Ожидание близких снегов
А. А. Маркиянов
ВИСОКОСНЫЙ ГОД
1
Была зима. В один из вечеров, когда город накрыла оттепель и на дворе густо падал, налипая на окна, мокрый пушистый снег в прихожей раздался звонок, а следом негромкий, но требовательный стук в двери...
Уже несколько месяцев он ни с кем не встречался, – жил замкнуто, от всего отчужденный, – и эту квартиру в тихом районе снимал единственно потому что был не в силах видеть ни друзей, полных творческих замыслов, пи экзальтированных девушек из богемы, чрезвычайно манерных и назойливых, как первые весенние мухи. За это гиблое время сплин настолько напитал его ядом, что любое напоминание о людях вызывало у него тошноту и желание свести с жизнью счеты. И вот теперь этот поздний визит... Вздохнув, он вышел в прихожую, посмотрел на неподвижный маятник настенных часов и открыл перед неизбежностью двери. У порога, в белом купальном халате и с мокрой, стриженой под мальчика головой, стояла высокая молодая женщина той европейской наружности, которую у эстетов принято называть благородной, и в упор смотрела на него серо-синими, внимательными глазами. Он перевел взгляд ниже и с неприязнью отметил, что не ошибся – сильные красивые икры, а щиколки тонкие и сухие, как у породистой лошади.
Без лишних предисловий она уверенным голосом обратилась к нему:
– Добрый вечер, можно от вас позвонить? У соседки почечный приступ, а мой мобильный разряжен, домашний тоже молчит, не пойму, что случилось.
Он сделал шаг назад и, пропуская ее в прихожую, хмуро кивнул в глубину полутемной гостиной:
– Телефон в спальне. Правда, там не прибрано, но мне наплевать, а вам, полагаю, тем более.
– Ну, разумеется, – ответила она холодно и ровным шагом направилась в спальню, а он, проводив ее взглядом, пошел на кухню варить себе кофе. Вероятно, его нынешний вид был ужасен, но, отдавая себе в этом отчет, он не имел ни малейшего желания исправить недоразумение, с которым давно и безболезненно свыкся. Лицо его, некогда чистое и подвижное, а, в общем, обычное лицо худощавого мужчины с ироничной улыбкой и живым блеском глаз, оттенок теперь имело меловый, заросло серо-стальной щетиной, и уж слишком потерянными выглядели на этом лице голубые глаза с воспаленными от бессонницы веками. Вяло проклиная бесконечно долгую зиму, он стоял у закипающего кофейника и смотрел на окно, за которым все падал и падал, налипая и плавясь на стеклах, отвесный медленный снег. Потом налил себе кофе, закурил... Когда она вошла на кухню, он стоял у плиты с зажатой в зубах сигаретой, щурился от дыма и играл в руке опустевшей фарфоровой чашкой.
– Благодарю, все в порядке, – сказала она и посмотрела на левую руку, на запястье которой змеились браслетом золотые часы. – Теперь их еще встречать придется, обещали минут через десять...
Его квартира, окнами на подъезд, находилась во втором этаже, поэтому он посоветовал ей дождаться машину у него и предложил чашку кофе и сигареты. Располагайтесь, они будут нескоро, – прибавил он, кивая на стул.
– Благодарю, – повторила она, оглядевшись, и присела к столу, кладя ногу на ногу и сцепляя на колене открытые выше локтя крупные красивые руки.
– Пустяки, у вас ведь голова мокрая, не стоит на улицу выходить.
– Пожалуй, – сказала она и посмотрела из-под бровей на свою влажную челку. – Времени не было обсохнуть, соседка вытащила меня прямо из ванны. Я дала ей нитроглицерин, уложила в кровать – и к телефону, а он молчит... что тот, что другой.
– А нитроглицерин-то зачем?
– Сердце у нее неважное, мало ли что.
Внезапно за окном с тяжким вздохом налетел порыв ветра, закачались голые деревья, и в свете уличного фонаря заклубился снег, похожий на гигантский рой ночных насекомых, в открытую форточку резко повеяло озоновой свежестью... Она передернула плечами и, не глядя, вытащила из пачки сигарету, кончиком розового языка увлажнила губы. Склонившись, он поднес ей зажигалку и в ту минуту, когда ее глаза, освещенные пламенем, встретились с его глазами, он подумал, что она действительно очень привлекательна и, как всякая женщина, обожает нравиться мужчинам, умело скрывая это под маской вежливого высокомерия... Но, в самом деле, как хороша! Какое, например, очарование в мальчишески-женской стрижке, так удачно подчеркивающей голубоватую млечность и обнаженность ее гладкой шеи.
И, выпрямившись, он с интересом оглядел ее сверху.
– Один вопрос: как обычно называет вас муж? – спросил он, прищурившись.
Она усмехнулась и какое-то время курила, глядя в пол и постукивая по полу спущенной с розовой пятки тапочкой. Потом, сломав одну бровь, взглянула на него снизу вверх и сказала:
– Когда мой муж бывал в настроении, он называл меня Женей. Видите, я ответила на оба ваших вопроса.
Он опять закурил и уселся на отвал мягкого кресла в углу, несколько раз сосредоточенно затянулся.
– Чудесное имя. Я серьезно... и очень идет к вашим глазам, особенно в сочетании с темными волосами и стрижкой. Вам повезло, вы красивая женщина. – И, не замечая ее слабой усмешки, небрежно добавил: – Вот вы сказали о муже «бывал». Он что же... умер?
– Умер? – откликнулась она удивленно. – Да нет, с чего вы взяли? Странные, однако, мысли приходят вам в голову...
– Ну что вы, напротив – в мире полно людей, которых подобные мысли преследуют с удивительным постоянством... Что вы так на меня смотрите? Один мой приятель, известный, кстати, художник и весьма достойный пожилой человек, своих знакомых неизменно встречает одной и той же томительной фразой: «Очень рад. Ну как ваши дела, творите? Похвально! Надеюсь, никто не умер?» И впивается в вас глазами мученика, деревенея скорбным лицом. Кого он имеет в виду? Но он и сам не знает, и именно это мучает его больше всего... И, заметьте, картины он пишет исключительно жизнеутверждающие.
– Извините, создается впечатление, будто вас это мучает нисколько не меньше. – Вы так думаете? Очень возможно. Пожалуй, что именно так. Год нынче скверный какой-то.
– Да, високосный...
– Вот-вот. Я уже несколько месяцев газет не читаю, сказал, он не слушая. – Дико, но факт. И сам не пишу. А о чем? И зачем? Ведь все уже и так давно написано, вы согласны?
– Вы что, журналист? – спросила она с любопытством.
– Ни в коем случае, – ответил он резко. – Я бы с ума сошел от такой иезуитской пытки.
– Да? А мне всегда эта профессия казалась привлекательной...
– Что ж – мне тоже так казалось, когда я был школьником.
– Простите, что вы сказали?
– О, вы не так меня поняли. Я ведь некоторым образом довольно тесно связан с людьми этой профессии, хорошо их знаю и благодарен судьбе за то, что мои детские мечты относительно журналистики не осуществились: вполне представляю, что бы из меня получилось, повернись все иначе. Впрочем, лучше не вспоминать об этом. – И тотчас стал вспоминать, вообразил себе какой-то страшно далекий и чем-то похожий на сегодняшний вечер: сидит перед телевизором некий нескладный, не по годам вдумчивый и впечатлительный мальчик, сидит и, отложив на колени зачитанный том Сомерсета Моэма, с пересохшими губами смотрит на светящийся голубой экран; на экране тоже сидит и снисходительно на него смотрит некий молодой, но уже плешивый и всячески благополучный ведущий, сидит и лениво рассказывает о таинственных райских островах Океании... А в голове текут, переплетаются загадочной музыкой легендарные названия и имена: Кон-Тики, Ра, Таити и Туамоту, Чарльз Стрикленд, Стивенсон, Хейердал... И мальчик бледнеет, закрывая глаза. Но калейдоскоп событий продолжается – теперь уже осенней неприкаянной негой парижских бульваров, промелькнувших вместе с мощеными улицами и мансардами средневековых кварталов в репортаже известного международника, весьма едкого и точного на слова человека с кислым геморроидальным лицом, все старавшегося уверить своих сограждан в обветшалой стране – в неизбежном крахе капиталистического мироустройства... Мальчик отдает должное и ему: свои сребреники журналист отрабатывает с убедительностью высочайшего профессионализма... Но тут видение исчезает.
Он покрутил в пальцах зажигалку, бросил ее на стол, поднялся и подошел к раковине – ополоснув, наполнил водой кофейник, махнул его на плиту. Она исподлобья наблюдала за ним, взяв правой рукой под локоть левую с дымящейся в ней сигаретой... Потом пожата плечами и неожиданно заявила:
– А знаете... по-моему, вы просто излишне самолюбивы и мнительны, а такому человеку всегда легче вообразить, куда бы он докатился, случись ему плясать под чужую, да еще фальшивую дудку. Это я об иезуитской пытке – разве не так?
– О, конечно, конечно, – сказал он через плечо, снимая с крючка полотенце.
– Зря вы смеетесь... Скажите-ка, кто из нас не продавался и не продается в том или ином виде, при тех или иных обстоятельствах? Тем более жизнь все-таки изменилась за последние десять лет – посмотрите, что сейчас пишут в газетах...
Он собрал со стола чашки и заговорил, тщательно моя и насухо протирая их:
– Уже не пишут. Но я имел в виду совсем другое, я знаю газетчиков: дело тут не только в продажности, после нескольких лет работы это совершено выжатые, опустошенные творчески люди, вот и все. За редким исключением, разумеется.
– Но ведь это относится не только к журналистике, верно?
– Конечно, нет – но мне это ближе.
И он поставил чашки на стол, достал из холодильника плоскую тарелку с наломанным в нее шоколадом. Она снова посмотрела на часы, качнула головой, поджимая губы.
– Что-то долго они не едут. Пора бы им быть.
– Приедут, куда они денутся. Обычная история с вызовами.
– Да, это верно...
И оба на некоторое время умолкли: он колдовал у плиты, она курила, рассеянно глядя в окно, за которым снег повалил уже вовсю, с какой-то хамской неумеренностью, как на зимних декорациях старых довоенных фильмов... Когда кофе был готов, он разлил его в чашки и, усаживаясь в кресло, вскользь обронил:
– Так вы, стало быть, развелись – я правильно понял?
– Правильно, еще в мае прошлого года. Вот как... Странное совпадение. Я ведь тоже вроде как осиротел, и тоже с прошлой весны, понимаете?
Она повела глазами по кухне:
– Понимаю. Я догадалась об этом или, вернее, почти догадалась, едва увидела ваши комнаты, особенно спальню... Но что же ту г странного, необычного?
– Не знаю, странно, и все. Странный звонок, странный снег... даже страшный какой-то, обратили внимание? За всю жизнь, кажется, не видал я такой мистически дикой картины, – и он ткнул указательным пальцем в сторону распахнутой форточки. – А потом появляетесь вы: ледяной голос, этот белый хитон и надменный профиль патрицианки, снизошедшей к плебею за помощью...
– Бедный, вы это серьезно? – проговорила она насмешливо. – Если да, то это обидно. Не могла же я прямо с порога умилиться вами за то, что ваш спортивный костюм сто лет не был в стирке, а волосы забыли расческу? Подумайте-ка хорошенько, прежде чем снова решите поупражняться в своей озлобленной проницательности.
– Ну, хорошо, хорошо – сдаюсь! Это было первое впечатление, а оно, как известно, обманчиво. А что, в самом деле, обидитесь?
– Вот еще, и не подумаю! – Она смотрела на него смеющимися глазами. Он снова подумал: «Как хороша!», а потом – «До чего же мерзко я выгляжу». И сказал, чтобы что-то сказать:
– Должно быть, вас не так-то просто вывести из равновесия.
Ее глаза стали еще веселее.
– А вам сильно этого хочется?
Он молча смотрел на ее открытую шею, на стоящие под халатом груди, уже мрачнея от вожделения.
– Чего мне хочется, – наконец, пробормотал он, – так это выкурить еще сигарет. – И, думая совсем о другом, потянулся к столу за пачкой. – Но расскажите что-нибудь о себе. Мы знакомы уже пять минут, а я о вас ничего не знаю. Такая красавица, развелись. Интересно, а муж... он не спился, не пытался покончить с собой? Мне кажется, я бы вполне его понял.
– О, боже! – сказала она почти с жалостью. – Ну почему у вас все время такие страшные мысли и выводы? Умер, спился, покончил. Да ничего похожего. Просто вернулся к прежней семье, жена счастлива, да и дети, наверное, тоже.
– Еще и дети...
– Сын, между прочим, мой ровесник, – проговорила она с недоброй улыбкой. – Полнейшее ничтожество, я с ним сталкивалась в период нашей междоусобной войны.
– Эй, постойте-ка, – проговорил он, нахмуриваясь. Что-то я совсем ничего не понимаю. Вам, с такой внешностью, – и такой неудобный во всех отношениях брак. Только не уверяйте меня, что вы любили вашего мужа.
– Да нет, конечно, какая там любовь, – сказала она, отворачиваясь. – Песенка-то, в общем, не новая... А что до внешности, ничего во мне тогда не было, разве что рост да пышные волосы. Худая была, долговязая... – И, выставив качнувшиеся под халатом груди, она тронула пальцами свою аккуратную голову – В общем, самая настоящая студентка была: обшарпанное общежитие, веселые ночи и стипендия, которой едва хватало на сигареты.
– Ну, это само собой. Но как вы с ним познакомились? Вероятно, тоже что-нибудь в классическом стиле?
– Не в классическом, а скорее, в пошлом. Я училась тогда на четвертом курсе и подрабатывала манекенщицей в салоне Вальшевского, может, слыхали? Там он и увидел меня в первый раз. Дальше – проще: увидел и, не откладывая, приобрел вместе с норковым манто, в котором я разгуливала по подиуму. Ну, а как может польстить молодой дурочке внимание богатого седеющего господина благородной наружности, вам-то, надеюсь, объяснять не нужно?
– Не нужно. Дальнейшее тоже, пожалуй, понятно. Счастье было недолгим, замужество стало мучительным...
– Да, все как полагается. К тому же я была молода, сами понимаете, а он в тех годах, когда ночные утехи уже сказываются на здоровье. Мне все время от жизни хотелось праздника, а ему праздники давно надоели. И вдобавок он стал ревнив, подозрителен: меня повсюду преследовали какие-то темные личности бандитской наружности, так что ни о какой вечеринке с друзьями (я уж не говорю о любовной интрижке) не могло быть и речи. Да, самые настоящие бандиты. А ведь был, кроме всего, депутатом, занимал какой-то ответственный пост...
– Что ж, весьма впечатляющая картина. Н-да... По-моему, вы что-то упоминали насчет его сына. Кто он?
– О! – сказала она, набирая воздуха в грудь. – Если б вы знали, скольких нервов мне стоил этот гадкий мерзавец и шантажист. Я его век не забуду, подонка.
– Догадываюсь: вначале втирался в доверие, затем попросился в постель, а, получив отпор, стал искать компромат, чтобы как можно скандальней развести вас с папашей...
– Совершенно правильно, действовал он стандартно, ублюдок. Но что самое ужасное, так это его жена.
– Чья? Сына?
– Нет – мужа. Такая, знаете, интеллигентная на вид матрона старой закалки, полная, беловолосая, похожая своей обманчиво-ласковой внешностью на актрису Федосееву.
– Вы говорите о Федосеевой-Шукшиной?
– Да бросьте вы, какая она Шукшина? Она давно уже дышит другими жабрами...
– Гм... ну ладно. Так что там придумала старая ведьма?
– Одну замечательную гадость. Несколько лет она осаждала меня совершенно безумными, истеричными письмами, чередуя в них то мольбы, то угрозы, но главное – в таких красках описывала всякие интимные мерзости, что стоило мне увидеть конверт, как у меня начиналась икота. Казалось, этому кошмару конца не будет. – Она глубоко вздохнула и вытащила из пачки сигарету, прикурив, закрыла глаза.
– Я, кажется, совсем потеряла стыд, а теперь и сама не пойму – зачем я вам это рассказываю? Ужасно глупо и неприятно.
– Чепуха. Вам было просто необходимо выговориться если хотите, «излить душу первому встречному», а этим встречным, по счастью, оказался я.
– По счастью?
– Конечно. Из разговора с вами я догадался, о ком шла речь, это было несложно. – И он назвал довольно известную в городе фамилию: – Это ведь он?
– Да, он... И что из того?
– А то, что политический рейтинг вашего бывшего мужа достаточно высок не только в городе, но и в столице и, судя по всему падать, не собирается, а напротив, должен подрасти накануне выборов. Окажись на моем месте кто-нибудь из знакомых мне и не особенно щепетильных журналистов, он, не задумываясь, погрел бы на этой истории руки.
Она опустила глаза.
– Но ведь вы не станете этого делать?
– Конечно, не стану, иначе бы я этого не говорил.
– А я бы гоже не стала кому попало рассказывать...
– Спасибо за комплимент, но вряд ли я его стою.
– Стоите. Вы же добрый – это видно но вашим глазам. Только вы почему-то несчастный и совсем одинокий. А еще вы... – и замолчала, подыскивая подходящее слово.
– Так кто же еще? – спросил он, мрачнея все более.
В это время на улице полоснули гелиотроповым светом фары, и у подъезда, заскрипев тормозами, остановилась машина «скорой помощи»...
– Ну, наконец-то, – сказала она и решительно поднялась со стула. Когда вышли в прихожую и остановились у двери, она повернулась к нему и с ободряющей улыбкой подала на прощанье руку.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – но бог с ним, не так это и важно... а вот освежить спальню и сменить постель просто необходимо. Удобная кровать, но простыни... вы что, канаты из них вьете?
Пожимая ее теплые пальцы и уже физически чувствуя через них все ее тело, он сказал изменившимся голосом:
– Кровать удобная. Только спать на ней в одиночестве пытка.
И с потемневшим лицом шагнул к ней вплотную, глухо пробормотал:
– Не уходите совсем, возвращайтесь... прошу вас.
Прижатая спиной к двери, она отвела назад голову и с улыбкой уперлась одной рукой ему в грудь.
– Думаете, я сумею облегчить вашу пытку?
– А вы?
– Не уверена...
Он потянулся губами к ее губам.
– Но я попытаюсь, – вздохнула она, закрывая глаза.
Внизу уже громко хлопали двери, было слышно, как тихо загудел вызванный докторами лифт...
...Поздно ночью в теплом сумраке спальни с малиновыми портьерами на окнах, с малиновым ворсистым ковром на полу, где над низкой монументальной кроватью горел шарообразный ночник, – она говорила, сидя на смятых простынях, сверху глядя на его закинутое лицо и массируя теплыми пальцами ему виски:
– А знаешь, если бы тогда у дверей, в ту самую минуту ты не решился поцеловать меня, может, ничего бы дальше и не было...
– Почему?
– Ну... когда увезли Марию Семеновну, я уж было раздумала к тебе возвращаться, – таким пошлым мне стало казаться все это со стороны. Но потом представила тебя: такого несчастного, потерянного... и этот твой поцелуй. И подумала: будь что будет, раз уж так получилось. Ну и пошла. Невероятно!
– Что невероятно?
– Как что? Да разве это нормально – после двадцати минут болтовни улечься в постель с незнакомым мужчиной?
– Ну, уж и двадцати, – сказал он с улыбкой, – целых двадцать четыре минуты. Когда ты вошла, я взглянул на часы.
– Ах, негодяй! – тихо рассмеялась она, вставая перед ним на колени, – лгун несчастный. У тебя во всем доме единственные часы – в прихожей, да и те не идут... не иду-ут. И с влюбленными глазами потянулась вперед, скользнув грудями по его лицу И тут они снова потеряли рассудок...
Проснувшись далеко за полдень и не найдя ее рядом, он сначала подумал, пугаясь, что все, что с ним было, это только видения, сон, но взглянув на спинку кровати, где висел ее белый халат – все вспомнил и с чувством необычайной радости легкости скинул ноги с кровати, не одеваясь, проследовал через комнаты в кухню. Она стояла у плиты к нему спиной, и из одежды на ней присутствовали только часы. На одной конфорке шипела маслом сковорода, на другой закипал кофейник. Внезапно почувствовав его присутствие, она повернулась, и у него перехватило дыхание при виде ее серо-синих, смеющихся глаз, при звуке веселого шепота:
– Я заглянула в холодильник: завтракать уже поздно, поэтому устроим обед, я умираю от голода...
Договорить он ей не дал, ее слабые попытки отбиться успеха не принесли и, сдаваясь, она подставила губы, охватила его шею руками, а бедра ногами, когда он поднял ее, усаживая на кухонный стол...
2
Наступил март. Они продолжали встречаться – и продолжал ось это как-то само собой, довольно легко, недвусмысленно и беззаботно, пока однажды он не почувствовал с : болью, как мучительно долго в ее отсутствие стало тянуться время и как скоротечно оно, когда она рядом. Он понимал, конечно, у нее была своя жизнь, свои привычки, друзья и непыльная работа в каком-то рекламном агентстве. И никаких условий друг другу они не ставили. Понимать-то он понимал, но от этого было не легче. Он припомнил ее разговоры о муже, и немудрено – теперь-то он точно знал, что: дело не в возрасте. Ее было просто невозможно не ревновать, в ней одной собралось почти все, что делает мужчину безнадежно счастливым – не только потрясающая любовница, одержимая страстью в постели, но чуткий, умный и, несомненно, искренний друг. И думать об этом было невыносимо.
И вот как-то вечером, когда они сидели у него дома, – она, взобравшись с ногами на диван, рассеянно листала томик Цветаевой, – а за синеющими окнами уже не по-зимнему бодро щебетали воробьи, он сказал, входя в комнату и присаживаясь к ней на диван:
– В чем дело, милая? Тебе нехорошо? Лицо утомленное, бледное... Дай-ка я потрогаю лоб.
– Нет, что ты, – вздохнула она, очнувшись, поймав его руку и щекой прижимаясь к ней. – Мне хорошо... мне очень хорошо с тобой. Так хорошо, что даже неспокойно как-то... С тобой не случалось такого?
Он привлек ее к себе и поцеловал в голову.
– Не помню. С недавних пор у меня вообще отшибло всякую память. Но ты действительно нездорова – может, выпьешь вина?
Она с печальной усмешкой продекламировала:
– «Моим стихам, как драгоценным винам...» Нет, спасибо, не хочется. Должно быть, это Цветаева на меня так необычно подействовала.
Он улыбнулся и шутливо заметил:
– А кто же еще? Думаю, у тебя своеобразный рефлекс на истеричек. А от них, сама знаешь, ничего, кроме нервной икоты, ждать не приходится.
– Ну, зачем ты так говоришь? Сравнение не очень приятное, хотя я действительно сейчас о ней думала.
– О той самой ненормальной старушке?
– Да, о ней... Когда днем собиралась идти на обед, вдруг звонок. Беру трубку – оказывается, он. Встретились, поговорили. Представляешь, у нее в самом деле признали шизофрению, за последние пол года уже дважды клали в больницу. Стала маниакально набожной, – путешествует по святым местам, по монастырям, то мертвенно тиха, пришибленна, то вспыльчива, агрессивна, у него зачем-то все время просит прошенья. Неприятно думать, что все это, быть может, из-за меня.
Он вдруг почувствовал смутное беспокойство, в груди защемило от предчувствия неизбежной беды...
– Вот уж это ты точно напрасно. Значит, встретились... И что же ему было нужно?
Она вздохнула:
– То же, что и всегда: просил вернуться, настаивал... А помимо всего, предложил работу. Насколько я его знаю, речь идет о больших деньгах, нужен свой человек, надежный и неболтливый – в свое время он уже привлекал меня к подобного рода делам...
– Надеюсь, ты ему отказала?
– В честь чего это мне отказываться от денег – ты что? Тем более, все исключительно законно. Единственное, что от меня требуется, это честно выполнять работу и рот держать на замке. Завтра я должна сказать ему о своем решении, тогда и обсудим все окончательно... Правда, видеться с ним мне придется намного чаще, но ничего, от меня не убудет.
– О’кей... То есть, как это «не убудет»? – остолбенел он, внезапно бледнея.
– А так, – ответила она, занятая своими мыслями, – потерплю. Терпела же я пять лет, и ничего, дело привычное.
Он растерянно ухмыльнулся, чувствуя, как стягивает кожу на лбу. Потом с едкой усмешкой поинтересовался:
– И где же состоится «свидание»? И в котором часу вам назначили, девушка?
Она удивленно взглянула на него.
– После работы, разумеется... в «Мимозе». Да что с тобой, в самом деле?
– Это тот, что с ночным стриптизом? Там и обсудите все окончательно?
– Послушай, что за ребячество? Так я и знала – не стоило тебе говорить... И стриптиза я дожидаться не собираюсь: обсудим дела – и по домам.
– Может, вместе пойдем?
Она уставилась на него, как на больного.
– Ты, что же, ревнуешь меня? – спросила она, и глаза ее сузились.
– С чего ты взяла? – процедил он сквозь зубы, избегая смотреть ей в лицо.
Она отодвинулась в угол дивана, голос стал чужим и далеким:
– Ну, и не будем больше об этом. Если он о тебе узнает, тогда говорить с ним вообще не имеет смысла. Неужели это трудно понять?
– Ну-ну. Где ж нам понять, убогим.
– Вот именно... до чего же вы все одинаковы, кретины несчастные! У всех одно на уме.
Он так стиснул зубы, что заломило в висках. И снова сел к ней вплотную, чувствуя страшную слабость, взял ее руки в свои, опустил на них голову.
– Прости, прости – ты, конечно, права. Сам не знаю, что со мной сделалось, какое-то мгновенное умопомрачение! Вдруг подумалось: если завтра к нему уйдешь, ко мне уже не вернешься. А зачем мне жить без тебя. И все так живо представилось...
Она склонилась над ним и поцеловала в затылок.
– Странные вы, мужчины. Что во мне такого особенного? Хорошо – не хочешь, я не пойду, успокойся. Завтра позвоню ему и откажусь.
– Ни в коем случае! Господи, какой же я идиот...
Но прошла ночь, а тревожные мысли, пришедшие в голову с вечера, никуда не исчезли, напротив, они стали множиться, делиться, как черви, и точить душу такой нестерпимой мукой, что он чуть с ума не сошел, пока дождался ее с работы... В семь вечера, вконец измученный сомнениями, но внешне спокойный, небрежно-рассеянный, он посадил ее у подъезда в такси, поцеловал в улыбающиеся губы и, подняв воротник куртки, направился через тротуар в кафе, где занял угловой столик и заказал у развязной официантки с грязными ногтями пачку сигарет и бутылку водки. На улице пошел снег.
– Вообще-то у нас раздеваются, – сказала официантка, заводя к потолку свои порочно-скучающие глаза, и сунула руки в карманы передника. – Что будем брать на закуску?
– А что у вас есть? – спросил он подозрительно вкрадчивым голосом.
– Откуда я знаю. Вот меню, посмотрите...
– Тогда сколько будет стоить, чтобы ты с мылом помыла руки, сучка? И туда же прибавь апельсиновый сок.
Официантка вытаращила на него глаза, щеки ее отвисли. Потом повернулась и, стуча каблуками, побежала к служебному входу. Он угрюмо смотрел ей вслед, думая, однако, совсем не о ней. «Не успеешь сосчитать до тысячи – как я успею вернуться», – сказала она, усаживаясь на заднее сиденье такси, придерживая полы своего кожаного плаща. И снова улыбнулась, изобразила губами поцелуй, помахав напоследок рукой в узкой лайке. Он тоже махнул на прощанье и так и стоял, подняв руку, пока машина не скрылась из виду... «Скоро она тоже сядет за стол на выдвинутый его руками стул, улыбаясь, заговорит с ним для начала о пустяках, а он ей что-то ответит, отечески-барственно и все-таки ревниво поглядывая на ее грудь, воскрешая в памяти их семейную жизнь, моменты их близости...»
Заказ доставила уже другая официантка – совсем молоденькая и туго перетянутая передником, с черной челкой, с юными сиреневыми локтями, быстро назвавшая цену и все с любопытством косившая на него тревожно-насмешливыми агатовыми глазами, пока он искал, доставал и невнимательно отсчитывал деньги. Уходя, она все же не вытерпела:
– А что вы ей такое сказали, что она закрылась и ревет в туалете?
– Ревет?
– Догадываюсь, нагрубила... Но ее тоже нужно понять: у нее муж месяц назад погиб в автомобильной аварии, осталась с двумя детьми и старенькой матерью, ни помощи, ничего... А так она человек порядочный, и обслуживает всегда быстро и качественно.
Официантка ушла, а он выпил несколько рюмок подряд и, поставив локти на стол, сжал ладонями голову.
«Господи, я ослеп на оба глаза, – сказал он себе. – Я занят только собой и совсем перестал понимать людей, а женщин особенно...»
Он просидел в кафе до закрытия, с тоскливой злобой глядя в окно на свой дом, на проезжающие мимо машины, из которых ни одна не остановилась, ни высадила ее у подъезда. Потом, пошатываясь, встал и, сталкиваясь с посетителями, с трудом выбрался на пустую, белую от снега улицу.
«Сейчас они уже в номере отеля, – размышлял он, ступая нетвердыми ногами по направлению к освещенному подъезду и вытирая дрожащей рукой мокрый лоб. – Она, конечно, полулежит на кровати, слегка прикрытая одеялом, задумчиво курит и привычно смотрит на то, как он голый ходит по номеру, как наливает в рюмки коньяк у стола: рослый, рыхлый, старчески белый, с длинными прямыми ногами...»
Он перешел на тротуар и хмуро оглядел пустынную улицу, на углу которой появилась и гуляющим шагом направилась в его сторону запоздалая парочка...
– А мне сказала: не успеешь сосчитать до тысячи, – бормотал он, поднимаясь по гулким ступеням подъезда, сосредоточенно глядя себе под ноги и не замечая стекающих по лицу слез. – Вот я и считаю, – один, два, три...
И, не попадая ключом в замочную скважину, продолжал обреченно, как перед казнью, отсчитывать:
– Один, два, три, четыре, пять..., стоп! – и, распахнув дверь, ввалился в сумрачную тишину прихожей, пошел на проход в гостиную, по пути задевая за стены и включая на кухне и в коридоре свет. Включил он свет и в гостиной... Женщина лежала на диване, в том самом купальном халате, что был на ней в первый день их знакомства, лицом к нему и безмятежно спала, поджав к животу колени и подложив под голову руку. Рядом лежал небольшой сиреневый томик, раскрытый на титульном листе с портретом коротко стриженной поэтессы... Он оперся рукой о косяк и с минуту тупо и пристально смотрел на нее, наморщив лоб и болезненно щуря глаза. Затем погасил свет и, покачнувшись, тихо вернулся в кухню, достал из холодильника початую бутылку водки, обливаясь, стал пить прямо из горлышка, пока недопил до конца... Через десять минут, свалившись из кресла на пол, он крепко спал – утомленное лицо его было бескровным. Он спал и снились ему белые пляжи загадочных островов Океании, на которых он никогда не бывал, снился некий впечатлительный мальчик у телевизора и, наконец, высокая женщина с серо-синими лучистыми глазами, смутный образ которой даже во сне заставлял так сладко и так мучительно больно сжиматься сердце...
Он умер утром, во сне, от сердечного приступа, надо полагать, безмерно счастливый и убежденный, что ради нее он способен на все, в том числе – и на это.
А. А. Маркиянов
ВИСОКОСНЫЙ ГОД
1
Была зима. В один из вечеров, когда город накрыла оттепель и на дворе густо падал, налипая на окна, мокрый пушистый снег в прихожей раздался звонок, а следом негромкий, но требовательный стук в двери...
Уже несколько месяцев он ни с кем не встречался, – жил замкнуто, от всего отчужденный, – и эту квартиру в тихом районе снимал единственно потому что был не в силах видеть ни друзей, полных творческих замыслов, пи экзальтированных девушек из богемы, чрезвычайно манерных и назойливых, как первые весенние мухи. За это гиблое время сплин настолько напитал его ядом, что любое напоминание о людях вызывало у него тошноту и желание свести с жизнью счеты. И вот теперь этот поздний визит... Вздохнув, он вышел в прихожую, посмотрел на неподвижный маятник настенных часов и открыл перед неизбежностью двери. У порога, в белом купальном халате и с мокрой, стриженой под мальчика головой, стояла высокая молодая женщина той европейской наружности, которую у эстетов принято называть благородной, и в упор смотрела на него серо-синими, внимательными глазами. Он перевел взгляд ниже и с неприязнью отметил, что не ошибся – сильные красивые икры, а щиколки тонкие и сухие, как у породистой лошади.
Без лишних предисловий она уверенным голосом обратилась к нему:
– Добрый вечер, можно от вас позвонить? У соседки почечный приступ, а мой мобильный разряжен, домашний тоже молчит, не пойму, что случилось.
Он сделал шаг назад и, пропуская ее в прихожую, хмуро кивнул в глубину полутемной гостиной:
– Телефон в спальне. Правда, там не прибрано, но мне наплевать, а вам, полагаю, тем более.
– Ну, разумеется, – ответила она холодно и ровным шагом направилась в спальню, а он, проводив ее взглядом, пошел на кухню варить себе кофе. Вероятно, его нынешний вид был ужасен, но, отдавая себе в этом отчет, он не имел ни малейшего желания исправить недоразумение, с которым давно и безболезненно свыкся. Лицо его, некогда чистое и подвижное, а, в общем, обычное лицо худощавого мужчины с ироничной улыбкой и живым блеском глаз, оттенок теперь имело меловый, заросло серо-стальной щетиной, и уж слишком потерянными выглядели на этом лице голубые глаза с воспаленными от бессонницы веками. Вяло проклиная бесконечно долгую зиму, он стоял у закипающего кофейника и смотрел на окно, за которым все падал и падал, налипая и плавясь на стеклах, отвесный медленный снег. Потом налил себе кофе, закурил... Когда она вошла на кухню, он стоял у плиты с зажатой в зубах сигаретой, щурился от дыма и играл в руке опустевшей фарфоровой чашкой.
– Благодарю, все в порядке, – сказала она и посмотрела на левую руку, на запястье которой змеились браслетом золотые часы. – Теперь их еще встречать придется, обещали минут через десять...
Его квартира, окнами на подъезд, находилась во втором этаже, поэтому он посоветовал ей дождаться машину у него и предложил чашку кофе и сигареты. Располагайтесь, они будут нескоро, – прибавил он, кивая на стул.
– Благодарю, – повторила она, оглядевшись, и присела к столу, кладя ногу на ногу и сцепляя на колене открытые выше локтя крупные красивые руки.
– Пустяки, у вас ведь голова мокрая, не стоит на улицу выходить.
– Пожалуй, – сказала она и посмотрела из-под бровей на свою влажную челку. – Времени не было обсохнуть, соседка вытащила меня прямо из ванны. Я дала ей нитроглицерин, уложила в кровать – и к телефону, а он молчит... что тот, что другой.
– А нитроглицерин-то зачем?
– Сердце у нее неважное, мало ли что.
Внезапно за окном с тяжким вздохом налетел порыв ветра, закачались голые деревья, и в свете уличного фонаря заклубился снег, похожий на гигантский рой ночных насекомых, в открытую форточку резко повеяло озоновой свежестью... Она передернула плечами и, не глядя, вытащила из пачки сигарету, кончиком розового языка увлажнила губы. Склонившись, он поднес ей зажигалку и в ту минуту, когда ее глаза, освещенные пламенем, встретились с его глазами, он подумал, что она действительно очень привлекательна и, как всякая женщина, обожает нравиться мужчинам, умело скрывая это под маской вежливого высокомерия... Но, в самом деле, как хороша! Какое, например, очарование в мальчишески-женской стрижке, так удачно подчеркивающей голубоватую млечность и обнаженность ее гладкой шеи.
И, выпрямившись, он с интересом оглядел ее сверху.
– Один вопрос: как обычно называет вас муж? – спросил он, прищурившись.
Она усмехнулась и какое-то время курила, глядя в пол и постукивая по полу спущенной с розовой пятки тапочкой. Потом, сломав одну бровь, взглянула на него снизу вверх и сказала:
– Когда мой муж бывал в настроении, он называл меня Женей. Видите, я ответила на оба ваших вопроса.
Он опять закурил и уселся на отвал мягкого кресла в углу, несколько раз сосредоточенно затянулся.
– Чудесное имя. Я серьезно... и очень идет к вашим глазам, особенно в сочетании с темными волосами и стрижкой. Вам повезло, вы красивая женщина. – И, не замечая ее слабой усмешки, небрежно добавил: – Вот вы сказали о муже «бывал». Он что же... умер?
– Умер? – откликнулась она удивленно. – Да нет, с чего вы взяли? Странные, однако, мысли приходят вам в голову...
– Ну что вы, напротив – в мире полно людей, которых подобные мысли преследуют с удивительным постоянством... Что вы так на меня смотрите? Один мой приятель, известный, кстати, художник и весьма достойный пожилой человек, своих знакомых неизменно встречает одной и той же томительной фразой: «Очень рад. Ну как ваши дела, творите? Похвально! Надеюсь, никто не умер?» И впивается в вас глазами мученика, деревенея скорбным лицом. Кого он имеет в виду? Но он и сам не знает, и именно это мучает его больше всего... И, заметьте, картины он пишет исключительно жизнеутверждающие.
– Извините, создается впечатление, будто вас это мучает нисколько не меньше. – Вы так думаете? Очень возможно. Пожалуй, что именно так. Год нынче скверный какой-то.
– Да, високосный...
– Вот-вот. Я уже несколько месяцев газет не читаю, сказал, он не слушая. – Дико, но факт. И сам не пишу. А о чем? И зачем? Ведь все уже и так давно написано, вы согласны?
– Вы что, журналист? – спросила она с любопытством.
– Ни в коем случае, – ответил он резко. – Я бы с ума сошел от такой иезуитской пытки.
– Да? А мне всегда эта профессия казалась привлекательной...
– Что ж – мне тоже так казалось, когда я был школьником.
– Простите, что вы сказали?
– О, вы не так меня поняли. Я ведь некоторым образом довольно тесно связан с людьми этой профессии, хорошо их знаю и благодарен судьбе за то, что мои детские мечты относительно журналистики не осуществились: вполне представляю, что бы из меня получилось, повернись все иначе. Впрочем, лучше не вспоминать об этом. – И тотчас стал вспоминать, вообразил себе какой-то страшно далекий и чем-то похожий на сегодняшний вечер: сидит перед телевизором некий нескладный, не по годам вдумчивый и впечатлительный мальчик, сидит и, отложив на колени зачитанный том Сомерсета Моэма, с пересохшими губами смотрит на светящийся голубой экран; на экране тоже сидит и снисходительно на него смотрит некий молодой, но уже плешивый и всячески благополучный ведущий, сидит и лениво рассказывает о таинственных райских островах Океании... А в голове текут, переплетаются загадочной музыкой легендарные названия и имена: Кон-Тики, Ра, Таити и Туамоту, Чарльз Стрикленд, Стивенсон, Хейердал... И мальчик бледнеет, закрывая глаза. Но калейдоскоп событий продолжается – теперь уже осенней неприкаянной негой парижских бульваров, промелькнувших вместе с мощеными улицами и мансардами средневековых кварталов в репортаже известного международника, весьма едкого и точного на слова человека с кислым геморроидальным лицом, все старавшегося уверить своих сограждан в обветшалой стране – в неизбежном крахе капиталистического мироустройства... Мальчик отдает должное и ему: свои сребреники журналист отрабатывает с убедительностью высочайшего профессионализма... Но тут видение исчезает.
Он покрутил в пальцах зажигалку, бросил ее на стол, поднялся и подошел к раковине – ополоснув, наполнил водой кофейник, махнул его на плиту. Она исподлобья наблюдала за ним, взяв правой рукой под локоть левую с дымящейся в ней сигаретой... Потом пожата плечами и неожиданно заявила:
– А знаете... по-моему, вы просто излишне самолюбивы и мнительны, а такому человеку всегда легче вообразить, куда бы он докатился, случись ему плясать под чужую, да еще фальшивую дудку. Это я об иезуитской пытке – разве не так?
– О, конечно, конечно, – сказал он через плечо, снимая с крючка полотенце.
– Зря вы смеетесь... Скажите-ка, кто из нас не продавался и не продается в том или ином виде, при тех или иных обстоятельствах? Тем более жизнь все-таки изменилась за последние десять лет – посмотрите, что сейчас пишут в газетах...
Он собрал со стола чашки и заговорил, тщательно моя и насухо протирая их:
– Уже не пишут. Но я имел в виду совсем другое, я знаю газетчиков: дело тут не только в продажности, после нескольких лет работы это совершено выжатые, опустошенные творчески люди, вот и все. За редким исключением, разумеется.
– Но ведь это относится не только к журналистике, верно?
– Конечно, нет – но мне это ближе.
И он поставил чашки на стол, достал из холодильника плоскую тарелку с наломанным в нее шоколадом. Она снова посмотрела на часы, качнула головой, поджимая губы.
– Что-то долго они не едут. Пора бы им быть.
– Приедут, куда они денутся. Обычная история с вызовами.
– Да, это верно...
И оба на некоторое время умолкли: он колдовал у плиты, она курила, рассеянно глядя в окно, за которым снег повалил уже вовсю, с какой-то хамской неумеренностью, как на зимних декорациях старых довоенных фильмов... Когда кофе был готов, он разлил его в чашки и, усаживаясь в кресло, вскользь обронил:
– Так вы, стало быть, развелись – я правильно понял?
– Правильно, еще в мае прошлого года. Вот как... Странное совпадение. Я ведь тоже вроде как осиротел, и тоже с прошлой весны, понимаете?
Она повела глазами по кухне:
– Понимаю. Я догадалась об этом или, вернее, почти догадалась, едва увидела ваши комнаты, особенно спальню... Но что же ту г странного, необычного?
– Не знаю, странно, и все. Странный звонок, странный снег... даже страшный какой-то, обратили внимание? За всю жизнь, кажется, не видал я такой мистически дикой картины, – и он ткнул указательным пальцем в сторону распахнутой форточки. – А потом появляетесь вы: ледяной голос, этот белый хитон и надменный профиль патрицианки, снизошедшей к плебею за помощью...
– Бедный, вы это серьезно? – проговорила она насмешливо. – Если да, то это обидно. Не могла же я прямо с порога умилиться вами за то, что ваш спортивный костюм сто лет не был в стирке, а волосы забыли расческу? Подумайте-ка хорошенько, прежде чем снова решите поупражняться в своей озлобленной проницательности.
– Ну, хорошо, хорошо – сдаюсь! Это было первое впечатление, а оно, как известно, обманчиво. А что, в самом деле, обидитесь?
– Вот еще, и не подумаю! – Она смотрела на него смеющимися глазами. Он снова подумал: «Как хороша!», а потом – «До чего же мерзко я выгляжу». И сказал, чтобы что-то сказать:
– Должно быть, вас не так-то просто вывести из равновесия.
Ее глаза стали еще веселее.
– А вам сильно этого хочется?
Он молча смотрел на ее открытую шею, на стоящие под халатом груди, уже мрачнея от вожделения.
– Чего мне хочется, – наконец, пробормотал он, – так это выкурить еще сигарет. – И, думая совсем о другом, потянулся к столу за пачкой. – Но расскажите что-нибудь о себе. Мы знакомы уже пять минут, а я о вас ничего не знаю. Такая красавица, развелись. Интересно, а муж... он не спился, не пытался покончить с собой? Мне кажется, я бы вполне его понял.
– О, боже! – сказала она почти с жалостью. – Ну почему у вас все время такие страшные мысли и выводы? Умер, спился, покончил. Да ничего похожего. Просто вернулся к прежней семье, жена счастлива, да и дети, наверное, тоже.
– Еще и дети...
– Сын, между прочим, мой ровесник, – проговорила она с недоброй улыбкой. – Полнейшее ничтожество, я с ним сталкивалась в период нашей междоусобной войны.
– Эй, постойте-ка, – проговорил он, нахмуриваясь. Что-то я совсем ничего не понимаю. Вам, с такой внешностью, – и такой неудобный во всех отношениях брак. Только не уверяйте меня, что вы любили вашего мужа.
– Да нет, конечно, какая там любовь, – сказала она, отворачиваясь. – Песенка-то, в общем, не новая... А что до внешности, ничего во мне тогда не было, разве что рост да пышные волосы. Худая была, долговязая... – И, выставив качнувшиеся под халатом груди, она тронула пальцами свою аккуратную голову – В общем, самая настоящая студентка была: обшарпанное общежитие, веселые ночи и стипендия, которой едва хватало на сигареты.
– Ну, это само собой. Но как вы с ним познакомились? Вероятно, тоже что-нибудь в классическом стиле?
– Не в классическом, а скорее, в пошлом. Я училась тогда на четвертом курсе и подрабатывала манекенщицей в салоне Вальшевского, может, слыхали? Там он и увидел меня в первый раз. Дальше – проще: увидел и, не откладывая, приобрел вместе с норковым манто, в котором я разгуливала по подиуму. Ну, а как может польстить молодой дурочке внимание богатого седеющего господина благородной наружности, вам-то, надеюсь, объяснять не нужно?
– Не нужно. Дальнейшее тоже, пожалуй, понятно. Счастье было недолгим, замужество стало мучительным...
– Да, все как полагается. К тому же я была молода, сами понимаете, а он в тех годах, когда ночные утехи уже сказываются на здоровье. Мне все время от жизни хотелось праздника, а ему праздники давно надоели. И вдобавок он стал ревнив, подозрителен: меня повсюду преследовали какие-то темные личности бандитской наружности, так что ни о какой вечеринке с друзьями (я уж не говорю о любовной интрижке) не могло быть и речи. Да, самые настоящие бандиты. А ведь был, кроме всего, депутатом, занимал какой-то ответственный пост...
– Что ж, весьма впечатляющая картина. Н-да... По-моему, вы что-то упоминали насчет его сына. Кто он?
– О! – сказала она, набирая воздуха в грудь. – Если б вы знали, скольких нервов мне стоил этот гадкий мерзавец и шантажист. Я его век не забуду, подонка.
– Догадываюсь: вначале втирался в доверие, затем попросился в постель, а, получив отпор, стал искать компромат, чтобы как можно скандальней развести вас с папашей...
– Совершенно правильно, действовал он стандартно, ублюдок. Но что самое ужасное, так это его жена.
– Чья? Сына?
– Нет – мужа. Такая, знаете, интеллигентная на вид матрона старой закалки, полная, беловолосая, похожая своей обманчиво-ласковой внешностью на актрису Федосееву.
– Вы говорите о Федосеевой-Шукшиной?
– Да бросьте вы, какая она Шукшина? Она давно уже дышит другими жабрами...
– Гм... ну ладно. Так что там придумала старая ведьма?
– Одну замечательную гадость. Несколько лет она осаждала меня совершенно безумными, истеричными письмами, чередуя в них то мольбы, то угрозы, но главное – в таких красках описывала всякие интимные мерзости, что стоило мне увидеть конверт, как у меня начиналась икота. Казалось, этому кошмару конца не будет. – Она глубоко вздохнула и вытащила из пачки сигарету, прикурив, закрыла глаза.
– Я, кажется, совсем потеряла стыд, а теперь и сама не пойму – зачем я вам это рассказываю? Ужасно глупо и неприятно.
– Чепуха. Вам было просто необходимо выговориться если хотите, «излить душу первому встречному», а этим встречным, по счастью, оказался я.
– По счастью?
– Конечно. Из разговора с вами я догадался, о ком шла речь, это было несложно. – И он назвал довольно известную в городе фамилию: – Это ведь он?
– Да, он... И что из того?
– А то, что политический рейтинг вашего бывшего мужа достаточно высок не только в городе, но и в столице и, судя по всему падать, не собирается, а напротив, должен подрасти накануне выборов. Окажись на моем месте кто-нибудь из знакомых мне и не особенно щепетильных журналистов, он, не задумываясь, погрел бы на этой истории руки.
Она опустила глаза.
– Но ведь вы не станете этого делать?
– Конечно, не стану, иначе бы я этого не говорил.
– А я бы гоже не стала кому попало рассказывать...
– Спасибо за комплимент, но вряд ли я его стою.
– Стоите. Вы же добрый – это видно но вашим глазам. Только вы почему-то несчастный и совсем одинокий. А еще вы... – и замолчала, подыскивая подходящее слово.
– Так кто же еще? – спросил он, мрачнея все более.
В это время на улице полоснули гелиотроповым светом фары, и у подъезда, заскрипев тормозами, остановилась машина «скорой помощи»...
– Ну, наконец-то, – сказала она и решительно поднялась со стула. Когда вышли в прихожую и остановились у двери, она повернулась к нему и с ободряющей улыбкой подала на прощанье руку.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – но бог с ним, не так это и важно... а вот освежить спальню и сменить постель просто необходимо. Удобная кровать, но простыни... вы что, канаты из них вьете?
Пожимая ее теплые пальцы и уже физически чувствуя через них все ее тело, он сказал изменившимся голосом:
– Кровать удобная. Только спать на ней в одиночестве пытка.
И с потемневшим лицом шагнул к ней вплотную, глухо пробормотал:
– Не уходите совсем, возвращайтесь... прошу вас.
Прижатая спиной к двери, она отвела назад голову и с улыбкой уперлась одной рукой ему в грудь.
– Думаете, я сумею облегчить вашу пытку?
– А вы?
– Не уверена...
Он потянулся губами к ее губам.
– Но я попытаюсь, – вздохнула она, закрывая глаза.
Внизу уже громко хлопали двери, было слышно, как тихо загудел вызванный докторами лифт...
...Поздно ночью в теплом сумраке спальни с малиновыми портьерами на окнах, с малиновым ворсистым ковром на полу, где над низкой монументальной кроватью горел шарообразный ночник, – она говорила, сидя на смятых простынях, сверху глядя на его закинутое лицо и массируя теплыми пальцами ему виски:
– А знаешь, если бы тогда у дверей, в ту самую минуту ты не решился поцеловать меня, может, ничего бы дальше и не было...
– Почему?
– Ну... когда увезли Марию Семеновну, я уж было раздумала к тебе возвращаться, – таким пошлым мне стало казаться все это со стороны. Но потом представила тебя: такого несчастного, потерянного... и этот твой поцелуй. И подумала: будь что будет, раз уж так получилось. Ну и пошла. Невероятно!
– Что невероятно?
– Как что? Да разве это нормально – после двадцати минут болтовни улечься в постель с незнакомым мужчиной?
– Ну, уж и двадцати, – сказал он с улыбкой, – целых двадцать четыре минуты. Когда ты вошла, я взглянул на часы.
– Ах, негодяй! – тихо рассмеялась она, вставая перед ним на колени, – лгун несчастный. У тебя во всем доме единственные часы – в прихожей, да и те не идут... не иду-ут. И с влюбленными глазами потянулась вперед, скользнув грудями по его лицу И тут они снова потеряли рассудок...
Проснувшись далеко за полдень и не найдя ее рядом, он сначала подумал, пугаясь, что все, что с ним было, это только видения, сон, но взглянув на спинку кровати, где висел ее белый халат – все вспомнил и с чувством необычайной радости легкости скинул ноги с кровати, не одеваясь, проследовал через комнаты в кухню. Она стояла у плиты к нему спиной, и из одежды на ней присутствовали только часы. На одной конфорке шипела маслом сковорода, на другой закипал кофейник. Внезапно почувствовав его присутствие, она повернулась, и у него перехватило дыхание при виде ее серо-синих, смеющихся глаз, при звуке веселого шепота:
– Я заглянула в холодильник: завтракать уже поздно, поэтому устроим обед, я умираю от голода...
Договорить он ей не дал, ее слабые попытки отбиться успеха не принесли и, сдаваясь, она подставила губы, охватила его шею руками, а бедра ногами, когда он поднял ее, усаживая на кухонный стол...
2
Наступил март. Они продолжали встречаться – и продолжал ось это как-то само собой, довольно легко, недвусмысленно и беззаботно, пока однажды он не почувствовал с : болью, как мучительно долго в ее отсутствие стало тянуться время и как скоротечно оно, когда она рядом. Он понимал, конечно, у нее была своя жизнь, свои привычки, друзья и непыльная работа в каком-то рекламном агентстве. И никаких условий друг другу они не ставили. Понимать-то он понимал, но от этого было не легче. Он припомнил ее разговоры о муже, и немудрено – теперь-то он точно знал, что: дело не в возрасте. Ее было просто невозможно не ревновать, в ней одной собралось почти все, что делает мужчину безнадежно счастливым – не только потрясающая любовница, одержимая страстью в постели, но чуткий, умный и, несомненно, искренний друг. И думать об этом было невыносимо.
И вот как-то вечером, когда они сидели у него дома, – она, взобравшись с ногами на диван, рассеянно листала томик Цветаевой, – а за синеющими окнами уже не по-зимнему бодро щебетали воробьи, он сказал, входя в комнату и присаживаясь к ней на диван:
– В чем дело, милая? Тебе нехорошо? Лицо утомленное, бледное... Дай-ка я потрогаю лоб.
– Нет, что ты, – вздохнула она, очнувшись, поймав его руку и щекой прижимаясь к ней. – Мне хорошо... мне очень хорошо с тобой. Так хорошо, что даже неспокойно как-то... С тобой не случалось такого?
Он привлек ее к себе и поцеловал в голову.
– Не помню. С недавних пор у меня вообще отшибло всякую память. Но ты действительно нездорова – может, выпьешь вина?
Она с печальной усмешкой продекламировала:
– «Моим стихам, как драгоценным винам...» Нет, спасибо, не хочется. Должно быть, это Цветаева на меня так необычно подействовала.
Он улыбнулся и шутливо заметил:
– А кто же еще? Думаю, у тебя своеобразный рефлекс на истеричек. А от них, сама знаешь, ничего, кроме нервной икоты, ждать не приходится.
– Ну, зачем ты так говоришь? Сравнение не очень приятное, хотя я действительно сейчас о ней думала.
– О той самой ненормальной старушке?
– Да, о ней... Когда днем собиралась идти на обед, вдруг звонок. Беру трубку – оказывается, он. Встретились, поговорили. Представляешь, у нее в самом деле признали шизофрению, за последние пол года уже дважды клали в больницу. Стала маниакально набожной, – путешествует по святым местам, по монастырям, то мертвенно тиха, пришибленна, то вспыльчива, агрессивна, у него зачем-то все время просит прошенья. Неприятно думать, что все это, быть может, из-за меня.
Он вдруг почувствовал смутное беспокойство, в груди защемило от предчувствия неизбежной беды...
– Вот уж это ты точно напрасно. Значит, встретились... И что же ему было нужно?
Она вздохнула:
– То же, что и всегда: просил вернуться, настаивал... А помимо всего, предложил работу. Насколько я его знаю, речь идет о больших деньгах, нужен свой человек, надежный и неболтливый – в свое время он уже привлекал меня к подобного рода делам...
– Надеюсь, ты ему отказала?
– В честь чего это мне отказываться от денег – ты что? Тем более, все исключительно законно. Единственное, что от меня требуется, это честно выполнять работу и рот держать на замке. Завтра я должна сказать ему о своем решении, тогда и обсудим все окончательно... Правда, видеться с ним мне придется намного чаще, но ничего, от меня не убудет.
– О’кей... То есть, как это «не убудет»? – остолбенел он, внезапно бледнея.
– А так, – ответила она, занятая своими мыслями, – потерплю. Терпела же я пять лет, и ничего, дело привычное.
Он растерянно ухмыльнулся, чувствуя, как стягивает кожу на лбу. Потом с едкой усмешкой поинтересовался:
– И где же состоится «свидание»? И в котором часу вам назначили, девушка?
Она удивленно взглянула на него.
– После работы, разумеется... в «Мимозе». Да что с тобой, в самом деле?
– Это тот, что с ночным стриптизом? Там и обсудите все окончательно?
– Послушай, что за ребячество? Так я и знала – не стоило тебе говорить... И стриптиза я дожидаться не собираюсь: обсудим дела – и по домам.
– Может, вместе пойдем?
Она уставилась на него, как на больного.
– Ты, что же, ревнуешь меня? – спросила она, и глаза ее сузились.
– С чего ты взяла? – процедил он сквозь зубы, избегая смотреть ей в лицо.
Она отодвинулась в угол дивана, голос стал чужим и далеким:
– Ну, и не будем больше об этом. Если он о тебе узнает, тогда говорить с ним вообще не имеет смысла. Неужели это трудно понять?
– Ну-ну. Где ж нам понять, убогим.
– Вот именно... до чего же вы все одинаковы, кретины несчастные! У всех одно на уме.
Он так стиснул зубы, что заломило в висках. И снова сел к ней вплотную, чувствуя страшную слабость, взял ее руки в свои, опустил на них голову.
– Прости, прости – ты, конечно, права. Сам не знаю, что со мной сделалось, какое-то мгновенное умопомрачение! Вдруг подумалось: если завтра к нему уйдешь, ко мне уже не вернешься. А зачем мне жить без тебя. И все так живо представилось...
Она склонилась над ним и поцеловала в затылок.
– Странные вы, мужчины. Что во мне такого особенного? Хорошо – не хочешь, я не пойду, успокойся. Завтра позвоню ему и откажусь.
– Ни в коем случае! Господи, какой же я идиот...
Но прошла ночь, а тревожные мысли, пришедшие в голову с вечера, никуда не исчезли, напротив, они стали множиться, делиться, как черви, и точить душу такой нестерпимой мукой, что он чуть с ума не сошел, пока дождался ее с работы... В семь вечера, вконец измученный сомнениями, но внешне спокойный, небрежно-рассеянный, он посадил ее у подъезда в такси, поцеловал в улыбающиеся губы и, подняв воротник куртки, направился через тротуар в кафе, где занял угловой столик и заказал у развязной официантки с грязными ногтями пачку сигарет и бутылку водки. На улице пошел снег.
– Вообще-то у нас раздеваются, – сказала официантка, заводя к потолку свои порочно-скучающие глаза, и сунула руки в карманы передника. – Что будем брать на закуску?
– А что у вас есть? – спросил он подозрительно вкрадчивым голосом.
– Откуда я знаю. Вот меню, посмотрите...
– Тогда сколько будет стоить, чтобы ты с мылом помыла руки, сучка? И туда же прибавь апельсиновый сок.
Официантка вытаращила на него глаза, щеки ее отвисли. Потом повернулась и, стуча каблуками, побежала к служебному входу. Он угрюмо смотрел ей вслед, думая, однако, совсем не о ней. «Не успеешь сосчитать до тысячи – как я успею вернуться», – сказала она, усаживаясь на заднее сиденье такси, придерживая полы своего кожаного плаща. И снова улыбнулась, изобразила губами поцелуй, помахав напоследок рукой в узкой лайке. Он тоже махнул на прощанье и так и стоял, подняв руку, пока машина не скрылась из виду... «Скоро она тоже сядет за стол на выдвинутый его руками стул, улыбаясь, заговорит с ним для начала о пустяках, а он ей что-то ответит, отечески-барственно и все-таки ревниво поглядывая на ее грудь, воскрешая в памяти их семейную жизнь, моменты их близости...»
Заказ доставила уже другая официантка – совсем молоденькая и туго перетянутая передником, с черной челкой, с юными сиреневыми локтями, быстро назвавшая цену и все с любопытством косившая на него тревожно-насмешливыми агатовыми глазами, пока он искал, доставал и невнимательно отсчитывал деньги. Уходя, она все же не вытерпела:
– А что вы ей такое сказали, что она закрылась и ревет в туалете?
– Ревет?
– Догадываюсь, нагрубила... Но ее тоже нужно понять: у нее муж месяц назад погиб в автомобильной аварии, осталась с двумя детьми и старенькой матерью, ни помощи, ничего... А так она человек порядочный, и обслуживает всегда быстро и качественно.
Официантка ушла, а он выпил несколько рюмок подряд и, поставив локти на стол, сжал ладонями голову.
«Господи, я ослеп на оба глаза, – сказал он себе. – Я занят только собой и совсем перестал понимать людей, а женщин особенно...»
Он просидел в кафе до закрытия, с тоскливой злобой глядя в окно на свой дом, на проезжающие мимо машины, из которых ни одна не остановилась, ни высадила ее у подъезда. Потом, пошатываясь, встал и, сталкиваясь с посетителями, с трудом выбрался на пустую, белую от снега улицу.
«Сейчас они уже в номере отеля, – размышлял он, ступая нетвердыми ногами по направлению к освещенному подъезду и вытирая дрожащей рукой мокрый лоб. – Она, конечно, полулежит на кровати, слегка прикрытая одеялом, задумчиво курит и привычно смотрит на то, как он голый ходит по номеру, как наливает в рюмки коньяк у стола: рослый, рыхлый, старчески белый, с длинными прямыми ногами...»
Он перешел на тротуар и хмуро оглядел пустынную улицу, на углу которой появилась и гуляющим шагом направилась в его сторону запоздалая парочка...
– А мне сказала: не успеешь сосчитать до тысячи, – бормотал он, поднимаясь по гулким ступеням подъезда, сосредоточенно глядя себе под ноги и не замечая стекающих по лицу слез. – Вот я и считаю, – один, два, три...
И, не попадая ключом в замочную скважину, продолжал обреченно, как перед казнью, отсчитывать:
– Один, два, три, четыре, пять..., стоп! – и, распахнув дверь, ввалился в сумрачную тишину прихожей, пошел на проход в гостиную, по пути задевая за стены и включая на кухне и в коридоре свет. Включил он свет и в гостиной... Женщина лежала на диване, в том самом купальном халате, что был на ней в первый день их знакомства, лицом к нему и безмятежно спала, поджав к животу колени и подложив под голову руку. Рядом лежал небольшой сиреневый томик, раскрытый на титульном листе с портретом коротко стриженной поэтессы... Он оперся рукой о косяк и с минуту тупо и пристально смотрел на нее, наморщив лоб и болезненно щуря глаза. Затем погасил свет и, покачнувшись, тихо вернулся в кухню, достал из холодильника початую бутылку водки, обливаясь, стал пить прямо из горлышка, пока недопил до конца... Через десять минут, свалившись из кресла на пол, он крепко спал – утомленное лицо его было бескровным. Он спал и снились ему белые пляжи загадочных островов Океании, на которых он никогда не бывал, снился некий впечатлительный мальчик у телевизора и, наконец, высокая женщина с серо-синими лучистыми глазами, смутный образ которой даже во сне заставлял так сладко и так мучительно больно сжиматься сердце...
Он умер утром, во сне, от сердечного приступа, надо полагать, безмерно счастливый и убежденный, что ради нее он способен на все, в том числе – и на это.