Пред богом и людьми
К. Я. Лагунов





НА КРУГИ СВОЯ



1

Снова я в Тюмени; еще той, донефтяной, деревянной и пыльной (Впрочем, грязной, пыльной, дико необихоженной она остается и поныне). Почти два года проработал главным редактором Тюменского областного книжного издательства; в марте шестьдесят третьего сколотил писательскую организацию и двадцать лет, от марта 1963 до марта 1983, был ее ответственным секретарем.

Тюмень-то осталась прежней, какой я когда-то покинул город, но я вернулся совсем не прежним. Погасла путеводная звезда коммунизма. Выветрилась вера в партию – «ум, честь и совесть эпохи». Ни УМОМ. Ни ЧЕСТЬЮ. Ни СОВЕСТЬЮ она не блистала. Но можно ли без нее? Как без нее? Кто поведет и куда? Эти огнедышащие, зияющие вопросы притягивали, пугали и отталкивали. И чтобы сохранить равновесие, я цеплялся за прошлые постулаты, и, конечно же, и прежде всего за Сталина.

«Ну хорошо, рассуждал я, допустим, был культ Сталина, были ГУЛАГ, невинные жертвы и еще многое, столь же непростительное и жестокое. Но разве подобное происходило только у нас? Только сейчас? И как можно, и можно ли по-иному? Октябрь нужен был России...» Лезли на память Ленинские слова о том, что Россия выстрадала революцию. А ежели нужна Революция – все последующее – закономерно и неоспоримо.

И уже утвердясь в правоте и непреложности происходящего, вроде бы подуспокоясь и отмякнув душой, я вдруг спотыкался о нежданно вынырнувшие вопросы: какая революция нужна была России?.. Если НУЖНА была ПРОЛЕТАРСКАЯ, то почему удерживать, ее завоевания возможно лишь СИЛОЙ, ЖЕСТОКОСТЬЮ и ТЕРРОРОМ? Причем, не год, не два, а все семь десятилетий – от и до...

И вспыхивал в душе моей изнурительный и долгий поединок.

– Что из обещанного дали большевики народу?

– Ни земли, конечно, ни воли, но... культурная революция...

– Все мало-мальски значимые носители просвещения, общественных наук и культуры были либо вышвырнуты за кордон, либо расстреляны, либо замучены в концлагерях. Россия оскудела духовно, обнищала нравственно... Даже Бога отняли у нее, перестреляв священников, как бешеных собак.

– А энтузиазм? Всенародный, Непридуманный. Искренний. Магнитка. Днепрогэс. Уралмаш. Каналы. Дороги. Гиганты индустрии. Топором. Лопатой да тачкой.

– Энтузиазм обманутых, оболваненных, запуганных невежд...

И пошло-поехало. На каждое «за» тут же рождалось «против»... Это была невероятно затяжная, изнурительная борьба в себе, война с собой. Лишь два аргумента помогали мне удерживать на весу колеблющуюся чашу Фемиды: победа в Великой Отечественной и личный аскетизм Сталина, к ним подпрягались, конечно, и наши предвоенные успехи в экономике, науке, образовании. Сравнивать эти достижения с другими странами я не мог, ибо фактически ничего не знал об окружающем мире. Снова невежество работало на большевиков. Вышвырнув за рубеж, перестреляв, перетерев в лагерную пыль всю мыслящую, образованную, духовно могучую Россию, большевики заменили ее холопами от науки, лакеями от искусства, жалкими приспособленцами-лизоблюдами, готовыми стать на четвереньки за косточку с барского стола...

Но главной, потайной причиной, привязывающей меня к прошлому, в частности, к Сталину, являлась боязнь оказаться у разбитого корыта. Неужели все, что я делал, искренне, в полную силу, не жалея себя, неужто это не только понапрасну, но еще и во вред моему народу, своей стране, России? Ни принять, ни понять этого я был не в силах. И когда проходил двадцать второй съезд партии, я негодовал, я ненавидел и Хрущева, и Хрущевскую клику, оплевавших Сталина с ног до головы. Ненавидел прежде всего за то, что они же и создавали тот злополучный культ Сталина, который теперь так усердно поносили и оплевывали. И уж вовсе диким и непотребным оказалось откровенное стремление Никиты Сергеевича на обломках культа Сталина воздвигнуть собственный, Хрущева.

На первой же, после моего возвращения в Тюмень, областной партийной конференции меня избрали кандидатом в члены Тюменского обкома КПСС, и почти двадцать пять лет оставался я «кандидатом в члены». Дорожил ли я этим званием? Дорожил. Какие блага давало мне оно? Практически никаких. Я мог получить бронь на авиабилет и купить его без головоломной толкотни. Мог в ожидании своего авиарейса покимарить в депутатской комнате аэропорта. Да еще существовала спецполиклиника со своим стационаром, с двухместными, а для вышестоящих одноместными палатами, приличным питанием и нормальным уходом.

Но не эти «льготы» притягивали меня к обкому. Что же?.. Возможность получения самой широкой, разносторонней информации о жизни своего края, текущих событиях в стране и в партии. Ни плюрализма, ни гласности тогда не было. Жуй и глотай, что сварила «Правда». Все иные средства массовой информации повторяли правдинские зады.

Мне кажется, писатель всегда должен находиться в народе, жить тем, чем живет народ. Из девяти моих романов только два о прошлом, остальные о современности. А очерки, публицистика? Тут воздух времени, как кислород. Присутствие на всевозможных областных мероприятиях, встречах с высокопоставленными партхоздеятелями высшего эшелона, постоянный контакт с областным руководством – все это давало отменную пищу для размышлений. Обкомовское удостоверение открывало сейфы любого ведомственного, государственного или партийного архивов.

Не будь я «кандидатом в члены», разве смог бы увидеть и услышать генсека ЦК КПСС, председателя Совмина страны и еще многих, вознесенных на партийный Олимп. Без этих встреч никогда не разгадать бы мне секрет поразительного долголетия и неувядания наших руководителей. А тут разгадал...

Прибыл в Тюменскую область член Политбюро ЦК КПСС, председатель Совмина России Соломенцев. Слетал на денек к нефтяникам на Север, побывал у земледельцев, и вот итоговая встреча партактива области с дорогим гостем столицы – небожителем Олимпа. Зал заседаний обкома партии полнехонек. Бурные аплодисменты. Первый секретарь обкома партии кратко рапортует высокому гостю о делах и успехах «нефтяной жемчужины» Сибири. С каменным ликом Соломенцев внимает рапорту. Но вот ему предоставлено слово. Церемонно и медленно Соломенцев перемещается на трибуну, откашлявшись, читает первую фразу:

– Дорогие товарищи курганцы!..

В зале легкое, но приметное волнение, шепотки: «какие курганцы?.. «Почему курганцы?..» Ухо отрешенного оратора не улавливает реакции зала, Соломенцев так же замедленно и равнодушно продолжает читать:

– Леонид Ильич Брежнев просил передать слова искреннего привета курганцам и сказать им, что верит курганским хлеборобам.

В зале гул. В президиуме смятение. Но эта говорящая машина на трибуне с отключенными чувствами и высохшими мозгами продолжает читать речь, предназначенную курганцам.

На трибуну проворно вспархивает помощник члена ПБ и председателя СМ, что-то торопливо говорит оратору, перекладывая лежащие перед ним листки, и возвращается на прежнее место. А Соломенцев тем же голосом, спокойно и маловразумительно роняет в зал:

– Дорогие товарищи тюменцы!..

В зале улыбки, сдержанные хохотки, шутки. Оратор по-прежнему не слышит, не видит зала. Этот робот с депутатским значком, телохранителями и помощниками, прежним мертвым голосом читает:

– Леонид Ильич Брежнев просил передать слова искреннего привета тюменцам и сказать им, что верит тюменским нефтяникам...

Тут я и понял, наконец, в чем секрет их неувядаемости и долголетия, когда и в семьдесят, и в восемьдесят они еще руководят огромной страной и партией, направляют, вдохновляют, командуют.

В чем же?

В ОМАШИНИВАНИИ. Они НЕ ДУМАЮТ, НЕ ЧУВСТВУЮТ, НЕ ВОЛНУЮТСЯ, уверенные, что за них все продумает, предусмотрит армада щедро оплачиваемых помощников, референтов, личных секретарей. За них напишут РЕЧЬ, СТАТЬЮ, КНИГУ, перепечатают, вычитают и вложат в папочку.

Как бы НУДНО, ТИХО и МАЛОГРАМОТНО они не говорили, их БУДУТ СЛУШАТЬ: кто же осмелится прервать или по-иному как-то выразить невнимание, неуважение олигарху? И вопросов ЕМУ не станут задавать. Боже упаси! А вдруг да ОН не ответит, ответит невпопад, тогда высунувшемуся с вопросом не миновать «секир башка». Кому это надо?.. Хрен с ним!.. Пусть болтает, что ему написали, и под аплодисменты катится с трибуны в свой самолет, загодя набитый сибирскими рыбными разносолами да копченостями...

Еще более пошло и комично выглядела встреча с предшественником Соломенцева, тоже членом Политбюро, председателем Совмина РСФСР Вороновым. Но живописать ту встречу не стану: сказанного, по-моему, уже достаточно. Волна омашинивания, оглупления, оболванивания, начавшись с ОЛИМПА, захлестнула всю страну, но прежде всего «направляющую и организующую силу» – ПАРТИЮ.

Во время своего ИСТОРИЧЕСКОГО вояжа из Москвы на Дальний Восток для встречи с американским президентом Леонид Ильич Брежнев по пути следования спецпоезда (летать-то он давно не мог), делал краткие остановки в областных и краевых центрах. Встреченный пионерами с букетами и партсовруководителями, Леонид Ильич одолевал полторы-две сотни шагов. Что-то невнятное бухтел первому секретарю обкома или крайкома и, бережно поддержанный сильными руками, скрывался в своем вагоне стремительного экспресса, который уносил его дальше и дальше...

Такую получасовую остановку сделал Генсек и в Тюмени. Сопровождаемый первым секретарем Тюменского обкома КПСС Богомяковым, Генеральный прошаркал до закрытых и охраняемых дверей вокзала. Повелел отворить двери. Там толпа кегебистов в штатском, разумеется. Улыбаются. Машут руками. Протягивают букеты цветов.

– Как живете, товарищи? – еле внятно прошамкал Брежнев.

– Нормально!..

– Хорошо живем!..

Довольная улыбка вконец расслабила дряблое лицо Брежнева, и он еле выговорил:

– Ну, и хорошо...

Потом с перрона он глянул на город, пробормотал:

– Строится город-то...

Богомяков принялся было торопливо рассказывать о жизни края, а ему уже сигналят: пора вождю на покой. Вот так, потоптавшись полчаса на перроне, Леонид Ильич отбыл.

А несколько дней спустя состоялся пленум областного комитета партии по обсуждению ПРАКТИЧЕСКИХ ВЫВОДОВ ИЗ ЗАМЕЧАНИЙ И ПОЖЕЛАНИЙ ТОВАРИЩА БРЕЖНЕВА ВО ВРЕМЯ ЕГО ПОСЕЩЕНИЯ ТЮМЕНИ. И хотя великий кормчий партии и государства не высказал ни замечаний, ни пожеланий, ни советов, их с умными лицами обсуждали тюменские партсовбоссы. Ну, чем не страничка в легенду о поручике КИЖЕ. Постыдный нелепый фарс!

Подобные трагикомедии разыгрывались постоянно и по всей стране. И я не однажды был их действующим лицом. Не главным, разумеется. Не второстепенным даже, всего лишь СТАТИСТОМ, но все-таки маячил на сцене, пусть и в качестве одушевленного реквизита...

Мне вдруг вспомнились до неприличия схожие три речи первого секретаря СП СССР Георгия Маркова по поводу «восшествия на престол» Андропова, Черненко, Горбачева. А чего стоит речь Маркова (он был председателем комитета по Ленинским и государственным премиям в области литературы и искусства) при вручении Брежневу Ленинской премии за его великую трилогию: – «Малая земля», «Возрождение», «Целина»... Нет, я не злопыхательствую, не осуждаю Маркова: «А кто тогда его не славил, не возносил, – найдись такой». Это Твардовский сказал о Сталине. Но с исчезновением и осуждением Сталина СТАЛИНСКАЯ СИСТЕМА не сгинула. Осталось и постыдное холуйство интеллигенции и, конечно же, мастеров слова писателей. Как униженно лакействовали они (и я), как холуйски заискивали перед небожителями на терроре вознесшегося партийного Олимпа. И те из «властителей народных дум», кто ныне пинает мертвого Сталина, поносит покойного Хрущева, глумится над усопшим Брежневым, так же страстно и самозабвенно лизали им зады и пятки, когда те были живы...

Ах, как медленно, с какой натужной болью выжимал я из себя холопа, осмеливаясь противоречить, не соглашаться, отстаивать свое, отличное от официального, мнение. Пробным камнем, на котором произошел перелом моей духовной сути, явилось БЕССТЫДНОЕ, БЕСПРИМЕРНОЕ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ ХИЩНИЧЕСКОЕ РАЗГРАБЛЕНИЕ ПРИРОДНЫХ БОГАТСТВ СИБИРИ руками оболваненных, обманутых, споенных геологов, нефтяников, строителей, слетевшихся в Тюмень со всех концов великой державы нашей.

Поначалу я лишь восторгался мужеством, терпением и бескорыстием первопроходцев, которые ВЛОМИЛИСЬ в тайгу, слепо и наотмашь руша и круша все вокруг. Мне были понятны бытовые неурядицы, трудности и лишения первых сибирских топографов, сейсмиков, буровиков, нащупывающих нефтяные клады Приобья. Меня подкупали азарт, лихость и дерзость руководителей геологических подразделений и первых строительных отрядов. И хотя порой они крепко перегибали, секли слепо и наотмашь, переводя в щепу большую часть леса, я был уверен: это временное опьянение пройдет, романтический туман развеется, начнется нормальная жизнь, обычная работа, разумное, бережное отношение к природе. Эти соображения и определяли тональность моих первых очерков о первопроходцах.

Я ошибся. Жестоко и непоправимо. Отсебятина. Шапкозакидательство. Временщина. Все эти пороки напрочно вошли в стратегию и тактику «покорителей тюменской нефтяной целины», и очень скоро обернулись БЕЗУДЕРЖНЫМ, КОЩУНСТВЕННЫМ РАЗОРЕНИЕМ СИБИРИ, НЕСЛЫХАННЫМ ГРАБЕЖОМ ЕЕ БОГАТСТВ. Стервятниками налетали на тайгу и тундру любители легкой поживы, карьеристы, ловцы наград и чинов. Подогреваемые правящей верхушкой страны и области, эти стервятники принялись так терзать и когтить сибирскую природу, что та задушенно взвыла. Вместе с ней «запели Лазаря» и те, кто искал и нашел нефть и газ, кто поднимал первые промыслы, обустраивал их, возводил поселки, города, прокладывал дороги, словом, те, КТО БЫЛ ПЕРВЫМ.

Из Москвы неслось:

– Скорей!..

– Больше!..

– Еще больше!..

– Жми на всю катушку, не считаясь ни с чем!..

Тюмень отвечала столице:

– Дадим!..

– Сделаем!..

– Перекроем!..

А Загривки трещали у работяг...


2

В 1964 началась первая пробная эксплуатация нефтяных месторождений Среднего Приобья. Поездив по обустраивающимся месторождениям, строящимся поселкам и городам нефтяников, пожив в балках, бараках, землянках, на своей шкуре познав . хамское отношение к первопроходцам, я выступил в «Новом мире» с очерком «Нефть и люди», в котором открыто и громко задал вопрос: нужна ли тюменская нефть любой ценой?!., нефть для людей или люди для нефти?..

Меня не было в Тюмени, когда туда поступил «Новый мир» с моим очерком. Прочтя его, первый секретарь обкома партии Борис Евдокимович Щербина взбеленился; выступая на пресс-конференции, а проще говоря, на очередной к встрече с журналистами, он разнес мой очерк и мою персону в пух и прах, обвинил меня в очернительстве, дегероизации, работе на Запад и т. д. Когда я воротился в Тюмень, от меня, как от зачумленного, шарахались руководящие товарищи служб массовой информации, недавние друзья-приятели перестали меня узнавать; заприметив, спешили перебежать на противоположную сторону улицы.

Узнав причину остракизма, я встретился со Щербиной.

Надо сказать, встречались мы с ним и до, и после этого, довольно часто. Возвратись с пленума «большого» или «малого» союзов писателей, я непременно являлся к Щербине, и в долгой, обстоятельной, иногда полутора-двухчасовой беседе, рассказывал о том, чем жив Союз, какие проблемы его волнуют, вокруг каких произведений идут споры. Щербина «брал на карандаш» наиболее нашумевшие творения моих собратьев по перу, и непременно прочитывал, и во время очередной встречи или по телефону обязательно высказывал свое мнение.

Итак, мы встретились. Положив на стол номер «Нового мира» с моим очерком, я спросил Щербину, чем вызван его гнев? Может, в очерке есть передержки, фактические ошибки? или сказать правду почитается ныне за великий грех? От своих жестких формулировок и намеков Щербина открестился. А потом запел: нефтяная Тюмень только-только становится на ноги, издержки и ошибки роста неизбежны, о них знает обком и стремится исправить.

Но сейчас всем нам, особенно первопроходцам, больше хлеба нужен душевный подъем, боевой настрой, и задача писателя-коммуниста помочь обкому создать такой настрой и...

Тут он сел на любимого конька и поскакал по вершинным цифрам неминучих фантастических достижений, к которым стремится и непременно придет нефтяная Тюмень. Говорить он умел. Эмоциональный заряд у него был достаточно велик, не раз, бывало, и мне «заговаривал зубы», и я сочинял восторженно хвалебные гимны разорителям и истязателям родного края. Да и только ли я?

Как дикари, далекие предки наши, с ликующими воплями и восторженными кликами танцевали вокруг поверженного мамонта, так танцевали вокруг тюменских нефтяных фонтанов писатели, ученые, журналисты, теле-радио, кинодеятели. Негласно соревнуясь друг с другом, они придумывали редкостные, порой прямо-таки оглушительные сравнения и эпитеты, живописуя подвиг тюменцев, которые в дикой тайге, среди болот и вечной мерзлоты одним махом сотворили чудо – самый могучий в мире топливно-энергетический комплекс ОТКРЫТИЕ ВЕКА. ЧУДО ВЕКА. ТЮМЕНСКИЙ СФИНКС. И иные громкозвучные ярлыки клеили они на это, бесспорно ВЫДАЮЩЕЕСЯ, ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ ВЕКА.

Борис Евдокимович Щербина вполне обоснованно почитал себя крестным отцом и повивальной бабкой Тюменского нефтяного исполина. 9 декабря 1961 года он отправил в ЦК КПСС записку «Об усилении нефтепоисковых работ и организации нефтегазодобывающей промышленности в Тюменской области». Москва тут же откликнулась на инициативу Тюменского обкома постановлением Совмина СССР, повелев НАЧАТЬ промышленную добычу сибирской нефти в 1966 году, добыв в 1970 – ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ТОНН!

Сибирская нефть Щербине и его партсовхозокружению казалась волшебным КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ, которого только сумей оседлать да не выпускать из рук, а он-то уж неприметно и скоро вознесет седока к сиятельнейшему правительствующему Олимпу. И вознес ведь. В 1973 Щербина возглавил союзное министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности, а позже стал заместителем председателя Совета Министров СССР. Вслед за ним, на том же Горбунке в министерские, совминовские, госплановские кресла взлетели многие тюменские партсовхоздеятели. Да так ли скоро, так ли высоко воспарили – со стороны глядя, дух занимается!

Почуя сокрытую в сибирском нефтяном Горбунке, прыть и силу, Щербина и К° не пожелали тянуть до намеченного правительством 1966-го года и за пятилетку добывать каких-то пять миллионов тонн. Пользуясь тем, что запасы углеводородного сырья являются государственной тайной и проверить подлинность цифр практически невозможно, руководители геологической службы, партийные и советские органы Тюмени, с подачи партлидера – Щербины, принялись в своих отчетах, рапортах и докладных наперегонки увеличивать и увеличивать цифры прогнозных и разведанных запасов нефти и газа. Похоже, руководствовались они старинным присловьем сибирских ямщиков: – «вали – больше, гони – шибче!» И «валили». И «гнали».

В своей книге «Рубежи нефтяного края» на стр. 21 Щербина обещает за пятилетку положить на престол отечества ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ ТОНН НЕФТИ, но к 86 странице увеличивает цифру добычи до ОДНОГО МИЛЛИАРДА ТОНН. Со всех трибун и письменно, и устно Борис Евдокимович заверял потрясенный мир, что на земле Тюменской открыты «НЕСМЕТНЫЕ ЗАПАСЫ НЕФТИ И ГАЗА». «ПОД НАМИ ОКЕАН НЕФТИ!» – вторил ему директор ЗапсибНИГНИ И. И. Нестеров. «НАШИ ЗАПАСЫ – НЕИСТОЩИМЫ!» – трубил начальник Главтюменьгеологии Ю. Г. Эрвье. Все они, кто в хвост, кто в гриву вцепились нефтяному Горбунку, все жаждали (и получили) высоких чинов, почетных званий, наград.

Прикрывшись увлеченностью, азартом, одержимостью, они, не моргнув, открывали путь к бесстыдному разграблению сибирских недр. Под их крылом авантюристы, карьеристы, жулики, временщики принялись набивать карманы, дурачить народ, приписывать и шельмовать, и раскручивать, и раскручивать чудовищную гонку нефтедобычи, ИСТОЩАЯ, РАЗОРЯЯ, ОСКВЕРНЯЯ СИБИРЬ.

Вот почему вместо 1966 года тюменскую нефть стали добывать на два года ранее, в 1964. Авралом. Через колено. На голом месте. Без промбазы. Без жилья и дорог. Без нефтепроводов. Без заводов по переработке нефтяного попутного газа. Без... Без... Без... Как чужеземные захватчики. Как заморские колонизаторы восемнадцатого века...

Навалились. Поднатужились и... Нахрапом выдрали из недр сибирских первый двухсоттысячетонный ковш нефти. Началось!..

Пленум Тюменского обкома партии в том же, 1964-ом, «от имени и по поручению» обязуется добыть в 1970 году не ПЯТЬ, как определено правительством, а ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ ТОНН.

В предложениях по директивам пятилетки, обком увеличивает эту цифру ВДВОЕ. – 20,3 миллиона тонн. XXIII съезд партии охотно соглашается с тюменцами и решает взять из Тюмени 20–25 миллионов. «Мало» – решает Щербина, шлет «Записку» в ЦК, прося внести поправку «не менее 25 миллионов тонн». Фактически было добыто 28 миллионов, то есть почти вшестеро больше правительственного задания.

За следующую пятилетку добыча возросла более чем ВПЯТЕРО (148 миллионов тонн выкачено из тюменских недр в 1975 году). А в 1983 область стала добывать ОДИН МИЛЛИОН ТОНН – в СУТКИ! Да природного газа ОДИН МИЛЛИАРД КУБОМЕТРОВ – в СУТКИ! Подобных темпов освоения, такого прироста добычи цивилизованный мир не знал, да и не мог знать, ибо ЭТОТ СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЙ, ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЙ, ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РЫВОК ОСУЩЕСТВЛЯЛСЯ ЗА СЧЕТ ХИЩНИЧЕСКОГО ИСТРЕБЛЕНИЯ СИБИРСКОЙ ПРИРОДЫ, ЗА СЧЕТ НРАВСТВЕННОГО И ФИЗИЧЕСКОГО ЗДОРОВЬЯ НЕСКОЛЬКИХ ПОКОЛЕНИЙ ТЮМЕНСКИХ ГЕОЛОГОВ, НЕФТЯНИКОВ, СТРОИТЕЛЕЙ. На их НЕРВАХ. На их ПОТЕ и КРОВИ. На их ЧУДОВИЩНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ. На их НЕОПИСУЕМЫХ ЛИШЕНИЯХ вознесся этот ФЕНОМЕН.

Погибала сибирская природа. Стервятники расклевывали, когтили, рвали на части дарованные Богом богатства Сибири. А Леонид Ильич Брежнев вместе со всей своей королевской ратью ликовал. Еще бы! Цены на мировом рынке на нефть подскочили и замерли возле двухсот долларов за тонну. 200 ДОЛЛАРОВ ЗА ТОННУ! А ТУТ ТЕКУТ МИЛЛИОНЫ, ДЕСЯТКИ, СОТНИ МИЛЛИОНОВ ТОНН ЗЕМНОЙ СИБИРСКОЙ КРОВУШКИ.

Почивай на лаврах. Не утруждай себя поиском путей развития и совершенствования производительных сил и каких-то там производственных отношений. Позируй перед телекамерами. Читай, с трудом, но все-таки читай помощниками написанные речи. Получай гонорары за кем-то сочиненные под твоим именем книги. Венчай себя воинскими и лауреатскими званиями. Осыпай ЗОЛОТЫМИ ЗВЕЗДАМИ ГЕРОЯ. Страна-то живет не хуже прежнего. В магазинах – не пусто. Цены не растут, зарплата поднимается. Худо-бедно, а и соцкультбыт топорщится вверх. И все потому, что хлещет из Тюмени великая нескончаемая нефтяная река; текут по стальным руслам бесконечные потоки бесценного голубого газа; А за то встречь им из-за «бугра» грохочут эшелоны с бумагой и мебелью, сделанной из Тюменского леса, везут к нам в блестящих упаковках масло и мясо, кой-какую одежонку и обувку, зерно и фрукты, и даже картофель, и прочую садово-огородную смесь, коя в родимом отечестве миллионами тонн ложилась под снег, либо втаптывалась в пыль, либо гибла в дырявых хранилищах... И райское спокойствие «вождя и учителя», и благоденствие, роскошь и мотовство царственной свиты – все это, все-все оплачивали нефть да газ Тюмени. Ну как же тут не возблагодарить, не кинуть лакомый кусочек со своего стола отцам и хозяевам области-спасительницы?..

Дивно ли, что мой новомировский очерк разгневал и обозлил Щербину, и он долго еще, при любом удобном случае, напоминал мне о моем крамольном сочинении. Щербина, как и его преемники, как и стоящие над ними, не терпели никакой критики. ПАРТИЯ РУКОВОДИЛА, НАПРАВЛЯЛА, ТРЕБОВАЛА, ВЗЫСКИВАЛА, НАКАЗЫВАЛА, НО НИ ЗА ЧТО НЕ ОТВЕЧАЛА НИ ПЕРЕД КЕМ. Она была неподсудна. Она была ненаказуема. Она всегда находила мальчика для битья. Тех, кто норовил хоть чуть-чуть усомниться в непогрешимости партии, либо, даже в самой малой малости, не согласиться с ней, поперечить партийному, даже официально не высказанному мнению, всех она либо изгоняла из страны, либо отправляла на тот свет, либо гноила в концлагерях и казематах, либо загоняла в психушки, не то натравливала свою покорную, единомыслящую прессу, и та морально уничтожала ослушника, тот в лучшем случае спивался, в худшем – пускал пулю в лоб...

Вот с этого новомировского очерка началась моя долгая, изнурительная и безнадежная война с ветряными мельницами. Уместно ли тут заимствование из великого творения Сервантеса? Вполне уместно, ибо мои многие очерки, статьи, выступления о недопустимо, немыслимо варварском, бездушном отношении партийных коршунов Сибири к ПРИРОДЕ и ее главному богатству – ЧЕЛОВЕКУ, не давали никаких практических результатов. Они лишь ЗЛИЛИ, ГНЕВИЛИ, порой прямо-таки БЕСИЛИ партийных олигархов, но не мешали разграблению сибирских недр, хамскому бесчинству над теми, кто ее «покорял» – первопроходцами...

Больше всего на свете Щербина, как и вся ПАРТИЯ, БОЯЛСЯ ПРАВДЫ, страшился любого ИНАКОМЫСЛИЯ, подавлял СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ человека. «Делай, как я. Делай вместе со мной и вослед за мной!... Думай, как я. Думай вместе со мной и вослед за мной!.. – вот чего ПАРТИЯ требовала и добивалась не только от своих членов, но и от всех граждан великой страны. Тех, кто этими требованиями пренебрегал, Партия КАРАЛА БЕСПОЩАДНО...

Где-то в году в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом Тюменский горком комсомола учинил заочный суд над Владимиром Высоцким за его крамольные песни. Судилище проходило в переполненном зале кинотеатра «Победа». Недавно принятый в Союз писателей Владислав Николаев выступил на этом собрании молодых инквизиторов и сказал: «Этот заглазный суд – смешная затея, Высоцкому от вынесенного здесь приговора ни жарко, ни холодно, а нам должно бы быть стыдно». Незримо присутствующие на всех мало-мальски людных мероприятиях стукачи по цепочке донесли Щербине о суде и речи Николаева, и вот на состоявшемся вскоре собрании областного партийного актива, в своей, как всегда, пространной и громкой заключительной речи Щербина вдруг заговорил о перерожденцах-приспособленцах, провокаторах и ловцах душ, и сходу причислил к их лику Владислава Николаева. Распалясь, Борис Евдокимович так завершил гневную тираду:

– Пусть знает товарищ Николаев и все его единомышленники, у нас достанет сил заставить его замолчать и охладить его пыл в местах не столь отдаленных.

И кулаком при этом погрозил.

Ему дружно и долго аплодировали партийные активисты, привыкшие СИЛОЙ убеждать, ПРИНУЖДЕНИЕМ уговаривать (Мне вдруг вспомнилось... Как-то на собрании крестьян Рудоминской волости, под Вильнюсом, обсуждали разверстку очередного займа. Выступая с популярным разъяснением, председатель волисполкома Воликов сказал: – «Панове! Це дело добровольное. Но кто не внесет, с того шкуру сдоймем!..»). Так дивно ли, что Тюменский облпартактив бурно аплодировал своему грозному лидеру.

Наутро примчался ко мне переполошенный Николаев:

– Теперь что, меня заберут?..

Тем бы этот инцидент и завершился, случись он два десятка лет назад...

Как легко и просто дурачить невежд. Потому и прятали от любознательных и думающих книги и документы, способные восстановить попранную партийными «учеными» историческую правду. Попробуй-ка найди и получи доступ к документам о деятельности партии эсеров или кадетов, или Меньшевиков. За годы Советской власти вывели новую «породу» ученых, которые видели смысл своего назначения в иллюстрировании, пережевывании и подтверждении Ленинско-Сталинских оценок, положений, прогнозов. Вопиющее, махровое невежество процветало во всех общественных науках и,, конечно же, и прежде всего в ИСТОРИИ, которая сплошь была накрыта белыми пятнами неведения, приблизительности...


3

В шестьдесят восьмом я написал исторический очерк «Двадцать первый» – о так называемом Западно-Сибирском кулацко-эсеровском мятеже, а вернее, о крестьянском восстании в Тюменской губернии в 1921 году. Это страшное, кровопролитное событие Твардовский сравнивал с Пугачевщиной. Но оно было неведомо моим согражданам, историческая наука обошла его молчанием, потому что оно свидетельствовало о деспотизме и тирании большевиков в отношении с крестьянством. Получив доступ к архиву КГБ, я вывернул этот пласт и был потрясен событиями полувековой давности, и поспешил сделать их достоянием всех, интересующихся родной историей.

Но сочинить, написать – это лишь малая часть дела, главное и самое сложное, самое трудное – напечатать. Предвидя непременную стычку с ЦЕНЗУРОЙ (очерк подводил читателя к точке зрения, прямо противоположной официальной, партийной), так вот, предугадывая непреодолимую цензурную преграду, я сумел «втолкнуть» свое творенье в издательский план отдела пропаганды и агитации обкома партии к ленинскому юбилею.

Щербина пожелал ознакомиться с моей рукописью. На пленуме обкома партии, где этот план утверждался, Борис Евдокимович предложил выхерить мой очерк. Я спросил:

– Почему выкинули мой «Двадцать первый»?

– Потом объяснимся, – отмахнулся Щербина.

Никто не стал уточнять, возражать, требовать. САМ сказал, значит, так оно и должно быть. И «Двадцать первый» вылетел из плана единогласно.

Потом мы сидели со Щербиной нос к носу. Между нами на столе лежала рукопись злополучного очерка – плод пятилетнего труда, долженствующего взломать лед молчания вокруг незабываемого, рокового события, снять белое пятно с исторической карты Родины и Сибири. Накрыв округлой пухлой ладонью мое творение, Щербина миролюбиво заговорил:

– Вы собрали богатый материал, полностью подтверждающий Ваши выводы. Оспорить их не сможет никто. Факты, как известно, неоспоримы...

Вот те на! Я-то ждал упреков, критики, а тут... Про себя я решил не поперешничать, чем-то поступиться, от чего-то отказаться, но главную идею сохранить. Уж очень хотелось мне, чтоб «Двадцать первый» лег на прилавки книжных магазинов. Но...

– Никак не возьму в толк, чего это вас, злободневно и остро пишущего о современности, вдруг кинуло в далекое прошлое? Зачем его ворошить? К чему вносить путаницу в сознание рядового читателя? Во имя чего?

– Во имя правды, – ответил я. – Правда нужна всем: рядовым и командирам.

– Не играйте этим словом, – сменил тон Щербина. – Единой правды нет. Есть правда белых, есть правда красных! Если' правда работает против нас, это уже не правда. Помните, у Ленина: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата»? Вот отсюда и танцуйте. Нам нужна наша большевистская правда; правда, работающая на Советскую власть...

И понес, и понес... Говорить он умел и громко, и складно... Я слушал молча, с выражением внимания на лице, хотя не верил в искренность его рассуждений. Он был достаточно образованный, подготовленный, может, даже талантливый демагог и Фарисей. И для такого вывода у меня были все основания...

Летом шестьдесят четвертого пришел к нему, а перед ним на столе книга Хрущева «Великое десятилетие».

– Читал? – спросил Щербина.

– Нет еще: не успел.

Он чуть принахмурился.

– Отложи все и прочти. Непременно. Мудрая, поучительная книга, как и жизнь его. Талантливый человечище. Самородок...

Пару месяцев спустя, Хрущева вероломно вышвырнули из седла. Этому событию был посвящен объединенный пленум Тюменского промышленного и Тюменского сельского обкомов партии. Открывая пленум, Щербина размашисто и громко возгласил:

– Наконец-то свершилось! Сбылось то, о чем мечтала вся партия. Десять лет терпели мы этого невежду, пустомелю...

Измочалил, полил грязью и дерьмом вчерашнего мудрого, талантливого, и ни слова покаяния, ни горечи, ни боли. А ведь будучи кандидатом в члены ЦК, он голосовал за все новации Хрущева, а будучи первым секретарем обкома, беспощадно и свирепо протаскивал их, наперекор и вопреки здравомыслию. Вот так десять лет назад открестились партаристократы от Сталина. А через семнадцать лет отмахнутся от Брежнева. Черта с Богом местами поменяют, лишь бы шкуру не повредить, свою, разумеется...

После категоричного Щербининского «Нет!» мой исторический очерк «Двадцать первый» два десятилетия кочевал по издательствам, редакциям журналов, перелетая от секретаря к секретарю СП СССР, из отдела науки ЦК КПСС в Институт Марксизма-Ленинизма при ЦК. Только Твардовский отважился было опубликовать очерк в «Новом мире», но не успел. У него отняли журнал. И лишь через ДВАДЦАТЬ ЛЕТ, в 1989 году очерк появился в журнале «Урал»...

Первый секретарь обкома партии обладал неограниченной властью. По его телефонному звонку прекращались расследования преступлений, изымались подготовленные к судебному разбирательству дела, пьяницы, мздоимцы, распутники, барыги и иные мерзопакостники, аккуратно пересаживались из одного руководящего кресла в другое. Для ПЕРВОГО не было ни ЗАКОНА, ни УСТАВА. «Куда хочу, туда ворочу» – вот его кредо.

Как-то по просьбе общества «Знание» я написал брошюру «Ленинские принципы партийности советской литературы». Едва брошюра вышла в свет, ее затребовали к секретарю обкома партии по идеологии – Смородинскову. Сперва туда отнесли один экземпляр, потом весь тираж. Когда по приглашению Смородинскова я появился в его кабинете, там восседал целый синклит партидеологов всех рангов – от заведующего отделом обкома до начальника областного управления культуры. В руках у Смородинскова я и увидел впервые свою брошюру. Начался нудный, невразумительный разговор о том, что я где-то перебрал, где-то пережал, а что-то исказил. Кружили-кружили вокруг да около, наконец всей стаей опустились на одну кочку. Приведу целиком возмутивший их «кусок» из брошюры.

«Великолепным, поэтически ярким и образным выражением существа коммунистической партийности, как глубоко осознанной классовости, являются строки В. Маяковского из поэмы «Во весь голос».

И мне
агитпроп
в зубах навяз
И мне бы
строчить
романсы на вас –
Доходней оно
и прелестней,
Но я
себя
смирял,
становясь
На горло
собственной песне...

Вот это умение «смирить себя», «стать на горло собственной песне», подчинить свои чувства, желания, интересы воле партии, гражданскому долгу, интересам Родины и народа, и есть высшее проявление осознанной классовости художника, его партийности...».

Как я узнал после, один мой «доброжелатель» отправил гневное послание с этой цитаткой в ЦК КПСС, когда брошюра еще печаталась. Там возмутились таким толкованием партийности: оно слишком расходилось с конъюнктурно-приспособленческим, всеми повторяемым Шолоховским пояснением сути партийности. Помните? Писатель пишет, де, по велению сердца, которое принадлежит партии. Из отдела культуры ЦК раздался недовольный телефонный звонок Смородинскову: «разберитесь, наведите порядок». И порядок навели в соответствии с принципами и нормами партийного беспредела, партийной диктатуры, установленной в стране сразу же после Октябрьского переворота...

На другой день после описанного обсуждения меня снова пригласили к Смородинскову. Поднимаюсь по широкой обкомовской лестнице, а навстречу спускается лектор обкома с охапкой книжек. Глянул – моя брошюра.

– Куда ты ее?

– В котельную. Приказано сжечь в моем присутствии.

Я схватил несколько брошюр. Руки у несущего заняты, отнять мою добычу он не смог, метнулся рысью прочь. И сгорела моя брошюра в топке областного комитета партии. Ни в одной библиотеке, ни в одном библиографическом справочнике ее нет, лишь у меня десяток выдернутых из топки экземпляров...

Жаловаться я никуда не пошел. Конфликтовать всерьез с обкомом – не посмел. Я боялся беспощадности и жестокости этого страшного ЧУДОВИЩА – ПАРТИИ. И поныне боюсь. Пишу и трушу. Но пишу...

То ли от природной любознательности, то ли от рассказов отца о прошлых памятных событиях российской истории, во мне всегда живет жажда поиска и открытия. Я с удовольствием роюсь в архивах, читаю древние фолианты, пишу документальные очерки и повести. Потому, верно, по вузовскому и кандидатскому дипломам я – историк.

Работая над первым романом о сибирских геологах, я зачастил в архив, пытаясь воссоздать полную драматизма впечатляющую картину открытия нефтяных богатств нашего края. Я перечитал множество докладных, рапортов, справок об открытии. Из всего прочитанного у меня сложилось твердое убеждение: до конца Великой Отечественной нефть в Сибири не искали. В 1948 году пришли сюда первопроходцы, которым мешали, не верили, сбивали с толку, но они все-таки наперекор и вопреки «нащупали» в таежных болотах Приобья нефтяные кладовые и подарили Родине Сибирскую нефть.

В своих письменных и устных выступлениях я в меру способностей славил и воспевал тюменских первопроходцев, подкрепляя и расцвечивая кем-то сочиненную версию о их тернистом пути к нефтяным кладам. Залетные «свои» и зарубежные писатели и журналисты, наслушавшись рассказов геологов-Героев и лауреатов, начитавшись наших сочинений, скорехонько развезли по белу свету схваченную на лету историю великого «открытия века».

Когда осела пена восторженного умиления подлинным мужеством и ненадуманным, непоказным героизмом геологов, мне захотелось заглянуть вглубь великого открытия, добраться до истоков и первым вопросом, на который я стал доискиваться ответа: кто мешал тюменским первопроходцам, чинил им всяческие преграды, подставлял ножку, настораживал западни? – о чем так живописно и громко трубили руководители обкома партии и Тюменского геологического Главка.

Не сыскав ответа в архиве, явился с этим вопросом к секретарю обкома партии А. К. Протозанову – энергичному, размашистому, лихому и неутомимому бойцу за признание и скорейшее начало разработки тюменских нефтяных месторождений. Он был и председателем Тюменского облисполкома, и первым, и вторым секретарем обкома. Человек неуемной энергии, огромной воли и неистощимого напора, он сделал много, слишком много для становления Западно-Сибирского топливно-энергетического комплекса». Сделал на свой страх и риск, без смет и решений, без проектов и технико-экономических обоснований, через колено, не считаясь ни с рублем, ни с людскими судьбами, ни с природой.

Когда я задал Протозанову свой вопрос, тот сперва оглушил меня каскадом ругани в адрес перестраховщиков, трусов, кабинетчиков, которые не верили в тюменскую нефть; не давали средств, техники, специалистов и наверняка надолго отодвинули бы великое открытие, если б не героизм, мужество, упорство...

– Пожалуйста, назовите конкретно, кто, когда и каким образом мешал, тормозил, вредил? – спросил я, выждав паузу в его громовой речи.

Какое-то время помолчав в раздумье, Протозанов вдруг взъерился, матюкнулся и отослал меня с этим вопросом к «папе Юре» – начальнику Тюменского геологического Главка Ю. Г. Эрвье, предуведомив того о моем визите.

«Папа Юра» тоже не ответил мне на, казалось бы, простой и обязательный вопрос.

Вот так пишется у нас ИСТОРИЯ. КТО-ТО... КОМУ-ТО... ГДЕ-ТО... КОГДА-ТО... ТО ЛИ СЛЫШАЛ... ТО ЛИ ВИДЕЛ... Скорее всего УГАДАЛ... На таких вот опорах и высилась Вавилонская башня – исторический памятник величайшему открытию века. И я твердо решил откопать ответы на этот и другие вопросы в архивах.

Чем глубже вгрызался в архивные пласты, тем чаще натыкался на подделки, подчистки, подтасовки, открытую ложь. Последней каплей, повергшей меня в смятение, оказалась тоненькая папка из спецхрана с грифом «Сов. секретно». В папке лежала карта естественных выходов нефти в Среднем Приобье, составленная неведомым мне геологом Виктором Васильевым еще в 1935 году. Черные пятна, отмечающие выходы нефти, раскиданы там, где впоследствии и были застолблены крупнейшие нефтяные месторождения. Здесь же покоилась телеграмма Васильева, посланная из Сургута в 1934 году, утверждающая, что нефть на реке Юган есть. Тут была в том же году написанная статья Васильева «К вопросу о нефтеносности Обь-Иртышской области», и многие другие документы, свидетельствующие о том, что геологоразведочные экспедиции молодого, талантливого геолога Виктора Васильева в 1934 – 1936 годах не только сделали самый первый шаг к нефтяным кладам Западной Сибири, но и подтвердили прогноз Губкина о нефтеносности восточного Зауралья, сформировали в его пользу общественное мнение.

Первые экспедиции Васильева – сплав одержимости, мужества, дерзости молодых первопроходцев. Таща в поводу за собой тяжело навьюченных лошадей. С огромными рюкзаками на плечах. Застревая в непролазных чащах, утопая в болотных хлябях. Строили буровые из бревен. Бурили лебедками вручную... Но добыли-таки материалы, позволившие Васильеву в своем труде «Геологическое строение северо-западной части Западно-Сибирской низменности и ее нефтеносность» категорично заявить: «НЕФТЬ И ГОРЮЧИЙ ГАЗ В НЕДРАХ ЗАПАДНО-СИБИРСКОЙ НИЗМЕННОСТИ ЕСТЬ» и она в ближайшее время «ПРЕВРАТИТСЯ В ОДНУ ИЗ НЕФТЯНЫХ ОБЛАСТЕЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА...».

И пошли по следам Васильева в Западную Сибирь все новые и новые, все более мощные геологоразведочные партии и экспедиции. Последняя предвоенная комплексная геофизическая экспедиция в Среднее Приобье состояла из 32 партий, 300 топографов, геофизиков, буровиков; у нее были не только олени и лошади, но и 5 вездеходов, 6 роторных станков. И если бы не война...

Я был потрясен неожиданным открытием: нигде прежде я не встречал фамилии Васильева. В сотнях, прочитанных мною, статей, книг, в воспоминаниях геологических боссов присутствует множество имен героев, лауреатов, депутатов, почетных геологов, но нет имени Виктора Григорьевича Васильева, нет и рассказа о его первых экспедициях. Воспользовавшись данными Васильевских экспедиций, по его картам, пусть и с невероятными трудностями и лишениями, но все же не по целику, не наугад, добраться наконец до великой победы и ни разу не помянуть того, кто был первым – это показалось настолько чудовищным, что, отложив все дела, я тут же написал в «Тюменскую правду» о своем неожиданном открытии, поместив в материале и фотографию Виктора Васильева, и карту нефтяных выходов, составленную им тогда, и текст его радиограммы, и еще кое-какие документы.

Ах, какой тарарам подняли начальник геологического Тюменского Главка, Герой, лауреат, депутат, осыпанный орденами и званиями «папа Юра» – Ю. Г. Эрвье, и второй секретарь обкома партии, в недавнем прошлом ученый геолог Г. П. Богомяков. Я еще не получил газету со своей статьей, а меня уже призвали к секретарю обкома по идеологии – Д. А. Смородинскову. Там меня поджидали и Богомяков с Эрвье.

Сходу, едва дав мне присесть, повели они атаку. Сперва пошли в ход затасканные козыри: я-де, умалил, принизил, взял под сомнение выдающиеся заслуги тюменских геологов, которые, по моему утверждению, вроде бы явились на готовенькое и никакого подвига не совершили и, получается, не из рук приняла Родина ключи от подземных нефтяных кладовых Западной Сибири.

Эту, давно отыгранную козырную, покрыл без особого труда, пустив в ход ту самую ПРАВДУ, которая не смогла одолеть Щербину в борьбе за очерк о двадцать первом, но здесь оказалась достаточно весомой. Щербина был изощренный, хитрый, натасканный и достаточно эрудированный идеолог. Богомяков этими качествами не обладал. Малограмотный Эрвье тем более. А Смородинсков хоть и числился секретарем по идеологии, однако не умел ни убеждать, ни дискутировать; не владея ни словом, ни нужными знаниями.

– Так вы недовольны, что стала известна людям Правда?

И атака захлебнулась, но ненадолго. Миг раздумий, и Богомяков выкинул иную козырную, неожиданную.

– Вы взяли документы из спецфонда, все они с грифом «Секретно» и публиковать их без специального разрешения Вы не имели права. Есть специальная инструкция...

Выслушав длинную, все более накаляющуюся речь Богомякова, я понял, спасти меня может лишь наступление, и...

– Неужели вы считаете нормальным, когда из истории по чьей-то злой воле или прихоти выбрасываются имена ее главных действующих лиц? Или, по-вашему, Васильев не является таким лицом?..

Постепенно разговор перешел в иную плоскость. В уме Богомякову не откажешь, и, понимая проигрышность своей позиции, он неприметно попятился, пообещав все-таки наказать меня за своеволие...

Чему верить?.. Кому верить?.. Наверное, мы единственная в мире страна, где нет ничего объективного. Уж если такие науки, как генетику, кибернетику, наши марксистско-ленинско-сталинские корифеи сумели объявить лженауками, стереть в прах и заставить о них позабыть, то уж с общественными науками и прежде всего с ИСТОРИЕЙ большевики проделывали все, что их душеньке угодно. ЕЕ перелицовывали, перекраивали, перешивали, вставляли лоскутья, перекрашивали, словом, творили такие безобразия, о которых в нормальной цивилизованной стране не могли бы и помыслить.

Сильней всего на свете боится партия признания своих ошибок, и мысли не допуская о покаянии в большом и малом. Скажем, почти полвека назад прокричали на весь мир о подпольной организации в Краснодоне, облыжно объявив Олега Кошевого организатором и руководителем «Молодой гвардии». Книги. Кинофильмы. Спектакли о молодогвардейцах на тысячу ладов повторили эту придумку, не желая называть подлинного вожака юных подпольщиков, потому что тот якобы оказался предателем. Прошло время. Сыскались документы, полностью реабилитирующие настоящего руководителя «Молодой гвардии», и что? Ошибку исправили? Признались и покаялись? Не тут-то было. Даже к постоянно переиздаваемой Фадеевской книге не удосужились прилепить крохотного предисловьица.

Да что «Молодая гвардия»? Зачем ходить так далеко? С тридцатых годов на слуху у народа имя комсомольца-тракториста из Голышмановского района Тюменской области Петра Дьякова. Помните? – «Прокати нас, Петруша, на тракторе...» Ночью, на пашне, напали на него кулаки, избили, облили керосином и сожгли. «И не стало утром на рассвете тракториста Дьякова Петра». А он не погиб. Чудом выжил. Когда я был секретарем Голышмановского райкома комсомола, не раз слышал что трагическо-героическая история Дьякова – досужая придумка.

С годами забылось все это. Но вот появилась статья Аджубея на целую полосу «Огненный тракторист», где вновь воскрес подвиг Петра Дьякова и сам он явился миру. Вспомнил я голышмановские разговоры, заинтересовался, сунулся было в архив, начал искать очевидцев. Проговорился Щербине.

– Оставьте эту затею, – неоспоримо и жестко сказал Щербина.

А у меня «горел» мой первый роман о Сибири и я намеревался получить (и получил) поддержку от обкома. На подходе был «Двадцать первый», и чтоб его «пробить», опять же нужна была помощь обкома. Издательство Хрущев прихлопнул. Альманах почил. Одна партийная газета да радио – вот и все выходы к читателю и ключи от этих выходов в руках обкома партии. Хочешь жить? – молчи. Слушайся и повинуйся. Я повиновался. И лишь теперь, когда ни Дьякова, ни Щербины нет в живых, пресса вдруг объявила, что подвиг «огненного тракториста» – досужая придумка, липа...

МЫ РОДИЛИСЬ ВО ЛЖИ. ВЫРОСЛИ ВО ЛЖИ. ЖИВЕМ ПО ЛЖИ. Потому и не посмел я переписывать ИСТОРИЮ ОТКРЫТИЯ ВЕКА, а пробудившиеся во мне мысли и чувства постарался вложить в роман «Ордалия», который, по оценкам прессы, явился первым правдивым романом о жизни сибирских геологов-нефтеразведчиков. Роман тут же решило переиздать только что созданное издательство «Современник» в числе своих первых десяти книг. Киностудия Мосфильм запросила у меня разрешения на экранизацию романа. Для книги, вышедшей пятнадцатитысячным тиражом в далекой провинции, это, по-моему, о чем-то говорит.

Первым заволновался, узнав об этом, всемогущий «папа Юра» – Ю. Г. Эрвье. То ли потому, что и впрямь «на воре шапка горит», то ли кто-то подтолкнул Эрвье к выводу, что именно он явился прототипом главного персонажа «Ордалии» и тут же, уже в главковской многотиражке появилась рецензия, вернее, отклик на «Ордалию» директора ЗапсибНИГНИ, тогда еще не членкора И. Нестерова. По его мнению, я «сгустил краски, очернил, принизил подвиг тюменских первопроходцев. Не довольствуясь этим, Эрвье командирует в Москву В. П. Рощину с письмом-протестом, подписанным приближенными Эрвье именитыми лауреатами, героями, депутатами. Письмо адресовано ЦК КПСС, Союзу писателей СССР и РСФСР (Маркову и Михалкову), директору издательства «Современник», редакции газеты «Правда». В протесте тот же нестеровский вопль: очернил героев-первопроходцев, ошельмовал, ославил, опорочил и опозорил лучших людей нефтяной империи Тюмении (Кстати, какое-то время спустя, в интервью журналу «Смена» И. И. Нестеров объявил «Ордалию» лучшим, честным и правдивым романом о жизни сибирских геологов. Но это случится потом и останется незамеченным. А пока...)

Из ЦК КПСС прозвучала команда: «Взять! Ату!» Российский комитет по печати, пару месяцев назад признавший «Ордалию» лучшим романом года, вдруг объявляет главному редактору Средне-Уральского издательства взыскание и лишает его премии за то, что пропустил роман в свет.

В своей речи на всесоюзном съезде журналистов председатель теперь уже комитета по печати СССР гвоздит бедную «Ордалию» и ее автора, а заодно и газеты, выступившие с добрыми рецензиями на роман. Тюменский обком партии получил команду: разобраться с автором. Меня затаскали к секретарю обкома по идеологии Смородинскову, требуя письменного покаяния. Душевно мягкий Смородинсков жалобно выпрашивал у меня эти покаяния, не отвечая на мой вопрос: в чем мне каяться? Все авторские экземпляры я отослал по просьбам-требованиям в столичные инстанции. И вот итог: из плана «Современника» роман исчез, из плана Мосфильма улетучился. Меня терзали и трепали, не давая мне работать целый год. Эта постыдная нервотрепка завершилась обсуждением моего проступка на бюро обкома КПСС. Правда, Щербина добить меня не дал, наговорил мне приятностей, как «певцу нефтяной Тюмени», заявив, что «кроме тебя никто не напишет романа о делах и людях нефтяного Севера».


4

Прежде я знал, как ПАРТИЯ РУКОВОДИТ КОМСОМОЛОМ, СОВЕТАМИ, ПРОФСОЮЗОМ, теперь я постиг, как ПАРТИЯ РУКОВОДИТ КУЛЬТУРОЙ и, в частности, ЛИТЕРАТУРОЙ.

Тут вдруг вспомнилось мне выступление первого заместителя заведующего отделом культуры ЦК КПСС Альберта Андреевича Беляева перед партийным активом Тюмени. Писателей, кроме меня, на том активе не было. В своем пространном полуторачасовом выступлении Беляев поведал, как ЦК руководит литературным процессом страны. Особенно упоенно смаковал и живописал оратор победу партии над крамольником Твардовским.

– ... Чтобы отнять у него «Новый мир», пришлось изрядно поработать. Сперва надо было убрать его из депутатов Верховного Совета СССР, лишить депутатской неприкосновенности. Пришлось ждать очередных выборов. Поработала пресса, и его не выдвинули...

(«Не выдвинули»! – смех на палочке. Кто же «выдвигал» кандидатов в депутаты, как не партийные комитеты. Обком получал жесткую разнарядку ЦК, в ней четко определено, сколько в будущем депутатском корпусе от этой области должно быть мужчин и женщин, рабочих и крестьян, беспартийных и комсомольцев, ученых и интеллигенции. Цековскую эту обойму обком заполнял конкретными фамилиями, их утверждали на бюро или секретариате обкома, потом начинался спектакль «Выдвижение» отобранных обкомом кандидатур. История советской демократии не знает случая, чтобы намеченная обкомом кандидатура оказалась не выдвинутой...).

– ...Но Твардовский оставался еще в составе ЦК КПСС, – продолжал ораторствовать Беляев. – Дождались партийного съезда и из ЦК помели... Однако авторитет и в стране, и за рубежом – остался. Сохранились широкие международные связи. Иначе и быть не могло: «Новый мир» – рупор диссидентов и отщепенцев, хулителей партии и Советской власти... Вот это оказался орешек покрепче первых двух. Надо было так исхитриться, чтоб выдворить Твардовского с поста главного редактора добровольно. Сложнейшая задача. Но мы и ее решили с помощью СП СССР. Когда Твардовский был в отпуске, Секретариат СП СССР нашел повод освободить от работы заместителя Твардовского и ответственного секретаря. Узнав об этом, разгневанный Твардовский учинил скандал: «Я не хочу работать с теми, кого мне насильно всунули в редакцию». – «Не хотите – не неволим, подайте заявление и с Богом». Распаленный Твардовский накатал заявление, и его освободили по личной просьбе... А вы как думали?..

За дословность монолога не поручусь: воспроизводил не по стенограмме, по памяти, но за суть – ручаюсь. Слушая самодовольную речь Беляева, я мысленным взором вдруг увидел расплывчатое дряблое лицо дорогого Генсека, но... на вставной, неподатливой челюсти тишайшего Леонида Ильича сверкнули КЛЫКИ...

Два ИЛЬИЧА присутствуют в нашей истории. Как не схожи они! Разительно не схожи ни обликом, ни характером, ни эрудицией, ни умом. И все-таки оба – две ветви единого дерева ДИКТАТУРЫ ПАРТИИ. Оба не терпели, не выносили, не допускали инакомыслия собственного мнения, несогласия с линией партии, то бишь, с линией Политбюро, а точнее, – с линией вождя. Ступивших на тропу противоборства, осмелившихся возражать и отстаивать, вышвыривали за рубеж, загоняли в инфаркт, прятали в психушку – УНИЧТОЖАЛИ. В этом вся советская, социалистическая демократия: ПОВИНУЙСЯ ИЛИ ЗА БОРТ!

Начинающий Тюменский литератор Нежинец написал трактат о причинах неизбежного развала советской экономики и путях спасения от этого развала. Трактат по заданию КГБ выкрал у Нежинца собрат по перу, профессиональный писатель, завербованный в стукачи. КГБ завело на Нежинца дело и упекло на три года в тюрьму...

Во время последнего брежневского партсъезда Тюменский пенсионер написал письмо в президиум съезда, адресовав послание сидящему в этом президиуме Г. М. Маркову. Суть послания: отправьте Брежнева в отставку, иначе страна погибнет. Марков передал письмо Андропову. Тюменские чекисты перевернули город, но автора письма нашли и прищучили – изгнали из партии, занесли в черный поминальник...

Меж двумя Ильичами, как меж двумя жерновами, перемолоты многие МИЛЛИОНЫ человеческих судеб и жизней. И хотя жернов нижний и жернов верхний по всем структурным показателям вроде бы разнятся, в главном – ТУПОЙ МАШИННОЙ БЕСПОЩАДНОСТИ К ЧЕЛОВЕКУ – они одинаковы.

Первый ИЛЬИЧ – революционный фанатик, готовый пустить на распыл девяносто процентов россиян во имя того, чтоб оставшиеся десять процентов увидели мировую революцию. По головам, по судьбам, по жизням миллионов торил он свой кровавый чудовищный путь к бредовой мировой революции. Руками железного Феликса он уничтожил целые классы и социальные пласты России. Списками. Без суда и следствия. Вырубались. Отстреливались. Уничтожались все ИНАКОМЫСЛЯЩИЕ, НЕСОГЛАСНЫЕ, ВЫЗЫВАЮЩИЕ НЕДОВЕРИЕ И ПОДОЗРЕНИЕ.

Второй Ильич поклонялся другому Богу – золотому тельцу. Замордованная, затюканная, духовно и нравственно кастрированная страна безмолвно взирала на то, как партийные олигархии во главе с генсеком разворовывали державу, спаивали народ, губили нацию. Рискнувший возроптать казался сумасшедшим, и протянувшаяся из тех лет палаческая лапа Феликса падала на горло вольнодумца и... снова ТИШИНА, ЕДИНОГЛАСИЕ, ГИБЕЛЬНЫЙ РАСПАД...

Под напором лет, под давлением действительности, за три тюменских десятилетия я не рассудком, нутром постиг собственную беспомощность и беззащитность. Стоит партийному монстру косо глянуть на меня, и моя литературная судьба обезглавлена. Ежели Партия рукою ПЕРВОГО ОБКОМА поставит на имени моем крест, от гибели меня НИКТО НЕ СПАСЕТ. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ – громкая, яркая побрякушка в руках ЦК. Надеяться на СОЮЗ – глупо. ОН ПЕРЕШАГНЕТ ЧЕРЕЗ ПОВЕРЖЕННОГО ПИСАТЕЛЯ, НЕ ЗАМЕТИВ ЕГО... Потому – терпи. Улыбайся. Соглашайся. Поддакивай. А больно, неладно, не глянется? – МОЛЧИ...

Пришлось мне выступать как-то в качестве составителя, редактора, а точнее, литобработчика и соавтора юбилейного коллективного сборника «Шаг и полвека», в котором принимал участие и Б. Е. Щербина. Редактировать книгу из-за «сердечных дел» мне довелось в больнице. Прежде, чем начать работу с рукописью, я позвонил Щербине:

– Надо ли редактировать Вашу главу?

– Обязательно.

– Редактировать, как всех прочих или...

– Никаких или. Редактируйте, как считаете нужным.

Его глава оказалась написанной гладко, но гладкость та была бескровна и отличалась от профессионально литературной гладкости, как мертвая гладь стекла от живой морской глади. Пришлось мне изрядно потрудиться над каждой главой сборника, в том числе и над написанной Щербиной. Прежде, чем посылать рукопись книги в производство, я роздал главы их авторам...

Был послеобеденный «мертвый» час. Я пристроился в уголке столика, чтоб немного поработать, но не успел: вошла, вернее, влетела лечащий врач и голосом взволнованным, пожалуй, испуганным возвестила:

– Константин Яковлевич! Пройдите в кабинет заведующей. Вас к телефону Щербина.

Пока я засовывал в папку листки, вошла заведующая отделением:

– Щербина Вас просит к телефону.

Кабинет был пуст. Я взял лежащую на столе трубку:

– Здравствуйте, Борис Евдокимович. Слушаю Вас...

– Вы что? Считаете себя всех умнее?

– О чем речь?

– Я – не графоман. Не начинающий литератор. Как Вы могли, как... – он запнулся, проглотив, вероятно, слово «посмели», – так искромсать мой материал!..

Минут десять изливал он свой гнев. Я с трудом сумел вставить лишь одну фразу:

– Вы же сказали, редактировать, как всех.

– Что значит «как всех»? – вскричал он. – Вы решили под одну гребенку...

Похоже, чем дольше говорил он, тем сильнее ярился. Я больше не встревал, молчал, рассчитывая, что в конце концов он выкричится и успокоится. Не тут-то было. За общими рассуждениями последовали конкретные упреки: там не удачно фразу выправил, здесь ошибочную цифру пропустил. Все-таки бес снова дернул меня за язык, я с усилием вбил в нескончаемый монолог Щербины еще одну фразу:

– Если есть ошибки, то это ошибки автора, не редактора. Все цифры, фамилии, даты я дважды сверил с оригиналом.

И опять моя реплика лишь ярче раздула пламя вельможного гнева:

– Ну и что? Вы же знаете материал, чувствуете неточность, ошибочность, почему пропускаете? Или Вам безразлично, как будет выглядеть материал первого секретаря обкома!..

И так пятьдесят минут. Ни здравствуй, ни прощай. Как начал, так и кончил. Его главу перепечатали еще раз, мало что сохранив из моей редактуры.

Я возмутился ПРО СЕБЯ. Вознегодовал ВТИХУШЕЧКУ. Я боялся щербининского гнева, ибо моя писательская судьба была целиком в его кулаке. Никакие издатели, редакторы журналов и газет, никакие Марковы или Михалковы не в силах, были, да и не пытались противостоять партийному диктату – беспощадному, всемогущему, неодолимому. Кремневые жернова этого диктата перемололи не одну писательскую душу, перетерли в прах не один роман, поэму, повесть. Это я знаю не понаслышке...

В самом конце семьдесят третьего первым секретарем Тюменского обкома стал Богомяков: Щербина пересел в кресло министра. Брежневско-Косыгинские верхи уже поняли силу тюменской нефти, уже навострились жить на ее счет, не думая о развитии отечественной экономики. Богомяков для ЦК и Правительства оказался и палочкой-выручалочкой, и скатертью-самобранкой, и ковром-самолетом. Все свои недюжинные организаторские способности, всю силу своей незаурядной эрудиции, всю неограниченную могучую власть свою Богомяков подчинил одному: КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ И КАК МОЖНО БОЛЬШЕ ВЫКАЧАТЬ ТЮМЕНСКОЙ НЕФТИ И ТЮМЕНСКОГО ГАЗА. Во имя этого «давай-давай, нефть все спишет». Пошла под откос и без того хилая КУЛЬТУРА КРАЯ. Грубо попраны, втоптаны в грязь ИНТЕРЕСЫ И ЗАКОННЫЕ ПРАВА ПОДЛИННЫХ ХОЗЯЕВ ЮГРЫ И ЯМАЛА – ханты, манси, ненцев, селькупов; сгублены тысячи рек и озер; покалечены, выжжены, выморены многие сотни тысяч гектаров тундры и тайги... Год от году падает и падает улов рыбы. Беспощадно истребляется зверь и птица.

Тощали, хирели, исчерпываясь и губясь, уникальные нефтяные клады Западной Сибири.

Изнасиловано и погублено крупнейшее в стране Самотлорское нефтяное месторождение. Сгорело (и продолжает гореть) на ветру более СТА ПЯТИДЕСЯТИ МИЛЛИАРДОВ КУБОМЕТРОВ попутного нефтяного газа – бесценного химического сырья. Одно за другим, истощаясь, досрочно выходят из строя перспективные нефтяные месторождения. А одержимый идеей довести годовую добычу нефти до полумиллиарда тонн и до триллиона кубометров добычу газа, Богомяков погонял и погонял, губя сибирскую природу, калеча и уродуя людей.

Позволю себе привести строки из письма одного руководящего товарища из Нижневартовска. Высказав свое отношение к моему роману «Бронзовый дог», этот «ветеран сибирской нефтяной целины», высокопоставленный руководитель пишет: «Какие же мы негодяи! И я – негодяй! Именно так. Даже хуже. Подлец!.. Нет, не вдруг на меня накатило. Сколько лет кручу эту машину? И не равнодушно. Не абы как кручу, а с восторгом, с упоением, самозабвенно и до упора... И я прошел через палатку, балок и барак. Надрывался вместе со всеми. Жрал сухари и консервы. Только это не оправданье для меня и мне подобных! Зазывая сюда людей, мы насулили им манны небесной. «Вот освоим... покорим... построим и заживем...» И освоили. И покорили. И построили. А в хибарах и балках маются почти треть жителей Нижневартовска. В поселках и подавно: все временное, кое-как, лишь бы рвануть поскорей да побольше, а там хоть потоп... И эта постыдная временщина, это мерзкое хищничество не кончится ни завтра, ни послезавтра, ни через две пятилетки... Областное руководство уже всерьез замахивается на полмиллиарда тонн годовой нефтедобычи. И Госплан вроде бы тюменцев уже не гонит. И Миннефтепром согласен попридержать прыть. Но Тюменскому обкому неймется выскочить на полумиллиардную черту: полмиллиарда тонн нефти и триллион кубометров газа – в год!.. Звучит? Конечно!.. Впечатляет? Еще бы!.. А на тех, кто эти триумфальные кубы и тонны вырвет – наплевать! Выдержат!.. Вынесут!.. Стерпят!.. Кто дал право относиться к людям, как к рабам?

Многие оправдываются тем, что сумасшедшая гонка с приростом нефтедобычи вынудила нас в таком же темпе наращивать рабочую силу в ущерб интересам и нуждам человека. Но эту бешеную скачку к миллионному пику мы же начали сами. Гордились своим безумием. Похвалялись. Получали ордена, лауреатские и депутатские значки. Нам командовали рысью, мы перли махом. С присвистом. С гиком. «Э-эгей! Поберегись! Стопчу!.. «Вот и топчем человеческие судьбы. Мнем да корежим людские души. Только бы взлететь на крутизну. Покрасоваться на вершине. Подудеть в медную трубу...

Миллион тонн в сутки – уже мало. А ужин для малышей матери под открытым небом разогревают на кострах. И где? В столице сибирских нефтяников. На всемирно известном Самотлоре! В Нижневартовске уже 220000, а быт, снабжение, связь, транспорт – все кое-как, через колено, не кувырком, так юзом. Кочан свежей капусты зимой – редкостное лакомство. Сухое молоко по граммам только детям до трех лет... Сукин сын я. Видел. Слышал. Знал. Отворачивался и знай погонял: «Наш долг», «Родина просит», «Мы обязаны»... И люди делали. Через силу. Через колено... Наступая на себя.

Нашими стараниями превратился нефтяной Север в пересыльный пункт. Полгода, год и... – вали откуда пришел. Два переезда – один пожар. Сколько же из-под нашего крыла выпорхнуло погорельцев с выгоревшей, либо опаленной душой?.. Дом можно выстроить. Шмотки – нажить. А душу? Душегубы мы! Заманим сюда, да и стреножим надеждами, посулами, рублями... Только ведь и я – исполнитель. Не рядовой, но все-таки исполнитель. И надо мною кнут. И меня ломают. Выкручивают руки: «Дай! Иначе под откос, на заслуженный отдых, а сердечко не выдержит – на вечный покой...»

В этом горьком письме – ни преувеличений, ни искажений, и даже слова о вечном покое – не броская фраза.

Долгое время начальником Главтюменьнефтегаза был Виктор Иванович Муравленко – человек государственного ума, корректный, требовательный, обладавший неиссякаемой энергией и работоспособностью. Одним из первых он понял пагубность недопустимой гонки, навязанной нефтяникам Сибири незадачливыми руководителями области и страны.

Сперва он попытался убедить Тюменский обком КПСС в неразумности политики «давай-давай, нефть все спишет!..», но Богомяков не внял расчетам и выводам прославленного нефтяника, пришпилив ему со сторонниками ярлык ПРЕДЕЛЬЩИКА, и принялся при каждом удобном случае гвоздить и гвоздить предельщиков. Тогда Муравленко вынес свои соображения в Миннефтепром – не вняли и не приняли. В Госплан – то же самое.

Муравленко прекрасно знал, что тюменская нефть – главный, если не единственный, источник валюты для закупок за рубежом пшеницы и мяса, масла и фруктов, одежды и обуви, парфюмерии и вин. Но он знал и то, как далеко от темпов нефтедобычи отстали организация труда, техническая оснастка, автоматизация, а главное – быт и социальные условия нефтедобытчиков, потому и пошел поперек воли обкома, ЦК и правительства. Поединок закончился для Муравленко трагически. Пройдя по кругу – министерство Госплан – совмин – ЦК, измученный Виктор Иванович еле добрался до гостиницы «Москва», присел в вестибюле перевести дух и скончался.

На том же бюрократическом круге, тоже в Москве, в схожей ситуации, оборвалась позже жизнь и главного инженера Тюменского нефтяного главка – И. П. Дунаева. А сколько преданных делу, честных, принципиальных работников поплатились здоровьем и карьерой только за то, что посмели подать голос против всесокрушающей, неумолимой и страшной гонки, навязанной нефтяникам и газовикам Тюмени партийным руководством области и страны...

Магистральную линию партии – НЕФТЬ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ! – Богомяков прикрывал рассуждениями о том, что мы не Плюшкины, нечего сидеть на богатстве, беречь его, надо поскорее извлечь и пустить в оборот. Я не однажды выслушал от него эту «теорию». На мой вопрос «А что останется потомкам?» Богомяков начинал пространно, все более горячась, разглагольствовать, что тогда, де, придумают новые источники энергии, и наша сбереженная нами, нефть окажется ненужной, потому-то, сберегая для потомков эту нефть, мы; уподобляемся Плюшкину».

Постоянно подталкиваемый Богомяковым, маховик хищнического истребления природы Сибири раскручивался и раскручивался. На ниве Вседозволенной временщины пышно расцвели казнокрадство, очковтирательство, распутство и пьянство, хамское отношение к человеку. Причем тамадой на этом пире во время чумы были секретари и иные руководители обкома, окружкомов, горкомов и райкомов КПСС. О пьянках Богомяковского второго секретаря обкома до сих пор ходят были и легенды по нефтегазовому Северу.

Пришедший гуляке на смену второй секретарь обкома «прославился» мздоимством, хапужничеством, а проще говоря, воровством. На суде одного матерого жулика подсудимый сказал, что подарил этому партжулику, то бишь, второму секретарю обкома белый мебельный гарнитур из карельской березы. Побледневшая судья скомандовала секретарю не вносить это показание в протокол. Не внесли! Но партжулику донесли. И вот в полночь из квартиры партжулика срочно вынесли дареный гарнитур и куда-то увезли, а вместо него привезли и поставили гарнитур, благоприобретенный через госторговлю. (Странно, что оба они, и не только они, на нефтяной волне поднялись до столицы – в ЦК, Совмин, Госплан, Министерства).

Партсовворонье всех рангов за бесценок скупало фиктивно списанные меха, ковры, меховые изделия. Расклевывали. Растаскивали. Разворовывали державу. Пропивали ее. Любое, мало-мальски значимое мероприятие (слет, совещание, конференция и т. д.) завершались грандиозной попойкой на народные деньги. Водка лилась рекой. Пили по поводу и без за счет государства... В укромных уголках появились тайные «домики» с саунами и каминами, с девочками и т. п. аксессуарами барского разврата. «Ум, честь и совесть эпохи» – ПАРТИЯ стала средоточием дурного, постыдного, аморального.

А народ безмолвствовал. Тет-а-тет, за рюмкой, при спущенных шторах и запертых дверях интеллигенция ворчала, но вслух, громко и принародно сказать об этих мерзостях, возмутиться, прикрикнуть грозно – никто не смел. За редким исключением. Наверное, таким исключением явилась и моя попытка выплеснуть накипевшее в романе «Бронзовый дог».

В 1982 году журнал «Урал» напечатал роман. К тому времени у меня уже был авансовый договор на этот роман с издательством «Советский писатель». Роман вызвал ярость и негодование Богомякова и других руководителей Тюменского обкома партии и Министра СССР Щербины.

Сперва обком решил утопить роман руками благодарных читателей. Тюменский, горком партии пригласил меня на объединенную читательскую конференцию двух главков: главсибтрубопроводстроя и главтюменьнефтегазстроя. Было несколько похвальных речей, потом полтора часа я отвечал на вопросы, и когда следовало бы закрывать занавес, на трибуну взошел заместитель начальника трубостроительного главка Мясников и затянул, причем громко, грубо, наступательно, об очернительстве, искажении, принижении. Бог знает, до чего бы он договорился, если б в центре зала не поднялась вдруг женщина и не сказала:

– Геннадий Михайлович! Чего Вы нам мозги пудрите? Очернил. Исказил. Оглянитесь на себя... Думаете, мы не знаем, как Ваша жена за государственный счет летает на курорт, а следом туда спецрейсом, тоже за счет главка, перевозят Вашу служебную автомашину вместе с водителем, чтоб обслуживать Вашу дражайшую половину...

Поднялся скандальный шум. Посыпались выкрики о беззаконии и произволе главковской верхушки. Ведущий конференцию, парторг главка, перекрывая летящие из зала голоса, прокричал:

– Позвольте поблагодарить писателя за встречу, пожелать ему всяческих благ... Встреча закончена. До свидания...

И сунул мне букет цветов.

В Тюмени прошло еще несколько конференций. Были и на них подсадные утки, пытавшиеся повернуть ход обсуждения в сторону осуждения романа, но фокус не удался. Тогда обком провести экзекуцию поручил секретарю Надымского горкома партии. В Надыме жили многие прототипы «Бронзового дога», там в основном почерпнут мною и фактический материал для романа.

Читательскую конференцию собрали в самом большом зале Надыма. Подготовили критиков, написали им разносные речи. Но... повторилось то, что случилось на конференции в главках. Оголтелая партийная атака на роман вызвала ажиотаж вокруг «Дога», за ним стали «охотиться», в библиотеках создались очереди.

(Маленькая деталь. Организаторы травли романа Мясников и Козлов за те самые «художества», которые резко осуждались в «Бронзовом доге», вскоре были сняты с работы, исключены из партии, причем Мясников осужден на восемь лет...).

Сам того не желая, немало поспособствовал популярности романа Щербина. На одной из всесоюзных перекличек он без малого час говорил о «Бронзовом доге», склоняя его по всем падежам, поливая его и хлоркой, и дерьмом, и прочей отвратной мерзостью. Естественно, кто не читал романа, захотел его прочесть.

Провалив лобовую атаку, Тюменский обком вышел на излюбленную тропу необъявленной войны из-за угла и в спину. По его просьбе Свердловский обком КПСС на своем бюро жестоко проработал главного редактора «Урала» за публикацию романа. По звонку из Тюмени Новосибирский обком партии приказал редактору «Сибирских огней» не печатать подготовленную положительную рецензию на роман. Даже «Литературная газета» не рискнула опубликовать две встречных рецензии на «Бронзового дога».

Узнав об этом, я пришел к первому заместителю главного редактора Изюмову:

– Почему не печатаете рецензии?

– Мне звонили из отдела культуры ЦК и сказали, чтоб в газете ни слуху, ни духу «Бронзового дога». На днях пойдет статья Фонякова, там он поминает твоего «Дога», и все. И скажи спасибо...

– Спасибо, – сказал я и покинул кабинет Изюмова.

Такую же команду ЦК получил и бывший его сотрудник, директор издательства «Советский писатель» Еременко. Хитрый. Скользкий. С железной хваткой. Вышвырнуть «Бронзового дога» Еременко не посмел: до журнальной публикации роман успел получить благожелательную оценку в редакции русской прозы. Решено было взять меня измором. Началась десятилетняя, постыдная, отвратительная игра в кошки-мышки. Мышкой был я со своим «Догом», а наемных «кошек», готовых за деньги тигра слопать, у издательства было достаточно. Не стану описывать приемы бесстыдной травли, которой с благословения Еременко, подвергли меня его опричники, требуя, чтоб я забрал рукопись и проваливал вместе с полученным авансом. Десять долгих, мучительных, нервотрепных лет – ДЕСЯТЬ! – ушло на то, чтоб в нынешнем 1991 году роман увидел свет, сменив заголовок (вместо «Бронзового дога» он стал называться «Начнем сначала»). Покойный главный редактор «Советского писателя» Бузылев Игорь Михайлович, внял моей мольбе, прочитал рукопись, одобрил ее и присоветовал:

– Чтоб не дразнить гусей, смени заголовок. Убери сцену загула. И вот эту, где работяги-трубостроители говорят о министре: она поперек горла Щербине...

Это я знал. Борис Евдокимович не поленился, из Москвы позвонил мне и минут двадцать клеймил меня, доказывая, что я «сижу на двух стульях», «работаю на Америку», жду-не дождусь, когда «Бронзовый дог» напечатают за рубежом в проклятом капитализме...

За десять лет унизительных, постыдных мытарств, к кому только не стучался я за помощью и поддержкой. Альберт Андреевич Беляев жал мне руку, хлопал по плечу, говоря: – «Не волнуйся. Роман выйдет. Заверяю, выйдет». Георгий Марков громко возмущался тем, что вытворяли подведомственные ему его «совписовцы», «не может быть... невероятно... разберемся...» Карпов мои жалобы, не читая, отфутболивал нижестоящим, Михалковская команда похваляла мою смелость, говорила, что я обскакал время, и жала мне руку на прощанье. В стране не сыскалось силы, способной поперечить ЦК, не покориться ПАРТИИ. А время летело...

– Но это еще, – сказал мне старый друг, – не худший вариант. Могли вовсе не издать.

Конечно, могли.

Могли и в топке, обкомовской котельной сжечь.

Могли вместе с автором загнать на один из бесчисленных островков всемирно известного архипелага ГУЛАГа.

ПАРТИЯ все может!

В этом весь мир убедился за семьдесят лет так называемой Советской власти, которая является дырявой ширмой для неограниченного партийного всевластия...

Как присохший бинт от свежей раны, отрывал я себя от прошлого. С кровью. С болью отрывал. Не смог. Прошлое во мне так же, как я в прошлом. И мой, МОЙ, пусть крохотный камешек, пускай пригоршня щебня, может, всего один только гвоздик, но все же ЕСТЬ в том страшном сооружении, где семь десятилетий корчился в душевных муках, томился в нужде, задыхался в бесправии мой многострадальный, несчастный народ, Богом избранный для того, чтоб доказать миру нелепость и вздорность марксистской теории переустройства мира.

Да, в грозовые-сороковые мы были довольны жизнью. Мы ликовали и пели. «Вся страна ликует и смеется». Потому что мы верили крестным отцам коммунизма. Потому что мы не знали иной жизни. Потому что поле нашего зрения простиралось от Владивостока до Бреста, от Одессы до Риги, ни на грамм не переступая пограничной черты. Потому что наши познания о Мире состояли из двух цветов: все черное – у них, все белое – у нас. Потому что мы были рабами, холопами, а...

Люди холопского звания
Сущие псы иногда.
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа...

Юлю. Постыдно, трусливо юлю. Причем тут «грозовые-сороковые»? Или «пятидесятые-голопятые?» Тогда я ВЕРИЛ. И работал на совесть, только на СОВЕСТЬ!

Ремнев и Чубаров откорректировали мое миропонимание, и я стал трудиться на СОВЕСТЬ и на СТРАХ. Так же упоенно, порой самозабвенно, обманывая окружающих и себя, объясняя всю мерзость и подлость партвладычества не СИСТЕМОЙ, а ЧАСТНОСТЯМИ, СЛУЧАЙНОСТЯМИ.

Уроки Таджикистана приковали меня к партийной галере СТРАХОМ. Теперь только СТРАХ удерживал меня среди гребцов, гнавших партийную галеру вперед и вперед – к гибели.

Жизнь фактически за кормой.

Не переиграть.

Не перешить.

Не переписать.

Что БЫЛО, то БЫЛО и НИКАКИМ БЫЛЬЕМ НЕ ПОРОСЛО.

Если бы Бог свершил немыслимое – воротил меня в детство, позволил прожить жизнь заново, пошел бы я той же дорогой или нет? В ПРОШЛОЕ я воротился бы ПРОШЛЫМ, стало быть, вновь повторил бы пройденный путь. Тогда он был понятен и притягателен. Иного пути я не видел, да его и не существовало.

Прозрев, я понял: дорога, на которую толкнула меня судьба, вела не к ХРАМУ, а в ПРЕИСПОДНЮЮ. Но обратного хода нет. Покаянно склонив голову пред БОГОМ и ЛЮДЬМИ, молю о прощении. Господи! Прости мне недобрые дела мои, ибо не ведал, что творил. Верни мне ВЕРУ. Вороти НАДЕЖДУ.

Покуда я жив, я волен ДУМАТЬ, смею НАДЕЯТЬСЯ, могу МЕЧТАТЬ.

Но я не в силах ответить на захлестнувший мне горло вопрос: куда теперь-то мы идем?.. КУДА И ЗАЧЕМ?..

Пусто в душе.

И вокруг пусто.

С нуля начав, тем же кончили. За что боролись, на то напоролись. Кумиры низринуты. Пророки поруганы.

Ни цели впереди. Ни пути. В памяти встают и встают киплинговские строки:

И Томплинсон взглянул вперед

И увидал в ночи

Звезды, замученной в аду,

Кровавые лучи.

И Томплинсон взглянул назад

И увидал сквозь бред

Звезды, замученной в аду

Молочно-белый свет...



    Тюмень. 1991 г.