256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ЗАСЕДАНИЕ БЮРО ОБКОМА
Голос в трубке прямой телефонной связи давно смолк, а Валентин все еще держал ее около уха. Начальник произнес всего три слова: «Завтра бюро. Готовься». Положив трубку. Валентин с извиняющейся улыбкой сказал находящимся в кабинете специалистам: «Давайте, мужики, отложим разговор на потом». Понимающе переглядываясь, они вышли, а он, открыв окно, и, скрестив на груди руки, задумался.
Давно прошло время, когда он впервые попал на бюро обкома. Его тогда удивило волнение и чрезвычайная напряженность присутствующих. Было непонятно, отчего такие уверенные на работе, опытные люди, терялись с ответами, никогда не вступали в спор. Молча сносили прямые намеки на некомпетентность. Никогда не протестовали против решений членов бюро.
В то время он был еще молод и не знал, насколько тяжел груз ответственности за огромное производство. Не понимал, что большинство сидящих за столом президиума давно прошли тот путь производственного чиновника, на который он только вставал. Что их мера ответственности тоже была не малой.
Ему казалось в то время, что это мероприятие возникало спонтанно — собрались и поговорили.
Он еще не представлял себе, какую объемную работу проводил огромный партаппарат для подготовки заседания. Не знал, что каждое серьезное заявление или объяснение, высказанное секретарем, подтверждалось фактами и документами. Спорить в этом случае — значит ставить себя в глупое положение.
Не понимал еще, что серьезные решения, как правило, были согласованы заранее. На всех уровнях. Не знали обычно о решении только люди, или как их называли в данном случае — номенклатурные работники, судьба которых должна была решаться на бюро.
Часто бывало так, что начальник производства уже знал, что сегодня на бюро одного из его заместителей накажут или даже освободят от работы, но молчал. Решения еще нет — нельзя и говорить. Кроме того, вдруг обреченный скажет на заседании: «А я знаю, что вы собрались меня освободить». И тогда — скандал. Правда, случалось итак, что толковый отчет и предложенные деловые мероприятия изменяли мнение членов бюро. Наказание в этом случае смягчалось или его совсем не следовало.
А самое главное в те молодые годы, он не допускал мысли о том, что в президиуме могут быть люди, субъективно оценивающие человека. И тем более, не мог подумать, что среди них есть такие, которым безразлична судьба отчитывающихся, — поднять руку «за» проще, чем доказывать — почему ты против наказания.
Так было когда-то, а сегодня, по истечении нескольких лет аппаратной работы, он стал другим. Во-первых, у него уже было одно серьезное партийное наказание, полученное на бюро обкома за «слабую организацию охраны труда на отрасли». И это говорило о многом. Тем, кто был далек от этой «кухни» воспринималось все буквально — заслужил и получил. Объективность восторжествовала. И так будет со всяким. Если уж «таких» наказывают, то нас — сам Бог велел.
Однако для номенклатуры существовало другое понятие — если не освободили от работы, а лишь наказали, значит с человеком считаются. Эти люди понимали, что часто партийное наказание уберегало от административного. И чем строже наказание, тем выше цена наказанного.
Не редко из столицы поступали приказы, которые заканчивались примерно так: «…Коллегия министерства считает, что (такой-то) заслуживает освобождения от должности, но, учитывая, что он наказан в партийном порядке, ограничивается строгим предупреждением».
Это касалось ответственности за производственные упущения. Все дошедшие до бюро обкома персональные дела, как правило, связанные с нарушениями Закона или моральной нечистоплотностью, решались безжалостно и категорично.
Валентин был далек от мысли, что бюро является каким-то карающим органом. Он понимал руководящую и организующую его роль, но значение личной ответственности здесь было поднято на такую высоту, что всегда существовала возможность быть обозначенным как виновник той или иной производственной неудачи. Это была высшая инстанция ответственности руководителей перед государством и людьми.
Сегодня Валентин уже знал, кто может его поддержать, а кто нет. Чувствовал по незаметным для других оттенкам поведения, голоса и взглядов начальства, что может ожидать его в итоге.
Короче говоря, он был уже вполне сформировавшимся опытным «ответственным номенклатурным работником».
Звонок начальника и форма разговора его насторожила.
На столе затрещал телефон. В трубке звучал голос коллеги из отдела по животноводству. Тон был притворно шутливым: «Ви у себе? Стало быть, присутствуете в наличии?
И не дожидаясь ответа, твердо и озабоченно:
— «Слушай, зайти надо. У себя будешь? Иду».
Трубка еще не была положена, а он уже вошел и говорил в своей манере витиевато-дуршливо: «Идя из дому, возьми это я, да и повстречай самого Михайлыча. Велел тихохонько передать тебе — чтобы пошибче готовился к бюро. Говорит в том плане, что думают, на этот раз, кое с кого штанишки спущать… — и, как всегда, мигом, отбросив шуточный тон, закончил: «У них-то шутки, а у нас — тоска в желудке. Одним словом, закрывайся на замок и думай. Все! Ты меня не видел и не слышал. Я ушедши». — Он цепко пожал руку, прощально помахал ладошкой около уха и вышел…
Валентин, завалив стол документами, работал до полуночи. Время от времени он поглядывал на «прямой» телефон связи с начальником, но тот угрюмо молчал.
Когда уходил домой, вахтер сообщил ему, что начальник ушел еще по свету. Такое отчуждение первого руководителя не сулило ничего хорошего.
На следующее утро Валентин отправился на работу, как всегда, на рассвете. До начала дневной суеты нужно было переговорить с районами — дать ответы и получить новые вопросы и просьбы. Село просыпалось рано. Это огромное, разбросанное на полях и фермах, в деревнях и районных центрах производство жило своей особой непрерывной жизнью, не замирая ни на секунду. Кровно связанное с природой, оно само казалось вечным и нескончаемым.
За долгие годы работы он так привык чувствовать себя частью этого гигантского механизма, что казалось, не способен существовать без этих бесконечных забот, без мысли о своей постоянной причастности к огромному, пульсирующему день и ночь организму сельской жизни. Войдя в кабинет, Валентин выложил на стол сигареты, снял трубку междугородней связи, привычно произнес: «Запишите районы. Везде начальников». Начиналось обычное рабочее утро…
В начале десятого он отключил телефоны, еще раз закурил и, открыв папку, проверил готовые документы: отчеты, сводки, заявки, прогнозы и несколько строк «постановочных вопросов», проще говоря, просьб о помощи производства, после чего отправился в обком…
На третьем этаже около окон собирались приглашенные на бюро, кое-где нелепо звучал напряженный смех, нарочито бодрые приветствия. Некоторые торопливо курили около урны, выдыхая дым в открытое окно. Секретари райкомов окружали хозяйственников, ведя с ними короткие разговоры. Иногда те принимали какие-то документы и запихивали их в папки, при этом согласно кивая головами. Время от времени люди нервно поглядывали на ручные часы. В углу кто-то с фальшивой заинтересованностью вел рассказ. Окружающие делали вид, что с удовольствием его слушают. Но искусственность улыбок, напряженность взглядов говорили о том, что мысли присутствующих уже были сосредоточены на предстоящем заседании.
В конце коридора показался заведующий отделом. Он недавно был переведен из управления в обком и старался держать себя очень доступно — по-товарищески. Валентин шагнул навстречу:
— Сейчас брошу пробный камень. Напрошусь на прием. — Если ответит: «Заходи после бюро» — значит, все должно пройти гладко.
Но ответ был другим:
— Какой разговор? Будет времечко, заходи. Покаркаем.
А, подойдя вплотную, глядя на Валентина сквозь толстенные стекла очков, заведующий добавил более тихо, нервно подергивая носом:
— Ты, шеф, кончай поперек музыки прыгать. Уймись! Дело керосином пахнет. Понял?
Вежливо поблагодарив, Валентин пошел вслед за ним к широким дверям зала заседания, которые уже начали бесшумно проглатывать приглашенных. В нем пробуждалась присущая ему с детства черта характера — перед опасностью становился спокоен и сдержан.
Голова работала ясно и четко. Он был готов к схватке умов и нервов, чтобы отстоять свое «Я». В этом понимании сливалось сейчас его профессиональная, гражданская и партийная сущность.
Кто-то невидимый открыл ведущую из приемной полированную дверь и в зал вошли члены бюро. Впереди — первый секретарь. Он был среднего роста, плотный, с пропорционально сложенной фигурой. Черные волосы на крупной голове гладко причесаны в обе стороны с ровным пробором ближе к левому уху. Лицо привлекательное — красивый прямой нос, рот небольшой, с плотно сжатыми губами, подбородок не крупный — округлой формы. Впечатляли глаза — большие, серые, широко ненапряженно распахнутые. Взгляд спокойный, уверенный, властный, излучающий разум и сильную волю. Голову держит гордо, высоко. Когда поворачивает ее в стороны — нос немного поднимается кверху. Авторитет этого человека в области был непререкаем.
Когда он появился на пороге, в его глазах еще оставалась озабоченность, видимо, не связанная с этим залом. Кивнув головой, он тихо поздоровался, голос был немного гортанный, буква «г» звучала более мягко, чем у коренных сибиряков.
— Тут мне наготовили материалы. Целый доклад. Да еще и с оргвыводами. У нас это любят!
Он смолк на минуту. Оглядел зал. Тишина повисла от пола до потолка. Если закрыть глаза, то можно было бы подумать, что здесь нет никого. Не слышно было ни вздоха, ни кашля, ни шелеста бумаг, ни скрипа пера. Одни из присутствующих с карандашом в руке уставились в блокноты, как бы готовые срочно все записывать. Некоторые, не шевелясь, держали в обоих руках лежащую на столе папку с документами и тоже пристально глядели на нее. Это были кандидаты для отчетов.
Другие, замерев и повернувшись в сторону говорившего, подобострастно смотрели ему в глаза. Они предполагали, что будут лишь свидетелями.
Молчание секретаря до предела натянуло напряжение в зале. Казалось, что тишина начинает звенеть в ушах.
— Вот посмотрите, — наконец сказал секретарь. Взял брезгливо за уголок один лист бумаги и поднял на уровень глаз всю взъерошившуюся пачку печатных листов. Подержав несколько секунд эту бумажную кипу, он разжал пальцы и она упала на стол. Не взглянув на нее, секретарь заговорил:
— Давайте отбросим бумаги. Отбросим весь официоз. Цифр и отчетов у нас достаточно. Некоторые в них уже погрязли — стали академиками по отчетам. Нам это не нужно.
Он почти никогда не говорил «Я», а обычно во множественном числе — «мы, нам, нас».
— Вас тоже просим сегодня обойтись без бумаг. Давайте поговорим заинтересованно, по душам. О дополнительных мерах по завершению уборки урожая. Поскольку эта работа проводится в чрезвычайных климатических условиях, нашу встречу тоже можно обозначить как чрезвычайную. Прошу каждого быть ответственным и искренним.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ЗАСЕДАНИЕ БЮРО ОБКОМА
Голос в трубке прямой телефонной связи давно смолк, а Валентин все еще держал ее около уха. Начальник произнес всего три слова: «Завтра бюро. Готовься». Положив трубку. Валентин с извиняющейся улыбкой сказал находящимся в кабинете специалистам: «Давайте, мужики, отложим разговор на потом». Понимающе переглядываясь, они вышли, а он, открыв окно, и, скрестив на груди руки, задумался.
Давно прошло время, когда он впервые попал на бюро обкома. Его тогда удивило волнение и чрезвычайная напряженность присутствующих. Было непонятно, отчего такие уверенные на работе, опытные люди, терялись с ответами, никогда не вступали в спор. Молча сносили прямые намеки на некомпетентность. Никогда не протестовали против решений членов бюро.
В то время он был еще молод и не знал, насколько тяжел груз ответственности за огромное производство. Не понимал, что большинство сидящих за столом президиума давно прошли тот путь производственного чиновника, на который он только вставал. Что их мера ответственности тоже была не малой.
Ему казалось в то время, что это мероприятие возникало спонтанно — собрались и поговорили.
Он еще не представлял себе, какую объемную работу проводил огромный партаппарат для подготовки заседания. Не знал, что каждое серьезное заявление или объяснение, высказанное секретарем, подтверждалось фактами и документами. Спорить в этом случае — значит ставить себя в глупое положение.
Не понимал еще, что серьезные решения, как правило, были согласованы заранее. На всех уровнях. Не знали обычно о решении только люди, или как их называли в данном случае — номенклатурные работники, судьба которых должна была решаться на бюро.
Часто бывало так, что начальник производства уже знал, что сегодня на бюро одного из его заместителей накажут или даже освободят от работы, но молчал. Решения еще нет — нельзя и говорить. Кроме того, вдруг обреченный скажет на заседании: «А я знаю, что вы собрались меня освободить». И тогда — скандал. Правда, случалось итак, что толковый отчет и предложенные деловые мероприятия изменяли мнение членов бюро. Наказание в этом случае смягчалось или его совсем не следовало.
А самое главное в те молодые годы, он не допускал мысли о том, что в президиуме могут быть люди, субъективно оценивающие человека. И тем более, не мог подумать, что среди них есть такие, которым безразлична судьба отчитывающихся, — поднять руку «за» проще, чем доказывать — почему ты против наказания.
Так было когда-то, а сегодня, по истечении нескольких лет аппаратной работы, он стал другим. Во-первых, у него уже было одно серьезное партийное наказание, полученное на бюро обкома за «слабую организацию охраны труда на отрасли». И это говорило о многом. Тем, кто был далек от этой «кухни» воспринималось все буквально — заслужил и получил. Объективность восторжествовала. И так будет со всяким. Если уж «таких» наказывают, то нас — сам Бог велел.
Однако для номенклатуры существовало другое понятие — если не освободили от работы, а лишь наказали, значит с человеком считаются. Эти люди понимали, что часто партийное наказание уберегало от административного. И чем строже наказание, тем выше цена наказанного.
Не редко из столицы поступали приказы, которые заканчивались примерно так: «…Коллегия министерства считает, что (такой-то) заслуживает освобождения от должности, но, учитывая, что он наказан в партийном порядке, ограничивается строгим предупреждением».
Это касалось ответственности за производственные упущения. Все дошедшие до бюро обкома персональные дела, как правило, связанные с нарушениями Закона или моральной нечистоплотностью, решались безжалостно и категорично.
Валентин был далек от мысли, что бюро является каким-то карающим органом. Он понимал руководящую и организующую его роль, но значение личной ответственности здесь было поднято на такую высоту, что всегда существовала возможность быть обозначенным как виновник той или иной производственной неудачи. Это была высшая инстанция ответственности руководителей перед государством и людьми.
Сегодня Валентин уже знал, кто может его поддержать, а кто нет. Чувствовал по незаметным для других оттенкам поведения, голоса и взглядов начальства, что может ожидать его в итоге.
Короче говоря, он был уже вполне сформировавшимся опытным «ответственным номенклатурным работником».
Звонок начальника и форма разговора его насторожила.
На столе затрещал телефон. В трубке звучал голос коллеги из отдела по животноводству. Тон был притворно шутливым: «Ви у себе? Стало быть, присутствуете в наличии?
И не дожидаясь ответа, твердо и озабоченно:
— «Слушай, зайти надо. У себя будешь? Иду».
Трубка еще не была положена, а он уже вошел и говорил в своей манере витиевато-дуршливо: «Идя из дому, возьми это я, да и повстречай самого Михайлыча. Велел тихохонько передать тебе — чтобы пошибче готовился к бюро. Говорит в том плане, что думают, на этот раз, кое с кого штанишки спущать… — и, как всегда, мигом, отбросив шуточный тон, закончил: «У них-то шутки, а у нас — тоска в желудке. Одним словом, закрывайся на замок и думай. Все! Ты меня не видел и не слышал. Я ушедши». — Он цепко пожал руку, прощально помахал ладошкой около уха и вышел…
Валентин, завалив стол документами, работал до полуночи. Время от времени он поглядывал на «прямой» телефон связи с начальником, но тот угрюмо молчал.
Когда уходил домой, вахтер сообщил ему, что начальник ушел еще по свету. Такое отчуждение первого руководителя не сулило ничего хорошего.
На следующее утро Валентин отправился на работу, как всегда, на рассвете. До начала дневной суеты нужно было переговорить с районами — дать ответы и получить новые вопросы и просьбы. Село просыпалось рано. Это огромное, разбросанное на полях и фермах, в деревнях и районных центрах производство жило своей особой непрерывной жизнью, не замирая ни на секунду. Кровно связанное с природой, оно само казалось вечным и нескончаемым.
За долгие годы работы он так привык чувствовать себя частью этого гигантского механизма, что казалось, не способен существовать без этих бесконечных забот, без мысли о своей постоянной причастности к огромному, пульсирующему день и ночь организму сельской жизни. Войдя в кабинет, Валентин выложил на стол сигареты, снял трубку междугородней связи, привычно произнес: «Запишите районы. Везде начальников». Начиналось обычное рабочее утро…
В начале десятого он отключил телефоны, еще раз закурил и, открыв папку, проверил готовые документы: отчеты, сводки, заявки, прогнозы и несколько строк «постановочных вопросов», проще говоря, просьб о помощи производства, после чего отправился в обком…
На третьем этаже около окон собирались приглашенные на бюро, кое-где нелепо звучал напряженный смех, нарочито бодрые приветствия. Некоторые торопливо курили около урны, выдыхая дым в открытое окно. Секретари райкомов окружали хозяйственников, ведя с ними короткие разговоры. Иногда те принимали какие-то документы и запихивали их в папки, при этом согласно кивая головами. Время от времени люди нервно поглядывали на ручные часы. В углу кто-то с фальшивой заинтересованностью вел рассказ. Окружающие делали вид, что с удовольствием его слушают. Но искусственность улыбок, напряженность взглядов говорили о том, что мысли присутствующих уже были сосредоточены на предстоящем заседании.
В конце коридора показался заведующий отделом. Он недавно был переведен из управления в обком и старался держать себя очень доступно — по-товарищески. Валентин шагнул навстречу:
— Сейчас брошу пробный камень. Напрошусь на прием. — Если ответит: «Заходи после бюро» — значит, все должно пройти гладко.
Но ответ был другим:
— Какой разговор? Будет времечко, заходи. Покаркаем.
А, подойдя вплотную, глядя на Валентина сквозь толстенные стекла очков, заведующий добавил более тихо, нервно подергивая носом:
— Ты, шеф, кончай поперек музыки прыгать. Уймись! Дело керосином пахнет. Понял?
Вежливо поблагодарив, Валентин пошел вслед за ним к широким дверям зала заседания, которые уже начали бесшумно проглатывать приглашенных. В нем пробуждалась присущая ему с детства черта характера — перед опасностью становился спокоен и сдержан.
Голова работала ясно и четко. Он был готов к схватке умов и нервов, чтобы отстоять свое «Я». В этом понимании сливалось сейчас его профессиональная, гражданская и партийная сущность.
Кто-то невидимый открыл ведущую из приемной полированную дверь и в зал вошли члены бюро. Впереди — первый секретарь. Он был среднего роста, плотный, с пропорционально сложенной фигурой. Черные волосы на крупной голове гладко причесаны в обе стороны с ровным пробором ближе к левому уху. Лицо привлекательное — красивый прямой нос, рот небольшой, с плотно сжатыми губами, подбородок не крупный — округлой формы. Впечатляли глаза — большие, серые, широко ненапряженно распахнутые. Взгляд спокойный, уверенный, властный, излучающий разум и сильную волю. Голову держит гордо, высоко. Когда поворачивает ее в стороны — нос немного поднимается кверху. Авторитет этого человека в области был непререкаем.
Когда он появился на пороге, в его глазах еще оставалась озабоченность, видимо, не связанная с этим залом. Кивнув головой, он тихо поздоровался, голос был немного гортанный, буква «г» звучала более мягко, чем у коренных сибиряков.
— Тут мне наготовили материалы. Целый доклад. Да еще и с оргвыводами. У нас это любят!
Он смолк на минуту. Оглядел зал. Тишина повисла от пола до потолка. Если закрыть глаза, то можно было бы подумать, что здесь нет никого. Не слышно было ни вздоха, ни кашля, ни шелеста бумаг, ни скрипа пера. Одни из присутствующих с карандашом в руке уставились в блокноты, как бы готовые срочно все записывать. Некоторые, не шевелясь, держали в обоих руках лежащую на столе папку с документами и тоже пристально глядели на нее. Это были кандидаты для отчетов.
Другие, замерев и повернувшись в сторону говорившего, подобострастно смотрели ему в глаза. Они предполагали, что будут лишь свидетелями.
Молчание секретаря до предела натянуло напряжение в зале. Казалось, что тишина начинает звенеть в ушах.
— Вот посмотрите, — наконец сказал секретарь. Взял брезгливо за уголок один лист бумаги и поднял на уровень глаз всю взъерошившуюся пачку печатных листов. Подержав несколько секунд эту бумажную кипу, он разжал пальцы и она упала на стол. Не взглянув на нее, секретарь заговорил:
— Давайте отбросим бумаги. Отбросим весь официоз. Цифр и отчетов у нас достаточно. Некоторые в них уже погрязли — стали академиками по отчетам. Нам это не нужно.
Он почти никогда не говорил «Я», а обычно во множественном числе — «мы, нам, нас».
— Вас тоже просим сегодня обойтись без бумаг. Давайте поговорим заинтересованно, по душам. О дополнительных мерах по завершению уборки урожая. Поскольку эта работа проводится в чрезвычайных климатических условиях, нашу встречу тоже можно обозначить как чрезвычайную. Прошу каждого быть ответственным и искренним.