256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ХАЙ ЖИВЕ РАДЯНЬСКА УКРАИНА
Мы вступали в самостоятельную жизнь в первые послевоенные годы. Как никакое другое поколение мы вынуждены были познавать действительность во всех ее проявлениях методом личных проб и ошибок. Прежде всего, это касается выходцев из разоренной, но сохранившей свои традиционные моральные устои послевоенной деревни.
Тяга к знаниям, желание активно участвовать в развитии страны, стремление к привлекающей неизвестности уводили этих молодых людей в незнакомые города, навстречу новой неведомой жизни.
Об одном из таких парней я и хочу вам рассказать. Сегодня мы можем осуждать или смеяться по поводу его поступков, но так было в действительности, и я не намерен менять что-либо в угоду морали или законности.
Тем более, что нынче эти понятия до того осквернены, что опираться на них практически невозможно. Пусть читатель сам оценит все, исходя из своих убеждений, жизненного опыта, с учетом необычных обстоятельств, в которых находился мой друг. А, впрочем, оценки, наверное, и не нужны. Лучше рассматривать этот рассказ как честную иллюстрацию к нашей далекой, трудной и дерзкой юности.
Я вернулся из города после сдачи вступительных экзаменов и в тот же день вечером пришел в клуб. Здесь собиралась вся сельская молодежь. Танцевали под баян, рассказывали новости. Я на этот раз стоял в стороне. Правильно говорят, что на свете нет более взрослых людей, чем студент первого курса. Вот и я в тот момент чувствовал себя ужасно солидным. Ко мне подошел Колька Логинов, тоже поступивший в один из уральских вузов. Обычно непоседливый и смешливый, он в тот вечер был задумчив и молчалив.
— Ты что, Коля, такой постный? Заботишься о судьбах человечества?
— Да-а. Тут задумаешься… Слушай, пойдем пошляемся.
Мы вышли в сад и в дальнем углу его уселись на расположенную в кустах скамейку. Сгущались сумерки. Колька вздохнул и, не глядя на меня, сказал:
— Залетел я в одну историю. Еле выпутался. Даже не знаю, как и рассказать тебе.
_Я_ встревоженно смотрел на него, ожидая разъяснения. И Колька начал говорить.
— Приехал я в город рано утром. Из поезда выхожу на площадь — народу полно. Где этот институт? Куда ехать? Не знаю. Смотрю, автобусы стоят и на них названия институтов написаны. Побежал туда. Нашел свой — нас всех в санпропускник на этом же автобусе. Пока одежду в камере прожаривали, мы ополоснулись немного. В общем, к вечеру только устроились в общежитие. Ты понимаешь, надо к экзаменам готовиться, а я не могу никак. Где ни сяду — везде отвлекаюсь. То в коридоре топают и хохочут, то футболисты за окном орут, то трамвай гремит. Пошел в библиотеку — еще хуже. Только задумаюсь, а за спиной шепчутся, потом «хи-хи» да «ха-ха». То книгу листают, то спорят.
Время идет, а я прямо не знаю, куда деваться. Наконец, нашел место — залез в крапиву за складом. Вытоптал там себе площадку и — на целый день. Беру с собой батон хлеба, колбасы и занимаюсь до вечера.
Вот наступил первый экзамен. Я всю ночь не спал. Пришел в институт и хожу около дверей, не могу успокоиться. Неужели опозорюсь? Один абитуриент — постарше всех — видать, фронт прошел, смотрит на меня и хохочет:
— Что трясешься? Не трусь! Дрожать дрожи, а форс держи!
Послушал его, голову задрал и попер прямо в кабинет.
Представь себе, сдал на четверку. И такая во мне уверенность появилась, даже сам удивляюсь. Вылетел на улицу, как на крыльях. Первым делом пошел в столовую и наелся.
Колька прервался, скосил голову, заглядывая в грудной карман. Аккуратно достал из него папироску и закурил.
— Надо хоть подымить, а то эта мошкара совсем загрызет. Он пошевелил ногами, похлопал руками по брюкам около ботинок, разгоняя мошек и снова начал говорить:
— Да! Вот так у меня бодро весело и пошло дело. Сдал еще два экзамена на отлично. Все бы хорошо, да потерялись деньги.
Всегда в пиджаке лежали, а однажды сунул руку в карман, а там лишь одна мелочь. Вот тут я загоревал. Съел последний батон и лежу — не знаю, что делать. Перестал из комнаты выходить. Все уйдут, а я остаюсь один. Лежу. Листаю учебники, а сам есть хочу. Однажды заходят ко мне три парня:
— Слушай, земляк, ты, говорят, в химии здорово рубишь. На пятерку экзамен сдал. Правда?
Сели они на кровать и рассказывают, что есть, мол, у них товарищ, который давненько школу закончил и все позабыл уже, просит помочь ему сдать химию. Приглашают поговорить с ним. Привели меня в комнату. Знакомят, встает такой мужчина здоровенный, подходит и чуть не плачет. Говорит, что всю химию забыл, а по-русски рассказать тем более не может. Он толкует, а я на стол гляжу. Там сала кусок огромный, хлеб и помидоры. У меня даже голова закружилась от запаха. Что ты! Вторые сутки без еды хожу. На одной воде. Видимо, они поняли, в чем дело, усадили меня за стол. Я и не помню, как ел. Короче говоря, накормили меня, дали с собой еды и пообещали после сдачи экзаменов сто рублей.
Пришел я к себе, упал в кровать и сразу уснул. Ночью проснулся.
— Что же я наделал? Как теперь быть? Прямо, хочь плачь… Погоревал, погоревал, отломил хлеба, пожевал в темноте, да и снова задремал.
Колька замолчал, залез рукой сначала в один карман, потом в другой. Удивленно потряс головой. Постучал по карманам пиджака. В нем затарахтели в коробке спички. Он достал их, прикурил и продолжил, нервно посасывая свой окурок:
— Утром, чуть свет, бегу к мужику отказываться. А он подает мне листок, отпечатанный и говорит:
— Эта наша автобиография. Выучи назубок. Мало ли что! Вдруг спросят. И давай фотографию свою. К обеду будет экзаменационная книжка готова. С печатью и твоей фоткой. Все чин по чину. Ты не болтайся зря. Иди, учи химию, а то, если не сдашь экзамен, мамашки своей не увидишь больше. Понял?
Взял меня за плечи и вывел в коридор, приговаривая:
— Как сало жрать — так «давай сюда», а как дело делать, так в кусты? Слабаки сибирские.
Вот эти слова меня заели, и я окончательно решил идти на экзамен — помочь ему. Я уже потом узнал, что он лежал целый месяц, а за него другие сдавали.
— Витек, ты слышишь? — спросил вдруг он, заглядывая в полутьме в мое лицо. Я подтверждающе закивал головой, а он с грустной улыбкой произнес:
— Слушай — все страсти еще впереди.
Утром зашли они за мной все четверо. Подают экзаменационную книжку. Развертываю — моя фотография, а под ней написано — «Билык Григорий Эмануилович, украинец». Я говорю:
— Мужики, какой же я украинец, когда ни бум бум по-ихнему не понимаю.
— А это не имеет значения, не в Киеве ведь сдаешь, а в Свердловске. Пошли, а то опоздаем.
Пошагал я с ними, как под конвоем. У них, оказывается, все уже было продумано. Главное, чтоб я не попал к преподавателю, у которого я сам сдавал экзамен. Пробежали они, позаглядывали в двери и подвели меня к одной из них. Только вышел из нее парень и захожу я. Иду — свету в глазах нет. Ничего не соображаю. Книжку подаю, билет взял и сел готовиться. Немного успокоился, глаза поднял — елки-палки, а она прямо на меня смотрит. Та самая химичка, которой я позавчера сдавал экзамен.
С великим трудом справился я с собой и стад думать, как поступить. А потом понял, что ждать нечего и досрочно пошел отвечать. Она меня не перебивала и даже кивала согласно головой. А потом вдруг с подозрительной улыбкой спросила:
— Мы раньше не встречались? Мне ваше лицо кажется знакомым.
Внутри меня все вспыхнуло, но я взял себя в руки и, как мог спокойнее, ответил:
— Мне часто так говорят. Уж, видимо, такое лицо. Невыразительное.
Она внимательно рассматривала оценки в экзаменационной книжке. Там были в основном тройки. Наконец спросила меня:
— Где вы учились? Судя по оценкам, знания у вас посредственные, но в химии вы разбираетесь неплохо.
Вспомнив изученную мной биографию, я автоматически ответил, что учился в Киеве. И тут произошло совершенно для меня неожиданное. Она обратилась ко мне с улыбкой на чистом украинском языке. Чувствую я, что весь похолодел. Уже совсем собрался признаться во всем, как вдруг в голове вспыхнул известный лозунг, и я в отчаянии прокричал прямой ей в лицо:
— Хай живе радяньска Украина!
Она испуганно отпрянула и уронила на пол ручку. Поднимая ее и не отрывая от меня удивленного взгляда, прошептала:
— Ну, хорошо. Только не нужно так нервничать.
Что-то написала в книжке и подала ее мне в руки. Как я вышел, не помню. Очнулся уже в коридоре. Слышу вокруг хохочут и кто-то хлопает меня по плечу.
— Ну, молоток, парень! Ты смотри — на отлично сдал!
Нервы мои больше не выдержали. _Я_ оттолкнул от себя их руки и, глядя в ненавистные лица, еле проговорил:
— Отстаньте вы от меня!
У выходных дверей один из них догнал меня и, как я не отбивался, сунул в карман деньги.
Колька опустил голову, оперся обеими руками о скамейку и замер. Потом, как-то боязливо взглянув на меня, продолжил:
— Долго я не мог прикоснуться к этим деньгам, пока совсем не оголодал. Потом сходил в столовую, поел на них и купил билет на обратную дорогу. Остатки бросил на вокзале в лежащую на земле шапку солдата, покалеченного на войне.
Колька смолк, уставился в темноту и нервно хлопал ладошкой по колену. Я не знал, как себя вести и что ему сказать. Молчание становилось тягостным. Наконец, я спросил его осторожно:
— Ну, а тот-то? Поступил?
— Нет. Выгнали. Попались на следующем экзамене. Как обычно, обоих исключили.
Мы снова сидели молча. Колька шарил по карманам, видимо, в поисках курева, а сам, как завороженный, смотрел во мрак уходящей в кусты аллеи. Шляпа дальнего фонаря покачивалась на столбе от слабого ветра, и желтоватый блин его болезненного света выхватывал из темноты то пугающе шевелящиеся деревья, то серую ленту песчаной дорожки. А в кустах было тихо и темно. Мошкара заунывно пела около наших ушей…
В тот вечер мы поняли, что чувства былой непосредственности, доверчивости и беззаботности нам теперь уже никогда больше не вернуть.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ХАЙ ЖИВЕ РАДЯНЬСКА УКРАИНА
Мы вступали в самостоятельную жизнь в первые послевоенные годы. Как никакое другое поколение мы вынуждены были познавать действительность во всех ее проявлениях методом личных проб и ошибок. Прежде всего, это касается выходцев из разоренной, но сохранившей свои традиционные моральные устои послевоенной деревни.
Тяга к знаниям, желание активно участвовать в развитии страны, стремление к привлекающей неизвестности уводили этих молодых людей в незнакомые города, навстречу новой неведомой жизни.
Об одном из таких парней я и хочу вам рассказать. Сегодня мы можем осуждать или смеяться по поводу его поступков, но так было в действительности, и я не намерен менять что-либо в угоду морали или законности.
Тем более, что нынче эти понятия до того осквернены, что опираться на них практически невозможно. Пусть читатель сам оценит все, исходя из своих убеждений, жизненного опыта, с учетом необычных обстоятельств, в которых находился мой друг. А, впрочем, оценки, наверное, и не нужны. Лучше рассматривать этот рассказ как честную иллюстрацию к нашей далекой, трудной и дерзкой юности.
Я вернулся из города после сдачи вступительных экзаменов и в тот же день вечером пришел в клуб. Здесь собиралась вся сельская молодежь. Танцевали под баян, рассказывали новости. Я на этот раз стоял в стороне. Правильно говорят, что на свете нет более взрослых людей, чем студент первого курса. Вот и я в тот момент чувствовал себя ужасно солидным. Ко мне подошел Колька Логинов, тоже поступивший в один из уральских вузов. Обычно непоседливый и смешливый, он в тот вечер был задумчив и молчалив.
— Ты что, Коля, такой постный? Заботишься о судьбах человечества?
— Да-а. Тут задумаешься… Слушай, пойдем пошляемся.
Мы вышли в сад и в дальнем углу его уселись на расположенную в кустах скамейку. Сгущались сумерки. Колька вздохнул и, не глядя на меня, сказал:
— Залетел я в одну историю. Еле выпутался. Даже не знаю, как и рассказать тебе.
_Я_ встревоженно смотрел на него, ожидая разъяснения. И Колька начал говорить.
— Приехал я в город рано утром. Из поезда выхожу на площадь — народу полно. Где этот институт? Куда ехать? Не знаю. Смотрю, автобусы стоят и на них названия институтов написаны. Побежал туда. Нашел свой — нас всех в санпропускник на этом же автобусе. Пока одежду в камере прожаривали, мы ополоснулись немного. В общем, к вечеру только устроились в общежитие. Ты понимаешь, надо к экзаменам готовиться, а я не могу никак. Где ни сяду — везде отвлекаюсь. То в коридоре топают и хохочут, то футболисты за окном орут, то трамвай гремит. Пошел в библиотеку — еще хуже. Только задумаюсь, а за спиной шепчутся, потом «хи-хи» да «ха-ха». То книгу листают, то спорят.
Время идет, а я прямо не знаю, куда деваться. Наконец, нашел место — залез в крапиву за складом. Вытоптал там себе площадку и — на целый день. Беру с собой батон хлеба, колбасы и занимаюсь до вечера.
Вот наступил первый экзамен. Я всю ночь не спал. Пришел в институт и хожу около дверей, не могу успокоиться. Неужели опозорюсь? Один абитуриент — постарше всех — видать, фронт прошел, смотрит на меня и хохочет:
— Что трясешься? Не трусь! Дрожать дрожи, а форс держи!
Послушал его, голову задрал и попер прямо в кабинет.
Представь себе, сдал на четверку. И такая во мне уверенность появилась, даже сам удивляюсь. Вылетел на улицу, как на крыльях. Первым делом пошел в столовую и наелся.
Колька прервался, скосил голову, заглядывая в грудной карман. Аккуратно достал из него папироску и закурил.
— Надо хоть подымить, а то эта мошкара совсем загрызет. Он пошевелил ногами, похлопал руками по брюкам около ботинок, разгоняя мошек и снова начал говорить:
— Да! Вот так у меня бодро весело и пошло дело. Сдал еще два экзамена на отлично. Все бы хорошо, да потерялись деньги.
Всегда в пиджаке лежали, а однажды сунул руку в карман, а там лишь одна мелочь. Вот тут я загоревал. Съел последний батон и лежу — не знаю, что делать. Перестал из комнаты выходить. Все уйдут, а я остаюсь один. Лежу. Листаю учебники, а сам есть хочу. Однажды заходят ко мне три парня:
— Слушай, земляк, ты, говорят, в химии здорово рубишь. На пятерку экзамен сдал. Правда?
Сели они на кровать и рассказывают, что есть, мол, у них товарищ, который давненько школу закончил и все позабыл уже, просит помочь ему сдать химию. Приглашают поговорить с ним. Привели меня в комнату. Знакомят, встает такой мужчина здоровенный, подходит и чуть не плачет. Говорит, что всю химию забыл, а по-русски рассказать тем более не может. Он толкует, а я на стол гляжу. Там сала кусок огромный, хлеб и помидоры. У меня даже голова закружилась от запаха. Что ты! Вторые сутки без еды хожу. На одной воде. Видимо, они поняли, в чем дело, усадили меня за стол. Я и не помню, как ел. Короче говоря, накормили меня, дали с собой еды и пообещали после сдачи экзаменов сто рублей.
Пришел я к себе, упал в кровать и сразу уснул. Ночью проснулся.
— Что же я наделал? Как теперь быть? Прямо, хочь плачь… Погоревал, погоревал, отломил хлеба, пожевал в темноте, да и снова задремал.
Колька замолчал, залез рукой сначала в один карман, потом в другой. Удивленно потряс головой. Постучал по карманам пиджака. В нем затарахтели в коробке спички. Он достал их, прикурил и продолжил, нервно посасывая свой окурок:
— Утром, чуть свет, бегу к мужику отказываться. А он подает мне листок, отпечатанный и говорит:
— Эта наша автобиография. Выучи назубок. Мало ли что! Вдруг спросят. И давай фотографию свою. К обеду будет экзаменационная книжка готова. С печатью и твоей фоткой. Все чин по чину. Ты не болтайся зря. Иди, учи химию, а то, если не сдашь экзамен, мамашки своей не увидишь больше. Понял?
Взял меня за плечи и вывел в коридор, приговаривая:
— Как сало жрать — так «давай сюда», а как дело делать, так в кусты? Слабаки сибирские.
Вот эти слова меня заели, и я окончательно решил идти на экзамен — помочь ему. Я уже потом узнал, что он лежал целый месяц, а за него другие сдавали.
— Витек, ты слышишь? — спросил вдруг он, заглядывая в полутьме в мое лицо. Я подтверждающе закивал головой, а он с грустной улыбкой произнес:
— Слушай — все страсти еще впереди.
Утром зашли они за мной все четверо. Подают экзаменационную книжку. Развертываю — моя фотография, а под ней написано — «Билык Григорий Эмануилович, украинец». Я говорю:
— Мужики, какой же я украинец, когда ни бум бум по-ихнему не понимаю.
— А это не имеет значения, не в Киеве ведь сдаешь, а в Свердловске. Пошли, а то опоздаем.
Пошагал я с ними, как под конвоем. У них, оказывается, все уже было продумано. Главное, чтоб я не попал к преподавателю, у которого я сам сдавал экзамен. Пробежали они, позаглядывали в двери и подвели меня к одной из них. Только вышел из нее парень и захожу я. Иду — свету в глазах нет. Ничего не соображаю. Книжку подаю, билет взял и сел готовиться. Немного успокоился, глаза поднял — елки-палки, а она прямо на меня смотрит. Та самая химичка, которой я позавчера сдавал экзамен.
С великим трудом справился я с собой и стад думать, как поступить. А потом понял, что ждать нечего и досрочно пошел отвечать. Она меня не перебивала и даже кивала согласно головой. А потом вдруг с подозрительной улыбкой спросила:
— Мы раньше не встречались? Мне ваше лицо кажется знакомым.
Внутри меня все вспыхнуло, но я взял себя в руки и, как мог спокойнее, ответил:
— Мне часто так говорят. Уж, видимо, такое лицо. Невыразительное.
Она внимательно рассматривала оценки в экзаменационной книжке. Там были в основном тройки. Наконец спросила меня:
— Где вы учились? Судя по оценкам, знания у вас посредственные, но в химии вы разбираетесь неплохо.
Вспомнив изученную мной биографию, я автоматически ответил, что учился в Киеве. И тут произошло совершенно для меня неожиданное. Она обратилась ко мне с улыбкой на чистом украинском языке. Чувствую я, что весь похолодел. Уже совсем собрался признаться во всем, как вдруг в голове вспыхнул известный лозунг, и я в отчаянии прокричал прямой ей в лицо:
— Хай живе радяньска Украина!
Она испуганно отпрянула и уронила на пол ручку. Поднимая ее и не отрывая от меня удивленного взгляда, прошептала:
— Ну, хорошо. Только не нужно так нервничать.
Что-то написала в книжке и подала ее мне в руки. Как я вышел, не помню. Очнулся уже в коридоре. Слышу вокруг хохочут и кто-то хлопает меня по плечу.
— Ну, молоток, парень! Ты смотри — на отлично сдал!
Нервы мои больше не выдержали. _Я_ оттолкнул от себя их руки и, глядя в ненавистные лица, еле проговорил:
— Отстаньте вы от меня!
У выходных дверей один из них догнал меня и, как я не отбивался, сунул в карман деньги.
Колька опустил голову, оперся обеими руками о скамейку и замер. Потом, как-то боязливо взглянув на меня, продолжил:
— Долго я не мог прикоснуться к этим деньгам, пока совсем не оголодал. Потом сходил в столовую, поел на них и купил билет на обратную дорогу. Остатки бросил на вокзале в лежащую на земле шапку солдата, покалеченного на войне.
Колька смолк, уставился в темноту и нервно хлопал ладошкой по колену. Я не знал, как себя вести и что ему сказать. Молчание становилось тягостным. Наконец, я спросил его осторожно:
— Ну, а тот-то? Поступил?
— Нет. Выгнали. Попались на следующем экзамене. Как обычно, обоих исключили.
Мы снова сидели молча. Колька шарил по карманам, видимо, в поисках курева, а сам, как завороженный, смотрел во мрак уходящей в кусты аллеи. Шляпа дальнего фонаря покачивалась на столбе от слабого ветра, и желтоватый блин его болезненного света выхватывал из темноты то пугающе шевелящиеся деревья, то серую ленту песчаной дорожки. А в кустах было тихо и темно. Мошкара заунывно пела около наших ушей…
В тот вечер мы поняли, что чувства былой непосредственности, доверчивости и беззаботности нам теперь уже никогда больше не вернуть.