256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
МОЙ ДРУГ МИША БАРИМБАУМ
Мальчишки колотили его без причины и без злобы. Ради развлечения. Он был беззащитен. Как только любой, даже совсем маленький, пацан на него замахивался, Миша закрывал лицо руками и поворачивался к обидчику спиной. Проходящие мимо бабы разгоняли ребят:
— Вы что делаете? Хулиганы! Сейчас все уши оторву… А ты что стоишь? Поддал бы им как следует!
Мальчишки разбегались, но через некоторое время снова окружали Мишу. А он только шмыгал носом и, оглядываясь, старался уйти.
В то время — второй год войны — мне исполнилось девять лет, а Миша был постарше года на два. Мы оба были новичками в этом небольшом леспромхозовском поселке со странным названием: «Твердыш». Разница меж нами заключалась в том, что я приехал с глухой лесной точки по заготовке леса, а Миша был эвакуирован из Киева.
С началом войны в леспромхозовских деревнях резко изменился состав населения. Сибирские мужики практически поголовно были призваны в Армию.
На их рабочие места прибывали эвакуированные, административно-ссыльные и «бойцы трудфронта».
Население стало интернациональным. Речь разных народов зазвучала теперь в этой сибирской глубинке. Производство работало круглые сутки. Для фронта готовились железнодорожные шпалы, строевой лес и ружболванка.
С Мишей мы познакомились в день моего приезда. _Я_ услышал в сенях одного из бараков возню и шум. Заглянув, увидел, как шесть-семь мальчишек моего возраста колотят Мишу. Мигом заскочив в сени, я закрыл его собой. Ребята оторопели:
— А тебе чего надо? Иди отсюда!
Но я стал сопротивляться. Поколотив как следует, они сбили меня с ног. Я никогда не был так унижен и оскорблен. И тут, видимо, сработал мой заполошный характер. Я схватил лежащее полено и с криком сквозь слезы обиды:
— Убью всех! — кинулся на толпу обидчиков. Такой дикости, наверное, никто из них не ожидал, и они разбежались в стороны. Я взял Мишу за руку и, как слепого провел мимо ребят.
С тех пор никто в моем присутствии его не обижал. Все реже становились случаи, когда какой-нибудь мальчишка прибегал и кричал:
— Эй, Мишку — Баримбаума там опять зажали. — И я бежал на выручку, но дело уже кончалось без драки.
Все это привело к тому, что мы стали неразлучны. Он приходил к нам очень рано, когда мать ставила чугун с картофелем в русскую печь. Это готовился завтрак. Миша садился на порог входной двери, а я, чтобы не мешать в крохотной комнате действиям матери, — на подоконник. Мы молча ждали. Наконец, чугун с вареной картошкой оказывался на столе и мать говорила, высыпая на стол ложку крупной, серой соли:
— Ешьте давайте, да не обожгитесь, картошка-то как кипяток.
Мы с Мишей набрасывались на еду, переворачивая языком во рту жгучие кусочки и, выдыхая из себя горячий воздух. Когда чугун становился пустым, мать, убирая его, приговаривала:
— Ну, вот, и Слава Богу! Средину набили — и концы зашевелятся.
Раз или два в неделю мы ходили с Мишей на «казеиновый завод». Там работала старая знакомая матери. Шли по широкой просеке, которая почему-то называлась «провал».
Наше детское сознание не могло быть постоянно под гнетом военных ужасов и голодной, полунищей действительности. Иногда хотелось пошалить и подурачиться. И делали мы это, когда оставались одни. Дружно шагая по автомобильной колее, мы орали от души:
_Синее_море,_белый_катерок,_
_Сяду,_поеду_на_Дальний_Восток,_
_На_Дальнем_Востоке,_там_пушки_пулят,_
_Бедные_солдатики_убитые_лежат._
Мы раз к разу повторяли эти невесть откуда попавшие к нам слова, не вникая в их суть, а наслаждаясь совместным пением, молодостью и чувством дружбы. Шли, обнявшись и в ногу. Миша был выше ростом и обнимал меня за шею, а я его — за талию.
«Казеиновый завод» — представлял собой большой рубленый дом с длинным навесом во дворе. Когда мы останавливались у ворот, из них выглядывала наша «знакомая»:
— Что вы здесь ходите? Что выглядываете? Убирайтесь отсюда! — громко кричала она, оглядывая улицу. Потом спокойным голосом спрашивала:
— А это кто опять с тобой?.. Худой какой — одни глаза. Чего он убежал-то, испугался что ли?
— Это друг мой, Миша.
— У тебя все — то Миша, то Гриша. Вечно кого-нибудь да тащишь.
Она доставала из-под фартука горсть сухого, как стекло творога, совала мне в руку и снова кричала:
— Вот возьму сейчас метлу — я вас накормлю. Так накормлю, что и не захочете больше.
Но мы уже бежали через паскотину в лес, где делили поровну кусочки полуготового казеинового клея. Потом долго сосали их и тщетно пытались раскусить, поддерживая челюсти руками.
Часов с шести вечера мы с Мишей стояли около клуба. Это был обычный барак, заполненный деревянными скамейками. На дороге появлялся киномеханик. Он был главной знаменитостью деревни. Все звали его — «Виктор — Сифорт». Никто никогда не произносил отдельно имя или фамилию. Да мы и считали в то время это словосочетание одним именем. Когда зал заполнялся зрителями, механик включал киноаппарат и открывал дверь — для его охлаждения. Тогда я начинал заглядывать внутрь будки. Аппарат четко стрекотал и светлый луч из него убегал через отверстие в темноту зрительного зала. Я вставал у косяка, потом на порог и прижимался к стене. Наконец, Виктор — Сифорт хватал на ходу табурет и ставил его у стены рядом со смотровым окошечком. Я быстро звал Мишу. Мы торопливо вставали ногами на табурет и устремляли взгляд через квадратное отверстие на далекий экран. Так, обнявшись и прижавшись, щека к щеке, мы простаивали до конца сеанса.
Изредка механик молча отталкивал наши головы в сторону и заглядывал в зал. Стараясь перекричать шум аппарата, он орал нам в уши:
— Шорт возми! Лямпа опят слапо карит.
Делал страшные глаза, сокрушенно тряс головой:
— Это не карашо. Плехо!
Иногда он неожиданно стучал нам по плечу и, когда мы оборачивались, высыпал каждому из нас в ладошку немного подсолнечных семечек. Потом тыкал пальцем в грудь нам и себе:
— Ифан, Мишель, Витольд. Ошень карашо.
Да, да! Так есть!
При этом он улыбался широко и дружелюбно.
Большая дружба у нас велась со сторожем парикмахерской. Все звали его «Паша — Беларусь». Он был огромный, грузный, седой. Почти всегда дремал на крыльце, а зимой — в углу парикмахерской, где за занавеской и спал. Он был совершенно невозмутим и бездеятелен. Когда ему говорили:
— Двери-то скоро отпадут с петель. Приколотил бы.
Он вставал, внимательно осматривал входную дверь. Потом оглядывался на большую поленницу около забора. Доставал изо рта курительную трубку и глубокомысленно изрекал:
— Ничева. Усе в порядке. Дров есть. Двер не надо.
И снова уходил в свой угол. Наша с ним дружба основывалась на обоюдной выгоде. Идею подал Миша. Он увидел у Паши старое, казенное ружье — берданку и выпросил его на один вечер. Этому поспособствовал парикмахер — Иосиф Шмаеивич. Он, стараясь повернуть свою голову к сторожу, но, не отрывая глаз от очередного клиента и летающей в руке опасной бритвы, говорил быстро, почти захлебываясь словам:
— И что зе ви себе думаете, Паша? Зачем этот ценный инструмэнт будет валяться под кроватью? Пусть мальчики охотничают. И будут кушать мясо. А може бить, они не забудут и нас? Принесут по кусочку. Что-о-о? Неужели ви не хочете кушать вкусного мяса, Паща?
Заполучив ружье, мы с Мишей сходили на болото и я подстрелил двух уток. Одну из них отдали Паше, а он доверил нам берданку «в длительное пользование». С тех пор мы с Мишей сутками ползали по болотам в поисках дичи. Миша подгонял ко мне уток, а я стрелял из ружья. Охотничья добыча хоть и была очень скромной, но стала большим подспорьем в нашем скудном питании.
Мы не имели понятия о том, кто из нас какой национальности. И никогда об этом не задумывались, пока в леспромхоз не прибыла группа таджиков. Сообщение об этом событии сделал дед по прозвищу «Хиба».
— Экого чуда пригнали. Все, как один, чернущие. Рожи-то блестят, будто голенище. Вот ведь беда-то какая!
И заговорчески оглядев слушателей, которые от удивления пооткрывали рты, доверительно добавил:
— Говорят — все шпиены. В заграницу бегали.
С приездом таджиков заботы у нас с Мишей прибавилось. Были они ни к чему не приспособлены. Не понимали ни одного русского звука. Смотрели на мир огромными, черными, испуганными глазами и молчали. Сначала их водили строем на погрузку леса в вагоны. Но ничего не вышло. Они не умели этого делать. А может, не хотели? Кто знает! Теперь уже некому ответить на этот вопрос.
В конце концов их оставили в бараке, вменив в обязанность заготовку дров для своих печей. Питание в рабочей столовой было плохим и они всегда были голодны.
Когда мы с Мишей раздавали им сырой картофель и овощи, они тихо брали их. Низко кланялись и произносили обычно непонятную нам тарабарщину:
— Мамо джона, сат коллахом.
Это звучало так загадочно и проникновенно, грустно и таинственно, что мы с Мишей тоже кланялись в ответ. Накормить таджиков было невозможно. Нам, деревенским мальчикам, пришлось даже в этих целях «страдовать». Так у нас именовались тайные походы по чужим огородам.
Но скоро наступила морозная осень и наши продовольственные «ресурсы» закончились. А недели через две в таджикском бараке началась эпидемия и нас не стали туда пускать. К Новому году барак опустел. Бедные жители солнечных гор успокоились на дальнем кладбище в дремучей, холодной, сибирской тайге.
К концу войны эвакуированные стали уезжать на родину. Засобирался и Миша со своей матерью. Он все чаще рассказывал о Киеве. Я, никогда не видевший города, как ни напрягал свою фантазию, кроме большой деревни, ничего не мог себе представить.
Однажды Миша сказал, что в городе можно купить пистолет.
— Давай деньги, я тебе куплю и привезу или отправлю.
Какой мальчишка не хотел иметь пистолет? Я согласился. Но
где взять деньги? Миша предложил попросить у матери и сказать, что для подарка, а о пистолете, мол, будем знать только мы двое.
К моему удивлению мать даже обрадовалась. Достав из-за образов старую косынку с мятыми рублями, она говорила, отдавая деньги:
— Купи, Миша, купи. Говорят, в городе все можно купить. Лучше бы ему штаны какие. Эти-то скоро уже совсем спадут. Ходит вон — тело грешное наруже… Или материалу какого. Уж я как-нибудь сама сошью — скулемаю. Не велик жених — износит. Мы-то неизвестно когда отсюда выберемся.
Провожали Мишу почти все мальчишки деревни. Это как-то даже меня обескуражило, разбудило чувство непонятной ревности. Мне хотелось обнять его и сказать что-то невероятно нежное и трогательное. Но он молчком вошел в вагон и смотрел на нас сквозь грязное оконное стекло спокойно и озабоченно. Поезд ушел и больше никто из нас ничего не слышал о моем друге. Долго еще ребята при встрече интересовались, нет ли вестей. Но я только отрицательно качал головой…
Лишь несколько лет спустя я узнал, что Миша собрал деньги на пистолеты и подарки почти со всех мальчишек нашей деревни.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
МОЙ ДРУГ МИША БАРИМБАУМ
Мальчишки колотили его без причины и без злобы. Ради развлечения. Он был беззащитен. Как только любой, даже совсем маленький, пацан на него замахивался, Миша закрывал лицо руками и поворачивался к обидчику спиной. Проходящие мимо бабы разгоняли ребят:
— Вы что делаете? Хулиганы! Сейчас все уши оторву… А ты что стоишь? Поддал бы им как следует!
Мальчишки разбегались, но через некоторое время снова окружали Мишу. А он только шмыгал носом и, оглядываясь, старался уйти.
В то время — второй год войны — мне исполнилось девять лет, а Миша был постарше года на два. Мы оба были новичками в этом небольшом леспромхозовском поселке со странным названием: «Твердыш». Разница меж нами заключалась в том, что я приехал с глухой лесной точки по заготовке леса, а Миша был эвакуирован из Киева.
С началом войны в леспромхозовских деревнях резко изменился состав населения. Сибирские мужики практически поголовно были призваны в Армию.
На их рабочие места прибывали эвакуированные, административно-ссыльные и «бойцы трудфронта».
Население стало интернациональным. Речь разных народов зазвучала теперь в этой сибирской глубинке. Производство работало круглые сутки. Для фронта готовились железнодорожные шпалы, строевой лес и ружболванка.
С Мишей мы познакомились в день моего приезда. _Я_ услышал в сенях одного из бараков возню и шум. Заглянув, увидел, как шесть-семь мальчишек моего возраста колотят Мишу. Мигом заскочив в сени, я закрыл его собой. Ребята оторопели:
— А тебе чего надо? Иди отсюда!
Но я стал сопротивляться. Поколотив как следует, они сбили меня с ног. Я никогда не был так унижен и оскорблен. И тут, видимо, сработал мой заполошный характер. Я схватил лежащее полено и с криком сквозь слезы обиды:
— Убью всех! — кинулся на толпу обидчиков. Такой дикости, наверное, никто из них не ожидал, и они разбежались в стороны. Я взял Мишу за руку и, как слепого провел мимо ребят.
С тех пор никто в моем присутствии его не обижал. Все реже становились случаи, когда какой-нибудь мальчишка прибегал и кричал:
— Эй, Мишку — Баримбаума там опять зажали. — И я бежал на выручку, но дело уже кончалось без драки.
Все это привело к тому, что мы стали неразлучны. Он приходил к нам очень рано, когда мать ставила чугун с картофелем в русскую печь. Это готовился завтрак. Миша садился на порог входной двери, а я, чтобы не мешать в крохотной комнате действиям матери, — на подоконник. Мы молча ждали. Наконец, чугун с вареной картошкой оказывался на столе и мать говорила, высыпая на стол ложку крупной, серой соли:
— Ешьте давайте, да не обожгитесь, картошка-то как кипяток.
Мы с Мишей набрасывались на еду, переворачивая языком во рту жгучие кусочки и, выдыхая из себя горячий воздух. Когда чугун становился пустым, мать, убирая его, приговаривала:
— Ну, вот, и Слава Богу! Средину набили — и концы зашевелятся.
Раз или два в неделю мы ходили с Мишей на «казеиновый завод». Там работала старая знакомая матери. Шли по широкой просеке, которая почему-то называлась «провал».
Наше детское сознание не могло быть постоянно под гнетом военных ужасов и голодной, полунищей действительности. Иногда хотелось пошалить и подурачиться. И делали мы это, когда оставались одни. Дружно шагая по автомобильной колее, мы орали от души:
_Синее_море,_белый_катерок,_
_Сяду,_поеду_на_Дальний_Восток,_
_На_Дальнем_Востоке,_там_пушки_пулят,_
_Бедные_солдатики_убитые_лежат._
Мы раз к разу повторяли эти невесть откуда попавшие к нам слова, не вникая в их суть, а наслаждаясь совместным пением, молодостью и чувством дружбы. Шли, обнявшись и в ногу. Миша был выше ростом и обнимал меня за шею, а я его — за талию.
«Казеиновый завод» — представлял собой большой рубленый дом с длинным навесом во дворе. Когда мы останавливались у ворот, из них выглядывала наша «знакомая»:
— Что вы здесь ходите? Что выглядываете? Убирайтесь отсюда! — громко кричала она, оглядывая улицу. Потом спокойным голосом спрашивала:
— А это кто опять с тобой?.. Худой какой — одни глаза. Чего он убежал-то, испугался что ли?
— Это друг мой, Миша.
— У тебя все — то Миша, то Гриша. Вечно кого-нибудь да тащишь.
Она доставала из-под фартука горсть сухого, как стекло творога, совала мне в руку и снова кричала:
— Вот возьму сейчас метлу — я вас накормлю. Так накормлю, что и не захочете больше.
Но мы уже бежали через паскотину в лес, где делили поровну кусочки полуготового казеинового клея. Потом долго сосали их и тщетно пытались раскусить, поддерживая челюсти руками.
Часов с шести вечера мы с Мишей стояли около клуба. Это был обычный барак, заполненный деревянными скамейками. На дороге появлялся киномеханик. Он был главной знаменитостью деревни. Все звали его — «Виктор — Сифорт». Никто никогда не произносил отдельно имя или фамилию. Да мы и считали в то время это словосочетание одним именем. Когда зал заполнялся зрителями, механик включал киноаппарат и открывал дверь — для его охлаждения. Тогда я начинал заглядывать внутрь будки. Аппарат четко стрекотал и светлый луч из него убегал через отверстие в темноту зрительного зала. Я вставал у косяка, потом на порог и прижимался к стене. Наконец, Виктор — Сифорт хватал на ходу табурет и ставил его у стены рядом со смотровым окошечком. Я быстро звал Мишу. Мы торопливо вставали ногами на табурет и устремляли взгляд через квадратное отверстие на далекий экран. Так, обнявшись и прижавшись, щека к щеке, мы простаивали до конца сеанса.
Изредка механик молча отталкивал наши головы в сторону и заглядывал в зал. Стараясь перекричать шум аппарата, он орал нам в уши:
— Шорт возми! Лямпа опят слапо карит.
Делал страшные глаза, сокрушенно тряс головой:
— Это не карашо. Плехо!
Иногда он неожиданно стучал нам по плечу и, когда мы оборачивались, высыпал каждому из нас в ладошку немного подсолнечных семечек. Потом тыкал пальцем в грудь нам и себе:
— Ифан, Мишель, Витольд. Ошень карашо.
Да, да! Так есть!
При этом он улыбался широко и дружелюбно.
Большая дружба у нас велась со сторожем парикмахерской. Все звали его «Паша — Беларусь». Он был огромный, грузный, седой. Почти всегда дремал на крыльце, а зимой — в углу парикмахерской, где за занавеской и спал. Он был совершенно невозмутим и бездеятелен. Когда ему говорили:
— Двери-то скоро отпадут с петель. Приколотил бы.
Он вставал, внимательно осматривал входную дверь. Потом оглядывался на большую поленницу около забора. Доставал изо рта курительную трубку и глубокомысленно изрекал:
— Ничева. Усе в порядке. Дров есть. Двер не надо.
И снова уходил в свой угол. Наша с ним дружба основывалась на обоюдной выгоде. Идею подал Миша. Он увидел у Паши старое, казенное ружье — берданку и выпросил его на один вечер. Этому поспособствовал парикмахер — Иосиф Шмаеивич. Он, стараясь повернуть свою голову к сторожу, но, не отрывая глаз от очередного клиента и летающей в руке опасной бритвы, говорил быстро, почти захлебываясь словам:
— И что зе ви себе думаете, Паша? Зачем этот ценный инструмэнт будет валяться под кроватью? Пусть мальчики охотничают. И будут кушать мясо. А може бить, они не забудут и нас? Принесут по кусочку. Что-о-о? Неужели ви не хочете кушать вкусного мяса, Паща?
Заполучив ружье, мы с Мишей сходили на болото и я подстрелил двух уток. Одну из них отдали Паше, а он доверил нам берданку «в длительное пользование». С тех пор мы с Мишей сутками ползали по болотам в поисках дичи. Миша подгонял ко мне уток, а я стрелял из ружья. Охотничья добыча хоть и была очень скромной, но стала большим подспорьем в нашем скудном питании.
Мы не имели понятия о том, кто из нас какой национальности. И никогда об этом не задумывались, пока в леспромхоз не прибыла группа таджиков. Сообщение об этом событии сделал дед по прозвищу «Хиба».
— Экого чуда пригнали. Все, как один, чернущие. Рожи-то блестят, будто голенище. Вот ведь беда-то какая!
И заговорчески оглядев слушателей, которые от удивления пооткрывали рты, доверительно добавил:
— Говорят — все шпиены. В заграницу бегали.
С приездом таджиков заботы у нас с Мишей прибавилось. Были они ни к чему не приспособлены. Не понимали ни одного русского звука. Смотрели на мир огромными, черными, испуганными глазами и молчали. Сначала их водили строем на погрузку леса в вагоны. Но ничего не вышло. Они не умели этого делать. А может, не хотели? Кто знает! Теперь уже некому ответить на этот вопрос.
В конце концов их оставили в бараке, вменив в обязанность заготовку дров для своих печей. Питание в рабочей столовой было плохим и они всегда были голодны.
Когда мы с Мишей раздавали им сырой картофель и овощи, они тихо брали их. Низко кланялись и произносили обычно непонятную нам тарабарщину:
— Мамо джона, сат коллахом.
Это звучало так загадочно и проникновенно, грустно и таинственно, что мы с Мишей тоже кланялись в ответ. Накормить таджиков было невозможно. Нам, деревенским мальчикам, пришлось даже в этих целях «страдовать». Так у нас именовались тайные походы по чужим огородам.
Но скоро наступила морозная осень и наши продовольственные «ресурсы» закончились. А недели через две в таджикском бараке началась эпидемия и нас не стали туда пускать. К Новому году барак опустел. Бедные жители солнечных гор успокоились на дальнем кладбище в дремучей, холодной, сибирской тайге.
К концу войны эвакуированные стали уезжать на родину. Засобирался и Миша со своей матерью. Он все чаще рассказывал о Киеве. Я, никогда не видевший города, как ни напрягал свою фантазию, кроме большой деревни, ничего не мог себе представить.
Однажды Миша сказал, что в городе можно купить пистолет.
— Давай деньги, я тебе куплю и привезу или отправлю.
Какой мальчишка не хотел иметь пистолет? Я согласился. Но
где взять деньги? Миша предложил попросить у матери и сказать, что для подарка, а о пистолете, мол, будем знать только мы двое.
К моему удивлению мать даже обрадовалась. Достав из-за образов старую косынку с мятыми рублями, она говорила, отдавая деньги:
— Купи, Миша, купи. Говорят, в городе все можно купить. Лучше бы ему штаны какие. Эти-то скоро уже совсем спадут. Ходит вон — тело грешное наруже… Или материалу какого. Уж я как-нибудь сама сошью — скулемаю. Не велик жених — износит. Мы-то неизвестно когда отсюда выберемся.
Провожали Мишу почти все мальчишки деревни. Это как-то даже меня обескуражило, разбудило чувство непонятной ревности. Мне хотелось обнять его и сказать что-то невероятно нежное и трогательное. Но он молчком вошел в вагон и смотрел на нас сквозь грязное оконное стекло спокойно и озабоченно. Поезд ушел и больше никто из нас ничего не слышал о моем друге. Долго еще ребята при встрече интересовались, нет ли вестей. Но я только отрицательно качал головой…
Лишь несколько лет спустя я узнал, что Миша собрал деньги на пистолеты и подарки почти со всех мальчишек нашей деревни.