256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
КОМАНДИР ШТРАФНОЙ РОТЫ
Наверное, нет на свете ничего более грустного и умиротворяющего, чем старое деревенское кладбище ранней весной. Летняя жизнь еще не обозначилась, а вечность заполнила скорбным молчанием и запахом прелой прошлогодней растительности весь этот припавший к речке, пригорюнившийся сосновый бор.
Когда-то собирались мы — родственники — сюда в один день по сговору со всех сторон страны, а теперь по несостоятельности приезжаем к отцовской могиле по одиночке с какой-нибудь оказией. Вот и в этот раз через много лет я с попутной машиной добрался в родной поселок и пришел на погост.
На одном из скромных памятников, стоящем над плохо ухоженной могилой, я вдруг увидел выцветшую фотографию, вид которой заставил меня остановиться. Эти веселые, честные глаза, необъяснимо обаятельная улыбка были мне очень знакомы. Память молниеносно вернула меня на несколько десятилетий назад, ко времени встреч с этим необычным человеком.
Он появился в поселке года через три после окончаний войны. Высокий, крепкий, красивый, всегда в гимнастерке, брюках-галифе и хромовых блестящих сапогах. Когда он надевал свой парадный офицерский китель, прохожие не могли оторвать от него глаз — вся грудь его была увешана орденами. При знакомстве он представлял себя полностью и официально — «Вшивков Василий Борисович», чем приводил селян в немалое смущение. У него была необычная для наших мест семья: жена — молодая, пышнотелая узбечка и двое детей — мальчик и девочка, которые не унаследовали от отца ни одной русской черты. Они были смуглы, черноголовы и черноглазы, как мать. Мы жили в соседстве, и, несмотря на значительную разницу в возрасте, я больше, чем другие парни, имел возможность общаться с этим фронтовиком. Когда стало известно, что он был командиром штрафной роты, многие пытались узнать подробности его боевой жизни, но получали в ответ шутки или молчание. Однако мне иногда удавалось услышать его краткие рассказы во время редких деревенских застолий, где собирались несколько соседей-фронтовиков и солдатских вдов. Говорил он кратко, негромко, как бы стесняясь или боясь осуждения.
— Принял я роту после тяжелых боев, когда от нее одно название осталось. Поступила команда получать пополнение. Взял я двух автоматчиков и прибыл на станцию, а там грузовой эшелон и охрана с пулеметами и собаками. Отсчитали мне три вагона — «забирай». Двери откатили — вылазит пополнение. Показалось мне, что достались в тот раз одни урки.
Кое-как собрали их в колонну и двинулись вперед. Вижу, один бритоголовый что-то все крутится и вроде как команды другим подает. Отошли километра два, и отряд наш стал рассыпаться. Одни отстают, другие в стороны отходят. Сколько ни кричу — никто не слушает. Автоматчики мои заволновались. На меня оглядываются. Этот плешивый почувствовал смену обстановки и, сдирая рубаху, заорал:
— Кореша, их всего трое. Берем у них оружие — и айда в поле! Тама разберемся.
На этом месте Василий Борисович обычно опускал голову к столу, лопатки его оттопыривали на спине гимнастерку, и он некоторое время молчал, справляясь с волнением. Затем, заглядывая каждому слушателю в глаза, хлопнув ладонью по столу, произносил хрипловато, как бы подводя итог:
— Вот ведь гад какой! А?
Окончание этого события он излагал как бы с сожалением. Говорил как о неизбежной беде, опустив глаза в стол. Слова звучали приглушенно и бесстрастно, как горестное признание.
— Вижу: дело швах. Нас перебьют и сами разбегутся. Кинулся я к нему, он на меня. Такой бугай наглый, лет под пятьдесят, а мне только-только 22 исполнилось. Закипело все во мне от обиды. Нет никакого страха, одна обида и злость.
Он коротко вздохнул, вяло махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху, и закончил:
— Выстрелил я ему прямо в лоб и бегом мимо него в самую середину толпы. Гранату выхватил и кричу: «Я, Вшивков Василий Борисович, всех перебью, жизни не пожалею, но будет, по- моему. Равняйсь! Смирно!» Держу гранату над головой и шагаю вдоль строя. Сразу все притихли, двинулись дальше. Так и дошли до расположения части, а там уже охрана нас встретила.
Иногда кто-то из слушателей, неуверенно разрывая установившуюся за столом тишину, спрашивал:
— А еще-то приходилось стрелять? Или как?
Василий Борисович в таких случаях осматривал интересующегося несколько обиженно, даже супреком и отвечал как-то двусмысленно, вроде того, что «война это тебе не игра». После этого обычно вставал и, выйдя на крыльцо, закуривал «Беломор». Когда он возвращался, за столом опять воцарялась тишина, и снова спокойно звучал его голос:
— Как воевали? Известное дело — штрафная рота, всю дорогу то на заслон, то на прорыв. В наступлении до победы, в обороне — до конца. Два случая было, когда немцы в наши окопы врывались. Оно ведь как? Наступающие сначала приближаются перебежками, а метров за 50 — вперед броском. И все время палят. Добегает немец до нашего окопа, а патронов у него уже в автомате нет. И нам некогда с пулеметами ворочаться. Вот тебе и рукопашная! Страшное это дело. Каждый как во сне. В себя приходишь только после схватки, а тут уже вторая волна немцев наступает. Бывало, что и убитых из окопа вынести некогда. Так по ним и бегать приходилось.
— Господи, страсти-то какие, — крестились бабы, а бывшие солдаты подтверждающе кивали головами.
— Дисциплина, какая была? В бою все как один. Опасность сближает. А так — всякое бывало. Некоторые не подчинялись сначала. Бывало и хуже. Один раз сижу на дереве с биноклем, сверяю карту с местностью. Знаю, что скоро идти в наступление. Вдруг из нашего же окопа очередь из ручного пулемета прямо по мне. Еле успел спрыгнуть вниз.
Одна из слушательниц глухо ахнула.
— Да кто же это, подлец, такой?
Василий Борисович бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся своей приятной улыбкой снисходительно и добродушно.
— Нашли этого стрелка быстро. Смотрю — совсем пацан. Дрожит и слезы на глазах. Кто-то, думаю, заставил его. Наверное, уголовники запугали. Я ему говорю:
— Что же ты так безобразно стреляешь? С полсотни метров не попал. Так нельзя… В наступление рядом со мной пойдешь, и чтобы мне стрелять как положено. Без промаха!
Рассказчик бросил в рот папиросу, склонившись над спичкой, прикурил, из всех сил затянулся и вновь заговорил, одновременно выпуская дым:
— Ранило его в этом бою. Тяжело. В живот. Несут его на плащ-палатке, а он плачет и смеется: «Командир! Я теперь свободный. Больше не штрафной…».
— Каждый знал, что искупить вину можно только своей кровью или гибелью. Какова вина, неважно, — цена для всех одна.
Чаще всего рассказ прерывался неожиданно. Василий Борисович смолкал, долго смотрел в одну точку, потом, как бы очнувшись, вставал и уходил в школьное общежитие со словами: «Ладно… Пойду в свой «гарнизон».
Вспомнился мне и доверительный разговор его жены с моей матерью:
— После войны Васю назначили комендантом одного маленького городка в Германии, а я у него переводчицей служила. Так мы и поженились… Добрый он очень и доверчивый. Думает, все кругом такие же, как он, — искренний. Когда комендантом стал, хотел всем помочь. Бывало, придет военный и говорит, что он летчик, который бомбил город при наступлении нашей пехоты. Василий весь загорится.
— Спасибо, друг, ты нас крепко поддержал с воздуха.
И пишет на склад, чтобы выдали герою-летчику костюмной ткани. То одежду даст, то продуктов. Потом оказывалось, что всем этим на толкучке торгуют бессовестные люди.
С трибуналом местным тоже дело не пошло. Иногда возьмет солдат на развалинах какую-нибудь одежду или часы, или аккордеон. Бывало, что и патефон старый. Его судить — за «мародерство», а Василий опять бежит:
— Вы что? Боевого воина за тряпку расстреливать? Так нельзя… _Я_ с ним поговорю, он больше не будет. Сами-то, небось, и фронта не нюхали, все по судам командуете.
Прямота эта многим не нравилась… В общем, полгода всего и поработал он, а потом другого прислали. Нас перевели в воинскую часть, но и там он не ужился. Однажды ожидали какого-то генерала, готовились к парадному построению, и старшина разбудил роту раньше времени. Вася, когда узнал, что его солдаты недоспали, накинулся на старшину:
— Ты что творишь, кукурузная твоя харя? Разве можно у солдата полчаса сна отбирать? Это святое время отдыха, а ты его украл. Все! Больше я с тобой не служу. _Я_ тебя отстраняю!
Женщина помолчала, опустив голову, а когда подняла глаза, на лице блуждала грустная улыбка, и она закончила рассказ:
— А вышло все наоборот, Васю отстранили, а старшина остался. Хорошо, что сюда устроился в профтехучилище военруком. Все-таки он вроде как командир. Ему всегда о ком-то заботиться нужно. О себе он и не думает никогда. Не напомни ему, он про еду забудет — все бы только с учащимися занимался.
Воспоминания мои были прерваны звуком тихих шагов. Оглянувшись, я увидел рядом с собой старую женщину. Худое лицо с тусклыми глазами, поношенная, старомодная одежда говорили о ее трудной, неблагополучной жизни и слабом здоровье. Она заговорила со мной первая глухим, бесцветным голосом.
— _Я_ тут живу рядом. Смотрю — человек стоит долго одинешенек. Кто, думаю, такой? К кому пришел?
Представившись, я спросил ее, не знает ли она, когда и как скончался Василий Борисович.
— Как не знать. Я вместе с ним в училище работала. Воспитателем. Он все меня сестренкой звал, потому что я тоже всю войну на фронте санитаркой была. Погиб он, голубчик наш, нежданно и негаданно. — И она, часто замолкая, чтобы с трудом передохнуть своей слабой грудью, поведала мне следующее:
— Однажды на железной дороге охранники вагонов разодрались с нашей милицией. Не поделили что-то, а те и другие с оружием. И учинили перестрелку. Василий Борисович, когда услышал это, и говорит:
— Вот глупые. Сами себя перестреляют и невинные могут пострадать. Так нельзя… — Да и помчался туда. Он спрыгнул прямо в середину стрелявших с крыши вагона.
— А ну! Встать всем по форме. С вами говорит Вшивков Василий Борисович! И не вздумайте сопротивляться. Всем сдать оружие!
Он подходил к каждому, выхватывал из рук карабины и ставил их к вагону. Затем сгреб нарушителей в кучу и гаркнул так весело и командно, как умел это делать только он один:
— Прямо! Шагом марш!
Необычная колонна двинулась к зданию небольшого вокзала, где засела группа стрелков железнодорожной милиции. Когда половина пути была уже пройдена, с их стороны вдруг прогремел выстрел. Кто-то из стрелков, не разобравшись в ситуации, неожиданно спустил курок. Василий Борисович остановился и схватился за грудь. Между пальцев брызнула кровь. Он посмотрел на ладонь и удивленно произнес:
— Вот тебе и раз!
Конвоируемые обернулись к нему и тоже остановились.
— А ну, грешники, не крути башками. Вперед смотри!
И он вновь зашагал к вокзалу. Ему было тяжело, и арестованные поддерживали теперь его со всех сторон. Шагов через десять он упал, потеряв сознание. Он метался без памяти еще несколько минут в здании вокзала, куда его перенесли. В последний раз, поднявшись на локтях, он крикнул в бесконечность:
— Знаменосец вперед! Рота, в атаку! За мной!
Это были его последние слова.
Закончив рассказ, женщина молчала. Тишина вновь сковала все вокруг, и только весенняя капель булькала в лужу, как редкие мужские слезы.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
КОМАНДИР ШТРАФНОЙ РОТЫ
Наверное, нет на свете ничего более грустного и умиротворяющего, чем старое деревенское кладбище ранней весной. Летняя жизнь еще не обозначилась, а вечность заполнила скорбным молчанием и запахом прелой прошлогодней растительности весь этот припавший к речке, пригорюнившийся сосновый бор.
Когда-то собирались мы — родственники — сюда в один день по сговору со всех сторон страны, а теперь по несостоятельности приезжаем к отцовской могиле по одиночке с какой-нибудь оказией. Вот и в этот раз через много лет я с попутной машиной добрался в родной поселок и пришел на погост.
На одном из скромных памятников, стоящем над плохо ухоженной могилой, я вдруг увидел выцветшую фотографию, вид которой заставил меня остановиться. Эти веселые, честные глаза, необъяснимо обаятельная улыбка были мне очень знакомы. Память молниеносно вернула меня на несколько десятилетий назад, ко времени встреч с этим необычным человеком.
Он появился в поселке года через три после окончаний войны. Высокий, крепкий, красивый, всегда в гимнастерке, брюках-галифе и хромовых блестящих сапогах. Когда он надевал свой парадный офицерский китель, прохожие не могли оторвать от него глаз — вся грудь его была увешана орденами. При знакомстве он представлял себя полностью и официально — «Вшивков Василий Борисович», чем приводил селян в немалое смущение. У него была необычная для наших мест семья: жена — молодая, пышнотелая узбечка и двое детей — мальчик и девочка, которые не унаследовали от отца ни одной русской черты. Они были смуглы, черноголовы и черноглазы, как мать. Мы жили в соседстве, и, несмотря на значительную разницу в возрасте, я больше, чем другие парни, имел возможность общаться с этим фронтовиком. Когда стало известно, что он был командиром штрафной роты, многие пытались узнать подробности его боевой жизни, но получали в ответ шутки или молчание. Однако мне иногда удавалось услышать его краткие рассказы во время редких деревенских застолий, где собирались несколько соседей-фронтовиков и солдатских вдов. Говорил он кратко, негромко, как бы стесняясь или боясь осуждения.
— Принял я роту после тяжелых боев, когда от нее одно название осталось. Поступила команда получать пополнение. Взял я двух автоматчиков и прибыл на станцию, а там грузовой эшелон и охрана с пулеметами и собаками. Отсчитали мне три вагона — «забирай». Двери откатили — вылазит пополнение. Показалось мне, что достались в тот раз одни урки.
Кое-как собрали их в колонну и двинулись вперед. Вижу, один бритоголовый что-то все крутится и вроде как команды другим подает. Отошли километра два, и отряд наш стал рассыпаться. Одни отстают, другие в стороны отходят. Сколько ни кричу — никто не слушает. Автоматчики мои заволновались. На меня оглядываются. Этот плешивый почувствовал смену обстановки и, сдирая рубаху, заорал:
— Кореша, их всего трое. Берем у них оружие — и айда в поле! Тама разберемся.
На этом месте Василий Борисович обычно опускал голову к столу, лопатки его оттопыривали на спине гимнастерку, и он некоторое время молчал, справляясь с волнением. Затем, заглядывая каждому слушателю в глаза, хлопнув ладонью по столу, произносил хрипловато, как бы подводя итог:
— Вот ведь гад какой! А?
Окончание этого события он излагал как бы с сожалением. Говорил как о неизбежной беде, опустив глаза в стол. Слова звучали приглушенно и бесстрастно, как горестное признание.
— Вижу: дело швах. Нас перебьют и сами разбегутся. Кинулся я к нему, он на меня. Такой бугай наглый, лет под пятьдесят, а мне только-только 22 исполнилось. Закипело все во мне от обиды. Нет никакого страха, одна обида и злость.
Он коротко вздохнул, вяло махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху, и закончил:
— Выстрелил я ему прямо в лоб и бегом мимо него в самую середину толпы. Гранату выхватил и кричу: «Я, Вшивков Василий Борисович, всех перебью, жизни не пожалею, но будет, по- моему. Равняйсь! Смирно!» Держу гранату над головой и шагаю вдоль строя. Сразу все притихли, двинулись дальше. Так и дошли до расположения части, а там уже охрана нас встретила.
Иногда кто-то из слушателей, неуверенно разрывая установившуюся за столом тишину, спрашивал:
— А еще-то приходилось стрелять? Или как?
Василий Борисович в таких случаях осматривал интересующегося несколько обиженно, даже супреком и отвечал как-то двусмысленно, вроде того, что «война это тебе не игра». После этого обычно вставал и, выйдя на крыльцо, закуривал «Беломор». Когда он возвращался, за столом опять воцарялась тишина, и снова спокойно звучал его голос:
— Как воевали? Известное дело — штрафная рота, всю дорогу то на заслон, то на прорыв. В наступлении до победы, в обороне — до конца. Два случая было, когда немцы в наши окопы врывались. Оно ведь как? Наступающие сначала приближаются перебежками, а метров за 50 — вперед броском. И все время палят. Добегает немец до нашего окопа, а патронов у него уже в автомате нет. И нам некогда с пулеметами ворочаться. Вот тебе и рукопашная! Страшное это дело. Каждый как во сне. В себя приходишь только после схватки, а тут уже вторая волна немцев наступает. Бывало, что и убитых из окопа вынести некогда. Так по ним и бегать приходилось.
— Господи, страсти-то какие, — крестились бабы, а бывшие солдаты подтверждающе кивали головами.
— Дисциплина, какая была? В бою все как один. Опасность сближает. А так — всякое бывало. Некоторые не подчинялись сначала. Бывало и хуже. Один раз сижу на дереве с биноклем, сверяю карту с местностью. Знаю, что скоро идти в наступление. Вдруг из нашего же окопа очередь из ручного пулемета прямо по мне. Еле успел спрыгнуть вниз.
Одна из слушательниц глухо ахнула.
— Да кто же это, подлец, такой?
Василий Борисович бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся своей приятной улыбкой снисходительно и добродушно.
— Нашли этого стрелка быстро. Смотрю — совсем пацан. Дрожит и слезы на глазах. Кто-то, думаю, заставил его. Наверное, уголовники запугали. Я ему говорю:
— Что же ты так безобразно стреляешь? С полсотни метров не попал. Так нельзя… В наступление рядом со мной пойдешь, и чтобы мне стрелять как положено. Без промаха!
Рассказчик бросил в рот папиросу, склонившись над спичкой, прикурил, из всех сил затянулся и вновь заговорил, одновременно выпуская дым:
— Ранило его в этом бою. Тяжело. В живот. Несут его на плащ-палатке, а он плачет и смеется: «Командир! Я теперь свободный. Больше не штрафной…».
— Каждый знал, что искупить вину можно только своей кровью или гибелью. Какова вина, неважно, — цена для всех одна.
Чаще всего рассказ прерывался неожиданно. Василий Борисович смолкал, долго смотрел в одну точку, потом, как бы очнувшись, вставал и уходил в школьное общежитие со словами: «Ладно… Пойду в свой «гарнизон».
Вспомнился мне и доверительный разговор его жены с моей матерью:
— После войны Васю назначили комендантом одного маленького городка в Германии, а я у него переводчицей служила. Так мы и поженились… Добрый он очень и доверчивый. Думает, все кругом такие же, как он, — искренний. Когда комендантом стал, хотел всем помочь. Бывало, придет военный и говорит, что он летчик, который бомбил город при наступлении нашей пехоты. Василий весь загорится.
— Спасибо, друг, ты нас крепко поддержал с воздуха.
И пишет на склад, чтобы выдали герою-летчику костюмной ткани. То одежду даст, то продуктов. Потом оказывалось, что всем этим на толкучке торгуют бессовестные люди.
С трибуналом местным тоже дело не пошло. Иногда возьмет солдат на развалинах какую-нибудь одежду или часы, или аккордеон. Бывало, что и патефон старый. Его судить — за «мародерство», а Василий опять бежит:
— Вы что? Боевого воина за тряпку расстреливать? Так нельзя… _Я_ с ним поговорю, он больше не будет. Сами-то, небось, и фронта не нюхали, все по судам командуете.
Прямота эта многим не нравилась… В общем, полгода всего и поработал он, а потом другого прислали. Нас перевели в воинскую часть, но и там он не ужился. Однажды ожидали какого-то генерала, готовились к парадному построению, и старшина разбудил роту раньше времени. Вася, когда узнал, что его солдаты недоспали, накинулся на старшину:
— Ты что творишь, кукурузная твоя харя? Разве можно у солдата полчаса сна отбирать? Это святое время отдыха, а ты его украл. Все! Больше я с тобой не служу. _Я_ тебя отстраняю!
Женщина помолчала, опустив голову, а когда подняла глаза, на лице блуждала грустная улыбка, и она закончила рассказ:
— А вышло все наоборот, Васю отстранили, а старшина остался. Хорошо, что сюда устроился в профтехучилище военруком. Все-таки он вроде как командир. Ему всегда о ком-то заботиться нужно. О себе он и не думает никогда. Не напомни ему, он про еду забудет — все бы только с учащимися занимался.
Воспоминания мои были прерваны звуком тихих шагов. Оглянувшись, я увидел рядом с собой старую женщину. Худое лицо с тусклыми глазами, поношенная, старомодная одежда говорили о ее трудной, неблагополучной жизни и слабом здоровье. Она заговорила со мной первая глухим, бесцветным голосом.
— _Я_ тут живу рядом. Смотрю — человек стоит долго одинешенек. Кто, думаю, такой? К кому пришел?
Представившись, я спросил ее, не знает ли она, когда и как скончался Василий Борисович.
— Как не знать. Я вместе с ним в училище работала. Воспитателем. Он все меня сестренкой звал, потому что я тоже всю войну на фронте санитаркой была. Погиб он, голубчик наш, нежданно и негаданно. — И она, часто замолкая, чтобы с трудом передохнуть своей слабой грудью, поведала мне следующее:
— Однажды на железной дороге охранники вагонов разодрались с нашей милицией. Не поделили что-то, а те и другие с оружием. И учинили перестрелку. Василий Борисович, когда услышал это, и говорит:
— Вот глупые. Сами себя перестреляют и невинные могут пострадать. Так нельзя… — Да и помчался туда. Он спрыгнул прямо в середину стрелявших с крыши вагона.
— А ну! Встать всем по форме. С вами говорит Вшивков Василий Борисович! И не вздумайте сопротивляться. Всем сдать оружие!
Он подходил к каждому, выхватывал из рук карабины и ставил их к вагону. Затем сгреб нарушителей в кучу и гаркнул так весело и командно, как умел это делать только он один:
— Прямо! Шагом марш!
Необычная колонна двинулась к зданию небольшого вокзала, где засела группа стрелков железнодорожной милиции. Когда половина пути была уже пройдена, с их стороны вдруг прогремел выстрел. Кто-то из стрелков, не разобравшись в ситуации, неожиданно спустил курок. Василий Борисович остановился и схватился за грудь. Между пальцев брызнула кровь. Он посмотрел на ладонь и удивленно произнес:
— Вот тебе и раз!
Конвоируемые обернулись к нему и тоже остановились.
— А ну, грешники, не крути башками. Вперед смотри!
И он вновь зашагал к вокзалу. Ему было тяжело, и арестованные поддерживали теперь его со всех сторон. Шагов через десять он упал, потеряв сознание. Он метался без памяти еще несколько минут в здании вокзала, куда его перенесли. В последний раз, поднявшись на локтях, он крикнул в бесконечность:
— Знаменосец вперед! Рота, в атаку! За мной!
Это были его последние слова.
Закончив рассказ, женщина молчала. Тишина вновь сковала все вокруг, и только весенняя капель булькала в лужу, как редкие мужские слезы.