256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ВОЕННАЯ КАРЬЕРА СТУДЕНТА МАЛЬВИНИНА
Мальвинин Вася вырос в большом городе. Он был единственным сыном у матери. Воспитывался без отца. Что заставило его выбрать специальность сельского инженера, остается загадкой. Был он по-детски наивным и доверчивым, мало приспособленным к самостоятельности и труду. Несмотря на видимое старание, учился всегда посредственно. Все окружающие, включая преподавателей, относились к нему как-то полусерьезно, но, учитывая его безобидность, непосредственность и безответность, всегда доброжелательно. Ему часто прощалось то, что не сходило с рук другим. Его поведение и ответы иногда повергали всех в изумление. При этом никто не предполагал, что он шутит или иронизирует, поскольку все это делалось и звучало искренне и серьезно.
Когда преподаватель спрашивал его, почему он опять опоздал на лекцию, Вася огорченно смотрел на него и говорил:
— Это просто удивительно, Моисей Казимирович! Ведь ехал и ехал на трамвае, а потом шел быстро. Все время торопился, а вот, смотрите опять, оказывается, опоздал. Прямо нехорошо как- то получается. Просто безобразно.
Он сокрушенно вздыхал и опускал голову, а профессор смыкал веки, снимал очки и делал вид, что старательно их протирает. Когда он вновь водружал очки на огромный нос, мы видели, как в его глазах догорали искры сдерживаемого смеха.
Вася был до наивности добрым человеком и совершенно бескорыстным.
Однажды мы были на практике в одном бедном колхозе. Война оставила эту глухую деревню почти совсем без мужиков. В поле работали одни женщины и дети, а нас приехало около 80 студентов. Трудились на сенокосе с утренней до вечерней зари. Колхозной, изношенной техники не хватало, и мы вручную косили, ворошили сено и укладывали его в стога. Прошел месяц, и соседние луга украсились аккуратными, похожими на огромные муравейники, стогами запашистого сена. Со дня на день мы уже готовились к отъезду, когда старый пастух сообщил:
— Пару деньков придется погодить. Денег нету вам на зарплату. Завтра скота на бойню погоним, к вечеру расчет вам сделают. Тогда с богом — айдайте по домам.
Никто из нас не придал значения сказанному, но Вася вдруг встревожился.
— А много, это, нужно сдать животных?
— Ну, сколько? Голов, поди, полсотни, а может больше.
От этих слов Вася остолбенел посреди грязной, деревенской улицы. Вечный горожанин он никогда не задумывался над тем, откуда берется мясо в котлетах и колбасе. Смотря на мирно идущих, милых, добродушных бычков, он мгновенно представил картину их жестокой гибели и немедленно побежал искать комсорга курса. Вася умолял его провести собрание и отказаться от нашего заработка.
Комсомольцы собрались вечером и единогласно решили оставить свою зарплату обнищавшим за годы войны колхозникам. Когда мы стали расходиться, Вася закричал, подняв над головой пачку дешевых папирос:
— Ребята, у кого курево кончилось, берите у меня. Я из дому привез. Хватит нам до стипешки. — При этом глаза его радостно сияли, по лицу разливалась просящая улыбка, освещенная светом его доброй, безгрешной души.
Одновременно с получением сельской специальности студенты нашего института должны были стать офицерами запаса. Парням присваивалось звание младшего лейтенанта — командира мотострелковой роты.
Эта военная профессия давалась Васе с большим трудом. Приказная дисциплина, полное подчинение воле офицера, четкое выполнение команды, решение задач по истреблению противника — все это никак не увязывалось с его мирным, добродушным характером и рассеянным поведением. Военные занятия казались ему вынужденной игрой для взрослых. Он не мог абстрагироваться и представить себя в бою. В силу этого результаты его занятий иногда были плачевными.
Часто во время разборов задания по ориентации на местности подполковник Иевлев — бывший царский офицер, всегда обращавшийся к студентам на «Вы», рассматривая схемы воображаемого движения роты, вдруг замирал, открывая рот, вытаращивал глаза, высоко поднимал над головой измятый лист и, не глядя на класс, говорил:
— Мальвинин, возьмите свою говнюшку. И никому не показывайте.
На занятиях по строевой подготовке нас учили командовать ротой. Не у всех это получалось, особенно трудно было Васе. Он не имел командного голоса и говорил тихо, как бы прислушиваясь к себе. Подполковник перебивал его:
— Мальвинин, Вы что там бормочете невнятно, словно пошехонец. Знаете, как они бают?
Прежде чем продемонстрировать разговор жителей приволжской Пошехонии, он преображал себя внешне. Склонял голову на грудь, безвольно опускал огромные руки вдоль живота, расслаблял лицо и, распустив губы, бормотал:
— Кош меннай, пал на нно и невинно.
После этого мигом вскидывал голову, выпячивал грудь и, смотря на нас победоносно, продолжал:
— Команда должна быть четной и ясной — вот такой.
Подполковник резко хватал полную грудь воздуха, при этом его огромный живот, обтянутый поношенным кителем, колыхался как накачанный футбольный мяч. Лицо становилось красным и напряженным, взгляд жестким и пронизывающим. Он замирал на несколько секунд и вдруг запевал своим громыхающим басом:
— Рота-а-а-а! Напра-а-а-а… Гоп! И не шевелись!!!
Мы дружно исполняли команду и замирали, смотря неотрывно в затылок впередистоящего, а над нашими головами уже раздавалось:
— Мальвин! Ты что сделал? Сам повернулся, а сапоги на месте. Поверни сапоги, Мальвинин, а то упадешь вместе с оружием!
Военную практику мы проходили в действующем полку. Наша рота носила литер «Д», что означало «дополнительная», а в обиходе полка этот литер расшифровывался как «Деревенская рота». Зная о таком прозвище, мы старались служить изо всех сил, тем более, что это была последняя практика перед присвоением звания. Особо ответственным делом было несение караульной службы.
Вот и в этот памятный день, во второй половине ночи, наш взвод находился в караульном помещении. Я был разводящим, т. е. единственным человеком, имеющим право поставить на пост часового или его освободить. Вернувшись с очередного развода, мы присели отдохнуть. Военный городок давно угомонился. Бледный свет дежурной лампы на столбе как бы сгущал окружающую его темноту. Ночная тишина располагала к неподвижности и молчанию.
Вдруг со стороны танкового гаража раздалась короткая автоматная очередь. «Тра-а-а!» Мы с Федей — начальником караула, отбежали в темноту и, напрягая слух, уставились в ту сторону. «Тра-а-а!» — снова отчеканил автомат.
— Там же Мальвинин на часах, — прошептал Федя и в следующую секунду нервно крикнул в открытую дверь караулки:
— Тревога! Всем занять круговую оборону! Бодрствующая смена и разводящий за мной!
Мы понеслись в темноте к месту происшествия. Все молчали и нервно, прерывисто дышали. Дело принимало не шуточный оборот. В автомате у часового тридцать боевых патронов, а что у него в голове и как он нас встретит неизвестно.
У ворот танкодрома стояла грузовая автомашина, а около нее с поднятыми вверх руками солдат, который, как потом выяснилось, возвращался из дальнего рейса в гараж.
— Часовой!!! — крикнул Федя, держа автомат наготове. Никто ему не ответил, только слышно было, как с дрожью хрипло дышал солдат у машины.
— Васька! Мать твою так! Ты где?
— Да здесь я, ребята, — Мальвинин весь трясся и, не опуская оружия, вышел из-за куста.
— Ты что делаешь? С ума сошел что ли? Иди сюда!
Вася подбежал и уставился своими огромными коричневыми глазами, в которых все еще полыхал ужас.
— Федя! Я кричу, а он едет.
— Ну и что, что едет? Сразу и стрелять надо, что ли?
— Федя! Федя, послушай — я кричу, а они едут и все! Я и нажал два раза. Я же не в них, а над головами.
— Ты бы еще в них! Совсем бы хорошо! Чудотворец! Давай сюда автомат!
Оставив нового часового, мы побрели обратно. Ребята, на чем свет стоит ругали Васю, но голоса их уже звучали мирно, поскольку каждый из нас радовался в душе, что все закончилось относительно благополучно.
Далеко впереди болтался из стороны в сторону глазок ручного фонаря и слышался топот сапог. Это бежали к нам дежурные по полку офицеры. Мы остановились, и Федя, доставая дрожащей рукой папиросу, говорил, не глядя на Васю:
— Ну, натворил ты делов! Сейчас начнется разборка! Что да почему? И так о нас анекдоты в полку ходят, а теперь хоть глаза не показывай совсем.
Прошла неделя, в течение которой мы еле отбивались от желающих посмотреть на Васю. Все предрекали ему неприятности за превышение необходимых действий в создавшейся обстановке.
Однажды при торжественном построении полка, которое проводилось еженедельно, вдруг прозвучала команда:
— Курсант Мальвинин, выйти из строя!
Готовый к любому наказанию, Вася спокойно вышел и встал рядом с офицерами. Щеголеватый командир полка раскрыл планшет и прочитал четко и ясно:
— За бдительное несение караульной службы и проявленные при этом находчивость и мужество курсанту студенческой poты N-ского полка Мальвинину присваивается досрочно звание — «лейтенант».
Вася сначала внимательно и серьезно слушал офицера, а когда до него дошла суть приказа, вдруг протянул руку и, подавшись к нему всем корпусом, неожиданно закричал плачущим голосом:
— Не-ет! Не надо! Вы что? Пусть будет как у всех!
Командир растерялся больше Васи. Он глупо посмотрел на
него, потом повернулся к замполиту, опустил руку, похлопал приказом по бедру, наконец, спохватившись, снова принял официальный вид и закончил:
— Лейтенант Мальвинин, благодарю за службу!
Командир вскинул руку к виску и приготовился услышать уставной ответ — «Служу Советскому Союзу!», но Вася совсем растерялся и стоял, как убитый горем, с поникшей головой. Плечи его вздрагивали. Казалось, что он беззвучно плачет. Полк стоял, как окаменелый. Никто не хихикнул и не заулыбался. Положение становилось все более нелепым. Наконец, командир сказал с горечью в голосе:
— Мальвинин, встаньте в строй.
Видимо, совсем забыл про устав, выбитый из обычной колеи своего вечно критикуемого положения, Вася, безобразно болтая руками, поплелся к нашей роте и замер на своем месте, не поднимая глаз.
Молва об этом событии распространилась повсеместно, и Вася стал постоянным объектом солдатских шуток, порой очень злых и неуместных. Мы видели, что Васина добрая душа тяжело страдала, и старались защитить его от этого, но не всегда успешно. Мучения Васи продолжались до самого отъезда. То в казарме, то в клубе, а то и в огромном солдатском полевом туалете при его появлении раздавались издевательские команды:
— Встать! Смирно! Товарищ лейтенант, разрешите продолжать занятия?
А однажды в столовой, когда изголодавшийся курсантский организм с трудом отсчитывает каждую секунду до получения вожделенной миски с солдатским супом, дежурный солдат вдруг объявил Васе:
— А Вам, товарищ лейтенант, обед не полагается. Пожалуйте в комнату комсостава…
Но прошла еще одна неделя и срок наших военных сборов закончился. Студенты вновь нарядились в свою гражданскую одежду и отправились на вокзал.
А когда вечером в вагоне скорого поезда мы решили обмыть присвоенные нам офицерские звания и пустили по кругу бутылку водки, Вася взял ее в руки, подержал и бережно поставил на стол. Губы его задрожали, и он, отвернувшись от нас, прижался лбом к запыленному оконному стеклу.
Чтобы не видеть его слез, мы тихонько вышли в тамбур и долго курили там, молча, провожая глазами мелькающие за окном полосатые пикетные столбики.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
ВОЕННАЯ КАРЬЕРА СТУДЕНТА МАЛЬВИНИНА
Мальвинин Вася вырос в большом городе. Он был единственным сыном у матери. Воспитывался без отца. Что заставило его выбрать специальность сельского инженера, остается загадкой. Был он по-детски наивным и доверчивым, мало приспособленным к самостоятельности и труду. Несмотря на видимое старание, учился всегда посредственно. Все окружающие, включая преподавателей, относились к нему как-то полусерьезно, но, учитывая его безобидность, непосредственность и безответность, всегда доброжелательно. Ему часто прощалось то, что не сходило с рук другим. Его поведение и ответы иногда повергали всех в изумление. При этом никто не предполагал, что он шутит или иронизирует, поскольку все это делалось и звучало искренне и серьезно.
Когда преподаватель спрашивал его, почему он опять опоздал на лекцию, Вася огорченно смотрел на него и говорил:
— Это просто удивительно, Моисей Казимирович! Ведь ехал и ехал на трамвае, а потом шел быстро. Все время торопился, а вот, смотрите опять, оказывается, опоздал. Прямо нехорошо как- то получается. Просто безобразно.
Он сокрушенно вздыхал и опускал голову, а профессор смыкал веки, снимал очки и делал вид, что старательно их протирает. Когда он вновь водружал очки на огромный нос, мы видели, как в его глазах догорали искры сдерживаемого смеха.
Вася был до наивности добрым человеком и совершенно бескорыстным.
Однажды мы были на практике в одном бедном колхозе. Война оставила эту глухую деревню почти совсем без мужиков. В поле работали одни женщины и дети, а нас приехало около 80 студентов. Трудились на сенокосе с утренней до вечерней зари. Колхозной, изношенной техники не хватало, и мы вручную косили, ворошили сено и укладывали его в стога. Прошел месяц, и соседние луга украсились аккуратными, похожими на огромные муравейники, стогами запашистого сена. Со дня на день мы уже готовились к отъезду, когда старый пастух сообщил:
— Пару деньков придется погодить. Денег нету вам на зарплату. Завтра скота на бойню погоним, к вечеру расчет вам сделают. Тогда с богом — айдайте по домам.
Никто из нас не придал значения сказанному, но Вася вдруг встревожился.
— А много, это, нужно сдать животных?
— Ну, сколько? Голов, поди, полсотни, а может больше.
От этих слов Вася остолбенел посреди грязной, деревенской улицы. Вечный горожанин он никогда не задумывался над тем, откуда берется мясо в котлетах и колбасе. Смотря на мирно идущих, милых, добродушных бычков, он мгновенно представил картину их жестокой гибели и немедленно побежал искать комсорга курса. Вася умолял его провести собрание и отказаться от нашего заработка.
Комсомольцы собрались вечером и единогласно решили оставить свою зарплату обнищавшим за годы войны колхозникам. Когда мы стали расходиться, Вася закричал, подняв над головой пачку дешевых папирос:
— Ребята, у кого курево кончилось, берите у меня. Я из дому привез. Хватит нам до стипешки. — При этом глаза его радостно сияли, по лицу разливалась просящая улыбка, освещенная светом его доброй, безгрешной души.
Одновременно с получением сельской специальности студенты нашего института должны были стать офицерами запаса. Парням присваивалось звание младшего лейтенанта — командира мотострелковой роты.
Эта военная профессия давалась Васе с большим трудом. Приказная дисциплина, полное подчинение воле офицера, четкое выполнение команды, решение задач по истреблению противника — все это никак не увязывалось с его мирным, добродушным характером и рассеянным поведением. Военные занятия казались ему вынужденной игрой для взрослых. Он не мог абстрагироваться и представить себя в бою. В силу этого результаты его занятий иногда были плачевными.
Часто во время разборов задания по ориентации на местности подполковник Иевлев — бывший царский офицер, всегда обращавшийся к студентам на «Вы», рассматривая схемы воображаемого движения роты, вдруг замирал, открывая рот, вытаращивал глаза, высоко поднимал над головой измятый лист и, не глядя на класс, говорил:
— Мальвинин, возьмите свою говнюшку. И никому не показывайте.
На занятиях по строевой подготовке нас учили командовать ротой. Не у всех это получалось, особенно трудно было Васе. Он не имел командного голоса и говорил тихо, как бы прислушиваясь к себе. Подполковник перебивал его:
— Мальвинин, Вы что там бормочете невнятно, словно пошехонец. Знаете, как они бают?
Прежде чем продемонстрировать разговор жителей приволжской Пошехонии, он преображал себя внешне. Склонял голову на грудь, безвольно опускал огромные руки вдоль живота, расслаблял лицо и, распустив губы, бормотал:
— Кош меннай, пал на нно и невинно.
После этого мигом вскидывал голову, выпячивал грудь и, смотря на нас победоносно, продолжал:
— Команда должна быть четной и ясной — вот такой.
Подполковник резко хватал полную грудь воздуха, при этом его огромный живот, обтянутый поношенным кителем, колыхался как накачанный футбольный мяч. Лицо становилось красным и напряженным, взгляд жестким и пронизывающим. Он замирал на несколько секунд и вдруг запевал своим громыхающим басом:
— Рота-а-а-а! Напра-а-а-а… Гоп! И не шевелись!!!
Мы дружно исполняли команду и замирали, смотря неотрывно в затылок впередистоящего, а над нашими головами уже раздавалось:
— Мальвин! Ты что сделал? Сам повернулся, а сапоги на месте. Поверни сапоги, Мальвинин, а то упадешь вместе с оружием!
Военную практику мы проходили в действующем полку. Наша рота носила литер «Д», что означало «дополнительная», а в обиходе полка этот литер расшифровывался как «Деревенская рота». Зная о таком прозвище, мы старались служить изо всех сил, тем более, что это была последняя практика перед присвоением звания. Особо ответственным делом было несение караульной службы.
Вот и в этот памятный день, во второй половине ночи, наш взвод находился в караульном помещении. Я был разводящим, т. е. единственным человеком, имеющим право поставить на пост часового или его освободить. Вернувшись с очередного развода, мы присели отдохнуть. Военный городок давно угомонился. Бледный свет дежурной лампы на столбе как бы сгущал окружающую его темноту. Ночная тишина располагала к неподвижности и молчанию.
Вдруг со стороны танкового гаража раздалась короткая автоматная очередь. «Тра-а-а!» Мы с Федей — начальником караула, отбежали в темноту и, напрягая слух, уставились в ту сторону. «Тра-а-а!» — снова отчеканил автомат.
— Там же Мальвинин на часах, — прошептал Федя и в следующую секунду нервно крикнул в открытую дверь караулки:
— Тревога! Всем занять круговую оборону! Бодрствующая смена и разводящий за мной!
Мы понеслись в темноте к месту происшествия. Все молчали и нервно, прерывисто дышали. Дело принимало не шуточный оборот. В автомате у часового тридцать боевых патронов, а что у него в голове и как он нас встретит неизвестно.
У ворот танкодрома стояла грузовая автомашина, а около нее с поднятыми вверх руками солдат, который, как потом выяснилось, возвращался из дальнего рейса в гараж.
— Часовой!!! — крикнул Федя, держа автомат наготове. Никто ему не ответил, только слышно было, как с дрожью хрипло дышал солдат у машины.
— Васька! Мать твою так! Ты где?
— Да здесь я, ребята, — Мальвинин весь трясся и, не опуская оружия, вышел из-за куста.
— Ты что делаешь? С ума сошел что ли? Иди сюда!
Вася подбежал и уставился своими огромными коричневыми глазами, в которых все еще полыхал ужас.
— Федя! Я кричу, а он едет.
— Ну и что, что едет? Сразу и стрелять надо, что ли?
— Федя! Федя, послушай — я кричу, а они едут и все! Я и нажал два раза. Я же не в них, а над головами.
— Ты бы еще в них! Совсем бы хорошо! Чудотворец! Давай сюда автомат!
Оставив нового часового, мы побрели обратно. Ребята, на чем свет стоит ругали Васю, но голоса их уже звучали мирно, поскольку каждый из нас радовался в душе, что все закончилось относительно благополучно.
Далеко впереди болтался из стороны в сторону глазок ручного фонаря и слышался топот сапог. Это бежали к нам дежурные по полку офицеры. Мы остановились, и Федя, доставая дрожащей рукой папиросу, говорил, не глядя на Васю:
— Ну, натворил ты делов! Сейчас начнется разборка! Что да почему? И так о нас анекдоты в полку ходят, а теперь хоть глаза не показывай совсем.
Прошла неделя, в течение которой мы еле отбивались от желающих посмотреть на Васю. Все предрекали ему неприятности за превышение необходимых действий в создавшейся обстановке.
Однажды при торжественном построении полка, которое проводилось еженедельно, вдруг прозвучала команда:
— Курсант Мальвинин, выйти из строя!
Готовый к любому наказанию, Вася спокойно вышел и встал рядом с офицерами. Щеголеватый командир полка раскрыл планшет и прочитал четко и ясно:
— За бдительное несение караульной службы и проявленные при этом находчивость и мужество курсанту студенческой poты N-ского полка Мальвинину присваивается досрочно звание — «лейтенант».
Вася сначала внимательно и серьезно слушал офицера, а когда до него дошла суть приказа, вдруг протянул руку и, подавшись к нему всем корпусом, неожиданно закричал плачущим голосом:
— Не-ет! Не надо! Вы что? Пусть будет как у всех!
Командир растерялся больше Васи. Он глупо посмотрел на
него, потом повернулся к замполиту, опустил руку, похлопал приказом по бедру, наконец, спохватившись, снова принял официальный вид и закончил:
— Лейтенант Мальвинин, благодарю за службу!
Командир вскинул руку к виску и приготовился услышать уставной ответ — «Служу Советскому Союзу!», но Вася совсем растерялся и стоял, как убитый горем, с поникшей головой. Плечи его вздрагивали. Казалось, что он беззвучно плачет. Полк стоял, как окаменелый. Никто не хихикнул и не заулыбался. Положение становилось все более нелепым. Наконец, командир сказал с горечью в голосе:
— Мальвинин, встаньте в строй.
Видимо, совсем забыл про устав, выбитый из обычной колеи своего вечно критикуемого положения, Вася, безобразно болтая руками, поплелся к нашей роте и замер на своем месте, не поднимая глаз.
Молва об этом событии распространилась повсеместно, и Вася стал постоянным объектом солдатских шуток, порой очень злых и неуместных. Мы видели, что Васина добрая душа тяжело страдала, и старались защитить его от этого, но не всегда успешно. Мучения Васи продолжались до самого отъезда. То в казарме, то в клубе, а то и в огромном солдатском полевом туалете при его появлении раздавались издевательские команды:
— Встать! Смирно! Товарищ лейтенант, разрешите продолжать занятия?
А однажды в столовой, когда изголодавшийся курсантский организм с трудом отсчитывает каждую секунду до получения вожделенной миски с солдатским супом, дежурный солдат вдруг объявил Васе:
— А Вам, товарищ лейтенант, обед не полагается. Пожалуйте в комнату комсостава…
Но прошла еще одна неделя и срок наших военных сборов закончился. Студенты вновь нарядились в свою гражданскую одежду и отправились на вокзал.
А когда вечером в вагоне скорого поезда мы решили обмыть присвоенные нам офицерские звания и пустили по кругу бутылку водки, Вася взял ее в руки, подержал и бережно поставил на стол. Губы его задрожали, и он, отвернувшись от нас, прижался лбом к запыленному оконному стеклу.
Чтобы не видеть его слез, мы тихонько вышли в тамбур и долго курили там, молча, провожая глазами мелькающие за окном полосатые пикетные столбики.