256_Коробейников_Неотвратимость судьбы (1)
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
Я действительно общался с этим интересным человеком. К сожалению, время стерло в памяти его настоящее имя, а, может быть, я и не слышал его никогда. Все звали этого человека — Пахомыч, за глаза — «хочешь — верь, хочешь — нет». Эта своеобразно произносимая присказка не сходила с его губ.
В середине 50-х я проходил осеннюю практику в должности помощника бригадира тракторного отряда, т. е. помощника у Пахомыча.
Это был человек неопределенного, но уже пожилого возраста. Одевался всегда одинаково — в фуфайку, ватные штаны и валенки с галошами. На голове кожаный картуз. Седоватые волосы гладко причесаны, на подбородке жидкая щетина — выросла когда-то, да так и остановилась.
Казалось, ничем нельзя было его удивить или заставить злиться. Вел он себя «начальственно» — ходил не торопясь, говорил медленно, поучительно. Прежде чем сказать, несколько секунд смотрел молча на собеседника, как бы прицеливаясь, или решая — стоит ли вообще разговаривать, потом медленно произносил прокуренным, грудным баском: «Ты, Петьша, хучь - верь, хучь - нет, совсем глазами не стал смотреть. Вон — все карданы у копалки не мазаны, а ты уж трактор подогнал. Собрался! Давай разбери каждый и смажь. Беда с вами, хучь - верь, хучь - нет. Одни баловани!» Как понимать последнее слово, никто не знал, то ли баловни, то ли — болваны, но такой разговор считался крайне строгим и команда исполнялась немедленно.
Возмущался он тоже своеобразно — без крика и паники.
Притащат, бывало, на буксире старенький трактор-колесник. Молодой тракторист подходит виновато: «А что я сделаю — не заводится и все!»
Пахомыч молча смотрит на парня, потом на трактор. Снимает картуз, проводит рукой по волосам, надевает картуз почти на затылок и говорит, как бы изумленно:
— Ну, кадры! Все решают! Ведь ты, Сашка, весь трактор порешил. Была машина как что и есть, а сейчас — кто оно такое?
Потом он поворачивается ко мне и говорит, кивая на трактор:
— Давай студент ищись — в чем дело. Пускать надо. Вон солнце, где уже. Когда теперь норму сделаем?
Я с готовностью бежал к трактору и озабоченно хватался то за один, то за другой узел. Через несколько минут Пахомыч подходил и, взглянув на мое растерянное лицо, спокойно произносил:
— Свечи у него негодные. Давно уже заменить надо, да все новых жалею. Добрый трактор встанет, что будем делать? Сходи в кладовку — возьми парочку новых, а две старые опять подшаманим.
Когда, наконец, трактор заводился и, громыхая железными измятыми капотами, исступленно трясся на месте, Пахомыч давал указания просветлевшему Сашке: «Иди, давай. Молока поешь. Шаньги — там я принес — бери. И давай в поле. И чтоб до ночи. Норму делать надо».
Агрегаты работали на разных полях и когда машины выходили из строя, тревогу обычно поднимал Коля — водовоз. Он подъезжал на жеребой кобыле, запряженной в легкие дрожки, на которых была привязана веревками железная бочка. Бросал вожжи на спину лошади, спрыгивал с телеги и начинался разговор никак не связанный с аварией техники.
— Кто даст закурить, тому горсть табаку, — озорно кричал он, шагая к вагончику.
— Закурить тебе. Сейчас! Нос еще не дорос, — ворчал Пахомыч, а сам уже доставал кисет с завернутой в него полоской газеты.
Коля раскуривал самокрутку, садился на корточки и, щурясь от едкого дыма, задирая голову носом кверху, сообщал радостно и весело:
— Мишка там — Семилетка, тронуться не может. Скоростя не включаются. Он уж ломом понужал — все равно стоит. У старой пасеки.
Пахомыч засовывает кисет во внутренний карман фуфайки, потом прихлопывает ладошкой это место снаружи, как бы проверяя — правильно ли положил, вздыхает и произносит спокойно, даже как-то обыденно:
— Ох-хо-хо — Семилетка он и есть Семилетка. Его бы самого ломом по башке. — Потом поднимает взгляд на меня:
— Давай, поезжай к нему. Если что — лови другой трактор и тащите Мишку сюда.
Я бросаю «свой» мешок со слесарными ключами на дрожки, а сам ухожу по дороге к пасеке. Через несколько минут слышу сзади стук колес, грохот ведра в пустой бочке и диковатый голос Коли-водовоза:
— А ну, пошла-а-а! Шуруй, Буланка!
Скоро упряжка догоняет меня, и я сажусь на дрожки. Колеса так прыгают по ископанной тракторами дороге, а телега так трясется, что кажется, все внутри меня вот-вот оторвется. Как только сворачиваем в поле на стерню, грохот колес стихает и телега, как лодка, начинает качаться, плавно копируя неровно вспаханную землю. Так добирались мы обычно к месту аварии...
Однажды ночью прошел сильный дождь. Работать в поле стало невозможно. Мы с другом в полевом вагончике решили поспать вдоволь. Но вместе с восходом солнца появился Пахомыч. Отряхнув мокрые полы длинного дождевика, он зашептал, проходя к оконцу:
— Спите, спите, парни, пока не заветреет.
Полежав еще с минуту, я сел на полке. С трудом, натянув на буйную свою шевелюру затасканную кепчонку, пропахшую керосином, пошел к выходу и распахнул двери.
Отмытый от пыли березовый лес сочно зеленел. Дождевые капли еще висели на листьях, оттягивая их книзу. Когда капля срывалась с конца листика, он облегченно вздрагивал, сверкая в лучах утреннего солнца как крохотное зеркальце.
Я, оставив дверь открытой, присел напротив Пахомыча.
— Ты бы рассказал нам о твоей поездке в Москву, — попросил я его, вспомнив двусмысленные ответы механизаторов на мои вопросы: «Откуда эти новые гусеничные трактора?» Ребята улыбались и обычно советовали обратиться за разъяснениями к Пахомычу.
— О какой поездке?
— Да за тракторами.
— А-а-а! Об етой! — сказал он с таким видом и интонацией, как будто каждый день ездил в столицу.
Но глаза его вспыхнули радостно и благодарно. Пахомыч снял дождевик, повесил его на открытую дверь вагончика, чтоб подсушить на ветру, потом, удобно усевшись, начал свой рассказ:
— Проводили у нас собрание в деревне. Раскричались, что, мол, гусеничных тракторов нету. Одни колесники. Да и те, хоть на веретено стряси, — совсем рассыпаются. Решили послать ходока с просьбой. А кто поедет, если кругом одни женьшины?
Услышав от него это последнее слово, произнесенное с особым торжественным выражением, я понял, что Пахомыч будет вести рассказ на самом доступном для него высоком, культурном уровне.
— Конечно, выбрали меня. Приоделся я, как положено, за- ехал в район за бумагами, потом — на скорый поезд и — в Москву. Хучь - верь, хучь - нет — на третий день уже там. Сразу в гостиницу. Устроили хорошо. В комнате боковые двери открываешь и тут — как вроде трибуна. «Балком» называется. Лавка с боку стоит — сидеть можно.
Но сиди не сиди, а дело делать надо. Подхожу к телефону и звоню:
— К товарищу, — говорю. — Сталину я приехал. Тракторов надо.
— А кто вы будете?
— Я из колхоза «Зауралец», бригадир бригады.
— Сейчас позовем, подождите.
Дождался я, переговорили, ознакомились. Он мне и говорит:
— Я за тобой машину пошлю —легковушку. Как тебя найти?
— Я, товарищ Сталин, буду на крыльце стоять в шевиотовом костюме и кожаной фуражке.
Вышел на двор, не успел цигарку скрутить, — уже подкатывают.
Пахомыч так был увлечен, что, кажется, перестал замечать меня. Это был не просто рассказ, а целое священнодействие.
Он уже обрисовал, как пил чай в кабинете вождя, как беседовал с ним о деревенских делах и, наконец, как тот дал указание немедленно отгрузить четыре лучших гусеничных трактора в адрес бригады. Речь его звучала так убедительно и уверенно, что я подумал: «Он и сам уже не в силах отделить в этой истории вымысел от действительности».
— Отправили меня обратно в мягком вагоне. Сижу — не тряхнет, не качнет. Только столбы мелькают!
Пахомыч говорил увлеченно, зная, что главный аргумент за ним — все в деревне подтверждали, что он действительно ездил в Москву, и показывали эти «сталинские» тракторы...
Вскоре время практики подошло к концу, и я уехал в МТС. Двое суток помогал механизаторам чистить, мыть и устанавливать на хранение комбайны. На третий день — к обеду, получив зарплату, уже спешил к проходящему поезду. До занятий в институте оставались одни сутки.
Выбежав из конторы, я вдруг увидел Пахомыча. Он был одет по-праздничному — в темный шевиотовый костюм, брюки заправлены в кирзовые сапоги, на голове новая кепка.
Взглянув на меня, и, сделав безразличное лицо, он спросил:
— Все уж, поехал?
— Поехал, Пахомыч, поехал. Скоро поезд подойдет.
— Что пешком-то. Давай садись. Лошадь вон с кошевой у коновязи.
— Некогда. Я через огороды напрямую, а то опоздаю.
Он растерялся, весь поник и замер, видимо, не находя, что сказать. Потом вдруг встрепенулся:
— Слушай, старуха на дорогу тут шанег мне напихала, а я и забыл про них. Не обратно же везти. Сейчас принесу.
Схватив в кошевке сверток, он, подавая его мне, заговорил, как-то немного виновато и смущенно.
— Тут насчет тракторов-то. Их ведь вперед нас привезли. И не знаю, откуда совсем. А в деревне мне же и рассказывают, что, мол, Сталин их направил. Я им толкую, как было дело, что и не видел его, а они свое. Куда не появлюсь: «Расскажи, как у Сталина был?» И ждут! Рассказывать начну, а они поправляют: «Ты не скрывай, все равно мы уж знаем все». Так и повелось потом... А я тогда по глазам понял, что не веришь ты. Надо бы удивляться, а ты смотришь жалостливо. А ты уж никому не говори об этом и не обижайся».
— Ладно, ладно. Я же понимаю.
Пахомыч облегченно вздохнул, потоптался на месте, словно не зная, куда себя деть. А когда я поднял чемоданчик, собираясь перемахнуть через забор огорода, он вдруг схватил меня обеими руками за локоть и, совсем заволновавшись, запричитал:
— Парни говорят, мол, скажи ему — выучится, пусть к нам едет. К душе ты пришелся. Себя не жалеешь — везде с нами. Вон — все сапоги и куртку всю в поле ухряпал. Приезжай!
Сердце мое сжалось, к горлу подступил комок. Я обнял Пахомыча правой рукой за плечи. Он готов был заплакать.
Повернувшись, я быстро пошел, не оглядываясь и через несколько минут был уже в вагоне. Поезд, суетливо стуча колесами, уносил меня к новым событиям и встречам, мимо станционной платформы, где одиноко стоял добрый Пахомыч — невольный герой деревенской легенды.
ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ
НЕОТВРАТИМОСТЬ
СУДЬБЫ
РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
Я действительно общался с этим интересным человеком. К сожалению, время стерло в памяти его настоящее имя, а, может быть, я и не слышал его никогда. Все звали этого человека — Пахомыч, за глаза — «хочешь — верь, хочешь — нет». Эта своеобразно произносимая присказка не сходила с его губ.
В середине 50-х я проходил осеннюю практику в должности помощника бригадира тракторного отряда, т. е. помощника у Пахомыча.
Это был человек неопределенного, но уже пожилого возраста. Одевался всегда одинаково — в фуфайку, ватные штаны и валенки с галошами. На голове кожаный картуз. Седоватые волосы гладко причесаны, на подбородке жидкая щетина — выросла когда-то, да так и остановилась.
Казалось, ничем нельзя было его удивить или заставить злиться. Вел он себя «начальственно» — ходил не торопясь, говорил медленно, поучительно. Прежде чем сказать, несколько секунд смотрел молча на собеседника, как бы прицеливаясь, или решая — стоит ли вообще разговаривать, потом медленно произносил прокуренным, грудным баском: «Ты, Петьша, хучь - верь, хучь - нет, совсем глазами не стал смотреть. Вон — все карданы у копалки не мазаны, а ты уж трактор подогнал. Собрался! Давай разбери каждый и смажь. Беда с вами, хучь - верь, хучь - нет. Одни баловани!» Как понимать последнее слово, никто не знал, то ли баловни, то ли — болваны, но такой разговор считался крайне строгим и команда исполнялась немедленно.
Возмущался он тоже своеобразно — без крика и паники.
Притащат, бывало, на буксире старенький трактор-колесник. Молодой тракторист подходит виновато: «А что я сделаю — не заводится и все!»
Пахомыч молча смотрит на парня, потом на трактор. Снимает картуз, проводит рукой по волосам, надевает картуз почти на затылок и говорит, как бы изумленно:
— Ну, кадры! Все решают! Ведь ты, Сашка, весь трактор порешил. Была машина как что и есть, а сейчас — кто оно такое?
Потом он поворачивается ко мне и говорит, кивая на трактор:
— Давай студент ищись — в чем дело. Пускать надо. Вон солнце, где уже. Когда теперь норму сделаем?
Я с готовностью бежал к трактору и озабоченно хватался то за один, то за другой узел. Через несколько минут Пахомыч подходил и, взглянув на мое растерянное лицо, спокойно произносил:
— Свечи у него негодные. Давно уже заменить надо, да все новых жалею. Добрый трактор встанет, что будем делать? Сходи в кладовку — возьми парочку новых, а две старые опять подшаманим.
Когда, наконец, трактор заводился и, громыхая железными измятыми капотами, исступленно трясся на месте, Пахомыч давал указания просветлевшему Сашке: «Иди, давай. Молока поешь. Шаньги — там я принес — бери. И давай в поле. И чтоб до ночи. Норму делать надо».
Агрегаты работали на разных полях и когда машины выходили из строя, тревогу обычно поднимал Коля — водовоз. Он подъезжал на жеребой кобыле, запряженной в легкие дрожки, на которых была привязана веревками железная бочка. Бросал вожжи на спину лошади, спрыгивал с телеги и начинался разговор никак не связанный с аварией техники.
— Кто даст закурить, тому горсть табаку, — озорно кричал он, шагая к вагончику.
— Закурить тебе. Сейчас! Нос еще не дорос, — ворчал Пахомыч, а сам уже доставал кисет с завернутой в него полоской газеты.
Коля раскуривал самокрутку, садился на корточки и, щурясь от едкого дыма, задирая голову носом кверху, сообщал радостно и весело:
— Мишка там — Семилетка, тронуться не может. Скоростя не включаются. Он уж ломом понужал — все равно стоит. У старой пасеки.
Пахомыч засовывает кисет во внутренний карман фуфайки, потом прихлопывает ладошкой это место снаружи, как бы проверяя — правильно ли положил, вздыхает и произносит спокойно, даже как-то обыденно:
— Ох-хо-хо — Семилетка он и есть Семилетка. Его бы самого ломом по башке. — Потом поднимает взгляд на меня:
— Давай, поезжай к нему. Если что — лови другой трактор и тащите Мишку сюда.
Я бросаю «свой» мешок со слесарными ключами на дрожки, а сам ухожу по дороге к пасеке. Через несколько минут слышу сзади стук колес, грохот ведра в пустой бочке и диковатый голос Коли-водовоза:
— А ну, пошла-а-а! Шуруй, Буланка!
Скоро упряжка догоняет меня, и я сажусь на дрожки. Колеса так прыгают по ископанной тракторами дороге, а телега так трясется, что кажется, все внутри меня вот-вот оторвется. Как только сворачиваем в поле на стерню, грохот колес стихает и телега, как лодка, начинает качаться, плавно копируя неровно вспаханную землю. Так добирались мы обычно к месту аварии...
Однажды ночью прошел сильный дождь. Работать в поле стало невозможно. Мы с другом в полевом вагончике решили поспать вдоволь. Но вместе с восходом солнца появился Пахомыч. Отряхнув мокрые полы длинного дождевика, он зашептал, проходя к оконцу:
— Спите, спите, парни, пока не заветреет.
Полежав еще с минуту, я сел на полке. С трудом, натянув на буйную свою шевелюру затасканную кепчонку, пропахшую керосином, пошел к выходу и распахнул двери.
Отмытый от пыли березовый лес сочно зеленел. Дождевые капли еще висели на листьях, оттягивая их книзу. Когда капля срывалась с конца листика, он облегченно вздрагивал, сверкая в лучах утреннего солнца как крохотное зеркальце.
Я, оставив дверь открытой, присел напротив Пахомыча.
— Ты бы рассказал нам о твоей поездке в Москву, — попросил я его, вспомнив двусмысленные ответы механизаторов на мои вопросы: «Откуда эти новые гусеничные трактора?» Ребята улыбались и обычно советовали обратиться за разъяснениями к Пахомычу.
— О какой поездке?
— Да за тракторами.
— А-а-а! Об етой! — сказал он с таким видом и интонацией, как будто каждый день ездил в столицу.
Но глаза его вспыхнули радостно и благодарно. Пахомыч снял дождевик, повесил его на открытую дверь вагончика, чтоб подсушить на ветру, потом, удобно усевшись, начал свой рассказ:
— Проводили у нас собрание в деревне. Раскричались, что, мол, гусеничных тракторов нету. Одни колесники. Да и те, хоть на веретено стряси, — совсем рассыпаются. Решили послать ходока с просьбой. А кто поедет, если кругом одни женьшины?
Услышав от него это последнее слово, произнесенное с особым торжественным выражением, я понял, что Пахомыч будет вести рассказ на самом доступном для него высоком, культурном уровне.
— Конечно, выбрали меня. Приоделся я, как положено, за- ехал в район за бумагами, потом — на скорый поезд и — в Москву. Хучь - верь, хучь - нет — на третий день уже там. Сразу в гостиницу. Устроили хорошо. В комнате боковые двери открываешь и тут — как вроде трибуна. «Балком» называется. Лавка с боку стоит — сидеть можно.
Но сиди не сиди, а дело делать надо. Подхожу к телефону и звоню:
— К товарищу, — говорю. — Сталину я приехал. Тракторов надо.
— А кто вы будете?
— Я из колхоза «Зауралец», бригадир бригады.
— Сейчас позовем, подождите.
Дождался я, переговорили, ознакомились. Он мне и говорит:
— Я за тобой машину пошлю —легковушку. Как тебя найти?
— Я, товарищ Сталин, буду на крыльце стоять в шевиотовом костюме и кожаной фуражке.
Вышел на двор, не успел цигарку скрутить, — уже подкатывают.
Пахомыч так был увлечен, что, кажется, перестал замечать меня. Это был не просто рассказ, а целое священнодействие.
Он уже обрисовал, как пил чай в кабинете вождя, как беседовал с ним о деревенских делах и, наконец, как тот дал указание немедленно отгрузить четыре лучших гусеничных трактора в адрес бригады. Речь его звучала так убедительно и уверенно, что я подумал: «Он и сам уже не в силах отделить в этой истории вымысел от действительности».
— Отправили меня обратно в мягком вагоне. Сижу — не тряхнет, не качнет. Только столбы мелькают!
Пахомыч говорил увлеченно, зная, что главный аргумент за ним — все в деревне подтверждали, что он действительно ездил в Москву, и показывали эти «сталинские» тракторы...
Вскоре время практики подошло к концу, и я уехал в МТС. Двое суток помогал механизаторам чистить, мыть и устанавливать на хранение комбайны. На третий день — к обеду, получив зарплату, уже спешил к проходящему поезду. До занятий в институте оставались одни сутки.
Выбежав из конторы, я вдруг увидел Пахомыча. Он был одет по-праздничному — в темный шевиотовый костюм, брюки заправлены в кирзовые сапоги, на голове новая кепка.
Взглянув на меня, и, сделав безразличное лицо, он спросил:
— Все уж, поехал?
— Поехал, Пахомыч, поехал. Скоро поезд подойдет.
— Что пешком-то. Давай садись. Лошадь вон с кошевой у коновязи.
— Некогда. Я через огороды напрямую, а то опоздаю.
Он растерялся, весь поник и замер, видимо, не находя, что сказать. Потом вдруг встрепенулся:
— Слушай, старуха на дорогу тут шанег мне напихала, а я и забыл про них. Не обратно же везти. Сейчас принесу.
Схватив в кошевке сверток, он, подавая его мне, заговорил, как-то немного виновато и смущенно.
— Тут насчет тракторов-то. Их ведь вперед нас привезли. И не знаю, откуда совсем. А в деревне мне же и рассказывают, что, мол, Сталин их направил. Я им толкую, как было дело, что и не видел его, а они свое. Куда не появлюсь: «Расскажи, как у Сталина был?» И ждут! Рассказывать начну, а они поправляют: «Ты не скрывай, все равно мы уж знаем все». Так и повелось потом... А я тогда по глазам понял, что не веришь ты. Надо бы удивляться, а ты смотришь жалостливо. А ты уж никому не говори об этом и не обижайся».
— Ладно, ладно. Я же понимаю.
Пахомыч облегченно вздохнул, потоптался на месте, словно не зная, куда себя деть. А когда я поднял чемоданчик, собираясь перемахнуть через забор огорода, он вдруг схватил меня обеими руками за локоть и, совсем заволновавшись, запричитал:
— Парни говорят, мол, скажи ему — выучится, пусть к нам едет. К душе ты пришелся. Себя не жалеешь — везде с нами. Вон — все сапоги и куртку всю в поле ухряпал. Приезжай!
Сердце мое сжалось, к горлу подступил комок. Я обнял Пахомыча правой рукой за плечи. Он готов был заплакать.
Повернувшись, я быстро пошел, не оглядываясь и через несколько минут был уже в вагоне. Поезд, суетливо стуча колесами, уносил меня к новым событиям и встречам, мимо станционной платформы, где одиноко стоял добрый Пахомыч — невольный герой деревенской легенды.