Надымская тетрадь
К. Я. Лагунов

Е. А. Лучковский





ЕВГЕНИЙ ЛУЧКОВСКИЙ. НИТКА ОТ УРЕНГОЯ



ПОВЕСТЬ В ЗАПИСКАХ И ДОКУМЕНТАХ

Поутру в тиши своей квартиры, читатель, едва восстав ото сна, ты бездумно повернешь краник газовой горелки, зевая, чиркнешь спичкой, и под твоими пальцами вспыхнет маленькое голубое пламя. Если на дворе лето и яркий солнечный луч, пробив окно твоей кухни, упадет на плиту, то ты и не очень-то увидишь это пламя и обеспокоенно глянешь под чайник: горит ли?

Ты вряд ли задумаешься над тем, откуда он – этот маленький огонь, согревающий твою еду? Есть он – и все тут.

И все-таки... Откуда он? Где он берет начало?

А начинается он с промерзших бугульминских вагончиков и волоколамских «бочек» трассового поселка, с тяжелых рук, прикипевших к баранкам КрАЗов и «Ураганов», со штормовых ветров, прижимающих к земле вертолеты. Маленькое голубое пламя в горелке твоей кухонной плиты – это охрипшие голоса прорабов, это красные веки водителей плетевозов, это согнутые спины сварщиков е задубевших робах. Извини, но что уж говорить о твоей кухонной плите, читатель когда речь идет о Большом газе – самом дешевом сырье для заводов и комбинатов, для ТЭЦ и ГРЭС?!

У дорожников и трассовиков есть такое понятие – «ноль». Ноль километров дороги... ноль километров магистрального трубопровода... Нолевой цикл – у строителей. Ноль часов, ноль минут, ноль секунд – у хронометристов... А чем, собственно говоря, измеряется человеческая жизнь? Может быть, километрами и годами, умноженными на поступки? Можно ли сказать – ноль километров судьбы? Ноль часов, ноль минут самой будничной вахты, о которой завтра заговорит вся страна?

Наверно, можно...

Определенно можно.

Однажды в Надыме меня спросили:

– Ты был на ноле?

– На каком? – поинтересовался я.

– Как? Разве он у нас не один?

Мой знакомый не был трассовиком. Скажем так: он из весьма отдаленной от газопровода службы. Из службы быта. И, конечно, он вполне мог не знать, что надымский «ноль» – ноль километров трубопровода Надым – Пунга одновременно является 213-м километром трубопровода Уренгой – Надым. Значит, и там, на Уренгое, есть свой ноль...

Что ж, жизнь шагает. Меняются точки отсчета. Текут воды Хетты, Лонг-Югана, Надыма. Течет время...

Еще недавно в Норильске прямо за драмтеатром начиналась тундра...

Еще недавно в Надыме на месте детской музыкальной школы...

Да-а-а, дорогой мой читатель, выходит, что абсолютного ноля не бывает.

Всегда что-то есть до «ноля»...

Всегда.

...Начинается с ноля и «нитка» от Уренгоя. Самая первая нитка. Так уж получилось, что суровые трассовики называют этим легкомысленным и нежным словом стальную магистраль трубопровода – трубу, в которую мы с тобой, читатель, спокойно можем въехать на мотоцикле, ничуть не пригибаясь.

Так и тянется эта нитка через всю страну. И называется она Уренгой – Надым – Пунга – Западная госграница.

А что такое Уренгой, ты знаешь? Уренгой – это наша гордость. Теперь это не только олени и песцы и прочие куропатки... Это – Месторождение. Самое богатое. Самое труднодоступное. Самое-самое.

Месторождение... Место рождения... Иной раз мы вкладываем в эти понятия чисто географический смысл. Но ведь для кого-то эта «история с географией» может стать местом рождения характера, местом рождения души, местом рождения семьи, наконец, – той самой маленькой ячейки, на которой зиждется государство, народ, будущее...


ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА



На 13 марта 1978 года на строительстве газопровода Уренгой – Надым коллективами СМУ-1 сварено 1 102,6 км труб, заизолировано и уложено в траншеи 54,4 км.

А на дворе тем временем – середина марта, то есть до конца трассового сезона осталось всего ничего...

...Стремлением стабилизировать положение и ускорить ввод в эксплуатацию газопровода продиктовано и то, что на помощь СМУ-1 откомандирована сварочно-монтажная колонна В. И. Прозорова из СУ-41...

За прошедшую семидневку самых высоких показателей среди сварочно-монтажных колонн добились трассовики Б. П. Дидука. Они выполнили условия социалистического соревнования...

    Из газеты «Трасса»



Накануне погоды не было, по-северному, с порывистым размахом мело, и, конечно, ничего не летало, даже воздушная мелочевка. Однако утро выдалось легкое, солнечное, по- морозному тугое и пружинистое.

Пробегая мимо меня, Муханов стремительно оглядел мой новенький, с иголочки, чистенький, ни пылинки, костюм нефтяника, скосил глаз на шикарные валенки, скептически хмыкнул:

– Трассови-ик... Ну-ну. Генератор прихвати...

Генератор я прихватил, думал – ничейный. Так, ни для какой причины, по старой монтажной привычке – авось пригодится. Ан, нет, хозяева нашлись, еще и тащить придется.

Подошла вахтовка. Я зашвырнул в нее рюкзак: на дне его глухо звякнули нож и кружка. В кунге уже сидел народ – сборный, разный, но объединяемый одной целью – лететь.

Ехали недолго, минут пятнадцать...




ИЗ БЕСЕД В ВАХТОВКЕ

– Куда летишь, на водозабор?

– Не. В Ягельное...

– Прибарахлился... На трассу, что ли?

– Угу.

– Не завидую. Там, говорят, жить негде. Два с половиной человека на койку. Один – в ночь, один спит, а чужая половина шастает, место ищет...

– Ничего, пристроимся.

– Ребята, вы из СУ-41? Муханов как мужик? Ничего?

– А что?

– Да мне в Уренгой надо, а вертушка ваша... В полетный список не внесли, диспетчер говорит – иди ты...

– Попросишь – возьмет.

– Ну да?

– Не на земле – не пропадешь.

– Эй, ты что, дрова везешь?! Разогнался, понимаешь, спешит... А экипаж еще, наверно, медосмотр не прошел.

– Прошел. Они ребята четкие.

– Приехали...

...Ехали недолго, минут пятнадцать. Дернулись, скрипнули, дверца распахнулась, за ней – Муханов.

– Вперед, орлы! Нечего молотить штанами.

Мы посыпались вниз.

Вертушка стояла уже под парами и загрузилась мгновенно. Пришлый парень принял активнейшее участие в погрузке нашего барахла и, конечно, в числе первых оказался в утробе вертолета. Он восседал в хвосте, на горе кирзачей и болотных сапог, на мешках с подушками и бельем, прижимая к бокам два огромных прожектора, всем своим видом давая понять, дескать, он хоть и чужой, но имущество СУ-41 ему дорого, как родное. Впрочем, Муханов на него даже не глянул.

Еще было двое чужих в вертолете, мужчина и женщина, у каждого на руках по грудному дитю в конверте – одноцветные, в кружавчиках, хорошо запакованные. И все понимали – двойня, и не на трассу, а в Ныду, но никто ничего не сказал, потому что – что же тут скажешь...

Вертолет – по-нашему вертушка – лениво раскручивал винт, пыхтел, откашливался и нехотя поглядывал в небо незрячими стеклами.

Однако взлетели. Стрелка альтметра над кабиной пилотов поползла вверх и замерла где-то за третьей сотней. Летели вдоль трассы. Я глянул вниз: и вправду – нитка – тонюсенькая, черная, прямая – через всю тундру. А рядом укатанной колеей поблескивает зимник, и катится по нему оранжевой детской игрушкой веселый пятнадцатитонный «магирус». Вроде и смотреть не на что. А шуму-то, шуму – тут тебе и колонны высокого темпа, и вертолеты-самолеты, и сводки, а на рациях – и говорить нечего: трагедии Шекспира, эфир трещит... И все из-за этой нитки – первой от Уренгоя.

...Прилетели через час с небольшим. Вертушка торопилась дальше, за Полярный, в Ныду, и потому мы разгрузились в темпе: покидали на снег свое добро – матрацы, кирзачи, связки наволочек и простыней – и тут же залегли на всю эту кучу, чтобы ветром от винта не сдуло. Со мной случился конфуз: вместо своего рюкзака я прихватил чужой. Чувствую, легкий. Глянул, бог ты мой, а там пеленки-распашонки, чуть ли не соски. Пришлось вернуть с извинениями, но кто-то не удержался:

– Нехорошо детей грабить...

Дети-то ладно, а у меня в унтах – бутылка спирта. Против обморожения. Чуть не уплыла...

Вертолет громыхнул, загудел, заревел и поднялся медленно, как бы с неохотой, но зато очень быстро из-под нас вырвался один мешок с подушками и весело покатился в чисто поле.

Догнали и наказали путем пинка.

...Подъехала пиловская лаборатория, а за рулем – ба! – знакомый шофер, Володя Бойченко. Раньше начальство возил на «уазике», а теперь, видно, потянуло на трассу.

Обычные «здорово!», «как жизнь?», «нормально», загрузили свои причиндалы, но оказалось, что сели на кардан – сугробищи-то вон какие!

Муханов и Ластовец – высоченный прораб – приказали ждать, а сами ушли за более серьезной техникой. Техника пришла в виде КрАЗа, зацепила, дернула и вытащила на свет божий.

Жилгородок оказался не наш, а СМУ-1. Они здесь хозяева, они в порядке: большинство бочек их, теплотрасса их, радиостанция их, Люся из магазина и та – Васечка-Петечка – по именам знает. А в столовую входят с таким видом, словно деды их здесь на Уренгое родились. Наших же бочек и вагончиков – с гулькин нос, вот она почему – высокая перенаселенность, выше, чем в Англии и Японии, вместе взятых. Тут уж ничего не поделаешь, хорошо еще, что тепло, что уже не в палатке... Подумаешь, одна койка на двоих! Так ведь пока один спит – второй пашет...

Пиловскую машину мы разгрузили у прорабского вагончика. Он и контора, он и жилье, там же каптерка и хрипатая рация. Только и слышно: «Потолки, потолки, ответьте СУ-41». А эти самые «потолки» помалкивают и никак прорабу Ластовцу отвечать не желают.

Пришел Муханов, осмотрел гору добра, приказал все это «сложить, переписать и не разбазаривать. И штанами не молотить. А вместо этого присобачить на крышу конторы прожектор, чтобы ни одна или ни один...» и так далее, в смысле, соседи темной полярной ночью ничего бы не уперли. Это он поручил хозяйственнику Юре Коржеву, которого все почему-то зовут «брательником».

– А ты, старик, – сказал он мне, – покидай эти «полотенца» обратно в машину. Поедем на трассу.

Ничего себе, покидай. Они не вафельные, не личные, не махровые. Они для трубы, сколько-то там тонн выдерживают, когда надо опускать это дело в траншею. Тоже мне, рушнички...

На трассу до нашего участка езды с полчаса. Дорога, конечно, похуже Военно-Грузинской, но, с другой стороны, кто может сказать, что видел стадо оленей на автостраде первой категории?!

А место в кунге я выбрал не самое: залег на рабочий стол пиловской лаборатории и действительно «молотил штанами», время от времени пытаясь пробить головой крышу. Муханов и геодезист Курдюмов о чем-то ожесточенно спорили, но ввиду тряски я понял только то, что «вверху» страстно желают ускорить сроки строительства, а «как его ускорить, скажем, от 10 до 8 месяцев, если технологию сварки-то не изменишь...»

С этим я как-то сразу внутренне согласился, но вступить в разговор не успел, потому что Муханов поднял вверх указательный палец.

– О! Вот теперь тряхнуло! Какой вывод?! Подъезжаем...

И мы подъехали.

...Ну что такое трасса? Много тундры, много снега, много трубы, много техники, много сварки. И все в ниточку. Правда, техники и трубы не всегда бывает много и далеко не всегда хватает сварщиков (трассовая аристократия, они-то себе цену знают!). И тогда начинается суета. На рациях и на радиостанциях полупроводники летят. Иной раз включишь транзистор на коротких и услышишь такое, что ни один «Маяк» не передаст, коротко и сжато, с точным адресом. Глядишь, и через пару часов шлепает по трассе какой-нибудь «кат» или «комацу» или, на худой конец, «35-60». А куда? Туда, где он сейчас нужнее, где самое острие... А где-то обездоленные начальник управления и главный инженер на себе волосы рвут: на целые сутки отобрали. Но... надо, производственная необходимость.

Муханов говорит: брось их здесь. Я и бросил, «полотенца» эти. И теперь они стали собственностью бригады. А мы пошли в бытовку, где, как известно, теплее, чем на улице. О чем там Муханов говорил с Демишевым, бригадиром дневной смены, не знаю, по понял, что горячий момент наступает и пора брать быка за рога. Тут пришел сварщик- – молодой, крепкий и улыбчивый. Муханов ему:

– Глебов, ты что?

– Так обедать пора...

– Приказ был? Нет? Марш варить!

И Глебов пошел варить. Но ввалилась вся бригада, и мы поехали обедать.




ИЗ БЕСЕД В ВАХТОВКЕ

– А на юге, ребята, на той трубе в прошлом году так закрыли наряды! Ну, закрыли! Вот получка-то была...

– Так что ж ты сбежал оттуда? Так ведь прижали... теперь не то...

(Общий хохот. Пауза.)

– Что же кассир не едет? Деньги на подсосе...

– Говорят, она в Ныде. А что тебе деньги? Все равно ведь сухой закон...

– Вообще, да... Ну так, для разнообразия...



...После обеда Муханов приказал разгрузить баллоны с кислородом. Толя Шустер – газосварщик – залез в кузов и стал подавать, я их оттаскивал. И надо же, чтоб один ; упал в масляное пятно. Но не взорвался. Не всегда ж они взрываются... А Муханов был краток, как всегда. Что ж, для меня эта трасса началась не слишком удачно, все больше «разгрузи-погрузи», но я надежды не терял, полагая, что Муханов все же определит меня в бригаду, если, конечно, вспомнит, что я не докер, а дипломированный слесарь. Но он не вспомнил, а приказал теперь загрузить пустые кислородные баллоны и ехать с ними обратно.




К ФОТОГРАФИЯМ НА ВКЛАДКЕ

Мало найти запасы газа под землей, мало пробурить. Газ нужен городам, заводам и фабрикам как топливо, химической промышленности – как сырье. И громадные человеческие силы требуются, чтоб доставить газ потребителям. Надо строить газопроводы на тысячекилометровые расстояния. В Тюменской же области эта работа осложняется природными и климатическими условиями. Стоит только взглянуть на карту Тюменской области и увидеть коричневые штрихи – условные обозначения болот, голубые контуры озер и линию рек, – станет понятно, почему трассы трубопроводов называют трассами мужества.

Да, здесь работают мужественные люди, мастера своего дела. Изобретательность, творческое отношение к труду позволяют вводить трассовикам подземные артерии в кратчайшие сроки, с надежным качеством.

Тюменская нефть, тюменский газ мощным потоком идут по стальным рекам на Урал, в центр страны, на Восток, к западной границе. В ближайшие годы в строй войдут новые магистрали. На их сооружении кипит работа.







































«КЭС»

_КЭС_ – краткий энциклопедический словарь «малой земли», составленный автором.

_Вахтовка_ – вахтовый автомобиль, по идее, предназначенный для транспортировки смены. Кроме этого, как правило, выполняет десяток-другой различных функций. Идеалисты утверждают, что вахтовка будущего – комфортабельный автобус.

_Вертушка_ – вертолет.

_Кунг_ – надстройка на базе грузового автомобиля, предназначенного для специальных перевозок (НИИ, техпомощь, продовольственная и т. д.) См. вахтовка.

_ПИЛ_ – полевая испытательная лаборатория.

_Водозабор_ – (народн.) – пос. Полярный.

_Ягельное_ – см. Уренгой.

_Уренгой_ – см. Ягельное.

«_Кат_» – см. «сатечр».

«_Сатечр_» – американский трактор.

«_Комацу_» – американский трактор, только он – японский.

_Т_35-60_ – почти что то же самое, что и «кат» и «комацу», но челябинский.

_Бытовка_ – любое сооружение, оборудованное отопительным прибором («козел», «голландка» на солярке и т. д.) Архитектурные достоинства решающего значения не имеют.

_Спецрейс_ – когда нет погоды, а чужой вертолет все-таки куда-то летит.

_Бич_ (морск.) – то же самое, что и в Мурманске, Владивостоке, Петропавловске-па-Камчатке и других рыбопромысловых городах. На Тюменском Севере встречается крайне редко.



...В жилгородок вернулись часам к четырем. Остановились у конторы, слезли. Два прожектора в своей ослепительной красоте лежали у входа, как и давеча, на снегу. Муханов притормозил и задумался.

– Брательник, не вижу, чтоб висел прожектор.

– Еще не вечер, – сказал «брательник». Но на всякий случай отодвинулся.

Вообще-то меня разбирало зло: баллоны, матрацы, ящики со сгущенкой и прочая фурнитура, в смысле кирзы, – это для бедных. Я-то думал, что по мне трасса плачет, ждет не дождется своего любимца... Но похоже, что завтра снова придет вертушка, и снова «бери больше – кидай дальше». Нет, нехороший человек Муханов. А тут еще место ищи для культурного сна и отдыха, как последний бич...

– Старик, – сказал Муханов, – похоже, что тебе спать негде.

Я вежливо промолчал.

– Хочешь, выходи в ночную смену, в бригаду Прозорова... Если, конечно, не устал.

Я не устал, о чем немедленно сообщил Муханову.

– Ну коли так, моя койка крайняя слева. Часика три соснешь и – вперед. Я Прозорова предупрежу...

И он испарился по своим начальственным делам.

Через минуту я лежал на койке Муханова, а через две уже спал. Последняя моя мысль была такая: хороший человек Муханов.

В бригаду Прозорова я мечтал попасть сам.




ПРОЗОРОВ ЗАПИСКИ ЖУРНАЛИСТА



Северо-Надым-Пурская провинция занимает междуречье одноименных рек, образованных высокими уровнями морских четвертичных террас (120 – 70 м), в основании которых залегают палеогеновые породы, во многих местах выходящие на дневную поверхность. В западной, более высокой и дренированной части преобладают ландшафты лиственничных редин с тундровыми иллювиально-гумусовыми слабооподзоленными почвами. В восточной, пониженной, доминируют сильно заозерные ландшафты.

    Из кн.: Физико-географическое районирование Тюменской области, 1973





Надым – не Крым, а Пангоды – не Сочи.

    Из местного фольклора



Зимой сюда можно добраться только на самолете. Удивленному взору человека, впервые прибывшего в эти места и ожидающего встретить редкие огни северного аэродрома (да и аэродрома ли?), предстает неожиданная картина. Из-под плоскости ринувшегося к земле самолета выплывают гроздья огней обжитой и вовсе не тихой земли. Человек сходит с трапа, проходит сквозь небольшое, но основательное здание вокзала, и за ним, на «площади», его встречает неумолкающий гул моторов КрАЗов, «магирусов», «Уралов» и, конечно, мощных, впечатляющих машин с романтическим и грозным названием «Ураган». Машины стоят, моторы работают... Холодно!





«...Не так уж и холодно, – подумал Прозоров, сбросив объемистый рюкзак на утоптанный хрусткий снег. – А говорили...»

Первое впечатление оказалось обманчивым: через пару минут задубели щеки, а модные ботинки «на рыбьем меху» стали тверже кирзы.

– Парни, как добраться до СУ-41? – спросил Прозоров у двух окутанных паром дыхания бывалых бородачей в унтах и полушубках.

– Это смотря какое СУ-41, – заметил один из них, не выпуская папиросы, примерзшей к губе. – Севергазстрой или СТПС?

– Севертрубопроводстрой... – с заминкой произнес Прозоров, выговаривая непривычно длинное название.

– Я и говорю – СТПС... – согласно кивнул бородач, с удовольствием обнаруживая знание административно-производственных джунглей. – Во-о-н, видишь, машины стоят? Смотри на дверках трафарет «СТПС» и спрашивай...

Спрашивать не пришлось. Из предрассветной мглы, сияя огнями ослепительных фар и широченных окон, выплыл ярко-бордовый «Икарус» с белеющей на борту надписью «Миннефтегазстрой». Во лбу трафарет – «Аэропорт – Надым».

«Цивилизация...» – подумал Прозоров, подхватив рюкзак и устремляясь за небольшой группой по-зимнему хмурых пассажиров.

...СУ-41 он нашел не сразу. Да и не мудрено, в лабиринте вагончиков, бочек, строений барачного типа его специализированное управление мало чем отличалось от себе подобных – одноэтажка в одноэтажном городе.

К удивлению Прозорова, вопросами кадров занимался сам начальник управления Кондырев. Вернее, позже он понял, что одновременно с приемом на работу происходит формирование рабочих подразделений, комплектуются производственные звенья, осуществляется расстановка сил. Да это и понятно, не случайно в газетном объявлении о приеме на работу управление было названо вновь организованным в условиях Крайнего Севера.

В кабинете кроме начальника управления были еще двое: главный инженер Лощиков и секретарь партбюро Бутырин. Прозорову предложили сесть. Начальник молча листал трудовую книжку, время от времени исподлобья поглядывая на прибывшего с «земли».

Зажужжал зуммер селектора, вспыхнули и погасли желтые цифры на пульте. Кондырев щелкнул тумблером.

– Агнесса Робертовна, я занят.

«Цивилизация... – в очередной раз подумал про себя Прозоров. Подумал и опять же про себя добавил: – Уважение...»

– Прозоров Владимир Иванович... – произнес начальник, ни к кому, собственно, не обращаясь. – 1943 года рождения... Электросварщик, потолочник, шестой разряд... На трубе с 62-го... То есть пятнадцать лет? Так?

Прозоров кивнул,

– «Бухара – Урал»?

Последовал кивок.

– «Средняя Азия – Центр»?

– Да.

И Прозоров вдруг подумал, что в трудовой книжке этих названий нет. Есть только цифры – номера управлений, трестов. Неужели начальник... Но начальник развеял его сомнения сам.

– Мангышлак... – с какой-то раздумчивой нежностью произнес он и улыбнулся широко и открыто.

...Нет-нет, на Мангышлаке они не встречались. Хотя оба прекрасно понимали, что пути их могли пересекаться десятки раз – мало ли что порой выкидывает капризная звезда трассовиков. Но уже одна причастность начальника к давнему общему делу (по виду они были ровесниками) вызвала в душе Прозорова вспышку симпатии к этому в общем не слишком приветливому человеку.

И вспомнилось Володе Прозорову, как несколько лет тому назад пришел он в одно из строительных управлений города Грозного. В кадрах спросили документы, и он гордо выложил на стол старый потертый отцовский бумажник огромных размеров, в недрах которого утонули всего лишь два документа – новенький, еще остро пахнущий типографской краской паспорт и комсомольская путевка. Его оформили учеником плотника. И он стал плотником. Но разве дерево может сравниться с металлом?! Особенно в глазах тех, кто бредил огнями сварки на трассе. И он снова стал учеником, но уже слесаря-монтажника. Тот, кто работал монтажником, знает особенности этой профессии: она складывается из многих других – ты и такелажник, и кузнец, и моторист, и грузчик. В общем, и швец, и жнец... И немного – сварщик. А тот, кто хоть однажды взял в руки держатель, сам заправил в него электрод и, опустив щиток на глаза, высек дугу, тот, кто хоть однажды почувствовал под рукой тугую пульсацию яростного огня, а ноздрями ощутил запах горящего металла, – тот пропал, тот в душе уже сварщик.

Так случилось с Володей Прозоровым. И он снова стал учеником. Па этот раз электрогазосварщика. Спустя три года он достиг высот этой профессии – 1 ноября 1966 года ему был присвоен 6-й разряд, а еще через полгода его имя было занесено в Книгу почета сварочно-монтажного треста.

– Скажите, Владимир Иванович, – откуда-то издалека донесся голос главного инженера Лощикова, – а почему вы так часто меняли место работы? Смотрите, тут у вас и Нефтепроводмонтаж, и Специализированный мост № 7, и Воронежгазспецстрой... Чем объясните беготню?

– Характер, – улыбнулся Прозоров, – люблю путешествовать...

И, согнав улыбку, серьезно добавил:

– А вообще-то, не так уж много для пятнадцати лет. Если учитывать специфику нашей кочевой жизни...

...И еще ему вспомнилась эта безжизненная, сухая, горячая пустыня. И экономия воды: не то что умываться, но и не всегда – пить. И напряженная гонка, и борьба за каждый стык. А стоял он тогда на центровке трубы, и от его умения и опыта зависел темп бригады. Песок набивался за голенища, и не было времени остановиться, сесть на кочку и вытряхнуть его. И лишь звук от его монтировки, коротко бившей в трубу, пулевым рикошетным посвистом вспарывал вязкий воздух, потому что только этот звук за грохотом двигателей могут услышать машинисты трубоукладчиков.

И однажды он упал. Вот так центровал-центровал, еще стык, еще стык... и упал под трубу без сознания. Трассовик в обмороке. Случай не то чтобы небывалый, но достаточно редкий... Ребята укрыли от солнца, отпоили. Дали денег и заставили уехать. На неделю. В отпуск. К маме в Грозный. Он сопротивлялся, но его и слушать не стали.

На попутных Володя добрался до Астрахани. В аэропорту купил в буфете целую курицу, но есть не смог, а выпил три бутылки воды. И потом еще пил на каждом углу.

А мать увидела сына и только руками всплеснула: до чего же худой и черный. Ну ничего, отпоила рыночной сметаной, выходила, а насчет поспать, так он и сам по четырнадцать часов – как проваливался... Короче, через неделю упитанный здоровяк Володя Прозоров возвращался на трассу.

...Ознакомительным, но пристрастным вопросам подвел черту секретарь партбюро Бутырин. Спросил кратко, ответ услышал такой же.

– Коммунист?

– Так точно.

Позже, оформляя в отделе кадров документы, получая на складе спецовку, Владимир Иванович Прозоров, 34 лет от роду, сварщик высокой квалификации, личное клеймо «61», много думал. Да и было о чем...

Руководство в прятки играть не стало. Сказали прямо: управление новое, родилось с пылу с жару, здесь, в Надыме, начинать приходится с ноля. До ноля был всего лишь участок электрохимической защиты. Народ прибывает, в основном молодой, вероятно, хороший, но больше новый. Это вам не СМУ-1 и не СМУ-5, которые существуют давно, и люди там, считай, друг другу – братья... Там и рекорды, там и победители: в одном – известная на весь Союз бригада Бориса Дидука, в другом – Виктора Благо- датского... Так что, Владимир свет Иваныч, ты хоть и сварщик, вари себе на здоровье, но ты и коммунист, а это значит – воспитатель, педагог, не Макаренко, конечно, не Сухомлинский, но все же... Так что варить вари, а о бригаде, о бригадирстве подумай. Нужна бригада. Крепкая. Боеспособная. Как говорится, линейная. Высокого темпа... Вот такие пироги!

И еще ему сказали. Все условия, начиная от производственных и бытовых и кончая метеорологическими, – тяжелые. Заработки тоже тяжелые, но хорошие. Впрочем, по труду. Хоть здесь и «малая» земля, но работа большая, ответственная, видная всей стране.

Владимиру Ивановичу пожали руку, сказали: «Ни пуха, ни пера, товарищ Прозоров!» И вот стоит он, товарищ Прозоров, на вертолетной площадке СУ-41, а мороз тоже за 40. Укрывается товарищ Прозоров локтем от садящейся вертушки, которая, как всегда, соорудила маленькую пургу. И полетит он не куда-нибудь, а в поселок Полярный, где поселят его в бочку с хорошими ребятами. Наденет завтра утром товарищ Прозоров свою робу, по-научному – костюм сварщика, достанет из рюкзака щиток-маску, потому что какой же настоящий «сварной» расстается с этим предметом, даже если меняет почтовый адрес?! И еще: достанет из заветного кармашка черное стекло, потому что белых, как всегда, навалом, а вот черных – извините... И приступит Владимир Иванович к трудовой деятельности путем совмещения «тыщевки» и электрода с помощью вольтовой дуги. А происходить это будет на газопроводе-коллекторе месторождения Медвежьего, между УКПГ-8 и УКПГ-9. Впрочем, делать он это будет недолго, потому что в скором времени Владимиру Ивановичу Прозорову и его новой бригаде предстоит путь на Уренгой, к настоящей большой трубе.

Но об этом он пока ничего не знает.




«КЭС»

Пангоды – вахтовый поселок близ месторождения Медвежьего. Возник во второй половине XX века (точнее, около 1972 г.), несколько позже Надым. Аборигены Пангод утверждают, что название и география Надыма ошибочны. По их мнению, он должен называться Пангоды и находиться на месте Пангод.

Бочка – типовое жилье, созданное по древнему проекту Диогена. Свежесть и оригинальность нового конструктивного решения позволяют заселение уже не одним «диогеном», а четырьмя. Используя второй ярус – восемью, при острой необходимости – десятью-двенадцатью. Демонстрировалась на ВДНХ в 1977 году.

Потолок – метод электросварки, позволяющий исполнителю работать исключительно лежа (на полу, на снегу, в болоте и т. д.). Несмотря на комфортабельность исходной позиции, возведен в разряд наивысшей квалификации.

Тыщевка – не самая большая труба, предназначенная для строительства газопроводов. Диаметр – 1 020 мм.

ГП (архаич.) – см. УКПГ.

УКПГ – установка комплексной подготовки газа, в недавнем прошлом – ГП (газовый пункт).

Полярный – поселок СУ-41, расположенный согласно названию. Местные жители – сварщики, монтажники, такелажники, дизелисты, бульдозеристы. Основное занятие – строительство газопровода. Отхожий промысел – «мелкий ремонт» Полярного круга (охота, рыболовство и Т. Д.).




ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА



Гудит над тундрою пурга,

Звучат слова: Надым, Пунга...

И снова нас к себе зовет

Труба, летящая вперед.

Мороз трескучий нипочем –

На трассе радость бьет ключом...

    Виталий Бугаев, СУ-21, газета «Трасса»




НОЧЬ ПЕРВАЯ

...Я мечтал попасть в бригаду Прозорова. Так оно и вышло.

Василий Иванович Ластовец, прораб двухметрового роста, чемпион Тюмени по боксу в тяжелом весе, голубоглазый, блондинистый, агрессивно-прямолинейный, разбудил меня без особых усилий.

– Ужин ты проспал, – сказал он. – Вот тебе банка сгущенки. Считай, за вредность...

Я в темпе умылся: за стенкой вагончика чирикал незамерзающий ручей – отвод трубы из теплотрассы. Ринулся обратно в вагончик, так что мороз не успел прихватить основу будущей бороды. Что касается бороды, то кое-кто здесь считает ее пижонством, хотя, с другой стороны, существует твердое поверье, что она укрывает от непогоды, северного мороза и дурного глаза.

У вахтовки уже толпился народ. Я поискал глазами бригадира, которого в лицо не знал, но полагал, что вполне отличу от прочего незначительного большинства. Это же просто смех, если ты монтажник и пришел в новую бригаду, а не можешь понять и увидеть простым невооруженным глазом, где бригадир, где простой сварной, а где такой же слесаревич, как и ты.

Ну, бригадира я сразу вычислил. Подошел к нему и так вежливо, без нажима говорю:

– Вас Муханов предупредил?

– Муханов? О чем?

– Ну, что я к вам выхожу... в смену.

– Нет, ничего не говорил... Постой, да вот он идет. Лев Николаевич, тут товарищ говорит, что заменить меня хочет на «катерпиллере».

Этого еще не хватало! Посмотрел на меня Муханов и тихо так, но с сарказмом говорит:

– Я вас, товарищ, куда посылал, а? А вы куда пошли?

И так далее. Идите, говорит... к Прозорову. И я пошел. Забрался в вахтовку, оступился на поломанной лесенке, чую, штаны треснули на самом интересном месте – в шагу. Ну да черт с ним! У этих костюмов такой неучтенный дефект: первым делом на этом месте пробой дают... В кунге темно, полно народу, только сигареты высверкивают. Прошел по ногам, кто-то в бок двинул, короче, раздвинулись, втиснулся, сел... Ну, думаю, плохи твои дела, старик, если уж трубача с бригадиром перепутал. Давненько на монтаже не работал, в бригаде. Все больше шоферил... Да и где? То в такси, то в персоналке, на легковушках – в столице нашей Родины. А на трубе так и вообще отродясь не работал...

И закралось в меня сильное сомнение: а не утерял ли я и эту самую квалификацию вместе с отвагой... Но тут кунг дернулся, заскрипел, и мы поехали на трассу.




ИЗ БЕСЕД В ВАХТОВКЕ

_–_ Где Прозоров?

– В кабине.

– А кто там еще? На свободном-то?

– Мастер.

– Этот, из Башкирии, что ли? Молоденький?

– Ну да. Салават Юлаев.

– Ребята, нашего бригадира сегодня опять в столовой обидели.

– Кто?

– Да этот рыжий, профиль репой.

– Их начальник?

– Ага. Почему, говорит, твои люди раньше времени на ужин приходят? А на часах – без двух минут. Прозоров и обращает его внимание на этот незначительный факт. Ну, тот и психанул. Ты, кричит, пьяный, выйди отсюда вон, вас здесь вообще кормить не будут...

– А бригадир?

– Побледнел. Пойдем, говорит, выйдем, на экспертизу. Ну, тот задний ход и отработал...

– Да-а-а... Прозоров – и пьяный...

– Смех.

– Скорей бы домой, на водозабор.

– Какой же тебе там дом?

– Все-таки. Свои бочки, своя культура... Да и столовая наша.

– А природа, мужики!



Ехали за разговором недолго. В открытую дверь кунга заглядывали острые звезды, по обе стороны дороги, качаясь, утекала тундра, смутно белел призрачно-мертвый покров нетронутого наста. Дверь мы открыли для утечки дыма от кубинских сигарет, но зато обратно тянуло едким выхлопным газом, и это обстоятельство навело на мысль, что неплохо бы шоферу свернуть шею.

Отсветы прожекторов колонны и дизельный гул возвестили о том, что мы подъезжаем. И мы действительно приехали. Но пока прыгали из кунга, пока крыли шофера за то, что он не только душит нас газом, но хочет еще нам и ноги переломать, я опять потерял бригадира. Туда кинулся, сюда, но ведь ночь, дело темное, и в конце концов я остановился как вкопанный, как тот осел, что стоял в задумчивости между двух стогов сена и погиб от обшей дистрофии. Только у меня с одной стороны была бытовка, а с другой – труба. И я пошел в бытовку, потому что там находилась печка, а как известно, не только танцы, но и некоторые другие дела надо начинать от нее.

– На ловца и зверь бежит, – сказал, улыбаясь, Прозоров, как только я перевалил порог бытовки. И я, верьте – не верьте, ей-богу, каким-то внутренним чутьем сразу понял, что это тот человек, с которым можно жить и работать. Он протянул мне руку, говорит, меня зовут Владимир, пойдем, выйдем, погутарим. И надо же, не при бригаде, а так, отдельно, душевно объясняет, дескать, не торопись, ходи за мной, присматривайся. А как войдешь в курс дела, тогда и поработаем. Монтажная работа здесь несложная, больше суетливая, колготная, иной раз тяжелая физически. Но парень ты, я вижу, крепкий и «марь-иванну», то бишь кувалду, удержишь. Вот тебе и вся инструкция. А пока за мной!

И я пошел за ним, как какой-нибудь салага или бич на исправлении, но не оскорбленный и униженный, а полный чувства собственного достоинства до ушей.

...Посреди ночи в бытовку ввалился «сварной» из дневной смены, тот самый Леша Глебов, на которого давеча в обед Муханов баллон покатил, дескать, что за трапеза без приказа. Ввалился и весело сообщает:

– Я к вам, ребята. Здорово!

А сам при всей амуниции и со щитком.

– Так ты же днем отработал? – удивился Прозоров.

– Ну и что? А может, я рвач...

И все расхохотались. Но позже выяснилось, что Муханов забрал из нашей бригады «старичка» «сварного», а к нам прислал вместо него Лешу, который только-только из школы сварщиков. Прозоров долго в задумчивости накручивал на палец бороду, а потом решил: омоложение личного состава.

– У тебя полярок много? – спросил он Глебова.

– Откуда?! – изумился тот.

– Ну, тогда молодец! – заключил бугор.

И мы пошли пахать.

...Часам к двум ночи, то есть ко времени краткого перерыва па обед, все стало просто и понятно. Во-первых, почему бригада называется колонной? Сварочно-монтажной колонной? Да потому, что она и есть колонна. Значит, так. Мы выстраиваемся звеньями вдоль этой трубы. Впереди – сам Прозоров, электрик Давыдов, дизелист Валя Раков на энергоблоке типа «ус» (между прочим, хороший парень из Горького) и я. И вот, представьте себе, кто-нибудь из нас тропит плеть-двухтрубку, а она, извините, бандура. Но «кат» как птичку подтаскивает ее к нам. Очистка, зачистка, прочая подготовка, и вот тут-то начинается самое такое – центровка. Можно центровать две минуты, а можно и два часа. Тут все зависит от того, как центруют, и от некоторых других производственно-фартовых причин. Но вот труба отцентрована. Теперь на нее, на место стыковки, накидывается круговая горелка (по технологии сваркой греют), от буллита подается по шлангам пропан – цвирк! – держателем под горелкой, и вот уже в ночи бушует голубое пламя, отблески бегают по нашим довольным лицам, и всем издали видно: еще один стык. Вот уж закручен вентиль буллита, перекрыт газ, и, шипя, уходит огонь, серчая и негодуя. И тогда как из-под земли (а на самом деле из бытовки) появляются трое «наших» сварных, между прочим, очень хорошие ребята, двое из Москвы, один – питерский. Двое тут же культурно ложатся под трубу в потолочную позицию, и – береги глаза, приятель! – пошел корневой шов. А потом третий, сердешный, притворно кряхтя и охая, но довольно шустро лезет в чрево трубы, ползет по ней до упора, и вот уж и его звездочка загорается внутри – это сварочный шов.

Такой цикл повторяется столько раз, сколько мы успеем настыковать. Но это не все: суть колонны как раз в том, что за нами шлепают две «аэпки», а на каждой – капитально четыре сварочных поста и один дизелист. Вот и полыхают в ночи еще восемь звезд – на швах заполнения да на облицовке. Но конечный пункт – к утру: сколько? Сколько стыков, ребята? Потому что в этом – и смысл, и жизнь.

...«Кат» мягко опустил очередную плеть на хрусткий снег, и, словно бы угадав, что в качестве наблюдателя я замерз как собака, Прозоров сказал:

– Перекинь-ка кабель на ту сторону.

И сунул в руки мне кабель. Я ринулся в трубу, как лев в горящий обруч. Через пару минут я обнаружил, что труба наполовину забита смерзшимся песком и спрессованным снегом, что от одного отверстия я отполз довольно далеко, а другого не видно. И еще мне стало понятно, что я хоть и не такой представительный, как прораб Ластовец, но и не метр пять с кепкой. Короче, когда я вывалился из трубы по ту сторону, так и не закупорив ее собой, о моем костюме нефтяника уже нельзя было сказать, что владелец его вышел в свою первую смену. И пусть вокруг было минус сорок, но мне хотелось расстегнуться и в одной руке держать ледяной бокал шампанского, а в другой – китайский веер.

– В следующий раз не спеши, быстрее будет, – всего-то и сказал Прозоров.

И дело двинулось дальше.

Трубач Володя Греков, тот самый, которого я перепутал с бугром, так мягко вывесил и подал плеть, что труба встала на место почти сразу. За шумом дизелей, тракторов и бульдозера голоса не слышно, и потому команды подаются здесь по-особому. В правой руке Прозорова – монтировка, сам он прильнул к зазору стыка: несколько резких ударов по телу трубы – и она поет, и ее слышно сквозь любой рев. Затем – жест монтировкой вверх, вниз, туда, куда нужно, и снова два резких удара: стоп! Затягиваем центратор, труба зафиксирована: нагрев!

Теперь у нас есть несколько минут, чтобы завороженно глядеть на огонь и думать о своем. Ночь вокруг густая, плотная и в то же время как бы звенящая от остро мерцающих звезд в вышине, от мертвой пустоты на все четыре стороны. А я человек впечатлительный, и на ум мне приходят когда-то прочитанные или услышанные строки. На морозе не очень-то попоешь, но огонь сообщает тепло от горелки, и я пою вполголоса:



Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит...



На этом мои познания классики почти исчерпаны, и, повернувшись к Прозорову, я спрашиваю:

– Красивые слова, а, бригадир?

Он рассеянно кивает, а потом с интересом поворачивается ко мне:

– Смотрю я на тебя, эрудированный ты парень... Вуз кончил, может?

Я отрицательно качаю головой.

– Может, учился в вузе? – с надеждой спрашивает он.

– Нет, – говорю. – Это у меня от долгого пребывания в столице. Печать ее, так сказать...

– Может быть, – соглашается. – Но с другой стороны, почему работяга обязательно должен быть серым?!

Подумал и убежденно добавил:

– Совсем не обязательно.

И тут появились наши сварные.

– Как погодка? – спрашивают. – Ничего? Ну отдыхайте, в кают-компании уже ждут...

...В бытовке, на печке, где сушатся электроды, в железных столовских мисках жарилась колбаса, кипел «трассовый» чай, и кто- то даже придумал гренки, окрестив их рогуликами. На верстаке лежало розовое, обильно нарезанное сало, и у меня слегка подкосились ноги. Я скромно достал свою банку сгущенки – презент Ластовца, отсел подальше от этого натюрморта и уж было начал ковырять ее, как меня довольно невежливо остановили. Смотрю – Глебов, улыбнулся своей чуть застенчивой улыбкой, а глаза – ой! – внимательные! Отобрал у меня нож, повертел в пальцах, вернул.

– Ты это, парень, брось, – говорит. – Здесь – трасса. Сам не возьмешь – никто не подскажет, подумают, что не голоден. А сгущенку поставь на шкаф, во-о-он, видишь, сколько там банок?

И мы приступили к ужину в полном расположении друг к другу.




«КЭС»

_Трубач_ – машинист трубопрокладчика.

_Полярка_ – периодическая десятипроцентная надбавка к зарплате, не превышающая число «8». Количество плярок свидетельствует не только о благосостоянии и кредитоспособности отдельного индивидуума, но и является своеобразным показателем давности пребывания в условиях Крайнего Севера.

_Буллит_ (bulit – лат.) – 1) металлический шарик; 2) резервуар для хранения и транспортировки сжиженного газа; 3) название увлекательного американского фильма.

_УС-41_ (установка сварочная) – энергоблок на 4 сварочных поста.

_Аэпка_ (народн.) – то же самое на четыре поста.

_Адэдэшка_ (народн.) – то же самое на два поста.

_Личное_клеймо_сварщика_ – цифровой знак, присваиваемый сварщику всякой уважающей себя строительно-монтажной организацией.




ГЛЕБОВ ЗАПИСКИ ЖУРНАЛИСТА

Биография его ничем не примечательна. Даже обычна. Но когда я по замшелой репортерской привычке, пытая ненароком журналистскую судьбу, спросил его старшую сестру, а не было ли в детстве с Алешей чего-нибудь такого... ну, выдающегося, что ли, она задумалась.

– Как же, было... Он однажды упал.

– Как это? – вежливо осведомился я, почти ощущая полное безветрие.

– Очень просто. С печки.

Я посмотрел на Галину Степановну: ее умное красивое лицо, серьезные глаза за стеклами очков не вызывали недоверия.

– Мне было четыре, – мягко добавила она, – а ему год с небольшим... Он с тех пор заикаться стал, но потом прошло. Иногда, когда очень волнуется...

Она улыбнулась чуть виноватой, искренней, обезоруживающей улыбкой. Невольно улыбнулся и я. И подумал: а чего это, собственно говоря, я ищу? Если бы каждый третий хватал с неба звезды, то еще неизвестно, что стало бы с экологическим, психическим и иными балансами природы и бытия. Не говоря уже о самом небосводе.

Позже, прощаясь на трассе с Алексеем Глебовым, я напрямую спросил его:

– Ну а сколько ты собираешься здесь пробыть?

– Сколько? Да хоть всю жизнь! На «земле»-то у нас (Алексей женат) ничего нет. Вот только бы жилье дали...

Дмитрий Петрович Кондырев, уважаемый начальник СУ-41, дайте Алексею Глебову бочку. Ну хоть балок, ну полбалка... Понимаю, что нету. Но человек-то назад не собирается. Он ЗДЕСЬ жить хочет...

И тогда я по-иному взглянул на этого высокого двадцатипятилетнего парня. Мне уже не хотелось, да и ни к чему было искать в его биографии нечто значительное – такое, что могло бы объяснить его стремление на Крайний Север, его путь на Уренгой, к самому крупному в мире месторождению газа...

Вот почему меня привлекла незавершенная судьба этого молодого человека, судьба рядовая, обычная, но... неповторимая, ибо она – личная.

...30 апреля 1953 года в семье механика МТС Степана Михайловича Глебова и его жены Елизаветы Спиридоновым родился седьмой ребенок – мальчик, которого нарекли Алексеем. Это событие произошло в деревне Утяшки Зеленодольского района, что в Татарии.

От уже известного падения с печки до завершения средней школы в жизни Леши особых событий не происходило. Нельзя же в самом деле возвести в разряд чего-то совершенно необычного наличие в четвертом классе восьми девчонок при одном мальчишке, коим он и являлся. Такой пример издавна существует в песенном фольклоре – «восемь девок – один я».

Каждый, кому приходилось после десятого класса сочинять свою биографию, вероятно, испытывал серьезные затруднения в связи с довольно большим форматом обычного бумажного листа и незначительностью самой биографии: родился, поступил, учился, закончил... Но когда Алеше Глебову пришлось составлять этот документ, необходимый для вступления в ряды членов ВЛКСМ, он уже спокойно мог дополнить его такими достойными сведениями, как работа грузчиком- экспедитором на маслозаводе станции Албаба, что в четырех километрах от Утяшек, а позже – скотником на молочнотоварной ферме своего родного колхоза имени 50-летия Октября. И надо сказать, что этот факт биографии будущего покорителя Севера был значителен, потому что тысяча голов – это тысяча голов, а год работы – это ,целый год.

Итак, 9 апреля 1971 года секретарь Зеленодольского райкома комсомола, вручая билет Леше Глебову, не только с чувством пожал ему руку, но и попросил запомнить на всю жизнь: этот день еще красен тем, что сейчас идет XXIV съезд партии.

На этом знаменательные совпадения не кончились. Утром того же дня Алексей Глебов проходил медицинскую комиссию призывников в военкомате. Военком, подполковник Шевчук, высокий, худощавый кадровик, с видимым удовольствием оглядел ладную фигуру призывника, здороваясь, протянул руку.

– Смотрю я твое личное дело, Глебов, все путем. Здоров. Куда хочешь пойти? В какие войска?

– Куда пошлете.

– На флот пойдешь?

– Пойду.

– Ну и ладушки. Желаю удачи... Кру-угом!

А потом... потом, как говорится, два баяна, две гармони и один магнитофон. Сборный пункт в Казани, куда за будущими мариманами уже прибыли лейтенант, мичман и трое старшин – все с Северного флота. В поезде, по дороге к месту службы узнали и более точный адрес – подводники.

О военно-морской службе подводника много не расскажешь. Особенно если он служил на этих самых-самых субмаринах. Но некоторые основные вехи службы могут выглядеть так. Упорная учеба, служба старшим матросом и самостоятельный выход в море с обученным экипажем. Отличник ВМФ. Специалист второго класса и старшина второй статьи. И однажды построение на верхней палубе и – жесткие ответственные слова приказа министра обороны и командующего ВМФ об убытии к новому месту службы,

Там, на воде и под водой, на девятом посту боевого корабля, видимо, и прошел «холодную и горячую» обработку этот обычный российский характер. Через положенный срок, согласно приказу о демобилизации, гвардии старшина запаса Алексей Глебов сложил нехитрые пожитки, распрощался с друзьями и отбыл сухопутным транспортом в деревню Утяшки, которая к тому времени стала уже селом.

Односельчане повели себя просто. Вызвали Лешу в сельсовет и сказали: быть тебе, флотский, директором Дома культуры. Кстати, нет художественного руководителя, так что и его заменишь. А то, что художника нет, так вас там на флоте всему учили, вот и пиши плакаты, афиши и другую наглядную агитацию. Ты молодой, тебе и кисти в руки...

Два года он директорствовал, заодно и исполнял обязанности художественного руководителя. А поскольку не было художника, то и чуть не ваял.

Но тесными оказались Утяшки для старшины. Захотелось настоящей жизни бывшему моряку. С ветром. С солью. И, что греха таить, с риском, с трудностями, с ощущением опасности и борьбы.

Так он и попал на Север. Написал, получил вызов, шестого сентября оформился слесарем в ремонтно-механические мастерские, благо профессией турбиниста владел, но поработать не пришлось: и тут отправили на учебу – управлению не хватало сварщиков высокой квалификации. Впрочем, желающих стать сварщиками было больше, чем надо, но начальство пристрастно выбрало самых достойных. Спецрейсом их отправили до Тюмени, а оттуда уже – в Башкирию.

Уфа – город большой. И Иду Хузиахметову, свою будущую жену, Алексей встретил не за прилавком универмага «Уфа», где она работала, а на обычной субботней вечеринке, куда его пригласил товарищ по общежитию. Ида жила у родственников. Она как-то сразу понравилась Алексею своей открыто-дружеской манерой общения, ласковой и твердой прямотой. Шесть месяцев – небольшой срок для учебы, а для женитьбы и подавно. А пока твоя семья не обременена ни детьми, ни чемоданами, ей самое место на Севере.

Короче, сложили молодые люди в одно место свои вещички, поверх всего – новенький диплом об окончании школы сварщиков. И не просто диплом, а с благодарностью. И отправились в город Надым – форпост северных трассовиков и газодобытчиков.

С жильем, как и следовало предполагать, не получилось. Не было семейного жилья в управлении. Только-только начали строить. Начальник управления Кондырев и слушать не захотел.

– Я тебя зачем в Уфу посылал? Учиться! А ты что? Женился.

Дмитрий Петрович, конечно, пошутил, но практически в тот момент ничем помочь не мог. Помог теоретически: жилье было обещано в строящемся жилгородке и обещано в «первую очередь». Что касается работы, то она нашлась сразу. Для обоих.

Волею судьбы случилось так, что первый стык на газопроводе-коллекторе УКПГ-8 – УКПГ-9 довелось варить – и это впервые после школы! – Алексею Глебову. И не просто первый стык, а корневой шов этого стыка, что уже само по себе достаточно ответственно – все-таки самый первый сварочный проход. А получилось это просто. Вышла бригада в чистое поле, стала к трубе, и пока рядились по поводу расстановки, взял Леша Глебов держатель и пошел варить. В пару стал Семен Семенович Коробов – опытный сварщик и добрый наставник. «Потолок» потолочную часть сварки – он взял на себя, а Леша погнал корневой сверху. И как только закончил, никого не спрашивая, залез в трубу и принялся за этот неудобный подварочный шов – изнутри. И все, между прочим, вышло в лучшем виде.

– А чего ждать? На морозе много не высидишь... – позже сказал он.

Но за лукавой простотой этой случайно брошенной фразы была основная и основательная черта характера Алексея Глебова – желание работать.

...Уезжая из поселка Новый Уренгой, я узнал, что Алеше Глебову присваивают шестой разряд. Это высшая градация в рабочей табели о рангах. Что ж, по работе честь и звания. Я зашел к нему в бочку поздравить, попрощаться и, не удержавшись, ненароком спросил:

– Ну, а самое впечатляющее от пребывания здесь, на Уренгое? А, Леша? По-честному...

– Самое впечатляющее? Это когда возвращаешься с трассы в Надым, к жене...

И поделом мне. Что еще мог сказать залетному журналисту серьезный человек Алексей Глебов, сварщик-потолочник шестого разряда, личное клеймо – «15»!




ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА





...Сейчас комсомольцы, молодые трассовики, прилагают максимум усилий, знаний, опыта, стремясь значительно увеличить поставки газа и нефти из районов Тюменского Севера в промышленные районы страны.

    Из выступления на собрании партактива





Вова жду конце февраля домой противном случае приеду Маша.

    Из невостребованной телеграммы




НОЧЬ ТРЕТЬЯ

В прошлую ночь случилось две неприятности сразу. Во-первых, забрали этот мягкий, элегантный, ювелирный в работе «кат» вместе с Грековым, а прислали «чахотку» Т35-60. Одно утешение, что машинист – гениальный парень Олег Золотухин. Вот кто действительно с высшим образованием – историк. Он и комсомольским секретарем был. А внешне похож на киноартиста Черкасова в роли Александра Невского.

Вторая неприятность – полетел «ус». Срезало болты вентилятора, тот пробил водяной редуктор. Прозоров глянул и сказал:

– Ну вот, три поста сварщиков как корова языком слизала... Хорошо еще перед самым рассветом, на последнем стыке.

Муханов, конечно, посуетился, где-то раздобыл «адэдэшку» на два поста, и сегодня мы вроде бы снова в порядке. Однако дело пошло медленней: и с центровкой трясло, и со сваркой, хотя старались мы изо всех сил. Леша Глебов и Сережа Иваненко теперь были рядом, вместо наших москвичей из Серпухова и молодого ленинградца, которых Прозоров отпустил спать.

Однако без неприятностей не обошлось и в эту ночь. Через два стыка обнаружилось, что труба все ближе и ближе к траншее, глядишь, скоро с той стороны ни мне подойти для центровки (я уже помогаю Прозорову!), ни Леше Глебову, чтобы гнать шов.

Бригадир посмотрел на это дело, пощипал, как всегда, бороду перед критическим моментом и сказал:

– Сейчас мы ее, голубушку, оттаскивать будем. Но это дело опасное.

– Почему? – спросил я спокойно-небрежно, пнув трубу валенком.

– Увидишь. А пока, парень, пролети вдоль колонны, скажи ребятам, чтоб кончали варить и тикали от трубы куда глаза глядят. Но без паники.

Сварные слезли с трубы и вылезли из-под нее, но «тикать», конечно, не стали, а пошли интеллигентно в бытовку греться да травить анекдоты и разнообразные трассовые истории.

Когда я вернулся, Олег Золотухин уже зацепил и вывесил трубу, а бульдозерист по команде Прозорова гнал присыпку, яростно и, надо сказать, бестолково гоняя свой агрегат, как ртутный шарик в ладони. Я посмотрел на Прозорова, тот морщился и щипал свою бороду, но уже с иным смыслом.

– Он хочет меня до инфаркта довести, – горько сказал бугор. – Вчера он весь снег с Ямала тащил под трубу, а сегодня горсти не допросишься…

Лицо бульдозериста в ночи пылало сознанием ответственности момента: он яростно ворочал рычагами, его трактор ревел и прыгал как взбесившийся Сизиф в минуту утери валуна, но после двадцати маневров перед ножом бульдозера катилась горстка-другая снега, и это было обидно до глубины души.

– Слезы... – вздохнул Прозоров и поднял над головой руки, сложив кисти крестом – шабаш. Он сделал знак бульдозеристу, дескать, покинь свое рабочее место, а сам полез в кабину.

– Режиссер должен уметь показывать, – авторитетно заявил Леша Глебов. – По Станиславскому.

Я чуть не сел.

– Ты был режиссером? Может, во МХАТе? Или в Метрополитен-опера?

Он снисходительно улыбнулся.

– Я был директором Дома культуры. Два года.

Скажи, пожалуйста, а на вид ему – двадцать три, от силы двадцать четыре...

Тем временем Прозоров залез в кабину бульдозера, а горе-машинист сиротливо отошел в сторонку. Дальнейшее произошло в течение нескольких секунд. Грохнул о поломанный наст нож, трактор взревел, четыре скупых и точных маневра – и, будьте любезны, гора снега под трубой, как раз в том месте, в каком надо...

Бригадир спрыгнул на землю.

– А я, между прочим, не бульдозерист, – сказал он бульдозеристу.

И все. И лишь потом, когда нас снова стало мутить от броуновского движения этого трактора, Прозоров горько усмехнулся и как бы про себя произнес:

– Ну ведь нет у человека призвания. Не нашел свое дело. А поди, в колхоз свой вернется героем Севера, трассовиком...

Процесс оттаскивания трубы от траншеи оказался простым по технике исполнения, но очень напряженным ввиду неопределенности поведения самой трубы. Сейчас, может быть, самое время заметить, что она не что-нибудь, а 1 420 на 25. Всякий уважающий себя и технически грамотный юноша из этого может заключить, что первое означает почти полтора метра в диаметре, а второе... вот тут-то оно и зарыто: толщина стенки – 25 миллиметров. У кого есть время и много бумаги, может посчитать, сколько эта «ласточка» весит. Лично у меня нету. Но я своими ушами слышал, как Муханов сказал, что такую трубу мы здесь варим впервые, раньше шла девятнадцатимиллиметровка. А я, знаете ли, Муханову как-то верю. Он здесь не только со дня основания треста СТПС, а еще в Салехарде в СМУ-7 начинал, с того самого газопровода «Сияние Севера».

Вывесил наш трубач Олег Золотухин на своем Т35-60 эту громадину, а сам с Прозорова глаз не спускает. Бригадир помедлил секунду-другую и показал: влево. Стоп! Еще чуть влево... Стоп! Майна! Олег опустил. Гора снега под трубой превратилась в лепешку, и мне показалось, что она так и останется лежать, эта махина. Но с каким-то дурным тяжелым скрипом труба вернулась на прежнее место – к траншее.

И снова все сначала. Олег вывесил трубу. Бульдозерист погнал под нее новую присыпку. Прозоров сильно задумался.

– Ты понимаешь, прямо сердце ноет... Кто ж ее знает, как она, проклятая, захочет сыграть. Толстостенная! Если б тыщевка, другое дело...

И снова: вира! Чуть влево. Еще чуть влево. Еще чуть-чуть! Стоп! Майна!

Трижды Прозоров испытывал судьбу. И на четвертый труба легла как влитая. Бригадир сам полез снимать строп, а меня послал к ребятам кричать отбой, что я и проделал шустрым галопом, потому что от волнения не заметил, как сильно замерз. Сварщики молча кивнули, загасили окурки и пошли как ни в чем не бывало к трубе, доваривать свои швы.

...Зафиксировали очередной стык, накинули горелку, подожгли – и опять заполыхало синее, но уже с оранжевым: значит, в буллите не газ, а конденсат. Олег Золотухин не выдержал, вылез из своей кабины, прибежал к нам – все-таки какой-никакой, а огонь. Как он там, бедняга, выдержит? Ведь кабина – одно название, по сути – ограждение из четырех трубок, открыт наш машинист всем ветрам и минусам. А трубоукладчик-то рассчитан на северные морозы, вот только не учли конструкторы, что наши ребята не белые медведи и не песцы.

...Бригадир наш о чем-то задумался. Облокотился на ступеньку энергоблока, пламя по каштановой бороде играет, а глаза ну такие мечтательные, будто берег Крыма под локтем.

– Знаешь, – сказал он, поймав мой взгляд, – вот сколько ни работаю на трубе, скольких огней ни навидался, сколько сварки ни нахватался, а все равно нет лучше живого огня. Ведь нет, а? Как считаешь?

– Определенно, – говорю. – Это в нас древнее, первородное...

– Ага, – добавил Олег. – От Дарвина еще идет.

– Точно, – подтвердил я. – Второй закон биомагнетики.

Олег уперся.

– Третий!

– Это по старому летосчислению третий, а по новому – второй.

– Ну если так, не возражаю... – сказал Олег.

Прозоров глянул на нас с сомнением, хотел было что-то сказать, но тут появились наши сварщики, и мы пошли в бытовку – греться.

Пришли, а там несчастье. Ну не так чтобы уж очень, а все же неприятность: молоденький мастер-башкир лицо обжег. Прозоров потемнел.

– Как случилось? – спрашивает.

– Очень просто, – говорят. – Хотел нам теплее сделать. Печка-то выгорела... Вот он в нее и залил солярки. От души...

– Ну и что? Не взорвалась же она?!

– Она-то нет. А вот батыр, считай, да. Надо было как? Зажег паклю, открыл дверцу и... бросай из-за угла. А он зажег спичку да еще решил посмотреть, как там это дело загорается...

– Так что ж вы ему не сказали?

– Мы-то сказали, но уже потом...

– Эх, вы!

– Что мы?! Дверца-то на улице, через стенку не видно... И вообще, где это записано, что яйца курицу должны учить? Мастер-то он!

– Ну и где он?

– Как где? Лицо охлаждает. В лучах северного сияния.

– Бессердечные вы люди, – сказал Прозоров и пошел к двери.

– Мы?! – и все двинулись за ним. – Да ты что, Владимир Иванович! Он чуть-чуть обжег. Кожа на месте. Вот волосяной покров, правда, того... усы там, брови разные...

Действительно, в сторонке от бытовки, ближе к Северному полюсу, стоял наш «батыр» – паренек подросткового сложения – и смущенно улыбался обожженными – в ниточку – усиками.

– Иди в бытовку, замерзнешь, – сказал Прозоров.

Он послушно пошел, а мы за ним. Но через минуту мастер снова запросился на улицу.

– На морозе не так щиплет, – объяснил он, не переставая улыбаться почти по-девичьи. – В тепле жжет...

И он ушел. А мы не присмотрели, и, когда хватились, оказалось – нет мастера, исчез. Переволновались, конечно, и только потом по рации выяснили, что он пешком отмахал четыре версты до развилки (это ночью-то!), и хорошо, чья-то машина шла, захватила его до Нью-Уренгоя. Утром-то мы его встретили: весь в вазелине по уши и доволен донельзя – больничный лист и отпуск на две недели, а это значит – здравствуй, Башкирия, привет тебе, пустынный уголок!

...Кто-то сказал:

– Теперь у нас мастером М. будет...

– А что? – призадумался Прозоров. – Мужик он вроде ничего... Въедливый, правда.

– Въедливый?! – встрепенулся дизелист из «старичков». – Погоди, ты еще с ним наряды закрывать будешь. Въедливый... Плюшкин он! Вся трасса знает: где какую железку найдет – сразу в контору тащит, мол, в будущем пригодится... Ржавого гвоздя не упустит! Ветошь на дороге – и ту прихватит...

– Что ж, это вроде по-хозяйски... – неуверенно заметил Прозоров. – Сами знаете, не в средней полосе... Ту же ветошь только в навигацию баржой завезут...

Но этого уже никто не слышал, потому что все наперебой стали вспоминать всякие истории про М., где он выглядел не то чтобы багдадским вором, но уж во всяком случае большим специалистом по тайной экспроприации кувалды, ломика или бочки тавота у ближайших соседей. Причем всякому, кто лично не знал М., мастер мог показаться молодым, крепким, ловким, хотя на самом деле это был пожилой, сутулый и невидный человек.

– ...И ты понимаешь, – размахивал руками очередной рассказчик, – идет он мимо балка и хоть ночь, темень, а видит – бочка. С чем? Неизвестно. Ну, он ее на запах, на вкус, на цвет, сами понимаете, на вязкость – тавот! Для хозяйства – вещь. Только приспособился катить, а тут из тамбура амбал выходит, типа – наш Ластовец достань воробушка. «Ты чего, – говорит, – дядя?» Ну, этот боком, боком, в сторонку... «Я? – говорит. – Я ничего...» И уходит, вроде как ни при чем, дескать, хотел отдохнуть на этой бочке, скоротать вечерок, да раздумал. Ну, хозяин постоял – и обратно в балок, на боковую...

Тут рассказчик умолкает в предвкушении финала, с садистской медлительностью закуривает, выпускает струю дыма.

– Ну а дальше, дальше-то что? – торопят его.

– Дальше? Дальше проще простого. Дал он кругаля с полверсты, вернулся к балку, только уже с другой стороны, сами понимаете, с подветренной, ну и...

Тут у рассказчика гаснет сигарета, и он ее озабоченно рассматривает.

– Ну и что? Что?

– Ну и укатил бочку эту. Укатил к чертовой матери!

Все смеются, все рыдают. Такой мастер нам по душе, интересы участка прежде всего. Может, она и не очень нужна нам, эта бочка тавота, лучше бы – «кат» или «комацу», но все же...

– Эй, труба зовет!

Это пришли наши сварщики, и теперь их очередь греться. Мы сыплемся из бытовки, и снова все начинается сначала – очистка, зачистка, стыковка, нагрев. А мороз к рассвету вроде не убывает. Наоборот, ветерок поднялся, легкий такой зефир, но щеки что твой наждак продирает...

В один из таких перекуров, пока полыхает горелка, Прозоров между прочим спрашивает:

– Ты про бригаду Бориса Дидука слыхал?

– Ага, – говорю, – читал в газете «Трасса». Колонна высокого темпа, как мы. Только более знаменитая. А что?

– Да ничего... – сам бороду на палец накручивает. – Интересно, как они работают... Говорят, им плети не успевают подвозить. Вот это темп! А? Как считаешь?

Я считаю – да. Легендарная бригада. О ней и на собраниях говорят, и в газетах пишут. А когда столько шуму, обязательно хочется в чем-то усомниться. Я было попытался усомниться и уж высказал эту мысль Прозорову, но тут мы увидели, что наступил рассвет и приехала вахтовка с дневной сменой. Быстренько сложили мы свои игрушки, поздоровались с товарищами по труду и отправились в Нью-Уренгой завтракать и культурно отдыхать.






ИЗ БЕСЕД В ВАХТОВКЕ

– Сколько стыков, ребята?

– На два больше, чем вчера.

– Было бы на три, если бы ты не спал под трубой.

– На таком морозе поспишь...

– Эх, ребята, сейчас к Светочке в столовку!

– В столовку не под бочок.

– Зато два первых, два вторых, два третьих...

– Ага, шашлык по-карски с земляникой! Видел, там амбал ходит? Вот к нему-то «под бочок» запросто. Ейный муж, он тебя монтировкой причешет...

– И откуда у людей силы берутся?! При такой-то гонке...

– Муханов сказал: если до конца недели выйдем на угол поворота, премия будет.

– Рвач.

– Кто? Муханов?

– Ты.

– Жаль, в темноте не вижу... Откройте дверь, ребята, я хочу видеть этого человека.

– Увидишь – не обрадуешься.

– Да закройте же дверь! Опять газом несет. Душегуб проклятый!

– Не говори. И лестница к кунгу оторвалась. Третий день в акробатах ходим. Вот новенький штаны порвал, и мои вот-вот...

– Не надо грязи.

– Конечно, в бригаде сварных нет, придется на стороне поискать, мол, приварите, Христа ради, магарыч будет.

– Будет тебе сейчас магарыч. Тройным компотом.

– Лучше бы тройным одеколоном...

– Не надо грязи. Приехали...

...Утром после смены – красноглазые, но довольные – ввалились в столовую и сели за стол вчетвером: бригадир, Олег, Лешка Глебов и я. Взяли всего по два: на морозе расход энергии большой. И только принялись за компот, как пришел непривычно хмурый прораб Ластовец. Оглядел он нас со своей колокольни и говорит Олегу:

– Золотухин, надо выйти еще в одну смену. Заменить тебя некем. Как?

Олег поднял кружку с компотом, чокнулся со мной – «ваше здоровье», медленно осушил, поднялся, снял с гвоздя шапку.

– Эх, такая компания – и опять работать!

...К вечеру, отоспавшись, я снова его встретил в столовой. Сидит черный, борода и та пожухла, ковыряет нехотя в плове. Увидел меня, оживился:

– О, какие люди! Садись...

– Как здоровьице? Как смена?

– Будь он проклят!

– Кто?

– Да этот мой – Т35-60... замерз к чертовой матери! А тут «Ураган» пришел с двух- трубками, разгружать стали. Ты же знаешь, у них в кабине – жарища. Я водителю кричу: «Ты не замерз? Иди погрейся...» А он сидит за стеклом, улыбается, только фиксы сверкают... Да-а-а, не укладчик у меня, а чахотка. Так их здесь и зовут. Дерганая машина!

Помолчал и добавил:

– Говорят, японские «комацу» пришли... Переучиться, что ли?






ЗОЛОТУХИН ЗАПИСКИ ЖУРНАЛИСТА



Рабочая биография Олега Золотухина не типична, но весьма богата капризами фортуны. В шестнадцать лет он был учеником токаря на механическом заводе в Боровичах. Но уже в семнадцать он был «зачислен в ансамбль оперетты в качестве артиста», что и подтверждалось соответствующей записью в трудовой книжке и гербовой печатью Сухумской филармонии. Однако восходящую звезду освободили от занимаемой должности «в связи с расформированием коллектива». Далее строитель, монтажник, машинист башенного крана, секретарь комсомольской организации ГПТУ, мастер производственного обучения, заместитель директора ГПТУ по учебно-воспитательной работе – вот почти полный перечень освоенных профессий в двадцатишестилетней жизни Олега Золотухина.

Последнее место жительства перед Севером – Новгород. Место работы – трест инженерно-строительных изысканий. Должность – буровой мастер. Но на этот раз все поломала давняя тяга на Север, на передний край, в настоящее дело. И снова прыжок – из ИТР в рабочие. Только теперь уже в новом качестве – в качестве трассовика. Освоить профессию машиниста трубоукладчика Т35-60, имея опыт работы на башенном кране, оказалось делом не слишком хитрым. А когда руки хорошие – и подавно. Но вот обустроиться на новом месте, найти хорошее жилье, наладить быт – на Тюменском Севере куда сложнее. Тем более что в Новгороде ждали вызова жена и трехлетняя дочурка. Не селить же их в общежитие на свою «холостяцкую» койку.

И пошел Олег к своему начальнику управления – Кондыреву Д. П. (так зовут его ребята). Дмитрий Петрович только руками развел, дескать, знаю, понимаю, нужен ты нам, уважаю за честный труд, но... семейного жилья пока нет. Отстает быт от трубы, чего уж там, видно, труба важнее...

Помог случай. Был в лесопарке балок. Вроде бы на опушке, но и вблизи от одной из главных улиц. Какие изыскатели его оставили, теперь уж никто и не помнит. А поселились в нем «бичи» – люди временно не работающие, но постоянно пьющие. Таких на Севере немного, но ведь теперь не только социологи, но и простые смертные знают, что они есть.

Короче, жили «бичи», жили не тужили. Пока не сгорели. Случился у них пожар. Пожар потушили, виновники частично рассеялись, частично были пойманы и наказаны. А полуобгоревший балок остался...

Бесхозная сущность этого строения реанимировала в душе Олега полузабытый зодческий инстинкт. Добыл он досок, рубероида, еще кой-какого материала и отбил в Новгород телеграмму: выезжайте.

Работа спорилась. И через несколько дней удивленным взорам жителей соседних надымских пятиэтажек явилось некое сооружение, поражавшее архитектурным изыском в виде лиственницы, которая произрастала прямо из крыши основательного тамбура.

Дальнейший ход событий семейной жизни Олега ничего хорошего не предвещал. Гражданскими властями этого маленького северного городка был разработан план сноса самостийных авантюрных «усадеб» и «хуторов». А возможный в скором времени приезд отраслевого министра реализацию этого плана самым серьезным образом активизировал.

И однажды вечером после работы новый дом Олега Золотухина посетила судьба в образе представителя местного Совета. Судьба протерла очки, запотевшие на морозе, и стыдливо покосилась на неучтенный семейный очаг. Хранитель очага оказал решительное сопротивление в устной форме. Однако на следующее утро пришли два милиционера. Облеченные властью и сознанием правоты своего дела, они вошли в дом бесцеремонно, но уже на пороге их остановил строгий голос хозяина:

– Ноги вытирайте.

Они вытерли. И не потому, что сработал рефлекс, а просто... в доме было очень чисто, очень уютно, очень, что ли, по-домашнему, а на Севере этому знают цену, как нигде. Ребята, конечно, ожидали увидеть «бичарню», грязь, пустые бутылки, но были несколько смущены ослепительной белизной занавесок и сиянием начищенной до блеска посуды на кокетливой самодельной полке, являвшей образец прикладного искусства.

В общем, осталось жилье за Олегом. Временно. Позже он получил бочку, в которой и сейчас проживает его семья, ожидая возвращения хозяина с трассы.




ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА





На Тюменском Севере мороз – так мороз. Ветер – так ветер. Болота – так болота. Реки – так реки. В Тюмени характеры почти в чистом виде.

Да, правда, едут в Тюмень не только из чувства долга, не только, чтобы испытать, познать себя, не только из любви к природе и романтике Севера, но иногда ради денег, наслышавшись, что много платят: и северные, и колесные, и выслуга...

Но деньги еще ничего не решают. Проходят два-три месяца – и начинается трансформация. Слабому, корыстному, просто любителю урвать уже не нужно никаких денег. Там не спрячешься за широкую спину, не прикроешься пустыми словами. Северный этот ветер сметает человеческий хлам. Тюмень требует от каждого истинного, там, чтобы выстоять, нужны самые высокие качества. И тот, в ком они есть, быстро встает на ноги и движется вперед. Там не продержится человек-середняк. Он или дорастет до сильного, или вынужден будет отступить совсем...

    Э. Ставский, «Литературная газета», № 9, 1978 г.



Уренгой, Уренгой,
Северные дали.
Если бы не «Жигули»,
Нас бы не видали.



Прозоров к вечеру прихворнул. Проснулся я от кряхтенья и ворчанья, а также от некоторых серьезных слов, не поддающихся воспроизведению в приличном обществе. Сел я на своем втором этаже, смотрю, батюшки светы, стоит бригадир посреди бочки ну точь-в-точь пизанская башня. С угрожающим наклоном. Я ему об этом сходстве и скажи. Что было!

– Сам ты, – говорит, – рязанская... (но уже не башня)! Радикулит у меня! Понял?!

И так далее. И тому подобное... Я, попятно, мигом скатился сверху, прыгнул в валенки и ходу!

– Эй, ты куда? – завопил бригадир.

Тут я ему уже с порога культурно объяснил, что это большое счастье и ему крупно повезло в том смысле, что его коллега по трубе, то есть я, случайно оказался в этой части полуострова Ямал. Для него было бы гораздо хуже, если бы я сидел сейчас в ресторане в Салехарде, пил чай и слушал фуги Баха. Но поскольку я здесь, а фамилия моя по теткиной линии – Эскулап, то пусть он постоит не двигаясь, а я смотаюсь в контору и возьму в аптечке у Ластовца змеиный яд. Уж я-то знаю, что с ним делать!..

В конторе Ластовца не было, но там оказался Муханов. Он разговаривал по рации с Надымом, и я навострил уши, потому что из чужих разговоров по рации всегда можно почерпнуть много полезного и для себя лично, и для бригады.

– Еще что? – кричал Муханов.

– Еще двадцать одеял! – хрипела рация.

– А еще?

– Еще буллит!

– И все?

– Нет! Еще две шлифмашинки!

Вот хитрец, самое вкусное на конец приберегает. Лицо Муханова разгладилось: шутка ли, такой дефицит, как шлифмашинки, вертушкой перекидывают.

– Сколько? – не верит Муханов.

– Две!

– Теперь все?

– Не-е-т! Еще радиатор «уса»!!!

– Что?! Вас не понял. Повторите!

– Радиатор от «уса», говорю! Почти новый!

Вот это да! Радиатор к нашему «усу»... Муханов, конечно, доволен.

– Каково? – хрипит рация голосом снабженца. – А, Лев Николаевич? Прием!

Еще бы, конечно, прием. Лавры жать надо. Куй железо, пока горячо. И Муханов не скупится.

– Рудольф Григорьевич, вы просто гений! Вы – титан! Вы – этот... Доливо-Добровольский! До встречи в эфире!

Муханов выключает рацию и обращает полный нежности взор ко мне, как будто я – это и есть Доливо-Добровольский.

– Лев Николаевич, – говорю я любезно, – одну шлифмашинку нам?

– У вас есть.

Плохая...

– Нормальная.

– Старая...

– Ты чего пришел?

Ну не вышло и не надо.

– Прозоров заболел.

Ага, испугался, бригадира-то заменить некем.

– Что с ним?

– Радикулит...

– В смену выйдет?

– Ну... если шлифмашинку дадите...

Через минуту я выкатываюсь из конторы с тюбиком мази и всякой дрянью за пазухой, почти физически ощущая на затылке свирепый взгляд Муханова.

В Прозоровскую бочку я вхожу так, как входит знаменитый хирург в операционную, призванный по нелепой случайности удалить аппендикс у насмерть перепуганного больного.

– Раздевайся, бригадир, – говорю я. – Сейчас я из тебя человека сделаю.

Он раздевается.

– Ложись, – говорю, – лицом вниз, а вверх этим... позвоночником.

Он покорно ложится, кряхтит. Я густо смазываю необходимые части тела и, встряхнув кистями рук, принимаюсь за его спину, словно ретивая хозяйка за пасхальное тесто. Немногочисленные, но довольные зрители поощряют меня советами, связанными в основном с анатомией. Прозоров недоволен.

– Встану – хуже будет, – говорит он им.

Потом мы закутываем поясницу бригадира двумя шарфами, помогаем ему обрядиться в робу, потому что всякому ясно: Прозоров на трассу хоть на костылях, а пойдет.

У вахтовки уже толпится народ. И, конечно, лестница не приварена, и я больше чем уверен, что этот наглый Валентин, наш водитель, к глушителю своего «Урала» и не прикасается.



– Приехали...

Приехать-то приехали, а у меня валенки к днищу кунга примерзли: расплескалась вода в термосе, крышка, оказалось, в этой бандуре не закрывается. Прозоров задумчиво пощипал бороду:

– Без трассового чая на трассе? Интересное кино получается...

– Ничего, – заверили наши москвичи из Серпухова, – обойдемся радиоактивной.

– Ага, зато светиться будем не хуже северного сияния...

Это уже Олег Золотухин. Он-то, как человек ученый, и высказал предположение, что чем ближе к Северному полюсу, тем снег радиоактивнее. Именно от этого – сияния. Он-то пошутил, конечно, но кто-то из «старичков» потребовал, чтобы чай заваривали не в момент первого кипения, а гоняли этот процесс еще минут двадцать.

Золотухин поморщился.

– Тоже мне, Луи Пастер нашелся... Ты что же, гамма-лучи кипятком убить хочешь? Или альфа? Или бета?

На том и остановились. И надо сказать, что я лично между снежной водой и нью-уренгойской никакой существенной разницы не обнаружил. Думаю, и другие тоже.

...Что-то измотался я нынче. В один из перекуров задремал на скамейке и не заметил, как наши ушли. Проснулся – никого. Схватил шапку, рукавицы и – ходу. Смотрю. Прозоров за меня лопатой в трубе шурует. Я хвать за ручку, отдай, мол, тяну к себе...

– Извини, – говорю, – бригадир. Заснул, понимаешь. Неудобно...

– Да ты что! – изумляется он совершенно искренне. – Чепуха... А вот этот бульдозерист (трах-тарарах-тах-тах)! Он меня доведет! Он меня определенно доведет. Пойди и скажи ему. Сил у меня больше нет говорить с ним...

Я пошел и сказал: не доводи бригадира, хуже будет. И он как будто понял.

...Этой ночью к нам повалило начальство, как никогда. Ну то, что Муханов раза два, а то и три появлялся за ночь – это обычное дело. Потом, в начале второго, появился Лощиков, но задерживаться не стал, а двинул дальше по трассе на крановые узлы. Оно и понятно – главный инженер, ему подавай что посложнее. Еще минут через сорок примчался Коля. Ну, «Коля»' – это так, а вообще-то Николай Александрович, главный сварщик управления. Но с другой стороны, ровесник Лешки Глебова, такой же комсомолец, а вот поди ж ты, высокое начальство, специалист. Вы, говорит, ребята, гнать шов с присадкой и не думайте, ни-ни. Пиловцы, конечно, просветят, но могут и проглядеть, а я простым невооруженным глазом безо всякого рентгена отличу. У нас какая пятилетка? Качества? То-то. А эффективности умом добивайтесь...

И, говорят, отличает, даром что молодой. Хотя присадка есть присадка. Это когда рабочий электрод в правой ручке, а еще один, не видный начальству, но хорошо оббитый, – в левой. Вот и получается заполнение шва вдвое быстрее. Но, конечно, нарушение технологии сварки. Наши сварные этим не грешат – не шабашники.

...А часам к трем пополуночи появился сам начальник управления Кондырев. Мы как раз только-только седьмой стык зацементировали, Леша Глебов погнал корневой шов, а я еще не успел отойти. Смотрю, рядом фигура – в полушубке, в унтах, ушанка не опущена. Достает из кармана черное стеклышко, пристраивается за Лешкиным плечом и ведет сосредоточенное наблюдение. Я, конечно, тоже достаю такое же стекло (мне Олег Золотухин подарил, правда, с отбитым уголком) и тоже с умным видом наблюдаю. Наконец Кондырев поворачивается ко мне и говорит:

– Не слишком-то быстро, но уверенно, капитально...

– Да, – со знанием киваю я. – Но, с другой стороны, куда спешить? Пятилетка-то качества...

Посмотрел на меня Д. П. с любопытством, но как-то странно. Я-то не знал, что Лешка – его «крестник»: Кондырев его с «большой земли» вызвал и в Уфу в школу сварщиков послал...

– Куда спешить? – говорит. – А это я тебе сейчас объясню.

И к Прозорову:

– Владимир Иванович, соберите людей на пять минут.

...В общем, беседовали мы не пять, а десять. Хотя время нынче в цене. Но за эти десять минут я просто почувствовал свою личную ответственность. Посмотрел на Лешку Глебова – вижу, и он чувствует. Как будто, если мы с ним чего-то сейчас не сделаем, то потом нехорошо будет, неудобно, знаете ли... А Д. П. говорит:

– Ребята, обещал наш трест Севертрубопроводстрой эту нитку пустить ко дню рождения Ильича, и кто-то, такой же как мы с вами, на восемнадцатом съезде комсомола в Москве перед всей молодежью рапортовать будет. Вот и подумайте. А думать времени нету. И еще, участок у нас небольшой, всего четыре с половиной километра, но ответственный – труба толстостенная... Да и народу вас – не дивизия, не полк, а взвода ненаберется. Так что, всего в обрез – и людей, и времени.

Тут Кондырева спросили кое о чем по поводу самого месторождения. Взял он электрод и прямо на снегу начертил и наш газопровод, и тот, что пойдет на юг, на Челябинск. У меня до сих пор эта картинка в глазах, до того понятно. И еще Д. П. про Уренгой сказал так душевно и значительно, что я просто почувствовал под ногами эти триллионы кубометров газа. Даже страшно стало: ведь стоим на них, не слишком ли близко они подступают к насту? В общем, поговорили и разошлись. И десять минут наверстали.






КОНДЫРЕВ ЗАПИСКИ ЖУРНАЛИСТА





...Литература тянется к эпическому, литературе нужна сконцентрированная драматургия, литературе необходимо крайнее напряжение характеров, чтобы раскрыть их полностью, литературе нужны не всякие, а зачастую пиковые ситуации, чуть ли не полная обнаженность жизни, предельный накал страстей и такие условия, которые позволяют увидеть и показать, как формируется личность... Вот это все, решительно все, что необходимо для художника, на Тюменском Севере есть, стоит лишь внимательно взглянуть на бурлящую здесь жизнь, сходную с подвигом. А тюменский комплекс есть именно подвиг, и двух мнений тут быть не может, если знать о сроках, знать о трудностях...

    Э. Ставский, «Северное сияние» – Литературная газета, № 9, 1978 г.





– Не Бондарев, а Кондырев, ребята. И не в журнале, а в газете, Я сам читал: Кон-ды-рев!

    Из случайного разговора



О нем писали. В центральной прессе. Не раз и помногу. А однажды так целой газетной полосой. Очерк назывался «Кондырев из Надыма». Вообще-то первоначальное название было «Дима из Надыма». Но автору этих строк удалось убедить автора тех строк, что этого делать не надо: слишком уж легкомысленное название для крупной промышленной газеты с миллионным тиражом. Точнее, легкомысленное не для газеты, а для героя очерка, и не потому, что последнему перевалило всего лишь за тридцать, а потому, что в среде советских промышленников естественнее «Дмитрий Петрович», нежели комсомольское «Дима».

Итак, Кондырев Дмитрий Петрович, тридцати семи лет от роду, в прошлом коренной москвич, ныне – начальник специализированного управления № 41 треста Севертрубопроводстрой. Место жительства – город Надым, основное занятие – трасса.

Если исходить из газетных впечатлений о портретных достоинствах Кондырева Д. П., то самое время заметить, что сведения о его внешности несколько противоречивы. Может быть, не совсем этично перед коллегами, но уж больно хочется процитировать.

В одной газете: «...насчет роста тут и подавно несоответствие – роста Дима Кондырев довольно маленького, насчет красоты – этого никто не отрицает, Кондырев красив, и стройным он запросто может стать, если убрать некие накопления...»

В другой газете: «...неохватным, большим и сильным, как все северяне, показался мне при первой встрече и Кондырев. Позже я заметил, что он среднего роста, а делает его большим пружинистая походка и могучая грудь. Вздохнет – и словно поднимается, выше становится от этого вздоха».

Со своей стороны я лично попытаюсь избежать каких бы то ни было высказываний о внешности этого человека. Пустое все это. И вообще, оно хоть и банально, но «графический» портрет литературного героя должен складываться из каких-то небольших черт, поступков, движений души и способности к отваге. И все это в его сфере деятельности, в работе. Вот ведь, некрасив французский актер Жан-Поль Бельмондо, но зато как прекрасен! А почему, спрашивается? Хорошо работает.

Кондырев работает хорошо. Слишком хорошо. На износ. С другой стороны, это – порочная практика, и умиляться здесь нечему. Прошло то время, когда до поздней ночи не гасли окна в служебных кабинетах. Но... Вот в это маленькое «но» умещается очень многое, что может послужить оправданием яростной человеческой самоотдаче.

Здесь – Север. И этим все сказано. Здесь смещается время и искривляется пространство. Здесь привычные производственные отношения становятся непривычными, а нормальная психология – отклонением от нормы. Здесь – линия огня. А на этой линии принято стрелять, а не играть в домино. Если нас в большом городе не изумляет поток легковых машин на улице, то здесь зрелище одной-единственной «Волги» заставляет остановиться и посмотреть вслед. Еще бы, эта «Волга» в Надыме – все равно что пляжный зонтик в руках ненца-промысловика.

Кстати, когда этот северный город посещают артисты, то Дмитрий Петрович Кондырев – а он признанный покровитель всех видов искусств, кроме голоса с баяном, да и то потому, что это хобби его главного инженера – звонит председателю исполкома горсовета Филатову. И конечно, для встречи столичных гостей выделяется коричневая «Волга», которая следует в аэропорт на удивление всему Надыму. Только эти самые гости, как правило заслуженные и скромные люди, жест сердечных хозяев оценить не могут в силу своей нормальной «потусторонней» психологии. Видели они эти «Волги» и «Чайки». На «большой земле». Разве что создается у них временная иллюзия; дескать, здесь так же, как там...

Но здесь не так, как там. И это гости ощущают, лишь только выходят на подмостки. Почти ощутимая взрывная волна аплодисментов обжигает их лица. А когда Дмитрий Петрович приглашает их в вертолет и показывает им трассу, разница становится совершенно очевидной. Да, они слышали, они читали... Но они не видели и не общались. Они не могли себе представить этот диковинный сплав индустриального размаха и душевной щедрости.

И как последний штрих, на заключительном концерте, в антракте ввалится к ним за импровизированные кулисы здоровенный бородач в унтах и огромном свитере и хрипловато-застенчивым баском сообщит, что вот эту бутылку «Старого замка» он хотел бы распить с любезными его сердцу артистами в знак будущей дружбы трассы и вокала. Артистам придется выпить, и это будет правда жизни, потому что в глазах этого парня, в фигуре, в скупых жестах есть та самая естественность и простота, душевность и неколебимость, которую и порождает уже почти понятый ими Север. И лишь одного они не поймут, что там у них этого вина хоть залейся, а здесь его просто нет. И бутылка, которая сложными путями добиралась сюда с «материка», хранилась, скажем, к Новому году.

...Будильник у Кондырева звонит в семь. Я его гость и потому занимаю большую комнату – гостиную. Он хозяин и ютится в меньшей. Ровно в семь он выплывает оттуда в чем мать родила и кричит мне еще из коридора:

– Не кури, ты отравляешь мне воздух!

Сам он курит, но только после завтрака.

В настоящий момент приступает к гимнастике. Это дикая смесь спортивного профессионализма и обрядовых танцев Востока. Когда у меня начинает рябить в глазах, я ухожу на кухню и готовлю завтрак. Это просто: шесть-семь толстенных ломтей колбасы и, конечно, «трассовый» чай – полпачки заварки на чайник. Хлеба Кондырев не ест вообще и компенсирует это мясными продуктами.

Он очень аккуратен, этот Кондырев, личная гигиена занимает у него чуть ли не целый час. Когда бульканье и фырканье, доносящиеся из ванной, грозят превратиться в постоянные шумы, я подхожу к двери и кричу ему:

– Ты что, утка, что ли?

Мы едим колбасу и щедро льем чай в большие кружки из огромного чайника севрского фарфора, невесть как попавшего на эту кухню. Эти утренние минуты я люблю больше всего: это наше личное время, и оно течет неспешно. Как только мы выйдем отсюда и сядем в машину, Кондырев для неспешного общения пропал. Калейдоскоп всяческих дел, вопросов, решений закрутит его до позднего – очень позднего – вечера. А вечером он захочет почитать детектив (это одна из его «пагубных» страстей) или досмотреть телевизионную программу: в Надыме «Орбита» работает за полночь. И в конце концов он уснет у этого телевизора, а потом переберется в спальню.

И мне снова придется ждать утра, чтоб задать свои горящие и неотложные дилетантские вопросы.

Кондырев снимает трубку телефона и набирает 8-71.

– Центральная слушает.

– Доброе утро, центральная. Дайте, пожалуйста, пятнадцатую «фэ-эм».

Очень вежливый человек этот Кондырев. С кем-нибудь на «ты» или без имени-отчества – упаси господь. Разве что с самым близким другом.

– Пятнадцатый слушает.

– Здравствуйте. Кондырев. Где находитесь, Геннадий Дмитриевич?

– Подъезжаю к вашему дому, Дмитрий Петрович.

– Хорошо, я спускаюсь.

Кондырев влезает в полушубок. Я тоже.

– Может, ты дома посидишь? – с неподдельной тоской спрашивает он. – Почитаешь, поработаешь... Я тебе пишущую машинку пришлю, а?

– С какой стати, – холодно отказываюсь я.

Внизу нас ждет личный «ас» Кондырева – Геннадий Дмитриевич Редькин. Гена Редькин тоже москвич. Не прошло и полгода, как он на Севере. Он еще не совсем акклиматизировался, критикует здешние порядки и с глубокой нежностью во взоре вспоминает родное Садовое кольцо.

На поворотах Гена Редькин притормаживает с прокачкой, несколько раз нажимая на проваливающуюся тормозную педаль. Делает он это по возможности незаметно, вкладывая всю душу в модный, но обрыдший шлягер:



Не случайно в мире этом,
Не случайно в мире этом
Я и ты-ы...



Но Кондырев тоже водитель-профессионал. И, несмотря на врожденную вежливость, он прерывает исполнение.

– Геннадий Дмитриевич, вы опять не прокачали тормоза?

– Я?!

– Вы.

– А когда, Дмитрий Петрович! Утром вы работаете, днем работаете, ночью работаете, а виноват Редькин! И потом – где?! Где же вы в Надыме видели подъемник? Надым – это не Москва, это даже не Мытищи... Эх, Редькин, Редькин, и зачем ты сюда приехал?! Шел бы ты сейчас по Садовому, за спиной – сто десять, а впереди – зеленый, зеленый, зеленый... Да все понятно, Дмитрий Петрович, не надо трудностей, сейчас приедем – и сделаю...

Это выступление иссякает столь же мгновенно, как и начинается. И снова в теплом воздухе салона – «листья желтые над городом кружатся...» Очень музыкальный человек – Гена Редькин. Как-то он меня даже спросил, не привез ли я новых песен, слова списать...

Все-таки хорошо утром в Надыме, если денек не только морозный, но и солнечный, как сегодня. Да и город сам – молодой, растущий, расправляющий плечи. Казалось бы, что там, несколько тысяч населения, а проедешь по нему, и возникает ощущение индустриального размаха, мощи. Чего стоят только одни эти огромные машины, проносящиеся с ревом нам навстречу, идущие впереди нас и позади. А желтые «катерпиллеры» на ослепительном белом снегу! А окутанные паром, растущие, как на дрожжах, пятиэтажки!

Шуршащая бетонка бросается под колеса, мы катим на работу, и Кондырев успевает только раскланиваться, поднося по-военному руку к ушанке. Вот промчался начальник аэропорта Сапронов, сверкнув открытой улыбкой, блеском шевронов и черными очками,' – сам за рулем, тоже «ас». Вот не спеша проехал Швидкий Юрий Никитович – главный врач городской больницы, очень представительный мужчина и, как говорят, прекрасный специалист-эпидемиолог. А вот и голубой «уазик» Епхиева, начальника СМУ-1 и ярого приверженца дирижаблей, которые, по его мнению, могут очень эффективно решить транспортные проблемы Тюменского Севера. Лично я глубоко в это верю...

Рабочий день начинается с места в карьер. Не успевает Кондырев снять полушубок и шапку, как в кабинет уже входят люди. И у каждого самое главное, самое неотложное дело дня. Попробовал было как-то Кондырев упорядочить прием по служебным вопросам, поставить это дело на столичную, что ли, ногу, с секретарем, с докладом, дескать, к вам такой-то и такой-то по такому-то делу (благо шикарный селектор под рукой). Однако это благое начинание, имевшее своей целью исключительно научную организацию труда, а отнюдь не бюрократические мотивы, прижилось только наполовину. А точнее – его восприняла меньшая часть его сослуживцев. Их скромный удел был либо тоскливое ожидание в приемной, либо робкое по селектору: «Дмитрий Петрович, к вам можно? Порешить вопрос...» А где ж там «можно», если вторая и более многочисленная когорта диких детей Севера, плечом и коленом толкая дверь начальника, уже вваливалась с мороза и в ответ на вежливое кондыревское: «Вы видите, я разговариваю?» – звучало примерно следующее: «А где мне взять сваебой? А, Дмитрий Петрович? Что вы на меня так смотрите? Я же объясняю: кому на планерке вчера записали сваебой? Мне? А у кого он? У него! (жест в сторону невозмутимого конкурента). А спрашивать вы с кого будете? С меня... Вот я сейчас здесь сяду, да? Вот сяду, сижу уже. Вот я сижу, да? А работа стоит!..»

Вариации этих производственных диалогов безграничны. Начиная от сваебоев и транспорта и кончая сантехникой и проблемой охраны строящегося жилгородка. А еще оптимальная прокладка теплотрассы в новом вагонгородке на водозаборе, а еще трест отбирает на день два «катерпиллера», а еще в общежитии (кстати, Кондырев посещает его .довольно часто) вчера вечером двое хороших ребят выпили и устроили драку с вызовом милиции. Их отпустили, и «на ковер» они придут вечером: сегодня вторник – прием по личным вопросам. Ох, будет им личный вопрос!

Рабочий день начинается с места в карьер. Д. П. щелкает тумблером селектора, янтарно вспыхивает на панели окошечко «Диспетчерская», и мягко жужжит зуммер.

– Диспетчерская.

– Доброе утро. Кондырев.

– Здравствуйте, Дмитрий Петрович. (Приветливый, мелодичный девичий голос с чуть- чуть угадываемым то ли украинским, то ли белорусским акцентом.)

– Где главный диспетчер?

– Слушаю, Дмитрий Петрович. (Голос мужской – глуховатый, молодой, чуть мрачный.)

– Погода?

– Летная. Сводка до середины дня.

– Точнее.

– До четырнадцати. А там кто их знает... Авиация!

– Что с вертолетом?

– Первый рейс ушел по графику.

– Валерий Николаевич (в голосе Кондырева непередаваемая зловещая мягкость), я что, из вас каждое слово должен тянуть? Куда ушел вертолет, с каким грузом? Обратный маршрут? Доложите, пожалуйста.

– Первый рейс Надым – Ягельное. Запчасти. Постельное белье. Сгущенка. Извините, сгущенное молоко. Шесть ящиков. Исполнение деревянное. Для жесткости обиты белой полосовой жестью...

– Валерий Николаевич! (Кондырев – человек с юмором, пошутить любит, но не с утра.)

– Извините. Обратный маршрут: Ягельное – Полярный – Надым. Груз – подвеска.

Кондырев задумался, отбой не дает. Я его знаю: видно, что-то со вчерашнего дня засело в мозгу, а вспомнить не может...

Командир студенческого отряда – он тоже здесь – порывается что-то сказать, делает Кондыреву знаки...

И у главного диспетчера забот по горло.

– Я вам еще нужен, Дмитрий Петрович? – звучит в динамике его баритон.

Командир стройотряда подпрыгивает...

– Ты что, Сережа?

Так продукты, Дмитрий Петрович! И еще одну «Дружбу»... Вы же обещали!

– Ага! – Вот это-то Кондырев и пытался вспомнить. – Валерий Николаевич, отправлены продукты бойцам студенческого отряда?

– Нет.

– Почему?

– Нет зимника, Дмитрий Петрович. Большие снежные заносы. Ни одна машина не пройдет.

– Пробовали?

– Пробовали.

– Вертолетом?

– Вертолет работает только на трассу. Ваше личное распоряжение.

Кондырев мрачнеет.

– Валерий Николаевич, там люди. Понимаете? Люди! И мы не имеем права оставлять их голодными, даже если они не трассовики. Даже если у них есть пара ружей и они пробавляются куропатками. Вы поняли меня?

– Понял.

– И еще одно. Вы – главный диспетчер управления, вы – руководитель и должны понимать, что не все распоряжения вашего начальника есть догма. Существуют ситуации, заметьте, критические ситуации, когда нужно принимать решения лично, даже если это противоречит ранее принятой инструкции или приказу. У меня все. У вас?

– У меня тоже.

Кондырев выключает селектор и как-то бездумно, еще не отойдя от разговора, смотрит на студенческого вожака:

– А вот бензопилу, Сережа, я тебе не дам. Будешь, как говорится, и сыт, и пьян, и нос в табаке, а лишней «Дружбы» нет. Совсем нет на складе. Появятся – завалю. Так что обходитесь как можете... Кстати, как ты сюда добрался?

Сережа улыбается:

– На лыжах.

– Часа два, поди.

– Точно.

– Обратно полетишь вертушкой. Проследи за погрузкой. И чтоб сроки мне выдержали!

– Сделаем, Дмитрий Петрович! Спасибо.

День постепенно раскручивается, постепенно убыстряется его ритм. Вопросы, вопросы, вопросы... Сварка однотрубок в плети на стеллажах. Вывозка трубы на трассу. Количество сваренных стыков за смену. Это все главное. Есть и второстепенное, но которое от главного все-таки не отринешь. Это и промбаза, и цех пенополистерола, и строительство жилгородка, и многое-многое другое...

За все время мне еще не доводилось видеть Кондырева в одиночестве. Я привык к калейдоскопу людей, привык к тому, что эти люди, нет, не за свое личное, но за свой маленький участок работы, за микроскопическую отрасль, в которой они не просто работают, а живут ею и в ней – готовы драться, ругаться до хрипоты, и все это лишь на благо и для блага своего участка, своей маленькой отрасли, своей работы. Я далек от мысли утверждать, что эти люди одним лишь энтузиазмом питают свое пристрастие к делу, которому служат. Это безусловно сложный конгломерат душевных движений, страстей и рационального выбора профессии в ее географическом приложении. Точнее – в северном приложении. И конечно, немалую роль в этом играет материальная заинтересованность. Говорят, что чем больше денег, тем человек жаднее. Может быть, где-то оно и так. Лично я в этих краях жадных людей не встречал. Мне встречались люди только щедрые...

Забавный, конечно, случай, но он достоин упоминания хотя бы потому, что характеризует нечто такое, что нам, живущим в больших городах, иной раз непонятно. Короче, собирался как-то Кондырев в отпуск. Сидел допоздна на работе, передавал дела главному инженеру Лощикову и первому заму Муханову. Время – за полночь, накурили – дышать нечем, но... уход в отпуск начальника – дело серьезное, потому что на Севере отпуска большие.

На столе у Кондырева груда бумаг. Он их разбирает по принципу – это тебе, это тебе, а это мне, когда вернусь... Выдвигаются ящики письменного стола, открываются шкафы, в воздухе висит непривычная для этого кабинета канцелярско-бумажная пыль. И вдруг Кондырев, разглядывая очередную бумагу, начинает хохотать. У него трясутся плечи, ему страшно весело, ему так смешно, что даже первый порыв для объяснения кончается безуспешно, и он снова хохочет. Наверное, какое-нибудь письмо с чудовищными ошибками в вычурном стиле...

Наконец Муханов не выдерживает.

– Вы чего смеетесь, Дмитрий Петрович?

Кондырев с трудом подавляет веселье и сквозь слезы выдавливает одно слово:

– П-премия...

– Кому? – интересуется Муханов.

– Мне и вам...

– Ну и что тут смешного? Премия – это хорошо...

Кондырев через стол протягивает бумагу.

– Да вы число гляньте... Посмотрите на дату!

Оказывается, это приказ треста СТПС о награждении руководящих работников управления довольно солидной денежной премией за досрочный ввод одного из объектов... сданного в эксплуатацию более года назад (!).

– Не очень-то это красиво, Дмитрий Петрович, – язвит Муханов. – Рабочим, небось, не забыли выплатить премию, а вот руководство – оно, по-вашему, обойдется... Ну да ладно, за государством не пропадет.

Что ж, забыл Кондырев о своей премии. Но ведь и Муханов и Лощиков бывали в тресте и наверняка видели этот приказ. И тоже забыли. За сумятицей дел. За яростными заботами дня.

...После обеда – та же самая свистопляска, в которой можно было уловить уже и некую закономерность. Как я понял, этот лихорадочный ритм вовсе не следствие каких-то внутренних организационных причин. И даже то, что управление возникло недавно, тоже не дает оснований делать какие-либо серьезные скидки. Кондырев – а он отличный организатор, организатор по духу – сумел за довольно короткое время сколотить костяк управления и теперь уже путем небольших перемещений и перестановок пытается достичь оптимального варианта в эффективности среднего звена. Все дело в том, что это управление – северное. Здесь, как и в любом другом стабильном управлении «большой земли», существует система планирования, распределения оборудования и транспорта – все то же самое. Но скажите на милость, как можно учесть тот факт, что завтра пятнадцатитонный «магирус» проломит лед одной из многочисленных здешних речек и засядет по крышу кабины. Ведь это факт завтрашний! Хорошо еще, водитель успел выбраться... А как можно учесть и спланировать скорость колонны плетевозов, если накануне была пурга и прекрасный зимник перестал быть зимником, и, чтобы теперь «пройти» по нему, вперед выпускают мощнейшие бульдозеры. А вертолетная служба? Нет погоды – и на трассу не будет доставлен буллит, и тогда остановится сварочно-монтажная колонна, потому что трубу не варят без подогрева. Да мало ли еще что!

Конечно, это раздражает, нервирует, создает напряжение. Но пока мы не научились управлять природой в необходимых нам масштабах, мы – гордые выходцы из нее, ее венец, как скромно мы себя называем, будем работать так, иного выхода пока нет...

...День клонится к вечеру, за окнами по- зимнему темно, и у Кондырева начинается прием по личным вопросам – вторник.




ПРИЕМ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ

_Кондырев_. Агнесса Робертовна, ко мне кто-нибудь есть?

_Секретарь_ (по селектору). Есть, Дмитрий Петрович.

_Кондырев_. Пригласите.

_Входят_два_парня,_у_первого –_на_щеке_царапина,_у_второго –_синяк_под_глазом._

_Парни_. Здрасьте...

_Кондырев_. А-а-а, здравствуйте, здравствуйте... А вы-то что пришли? У меня прием по личным вопросам.

_Синяк_. Мы по личному, Дмитрий Петрович...

_Царапина_. По личному...

_Кондырев_. Вижу, что по личному. Факт, как говорится, на лице. Ну и какой же у вас личный вопрос? Может, зеркало за счет месткома хотите приобрести?

_Синяк_. Вот этого не надо, Дмитрий Петрович, вот этого не надо. На местком – не надо... Ну за что нас увольнять? Ну было... Честное слово, больше не будет. Леня, скажи...

_Царапина_. Не будет...

_Синяк_. А, Дмитрий Петрович? Мы же работаем, вы же знаете, мы же пашем... Да мы... да если что... да нас только позови... Эх! Леня, скажи...

_Царапина_. Только позови...

_Синяк_. А, Дмитрий Петрович?..

_Кондырев_. Вот что, ребята. У меня сейчас времени разбираться с вами нет – люди ждут. А завтра я к вам в общежитие зайду – тогда и поговорим.

_Синяк_. А на работу выходить? (Кондырев недоуменно пожимает плечами.) Спасибо, Дмитрий Петрович. Большое спасибо.

_Царапина_. Большое спасибо.



_Парни_уходят._Входит_пожилой_приятный_человек,_как_потом_выясняется –_плотник_Матвей_Григорьевич._

_Плотник_. Здравствуйте, Дмитрий Петрович! Я, конечно, не настаиваю, но все же как-то не так...

_Кондырев_. Да вы садитесь, Матвей Григорьевич. Что-то я не понимаю, о чем вы.

_Плотник_. Да у меня и заявление написано. Вот!

_Кондырев_ (читает). Ничего не понимаю...

_Плотник_. Да как же, Дмитрий Петрович, работали-то мы вчетвером, а наряды закрыли троим. Я, конечно, не настаиваю... Но обидно, где ж я тогда был... Прогулял? Нет. Вот он я...

_Кондырев_. Ну, это дело поправимое. Вероятно, управленческие ошиблись, а вы уж и заявление написали... Зашли бы просто, мол, так и так, накладка, Дмитрий Петрович. И все дела.

_Плотник_. Да я и не настаиваю, Дмитрий Петрович, но все-таки, где же я был, когда все работали...

_Кондырев_. Ладно вам, Матвей Григорьевич. Чайку не желаете?

_Плотник_. Благодарствую.



_Кондырев_наливает_чай._

_Кондырев_. Ну а теперь не темни, Матвей Григорьевич- выкладывай, что у тебя за дело. Неофициально, между нами...

_Плотник_ (почесав макушку). Выпиши мне, Дмитрий Петрович, полушубок, за наличный расчет, а?

_Кондырев_. Помнится мне, ты уже получал. Ведь получал?

_Плотник_. Получал.

_Кондырев_. Давно?

_Плотник_. Да уж год...

_Кондырев_. Ну и где же он, этот кожух?

_Плотник_. Так разорвался. Сам знаешь, какая наша работа...

_Кондырев_. А он ведь, Матвей Григорьевич, на три года рассчитан.

_Плотник_. Так я и не настаиваю, Дмитрий Петрович, но все же... За наличный расчет...

_Кондырев_. Эх, Матвей Григорьевич, чего не могу – того не могу. Эти полушубки в первую очередь сварщикам и механизаторам. Надо одеть почти триста человек, а на складе этого добра на сегодняшний день всего лишь сто двадцать восемь. И взять больше пока негде. Так-то.

_Плотник_. Понял. Так я и не настаивал, Дмитрий Петрович, вы же знаете...

_Кондырев_. Как жена?

_Плотник_. Нормально.

_Кондырев_. Что пишет Сережа?

_Плотник_. Да все хорошо.

_Кондырев_. Сергею будешь писать – от меня сердечный привет.

_Плотник_. Спасибо. Счастливо оставаться.

_Кондырев_. А насчет нарядов не беспокойся, Матвей Григорьевич. Исправим. Мы тебя в прогульщиках в жизни не держали. Всего доброго!

_Плотник_уходит,_а_его_место_занимает_некто_С-ов,_человек_стыдливой_наружности._

_Кондырев_. А-а, Александр Сергеевич, заходите, заходите... И у вас личный вопрос? Интересно, какой?

_С-ов_. Понимаете, Дмитрий Петрович, я получаю прямого – 130 рублей, а...

_Кондырев_. Ну-ну, 154.

_С-ов_. Ну да, только...

_Кондырев_. Только дело не в этом?

_С-ов_. Ну да.

_Кондырев_. А в чем же?

_С-ов_. Хочу шофером. Дайте бортовую, Дмитрий Петрович!

_Кондырев_. Почему бортовую?

_С-ов_. Ну как же! Знаешь, что она твоя.

_Кондырев_. А если сваебой?

_С-ов_. Так он же часто ломается... Дайте бортовую, Дмитрий Петрович! Любую бортовую! Хоть какую, я ее сделаю...



_Пауза._

_Кондырев_. Боюсь одного, Александр Сергеич. Опять шофером и опять старая история...

_С-ов_. Да не было этого, Дмитрий Петрович. Не было. Видит бог, не было! Ну, может быть, чуть-чуть, с похмелья, запах один... Остаточное явление. С Первомая.

_Кондырев_. Ладно, С-ов. Получите бортовую. Но если я беру грех на душу – пощады не ждите.

_С-ов_ (преобразившись, от застенчивости ни следа). Дмитрий Петрович, спите спокойно. С-ов не подведет. Шофер я по натуре! До свиданья, Дмитрий Петрович!

_Кондырев_. До свидания. Пригласите, пожалуйста, кто там остался.

_Входят_две_пожилые_миловидные_женщины,_явно_смущенные_необходимостью_визита._В_этом_случае_Кондырев_поспешно_выходит_из-за_стола_и_встречает_их_чуть_ли_не_у_двери._

_Кондырев_. О-о-о, гости из Ныды! Полярникам и полярницам всегда рады. Какими судьбами?

_Старшая_. В отпуск мы собрались, Дмитрий Петрович... Вот и заявления привезли...

_Кондырев_. Что ж, отпуск дело хорошее. Только время-то не очень удачное – зима. Подождали бы до лета, мы бы вам – путевки в санаторий, к морю: лечитесь, отдыхайте...

_Старшая_ (совершенно смущаясь). Понимаете, мы в отпуск... насовсем... В отпуск и домой...

_Кондырев_ (заметно опечаленный). Увольняетесь, значит? Жаль... жаль терять хороших работниц. А почему, если не секрет, так решили? Устали убирать общежития, дежурить? А?

_Старшая_. Нет, Дмитрий Петрович, просто время вышло... Пора уж и на родину, к внукам поближе.

_Кондырев_. А может быть, останетесь еще на год? Съездите в отпуск, отдохнете, повидаете внуков... и вернетесь, а?

_Старшая_. Навряд ли, Дмитрий Петрович, зачем обманывать...

_Кондырев_. Ну, понимаю, понимаю. Возражать не буду. Давайте ваши заявления, сразу подпишу... А путевки мы вам все же дадим, заслужили вы добросовестным трудом. И премируем. И проводим как следует. С музыкой, с танцами, а? Пусть молодежь завидует и учится...

_Старшая_. Да что вы, Дмитрий Петрович, неудобно даже... Уж какая там наша работа, одно слово – уборка!

_Кондырев_. Эх, милые женщины, а может, это одна из главных работ и есть. С чистоты-то все и начинается...

_Старшая_. Спасибо, Дмитрий Петрович, на добром слове. От души спасибо. Жаль расставаться с вами...

_Кондырев_. И мне жаль...

Женщины уходят, Кондырев молча закуривает.

Но тут распахивается дверь и входит секретарь партийной организации треста Черненко.

– Добрый вечер.

– А, Михаил Михайлович, – поднимается Кондырев, – Мороз-воевода дозором обходит владенья свои...

– А как же, вторник – у руководителей управления день открытых дверей. Как идет прием по личным вопросам?

– Нормально.

– Серьезные вопросы есть?

– Да как сказать... Человеческое все серьезно. Вот уходит с работы, допустим, не механик, не бригадир, не машинист трубоукладчика, а... простая уборщица. И оказывается, все очень серьезно.

– Обида? Жалоба?

– Нет. Ностальгия... Тоска по родным и близким.

– Бывает. Ну, не буду мешать.

Черненко уходит, а в кабинет заглядывает сотрудница производственного отдела. В глазах – живой блеск, на устах – лукавая полуусмешка.

– Дмитрий Петрович, вы по личным вопросам принимаете?

– Принимаю.

– Я по лично-производственному. Есть неточности в нарядах. Будете смотреть?

Кондырев меланхолично разминает переносицу.

– Не буду. Концерт буду смотреть. Людмилы Лядовой. Вот сейчас и поедем.

А он уже оживился, уже одевается и, вдруг повернувшись ко все еще медлящей сотруднице, неожиданно спрашивает:

– Как вы думаете, могу я один раз за месяц в восемь уйти с работы?

Женщина пожимает плечами:

– В принципе можете. Но вообще-то на вас не похоже...

...Мы выходим на улицу. Мороз заметно спал, потянулась легкая поземка, ажурно замелькала в свете фонарей и прожекторов, обещая не слишком холодный вечер. Шофера Кондырев отпустил и уже сам, притворно кряхтя, лезет за руль своего «уазика».

Бетонка до центра города – прямая, как выстрел, – несет нас мимо спешащих навстречу, но уже редких в это вечернее время, тяжелых машин, вздымающих за собой причудливые смерчи. Кондырев задумчиво постукивает пальцами по «бублику», то бишь по рулевому колобу, но машину ведет по-мужски уверенно и безопасно несмотря на приличную скорость.

Дома Кондырев, едва переступив порог, включает все, что можно: отопительные приборы, магнитофон, телевизор, радио. Убедившись, что все работает, в той же последовательности выключает, за исключением светящегося огромного экрана – нет худа без добра, хоть фильм посмотрит. Однако не прошло и десяти минут, как позвонил диспетчер управления – на рации Муханов из Полярного, – насколько я понял из разговора, что-то там им к утру надо, без чего они жить не могут.

«Порешили» этот вопрос, но тут явился главный инженер Лощиков, сосед он, видите ли, и пошел разговор о крановых узлах, о «тыщевке», а потом они переключились на стеллажи да на поворотную сварку, и тут такое началось, ну просто театр мимики и жеста.

– Ну где, – бушует Кондырев, – где ты собираешься делать захлест?

– Вот здесь! – парирует Лощиков. – Здесь. И только – здесь!

– А если она «сыграет»?

– Кто?

– Не «кто», а «что». Тру-ба! А если она возьмет и сыграет, а? Что тогда, уважаемый Георгий Иванович?

– А тогда-а-а... – говорит Георгий Иванович, и палец его зависает над столом, – вот здесь!

– А вот и нет, а вот и нет, – радуется Кондырев, как дитя. – Почему? Объясняю.

И он объясняет. И теперь его палец зависает над столом. А я тихо складываю свои : бумажки и иду на кухню готовить ужин. Иного выхода я не вижу и уже почти жалею, что ; не пошел домой один: все эти споры я уже | днем в кабинете слышал, у меня от них уже в ухо вступило. «Ну ничего, ничего, – говорю я себе, предвкушая свой завтрашний обвинительный монолог, – завтра будет утро, и Кондырев уже не открутится, никуда не денется голубчик...» Хотя, кто его знает, как оно будет завтра, а?




«КЭС»

_Однотрубка_ – небольшой отрезок трубы, длиною около одиннадцати метров, по всей вероятности, очень тяжелый.

_Плеть_ – две или три однотрубки, сваренные с помощью вольтовой дуги в одно целое на стеллажах.

_Стеллажи_ – приспособление для изготовления плетей методом поворотной сварки. Основную рабочую нагрузку несет, как правило, летом в межсезонье, когда вскрываются болота и доступ к трассе затруднен или невозможен.

_Плетевоз_ – несмотря на название явно гужевого характера, представляет собой мощный автомобиль («Ураган», КрАЗ и т. д.), специально приспособленный для вывозки плетей на трассу.

_Центратор_ – приспособление для точного совмещения отверстий трубы и очередной наставляемой плети.

_Тормозок_ (народы.) – кошелка, котомка, авоська, портфель, рюкзак, короче, любая емкость, предназначенная для хранения и транспортировки пищи (колбаса, соль, лук, хлеб, картошка, сало, артишоки, лангусты, спаржа). Вероятное происхождение термина от слов «тормоз», «тормозить» – «останавливаться» па предмет пикника или иного повода для приема пищи.




ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА

...Стыковка шла – тьфу, тьфу, тьфу! – как по маслу. И Володя Прохоров твердил себе в бороду одно и тоже: «Только бы эллипс не попался, только бы не попался, ребята, смотрите внимательно, и я смотреть буду». Эллипс – это плохо, это – деформированное отверстие трубы, бывает такое – ударят при транспортировке. Но во время центровки двух отверстий – нормального и эллипсовидного – они не совмещаются, край трубы залезает за край, и это мы называем «губой». «Натянуть» такую губу очень трудно: она толстенная, 25 миллиметров, рассчитана на мощное пластовое давление газа.

И все-таки незадолго до рассвета вы просмотрели этот проклятый эллипс. На стыке оказалась губа. И довольно большая. Я вспомнил, что, когда в первый день я с Мухановым ездил на трассу, такая история получилась в дневной смене. Трижды тем ребятам попадалась плеть с деформированным отверстием. И трижды их бригадир делал знак трубачу, и очередную двухтрубку оттаскивали в сторону. Скорость там на центровке терять не хотели. Я сказал об этом Прозорову, но он покачал головой.

– Нет, парень, эта труба золотая, за нее валютой плачено. Как же мы ее выкидывать будем?! Попробуем центровать...

И мы стали пробовать. И грели мы ее, и кувалдой били, и крутили ворот центратора так, что дважды рвался у нас этот центратор. Тогда мы заваривали его и снова крутили. А когда он порвался в очередной раз и кто-то из сварных, не уменьшив ток, прожег пластину, тут уж Прозоров не выдержал. Ясное дело, нервы на пределе. Но и он особо выражаться не стал и руками не размахивал.

– Эх ты, варила, – сказал он с горечью. – Дай-ка сюда!

Отобрал щиток и держатель, приспособился сам.

– Как, – говорит, – надо? Тюк-тюк, тюк- тюк, как птичка... Пластина-то тонюсенькая.

И он показал это свое «тюк-тюк» и, конечно, заварил гениально. А сварной вообще- то обиделся, не буду говорить кто, все-таки шестой разряд, потолочник... Но... молодо-зелено.

В конце концов добили мы этот стык. На губу натянули. И заварили. А когда пришли в себя от изумления, увидели, что подъехал «уазик», из него выходит управляющий трестом, с ним – какой-то небритый тип с фотоаппаратом, Прозоров только присвистнул.

– Ну, если сам Черников среди ночи пожаловал, значит, и вправду дело наше серьезное...




ЧЕРНИКОВ

Алексей Иванович Черников, управляющий трестом СТПС, смуглый, темноволосый человек высокого роста, в полушубке, в унтах, по виду – обычный трассовик, совершал будничную поездку по трассе в самый разгар сезона.

Сезон... У нас это слово, по вполне понятным причинам, ассоциируется с прилагательным «бархатный». Однако есть еще и другой сезон – с трескучими морозами и штормовыми ветрами, с ветрами такими, где один метр в секунду приравнивается к одному градусу – вниз. Сезон, обладающий счастливым свойством наглухо сковывать реки и «небольшие» болота, по площади равные Бельгии. Это хороший сезон, нужный сезон, ибо благодаря ему становится возможным путь на Уренгой и людям, и тяжелой технике, и оборудованию.

К сожалению, как и всякий сезон, он преходящ. И деньги, затраченные на строительство зимника или лежневки, а это иногда десятки тысяч рублей на один километр дороги, деньги вместе с дорогой безвозвратно ухают в болото, лишь только весна-красавица ступит своей лилейной ножкой на пробившийся из- под снега ягель. И так ежегодно.

...Я с печалью думал об этом, качаясь за спиной Алексея Ивановича на заднем сиденье «уазика». Вот и мы, думал я, едем по зимнику, о котором Черников с понятной гордостью говорит «наш». Едем мы, едем, и хотя наш водитель Егорыч не может нахвалиться зимником – ах, какой он распрекрасный, не пройдет и полгода – и этот распрекрасный зимник – тю-тю. А на его месте – буль-буль. И тогда я занялся арифметикой, к которой всегда питал неприязнь.

– Алексей Иванович, – спросил я, – от ноля до Надыма весь газопровод ваш?

– Весь до нитки, – пошутил Черников. – Точнее, со всей ниткой. С самой первой.

– А зимник идет вдоль всей трубы? Везде? – вопрос был глупый, но кто ж не задаст глупый вопрос, чтоб не ошибиться, на всякий случай.

– Конечно, – кивнул управляющий, любезно не замечая инфантилизма собеседника. – Иначе кто бы доставил сюда трубу, пригрузы, кто бы выкопал траншею...

И тогда я умножил 213 километров на 10 тысяч рублей. И получилось у меня (считайте сами!) больше, чем два миллиона. Я, наверно, шевелил губами и закатывал глаза, потому что Черников улыбнулся и спросил:

– Подсчитали? Если не секрет, что?

Я сказал ему.

– У нас здесь любят считать, – кивнул он. – Да и не мудрено – есть что считать. С большими полями.

И он стал называть цифры по памяти с основательностью рачительного хозяина, не торопясь, ощущая всю их могущественную значительность.

Я готов повторить и повторю эти цифры, рискуя навлечь на себя гнев и обвинение в занудливости. Однако ты, читающий эти строки, прежде чем бросить в меня камень, вспомни о том, что за этими цифрами – ежедневный подвиг людей.

Итак, что там грубо подсчитанные мной два с лишним миллиона! Вот подлинные цифры. За пять лет своего существования трест Севертрубопроводстрой выполнил объем строительно-монтажных работ на сумму 593 миллиона 904 тысячи рублей, За это время подразделениями треста введено в эксплуатацию 1 244 километра трубопроводов, 404 километра радиорелейных линий, около 6 тысяч квадратных метров жилья.

Алексей Иванович говорил и говорил, а меня уже завораживали названия, и звучали они, ей-богу, музыкой – ритмичной музыкой слов, случайной, но закономерной аллитерацией с этими перекатывающимися, как камушки во рту, эр, гэ, дэ... Уренгой – Надым – Пунга – Западная госграница... Уренгой Сургут – Челябинск... И хотя эти названия были все время на слуху, давно знакомы по газетам, реальная принадлежность к ним – путешествие к Уренгою – создавала робкую иллюзию пусть даже какого-то незначительного, но участия в главном деле века.



...Редкий перелесок кончился, и впереди открылось пространство, упирающееся в красное, замутненное, по-зимнему маленькое и болезненное солнечное око. Оно, это пространство, время от времени вздымало химерические белые смерчи, раскручивающиеся там и тут и угасающие непонятно от чего. Безрадостное и призрачное, лишенное малейшей надежды на присутствие человеческого жилья, оно порождало ощущение бесприютности и тоскливой затерянности в этом холодном мире.

И мы замолчали, и какое-то время ехали молча, потому что, как мне показалось, сколько ни езди здесь, все равно не привыкнешь.

– Гиблое место... – произнес наконец Алексей Иванович.

– Как вы сказали?

– Я говорю, гиблое место. Так его шофера называют. Придумают же...

– Да-а-а... – подтвердил Егорыч, включая передний мост. – Если уж скажут, так в точку.

Почему оно «гиблое», я понял потом, когда нам вдоль трассы стали попадаться различные кем-то «утерянные» предметы: то рулон толя, то окованный деревянный ящик, а то и двухтрубная плеть. Это были явные признаки человеческой деятельности, и, несмотря на их безусловно отрицательный хозяйственный смысл, на душе стало как-то легче.

Вскоре вдоль трассы пошла труба. Точнее не труба, а вывезенные и уложенные в длинный, до горизонта, ряд, еще не сваренные плети. Рядом бежала ровная глубокая траншея, своей прямизной подчеркивая этот изломанный ряд.

– Останови, Егорыч, – приказал Черников.

Мы вышли из машины, и я тут же ощутил эти минусовые градусы – ниже сорока. Но управляющий не торопился, с досадой приглядываясь к трубе.

– Вот ведь, сколько ни говорю: укладывайте плети так, чтоб зазору поменьше, чтоб одна к одной, так нет, на мотоцикле можно проехать...

Он огорченно взмахнул рукой.

– А что получается? Хоть здесь или еще где закрутит пурга и трубу забьет, залепит. А на центровке ее чистить надо, выгребать, возня кому-то. Так и теряем время...

Мы поехали дальше, но через полчаса остановились снова. Доселе мрачное, со складками над переносицей лицо Черникова прояснилось. Неподалеку работал роторный экскаватор, и, когда мы приблизились к нему, на землю спрыгнул невысокий, но коренастый человек. Обаяние, исходившее от него, было не только внешним, но и внутренним, нравственным.

– Здорово, Иван, – сказал Черников. – Как жизнь молодая?

– Здрасьте, Алексей Иванович. Нормальный ход. Порядок.

– Ну как на новом месте? Жалоб нет?

– Пока нет.

– Думаю, что и не будет.

– И я думаю.

– Что из дома пишут?

– Порядок. Да что там измениться может?!

Они стояли и беседовали, как два давних приятеля, о том о сем, но только не о трассе, не о работе. И лишь напоследок Черников спросил:

– Горячее привозят?

– Раньше привозили, а сейчас что-то перестали.

– Ну, хоть пирожки, кофэ... – Он так и сказал, через «э» – кофэ.

– Не-е... Свой тормозок имеем.

Попрощавшись, Черников пошел к машине. Он как будто никак не отреагировал на сказанное машинистом, не сделал пометки в блокноте. Однако у управляющего было особое свойство – не забывать мелочей, детали вроде бы незначительные, случайный разговор. Вечером того же дня, оказавшись уже на другом конце трассы, я стал свидетелем весьма и весьма нелицеприятного разговора по рации с работниками ОРСа.

– Ты думаешь, почему я с ним про траншею ни слова? – сказал Алексей Иванович, доверительно переходя на «ты». Сделал паузу, приличествующую разговорной интриге, и как отрубил: – Специалист! Дело свое знает и работать умеет. Со спокойной душой доверять можно, такой не подведет.

Он помедлил и тихо продолжал:

– Тут работал он в одном нашем управлении, не в том, что сейчас. Ну, обидели его, случается такое. А он парень горячий, заявление на стол, рюкзак на плечо и – до свидания. На «большую землю» чуть пешком не помчался. Так что ж ты думаешь? Механик другого нашего управления прослышал об этом и перехватил Ивана уже в аэропорту. Порешили к обоюдному согласию. Ваня-то потом пожалел бы, опомнился, да назад-то как, с какими глазами... А Север родным стал...

Заметно сгустились сумерки, призрачно-фиолетовый свет растекался по серому насту, объединяя в один тусклый монолит низкое небо и землю.

– А вообще-то со специалистами у нас плохо. Поверишь, нет, приходится друзей-товарищей с «большой земли» сманивать. Не так-то легко покидать насиженные места. Да еще ради чего? Ради необжитого Севера? Не каждый решается, нет, не каждый... А строить надо. Представляешь, за два года пятилетки 1 600 километров трубопровода поднять. Шутка ли?!

Так мы и ехали с «инспекторской поверкой» по трассе. По дороге я понял, что Алексей Иванович представляет собой тот тип руководителя, которого «кабинетным» не назовешь. Конечно, от суточных сводок и от селекторных совещаний не уйдешь, но всюду, куда бы нас ни приводила дорога, будь то трассовый жилгородок или сварочно-монтажная колонна, чувствовалось, что управляющий трестом СТПС – фигура не только привлекательная, влекущая к себе людей, полезная, решающая проблемы, но и – повседневная, обыденная, привычная на любом километре трассы. Вот он сейчас здесь, но ведь был и третьего дня. И будет через неделю.

Мне понравилась его манера общения с людьми – негромкая и доверительная, с чуть напевной, врастяжку, кубанской интонацией. С внимательным взглядом на собеседника – такой человек никогда не перебивает, разве что в крайнем случае. С мгновенной реакцией на возникающую проблему – такой человек умеет принимать решения. Я видел Черникова в гневе, и это особая статья, потому что гнев, как правило, находит свое реальное выражение в наказании, а у Черникова в обиде, дескать, что ж ты подвел меня и своих товарищей, тем самым обидел нас, огорчил. А ведь не случайно же говорят, что от огорчения умирают.

Мне понравился Черников как ЛИЧНОСТЬ, с присущими этой личности чертами характера. Я понимал, что многими из этих черт он наделен от рождения, но по-настоящему эти черты раскрылись не там, «на земле», а здесь, на Севере. И поэтому истинное «месторождение» характера – Север.

Мы подружились с ним, но это случилось позже. А сначала была дорога, ночная, сверкающая в лучах фар, искрящаяся обманной фосфоресцирующей нежностью. И тогда Черников, как всегда, негромко спросил водителя:

– Что, Алексей Егорыч, как там у нас с термоском? Не пора ли?

– Самое время, – ответствовал Егорыч, останавливая машину и уже раскрывая рюкзак, гремя кружками, звякающими о сверкающий термос.

Я тоже достал свои скудные припасы, но когда мы все это сложили на газету, тут же, на заднем сиденье, выяснилось, что жить можно и все не так уж плохо. Мы ели холодное розовое сало с обязательным сырым луком, жевали слегка подмерзшую колбасу, лущили крупные крутые яйца, макая их в спичечный коробок с солью. Но гвоздем программы, конечно, была курица, заботливо завернутая женой Черникова Раисой Федоровной в целлофан, в газету и в полотенце.

И, что греха таить, была у нас бутылка водки. Но за ужином мы ее не тронули, а придумали игру на будущее. Дело в том, что через пару часов мы должны были пересечь Полярный круг. Вот и задумали отметить это дело наподобие моряков, пересекающих экватор, Алексей Иванович почему-то решил, что новичком могу быть я, но мне пришлось немедленно сделать заявление о своем неоднократном пребывании в таких пунктах, как Норильск, Ныда, Салехард. К нашему великому удивлению, выяснилось, что за Полярным кругом ни разу не побывал Егорыч: не строили там раньше, да и управляющий больше летал вертолетом.

– Ну за тебя-то мы и выпьем, а заодно и в снег макнем, – пошутил Черников, и мы двинулись в путь.

Забегая вперед, скажу, что спустя несколько дней я в качестве «потустороннего» гостя был приглашен в Надым на день рождения Алексея Ивановича. Дома был накрыт праздничный стол, все было очень торжественно, пришли нарядные друзья и сослуживцы, играла стереофоническая музыка. Все было очень-очень хорошо. За одним маленьким исключением: не было самого именинника, он пребывал на трассе. К моему изумлению, хозяина не стали ждать ни минуты. Это было обычное явление. Кроме того, мне поведали историю, как несколько лет тому назад Черникову «стукнули юбилейные сорок». Так что ж вы думаете? Он появился с трассы в три часа ночи, когда большей части гостей уже и в помине не было.

– Ну, Алешу знают, – улыбнулась тогда с грустинкой Раиса Федоровна, – и никогда за это не сердятся. А трасса, конечно, есть трасса. Да что же вы?! Кушайте, кушайте...

...Алеша, Алексей Иванович Черников, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, сутуля высокую фигуру, сидел впереди меня, с трудом умещаясь на переднем сиденье. Мы приближались к Полярному кругу.

– Где-то здесь, – сказал Алексей Иванович. – Надо бы столбик вбить...

Но ни остановиться, ни тем более столбик вбить нам не пришлось. Зимник вдруг превратился в бешеную петляющую ленту с глубокой и рыхлой колеей. Егорыч снова включил передний ведущий мост, заодно переключился на низшую передачу и так заработал баранкой, что шапка чуть не свалилась с головы. Двигатель натужно рычал, нас швыряло из стороны в сторону, иной раз чуть не заваливало набок, и только истинное мастерство водителя в сочетании с интуицией или, если хотите, нюхом на лучший вариант проезда вело нас яростно и безрассудно под сень Полярной звезды. Остановиться – означало «сесть». По крайней мере так мне казалось. И когда дорога стала чуть получше и я сдержанно и профессионально высказался о манере вождения Егорыча, тот только хмыкнул.

– Это ты еще не видел настоящей дороги. Вот перевернулись бы разок-другой, тогда да... А здесь что, колхозники на таком же «уазике» да на КрАЗе проехали...

И я вспомнил. Действительно, несколько часов назад «проезжий» бульдозерист сказал нам, что впереди идут на «уазике» и на КрАЗе рыбаки. Нам они не встретились, следовательно, прошли. Но тут мои размышления самым грубым образом были прерваны, потому что зимник снова стал выкидывать фортели, а если быть точным, то вовсе не зимник, а наш драгоценный Егорыч.

Так мы и мчались, пока судьба и провидение не вынесли нас к немногочисленным, но ярким огням жилгородка первого участка СУ-41.




ХРОНИКА НОЧНЫХ СМЕН ЗАПИСКИ МОНТАЖНИКА

Этой ночью мы вышли на угол поворота и заварили последний стык. Все! Даже как- то не верится... А на рассвете примчался с вахтовкой Муханов и сообщил сразу две новости: во-первых, говорит, ребята, вы обошли бригаду Дидука (мы, конечно, решили – шутит), а во-вторых, будет вам премия... Вот это уже реально и как-то приятно. И еще: придут в середине дня четыре трайлера, а это значит – перебазировка!

Мы съездили в Нью-Уренгой подкрепиться. Прозоров отпустил наших измученных сварщиков спать, но сказал, что один «доброволец» все-таки нужен, для подстраховки. Вызвался Леша Глебов. И вот все мы – дизелисты, монтажники – во главе с Прозоровым в последний раз отправляемся на трассу: нам нужно собрать свои железки, все закрепить, укрепить, погрузить «аэпки» и трактора на трайлеры и – до свидания. Техника уйдет по земле, а за нами прилетит вертушка. Что ж, мы – перелетные птицы, такая у нас профессия. Закончили здесь – поехали дальше. Вот почему мы сейчас очень возбуждены и, несмотря на бессонную ночь, сна ни в одном глазу. ...Мы сворачиваем на трассу, и вдруг, позолоченная низким солнцем, вспыхивает ослепительным желтым блеском прямая струна трубы. Мы-то знаем, что она черная, но, видимо, случайная причуда ракурса делает ее янтарно-желтой.

– Ты глянь, красота-то какая! – ахает Прозоров и завороженно смотрит в лобовое стекло. Я тоже не могу оторваться от этого ошеломляющего зрелища. Но водитель наш к подобному восприятию не приучен.

– А в чем она заключается, эта красота? – вопрошает он с вялым интересом.

Бригадир задумался.

– Ну... мощь, змея такая огромная... Сила, в общем! Наших рук дело.

– А-а... Понятно.

Вот уж показались наши «аэпки», и бытовка, и неподалеку бульдозер.

М Прозоров вдруг говорит:

– Жалко такую красоту в землю зарывать, опускать в траншею... Как считаешь, а?

Я киваю. И правда, жалко. Только настоящая красота не пропадает, превращается она во что-то, преобразуется, что ли... Но сказать об этом слов у меня не хватает.

Мы вылезаем из машины, и начинаются сборы. Все это надо делать тщательно, потому что если «посеешь» в снегу тот же ломик, то два не вырастут, а он, как и ветошь, как и труба, как и многое другое, тоже баржой путешествует. А до лета, до навигации еще ой как далеко...

Мы с Лешей Глебовым лезем на крышу бытовки и срезаем электросваркой «ненужные железки». Вернее, это он, увеличив ток, режет дымящийся металл, а я, отвернувшись от «зайчиков», придерживаю то да се, чтоб не свалилось вниз кому-нибудь на голову. Потом он опускается вниз, а я еще минуту-другую остаюсь на крыше: тоска по высоте, что ли... Так и стою как пенек, глядя на трубу, на всю эту шикарную панораму, и приходят мне в голову всякие мысли типа – жизнь прекрасна и удивительна. Я бы еще постоял, но внизу там шум какой-то, вроде зовут кого-то...

– Эй, оглох, что ли? Горишь!

Интересно, кто это там горит... И хорошо ли горит?..

– Горишь, тебе говорят!

– Я?!

– Ты! Ты! Прыгай вниз!

Батюшки светы, да это же я горю! И причем в таком месте, что самому никак не достать. Тлеет, понимаешь ты, сзади мой новенький костюмчик, искра от сварки попала... Ну, дела! Надо прыгать...

Впрочем, все обошлось очень просто и без жертв. Взяли меня за руки, за ноги и протащили по снежным завалам. Очаг был ликвидирован, но в снегу осталась глубокая борозда метров эдак на двадцать...

– Горячий ты парень, – только и сказал Прозоров, – ну просто огонь...

Подумал и добавил:

– А в общем-то с гардеробом тебе не везет... То треснет, то загорится, разве это дело...

Я решил переменить тему.

Прозоров постоял, послушал наш треп, и, видно, ему это дело надоело.

– Ты, – говорит он бульдозеристу, – полезай в свой агрегат и гони снег, делай площадку под трайлеры. А ты (это уже мне) – пойдем глянем, что это там вдали из-под снега чернеет.

Пошли, глянули, оказалось – центратор. И так он вмерз в наст, что как мы его ни дергали, вытащить не смогли. Но на наше счастье, смотрим, по трассе шлепает «комацу». Желтый, как цыпленок, издалека видно. Подъехал ближе – совсем новенький, даже крюк тросами не поцарапан. И «трубач» незнакомый. Но разве в этом дело! Попросили, мол, так и так, выручай, друг... Он и слова не сказал, свернул с трассы и не только вытащил наш центратор, но и довез его до бытовки. Очень хороший парень, просто молодец.

Только мы с этим делом покончили, выяснилось, что наш бульдозерист доконал свою технику. Как ему это удалось, не знаю, но трактор дергается на месте, а не едет. Прозоров только рукой махнул. И велел ремонтировать не отходя от кассы.

– А ты, старик, – говорит он мне, – бери машину и мотай на крановые узлы. Есть там у них бульдозер. Что хочешь делай, но пригони его сюда. Если придут трайлеры, а площадки не будет, шофера нам такое устроят...

Я, понятно, прыгаю в «Урал», и мы с Валентином мчимся по трассе. Доехали быстро, вот и бульдозер у вагончика стоит, движок работает, бульдозериста нет. Вдруг какой-то парень из вагончика выходит: плечищи, бородища – все путем, чую – он. Я к нему подхожу и очень серьезно спрашиваю:

– Ты бульдозерист?

Он говорит:

– Допустим.

– Тогда садись и гони свою рухлядь в бригаду Прозорова. Надо сделать площадку под трайлеры, они уже вышли.

Он посмотрел на меня, а может, даже сквозь, пошевелил плечом, цыкнул зубом и говорит:

– А мне-то что? У вас свой бульдозер есть. Здесь тоже работы навалом.

– Наш полетел. Сломалось что-то.

– Вот пусть и берет ваш Прозоров лопату...

Тут меня аж подкинуло. Внутри, разумеется.

– В принципе, мне все равно, – говорю я. – В принципе. И в общем тоже. Но это распоряжение самого Кондырева.

Тут он взорвался.

– Так что же, – говорит, – я должен восемь километров по трассе пилить?! Это что, самолет, по-твоему?!

– Ты-то можешь оставаться, – говорю я. – Сам ты не нужен. Бульдозер нужен.

И с этими словами я поворачиваюсь и делаю Валентину величественный знак, мол, поехали, не до их капризов. И мы поехали. А через полчаса за нами пришел и бульдозер. Я еще на обратном пути засек по спидометру – три километра. А он – восемь! Правда, бульдозерист оказался высшего класса. Работал он быстро, ювелирно и площадку нам сделал – люкс. Когда пришли трайлеры, оказалось, что уровни совпадают один к одному.

К моменту прихода трайлеров починился и наш горемыка. Стали мы грузиться на платформы, затащили сначала бытовку, потом – «аэпки» и «адэдешку». Последним вполз бульдозер, и мы его заглушили. А когда закрепили все это внатяг тросами, «Ураганы» нам посигналили и ушли, полыхая в сумерках красными стоп-сигналами. Тут-то мы себя сиротами и почувствовали: уехали наши походные дома. Хотя, с другой стороны, облегчение и радость – дело сделали.

Пошли мы к своей вахтовке, а навстречу сияющий Валентин.

– Ребята, – говорит, – глушитель я сделал и лестницу приварил!

Все промолчали. Какая к черту лестница! Последний раз мы на этой вахтовке едем...

...Только сейчас почувствовал, как устал. Спрыгнул по привычке из кунга, несмотря на приваренную лестницу. В столовую не пошел, а доплелся до своей бочки, еле стащил валенки и костюм и последним усилием забрался к себе на верхотуру. Кто-то что-то спросил, но я уже не услышал и провалился в темноту.

Разбудили меня, вежливо извинились и велели сойти. Я глянул на часы: спал-то всего ничего. Но и подремать не дали, пришлось спускаться. А внизу-то, внизу-то – глазам своим не поверил. Накрыт стол, ломится от еды: колбаса, и рыба, и курица (как выяснилось, куропатки). Но главное не это. Главное – пузатые бутылки болгарского коньяка «Солнечный берег». Вот это да! Конечно, наши сварщики постарались, кто же еще...

Ну что ж, сегодня – наш день. Мы сели очень торжественно друг против друга, стараясь эту торжественность не подчеркивать. Налили в кружки и, не сказав ни одного громкого слова, тихо, культурно выпили. Позже были слова. О нас. О трубе. О доме. И много еще о чем. Здесь, на краю света, вдали от больших огней, вдали от женщин и привычной когда-то жизни, – мужчинам есть о чем поговорить. Так мы сидим, уважая друг друга, свою работу и этот суровый неприступный еще недавно край.

За стеной начинает посвистывать пурга. Это хорошо, потому что начнись она раньше, нам было бы гораздо трудней закончить свою работу. А так все в порядке. Все нормально.

– Ты чего приуныл? – спрашивает Прозоров.

– Домой захотелось, – откровенно говорю я.

– В Москву?

– Хотя бы в Надым... Отмыться, сходить в ресторан. Повидать друзей. Да хоть бы просто пройтись по нормальной улице – с домами, с тротуарами...

– Много хочешь.

– Да уж конечно...

– Ну ничего, дело к лету, а там и отпуск.

Я не возражаю.

– Можно к вам?

Что значит «можно», если Ластовец, наш прораб и могучее сооружение, уже протиснул себя в дверь и теперь оглядывает нас с высоты своего роста.

– Милости просим к нашему столу.

– Я по делу.

Вася Ластовец смотрит на Грекова. Тот молча кивает.

– Понял.

– Ты уж извини. Нет выхода, – говорит он трубачу «ката».

Ну что ж, как видно, не для всех закончилась здесь работа. Володя Греков встает, молча натягивает робу, валенки и, махнув нам на прощанье рукой, идет вслед за Ластовцом. Бухает дверь, и они вываливаются в снежную круговерть.

Ничего удивительного. Здесь – линия фронта...




ЭПИЛОГ

Я приглашаю тебя, читатель, вместе со мной оглянуться назад. Мы прошли с тобой маленький отрезок из того большого пути, что совершают «пионеры» Уренгоя. Мы прошли его вместе, рука об руку, и я сожалею, что мне не удалось поведать обо всем, что я видел, и обо всех, кого встретил на этой удивительной земле.

Я познакомил тебя со своими товарищами-трассовиками. Надеюсь, они пришлись тебе по душе.

Пока писались эти строки, газопровод Уренгой – Надым вступил в строй и уже дает десятую часть газа Западной Сибири стране.

Это – первая нитка. Их будет больше. Проектная рабочая мощность месторождения – 30 миллиардов кубометров газа в год. Это невероятно! Но мы-то знаем, сколь многие невероятные начинания становились будничной реальностью.

В этом, наверно, смысл нашей жизни – превращать будни в праздник, а праздник – в повседневность... Такие мы люди!

Заключая эти записки, я надеюсь к ним вернуться в скорейшем времени по многим причинам. Там осталась земля, которую я полюбил. Там осталась работа, к которой я привык и питаю глубокое уважение. Там, наконец, осталась бригада, возникшая на моих глазах, друзья, чьими интересами я живу до сих пор.

Там – будущее. Там – часть моей жизни...





    Надым – Уренгой – Надым





notes


Сноски





1


Печатается с сокращениями.