Избранное Т. 1
Анатолий Иванович Васильев
Анатолий Васильев
Избранное Т.1
Анатолий Иванович Васильев родился в Ишиме Тюменской области. Здесь окончил среднюю школу № 1. Потом - Киевское военно-медицинское училище, Омский медицинский институт, факультет усовершенствования Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова.
Печататься начал в школьные годы, первым его публикатором стала газета “Ишимская правда”. В студенческие годы в Омском книжном издательстве вышла его первая книга стихотворений “Под одним небом”. В последующие годы в издательствах Новосибирска, Тюмени, Свердловска, Москвы вышли стихотворные книги “Твоими тропами”, “Завтра выпадает снег”, “Ранний мир”, “Середина сентября”, “Вечерние птицы”, “Я дальний путник”, “Осеннее небо”, очерковая книга “Ради прошлого и будущего”, повесть “С надеждою быть полезным России”. В 1999 году под таким же названием в издательстве “Вектор-Бук” вышла книга, в которую вошли романы “Прошу тебя, государь” и “Казематы его крепостей”, а также очерки и рассказы “Его земные пути”, “Отодвинутая судьба”, “Долгие годы” и другие.
Произведения А. Васильева публиковались в журналах “Юность”, “Сибирские огни”, “Байкал”, “Ставрополье”, “Урал”, “Наш современник”, “Октябрь”, в сборниках “Дни поэзии” и других изданиях. Его публиковали и писали о нем газеты “Правда”, “Известия”, “Труд”, “Комсомольская правда”, лауреатом конкурса которой “Алый парус” он был, а также областные газеты Тюменской и Омской областей, литовская “Tiesa”, газета Сибирского военного округа и военный журнал “Советский воин”.
Член Союза писателей России, заслуженный работник культуры России А. И. Васильев в настоящее время - редактор альманаха “Врата Сибири” (г. Тюмень).
«В виду младого поколенья»
(Опыт возвращения исторического героя в романах А. И. Васильева «Прошу тебя, государь» и «Казематы его крепостей»)
Историю декабристов нельзя изучать. Декабризмом можно только заболеть: ходить по редким букинистическим магазинам, рыться в библиотеках, просматривать каталоги, читать с упоением текст на экране дисплея или на пожухлой странице. Вначале рискуешь перепутать их лица на миниатюрах, на живописных портретах: незнакомые мундиры, бакенбарды, выражения молодых лиц, взгляды - все из другого мира, из других времен. Но постепенно их жизнь и твоя собственная соединяются, как могут соединиться только жизни живых людей.
Почему с таким неослабевающим увлечением ученые и художники до сих пор пишут о них? О них говорили монархи, составлялись секретные доклады, тайные мемуары и официальные исследования. Им посвящен океан публикаций, сочинений, обзоров, словарей, диссертаций. Одни их поносили и поносят сейчас. В стремительно и как-то кособоко меняющем ориентиры мире даже из уст потомка знаменитого декабристского рода Муравьевых- Апостолов довелось услышать: «И хорошо, что дали им укорот. А то они с Россией такого бы натворили!» Именно так: законна казнь не за то, что сделали, а за то, что только могли бы... Анатомии историко-политического мифа о декабристах посвящена недавняя монография С. Эрлиха (2005).
Зато еще больше людей восхищались ими. Пушкин причислял себя к ним: «И я бы мог...» В начале 1980-х гг. болгарский историк Бригита Йосифова, доверчиво признаваясь в настигшей ее любви к далеким, но не чужим людям, писала: «Я привязалась к ним как к живым. И в этой дружбе не могло быть разочарования! О них я знаю много больше, чем о живых своих друзьях. Знаю их лица и дневники их, тайны, признания. ...Я знаю, как они держались в минуты самых тяжелых испытаний. Знаю, как они писали одно в «официальных» письмах, другое - в своих дневниках. Я знаю кольца на бледных и нежных руках их жен, знаю даже их мебель, клавесины в их салонах, их любимые цветы!
Чем дается это право? Кто нам дарит эту моральную привилегию? Только их вечная немота? Или, может быть, время учреждает новый кодекс для писателя?
Мне кажется, что они сами выдают нам пропуск на каждую страницу своей жизни. Они сами избрали свой путь, пленили нас, <....> и историческая их судьба принадлежит сегодня всем».
В манифесте Николая I, помеченном 13 июля 1826 года, днем казни пятерых из «мучеников истины», говорилось: «Горестные происшествия, смутившие покой России, миновались, и, как Мы при помощи Божией уповали, миновались навсегда и невозвратно. В сокровенных путях Провидения, из среды зла изводящего добро, самые сии происшествия могут споспешествовать во благое». Примечательно, что император и история вложили прямо противоположный смысл в помянутые здесь «добро» и «среду зла».
Хорошо забытый русский поэт Николай Огарев прожил несколько жизней: Кавказ, путешествия, эмиграцию, вольную печать, годы бедствий и болезней - и в стихотворном прощании «Героическая симфония» вспомнил истинного, своего героя, не похожего на современные образцы:
_Я_вспомнил_петлей_пять_голов_казненных_
_И_их_спокойное_умершее_чело,_
_И_их_друзей,_на_каторге_сраженных,_
_Умерших_твердо_и_светло._
Это прямая отсылка к огаревскому же тексту 1859 года - времени исторических надежд и душевной крепости:
_Рылеев_мне_был_первым_светом..._
_Отец!_По_духу_мне_родной_-_
_Твое_названье_в_мире_этом_
_Мне_стало_доблестным_заветом_
_И_путеводною_звездой._
_Мы_стих_твой_вырвем_из_забвенья_
_И_в_первый_русский_вольный_день,_
_В_виду_младого_поколенья,_
_Восстановим_для_поклоненья_
_Твою_страдальческую_тень._
_ _(Памяти_Рылеева)_
Они - люди из разных миров: Огарев и Рылеев. Клятва в стихе похожа на ту, что была когда-то дана двумя русскими мальчиками на Воробьевых горах. «Клятва в чем? Бороться, не сдаваться? - спрашивал историк Н. Я. Эйдельман. - Да, да - но притом не ожесточиться, не зачерстветь в борьбе, остаться хорошим, свободным человеком, ИНАЧЕ - НЕ СТОИТ, ДА И НЕЛЬЗЯ БОРОТЬСЯ!» Колесо истории поверну¬лось - и то, что император Николай всю жизнь помнил как зло и казнил и мстил за это, потомки назвали добром, обнаженной сердечной болью. И в них видели прямую мотивацию драматического исторического выбора, сделанного К. Рылеевым и его товарищами задолго до 14 декабря 1825 года.
К. Ф. Рылеев в истории декабризма если не самая романтическая, то, безусловно, одна из центральных фигур. О нем с равной душевной просветленностью писали люди разного склада - братья Н. и М. Бестужевы, Ф. Глинка, Е. Оболенский и др. Со временем мемуаристов сменили биографы - А. Сиротинин, Б. Нейман, авторитетнейший К. Пигарев, позднее В. Афанасьев. Свою попытку разгадать загадку русской души, в которой так естественно слились поэт и политик, предложил ирландский историк П. О. Мара («К. Ф. Рылеев: Политическая биография поэта и декабриста», 1984).
Но вот парадокс: предмет интереса в столь многих хроникальных, политических, литературоведческих студиях, Рылеев является героем считанного числа художественных произведений. Разумеется, ни один роман - хроника восстания не обходит его вниманием (М. Марич. «Северное сияние», О. Форш. «Первенцы свободы»). Но главным персонажем, ведущим за собой сюжет биографического текста, Рылеев становился на удивление нечасто. Традицию заложила повесть Лидии Тыняновой «Рылеев» (1926). Через годы ее продолжил Сергей Новиков («Злополучный экспромт» (1967). Этапной могла бы стать повесть Магдалины Дальцевой «Так затихает Везувий» (1982), но в поэтическом отношении она оказалась отчетливо вторичной в сравнении с острыми по мысли и форме «декабристскими» текстами Б. Окуджавы, Н. Эйдельмана, Я. Гордина. На фоне «Затихшего Везувия» незамысловатый психологический этюд Юрия Чернова «Утро бессмертия» (1985), пусть и написанный явно к очередной юбилейной дате восстания, показался возвращением к лучшим образцам проявления авторского отношения к герою.
В этом ряду роман тюменского писателя Анатолия Васильева «Прошу тебя, государь» (2000) занял свое законное место и отличается не общим выражением жанрово-тематического лица. Опыт разработки исторического материала в тюменской региональной прозе свидетельствует, что ее героями становятся прежде всего люди, вольно, а чаще не по собственному выбору связанные с нашим краем («Иринарх» К. Лагунова, «Порушенная невеста» и «Плач гагары» М. Анисимковой). Однако привычный критерий отбора не сраба¬тывал в тексте А. Васильева. Герой его - не наш невольный (во всех смыслах этого слова) земляк и не тот, кто мог им стать при ином раскладе исторических обстоятельств. Пусть читатель вспомнит пронзительно-печальную сцену из фильма В. Мотыля «Звезда пленительного счастья» (1975): по петербургской набережной в последний раз в дорожной карете едет Катерина Ивановна Лаваль-Трубецкая - в Сибирь, в каторгу, к мужу в неизвестность; а вслед ей потухшими глазами смотрит одетая в траур Наталья Михайловна Рылеева - для нее возможность такого отъезда была бы счастьем, милостью судьбы... Кондратий Рылеев нашел последний покой не в сибирской земле, а в безымянной могиле на острове Голодае в устье Невы. И надо очень любить прототипа героя своего произведения, чтобы суметь ненавязчиво, но определенно проявить это чувство в тексте и передать его читателям, для большинства из которых эпоха декабризма - это что-то из «времен Очакова и покоренья Крыма». Ю. Н. Тынянов утверждал, что задача настоящего исторического романиста - увеличивать диаметр исторического сознания читателя. Думается, этой цели и добивался автор романа «Прошу тебя, государь».
Литературоведческий анализ - не критический отзыв, в нем не пристало расставлять оценки. Но не в обиду будь сказано серьезному тексту, самым уязвимым элементом его является заглавие. Не потому, что, будучи вынутым из контекста предсмертного письма Рылеева, оно рискует быть истолкованным совсем не в том духе альтруистического самопожертвования, которым проникнут текст оригинала: «Дерзаю просить тебя, государь, будь милосерд к товарищам моего преступле¬ния. <...> Прошу тебя, государь, прости их <...»>. Заглавие замыкает повествование лишь на истории жизни главного героя, а текст шире и значительнее, чем просто биография исторического лица, какое бы блестящее место ему не отводилось в пантеоне славы Отечества.
Выставляя в подзаголовок текста жанровое определение «роман», автор ко многому себя обязывает. Произведение А. Васильева - и биография и одновременно хроника, хроника жизни Европы и России, которая в чем-то объясняет судьбу главного героя романа, но не исчерпывает ее. Роман требует известной незавершенности повествования, разворачивающегося в глубь времен и в ширь пространства. Сделать это в историческом тексте, где все заранее давно известно и автору и читателю и все точки давно расставлены временем, очень трудно. Тем не менее А. Васильев находит приемы, чтобы преодолеть эту жанровую сложность.
На первый взгляд, текст вполне вписывается в рамки традици¬онного рассказывания, где главный герой - история. 1812 год, антинаполеоновская кампания 1814 года, бунт Чугуевских поселений, Се¬меновская история - вехи любой хроники первой четверти XIX века. Параллельно излагается последовательная история возникновения тайных обществ в России - от мальчишеской игры в справедливую республику Чоку до Северного и Южного общества с их трагическими взаимными спорами и конечным смертельным выбором: «Мы умрем, но как славно мы умрем». Только профессиональный историк способен по достоинству оценить, какой громадный пласт историчес¬ких документов, первоисточников, специальных исследований лежит в основе такого подробного изложения.
Однако вспомним классическое: «Но любой роман возьмите - и найдете, верно....» Потому-то замечательно, что роман А. Васильева не ограничен возведением привычных «пограничных столбов времени» - 1815, 1817, 1825... Между ними кипит живая жизнь живых людей. Роман необыкновенно многонаселен. Но система персонажей в нем - именно система. Только принцип организации ее не част в историческом романе. Традиция жанра требует неукоснительной связанности, подчиненности героев второго плана центральному. Традиция вполне выдерживается: семейные, дружеские, профессиональные и другие связи «скрепляют» героев с главным - Рылеевым. Но гораздо более интересным является другой принцип связи - случайности, но только КАЖУЩЕЙСЯ СЛУЧАЙНОСТИ встреч, отрывков разговоров, расставаний и новых встреч героев. Впервые в историческом повествовании этот принцип явил Л. Н. Толстой, использовав в «Войне и мире» тип, назовем его так, «прохожего» героя. Откуда-то из глубины своей жизни на поверхность общего бурлящего исторического котла выныривает то один, то другой персонаж - с обрывком фразы, с полудействием, чтобы тут же снова уйти в глубину. Никто не связан ни с кем - и все связаны друг с другом, потому что все внутри одной истории, все действователи ее! Генералы, офицеры-мальчики, солдаты, мужики, баре, провинциальные барышни, столичные литераторы. Так получает художественное оправдание пушкинский эпиграф к роману: «<...> Чему, чему свидетели мы были!» и авторское замечание «Вели¬кое множество народа живет на Руси».
И еще одну удивительную особенность находим в романе: один и тот же текст будет по-разному прочитан и понят в зависимости от того, в руки какого читателя попадет. Любимый прием автора - назвать будто мимоходом имя и двинуть повествование дальше, не давая характеристик, не раскрывая подробностей: Павел Тучков, Бедрага, Федор Толстой... Для одних они так и останутся призрачными фигурами. Но для автора и читателя-единомышленника за каждой - драматическая история. Павел Тучков - из знаменитого рода, два брата его, генералы Николай и Александр, стали героями и жертвами Бородинского сражения, а невестка Маргарита Михайловна основала при Бородино Спасо-Бородинский монастырь - первый в России памятник победителям в спасительной для русских битве. В любви именно к ним, к Тучковым, признавалась М. И. Цветаева, вспоминая тех, «чьи широкие шинели напоминали паруса», именно их сделала человеческим знаком 1812 года. Михаил Бедрага - «ёра, забияка», друг и соратник Дениса Давыдова по партизанским вылазкам. Достаточно обратиться к «Запискам» Давыдова, и поймешь, как несправедливо обошлась Россия со своими героями. Впрочем, меньше всего они хотели предъявлять счет России, их мишени были совсем другие:
_Мы_несем_едино_бремя._
_Только_жребий_наш_иной:_
_Вы_—_оставлены_на_племя,_
_Я_-_назначен_на_убой._
Федор Толстой — не только знаменитый Американец, «татуированный алеут», но и родной брат одной из самых удивительных красавиц России, вспомните портрет Марьи Ивановны Лопухиной кисти В. Л. Боровиковского. Еще одна история, о том, что ни ум, ни красота не защита от бед и несчастий бренного бытия.
Такой многонаселенный роман не может не быть многоголосым. Не авторское монологическое вещание истины отличает его, а желание дать сказать свое слово многим - и главным героям, и персонажам второго, третьего ряда. Потому так охотно использует автор прием цитирования исторического документа, особенно частного письма - Александра Муравьева, самого Рылеева, его матери. Индивидуальная подлинная интонация порой способна точнее передать характер, чем развернутая авторская реконструкция. Но и этот прием хорошо отработан в историческом романе последней трети XX века. Более того, во многих текстах он является конструктивным повествовательным принципом. Между тем в романе А. Васильева находим, как кажется, единственное в своем роде его поэтическое воплощение.
Речь героев романа - молодых и старых, людей тонкой учености и неграмотных, мужчин и женщин - афористична. Но это афористичность особого рода - не педалируемая автором, не уснащающая речь тех, кого принято называть «героями из народа» и награждать почему-то какой-то особой «народной мудростью». «Не родом ведутся нищие, а кому Бог дает», «Не видал, как упал, погляжу - ан лежу», «Не обережешь серпа - не пожнешь снопа», «Не кайся рано вставши да молод женившись». Ряд пословиц, поговорок, присловий можно множить и множить. Но в романе нет и следа часто поверхностно понимаемой фольклорной традиции: использовал автор тексты заговора, народной песни, пословицы - вот уже якобы и фольклоризм. Во всех присловьях - мужичьих, барских, генеральских, солдатских - звучат истины, которые не существуют отдельно для социального верха и низа. Они выношены и выстраданы опытом не белой или черной кости, а жизнью целой нации. Собирательный герой романа А. Васильева - не низы и верхи, а именно русская нация, как никогда почувствовавшая свое единство, но и оскорбительную разъединенность в эпоху 1812 года. Это сознание разъединенности для многих будущих декабристов станет психологической мотивацией вступления в тайные общества. Оно же подвигнет Сергея Муравьева-Апостола создать революционный «Катехизис», где будет повторена евангельская истина, что «несть эллина и иудея». И по той же причине главный герой романа займется русской историей - одной для царей и народа, рождающей образцы человеческого поведения: крестьянина Сусанина, казака Ермака, князя Дмитрия Донского...
Собирательный образ России - не только образ кипящего человеческого множества. Ему приданы в тексте и четкие пространственные характеристики. Реальные факты биографии Рылеева заставляют автора поначалу все больше отдалять героя от родины: Германия, Франция, снова Германия, потом Польша и Литва - вроде и Российская империя, но не Россия. Сквозным становится мотив дальней дороги, где жизнь открывается русским мальчикам как она есть, где быстро утрачиваются розовые романтические иллюзии. «Вблизи мир оказывался не таким, каким виделся за стенами корпуса» - это автор о герое. «Без постоянного места нахождения, без котлового довольствия, без денщиков и слуг они сами ходили за своими верховыми лошадьми, убирали, кормили их и себя чем придется - все сами и все впервые. Не каждому дано броситься в реку и плыть, не умея плавать» - это герои сами о себе.
Описания большой военной дороги, на которой собралось, кажется, пол-России, носят какой-то подчеркнуто мужской, суровый характер. Но точные подробности военного быта не отягощают повествование: профессионализм авторского видения и знания всегда подкупает, открывает незнакомую раньше грань жизни.
Военная дорога сменяется дорогой мира, в которой с удивлением познается «скрытая сила, невозмутимость» российских просторов. Затем приходит время первой общей дороги молодой четы Рылеевых: «деревенские ласточки то взмывают ввысь над ними, то падают до самой земли <...>. Вдоль дороги под блеклым небом стоят золотые суслоны на золотом жнивье: самою природой дано сочетание желтого цвета с синим». Нет границ пространству, но нет и конца дороге: «Мы как цыганский табор. Ты цыганский барон, я цыганская баронесса». Где же тот дом, в котором герой будет принят как родной и который выстроит как свой? Станет ли его действительным адресом известное: «Петербург, на Мойке, у Синего мосту...»? Это ключевой вопрос биографического сюжета романа.
Ответ на него связан с развернутой в тексте историей еще одного сквозного героя. Этот особенный герой - Литература. Именно Литература, а не русские литераторы, хотя обширная галерея их портретов, эскизных и развернутых, дана в романе. Бесшабашный, потому что внутренне бесконечно свободный Марлинский; доброжелательный и вдруг жестко требовательный Глинка; совершенно неожиданные Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер: кажется, что нового можно сказать о них? Но у Васильева они не привычные «лицейские братья», нет: умные, ироничные, отстраненные, строго хранящие границу между «мы» и «вы»; надо много потрудиться душой и головой, чтобы Рылееву позволили ее пересечь.
Литература формирует сознание неоперившихся юнцов: умный наставник в кадетском корпусе велит расписать стены не душеспасительными сентенциями, а цитатами из мировых классиков. На военном биваке офицеры соревнуются, кто скорей узнает, чьи стихотворные строки звучат, гордятся, что вот и Александр Сумароков - из их Сухопутного Шляхетского. Молодые романтики ищут новый поэтический язык. Гладкое, умелое подражание великолепным предшественникам перестает радовать стихотворца задолго до его читателей. Но Литература умеет и жестоко мстить за малые труды, а еще жестче - за отступничество. Фридрих Максимилиан Клингер, друг Гете и Ленца, они основали в свое время в литературе Германии новое направление, названное по его, Клингера, пьесе - «Буря и натиск». Он - классик немецкой литературы, у него выходит в свет один роман за другим. Но прежде всего Клингер - генерал-лейтенант русской службы, директор Первого кадетского корпуса; в его жизни два удовольствия - собачья свора и розга. В памяти бывших кадетов поэтому оста¬ются не романтические стихи, а клингерур - час педантичной порки. Грехи отцов искупают дети: «На поле Бородина смертельно ранен сын генерал-лейтенанта Клингера капитан Александр Федорович Клингер, офицер русской армии двадцати одного года от роду», - только одна деталь развернутой истории 1812 года.
Хроника мирных 1810-1820-х годов полнится в романе не только описанием этапов зреющего политического заговора, но прежде всего картинами энергичной интеллектуальной жизни России - столичных литературных салонов, литературных обществ, издательств, альманахов. Хроникальный и биографический сюжет в таких эпизодах смыкаются: Рылеев свой в этой круговерти, а часто - в центре ее. Но будь только так, роман А. Васильева стал бы просто еще одним повторением много раз сказанного. У автора же, думается, есть свой взгляд на героя, и он, конечно, не в том, что А. Васильеву не нужен рыцарь без страха и упрека. Это также не было бы новым в жизнеописании Кондратия Рылеева. И до рождения случившаяся «обещан- ность», посвященность дитяти русскому мужику с его неприкаянной, страннической долей; и трагическое предсказание мадам Ленорман: «Вы умрете не своей смертью»; триумф сатиры «Временщику»; и предсмертное: «Подлый опричник тирана! Отдай палачу свои аксельбанты, чтоб нам не умирать трижды!» - этого не миновал ни один биограф Рылеева. Автору романа «Прошу тебя, государь» этого мало.
Ключом к характеру и типу героя становится фраза, открывающая повествование о нем: «Мир живет без него и не им». История Рылеева в романе - история и прорыва в мир, и обретения себя самого. Этапным в этом прорыве становится открытие, что даже талантливой Литературе далеко до подлинного Слова о жизни. Слово написано в романе с заглавной буквы. Однако герой А. Васильева таков, что даже Слово не может стать для него предназначением жизни. Для честного человека вслед за СЛОВОМ неизбежно открывается ДЕЛО - нечто больше, чем самое смелое говорение о жизни.
Так становится ясным, что роман А. Васильева написан о русском интеллигенте - с его единственным в мире чувством стыда, вины и личной ответственности за все происходящее вокруг, с его мучительным выбором дела, к которому он относится как к свыше дан¬ной миссии - и поэтому безупречно готов пойти за него на крест, на эшафот. Герой романа - сначала интеллигент, а потом революционер. Вернее, потом и революционер, что интеллигент. Сознательное сопротивление уединоображиванию России - историческая миссия и трагических одиночек, и целых поколений.
О. Д. Форш, одна из самых блестящих исторических романистов XX века, в 1920-е гг. писала: «Для всякого два выхода, только два, все прочее - обстоятельства второстепенные. Люди думают - им нет числа. Им число есть. Двенадцать. Петровы выхватывают меч, Иоанновы, безмолвствуя, знают. От Фомы не устают влагать персты. Найди своего, встань, как он... А вывод каждый делает сам: расточить себя, как двенадцать, или собрать себя, как Один».
Эта формула жизненного поведения - «собрать себя, как Один» -реализована и в повествовании о К. Рылееве и в романе А. И. Васильева «Казематы его крепостей». В первом варианте текст назывался «С надеждою быть России полезным» (1986)^{1}^. Он посвящен «ссылочной эпопее» и жизненному концу Вильгельма Карловича Кюхельбекера.
В разработке этой темы, в отличие от рылеевского жизнеописания, у А. Васильева имеются выдающиеся предшественники. В 1980-е годы начинает работать над материалом, а в 1992 г. печатает повесть «Зоровавель» один из самых глубоких исторических романистов-психологов XX века Ю. В. Давыдов. Текст имеет подзаголовок «Повесть о поэме». Сюжет его строится не вокруг психологического потрясения, страдания узника в одиночном заключении Свеаборгской крепости, что было бы вполне естественно. Для давыдовского Кюхельбекера все внешние лишения и муки перекрываются главным: он вслушивается в Слово, которое звучит в нем, и в слова, которые живут вокруг него. И они дают спасение от одиночества, больше того - радость от свободного движения в привычной, единственно по-настоящему родной стихии.
Однако бесспорное первенство в работе над темой должно быть отдано несравненному Ю. Н. Тынянову. Ему принадлежит заслуга возвращения Кюхельбекера из тьмы полного исторического забвения. В 1920-е годы он собрал по отдельным страницам архив Кюхельбекера; в 1929 г. впервые издал «Дневник Кюхельбекера», посвятил ему литературоведческие исследования. Но не удовольствовавшись этим, создал роман «Кюхля» - эталонный текст русской исторической романистики XX века. Тынянов-художник воплотил в романе то, что считал непременным Тынянов-литературовед: не просто воссоздал образ декабристской эпохи, но раскрыл ее «формулу», как писал друг и соратник Тынянова Б. М. Эйхенбаум. В ее основе - зависимость судьбы от двух обстоятельств: характера времени и характера человека. Тынянову не нужен был герой первого исторического ряда. Часто нелепый, порой жалкий, нередко смешной, только Кюхля мог стать главным героем его повествования, потому что Тынянов неизменно утверждал: «Этот человек жил - он имеет право на не цельный характер». Характер тыняновского Кюхельбекера, с его «детским сердцем» и романтической «легкостью души», как нельзя лучше совпадает с ха¬рактером эпохи - временем, когда «шампанское искрится в крови». В этом смысле Кюхля даже больше герой времени, чем тот же Рылеев.
Трагедия наступает не с поражением восстания, а тогда, когда через разлом времени начинает вытекать искрящийся воздух свободы. 20 лет сибирского заточения героя выпадают из романа Тынянова: у Кюхли и новой эпохи разное кровообращение, поэтому надо только поскорее умереть, чтобы вернуться туда, где «все было молодо, все было не дописано....»
В научной литературе, посвященной сибирскому периоду жизни деятелей 14 декабря, многолетними усилиями отечественных ученых М. Азадовского, Ю. Оксмана, С. Житомирской, С. Мироненко, М. Сергеева, наших земляков П. Рощевского, Л. Беспаловой и др. преодолен взгляд на сибирскую ссылку как на время «доживания» насильно выброшенных из Большой истории людей, стремившихся подтолкнуть время. Просветительская работа, государственная служба, научные изыскания в разных сферах, опыты в музыке и изобразительном искусстве подтверждают правоту утверждения декабриста М. С. Лунина: «Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь». Думается, что А. И. Васильев во многом разделяет эту позицию.
Сюжет романа неслучайно строится на движении - во времени и пространстве, в Сибирь и по Сибири: Баргузин, Акша, Иркутск, Оёк, Ялуторовск, Курган, Тобольск - с точным указанием пунктов назначения и остановок, расстояний в верстах. На каждой новой станции по Сибирскому тракту, продолжительные или краткие встречи с товарищами: братом Михаилом, семьей Трубецких, Волконских, Вольфом, Пущиным, Фонвизиным... Ни один встречный не похож на другого спустя годы сибирской разлуки: брат Мишель так естественно врос в новое место, хозяйствует на земле; Трубецкие все так же дружески расположены и все так же по-петербургски аристократичны; аристократизм Волконского будто сознательно силком отвергнут, но мужиком бывшему князю не стать все равно; дух искусства и интеллектуализма царит в тобольском доме Фонвизиных. При всей индивидуальности эскизно или более развернуто представленных в тексте характеров героев романа объединяет одно желание: по-своему быть полезными близким и далеким друзьям, совсем чужим людям - России. Справедливость первого заглавия романа многократно подтверждается текстом. Не только в медвежьи углы забрасывает судьба героев, но и в места, где начиналась история русской Сибири, прирастившей могущество России. «Живу на давней земле людей, по которой прошло столько людей, разных - дурных... и хороших, умных и глупых. Главное же - живу на давней земле людей, вышедших из нее и в нее ушедших, на святой земле. Вот и под этою мостовою <...> столько лежит плах и бревен, сохранивших следы живших до нас, доказывающих и показывающих существование их. Придут археологи, отыщут и прочитают следы, восстановят минувшую жизнь». Слова тобольской собеседницы Кюхельбекера Натальи Фонвизиной так созвучны поэтической надежде на будущее декабриста, тобо- ляка по рождению Г. С. Батенькова:
_В_пыли_минувшего_
_Разыщет_стертый_след..._
Но вправе ли питать такую надежду Вильгельм Кюхельбекер, все достояние которого - сундук с рукописями, над которыми после смерти их автора будут иронизировать самые близкие друзья? Недаром ведь герой романа отмечен безысходным чувством одиночества даже в окружении товарищей: «Такой я и есть, одинокое перекати-поле», «Видимо, человека России не надо». Естественно было бы ждать в романе встречи с привычной по мемуаристике фигурой постаревшего Кюхли - неуклюжего, неумелого, странно женатого, не приспособленного к житейским обстоятельствам кондового быта.
Но роман А. Васильева не только о таком, а может быть, и совсем не о таком Кюхельбекере. И в первом, и во втором варианте тексту предпослан развернутый эпиграф из Пушкина: «<...> Мой брат родной по музе, по судьбе». Как всякий эпиграф, пушкинские строки дают ключ и к характеру героя и в целом к концепции автора. Почему Кюхля для Пушкина «брат по музе?» На это дал ответ сам Пушкин: «Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует». Но почему брат «по судьбам»? Ведь внешние обстоятельства их жизней были вовсе не схожи. Свой ответ в историческом романе о Кюхельбекере уже давно дал Ю. Тынянов, рассказав о братьях одного поколения, которым в столице и в «каторжных норах» одинаково нечем дышать: «их горло сжато безжалостной рукой, чьи пальцы не дрогнут».
Второй вариант ответа находим в романе тюменского прозаика. Ключом к нему является перемена заглавия текста - «Казематы его крепостей». Смысл названия кажется поначалу очевидно однозначным: роман посвящен узнику, которому так и не дано было дождаться свободы, слишком рано он ушел из жизни. Но ведь слово «крепость» полисемантично: это не только тюрьма, «тюремный замок», как говорили в эпоху Кюхельбекера, но и действительный замок, твердыня, твоя собственная опора. Что же является неизменной опорой для Кюхельбекера? Без сомнения - Литература.
В «Дневнике» В. К. Кюхельбекера ко времени пребывания в Тобольской губернии - Кургане и Тобольске - относятся лишь 44 записи объемом от 1 строки до 1 страницы. Сведения бытового, житейского характера в них минимальны, как и во всем предшествующем корпусе заметок, начатых в 1831 году. Даже то, что, казалось, должно было глубоко трогать автора дневника (сообщения о детях, смерти друзей), остается на периферии его сознания. Зато в заметках о круге чтения, в критических ситуациях о современной литературе (Гоголе, Лермонтове) Кюхельбекер свободен духом и остр интеллектом. Споры и беседы с Пушкиным и Крыловым, которые являются ему в снах, для него более реальны, чем живые домашние. Кроме того, «Дневник узника и поселенца» предстает как своеобразное опытное поле литературных трудов и духовного просветления: записи включают и припоминаемые, и только что созданные поэтические произведения. Как в «Дневнике» реального Кюхельбекера, жизнь интеллекта, духа, просветляющего сердце, в романной истории героя Васильева тоже довлеет над реалиями быта - не только жалкого собственного, но и утонченного фонвизинского.
Но не только «крепости», а и «казематы» обозначены во втором заглавии романа. Благодаря этому исторический характер обнаруживает себя не просто как глубокий, но по крайней мере двупланный, если не полярный. Кюхельбекер - не только бескорыстный изначальный рыцарь Литературы. Он одновременно ее узник, ее заложник. Герой с гордостью говорит, что «у него Муза не мимоходом, уже с гостеваньем бывает». Но это «гостевание» на самом деле убийственная характеристика для поэта. Чтобы быть преданным паладином Слова, вовсе не обязательно иметь великий или даже большой талант. Так и происходит с Кюхельбекером. Но смутное поэтическое слово бьется внутри, как в казематном заточении, не давая покоя ни душе, ни телу. И только иногда Аполлон в награду за верность посылает своему жрецу строфу или только строку, но достойную самых великих:
_Лицейские,_ермоловцы,_поэты,_
_Товарищи!_Вас_подлинно_ли_нет?_
_А_были_же_когда-то_вы_согреты_
_Такой_живою_жизнью!.._
Автор романа оказывается более милосердным к своему герою, чем реальность. Своему Кюхельбекеру он дает предсмертное утешение: «Гордая мысль новым светом осветила нескладную жизнь. Пусть гибнет все, что он написал <...>. Главным в его жизни был Декабрь, он Декабрем более чем всем остальным причастен России как родине». Согласился ли бы со своим биографом Кюхельбекер? Ведь его никогда не бывшее лукавым перо вывело некогда: «Поэтом надеюсь остаться до самой минуты смерти».
Автор говорит с героем, герой говорит с читателем, идет диалог из-за 160 лет, прошедших со дня упокоения героя в земле Сибири, из-за 180 лет общего звездного часа его «братьев по судьбам» на Петровской площади северной столицы. Диаметр исторического сознания современника увеличился. Исторический романист А. И. Васильев по праву может считать свою задачу выполненной.
Наталья ГОРБАЧЕВА,
доцент кафедры русской литературы
Тюменского государственного университета.
Анатолий Иванович Васильев
Анатолий Васильев
Избранное Т.1
Анатолий Иванович Васильев родился в Ишиме Тюменской области. Здесь окончил среднюю школу № 1. Потом - Киевское военно-медицинское училище, Омский медицинский институт, факультет усовершенствования Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова.
Печататься начал в школьные годы, первым его публикатором стала газета “Ишимская правда”. В студенческие годы в Омском книжном издательстве вышла его первая книга стихотворений “Под одним небом”. В последующие годы в издательствах Новосибирска, Тюмени, Свердловска, Москвы вышли стихотворные книги “Твоими тропами”, “Завтра выпадает снег”, “Ранний мир”, “Середина сентября”, “Вечерние птицы”, “Я дальний путник”, “Осеннее небо”, очерковая книга “Ради прошлого и будущего”, повесть “С надеждою быть полезным России”. В 1999 году под таким же названием в издательстве “Вектор-Бук” вышла книга, в которую вошли романы “Прошу тебя, государь” и “Казематы его крепостей”, а также очерки и рассказы “Его земные пути”, “Отодвинутая судьба”, “Долгие годы” и другие.
Произведения А. Васильева публиковались в журналах “Юность”, “Сибирские огни”, “Байкал”, “Ставрополье”, “Урал”, “Наш современник”, “Октябрь”, в сборниках “Дни поэзии” и других изданиях. Его публиковали и писали о нем газеты “Правда”, “Известия”, “Труд”, “Комсомольская правда”, лауреатом конкурса которой “Алый парус” он был, а также областные газеты Тюменской и Омской областей, литовская “Tiesa”, газета Сибирского военного округа и военный журнал “Советский воин”.
Член Союза писателей России, заслуженный работник культуры России А. И. Васильев в настоящее время - редактор альманаха “Врата Сибири” (г. Тюмень).
«В виду младого поколенья»
(Опыт возвращения исторического героя в романах А. И. Васильева «Прошу тебя, государь» и «Казематы его крепостей»)
Историю декабристов нельзя изучать. Декабризмом можно только заболеть: ходить по редким букинистическим магазинам, рыться в библиотеках, просматривать каталоги, читать с упоением текст на экране дисплея или на пожухлой странице. Вначале рискуешь перепутать их лица на миниатюрах, на живописных портретах: незнакомые мундиры, бакенбарды, выражения молодых лиц, взгляды - все из другого мира, из других времен. Но постепенно их жизнь и твоя собственная соединяются, как могут соединиться только жизни живых людей.
Почему с таким неослабевающим увлечением ученые и художники до сих пор пишут о них? О них говорили монархи, составлялись секретные доклады, тайные мемуары и официальные исследования. Им посвящен океан публикаций, сочинений, обзоров, словарей, диссертаций. Одни их поносили и поносят сейчас. В стремительно и как-то кособоко меняющем ориентиры мире даже из уст потомка знаменитого декабристского рода Муравьевых- Апостолов довелось услышать: «И хорошо, что дали им укорот. А то они с Россией такого бы натворили!» Именно так: законна казнь не за то, что сделали, а за то, что только могли бы... Анатомии историко-политического мифа о декабристах посвящена недавняя монография С. Эрлиха (2005).
Зато еще больше людей восхищались ими. Пушкин причислял себя к ним: «И я бы мог...» В начале 1980-х гг. болгарский историк Бригита Йосифова, доверчиво признаваясь в настигшей ее любви к далеким, но не чужим людям, писала: «Я привязалась к ним как к живым. И в этой дружбе не могло быть разочарования! О них я знаю много больше, чем о живых своих друзьях. Знаю их лица и дневники их, тайны, признания. ...Я знаю, как они держались в минуты самых тяжелых испытаний. Знаю, как они писали одно в «официальных» письмах, другое - в своих дневниках. Я знаю кольца на бледных и нежных руках их жен, знаю даже их мебель, клавесины в их салонах, их любимые цветы!
Чем дается это право? Кто нам дарит эту моральную привилегию? Только их вечная немота? Или, может быть, время учреждает новый кодекс для писателя?
Мне кажется, что они сами выдают нам пропуск на каждую страницу своей жизни. Они сами избрали свой путь, пленили нас, <....> и историческая их судьба принадлежит сегодня всем».
В манифесте Николая I, помеченном 13 июля 1826 года, днем казни пятерых из «мучеников истины», говорилось: «Горестные происшествия, смутившие покой России, миновались, и, как Мы при помощи Божией уповали, миновались навсегда и невозвратно. В сокровенных путях Провидения, из среды зла изводящего добро, самые сии происшествия могут споспешествовать во благое». Примечательно, что император и история вложили прямо противоположный смысл в помянутые здесь «добро» и «среду зла».
Хорошо забытый русский поэт Николай Огарев прожил несколько жизней: Кавказ, путешествия, эмиграцию, вольную печать, годы бедствий и болезней - и в стихотворном прощании «Героическая симфония» вспомнил истинного, своего героя, не похожего на современные образцы:
_Я_вспомнил_петлей_пять_голов_казненных_
_И_их_спокойное_умершее_чело,_
_И_их_друзей,_на_каторге_сраженных,_
_Умерших_твердо_и_светло._
Это прямая отсылка к огаревскому же тексту 1859 года - времени исторических надежд и душевной крепости:
_Рылеев_мне_был_первым_светом..._
_Отец!_По_духу_мне_родной_-_
_Твое_названье_в_мире_этом_
_Мне_стало_доблестным_заветом_
_И_путеводною_звездой._
_Мы_стих_твой_вырвем_из_забвенья_
_И_в_первый_русский_вольный_день,_
_В_виду_младого_поколенья,_
_Восстановим_для_поклоненья_
_Твою_страдальческую_тень._
_ _(Памяти_Рылеева)_
Они - люди из разных миров: Огарев и Рылеев. Клятва в стихе похожа на ту, что была когда-то дана двумя русскими мальчиками на Воробьевых горах. «Клятва в чем? Бороться, не сдаваться? - спрашивал историк Н. Я. Эйдельман. - Да, да - но притом не ожесточиться, не зачерстветь в борьбе, остаться хорошим, свободным человеком, ИНАЧЕ - НЕ СТОИТ, ДА И НЕЛЬЗЯ БОРОТЬСЯ!» Колесо истории поверну¬лось - и то, что император Николай всю жизнь помнил как зло и казнил и мстил за это, потомки назвали добром, обнаженной сердечной болью. И в них видели прямую мотивацию драматического исторического выбора, сделанного К. Рылеевым и его товарищами задолго до 14 декабря 1825 года.
К. Ф. Рылеев в истории декабризма если не самая романтическая, то, безусловно, одна из центральных фигур. О нем с равной душевной просветленностью писали люди разного склада - братья Н. и М. Бестужевы, Ф. Глинка, Е. Оболенский и др. Со временем мемуаристов сменили биографы - А. Сиротинин, Б. Нейман, авторитетнейший К. Пигарев, позднее В. Афанасьев. Свою попытку разгадать загадку русской души, в которой так естественно слились поэт и политик, предложил ирландский историк П. О. Мара («К. Ф. Рылеев: Политическая биография поэта и декабриста», 1984).
Но вот парадокс: предмет интереса в столь многих хроникальных, политических, литературоведческих студиях, Рылеев является героем считанного числа художественных произведений. Разумеется, ни один роман - хроника восстания не обходит его вниманием (М. Марич. «Северное сияние», О. Форш. «Первенцы свободы»). Но главным персонажем, ведущим за собой сюжет биографического текста, Рылеев становился на удивление нечасто. Традицию заложила повесть Лидии Тыняновой «Рылеев» (1926). Через годы ее продолжил Сергей Новиков («Злополучный экспромт» (1967). Этапной могла бы стать повесть Магдалины Дальцевой «Так затихает Везувий» (1982), но в поэтическом отношении она оказалась отчетливо вторичной в сравнении с острыми по мысли и форме «декабристскими» текстами Б. Окуджавы, Н. Эйдельмана, Я. Гордина. На фоне «Затихшего Везувия» незамысловатый психологический этюд Юрия Чернова «Утро бессмертия» (1985), пусть и написанный явно к очередной юбилейной дате восстания, показался возвращением к лучшим образцам проявления авторского отношения к герою.
В этом ряду роман тюменского писателя Анатолия Васильева «Прошу тебя, государь» (2000) занял свое законное место и отличается не общим выражением жанрово-тематического лица. Опыт разработки исторического материала в тюменской региональной прозе свидетельствует, что ее героями становятся прежде всего люди, вольно, а чаще не по собственному выбору связанные с нашим краем («Иринарх» К. Лагунова, «Порушенная невеста» и «Плач гагары» М. Анисимковой). Однако привычный критерий отбора не сраба¬тывал в тексте А. Васильева. Герой его - не наш невольный (во всех смыслах этого слова) земляк и не тот, кто мог им стать при ином раскладе исторических обстоятельств. Пусть читатель вспомнит пронзительно-печальную сцену из фильма В. Мотыля «Звезда пленительного счастья» (1975): по петербургской набережной в последний раз в дорожной карете едет Катерина Ивановна Лаваль-Трубецкая - в Сибирь, в каторгу, к мужу в неизвестность; а вслед ей потухшими глазами смотрит одетая в траур Наталья Михайловна Рылеева - для нее возможность такого отъезда была бы счастьем, милостью судьбы... Кондратий Рылеев нашел последний покой не в сибирской земле, а в безымянной могиле на острове Голодае в устье Невы. И надо очень любить прототипа героя своего произведения, чтобы суметь ненавязчиво, но определенно проявить это чувство в тексте и передать его читателям, для большинства из которых эпоха декабризма - это что-то из «времен Очакова и покоренья Крыма». Ю. Н. Тынянов утверждал, что задача настоящего исторического романиста - увеличивать диаметр исторического сознания читателя. Думается, этой цели и добивался автор романа «Прошу тебя, государь».
Литературоведческий анализ - не критический отзыв, в нем не пристало расставлять оценки. Но не в обиду будь сказано серьезному тексту, самым уязвимым элементом его является заглавие. Не потому, что, будучи вынутым из контекста предсмертного письма Рылеева, оно рискует быть истолкованным совсем не в том духе альтруистического самопожертвования, которым проникнут текст оригинала: «Дерзаю просить тебя, государь, будь милосерд к товарищам моего преступле¬ния. <...> Прошу тебя, государь, прости их <...»>. Заглавие замыкает повествование лишь на истории жизни главного героя, а текст шире и значительнее, чем просто биография исторического лица, какое бы блестящее место ему не отводилось в пантеоне славы Отечества.
Выставляя в подзаголовок текста жанровое определение «роман», автор ко многому себя обязывает. Произведение А. Васильева - и биография и одновременно хроника, хроника жизни Европы и России, которая в чем-то объясняет судьбу главного героя романа, но не исчерпывает ее. Роман требует известной незавершенности повествования, разворачивающегося в глубь времен и в ширь пространства. Сделать это в историческом тексте, где все заранее давно известно и автору и читателю и все точки давно расставлены временем, очень трудно. Тем не менее А. Васильев находит приемы, чтобы преодолеть эту жанровую сложность.
На первый взгляд, текст вполне вписывается в рамки традици¬онного рассказывания, где главный герой - история. 1812 год, антинаполеоновская кампания 1814 года, бунт Чугуевских поселений, Се¬меновская история - вехи любой хроники первой четверти XIX века. Параллельно излагается последовательная история возникновения тайных обществ в России - от мальчишеской игры в справедливую республику Чоку до Северного и Южного общества с их трагическими взаимными спорами и конечным смертельным выбором: «Мы умрем, но как славно мы умрем». Только профессиональный историк способен по достоинству оценить, какой громадный пласт историчес¬ких документов, первоисточников, специальных исследований лежит в основе такого подробного изложения.
Однако вспомним классическое: «Но любой роман возьмите - и найдете, верно....» Потому-то замечательно, что роман А. Васильева не ограничен возведением привычных «пограничных столбов времени» - 1815, 1817, 1825... Между ними кипит живая жизнь живых людей. Роман необыкновенно многонаселен. Но система персонажей в нем - именно система. Только принцип организации ее не част в историческом романе. Традиция жанра требует неукоснительной связанности, подчиненности героев второго плана центральному. Традиция вполне выдерживается: семейные, дружеские, профессиональные и другие связи «скрепляют» героев с главным - Рылеевым. Но гораздо более интересным является другой принцип связи - случайности, но только КАЖУЩЕЙСЯ СЛУЧАЙНОСТИ встреч, отрывков разговоров, расставаний и новых встреч героев. Впервые в историческом повествовании этот принцип явил Л. Н. Толстой, использовав в «Войне и мире» тип, назовем его так, «прохожего» героя. Откуда-то из глубины своей жизни на поверхность общего бурлящего исторического котла выныривает то один, то другой персонаж - с обрывком фразы, с полудействием, чтобы тут же снова уйти в глубину. Никто не связан ни с кем - и все связаны друг с другом, потому что все внутри одной истории, все действователи ее! Генералы, офицеры-мальчики, солдаты, мужики, баре, провинциальные барышни, столичные литераторы. Так получает художественное оправдание пушкинский эпиграф к роману: «<...> Чему, чему свидетели мы были!» и авторское замечание «Вели¬кое множество народа живет на Руси».
И еще одну удивительную особенность находим в романе: один и тот же текст будет по-разному прочитан и понят в зависимости от того, в руки какого читателя попадет. Любимый прием автора - назвать будто мимоходом имя и двинуть повествование дальше, не давая характеристик, не раскрывая подробностей: Павел Тучков, Бедрага, Федор Толстой... Для одних они так и останутся призрачными фигурами. Но для автора и читателя-единомышленника за каждой - драматическая история. Павел Тучков - из знаменитого рода, два брата его, генералы Николай и Александр, стали героями и жертвами Бородинского сражения, а невестка Маргарита Михайловна основала при Бородино Спасо-Бородинский монастырь - первый в России памятник победителям в спасительной для русских битве. В любви именно к ним, к Тучковым, признавалась М. И. Цветаева, вспоминая тех, «чьи широкие шинели напоминали паруса», именно их сделала человеческим знаком 1812 года. Михаил Бедрага - «ёра, забияка», друг и соратник Дениса Давыдова по партизанским вылазкам. Достаточно обратиться к «Запискам» Давыдова, и поймешь, как несправедливо обошлась Россия со своими героями. Впрочем, меньше всего они хотели предъявлять счет России, их мишени были совсем другие:
_Мы_несем_едино_бремя._
_Только_жребий_наш_иной:_
_Вы_—_оставлены_на_племя,_
_Я_-_назначен_на_убой._
Федор Толстой — не только знаменитый Американец, «татуированный алеут», но и родной брат одной из самых удивительных красавиц России, вспомните портрет Марьи Ивановны Лопухиной кисти В. Л. Боровиковского. Еще одна история, о том, что ни ум, ни красота не защита от бед и несчастий бренного бытия.
Такой многонаселенный роман не может не быть многоголосым. Не авторское монологическое вещание истины отличает его, а желание дать сказать свое слово многим - и главным героям, и персонажам второго, третьего ряда. Потому так охотно использует автор прием цитирования исторического документа, особенно частного письма - Александра Муравьева, самого Рылеева, его матери. Индивидуальная подлинная интонация порой способна точнее передать характер, чем развернутая авторская реконструкция. Но и этот прием хорошо отработан в историческом романе последней трети XX века. Более того, во многих текстах он является конструктивным повествовательным принципом. Между тем в романе А. Васильева находим, как кажется, единственное в своем роде его поэтическое воплощение.
Речь героев романа - молодых и старых, людей тонкой учености и неграмотных, мужчин и женщин - афористична. Но это афористичность особого рода - не педалируемая автором, не уснащающая речь тех, кого принято называть «героями из народа» и награждать почему-то какой-то особой «народной мудростью». «Не родом ведутся нищие, а кому Бог дает», «Не видал, как упал, погляжу - ан лежу», «Не обережешь серпа - не пожнешь снопа», «Не кайся рано вставши да молод женившись». Ряд пословиц, поговорок, присловий можно множить и множить. Но в романе нет и следа часто поверхностно понимаемой фольклорной традиции: использовал автор тексты заговора, народной песни, пословицы - вот уже якобы и фольклоризм. Во всех присловьях - мужичьих, барских, генеральских, солдатских - звучат истины, которые не существуют отдельно для социального верха и низа. Они выношены и выстраданы опытом не белой или черной кости, а жизнью целой нации. Собирательный герой романа А. Васильева - не низы и верхи, а именно русская нация, как никогда почувствовавшая свое единство, но и оскорбительную разъединенность в эпоху 1812 года. Это сознание разъединенности для многих будущих декабристов станет психологической мотивацией вступления в тайные общества. Оно же подвигнет Сергея Муравьева-Апостола создать революционный «Катехизис», где будет повторена евангельская истина, что «несть эллина и иудея». И по той же причине главный герой романа займется русской историей - одной для царей и народа, рождающей образцы человеческого поведения: крестьянина Сусанина, казака Ермака, князя Дмитрия Донского...
Собирательный образ России - не только образ кипящего человеческого множества. Ему приданы в тексте и четкие пространственные характеристики. Реальные факты биографии Рылеева заставляют автора поначалу все больше отдалять героя от родины: Германия, Франция, снова Германия, потом Польша и Литва - вроде и Российская империя, но не Россия. Сквозным становится мотив дальней дороги, где жизнь открывается русским мальчикам как она есть, где быстро утрачиваются розовые романтические иллюзии. «Вблизи мир оказывался не таким, каким виделся за стенами корпуса» - это автор о герое. «Без постоянного места нахождения, без котлового довольствия, без денщиков и слуг они сами ходили за своими верховыми лошадьми, убирали, кормили их и себя чем придется - все сами и все впервые. Не каждому дано броситься в реку и плыть, не умея плавать» - это герои сами о себе.
Описания большой военной дороги, на которой собралось, кажется, пол-России, носят какой-то подчеркнуто мужской, суровый характер. Но точные подробности военного быта не отягощают повествование: профессионализм авторского видения и знания всегда подкупает, открывает незнакомую раньше грань жизни.
Военная дорога сменяется дорогой мира, в которой с удивлением познается «скрытая сила, невозмутимость» российских просторов. Затем приходит время первой общей дороги молодой четы Рылеевых: «деревенские ласточки то взмывают ввысь над ними, то падают до самой земли <...>. Вдоль дороги под блеклым небом стоят золотые суслоны на золотом жнивье: самою природой дано сочетание желтого цвета с синим». Нет границ пространству, но нет и конца дороге: «Мы как цыганский табор. Ты цыганский барон, я цыганская баронесса». Где же тот дом, в котором герой будет принят как родной и который выстроит как свой? Станет ли его действительным адресом известное: «Петербург, на Мойке, у Синего мосту...»? Это ключевой вопрос биографического сюжета романа.
Ответ на него связан с развернутой в тексте историей еще одного сквозного героя. Этот особенный герой - Литература. Именно Литература, а не русские литераторы, хотя обширная галерея их портретов, эскизных и развернутых, дана в романе. Бесшабашный, потому что внутренне бесконечно свободный Марлинский; доброжелательный и вдруг жестко требовательный Глинка; совершенно неожиданные Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер: кажется, что нового можно сказать о них? Но у Васильева они не привычные «лицейские братья», нет: умные, ироничные, отстраненные, строго хранящие границу между «мы» и «вы»; надо много потрудиться душой и головой, чтобы Рылееву позволили ее пересечь.
Литература формирует сознание неоперившихся юнцов: умный наставник в кадетском корпусе велит расписать стены не душеспасительными сентенциями, а цитатами из мировых классиков. На военном биваке офицеры соревнуются, кто скорей узнает, чьи стихотворные строки звучат, гордятся, что вот и Александр Сумароков - из их Сухопутного Шляхетского. Молодые романтики ищут новый поэтический язык. Гладкое, умелое подражание великолепным предшественникам перестает радовать стихотворца задолго до его читателей. Но Литература умеет и жестоко мстить за малые труды, а еще жестче - за отступничество. Фридрих Максимилиан Клингер, друг Гете и Ленца, они основали в свое время в литературе Германии новое направление, названное по его, Клингера, пьесе - «Буря и натиск». Он - классик немецкой литературы, у него выходит в свет один роман за другим. Но прежде всего Клингер - генерал-лейтенант русской службы, директор Первого кадетского корпуса; в его жизни два удовольствия - собачья свора и розга. В памяти бывших кадетов поэтому оста¬ются не романтические стихи, а клингерур - час педантичной порки. Грехи отцов искупают дети: «На поле Бородина смертельно ранен сын генерал-лейтенанта Клингера капитан Александр Федорович Клингер, офицер русской армии двадцати одного года от роду», - только одна деталь развернутой истории 1812 года.
Хроника мирных 1810-1820-х годов полнится в романе не только описанием этапов зреющего политического заговора, но прежде всего картинами энергичной интеллектуальной жизни России - столичных литературных салонов, литературных обществ, издательств, альманахов. Хроникальный и биографический сюжет в таких эпизодах смыкаются: Рылеев свой в этой круговерти, а часто - в центре ее. Но будь только так, роман А. Васильева стал бы просто еще одним повторением много раз сказанного. У автора же, думается, есть свой взгляд на героя, и он, конечно, не в том, что А. Васильеву не нужен рыцарь без страха и упрека. Это также не было бы новым в жизнеописании Кондратия Рылеева. И до рождения случившаяся «обещан- ность», посвященность дитяти русскому мужику с его неприкаянной, страннической долей; и трагическое предсказание мадам Ленорман: «Вы умрете не своей смертью»; триумф сатиры «Временщику»; и предсмертное: «Подлый опричник тирана! Отдай палачу свои аксельбанты, чтоб нам не умирать трижды!» - этого не миновал ни один биограф Рылеева. Автору романа «Прошу тебя, государь» этого мало.
Ключом к характеру и типу героя становится фраза, открывающая повествование о нем: «Мир живет без него и не им». История Рылеева в романе - история и прорыва в мир, и обретения себя самого. Этапным в этом прорыве становится открытие, что даже талантливой Литературе далеко до подлинного Слова о жизни. Слово написано в романе с заглавной буквы. Однако герой А. Васильева таков, что даже Слово не может стать для него предназначением жизни. Для честного человека вслед за СЛОВОМ неизбежно открывается ДЕЛО - нечто больше, чем самое смелое говорение о жизни.
Так становится ясным, что роман А. Васильева написан о русском интеллигенте - с его единственным в мире чувством стыда, вины и личной ответственности за все происходящее вокруг, с его мучительным выбором дела, к которому он относится как к свыше дан¬ной миссии - и поэтому безупречно готов пойти за него на крест, на эшафот. Герой романа - сначала интеллигент, а потом революционер. Вернее, потом и революционер, что интеллигент. Сознательное сопротивление уединоображиванию России - историческая миссия и трагических одиночек, и целых поколений.
О. Д. Форш, одна из самых блестящих исторических романистов XX века, в 1920-е гг. писала: «Для всякого два выхода, только два, все прочее - обстоятельства второстепенные. Люди думают - им нет числа. Им число есть. Двенадцать. Петровы выхватывают меч, Иоанновы, безмолвствуя, знают. От Фомы не устают влагать персты. Найди своего, встань, как он... А вывод каждый делает сам: расточить себя, как двенадцать, или собрать себя, как Один».
Эта формула жизненного поведения - «собрать себя, как Один» -реализована и в повествовании о К. Рылееве и в романе А. И. Васильева «Казематы его крепостей». В первом варианте текст назывался «С надеждою быть России полезным» (1986)^{1}^. Он посвящен «ссылочной эпопее» и жизненному концу Вильгельма Карловича Кюхельбекера.
В разработке этой темы, в отличие от рылеевского жизнеописания, у А. Васильева имеются выдающиеся предшественники. В 1980-е годы начинает работать над материалом, а в 1992 г. печатает повесть «Зоровавель» один из самых глубоких исторических романистов-психологов XX века Ю. В. Давыдов. Текст имеет подзаголовок «Повесть о поэме». Сюжет его строится не вокруг психологического потрясения, страдания узника в одиночном заключении Свеаборгской крепости, что было бы вполне естественно. Для давыдовского Кюхельбекера все внешние лишения и муки перекрываются главным: он вслушивается в Слово, которое звучит в нем, и в слова, которые живут вокруг него. И они дают спасение от одиночества, больше того - радость от свободного движения в привычной, единственно по-настоящему родной стихии.
Однако бесспорное первенство в работе над темой должно быть отдано несравненному Ю. Н. Тынянову. Ему принадлежит заслуга возвращения Кюхельбекера из тьмы полного исторического забвения. В 1920-е годы он собрал по отдельным страницам архив Кюхельбекера; в 1929 г. впервые издал «Дневник Кюхельбекера», посвятил ему литературоведческие исследования. Но не удовольствовавшись этим, создал роман «Кюхля» - эталонный текст русской исторической романистики XX века. Тынянов-художник воплотил в романе то, что считал непременным Тынянов-литературовед: не просто воссоздал образ декабристской эпохи, но раскрыл ее «формулу», как писал друг и соратник Тынянова Б. М. Эйхенбаум. В ее основе - зависимость судьбы от двух обстоятельств: характера времени и характера человека. Тынянову не нужен был герой первого исторического ряда. Часто нелепый, порой жалкий, нередко смешной, только Кюхля мог стать главным героем его повествования, потому что Тынянов неизменно утверждал: «Этот человек жил - он имеет право на не цельный характер». Характер тыняновского Кюхельбекера, с его «детским сердцем» и романтической «легкостью души», как нельзя лучше совпадает с ха¬рактером эпохи - временем, когда «шампанское искрится в крови». В этом смысле Кюхля даже больше герой времени, чем тот же Рылеев.
Трагедия наступает не с поражением восстания, а тогда, когда через разлом времени начинает вытекать искрящийся воздух свободы. 20 лет сибирского заточения героя выпадают из романа Тынянова: у Кюхли и новой эпохи разное кровообращение, поэтому надо только поскорее умереть, чтобы вернуться туда, где «все было молодо, все было не дописано....»
В научной литературе, посвященной сибирскому периоду жизни деятелей 14 декабря, многолетними усилиями отечественных ученых М. Азадовского, Ю. Оксмана, С. Житомирской, С. Мироненко, М. Сергеева, наших земляков П. Рощевского, Л. Беспаловой и др. преодолен взгляд на сибирскую ссылку как на время «доживания» насильно выброшенных из Большой истории людей, стремившихся подтолкнуть время. Просветительская работа, государственная служба, научные изыскания в разных сферах, опыты в музыке и изобразительном искусстве подтверждают правоту утверждения декабриста М. С. Лунина: «Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь». Думается, что А. И. Васильев во многом разделяет эту позицию.
Сюжет романа неслучайно строится на движении - во времени и пространстве, в Сибирь и по Сибири: Баргузин, Акша, Иркутск, Оёк, Ялуторовск, Курган, Тобольск - с точным указанием пунктов назначения и остановок, расстояний в верстах. На каждой новой станции по Сибирскому тракту, продолжительные или краткие встречи с товарищами: братом Михаилом, семьей Трубецких, Волконских, Вольфом, Пущиным, Фонвизиным... Ни один встречный не похож на другого спустя годы сибирской разлуки: брат Мишель так естественно врос в новое место, хозяйствует на земле; Трубецкие все так же дружески расположены и все так же по-петербургски аристократичны; аристократизм Волконского будто сознательно силком отвергнут, но мужиком бывшему князю не стать все равно; дух искусства и интеллектуализма царит в тобольском доме Фонвизиных. При всей индивидуальности эскизно или более развернуто представленных в тексте характеров героев романа объединяет одно желание: по-своему быть полезными близким и далеким друзьям, совсем чужим людям - России. Справедливость первого заглавия романа многократно подтверждается текстом. Не только в медвежьи углы забрасывает судьба героев, но и в места, где начиналась история русской Сибири, прирастившей могущество России. «Живу на давней земле людей, по которой прошло столько людей, разных - дурных... и хороших, умных и глупых. Главное же - живу на давней земле людей, вышедших из нее и в нее ушедших, на святой земле. Вот и под этою мостовою <...> столько лежит плах и бревен, сохранивших следы живших до нас, доказывающих и показывающих существование их. Придут археологи, отыщут и прочитают следы, восстановят минувшую жизнь». Слова тобольской собеседницы Кюхельбекера Натальи Фонвизиной так созвучны поэтической надежде на будущее декабриста, тобо- ляка по рождению Г. С. Батенькова:
_В_пыли_минувшего_
_Разыщет_стертый_след..._
Но вправе ли питать такую надежду Вильгельм Кюхельбекер, все достояние которого - сундук с рукописями, над которыми после смерти их автора будут иронизировать самые близкие друзья? Недаром ведь герой романа отмечен безысходным чувством одиночества даже в окружении товарищей: «Такой я и есть, одинокое перекати-поле», «Видимо, человека России не надо». Естественно было бы ждать в романе встречи с привычной по мемуаристике фигурой постаревшего Кюхли - неуклюжего, неумелого, странно женатого, не приспособленного к житейским обстоятельствам кондового быта.
Но роман А. Васильева не только о таком, а может быть, и совсем не о таком Кюхельбекере. И в первом, и во втором варианте тексту предпослан развернутый эпиграф из Пушкина: «<...> Мой брат родной по музе, по судьбе». Как всякий эпиграф, пушкинские строки дают ключ и к характеру героя и в целом к концепции автора. Почему Кюхля для Пушкина «брат по музе?» На это дал ответ сам Пушкин: «Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует». Но почему брат «по судьбам»? Ведь внешние обстоятельства их жизней были вовсе не схожи. Свой ответ в историческом романе о Кюхельбекере уже давно дал Ю. Тынянов, рассказав о братьях одного поколения, которым в столице и в «каторжных норах» одинаково нечем дышать: «их горло сжато безжалостной рукой, чьи пальцы не дрогнут».
Второй вариант ответа находим в романе тюменского прозаика. Ключом к нему является перемена заглавия текста - «Казематы его крепостей». Смысл названия кажется поначалу очевидно однозначным: роман посвящен узнику, которому так и не дано было дождаться свободы, слишком рано он ушел из жизни. Но ведь слово «крепость» полисемантично: это не только тюрьма, «тюремный замок», как говорили в эпоху Кюхельбекера, но и действительный замок, твердыня, твоя собственная опора. Что же является неизменной опорой для Кюхельбекера? Без сомнения - Литература.
В «Дневнике» В. К. Кюхельбекера ко времени пребывания в Тобольской губернии - Кургане и Тобольске - относятся лишь 44 записи объемом от 1 строки до 1 страницы. Сведения бытового, житейского характера в них минимальны, как и во всем предшествующем корпусе заметок, начатых в 1831 году. Даже то, что, казалось, должно было глубоко трогать автора дневника (сообщения о детях, смерти друзей), остается на периферии его сознания. Зато в заметках о круге чтения, в критических ситуациях о современной литературе (Гоголе, Лермонтове) Кюхельбекер свободен духом и остр интеллектом. Споры и беседы с Пушкиным и Крыловым, которые являются ему в снах, для него более реальны, чем живые домашние. Кроме того, «Дневник узника и поселенца» предстает как своеобразное опытное поле литературных трудов и духовного просветления: записи включают и припоминаемые, и только что созданные поэтические произведения. Как в «Дневнике» реального Кюхельбекера, жизнь интеллекта, духа, просветляющего сердце, в романной истории героя Васильева тоже довлеет над реалиями быта - не только жалкого собственного, но и утонченного фонвизинского.
Но не только «крепости», а и «казематы» обозначены во втором заглавии романа. Благодаря этому исторический характер обнаруживает себя не просто как глубокий, но по крайней мере двупланный, если не полярный. Кюхельбекер - не только бескорыстный изначальный рыцарь Литературы. Он одновременно ее узник, ее заложник. Герой с гордостью говорит, что «у него Муза не мимоходом, уже с гостеваньем бывает». Но это «гостевание» на самом деле убийственная характеристика для поэта. Чтобы быть преданным паладином Слова, вовсе не обязательно иметь великий или даже большой талант. Так и происходит с Кюхельбекером. Но смутное поэтическое слово бьется внутри, как в казематном заточении, не давая покоя ни душе, ни телу. И только иногда Аполлон в награду за верность посылает своему жрецу строфу или только строку, но достойную самых великих:
_Лицейские,_ермоловцы,_поэты,_
_Товарищи!_Вас_подлинно_ли_нет?_
_А_были_же_когда-то_вы_согреты_
_Такой_живою_жизнью!.._
Автор романа оказывается более милосердным к своему герою, чем реальность. Своему Кюхельбекеру он дает предсмертное утешение: «Гордая мысль новым светом осветила нескладную жизнь. Пусть гибнет все, что он написал <...>. Главным в его жизни был Декабрь, он Декабрем более чем всем остальным причастен России как родине». Согласился ли бы со своим биографом Кюхельбекер? Ведь его никогда не бывшее лукавым перо вывело некогда: «Поэтом надеюсь остаться до самой минуты смерти».
Автор говорит с героем, герой говорит с читателем, идет диалог из-за 160 лет, прошедших со дня упокоения героя в земле Сибири, из-за 180 лет общего звездного часа его «братьев по судьбам» на Петровской площади северной столицы. Диаметр исторического сознания современника увеличился. Исторический романист А. И. Васильев по праву может считать свою задачу выполненной.
Наталья ГОРБАЧЕВА,
доцент кафедры русской литературы
Тюменского государственного университета.