Власть огня
К. Я. Лагунов
МАМА ЛЮДА
Надымский поэт Яков Снегов сочинил о своем городе стихотворение, которое начинается так:
То нет воды.
То света нет.
То дождь.
То снег.
То дым...
Вот это все сложи в букет –
Получится Надым...
За этими на погляд шутливыми строками прячется в общем-то совсем невеселая явь нынешнего Надыма. Кое-как, наспех слепленный быт надымчан то и дело дает течь. И холодно зимой в квартирах, и вода туда поступает с перебоями, и часто может вдруг, ни с того ни с сего, погаснуть электричество.
И вовсе не ради рифмы присутствует в четверостишии слово «дым». Каждое лето от халатности и недогляду горит вокруг Надыма тундра.
Иногда на задымленный город накатывало вдруг ненастье, пронзительный, отовсюду налетающий ветер мешал дым с песком и с дождем, и этой смесью так люто наждачил лица надымчан, что те спешили поскорей в укрытие.
В такую вот непогодь на пустой улице Надыма, прошитой косыми струями смешанного с песком дождя, появился вдруг невысокий, легко одетый подросток. Словно из-под земли вынырнув, он долго и слепо брел куда-то, не разбирая дороги, не обходя луж. Зябко ежился, втягивал голову в плечи, но шел и шел, пока не промок до нитки и не озяб так, что худенькое тело стала сотрясать дрожь,
В поисках теплого закутка парнишка забрел в вестибюль ресторана, забился там в уголок и затаился.
Из-за стеклянных дверей зала до подростка доносились обрывки томной сытой музыки, мимо неспешно проходили веселые, довольные и нарядные люди, громко переговаривались, раскатисто смеялись, размахивали руками. Эти веселые незнакомые люди, и музыка, и яркий свет люстры – все раздражало, злило продрогшего подростка. Порой душу его опаляла такая едучая безысходная тоска, что парнишка еле сдерживал слезы и не раз порывался уйти из ресторана. Но, глянув на занавешенное непогодой окно, смирял себя: идти было некуда...
От бессилия и безысходности подросток стискивал зубы, натягивал на глаза старую серую кепку и с каким-то самоубийственно злым упрямством неумело и безвкусно курил сигарету за сигаретой.
– Эй, ты! – пророкотал недобрый хмельной голос подле. – Марш отсюда! Нашел курильню!
Подросток еле сдержался, чтобы не ударить, не завопить, не заплакать.
Сцепив зубы и не проронив ни слова, медленно вышел он на крыльцо и сразу угодил под удар остервенелого ветра.
«Куда идти?» – тоскливо подумал парнишка, вжимаясь в каменный простенок между ресторанными окнами.
Подле остановилась невысокая незнакомая женщина, прикрыв подростка черным куполом зонта. Мягкий, сочувственный голос спросил:
– Чего ты здесь мокнешь?
Лица женщины он сперва не разглядел. Увидел только стекла очков да небольшую руку в черной перчатке, сжимавшую рукоятку зонта. Но зато явственно уловил легкий аромат цветущей сирени и понял, что это пахнет духами. И этот непривычный, чуждый ему запах, и топкая рука в перчатке, и очки в легкой золоченой оправе – все, разом и вдруг, вызвало в нем необъяснимую вспышку неприязни.
– А тебе что? – спросил грубо, срывающимся голосом. – Твое место занял?
– Во-первых, не твое, а ваше. Во-вторых, меня зовут Людмила Александровна. А тебя как?
– Какое вам дело! Как зовут, так и зовут.
– Чего ты ерепенишься? Кто обидел, на том и зло вымещай...
Теперь он разглядел глаза за стеклами очков – добрые, сочувственные, и в женском голосе уловил непритворное сострадание. Горькая, неодолимая обида разом захлестнула парнишку, рыдание подкатило к горлу. Он судорожно всхлипнул и наверняка разревелся бы, если б в этот миг женщина не взяла его за руку.
Почему он повиновался ей? Не выдернул руку, не убежал? Не знал. Не понимал. Да и не думал об этом, шагая рядом с ней, прикрытый от дождя ее зонтом, а от ветра – ее телом. Давно-давно, ох как давно ходил он вот так же с мамой. Это было еще до Надыма. До ГПТУ. До детдома. Было...
Опомнился он в коридоре, залитом светом. Растерянно остановился перед ковровой дорожкой, смущенно глянул на свои заляпанные грязью башмаки.
– Видел у порога корытце? Вымой там башмаки. Я подожду...
Парнишка ушел и не вернулся.
Она брела по щиколотки в липкой грязи, безнадежно озираясь. Осатанелый ветер наскакивал со всех сторон, гнул, перевертывал, вырывал зонт, окатывал женщину ледяными струями. Мыслимо ли в такую непогодь, в непроглядном сыром мороке сыскать мальчишку? Да и почему должна она искать? Пошла на минутку в магазин, оставив мужа с приятелем подле накрытого стола и... Нелепо, глупо болтаться под дождем, разыскивая этого шалопая...
Людмила Александровна гнала эти мысли, противилась им. Говорила себе: «Дойду до гастронома, если нет – домой». А выйдя из гастронома, бормотала: «Может, опять в ресторане?» И женщина устало брела туда промокшая, озябшая.
Парнишка скорчился в нише возле дверей кинотеатра.
– Вымыл ботинки? – спросила она легко, и весело, и непринужденно. – Тогда пошли.
И снова они рядом, рука в руке, хлюпали по грязевому потоку. И снова она прикрыла его зонтом от дождя, а телом – от ветра. Так, держась за руки, и прошли до ее кабинета.
– Раздевайся. И ботинки снимай. Вон тапочки в углу.
И сама переобулась, подсела к электрокамину.
– Садись рядышком... Так как тебя звать?
Снова невесть почему ворохнулась в его душе примолкшая было обида, и он, наверное, сказанул бы что-нибудь колкое, несуразное, да она, предугадав это, положила небольшую мягкую ладонь на острое мальчишечье колено и тихо сказала:
– Полно. Успокойся, пожалуйста. Здесь тебя никто не обидит. Здесь ты дома. Не хочешь назвать свое имя – не надо. Разве в этом суть...
– Сергей, – пристыжено буркнул парнишка.
– Ну и отлично, Сережа. В Надыме давно?
– Год скоро.
– Работаешь?
– Уволили... Позавчера...
– И жить негде, да?
Сережа понуро опустил голову.
– А специальность у тебя?..
– Штукатур, – еле слышно вымолвил парнишка.
– Господи! – обрадовалась Людмила Александровна. – Так чего же мы кручинимся? Штукатур в Надыме без работы не останется. Пойдем, познакомлю тебя с новыми товарищами. Держись за них: настоящие рабочие...
Трое парней, как по команде, поднялись навстречу Людмиле Александровне, громко и дружно ответили на ее «Здравствуйте, ребята» и тут же придвинули ей стул и Сереже подставили.
– Садитесь, ребята, – сказала Людмила Александровна и, когда все сели: – Вот что... Гена, Аркаша и Вася... Просьба к вам. Этот мальчик... Сережа, бывший штукатур... Сейчас у него ни денег, ни работы, ни крыши... Хочу подселить к вам четвертым. И чтобы вы его в свою бригаду, а?
– О чем речь, Людмила Александровна, – ответил Гена за всех. – Пусть располагается. Завтра в шесть ноль-ноль подъем и на стройку. Пока аванс не получит – подкормим, – и повернувшись к Сереже: – Дуй, новосел, за постелью. Потом в душевую...
Глубокой ночью она вновь появилась в общежитии. Спросила переполошенную вахтершу:
– Парнишку этого, которого я привела, не видела? Не выходил, случайно?
– Н-нет... по-моему...
– Ну и ладно.
А сама бесшумно прошла к комнате, постояла, прислушиваясь, у двери. Тихонько приоткрыв дверь, заглянула. В дверную щель просочился неяркий свет из коридора, и она увидела четыре кровати, спинка к спинке, и на всех четырех спали.
Облегченно вздохнув, притворила дверь и легко, быстро и бесшумно пошла по коридору...
– Все так и получилось, как сказал Гена, – вспоминает теперь Людмила Александровна. – Поднялся Сережа на ноги, стал ударником на стройке и жил у нас, пока не ушел в армию...
Она говорит раскованно, громко и весело.
Ее сослуживцы и подопечные относятся к ней одинаково уважительно, слушают ее замечания и советы с незаигранным вниманием. По их общему мнению, стержневым, ведущим душевным качеством Людмилы Александровны является доброта. Доброта отчетливо проглядывается в ее внимательно сосредоточенном взгляде, в мягкой, как будто чуточку смущенной улыбке, в мягком, округлом лице. Руки у нее тоже добрые, подвижные и очень чуткие – материнские руки. И когда в крыле молодоженов появился первый ребенок, и восемнадцатилетняя Вера, великолепно орудующая мастерком и кистью, вдруг растерянно заломила руки, не зная, как запеленать распеленавшегося сынишку, отец малыша кинулся за Людмилой Александровной. Как удивительно легко и проворно спеленали ее руки младенца, и тот сразу утих. Легонько покачивая его, Людмила Александровна стала приобщать Веру к маленьким, но очень важным секретам ухода за ребенком. Принимая уснувшего сына, растроганная Вера ненароком обронила:
– Спасибо, мама... Мама Люда.
С легкой Вериной руки опекаемые Людмилой Александровной парни и девушки теперь так и называют ее заглазно – «мама Люда».
Под крылом Людмилы Александровны 229 питомцев: совсем юных, еще не переступивших порог совершеннолетия, и отцов семейств, великовозрастных холостяков поневоле, чьи жены и дети остались на Большой земле, и еще не оперившихся молодоженов, только что ступивших на семейную тропу. Разные возрасты, национальности, профессии, характеры сошлись под одной крышей управляемого Брагиной общежития Севергазстроя, что разместилось в самом центре Надыма, на улице Полярная, в доме № 1.
Главным образом здесь живут строители: каменщики, штукатуры, маляры, плотники, сантехники. Работать им приходится не в белых перчатках, на северных стройках пока ни бытовок, ни душевых. Но в общежитии – в комнатах, коридорах, кухнях, санузлах – всюду удивительная чистота, причем не стерильная, искусственно сотворенная, а живая, теплая, своими руками и добровольно содеянная...
– Много хожу, – поясняет Людмила Александровна, поймав взгляд собеседника на своих мягких тапочках.
Да, много. Как правило, она появляется в общежитии к семи утра, а покидает его близко к полуночи. С этажа на этаж, из отсека в отсек летит и летит ее невысокая подобранная фигура...
Вот она словно запнулась за что-то невидимое, приостановилась, легко склонясь, подняла с полу обгорелую спичку. И несла ее в кулаке до урны. Походя, заглянула в одну из шести кухонь, увидела грязные пятна на полу. Разыскав уборщицу этого блока, попросила:
– Нина Федоровна, загляните, пожалуйста, в кухню на четвертом этаже...
– Что там, Людмила Александровна?
– Грязновато. И мусорная корзинка с верхом...
– Это Юрик. Опять проспал. Я ж его разбудила, а он: «Минуточку еще». Ну, а потом все на бегу. Никак не привыкнет к самостоятельности.
И Нина Федоровна Тарасова заспешила на кухню.
В этом доме не услышишь резкого, нервного голоса, грубого слова ни от жильцов, ни от тех, кто их опекает.
– У нас все вежливые, – не без гордости заявляет Людмила Александровна.
Ну что ж, ей есть чем гордиться. В наше время бранное слово, матерок вошли в обыденную речь многих. Выйдут студенты из института, отойдут два шага от порога и через слово матюг. Этот речевой паразит околдовал не одного. Зачем думать над словом, искать нужное определение, составлять внятную и ясную фразу, когда можно обойтись одним ругачим словечком. И согласие, и отказ, и возмущение, и гнев, и радость – все выражают этим словом нищие духом. Это подлинное бедствие разговорной русской речи, оно уродует, опошляет, огрубляет великий язык.
– В нашем доме не ругаются, – сказала Людмила Александровна.
За этой коротенькой фразой прячется гигантский труд небольшого, сплоченного коллектива воспитателей, вахтеров, уборщиц, одержимых единой идеей – сделать жизнь в общежитии приятной и желанной для каждого. А попробуй-ка найди подступ к чужой душе, сумей на нее повлиять. Нужна великая выдержка, помноженная на добросердечие и заботу о ближнем.
Общежитие – не райская обитель, туда попадают и временщики, прикатившие в Надым за длинными рублями, и летуны, и рвачи, и выпивохи. Подчинить их неписаным законам взаимоуважения и вежливости – задача чрезвычайно трудная. И что греха таить, на этом неохватном поле боя у Людмилы Александровны и ее сподвижников не всегда были победы...
20 лет колесит Брагина по Северу. 12 из них командует молодежными общежитиями. Любит начинать, как говорят, с нуля. Вот и это общежитие она принимала от строителей, заселяла его и обживала.
– Главное – уют, – сказала она на первой планерке еще незнакомым сотрудницам, – взаимное уважение и вежливость...
В холлах и в комнате отдыха, в игровой комнате и в читальне – всюду неправдоподобно чистые дорожки, сверкающая мебель, цветы. (А за окном – проливной дождина и грязевые волны наплывают на бетонку, и мокрый песок налипает на сапоги, а их протопотят по этим сверкающим половичкам сотни пар.) Особый уют и очарование уголкам отдыха придают имитирующие березовую аллею перегородки, чучела птиц на ветвях, отлично выполненные гравюры по дереву, на которых волнующе точно, объемно и ярко отображена природа Севера, его сегодняшняя жизнь. Все это придумано и сделано руками рабочих, живущих под крышей этого общежития. Да и завидная чистота возможна лишь с помощью самих жильцов. Здесь каждый умеет и делает своими руками все: моет, стирает, варит, шьет. Этому их научили уборщицы, вахтеры, воспитатели – «вся королевская рать» мамы Люды.
У нее большая, долгая переписка с бывшими питомцами, давно уехавшими из Надыма, и с родителями тех, кто ныне обитает под ее попечительством.
«Пожалуйста, сообщите, что с Мишей, второй месяц ни строчки», – тревожится Мишин отец, Илья Яковлевич Печорский. И Людмила Александровна негромко и без свидетелей журит Мишу за невнимание к родителям. Парень кается, клянется, а через полчаса приносит квитанцию на отправление заказного письма в родную Макеевку.
Не всегда получалось вот так: коротко, просто и с первого разговора...
Приехал из Магадана в Надым восемнадцатилетний Саша Смокчинский. Поселился у брата. Поступил на работу. Начал обживаться и вдруг не поладил с женой брата и оказался в общежитии. Опрятный, веселый, слегка застенчивый парень, как говорят, пришелся Братиной по душе. Мимо не пройдет, чтобы хоть словом не перемолвиться. На минутку, да заглянет в комнату: как там Саша?
Однажды Саша не пришел ночевать. Встревоженная Людмила Александровна дотошно выспрашивала Сашиных друзей, звонила в «скорую» и в милицию – никаких следов.
Он появился через сутки. Помятый, хмурый, пропахший табаком и водкой.
– Где ты пропадал? – и обрадовано, и строго, и осуждающе спросила Людмила Александровна.
– Где был, там нет, – угрюмо пробурчал Саша и, обойдя ошеломленную женщину, решительно протопал в свою комнату.
Когда туда вошла Людмила Александровна, Саша, не раздевшись, не сняв ботинки, лежал на постели.
– Это что за фокусы, – возмутилась Людмила Александровна. – Во-первых, ты должен быть на работе, а во-вторых...
– А во-вторых, – еле сдерживаясь, чтоб не заорать, отчеканил Саша, – идите-ка вы отсюда и не мешайте мне спать. Я вас в мамы не нанимал, и опекунша мне не нужна!
– Встань, когда с тобой говорит женщина!
Обалдело захлопав ресницами, Саша встал.
– Сперва прими холодный душ, потом решай, кто тебе нужен.
И ушла, уверенная, что все так и будет. Но...
Проводив ее взглядом, парень ругнулся и рухнул на кровать.
Корешок Сашиной беды был Брагиной не в новинку. Саша сошелся с хипцами (есть и такие в Надыме), подпал под их влияние и заскользил под откос: прогуливал, пьянствовал, дебоширил. Напрасно Людмила Александровна взывала к Сашиному благоразумию, убеждала, журила, ругала парня – ничего не помогало. С каждой стычкой Саша становился наглее и однажды, вплотную подступив к женщине, угрожающе процедил:
– Добром прошу, отцепитесь! Иначе могу ненароком повредить вашу очаровательную внешность!
Брагина бросилась за помощью к Сашиному брату. Но разговора между братьями не получилось.
– Топай отсюда! – с ненавистью выкрикнул Саша в лицо брату. – Я тебя не приглашал. И не приглашу. Подыхать буду – не позову...
Тогда Людмила Александровна написала короткое, но очень тревожное письмо Сашиному отцу. Тот откликнулся пространным посланием сыну, которое непрочитанным угодило в мусоропровод.
За систематические прогулы и пьянку Сашу уволили и выселили из общежития.
Людмила Александровна расписалась под приказом и тут же послала старшему Смокчинскому телеграмму: «Немедленно прилетайте, Саша тяжело болен».
Когда отец прилетел, Брагина долго совещалась с ним, и наконец решили увезти Сашу из Надыма домой. А что значит увезти совершеннолетнего, рабочего парня? Всем хватило хлопот и волнений и больше всего их выпало на долю Людмилы Александровны...
С какими только просьбами не обращаются к Братиной далекие папы и мамы ее питомцев...
«Борис сообщил, что женился. Напишите, пожалуйста, какая у меня невестка...»
Чтобы успокоить далекую незнакомую женщину, Людмила Александровна срочно знакомится с женой Бориса, помогает молодым, становится самым желанным человеком в только что родившейся семье и лишь после этого пишет Бориной маме длиннющее письмо, в котором описывает и внешность, и характер невестки, и пылкую взаимную любовь молодых.
Все, чем живут рабочие, так или иначе, но непременно касается Людмилы Александровны, волнует, интересует ее. К маме Люде, по-матерински всепрощающей и неподкупно требовательной, идут с бедой и с обидой, с радостью и с победой. Идут покаяться, выплакаться, выплеснуть наболевшее на душе.
Она знает всех по имени. И тех, кто давно упорхнули из-под ее крыла, и тех, кому еще очень и очень нужны ее поддержка и советы.
– Тебе, Валюша, не идет такая прическа...
– Опять у тебя, Егор, глаза красные. Обещал ведь...
– Зайди ко мне, Лена, вечерком. Есть новый журнал мод. Там одно платье как раз для твоего материала...
Идут к ней и за разрешением спора или затянувшегося конфликта.
Одинаково внимательно и заинтересованно выслушает она правых и виноватых. Судит строго, но не бездоказательно, непременно добиваясь признания виновным своей вины.
Даже со злостными нарушителями правил общежития Людмила Александровна всегда корректна и подчеркнуто вежлива. Ее неприкрытое сочувствие провинившемуся, неодолимая органическая вежливость действует на многих куда сильней грозного окрика и угроз.
Все «возмутители спокойствия» заносятся ночными дежурными в «черную» книгу. На первый раз нарушителя ждет разговор с Людмилой Александровной. Попавший в книгу дважды предстает перед советом общежития. Ну, а коли сыщется такой, на кого не действуют никакие убеждения и уговоры, созывается общее собрание жильцов...
Когда руководимое Людмилой Александровной Брагиной общежитие специальным приказом министра СССР и республиканского комитета профсоюза было признано лучшим в стране среди общежитий Миннефтегазстроя, по этому поводу состоялся вечер, на нем выступил пожилой каменщик Севергазстроя и сказал:
– Для Людмилы Александровны нет беды чужой и горя чужого нет. Все принимает она к своему сердцу. За то и зовут ее мамой...
К. Я. Лагунов
МАМА ЛЮДА
Надымский поэт Яков Снегов сочинил о своем городе стихотворение, которое начинается так:
То нет воды.
То света нет.
То дождь.
То снег.
То дым...
Вот это все сложи в букет –
Получится Надым...
За этими на погляд шутливыми строками прячется в общем-то совсем невеселая явь нынешнего Надыма. Кое-как, наспех слепленный быт надымчан то и дело дает течь. И холодно зимой в квартирах, и вода туда поступает с перебоями, и часто может вдруг, ни с того ни с сего, погаснуть электричество.
И вовсе не ради рифмы присутствует в четверостишии слово «дым». Каждое лето от халатности и недогляду горит вокруг Надыма тундра.
Иногда на задымленный город накатывало вдруг ненастье, пронзительный, отовсюду налетающий ветер мешал дым с песком и с дождем, и этой смесью так люто наждачил лица надымчан, что те спешили поскорей в укрытие.
В такую вот непогодь на пустой улице Надыма, прошитой косыми струями смешанного с песком дождя, появился вдруг невысокий, легко одетый подросток. Словно из-под земли вынырнув, он долго и слепо брел куда-то, не разбирая дороги, не обходя луж. Зябко ежился, втягивал голову в плечи, но шел и шел, пока не промок до нитки и не озяб так, что худенькое тело стала сотрясать дрожь,
В поисках теплого закутка парнишка забрел в вестибюль ресторана, забился там в уголок и затаился.
Из-за стеклянных дверей зала до подростка доносились обрывки томной сытой музыки, мимо неспешно проходили веселые, довольные и нарядные люди, громко переговаривались, раскатисто смеялись, размахивали руками. Эти веселые незнакомые люди, и музыка, и яркий свет люстры – все раздражало, злило продрогшего подростка. Порой душу его опаляла такая едучая безысходная тоска, что парнишка еле сдерживал слезы и не раз порывался уйти из ресторана. Но, глянув на занавешенное непогодой окно, смирял себя: идти было некуда...
От бессилия и безысходности подросток стискивал зубы, натягивал на глаза старую серую кепку и с каким-то самоубийственно злым упрямством неумело и безвкусно курил сигарету за сигаретой.
– Эй, ты! – пророкотал недобрый хмельной голос подле. – Марш отсюда! Нашел курильню!
Подросток еле сдержался, чтобы не ударить, не завопить, не заплакать.
Сцепив зубы и не проронив ни слова, медленно вышел он на крыльцо и сразу угодил под удар остервенелого ветра.
«Куда идти?» – тоскливо подумал парнишка, вжимаясь в каменный простенок между ресторанными окнами.
Подле остановилась невысокая незнакомая женщина, прикрыв подростка черным куполом зонта. Мягкий, сочувственный голос спросил:
– Чего ты здесь мокнешь?
Лица женщины он сперва не разглядел. Увидел только стекла очков да небольшую руку в черной перчатке, сжимавшую рукоятку зонта. Но зато явственно уловил легкий аромат цветущей сирени и понял, что это пахнет духами. И этот непривычный, чуждый ему запах, и топкая рука в перчатке, и очки в легкой золоченой оправе – все, разом и вдруг, вызвало в нем необъяснимую вспышку неприязни.
– А тебе что? – спросил грубо, срывающимся голосом. – Твое место занял?
– Во-первых, не твое, а ваше. Во-вторых, меня зовут Людмила Александровна. А тебя как?
– Какое вам дело! Как зовут, так и зовут.
– Чего ты ерепенишься? Кто обидел, на том и зло вымещай...
Теперь он разглядел глаза за стеклами очков – добрые, сочувственные, и в женском голосе уловил непритворное сострадание. Горькая, неодолимая обида разом захлестнула парнишку, рыдание подкатило к горлу. Он судорожно всхлипнул и наверняка разревелся бы, если б в этот миг женщина не взяла его за руку.
Почему он повиновался ей? Не выдернул руку, не убежал? Не знал. Не понимал. Да и не думал об этом, шагая рядом с ней, прикрытый от дождя ее зонтом, а от ветра – ее телом. Давно-давно, ох как давно ходил он вот так же с мамой. Это было еще до Надыма. До ГПТУ. До детдома. Было...
Опомнился он в коридоре, залитом светом. Растерянно остановился перед ковровой дорожкой, смущенно глянул на свои заляпанные грязью башмаки.
– Видел у порога корытце? Вымой там башмаки. Я подожду...
Парнишка ушел и не вернулся.
Она брела по щиколотки в липкой грязи, безнадежно озираясь. Осатанелый ветер наскакивал со всех сторон, гнул, перевертывал, вырывал зонт, окатывал женщину ледяными струями. Мыслимо ли в такую непогодь, в непроглядном сыром мороке сыскать мальчишку? Да и почему должна она искать? Пошла на минутку в магазин, оставив мужа с приятелем подле накрытого стола и... Нелепо, глупо болтаться под дождем, разыскивая этого шалопая...
Людмила Александровна гнала эти мысли, противилась им. Говорила себе: «Дойду до гастронома, если нет – домой». А выйдя из гастронома, бормотала: «Может, опять в ресторане?» И женщина устало брела туда промокшая, озябшая.
Парнишка скорчился в нише возле дверей кинотеатра.
– Вымыл ботинки? – спросила она легко, и весело, и непринужденно. – Тогда пошли.
И снова они рядом, рука в руке, хлюпали по грязевому потоку. И снова она прикрыла его зонтом от дождя, а телом – от ветра. Так, держась за руки, и прошли до ее кабинета.
– Раздевайся. И ботинки снимай. Вон тапочки в углу.
И сама переобулась, подсела к электрокамину.
– Садись рядышком... Так как тебя звать?
Снова невесть почему ворохнулась в его душе примолкшая было обида, и он, наверное, сказанул бы что-нибудь колкое, несуразное, да она, предугадав это, положила небольшую мягкую ладонь на острое мальчишечье колено и тихо сказала:
– Полно. Успокойся, пожалуйста. Здесь тебя никто не обидит. Здесь ты дома. Не хочешь назвать свое имя – не надо. Разве в этом суть...
– Сергей, – пристыжено буркнул парнишка.
– Ну и отлично, Сережа. В Надыме давно?
– Год скоро.
– Работаешь?
– Уволили... Позавчера...
– И жить негде, да?
Сережа понуро опустил голову.
– А специальность у тебя?..
– Штукатур, – еле слышно вымолвил парнишка.
– Господи! – обрадовалась Людмила Александровна. – Так чего же мы кручинимся? Штукатур в Надыме без работы не останется. Пойдем, познакомлю тебя с новыми товарищами. Держись за них: настоящие рабочие...
Трое парней, как по команде, поднялись навстречу Людмиле Александровне, громко и дружно ответили на ее «Здравствуйте, ребята» и тут же придвинули ей стул и Сереже подставили.
– Садитесь, ребята, – сказала Людмила Александровна и, когда все сели: – Вот что... Гена, Аркаша и Вася... Просьба к вам. Этот мальчик... Сережа, бывший штукатур... Сейчас у него ни денег, ни работы, ни крыши... Хочу подселить к вам четвертым. И чтобы вы его в свою бригаду, а?
– О чем речь, Людмила Александровна, – ответил Гена за всех. – Пусть располагается. Завтра в шесть ноль-ноль подъем и на стройку. Пока аванс не получит – подкормим, – и повернувшись к Сереже: – Дуй, новосел, за постелью. Потом в душевую...
Глубокой ночью она вновь появилась в общежитии. Спросила переполошенную вахтершу:
– Парнишку этого, которого я привела, не видела? Не выходил, случайно?
– Н-нет... по-моему...
– Ну и ладно.
А сама бесшумно прошла к комнате, постояла, прислушиваясь, у двери. Тихонько приоткрыв дверь, заглянула. В дверную щель просочился неяркий свет из коридора, и она увидела четыре кровати, спинка к спинке, и на всех четырех спали.
Облегченно вздохнув, притворила дверь и легко, быстро и бесшумно пошла по коридору...
– Все так и получилось, как сказал Гена, – вспоминает теперь Людмила Александровна. – Поднялся Сережа на ноги, стал ударником на стройке и жил у нас, пока не ушел в армию...
Она говорит раскованно, громко и весело.
Ее сослуживцы и подопечные относятся к ней одинаково уважительно, слушают ее замечания и советы с незаигранным вниманием. По их общему мнению, стержневым, ведущим душевным качеством Людмилы Александровны является доброта. Доброта отчетливо проглядывается в ее внимательно сосредоточенном взгляде, в мягкой, как будто чуточку смущенной улыбке, в мягком, округлом лице. Руки у нее тоже добрые, подвижные и очень чуткие – материнские руки. И когда в крыле молодоженов появился первый ребенок, и восемнадцатилетняя Вера, великолепно орудующая мастерком и кистью, вдруг растерянно заломила руки, не зная, как запеленать распеленавшегося сынишку, отец малыша кинулся за Людмилой Александровной. Как удивительно легко и проворно спеленали ее руки младенца, и тот сразу утих. Легонько покачивая его, Людмила Александровна стала приобщать Веру к маленьким, но очень важным секретам ухода за ребенком. Принимая уснувшего сына, растроганная Вера ненароком обронила:
– Спасибо, мама... Мама Люда.
С легкой Вериной руки опекаемые Людмилой Александровной парни и девушки теперь так и называют ее заглазно – «мама Люда».
Под крылом Людмилы Александровны 229 питомцев: совсем юных, еще не переступивших порог совершеннолетия, и отцов семейств, великовозрастных холостяков поневоле, чьи жены и дети остались на Большой земле, и еще не оперившихся молодоженов, только что ступивших на семейную тропу. Разные возрасты, национальности, профессии, характеры сошлись под одной крышей управляемого Брагиной общежития Севергазстроя, что разместилось в самом центре Надыма, на улице Полярная, в доме № 1.
Главным образом здесь живут строители: каменщики, штукатуры, маляры, плотники, сантехники. Работать им приходится не в белых перчатках, на северных стройках пока ни бытовок, ни душевых. Но в общежитии – в комнатах, коридорах, кухнях, санузлах – всюду удивительная чистота, причем не стерильная, искусственно сотворенная, а живая, теплая, своими руками и добровольно содеянная...
– Много хожу, – поясняет Людмила Александровна, поймав взгляд собеседника на своих мягких тапочках.
Да, много. Как правило, она появляется в общежитии к семи утра, а покидает его близко к полуночи. С этажа на этаж, из отсека в отсек летит и летит ее невысокая подобранная фигура...
Вот она словно запнулась за что-то невидимое, приостановилась, легко склонясь, подняла с полу обгорелую спичку. И несла ее в кулаке до урны. Походя, заглянула в одну из шести кухонь, увидела грязные пятна на полу. Разыскав уборщицу этого блока, попросила:
– Нина Федоровна, загляните, пожалуйста, в кухню на четвертом этаже...
– Что там, Людмила Александровна?
– Грязновато. И мусорная корзинка с верхом...
– Это Юрик. Опять проспал. Я ж его разбудила, а он: «Минуточку еще». Ну, а потом все на бегу. Никак не привыкнет к самостоятельности.
И Нина Федоровна Тарасова заспешила на кухню.
В этом доме не услышишь резкого, нервного голоса, грубого слова ни от жильцов, ни от тех, кто их опекает.
– У нас все вежливые, – не без гордости заявляет Людмила Александровна.
Ну что ж, ей есть чем гордиться. В наше время бранное слово, матерок вошли в обыденную речь многих. Выйдут студенты из института, отойдут два шага от порога и через слово матюг. Этот речевой паразит околдовал не одного. Зачем думать над словом, искать нужное определение, составлять внятную и ясную фразу, когда можно обойтись одним ругачим словечком. И согласие, и отказ, и возмущение, и гнев, и радость – все выражают этим словом нищие духом. Это подлинное бедствие разговорной русской речи, оно уродует, опошляет, огрубляет великий язык.
– В нашем доме не ругаются, – сказала Людмила Александровна.
За этой коротенькой фразой прячется гигантский труд небольшого, сплоченного коллектива воспитателей, вахтеров, уборщиц, одержимых единой идеей – сделать жизнь в общежитии приятной и желанной для каждого. А попробуй-ка найди подступ к чужой душе, сумей на нее повлиять. Нужна великая выдержка, помноженная на добросердечие и заботу о ближнем.
Общежитие – не райская обитель, туда попадают и временщики, прикатившие в Надым за длинными рублями, и летуны, и рвачи, и выпивохи. Подчинить их неписаным законам взаимоуважения и вежливости – задача чрезвычайно трудная. И что греха таить, на этом неохватном поле боя у Людмилы Александровны и ее сподвижников не всегда были победы...
20 лет колесит Брагина по Северу. 12 из них командует молодежными общежитиями. Любит начинать, как говорят, с нуля. Вот и это общежитие она принимала от строителей, заселяла его и обживала.
– Главное – уют, – сказала она на первой планерке еще незнакомым сотрудницам, – взаимное уважение и вежливость...
В холлах и в комнате отдыха, в игровой комнате и в читальне – всюду неправдоподобно чистые дорожки, сверкающая мебель, цветы. (А за окном – проливной дождина и грязевые волны наплывают на бетонку, и мокрый песок налипает на сапоги, а их протопотят по этим сверкающим половичкам сотни пар.) Особый уют и очарование уголкам отдыха придают имитирующие березовую аллею перегородки, чучела птиц на ветвях, отлично выполненные гравюры по дереву, на которых волнующе точно, объемно и ярко отображена природа Севера, его сегодняшняя жизнь. Все это придумано и сделано руками рабочих, живущих под крышей этого общежития. Да и завидная чистота возможна лишь с помощью самих жильцов. Здесь каждый умеет и делает своими руками все: моет, стирает, варит, шьет. Этому их научили уборщицы, вахтеры, воспитатели – «вся королевская рать» мамы Люды.
У нее большая, долгая переписка с бывшими питомцами, давно уехавшими из Надыма, и с родителями тех, кто ныне обитает под ее попечительством.
«Пожалуйста, сообщите, что с Мишей, второй месяц ни строчки», – тревожится Мишин отец, Илья Яковлевич Печорский. И Людмила Александровна негромко и без свидетелей журит Мишу за невнимание к родителям. Парень кается, клянется, а через полчаса приносит квитанцию на отправление заказного письма в родную Макеевку.
Не всегда получалось вот так: коротко, просто и с первого разговора...
Приехал из Магадана в Надым восемнадцатилетний Саша Смокчинский. Поселился у брата. Поступил на работу. Начал обживаться и вдруг не поладил с женой брата и оказался в общежитии. Опрятный, веселый, слегка застенчивый парень, как говорят, пришелся Братиной по душе. Мимо не пройдет, чтобы хоть словом не перемолвиться. На минутку, да заглянет в комнату: как там Саша?
Однажды Саша не пришел ночевать. Встревоженная Людмила Александровна дотошно выспрашивала Сашиных друзей, звонила в «скорую» и в милицию – никаких следов.
Он появился через сутки. Помятый, хмурый, пропахший табаком и водкой.
– Где ты пропадал? – и обрадовано, и строго, и осуждающе спросила Людмила Александровна.
– Где был, там нет, – угрюмо пробурчал Саша и, обойдя ошеломленную женщину, решительно протопал в свою комнату.
Когда туда вошла Людмила Александровна, Саша, не раздевшись, не сняв ботинки, лежал на постели.
– Это что за фокусы, – возмутилась Людмила Александровна. – Во-первых, ты должен быть на работе, а во-вторых...
– А во-вторых, – еле сдерживаясь, чтоб не заорать, отчеканил Саша, – идите-ка вы отсюда и не мешайте мне спать. Я вас в мамы не нанимал, и опекунша мне не нужна!
– Встань, когда с тобой говорит женщина!
Обалдело захлопав ресницами, Саша встал.
– Сперва прими холодный душ, потом решай, кто тебе нужен.
И ушла, уверенная, что все так и будет. Но...
Проводив ее взглядом, парень ругнулся и рухнул на кровать.
Корешок Сашиной беды был Брагиной не в новинку. Саша сошелся с хипцами (есть и такие в Надыме), подпал под их влияние и заскользил под откос: прогуливал, пьянствовал, дебоширил. Напрасно Людмила Александровна взывала к Сашиному благоразумию, убеждала, журила, ругала парня – ничего не помогало. С каждой стычкой Саша становился наглее и однажды, вплотную подступив к женщине, угрожающе процедил:
– Добром прошу, отцепитесь! Иначе могу ненароком повредить вашу очаровательную внешность!
Брагина бросилась за помощью к Сашиному брату. Но разговора между братьями не получилось.
– Топай отсюда! – с ненавистью выкрикнул Саша в лицо брату. – Я тебя не приглашал. И не приглашу. Подыхать буду – не позову...
Тогда Людмила Александровна написала короткое, но очень тревожное письмо Сашиному отцу. Тот откликнулся пространным посланием сыну, которое непрочитанным угодило в мусоропровод.
За систематические прогулы и пьянку Сашу уволили и выселили из общежития.
Людмила Александровна расписалась под приказом и тут же послала старшему Смокчинскому телеграмму: «Немедленно прилетайте, Саша тяжело болен».
Когда отец прилетел, Брагина долго совещалась с ним, и наконец решили увезти Сашу из Надыма домой. А что значит увезти совершеннолетнего, рабочего парня? Всем хватило хлопот и волнений и больше всего их выпало на долю Людмилы Александровны...
С какими только просьбами не обращаются к Братиной далекие папы и мамы ее питомцев...
«Борис сообщил, что женился. Напишите, пожалуйста, какая у меня невестка...»
Чтобы успокоить далекую незнакомую женщину, Людмила Александровна срочно знакомится с женой Бориса, помогает молодым, становится самым желанным человеком в только что родившейся семье и лишь после этого пишет Бориной маме длиннющее письмо, в котором описывает и внешность, и характер невестки, и пылкую взаимную любовь молодых.
Все, чем живут рабочие, так или иначе, но непременно касается Людмилы Александровны, волнует, интересует ее. К маме Люде, по-матерински всепрощающей и неподкупно требовательной, идут с бедой и с обидой, с радостью и с победой. Идут покаяться, выплакаться, выплеснуть наболевшее на душе.
Она знает всех по имени. И тех, кто давно упорхнули из-под ее крыла, и тех, кому еще очень и очень нужны ее поддержка и советы.
– Тебе, Валюша, не идет такая прическа...
– Опять у тебя, Егор, глаза красные. Обещал ведь...
– Зайди ко мне, Лена, вечерком. Есть новый журнал мод. Там одно платье как раз для твоего материала...
Идут к ней и за разрешением спора или затянувшегося конфликта.
Одинаково внимательно и заинтересованно выслушает она правых и виноватых. Судит строго, но не бездоказательно, непременно добиваясь признания виновным своей вины.
Даже со злостными нарушителями правил общежития Людмила Александровна всегда корректна и подчеркнуто вежлива. Ее неприкрытое сочувствие провинившемуся, неодолимая органическая вежливость действует на многих куда сильней грозного окрика и угроз.
Все «возмутители спокойствия» заносятся ночными дежурными в «черную» книгу. На первый раз нарушителя ждет разговор с Людмилой Александровной. Попавший в книгу дважды предстает перед советом общежития. Ну, а коли сыщется такой, на кого не действуют никакие убеждения и уговоры, созывается общее собрание жильцов...
Когда руководимое Людмилой Александровной Брагиной общежитие специальным приказом министра СССР и республиканского комитета профсоюза было признано лучшим в стране среди общежитий Миннефтегазстроя, по этому поводу состоялся вечер, на нем выступил пожилой каменщик Севергазстроя и сказал:
– Для Людмилы Александровны нет беды чужой и горя чужого нет. Все принимает она к своему сердцу. За то и зовут ее мамой...