Ветка полыни
К. Я. Лагунов
СТИЛЯГА
В райцентр я приехал после полудня. Мне повезло: в гостинице оказались свободные места. Меня поселили в четырехместном номере. Три кровати в номере пустовали, а на четвертой спал парень. Я никогда не сплю днем, не люблю засонь. И этот сладко посапывающий парень был неприятен мне.
Когда я в шестом часу вечера снова пришел в номер, парень все еще был в постели. Правда, он уже не спал, а читал книгу. На мое «здравствуйте» ответил рафинированным тенорком.
– Добрый день, хотя уже вечер, – засмеялся, растянув по-девичьи яркий рот.
Я с раздражением наблюдал, как парень одевался. Вот он влез в узенькие синтетические брючки с идеальной стрелкой. Надел кипенно-белую нейлоновую рубашку. Прицепил черный галстук. Сунул ноги в сверкающие туфли на толстой ребристой подошве. И, насвистывая, принялся перед зеркалом расчесывать и приглаживать длинные взлохмаченные волосы.
«Пижон, – подумал я. – Стиляга». Во мне нарастала злость. Не люблю я эту породу. Хотелось наговорить ему чего-нибудь обидного. Я искал только повод для этого и закинул первую удочку.
– День спим, а ночь работаем? Все наоборот, не так, как все.
– А что делать? Каждый устраивается, как может. Я студент. Сейчас на каникулах. Вот и отсыпаюсь.
– Выпускник?
– Что вы! На первом курсе обитаю.
«Ничего себе, дубина. Лет двадцать пять с гаком – и на первом курсе. Мамин сынок».
– А сюда каким ветром?
– Эдик Переверзев, – представился он. – Сюда приехал читать лекции по путевке общества. Массы просветить, ну и кое-что подзаработать. Сегодня в семь выступаю в средней школе. О поэзии. А как вас зовут?
Я не отвечал, курил и проклинал случай, который загнал меня в один номер с этим тонконогим. А тот, видно, и не догадывался о моем состоянии. Знай себе охорашивался перед зеркалом и лениво так говорил:
– Поднадоело здесь. Все слишком однообразно. Завтра у меня свободный вечер. Днем выступлю в промкомбинате и...
– И пойдем со мной на ферму, – с плохо скрытым вызовом проговорил я. – Подышим навозным духом, поглядим, откуда берется молоко.
– С удовольствием. Люблю парное молочко. Оно пенистое и шипучее, как пиво.
Меня покоробило от этого сравнения, но я промолчал: представил, каким пугалом будет выглядеть он завтра на ферме, и злорадно улыбнулся.
На ферму мы пошли в сопровождении председателя колхоза и зоотехника. Я разговаривал с ними о кормах и надоях, а Эдик вышагивал чуть поодаль и молчал. Улучив минутку, председатель спросил:
– Это что за интурист с вами?
– Звездный мальчик. Хочет приобщиться к сельскому хозяйству и отведать парного молочка.
– Он нам всех коров перепугает, – засмеялся зоотехник. – В таком наряде надо на паркете чарльстонить, а не по навозу шлепать.
– По вашей ферме, наверное, и в броднях не пройти, – сказал я и не ошибся.
Коровник, видимо, уже несколько дней не чистили. Навозная жижа противно хлюпала под ногами. Коровы грязные, доярки в замызганных халатах, без косынок,
Эдик медленно пробирался по кромке сточной канавы. Он балансировал руками, становился на цыпочки, высоко вскидывал тощие ноги, перешагивая навозные кучи.
– Как же вы работаете в таких условиях? – послышался его удивленный голос. – Это же черт знает что.
– Вентиляторов нет, – взвился сразу зоотехник.
– Причем здесь вентиляторы? – рассердился Эдик. – Тут же утонуть можно. Представляю, что за молоко вы сдаете. Пополам с навозом.
Он был прав, но я смолчал и не поддержал его. «Смотри, какой критикан, – думал я. – Дать бы тебе вилы в руки».
Нас окружили доярки. Эдик взял у одной марлевую тряпку. Поднял ее за уголок, брезгливо сморщился.
– Фу, какая гадость. Хорошая хозяйка такой тряпкой не станет полы мыть. А вымя надо теплой водичкой подмывать. А потом вазелинчиком.
– Показали бы нам, как все это делается. Просветили бы, – с издевкой сказала высокая молодая доярка.
– Он, девочки, умеет и доить стильно!
– По методу буги-вуги!
– Одной рукой сразу двух коров!
Все захохотали.
– А что, парень, может, и вправду покажешь нашим девкам, как надо с коровой обходиться? – давясь смехом, спросил председатель. – Сейчас мы тебе спроворим халат и подойник.
– С теплой водой? – громко спросил Эдик.
– Хоть с кипяченой, – махнул рукой председатель.
– Несите.
– Люська! – крикнул председатель. – Тащи халат и подойник.
Я поглядел на Эдика. Он был бледен. Нижняя губа крепко закушена. Лоб наморщен. «Погоди, сейчас ты не так закрутишься».
Принесли халат и подойник. Эдик скинул пальто, отдал его председателю. Надел халат. Попросил полить на руки.
«Какого черта он разыгрывает? Нашел, где спектакль устраивать, – негодовал я, глядя, как Эдик старательно моет руки. – А выдержки ему не занимать. Натренирован играть на чужих нервах».
Между тем Эдик вытер носовым платком руки, подошел к корове, успокаивающе погладил ее по холке.
– Ну, ну, голубушка. Спокойно стоять.
И от того, как он сказал эти слова, мне стало не по себе.
Я понял, что сейчас свершится что-то неожиданное.
Тоненько звякнула молочная струя в подойник. Другая, третья. Звон прекратился. Теперь струи падали в ведро с тихим шипением.
Я оглянулся на председателя. Запечатлеть бы его таким в бронзе. Вышла бы великолепная скульптура «Удивление». В нем все выражало крайнюю степень удивления: и глаза, и рот, и руки. Но вот широкое, обветренное лицо председателя засветилось восторгом, и он прошептал:
– Ах, сукин сын!..
Когда мы остались наедине, я, пряча смущение, спросил:
– Где это ты научился доить?
– Уже разучился, – вздохнул Эдик. – Я ведь после средней школы три года работал на ферме. Был дояром, потом заведующим. Заболел ревматизмом. Лечился в городе и стал студентом.
Наступило долгое молчание. Оно угнетало меня, и я сказал первое, что пришло на ум:
– Разве в таком костюме ездят в командировки?
– А у меня другого нет. Живу на стипендию да немножко подрабатываю.
Я не смел взглянуть ему в глаза.
К. Я. Лагунов
СТИЛЯГА
В райцентр я приехал после полудня. Мне повезло: в гостинице оказались свободные места. Меня поселили в четырехместном номере. Три кровати в номере пустовали, а на четвертой спал парень. Я никогда не сплю днем, не люблю засонь. И этот сладко посапывающий парень был неприятен мне.
Когда я в шестом часу вечера снова пришел в номер, парень все еще был в постели. Правда, он уже не спал, а читал книгу. На мое «здравствуйте» ответил рафинированным тенорком.
– Добрый день, хотя уже вечер, – засмеялся, растянув по-девичьи яркий рот.
Я с раздражением наблюдал, как парень одевался. Вот он влез в узенькие синтетические брючки с идеальной стрелкой. Надел кипенно-белую нейлоновую рубашку. Прицепил черный галстук. Сунул ноги в сверкающие туфли на толстой ребристой подошве. И, насвистывая, принялся перед зеркалом расчесывать и приглаживать длинные взлохмаченные волосы.
«Пижон, – подумал я. – Стиляга». Во мне нарастала злость. Не люблю я эту породу. Хотелось наговорить ему чего-нибудь обидного. Я искал только повод для этого и закинул первую удочку.
– День спим, а ночь работаем? Все наоборот, не так, как все.
– А что делать? Каждый устраивается, как может. Я студент. Сейчас на каникулах. Вот и отсыпаюсь.
– Выпускник?
– Что вы! На первом курсе обитаю.
«Ничего себе, дубина. Лет двадцать пять с гаком – и на первом курсе. Мамин сынок».
– А сюда каким ветром?
– Эдик Переверзев, – представился он. – Сюда приехал читать лекции по путевке общества. Массы просветить, ну и кое-что подзаработать. Сегодня в семь выступаю в средней школе. О поэзии. А как вас зовут?
Я не отвечал, курил и проклинал случай, который загнал меня в один номер с этим тонконогим. А тот, видно, и не догадывался о моем состоянии. Знай себе охорашивался перед зеркалом и лениво так говорил:
– Поднадоело здесь. Все слишком однообразно. Завтра у меня свободный вечер. Днем выступлю в промкомбинате и...
– И пойдем со мной на ферму, – с плохо скрытым вызовом проговорил я. – Подышим навозным духом, поглядим, откуда берется молоко.
– С удовольствием. Люблю парное молочко. Оно пенистое и шипучее, как пиво.
Меня покоробило от этого сравнения, но я промолчал: представил, каким пугалом будет выглядеть он завтра на ферме, и злорадно улыбнулся.
На ферму мы пошли в сопровождении председателя колхоза и зоотехника. Я разговаривал с ними о кормах и надоях, а Эдик вышагивал чуть поодаль и молчал. Улучив минутку, председатель спросил:
– Это что за интурист с вами?
– Звездный мальчик. Хочет приобщиться к сельскому хозяйству и отведать парного молочка.
– Он нам всех коров перепугает, – засмеялся зоотехник. – В таком наряде надо на паркете чарльстонить, а не по навозу шлепать.
– По вашей ферме, наверное, и в броднях не пройти, – сказал я и не ошибся.
Коровник, видимо, уже несколько дней не чистили. Навозная жижа противно хлюпала под ногами. Коровы грязные, доярки в замызганных халатах, без косынок,
Эдик медленно пробирался по кромке сточной канавы. Он балансировал руками, становился на цыпочки, высоко вскидывал тощие ноги, перешагивая навозные кучи.
– Как же вы работаете в таких условиях? – послышался его удивленный голос. – Это же черт знает что.
– Вентиляторов нет, – взвился сразу зоотехник.
– Причем здесь вентиляторы? – рассердился Эдик. – Тут же утонуть можно. Представляю, что за молоко вы сдаете. Пополам с навозом.
Он был прав, но я смолчал и не поддержал его. «Смотри, какой критикан, – думал я. – Дать бы тебе вилы в руки».
Нас окружили доярки. Эдик взял у одной марлевую тряпку. Поднял ее за уголок, брезгливо сморщился.
– Фу, какая гадость. Хорошая хозяйка такой тряпкой не станет полы мыть. А вымя надо теплой водичкой подмывать. А потом вазелинчиком.
– Показали бы нам, как все это делается. Просветили бы, – с издевкой сказала высокая молодая доярка.
– Он, девочки, умеет и доить стильно!
– По методу буги-вуги!
– Одной рукой сразу двух коров!
Все захохотали.
– А что, парень, может, и вправду покажешь нашим девкам, как надо с коровой обходиться? – давясь смехом, спросил председатель. – Сейчас мы тебе спроворим халат и подойник.
– С теплой водой? – громко спросил Эдик.
– Хоть с кипяченой, – махнул рукой председатель.
– Несите.
– Люська! – крикнул председатель. – Тащи халат и подойник.
Я поглядел на Эдика. Он был бледен. Нижняя губа крепко закушена. Лоб наморщен. «Погоди, сейчас ты не так закрутишься».
Принесли халат и подойник. Эдик скинул пальто, отдал его председателю. Надел халат. Попросил полить на руки.
«Какого черта он разыгрывает? Нашел, где спектакль устраивать, – негодовал я, глядя, как Эдик старательно моет руки. – А выдержки ему не занимать. Натренирован играть на чужих нервах».
Между тем Эдик вытер носовым платком руки, подошел к корове, успокаивающе погладил ее по холке.
– Ну, ну, голубушка. Спокойно стоять.
И от того, как он сказал эти слова, мне стало не по себе.
Я понял, что сейчас свершится что-то неожиданное.
Тоненько звякнула молочная струя в подойник. Другая, третья. Звон прекратился. Теперь струи падали в ведро с тихим шипением.
Я оглянулся на председателя. Запечатлеть бы его таким в бронзе. Вышла бы великолепная скульптура «Удивление». В нем все выражало крайнюю степень удивления: и глаза, и рот, и руки. Но вот широкое, обветренное лицо председателя засветилось восторгом, и он прошептал:
– Ах, сукин сын!..
Когда мы остались наедине, я, пряча смущение, спросил:
– Где это ты научился доить?
– Уже разучился, – вздохнул Эдик. – Я ведь после средней школы три года работал на ферме. Был дояром, потом заведующим. Заболел ревматизмом. Лечился в городе и стал студентом.
Наступило долгое молчание. Оно угнетало меня, и я сказал первое, что пришло на ум:
– Разве в таком костюме ездят в командировки?
– А у меня другого нет. Живу на стипендию да немножко подрабатываю.
Я не смел взглянуть ему в глаза.