Испытание властью
В. С. Коробейников
ОДИН ИЗ ПОКОЛЕНИЯ ПОБЕДИТЕЛЕЙ
* * *
Велика и славна родная моя Русь. Много героических побед одержал ее народ в боях и труде. Но самое тяжелое испытание выдержала Родина в войне с фашизмом. За торжеством победных маршей скрываются ошибки вождей, полководцев, просчеты офицеров, унесшие тысячи человеческих жизней. Видимо, в какой-то мере так бывает на каждой войне. Но в Великой Отечественной особо проявилось народное упорство, отчаянное самопожертвование, великая самоорганизованность людей, умение и воля стоять насмерть во имя победы тех, кто шел следом.
Я давно хотел поближе пообщаться с людьми из поколения победителей так, чтобы избежать привитого им высокого пафоса, или огульного охаивания отдельных периодов жизни. Хотелось откровения и правды, без оценок и выводов, без нравоучений и выпячивания собственных заслуг. И судьба подарила мне такую встречу.
Однажды я ждал в поликлинике приема врача. Люди проходили профосмотр, и в коридоре скопилась порядочная очередь и молодых и пожилых пациентов.
В зеленом заношенном, военном кителе, с наградными колодками на груди, слегка шаркая ногами, вошел сухощавый, сутуловатый, среднего роста пожилой мужчина. Разобравшись с очередью и , определив, что ждать придется долго, он сел в кресло рядом со мной, склонившись облокотился на колено и молча ждал, глядя в пол. Он не выражал никакого желания к общению и, сколько я не ждал, он ни разу не поднял глаз. Тогда я заговорил первым.
– Решили немного подлечиться?
– Да вот зрение стало подводить. Я так-то здоров. Много лет бегал по утрам трусцой... И сейчас могу еще пробежать...
Он оценивающе посмотрел сначала в одну, потом в другую сторону коридора и закончил.
– Метров так десять, может и пятнадцать.
Я не мог понять, шутит он или говорит серьезно, но сосед также спокойно уставился в пол, не давая повода к веселью.
– А сколько же вам лет, если не секрет?
– Исполнилось восемьдесят восемь. Я с пятнадцатого года.
– Наверно, в войне участвовать пришлось?
– Я, можно сказать, вообще военный. До войны служил и после войны.
– Матушка пехота? Или артиллерия?
– Не-е-ет! Авиация дальнего действия.
Он произнес это с гордостью и весь преобразился – выпрямился в кресле, во взгляде появилось оживление, а я понял, что встретил необычного собеседника и попросил его рассказать о себе поподробней. Мы пересели к окну, в стороне от очереди и он негромко, без эмоций заговорил.
– Фамилия моя Киселев. Звать Александр Федорович. Родился в большом селе на краю Рязанской области. Деревня есть деревня – с детства в труде. Кое-как три класса закончил в школе, потом на два года перерыв – учителя не было.
После семи классов сдал документы в Рыбинское медучилище, но и тут неудача – не смогли набрать учащихся. Опять вернулся домой. Услышал, что в небольшом городишке Ростове-Ярославском открылся сельхозтехникум. Туда и поступил учиться на механика. По разнарядке направили меня в Тюмень. Тогда все по разнарядке было. Раз выучился бесплатно, поезжай куда требуется, а не куда хочешь.
Управление сельского хозяйства где-то вот тут недалеко было – в центре города. Тоже направление дают – в Червишевский совхоз разъездным механиком. Пошел я туда. Железную дорогу миновал и сразу поля начались. Иду по тракту – подвода догоняет. Татарин едет. «Чемодан – говорит – клади на телегу, а сам не садись, лошадь не здоровая».
Добрались до совхоза, определили меня на частную квартиру, а с утра на работу вышел. Лошадь мне закрепили. Стал ездить по полям от трактора к трактору, с рассвета до ночи каждый день.
У хозяев, где я поселился, дочка была, почти ровесница мне. Чуть помоложе. Познакомились мы, друг дружке понравились.
Доработал я до осени, хлеб убрали, технику ремонтировать взялись.
Так и работал бы всю жизнь в этом совхозе, да не пришлось.
Приехали двое, толи из Г.П.У. толи из Н.К.В.Д., вызвали нас с агрономом говорят:
– Директор совхоза – враг народа, вы должны на него показания дать, раскрыть его преступления.
Мы говорим, что , кроме хорошего, ничего о нем не знаем и сказать другого не можем.
– А-а-а ! Значит вы с ним заодно. Понятно теперь. Ладно, будем разбираться.
В деревне был один каменный дом с подвалом, вот туда нас и начали каждую ночь таскать. День работаем, а ночь в подвале нас допрашивают. Главное ребята-то молодые, почти как и мы по возрасту, а такие настойчивые! Заставляют нас писать показания и все. Наверно бы добром это не закончилось, если бы не случай – пришла мне повестка из военкомата. Я прямо бегом бежал до самого города. Прошел комиссию и через три дня уехал служить в армию. Попал в город Нерчинск, в двадцать шестой авиационный полк. Работал в Б.А.О. – батальон авиационного обслуживания, на ремонтном заводе. Самолетов не касался, а восстанавливал для начальства легковые машины.
Примерно через полгода приходит разнарядка – направить для поступления в Иркутское Высшее Военное авиационно-техническое училище трех человек. В это число попал и я. На экзамене двое срезались, а меня зачислили. Первые два года, когда шла теория, было мне трудно, а как дошли до техники – тут я стал вроде академика. Все давалось легко. Даже отстающих консультировал.
После окончания присвоили звание техник-лейтенант и направили служить в Ярославскую область. Около города Рыбинска есть такая станция – «Переборы», там и был военный аэродром. Я попал в полк бомбардировщиков дальнего действия – «Ил-4». Это был лучший в то время в стране самолет.
Авиация дальнего действия почти не участвовала в решении оперативных замыслов, она решала стратегические задачи. Командующим был генерал Голованов – личный летчик Сталина, который летал очень редко, но только с ним.
Занимались мы в полку обучением молодых летчиков. Работали напряженно, а учеников не убавлялось. Шли группа за группой. Потом, позднее уж, я понял, что готовились к войне, а тогда удивлялись: «зачем такое количество летчиков и почему такая спешка?».
Нагрузка на нас – технарей была огромная. Летчики опыта не имеют, другой и полетает-то минут двадцать, а нам работы наделает на полдня. После каждой посадки полная проверка всей машины.
Как-то осенью поступил к нам самолет и не старый вроде, а сильно подразбитый. Его мне и подсунули: «Давай ремонтируй и принимай. На нем будешь механиком». Долго я провозился с ним, но сделал, и приготовились мы к полету в Новороссийск.
Вдруг через посыльного вызывают меня в штаб к начальству. Командир эскадрильи – майор спрашивает. ,
– Ты самолет принял?
– Принял.
– Передай Никонову, а сам давай на пароход к капитану Догадину.
Будешь техником-механиком в его экипаже. Кроме вас еще люди поедут за получением новых самолетов.
Тогда система такая была – собирали «Ил-4» в Комсомольске-на-Амуре. Дальневосточники перегоняли их в город Энгельс, а оттуда по разным аэродромам уже свои летчики.
Забежал я в казарму, мешок на плечо и на водный вокзал. Успел догнать своих. Поплыли на пароходе «Михаил Калинин». Красота! Сидим на верхней палубе, покуриваем. Тогда вместо махорки давали опилки, пропитанные никотином. Ничего! Курили за милую душу – только искры летят!
Приехали, самолеты приняли, готовимся лететь обратно. Я в экипаже командира звена. Вдруг докладывают, что у одного «Ила» шасси не работает. Командир опять на меня.
– Оставайся, делайте, а я с другим механиком полечу.
– И что вы думаете? Попали они все три самолета в грозу, а в машину командира Догадина попала молния. Все погибли. А ведь там должен был быть механиком я. И что еще потрясающе, Никонов, который полетел вместо меня в Новороссийск, тоже погиб при посадке. Летчик неопытный – совершил ошибку. Сам живой остался, а Никонов разбился.
Александр Федорович горестно вздохнул, подержал задрожавшие губы рукой, повернулся ко мне корпусом и проговорил, как бы удивляясь.
– Вот как случилось – смерть меня в одно и то же время в двух местах поджидала, а я оказался в третьем. И живой остался.
Вернувшись на базу, вновь подключились к обучению новичков-летчиков.
Не заметили, как и весна подошла. Взлетная полоса стала раскисать. С утра еще можно по заморозку подняться, а к обеду все– грязь не дает, а летчиков готовить надо.
Поступает нам приказ – перебазироваться в Закавказье, то ли в Ингушетию, то ли в Кабардино-Балкарию, забывать стал. Но хорошо помню, что не в Чечню. Одним словом – на сухие аэродромы.
Утром, как всегда в 3 часа, экипажи собрались. А мы – технари уже двигатели прогреваем. Командир звена сказал, что на моей машине полетит со мной.
И, как назло – небывалый случай, – двигатель запустили, а он на максимальных оборотах не работает. Стреляет в выхлопную, перебои дает, и мощность не развивает. Докладываю командиру. Говорит:
– Находите причину. Устраняйте. Прилетите поздней. Я с другими улечу. Ждать не можем.
Снялись они звено за звеном и улетели, а мы остались. Кинулись искать причину.
Долго копались, а дело-то оказалось простое. Такого ни до, ни после не случалось. Лопнула пружина клапана в бензопроводе. Он не полностью открывался, и топлива мотору не хватало. Заменили пружину и ждем утра, чтобы взлететь. А ночью все теплей и теплей. К утру совсем расквасило и полет отменили.
Делать стало нечего. Приходим и сидим под крылом.
А надо сказать, что все эти годы мы переписывались с подругой из Червишево. Она уже училище кончила и работала учительницей в деревне Гусево под Тюменью.
Думаю: «возьму отпуск, да и махну к ней. Пора и жениться – уже мне 26 исполнилось, почти семь лет дружбу ведем. А вдруг заявлюсь, а она не примет, или может уже замужем?»
Взял и написал ей письмо. Почта тогда работала хорошо. То ли писали мало, то ли еще что. Через четыре дня получаю авиаписьмо срочное – ответ мне: «Приезжай. Жду. Согласна».
Подал я рапорт и мне разрешили отпуск. Вещмешок собрал – и в Тюмень. Приехал, сразу отправился в Гусево. Пешком.
Встретились радостно. Она жила на частной квартире. Одну ночь в ней ночевали. Я в одной комнате, а она с хозяйкой в другой. Утром пошли регистрироваться в Тюмень. Опять 12 километров пешком. Да что нам это расстояние! Ерунда! Не заметили, как дошли.
Загс тогда располагался на улице Республики в доме Блюхера. Сидит одна женщина. Предъявили мы документы – Вера паспорт, я – удостоверение лейтенанта. Никаких свидетелей тогда не требовалось.
Женщина выдала нам справку о регистрации брака. Мы расписались у нее в книге, а она объявила нас мужем и женой. Пожала нам руки и мы отправились обратно в Гусево.
Александр Федорович прервал рассказ, склонился, оперевшись локтями на колени, сцепил пальцы рук, видимо, стараясь скрыть их дрожание. Через некоторое время, повернув голову, он взглянул мне в лицо с какой– то тревогой и даже испугом. Я понял, что он боялся увидеть мое безразличие или, хуже того, снисходительную усмешку. Убедившись, что я слушаю с интересом, не отрывая от него глаз, он облегченно вздохнул, выпрямился и, голосом просящего милостыню, произнес:
– Вы уж меня извините, что я тут со своими подробностями. Все один, да один. Слово некому сказать. Иногда даже испугаюсь: «не разучился ли говорить?! Ночью проснусь, на кровати сяду, себе что-нибудь шепчу... Если я вас задерживаю, вы скажите, а то меня не переслушаешь – жизнь долгая и запутанная.
– Вы что? Александр Федорович! Я готов слушать вас бесконечно. Честное слово!
– Ну спасибо. Я тогда уж доскажу быстренько... Свадьбы у нас, можно сказать, и не было. Когда к ее родителям в Червишево ходили в воскресение там, правда, немножко посидели за столом.
Прожил я в Гусево с женой две недели. Никаких таких слов особых не говорили, а насмотреться друг на друга не могли. Утром побежит она в школу и с порога:
– Саша, ты не скучай. Сходи деревню посмотри, отдыхай.
– Уйдет, а мне ничего не интересно. Хожу от окна к окну, на дорогу поглядываю – все жду.
Однако отпуск кончился и надо было уезжать. Дело военное – опаздывать нельзя. Стал ей говорить, чтоб увольнялась и собиралась в дорогу, а она ни в какую: «Как я учеников брошу? Не могу. Остался до конца учебы месяц какой-то, а я уеду. Поезжай, Саша, один пока и жди меня».
Так мы и порешили. Вернулся я на аэродром, обратился к командиру, и мне дали как женатому маленькую комнатку, разрешили использовать казенную мебель: две табуретки, тумбочку и кровать. Через несколько дней приехала жена. Было это 15 июня 1941 года.
В следующее воскресенье мы долго проспали, и пошли на лодочную станцию. Решили поплавать и покупаться. Неожиданно на проходной нас задержали и сказали, что есть приказ из гарнизона никого не выпускать. Примерно через час объявили тревогу и я убежал к самолету. Там в тени под крыльями, просидели до вечера, но ничего не прояснилось. Лишь позднее случайно услышали выступление Молотова и узнали, что началась война.
Но у нас ничего не изменилось. Никакого приказа нет, сидим и ждем. По ночам видим, как город Рыбинск бомбят. Там, на окраине, на правом берегу Волги был завод номер 26 по выпуску авиационных двигателей. К нему и прорывались немецкие самолеты с первых дней войны. К нашему удивлению на всем берегу уже были установлены зенитки, которые довольно успешно отбивали налеты.
Я до этого был спокойный, а тут нервничать стал. Ну что вы! Уже две недели идет война, по ночам зарево от пожаров над городом, а мы сидим. Во время налетов все пароходы, катера, заводы включают гудки, сирены– такой вой стоит, что кажется, огромный город стонет, плачет и рыдает. Прямо нервы лопаются!
Рассказчик провел дрожащей рукой по губам, отвернулся от меня и уставился в дальнее окно. Я, не зная, как себя вести и что сказать, положил свою ладонь на его худое колено. Он посмотрел на меня, виновато улыбаясь, и тихо продолжил.
– Вот такая, понимаете, была история.. Наконец, однажды под утро, объявили тревогу и мы поднялись в воздух. Самолеты пустые. Бомбовых запасов нет. Курс на запад. А куда? Неизвестно. Следуем за самолетом командира. Через несколько часов увидели под собой море. Высота – тысяча двести метров – значит, летим над своей территорией, потому что над вражеской высота полета должна быть не меньше пяти тысяч.
Видим, в стороне плывет такой маленький, красивенький пароходик. А на нем, оказывается, были зенитные орудия, и он открыл по нам огонь. Мы поняли это, когда вокруг нас начали расцветать светлые вспышки разрывов. Летчики резко пошли на высоту, начали менять курс, но было уже поздно. Соседний «Ил» получил осколок в элерон крыла и стал заваливаться в сторону и вниз. Сесть негде. Из воды торчат только каменные глыбы. Еще минута и самолет упал в воду. Мы долго видели на волнах красные точки. Это плавал на жилетах экипаж сбитого «Ила». Помочь ничем было невозможно. Эскадрилья улетала все дальше и дальше и скоро кроме серых волн мы ничего уже не видели. Вот и все. Прощайте, друзья!
Александр Федорович действительно привстал и помахал рукой, как будто сейчас видел эту трагедию. Немного помолчав, он снова заговорил тихим, вкрадчивым голосом.
– Это была первая наша потеря. Причем неожиданная. Поэтому особенно запомнилась. В дальнейшем такие события стали обычными. И друзей теряли и сами на изрешеченном осколками самолете возвращались, но как говорят, Бог проносил – остались живы.
Немало я слышал рассказов о подвигах в небе, но в жизни все было прозаичней и грубей, особенно в нашей авиации дальнего действия.
Летали, как правило, по ночам. Курс и маршрут заданы, скорость, высота, время и цель определены. Идем только по приборам. На земле нет ни огонька. Короче, висим много часов в полной темноте.
Вдруг неожиданно забегают кругом белые, слепящие полосы прожекторов от земли до неба. Значит, обнаружили нас и ищут. А мы как лом – только вперед! Наконец какому-то прожектору удается высветить один из наших самолетов. И сразу десятки лучей как хищники кинутся на него со всех сторон. А мы? Летим также спокойно. Начинают на земле работать зенитки – как искорки впыхивают, а вокруг нас вздуваются такие легкие, красивые облачка. Это рвутся снаряды. Чаще всего ошибаются зенитчики по высоте и первые разрывы всегда высоко над нами. А мы все гудим и вперед. Этот объект нам не нужен, идем к своей цели. Часто освещенный самолет вдруг сорвется и уйдет в сторону, а через несколько минут видим на земле огромный взрыв, далеко за нами. А мы улетаем строго по курсу и скорости, потому что на цель в одно и тоже время иногда должны выйти сразу несколько эскадрилий с разных аэродромов. Опаздывать нельзя.
Среди пациентов поднялось какое-то волнение и Александр Федорович, вернувшись к действительности, прервал рассказ, вопросительно глядя на очередь. Когда люди снова успокоились, он с грустной улыбкой произнес:
– Вроде уж начали отвыкать от очередей, а тут опять они появились. Врачей не хватает. Разбежались по частным поликлиникам – там заработки хорошие. Здесь остались самые преданные своей профессии, или самые бездарные. Я бы пошел в платную, но направление сюда дали. Деньги у меня есть. На пенсию не жалуюсь. Получаю четыре с половиной тысячи. Что мне еще надо? Каждый месяц даже экономлю. Думаю, может, накоплю и на какой-нибудь курорт съезжу, если доживу.
Я постарался возвратить его к событиям военных лет.
– Так чем же закончился ваш полет над морем.
– А-а-а! Дальше все обошлось благополучно. Долетели мы до Эстонии и приземлились на острове Сааремаа. Он был небольшой, всего тридцать шесть километров в поперечнике.
Недалеко от аэродрома на берегу моря располагалась брошенная купеческая усадьба. В ней мы и отдыхали после полетов. Здесь же располагались моряки с соседнего аэродрома. Мы-то улетели, а семьи остались в казармах. Что с ними будет? Куда денутся? Правда, позднее узнали – к ним хорошо отнеслись. Всех обеспечили билетами, увезли на вокзал в машинах, дали паек на дорогу и отправили в Сибирь. Кого куда, а мою жену, конечно, в Тюмень к родителям. Когда нам об этом сообщили, сразу на душе спокойней стало, а то мысли туда-сюда рвутся – ни дела, ни работы.
После обустройства поступила команда готовиться к дальнему боевому полету. Загрузились бомбами, снарядами к пушке. И вот, этого не знает теперь никто, в ночь на 16 августа 1941 года мы совершили первый налет на Берлин. Гитлер заявлял немцам, что ни одна бомба не упадет на столицу Рейха, а мы прорвались сквозь всю оборону, отбомбились неплохо и к утру вернулись без потерь. Эту бомбежку немцы свалили на англичан, а о нас даже не подумали. Так продолжалось около месяца. Каждую ночь мы посещали Берлин. Наконец, немцы раскусили, что это не английский почерк. Налеты проводились очень организованно и хитро. Сначала мы выбрасывали на парашютах осветительные бомбы и весь город как на ладони. Но вскоре нас выследили, и началась интересная игра. Мы улетаем на Берлин, а немецкая авиация бомбит в это время наш аэродром. Утром пригоняют отряды эстонцев, и они засыпают землей все воронки. Тогда садятся наши «Илы». И так целую неделю, а потом немцы решили взять остров штурмом. Подошли корабли с десантом, и начался бой. Оборону держала наша морская пехота и вся обслуга аэродромов.
Стало ясно, что немцы вот-вот прорвутся. Полк получил приказ покинуть остров, а у нас у одного самолета пропороли колесо. И заменить нечем. Командир говорит:
– Киселев, остаешься старшим. Может, что придумаете, а если нет – самолет врагу не сдавать. Я улетаю с другим механиком.
Остались мы. Давай кумекать. Чего только не перепробовали? Даже веревку вместо камеры на диск наматывали, но ничего не вышло. Заносит самолет в сторону при стартовом разгоне. А бой все ближе и ближе. И мы начали готовиться. Решили снять с борта оружие, самолет сжечь, а самим – на помощь к морякам. Просто сказать: «уничтожить самолет», а выполнить команду нелегко. Каждый болтик знаком, каждый прибор и деталь. «Ил» наш тоже пригорюнился, без колеса-то склонился на бок, винтами чуть земли не касается. Как большая раненная птица. Но делать нечего, немцы уже на поле появились. Слили мы горючее из бака. Летчик говорит:
– Давай, механик, обливай как хочешь и зажигай, а мы смотреть не можем, уходим к морякам оборону держать.
Отошли они уже метров пятьдесят, а я все с канистрами стою. Только хотел залезть на самолет, слышу в воздухе «Ил» гудит. А это он из нашего полка привез колесо запасное. Сел, груз сбросил и, не глуша мотора, снова поднялся. Минут через пятнадцать и мы взлетели, когда немцы уже бежали к нам по аэродрому.
Сами-то мы ла-а-адно, главное машину сохранили.
На этот раз приземлились в Подмосковье. Отсюда до конца войны производили вылеты. Теперь все полностью засекретили. Опыт беззаботного, доверчивого поведения в Эстонии многому научил нас. Цели полета не разглашались. И сегодня говорить о них не будем. Одно могу сказать, они были стратегического значения, охранялись по высшему классу, и чтобы поразить их, приходилось нести немалые потери. В боевых операциях мы не участвовали, там действовала фронтовая авиация, однако последствия наших полетов часто предрешали судьбу многих сражений, а иногда вообще изменяли ход военных действий. После войны появился новый турбореактивный бомбардировщик – «ТУ-16» Он был прародителем гражданского «ТУ-104». Переучившись на курсах, я еще много лет служил на реактивной авиации. Потом уволился по возрасту, работал в Тюменском аэропорту, откуда ушел на пенсию.
Я выбрал подходящий момент и задал Александру Федоровичу вопрос, которого он почему-то не коснулся. Спросил его, были ли у него дети.
– А как же! Два сына. Старший Владимир и сейчас в Тюмени живет. Внучка уже взрослая. У них все нормально. А вот младший...
Голос его сорвался и он, замолчав, уставился взглядом в стену, затем, прикрыв пальцами правой руки задрожавшие губы, с трудом произнес.
– Погиб он... Такой был мальчик необычный. Пристрастие у него было, откуда взялось, прямо непонятно, – увлекался он химией. Во дворе у нас была маленькая летняя кухня, так он там устроил целую лабораторию. Сидит, бывало, днями и ночами – опыты все ставит.
Так и пошел по этой линии. Закончил институт в Омске и работать там остался на химзаводе. Последнее время цехом большим руководил. Все было нормально, пока не началась эта реформа. Что там случилось, не знаю, короче – взрыв произошел. А цех был из стеклянных кирпичей. Сына всего изрезало осколками. Через двое суток не выдержал – скончался. Крови, говорят, много потерял... Вот четыре года уже прошло.
Он помолчал, задумчиво глядя на пол и вдруг, повернувшись ко мне, впервые за встречу открыто, испытующе и долго посмотрел в мои глаза. С трудом выдержав его упорный, твердый взгляд, я понял, что этот старый, тихий и добрый человек обладает могучей волей, а он жестко проговорил.
– Как все необъяснимо и несправедливо. Я, можно сказать, сотни раз залетал в самую пасть к смерти, но она меня тогда не тронула. А сейчас, видать, спохватилась и мстит. Самых близких забирает. Жена умерла. Давление у ней было. Потом вот сын погиб.
Александр Федорович вновь замолчал и отрешенно уставился в окно. Было видно, что он не воспринимает окружающего, не в силах остановить воспоминания о прошлом. Борясь с разбуженными чувствами, он снова склонился, упершись локтями о колени. Стараясь как-то отвлечь его, я поинтересовался о том, сколько и каких у него наград. Он ответил, безразлично оглядев разноцветный набор колодок на своей груди:
– Наград много. Пять орденов и десять медалей. Самая дорогая мне – медаль за доблесть на войне. Это солдатская награда, я ей горжусь. Уволился я из Армии капитаном, а недавно Путин присвоил звание майора запаса. Пенсия немного прибавилась. Квартира у меня большая – двадцать квадратных метров. Мне одному за глаза хватает.
В это время подошла моя очередь, но я пропустил вперед Александра Федоровича, а сам торопливо записывал в блокнот его рассказ. Собеседник мой, с трудом распрямляя на ходу спину и шаркая ногами, добрался до сестры, стоящей в дверях кабинета и подал свое направление. Она глянула в него и расхохоталась.
– Ты что, отец неграмотный? Видишь, здесь число по-русски написано двадцатое, значит завтра нужно приходить. А ты сегодня ломишься. Видишь, сколько народу на прием, да еще половина платных. Тут до ночи всех не пропустить! Давай, приходи завтра.
Она сунула бумагу в дрожащую руку Александра Федоровича и крикнула в коридор:
– Ну, следующий. Уснули что ли?
Я почти подбежал к ней и, как можно спокойнее, обратился: Девушка, это ветеран войны, герой фронта. Пропустите его вместо меня, а я потом приду. Пожалуйста, девушка!
– А у нас каждый день такие. Как постарше, так и герои. Сразу права качать. Надоели уже совсем. Вечно всю очередь перепутают.
Александр Федорович с покрасневшим лицом переводил взгляд с меня на сестру и, наконец, дрожащим голосом произнес:
– Хорошо, хорошо. Встану пораньше и сюда. Что мне действительно делать-то больше?
От волнения, переступая с ноги на ногу, он стал поворачиваться и направился к выходу. Подойдя к порогу, одной рукой оперся о косяк, а вторую протянул, чтобы открыть дверь, которая вдруг распахнулась, и он чуть не вывалился в вестибюль. Потеряв равновесие, Александр Федорович нос к носу столкнулся с двумя крепкими парнями:
– Ты че дед? Охренел? Прешь как танк! Не видишь, что ли?
Его дружок загоготал.
– Вот блин, недавно ослеп, а уже не видит. Наверно бывший коммунист – привык лбом стены прошибать, и тут прет буром. Козел, в натуре, из ума уже выпал.
В этот момент медсестра вновь открыла дверь в кабинет врача и выжидательно, насмешливо смотрела на меня. Я вошел и минут через пять вышел с рецептом на новые очки. Торопясь догнать Александра Федоровича, на ходу глянул в окно и увидел его. Сгорбившись, тот тяжело шагал по тротуару. Подошел автобус, и он попытался войти в открывшуюся дверь, но кассир угрожающе замахала на него руками, показывая на яркую надпись около входа: «Частный. Льгот нет». Александр Федорович вытащил из кармана кошелек и показал его кондуктору, но посадка закончилась, автобус, хлопнув дверями, отъехал.
Сконфуженно и недоуменно оглядываясь кругом, Александр Федорович отошел в сторону и время от времени прикладывал ладони к лицу – то ли, как всегда в минуты волнения, сдерживал нервное дрожание губ, то ли скрывал от прохожих слезы обиды.
В. С. Коробейников
ОДИН ИЗ ПОКОЛЕНИЯ ПОБЕДИТЕЛЕЙ
* * *
Велика и славна родная моя Русь. Много героических побед одержал ее народ в боях и труде. Но самое тяжелое испытание выдержала Родина в войне с фашизмом. За торжеством победных маршей скрываются ошибки вождей, полководцев, просчеты офицеров, унесшие тысячи человеческих жизней. Видимо, в какой-то мере так бывает на каждой войне. Но в Великой Отечественной особо проявилось народное упорство, отчаянное самопожертвование, великая самоорганизованность людей, умение и воля стоять насмерть во имя победы тех, кто шел следом.
Я давно хотел поближе пообщаться с людьми из поколения победителей так, чтобы избежать привитого им высокого пафоса, или огульного охаивания отдельных периодов жизни. Хотелось откровения и правды, без оценок и выводов, без нравоучений и выпячивания собственных заслуг. И судьба подарила мне такую встречу.
Однажды я ждал в поликлинике приема врача. Люди проходили профосмотр, и в коридоре скопилась порядочная очередь и молодых и пожилых пациентов.
В зеленом заношенном, военном кителе, с наградными колодками на груди, слегка шаркая ногами, вошел сухощавый, сутуловатый, среднего роста пожилой мужчина. Разобравшись с очередью и , определив, что ждать придется долго, он сел в кресло рядом со мной, склонившись облокотился на колено и молча ждал, глядя в пол. Он не выражал никакого желания к общению и, сколько я не ждал, он ни разу не поднял глаз. Тогда я заговорил первым.
– Решили немного подлечиться?
– Да вот зрение стало подводить. Я так-то здоров. Много лет бегал по утрам трусцой... И сейчас могу еще пробежать...
Он оценивающе посмотрел сначала в одну, потом в другую сторону коридора и закончил.
– Метров так десять, может и пятнадцать.
Я не мог понять, шутит он или говорит серьезно, но сосед также спокойно уставился в пол, не давая повода к веселью.
– А сколько же вам лет, если не секрет?
– Исполнилось восемьдесят восемь. Я с пятнадцатого года.
– Наверно, в войне участвовать пришлось?
– Я, можно сказать, вообще военный. До войны служил и после войны.
– Матушка пехота? Или артиллерия?
– Не-е-ет! Авиация дальнего действия.
Он произнес это с гордостью и весь преобразился – выпрямился в кресле, во взгляде появилось оживление, а я понял, что встретил необычного собеседника и попросил его рассказать о себе поподробней. Мы пересели к окну, в стороне от очереди и он негромко, без эмоций заговорил.
– Фамилия моя Киселев. Звать Александр Федорович. Родился в большом селе на краю Рязанской области. Деревня есть деревня – с детства в труде. Кое-как три класса закончил в школе, потом на два года перерыв – учителя не было.
После семи классов сдал документы в Рыбинское медучилище, но и тут неудача – не смогли набрать учащихся. Опять вернулся домой. Услышал, что в небольшом городишке Ростове-Ярославском открылся сельхозтехникум. Туда и поступил учиться на механика. По разнарядке направили меня в Тюмень. Тогда все по разнарядке было. Раз выучился бесплатно, поезжай куда требуется, а не куда хочешь.
Управление сельского хозяйства где-то вот тут недалеко было – в центре города. Тоже направление дают – в Червишевский совхоз разъездным механиком. Пошел я туда. Железную дорогу миновал и сразу поля начались. Иду по тракту – подвода догоняет. Татарин едет. «Чемодан – говорит – клади на телегу, а сам не садись, лошадь не здоровая».
Добрались до совхоза, определили меня на частную квартиру, а с утра на работу вышел. Лошадь мне закрепили. Стал ездить по полям от трактора к трактору, с рассвета до ночи каждый день.
У хозяев, где я поселился, дочка была, почти ровесница мне. Чуть помоложе. Познакомились мы, друг дружке понравились.
Доработал я до осени, хлеб убрали, технику ремонтировать взялись.
Так и работал бы всю жизнь в этом совхозе, да не пришлось.
Приехали двое, толи из Г.П.У. толи из Н.К.В.Д., вызвали нас с агрономом говорят:
– Директор совхоза – враг народа, вы должны на него показания дать, раскрыть его преступления.
Мы говорим, что , кроме хорошего, ничего о нем не знаем и сказать другого не можем.
– А-а-а ! Значит вы с ним заодно. Понятно теперь. Ладно, будем разбираться.
В деревне был один каменный дом с подвалом, вот туда нас и начали каждую ночь таскать. День работаем, а ночь в подвале нас допрашивают. Главное ребята-то молодые, почти как и мы по возрасту, а такие настойчивые! Заставляют нас писать показания и все. Наверно бы добром это не закончилось, если бы не случай – пришла мне повестка из военкомата. Я прямо бегом бежал до самого города. Прошел комиссию и через три дня уехал служить в армию. Попал в город Нерчинск, в двадцать шестой авиационный полк. Работал в Б.А.О. – батальон авиационного обслуживания, на ремонтном заводе. Самолетов не касался, а восстанавливал для начальства легковые машины.
Примерно через полгода приходит разнарядка – направить для поступления в Иркутское Высшее Военное авиационно-техническое училище трех человек. В это число попал и я. На экзамене двое срезались, а меня зачислили. Первые два года, когда шла теория, было мне трудно, а как дошли до техники – тут я стал вроде академика. Все давалось легко. Даже отстающих консультировал.
После окончания присвоили звание техник-лейтенант и направили служить в Ярославскую область. Около города Рыбинска есть такая станция – «Переборы», там и был военный аэродром. Я попал в полк бомбардировщиков дальнего действия – «Ил-4». Это был лучший в то время в стране самолет.
Авиация дальнего действия почти не участвовала в решении оперативных замыслов, она решала стратегические задачи. Командующим был генерал Голованов – личный летчик Сталина, который летал очень редко, но только с ним.
Занимались мы в полку обучением молодых летчиков. Работали напряженно, а учеников не убавлялось. Шли группа за группой. Потом, позднее уж, я понял, что готовились к войне, а тогда удивлялись: «зачем такое количество летчиков и почему такая спешка?».
Нагрузка на нас – технарей была огромная. Летчики опыта не имеют, другой и полетает-то минут двадцать, а нам работы наделает на полдня. После каждой посадки полная проверка всей машины.
Как-то осенью поступил к нам самолет и не старый вроде, а сильно подразбитый. Его мне и подсунули: «Давай ремонтируй и принимай. На нем будешь механиком». Долго я провозился с ним, но сделал, и приготовились мы к полету в Новороссийск.
Вдруг через посыльного вызывают меня в штаб к начальству. Командир эскадрильи – майор спрашивает. ,
– Ты самолет принял?
– Принял.
– Передай Никонову, а сам давай на пароход к капитану Догадину.
Будешь техником-механиком в его экипаже. Кроме вас еще люди поедут за получением новых самолетов.
Тогда система такая была – собирали «Ил-4» в Комсомольске-на-Амуре. Дальневосточники перегоняли их в город Энгельс, а оттуда по разным аэродромам уже свои летчики.
Забежал я в казарму, мешок на плечо и на водный вокзал. Успел догнать своих. Поплыли на пароходе «Михаил Калинин». Красота! Сидим на верхней палубе, покуриваем. Тогда вместо махорки давали опилки, пропитанные никотином. Ничего! Курили за милую душу – только искры летят!
Приехали, самолеты приняли, готовимся лететь обратно. Я в экипаже командира звена. Вдруг докладывают, что у одного «Ила» шасси не работает. Командир опять на меня.
– Оставайся, делайте, а я с другим механиком полечу.
– И что вы думаете? Попали они все три самолета в грозу, а в машину командира Догадина попала молния. Все погибли. А ведь там должен был быть механиком я. И что еще потрясающе, Никонов, который полетел вместо меня в Новороссийск, тоже погиб при посадке. Летчик неопытный – совершил ошибку. Сам живой остался, а Никонов разбился.
Александр Федорович горестно вздохнул, подержал задрожавшие губы рукой, повернулся ко мне корпусом и проговорил, как бы удивляясь.
– Вот как случилось – смерть меня в одно и то же время в двух местах поджидала, а я оказался в третьем. И живой остался.
Вернувшись на базу, вновь подключились к обучению новичков-летчиков.
Не заметили, как и весна подошла. Взлетная полоса стала раскисать. С утра еще можно по заморозку подняться, а к обеду все– грязь не дает, а летчиков готовить надо.
Поступает нам приказ – перебазироваться в Закавказье, то ли в Ингушетию, то ли в Кабардино-Балкарию, забывать стал. Но хорошо помню, что не в Чечню. Одним словом – на сухие аэродромы.
Утром, как всегда в 3 часа, экипажи собрались. А мы – технари уже двигатели прогреваем. Командир звена сказал, что на моей машине полетит со мной.
И, как назло – небывалый случай, – двигатель запустили, а он на максимальных оборотах не работает. Стреляет в выхлопную, перебои дает, и мощность не развивает. Докладываю командиру. Говорит:
– Находите причину. Устраняйте. Прилетите поздней. Я с другими улечу. Ждать не можем.
Снялись они звено за звеном и улетели, а мы остались. Кинулись искать причину.
Долго копались, а дело-то оказалось простое. Такого ни до, ни после не случалось. Лопнула пружина клапана в бензопроводе. Он не полностью открывался, и топлива мотору не хватало. Заменили пружину и ждем утра, чтобы взлететь. А ночью все теплей и теплей. К утру совсем расквасило и полет отменили.
Делать стало нечего. Приходим и сидим под крылом.
А надо сказать, что все эти годы мы переписывались с подругой из Червишево. Она уже училище кончила и работала учительницей в деревне Гусево под Тюменью.
Думаю: «возьму отпуск, да и махну к ней. Пора и жениться – уже мне 26 исполнилось, почти семь лет дружбу ведем. А вдруг заявлюсь, а она не примет, или может уже замужем?»
Взял и написал ей письмо. Почта тогда работала хорошо. То ли писали мало, то ли еще что. Через четыре дня получаю авиаписьмо срочное – ответ мне: «Приезжай. Жду. Согласна».
Подал я рапорт и мне разрешили отпуск. Вещмешок собрал – и в Тюмень. Приехал, сразу отправился в Гусево. Пешком.
Встретились радостно. Она жила на частной квартире. Одну ночь в ней ночевали. Я в одной комнате, а она с хозяйкой в другой. Утром пошли регистрироваться в Тюмень. Опять 12 километров пешком. Да что нам это расстояние! Ерунда! Не заметили, как дошли.
Загс тогда располагался на улице Республики в доме Блюхера. Сидит одна женщина. Предъявили мы документы – Вера паспорт, я – удостоверение лейтенанта. Никаких свидетелей тогда не требовалось.
Женщина выдала нам справку о регистрации брака. Мы расписались у нее в книге, а она объявила нас мужем и женой. Пожала нам руки и мы отправились обратно в Гусево.
Александр Федорович прервал рассказ, склонился, оперевшись локтями на колени, сцепил пальцы рук, видимо, стараясь скрыть их дрожание. Через некоторое время, повернув голову, он взглянул мне в лицо с какой– то тревогой и даже испугом. Я понял, что он боялся увидеть мое безразличие или, хуже того, снисходительную усмешку. Убедившись, что я слушаю с интересом, не отрывая от него глаз, он облегченно вздохнул, выпрямился и, голосом просящего милостыню, произнес:
– Вы уж меня извините, что я тут со своими подробностями. Все один, да один. Слово некому сказать. Иногда даже испугаюсь: «не разучился ли говорить?! Ночью проснусь, на кровати сяду, себе что-нибудь шепчу... Если я вас задерживаю, вы скажите, а то меня не переслушаешь – жизнь долгая и запутанная.
– Вы что? Александр Федорович! Я готов слушать вас бесконечно. Честное слово!
– Ну спасибо. Я тогда уж доскажу быстренько... Свадьбы у нас, можно сказать, и не было. Когда к ее родителям в Червишево ходили в воскресение там, правда, немножко посидели за столом.
Прожил я в Гусево с женой две недели. Никаких таких слов особых не говорили, а насмотреться друг на друга не могли. Утром побежит она в школу и с порога:
– Саша, ты не скучай. Сходи деревню посмотри, отдыхай.
– Уйдет, а мне ничего не интересно. Хожу от окна к окну, на дорогу поглядываю – все жду.
Однако отпуск кончился и надо было уезжать. Дело военное – опаздывать нельзя. Стал ей говорить, чтоб увольнялась и собиралась в дорогу, а она ни в какую: «Как я учеников брошу? Не могу. Остался до конца учебы месяц какой-то, а я уеду. Поезжай, Саша, один пока и жди меня».
Так мы и порешили. Вернулся я на аэродром, обратился к командиру, и мне дали как женатому маленькую комнатку, разрешили использовать казенную мебель: две табуретки, тумбочку и кровать. Через несколько дней приехала жена. Было это 15 июня 1941 года.
В следующее воскресенье мы долго проспали, и пошли на лодочную станцию. Решили поплавать и покупаться. Неожиданно на проходной нас задержали и сказали, что есть приказ из гарнизона никого не выпускать. Примерно через час объявили тревогу и я убежал к самолету. Там в тени под крыльями, просидели до вечера, но ничего не прояснилось. Лишь позднее случайно услышали выступление Молотова и узнали, что началась война.
Но у нас ничего не изменилось. Никакого приказа нет, сидим и ждем. По ночам видим, как город Рыбинск бомбят. Там, на окраине, на правом берегу Волги был завод номер 26 по выпуску авиационных двигателей. К нему и прорывались немецкие самолеты с первых дней войны. К нашему удивлению на всем берегу уже были установлены зенитки, которые довольно успешно отбивали налеты.
Я до этого был спокойный, а тут нервничать стал. Ну что вы! Уже две недели идет война, по ночам зарево от пожаров над городом, а мы сидим. Во время налетов все пароходы, катера, заводы включают гудки, сирены– такой вой стоит, что кажется, огромный город стонет, плачет и рыдает. Прямо нервы лопаются!
Рассказчик провел дрожащей рукой по губам, отвернулся от меня и уставился в дальнее окно. Я, не зная, как себя вести и что сказать, положил свою ладонь на его худое колено. Он посмотрел на меня, виновато улыбаясь, и тихо продолжил.
– Вот такая, понимаете, была история.. Наконец, однажды под утро, объявили тревогу и мы поднялись в воздух. Самолеты пустые. Бомбовых запасов нет. Курс на запад. А куда? Неизвестно. Следуем за самолетом командира. Через несколько часов увидели под собой море. Высота – тысяча двести метров – значит, летим над своей территорией, потому что над вражеской высота полета должна быть не меньше пяти тысяч.
Видим, в стороне плывет такой маленький, красивенький пароходик. А на нем, оказывается, были зенитные орудия, и он открыл по нам огонь. Мы поняли это, когда вокруг нас начали расцветать светлые вспышки разрывов. Летчики резко пошли на высоту, начали менять курс, но было уже поздно. Соседний «Ил» получил осколок в элерон крыла и стал заваливаться в сторону и вниз. Сесть негде. Из воды торчат только каменные глыбы. Еще минута и самолет упал в воду. Мы долго видели на волнах красные точки. Это плавал на жилетах экипаж сбитого «Ила». Помочь ничем было невозможно. Эскадрилья улетала все дальше и дальше и скоро кроме серых волн мы ничего уже не видели. Вот и все. Прощайте, друзья!
Александр Федорович действительно привстал и помахал рукой, как будто сейчас видел эту трагедию. Немного помолчав, он снова заговорил тихим, вкрадчивым голосом.
– Это была первая наша потеря. Причем неожиданная. Поэтому особенно запомнилась. В дальнейшем такие события стали обычными. И друзей теряли и сами на изрешеченном осколками самолете возвращались, но как говорят, Бог проносил – остались живы.
Немало я слышал рассказов о подвигах в небе, но в жизни все было прозаичней и грубей, особенно в нашей авиации дальнего действия.
Летали, как правило, по ночам. Курс и маршрут заданы, скорость, высота, время и цель определены. Идем только по приборам. На земле нет ни огонька. Короче, висим много часов в полной темноте.
Вдруг неожиданно забегают кругом белые, слепящие полосы прожекторов от земли до неба. Значит, обнаружили нас и ищут. А мы как лом – только вперед! Наконец какому-то прожектору удается высветить один из наших самолетов. И сразу десятки лучей как хищники кинутся на него со всех сторон. А мы? Летим также спокойно. Начинают на земле работать зенитки – как искорки впыхивают, а вокруг нас вздуваются такие легкие, красивые облачка. Это рвутся снаряды. Чаще всего ошибаются зенитчики по высоте и первые разрывы всегда высоко над нами. А мы все гудим и вперед. Этот объект нам не нужен, идем к своей цели. Часто освещенный самолет вдруг сорвется и уйдет в сторону, а через несколько минут видим на земле огромный взрыв, далеко за нами. А мы улетаем строго по курсу и скорости, потому что на цель в одно и тоже время иногда должны выйти сразу несколько эскадрилий с разных аэродромов. Опаздывать нельзя.
Среди пациентов поднялось какое-то волнение и Александр Федорович, вернувшись к действительности, прервал рассказ, вопросительно глядя на очередь. Когда люди снова успокоились, он с грустной улыбкой произнес:
– Вроде уж начали отвыкать от очередей, а тут опять они появились. Врачей не хватает. Разбежались по частным поликлиникам – там заработки хорошие. Здесь остались самые преданные своей профессии, или самые бездарные. Я бы пошел в платную, но направление сюда дали. Деньги у меня есть. На пенсию не жалуюсь. Получаю четыре с половиной тысячи. Что мне еще надо? Каждый месяц даже экономлю. Думаю, может, накоплю и на какой-нибудь курорт съезжу, если доживу.
Я постарался возвратить его к событиям военных лет.
– Так чем же закончился ваш полет над морем.
– А-а-а! Дальше все обошлось благополучно. Долетели мы до Эстонии и приземлились на острове Сааремаа. Он был небольшой, всего тридцать шесть километров в поперечнике.
Недалеко от аэродрома на берегу моря располагалась брошенная купеческая усадьба. В ней мы и отдыхали после полетов. Здесь же располагались моряки с соседнего аэродрома. Мы-то улетели, а семьи остались в казармах. Что с ними будет? Куда денутся? Правда, позднее узнали – к ним хорошо отнеслись. Всех обеспечили билетами, увезли на вокзал в машинах, дали паек на дорогу и отправили в Сибирь. Кого куда, а мою жену, конечно, в Тюмень к родителям. Когда нам об этом сообщили, сразу на душе спокойней стало, а то мысли туда-сюда рвутся – ни дела, ни работы.
После обустройства поступила команда готовиться к дальнему боевому полету. Загрузились бомбами, снарядами к пушке. И вот, этого не знает теперь никто, в ночь на 16 августа 1941 года мы совершили первый налет на Берлин. Гитлер заявлял немцам, что ни одна бомба не упадет на столицу Рейха, а мы прорвались сквозь всю оборону, отбомбились неплохо и к утру вернулись без потерь. Эту бомбежку немцы свалили на англичан, а о нас даже не подумали. Так продолжалось около месяца. Каждую ночь мы посещали Берлин. Наконец, немцы раскусили, что это не английский почерк. Налеты проводились очень организованно и хитро. Сначала мы выбрасывали на парашютах осветительные бомбы и весь город как на ладони. Но вскоре нас выследили, и началась интересная игра. Мы улетаем на Берлин, а немецкая авиация бомбит в это время наш аэродром. Утром пригоняют отряды эстонцев, и они засыпают землей все воронки. Тогда садятся наши «Илы». И так целую неделю, а потом немцы решили взять остров штурмом. Подошли корабли с десантом, и начался бой. Оборону держала наша морская пехота и вся обслуга аэродромов.
Стало ясно, что немцы вот-вот прорвутся. Полк получил приказ покинуть остров, а у нас у одного самолета пропороли колесо. И заменить нечем. Командир говорит:
– Киселев, остаешься старшим. Может, что придумаете, а если нет – самолет врагу не сдавать. Я улетаю с другим механиком.
Остались мы. Давай кумекать. Чего только не перепробовали? Даже веревку вместо камеры на диск наматывали, но ничего не вышло. Заносит самолет в сторону при стартовом разгоне. А бой все ближе и ближе. И мы начали готовиться. Решили снять с борта оружие, самолет сжечь, а самим – на помощь к морякам. Просто сказать: «уничтожить самолет», а выполнить команду нелегко. Каждый болтик знаком, каждый прибор и деталь. «Ил» наш тоже пригорюнился, без колеса-то склонился на бок, винтами чуть земли не касается. Как большая раненная птица. Но делать нечего, немцы уже на поле появились. Слили мы горючее из бака. Летчик говорит:
– Давай, механик, обливай как хочешь и зажигай, а мы смотреть не можем, уходим к морякам оборону держать.
Отошли они уже метров пятьдесят, а я все с канистрами стою. Только хотел залезть на самолет, слышу в воздухе «Ил» гудит. А это он из нашего полка привез колесо запасное. Сел, груз сбросил и, не глуша мотора, снова поднялся. Минут через пятнадцать и мы взлетели, когда немцы уже бежали к нам по аэродрому.
Сами-то мы ла-а-адно, главное машину сохранили.
На этот раз приземлились в Подмосковье. Отсюда до конца войны производили вылеты. Теперь все полностью засекретили. Опыт беззаботного, доверчивого поведения в Эстонии многому научил нас. Цели полета не разглашались. И сегодня говорить о них не будем. Одно могу сказать, они были стратегического значения, охранялись по высшему классу, и чтобы поразить их, приходилось нести немалые потери. В боевых операциях мы не участвовали, там действовала фронтовая авиация, однако последствия наших полетов часто предрешали судьбу многих сражений, а иногда вообще изменяли ход военных действий. После войны появился новый турбореактивный бомбардировщик – «ТУ-16» Он был прародителем гражданского «ТУ-104». Переучившись на курсах, я еще много лет служил на реактивной авиации. Потом уволился по возрасту, работал в Тюменском аэропорту, откуда ушел на пенсию.
Я выбрал подходящий момент и задал Александру Федоровичу вопрос, которого он почему-то не коснулся. Спросил его, были ли у него дети.
– А как же! Два сына. Старший Владимир и сейчас в Тюмени живет. Внучка уже взрослая. У них все нормально. А вот младший...
Голос его сорвался и он, замолчав, уставился взглядом в стену, затем, прикрыв пальцами правой руки задрожавшие губы, с трудом произнес.
– Погиб он... Такой был мальчик необычный. Пристрастие у него было, откуда взялось, прямо непонятно, – увлекался он химией. Во дворе у нас была маленькая летняя кухня, так он там устроил целую лабораторию. Сидит, бывало, днями и ночами – опыты все ставит.
Так и пошел по этой линии. Закончил институт в Омске и работать там остался на химзаводе. Последнее время цехом большим руководил. Все было нормально, пока не началась эта реформа. Что там случилось, не знаю, короче – взрыв произошел. А цех был из стеклянных кирпичей. Сына всего изрезало осколками. Через двое суток не выдержал – скончался. Крови, говорят, много потерял... Вот четыре года уже прошло.
Он помолчал, задумчиво глядя на пол и вдруг, повернувшись ко мне, впервые за встречу открыто, испытующе и долго посмотрел в мои глаза. С трудом выдержав его упорный, твердый взгляд, я понял, что этот старый, тихий и добрый человек обладает могучей волей, а он жестко проговорил.
– Как все необъяснимо и несправедливо. Я, можно сказать, сотни раз залетал в самую пасть к смерти, но она меня тогда не тронула. А сейчас, видать, спохватилась и мстит. Самых близких забирает. Жена умерла. Давление у ней было. Потом вот сын погиб.
Александр Федорович вновь замолчал и отрешенно уставился в окно. Было видно, что он не воспринимает окружающего, не в силах остановить воспоминания о прошлом. Борясь с разбуженными чувствами, он снова склонился, упершись локтями о колени. Стараясь как-то отвлечь его, я поинтересовался о том, сколько и каких у него наград. Он ответил, безразлично оглядев разноцветный набор колодок на своей груди:
– Наград много. Пять орденов и десять медалей. Самая дорогая мне – медаль за доблесть на войне. Это солдатская награда, я ей горжусь. Уволился я из Армии капитаном, а недавно Путин присвоил звание майора запаса. Пенсия немного прибавилась. Квартира у меня большая – двадцать квадратных метров. Мне одному за глаза хватает.
В это время подошла моя очередь, но я пропустил вперед Александра Федоровича, а сам торопливо записывал в блокнот его рассказ. Собеседник мой, с трудом распрямляя на ходу спину и шаркая ногами, добрался до сестры, стоящей в дверях кабинета и подал свое направление. Она глянула в него и расхохоталась.
– Ты что, отец неграмотный? Видишь, здесь число по-русски написано двадцатое, значит завтра нужно приходить. А ты сегодня ломишься. Видишь, сколько народу на прием, да еще половина платных. Тут до ночи всех не пропустить! Давай, приходи завтра.
Она сунула бумагу в дрожащую руку Александра Федоровича и крикнула в коридор:
– Ну, следующий. Уснули что ли?
Я почти подбежал к ней и, как можно спокойнее, обратился: Девушка, это ветеран войны, герой фронта. Пропустите его вместо меня, а я потом приду. Пожалуйста, девушка!
– А у нас каждый день такие. Как постарше, так и герои. Сразу права качать. Надоели уже совсем. Вечно всю очередь перепутают.
Александр Федорович с покрасневшим лицом переводил взгляд с меня на сестру и, наконец, дрожащим голосом произнес:
– Хорошо, хорошо. Встану пораньше и сюда. Что мне действительно делать-то больше?
От волнения, переступая с ноги на ногу, он стал поворачиваться и направился к выходу. Подойдя к порогу, одной рукой оперся о косяк, а вторую протянул, чтобы открыть дверь, которая вдруг распахнулась, и он чуть не вывалился в вестибюль. Потеряв равновесие, Александр Федорович нос к носу столкнулся с двумя крепкими парнями:
– Ты че дед? Охренел? Прешь как танк! Не видишь, что ли?
Его дружок загоготал.
– Вот блин, недавно ослеп, а уже не видит. Наверно бывший коммунист – привык лбом стены прошибать, и тут прет буром. Козел, в натуре, из ума уже выпал.
В этот момент медсестра вновь открыла дверь в кабинет врача и выжидательно, насмешливо смотрела на меня. Я вошел и минут через пять вышел с рецептом на новые очки. Торопясь догнать Александра Федоровича, на ходу глянул в окно и увидел его. Сгорбившись, тот тяжело шагал по тротуару. Подошел автобус, и он попытался войти в открывшуюся дверь, но кассир угрожающе замахала на него руками, показывая на яркую надпись около входа: «Частный. Льгот нет». Александр Федорович вытащил из кармана кошелек и показал его кондуктору, но посадка закончилась, автобус, хлопнув дверями, отъехал.
Сконфуженно и недоуменно оглядываясь кругом, Александр Федорович отошел в сторону и время от времени прикладывал ладони к лицу – то ли, как всегда в минуты волнения, сдерживал нервное дрожание губ, то ли скрывал от прохожих слезы обиды.