Испытание властью
В. С. Коробейников
СТАЛИНСКИЙ СОКОЛ
* * *
По дороге на север области, там, где сейчас над Тоболом перекинулся огромным коромыслом бетонный мост, раньше работала паромная переправа. Утлый старенький катеришка, надрываясь, выбрасывая из выхлопной трубы черные струи дыма, буксировал огромную баржу. На ней теснились автомашины, тракторы, толпились десятки людей. На загрузку, выгрузку и транспортировку парома требовалось более часа. Переправа, как узкое горло огромной бутылки, сдерживала поток техники, конных упряжек и пешеходов, выстроившихся в очередь на обоих берегах. У нас имелся специальный пропуск с грифом «Посевная», и наш газик беспрепятственно проскочил в угол парома. Шофер остался за рулем, а я покинул машину и подошел к перилам. Набухшая от талых вод река безумствовала, беспощадно размывала берега, трепала и терзала прибрежные кусты ивняка, исступленно бросала в борта парома одетые грязной пеной волны.
– Вот расшумелся Тобол! Тесно стало в берегах, к Иртышу рвется, на простор, – раздался за спиной хрипловатый голос.
Не сторонник пустых разговоров, я промолчал и, облокотившись о перила, стал смотреть на мутный бушующий поток. Но говорящий не успокоился:
– Так и люди. Вроде тихие, спокойные, а как судьба зажмет со всех сторон, откуда и сила берется, начинают бушевать, а многие так прямо героями становятся.
Оглянуться меня заставил не смысл сказанного, а сама манера говорить. Я увидел перед собой крепко сбитого, широкоплечего, невысокого, пожилого мужчину. Его лётная кожаная куртка, вытертая на сгибах до белизны, была полурастёгнута и открывала на груди ряд потускневших от времени орденов. Из-под ондатровой шапки, плотно, по-военному надетой, выбивались абсолютно седые волосы. Взгляд был прямым и уверенным, но в глубине серых глаз угадывалась тихая грусть и усталость человека, превозмогшего тяжелые душевные потрясения.
Буксирный катер внезапно затарахтел мотором и опахнул нас облаком выхлопных газов. Я невольно отвернулся от едкого дыма. Это не осталось не замеченным соседом. Он понятливо улыбнулся:
- Что не нравится эта музыка с запашком? А для меня грохот мотора как славный оркестр! Мотор гудит, значит, жизнь кипит. Я почти десятилетку под эту симфонию прожил. От работы двигателя жизнь зависела.
Как замолчит – считай, что пропал!
Я еще раз внимательно посмотрел на попутчика. Лицо его одухотворилось, в глазах появилась влажность, взгляд поднялся к небу, и он длительно и тяжко вздохнул. Я спросил тихонечко:
– В авиации были, наверно?
Сосед благодарно взглянул на меня, перевел дыхание, с дружеской улыбкой ответил:
Угадал. Летчик-истребитель. На земле меньше, чем в воздухе находился... Три войны отбухал.
– Как это три?
Видя, что я заинтересовался, ветеран встал рядом и, опершись грудью о перила, задумчиво уставившись на стремнину реки, заговорил:
А очень просто. Начал воевать еще в Испании в тридцать девятом. Записали нас добровольцами и пошло-поехало. Получили удостоверения на испанском языке, а военные документы сдали. Первые полгода мы на своих «Ишаках», были такие истребители в ту пору – «И-17», просто царствовали в воздухе. Летчики, что до нас там служили, успокоили: мол, у франкистов техника – дерьмо. Как увидят наши самолеты, сразу на разворот идут. Короче, стараются в бой не вступать. Мы летали свободно, только гляди, чтоб с земли не расстреляли, а самолетов не боялись. Но через некоторое время с той стороны появились невиданные нами машины. Скорость больше нашей, маневренность высокая и почувствовалось, что летчики обученные, дружные и настырные.
Разобрались потом – оказалось, это немецкие истребители «Ме-107», мы их «Мессерами» стали звать, а на них такие же «добровольцы», как и мы, только германские. А самое главное – вооружение у них в два раза сильнее нашего. Тут мы и закрутились! Сначала как всегда – «Ура!» и вперед. Но потери наши росли с каждым днем. Правда, и мы сбили несколько «немцев». Съездили, посмотрели: техника – что надо! Тогда стали их остерегаться. Но сила солому ломит, и мой «Ишак» попал под перекрестный обстрел. Самолет вспыхнул, а я выбросился с парашютом. На этом испанская революция для меня закончилась. Техники у нас не хватало, и меня переправили в СССР. Вот – первая «Красная Звезда» за те бои, за трех сбитых мной фашистов. Сам Калинин вручал!
Паром вздрогнул, осел в сторону берега, потом выправился и закачался на волнах, как поплавок – зашла большегрузная автомашина. Народ зашумел, засуетился, подыскивая ей подходящее место. Рассказчик тоже отвлекся, а, когда все успокоилось, с добродушной улыбкой продолжил: Возвратившись на Родину, мы надеялись, что нам дадут отпуска, но в штабе полка сказали: «Вы все, орденоносцы, сейчас нужны в еще более важном деле. Будете заниматься воспитательной работой летного состава страны. Все получите новую форму, выдадут отпечатанные доклады. С каждым из вас постоянно будут политработники». В первом же доме культуры нас встретил огромный плакат: «Слава Сталинским соколам – героям в борьбе испанского народа за свободу!» И, куда бы я ни попадал на встречу, везде висели точно такие же приветствия. С тех пор на собраниях и за глаза о нас говорили – «сталинские соколы», а позднее и всех летчиков в газетах стали называть так же.
Эта кампания встреч продолжалась много месяцев. Надоело все до чертиков! Шум, гам, аплодисменты, хвалебные речи, застолья. Устал хуже, чем в Испании. Наконец, направили на курсы по овладению новой техникой. Стали поступать истребители «МИГ-1» и «МИГ-3» для высотного боя. Вот это действительно была машина! До семисот километров скорость и потолок более семи. Не самолет, а мечта! Выучились мы и перелетели на самую западную границу в Киевском военном округе. Кое-как отпросился я в отпуск и весной 1941 года приехал сюда, в Ярковский район, отдыхать у родителей.
На этом же пароме переплывал, только не катер тянул, а была канатная переправа. Сами себя везли. Уцепимся все за веревку, натянутую поперек реки, и тянем. Отдохнул хорошо и в середине июня отправился в часть. В поезде узнал, что уже война вовсю идет. Кое-как добрался до Киева и сразу в штаб округа, где сообщили, что наш аэродром на границе захвачен немцами вместе с самолетами.
Меня направили в летную часть под Киевом и дали старенький истребитель выпуска 1936 года. Вооружение слабоватое – пулемет с винтовочными патронами, рации нет, скорость до 450 километров в час. На нем и начал войну. Перебросили нас ближе к фронту, и каждый день на задание.
То штурмовики немецкие на нашу оборону или на отступающих налетят, то бомбардировщики прорываются к нам в тыл. Тут и начинается самое страшное, потому что их всегда охраняли «Мессеры», а нас им навстречу бросали. Их иногда в два-три раза больше, но ничего, все равно мы их разгоняли по сторонам и расстреливали. Хотя чаще и не поймешь, кто кого гоняет. В таком бою особенно плохо без связи. Мы как глухонемые, а немцы всё по радио согласовывают. Да что говорить! Я один раз оторвался от своих в бою – добивал «Мессера», и заблудился. Ни карты, ни черта нет! Куда лететь? Топливо уже на исходе. Давай искать железную дорогу. Подлетел к станции – надо прочитать название. Один раз на бреющем прошел – ничего не понял. Захожу на второй, читаю: «Буфет», и больше никакой надписи. Хорошо, что поезд показался, вижу: теплушки с красноармейцами тащит – значит к фронту. Тут уж я определился, куда направляться. Долетел нормально.
Стали аэродромы наши переносить в тыл. Все чаще и чаще. Отступаем, значит. От моего звена осталось два самолета, а зимой сорок второго и меня догнал «Мессер». Просадил очередью насквозь до мотора. Как меня не задело, не знаю. Куртку меховую пуля пробила около левого плеча, а в тело не попала. Выбросился я с парашютом и остался жив.
К весне сорок второго появилась новая техника. Можно сказать, «навалом» пошла. Прямо с заводов прилетали сформированные звенья истребителей «Як» и «МИГ». Хорошо пополнять стали и наш полк, но опять возникла непредвиденная штуковина. Летчики – все парни молодые, необстрелянные. Улетят на задание бойко, а обратно один, два прилетают, а то и ни одного. Потом приходят пешком и говорят, что их сбили в бою. Объяснения, рапорт, напишут и за новыми самолетами отправляются. И такие громадные потери, видать, по всем фронтам пошли. Стали проверять. Обнаружили несколько случаев, когда летчики покидали исправные машины, не вступая в бой. Сначала воспитывали, во главе звеньев опытных летчиков назначали, а потом зачитали приказ, типа того, что вернешься пешком – неси справку от наземных войск о том, что сбит противником. Если нет такого подтверждения – расстрел на месте. Наверно с полмесяца, а то и больше борьба с беглецами шла. Может, кто-то и действительно был сбит, а справки нет – и его туда же.
А расстреливали как! Уж вывели бы в поле, да пустили в распыл. Но нельзя. Стреляли не для того, чтобы этих пацанов уничтожить. Нужно было пустить страх по всему фронту. Чтобы до аэродромов фронтовых молва дошла быстрее, чем бумаги. Страшная воспитательная мера! Выстроят полк, или батальон, а перед ними виновных ребят уже без знаков различия и ремней. Почти все они плакали, кричали:
– Не виновен! Простите! Оши-и-бка! Не вино-о-о-вен!
Расстрельным отделением командовали офицеры контрразведки. Зубы
сожмут, голос еле слышно. А командир полка во все горло работает. Одновременно звучат обе команды. Для стрелков:
– Отделение... Готовсь!.. Пли!
И тут же:
– По-о-олк! Кру-гом!
Пока убитые падают, полк уже к ним спинами поворачивается. И сразу политработники по ротам побежали! А как же? Надо успокоить солдат, доказать необходимость такой меры. Воодушевить, возбудить ненависть к врагу и изменникам. И действительно, сражаться летчики стали как звери, а кое-кто справки от пехоты приносил.
Втихаря мы обсуждали этот ужасный приказ. Одни – против, другие – за. А как, мол, иначе дисциплину держать в таком море людей? И, действительно, как? Тут задумаешься! Я и сам себе толку дать не мог, да попал вскорости в такую переделку, что и совсем ум за разум зашел.
Однажды, как всегда, подняли наше звено по тревоге в воздух. Я во главе. Вводная обычная – четыре «мессершмидта» на подходе к нашей передовой. Только мы лес миновали, видим, что припозднились малость. «Мессеры» уже заходят вдоль окопов и чистят их из пулеметов.
Я по рации кричу: «Заваливаем вправо, резкий разворот налево и заходим немцам в хвост. Нужно растащить их по сторонам, отвлечь от окопов и сбить».
Только проговорил, как один «Мессер» выворачивает в мою сторону. Видимо, на повторный заход собрался. Как увидел меня, сразу на высоту пошел. Кто в бою выше, тот и господин. Но он опоздал и выставил мне всю нижнюю часть самолета. Ну, раз ты брюхо вывалил, то получи подарок. Я тоже делаю почти свечку и отваливаю ему длинную очередь от хвоста до мотора, а сам переворачиваюсь в мертвой петле. Выровнялся, вижу: мой «крестник» не упал, но и высоты не может набрать. Видать, мотор я ему повредил. Выхлоп черный, с дымом, а скорости нет. Развернулся он и уже уходит из боя.
Пока я разбирался со своими ребятами, они один «Мессер» сбили, а второго втроем гоняют. Четвертый немец пристроился к неисправному в хвост, чтобы прикрыть его. Нет, думаю, ничего у вас не выйдет. Делаю свечку, ухожу вверх и оттуда заднему валюсь на хвост. Поравнялся по высоте и длинной очередью просадил его насквозь. Он сразу клюнул носом и загорел. А я уже на него не гляжу. Передо мной мой первый «крестник» коптит. Прямо на прицеле, лучше не придумаешь. Хватился, а пулемет без патронов. Все выпалил в азарте. Неужели, думаю, отпущу фрица домой? Вот ведь он рядом! Все во мне загорелось от обиды, и решил я идти на таран. Думаю: слегка ударю лопастями пропеллера по хвостовому оперению, а сам – в сторону. Прибавил я скорость, стал подбираться к хвосту. Вижу: немец понял, в чем дело, старается вывернуться. То вправо, то влево, то вниз. Оглядывается, смотрит на меня. Долго я прилаживался, наконец, рванул газ, самолет прыгнул вперед, и левая сторона хвоста у «Мессера» разлетелась в крошки, а он, кружась, пошел к земле. Смотрю: летчик выпрыгнул с парашютом, а сам еле держу своего «МИГа» на высоте. Его колотит, как в лихорадке, весь дергается, мотор дает перебои. Удар-то не даром достался! Пока все осмысливал, далеко уже улетел и тут только вспомнил, что я давно уже на чужой территории.
От такого развития событий и увлеченного их изложения, можно сказать, что я раскрыл рот и неотрывно смотрел на рассказчика, а он вдруг склонил голову и часто заморгал глазами, видимо, пытаясь скрыть волнение. Потом продолжил рассказ:
Делаю я медленный разворот, и потянулся обратно, а самолет уже не подчиняется – все ниже и ниже идет. Наконец, как раз над лесом, мотор замолчал совсем. Еле я дотянул до мелкого березняка, прямо по макушкам пошел щелкать, и вдруг деревья кончились, а впереди маленькая поляна. На нее я и сел прямо на брюхо, без выброса шасси. Пробороздил мой «МИГ» всё поле поперёк и уперся винтами в кусты на противоположной стороне. Вижу краем глаз: недалеко сбитый мной «Мессер» догорает, но мне не до него. Уставился на свои приборы – все отключилось, рация тоже погасла. Попереключал тумблеры – глухо! Пропал самолет! Выкарабкался я на крыло, а оно концом на земле лежит. Спрыгнул в траву и вдруг за спиной слышу:
– Ризз, кошт Бег!
Я руку на кобуру, повернулся, а передо мной немец стоит, и пистолет мне в лоб направил. Я сразу его узнал. Это был летчик с протараненного мной самолета. Мужик здоровенный, намного старше меня, два креста на мундире. «Все, – думаю я о себе, – конец тебе пришел, Иван Николаевич, амба, короче говоря!» Руку с кобуры убрал, грудь расправил, смотрю на немца. Он тоже меня разглядывает. Стоим. Молчим. Вдруг он левой рукой указывает на мой орден и значки на груди, спрашивает:
– Испания?
Я кивнул. Он медленно стал опускать руку с пистолетом, потом четко произнес:
– Карош, русс, карош, – повернулся и спокойно пошел от меня.
Ну вот, хватай пистолет и бей его наповал, даже целиться не надо. Да разве можно человеку в спину стрелять? Тем более, что он тебя в живых оставил. Во-о-от! И я не выстрелил. Откровенно тебе скажу, что даже мысли об этом не было. Немец ушел, а я кинулся от самолета в лес. Вижу: сквозь кусты прямо на меня ломятся два немецких автоматчика. Эти-то, думаю, меня живым не выпустят. Упал я, достал пистолет, допустил их метров на пятнадцать и начал палить. То в одного, то в другого. Упали они оба и не стреляют. Значит, я попал. Выждал немного, отполз подальше и бегом по лесу в сторону фронта. На самолете-то быстро летишь, а пешком шагать да шагать надо. К вечеру только добрался до немецкой обороны. Ночью пробрался на нашу сторону и утречком подался спокойненько к своим.
И опять тут приключение! Стыдно рассказывать даже. Да что сделаешь – что было, то было. Без этого правды не будет. Короче, выскакивают два красноармейца, и один меня прикладом по башке – бац, я и сознание потерял. Очнулся, чувствую: волокут меня под руки, а ноги тащатся по земле. Бойцы сквозь одышку разговаривают, спорят. Один хрипит:
– Едрена мать, кажись, своего тащим, надо было допросить его сначала.
Более молодой и злой голос отвечает:
– Что ты ослеп что ли? Не видишь: на нем форма как вчера сшитая, новехонькая, даже не помятая. В Берлине, наверно, шили. И ботинки хромовые, еще грязи не видели.
Я думаю: вот, черт возьми, и правда, нам лишь сутки назад подвезли и выдали новое обмундирование. Старое-то совсем выцвело всё да изорвалось – одни ремки остались. Хочу им объяснить, а рот заткнут тряпкой до самого горла.
Первый красноармеец опять начинает:
– Орден ведь у него большой, значки какие-то.
Второй с ехидным смехом шепчет громко:
– Форма новая, а орден старый, весь выцвел. Наверняка с убитого снял, сволочь. И видишь, куда прётся? Прямо на склад боеприпасов. Так что не сомневайся – ясно, что разведчик. Глаза-то, смотри, пучит, удивляется, что мы его быстро сцапали. Был бы свой – смело бы шел, а этот по кустам крался.
Притащили меня сначала в окопы наши, а потом в маленькую деревушку привели. Допросили в одной избе. Прибежал контрразведчик, СМЕРШа тогда ещё не было. Вижу, никто мне не верит. Началось следствие, а меня закрыли в старой бане. Пехота показала, что было сбито три немецких самолета, а четвертый и один наш истребитель друг за другом улетели в сторону противника. Обратно наш не возвращался. Пришел контрразведчик, поговорил еще со мной и объявил, что меня будет завтра судить трибунал. Уходя, добавил:
– Не бойся, без приговора мы не расстреливаем.
Я уже в который раз крикнул ему вдогонку, чтоб связались с командиром нашего полка Молчановым, но он удалился без ответа.
Остался я сидеть с еще одним несчастным солдатом, который без конца плакал и стонал. Его арестовали как самострела. Говорят, бойцы видели, что во время налета он себе в ногу выстрелил. На рассвете повели нас на суд. Сначала зашел солдат. Минуты через две его вытаскивает охрана, а он обратно в комнату рвется:
– Простите, ради Христа, испугался я самолетов, затмение нашло, сам не помню, что делал.
Увели его и меня втолкнули в комнату. Смотрю: сидят за столом из нетесаных досок старых три пожилых командира, а контрразведчик в стороне на табуретке. Он и докладывал. Когда закончил, старший по званию говорит, не глядя на меня:
Что мы его выделять будем? Раз справки пехота не дала, как всех, так и его. Как, товарищи?
Двое членов трибунала кивнули головами, контрразведчик удовлетворенно вздохнул и положил бумаги на стол, а меня снова увели в баню. Утром, часам к десяти открылась дверь, часовой голову засунул в проем, рукой машет.
– Выходи!
Выглянули мы – стоят шесть красноармейцев, по трое у каждой стороны двери, с ними младший командир. Ну, думаю, вот где конец тебе сталинский сокол, Иван Карасев. Отпрыгал, голубчик! Командир подошел ко мне, глаза опустил и говорит тихонько:
– Приказано орден снять.
Тут меня как прорвало, и я раскричался:
- Не сметь, сопляк, ты младше меня по званию. Не ты мне его выдавал, не тебе и снимать! Не подходи!
Рассказчик действительно почти закричал, ударил кулаком по перилам. После этого, видимо, опомнившись, резко выпрямился, засунул руки в карманы и со сжатыми зубами стал смотреть побелевшими глазами вдаль. Я, растерявшись и разволновавшись не меньше рассказчика, не мог вымолвить ни слова и уставился на него как завороженный. В этот момент катер надсадно заревел мотором, и паром плавно отчалил, неуклюже разворачиваясь поперек реки. Было слышно, как злобно ухает волна, разбиваясь о подставленный ей на пути борт баржи. Лесистые берега реки дрогнули, казалось, они одновременно начали вращаться – один удаляясь, а второй неотступно наплывая на паром. Кассир, торопливо обходя пассажиров, повторял как автомат:
Товарищи, рассчитываемся. Приготовим денежки. Без сдачи!
Рассказчик мой вздохнул, огляделся вокруг и начал искать в кармане мелочь. Мне не терпелось дослушать, как развивались события дальше, и я его спросил об этом тихонько. Он уже спокойно, даже как-то рассеянно продолжил рассказ:
Чем кончилось? Навалились на меня сразу несколько красноармейцев, свалили и за орденом тянутся, а я зажал его обеими руками. «Убивайте, – кричу, – все равно не отдам». Они меня прикладами. Вдруг слышу властную команду.
– Отставить! Смирно!
Я лежу, не шевелюсь, а сам вспоминаю, где я слышал этот голос – громкий, как колокол. А он уже гремит надо мной.
– Капитан Карасев, встать!
Я вскочил и обмер, руки сами собой вытянулись по швам. Смотрю и сам себе не верю. Все стоят по стойке смирно, передо мной – полковой комиссар нашего авиационного полка Волков, а с ним пехотный подполковник и председатель местного трибунала. Подбегает контрразведчик, и к комиссару.
– Разрешите доложить?
Тот рукой махнул на него и весело отвечает:
– Некогда! Пришел приказ из штаба Армии. Капитан Карасев за мужество, проявленное в бою, и уничтожение шести фашистских истребителей, награжден орденом Боевого Красного Знамени. Уже вторым! Ты понял? Через пару часов генерал прилетает, и мы должны быть на аэродроме. Так что надо спешить. А между собой разберемся.
Подошла легковушка, и мы уехали. Едем, а комиссар меня чистит:
– За каким, спрашивается, хреном ты на пехоту вышел? Добирался бы сразу на аэродром, тут осталось-то всего пять километров. Пришел бы к нам, и дело в шляпе... Обмундирование испортил, кровью залил. Ранен что ли?
– Это я когда орден прижимал, звезда в ладонь впилась, товарищ полковой комиссар.
Ты мне не доказывай! Я ответственный за явку и доставку награжденных, и в таком виде тебя не повезу. Форму новую получишь, а вернемся от генерала, взыскание дам. Понял?
Говорил он так, что не было понятно, шутит или говорит серьезно. Но я громко отвечал: «Так точно, получу наказание», – а сам смеялся и вытирал на щеках слезы. Бывает так: и смех и слезы – нервы-то ведь у каждого есть. С нами ехали еще два автоматчика из охраны штаба полка, тоже посмеивались довольные, что все так быстро и благополучно закончилось.
Я еду и думаю: как же они меня нашли? А спросить неудобно: все-таки не ровня – полковой комиссар и летчик – командир звена.
Поздней в полку мне рассказали, что двое из моего звена – Сидоров и Горгадзе – летали по заданию искать меня со строгим приказом не ввязываться в бой. Они увидели сбитые мной «Мессеры» и мой «МИГ», посаженный на брюхо. По полю, сказали, целую дорогу пропахал. А меня не нашли. Решили ждать, а ночью командир пехотного полка связался с нашим командиром и сообщил, что меня судит трибунал. Комиссар наш сам воевал в Испании, нас было в полку только два «испанца» – он да я. Решили, что ему и нужно ехать выручать меня.
Летчик прервал рассказ и протянул руку с деньгами приближающемуся кассиру, но тот отвернулся со словами:
С тебя, Николаич, не берем. Ты давно заплатил боле, чем надо. Как это не берем? – И Карасев положил деньги в его открытую сумку. Тот осуждающе покачал головой и пошел дальше. Я после некоторого молчания, опять обратился к своему удивительному попутчику:
– А у вас ведь три одинаковых ордена.
Он склонил голову, посмотрел на свои награды, как будто пересчитал их, мельком глянул на приближающийся берег и ответил кратко и бесстрастно, видимо, готовясь к выходу с парома:
– Третий после Курской дуги получил. Вот где была каша, так каша. После артподготовки наша пехота и танки пошли на прорыв. Значит, и нам их прикрывать надо. Команды дождались и пошли на подъем звено за звеном. У каждого свои ориентиры и подопечная территория, которую закрываешь. А навстречу нам двумя волнами немцы – впереди истребители, за ними штурмовики и бомбардировщики. Нужно не дать этим тяжелым самолетам поразить нашу наземную технику и пехоту. Истребители как комары: кусаются сильно, а живут мало, потому что все время надо нападать. Их бьют, а они летят. В среднем, боевая жизнь истребителя не более двух часов, а я под Курском продержался почти два дня. Сбили под вечер. Я так устал и одурел, что сижу в самолете, он горит, падает, а я думаю: «Прыгать или нет?» Потом пересилил себя и вывалился кое-как. Парашют раскрыл и приземлился, где уже наши прошли. Больше в этой битве не участвовал и так один из всего звена остался. Отправили на переформирование.
Мотор катера сбавил обороты. Стало почти тихо, слышалось только хищное журчание воды. Паром сильным течением подносило к причалу, и все уставились туда, ожидая соприкосновения.
Уже собираясь к выходу, мой собеседник, взглянув на мое лицо и увидев на нем напряженное внимание, обращенное к нему, быстро закончил:
– А потом Япония. Там все спокойно прошло. Пока добирались, пока формировались, и война закончилась. Пару боев провели и все. Но это уже не то! Самураи не немцы, лезут безумно, пока не собьют. Сплошной «банзай», одним словом. После этого несколько лет служил на Дальнем Востоке. Боевое дежурство несли. Затем демобилизация, и приехал сюда, на родину.
Он надолго замолчал и замер, упершись взглядом в настил парома, потом как-то жалко взглянул на меня и тихо проговорил:
Все бы ничего, да тянет в небо, особенно по ночам. Другой раз до утра во сне воюешь: то штурвал тянешь, то на гашетку давишь, а ребята погибшие все рядом. Молодые, веселые, по рации кричат, матюгаются, хохочут. Проснешься и опять один, встаешь тихонько, чтоб семью не тревожить и к окну. Стою, жду рассветного часа, в который на задание вылетали. Всё кажется: сейчас команда прозвучит: «По самолета-а-ам!»
Паром пристал к причалу, и пешеходы дружно ринулись на берег. Ушел и мой собеседник. Мы еще долго ждали своей очереди в ряду автомашин, а когда наш газик, обрадовано урча, вскарабкался на взгорье, я велел шоферу остановиться и пошел искать летчика. Хотелось довести его до дома. Я нашел его в стороне от всех, на краю высокого, выдающегося в русло реки, мыса. Он подставил лицо резкому, весеннему ветру, несущемуся с поворота бушующей реки.
Седые волосы его развевались, глаза были плотно закрыты, на лице блуждала грустная, тихая улыбка, как у только что плакавшего ребенка, успокоенного ласковой рукой матери. Я понял, что душа его сейчас находится не здесь – на грязном берегу, а далеко в светлом небе, залитом слепящим, теплым солнцем. Там, где высоко-высоко, у подножия изорванных буйными ветрами облаков, гордо кружилась большая, одинокая птица.
Не посмев мешать старому летчику, я тихо попятился и вернулся в машину. Шофер, картинно покуривая папироску, насмешливо спросил:
– Ну, что он еще наболтал про свое геройство?
Взбещенный тоном и смыслом вопроса, я, еле сдержав себя от крика, зло ответил ему:
– Да, ему есть о чем рассказать, не то, что нам!
В тот миг я понял, что все наши житейские невзгоды и проблемы – это мелочи по сравнению с теми событиями, о которых поведал мне неожиданный знакомый. Необъяснимое чувство вины проснулось во мне, а перед глазами все стоял образ летчика со взглядом, наполненным рвущейся из души, непонятной сегодняшнему миру гордостью и грустью.
В. С. Коробейников
СТАЛИНСКИЙ СОКОЛ
* * *
По дороге на север области, там, где сейчас над Тоболом перекинулся огромным коромыслом бетонный мост, раньше работала паромная переправа. Утлый старенький катеришка, надрываясь, выбрасывая из выхлопной трубы черные струи дыма, буксировал огромную баржу. На ней теснились автомашины, тракторы, толпились десятки людей. На загрузку, выгрузку и транспортировку парома требовалось более часа. Переправа, как узкое горло огромной бутылки, сдерживала поток техники, конных упряжек и пешеходов, выстроившихся в очередь на обоих берегах. У нас имелся специальный пропуск с грифом «Посевная», и наш газик беспрепятственно проскочил в угол парома. Шофер остался за рулем, а я покинул машину и подошел к перилам. Набухшая от талых вод река безумствовала, беспощадно размывала берега, трепала и терзала прибрежные кусты ивняка, исступленно бросала в борта парома одетые грязной пеной волны.
– Вот расшумелся Тобол! Тесно стало в берегах, к Иртышу рвется, на простор, – раздался за спиной хрипловатый голос.
Не сторонник пустых разговоров, я промолчал и, облокотившись о перила, стал смотреть на мутный бушующий поток. Но говорящий не успокоился:
– Так и люди. Вроде тихие, спокойные, а как судьба зажмет со всех сторон, откуда и сила берется, начинают бушевать, а многие так прямо героями становятся.
Оглянуться меня заставил не смысл сказанного, а сама манера говорить. Я увидел перед собой крепко сбитого, широкоплечего, невысокого, пожилого мужчину. Его лётная кожаная куртка, вытертая на сгибах до белизны, была полурастёгнута и открывала на груди ряд потускневших от времени орденов. Из-под ондатровой шапки, плотно, по-военному надетой, выбивались абсолютно седые волосы. Взгляд был прямым и уверенным, но в глубине серых глаз угадывалась тихая грусть и усталость человека, превозмогшего тяжелые душевные потрясения.
Буксирный катер внезапно затарахтел мотором и опахнул нас облаком выхлопных газов. Я невольно отвернулся от едкого дыма. Это не осталось не замеченным соседом. Он понятливо улыбнулся:
- Что не нравится эта музыка с запашком? А для меня грохот мотора как славный оркестр! Мотор гудит, значит, жизнь кипит. Я почти десятилетку под эту симфонию прожил. От работы двигателя жизнь зависела.
Как замолчит – считай, что пропал!
Я еще раз внимательно посмотрел на попутчика. Лицо его одухотворилось, в глазах появилась влажность, взгляд поднялся к небу, и он длительно и тяжко вздохнул. Я спросил тихонечко:
– В авиации были, наверно?
Сосед благодарно взглянул на меня, перевел дыхание, с дружеской улыбкой ответил:
Угадал. Летчик-истребитель. На земле меньше, чем в воздухе находился... Три войны отбухал.
– Как это три?
Видя, что я заинтересовался, ветеран встал рядом и, опершись грудью о перила, задумчиво уставившись на стремнину реки, заговорил:
А очень просто. Начал воевать еще в Испании в тридцать девятом. Записали нас добровольцами и пошло-поехало. Получили удостоверения на испанском языке, а военные документы сдали. Первые полгода мы на своих «Ишаках», были такие истребители в ту пору – «И-17», просто царствовали в воздухе. Летчики, что до нас там служили, успокоили: мол, у франкистов техника – дерьмо. Как увидят наши самолеты, сразу на разворот идут. Короче, стараются в бой не вступать. Мы летали свободно, только гляди, чтоб с земли не расстреляли, а самолетов не боялись. Но через некоторое время с той стороны появились невиданные нами машины. Скорость больше нашей, маневренность высокая и почувствовалось, что летчики обученные, дружные и настырные.
Разобрались потом – оказалось, это немецкие истребители «Ме-107», мы их «Мессерами» стали звать, а на них такие же «добровольцы», как и мы, только германские. А самое главное – вооружение у них в два раза сильнее нашего. Тут мы и закрутились! Сначала как всегда – «Ура!» и вперед. Но потери наши росли с каждым днем. Правда, и мы сбили несколько «немцев». Съездили, посмотрели: техника – что надо! Тогда стали их остерегаться. Но сила солому ломит, и мой «Ишак» попал под перекрестный обстрел. Самолет вспыхнул, а я выбросился с парашютом. На этом испанская революция для меня закончилась. Техники у нас не хватало, и меня переправили в СССР. Вот – первая «Красная Звезда» за те бои, за трех сбитых мной фашистов. Сам Калинин вручал!
Паром вздрогнул, осел в сторону берега, потом выправился и закачался на волнах, как поплавок – зашла большегрузная автомашина. Народ зашумел, засуетился, подыскивая ей подходящее место. Рассказчик тоже отвлекся, а, когда все успокоилось, с добродушной улыбкой продолжил: Возвратившись на Родину, мы надеялись, что нам дадут отпуска, но в штабе полка сказали: «Вы все, орденоносцы, сейчас нужны в еще более важном деле. Будете заниматься воспитательной работой летного состава страны. Все получите новую форму, выдадут отпечатанные доклады. С каждым из вас постоянно будут политработники». В первом же доме культуры нас встретил огромный плакат: «Слава Сталинским соколам – героям в борьбе испанского народа за свободу!» И, куда бы я ни попадал на встречу, везде висели точно такие же приветствия. С тех пор на собраниях и за глаза о нас говорили – «сталинские соколы», а позднее и всех летчиков в газетах стали называть так же.
Эта кампания встреч продолжалась много месяцев. Надоело все до чертиков! Шум, гам, аплодисменты, хвалебные речи, застолья. Устал хуже, чем в Испании. Наконец, направили на курсы по овладению новой техникой. Стали поступать истребители «МИГ-1» и «МИГ-3» для высотного боя. Вот это действительно была машина! До семисот километров скорость и потолок более семи. Не самолет, а мечта! Выучились мы и перелетели на самую западную границу в Киевском военном округе. Кое-как отпросился я в отпуск и весной 1941 года приехал сюда, в Ярковский район, отдыхать у родителей.
На этом же пароме переплывал, только не катер тянул, а была канатная переправа. Сами себя везли. Уцепимся все за веревку, натянутую поперек реки, и тянем. Отдохнул хорошо и в середине июня отправился в часть. В поезде узнал, что уже война вовсю идет. Кое-как добрался до Киева и сразу в штаб округа, где сообщили, что наш аэродром на границе захвачен немцами вместе с самолетами.
Меня направили в летную часть под Киевом и дали старенький истребитель выпуска 1936 года. Вооружение слабоватое – пулемет с винтовочными патронами, рации нет, скорость до 450 километров в час. На нем и начал войну. Перебросили нас ближе к фронту, и каждый день на задание.
То штурмовики немецкие на нашу оборону или на отступающих налетят, то бомбардировщики прорываются к нам в тыл. Тут и начинается самое страшное, потому что их всегда охраняли «Мессеры», а нас им навстречу бросали. Их иногда в два-три раза больше, но ничего, все равно мы их разгоняли по сторонам и расстреливали. Хотя чаще и не поймешь, кто кого гоняет. В таком бою особенно плохо без связи. Мы как глухонемые, а немцы всё по радио согласовывают. Да что говорить! Я один раз оторвался от своих в бою – добивал «Мессера», и заблудился. Ни карты, ни черта нет! Куда лететь? Топливо уже на исходе. Давай искать железную дорогу. Подлетел к станции – надо прочитать название. Один раз на бреющем прошел – ничего не понял. Захожу на второй, читаю: «Буфет», и больше никакой надписи. Хорошо, что поезд показался, вижу: теплушки с красноармейцами тащит – значит к фронту. Тут уж я определился, куда направляться. Долетел нормально.
Стали аэродромы наши переносить в тыл. Все чаще и чаще. Отступаем, значит. От моего звена осталось два самолета, а зимой сорок второго и меня догнал «Мессер». Просадил очередью насквозь до мотора. Как меня не задело, не знаю. Куртку меховую пуля пробила около левого плеча, а в тело не попала. Выбросился я с парашютом и остался жив.
К весне сорок второго появилась новая техника. Можно сказать, «навалом» пошла. Прямо с заводов прилетали сформированные звенья истребителей «Як» и «МИГ». Хорошо пополнять стали и наш полк, но опять возникла непредвиденная штуковина. Летчики – все парни молодые, необстрелянные. Улетят на задание бойко, а обратно один, два прилетают, а то и ни одного. Потом приходят пешком и говорят, что их сбили в бою. Объяснения, рапорт, напишут и за новыми самолетами отправляются. И такие громадные потери, видать, по всем фронтам пошли. Стали проверять. Обнаружили несколько случаев, когда летчики покидали исправные машины, не вступая в бой. Сначала воспитывали, во главе звеньев опытных летчиков назначали, а потом зачитали приказ, типа того, что вернешься пешком – неси справку от наземных войск о том, что сбит противником. Если нет такого подтверждения – расстрел на месте. Наверно с полмесяца, а то и больше борьба с беглецами шла. Может, кто-то и действительно был сбит, а справки нет – и его туда же.
А расстреливали как! Уж вывели бы в поле, да пустили в распыл. Но нельзя. Стреляли не для того, чтобы этих пацанов уничтожить. Нужно было пустить страх по всему фронту. Чтобы до аэродромов фронтовых молва дошла быстрее, чем бумаги. Страшная воспитательная мера! Выстроят полк, или батальон, а перед ними виновных ребят уже без знаков различия и ремней. Почти все они плакали, кричали:
– Не виновен! Простите! Оши-и-бка! Не вино-о-о-вен!
Расстрельным отделением командовали офицеры контрразведки. Зубы
сожмут, голос еле слышно. А командир полка во все горло работает. Одновременно звучат обе команды. Для стрелков:
– Отделение... Готовсь!.. Пли!
И тут же:
– По-о-олк! Кру-гом!
Пока убитые падают, полк уже к ним спинами поворачивается. И сразу политработники по ротам побежали! А как же? Надо успокоить солдат, доказать необходимость такой меры. Воодушевить, возбудить ненависть к врагу и изменникам. И действительно, сражаться летчики стали как звери, а кое-кто справки от пехоты приносил.
Втихаря мы обсуждали этот ужасный приказ. Одни – против, другие – за. А как, мол, иначе дисциплину держать в таком море людей? И, действительно, как? Тут задумаешься! Я и сам себе толку дать не мог, да попал вскорости в такую переделку, что и совсем ум за разум зашел.
Однажды, как всегда, подняли наше звено по тревоге в воздух. Я во главе. Вводная обычная – четыре «мессершмидта» на подходе к нашей передовой. Только мы лес миновали, видим, что припозднились малость. «Мессеры» уже заходят вдоль окопов и чистят их из пулеметов.
Я по рации кричу: «Заваливаем вправо, резкий разворот налево и заходим немцам в хвост. Нужно растащить их по сторонам, отвлечь от окопов и сбить».
Только проговорил, как один «Мессер» выворачивает в мою сторону. Видимо, на повторный заход собрался. Как увидел меня, сразу на высоту пошел. Кто в бою выше, тот и господин. Но он опоздал и выставил мне всю нижнюю часть самолета. Ну, раз ты брюхо вывалил, то получи подарок. Я тоже делаю почти свечку и отваливаю ему длинную очередь от хвоста до мотора, а сам переворачиваюсь в мертвой петле. Выровнялся, вижу: мой «крестник» не упал, но и высоты не может набрать. Видать, мотор я ему повредил. Выхлоп черный, с дымом, а скорости нет. Развернулся он и уже уходит из боя.
Пока я разбирался со своими ребятами, они один «Мессер» сбили, а второго втроем гоняют. Четвертый немец пристроился к неисправному в хвост, чтобы прикрыть его. Нет, думаю, ничего у вас не выйдет. Делаю свечку, ухожу вверх и оттуда заднему валюсь на хвост. Поравнялся по высоте и длинной очередью просадил его насквозь. Он сразу клюнул носом и загорел. А я уже на него не гляжу. Передо мной мой первый «крестник» коптит. Прямо на прицеле, лучше не придумаешь. Хватился, а пулемет без патронов. Все выпалил в азарте. Неужели, думаю, отпущу фрица домой? Вот ведь он рядом! Все во мне загорелось от обиды, и решил я идти на таран. Думаю: слегка ударю лопастями пропеллера по хвостовому оперению, а сам – в сторону. Прибавил я скорость, стал подбираться к хвосту. Вижу: немец понял, в чем дело, старается вывернуться. То вправо, то влево, то вниз. Оглядывается, смотрит на меня. Долго я прилаживался, наконец, рванул газ, самолет прыгнул вперед, и левая сторона хвоста у «Мессера» разлетелась в крошки, а он, кружась, пошел к земле. Смотрю: летчик выпрыгнул с парашютом, а сам еле держу своего «МИГа» на высоте. Его колотит, как в лихорадке, весь дергается, мотор дает перебои. Удар-то не даром достался! Пока все осмысливал, далеко уже улетел и тут только вспомнил, что я давно уже на чужой территории.
От такого развития событий и увлеченного их изложения, можно сказать, что я раскрыл рот и неотрывно смотрел на рассказчика, а он вдруг склонил голову и часто заморгал глазами, видимо, пытаясь скрыть волнение. Потом продолжил рассказ:
Делаю я медленный разворот, и потянулся обратно, а самолет уже не подчиняется – все ниже и ниже идет. Наконец, как раз над лесом, мотор замолчал совсем. Еле я дотянул до мелкого березняка, прямо по макушкам пошел щелкать, и вдруг деревья кончились, а впереди маленькая поляна. На нее я и сел прямо на брюхо, без выброса шасси. Пробороздил мой «МИГ» всё поле поперёк и уперся винтами в кусты на противоположной стороне. Вижу краем глаз: недалеко сбитый мной «Мессер» догорает, но мне не до него. Уставился на свои приборы – все отключилось, рация тоже погасла. Попереключал тумблеры – глухо! Пропал самолет! Выкарабкался я на крыло, а оно концом на земле лежит. Спрыгнул в траву и вдруг за спиной слышу:
– Ризз, кошт Бег!
Я руку на кобуру, повернулся, а передо мной немец стоит, и пистолет мне в лоб направил. Я сразу его узнал. Это был летчик с протараненного мной самолета. Мужик здоровенный, намного старше меня, два креста на мундире. «Все, – думаю я о себе, – конец тебе пришел, Иван Николаевич, амба, короче говоря!» Руку с кобуры убрал, грудь расправил, смотрю на немца. Он тоже меня разглядывает. Стоим. Молчим. Вдруг он левой рукой указывает на мой орден и значки на груди, спрашивает:
– Испания?
Я кивнул. Он медленно стал опускать руку с пистолетом, потом четко произнес:
– Карош, русс, карош, – повернулся и спокойно пошел от меня.
Ну вот, хватай пистолет и бей его наповал, даже целиться не надо. Да разве можно человеку в спину стрелять? Тем более, что он тебя в живых оставил. Во-о-от! И я не выстрелил. Откровенно тебе скажу, что даже мысли об этом не было. Немец ушел, а я кинулся от самолета в лес. Вижу: сквозь кусты прямо на меня ломятся два немецких автоматчика. Эти-то, думаю, меня живым не выпустят. Упал я, достал пистолет, допустил их метров на пятнадцать и начал палить. То в одного, то в другого. Упали они оба и не стреляют. Значит, я попал. Выждал немного, отполз подальше и бегом по лесу в сторону фронта. На самолете-то быстро летишь, а пешком шагать да шагать надо. К вечеру только добрался до немецкой обороны. Ночью пробрался на нашу сторону и утречком подался спокойненько к своим.
И опять тут приключение! Стыдно рассказывать даже. Да что сделаешь – что было, то было. Без этого правды не будет. Короче, выскакивают два красноармейца, и один меня прикладом по башке – бац, я и сознание потерял. Очнулся, чувствую: волокут меня под руки, а ноги тащатся по земле. Бойцы сквозь одышку разговаривают, спорят. Один хрипит:
– Едрена мать, кажись, своего тащим, надо было допросить его сначала.
Более молодой и злой голос отвечает:
– Что ты ослеп что ли? Не видишь: на нем форма как вчера сшитая, новехонькая, даже не помятая. В Берлине, наверно, шили. И ботинки хромовые, еще грязи не видели.
Я думаю: вот, черт возьми, и правда, нам лишь сутки назад подвезли и выдали новое обмундирование. Старое-то совсем выцвело всё да изорвалось – одни ремки остались. Хочу им объяснить, а рот заткнут тряпкой до самого горла.
Первый красноармеец опять начинает:
– Орден ведь у него большой, значки какие-то.
Второй с ехидным смехом шепчет громко:
– Форма новая, а орден старый, весь выцвел. Наверняка с убитого снял, сволочь. И видишь, куда прётся? Прямо на склад боеприпасов. Так что не сомневайся – ясно, что разведчик. Глаза-то, смотри, пучит, удивляется, что мы его быстро сцапали. Был бы свой – смело бы шел, а этот по кустам крался.
Притащили меня сначала в окопы наши, а потом в маленькую деревушку привели. Допросили в одной избе. Прибежал контрразведчик, СМЕРШа тогда ещё не было. Вижу, никто мне не верит. Началось следствие, а меня закрыли в старой бане. Пехота показала, что было сбито три немецких самолета, а четвертый и один наш истребитель друг за другом улетели в сторону противника. Обратно наш не возвращался. Пришел контрразведчик, поговорил еще со мной и объявил, что меня будет завтра судить трибунал. Уходя, добавил:
– Не бойся, без приговора мы не расстреливаем.
Я уже в который раз крикнул ему вдогонку, чтоб связались с командиром нашего полка Молчановым, но он удалился без ответа.
Остался я сидеть с еще одним несчастным солдатом, который без конца плакал и стонал. Его арестовали как самострела. Говорят, бойцы видели, что во время налета он себе в ногу выстрелил. На рассвете повели нас на суд. Сначала зашел солдат. Минуты через две его вытаскивает охрана, а он обратно в комнату рвется:
– Простите, ради Христа, испугался я самолетов, затмение нашло, сам не помню, что делал.
Увели его и меня втолкнули в комнату. Смотрю: сидят за столом из нетесаных досок старых три пожилых командира, а контрразведчик в стороне на табуретке. Он и докладывал. Когда закончил, старший по званию говорит, не глядя на меня:
Что мы его выделять будем? Раз справки пехота не дала, как всех, так и его. Как, товарищи?
Двое членов трибунала кивнули головами, контрразведчик удовлетворенно вздохнул и положил бумаги на стол, а меня снова увели в баню. Утром, часам к десяти открылась дверь, часовой голову засунул в проем, рукой машет.
– Выходи!
Выглянули мы – стоят шесть красноармейцев, по трое у каждой стороны двери, с ними младший командир. Ну, думаю, вот где конец тебе сталинский сокол, Иван Карасев. Отпрыгал, голубчик! Командир подошел ко мне, глаза опустил и говорит тихонько:
– Приказано орден снять.
Тут меня как прорвало, и я раскричался:
- Не сметь, сопляк, ты младше меня по званию. Не ты мне его выдавал, не тебе и снимать! Не подходи!
Рассказчик действительно почти закричал, ударил кулаком по перилам. После этого, видимо, опомнившись, резко выпрямился, засунул руки в карманы и со сжатыми зубами стал смотреть побелевшими глазами вдаль. Я, растерявшись и разволновавшись не меньше рассказчика, не мог вымолвить ни слова и уставился на него как завороженный. В этот момент катер надсадно заревел мотором, и паром плавно отчалил, неуклюже разворачиваясь поперек реки. Было слышно, как злобно ухает волна, разбиваясь о подставленный ей на пути борт баржи. Лесистые берега реки дрогнули, казалось, они одновременно начали вращаться – один удаляясь, а второй неотступно наплывая на паром. Кассир, торопливо обходя пассажиров, повторял как автомат:
Товарищи, рассчитываемся. Приготовим денежки. Без сдачи!
Рассказчик мой вздохнул, огляделся вокруг и начал искать в кармане мелочь. Мне не терпелось дослушать, как развивались события дальше, и я его спросил об этом тихонько. Он уже спокойно, даже как-то рассеянно продолжил рассказ:
Чем кончилось? Навалились на меня сразу несколько красноармейцев, свалили и за орденом тянутся, а я зажал его обеими руками. «Убивайте, – кричу, – все равно не отдам». Они меня прикладами. Вдруг слышу властную команду.
– Отставить! Смирно!
Я лежу, не шевелюсь, а сам вспоминаю, где я слышал этот голос – громкий, как колокол. А он уже гремит надо мной.
– Капитан Карасев, встать!
Я вскочил и обмер, руки сами собой вытянулись по швам. Смотрю и сам себе не верю. Все стоят по стойке смирно, передо мной – полковой комиссар нашего авиационного полка Волков, а с ним пехотный подполковник и председатель местного трибунала. Подбегает контрразведчик, и к комиссару.
– Разрешите доложить?
Тот рукой махнул на него и весело отвечает:
– Некогда! Пришел приказ из штаба Армии. Капитан Карасев за мужество, проявленное в бою, и уничтожение шести фашистских истребителей, награжден орденом Боевого Красного Знамени. Уже вторым! Ты понял? Через пару часов генерал прилетает, и мы должны быть на аэродроме. Так что надо спешить. А между собой разберемся.
Подошла легковушка, и мы уехали. Едем, а комиссар меня чистит:
– За каким, спрашивается, хреном ты на пехоту вышел? Добирался бы сразу на аэродром, тут осталось-то всего пять километров. Пришел бы к нам, и дело в шляпе... Обмундирование испортил, кровью залил. Ранен что ли?
– Это я когда орден прижимал, звезда в ладонь впилась, товарищ полковой комиссар.
Ты мне не доказывай! Я ответственный за явку и доставку награжденных, и в таком виде тебя не повезу. Форму новую получишь, а вернемся от генерала, взыскание дам. Понял?
Говорил он так, что не было понятно, шутит или говорит серьезно. Но я громко отвечал: «Так точно, получу наказание», – а сам смеялся и вытирал на щеках слезы. Бывает так: и смех и слезы – нервы-то ведь у каждого есть. С нами ехали еще два автоматчика из охраны штаба полка, тоже посмеивались довольные, что все так быстро и благополучно закончилось.
Я еду и думаю: как же они меня нашли? А спросить неудобно: все-таки не ровня – полковой комиссар и летчик – командир звена.
Поздней в полку мне рассказали, что двое из моего звена – Сидоров и Горгадзе – летали по заданию искать меня со строгим приказом не ввязываться в бой. Они увидели сбитые мной «Мессеры» и мой «МИГ», посаженный на брюхо. По полю, сказали, целую дорогу пропахал. А меня не нашли. Решили ждать, а ночью командир пехотного полка связался с нашим командиром и сообщил, что меня судит трибунал. Комиссар наш сам воевал в Испании, нас было в полку только два «испанца» – он да я. Решили, что ему и нужно ехать выручать меня.
Летчик прервал рассказ и протянул руку с деньгами приближающемуся кассиру, но тот отвернулся со словами:
С тебя, Николаич, не берем. Ты давно заплатил боле, чем надо. Как это не берем? – И Карасев положил деньги в его открытую сумку. Тот осуждающе покачал головой и пошел дальше. Я после некоторого молчания, опять обратился к своему удивительному попутчику:
– А у вас ведь три одинаковых ордена.
Он склонил голову, посмотрел на свои награды, как будто пересчитал их, мельком глянул на приближающийся берег и ответил кратко и бесстрастно, видимо, готовясь к выходу с парома:
– Третий после Курской дуги получил. Вот где была каша, так каша. После артподготовки наша пехота и танки пошли на прорыв. Значит, и нам их прикрывать надо. Команды дождались и пошли на подъем звено за звеном. У каждого свои ориентиры и подопечная территория, которую закрываешь. А навстречу нам двумя волнами немцы – впереди истребители, за ними штурмовики и бомбардировщики. Нужно не дать этим тяжелым самолетам поразить нашу наземную технику и пехоту. Истребители как комары: кусаются сильно, а живут мало, потому что все время надо нападать. Их бьют, а они летят. В среднем, боевая жизнь истребителя не более двух часов, а я под Курском продержался почти два дня. Сбили под вечер. Я так устал и одурел, что сижу в самолете, он горит, падает, а я думаю: «Прыгать или нет?» Потом пересилил себя и вывалился кое-как. Парашют раскрыл и приземлился, где уже наши прошли. Больше в этой битве не участвовал и так один из всего звена остался. Отправили на переформирование.
Мотор катера сбавил обороты. Стало почти тихо, слышалось только хищное журчание воды. Паром сильным течением подносило к причалу, и все уставились туда, ожидая соприкосновения.
Уже собираясь к выходу, мой собеседник, взглянув на мое лицо и увидев на нем напряженное внимание, обращенное к нему, быстро закончил:
– А потом Япония. Там все спокойно прошло. Пока добирались, пока формировались, и война закончилась. Пару боев провели и все. Но это уже не то! Самураи не немцы, лезут безумно, пока не собьют. Сплошной «банзай», одним словом. После этого несколько лет служил на Дальнем Востоке. Боевое дежурство несли. Затем демобилизация, и приехал сюда, на родину.
Он надолго замолчал и замер, упершись взглядом в настил парома, потом как-то жалко взглянул на меня и тихо проговорил:
Все бы ничего, да тянет в небо, особенно по ночам. Другой раз до утра во сне воюешь: то штурвал тянешь, то на гашетку давишь, а ребята погибшие все рядом. Молодые, веселые, по рации кричат, матюгаются, хохочут. Проснешься и опять один, встаешь тихонько, чтоб семью не тревожить и к окну. Стою, жду рассветного часа, в который на задание вылетали. Всё кажется: сейчас команда прозвучит: «По самолета-а-ам!»
Паром пристал к причалу, и пешеходы дружно ринулись на берег. Ушел и мой собеседник. Мы еще долго ждали своей очереди в ряду автомашин, а когда наш газик, обрадовано урча, вскарабкался на взгорье, я велел шоферу остановиться и пошел искать летчика. Хотелось довести его до дома. Я нашел его в стороне от всех, на краю высокого, выдающегося в русло реки, мыса. Он подставил лицо резкому, весеннему ветру, несущемуся с поворота бушующей реки.
Седые волосы его развевались, глаза были плотно закрыты, на лице блуждала грустная, тихая улыбка, как у только что плакавшего ребенка, успокоенного ласковой рукой матери. Я понял, что душа его сейчас находится не здесь – на грязном берегу, а далеко в светлом небе, залитом слепящим, теплым солнцем. Там, где высоко-высоко, у подножия изорванных буйными ветрами облаков, гордо кружилась большая, одинокая птица.
Не посмев мешать старому летчику, я тихо попятился и вернулся в машину. Шофер, картинно покуривая папироску, насмешливо спросил:
– Ну, что он еще наболтал про свое геройство?
Взбещенный тоном и смыслом вопроса, я, еле сдержав себя от крика, зло ответил ему:
– Да, ему есть о чем рассказать, не то, что нам!
В тот миг я понял, что все наши житейские невзгоды и проблемы – это мелочи по сравнению с теми событиями, о которых поведал мне неожиданный знакомый. Необъяснимое чувство вины проснулось во мне, а перед глазами все стоял образ летчика со взглядом, наполненным рвущейся из души, непонятной сегодняшнему миру гордостью и грустью.