Трава забвения
М. Л. Осколков


Это вторая книга Максима Осколкова.

В первой книге («Купальская ночь», 1999 г.) автор раскрывает коренные понятия крестьянского сознания и уклада бытия – «лада»: отечество, родина, «общество», деревня, дом, семья. Того самого «лада», в котором находится место не только будням, но и праздникам, не только пользе, но и красоте... В «Рассказах тётушки Домны», охватывающих трагические события 1921 года, коллективизации и Отечественной войны, писатель поднимает целый пласт проблем: исторической ответственности власти за разруху, голодоморы, обнищание крестьянства, бездуховность, утрату исторической памяти...

В новой книге М.Осколков продолжает свою основную тему – рассказ о людях, живущих на Сибирской земле. Его размышления о судьбах крестьянства охватывают целый век – от Николая II до Бориса Ельцина. Что мы утратили и что приобрели? Как наполнить обмелевшую реку духовности? Как сделать достойной жизнь человека труда?.. На эти и другие проблемные вопросы пытается дать ответ автор в этой книге.

Книга может быть востребована учителями, преподавателями, учащимися, студентами, всеми, кому небезразлична судьба нашей Родины.





Трава забвения

Повесть, рассказы, очерки


Если у нас нет сил переделать жизнь, то надо иметь мужество хотя бы передумать её.

    Фёдор Абрамов




ТЕХНИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА


ББК 84 (2Р53-4Тю)-44

Р2

О-74



Осколков М. Повесть, рассказы, очерки. Трава забвения. – Ялуторовская типография, 2001. – 268 с.



Это вторая книга Максима Осколкова.

В первой книге («Купальская ночь», 1999 г.) автор раскрывает коренные понятия крестьянского сознания и уклада бытия – «лада»: отечество, родина, «общество», деревня, дом, семья. Того самого «лада», в котором находится место не только будням, но и праздникам, не только пользе, но и красоте... В «Рассказах тётушки Домны», охватывающих трагические события 1921 года, коллективизации и Отечественной войны, писатель поднимает целый пласт проблем: исторической ответственности власти за разруху, голодоморы, обнищание крестьянства, бездуховность, утрату исторической памяти...

В новой книге М.Осколков продолжает свою основную тему – рассказ о людях, живущих на Сибирской земле. Его размышления о судьбах крестьянства охватывают целый век – от Николая II до Бориса Ельцина. Что мы утратили и что приобрели? Как наполнить обмелевшую реку духовности? Как сделать достойной жизнь человека труда?.. На эти и другие проблемные вопросы пытается дать ответ автор в этой книге.

Книга может быть востребована учителями, преподавателями, учащимися, студентами, всеми, кому небезразлична судьба нашей Родины.




К ЧИТАТЕЛЯМ







Эта книга – размышления о судьбе российского крестьянства, его трагическом жизненном изломе в начале прошлого столетия, приведшем к коммунистическому рабству, утрате веры и духовных ценностей, которые были накоплены в течение многих веков нашими предками.

Произведения, включенные в книгу, были написаны и опубликованы в разное время. Очерк «Ехала деревня на ярмарку» вышел из-под пера в 1984 году в преддверии четырехсотлетия города Тюмени для юбилейного краеведческого сборника, но по причине безденежья издан не был. Он увидел свет в 1991 году (с большими купюрами) в «Тюмени литературной». Для этого издания очерк переработан. В него введена новая глава – «Один день сельской ярмарки», показывающая съезжий торг изнутри, и выделена глава «Городские ярмарки». Их предваряет пролог и завершает эпилог.

«Слово о мельнице» написано и опубликовано в 1991 году в газете «Тюменские известия». Публикация этого очерка вызвала у читателей определенный интерес.

В мой адрес пришли письма, в основном от учителей из глубинки, а также старожилов Ялуторовского, Упоровского, Заводоуковского и Исетского районов. Особенно порадовало меня письмо моего земляка Шорохова Тимофея Степановича (ныне покойного), краеведа и прекрасного человека. С ним у меня завязалась оживленная переписка... Впоследствии я неоднократно бывал у него в гостях, посещал музей, созданный его усилиями в селе Коммунар...

Поводом для написания очерка «Дороги, которые нам выбирают» послужил пресловутый указ Б. Ельцина о разгоне крупных сельскохозяйственных предприятий в связи с новым курсом правительства Гайдара, сделавшим ставку на фермеров. Он был опубликован в трех мартовских номерах «Тюменской правды» (1992 г.), под названием «Социалистический выбор: какое у него лицо?..» Последовали отклики читателей, критические заметки, которые были внимательно изучены и обработаны. В результате появилось дополнение к очерку, касающееся, в основном, реформы П.А. Столыпина, которое опубликовала «Тюменская правда» в мае 1992 года под заголовком: «Может ли губить здравый смысл?..» Прошло шесть лет, и я снова вернулся к этой теме. Так в очерке появилась шестая глава, осмысливающая пройденный этап очередного губительного эксперимента. С ней читатель (в широком понимании) незнаком. Она была написана для студентов в качестве пособия к семинарским занятиям.

«Трава забвения» появилась на свет в ноябрьском номере «Тюмени литературной» в 1990 г. Это небольшая статья. Я включил ее в книгу, так как она затрагивает важнейшие проблемы сельского миропорядка и, как мне кажется, не потеряла своей актуальности и сегодня. К тому же она дала название книге.

Что касается рассказов, то они во многом автобиографичны... В силу поставленной художественной задачи события в них трансформированы, но главная их суть не искажена.

Повесть «Грешная любовь» написана в 2001 году специально для этого издания. Она выступает своеобразным противовесом очерковой части книги, хотя ни в коей мере ей не противоречит, а наоборот, высвечивает новый ракурс крестьянского бытия 50-х годов прошлого века. Это своеобразная приманка для читателей, которые пережили любовь и знают, что такое «зубная боль в сердце». Повесть в достаточной мере эротична. Кому-то она понравится, кому-то нет. Перед последними заранее извиняюсь за излишнюю детализацию и «торжество воображения над интеллектом» (не помню, у кого прочитал). Но так вышло... Пером моим водили герои, их темперамент, их всепоглощающая страсть...Другие герои, другие обстоятельства, возможно, продиктовали бы другую повесть о любви...

С Уважением.




ГРЕШНАЯ ЛЮБОВЬ ПОВЕСТЬ


Это старая, но вечно новая история.

    Генрих Гейне

Разлука ослабляет легкое увлечение,

но усиливает большую страсть,

подобно тому, как ветер гасит свечу,

но раздувает пожар.

    Франсуа де Ларошфуко









1

– Васька, айда к клубу! Тамо Сахля гуляет!

– Чичас, бегу!

– Эй, Нюра, слышала: Яшка загулял!

– Нет, ни сном, ни духом!.. Куролесит?

– Дым столбом!.. Догоняй!..

На угористом, поросшем травой-муравой бережку расположилась компания мужиков: отмечают Третий Спас. Выпивают, бухтят, гогочут... Мимо вприпрыжку мчится Игнатий Хабаров, по уличному Бегунок.

– Бегунок, ты куда, не субботу ли догоняешь?

– К клубу... Тамо, говорят, мой сосед концерт дает, – не оборачиваясь кричит Игнаха.

– Не врешь?..

– Не обманыват... Торопится шибко... Даже стаканчик не остановился опрокинуть...

– Ну, хватит лясы точить!.. Пошли, поглядим любо-дорого, – поднялся скорый на решения комбайнер Петруха Тоболкин.

– А водку-то? Может допьем?

– Суйте в карманы. Любо-дорого опосля досидим, – распорядился Петруха.

У клуба, на релке, Сахля, силушкой своей молодецкой похвалялся:

– А ну, тащи лом!

И тут же расторопный малый из зевак услужливо сунул в его огромные ручищи граненый, ладно окованный, в мужскую завить, ломище.

Яшка, картинно выпятив широкую грудину, вскинул лом на бугристые плечи, положил на него руки и без видимых усилий согнул в дугу.

– Лом-то, паря, вроде мой! – спохватился Бегунок. – Яша, а как же теперь-то?.. Пропал инструмент!.. Ты уж, паря, поправь его маленько...

– Не мельтеши!

Сахля наклонился к Бегунку, схватил его за полы пиджака, играючи взметнул вверх и, перекидывая с руки на руку, закрутил каруселью. Бегунок заверещал... Полетели в разные стороны засаленная фуражка и латаные-перелатанные черки-опорки.

– Эх, Яша, любо-дорого! – орал на всю площадь Петруха. – Знай наших, забывай чужих!.. Любо!..

Подвыпившая компания дружно галдела, поддерживая своего вожака... Бабы повизгивали от страха и восторга... Ребятишки, окружив Сахлю, прыгали, гримасничали, в разнобой кричали: «Тяж порви!..» «Быка через прясло пересади!..» «Мельничный жернов подними!..»

Потешив народ, Яшка осторожно поставил страдальца на землю, подобрал Игнахину фуражку и направился в сторону реки к ближнему амбару.

Толпа качнулась и двинулась следом. Молодые мужские голоса задорили Сахлю: «Забрось ее на амбар!..» «Съешь ее, Яша!..»

– Яков, не надо... Не слушай их! – стонал Бегунок.

– Тихо! – Сахля угрожающе поднял руку с зажатой кепчонкой. Толпа остановилась и замолкла. Он подошел к углу амбара, основанием ладони левой руки уперся в звено над головой, поднатужился и... в образовавшуюся щель засунул фуражку.

Толпа ахнула... Бегунок кружил около Сахли, беспомощно озирался на онемевших земляков, пищал:

– Яша, Яша, ты уж ослобони кемелек-то. Я без него не могу. У меня голова простужена.

Сахля, участливо положив руку на плечо соседа, утешил:

– Никуда не денется твоя наплешница... Беги в лавку за бутылкой. Да быстро: одна нога здесь, другая – там!

Бегунок, опустив голову, поплелся в сторону магазина, а Яшка продолжал кураж: гнул подковы, вдавливал стропильные гвозди в вершковые плахи, крестился пятипудовыми, похожими на самовары гирями...

Тем временем возвратился потерпевший, сунул в огромную Яшкину лапищу поллитровку и, слившись с орущей, гогочущей толпой, стал дожидаться своего часа.

Сахля привычно крутнул бутылку, вспенив водку, и упер дно посудины в левую подставленную ладонь. Крошево сургуча разлетелось во все стороны, и картонная пробка, хлопнув, упала на густой, разросшийся конотоп. Сахля, расставив пошире ноги, взболтнул бутылку и опрокинул ее в рот. Толпа, затаив дыханье, следила, как журчащая струя прямым ходом через натянутое горло стекала в Яшкину утробу. Дивились: «И как он не поперхнется!..» – «Да, эдак-то не всякий сможет!..» – «А и сможет, так далеко не уйдет». – «Зачем это, ведь он себя удовольствия лишает?» – «А затем, чтобы тебя дурака потешить любо-дорого!..»

– А литр – слабо? – сунулся кладовщик рабкопа Харченко.

– Для таких, как ты, слабо, а для меня – раз плюнуть, – усмехнулся Яшка, глядя в бегающие простоквашные глазки сельского богатея. – Давай бутылки!

И все повторилось: раскрутка, хлопок, падающая на зеленую траву пробка, запрокинутая голова и шум приятно клокочущего ручейка... С последней каплей Яшка картинно отбросил бутылку в сторону и, глядя на притихших земляков недвижными, остекленевшими глазами, крикнул:

– Может, у кого четверть есть?

Но четвертью никто рисковать не захотел.

И тут, как черт из коробки, из толпы выскочил районный уполномоченный и, зло посверкивая темными глазами, уставился на Яшку. Раздосадованный не ко времени возникшей гулянкой, он с вызовом крикнул:

– И не какой ты не Сахля, а самый настоящий суфля!

Яшка, разъяренным быком развернувшись в сторону партийного надсмотрщика, рявкнул:

– Чё ты вякнул, червяк навозный? Повтори!

Уполномоченный не стушевался. Грубая форма обращения и ругательства озлобили его. Он с вызовом, напирая на Яшку, закричал:

– Суфля, пьяница – вот ты кто!

– Вон ты как!

Яшка дернулся, и брезгливая гримаса перекосила его скуластое, с квадратным подбородком лицо. В карих глазах полыхнуло пламя... Он схватил партийца за полы серого драпового пальто, подбросил вверх, крутнулся, присматривая, куда бы пристроить задиру. Толпа, охнув, затаила дыханье... Послышались редкие выкрики. Более трезвые и степенные кричали: «Яша, да отпусти ты его, он больше не будет!..» – «Не трогай его, упекут любо-дорого!..» А заводные, вскрыленные хмелем, подбрасывали «в горящий костер» сушняка, доводя молодецкую кровь до кипения: «В огород его, на капустные грядки!..» – «На навозную кучу!..» – «В реку его, пусть охолонет!» – подсказал сзади сиповатый голос Харченко.

Яшка, шало сверкнув широко расставленными глазами, рыкнул:

– Прими святое крещение, нехристь!

Разогнался и с крутояра швырнул в омут упитанное тельце толкача.

Наряд милиции брал Яшку на утренней заре. Навалились на сонного скопом, связали и увезли в районную каталажку. Судили, дали срок...


2

Вернулся Сахля домой через пять лет другим человеком: хмурым и неразговорчивым. Поначалу многие пытались растормошить его, спрашивали: «Что да как?..» Отвечал он с видимой неохотой, односложно: «Хорошего мало...» «Посиди сам – узнаешь...»

Так ничего толком не выведав, односельчане оставили его в покое.

Работать в колхоз Яшка не пошел, а устроился кошохом-возчиком в сельпо. Все свободное время проводил на своем подворье: подвел под дом новые оклада и залил под них бетонный фундамент; во всю длину дома пристроил широкую веранду, обвязав ее по верху единым венцом с избой и горницей; разобрал старую, обжитую сухими голубоватыми лишайниками тесовую крышу, поставил над пятистенком второй этаж, установил новые высоченные стропила, обрешетил их и больше недели стучал на верхотуре деревянными киянками по жести...

Народ, проходя мимо, дивился невиданному. Старые знакомые кричали: «Бог на помощь, Яков Васильевич». – «Помогал, да убежал...» – «Больно высока крыша-то – шапка валится... Зачем хоть ты такую изладил?» – «Для души да для погляда...»

Больше других докучал расспросами и советами сосед Бегунок, который куда-то вечно спешил, но высоких хором так и не нажил. Зато в пивной очереди сельского магазина всегда был первым. В эти моменты он оживал: шутил, ерничал, хорохорился, то и дело ощупывая хранившуюся во внутреннем кармане выгоревшего, рыжеватого, чиненого-перечиненного пиджака заветную четушку. Выпив, становился задиристым и агрессивным: ко всем вязался и буйствовал. Многим это не правилось. По этой причине его сухая костистая физиономия, обрамленная длинными льняными патлами, всегда пестрела багровыми, сизыми и зеленовато-желтыми «фонарями»... Отойдя от похмелья, он становился «тише воды, ниже травы». Смотрел на всех виноватыми глазами, как бы извиняясь за свою пьяную храбрость... Часто, навалясь впалой грудью на пограничное трехжердевое прясло, Бегунок часами следил за Яшкиной работой. Сахля, чувствуя чужой взгляд, нервничал, невпопад колотил молотком, чертыхался.

– Ты, паря, поспокойнее: работа спешки не любит, – советовал Бегунок. – И петуха на дымнике зря посадил. Сними, а вместо него приспособь красную звезду.

– Иди-ка ты со своей звездой знаешь куда!..

– Ну, это ты, паря, зря! Наш парторг бы тебя отметил, а так разве только заведующая птицефермой, Васса Степановна, похвалит.

– Игнат, у тебя дела нет? – упирался Сахля взглядом в испитое лицо Бегунка.

– Как нет, есть! Да ведь, паря, берясь за работу, надо все обдумать, прикинуть.

– Не пятый ли десяток размышляешь?

– Тут ты, паря, в самую точку попал! Да разве я один!.. Вшей-то хоть и много, а на них, паря, ниче не построишь... А ты-то не боишься, что тебя раскулачат?

– Раскулачат – не раскулачат, а больше скотской жизнью жить не хочу!

– Чем крышу-то красил: на пасхальное яичко похожа?

– Суриком водостойким, – смирялся Сахля.

– И где ты, паря, только его достал? Я о таком и слыхом не слыхивал.

– У меня теперь везде знакомцы...

– Дорогая, наверно, краска-то?

– У нас всякой дороговизне одна мера – бутылка, – нехотя отвечал Сахля, прикрывая торчащую обрешётку резной ветродуиной.

– Резьбе-то по дереву, паря, где научился?

– В тюремном университете.

– Разве там такому учат? – усомнился Бегунок.

– Там, при желании, можно всему научиться – всякие умельцы есть.

– А я, паря, думал, что там только воровскому делу обучают, – удивился Бегунок.

– Индюк тоже думал, да в горшок попал, – усмехнулся Сахля. – Там у кого к чему ум расположен да к чему душа лежит, тот тому и учится.

– Может, паря, и мне эти ниверситеты пройти? – размышлял вслух Бегунок.

– Попробуй, дело нехитрое...

Игнатий замолк и, глядя на увлеченно работающего Яшку, его ловкие руки, впадал в мечтательный транс... И вот уже не Сахля, а он, Игнатий Степанович Хабаров, хмалюет на ставнях дома неведомых хвостатых птиц... Душа его поет, ликует... Птицы начинают помаргивать брусничными глазками, крутить сизыми головами, топорщить перья, перебирать розовыми когтистыми лапками и вдруг с шумом срываются со ставней и легкой стаей спирально вкручиваются в чистое, ясное небо, закрывают солнце... Становится пасмурно, прохладно. Бегунок ежится, открывает глаза и видит, как раскаленное ярило скрывается за двускатной крышей Яшкиного дома. С досады он гневно кричит:

– Я, паря, на тебя в суд подам!

– Ты что, с печки упал? – смеется Сахля.

– А хоть и с печки!.. Судья-то тебе штраф поднесет!

– За что мне такая немилость?

– Чё, не видишь, – солнышко украл!.. У меня картошка не вырастет.

– Мою копай, сколько в подпол влезет, столько и бери.

– Мне, паря, твоей картошки не надо, ты солнышко верни. Я весь болезный, без него не могу...

Постепенно он перебирается на Яшкино подворье, долго рассматривает дом, флигель, баню... Облюбовав стоящий на солнцепеке толстенный чурбак, садится на него и продолжает наблюдение, подает советы, дремлет...

Когда Сахля отстроил мансарду и сложил в ней камин, облицевав его глазированной плиткой, поглазеть на диковинку приходил и стар и мал. Бегунок каждого любопытного заводил в веранду, говорил: «Это ход в баню». – «Зачем хоть он ее в доме-то сделал?» – дивились селяне. – «А чтобы раздетому-то по холоду не бегать да задницу не морозить». Потом по добротной лестнице с перилами, забранными резными балясинами, проводил гостей на просторный балкон, пояснял: «Вот эта дверь ведет в надбанное помещение. Там Яков Васильевич хранит ящики с рамками для ульев и всякий пчеловодческий инвентарь»... Удивленные селяне ахали, трогали руками янтарные липковатые доски, спрашивали: «Это он хоть чем их накрасил-то?»

— «Олифой...» – «Добра-то, добра-то сколько перевел!..» – «А денег- то, денег-то!.. И где хоть он их берет?..» – «Сказывают, в тюрьме заробил...» – «Врут поди...» – «А это дверь в лоджию...» – «Куда, куда?» – «В лод-жи-ю!» – по слогам повторял Бегунок. – «Ну и словечко, прости Господи, придумали!..» Стояли в узком пространстве, оглядывались. – «И здесь, любо-дорого строгаными дощечками все обшито да окрашено!» – «А в окошко-то, Петруха, погляди: эвон твой-то дом стоит». – «И верно – мой!.. А высоко-то как да любо-дорого!..» – «А теперь смотрите главное!» – и Бегунок торжественно распахивал двустворчатую дверь. Все замирали на пороге просторной горницы, посреди которой стояла двуспальная резная деревянная кровать, а с левой стороны слепил глаза камин. «Это он хоть где всему этому научился!» – хлопали себя по бедрам удивленные бабы. Мужики хмурились, неловко переставляли ноги, смущенно переглядывались. – «В тюремных университетах!» – хвастливо заявлял Бегунок. – «Не ври, нет там никаких ниверситетов!» – махали на него руками бабы. – «И образованья-то у него три класса да четвертый коридор...» – «Зато у него, паря, голова светлая и руки золотые! – защищал приятеля Бегунок. – Не такие, как у твоего криволапого муженька...» – «А ты моего не трогай, лучше на себя посмотри!..» Бегунок отмахивался от разошедшейся бабы и подзывал всех к камину. – «Сам Яков Васильевич плитку-то обжигал, ну и я, паря, ему помогал маленько», – хвастливо заявлял Бегунок. – «Мастер, ниче не скажешь!» – кивали головами мужики... Ребятишки ощупывали камин, заглядывали в дымоход, хватали щипцы, пытались прищемить друг другу носы... «Ну-ко, дайте-ко сюды! – вырывали женщины из рук ребятни каминные приспособления. – Ишо друг другу глаза вытычите!..» – «А крюк-то для чего?» – «Крюк-то? – Бегунок выдерживал паузу. – А чтобы, паря, варево какое подвесить или там – чай». – «Вот, чёрт полосатый, чё удумал!.. Крючок – надо же!..»

Спускаясь с верхотуры, переговаривались: «Гордоватый стал Яшенька-то, даже не показался...» – «Да он, вроде, и раньше-то был с норовом...» – «Был, был, а ноне и вовсе нос до матицы задрал». – «Да некогда ему, паря, он стаю с сеновалом ставит: надо к зиме успеть, – защищал соседа Бегунок. – «А мать-то его Евдокия Несторовна где?» – «Не ваша сестра, по чужим подворьям не шастает, – брал свое Бегунок, – вон в огороде между грядок ползает». – «А ты-то!.. Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!.. Вон дом-то скоро упадет, свалится прохожим на голову да всех и придавит!..». – «А в огород-то зайти нельзя: зарос лебедой да молочаем... "Хозяин"!» – издевались женщины.

По дороге компания живо обсуждала увиденное. Одни Яшку хвалили, другие хаяли, а иные шли в глубокой задумчивости.

Им в спины неслись крики Бегунка: «Дом-то я, паря, поправлю... Мне Яков Васильевич поможет... Я уж и глазурь сам обжигать могу, да и резьбу всякую умею... А вот вы-то как родились, так и умрете безрукими!..

Тоболкины свернули в свой проулок.

– Петруша, давай-ко и мы строиться: вон какой советчик рядом! – прижалась к плечу мужа Агриппина.

– Любо-дорого: обмозговать все надо, – задумчиво ответил муж.


3

Осенью Яшка неожиданно для всех женился. Бабы у колодца судачили: «Фельдшерицу взял, колхозные девки ему не по нутру...» – «И как он, крот-копун, только ее высмотрел? Она ведь и живет-то у нас, поди, не более двух месяцев...» – «В мае, как раз в Вознесенье Господне приехала...» – «Так за ней, вроде, Анфимко Кузовлев бегал?» – «Проходу ей не давал, на вечерках от нее ни на шаг не отходил». – «А она-то как?» – «Нос от него воротила». – «Ишь ты, краля какая!.. Анфимко-то первый жених!» – «Для твоей Груни как раз – два сапога пара...» – «Чё Груня, чё Груня!..» – «Да ладно вам!.. Они хоть как сбежались-то?» – «Он руку поранил, на перевязку ходил... Видно там и обнюхались». – «Нет, че ни говорите – ладная парочка, приглядистая!..» – «Уж это так: сокол с горлицей!..» – «Нет, а мне все–таки дивно: как он такую девку молоденькую да пригоженькую охмурил?» – «В этих делах на года не смотрят, да и не старый он... Только из армии пришел, года не прожил, а его – в тюрьму... Вот и считайте...» – «А смотрится старше». – «Дак и правда, бабы, ведь он ровесник Коле Маркову, а тот ишо как парнишко...» – «Маленькая собачка до старости щенок." – «Вон как, дева: выходит, ему ишо и тридцати нет!..» – «Бабы, слышала я, что грозится Анфимко расправиться с Сахлей-то!..» – «Уж чё-чё, а это он может: убьет – не дорого возьмет!..» – «Бабы, а Шура-то Харченко как? – внесла в разговор свежую струю Арина Тоболкина. – «А Шура-то здесь причем!» – бросилась на защиту родственницы Аглая Хабарова. – «А вот причем!.. Ведь он ишо парнишком с ней хороводился». – «Да сказки все это!» – «Нет, не сказки!.. Старшие-то Шурины ребятишки – вылитые сахлята!» – не сдавалась Арина. – «Мели Емеля, твоя неделя!» – угрожающе надвинулась на супротивницу Аглая. – «Ну, это дело давнее... Что было, то быльем поросло, – пыталась погасить надвигающуюся ссору соседка Аглаи Нюра Тоболкина. Арина замолчала, но такой оборот дела не устроил распалившихся женщин. – «Дак и третенький-то, вроде, на Яшку похож?..» – «Вылитый он!..» – «Сколько же ему?» – «Да уж в школу, поди, скоро пойдет...» – «Ну тогда все сходится: это уж когда он из армии пришел...» – «Тьфу на вас!» – разгневанная Аглая подняла коромысло на крыльца и, покачивая широкими бедрами, отправилась домой. После ее ухода разговор стал гаснуть. – «Бабы, а после тюрьмы-то как? – попыталась поддержать разговор Нюра. – Встречались они?.. – Старая-то любовь не ржавеет...» – «Кто его знает, дело это тайное, ночное...» – «Никакой тут тайны нет: все ясно как день! Младшенький-то Фролко больше всех на Сахлю похож. Я это уж давно приметила», – не унималась Арина. Бабы засомневались. – «Да вы сами-то приглядитесь!» – стояла на своем Арина. – «Да вроде он весь в работе: мунтылит от зари до темна...» – «Это так», – подтвердили женщины.

Разговор зашел в тупик, а новой темы для разговора не нашлось, и женщины разошлись по домам.

Через год у Яшки родился сын. И пока он обносил подворье кованой ажурной оградой да перебирал дом Бегунка, Колька встал на ноги и пошел.


4

Яшка, как всегда, проснулся с третьими петухами. Перебарывая сонную истому, решительно поднялся и распахнул створки окна. «Хорошо-то как! – восхитился он, подставляя под струистую прохладу большую кудлатую голову. В прибрежных черемуховых зарослях пулькал соловей... Прислушался, начал загибать пальцы, считая колена: «Клыканье... Дробь... Раскат... Трель... Стукотня... Гусачок... Кукушкин перелет...» Певец неожиданно умолк. Натягивая штаны, вслушивался в дремотную тишину, врываемую горластыми петухами, ждал продолжения концерта, но певец молчал. «Сегодня же Петры и Павла!» – дошло до него. – Последняя песня соловушки...» Залюбовался разметавшейся во сне Маняшей, поправил сползшее с широкой кровати одеяло и поцеловал жену. Она в сонном томлении потянулась, вольно раскинула руки, и еле заметная улыбка замерла в приподнятых уголках ее пухлых, вишневых губ... В кроватке завозился, захныкал Колька. Яшка повернул сына на правый бок, погладил по горячей спине, и ребенок затих...

Спустился с верхотуры вниз и осторожно, чтобы не разбудить чуткую мать, вышел из дома. Постоял на крыльце, огляделся. На огородной меже под тяжестью росы горбились древние плакучие ивы. В восточной стороне пламенела заря, обещая жаркий погожий денек... Было слышно, как в саду с яблонь редким перестуком падала роса, а кусты смородины тихо шуршали и перешептывались. От реки вновь подал голос соловей... На заднем дворе щебетали неугомонные ласточки...

- Господи, лепота-то какая! – умиротворенно вздохнул он.

В самом благостном расположении души приступил он к работе. В чистом, обихоженном хозяйственном флигеле растопил печь, наладил варево для двух пятимесячных поросят, прибрался в стайке у коровы и в загородке у растревоженных, визжащих свиней. Натрусил на пол свежего опила, принес из–под навеса охапку уже подвялившегося, густо пахнущего разнотравья, бросил в коровьи ясли и позвал Пеструху: «Пруть-пруть-пруть». Корова подошла, ткнулась влажными, прохладными губами в широкую Яшкину ладонь, шершавым языком слизнула приготовленную для нее краюшку хлеба, прожевала и снова начала слюнявить подставленную руку. Не найдя там ничего, шумно выдохнула воздух и, отойдя к яслям, принялась поддавать головой траву в кормушке, отыскивая ей одной известные лакомые стебельки.

– Избаловал ты её, – с укором в голосе сказала появившаяся в дверном проеме мать, – теперь её без хлебца-то и подоить не могу... Бьется и бьется! Хвостищем своим хлесть да хлесть! Не перестанет, пока свое не получит.

Яшка извинительно улыбнулся:

– Славная коровенка, что её не баловать. И ты ей в этом не отказывай, она молоком отблагодарит.

– У тебя все славные. Вон и поросята пятаки уставили – ждут не дождутся, когда и их лелекать начнешь, – ворчала Евдокия, устраиваясь на скамеечке около коровьего вымени.

Глядя, как мать обмывает большое, покрытое легким белесым пушком отяжелевшее вымя Пеструхи, как массирует его розоватую, с голубыми набрякшими венами мякоть, Сахля размышлял: «Корова... как мало ей надо и как много эта тихоня дает человеку. Она достаток крестьянина, его надежда на завтрашний день. Побольше бы таких Пеструх в каждом дворе, и деревня бы стала другой... Но, попробуй, заведи вторую, так штрафами замучают, налогами задавят... Эх, горе руководители! При бедном поселянине задумали построить богатое государство. Америку обогнать собрались. Да если я или, вон, Бегунок ее не догоним, то вам, «товарищи», первыми не бывать!..»

Думы Якова прервал голос матери:

– На работу пока не ходи, меня подожди – поговорить надо.

– Дождусь, – Яшка направился к выходу.

– У овец-то прибрался?

– Сейчас пойду...

– Фонарь забери, – мимо не подою...

Чай пили на веранде. У самовара хозяйничала Евдокия. Яков с Марией сидели на резной скамеечке плечом к плечу, «тянули» чай с блюдцев... Евдокия казенный чай не признавала, заваривала из всякой всячины травяной сбор. Каждую заготовленную травку хранила отдельно в старинных, доставшихся от матери высоких, аляповато раскрашенных, жестяных банках. Любопытным поясняла: «Чтобы дух не смешивался». А самым близким доверительно говорила: «Во всякий чай кладу закрученные, прожаренные листья кипрея и сухие соцветия зверобоя, а все остальное – по настроению, по состоянию души...»

– Домку, однако, добавила, – поинтересовался Яков.

– И домку, и шиповник, и чабрец, – откликнулась мать, наливая заварку в стакан снохи, – да вот беда: чабрец-то кончается, надо за Исеть плыть, на увалы.

– Как-нибудь сплаваем, – утешил Яков, с присвистом втягивая душистый, сдобренный свежими сливками напиток.

– Не как-нибудь, а сёдни и поплывем! – решительно заявила Евдокия. – Завтра уже некогда будет: сенокос на носу...

– И правда, Яша, давай махнем сегодня за реку, – поддержала свекровку Маняша, – день-то сегодня какой погожий!.. И Колюшку с собой возьмем, вот ему будет радость!

– Вот вам приспичило! – улыбнулся Яков. – Ладно, если недосуга какого на работе не объявится, поплывем.

Лица женщин просветлели.


5

Сельпо размещалось в самом центре села, на его главной улице. Это была обыкновенная крестьянская усадьба, приспособленная для нужд сельской кооперации. От большого когда-то хозяйства остался только крестовый дом и постройки ближнего двора: две конюшни с сеновалами, завозня и амбар. Последние соединяла двускатная тесовая крыша, под которой хранились дрова, сани, телеги, ящики, бочки и разный хозяйственный инвентарь. Амбар и завозню новые хозяева превратили в склады, в конюшнях разместили лошадей, а дом переоборудовали под магазин и контору.

Сахля взялся за воротное кольцо, повернул его, поднимая щеколду, и привычно надавил плечом на тесины. Дверь не поддалась. Тогда он решительно забарабанил по воротам кулаком. Послышались шаркающие шаги, сопение. «Кладовщик», – сообразил он. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло лунообразное, распаренное, с оттопыренными ушами лицо Матвея Харченко.

– Ну, чё зубишься, не можешь без грохота-то? – недовольно забубнил он, обдавая нечистым дыханьем. «Вот, уж поистине – «жопа с ушами!» – в который раз подивился Сахля народной приглядистости и меткому словцу.

– Чё лыбишься-то?

– Тебе, Матвей Антонович, не угодишь: хмуришься – плохо, смеешься – того плошей.

– Чё приперся в такую рань?

– Опять двадцать пять... Я-то пришел в свое время, а вот ты-то чего здесь?.. Сторож-то где, – отпустил?.. Ну, тогда понятно – с утра пораньше крысишь: усушку, утруску подбираешь.

Сахля решительно подошел к стоявшему у завозни мотоциклу и откинул полог люльки. Мешочки, свертки, кульки резанули его по глазам.

– Не имеешь права! – Харченко остервенело набросился на конюха.

– Ах, ты, ворюга! – Сахля ухватил кладовщика за ворот нового, недавно пошитого френча и прижал к стене завозни. – Я ведь тебя предупреждал, а ты – за старое!.. Теперь конец!.. Акт составим!..

Яшка разжал кулаки, и кладовщик не удержал своего грузного тела на слоновьих ногах, сполз по стенке завозни, заюлил:

– Яша, Яков Васильевич – бес попутал... прости меня, окаянного!.. Я больше ввек не позарюсь на чужое!.. Не осироти ребятишек малых!.. Как Шура-то с ними одна!..

Сахля болезненно сморщился: к горлу подступила тошнота. Он передернул плечами и брезгливо сплюнул в наползавшую лунообразную харю Матвея.

– Гад ты ползучий, а не человек!

– Гад я, гад, Яшенька, прости!..

Сахля, не слушая всхлипов и бормотаний кладовщика, повернулся к нему спиной и пошел к колодцу. Поднял тяжелую, окованную полосовым железом деревянную бадью с водой и, припав к ее стылому краю, долго глотал обжигающе-холодную влагу, смывая с души неприятную муть.

Утишая злобу, с силой вогнал бадейку в темень и стынь колодца. Тут же рванул обратно, поднял и опрокинул в глубокую двухсаженную колоду. Туда-сюда, туда-сюда... Опомнился только тогда, когда, учуяв хозяина, лошади в зимниках заходили, забились и начали ржать. Сахля поморщился: хрустально-чистая вода стекала через края долбленки...

Выпустив коней на водопой, оглянулся на Харченко. Тот с веселым видом укладывал в темный дверной проем завозни кульки и свертки. «Быстро оправился! – удивился он. – А рассует украденное по полкам и снова будет неприступным Матвеем Антоновичем... Вот порода! Прудь такому в глаза, а он покрутит головой, умилится и скажет: «Божья роса...»

Убрав ночной помет и заменив подстилку, Сахля по прочной приставной лестнице поднялся на сеновал. В нос ударил запах увядающей кашки, визиля, вероники, душицы и перечной мяты. Он сбросил с верхотуры на землю несколько навильников вчерашней кошенины, спустился вниз, разнес траву по кормушкам и вышел во двор.

Из-за ограды, со стороны улицы, слышались голоса, скрипы ворот, редкие возгласы, мычание коров и блеяние овец... По улице шел пастух Аристарх, щелкая бичом и смачно ругаясь на заспанных медлительных животных... Харченко сопел и побрякивал железяками в завозне. Злость на кладовщика у Яшки прошла, остались горечь и смутное недовольство собой. «Ну что я за человек! Зачем мне все это надо? – корил себя Сахля. – Знаю, что Харченко не переделать – все равно будет воровать! Так нет, дай уличу, ткну носом!.. Нет, от воровства его не отучить: кулечки и сверточки он не в этот раз, так в другой – все равно утартает... И батюшко у него любил пожить за чужой счет. Не раз был бит мужиками смертным боем... Нет, не исправить Матвея!.. И льнет-то все к таким местам, где поживиться можно... Не в этой ли конюшне покойный Евграф Ефимович его батюшку накрыл? Поймать-то поймал, да живым оставил: незлобивый был, отходчивый... Где он сейчас? Где корни его?..»

Сахля оглядел двор, тяжело вздохнув, взял с полочки скребок и пошел чистить лошадей. Начинал всегда с Серухи, молодой, опрятной кобылы. Серуха была лошадью приемистой и расторопной. Вытягивала возы из самого лихого бездорожья... Но был за ней один грешок, которому дивилось все село. Как только выпадал случай, она разворачивалась задом к прорубу в стене конюшни и часами «дразнила» уже немолодого жеребца-производителя Булана. Жеребец зверел, бил копытами в стены строения, метался и яростно ржал... «Чёрт, конюшню разнесет!..» – «Чё конюшня – сам убьется!..» – «Давайте-ко, мужики, выпустим молодца, да и посмотрим, чем дело кончится…». Дело завершалось всегда одним и тем же: .... Серуху, а потом ходил около нее, оказывая знаки внимания; нюхая подхвостку, смешно задирал верхнюю губу, обнажая крепкие желтые зубы; терся головой о бока и живот кобылы... Серуха стояла как вкопанная, только уши и хвост двигались беспрестанно... Жеребец успокаивался, клал свою голову на шею кобылы, прикрывал глаза и, казалось, дремал. Так они могли стоять часами... Проходил день_,_ другой, и сцена повторялась...

– Эх, любо-дорого!.. Так она пошто ненасытная-то такая? – тормошил мужиков Петруха Тоболкин. – Зачать не может, или как?

– Или как, – встревал, погодившийся к случаю Бегунок, – забыл – Верба-то ее дочь!

– Николай Иванович, ты, любо-дорого, в школе ребятишек учишь всякой зоологии, так разъяснил бы нам, чё тут к чему.

– Нимфоманка она, – скалил зубы учитель.

– Это как?

– Не может она без этого дела... На задок слаба...

Её гоняли все: председатель рабкоопа Чирьтьев, продавцы, конторские работники, погодившиеся к случаю мужики... Особенно лютовал Харченко. Он бил ее чем попало, ругаясь при этом самыми матерными словами. Заводился до исступления, до губной пены... «И что он на неё взъелся?» – размышлял Сахля, прочёсывая круп кобылы. Может, прознал о грехе своей жены Александры, а гнев свой изливает на несчастную лошаденку...


6

Шурочка Харченко!..» Его окатила жаркая сухая волна. Сердце трепыхнулось, напружинилось, заторопилось... Горячая кровь вскипела, забилась в висках. Стало душно. Он вышел из конюшни и прислонился к дверному косяку. Стоял, прикрыв глаза, и его воображение рисовало виденья одно ярче другого...

Вот он молодым парнем пасет с Шурочкой коров... Солнце поднимается все выше... Тень от его рослой, тощей фигуры укорачивается.. . Появляется гнус. Пауты облепили хребты коров и телят, вьются между ног, липнут к соскам... Молодняк не выдерживает и, задрав хвосты, несется на вольный ветер, к озеру, лезет в воду. За ним, вспомнив молодость, несутся отяжелевшие, грузные коровы...

Шура призывно машет рукой: «Айда на берег, под березы, там прохлада...»

На крутояре, в тени деревьев, веет легкий, прохладный ветерок. Шурочка сморилась, лежит на зеленой траве, прикрыв глаза платком. Руки ее вольно раскинуты. Одна нога вытянута, другая согнута в колене. Платье скатилось, обнажив смуглые, стройные, мускулистые ноги и межбедренную сокровенность... Его бросает в жар, язык во рту распухает и делается шершавым, как наждачная бумага. Он шарахается в сторону, сбегает по склону берега к реке и гасит бушующее пламя в струистых водах Хмелевки...

Утишив взбунтовавшуюся плоть, поднимается на берег. Шура лежит в той же позе, только согнутая нога безвольно свалилась в сторону... Буря мыслей!.. Смятение чувств!.. Его снова начинает колотить лихорадка... Он стремительно уходит в сторону, падает на теплый, пахнувший прогретой землей и цветущим клевером пригорок... Пытается понять, осмыслить свое новое внутреннее состояние... Успокаивается и бездумно лежит с широко открытыми глазами... День сияет. Полевые воробьи возятся и шумят в прибрежных зарослях тальника. Трепетные листья берез навевают сладостные грезы... Глаза смежаются... Большая темнокрылая птица парит над ним. Вот она начинает стремительно снижаться: крылья растут, ширятся и накрывают его. Он задыхается... «Люблю!.. Изнываю!.. Муж бесплодный!.. Ребеночка от тебя хочу!»

«Шура!» – доходит до его сознанья... Губы Шурочки впиваются в его губы... «Подстроила замену с пастьбой, чтобы встретиться с тобой! – жарко шепчет она между страстными поцелуями. – Милый, ненаглядный!.. Измучилась вся, извелась!.. Сколько ночей недоспала!.. Сколько слез пролила!.. Ждала, томилась!.. Дождалась!.. Сладостный мой, любиночка моя!..» Руки Шурочки споро снуют под рубахой, брючным очкуром... Влажные трепетные губы порхают над его безвольным, распростертым телом. Курчавые, распущенные волосы закрывают лицо, щекочут грудь, бедра... Руки ее скользят по обнаженному телу, ласкают отяжелевшее, вздыбленное, готовое для ответной любви естество... «Красивый, мощный мой!.. Люблю!.. Люблю!..» Оцепенение его проходит... Он начинает отвечать на ласки: обнимать, тискать жаркое податливое тело Шурочки...

Темная августовская ночь опустилась на село... Небо утыкано яркими частыми звездами... Оглушительная тишина... Горница в доме Харченко сияет огнями... В проеме среднего окна стоит Шурочка. Плавными движениями рук она медленно прочесывает волосы. Под ночной рубашкой в такт движениям перекатываются яблоки грудей. Не поймешь, или она любуется своим отражением в темном окне, или пристально вглядывается в некую, ей одной известную тайну ночи...

Он шагает в полосу света и медленно подходит к окну. Она, не меняя позы, подносит палец к губам и задергивает шторки. В окнах гаснет свет. Через мгновенье слышится тихий скрип сенной двери и голос Шурочки: «Шарик, ко мне!..»

Он улавливает возню, неясные шорохи и, наконец, слышит ясный, четкий звук щеколды... Она берет его за руку и ведет за собой. «Не тревожься, Матвей спит, а собаку я закрыла», – шепчет она, щекоча губами мочку уха. Сладостная волна прокатывается по всему телу и затухает в ногах. Он останавливается, прижимает Шурочку к себе и стремительно целует в полные податливые губы... Шурочка трепещет, отвечая еще более жарким поцелуем... «Погоди, мой любимый! – она отстраняется, берет его за руку и ведет за собой...

В огороде, прислонив его к стене амбара, Шурочка бросается на шею, покрывает поцелуями грудь лицо, страстно впивается в губы, дразня и разжигая трепетным языком... Он, возбуждаясь, отвечает на ее огненные, обжигающие и пьянящие поцелуи... Руки его ласкают бархатную кожу бедер и ягодиц любимой. Нервная дрожь охватывает Шурочку, она стонет и до боли прикусывает его губы...

Тело Шурочки расслаблено, ее голова и ноги мотаются в такт заданным колебаниям. Из широко раскрытого рта исторгается бессловесная молитва небесам за ниспосланное ей простое человеческое счастье... Ты, небо, видишь? Ты, небо, слышишь!.. Оно все видит, оно все слышит. И в знак благословения осыпает их хвостатыми алмазными звездами... Руки желанной тесным кольцом обвивают его шею... В борьбе за свое земное блаженство она ужимается, плотнится и в экстазе идет на акт самопожертвования... Он, увлеченный страстным порывом возлюбленной, бросается ей на помощь и сгорает в кратере ее огнедышащего вулкана... Ее жертвенная молитва достигает небесных высот, летит над домами, огородами, полями, упирается в дальние колки и леса... Тоскливым воем заходятся собаки... Скулит и бьется в сарае отважный Шарик... Не разобрав, что к чему, раньше времени запевают первые петухи...

Спит селенье, укатанное веселой масленицей... Утопая в снегу, огородами крадется он к подворью Харченко. Вот и баня... Пес, учуяв шорох, взбулгачился. «Шарик, ша! Тихо!.. На косточку!» Получив подарок, кобель приветливо машет хвостом... В бане тепло и сухо. Голубоватый лунный свет, проникая через небольшое оконце, высвечивает лавки, полок, опрокинутые на него ковшики и тазы. Он раздевается, цепляет на вешалку шубу, бросает на полочку шапку, оглядывается. Все ему здесь знакомо, все на своих местах: камин, водогрейный котел, каменка, кадушки с водой и щелоком...

Время тянется медленно. Минуты кажутся часами. Он терпеливо ждет, ходит от передней лавки к двери, прислушивается: «Нет, не идет!.. Неужели забыла?.. А может, разлюбила?» Он гонит прочь черные мысли, вспоминает минуты их единения, распаляя в крови огонь желанья... Что-то звякнуло?.. А вот и торопливые хрусткие шаги!.. Открывается дверь, и Шурочка падает в его объятия. Он иступлено целует ее, поднимает на руки. Бугристый живот любимой упирается ему в грудь, и он ощущает легкие, частые толчки.

– Так его, так! Ишь какой, папка – замучил мамку: спать по ночам не дает, – Шурочка заливисто смеется.

Он закрывает ей рот поцелуем, поворачивается и несет к полку.

– Яша, не надо так-то – ребеночка помнем, – она игриво прикусывает ему левое ухо...

Он застонал и до боли стиснул зубы, прогоняя виденье.

– Яков Васильевич, с тобой ладно ли? – донесся до него участливый голос председателя сельпо Агея Чирятьева.

Сахля провел ладонями по скуластому задубелому лицу и успокаивающе махнул рукой Агею.

– Как кончишь управу, зайди ко мне! – крикнул председатель.

Обихаживая лошадей, Сахля ворошил старое, казалось, давно забытое...

Вспомнил, как часто спорили они об одном и том же. Начинал всегда он. «Давай поженимся...» – «Дак я замужем». – «Тебе все хихоньки да хахоньки, а я серьезно!» – «И я серьезно... Ну, уйду я от Матвея, а дальше что? Молодой ты, женилка у тебя выросла, а в голове ещё не посеяно, – она прижималась к нему, ласково заглядывала в глаза, – что есть-то будем?.. Чем ребятишек кормить? Их ведь на ноги надо ставить...» Он молчал, отворачивался... «А где жить?.. «У нас в доме». – «А я хочу у тебя, понимаешь разницу?..» Нет, ничего не утратила память! Все как вроде вчера было...

Накануне ухода в армию мать, придя с улицы, сказала: «Кто-то платочков на угол дома набил... Высоко, видать, с лестницы приколачивали... Красивые, расшитые все, видно мастерица ладила... Кто хоть тебе в верности-то поклялся?..»

Он промолчал, сделав вид, что не расслышал слов матери, а душа его ликовала: «Это она!.. Она меня будет ждать!.. Отслужу, и тогда все решится! Все!..»

На прощальном вечере подвыпившие родственники и соседи «рвали» ему сердце печальными рекрутскими песнями: «А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья. Еще заплачет дорогая, с которой шел я под венец...» Он не выдержал, убежал с проводин, долго ходил около дома Харченко, ждал любушку в гнездовье под стогом, где они голубились последнее время, но она не пришла...

Утром следующего дня вся подгулявшая компания, взявшись под руки, с песнями провожала его на сборный пункт... Когда поравнялись с проулком, где жила его зазноба, он оглянулся. Шурочка стояла совсем рядом с грудным ребенком на руках, а сбоку, ухватившись за подол платья, дыбал первенец – Яшенька и тоже махал крохотной ручонкой... Взгляды их встретились: «Прощай, сокол ясный!..» – «Прощай, любимая!..»

«Армия...» – он вздохнул, почесал Серуху за ушами, поскреб затылочный гребень: кобыла прикрыла глаза и вытянула шею. Он усмехнулся, вспомнив поговорку времен солдатской службы: «Кобыла любит глаженье, а баба лаженье...» Хлопнул Серуху по лопатке, постоял и принялся чистить вороного костистого мерина Африкана... В армии и привязался к лошадям... Служить пришлось в погранвойсках в Туркмении, под Ашхабадом... Как живой, встал перед глазами каурый ахалтекинец Казбек...» Жив ли ты, мой старый друг?..» В армии научился джигитовать, освоил приемы рукопашного боя, постоянно возился со штангой, гирями, учился стрелять... Служба не тяготила, он воспринимал ее как игру. Игру азартную и опасную... С нетерпением и тревогой ждал первого серьезного испытания, а когда оно пришло, то с удивлением обнаружил в себе качества, дотоле неизвестные самому: хладнокровие и решительность... Командир взвода лейтенант Меньшенин, видя усердие и старание новобранца, всячески отмечал его, ставил в пример другим... К концу первого года службы он лично обезвредил и пленил трех нарушителей границы, стал отличником боевой и политической подготовки... Известие об отпуске оглушило его... Домой летел как на крыльях...

Поезд в Ялуторовск пришел поздним августовским вечером. Надеясь найти попутный транспорт, в три прыжка миновал перрон, стремительно пробежал через пустой вестибюль вокзала, огляделся: привокзальная площадь была пуста... Поежился, расправил гимнастерку, соображая, что предпринять. Сияющая луна и твердая сухая почва под ногами натолкнули на мысль: «Домой! Немедленно домой!.. Если даже не догонит попутка, то к утру буду уже дома!..» Решительно закинул за плечи вещь мешок и скорым шагом, с подбегом, миновал спящий городок и вышел на Исетский тракт... Уже когда миновал Зиновскую развилку, позади замелькали тусклые огоньки, они росли, ширились... вскоре стал слышен звук работающего мотора.. . Вышел на середину тракта и поднял руку... Машина раз-другой нырнула на ухабах и остановилась. Шофер был из Скородума и охотно взялся подвезти... С трудом устроился на сиденье старенького ЗИС-5. «Ну и габариты у тебя! – рассмеялся пожилой, обросший недельной щетиной водитель. – Сколько в тебе росту-то? – «Да вроде под два метра...» По дороге разговорились, нашли общих знакомых... «Только вчера был в вашем селе, в сельпо товары ездили получать»... «Кто там председателем?» – как бы невзначай поинтересовался он. – «Да новый – Чемакин...» – «А кладовщиком?» – «Все тот же Харченко, но его не было, уехал куда-то...» Рой мыслей закрутился в его голове: «Где?.. Когда?.. Куда?..» Но шофера пытать не стал... Поговорили о службе, о дальних краях... расстались как старые знакомые: «Теперь ты, считай, дома, каких-то верст восемь – за час добежишь». – «Добегу... Спасибо!..»

Чем ближе к дому, тем быстрее несли его ноги. Последний километр он почти бежал... Не колеблясь, свернул с главной улицы в знакомый переулок... Огляделся... Село, погруженное в дремотную тишину, спало. Изредка взлаивал собаки и голосили петухи... Перебарывая волнение, тихо постучал в окно горенки. Тут же, как будто его ждали, откинулась занавеска. «Кто тут?» – заспанный голос Шурочки обессилил его, и он едва слышно прохрипел: «Это я – Яшка...» Она вскрикнула, занавеска опустилась... Шурочка вылетела в проулок, схватила его руку, затащила в ограду и бросилась на шею. «Ненаглядный!.. Желанный мой!.. Любиночка моя!..» – ее душили слезы... Он целовал ее мокрое лицо, глаза, губы... Ласковые, светлые и святые слова сами собой, помимо его воли, слетали с его губ, достигали ушей ненаглядной, елеем падали на ее истерзанное сердце... Она отошла, обмякла, переплела руки на его шее и осыпала страстными поцелуями...

Сахля застонал, ухватился руками за шею Африкана и стиснул зубы, прогоняя наваждение... Конь заперебирал ногами и тревожно повернул голову в его сторону... «Ничего, ничего, Африкан, все нормально!»

Да, славные ночки и денечки, настоянные на хмеле любви, пережил он тогда: самые яростные, мучительные и сладостные в его взрослой мужской жизни...

Он вышел в ограду, постоял и направился в соседнюю конюшню обихаживать жеребца. Его внутреннее состояние, тот высокий настрой души, навеянный нахлынувшими воспоминаниями, невольно изливался на все живое, что его окружало... Похлопывая и оглаживая коня, он наговаривал: «Булан, Буланушка – хороший... На вот ржаную коврижку, побалуйся... Что, не часто перепадает тебе коврижка-то?..» Прочесывая жеребца скребком и щетью, он невольно вновь окунулся в омут воспоминаний...

Когда первый угар встречи прошел, Шурочка взяла его за руку и потянула к бане... «Поздно топила, может жар остался. Обмоешься с дороги...» Пока он раздевался в предбаннике, Шурочка задернула занавеску на окне, зажгла лампу, набрала в ковшик воды и тихонько, раз-другой плеснула в зев каменки. Упругая волна горячего воздуха ударила в стену... Он перешагнул порог, прикрыл за собой дверь и в нерешительности остановился, заслоняя рукой грешное место. Шурочка засмеялась, с любопытством разглядывая его мощную, рельефную фигуру. «Тебя и не узнать: возмужал-то как, изменился... Проходи, забирайся на полок. Там вода, мыло, вехотка, а я в дом сбегаю, одежду тебе чистую принесу» ... Он обмылся из тазика горячей водой, намылил новый мочальный вехоть и стал тереть им грудь, живот, ноги... Шурочка вернулась со стопкой белья и свежим полотенцем, предложила: «Давай я спину потру...» Он отказался, но она решительно забрала вехоть из его рук, повернула спиной и распорядилась: «Наклонись!..» Он послушно уперся в полок руками. Шурочка долго и тщательно терла спину, бока, ягодицы, ноги... Потом, поливая водой из ковшика, смыла с него мыльную пену... Легкие касательные движения ее рук привели его в необычайное возбуждение... Он чувствовал, как от всего ее существа разливается магическая власть, замыкающая в свой предел все его желания... Он медленно повернулся к ней: Шурочка стояла, безвольно опустив руки, глаза ее были прикрыты, длинные загнутые ресницы покоились на подернутых тенью подглазьях, а полные чувственные губы раскрытым цветочным бутоном тянулись к нему. Он спустил к ее ногам просторную ночную рубашку, прижался к ее разогретому, распаренному телу, ощутив нежную шелковистость ее кожи, и впился своими раскаленными, словно огненные уголья, губами в призывно распахнутые губы Шурочки...

Он стиснул зубы, с прижимом провел ладонью левой руки по лицу и шумно выдохнул. Стоял, с удивлением размышлял над тем, какую власть имеет над ним его давняя нежная страсть. «Нет, видно, правду говорят, старая любовь не ржавеет... Неужели и она сейчас думает обо мне?.. Наверное, так, ведь еще бабушка, покойница, говаривала: «Душа душу греет, а сердце сердцу весть подает...» Чем же она притянула меня к себе, чем приворожила?.. Нет, дело не только в ней, но и во мне... Вспомнились ее нежные, ласковые слова: «В любви, мой голубь, мера за меру, золотник за золотник...Какой меркой будешь сам мерить, такой и тебе отмеряют...» Продолжая прочесывать Булана, ворошил старые, теперь уже, казалось, давно забытые ее слова и речи... И чудилось ему, будто ее голос доносится до его ушей сквозь теплый лепет дождя: «Вся жизнь на любви стоит, мой голубок, все от нее и идет... Вот и детки наши от нее... А мне без тебя жизнь не в жизнь: при солнышке темно и в жаркий день холодно... Греховодница я, соблазнительница, грехолюбица, а известно: «Грехи любезны доводят до бездны...» Мужнин грех за порогом остается, а я свой домой несу...» Темные агатовые глаза ее набухали влагой. Он целовал их, нашептывая на ухо: – «Не ты одна грешница – и я такой же грешник: не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес пошла...» Лицо ее светлело, но она гнула свое: «Из любовного омута в ад – рукой подать!..» – «Ты не умрешь, потому что я тебя люблю!» – утешал он ее, целуя в ненаглядные темные очи и ощущая на губах солоноватый привкус слез... – «Ты меня любишь, Яша!.. Жизнь моя!.. Не пострашусь ада, если надо, и голову под топор подставлю!» – она принялась иступленно целовать его, а слезы ручьями текли по ее овальному, без единой морщинки лицу...

Вот и тогда в бане, она с ночной рубашкой в руках плакала, как будто только что потеряла невинность, и спрашивала его не переставая: – «Ты меня любишь, Яша?.. Ты меня любишь?..» – «Люблю! Люблю!.. Ты это знаешь!..» Он целовал ее, переполняясь нежностью, и изливая ее, спускался все ниже, покрывая ее тело поцелуями, пока не коснулся коленями пола... Лаская ее округлые, как полушария, бархатные ягодицы, прижался щекой к ее упругому нежному животу... Она присела рядом с ним на колени. «Любишь?» – «Люблю!.. Не плачь... Почему ты плачешь?» – «Не обращай внимания, русская баба и в печали, и в радости ревет... От радости плачу, Яшенька... За моей жизнью долга нет: счастье она мне выдала сполна... Видать, на светлые муки и горькие радости рождена я...»

Когда зашли в дом, Шурочка, взяв его за руку, потащила в детскую комнату. «Пойдем, посмотришь на своих сыновей, кто знает, когда тебе еще придется глядеть на них, не отрывая глаз...» Яшенька лежал, разметавшись на большой кровати. Шурочка одела его легким одеяльцем и поцеловала – он улыбнулся и почмокал губами. «Ну, вот, посмотри на него – вылитый ты...» – «Точно, вылитый я в молодости», – улыбнулся он. – «А ты не смейся, – обиделась Шурочка, – смотри: глаза, уши, овал лица, подбородок – все твое». – «Мое, мое – не обижайся», – он поцеловал, ее, прихватив губами мочку уха. – «Ой, щекотно! – засмеялась она. – Пойдем, посмотрим Васеньку»... Младший сын лежал в кроватке, дышал ровно и чему-то улыбался во сне. Шурочка привычным движением рук поправила одеяльце и с вызовом посмотрела на него: «Тут уж не отопрешься, даже родинка на левой щеке на том же месте, что и у тебя». – «Да мой, разве я не вижу, любиночка моя!» Она прижалась к нему теснее, он обнял ее за плечо, не отрывая взгляда от сына. «Волосы-то у него почему рыженькие? – удивился он. – «С возрастом посветлеют, будут белокурые, как у тебя». «Какой красивый! – он поцеловал ее в щеку. – А израстет, черты лица огрубеют – будет совсем другим...» – «Будет похож на тебя». – «Да ведь и я за это время изменюсь и не в лучшую сторону».  «Да, Яшенька, ничего нет недолговечнее красоты... Она быстро проходит, – сказала Шурочка с грустью, – но как непереносимо больно сознавать, что в каждом зародыше прекрасного уже есть его конец, его смерть...» Она наклонилась над сыном, поправляя неловко лежащую ручку, и крупные капли влаги раз-другой упали на белоснежный пододеяльник. Шурочка растерла пальцами набежавшие на глаза слезы. «Так что, Яшенька, пока молод – сей и семян не жалей». Стесняясь своей слабости, она отвернулась от него. Он, взявшись за плечи, развернул ее и долго целовал в мокрое печальное лицо.

Потом они полуночничали. Сначала за обеденным столом, а насытившись, перебрались на кровать... В горнице стоял полумрак. Рассеянный лунный свет пробивался на средину комнаты, окрашивая в голубоватый цвет пол, скатерть на столе, их тела... Темная округлость углов настораживала, отвлекала: казалось, там затаились неведомые существа... Он прижался грудью к ее груди и почувствовал, как сердце матанечки замерло и забилось быстро-быстро... Шурочка целовала и ласкала его... Ее руки жили сами собой. Они бродили по его лицу, голове, груди, животу, ногам: будто торопились убедиться в его вещественности, в теплоте его кожи, в подлинности его существования... С губ ее слетали слова восторга и страсти: «О, Яша, любимый мой!.. О, блаженство!.. Неземное!.. Душа моя трепещет, бьет крылами!.. О-о-о!.. Полетела, полетела, полетела!.. Какой ты мощный!.. Сильный мой!.. Любиночка моя!.. Жаль моя!.. Люби меня, люби!.. Я вся в тебе!.. Я стала тобой!..» Обволакивающей нежностью и пламенной страстью она вдохновляла его на подвиги снова и снова... Вбросив свое легкое, неземное тело в огнедышащий костер горящих терний, она стонала от блаженства чувствовать боль, плакала от счастья глубинного познания самой себя, смеялась от неожиданных нежных прикосновений его губ, вскрикивала и стонала от любовных ран и пламени бушующего пожара любви... До самого утра длилось любовное сражение, в котором не было побежденных, а были победители – Он и Она...

Он остался у нее и прожил безвылазно целую неделю... Утром она управлялась по хозяйству, отводила детей в ясли, забегала на работу, переталкивала в сельсовете, где работала секретарем, срочные бумаги и возвращалась домой. Он спал. Шурочка готовила завтрак, накрывала столик у кровати и будила его... Ели, уплетая за обе щеки, томленное в русской печи мясо, запивая сухим красным вином... Потом она шла в баню, окатывалась там холодной водой, возвращалась и ложилась в постель свежая, с прохладным телом, горячим ртом, проворными руками, нежными теплыми пятками, неутомимая и неистощимая на выдумки...

В минуты покоя, отдохновения от любовных сражений, он часто заводил разговор на больную для него тему: «Любовь моя, я хочу, чтобы ты принадлежала мне одному, хочу узаконить наши отношения. Скажи, наконец, свое слово». Шурочка начинала его целовать, миловать, пускалась в долгие объяснения: «Спасибо, голубь мой, но беда в том, что я хочу слишком много, а дать тебе могу слишком мало. Я боюсь откусить кусок больше, чем могу проглотить... Какой в моих мыслях резон? Да хотя бы тот, что я старше тебя, да и старятся женщины раньше мужчин... Красота моя увянет, источник мой иссохнет... Что я тогда еще могу дать тебе?.. Боюсь, что ты будешь несчастен, боюсь, что бросишь меня, а этого я не переживу...» – «Темная душа твоя, непонятная. Все крутишь вокруг да около», – сердился он.  «Это не так, сокол мой ясный, ежели тучи застили небо, не верь, что солнца нет: разгонит их ветер, вот оно солнышко-то, вот! Так и душа моя: за туманами, за мраком – свет яркий в душе моей и высвечивает он мою безмерную любовь к тебе». – «Ну, раз так, то давай решим окончательно: вместе до гробовой доски!» – «Опять двадцать пять! Неужели ты не можешь принять счастье без всяких раздумий, без всякой мысли. Возьми его, как стакан вина, и выпей до дна! – она со смехом совала ему в руки стакан кроваво-красного сухого туркменского вина, чокалась край в край так, что оно выплескивалось и мешалось в их бокалах. – «Ну, вот, видишь, теперь мы кровники: моя кровь смешалась с твоей, теперь мы неразделимы, мы одно – ты и я!» Они пили вино, она целовала его, тормошила: «Ты счастлив сегодня, сейчас?» – «Не знаю, наверно», – хмуро соглашался он. – «Ну не будь таким букой, это тебе не идет... Не журись, мне ведь тоже нелегко... Я с тобой откровенна потому, что страдаю... Несчастен не тот, у кого нет, а тот, кто хочет все... Не хочу быть несчастной! – «Счастлив, несчастлив, не знаю, что это такое. Знаю одно: жить без тебя не могу!..» Она ласкала его, целовала неистово, до слез... – «Милый, любезный мой, окоём моей души – хорошо, что ты не знаешь!.. Люди счастливы, пока этого не осознают...» Он постепенно уступал ее напору, ее страстному желанию, заводился, и сражение возобновлялось...

Ушел он от нее на седьмую ночь, объявился дома, но по вечерам пробирался к ее окну, осторожно стучал, чтобы не разбудить сыновей... На робкие расспросы матери о ночных походах отвечал односложно: «Сидим с ребятами на бревнах, разговоры ведем...» Простился со своей любушкой на рассвете в день отъезда. Обещал приехать на следующую осень, но не получилось. В тот год на границе было неспокойно: группа за группой перли диверсанты и контрабандисты... Холодная война была в самом разгаре... В отпуск не отпустили никого, и он успокоился...


7

- Яков Васильевич, ты где? – донесся до него голос Чирятьева.

– Здесь я.

– Выйди, разговор есть, а то мне надо в Скородум ехать.

Яшка вышел во двор, щуря глаза от яркого света.

– Здорово, – подал руку Чирятьев, – пойдем в кабинет, там и поговорим.

Зашли, сели на стоявшие у стены стулья. Чирятьев закашлял, замялся, виновато поглядывая на Сахлю.

– Не знаю, как и начать...

– Ну, тут я тебе, Николай Ильич, не помощник.

– Высоких Василий Петрович в районе объявился...

– Это тот-то – уполномоченный? – уточнил Сахля.

– Он самый, которого ты, это самое... искупал, – засмеялся Чирятьев, – теперь он у нас первый секретарь райкома.

Яшка нахмурился.

– Ну и что?

– Да вот, послушай. Заявился он вчера в правление колхоза к Лыткину и велел послать за мной и председателем сельсовета Сарафановым. Мы пришли, поздоровались. Он на приветствие наше не ответил, сесть не пригласил и давай нас с мата на мат садить. Мы стоим, переглядываемся, не поймем куда ветер дует. А он орет: «Это что тут у вас за порядки? Новых кулаков плодить начали!.. Угловой дом напротив памятника борцам революции чей? Это он Василия Калиновича пытает... А тот сразу-то не сообразил чё к чему и говорит: «Это который?» А тот орет: «Я тебе покажу: который! Быстро партбилет на стол положишь!» Василий-то Калинович стал соображать быстрее: «Если за железной решеткой, – говорит, – то это дом Пахомова Якова Васильевича...» – «Это тюремщика-то! Почему такое допустили? Он как бельмо в глазу!.. На какие такие шиши он его построил?.. Проверили?..» – «Проверили, – говорит Сарафанов, – на свои, заработанные».

— «Где он их заработал?» – «В тюрьме...» Ну, тут из него и полезло... С Сарафанова пот градом... Ну я тут словечко вставил, говорю: «Он обкомовские дачи строил... Его товарищ Косов лично знает. Яков пример селянам подает: глядя на него, и другие строиться начали. Дома, усадьбы в порядок приводят... «золотой мужик!..» Ну, он немного тон-то сбавил, да Василию Калиновичу и говорит: «Завтра же огород обрезать под порог, как не работающему в колхозе!» А потом повернулся ко мне и с прижимом так сказал: «А ты завтра же уволь его с работы!» – «Я этого не могу, – возразил Сарафанов, – закона такого нет... А я его поддержал: «Яков Васильевич – хороший работник, таких и в районе-то, наверное, не сыскать. Увольнять я его не буду, это беззаконие». А он ногами затопал, заорал: «Я ваша власть и слово мое закон! Не исполните, сами со своих должностей слетите!..» Да, брат, насолил ты ему крепко, до сих пор чешется.

– Спасибо, что предупредил.

– Я тебя увольнять не буду, но ты будь начеку. Не вздумай там чего лишнего... Чтобы зацепка не появилась.

– Посмотрим, куда кривая выведет... А если сильно закручивать будет, я с ним сам поговорю: дело привычное, – мрачно усмехнулся Сахля.

– Не дело это, Яков Васильевич: не стоит он того...

– Ладно, не буду... Управился я, Николай Ильич, если другой работы нет, то я пойду. Домашним обещал на тот берег Исети переправить.

– Ничего срочного нет, празднуй...

Прибирая хозяйственный инвентарь, Сахля прислушивался, как во дворе Бегунок выпрашивает у Харченко выпивку:

– Ну, паря, Матвей Антонович, налей хоть стопарик.

– Чё это тебя с утра на пьянку потянуло? – важничал кладовщик.

– Так ведь сёдни, паря, Петры и Павла... Ради светлого праздника – Петрова дня... Ты, паря, не думай, я рассчитаюсь.

– Ты рассчитаешься!.. Сколько я тебе давал-передавал, а платы что-то невидно...

– Раз и давал-то всего, да и то я целую машину дров разгрузил да в поленницу склал.

– Водка, она, брат, денег стоит.

– Дак это, паря, у тебя бой да все такое...

– Вон ты как мыслишь! – голос Матвея зазвенел обидой. – Вот вставай на мое место, да и пей каждый день...

Яшка, хлопнув жеребца по крупу, вышел из конюшни на сельповский двор.

– Отстань ты от него, крохобора, Игнатий Степанович. У него зимой снега не выпросишь, а ты, простота душевная, чего захотел! – новая волна омерзения накатила на Сахлю.

– Да я, паря, так, нарошно, чтобы его позлить, – оправдывался Бегунок, подходя к соседу, – знаю, что не даст.

– Ну и не надо лезть к нему, унижаться... Ты вот что: возьми пару пузырей да где-нибудь около обеда дуй к Исети под ветлы, – Яшка достал кошелек, вытянул из него червонец и подал Бегунку.

– Дак это, паря, ты вроде не пьешь?

– Зарок не давал... Некогда было – сам знаешь. А нынче праздник. Вот во славу божью да его апостолов и посидим... Да и на душе что-то смутно, – со вздохом добавил Сахля.

– А закуска-то? – замялся Бегунок.

– Чем кусать-то собрался? – улыбнулся Яшка.

– Есть чем! – Бегунок ощерил сильно прореженные гнилые зубы.

– Разжуем, было бы чё!..

– Об этом не беспокойся, все будет в лучшем виде, – Сахля хлопнул приятеля по узкому, костистому плечу.

Бегунок качнулся, но устоял.

– Ты, паря, полегче, а то я и до Исети не дойду.

– Доползешь, раз тако дело, – хохотнул Сахля.

– Доползу...

– Ну, я пошел, а ты жди продавца.

– Дак это, паря, ты куда?

– На увалы. Бабы упросили за чабрецом сплавать.

– За тимьяном?

– За ним...


8

По улицам шли важно, прямили спины. Впереди вышагивал Яшка с восседающим на плече сыном, следом – женщины с большими плетеными корзинами. Все то и дело отвечали на приветствия, перекликались с поселянами: «С праздником вас, Евдокия Нестеровна!» – «И Вас, Варвара Петровна, с тем же – с Петром да Павлом!..» – «Это вы куда с корзинами-то?» – «На реку – рыбалить... Апостолы-то тоже рыбку лавливали, вот мы их и помянем», – смеялась Евдокия... Яшка шел, отвечал на приветствия, поглядывал по сторонам, улыбался. Маняша, здороваясь со встречными и поперечными, иногда приостанавливалась, справлялась о здоровье, давала советы, а потом, ускорившись, быстро догоняла своих.

Из Черемухового проулка не спеша, покачивая крутыми бедрами, вышла Шура Харченко с хозяйственной сумкой в руках. Увидев семейство Пахомовых, приостановилась, поправила буйные смоляные волосы и решительно зашагала наперерез.

– С Петром да Павлом вас, с красным летом да с зеленым покосом.

– И тебя, Шура, тем же самым да по тому же месту, – улыбнулась Евдокия.

– А ты, Яков Васильевич, что-то возгордился, не здороваешься, – с укором сказала Шурочка, пытаясь поймать Яшкин взгляд.

– Здравствуй, Шура, – Яшка поднял голову и глаза их сцепились... Удар молнии!.. Взрыв подкосил Сахлю, и он стал медленно погружаться в темную бездонную пучину... Тряхнул головой, разгоняя туманную завесу... В глазах посветлело, и он стремительно зашагал прочь, подальше от дурманящего, сладостного омута греха.

– Что это он побежал? – подоспевшая Маняша подозрительно оглянулась на уходящую Шурочку. Взгляд уперся в игривые ягодицы, и в сердце ее вкралась непонятная тревога.

– С Колькой балуется, – успокоила свекровь...

«Да что это я несусь, как паровоз! – опамятовался Сахля. Он укоротил шаг и почувствовал между лопаток струистый холодок. «Разволновался, как неслетыш, как молокосос... Нет, видно, не прогорели дрова! – Эта мысль привела его в смятение. – Вот тебе Петра и Павла да зеленый покос!»

Догнавшая мужа Маняша взяла его под руку и, заглядывая в лицо, тревожно спросила:

– Куда это ты полетел?.. Про Колюшку-то не забыл?..

– Не забыл...

Яшка снял сына с плеча и несколько раз высоко подбросил над головой. Коля, широко распахнув глаза и раскрыв рот, радостно заверещал.

– Осторожно, чертушко, не урони!

– Не бойся, не выпущу...

Прошли лесок... Впереди блеснула Исеть, а за нею круто вздымались округлые выступы противоположного берега... Стаи ворон, грачей и галок метались над росными увалами, вековыми тополями, над тихой, ласковой разговорчивой рекой. От нее легким южным ветерком наносило запахи сырой земли, водорослей, прибрежного тальника, которые, смешиваясь с ароматом луговых цветов, учащали и углубляли дыхание. Все раскраснелись... Сахля любовался возбужденной, одухотворенной Манящей, без устали лепетавшим, смеющимся сыном...

– Яша, ты посмотри – красота-то какая! – она подняла Колюшку на руки. – Видишь на озерке уточка с утятами плавает? Вон там, около таловых кустиков... А жаворонка в небе видишь?

Все приостановились. Сахля вслед за женой и сыном задрал голову вверх. С неба неслись трели невидимого певца: «Лю-лю-лю-лю – лю-юл и-юли-ля-л я-ля-ля-л я-юл и-юли...»

– Это лесной жаворонок, юла, – пояснил Сахля, – по песне так назван. Редкий в наших краях гость... В этом месте давно живет...

– Если это гость, то наш-то какой? – заинтересовалась Маняша.

– У нас больше гнездятся полевые жаворонки. Они крупнее, – Яшка закрутил головой. – Вон там, за озерком еще один певун... Этот полевой... А с юлой нам повезло: ободняет, и петь он перестанет... Летом он по ночам поет, по вечерам, реже – по утрам...

Колюшка, приоткрыв рот и широко распахнув глаза, слушал отца…

Под те же успокаивающие и убаюкивающие трели жаворонок стал снижаться.

– Вон он! Вон! – закричал Колюшка. – Я его вижу! Вон он! Папа, я его вижу!

Сахля поднял сына на руки и подбросил вверх.

– Ты – наш маленький, жаворонок! Ты – наш юла!

– Папа, я его вижу! Он сел!.. Побежим, поймаем его!..

– Нет, сынок, нам его не поймать. Да и не надо ловить его... Тебе бы понравилось, если бы твою маму или меня какое-нибудь чудовище поймало и посадило в клетку?

– Не-е-т...

– А у юлы тоже детки есть, – Сахля внимательно посмотрел на сына. – Понял теперь?

– Понял...

– Пойдем к реке, я там тебе рожок сделаю...

На берегу, у небольшого дощатого причала, лежала огромная перевернутая лодка. Сахля освободил цепь, крепившую плоскодонку к столетнему осокорю, перевернул ее и легко, играючи стянул в воду... Достал из-под настила мостков спрятанные там весла и велел женщинам устраиваться на корме.

– Папа, а рожок? – напомнил Колюшка.

– Сделаем, сынок, я не забыл...

Сахля направился к зарослям краснотала и тут же моментально срезал пару виц...

– Держи, сынок, крепче, не упусти.

Сахля уселся на носовую скамейку, отгреб от мостков и мощными гребками направил лодку к противоположному берегу... Переправа заняла всего несколько минут... Женщины, прихватив корзины, стали подниматься на крутояр, а мужчины остались мастерить рожок...

– Папа, как ты его сделаешь?

– А вот смотри: обрезаем у прутика вершинку – р-раз! Наставляем нож под углом к комельку, прижимаем и крутим талину – два! Стучим рукояткой ножа по коре...

– Зачем, папа?

– А чтобы кора отстала от дерева – три! Снимаем кору... Получилась завитушка – четыре! Завитушку скручиваем в рожок...

– Ура!

– Сынок, еще не все... Свободный конец ленты прикрепляем к рожку заточенной спичкой – пять!.. Вот держи.

Колюшка бережно взял в руки рожок, осматривая его со всех сторон.

– А сейчас самое главное: к рожку надо приспособить одну штуковину, чтобы он запел... Вот смотри: берем веточку, обрезаем, подрезаем кору и снимаем пищалку – р-раз! Что получилось?

– Трубочка...

– У одного конца трубочки срезаем уголочки – два!.. Вставляем «голосок» в узкий конец рожка – три!.. Дуем...

Рожок ожил, запел, Сахля, наигрывая, пустился в пляс.

– Папа, дай мне!

– Возьми.

Колюшка обхватил пищалку губами, задул, засопел, но рожок молчал.

– Папа, он сломался, – у Колюшки на глазах навернулись слезы.

– Погоди, сынок, не волнуйся... Слушай: пищалку языком сильно не прижимай, надо, чтобы через нее проходил воздух, вот тогда рожок и заиграет... Давай пробуй!

Колюшка, взяв пищалку в рот, несмело дунул раз-другой, и рожок ожил...

– Больше воздуха в легкие набери...

– Папа, у меня получилось!..

– Получилось, сынок, дуди.

Посадив сына на плечо, Сахля поднялся на увал... Женщины, не разгибаясь, срывали прямостоячие травянистые цветочные побеги тимьяна, отделяя их от лежачих деревянистых стеблей, и укладывали в корзины.

– Мама, мама, у меня рожок!

Маняша распрямилась и помахала рукой, подзывая их к себе. Сахля поставил сына на землю и подошел к жене.

– Пойду фитили проверю, уже два дня не смотрел.

– Иди, мы одни управимся...

Уходя, Сахля оглянулся. Колюшка наигрывал на рожке, бабушка, стоя перед ним, притопывала ногами и разводила руками... Маняша не отрываясь смотрела ему вслед... Сердце его сжалось... Подумалось: «Как будто перед долгой разлукой...» Он на ходу сорвал мягкий, податливый стебель чабреца: мелкие розоватые цветочки были собраны в метелку, от нее исходил тонкий, нежный аромат. Напахнуло лабазником, донником, перечной мятой и еще чем-то неуловимо знакомым...

Рыбачил Сахля с дошкольных лет. В пятилетием возрасте выревел у матери силышко. Пришлось ей идти на поклон к соседу Кузьме Полуянову... Тот позвал его на конный двор, завел в конюшню, где в стойле косил темно-фиолетовыми глазами каурый жеребец Голубок. «Подходи, не бойся... Да по одной волосине дергай, не торопись, выбирай самую длинную... Ну вот, наиглавнейшую часть орудия добыли, теперь пошли домой...» На своем рабочем верстаке Кузьма выпрямил сталистую проволоку, в тисах загнул один конец, а после плотно прибил его молотком к длинной части прутка: «Видишь, образовалась небольшая петелька? Вот в ней-то все и дело! Не будь ее – не закрепить сило на орудии, понял? – Кузьма строго посмотрел на него. – А теперь другой конец загнем и вколотим его вот в эту сушину. Он взял заранее заготовленную тычину и закрепил на ней пруток... Ну-ко, возьми в руки... Так, а это лишнее уберем». Он отпилил кончик силища... «Давай-ко сюда волоски-то... Согни палец, вот так... Держи... А теперь сплетем их в одну артель, чтобы прочнее было: в хорошей артели все при деле... Готово!» Кузьма сиял плетенку с его пальца и продернул в петельку. «Ну, как говорят: конец -делу венец! Держи щучницу, рыбак!..»

Воспоминание о Полуянове затеплило лампадку в Яшкиной душе... Многое, что сегодня он знал и умел, пришло от Кузьмы, от его ловких, мастеровых рук... Много он сам передал силышек товарищам, себе, мелкопузой ребятне, а такого «удачливого», уловистого, которое соорудил Кузьма, больше в руках не держал.

Мать одного силить щук не пустила. Определила его в напарники к Петьке Павлину, сыну своей старинной, незамужней товарки Павлы Шестипалихи... Ходили парой по разным берегам реки... Петька и преподал первые уроки охоты на речных разбойниц: «Если щука плавниками «стригет», – силышко в воду не опускай, уйдет она. Увидишь такую, меня кричи! Я ее строгой!.. Если плавниками чуть-чуть пошевеливает, значит, дремлет она. Тогда петлю можешь опускать хоть у самого ее носа...» – «Петя, а если хвост или нос торчит из-под листа кувшинки?» – «Такую не тронь, меня зови – наша будет...» Вскоре он изучил все их повадки, безошибочно определял «свою» и «Петину»... Только одно поражало его: щук ловила вся деревня, а их меньше не становилось. Поймаешь одну, а через день – два на этом же месте стоит, пошевеливая плавниками, другая. Откуда они брались? Петька не смог ответить на этот вопрос, а многомудрый Кузьма ответил так: «Речка чистая, ключевая, заморов в ней не бывает, – рыбешки в ней всякой полно: плотвы, чебаков, линьков, окуньков... Врагов у щуки нет, вот она и плодится, жирует... Охотничьи угодья у нее все поделены. Одна компания охотится у моста, другая – у тополей, третья – на изгибе речки... А внутри каждой группы дело поставлено так: одни – охотятся, другие – готовятся к охоте, третьи – уходят на отдых, четвертые – спят... Вот так, колесом все и идет... Ежедневно таскал он домой на кукане щук, щурогаек, щукленят, а то и толстых, жирных налимов, наколотых на строгу... – «Кормилец ты наш! – часто говаривала мать, гладя его по белесым, выгоревшим на солнце волосам. – Как бы мы без тебя жили да чё бы ели?..» Глядя на серебристые извивы реки с высоты увала, Яшка задумался... «Да, хлебнула лиха деревня в голодные колхозные тридцатые годы, а в военные сороковые испила чашу страдания до дна... Исеть-кормилица, сколько народу ты накормила, скольких спасла от голодной смерти...» Сахля посмотрел на закатную сторону: «Вон, кажись около того мыска, на котором укоренились коряжистые многовековые ветлы, долбил он в зимнее заморное время вместе с бабами и стариками метровый лед. Дедки примечали: «Ноне разлив будет большой – пролубь полная...» «Лед толстый – весна припозднится...» «Это так: одно без другого не бывает...» Кузьма развлекал молодняк: «Прорублено в воде окошко?» – гадайте!.. – «Пролубь!» – ревела орава... «Шуба нова, на подоле дыре?..» – «Пролубь», – уже менее уверенно кричал молодняк». – «Вы как сорока Якова – одно про всякого: не угадали! Слушайте дале: «Сани бегут, а оглобли стоят?» – «Река!..» – «С хвостом, а не зверь, с перьями, а не птица?»

— «Рыба!..»






Сутками дежурили, сменяя друг друга около длинных, узких, курящихся паром прорубей. Ждали, когда обессиленная нехваткой кислорода полумертвая рыба начнет выплывать... Старики жгли костер, чадили самосадом, судачили: «Мужики, а ведь через два дня Крещение...». «Иордань готова, да святить некому: всех попов повывели...» «Это так: досталось попам от советской власти...» «Досталось, да не всем: многие сексотами при НКВД служат – тем и живут...» «Чё-то не туда разговор-то пошел...» И верно, мужики, не будем обетом... Ране- то после водосвятия втыкали в пролубь палку, чтобы пчелы водились»... «Я вон на наших девок гляжу: им бы в воскресенье-то на смотрины к Иордани идти, а на них – юбки из мешков...» «Ладно бы и в фуфайках, да женихов нет...» Подростки толклись около прорубей: крушили пешнями тонкий ледок, сачками выбрасывали его на подкрашенный вечерней зарей малиновый снег... «Пошла!.. Язь, щука, налим!.. Вся кверху брюхом!.. Едва жабрами поводят!..» На снег полетели первые, почти бездыханные рыбины... Старики у костров засуетились: «Яшка, Мишка – марш в село! Народ поднимайте!.. В «било», в «било» колотите!..

Бабы, ребятишки, старичье дневали и ночевали у прорубей, орудуя металлическими сетчатыми сачками, черпаками, вилами... На берегу под ветлами беспрестанно горел костер, над ним на треноге варилась уха... На заснеженном льду реки росли горы мороженой рыбы. К ним то и дело подъезжали подводы... От костра отделялась группа людей и моментально наполняла установленные на санях плетеные черемуховые короба. Лошади стояли, поводя боками, отфыркивались... Возчики вышелушивали из их сопаток мелкие беловатые льдинки, сметали с длинной плотной шерсти – зимин куржак... С гиком разгоняли лошадей на береговой подъем, помогая им всем скопом, везли рыбу на склад и сгружали в амбары... Через двое суток рыба скатывалась в Тобол... Старики гадали: дотерпит ли она до свежей, «незадохнувшейся» Иртышской воды... «Выдержит, в Тоболе вода почище...» «Дай-то Бог...» Крестились, глядя в восточную сторону, вслед ушедшей рыбе... Облегченно вздыхали: «Ну, теперь перетопчемся...» – «Да, не было бы счастья, да несчастье помогло...»

После окончания «рыбной страды» щук, язей, судаков, налимов, чебаков, плотву в мешках и россыпью в коробах везли обозами в Ялуторовск на станцию с лозунгами: «Все для фронта, все для победы!..» «Враг будет разбит, победа будет за нами!..» Везли обоз за обозом... Но и добытчикам кое-что перепадало... Люди оживлялись. Неподъемные старики и старухи, отведав ушицы, поднимались, а к весне выползали на завалинки погреться на солнцепеке... У баб начинали осветляться и молодо поблескивать глаза... Ребятишки все чаще появлялись на улице: играли в «шарамазло», рыли проходы в сугробах снега, прибитых к крутому правому берегу речки Хмелевки... «Может, и я стою здесь сегодня благодаря этому «счастью – несчастью»...

Сети были расставлены на левом, низинном берегу Исети перед устьем речки Хмелевки, где на отмелях резвились щуки, охотясь за молодью плотвы, ершей, окуней, чебаков... Берега речушки и прилегающий к ним берег Исети поросли тальником, черемушником, крапивой, красной и черной смородиной. Над всем этим зеленым царством буйствовал хмель, оплетая каждый куст, каждый побег... Солнце поднималось все выше, сушило кустарники, травы, сырой, вязкий ил... От берега тянуло грибной прелью, дубильным вяжущим запахом черемуховой коры и горьковатым дурманом хмеля... Прибрежные запахи мешались с запахом цветущего чабреца, наносимого с увалов теплым южным ветерком, в крепкий настой, от которого становилось необъяснимо радостно и молодо на душе...

Сахля, выбирая сети, не переставая мурлыкал с детства знакомые напевы... «В эту ночь-полуночь удалой молодец хотел быть, навестить молодую вдову...» Душа его пела и смеялась... Из тальника выпорхнула и закачалась на торчавшем из воды сучке старой почерневшей коряги желтая трясогузка. Она беспрестанно потряхивала длинным хвостом и с любопытством поглядывала на Сахлю темными бусинками глаз. – «Рыбачить приплыл? Рыбачить приплыл?» – пытала она. – «Не бойся, твоего потомства не трону», – улыбнулся Сахля. Получив столь важное для нее заверение, трясогузка благодарно закачала хвостом, пискнула и улетела... «На реке рыболов поздно рыбу ловил; погулять ночевать в хуторочек приплыл...» Радовал и улов. В две сети-мережи набилось столько щук, язей и чебаков, что выпутывать их из перекрученных нитей пришлось битый час. Язи и чебаки были мерными, а щуки килограммовыми... Рыбу Сахля аккуратно сложил в корзины, переложив каждый слой свежей крапивой, и погнал лодку к плоткам...

Фитили стояли на озерке Веретенном. Ходу к нему от причала было не больше десяти минут... Там держал он небольшую лодку. Сахля продрался сквозь заросли тальника к заветному обтоптанному местечку и остолбенел: плоскодонка была изрублена и измочалена до неузнаваемости. Он взглянул под обрез противоположного берега, где две последние недели ставил фитили: тычек не было... Не веря своим глазам, Яшка разделся и, разгребая руками прибитый ветром к берегу телорез, медленно пошел вперед, потом поплыл... Сколько ни нырял, сколько ни шарил по дну руками и ногами – не нашел ни фитилей, ни обрывков. Были и нет! Чья-то вражья душа украла фитили вместе с тычками...

Сахля вернулся к изуродованной лодке, осмотрел притоптанную траву, пытаясь найти следы, знаки, оставленные ненавистниками. Ничего не найдя, оделся и направился к реке. Выбираясь из прибрежных кустарников, осматривался, приглядывался, пытаясь хоть за что- то зацепиться, найти хоть какое-то вещественное доказательство пребывания на его стоянке чужих людей... Ничего!.. По дороге к Исети размышлял: «Это не просто хулиганство. Кто-то действовал целеустремленно, со злым умыслом против него, Яшки! Кто-то в этом сильно заинтересован... Кто? Так... Раньше такого никогда не водилось... Чужие? Исключено! Зачем им уничтожать лодку?.. Нет, это свои... Харченко? Возможно, но не сам – хитрый, осторожный. Если этот и сделает, то чужими руками. Чьими?.. Понятно, что честный, порядочный человек на это не пойдет, а отморозок выполнит, только помани его бутылкой... Анфимко Кузовлев? Вполне может быть... Но не один, а с друзьми-подельщиками... Переплавляясь на правый берег Исети за травницами, Сахля не переставал размышлять о случившемся, терзался, что не может достать обидчиков и наказать их... Причалив к берегу, он взял корзины с рыбой, поднялся на увал и прошел к небольшой тополиной роще. Поставив корзины в тень, на свежий ветерок, хотел пойти к женщинам, но передумал: «Увидят, что смурый – начнут пытать: Че да почему? – Полежу здесь, обыгаюсь... Надо все хорошенько обдумать. Меры какие-то надо принять, а то завтра и до этой лодки доберутся...»

Он упал на траву и уставился взглядом в беспредельное голубое небо, в белые барашки плывущих облаков... Как все мелочно по сравнению с этим огромным зелено-голубым миром! Стоит ли переживать из-за пустяка?.. Надо прийти в себя, успокоиться. Я спокоен, спокоен... Веки его начали тяжелеть... Сознание его отключилось от обыденности. Все земное и суетное отошло на задний план... Он впал в состояние неги... Слышал звуки: грачиный грай, крики ворон, щебет ласточек; голоса родных существ – жены, матери, восторженные крики сына... Чувствовал, как от земли исходит испарение, как растут, шелестя и поскрипывая, травы... Ему уже самому казалось, что он и сам из травы, птиц, рыбы, пряно пахнущего воздуха... Все – все, что окружало его, вливалось в душу, наполняло ее живыми и необыкновенными отголосками... Он был солнцем, воздухом, землей – всем этим огромным изумрудно-бирюзовым миром и самой малой малостью: кузнечиком, шмелем, божьей коровкой... Все воплощалось в нем: и бледно-розовые соцветия чабреца, и тополя с шапками грачиных гнезд, и реки, и Шурочка... Почему Шурочка? Пусть, пусть, я ее люблю!.. Шурочка такая осязаемая, такая родная! Они идут по мягкой отаве, громко говорят, машут руками... Как все знакомо!.. Когда это было?.. Где?.. Она в синей до колена юбке и в голубой мохеровой кофте... Он – в брюках галифе защитного цвета, в сапогах и в белой футболке... «Это после армии... В ту осень... Перед третьим Спасом... На ближнем покосе», – догадывается он... Неистовство, угар первых свиданий опали, приземлились, и началось выяснение отношений. Он поставил вопрос ребром: «Или я, или он!..» Она, как всегда, ушла от прямого ответа. Ее полные, натянутые, как зимовалая клюква, губы что-то шептали, оформляя гортанные звуки в слова и предложения, но он оглох, не воспринимал ее речи, не улавливая главного, такого долгожданного, единственного: «Да!..» Шурочка вновь успокаивала, усыпляла его, пытаясь обезоружить своими чарами, но он был начеку: «Он или я?.. Не слышу!..» Шурочка замолчала, печально смотрела на него бездонными, полными влаги глазами. «Я больше так не могу! Не хочу делить тебя с другим, ненавистным для меня человеком. Решай!..» – "Прощай, любовь моя!» – Шурочка закрыла лицо руками, плечи ее мелко затряслись. – «Прощай!.. Он уходил решительно и твердо, подминая и втаптывая нежную зелень отавы тяжелыми армейскими сапогами, а в спину ему бил тревожный набат. Он накрывал его, пеленал, уплотняя воздух, затруднял дыханье... «Господи, дай мне продыхнуть!.. Глоток воздуха, Господи!..» Он застонал, судорожно вскинул вверх руки и с широко распахнутым ртом рухнул в вечернюю прохладную траву... Огромная черная птица, застилая небосвод, стремительно неслась на него: «Кру... Кру...» – «Ворон, черный ворон!» – «Кру!..» – «Не надо, Господи, ведь я жив!.. Живой!..» Острые когти зловещего вестника несчастья впились в его лицо: напахнуло тленом, старостью... Он, пытаясь подняться и сбросить мерзкую птицу, забился... В руках его оказалась большая сучковатая сушина... Он приходя в себя, открыл глаза и увидел улетающего ворона... «Что это было? Сон? Явь?.. Сон это был, сон... А как же ворон? Ведь он живой, осязаемый... Это, верно, под ним обломился сучок... Нехороший сон, тревожный... Окончательно приходя в себя, он с силой отбросил мертвую ветку в сторону.

Сахля, приподнявшись, оглянулся, ища взглядом женщин. Не найдя, снова рухнул на примятую траву и предался размышлениям... «Все туман, все дым: и небо, и земля, и тень от деревьев, и сон... Напрасно мечется, мучится, страдает на земле живое существо... Ничего не будет, все исчезнет, как не бывает прошлогоднего снега...» От жалости к себе, к своим детям, ко всему сущему, он заплакал без слез, изнутри, как плачут животные... Навеянное сном невольно изливалось на все живое, что окружало Сахлю. «Моль изъедает одежду, а человека печаль...» Почему вороны на тополях под увалом каркают взахлеб? Почему крики их навевают тоску? Что вещуньи пророчат: близкую смерть, большие беды?.. Почему они выживают? Не потому ли, что держатся друг за друга... Много грехов за вороной: первейшая разорительница гнезд... Только за это она должна быть поставлена вне закона... Но эта же птица, как никакая другая, способна к сопереживанию. Как волнует ее вид раненой соплеменницы! Над мертвой подругой все они совершают в воздухе скорбный обряд: завершая круг над погибшей, каждая обязательно каркнет по-особому, громко и трагично... И как бы голодны они не были, никогда не расклюют ни ворона, ни галку, ни грача... Одна нашла корм, не тронула, всех позвала...» Сахля тяжело вздохнул. «А мы, люди? И не люди вовсе: мы хуже всякого зверья – убиваем, крадем, разрушаем, ближнего своего сживаем со свету... Взять хотя бы того же Кузовлева. Ну, наломал я ему бока – за дело поколотил. Ему бы успокоиться, так нет – в бутылку лезет... Злится на меня, а злость оборачивается подлостью. Представится случай, так и убьет – не задумается... И я тоже хорош: влез в чужую жизнь, а чего добился? С Шурочкой расстались, Харченко меня ненавидит, я – его. И ненавижу-то не за то плохое, что он мне сделал, а за то зло, что я ему причинил... А этот... Высоких? Он – то здесь вообще с боку – припеку. Ну, что я в него вцепился? Удаль свою молодецкую показать?.. Нет, зло на ком-то надо было сорвать за неудачу, за поражение... Вот и сорвал: пятилетку за заборами с колючкой отмотал... А теперь этот Высоких со своей местью...» Сахля перекатился на живот и приподнялся на локтях, осматриваясь: ни матери, ни жены, ни сына на увале не было видно. «Наверное, пошли в березовый редник за клубникой...»

На память пришла утренняя встреча с Шурочкой. Воспоминание обожгло, на правом виске забилась, задергалась «жилка»: «Нет, видно, не напрасно говорят, что любовь – это душа нашей жизни... Трепещет душа, зажигает кровь только от одного воспоминания о Шурочке... Казалось, все перегорело, ан нет: тлеют под пеплом угольки, только подбрось сушняка, и пламя займется. Займется-то займется, да дровишки нужны... После тюрьмы снова хороводились до самой зимы: встречались в чащобных скрадках над речкой Хмелевкой, любились в стогах сена, в протопленном колхозном овине... Теплые осенние ночи да хмелевые зори были свидетелями их тайной любви... Шурочка «спала с тела», черты ее лица обострились и только влажные счастливые глаза полыхали внутренним негасимым огнем... В ту осень она отметила свое тридцатилетие, переступив порог самой воинственной, самой любострастной женской поры... Разделил их, развел в разные стороны все тот же неразрешенный для нее вопрос: «С ним или без него?..» А если снова поманит? Теперь уже поздно: поезд ушел...


9

Шура опамятовалась только тогда, когда завернула за угол дома Тоболкиных. Она остановилась, навалясь грудью на прясло... Лицо ее пылало, нижняя рубашка прилипла к спине, к плечам... «Господи, да что же это такое!... Как из парной бани выскочила... И раньше такое-то случалось... После разлуки, бывало, только дотронется Яшенька до руки, талии – тут же окатывала горячая волна и тело покрывалось мелкой испариной... А тут – от одного погляда!..» Сердце ее колотилось часто – часто... «Вот тебе и зеленый покос!.. Нет, не забыто, что пито!.. Что же это со мной такое? Ведь и раньше встречались: поздороваемся и разойдемся... А тут вон как!.. Это из-за Марьи – фельдшерицы! – озарила ее догадка... Из-за ребенка!.. Ревность это!.. Вот тебе и на! Думала, что отцвела, засохла любовь. Ведь уже давно-о не поливана... Сколько же времячка-то пролетело? Да и не сосчитать сразу-то – поди уж лет пяток?.. А оказывается, жив корешок!

– Александра Андреевна, на огород засмотрелась, однако: любо- дорого...

– Уже налюбовалась, до свиданья, Петр Пименович.

Она пошла быстро, почти побежала от приближавшегося Петрована: ей хотелось побыть одной, разобраться в себе, в своих мыслях... Свернула в ближайший переулок и вышла к Хмелевке. Спустилась по деревянным, хорошо обстроганным ступенькам к воде и села на лавочку под старую коряжистую ветлу... «Ишь ты, скамеечка!.. А я не знала... Река-то вся кувшинками заросла да все желтыми... Меня здесь никто не увидит... Чья же лавочка?..» Мысли ее лихорадочно прыгали «с пятое на десятое». – «С чего все началось?.. А началось все с родимой матушки... Осенью... Господи, в каком же году это было?.. Война!.. Война была!.. В 1944 году – вот когда!.. Она пришла с работы домой – за телятами ходила... А матушка-то и говорит: «Шура, к нам Авдотья Скрипуха приходила, сватала тебя за Матвея». – «Так он же женат...» – «Разбежались... Выгнал он Дору. Говорит, что бесплодная... А ему ребеночка надо». – «Так я его и не знаю... Нелюб он мне... Нет, не пойду!..» – «Шура, не торопись, подумай: ведь после тебя ребенчишков-то у меня ишо десять, а самому малому три годика... Всех поднимать надо, а как? Ты видишь, жисть какая! Мужиков нет... Отец без вести пропал... Как жить, Шура?.. А так ты бы мне помогла... Матвей отвоевался... При хлебном деле...»

— «Матушка, да ведь сердцу ни денег, ни хлеба не дашь, ему любовь подавай!» – «Доченька, одной-то любовью сыта не будешь» – «Да не люб он мне!..» Мать помолчала, повздыхала, а потом, не глядя на нее, сказала, словно гирей многопудовой придавила: «Верно говорят: долг платить, отцу – матери помогать да богу молиться – всего на свете тяжелее...» На нее навалилась такая тяжесть, такая обида, что она задохнулась... Ловя ногами сенные ступеньки, вылетела на улицу, забилась на сеновал и дала волю слезам... Поздним вечером мать продолжила уговоры, пригласив на помощь двоюродную сестру Аглаю... – «Зря, зря, девка, ты подумай: при муже всем огорожена, без мужа – сирота... Беда-то к беде вяжется. Голодомор... Отца вам не дождаться... А жисть-то какая? Из огня да в пламя, с горячей воды – в кипяток... А с другого бока посмотреть: где они, женихи- то? Нету их! Вон Параша Теруха много ли старше тебя – осталась без мужа... А как она Терухой-то стала – слышала? Нет!.. На покосе года два назад увидела она, как жеребец кобылу кроет, не выдержала, убежала в кусты, юбку-то подняла, да и уселась на кочку с крапивой и давай тереться: туда-сюда, туда-сюда... Вот с тех пор и Теруха.Народ-то уж и фамилию ее стал забывать... Плоть-то, племянница, свое возьмет... Нет, девка, иди, иди за Матвея!..» Много знала всяких присказулек многоопытная тетушка... Поворачивала жизнь перед глазами племянницы самыми разными сторонами. «Ты не тужи: не избудешь постылого, – даст бог и милого... Жизнь-то сёдни так, а завтра эдак... Мужики-то дятелки, у каждого деревца поколотятся, есть – выклюют, а нет – улетят...» Сердце ее рвала обида, душа ее клокотала горючими слезами. Она то и дело размазывала их тыльной стороной левой руки по бледным щекам, а правой – ковыряла вылезшую из столешницы шляпку гвоздя... «Доченька, одумайся: не от хлеба ходят, а к хлебу», – вторила сестре мать... «За что вы меня, мамонька?.. Тогда эти слова матери она воспринимала как кровную обиду. Разве она не помогала ей? Не мунтылила на колхозной работе от темна до темна? Разве не тащила домой своим маленьким братьям и сестрам каждую съедобную кроху!.. – «Да что же это такое: разве я у Бога теленка съела? За что вы меня так, мама?..» Мать заревела на голос. Горькие слезы полились из серых выцветших глазок и растеклись по изможденному, испитому лицу, по преждевременным морщинам... Она бросилась к ней, Шурочке, обняла ее, и они залились в плаче, обмывая слезами свою горькую судьбу... Эта минута все и решила. «Вот так-то лучше: в охотку съешь и вехотку» – утешала, наставляя, племянницу Аглая. – «Ой, да ничего я не умею, ничего не знаю...» – «Все спознаешь, все осилишь: научишься решетом воду носить, – оглаживала племянницу по горячей сухопарой спине Аглая. – Возьмешь не делом, так телом. Вон у тебя задница-то какая!.. Да за такую-то пердильницу любой мужик, если раз подержится, то уж никогда не отпустит... Нет! Тебе бояться нечего! Это ишо у его, у жениха-то, надо посмотреть, чё там во втоках-то...» Грубые тетушкины слова странным образом успокаивали: комок, застрявший в горле, стал уменьшаться, превратился в горошину, которую она не без труда проглотила... «Правильно твоя тетка говорит, Шурочка: бояться не надо, девка ты статная, приглядистая... А если жизнь припрет – не таись. Мать родная да тетка худа тебе не пожелают. Все вместе и обмозгуем: чё да как...» И мозговали... Авдотья Скрипуха все в доме подобрала под себя. Ее, Шуру, держала за работницу, «тыкала носом» во всякие мелочные упущения, не забывая укорить, что взяли в дом нищенку... Не в горсть, а в пригоршни слезы лила... Ни о какой помощи матери не могло быть и речи... «Зря, зря себя так поставила... Надо вам со Скрипухой разъезжаться! – не давая и слова вставить, тараторила тетка. – Донимай мужика, покою ему не давай ни вечером, ни ночью, да и об утре не забывай – долби одно: заела, де, меня, шагу ступить не могу без тычка да без укора... Задолбила, заклевала!.. Давай, де, уйдем от нее: так ему толкуй, так воркуй. Мужики любят, когда к ним ласково... А если будет молчать да пыхтеть – скажи: уйду, де, от тебя бесхарактерного, мне надо матери помогать поднимать братьев да сестер. Так и скажи, пусть кумекает, что неспроста ты за него замуж пошла, а с расчетом... Потом-то все по- своему и повернешь...»

Да, тогда она довела дело до конца: жала и давила на своего благоверного, пока не промычал: «Отселимся...»

Свекровка рвала и метала, тяжело переживая раздел с единственным сыном. Грозила ей всякими карами... Досталось и Матвею: «Говорила тебе, не бери у вдовы девку!... Говорила: руби дерево по себе... Да при нашем-то достатке любую-дорогую выбирай. А ты одно заладил: «Шурочка глянется...» А она, змея подколодная, все шипит, все жало показывает... Тебе все уши прожужжала про мать родную, что она така да растака...» – «Мамонька, дак и ты хороша!..» " А ты бы плюнул на нее да растер... Есть денежки, – будут и девушки... Знаю, куда она гнет!.. Давай, робь на Елизарову ораву... Да неужто ты думаешь, что всех голодных накормишь?..» – «Сама-то чё говорила, когда сватались?» – бычился Матвей. – «Ну и простак же ты: да когда молоду манят – золоты горы сулят: так всегда было!.. А ты, дуралей, мать променял на финтифлюшку!.. Забыл разве, что жена кроит вдоль, а стригет поперек?..» – «Люба она мне», – упирался сынок. – «Ну-ну, люби... Смотри, как бы волком не пришлось выть от любви-то!.. Ну, ладно, мы ишо поглядим, чей верх будет!..»

И пошла гулять по селу молва: Шура Харченко бесплодна... Матвей выгонит ее скоро... Докатились эти толки и до тетушкиных ушей... – «Зря, зря, девка, так живешь, надо похитрее. Слышала, чё люди-то бают?» – «Не знаю о чем ты, тетушка». – «Знаешь, знаешь о чем. Не ты бесплодная, а он!.. Дора не забеременела, ты уже живешь с ним, почитай, два года... Думай, девка, думай!.. – «Тут думой дело не исправишь, тут Божья воля...» – «Зря, зря, девка, так говоришь: не в ту сторону глядишь... На бога-то надейся, да и сама не плошай.. . Подвались к какому плодовитому мужику, да и испытай: была бы речка, а мальки заведутся... Ты баба здоровая, ядреная!..» – «Тетушка, о чем вы говорите: стыд-то какой!..» – «Зря, зря, девка, так судишь: без стыда лица не износишь... Чё он тебе стыд-то? Ноне на этом месте, где стыд-то, слышала чё выросло?» – с хитрецой блеснув на племянницу черными глазами, спросила тетушка. – «Ну, ладно, стыдиться не будем, а мужики-то где? С войны-то одни калеки вернулись...» – «Тут ты, девка, права: не много их... А ты к молодняку приглядись: есть хорошие парнишки, приглядистые...» – «Ну, тетушка, ты уж совсем из ума выживаешь!..» – «Зря, зря, девка, про меня так мыслишь: тетушка твоя Аглая поумнее многих будет, – она засмеялась, сверкнув березовым частоколом зубов, – а может таких-то умных и во всей округе не найти... Жизнь, племянница, заставит и сопливого любить... Ты чё думаешь, что я в молодости только и делала, что богу молилась?..

Мудра была тетушка, в самый корень смотрела. Ну разве могла она, Шурочка, сама додуматься до такого! А вот тетка доперла и ее подтолкнула к греховным мыслям... Мысли, мысли, куда от них спрячешься?.. Одолевают и днем, и ночью, распаляют воображение, преследуют, заставляют метаться в холодной постылой постели... И высматривать не пришлось, сразу увидела его – Яшеньку, дорогого своего ягодиночку. – Любовалась им, мечтала о нем, видела его в веселых, счастливых снах...

Когда представлялся случай, не сводила с него глаз, пыталась заговорить с ним, но парень смущался, опускал глаза и убегал... Тогда и придумала с пастьбой... Да, дела наши – плоды наших же помыслов... То, что свалилось на нее в тот жаркий июльский день, привело ее чувства в смятение... Она никак не могла осознать, принять как свое, дотоле незнаемое, недостижимое блаженство, которое поглотило ее всю, унесло в сладострастных содроганиях к небесным высотам и опустило на грешную землю под восторженные песни жаворонков... Что это было? С ней ли это случилось?.. Смежив глаза, прислушивалась она тогда к себе, ощущая отголоски того пламени, которое вздыбило ее нутро в невесомость; улавливала всполохи неизведанной ранее сладостной неги, которые передавались ее освобожденной раскованной душе с каждым ЕГО поцелуем, с каждым прикосновением ЕГО волшебных пальцев... Боже, кто научил ЕГО нажимать на те тайные пружины, которые неизвестны ей самой? Как он, молодой несмышленыш, мог познать, разбудить ее плоть, которую не затронул, не воспламенил за два долгих года ее законный муж?..

В тот день она забылась, отключилась от всех обыденных дел и дум... В реке она была рыбой, на берегу неутомимым жаворонком, напевающим в небесных высотах песнь любви, беззаботным полевым воробьем, береговой быстрокрылой ласточкой... О, как вольно ей было... Как трепетала ее душа, порхающая на крыльях любви: «О, Яша, любимый мой!.. Сокол мой ясный!..» Она не чувствовала ни стеснения, ни стыда, растворившись в зелени клевера, в его белых шаровых соцветиях, в ласковой струящейся реке... Ноги и руки их переплетались, тела сливались... Такой отрешенной и беззаботной она помнила себя лишь в счастливые мгновения детства... Однажды с оравой таких же малолеток вышла она с жарких, дурманных земляничных полян к реке... Тогда она забыла о времени, родном доме, о матери, об отце... Струистые воды обмывали, ласкали ее тело, баюкали, отбивая память, а она извлекала с песчаного дна реки плотно сжатые створки раковин и ставила, ставила их на ребро в пропитанной влагой крупнозернистый приречный песок... Дни шли за днями, а угар любви не утихал... Она как будто обезумела: ловила каждый его взгляд, каждый его жест, бежала на каждый оговоренный сигнал... Затяжелев, решила покончить со своей грешной любовью, но не тут-то было! Пересидев дома две-три ночи, вновь перлась на свиданье с ненаглядным Яшенькой... Под сверлящим взглядом свекровки таилась, изобретая все новые и новые уловки для тайных встреч... Первенец родился в марте. Принимала его мать при горячем участии тетушки. «Говорила тебе, девка, что беда – учитель. Когда прижмет она, так до всего допрешь... Живи теперь, радуйся: одна рука в меду, другая в патоке... А нам, бобылкам, девка, не продохнуть: теперь все так устроено, чтобы человек работал все больше, а жил все хуже... Но мы ишо помашем да попляшем! Ну как, Марьяна, выживем?..» – Теперь выживем», – улыбнулась мать, перепеленывая внука...

Свекровка с рождением внука глаз не показывала в сыновний дом. Затаилась, высматривала, вынюхивала, плела новые тенета, строила западню, чтобы одним махом разделаться с ней, неверной снохой... «Знает, знает она обо всем: что сын бесплодный, что и внук не ее, да кому скажешь, кому пожалобишься – засмеют люди, – тараторила Аглая. – Знает, что свинья скажет борову, а боров – всему городу...» Шурочка задумалась, вспоминая то тревожное и счастливое время... Встречалась тогда с Яшенькой, своим ненаглядным голубком глухими ночами, после первых петухов. Свидетелями их тайных встреч были только темно-фиолетовое небо да яркие звезды... Разговорам Яшеньки о их совместной жизни она не придавала значения, переводя их в шутку, а когда он начинал допекать ее, она ставила перед ним неразрешимые для него вопросы... Не думала она связывать с ним свою судьбу... Яшенька – муж – смех один!.. «Нет-нет, девка, птица крыльями сильна, а жена мужем красна, – так говорят в народе. – Ты, даже, не думай и не мечтай!.. Любись, пока любится, а там поглядишь... А что до разговоров да сплетен – не обращай внимания. Будь бела, как снег, и чиста, как речной лед, а все равно людская молва тебя очернит. Без этого не прожила и не проживет ни одна приглядистая баба. Главное – над мужиком власть имей, подчини его, убеди его, что ты безгрешна, что помыслы твои чисты, как утренняя роса... Держись за Матю, времена ноне суровые, голодные... А он из счастливых: на войне уцелел, жена у него красавица, – тетушка с хитрецой посмотрела на нее. – кладовщик...» Ее это разозлило, колючим ершом ворохнулась душа: «Да не счастливый он, а вор!..» – «Ну-ну, девка, ты полегче, не дай бог, услышит кто... Не нами сказано: «Не продашь душу в ад – не будешь богат...» А нынче воровать сам бог велел: видано ли дело – бесплатно робим... Все тащат, да не у всех ладно выходит, – смотри, сколько народу пересадили... Воровать-то тоже надо с умом. А ум у Мати есть... Нет, ноне, все живут по присловью: «Отсеки руку по локоть, которая к себе не волокет...» Все в ней восставало против рассуждений тетушки, она злилась, спорила с ней, но всегда такие их разговоры заканчивались одним и тем же: Аглая упирала ее лбом в одну и ту же незадачу: «Зря, зря, девка, злишься, про мать-то, про сестер да братьев не забывай, – с укором глядела на нее Аглая, – а Матю подчиняй строгостью и лаской... Да не медли: пока не опомнился – второго ребенка заводи, а там бог даст и третьего... От оравы-то не ускочит, ежели и слух какой пойдет... Пока вроде все тихо – ты молодец! И дальше голову не теряй!.. Вот только Скрипуха...» Она задумалась, глядя на чистое оконце воды, обрамленное кувшинками. «Эх, тетушка, тетушка, не тому ты меня учила... Братья и сестры выросли, мать умерла, а я осталась перед разбитым корытом... Яша, голубчик мой, заблудилась я, не в ту сторону пошла...» С водного прогала на нее медленно наплывало странное, серо-зеленое рыбье лицо свекрови с круглыми, бледно-желтоватыми глазами. «Свят, свят, свят!» – она тряхнула головой, прогоняя наваждение. С водного «оконца» на нее уставились злые, голодные глаза огромной щуки... «Фу ты, разбойница, напугала – вот тебе!» – она бросила в нее погодившимся под рукой прутиком, и та, медленно ворохнувшись, исчезла в зарослях кувшинок, оставляя в водных лопухах шевелящийся след. – «Сколько живу, а таких страшилищ не видела: бревно-бревном... Уж не Авдотья ли Андреевна с укором ко мне явилась?.. Вечная ей память! – она истово перекрестилась. – Ну и ну!.. Не ожидала за собой такого. Верно говорит тетушка: «Как тревога, – так и до бога...» Не обошлись без нее и похороны свекрови... «Люди бают: сердце, де, у нее зашлось. Нет, от злости умерла, желчью захлебнулась, – втолковывала ей Аглая. – не перенесла рождения Васеньки... Про людей говорят – всю ночь не спят, а ей, сердешной, и днем не с кем было поделиться-то своей главной болью – жалко бабу, хоть и вздорная была. Помню с детства: со всеми перецапается, со всеми передерется – какова в колыбельку, такова и в могилку...»

После смерти свекрови она расслабилась, стала не так сторожка... Очередная встреча с Яшей состоялась за неделю до его проводов в армию. Они сошлись в старом, хорошо протопленном колхозном овине... Впервые в этот вечер ее донимало какое-то неосознанное беспокойство. Целуя и лаская своего ненаглядного миленка, она чувствовала, как в каждую клеточку ее тела проникает тревога. Ничего не объясняя крепкому, возмужавшему Яше, она заторопилась домой... Выходили из овина по одному: «Поостерегись, прежде, чем идти, приглядись, прислушайся, что-то тревожно мне», – шепнула она ему, целуя на прощание.

Выйдя из овина, она какое-то время стояла прижавшись к пряслу, обросшему дикорастущим хмелем. Сердце ее стучало часто-часто: ее всю переполняло ожидание чего-то ужасного. Зрение и слух ее обострились: она чувствовала себя зверем, загнанным в западню... Со стороны проулка, выходящего на берег Хмелевки, послышалось сопение и шаркающие шаги. Пригнувшись, к овину крались двое... «Матвей!.. С кем же он?» – проводив их взглядом, она осторожно, шаг за шагом стала удаляться от страшного, опасного места... Прибежав к тетушкиному дому, забарабанила в раму... В окне появилось белесое расплывчатое пятно, и послышался голос тетушки: «Кого крещеного бог несет?» – «Да я это, тетонька Аглая, Шура, открой на минутку». Пропуская племянницу в дом, Аглая ворчала: «Чё-то ты поздненько?.. Дела какие?» – «Дела, тетонька, у меня темные, ночные, по твоему совету вершенные...» Она заторопилась, затараторила, пересказывая самые последние события ночи. – «Постой, девка, ты чё, сорочьи яйца ела? Не торопись, все обскажи толком». Выслушав сбивчивый рассказ племянницы, тетушка распрямилась, глаза ее в свете керосиновой лампы расширились и заблестели, морщинки у глаз сгладились... Она встала и заходила по горнице, рассуждая вслух: «Ты, девка, правильно сделала, что ко мне забежала... Тут уж ничё не поделаешь: белка и та срывается, а нам, бабам, без этого и подавно не прожить... Тут так: не доглядишь оком, так заплатишь боком... Но чё случилось-то? Не поймана – не воровка!.. Побегай быстрее домой да к Мате-то поласковей... Обскажи ему про мою болезнь: голова де болит, давление большое – соври чё-нибудь... А сама-то все к нему ладься, поговори с ним – за ночью, что за годом... А там, глядишь, все оботрется, обомнется, все по-старому пойдет...»

Долго косился на нее Матвей, но, вроде, поверил ей. Поверить-то поверил, да искра сомнения в его большой, лобастой голове тлела – это она тоже понимала.

Ушел Яшенька в армию, осиротил ее... Каждую минутку думала о нем, своем ненаглядном, своем сизом голубке... Ночами часто видела его в счастливых бесстыдных снах. Сны были до того зримы, до того осязаемы, что она «улетала»... Просыпалась, таращила глаза в потолок, прислушиваясь к своему внутреннему состоянию: нет, не хватает Яшеньки, сокола ясного... Недостает его ласкового голоса, сильных и волшебных рук, его страстных поцелуев... Поднималась, меняла ночную сорочку и засыпала, снова загадывая сон на своего миленочка... И сон-пересон приходил... Она билась в постели, стонала... Поднимала на ноги беспробудно спящего мужа, который тряс её за плечи, спрашивал: «Шура, да с тобой ладно ли?..» Она, мысленно проклиная его, устало говорила: «Болит что-то во мне, вот тут под левой грудью, сосет, ноет, жжет, спасу нет...» Вставала, шла в избу, доставала из кухонного шкафа коробку с лекарствами, шуршала упаковками, большими глотками пила воду прямо из ковша, приводила себя в порядок и усталым голосом говорила мужу: «Спи один, я здесь, в избе на диване прилягу, чтобы тебя не будить..Постепенно она совсем отделилась от мужа, спала в детской комнате: «Поближе к ребятам, полохаются они...» Матвей к весне захандрил, спал с тела, стал жаловаться на боль в пояснице. Прошел обследование в районной больнице, где ему поставили диагноз: нарушение функции почек. Прописали лекарства, посоветовали съездить на курорт: «В Трускавец вам надо, в Железноводск!..» Он долго выбивал путевку и сумел уехать на лечение только в сентябре, после того, как в огородах выкопали картошку. Ночной стук в окно до смерти перепугал ее. Когда поняла, что стучит Яша, то едва не лишилась чувств... «Где вы, мои счастливые денечки?.. Где вы, безумные хмелевые ночи?..» Воспоминания о ТОЙ счастливой неделе так взволновали ее, что на теле вновь выступила испарина, а на глазах вскипели слезы. «О, я глупая, неразумная баба!.. Беспросветная набитая дура!.. Упустила своего ненаглядного Яшеньку!.. Отказала своему ясному соколу! – слезы текли ручьями. – Тетка виновата...» – «Зря, зря, девка, нечего шило на мыло менять: один квас, как вода, а другой пожиже... Нет, нет, девка, одумайся: не лезь туда, куда голова не лезет... Вот заладила: любовь да любовь. Она, любовь-та, девка, как мед: ее можно отведать, а купаться в ней тошновато. Потому и любовь у вас, что порой да времем сбегаетесь, а сойдетесь, поживете вместе, покукуете, да и спина к спине... Уйдет? Ну и пусть катит – другого найдешь: на каких берегах была вода – на те опять зальется... Нет, нет, ты сто раз подумай, прежде чем резать-то по живому... О ребятишках подумай!..» – «Нет, не тетка, не Аглая – сама виновата!.. Нечего на нее приходить!.. Из-за меня, голубь мой сизый попал за решетку!.. Из-за ме-е-ня!.. Нет, никто не виноват, – сама виновата! Са-а-ма!.. Думала: ну, женится Яшенька, поживет, пенку снимет и снова ко мне на поклон придет, позовет на тайное свиданье... Смогла я – сможет и он!.. Захотела два горошка на ложку!.. Нет, не знала я своего Яшеньку, не спознала свою золотинку ненаглядную!.. И пять долгих лет тюрьмы моего соколочка ничему меня не научили!.. А ведь могла бы понять, могла бы конец-то додумать!.. О, глупая, глупая баба!..» Вспомнив, как он уходил в тот, последний раз, она совершенно потеряла контроль над собой, впала в прострацию... Подняв к небу залитые соленой влагой глаза, она с сердечным надрывом прокричала: «Господи, ты видишь, да не скажешь как нам неразумным поступить, по какой тропе пойти!.. Господи, почему я прилепилась к Матвею?» – она подняла руки над головой и тряхнула ими, требуя ответа. – Почему?.. Старая ворона, сидевшая на ветле и давно наблюдавшая за ней, поднялась на крыло, зло прокаркав: «Кар-ра! Кар-ра!» – «Верно, Господи, это мне кара за то, что пошла замуж не по любви, а за кусок хлеба для братьев и сестер... Голод меня прижал к Михаилу: я, как блокадница, собирала крохи и прятала их по потаенным местам; как сытая собака прячет еду на черный день... Это страх голода теснил меня к Матвею... Го-лод! – вот причина моего несчастья, моей судьбы... Из-за него терпела!.. А не во мне ли самой причина? – вдруг обожгла ее мысль. – Во мне!.. В моей страсти, в моем желании обладать ИМ: таким юным, сильным, прекрасным! – ее вновь накрыла жаркая волна... – Ну будет, поревела: слезами речку не наполнишь!.. Надо действовать! Еще не поздно!.. Посмотрим, Марья-фельдшерица, чья чаша тяжелее!.. На моей-то четыре сына, а на твоей – один!.. Господи, спасибо тебе, что ты ниспослал мне откровение!..» Она решительно поднялась со скамейки и спустилась к плоткам: умылась, обтерла лицо носовым платком, распушила волнистые волосы, и уверенным шагом направилась в проулок...


10

После ухода Сахли и Бегунка на сельповское подворье ввалилась ватага молодых парней. Верховодил в ней старший по возрасту, более опытный Анфим Ухорез. Матвей, увидя их, чертыхнулся и спрятался в завозне. Ребята вели себя вольно: шумели, переговаривались, орали... «А ну, братва, тихо! Проходите под крышу, – скомандовал Кузовлев. – Там из ящиков соберите стол, сиденья, а я Харченко разыщу...» Соратники, в предвкушении дармовой выпивки и закуски, галдя, ринулись выполнять указание своего вожака... Анфим, увидев приоткрытую дверь склада, направился к завозне...

– О, кого, я вижу, Анфим, вот радость-то для меня! – кладовщик изобразил на широком лице подобие улыбки. – Поздравляю тебя с наступившими Петровками да зеленым покосом.

– На хрен он сдался мне – твой покос, пусть на нем недоумки горбатятся, – угрюмо буркнул Анфим, – давай, водку подавай, раз седни праздник...

– Дак мы, вроде, с тобой так-то не договаривались, чтобы целую ораву поить да кормить, – взъерошился Харченко. Улыбчивая маска сползла с его лица.

– Если бы не было уговора, так я бы не пришел, – нахмурился гость. – Ты, давай, не крутись, выставляй питье и закуску.

– Так и троих бы помощников хватило: этого как его... Сережку Бугая, Сашку Ляпу да Троху, – не сдавался хозяин.

– Вот ты сам и иди с этими тремя-то на Сахлю, а я повременю, – усмехнулся Кузовлев...

– Ну ладно, ладно, не кричи, это я так, для порядка, – сдался кладовщик, – погоди немного, я сейчас все соберу.

– Давай быстрее, а то душа горит – опохмелки просит.

Матвей, укладывая снедь и выпивку в плетенную из черемуховых прутьев корзину, пытал Ухореза.

– Лодку разбил?

– Разбил... Давай быстрее!..

– Всю разбил?

– Всю... На растопку разве что годится...

– А фитили?

– И фитили...

– Куда ошметки разбросал?

Видя, что от Харченко не отвязаться, Кузовлев, чтобы снять другие вопросы уверенно ответил:

– Все фитили изрубил на мелкие кусочки и бросил на искромсанную лодку.

– Вот это – молодец!.. Сейчас он забеспокоится, головой-то завертит, а вы вечерком ему и добавите.

– Напрасно это... Лучше бы неожиданно, а так он сообразит чё к чему.

– Вот и пусть соображает! – усмехнулся кладовщик. – Надо, чтобы он понял, что его обложили, что ему здесь не жить!.. Ты слышал, что у нас секретарь райкома новый? Нет?.. Высоких теперь первым, которого Яшка с обрыва в реку кинул... Так вот, он приезжал, вызывал все наше начальство и распорядился выгнать его с работы, огород отобрать, а может, и дом... Понял, куда дело идет?.. Хорошо бы его изувечить, чтобы в больницу попал, а там дело закрутится: его место будет занято, в колхоз его Лыткин не возьмет...

– Ну ладно – я, а ты-то чё на него взъелся, где он тебе дорогу переехал? – удивился широте замыслов кладовщика Ухорез.

– У меня с ним свои счеты, – давние, уклонился от прямого ответа Харченко, – да, вот чё я хотел тебе сказать: ежели, не дай бог, до суда дойдет – между нами никаких дел не было! За сговор-то знаешь что бывает? Вот то-то и оно!.. Вот тебе выпивка – полбутылки на брата, консервы, колбаса, хлеб и всякое другое, а к вечеру по бутылке на каждого... Не наследил там у озера-то? – перевел он разговор на старое.

– Да вроде все чисто...

– Как это – вроде? У тебя чё, какие-то сомнения имеются?

– Да нет никаких сомнений, – отмахнулся Ухорез, – а если бы были, то чё бы изменилось.

– Э, да ты не понимаешь!.. Улика укажет прямо на того, кто уничтожил его имущество... Это ему на руку... Он может опередить, начать первым. А если все чисто, то у него будут догадки, подозрения и тревога... Расстроится он, расслабится, бдительность потеряет, понял?.. Имей в виду: он сёдни крепко выпьет, а ты – ни-ни! Лучше в другой раз наверстаешь...

– Чё это ты за меня решаешь? – насупился Ухорез. – Я сам себе хозяин.

С этими словами он вышел из завозни...

Через час подвыпившая компания ушла... «Вроде никого нет...», – Харченко вышел во двор, сбросал приготовленные заранее кулечки и свертки в люльку мотоцикла, усмехнулся: «Ну чё, Сахля, съел мою пилюлю!.. Дурак-дураком, а туда же!.. Указчик выискался!..»

В конюшне бился жеребец... Харченко заглянул в пригон: Серуха стояла, притулив зад к прорубу. Вид у неё был спокойный, она, казалось, дремала. Только подвижные уши да игривый хвост выдавали истинные ее намерения... «Сука, ненасытная тварь!.. Кроют тебя каждый день, а тебе все мало!..» Харченко завелся, лицо его побагровело... Руки привычно потянулись к дрыну – большой суковатой березовой палке, которой он «исправлял» характер кобылы... Пригон был небольшой, узкий и давал возможность достать лошадь бадажиной, когда она проносилась мимо... Увидев приближающегося Харченко, Серуха вздернула голову, ноздри ее раздулись, она тревожно – жалобно заржала и, напружинившись, помчалась на надвигающегося кладовщика. Он увернулся и перетянул ее по хребтине стяжком... Кобыла умчалась в противоположный конец пригончика и встала, наблюдая за противником. Харченко сделал несколько шагов ей навстречу, угрожая дрыном, она напряглась, сорвалась с места в галоп и помчалась в сторону конюшни... Удар пришелся Серухе по голове, она, казалось, обезумела и ослепла... Тыкалась в прясло загона, в стены конюшни, а Харченко неистово колотил ее крепким, увесистым березовым стягом... «Вот тебе, сука!.. Вот тебе, блядища ненасытная!.. На, получай!..» В конюшне грохотал жеребец, он бил копытами в стены, тревожно – угрожающе ржал... Харченко зашелся... Ему казалось, что он колотит не кобылу, а свою собственную жену... Да, да, ее, блядину!.. На!.. Вот тебе, блядища!.. Получай!.. Сука!.. Сука!.. Избивая кобылу, он отпускал тормоза... Стравливал накопившийся, давящий на психику пар...

Шурочка, едва открыв ворота и услышав тревожное, рваное ржание коней, удары жеребца копытами по бревнам конюшни, несусветный мат супруга, поняла: творится что-то ужасное. Она быстро пересекла ограду, и открывшееся зрелище поразило ее как громом небесным: обезумевшая кобыла, сыплющиеся на нее удары: расхристанный, распоясавшийся муж, его распахнутый в страшных ругательствах рот, щербатые зубы...Мелькнула мысль: «Это он не кобылу, а меня колотит!..» Она распахнула ворота, ворвалась в загон и, набежав на истязателя, сбила его с ног, вырвала стяжок и отбросила в сторону.

– Ты что делаешь, изувер!.. За что ты ее, гад вонючий?..

Матвей пытался встать, подняться, но Шурочка раз за разом тычком ноги укладывала его на растоптанную, унавоженную землю...

– Сука!.. Блядина! – безумные, белые глаза мужа прожигали ее насквозь...

Шура закрыла лицо руками и, чтобы не раскрыться, не разрыдаться перед ненавистным истязателем, повернулась и выбежала во двор...

Харченко, сидя на пороге завозни, медленно отходил от проделанной воспитательной работы...» «Шура, окаянная душа, откуда она взялась? Вроде не собиралась... Нехорошо получилось: оказал себя... Опять раздор на полгода, а то и на год», – он тяжело вздохнул, оглядывая видимое пространство: бродивших по двору соседских куриц, яркого, с большим красным кустистым гребнем петуха, то и дело подминавшим своих спокойных, податливых товарок. «Чьи же это?.. Не Кости ли Лихоима? Надо ему будет сказать, чтобы не распускал...» Петух, «оприходовав» очередную «наложницу», как бы задоря, озорно посмотрел на кладовщика, всем своим геройским видом показывая: «А тебе слабо?..» – «Ах, гад, и ты туда же!» – Харченко, не сводя с петуха глаз, уткнул руку в связку оселков, осторожно вытянул одно точило и запустил в хвастуна. Тот подпрыгнул, зло закудахтал и, прихрамывая, заковылял к воротам. За ним, неспешно склевывая по пути подвернувшихся козявок, зерна овса, мелкие камушки и осколки стекол, двинулись курицы. Петух, поджидая, пока курицы подлезут в подворотню, зло косился на кладовщика. «Иди, иди – герой выискался, сёдни ногу искалечил, а завтра и голову оторву!» – пригрозил Харченко... После расправы над петухом и его бегства Матвей вновь задумался о жене... «Шура, Шура, и зачем только ты, такая прекрасная и желанная, появилась на этой грешной земле... С одного погляда прилепилось мое сердце к тебе... Тогда, в сенокосную военную пору, подсматривая за купающимися девками, и не думал, что высмотрю тебя... Ты вышла из воды худая, высокозадая, грудастая, и весь мир перестал для меня существовать... Дору возненавидел... Только ты!.. Только тебя хотел видеть рядом с собой! Ночи не спал, мучался... Не было счастливей человека на всем свете, когда ты вошла в мой дом... А как я радовался своему первенцу: места себе не находил... Все ликовало, все пело во мне!.. Сын!.. У меня сын! Ты назвала его Яшей, и я с радостью согласился... Только вот мать... Все нудила, все зудила: «Сноха такая да растакая!..» – Не хотел слушать, не хотел верить наветам... Пришлось разъехаться... Мать обижалась, плакала, взывала к Богу, приглашая его в свидетели... Да, непроста была матушка! Ох, непроста: предвидела, предчувствовала, знала... А когда родился второй сын, Васенька, пришлось побывать и на «седьмом небе!..» О, счастливые безоблачные дни!.. Были да сплыли!.. Как ушатом холодной воды окатил Трофим Седой: «Ты, это самое... Не знаю, как сказать», – мялся сельповский конюх. – «Да говори, не тяни, в чем дело?» – «Баба твоя с Сахлей путается, – Трофим опустил голову. – Вчера, поздно – за полночь, кобылу искал, Вербу, и наткнулся на них возле овина». – «Врешь, гад! – вцепился он в старую, засаленную фуфайку конюха. – Убью, если наврал!» – «Да, вроде, они», – нерешительно промямлил конюх.

— «Ты смотри, не болтай, а то я с тобой быстро рассчитаюсь!..» Позднее, выпив с Трофимом бутылку, уговорил его последить за овином... И как радовался, когда в овине никого не оказалось... Поверил ей... Одна мысль о потере Шурочки, об утрате того безмятежного блаженства, в котором он пребывал, бросала в холодный пот, лишала воли... Но все тайное становится явным... Тогда на курорте, после обследования, лечащий врач спросил: «Дети есть?» – «Есть, – ответил он холодея. – а в чем дело?..» – «Дело простое: сперма у тебя мертвая, – ответил доктор, уводя в сторону глаза. – Это что у тебя за шрам?» – «Ранение...» Мельком глянув в его спавшее, посеревшее лицо, врач сказал: «Видимо, зацепило железу, вырабатывающую секрет – жидкость такая, в которой получают свою энергию сперматозоиды... А может, какая другая причина...»

Это воспоминание вызвало прилив ярости и покаяния: «Дурак!.. Дурак!.. Дурак!.. – бился он лбом в амбарный косяк. – Нет, ничё не проходит бесследно... Это расплата за слабость, за страх, за свою спасенную шкуру... Тогда в 1941-м, под Ржевом, в болотах... Дурак! Вот дурак – пошел на самострел!.. Долго обдумывал, прислушивался к разговорам, готовился... Решил стрелять в бедро... Запасся бечевкой, тряпицами... Нацелил винтовку, устроив ее на сучках тальника... Как так получилось, что вместо бедра засадил себе пулю в живот? Позднее прокручивая в памяти события того злосчастного для себя дня, он понял, что не учел два обстоятельства: первое – тянуть крученую веревку, привязанную к курку, пришлось через талину, которая находилась за прикладом; и второе – под ногами был торф... Когда он потянул за шнур, то ствол увело вправо, а торфяник осел... Как он сумел снять винтовку с кустов, как освободился от мокрых тряпок, как стащил бечевку с курка – этого память не удержала... Очнулся в медсанбате... Над ним «висело» пожилое, бугристое, обросшее седой щетиной лицо... Серые глаза смотрели на него сочувственно, подслеповато помаргивая. «Повезло тебе парень, что попал ко мне в руки, теперь будешь поправляться... Отхватил тебе половину мочевого пузыря; пуля застряла в костях таза – вытащил.. . Теперь все дело в твоих руках да божьих», – он глазами показал на крашеный потолок избы...» Дурак!.. Дурак!.. Ох, какой дурак!.. Уж лучше было остаться там, в болотах, как тысячи его сверстников... Нет, видно, судьбу не объедешь... За все надо расплачиваться!.. Это расчет за трусость, за предательство!..» Харченко бился лбом в дверной косяк, вновь переживая те страшные, роковые минуты... Густая, темная капля упала на порог завозни... «Что это? Кровь!» – он испугался, приходя в себя... Да, тогда он выскребся, выцарапался, но ходить нормально не мог – правая нога подволакивалась...

После госпиталя его комиссовали... Шаркающая, старческая походка осталась в наказанье, в память о прошлом своем позоре...

Приехав домой с курорта, он по – новому приглядывался к жене, детям... Прав был Трофим, права оказалась мать-покойница: сыновья походили на Яшку. Но злости, ненависти к жене, детям не было... Все перегорело, а пепел не сеют... Не рад, да готов!..» Когда заметил, что Шурочкины груди стали набухать, наливаться, а впалый, втянутый живот выправился и забугрился, он, как бы ненароком, встретив Аглаю, поинтересовался, был ли Яшка в отпуске. «Был, был, да недолго. Ночки две, поди, ночевал, не больше». Аглая едва ли не на ухо прошептала: «Из дома не выходил... Я спрашивала у матери: чё так? Отсыпается, де, с дороги, устал... Уехал, уехал сокол, так и не погулял...» – «Аглая тоже знает о похождениях племянницы, – решил он и не очень огорчился, – не проболтается...» Боялся, не слюбилась ли с кем другим его ненаглядная Шурочка... Третьего сына назвал своим именем. Пусть знает Сахля, что от Шурочки он не откажется... Тогда, после армии, он подловил случай, спровадил его в тюрьму... Как ни смотрел, как ни следил за женой и Сахлей после его возвращения из тюремного заключения – не укараулил... Родился еще сынок – Фрол. Назвал его именем родного дяди, сгинувшего в первые дни войны... Постепенно все утряслось, уладилось, но супротивник, враг был рядом... Не давал спокойно жить, бередил память... Женитьба Сахли мало что изменила... К прежним мучениям прибавились новые: огромный дом, обустроенное подворье, капитальная ограда кололи, царапали раненую душу, лезли в глаза днями и ночами... Нет, не жить им с Сахлей на одной земле... Не разойтись!..


11

Пока жена, мать и сын выбирались из лодки, Сахля окинул взглядом приречное пространство: на обширных полянах разновозрастная ребятня, разбившаяся на группы, играла в бабки, в городки и в «чижика»; длинноногие угловатые девчонки, вытянувшись в линию и сцепившись локтями, принимали удар за ударом набегавших подружек. «В цепи кованы играют», – сообразил Сахля... В стороне, под мощным тополем, суетился Бегунок. Он примерял на вбитые в землю колья-шараги перекладину с темным, задымленным котлом. «Догадливый, – усмехнулся Сахля, – сообразил, что рыба будет...» Вытаскав из лодки груз, Яшка махнул Бегунку рукой, подзывая к себе... Женщины тем временем, забрав корзины, источающие густой благоухающий аромат чабреца, отправились домой... Запыхавшийся Бегунок, подбежав, отрапортовал:

– Задание выполнил, товарищ старшина...

– Вольно, вижу, что стараешься, – Сахля хлопнул приятеля по плечу. – Вон под тополем сидорок с едой, а свежая рыба – в лодке: всякой твари по паре... Вот только картошки не взял.

– Этого добра я прихватил и зелени всякой у тебя в огороде нарвал.

– Ну, совсем молодец! Давай тут орудуй, а я домашних провожу и мигом вернусь...

Бегунок от похвалы расплылся в улыбке, лицо его сморщилось и стало похоже на печеное яблоко.

– Да я!.. Да для тебя, Яков Васильевич!.. Ты знаешь!..

– Знаю, знаю, человек ты хороший, только запущенный.

Сахля, посадив сына верхом на плечи, поднял корзины и скорым шагом направился вслед за женщинами... Колюша весело дудел в самодельный ракитовый рожок...

К приходу Сахли Бегунок расстелил на мягкой, мочальной траве мятлика расшитое петухами домотканое полотенце, которое нашел в рюкзаке приятеля. Острым складным ножом нарезал небольшими кусочками сало соленое и копчёное, рыбу горячего копчения, говяжье отварное мясо, свинину, запеченную в тесте; разложил на полотенце кучками свежие огурцы и помидоры; расставил баночки с маринованными белыми грибами, подобранными один к одному солеными огурчиками, солеными груздями, заправленными сметанной и луком, зелень; нарезал ломтиками свежевыпеченный ржаной хлеб. «Во, живет Сахля! – подумал с доброй завистью Бегунок. – Вся еда от земли да от трудолюбивых Яшкиных рук...» Очищенная рыба и картошка ждали своего часа...

День разгулялся... Голубое от края до края небо, отступив от окоема на немерную высоту, казалось бездонным... С занебесных высот тихим хрустальным звоном осыпались на низины, взгорки и приречную долину песни жаворонков... Над опрокинутым в реку, озера и болотца небом парили, вились, стремительно пикировали к воде крикливые острокрылые чайки... Парило – от земли, сверкая и переливаясь, струилось знойное марево; в его жарких волнах трепетали серебряные волокна паутинок...

– Вёдро, будет, только надолго ли?.. Надо поторапливаться с сенокосом...

– Яков Васильевич, а ты на дорогу погляди: по ней как будто блюдца воды растеклись.

– Мираж это...

– Чё-чё?

– Обман зрения... У нас это явление называют марью, морокой. Морочит оно голову всякому проезжему и прохожему... В наших краях подвод этот проявляется слабо, а в южных степях оказывает не блюдца, а озера; бурьян – в лес превратит, а кочки и кустарники – в дома и деревни...

-Про марь-то я знаю, а про все остальное впервые от тебя слышу, – Бегунок разлил водку по стопарикам. – Ну, давай, примем на грудь по единой...

– Поддадим жару: плеснем на каменку...

Под сенью раскидистого тополя, опершись на согнутые в локтях руки, возлежали приятели на шелковистой траве-мураве и вели вольную беседу о том, что на ум приходило да глаза высматривали...

— Я, паря, давненько приметил, что ты часто не по-нашенски говоришь и рассуждаешь, откуда это у тебя?

– Да все оттуда, с неволи – Сахля помолчал, как бы раздумывая говорить или не говорить на эту тему. – Я там, Игнатий Степанович, с большими людьми бок о бок терся, к книжкам, к чтению пристрастился...

– Кто хоть они были эти люди-то?

– По профессии разные: кузнецы, гончары, столяры, художники, каменщики, печники, скульпторы; по возрасту – пожилые и молодые, но все наипервейшие умельцы и искусники – мастера своего дела... По приказу Косова были собраны – первого секретаря обкома...

– Ну, Яков Васильевич, ты даешь. Как по писаному шпаришь! – восхитился Бегунок. – А где робили-то, чем занимались?

– Партийные дачи обустраивали, потом здание обкома... Ты знаешь, что обком-то пленные немцы строили?

– Нет! – поразился Бегунок. – Их тут так долго держали?

– Выходит так, – усмехнулся Сахля.

– А как ты в эту команду попал?

– Тут такая история: новичка в нашу камеру сунули, ну «братва» и давай его прощупывать... На нижние нары около параши указали... Мужик оказался своенравным... Слово за слово, зуб за зуб – мордобой начался, свалили его... Пришлось вступиться: двоих сразу вырубил, а остальные отступили... Смешно сказать, а один из закопёрщиков земляком оказался – Исетский... Настоящий шакал; шестерка, мне больше всех докучал, но и свое получал... Может, про Витю Филипка слышал что? Нет?.. Первейшим моим врагом в зоне был... Вот так мы с новичком и познакомились – художником оказался... Потом его привлекли к отделочным работам, а он там уговорил своих взять меня в бригаду... Сначала в подручных ходил у кузнеца, а потом самостоятельно работал... Все профессии освоил... Вот тогда голову-то и приподнял...

– А этот, земляк-то?

- Филипок-то?.. Вечный заключенный: для него тюрьма родной дом...Яков Васильевич, давай-ко в тень перебираться, а то на самом пекле оказались... День-то с полудня на вечер повернул...

Перебравшись на новое место, в тень тополя, решили сварить уху. Бегунок подбросил в костер сухого плавника и надвинул котел на огонь.

– Игнатий Степанович, шагай к шалашу, помянем первопрестольных апостолов Петра и Павла, не они ли сказали: «Не проклято вино, а проклято пьянство?» Ну, во славу божью и его апостолов!..

– Дак уха-то вроде не поспела...

– А ты Кузьму Полуянова помнишь?

– Помню, как же такого человека забыть: душевный мужик был...

– Так вот, он говаривал: «Пей до ухи, за ухой и поминаючи уху...»

Выпили, и разговор возобновился.

– Игнатий Степанович, а ты не задумывался, почему у тебя, у твоей жены, к примеру, у твоих у сыновей нет паспорта? – пытал Сахля Бегунка, продолжая начатую тему. – Почему мы все живем, как нищие?

– Да как, паря, не задумывался, размышлял, да что толку! – Бегунок обречено махнул свободной рукой.

– Вот-вот, все так и машем... В наше сознание уже вдолбили: «Рыпаться бесполезно! Каждого, кто выпростается из оглобель, распрямится, того ждет тюрьма или лагерь!..» Они-то там, – Сахля ткнул рукой в западную сторону, – понимают, что в каждом человеке есть стремление к признанию своей ценности – и выпрямиться нам не дают... Тычут нас мордой в нищету, в нашу же блевотину, приговаривая: «Ты ничтожество!.. А почему? Да потому, что понимают: если человек осознает себя, поймет свою ценность, он уже никогда не согласится с унижением, душа его взбунтуется, вздыбится, на рожон попрет...

Бегунок не произнес ни слова, сидел, опустив голову, обдумывая сказанное.

– Ну, что молчишь, неужели тебя мои слова не задели за живое?

– Да что тут говорить, паря... Умом-то мы, русские, ничего, да кошелек-то у нас пустой, от того и послушны... А что нищие мы – это так... Вот возьми меня: на дворе у меня петух да курица, а в кармане – копейка да пуговица, – Бегунок для убедительности привстал и вывернул карманы, высыпая на зеленую траву хлебные и табачные крошки. – Пусто! Думаешь я родился таким? Нет, все в нашем роду крестьянствовали, жили зажиточно... Дед мой по матери мельницу-ветрянку имел, выездных коней, а дед по отцу в правлении маслодельного кооператива заседал... Все разбомбили, всех самых работящих с земли согнали... Трудимся задарма – ничего не платят. Над нами же прилюдно насмехаются: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим...» Нет, паря, с этой властью, с такими горе-руководителями добра ждать нечего... Вот почему я и стал Бегунком...

– Вот паря, так паря!.. Нищета, Бегунок, хуже всякого рабства – это ты правильно подметил.

– Я, паря, многое понимаю и, может, от того, что ничего не могу изменить, пью, придуриваюсь! – загордился Бегунок, – А те, кто никогда ничё не разумел, те в начальниках ходят... Вон, Матю Харченко возьми или вон Ваню Лыткина. Да я чё, хуже Вани! У него, у Ваньши-то, всю жизнь только и работы было, что матюги по заборам вешать... Он их и сейчас в начальниках налево и направо раздает... Хорошо хоть, после войны плети да травлю собаками отменили, а то бы досталось нам от Ваньши...

– Тут, Игнатий Степанович, ты как в воду глядел: все руководство на злобе, на мате построено, на устрашении сверху и донизу, а все замыкается на нас... При таком положении, которое сложилось к сегодняшнему дню, ничего не изменить... Матюгаться-то проще, чем мучиться, познавать, соображать... Нашего брата, крестьянина, десятки раз подстригали и еще сотни раз подбреют, ради очередной завиральной химеры... Кабальные мы, только в мыслях и свободны, да и то сознание наше перековывают каждый день, начиная с раннего утра по радио слышим: «Ни о чем не думайте, товарищи, партия за вас думает, партия ваш рулевой! – Сахля возбудился, раскраснелся, привстал на колени. – И дело идет: сегодня каждый живет сам по себе, оторван от своего кровного интереса, лишен памяти, замкнулся в собственную скорлупу – вот что худо!.. Тебя растопчут, растерзают на части, а никто и не чихнет, не оглянется, не защитит... Ты что думаешь? Эти мужчины, с которыми я в неволе работал, жулики, воры, конокрады? Нет, головы у всех светлые, руки мастеровые... Сидят потому, что выпрямились, опомнились, правду-матку стали говорить людям... Одного подкараулили – в драку втянули, другому краденое подсунули... Машина работает!..

– Про память-то, Яков Васильевич, я не понял, вроде при мне она...

– Ветлы на задах твоей усадьбы кто посадил?.. А много дочка колыбельных песен поет твоим внукам?.. Ты-то сам, Игнат Степанович, сможешь хоть одну старинную песню до конца допеть?.. А руки твои к какому потомственному ремеслу тянутся?.. Молчишь?..

– Постой, Яков Васильевич, а про уху-то забыли! – встрепенулся Бегунок.

– Ну, вот это другой разговор: про уху забывать нельзя. Ты лежи, я тут сам у котла поколдую...

– Напрасно ты так, Яков Васильевич, я стараюсь... Исправлюсь скоро... А лежать я не буду – не барин, – Бегунок живо поднялся и направился в сторону реки, – я за плавником схожу...

Выпили за уху, за пригожий солнечный денек, за будущий покос, за помин ухи, а между тостами вели разговоры на злобу дня...

– Вон, мужики подошли в бабки играть, – кивнул Бегунок на самый большой взгорок, – да там вроде Анфимко, а с ними Бугай, Ляпа, Троха... О, да их там как нерезаных собак!..

Сахля приподнялся, разглядывая суету около кона.

– Они: Ухорез с компанией... Ребятишек прогнали, бабки, видать, у них отобрали... Битки бросают – определяют очередность вступления в игру, – Сахля занял прежнюю позу, прилег, опершись на левую руку. – Я тебе не говорил, что лодку на Веретеном у меня изрубили, а фитили украли...

– Да ты чё, вот жулье! – искренне возмутился Бегунок, оглядываясь на взгорок.

– Ты думаешь они? – Сахля кивнул головой в сторону играющих...

– Они, кто же больше! – возмущение Бегунка, казалось, достигло предела. Он оживился, лицо его порозовело, движения стали лихорадочными. – Я тебе не сказал, совсем забыл... Когда ты домой-то ушел, в кустах около Веретенного долго лазили Ляпа с Трохой... Потом ушли... Меня любопытство разобрало: чё, думаю, они там потеряли?.. Пошел, походил, поглазел и вот чё я там отыскал! – Бегунок торжественно поднялся, подошел к своей сумке и вытащил из нее нож. – Финка, около талины торчком стояла, одна рукоятка чуть была видна...

– А ну, дай гляну, – рука Сахли нетерпеливо потянулась к ножу.

– На, полюбуйся... Там и метка хозяина есть.

Сахля покрутил нож, полюбовался наборной рукояткой... На ее косо сточенном конце были выжжены инициалы «АК».

– Значит Ухорез, – Сахля задумчиво посмотрел на Бегунка. – Игнатий Степанович, я вот о чем тебя попрошу: ты посмотри за домом... Всякое может быть... Обложили меня кругом... Ну, да пора разрубать узелки...

– Не только присмотрю, но и покараулю. Днем-то они, поди, не полезут, а ночью посторожу, – Бегунок посуровел лицом.

– Это только когда меня дома не будет, – остановил порыв приятеля Сахля. – А волкодава своего одолжи на время, он вроде меня признает... На ночь его в ограде запирать буду.

– Да какой разговор, бери! – глаза Бегунка увлажнились от своей значимости и благородства. Он отвернулся от приятеля. Чтобы скрыть слезы слабости. – Вон, кажись, ишо игроки прутся...

– Пора и нам тряхнуть стариной: давненько биток в руки не брал, пошли...

– А выпивка?.. Да и еда? – засуетился Бегунок.

– Накинь покрывалом, на котором я лежал, потом вернемся.


12

Василий Петрович Высоких в воскресное утро поднялся рано. Прошел в ванную комнату и по привычке бросил взгляд в зеркало. В нем отразилась голова «редькой вниз», с одутловатым бугристым лицом, обвисшими щеками и маленькими поросячьими глазками... По утру он себя ненавидел... Часто критически думал о себе в третьем лице: «Да, рылом он не вышел. Но зато по службе ему везет...» Это его несколько утешало... А днем, видя, как с ним подобострастно здороваются и разговаривают сотрудники и сотрудницы аппарата, приходил в хорошее настроение. В это солнечное погожее утро у него были другие заботы и другие думы. Наступила пора сенокоса, и его беспокоило состояние подготовки некоторых колхозов к сеноуборочной страде... Решил не терять время и выехать пораньше, по прохладе... Позвонил шоферу Николаю Бешенцеву, с которым был неразлучен вот уже больше десяти лет, и приказал подогнать машину, а сам сел пить чай.

Кольку Бешеного он начал приручать давно, еще с той поры, когда его перевели на работу и определили там вторым секретарем райкома.

Коля был хил, низкоросл... Сухое испитое лицо его многих наводил на мысль, что парень недоедает... «Мог бы и посимпатичнее выбрать» – говорили при встречах Василию Петровичу многие секретари других райкомов, глядя на совершенно невыразительное лицо водителя. «Сойдет, – отвечал он смеясь, – с лица не воду пить». – А сам думал со злорадством: – Зато меня никто не спутает с подчинённым, а вас-то, бывает, и путают... Ну и смехота!..». К Николаю он привык, как привыкают к старому дому, жене... За эти годы он стал другом семьи, слугой, снабженцем, порученцем по деликатным делам; понимал его с полуслова и ни разу его не подвёл, не подставил... Прикормлен был крепко, надёжно... Жил не хуже, чем он сам, а, учитывая некоторые обстоятельства, может, и лучше... Хорошего подручного выпестовал Василий Петрович. Стоило только подумать, что телята у Андреева хорошие, упитанные, а пчёлы у Лыткина берут богатый взяток, и можно было не сомневаться, что вечером, «разгружая» своего «отца родного», он затащит на двор бочонок с мёдом и увесистый кусок грудинки... «Хороший парень Николай, сына бы мне такого! -подумалось Василию Петровичу. – Но не судьба!..». Когда его перевели в южный Юрминский район первым секретарём райкома, он не бросил Колю на произвол судьбы, а взял его с собой... Построил для него просторный дом на той же улице, где жил сам... «Нет, что ни говори, хороший мужик Николай, послушный!.. Вот и сейчас, здесь, на новом месте Николай живёт так, что лучше и не бывает: дом у него – полная чаша!.. Побольше бы таких Николаев!..». Каких – Василий Петрович не додумал, так как логика подсказала, что есть и такие, как Сахля: неудобные, к которым не знаешь, с которой стороны подступиться.

Мысль о Сахле резанула по сердцу острой болью: это была его незаживающая рана, которую он постоянно «ковырял и расчёсывал», не давая зарасти коросте... «А этот несчастный день!» – Василий Петрович с досады ударил по столу кулаком... «Вася, упало что?» – донёсся из спальни заспанный голос жены. – «Всё нормально, спи...». Воспоминание о пережитом позоре лихорадило, гасило волю, забирало последние силы, не давало спокойно спать... Кошмарные сны наплывали из прошлого под утро... Обстоятельства были разными, а результат один: он срывался и летел в бездонную пропасть, кричал: «А-а-а!». От крика просыпалась жена, дочка... Он вставал с постели, умывался и больше не мог уснуть до рассвета. Сновидения изматывали, истощали... «Вася, тебе надо посоветоваться с врачом», – говорила, зевая, жена и снова мгновенно засыпала. Он с ненавистью смотрел на безмятежно спящую супругу и казнил себя, ругал последними словами за необдуманный шаг, повлёкший к таким роковым для него последствиям... Неизбежно приходила мысль о мести. В воображении он рисовал картины расправы над врагом одну страшнее другой... Фантазии его заходили далеко... Но реальная жизнь корректировала воспалённое сознание. Он понимал, что осуществить задуманное и избавиться от причины его страданий будет трудно, ох как трудно!.. Поэтому он с большим интересом выслушал рассказ Николая о его школьном друге Вите Филипке, который недавно вышел из тюрьмы и хотел бы приобщиться к труду. «С Сахлей сидел, стычки у них были, ненавидит его, – уточнил шофёр, – в автороту бы Виктора определить...». – «Надёжный мужик, говоришь?». – «Верный, я его хорошо знаю...».

И сегодня не сенокосные дела погнали его в дорогу, а мысли о Сахле. Решил ещё раз поговорить с Лыткиным, прощупать его, может, что подскажет...

В село Архаровское приехали после обеда. Лыткина в конторе не оказалось. Одноногий бухгалтер Кузьма Лепнев, зевая и потирая недельную щетину, буркнул:

– Дома он, только что ушёл...

– А ты что такой мрачный?

– А чё тут весёлого? Народ гуляет, а я над отчётом сижу...

– Потом наверстаешь, – усмехнулся Высоких.

– Будь спокоен, наверстаю – чертям тошно станет, – без всякого намёка на юмор заверил бухгалтер...

Иван сидел за столом, обедал: хлебал деревянной кленовой ложкой запашистый наваристый мясной суп. Рядом стояла початая бутылка водки и гранёный стакан.

– О, какие люди! – хозяин встал из-за стола и вышел навстречу гостям, – прошу к нашему шалашу хлебать лапшу... Высоких глянул на бутылку с кислой миной и молча кивнул шофёру на дверь. Тот мигом приволок объёмистую сумку с съестными припасами, поставил на стол бутылку пятизвёздочного армянского коньяка, выложил каральку копчёной колбасы, солидный кусок сыра, банку со шпротами, свежие огурцы... Огурцы, колбасу, сыр мелко порезал и разложил по тарелкам, принесенным хозяином, открыл бутылку коньяка и банку со шпротами.

– Садись, – указал Высоких Николаю на свободный стул.

– Погодите-ка, а хлеба-то маловато, – Лыткин зашёл в куть и вышел оттуда с пышным караваем, явно рассчитывая на похвалу гостей. – Хлеб да вода всему голова.

Но Высоких сидел задумавшись, поколачивая ложкой о край тарелки с жирной наваристой лапшой, а Николай, давно усвоив неписаное правило «Не спрашивают, так и не сплясывай», молчал.

– О чём думы, Василий Петрович? – хозяин, приставив калач к груди и отрезая от него крупные ломти, участливо посмотрел на секретаря.

– Перец у тебя есть?

– Был, да весь вышел, – извинительно улыбнулся Иван.

– Эх ты, хозяин! – укорил председателя Высоких. – Смотри, сенокос провалишь – три шкуры спущу...

Справимся, не беспокойся, Василий Петрович, – хозяин разлил коньяк по стаканам. – Давайте-ко, лучше выпьем...

– Питва не битва, – Высоких одним махом опрокинул гранёный стакан, – усёк? Я это к тому, что лето и осень по прогнозу будут дождливыми...

– Да когда они у нас не дождливые-то! – вскинулся Иван. – Когда косят, то дождик не просят, он сам идёт... Всегда управлялись: черно сено – не бессенница...

– Разговорился! Языком – то молоть научился, а по весне кто коров на веревки подвешивал?.. Забыл?.. Хозяин хренов!.. Вот сброшу тебя с председателей да Сахлю поставлю!.. Выполнили моё указание? – взорвался Высоких.

– Я-то выполню, Василий Петрович, – голос председателя стелился скошенной травой, – да до меня очередь не дошла... Робит он там, где и робил... Давай-ко лучше выпьем, ведь ты у меня в гостях...

– Выпивать да матюгаться – ты лихой, об этом наслышан, – смягчился секретарь. – Знаешь ведь, наверное, что чарка вина не прибавит ума, а нужно о серьёзном деле поговорить... Расскажи-ка о Сахле, что знаешь...

– О Якове Васильевиче, так его у нас в селе кличут, могу кое-чё поведать... Человек он мастеровой. Вы видели, как он дом да подворье обустроил? Видели... Так о чём говорить!.. Эх, нам бы бригадира по строительству такого!..

– Откуда он этого набрался? – нахмурился Высоких.

– Сказывают, что в тюрьме в особой бригаде робил, обкомовские дачи отделывал, а потом и здание обкома. Ворота там, с тыльной стороны, видели?.. Он ковал!.. А может, не он, – увидев, как заиграл желваками Василий Петрович, отступил председатель, – может, кто другой... Так говорят...

– Ещё что знаешь?

– Бают, что сам Косов его работу отметил, набор инструментов ему всяких подарил, – заметив, что секретарь нахмурился, Лыткин вильнул. – А может, загибают: приврать-то всё можно... Сказывают, что приказал он выпустить его пораньше... И отсидел-то, говорят, всего три года, а два-то уж вольным робил.

Василий Петрович побагровел, откинулся на спинку стула и махнул рукой Николаю. Тот быстро вытащил из кармана металлический цилиндрик, отвинтил крышку и высыпал таблетки на ладонь. Высоких взял один кругляш и сунул под язык. Какое-то время сидел, прикрыв глаза, как бы прислушиваясь к себе. «Не подох бы, – испугался Иван, – а то живо статью припаяют... Ну его на хрен с его разговорами...» Тем временем секретаря, видать, отпустило... Он задвигался на стуле и, передернув плечами, буркнул:

– Говори дальше...

– Да, вроде, я все сказал...

– Говори! – в голосе секретаря послышались угрожающие нотки.

– Народ его уважает... Тянутся к нему... Мужики постоянно к нему за советом ходят... Видали, как село наше похорошело – его работа. Улицы прибрали, крапиву да коноплю на межах перекопали, корни выбили, прясла выправили, палисады загородили, сирень, рябину посадили...

– Говори по делу – не хвались...

– А новостроек-то сколь!.. В уважение вошел: где какая свадьба, именины, крестины – все его приглашают...

– Ты что, к ордену его представляешь? Говори, за что его можно зацепить, в чем его слабость...

Иван задумался... «Слабости-то в нем нет, а здоровья много, он и седни бы тебя в Хмелевку забросил... Мстительный какой!.. Надо его поостеречься...»

—Недруги у него есть?

– А у кого их нет, Василий Петрович? – председатель преданно глянул на секретаря.

– Вот об них и говори.

– Супротивников у него два: Матвей Харченко да Анфим Кузовлев.

Высоких бросил на шофера беглый взгляд. Тот моргнув глазами, давая понять, что внимательно слушает.

– Харченко я знаю... Что их разделило?

– Да баба Матвея... Говорят, что любовь крутила с Сахлей... Давно уж это было, а, видать, забыть не может...

– А второй?..

– Работает у меня в колхозе на разных работах – забулдыга... Верхушку держит в селе: всю шантропу к себе притянул... Ни один праздник, ни одна гулянка без драки не обходится...

– А с этим что Сахля не поделил?

– Да тоже из-за бабы... Фельдшерицы... Анфимко к ней клинья бил, а Сахля ее перехватил... Вот теперь у них пря и идет... Слышал я краем уха, что Харченко с Анфимком вроде бы сговорились против Сахли...

– Откуда знаешь? – глаза Высоких ожили, полыхнули огнем.

– Разведка донесла, без этого нельзя...

– Молодец, хвалю!..

Польщенный Иван угодливо улыбнулся.

– Сегодняшний вечер многое покажет...

– Что-то конкретно знаешь?

– Да так, ничё определенного, но чувствуется, что сёдни без драки не обойдется...

– Спасибо за угощение, мы поехали, надо еще в два хозяйства успеть... Да смотри, если что – звони...

Проезжая мимо дома Пахомова, Высоких, повернувшись к Николаю, со злобой в голосе сказал:

– Куркуль новый объявился в районе, каленым железом его выжечь надо, чтобы другим неповадно было... Видишь, живет получше меня и тебя... Еще Ленин о таких говорил, что они ежеминутно, ежечасно порождают мелкобуржуазные отношения, понял, Николай?

– Как не понять, Василий Петрович!..


13

Игра шла на травяной, местами вытоптанной площадке длиной около трех саженей, а ширина ее равнялась примерно половине длины... Сахля и Бегунок подошли как раз к началу нового розыгрыша. Мужики и парни подходили к черте, и каждый выставлял на кон по две бабки, выстраивая их в две линии. Сахля пересчитал казанки первого ряда: их оказалось двадцать шесть. «Ого-го! Подвалило игроков!..»

Между тем играющие выстроились на линии кона, каждый со своей битой – конской бабкой, высверленной внутри и залитой свинцом... Бабка-бита у каждого своя – любовно раскрашена и помечена особым знаком хозяина... Сахля внимательно наблюдал за бросающими. Вот в круг для метания вошел Петрован. Он встал, сосредоточился, развернулся, выставив левое плечо вперед и вдруг неожиданно резко отставил правую ногу назад, выгнулся дугой совершая замах и распрямляясь, хлестко послал биту вперед-вверх: «Эх, любо-дорого, полетай моя бабка дальше всех!» – «Молодец, Петрован, все сделал правильно: и откид, и замах, и бросок выполнил без ошибок». Особенно понравился Сахле сам швырок. Согнутое туловище, распрямляясь, сыграло роль лука, а длинная Петрухина рука довершила дело: она хлестко и под нужным углом послала биток в синее небо... Он заволновался, отошел в сторону, соображая, у кого бы позаимствовать биток... Кто-то нерешительно подергал его за рубаху. Он оглянулся и уткнулся взглядом в темные, агатовые глаза Яши Харченко. Теплая волна окатила его, сердце неожиданно защемило, он импульсивно протянул руку и взъерошил буйные волосы на голове мальчугана.

– Здравствуй, Яша, как ты вытянулся, каким стал красавцем, – он неожиданно, подталкиваемый внутренним чувством, порывисто обнял и притянул паренька к себе. Тот засмущался и протянул ему крупную конскую бабку надкопытного сустава, сверленую, залитую свинцом и раскрашенную им самим.

– Откуда она у тебя? – удивился Сахля.

– Мама дала, – смущенно улыбнулся паренек.

Сахля вспомнил, что он отдал биток Шуре сразу после выхода на волю, когда она сказала, что сыночек Яшенька пристрастился к игре в бабки. «Вот время летит!.. Верно подмечено: молодые растут, а пожилые старятся...»

– Хорошо играешь? – Сахля пристально посмотрел на сына, изучая родные черты. «Скуластость – от меня... Но многое – от Шурочки: глаза, темные вьющиеся волосы. – Ну, что молчишь?»

Яша, засмущавшись, передернул плечами.

– Выигрываешь или проигрываешь?

– Выигрываю, – парень опустил глаза к земле.

– А Василько играет?

– Вон, там, с ребятней, – Яша мотнул головой в сторону соседнего взгорка.

– А ты почему не с ними?

– Мне интереснее с мужиками, да народу много подбежало: дело к вечеру...

– А игровые бабки у тебя есть?

– Полно... Вон – полмешка, – указал рукой за свою спину Яша.

– Парочку дашь?

– Да хоть все берите! – лицо паренька заалело.

– Мне только пару, – Сахля любовался сыном, подбрасывая биток правой рукой. – Не уходи, подожди немного, а я биток покидаю, пообвыкну...

Сахля сделал несколько прицельных бросков, метя в старые, сухие коровьи лепешки.

– А ну, поставь несколько бабок, посмотрим что у меня получится.

Яша отмерил восемь шагов и обернулся, вопросительно глядя на Сахлю.

– Хорошо, ставь здесь и отойди в сторону.

Яша поставил треугольную фигуру из десяти бабок, обращенную острием к бьющему.

Сахля привычно стал в стойку, отставил ногу, прогнулся и, сделав резкий выпад, с упором на правую ногу хлестанул битком по цели. Удар пришелся под самое основание первой бабки... Вся пирамида взорвалась и пришла в движение. Бабки подскочили, запрыгали и, увлекаемые силой инерции, разлетелись в разные стороны.

– Ура! – Яша вскинул вверх руки. – Вот это удар!

– Порядок! – улыбнулся в ответ Сахля.

Подскочивший Бегунок, сияя, как натертый старинный медный пятак, размахивал руками, кричал:

– Все бабки наши будут!.. Яшутка, я мешок-то твой возьму, буду в него бабки собирать, а ты мне помогай!..

– Помогу, – сдержанно, с достоинством пообещал паренек.

Тем временем играющие определили очередность вступления в игру... Биток Петрухи Тоболкина улетел дальше всех, он и получил право первого удара, следом за ним шел Анфим Кузовлев...

Петруха подошел к стартовой черте, проведенный в десяти саженях от кона, приготовился.

– Господи, благослови!.. – Петрован размахнулся и саданул по кону так, что с первого удара выбил за пределы игрового поля шесть бабок, не затронув другие. Эх, любо-дорого!.. Мальчишки, дежурившие в поле, перебросили ему биток и притащили выбитые бабки... Петрован перешел на новый рубеж, отстоящий от кона всего на пять сажен...

– Господи, благослови!.. Все замерли... Со второго удара Петруха вынес восемь бабок, не развалив кона... Раздался вздох удивления... «Эх, любо-дорого!» Еще пять раз Петрован бил по кону, отхватывая от него каждый раз по шесть бабок... Игроки заметно заволновались, занервничали... Подогретая винными парами кровь закипала в молодецких сердцах, лишала разума... Они начинали терять контроль над собой, запошумливали...

При следующем замахе Петра Ухорез не удержался и крикнул: «Эй, любо-дорого, и нам оставь!..» Рука Петрована дрогнула, и биток приземлился за коном...

– Эх, мать-перемать, ты чё мне под руку гадишь! – Петруха ухватил Ухореза за грудки и, не раздумывая, ударил его головой в лицо. Из сопатки Ухореза потекла кровь. Придя в себя, он начал тузить Петрована огромными кулачищами, стараясь попасть противнику в голову, но тот вцепился в него, как клещ в воловью шкуру, и не переставая долбил его головой... Друзья Ухореза бросились ему на помощь... На Петрована посыпались удары с боков, сзади... Его с били с ног и начали пинать... Около дерущихся бестолково прыгал Бегунок.

Сахля, увидев, какой оборот принимает «игра», бросился выручать Петрована... Разглядев спину беснующегося Бугая, он левой рукой ухватил его за плечо и резко рванул на себя... Того развернуло... Сахля моментально ударил его правой в челюсть, послав в нокаут... Увидев поверженного друга, на него бросился Ляпа, в руке у него блеснул нож. Сахля подобрался. В тот момент, когда Ляпа готов был нанести удар от пояса, Сахля шагнул в сторону, ухватил нападающего за руку и резко рванул ее за спину... Гримаса боли исказила одутловатое краснощекое лицо Ляпы... Не давая ему опомниться, Сахля выключил его из драки двумя ударами: локтем под основание черепа и боковым справа... До него донесся вопль Бегунка: «Наша берет – нарвался рылом на кулак...»

Сахля огляделся: в стороне от сутолоки Петя Таракан наседал на Бегунка, но тот не подпускал его, размахивая перед лицом противника ножом... В самом центре площадки сразу трое приятелей Петрована наседали на Ухореза... В толпе молодняка глаза выцепили бледное, меловое лицо Яши... «Волнуется, переживает!.. Гады!..» Обернувшись, он не на шутку завелся: Троха Пупок избивал лежащего на земле соседа Петрухи, Иван Паутова... Тот, свернувшись калачиком и прикрывая голову руками, слабым голосом молил о помощи: «Спасите!.. Помогите!..»

– Ах ты, недоносок! – Сахля с разворота саданул Пупка ногой в бок; тот отлетел в сторону, вскочил и, матерно ругаясь, пошел на Сахлю... Но достать его он не успел: Сахля в прыжке выкинул вперед согнутую в колене ногу и, распрямив ее, ударил Пупка в грудь. Тот отлетел на две сажени в сторону, забился, пытаясь подняться, но навалившиеся парни, занимавшие до этого нейтральную позицию, связали его.

– Путайте и этих, – кивнул он на ползающих по поляне Троху и Ляпу... Мужики меж тем уложили на землю Ухореза...

Видя, что главари повержены, их приспешники по одному и небольшими группами потянулись к деревне... Ребятишки же снова разбежались по взгоркам...

– А этого-то куда? – подошедший к Сахле Бегунок кивнул на лежавшего в стороне Таракана.

– Это ты как его достал? – удивился Сахля.

– Дак это, он оступился... Ну я ему по загривку торцом рукоятки ножа и стукнул, – горделиво поблескивая темно-синим фингалом в пол-лица, доложил Бегунок...

– Ты там беды не наделал? – забеспокоился Сахля. – Смотри, он не шевелится!..

– Да живой он, притворяется! – улыбнулся Бегунок. – Боится, что поколотим...

– Дай-ко нож-то, – Сахля протянул руку.

– Дак это, нож-то трофейный, я его в бою добыл, – сопротивлялся Бегунок.

– Улика это, дурило!.. Давай сюда! – Сахля решительно забрал нож Ляпы и начал протирать подолом вылезшей из брюк рубахи лезвие и рукоятку.

– Это ты зачем? – удивился Бегунок.

– А чтобы лапы твоей на нем не осталось... Тащи сюда и нож Ухореза, да быстро! – скомандовал Сахля, видя недовольную физиономию Бегунка...

В этот момент к нему подковылял Иван Паутов.

– Яков Васильевич, дак это... У Петрована рана в боку...

– Да ты что? А ну пошли!..

Рана оказалась сквозная: нож пробил боковую мышечную ткань, не задев, видимо, жизненно важных органов: это было видно по Петровану, который пытался шутить...

– Ну, повезло тебе, Петр: еще чуть-чуть, и ножик оказался бы в почке, – утешил раненого Сахля.

– Ну, если бы да кабы... Я в сорочке родился, потому никакой ножик меня не возьмет...

Слушая тарабарщину Петрована, он тут же оборвал подол своей рубахи и стал перевязывать приятелю бок.

Петрован оправдывался:

– Не сдержался... Горячий в играх... Это баба моя накаркала, говорит: «Ты смотри: пьяная игра не доведет до добра!..» Это мне – на дорогу!.. Понял?.. Ну теперь я ей задам перцу!..

– Как бы она тебя скалкой не оприходовала, – усомнился Сахля, незаметно для друга прижимая к сукровице лезвие ножа.

– Это верно, теперь будет на до мной изгаляться... И как же это все получилось?.. Сенокос на носу, а тут!..

– Быстро заживет, – ободрил его Сахля, – ты вот что – лежи, не двигайся. Мы тебя на носилках в больницу отнесем.

– Нет, ты че удумал? Я домой пойду, – заерепенился Петруха.

– Да ты не торопись, подумай: во-первых, баба тебя ругать не будет, сметаны, творога да блинов притащит, а, может, опохмелиться даст; во – вторых, этих субчиков к суду привлекут – вещественные доказательства есть. И Сахля показал Петровану окровавленный нож, держа его с прихваткой за кончик рукоятки.

– Этим саданули-то?

– Этим...

– Большой какой!.. Эх, ладно, будь по-твоему!

Сахля, отойдя от Петрована, направился к Ляпе. Зайдя к нему со спины, он осторожно вложил нож в его правую руку... Парень задергался, сжал нож и, полуобернувшись, в оскале прохрипел:

– Попробуй отбери! – и попытался подняться...

– Сидеть, гнида невычесанная! – угрожающе буркнул Сахля. – А ну, отдай нож!.. Тумаков захотел...

Ляпа нехотя разжал толстые, похожие на отварные сардельки, пальцы.

– Это тебе за рану Петрована, – недобро усмехнулся Сахля, покачивая перед его перекошенным от злобы лицом финкой, – в следующий раз после того, как отсидишь положенный срок и выйдешь на волю, не будешь махать финачом...

Ляпа сжался, скургузился, усох...

Подбежал, подпрыгивая, Бегунок и подал нож Ухореза в руку Сахли. Он покрутил его, тщательно протер и направился к Кузовлеву. Тот лежал на кону со связанными за спиной руками, подтянув к животу колени... Сахля, без лишних разговоров, сунул нож в его правую руку и тут же сжал кисть... Анфим лежал безучастный ко всему, все еще переживая позор поражения. По его окровавленному лицу двумя чистыми струйками стекали слезы обиды. «Хлипкий парень, – подумал Сахля, но ни злобы, ни сочувствия не ворохнулось в его душе.

– Это тебе за изрубленную лодку и украденные сети, – Сахля покачал ножом около кончика носа Ухореза. – свидетели есть...

Отойдя от Анфима в сторону, он подозвал мужиков к себе и тихим голосом растолковал:

– Будут вызывать к следователю, говорите, что ссору начал Кузовлев, помешав Петровану бросить биту... Показывайте, что драка между Петром и Анфимом пустячная, никчемная... Ну, мало ли что бывает между выпившими мужиками... Но в нее ввязались дружки Ухореза и стали избивать Петрована, вытащили ножи... Я, сами знаете, участвовал только в усмирении особо разбушевавшихся...

– Все так и было, – закивали мужики...

-Ну, а теперь Петруху – на носилки, вон уже ребятишки с санитаркой бегут, и ~ в больницу...

– А этих – в сельский совет, в каталажку?..

– Туда!..


14

Сахля напоил лошадей, прибрался в конюшнях, деннике, растащил траву по кормушкам и только собрался уходить домой, как во двор сельпо ворвалась растрепанная, раскрасневшаяся Шурочка. Вбежала и в нерешительности остановилась, разглядывая его. Потом заговорила быстро, как будто боялась, что ее остановят, не дадут высказаться:

– Славу Богу, ты цел и невредим!.. В огороде была, полола... Слышу: идут по проулку бабы и говорят о драке, раненом Николае, о тебе... Я к ним с расспросами... Все побросала и сюда...

Грудь Шурочки резко вздымалась и опускалась, тонкие ноздри прямого носа трепетали, бутоном алого мака манили, звали к себе ее подвижные губы... Сахля залюбовался ею и невольно сделал шаг вперед... Шурочка бросилась к нему, обвила его шею руками и плача лепетала:

– Любимый мой, ненаглядный... Жаль моя... Исстрадалась по тебе, извелась... Не могу без тебя... Сон мой сладкий... Радость моя... Люблю, люблю тебя!..

Шурочка застонала, пригнула его голову, как будто собиралась сказать что-то на ухо, и вдруг, откинувшись, начала страстно целовать его... Сахля отвел ее руки, отстранился.

– Шура, опомнись, мы с тобой посреди двора!

– Пойдем, голубь мой, поднимемся на сеновал... Я полюблю тебя, полюблю так, как никогда не любила!.. – она жалась, плотнилась к Сахле, подталкивая его все сильнее в сторону конюшни.

Любостай-греховод словами Шурочки, ее поцелуями подбрасывал в костер желания все новые и новые охапки хвороста. Сахля весь пылал, могучее тело раскалилось, налилось горячей кровью... «Ну, иди, иди выплесни раскаленную плоть на костер любви, – нашептывал любоверт. – Отдай ей то, что каждой женщине принадлежит по праву: свою мужскую силу, свой порох – зажги его, взорви внутри этого неукротимого сосуда страсти, освободи его яркую светлую душу, опутанную тенетами обыденности, для вольного полета к синему небу и тихим мерцающим звездам...» А светлый ангел, стерегущий его бессмертную душу, навевал другие, остужающие, приводящие в чувство мысли: «Не забывай заветов, оставленных тебе самим Господом, который указал на путь спасения... Не прелюбодействуй, не пожелай того, что тебе не принадлежит, не соверши предательства по отношению к своим близким: жене, сыну, матери... Не забывай своих зароков и клятв...» – «Милый, огненный мой, осчастливь меня!.. Я раба твоя!.. Я жена твоя от любви!.. О, я сгораю!.. Желания мои безмерны!.. Я сожгу, испепелю тебя!..» – «О, Господи, почему мысли твои, которые ты мне внушаешь так блеклы и бледны, а слова и дела врага твоего так зримы, свежи и ярки?..»

Сахля, застонав, сорвал руки Шурочки со своей шеи и медленно, растягивая слова, сказал:

– Э-то не-воз-мож-но!..

Шурочка опамятовалась, глаза ее мгновенно наполнились влагой, зрачки расширились, и слезы ручьями потекли по ее пылающим щекам. Она прикрыла лицо руками, повернулась и выскочила из ограды... Ворота жалостливо скрипнули ей вслед...

Шура шагала, не видя дороги, домов, людей... Рухнули все ее мечты, надежды... Мысли ее беспорядочно метались: «Для чего жить?.. А ведь жила, пока не разбередила чуть затянувшуюся сердечную рану... Нет, надо жить, детей на ноги ставить... От Михаила уйду... А куда? Нет, надо успокоиться, уравновесить пошатнувшуюся, заколебавшуюся душонку, все обдумать... Уеду на север, к сестре – в Советский леспромхоз... Нет, я еще поборюсь!.. Я еще повоюю за тебя, сокол мой ясный!.. Ты еще будешь моим: не уступлю тебя никому!..» Она почти бредила, разговаривая сама с собой...

– Ты чё это, девонька, бежишь не видя света?

– Кто это? – голос знакомый. – Тётонька Аглая?

– Я, я, сердешная, на-ко платок, утрись да опомнись... Нечего народ-то смешить!..

– Отцвели, тётонька, цветочки – ягодки созрели. Вот их поедаю... Горькие ягодки-то, ой горькие!

– Ну, ладно, не блажи... Пойдем, провожу тебя до дома, по дороге и поговорим...

Сахля, оставшись один, долго бродил по двору, унимая волнение... Взбудораженный организм протестовал против совершенного над ним насилия... «Странно, – думал Сахля – разум, душа полны мыслями о возвышенном, а бренному телу подавай плотские утехи. Ну, а если ума-то немного и душа глуха, что остается человеку? Не уподобляется ли он при этом жеребцу Булану? Нет, прости, Булан, что я опустил тебя так низко. Ты выше иных представителей рода человеческого, так как способен на ласку, на благодарность...

А взять того же Кузовлева с компанией: изнасиловал вольную бабенку Анфису Тоболкину и вместо благодарности засунул ей в грешное место огурец... Мерзавец!... Подлец! Никакого уважения к человеку, к личности!.. Как хорошо, что я устоял, что сдержал данное самому себе слово, что совесть моя чиста перед ближними...

Прежде чем пойти домой, Сахля завернул в больницу. Около больного Петрована хлопотала Маняша. Впритык к кровати, на табуретку, сидела жена Петрухи, держа его правую руку в своих больших, загорелых, жилистых руках. Петрован, бледный, с испариной на лбу, хорохорился:

– Сёдни переночую, а завтра домой уйду, любо-дорого...

– Лежи уж! Пойдет он! Ты посмотри на кого похож: на лице – ни кровинки, один нос горбатый остался да усы. А и нос-то усох – осталась половина... Комуха колотит, а он собрался домой! – Агриппина нежно гладила руку Петрована, успокаивала. – Лежи пока  лежится – набегаешься ишо... Марья Николаевна, да увезите вы его в районную больницу!

Сахля порадовался за товарища, за его ладную, похожую обликом на Богородицу жену, за мир и покой в их доме...

– Ну, Марья Николаевна!.. – не отступала Агриппина.

– Агриппина Егоровна, я ведь вам сказала, что опасности нет, рана сквозная, жизненно важные органы не задеты. Петру нужен покой и хорошее питание, а все остальное сделает Иван Петрович, он не хуже любого районного врача.

– Ну, накормить-то мы его накормим, – Агриппина погладила мужа по темным вьющимся волосам...

Сахля, улучив момент, попридержал жену за рукав:

– Домой скоро?

– Через час, не раньше, – Маняша внимательно посмотрела на мужа. – С тобой все в порядке?

– Нормально... Домой пойду, помогу матери управляться... Зайду к Чирятьеву, поговорю насчет покоса. Ты как, сможешь поехать?

– Надо спросить у Ивана Петровича. Если отпустит – поеду.

– Узнай, – Сахля подтолкнул жену к кабинету врача.

Через минуту Маняша вышла из кабинета доктора, улыбнулась:

– Поеду...

– Порядок!

– Ну, Петрован, выздоравливай, да не хулигань тут, – Сахля прикоснулся к руке приятеля, которую, не выпуская, держала Агриппина.

Петрован улыбнулся.

– У меня тут не разгуляется: я не Кузовлев, быстро ему рога обломаю, – засмеялась Агриппина.

За вечерним чаем семья, собравшись за столом, вела разговор о предстоящем сенокосе. Евдокия Нестеровна пытала сына:

– Травы-то ноне какие?

– На еленях, на гривах неважнецкие, – в тон и говор матери отвечал сын, попивая знатный чаек.

– Я спрашиваю о наших покосах.

– И у нас так же, – односложно, не вдаваясь в подробности, отвечал Яков. – У Круглого болота два укоса возьмем, а на Кривой гриве меньше против прошлого года... Жара стоит... Начнем с поймы, пусть на гриве трава подрастет.

– Наберем сена-то?

– Мама, да не беспокойся ты: все будет как надо.

Евдокия Нестеровна заговорила о другом.

– Сны я последнее время плохие вижу. Анастасия, сестра моя покойная, – Евдокия перекрестилась, – во снах-то мне стала являться... Все манит меня, зовет к себе... В прошлую ночь так и ушла за ней.

Евдокия пригорюнилась.

– Если что, – голос ее дрогнул, – живите без меня в любви и согласии, не ссорьтесь.

– Мама, не надо об этом! – у Якова защемило сердце: его тревожные предчувствия наложились на материнские. – Ничего с тобой не случится: ты еще молода, здорова, любая работа горит у тебя в руках... Жить тебе да жить, а ты раскаркалась...

– Эх, сынок, твои бы речи да Богу встречи, – Евдокия печально вздохнула. – Душа не за горами, а смерть за плечами... Никто не властен изменить свою судьбу... Знал бы где пасть, соломку бы подстелил... Никто не знает...

– Ну, пошло – поехало! – Яков решительно встал из-за стола. – Спать пошел, завтра надо подняться пораньше.

Маняшу разговор свекрови с сыном встревожил не на шутку. После ухода мужа она подошла к Евдокии и, обняв ее за правое плечо, прислонила свою голову к ее голове. Так сидели они долго, боясь разрушить возникшее единение мыслей и чувств. Как-то само собой получилось, что, не сговариваясь, они тихо враз запели: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит...»

Допев песню Евдокия, расчувствовалась и расцеловала сноху, сказав:

– Славная ты, Маняша, баба, душевная... Хорошо с тобой: по жизни ты ненадоедлива, незаметна, а как беда, горе какое, ты – рядом... Я это уже давно приметила, – свекровь погладила сноху по льняным волосам и поцеловала в сухую горячую щеку. – Пойдем-ко и мы угнезживаться...


15

В понедельник, рано утром, Анна Филиповна, тяжелая, угловатая женщина, работавшая в школе уборщицей, будила сына:

– Витя, вставай, поднимайся: сёдни первый день на работу, надо бы пораньше...

Филипок мычал, перекладывал голову с одной щеки на другую... Анна не отступала:

– Витя, не подводи людей-то... Ты же вчера говорил, что сам Высоких за тебя поручился... Вставай! – Анна потрясла сына за плечо: ощущение было таким, как будто она притронулась к неподъемной колоде.

– Да пошел он!.. И ты вместе с ним!..

Филипок перевернулся на спину и застонал, скрежетнув зубами: свинцовая тяжесть теснила, сжимала, уплотняя до размеров куриного яйца его пропитанный денатуратом и чефиром мозг...

Анна уже стала забывать облик сына. Его возвращения из тюрьмы ждала со страхом... И вот он пришел... «Совсем чужой человек... Пьет каждый день: всю заначку, которую берегла на черный день, вынюхал, выискал и пропил».

Анна вглядывалась в лицо сына: «Нет, не мой!.. У моего-то вроде и лобик был пошире, и нос картошечкой... А у этого – смотреть страшно: не нос, а месиво, да ишо и сворочен на левую сторону... Нет, на правую...» Анна смешалась, пытаясь установить истину: «От меня, значит – налево, а от него – направо... И лицо-то все изувечено – живого места нет».

– Чё уставилась? – маленькие серые глаза, глубоко упрятанные под выступающие надбровные дуги, прожгли ее насквозь. – За погляд-то деньги надо платить – гони четвертную!.. А то!.. – сын не договорил и угрожающе надвинулся на Анну... Она, не говоря ни слова, выскочила из горницы в избу и дала волю слезам.

Витя, поднявшись с кровати, расправил широкие плечи и поиграл мускулами – наколки на груди, плечах и руках ожили, задвигались... Он встал и, стараясь не удариться головой об матицу, сделал несколько резких движений руками – боль в голове усилилась... Тогда он прошел в избу и долго гремел пустыми бутылками.

– Чёрт, ни капли!.. Где у тебя бражка?-грозно рыкнул он на мать.

– Да кака! Нету бражки – всю давно вылакал! – Анна зашлась плачем, ей стало трудно дышать. Ухватившись правой рукой за сердце, она, пошатываясь, вышла на улицу.

Филипок подошел к столу и, взяв в руки стакан, долго рассматривал на свет вставную челюсть из белого металла... Потом с омерзением сунул ее в рот... «Ну, Сахля, я тебя достану!.. Это я тебе говорю, Витька Филипок!..

Так и не дождавшись матери, он с матерками, хлопнув дверью, вышел из отчего дома...

Контрольный механик автороты Николай Погодин, коренастый мужик средних лет, утирая кровь, хлеставшую из разбитого носа, пронесся через приемную мимо напуганной секретарши и ворвался к начальнику.

– Павел Степанович, это ты кого посадил на новый ЗИС-355? Этого каторжника, этого дебила Филипка!.. Да он левую руку не отличает от правой!.. Ты думаешь, его почему Филипком-то прозвали? Он в школе не мог осилить счет до ста!..

Начальник выскочил из-за стола и, сверкая плешью, вмиг покрывшейся бисеринками пота, подбежал к Погодину, подхватил под руку и, усаживая на стул, стал совать ему носовой платок...

– Да пошёл ты!.. Лысину свою вытри!

Начальник звучно хлюпнул широким утиным носом, чмокнул толстыми, вечно жирными губами и промямлил:

– Я, Николай Карпович, человек подневольный, у меня партбилет в кармане... Там сказали, – он многозначительно поднял палец вверх, – устроить этого молодца на работу шофером... А что я сделаю?

– Э-эх! – Погодин махнул рукой и выскочил из кабинета.

Уж из приемной до начальника донеслось:

– Еще пожалеешь, что характера не проявил!.. Вместе с ним в тюрьму загремишь!..»


16

Сахля проснулся рано, вместе с багряным, омытым росами солнцем... Полюбовался сыном, спящим в обнимку с рожком, вольно раскинувшейся в постели женой, тихим малиновым утром, послушал короткую песню соловушки... Настроение, подпорченное событиями вчерашнего дня, стало улучшаться... Управляясь со скотом, он мурлыкал про себя любимую мелодию... «Милая моя, взял бы я тебя, но там в стране далекой есть у меня жена...» Поднимала душевный настрой и мысль о предстоящей сенокосной страде...

Сенокос он ждал с нетерпением: было где размахнуться его широкой натуре, почувствовать свою силу, пройтись саженными прокосами, оставляя за собой валы свежескошенной травы... Последние три года ездили на покос всей семьей. Он выкашивал большие, просторные поляны, мать обкашивала кусты, а Маняша вместе с Колюшей кашеварили на стану и бултыхались в недалекой Хмелевке... Для него, для женщин, а особенно для Колюши это был праздник. Траву он валил до полудня, пока коса полоскалась в росе, таившейся в густом подросте... После обеда, отдохнув в просторном, продуваемом свежим ветерком шалаше, купались, ловили силками зеленоватых, светлобрюхих щук, длинными шестами ворошили подвялившуюся траву... После полдника снова отдыхали. Вечером, когда падала роса, он шел косить и работал до полуночи. Эта была его пора, пора слияния со всем сущим, что его окружало... Он вбирал в себя вечерние, далеко разносящиеся звуки: вжиканье косы, натужный скрип коростеля, заботливый голос перепела, напоминающего о сне и покое, веселый смех сына, протяжное, складное пение матери и жены у ночного костра... Это были самые счастливые мгновения его жизни. Он останавливался, вслушивался в родной напев, и слезы сами собой вскипали на его глазах, «Как прекрасна земля, как счастливо мог бы жить на ней человек!..» Он лопатил литовку и снова размашистыми движениями плотнил траву в высокие, ровные валки. Шел, помахивая косой, навстречу поднимающейся все выше и выше луне...

Воспоминания о сенокосе настроили Сахлю на лирический лад... В конце управы, зайдя в дом, он взял со стола небольшой кусочек творога и покормил с руки ласточек.

Мать толклась у печки, пекла блины. Сахля поднялся на второй этаж и вошел в спальную комнату. Маняша спала, лежа на правом боку. Ее чувственные, припухшие со сна губы были чуть приоткрыты и из уголка рта на подушку вытекла капля слюны. Яшка поцеловал ее в щеку и нежно пропел: «Сладко спишь ты, Мариана...» Маняша повернулась на спину и непонимающе уставилась в потолок мансарды. Увидев мужа, улыбнулась и вытянула вверх руки, призывая его в свои объятья. Яков наклонился, она обняла его за шею, поцеловала губами за ухом, шепнула: «Сон страшный видела... Нехороший... Разлучили нас с тобой...»

– Опять ты за вчерашнее! Не каркай! – он поднялся, освобождаясь от объятий жены. – Ты посмотри, утро-то какое – петь хочется. Вставай, помоги матери собраться, а я на работу побегу.

В сельпо заспанный сторож открыл ему ворота хозяйственного двора.

– Рановато ты сёдни, – вместо приветствия, зевая, проговорил он.

– Да на покос собрался: сборы дело долгое... Надо пораньше управиться.

Выпустив жеребца на водопой, Сахля насыпал в кормушку овса, прибрался...Поднялся на сеновал, сбросил два навильника травы и отнес ее в денник. Загнав Булана в конюшню, выпустил на водопой Африкана и Серуху. Пока лошади пили, Сахля выкатил из-под навеса телегу, смазал оси смолой, проверил прочность тяжей и принес из хозяйственного сарая сбрую... Отловив воронка, он запряг его в телегу и, закрыв Серуху в денник, выехал из ограды на улицу... Подъехав к своему дому и привязав Африкана к воротному кольцу, зашел в ограду Бегунка. Игнатий прибирался в стайке, шумел на визжавших поросят:






– Холеры, да сколько вас можно кормить! С потрохами сожрете, окаянные!.. Хотел на вечер оставить: нате, подавитесь вы этой болтушкой!

Сахля улыбнулся: теория Бегунка о строгом режиме кормления поросят рушилась на глазах. Он заглянул в свиное жилище:

– Игнатий Степанович, выйди на минутку.

– О, Яков Васильевич, приветствую тебя! – Игнатий спрятал руки за спину.

– – Только руки подать не могу, грязная она у меня.

– Давай без рукопожатий, – Сахля улыбнулся, – сам знаешь: соседи ближе родственников.

– В этом я с тобой согласен...

– Я что к тебе зашел... Присмотри тут за сельповскими лошадьми: работы немного – всего две лошади, ездок никаких. Я с Чирятьевым договорился.

– Яков Васильевич, какой разговор – все сделаю, как ты сказал... А надолго уезжаешь?

– Три ночи будем на покосе. Смечем сено и вернемся... Да за домом присмотри, – Сахля извинительно улыбнулся.

– Как только уедете, я сразу своего Волкодава в твою ограду запущу... – А со скотом-то как?

– Агриппина все урефетит... Ну ладно, до свидания.

– Не беспокойся, все будет хорошо... Я к вечеру мужиков приглашу, посидим с ними покалякаем, понаблюдаем... По собаке видно будет: если цела к вечеру останется, то и ночью опасаться нечего. Через живого Жулика они не пройдут. Поезжайте с богом...

Сахля уложил в повозку инструменты: две разборные литовки, отбой, отбойный молоток, топор, пара граблей, полустожки и стоговые вилы. Длинномерный инвентарь закрепил, притянув веревками, по центру телеги. К стоговым вилам привязал красную тряпку.

– А это еще зачем? – удивилась Маняша.

– По тракту поедем, вдруг слепошарый шофер попадется... Что это вы узлов так много притащили?

– Все надо, ничего лишнего нет, а приедем к месту, так и выяснится, что чё-то нужное не довезли, – разъяснила мать. – В увязках подушки, матрац, одеяло, а в малых – посуда, продукты... Чё смотришь? Бросай барахло да еду в задок телеги, а сами усядемся в передок.

– Тогда, мама, вы с Колюшей садитесь справа, а мы с Маняшей – с противоположной стороны, спиной к вам. Уселись. Сахля тронул Африкана вожжой, чмокнул губами. Мерин без всякой натуги двинулся и затрусил вдоль улицы по направлению к тракту... Евдокия перекрестила оставшиеся без хозяев дом и подворье... Редкие прохожие махали руками, голосили: «С покосом вас!... С новьем!..» Маняша и Евдокия тоже кричали в ответ подходящие к случаю слова: «И вы за нами!.. Травы-то состарятся!..» Колюша всем махал маленькой ручонкой.

Выехали на тракт и повернули в сторону ремонтных цехов машинно-тракторной станции. Сахля отвлекся, обратив внимание на скопление машин у притрактовой столовой. Среди них разглядел легковушку директора МТС... Ужасный крик Маши потряс его. Он оглянулся. Сзади на огромной скорости несся автомобиль. Почему не сигналит? – молнией сверкнула мысль...


17

После скандала и драки с контрольным механиком, возбужденный, злой Филипок гнал машину, не разбирая кочек и ухабов. Его колотила нервная дрожь... Выезжая из поселка на тракт, он врезался в стаю гусей... Задавил зазевавшуюся нерасторопную дворовую собачонку... В его воспаленной голове билась одна мысль: «Ну, гады, я вам покажу!.. Я вас заставлю свободу любить!.. Вы еще плохо знаете Филипка!..» Кого он имел в виду, не осознавал и сам. Он был зол на весь мир: на мать, не доставшую денег на опохмелку, на соседа, зажавшего рубли, на механика, вздумавшего не выпустить его за ворота автороты, на секретаря райкома, затолкнувшего его в эту машину... Его тошнило. Свинцовый шар, раскатываясь в голове, давил в стенки черепа все сильнее... Подводу он разглядел еще тогда, когда она только выехала на тракт. Что- то неуловимо знакомое мелькнуло в движениях и посадке правившего лошадью человека. «Сахля!» – мелькнула мысль... Уверенность его окрепла, когда он подъехал ближе: «Сахля!..» А когда мужик обернулся, все сомнения отпали... «Получай, гад!..» Машина врезалась в задок повозки. Полетели в сторону колеса, узлы... В одни миг разбитая телега оказалась под колесами машины... Упал Африкан, проткнутый черенком стоговых вил. Автомобиль протащил его по глиняной дороге с десяток метров и остановился.

Филипок пришел в себя. Головные боли усилились. Он на ватных ногах вывалился из кабины, опустился на подножку, согнулся и обхватил голову руками. Он слышал, как из пробитого радиатора стекает вода, слышал топот, голоса людей, бегущих от столовой...

– Ах ты, гад, смотри, что ты натворил! – чьи-то сильные руки тряхнули его за плечи. Голова Филипка мотнулась, и он увидел перед собой грубое, продолговатое лицо, стриженные «под ежа» волосы и мощные плечи незнакомого мужика в полувоенном френче. – Да ты с глубокого похмелья!

Мужик врезал ему в челюсть, и мир для Филипка, многократно перевернувшись, исчез...

Директор машинно-тракторной станции Александр Пешенцев, «поговорив» с убийцей, отправил своего водителя за врачом, а сам стал наводить порядок на месте трагедии.

– Отойдите подальше, не затаптывайте следы! – строго прикрикнул он на прибывающую публику. – Петр, Николай, Иван, последите за этим, – приказал он знакомым мужикам.

Увидев бухгалтера машинно-тракторной мастерской Лилию Труневу, он подозвал ее к себе.

– Помоги мне, надо проверить: может, кто жив?.. Пощупай пульс у Евдокии да сердце послушай, а я займусь Марией.

Он встал на колени, согнулся и припал ухом к неестественно выгнутому телу Маняши. Сердце ее не билось. Поднявшись, он вопросительно посмотрел на Лидию. Та помотала головой, безнадежно махнув рукой.

– Прикрой их одеялами, а я Якова осмотрю.

Сахля лежал на спине, свободно раскинув руки, как будто прилег отдохнуть после молодецкой работы. Пешенцев склонился над ним и долго слушал, прикладывая к его груди то одно, то другое ухо.

– Сердце вроде бьется, – сказал он вставая.

– Живой! Живой! – понеслось по печальной, молчаливой толпе.

В это время за кюветом, в зарослях лебеды и полыни, заплакал ребенок. Пешенцев метнулся туда, в прыжке преодолев неглубокий ров. Раздвинув ветки, отдающие дурманом конопли, он увидел живого и невредимого Колюшу. Его глаза, наполненные слезами, с недоумением и страхом смотрели на него. Он поднял мальчика на руки и махнул рукой Турновой. Толпа качнулась в их сторону... Пешенцев, прижав ребенка к груди, пошел в сторону дороги, ведущей в село. Отдав сироту подбежавшей Лидии, сказал:

– Успокой его, как можешь, а потом отведи в детский сад. Да иди не дорогой, а тропинкой подальше от людей. Побудь с ним там...

В скорбной толпе шли тихие разговоры.

Люди, разбившись на небольшие группы, слушали очевидцев трагедии... Всеобщее оживление вызвало чудесное спасение ребенка. Люди дивились, высказывали догадки:

– И как он там оказался?

– Видно, на коленях у бабушки сидел и та его отбросила.

– А может, от удара выбросило.

– Что тут гадать, главное, что живой.

– Вон вроде милицейская машина идет...

– Она...

– Как они быстро так?

– Да это они, наверное, по вчерашней драке едут.

– Точно, с Ухорезом, Ляпой да Трохой разбираться...

Шура Харченко ставила в протопленную русскую печь кринки с молоком вчерашнего удоя, когда кто-то резко забарабанил в окно... По тревожным глазам, широко раскрытому в темном провале рту Аглаи, поняла, что случилось что-то ужасное...

– Матвей погиб: лошадь его забила! – донеслось до нее.

Шура с ухватом в руках, не видя ступенек, выскочила на улицу.

Мимо нее, тревожно перекликаясь, бежали люди... Она уловила часто повторяющиеся: «Сахля, Сахля...»

Выбежав на дорогу, поймала за руку бегущую Агриппину, прокричала:

– Что случилось?

– Там, Сахля с семьей! – Агриппина, перевела дыханье, махнула рукой в сторону тракта. – Машиной... Всех насмерть!.. – Мимо них, тревожно сигналя, пронеслась машина директора МТС...

Взгляд Шурочки Харченко еще на подбеге к толпе выхватил грузовую машину и мужиков, которые через задний открытый борт машины поднимали на носилках грузное, тяжелое тело в кузов... Она слышала слова команды Пешенцева:

– Осторожно!.. Федор, матрас, подушки сюда – быстро!

Сердце подсказало ей, что это Яша... «Живой!..»

Она видела, как над головой людей проплыла подушка, взлетел вверх матрац...

– Надо, чтобы кто-то поехал с ним, одного его в кузове оставлять нельзя, – крикнул Пешенцев...

Шура, расталкивая людей, прорвалась к машине, безголосо крикнула:

– Я поеду! – и стала взбираться на машину.

– Да, помогите ей! – крикнул директор.

Борт закрыли, и машина понеслась в райцентр....



    2001 г.




РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ





КОГДА ЖАЛИ РОЖЬ







Деревня Березовка спала, окутанная туманом, как посмертным саваном. Не было слышно ни лая собак, ни крика петухов. Только перепел в приболотной луговине между деревней и овчарней гомонил, удивляясь: «Спят и спят, спят и спят, спят и спят»...

Производственные здания овцефермы стояли в два порядка, вытянувшись с запада на восток. Восточную сторону отделял от поскотины крытый соломой навес, примыкавший своими концами к стенам строений. С западной стороны загон ограждало четырехжердевое покосившееся прясло... Хлева для овец были построены еще при первом колхозе из амбаров и конюшен раскулаченных хозяев. За десять лет от недогляда и бесхозяйственности они обветшали и вросли в навоз... Над ребристыми крышами, прорываясь к свету, кудрявились вечные спутники запустения: лебеда и полынь. Только в самом конце одного из порядков возвышалась не тронутая временем двускатная тесовая крыша... С наступлением теплых дней под ее укрытие перебирались сторожа. Здесь им было вольготно: мошкара и комарье особо не докучали, не держались в продуваемом подкровельном пространстве; запахи навоза и кислой овечьей шерсти перебивал аромат березовых веников, уложенных штабелями вдоль скатов крыши... А главное – с верхотуры хорошо просматривались подступы к ферме со стороны поскотины, в которой с весны и до поздней осени то и дело появлялись стаи серых разбойников...

Варвара, привалившись спиной к стопе веников, наблюдала, как в сторожкой тишине рассеивается ночная мгла. В поскотине все яснее, все резче вырисовывались одиночные деревья: как будто кто-то невидимый и огромный снимал с них пелену за пеленой. В домашней стороне, в деревне, начали проступать крыши домов и построек, высоко поднятых на жердях скворечников и шумящих денно и нощно игрушечных самодельных самолетов... «Да, какие времена, такие и игры. Разве до войны кто бы додумался до этого! А теперь, почитай, над каждым двором по самолету, а то и по два. Вот и мой внучек Васенька соорудил топором, ножом да молотком аж целых три «самолета»: выйдешь в ограду, и голова кругом...» Варвара с любовью посмотрела на внука, спящего на охапке свежего ароматного сена...

В загоне забились и заблеяли овцы. Варвара встревожилась: «Самое разбойное время...» Поднялась, прихватила вилы-тройчатки и по приставной лестнице спустилась в загон. Напружинившись, с вилами наперевес, зашла под крышу. Овцы, сбившись в дальний угол, тревожно блеяли... Чтобы подбодрить себя, Варвара строго выговаривала скотине: «Ну-ну, че разревелись-то! Никто вас не трогат! Кому вы нужны такие дохлятины!.. Ох, трусихи!.. Ох, боязливые!.. А бараны-то чё попрятались? Как удовольствие получать, так вы тут как тут, а как любушек своих защитить, так вас дырка свисть!.. Эх, кавалеры!» Отчитывала овец, а в голове свербило: «Нет, дева, не напрасно тревожатся валушки да ярочки, где-то рядом их погибель притаилась... Надо обойти все строение да посмотреть...» Варвара решительно повернулась и направилась к ограде. Не открывая тяжелых, расшатанных решетчатых ворот, перелезла через прясло и пошла посолонь, навострив впереди себя вилы. Шла пригнувшись, всматриваясь в редеющий по низу туман... Выйдя в поскотину, остановилась. Постояла, прижавшись к сухим шершавым бревнам овчарни, прислушалась. В приболотной шумихе нудно скрипел дергач, а с луговины подавал совет перепел: «Вставать пора, вставать пора...» Вдруг забеспокоились, застрекотали сороки... «Вроде, в Марьином колке... Ишь, дева, все шибче да шибче...Там, видно, волки-то, туда подались... Надо пооглядистей.»

Поднявшись на крышу, Варвара накинула на свернувшегося калачиком внука старый домотканый зипун. Васятка распрямился, судорожно потянулся и, улыбаясь каким-то своим снам, затих...Варвара тревожно сунула руку под левую грудь... Поправляя «сбившееся» сердце, отпила из четушки глоток настоя валерьяны...» Всует сердечушко, новое горе сулит... Верно говорят: «Думка озабочена и сердце не на месте...» А какое несчастье ждать? За три года войны все беды пережила: осталась круглой сиротой. Сын Петр погиб в самом начале войны, сноху Валентину в прошлом году сосной на лесозаготовках придавило, дочь три месяца назад умерла...Жила в Черлаке... И на похороны не пришлось съездить. Так и закопали в чужой стороне». Варвара промакнула набежавшие слезы рукавом рубахи, сшитой из домотканины... Заворочался, затурусил Василко... «Ишь, и ночами дни-то догоняют... Сиротинушки мы с тобой, Василек, разнесчастные.» Варвара дала волю слезам. Выплакалась, утерла слезы рукавом. Тяжесть с сердца свалилась, ушла. А думы, как без них... Как поется : «Дума думу догоняет»... Конец лета, а сено не ставлено: и копёнки нет... Чем корову доволить, чем овечку кормить? И дров – ни дровины, ни полена. Придется на санках всю зиму из колков таскать мерзлый тальник да березовый череношник. Холод- то пострашнее голода... Вот и еда... Хлеба – ни хлебины, уж который год не видим: холоду да голоду амбары стоят... А председатель?.. Без чугунка на голове человек. Умная голова сто голов прокормит, а этот только себя видит!.. Похотливый!.. Полдеревни обрюхатил... Ладно бы баб, а то уж у многих девчонок пузы на нос лезут... Пороз, настоящий хряк!.. Соседка Матрена говорит, что их, насильников таких, специально оставляют в тылу, заместо производителей... Глядя на таких, можно и поверить... А злой, рукоприкладник!.. Третьего дня нашел за Авдотьей Васихой колоски, кричит: «Чё плохо подбирать!..» А сам ее толкнул и давай пинать. Бабы бросились ее выручать, а он их плетью... Кричит: «Сделаю все, что моя правая рука захочет, а она хочет вас плетью, плетью, плетью!..» Отхлестал баб ни за что ни про что. А меня в бараний рог согнул, того и гляди шею свернет...» Варвара завздыхала часто, тяжело. Прежняя обида птичьими когтями безысходности и тоски сжала ее сердце. Рука привычно потянулась к четушке с валерьяной...» А началось все месяц назад, в сенокос... Шкуровцев верхом на вороном жеребце, в сопровождении собаки, объезжал улицу за улицей, переулок за переулком – торопил баб на работу. У запоздавших хозяек заливал водой печи и пинками выгонял из избы на улицу... Матрена – соседка, решительная, скандальная баба, встретила председателя на пороге избы ухватом. А он изловчился, вырвал рогач, выгнал хозяйку в ограду и уськнул собаку... Как меня Бог сподобил, не знаю... Выскочила из дома да к соседке в огород с вилами наперевес... В глазах свету не было... Да в ненавистного кобеля вилами раз за разом. Прикончила псину, опамятовалась, глянула на этого Шкуру, а он белее мела стоит... Ничего не сказал, вскочил на лошадь и уехал. А теперь уже месяц на двух работах. Днем на пашне, а ночью не сплю, глаза пучу, овец стерегу... Не дай Бог, что случится!.. Ладно хоть помощник рядом...» Варвара огляделась... Развиднелось, очертания деревьев и домов стали четкими, под застрехой копошились и чирикали воробьи...

– Вася, просыпайся, мне домой бежать надо, управляться, – Варвара потрясла внука за плечо. Васятка открыл большие светло-карие глаза и долго таращился на шумевших воробьев, на молчаливых быстрокрылых ласточек, их гнезда с крикливым прожорливым потомством...

– Да на овчарне мы, овец караулим, – ласковый голос бабушки окончательно вернул его в реальный мир.

– Бабушка, я сон страшный видел...

– Что за сон?

– За мной волки гнались... Я от них... Они за мной... Бегу, а передо мной – гора. Я на гору, а они за мной ползут... Страшно!

– Забрался на гору-то?

– Не успел, ты разбудила.

– Плохой сон. Ты поостерегись... Не лезь тут никуда. Воробьев не зори, ласточек не тронь... Волки тут ночью шастали, овец переполошили... В Марьину рощу ушли. Может, и сейчас там лежат, на нас посматривают, как мы с тобой разговоры ведем. Поглядывай в поскотину-то. А если увидишь их, то пестиком в отвал лемешный бей.

Варвара шла пустырем, на котором до коллективизации стояли добротные пятистенки и крестовые дома со всеми хозяйственными постройками... Пожар раскулачивания и голодоморы тридцатых годов ополовинили деревню. «Сто сорок домов было в деревне, осталось меньше семидесяти. Вот здесь жили Протасовы, здесь Кубасовы, здесь Половинкины... Где они теперь?» На месте бывших усадеб разрослась разлапистая конопля, выдурила двухметровая крапива, отдавала марью в солнечные дни густая, нарядная лебеда. По краям этих зарослей расселились ушастый репейник и ядовитая белена... Варвара сорвала розовый бутон придорожного чертополоха, размяла его пальцами и раз другой вдохнула тонкий земляничный аромат. «Зачем их согнали с обжитых мест? Кому они мешали?» Она никак не могла понять почему новая власть с такой ненавистью обрушилась на веру: рушила и оскверняла церкви, сжигала иконы. Неужели не понимают новые правители, что не хлебом единым жив человек: хлеб приносит сытость, а вера очищает душу, просветляет разум, готовит к вечному блаженству... А и хлеб-то где? – Варвара пригорюнилась. Разве бы мы голододвали, если бы они не развоевали наши хозяйства, уклад жизни, быт... Насильно забрали нажитое веками, через колено ломали, загоняя в коммуны и колхозы, а тех, которые не отступили, держались за старое, причислили к кулачеству. Обещали землю, а дали петлю... Для чего?.. Почему? – ничего не приходило в голову, кроме одного: на русскую землю пришел Антихрист и попирает своими мерзкими копытами святую землю, колет бесовскими рогами всех, кто держится веры, щекочет и развращает слабых, вводя их в соблазн греха... «Потянулись усадьбы, поросшие крапивой и осиротевшие дома с заколоченными окнами. Страшно и больно было смотреть на их пустые глазницы...» А ведь совсем недавно в них жили люди. Трудились на этой земле, справляли свадьбы, крестили детей, пели песни... Да, война идет и здесь... Кто-то из баб подсчитал: за три года ратного труда получено восемнадцать похоронок, а от непосильного труда, голода, холода и болезней умерло тридцать семь жителей деревни... Густо белеют свежие кресты на кладбище Березовки. А могли бы и пореже... Матрена как-то сказывала, что на втором году войны вызвали председателей в район и строго- настрого наказали: «В больницы не отправлять, с работы по болезни не отпускать!» Повспоминали тогда, кто из деревенских преставился в больнице, и не вспомнили. Решили: правду сказывает Матрена.

Дом у Варвары пятистенный, рубленный еще ее дедом. Он стоял на кирпичном фундаменте прямой, как свеча в подсвечнике. Дразнил прохожих затейливой резьбой наличников и карниза. Из-за этой резьбы и фундамента ее и раскулачили: отобрали все имущество, но из дома не выкинули. К этому времени она обнищала, перебиваясь с хлеба на квас... Помощники ее, дочь с сыном, были еще жидковаты... Дом свой она любила, следила за ним, как могла... Вот и сейчас, берясь за воротное кольцо, порадовалась: «Щеколда поднимается и опускается, как при родимом батюшке и при ненаглядном Спиридоне Петровиче». Воспоминание о муже, который сгинул в Карпатах в 1915 году, больно царапнуло сердце.

Превозмогая боль, Варвара приступила к утренней управе. Работа была простой... Широкозадую печь, свою государыню, не топить, хлеб не стряпать (забыла уж когда настоящий подовый хлеб пекла). Всего-то и дел: на таганке сварить какой-никакой супишко, прибрать в стайке, подоить корову... На этот раз она решила сварганить грибную похлебку, из поганок, которых в огороде разрослось видимо-невидимо. Матрена натаскала... брезговала, не хотела, а жизнь заставила. Привыкла, и лесных грибов не надо. Варила на шестке... Таганку придумали: три ноги к ободку приклепаны... В обруч – чугунок с водой, под него щепы...» Долго возилась с растопкой: трут не принимал искру. Но вот проблеск, выбитый кресалом об гранитный камень, упал в нужное место, заподымливал. Варвара осторожно подула на трут, приставив к нему сухую берестинку...» И вот он – огонь! «Пока вода грелась в чугунке, она, выгнав скотину во двор, очистила от навоза стайку, подкопала несколько картофелин.» Ничего, слава Богу, картошка, которая уж и с гусиное яйцо попадет...»

Через трехжердевое прясло перелезла Матрена. «Я смотрю – у тебя из трубы дым идет, дай, думаю, за огоньком к подружке сбегаю.» Зашли в дом.

– Чисто-то у тебя как. И даже дорожка на полу.

– Одна дорожка и осталась, а так хоть шаром покати... Голые стены, раздетая кровать... Пусть лежит: не в схороне же ее прятать. Может… завтра загнемся от такой жизни, – Варвара безнадежно махнула рукой.

Матрена была староверка и приходила за огоньком с кадилом. В него она заранее укладывала бересту, сухие щепочки. Уголек из-под тагана перекочевал в кадило...

– Ну, спаси тебя Бог, побегу, как бы не прогорело... На работу побежишь, так брякни в окошко: вместе потопаем. Вон, кажись и солнышко поднимается.

– Постучу.

Варвара потрогала воду: «Горячая!» Ухватив чугунок прихваткой, вылила воду в ведро и разу полила холодной. Долго мыла и массировала вымя коровы, потом, протерев его насухо, приступила к дойке. Утром, как всегда, корова дала ведро молока. Варвара зашла в дом и процедила молоко в заранее расставленную посуду: пятилитровый бидон и две полуторалитровые кринки. Бидон – государству в счет натурального налога. Одну кринку – учительнице Татьяне Николаевне: копила денежки на налог рублевый. Вторую – для себя. Ее она сразу разлила по двум бутылкам. Остаток слила в бокал, внуку - на завтрак. Достала с божницы бумажку, черкнула в двух местах по палочке. Вода в чугунке закипела. Варвара накрошила картошку, нарезала грибы, лучок, укроп и все осторожно спустила в горшок. Посолила. Прихватив с собой бидон, вышла в ограду. Отворила ворота и выгнала скотину на улицу. Овца с ярочками сразу прибилась к товаркам, а корова шла не спеша, останавливалась, с пыхом рвала росную траву. Варвара пошевеливала ее прутиком. Из проулка выгнала свою комолую корову престарелая Устинья Беломоиха.

– Доброго утрица, Устинья Федоровна...

– Здравствуй, Варварушка. Я вижу, ты в молоканку направилась. Ступай, а я Красулю твою вместе со своей Манькой в целости и сохранности пастуху доставлю.

– Спаси тя Бог, Устинья Федоровна.

– Иди, иди, время страдное... Вдруг энтот нехристь налетит.

Молоканка находилась в центре деревни. Это был обыкновенный пятистенок, принадлежавший ранее раскулаченному Сысою Худому. Рядом с молокоприемником под плотным слоем соломы горбатился бурт колотого речного льда.

Варвара открыла дверь молочной. На нее напахнуло сыростью и запахом закисшего молока. «Не промывает Кланька фляги», – отметила она про себя.

– Здравствуй, бабушка Варвара!

– Здравствуй, коли не обманываешь.

– Погоди, я пробу возьму на жирность да на чистоту – Кланька забрякала пробирками.

– Ты бы у себя чистоту-то навела: пахнет тухлятиной, добрым людям и зайти нельзя. А жирность у тебя по записям всегда одна и та же: три с половиной процента. Вон в молочной книжке записано... Приношу тебе каждый день пять литров, а ты пишешь четыре с семеркой.

– Да что ты понимаешь!..

– Понимаю, девушка, не меньше тебя... У Татьяны Николаевны, которая уже третий год мое молочко пьет, есть такая хитрая бутылочка с делениями. Постоит в ней молочко до вечера, она глянет на деленьица-то, карандашом по бумажке побегает и скажет: «Четыре с двоечкой». И никогда меньше не бывало, а больше было...Это ты по триста-то граммов с меня не списывать должна, а каждый раз прибавлять пол-литра... Вот и выходит, что ты у меня одной воруешь по три бутылки молока кажинный день... А на всех-то прикинь- ко... Ведра два-три тебе перепадает только с одного удоя...

– Да ты!.. Да я тебя!..

– Ну, ну чё ты меня? Ударишь? Попробуй тронь, так и двери из молоканки-то не найдешь... Все выправь у меня, а то я к прокурору-то не побегу, сама тебя на улице при всех за волосы оттаскаю.

Приемщица побагровела, руки ее ходили ходуном. Она бросила  пробирки в таз – они прыснули мелким битым стеклом.

– Выливай в крайнюю флягу!

Варвара не спеша перелила молоко... Фляги стояли в воде... Она опустила руку в чан: вода была теплой...

– Сердешная, перетрудилась ночью-то, обезручела: льда-то силы натаскать нет. Хозяйка!..

Варвара, в сердцах хлопнув дверью, вышла из молоканки. Она понимала, что Кланька занижает молоко сдатчикам не только для себя, «для своей сытой жизни, но и председатель черпает его из общего котла  полной мерой. А ухажеры-то? Их ведь надо поить-кормить... Все уполномоченные на постое у нее. Да каждую неделю разные: видать, слава Клавдюхина разнеслась широко... Говорят, эту неделю у нее прокурор ночует... Гулеванят с председателем. Нальют глаза-то и над нами изгаляются... Вот уж воистину: «Война кому веревка, кому дойная коровка»...

Варвара пришла домой. Древесный мусор под таганкой прогорел. Она попробовала грибницу: «Вроде сварилась... И соли впору..! – Надо бежать на ферму».

У зимней сторожки стояли и разговаривали двое: заведующая фермой Капа Жужелка, смуглая до черноты, грудастая бабенка и Настасья Семиха. «Не новая-ли пастушиха? А Полю-то Сениху куда?» Настасья стояла опустив голову, а Жужелка что-то ей выговаривала. ««Э, дева, да тут новая случка намечается! Матрена сказывала, что Шкурник давно к Настасье клинья бьет...»

– Варвара, подойди сюды, – окликнула ее Капитолина.

– Ты это почему караул оставляешь?

– Так приходи пораньше, подмени меня, если ты такая рачительная. Я ведь сутками в работе, а у меня хозяйство, оно управы требует.

– Ишь, разговорчивая какая, не можешь не огрызнуться-то! Ничё, скоро твое хозяйство поубавим, тогда опростаешься...

Слова Жужелицы насторожили и возмутили Варвару: «Шкуродеровская подстилка, еще угрожает мне!.. Заодно со своим хахалем!» С омерзением сплюнув, она прошла в открытые ворота загона. Вслед донеслось: «Все правду ищешь, а мы тебе кривду покажем!»... – Глупая баба, совсем безмозглая! Это она Настасье свою власть показывает. Дает ей понять, что Шкуродер и она – одна сатана».

Варвара поднялась по лестнице на заросший полынью потолок овчарни и прошла под крышу. Васятка лежал на животе, обратив лицо к поскотине, и при ее появлении не пошевелился. Солнце рылось в золоте его волос на голове.

– Хорош караульщик! Спишь?

– Не-а.. За волками смотрю: там они в Марьином колке... Два раза оказали себя.

– Надо предупредить Настасью... Пошли домой, грибницы похлебаем да и побежим к Гагариному урочищу.

По дороге на стан к Варваре с Матреной присоединилась Авдотья Васиха с двумя сыновьями-школьниками, а на выходе из деревни догнали Степаниду Огонькову, которая едва плелась с малолетними дочерьми. Младшенькую, годовалую Груньку, несла на руках. Женщины прибавили ходу, и ребятишки поотстали...

– Слышали, бабы, третьего дни правление собиралось, говорят, что ржи дадут по тридцать граммов на трудодень, – повела разговор Матрена.

– Слышали... Я по дороге на работу сёдни забежала в контору. Спрашиваю Мишу Кривого: «"Сколько же мне приходится?..» А он книжку конторскую открыл, полистал ее, да и спрашивает: «Ты, Авдотья, посевную обедала на станах?» Обедала, говорю... «А в сенокос?» Ела и в сенокос... «А в этом месяце, в уборочную?»... И в уборочную... «А парнишки были с тобой?» Были... «Так вот, колхоз тебе ничё не должен, а ты перед ним должница». – А как же, – его спрашиваю, – трудодни? Ведь их целый год писали. – «Писали, не без того... А вы их съели». Вот так!.. Как жить, ума не приложу.

– Может, потом пшеницы али гороху сколь дадут, тогда и рассчитаешься, – усмехнулась Матрена!

– Как же, жди: догонят да под зад пендаля еще поддадут... Видели, как Шкуродер вчера меня пинал? А сами, небось, домой мешками попрут, да и шмар своих не забудут, – Васиха с интересом посмотрела на Огонькову. – Степанида, тебе сколь выписали?

– Не знаю, я не спрашивала, – засмущалась молодая женщина.

– Чё тебе спрашивать, ты, поди, на всем готовом живешь...

У Степаниды на глазах навернулись слезы.

– Ладно тебе, Авдотья, зачем изводишь бабу. Видишь, ей и так несладко, – приостановила Васиху Варвара. – Не ссориться нам надо, а кучнее держаться... Степанида, ты чё такая бледная?

– Да сердце чё-то покалывает и голова кружится...

– Дак осталась бы дома, отлежалась.

– С ними отлежишься, – Степанида кивнула на плетущихся ребятишек, – да и председатель не даст дома отсидеться, на улицу выгонит.

– Как же ты под него легла, Степанида? – участливо спросила Матрена. – А вдруг Николай вернется, что тогда?

– Небось ляжешь... Валька у меня при смерти была... А он и раньше ко мне приставал... Молоко, де, будешь брать с молоканки. Да я бы с ним на одном гектаре и ссать не села ... В этот день я овец пасла, задремала – ночью на складе робила... А он подкрался да на меня сонную и навалился... А там и пошло...

– Он со всеми так: на кого глаз положил – изневолит, уработает, потом в пастухи назначит или в поварихи, – поддакнула Матрена.

– Сёдни опять новая овчарка, – поддержала разговор Варвара, – Настя Сёмиха.

– Ну вот, дело дошло и до Насти... Только неделю назад похоронку на Куприяна получила, – оживилась Матрена. – Я уж, бабы, давно приметила: нападает он на вдов да на девок-сирот... Сейчас вон за Лидкой Кожахиной охотится.

– Дак она вроде совсем ишо девчонка, – удивилась Авдотья...

– Девчонка, – согласилась Матрена, а ему, видать, вдовы-то приедаются, на малинку тянет!

– Надо бы Лидку-то поберечь, отстоять ее, – задумчиво сказала Варвара. – Прохор, когда уходил на войну, шибко убивался, просил меня приглядеть за больной женой и дочерью... Девка сирота, кто ей поможет?

– За ним разве углядишь! – возмущенно отозвалась Матрена.

– А ведь она сёдни в поварихах, – подсказала Степанида.

– Ну вот, и славно, может, сёдни дело и решим окончательно, – умиротворенно откликнулась Варвара.

– Эх, Варвара, не лезь в их отруби, а то и тебя сожрут свиньи вместе с отрубями, – загорюнилась Матрена.

– Свиньям нужно указывать их место, – не сдалась Варвара.

– Ну смотри, упрямая овца – волкам корысть...

– А ты-то как бы поступила? – разгорячилась Варвара. – Знаешь ведь: смирный насидит, а бойкий наскочит... Разница невелика.

– Я за то, чтобы дурак с дураком лаялись, а умный с умным потешались...

– Время умных людей не пришло. Сейчас в правителях дураки да хапуги.

– Да ладно вам, вон уж Гагара на виду, – притопали, – примирительно сказала Авдотья.

Варвара остаток пути думала о своем наболевшем: «Да вдовить – вдовье терпеть. Это я на себе испытала, почитай, уже тридцать лет вдова... Вдову, что сироту, кто послушает, кто войдет в ее положение? Нет, вдовам и сиротам надо самим за себя стоять!.. А как же заповеди Христовы? Надо ли любить врагов наших и творить благо тем, кто нас ненавидит?» Она, долго размышляла, так и сяк примеряя к себе сегодняшнюю жизнь... «Да, мир греховен... Все мы, живущие на земле, грешники... Но в иных грехов без покаяния скапливается столько, что они превращаются в огромное, неизмеримое Зло... С таким злом нельзя бороться одними молитвами... Как же я буду ненавидящему меня Шкуродерову «творить благия». А где же Добро, что будет бороться со злом? Где оно?.. Доброта в нас – осенило ее, – чем больше будет добра в людях, тем меньше места останется злу... Люди ищут доброты, а как не находят, то кажутся нам злыми... А может, и Шкуродеров зол и охален потому, что был лишен добра в свое время? Может, и его зло можно вытеснить добром?» – Варвара внутренне расхохоталась над своим предположением, повеселела... «Нет, Шкуродеров – это воплощение Антихриста, он прислужник Сатаны, нелюдь! А раз так, то надо спасать тех, в кого он этого зла влил уже по самые уши... Для борьбы с такими, как он, у добра должна быть сильная воля и здоровые кулаки… В этом она утвердилась.

На стану весело горел костер. Около него суетилась повариха Лидка Кожахина. Рядом толкался хромоногий бригадир – полевод Егорушко Хренькало... Из дома выходили не обремененные хозяйством женщины, молодые ребята и девушки, шли умываться... Около жатки возился машинист Демид Косоступ... Невдалеке к березе была привязана тройка лошадей.

– Кхе, кхе, Лидия, ядрена мать, поторапливайся, вон уж бабы из деревни топают.

– Да у меня все готово, дядя Егор: каша упрела, чай скипел.

Лицо Лиды раскраснелось, большие карие глаза смотрели на бригадира, на подходивших женщин приветливо, улыбчиво.

– Здравствуй, бабушка Варвара, как ночь пережили? Волки не беспокоили?..

– Всю ночь спать не давали, прыгала туда-сюда...

– Помоги-ка мне котел с кострища отодвинуть.

– Сейчас, милая, вот пожитки положу.

Первыми за столом оказались самые молодые, самые проворные... Последними подошли к котлу женщины, пришедшие из деревни: брали кашу на себя и на ребятишек. Бригадир химическим карандашом, постоянно слюнявя его, писал фамилии, имена, порции... Позднее всех прихромал к котлу Демид.

– Где тут хлебосольный люд? Посмотрим, чё жрут!

– Ничего каша – проходи хлебать мимо ворот, – откликнулась Матрена.

Лидия шлепнула Демиду в подставленную чашку поварешку перловой каши.

– А подмазки?

– Нету, дядя Демид, председатель не дал.

– Ладно, я до колхозов хорошо поел: десять лет коровы нет, а все маслом отрыгается, – Демид подмигнул поварихе. – Без масла–то лучше, может желудок поправится.

– Правильно, Демид, – поддакнула Авдотья, – мы уже привыкли да одикли: масло нам ни к чему. Подождем, пока другие наедятся, а как останется, так может и нам достанется.

– Ага, – на следующую осень, годов через восемь, – ввернула многодетная Агафья. – Держи карман шире, а то не войдет.

Все дружно засмеялись.

– Эх, горяча кашка, да вроде пересолена! – Демид оттопырив нижнюю губу, подул на разбухшие пшеничные зерна.

– Ешь солоней, пей горячей, – помрешь, не сгниешь! – Матрена облизала ложку. – Моя покойная бабушка крутой кипяток пила и до сто десяти годков дожила.

– Так-то ладно, – согласился Демид, – посмотреть бы чё через полвека-то будет.

– Можешь не заглядывать, я тебе сейчас скажу: сёдни мы бедны, как стриженые овцы, а через пятьдесят-то лет нас ишо и брить начнут.

Молодые девки переглянулись.

– Ну, Матрена, зря так говоришь. Ты лишаешь людей надежды, а они и страданья-то переносят, может, потому, что живут с думой о лучшем завтрашнем дне, – глаза Варвары колюче уставились на Матрену.

Та взглянула на нее и осеклась.

– Ладно, я пошутила. Пошли снопы вязать.

– Кхе, кхе, давно пора! – обрадовался бригадир. – Там, где вчера закончили, оттуда и начинайте...

Идя по жнивью, мимо расставленных суслонов, Варвара выговаривала Матрене:

– Ты говоришь, дак язык-то прикусывай маленько. Забыла про Ивана-то Михайловича? Он вот так же за обедом брякнул: «Что колхоз, что тюрьма – одна сатана...» В обед сказанул, а ночью увезли. И ведь никого чужих не было – все свои.

– Тут ты, подружка, права! Поговорить-то – меня хлебом не корми. Спасибо, что надоумила.

Хлебушко был низкорослый, редкий, поэтому и свясла получались короткими, а как известно – по свяслу и сноп. Суслоны стояли жидкие, тощие: четыре снопа стоймя, а пятый – сверху нарастопырку...

Варвара втягивалась в работу тяжело: болела поясница, ныли натруженные руки... Первый сноп вязала медленно, как будто заново училась привычной для нее работе... Из рядка скошенной ржи наощупь отобрала две горстки стеблей, одним движением, не задевая колосьев, быстро перевила их вершины и положила на стерню. «Ну вот, опоясочка готова... Сейчас и рубашку подберем по фигуре да стати...» Она горсть за горстью кидала правой рукой на левую еще влажные от росы стебли.» Так, семь горстей – в аккурат по-нашему перевяслу: по пояску и одежка...» Одним движением подравняла срез, отступила три шага назад и положила сноп на свясло. «Лежи, не шевелись, сейчас подпояшу...» Она ухватила концы пояса, перекрестила, и, упираясь кулаками в податливую солому, завела правую руку вверх и сунула конец за перевясло; левую руку увела вниз и подсунула под свясло второй конец; не выпуская скрутки из рук, наступила на сноп ногой и резко развела руки в стороны; убрала ногу, – солома выпрямилась и зажала замок. «Ну, вот, чем не женишок?.. И бородка получилась аккуратной.» Варвара подняла сноп, покрутила, оглядывая его со всех сторон, и осталась довольна своей работой. Второй сноп она увязала уже быстрее. На пятом – почувствовала, что вошла в свой ритм. Руки ее мелькали, как крылья у мельницы, в хороший, ветряной день... Снопы один за одним отлетали по левую сторону от скошенного ряда. «Все, пора передохнуть!» Усевшись на последний завязанный сноп, огляделась: товарки ее поотстали. Ближе всех к ней оказалась Матрена: их разделяли пять увязок... Ребятишки таскали снопы, а девчонки постарше ставили их в суслоны: четыре снопа «крестом» и сноп сверху. Комель его растягивали на четыре стороны и сажали на нижние снопы, прикрывая колосья. Варвара поискала глазами Васютку. Разглядела по золотистой голове: внук, обняв сноп, тащил его к основанию суслона. «Работник растет!» – загордилась Варвара.

– Ну ты, подружка, и чешешь! – Матрена тяжело плюхнулась на сноп рядом с Варварой. – Упарилась – мочи нет! Пока шла за тобой, все думала над твоим предостережением. Неужто они меня упекут? Нехорошо так на душе...

– Да успокойся, никто ни тебя, ни меня не тронет. Ведь мы с тобой за троих лошадей робим да сноповязалку. А лошадей-то надо кормить, поить, надо ухаживать за ними... Машины и вовсе нет, – Варвара участливо положила руку на горячее, потное плечо соседки. – А нас с тобой ни кормить, ни поить не надо.

Матрена сидела понурившись.

– Выходит, что жизнь наша хуже, чем у рабочего быдла, – в глубокой задумчивости проговорила Матрена.

– Они нас за него и держат. А мы уже к этому привыкли, как Демид ко своей грыже, – Варвара кивнула на проезжающую мимо жатку. – Ладно, давай подниматься: поработаем для фронта, для победы.

Они перебирались уже по шестому разу, когда Варвара заметила бегущего к ней внука.

– Не случилось ли чё? Уж больно резво бежит Василько. Не со Степанидой ли Огоньковой? Я ей перед работой настоя валерьяны дала попить. Больная баба, – Варвара поднялась на ноги.

– Бабушка, там, – Васятка, унимая дыхание, махнул рукой в гущу народа, – тетке Степаниде плохо... Меня Егорушко-Хрепькало за тобой послал.

– Чё с ней?

– Не знаю, лежит не шевелится.

Варвара вприбежку направилась за внуком, за ней – Матрена.

– Василко, не шибко беги-то, – все ноги жнивьем испласташь!

– Не издеру!

Степанида лежала на спине. Затуманенные, неживые глаза ее блуждали, никого не узнавая. Рядом с ней ревели, размазывая слезы по лицу, дочери. Младшая теребила кофту, пытаясь добраться до материнской груди.

– Уберите девчонок! – скомандовала Варвара, опускаясь перед Степанидой на колени.

Она приложила руку ко лбу, к шее больной, потрогала щеки.

– Температура у нее... На этом месте она упала? – обратилась Варвара к бригадиру.

– Кхе, кхе...

– Нет, это мы ее сюда в тенек, под боярку принесли, – ответила Авдотья.

– Рвало ее?

– Сблевала.

– Кровоизлияние у нее в мозг, в правую половину. От перенапряжения. Кровяная жила лопнула... Вся левая сторона парализована... – Без памяти она.

– Шкуродер, Шкуродер, – пошел шумок по толпе.

Варвара поднялась с колен, огляделась: со стороны поскотины на запряженном в ходок Воронке ехал председатель.

— Ну, чё собрались? Почему бросили работу? Идет война, а вы саботаж разводите! – плоское, похожее на кособокий блин лицо председателя выражало крайнюю степень недовольства.

– Степанида при смерти, – вышла вперед Варвара, – в больницу ее надо...

– Чё с ней? – Шкуродеров подошел к лежащей Степаниде.

– Кровоизлияние у нее мозговое.

– Кто сказал, что у нее кровоизлияние?

– Я тебе говорю, – четко выговаривая каждое слово, ответила Варвара.

– Фельдшерица нашлась!.. Ничё с ней не случится!.. К вечеру отлежится: баба живучее собаки.

– Да не собаки мы, а люди, и обращаться с нами надо по-людски!.. Давай подводу!

– Нет у меня подвод.

– Свою упряжку давай, – настаивала Варвара.

– Ишь, чё удумала!.. Лошадь мне самому нужна, я государственное дело правлю.

– А здоровье наше – это дело тоже государственное. Матрена, подводи Воронка.

– Я те подведу! – вызверился председатель.

– Веди, веди!

Матрена отвязала Воронка и подвела повозку к лежащей Степаниде.

– Авдотья, садись в ходок!

– Да я тебя как херакну! – председатель поднял на Варвару руку с плетью.

– Ну, что ты меня! Бей бабу, тебе не привыкать!.. Вон и Степаниду искалечил! Постеснялся бы, пес похотливый! Она ребенка твоего выносила!.. Бабы, ложите Степаниду в коробок. Осторожно! Голову на колени Авдотье кладите.

Рука Шкуродерова медленно опустилась. Он понял, что надо отступить.

— Ну, с Богом! – Варвара перекрестила отъезжавших.

Шкуродеров, приблизившись к ней вплотную, зловеще прошипел:

– Я тебя в овечье дерьмо скатаю!.. Долго будешь меня помнить!

– Все под богом ходим... Бабы, пошли на обед! – и Варвара первой направилась к стану.

После обеда в поле, за вязкой снопов, женщины вели разговор о Степаниде, Варваре и председателе.

«... Я думала Степанида-то тяжелая, а она, как пушинка...». – «Все мы таки: нас обмыть да покрыть и плакать не о ком...». – «Так, так: время пушит, безвременье сушит – всех нас подсушило, все на святых потянем... Сколько мы в безвременьи-то живем?» – «Да, почитай, уже четверть века...» – «А председатель-то, как замахнулся на Варвару, ну, думаю, сейчас ударит! А он не посмел...» – «Боится он ее... Помнит, как она его собаку вилами запорола. А нас, грешных, чешет в хвост и гриву!..» – «Ага, руки-то у него дрогливые: машут и машут. А почему? Да потому, что головы не слушаются. – «Это так, умишко у него куриный...» – «Ага, всего одна извилина, да и та пониже спины.» – женщины засмеялись. «Я помню, ихняя семья при царе скудно жила.» – «Ага, никогда блинов не пекли – тестом ели.» – «Ну, ладно тебе, Агафья, смешить-то.» – «Ага, чем со слезами жить, лучше со смехом помереть.» – «А матушка-то его, уже потом, после царя, ходила кусочки собирала...» – «Ага, я помню: под одним окошком выпросит, а под другим съест.» – «Вот, вот, лаптями щи хлебал, а теперь в воеводы попал.» – «Эх, нам бы в председатели-то Варвару!». 

– «Ишь чё захотела: она по волчьи-то выть не умеет!» – «А он ихнюю-то песню хорошо перенял.» – «Перенял... Надолго теперь: мухи да комары – до поры, а злой человек – на век.» – «Отомстит он Варваре, не стерпит.» – «Отомстит, за таким не заржавеет!..»

Варвара с Матреной в передышках свои беседы вели, свои проблемы обсуждали...

– Как же я, Матрена, выпутаюсь из этого дела? Ведь уже больше месяца на двух работах... Вот сейчас с тобой говорю, а глаза закрываются. Не выдюжить мне, да и парнишку измотаю: у него на лице одни глаза остались.

– Ну чё я тебе посоветовать могу? Заболей да на работу не ходи. Может он и отстанет.

Варвара помолчала, прикидывая так и сяк.

– Нет, не могу я так: никого в жизни не обманывала. Не буду Бога гневить.

– Ну, тогда вкалывай! Больше тут ничё не придумаешь, – Матрена тяжело вздохнула.

– Может до зимы дотяну, так там работы не будет? – Варвара с надеждой посмотрела на Матрену.

– Найдет!.. Заставить снег лопатить, или для молоканки лед долбить.

– А если я к уполномоченному подойду да ему все обскажу? – не сдавалась Варвара.

– Не советую... Ныне здесь прокурор – от Кланьки не вылазит. Видно шибко сладкая бабенка: мужики к ней так и льнут... С этим бесполезно. А вот агроном приедет, Борис Петрович, с ним можно потолковать.

– А не подговорить ли какую женщину из тех, кого он ссильничал, чтобы в район слетала да жалобу на него в суд накатала? – глаза Варвары загорелись надеждой. – Как ты на это смотришь?

– Сомневаюсь я... У них там круговая порука. Волк волка не съест, – Матрена безнадежно махнула рукой.

– Бывает, что и едят!

– Это когда они голодны. А кому нужен Шкуродеров хлеб? Вот то-то и оно! Он для них горек, – Матрена с осуждением посмотрела на Варвару. – Ты где умная, а где самых простых истин не видишь... И другое возьми во внимание: у них, может, для таких, как Шкуродеров доведен план по рождаемости... Может даже, награда какая предусмотрена. Скажем медаль: «За победу над германцами по рождаемости». Если так, то ничё не добиться.

– Ну, Матрена, ну просмешница! – Варвара засмеялась.

– Ну, а если серьезно, то нужны доказательства: медицинская справка, свидетели, поняла?

– Как не понять! Без этого и дела к производству не примут.- Варвара задумалась. – Надо со всеми потерпевшими потолковать.

– Потолкуй... Сама знаешь: под лежачий камень вода не течет.

Когда солнце село на макушки гагаринского леса все деревенские засобирались домой.

– Матрена, надо сказать бабам, чтобы всё, до последнего зернышка повытряхивали из пожитков. Сёдни обыскивать будут, – Варвара с беспокойством поглядела на суетящихся женщин.

– Тебе эту весть сорока на хвосте принесла? – улыбнулась Матрена.

– Председатель ушел домой пешком, злой... Обязательно облаву устроит.

Матрена отошла к женщинам. Те закрутили головами, подозвали к себе ребятишек, полезли к ним в карманы, за пазухи...

На выходе из Гагаринского лесного массива их поджидали трое верховых: председатель, объездчик и прокурор. Особенно старался прокурор: на его долю выпало обыскивать молодых женщин и девчонок... Шкуродеров сам обыскал Варвару и Матрену: заглянул в мешки, в пазухи, обшарил карманы... Ни у кого не нашли и одного ржаного зернышка.

Варвара спешила, поэтому сразу после обыска пошла в деревню, никого не дожидаясь. Внуку наказала:

– Иди на ферму, посматривай в поскотину да пестиком-то в било побрякивай... Пусть знают волки, что живая душа на часах стоит. А я домой, – как управлюсь, так сразу и прибегу.

Овца с ягнятами лежала у воротец, а коровы ни в улице, ни в проулках не было видно. «Уплелась куда-то, ненаедуха, – подосадовала Варвара, – теленка за собой увела...» Она загнала овцу в стайку и пошла искать корову. Нашла ее у приболотной низины. Невдалеке пасся теленок. Красуля, увидев хозяйку, подняла голову и замычала. «Не выговаривай, по делам задержалась – не на гулянье была. А ты бы могла и у ворот подождать. Манька-то умнее тебя оказалась... Ишь ноне время-то какое: волчье. Опасаться надо... А ты, глядя на ночь, гулять пошла! Айда домой!..» Корова урвала последний клок зеленой травы, мотнула головой и припустила в сторону деревни. Из сосков ее сочилось молоко. «Надо бы два раза доить, а когда?..»

Подоив корову и разделив молоко на три части (государству, себе на ужин и впрок, на сеялую криночку), Варвара почти бегом побежала на молоканку... Придя домой, достала из погреба чугунок с грибницей и заторопилась на ферму. «Господи, совсем темно! Время-то сколь? Уж, поди, к полуночи повернуло». В западной стороне алела заря, по самому окоёму кучились темные облака. «Вроде кто-то идет? Кто бы это мог быть?» В это время от фермы донеслись звучные, резкие удары металла о металл: «Не спим, не спим...»

– Ой, однако тётонька Варвара! А я перепугалась, думаю уж не Шкуродер ли прется?

– А ты чё так поздно, Настасьюшка?

– Да Жужелка вечером, как увидела меня всю избитую и давай меня допрашивать: чё да как. Я ей и рассказала, что, де, Шкуродер это меня... А она и говорит: «Не болтай! Иди, вон, навоз из овчарни выбрасывай». Вот через окошки и кидала: целый пролет очистила.

– Это за что он тебя так?

– Ссильничал меня, – голос Настасьи прервался.

– Ну, голубушка, не плачь, – Варвара, освободив руки от узелка и чугунка, обняла Анастасию, погладила по спине, – надо его к суду привлечь.

– Да, поди, напрасные это хлопоты, – Настя хлюпнула носом, – я уж думала об этом.

Варвара отстранилась, взяла Настёну за плечи, тряхнула.

– Вот все так и рассуждают! – голос Варвары посуровел. – А законом защититься никто и не подумал.

– Да чё ему законы? У него прокурор знакомый – вместе и пьют, и жрут, – в голосе Настасьи слышалось сомнение.

– А ты попробуй! Мы с Матреной тебе подмогнем: с обиженными бабами поговорим, чтобы они дали показания против него... Не бойся!

– Ведь он меня чуть не придушил! – Настасья заревела наголос.

– Ну, не плачь, надо действовать... Ты вот чё сделай: часика три кимарни, а на рассвете побегай в райцентр... Часов за пять добежишь и сразу в больницу. Оглядись там. Хорошо бы к женщине-врачу тебе показаться: баба бабу всегда поймет. Если там справку о побоях и насилии не дадут – иди в суд без нее. Поняла?

– Поняла. Только как бы мне на принудительные работы на полгода не загреметь... Скажут: «С работы сбежала». Ребятишки ведь у меня.

– Иди, не тронут тебя. Ведь принудиловку-то через суд определять будут, а такие-то безобразия властям открывать смысла нет. Ребятишки-то под материным доглядом? Ну вот и хорошо.

– А овцы-то как?

– Пусть их Жужелка пасет! Иди, дай тебе Бог удачи...

Варвара по приставной лестнице забралась на верхотуру. Василко, обратя взор в поскотину, бил пестом по плужному отвалу... Удары были не суетливые, размеренные: она успокоилась. В промежутке между боем окликнула его:

– Васятка, хватит, не бренчи. Я губенку принесла, давай перекусим.

– Бабушка, волки подходили – много!

– Давно?

– Недавно ушли. Теперь не видно. Можно я на крышу заберусь, посмотрю?

– Полезай, погляди.

Варвара достала полотенце, разложила на нем картофелины, деревянные ложки, пару огурцов, бутылку молока. Рядом поставила чугунок с грибницей.

– Бабушка, не видно их.

– Ну и слава Богу, слезай, ужинать будем. Губенка-то и холодная хороша. Жиру-то в ней нет. Хлебай да картошкой прикусывай. Потом картошечку с молоком поешь. Притомился поди? Ничё, сейчас поспишь... Луна, вон, поднимается – веселее будет.

Прибрав посуду, Варвара решила спуститься в загон и обойти ферму: «Для спокоя, чтобы ничё не блазнилось...»

Овцы лежали. Некоторые колобродили, тяжело дышали, кашляли. «Больных, чахоточных много. Их бы отделить от стада да на мясо... Эх, хозяева: за чужими блинами своих родителей поминают».

Обходя вокруг фермы, осмотрела все подозрительные места. Выйдя в поскотину и глянув на плетень, Варвара чуть не свалилась в обморок: в самом его краю, примыкавшему к северному строению, зияла огромная дыра. Она наклонилась, просунула руку в темноту, пошарила и не нашла ни соломы, ни внутренней стенки плетня. «Вот, холеры, они уж и лаз приготовили».

Она вернулась в загон, подтащила к отверстию старые поломанные двери и подперла их двумя крепкими березовыми сутунками. Только поднялась на потолок овчарни, как в поскотине стали один за другим зажигаться жуткие зеленоватые огоньки: они то терялись, то возникали вновь. «Волки пожаловали!.. Надо держать оборону...» Она взяла в руки пестик и подошла к висевшему на проволоке отвалу. С сожалением посмотрела на спящего внука: «Придется будить, а то перепугается». Наклонилась, тронула за плечо: «Васятка, проснись, волки подошли. Я буду в било колотить». Внука долго тормошить не пришлось. Он поднялся и уставился в сторону поскотины...

– Бабушка, почему у волка глаза ночью горят, огоньками светят, а у коров, овечек и собак нет?

– Видно у них так глаза устроены. Не горят, они, а свет месяца в них отражается и выбивает из ихних гляделок зеленоватые искры. Луну тучи закроют и глаза у волков потухнут.

Волков в поскотине становилось все больше, Васятка насчитал тринадцать пар зеленых светлячков... Варвара без конца колотила пестом.

—Вот я вам, проклятые, сейчас задам! Погодите ужо, ружье достану, да как пальну!

Глядя на бабушку и Васятка закричал громко, со слезами в голосе:

– Гады, гады!.. Уходите проклятые!.. Оставьте нас с бабушкой, не трогайте! Мы бедные и овец вам не отдадим! Уходите!

Ему показалось, что именно после его отчаянных криков, огоньки в поскотине стали редеть... Вскоре исчезла и последняя пара глаз.

– Это, наверное, их предводитель, – Варвара положила пестик подошло. – Отбились, славе те Господи! Надолго ли?

– Бабушка, а все волки похожи друг на друга?

Варвара помолчала, подумала.

– Для нас одинаковы, но не для них самих. Со стороны кажется, что мы люди все на одну колодку: о двух ногах, руках, у каждого голова, но посмотри на меня, на Матрену, на своего дружка Шурку авлина, разве мы одинаковы? Так и у них. У каждого свой норов, стать, поступь... Нет, разные они все. Спи, а я обойду вокруг фермы, осмотрю: что да как...

За ночь еще три раза приходили волки, еще три раза отбивались от них Варвара и Васятка. И после каждого отступления волков Варвара спускалась в загон, осматривала приставленную к разломанному плетню дверь и обходила вокруг фермы...

Под утро, умаявшись, она привалилась спиной к веникам и, поглядывая в поскотину, запоклевывала носом. Только уронит голову на грудь, а сознание сразу же возвращает в прежнее положение... Откроет глаза, глянет в поскотину: «Нет волков». И снова поклон... Но каждый раз голова опускалась все быстрее, а поднималась медленнее. «Варя, иди ко мне...» – «Вроде кто-то окликает меня, зовет?.. И голос вроде на мамин похож... Не на том ли я свете?..» Встала Варвара, подошла к краю строения и увидела волчицу: желтые глаза ее с нежностью и любовью смотрели на нее. «Это, Варя, я – Марфа Петровна, твоя матушка. Вижу, как ты маешься и сердце мое не вытерпело: решила помочь тебе». – «Матушка, да неужто ты волчей жизнью живешь-маешься?» Варвара заплакала. «Не реви, в раю я... Это меня Господь послал... Некогда объяснять... Волков я увела, они больше сюда не придут... Двуногих волков опасайся! Проснись!» Варвару как будто кто толкнул. Она подняла голову и проснулась.

Овцы в загоне бились и блеяли... Варвара вскочила, схватила вилы и быстро спустилась в загон. Насторожила орудие. Овцы сбились к ее ногам и тревожно поглядывали на противоположное строение. На обозримом пространстве лежали трупы овец... «Господи, прокараулила! Что же теперь будет-то? О, моя бедная, разнесчастная головушка! Скольких же они порвали-то? Двенадцать голов! Всех на меня свешают!.. Теперь мне по гроб с колхозом не рассчитаться! Кабала до самой смерти! Да как же я их проклятых не увидела-то? Ведь спустилась быстро... Варвара осторожно двинулась вперед. Приставленная ею дверь валялась на утоптанном, спрессованном ногами овец, навозе, а березовые чурбаки были откинуты на добрый десяток метров. Это зачем? Как тяжеленные сутунки оттащили они так далеко?.. Варвара подошла к проделанному волками отверстию: таловые обломки лежали в полутора метрах от плетня... Она пошевелила их вилами: «Как же они их рвали? Не видно ни одного следа от зубов? Господи, да что же такое? Выходит, что они с двух сторон плетень-то драли и не зубами... Тогда как? Оглядев бездыханных овец она удивилась: «У всех горло перехвачено да в одном месте, – как ножом пластали! Ловкие твари!..» Пошатываясь, от поднялась на овчарник, разбудила внука.

– Вставай, Василко, прокараулила я овец! Двенадцать... Как одни лежат в загоне.

Внук вскочил на ноги, подбежал к краю строения, глянул в загон и с ревом бросился к бабушке... Варвара обняла внука и успокаивая его, приводила в чувство себя:

– Ну что теперь? Реви не реви – делу не поможешь! Надо дальше жить.. Через это горе переступить тяжело будет, но перешагнем. Не через такие шагали: революция, война, коллективизация, снова война, смерть близких... А тут – овцы: тяжело, но избудем! Ты тут оставайся, следи: мало ли что... А я побегу управляться. Картошкой с огурчиками перекуси, а там я супчик какой-никакой сварю. Не реви переживем.

Варвара все делала механически. Думы ее были о ночной трагедии... Отнеся молоко на молоканку, забежала к Капе Жужелке. Закопанная Капа новости ничуть не удивилась:

– Я уже все знаю.

– Да откуда ты можешь знать, коли из постели только выскочила? – удивилась Варвара.

– Не твое дело! Сорока на хвосте принесла. Собирайся на работу – снопы вязать...

За привычной работой вся ушла в себя. Сколько ее ни тормошила Матрена, она ни разу не рассмеялась, ни разу не заговорила.

– Окаменела баба, – махнула на нее рукой соседка.

Единственное, что она сказала за весь день – была фраза, обращенная к Авдотье:

– Степанида, как?..

Выслушав Авдотьин отчет о поездке, и, узнав, что Степанида не жилица, она снова ушла в себя.

Вечером, придя домой, Варвара загнала скотину в стайку и только наладилась доить Красулю, как во двор зашли председатель, заведующая овцефермой Капитолина Дурасова и районный уполномоченный – прокурор Злыгостаев. Шкуродеров сразу подошел к корове, накинул ей на рога веревку, затянул и со злорадной улыбкой уставился на Варвару. Жужелка прошла в зимник, там что-то загрохотало... Из дверей, как напонужанный, выскочил теленок, за ним выбежали овцы. Злыгостаев выгнал их за ограду. Шкуродеров, перестав разглядывать Варвару, потащил к воротам упирающуюся Красулю. Последней покинула двор Жужелка, нахлестывая корову хворостиной. Не было сказано ни слова: молчком пришли, молчком ушли.

«Вот они двуногие-то волки! – Варвару окатила жаркая волна. –Это они в сговоре совершили черное неправедное дело!..» Все стало на свои места... События последних дней стали понятными и ясными как божий день. Теперь она получила ответы на все мучившие ее вопросы и подозрения... «Ведь предупредила меня матушка, а я, дура неразумная, и толка сну никакого не дала!..» Неведомые силы сдвинули огромный камень с ее души и та затрепетала, забилось... «Мамонька моя родимая!..» Варвара сделала шаг, другой по направлению к воротам и побежала. Ноги несли ее к кладбищу... Упав на обросшей травой бугорок, она забилась в рыданьях, запричитала:

«Ой, лебедушка моя, родима мамонька-а-а-а,
Прилетела я на твою могилушку пожа-а-а-а-а-ой!
Да пожалобиться тебе-е-е.
Ой, да зачем хоть ты меня на свет народил-а-а-а?
На страданья да на тяжкие меня оста-а-а-а-ой!
Да оставила-а-а.
Ой, да некому меня, сироту, защити-и-и-ти!
От злых нелюдей, издевателей во-о-о-о-ой!
Волков двуногих-и-их...

Варвара выплескивала свою боль, свое горе с причитаниями и душа ее открывалась навстречу всей земной и вселенской скорби: она росла, ширилась...Но слезы всех униженных и оскорбленных, всех сирот мира орошали, обмывали ее и она утишалась, отмякала, опадала...

Придя в себя, Варвара еще долго лежала распластавшись на могильном холмике, отходила от свалившегося на нее горя: «Ну, хватит, поревела, пожалобилась: пора подниматься Варвара Яковлевна. Надо жить ради внука, будущих правнуков, жить, бороться и надеяться...»



    2001 г.











РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР


Рождественские холода... Витька по причине разутости, раздетости и холода в избе сидит на печи, играет в нехитрую игру – катает по теплой печной спине «трактор» – широкую семявыбрасывающую шестерню от конной сеялки.

Прислушивается, как бабушка возится в кути. Вот она наливает воду в чугунок с картошкой, берет сосновое полено и щиплет ножом лучинки. Раздается характерный треск: лучинки сломаны пополам. Гремит печная заслонка – бабушка достает из загнетки угольки; до него доносится еле слышное бормотание: «Господи, сохрани наш очаг". Витька тоже переживает вместе с бабушкой: если к утру загнетка заглохнет, бежать ей с котелком по соседям в поисках угольков.

Потянуло смолистым дымком. «Витя, открой вьюшку-то», – ласковым голосом просит бабушка. Витька тянет чугунную, тяжелую пластину в сторону: «Открыл, бабуля!» Слышит, как она ставит на шесток таганку – треногое устройство для удержания над огнем посуды с варевом, водружает на нее чугунок... Потом слышится звук сливаемой воды: ставится самовар...

По гладко протесанным темно-коричневым бревнам простенков и матово-белым от изморози стеклам окон прыгают веселые огненные зайцы. Самовар, поддерживая эту огненную пляску, шумит все веселее.

С улицы доносится скрип полозьев, голоса, фырканье лошадей; звуки нарастают, усиливаются и вдруг замирают у их дома. Какое-то время спустя звякает щеколда ворот и слышится стук в сенную дверь.

Бабушка уже в сенях, она встревожено подает голос:

– Иду, иду. Кого это бог несет?

В сенях слышится характерное многотопье подшитых невыделанной телячьей кожей, застывших валенок, мужское многоголосье. Открывается дверь, и в избу вместе с клубами морозного воздуха вваливаются один за другим три мужика в нагольных тулупах. Под полатями, между голбчиком и стеной, отделяющей избу от горницы сразу становится тесно. Передний снимает шапку, обнажая сивую лохматую голову, истово креститься, привычно кланяется в сторону иконостаса и, прокашлявшись, говорит:

– Добрый вечер, Леонтьевна. Вот, не обессудь, заехали погреться, до дому-то еще далековато. Да и лошади приустали, подкормить надо.

– Милости просим, Захар Иванович, разболакайтесь да за стол садитесь, как раз к чаю поспели, – отвечала бабушка, водружая на полочку в простенке зажженную семилинейную лампу.

Спокойный желтоватый свет разлился по избе, выхватив из тьмы заднего угла рукомойник, тазик с помоями, и она сразу стала просторнее.

Пока приезжие раздевались, Витька с вполне законным любопытством пожирал их глазами. Захар Иванович оказался дородным, под полати стариком. Вешая тулуп и телогрейку на стенные крюки, он наговаривал бабушке:

– Знаю, знаю Леонтьевна, ты женщина добрая, угостишь и чаем, и хлебцем, и картошечкой с молоком, да и маслица на дорожку дашь, – при этом он косил гривастой своей головой в сторону бабушки и лукаво улыбался.

– И угостила бы, Захар Иванович, и на дорожку бы дала в добрые-то времена, а нынче с самого Покрова хлеба не видели, корова в запуске, сидим на картошке, редьке да калеге. Слава богу, что хоть в этом пока нужды нет, – отвечала напевно бабушка, ставя на стол самовар.

Пока Захар Иванович умывался, побрякивая соском рукомойника, разделись и его спутники. Оба они были моложе Захара Ивановича, но определить, кто из них старше, Витька не мог: лица их заросли многодневной щетиной. У того, что ростом поменьше, от лица исходило золотистое сияние, у другого же отдавало антрацитным блеском, среди которого едва-едва нашлось место карим глазам и небольшому носу с горбинкой.

– Ну-ко, Леонтьевна, признаешь ли содорожников моих? – говорил, улыбаясь и взбивая бороду влажными руками, Захар Иванович.

– Да вроде признаю, – отвечает бабушка, подавая Захару Ивановичу свежее льняное домотканое полотенце с вышитыми на концах красными петухами. – Чернявый-то не Гармоновых ли?

– Гармоновых. Это точно. Только который? – вмешался в разговор чернявый мужчина. – Их ведь у нас в Денисово много...

– Да, похоже, Федосея Игнатьевича сынок, а вот который... не Павел ли? – и бабушка вопросительно посмотрела на приезжего.

– Он самый, Ксенья Леонтьевна, – улыбнулся угаданный мужик. – Ну, а этот-то? – и ткнул кулаком в бок рыжего.

– Этого-то я и в темноте угадаю, – засмеялась бабушка. – Ефим Протасов, вылитый батюшка, тут уж не спутать... Знаешь ли ты, Ефимушко, что мы хоть и дальние, а сродственники с тобой? Моя-то родная сестра Анна замужем за твоим троюродным дядей Степаном Прокопьевичем была. Не слыхал? Ну и не диво. Ты, поди-ко, дядьку-то и в глаза не видел? А в прежние-то времена наша семья с вашей частенько гащивались... Ой, что это я разболталась, давайте-ка, мужики, за стол, – бабушка, тут же подхватила чугунок прихваткой, слила воду и высыпала из него картошку в большую глубокую оливную чашку. Затем на стол проследовала пареная калега, соленая капуста и тертая редька.

Мужики засуетились, развязывая свои котомки.

– Леонтьевна, хлебушко-то промерз, оттаять бы его надо, – сказал Захар Иванович, подавая бабушке два ржаных калача. Она положила один на самоварную комфорку, а другой – на уже чистый шесток, на то самое место, где только что варилась картошка.

– За стол-то, Леонтьевна, мы без главного работника садиться не будем, – и Захар Иванович, уже давно подметивший Витьку, подошёл к голубчику. Витька на всякий случай отодвинулся от края печи...

– Этот работник не опоздает, ещё и вперед нас усядется, – сказала смеясь, бабушка. – Намедни у нас племянница моя Енафья ночевала, на курсах трактористов учится, так пока мы прибрались да помолились, он, нехристь такой, полсковородки картошки умял...

– Вот это по-молодецки, – подмигнул Витьке Захар Иванович. – Марьин парень-то?

– Марьин, Марьин, вот вдвоем с ним и живём-горюем, а мать на лесозаготовках под Горошинкой топором машет.

– Мы ведь тоже с лесозаготовок. Только под Цепошниковой лес-то валим.

– Домой-то на побывку или насовсем?

– На побывку. Пообстирают нас бабы, в бане напаримся – и обратно в лес...

Когда уже все сидели за столом, бабушка сокрушалась:

– Вот беда, поставушек много, а есть нечего. Мы-то, Захар Иванович, хоть в молодости поели-попили, а эти-то, – она кивнула в сторону внука, – так и вырастут на мякине да лебеде... Вот уж и война больше года как кончилась, а конца голоду да нищете не видно...

– Да уж чего там говорить, Леонтьевна, было поедено и попито. Помню, гости к нам наезжали, так ставили на столы-то до тридцати перемен, – с этими словами Захар Иванович споро вытащил из-за спины бутылку водки, крутанул её в левой руке и ловко, одним ударом-хлопком выбил пробку.

Ксенья поставила на стол три чайные чашки с золотисто-голубыми разводами:

– Есть и рюмки, да в горнице закрыты. Не топим горницу-то, с дровами бедуем.

– Старинные чашечки-то, – сказал Павел, разглядывая ту, что стояла ближе к нему.

– Старопрежние, кузнецовские, еще моей мамоньке от её бабушки достались, – уточнила Ксенья.

– Как хоть активисты-то не прихватили их в коллективизацию?

– Добрые люди сохранили...

Захар Иванович разлил спиртное по чашкам, приговаривая:

– Пить-выпиваем, линию знаем и в милицию не попадаем...

– Охота ли, чё ли, пить-то вам её, проклятую, Захар Иванович? – спросила Ксенья.

– Вино тогда и в радость, Леонтьевна, когда в охотку. Тебе и не предлагаю, знаю, что пустое дело.

– Ни разу не пивала и вкуса не знаю, – подтвердила Ксенья.

– А пиво? – уточнил Павел.

– Пиво – не вино, его и ребятишкам по праздникам давали...

Мужики выпили, Ефим поперхнулся:

– Первая рюмка колом...

– Всяк пьет, да не всяк поперхается, – уточнил Захар Иванович. – Ефимушко-то у нас молодец: пьёт да людей бьёт, а кому это не мило – те ему в рыло...

– Ну и баламут ты, Захар Иванович, – рассмеялся Ефим. – Ради красного словца не пожалеешь и родного отца.

– У них вся родова такая, – подтвердила Ксенья, подавая Захару Ивановичу калач. Тот приставил его левой рукой к груди, а правой, потягивая нож на себя, хоть и с трудом, но разрезал его на ломти.

Ели без особых разговоров, только Захар Иванович иногда ронял: «Есть капуста, на столе не пусто», «Ох, верно говорят, что картошечка хлебу родная сестра...».

Иногда его подначивал Ефим:

– А слышал ли ты, Захар Иванович, что редька осенью на грядке похвалялась: «Я с медом хороша».

– Эта редька, что на столе, Ефимушко, ядрена, что моя Матрена, а она у меня и без меда сахарная...

После чая мужики расслабились, «расплылись» по лавкам, и Захар Иванович вновь завёл неспешный разговор:

– А что, Леонтьевна, как Рождество Христово встретила?

– Да только молитвами, Захар Иванович, молитвами... Сам видишь в конец обнищали. Сырчиков накатать и то не из чего... А ведь, бывало, в родительском-то доме к Рождеству одного печенья по полдюжине мешков напекали. И в каждом особое: «зайцы», «медведи», «коровы», «соболи», «петухи» – это уж у кого какие формы были... А окромя того батюшка-то с ярмарок кули орехов, да пряников, да конфет притартат... Это все загодя, а в само-то Рождество пирогов разных да расстегаев горы напекали... А шанег-то, шанег: и морковных, и картовных, и сырных, и курных, и капустных... Да все на сдобе, да все подденьем залито – ум отъешь...

– Да, мастерица постряпать-то была матушка твоя Марфа Егоровна! – поддакнул Захар Иванович. – Едал я еённых-то шанежек...

– Уж это так, – скромно подтвердила Ксенья. – А теперь, как вспомнишь прежнее-то времечко, да и засомневаешься: быль это или сон!

—Быль, быль, – подтвердил Захар Иванович. – было да сплыло...! А веселье-то какое на святках бывало... Вечерки битком набитых. Одни нарядчики за другими так и валят – дверь на пяте не стоит... Песни, смех, поцелуи, дым коромыслом!.. Ребята «коня» водят по вечеркам, «мукой» да «рыбой» торгуют, дымоходы стираным бельем забивают, двери примораживают, сани на дорогу вытаскивают, каменки в банях ломают, поленицы рушат...

– Поленицы-то и теперь валят, – заметил Ефим, – а вот про «коня» что-то не слыхивал.

– Коня, это так – одно прозванье, Ефимушко. Чучело конской головы ребята ладили. Привязывали к ней колокольчики, бубенчики да ширкунчики, лентами цветными украшали. К ней же шкуру конскую выделанную привязывали... Один из нарядчиков надевал голову на себя, другой за первым с наклоном становился. Ему на спину подушек поболе привязывали, да прикрывали шкурой-то. Поверх всего этого попону длинную расшитую накидывали... Третий какой-нибудь веселун-говорун коня водил... за ним толпа зевак... Ни одни святки без коня-то не обходились.

– А мукой-то да рыбой, что за торговля, Захар Иванович? – снова подал голос Ефим.

– А это уж другая статья. Вот, к примеру, ты, Ефимушко, хочешь досадить кому-то на вечеринке. Вот и сговариваешь товарищей-то своих мукой поторговать. Набивают ребята иной раз мешков до десятка снегом и айда на вечёрки... Приходят, начинают куражиться да изгаляться: снег на пол высыпают да выкуп за товар требуют, хозяевам да девкам слезы, а нарядчикам да зевакам потеха...

Следом идёт другая толпа ряженых, «рыбу» – всякую дрянь – в мешках волокут. И снова кураж да изгальство... Не на все вечёрки «купцы-то» ходили, а на те, где девки фордыбасисты были...

– А ворожбы-то, а гаданий-то у девок в Святки было! – напомнила Ксенья.

– Ну-ко, ну-ко, Ксенья Леонтьевна, расскажи-ка про это дело, – горячо попросил Павел.

– Да, чё рассказывать-то, поди-ко и сам про всё это знаешь...

– Знаю, что поленья из полениц девки наугад вынимали да смотрели: гладкое – жених красивый будет, сучковатое да шероховатое – корявый да рябой... Еще все колья в ограде руками от вершины до основания перебирали да приговаривали: «сусек», «мешок». Если на последнем колу останется сказать «мешок» – бедный жених попадется, а ежели – «сусек» – богатый... Слыхал, что чирки да валенки девки через ворота бросали: в которую сторону носок покажет – там и жених...

– Ну, с чирками-то ещё и не так делали, – уточнила Ксения, – приставят чирок ли, сапог ли к оконной стене, и ну их поворачивать то носком, то пяткой вдоль половицы. Упрется чирок-то носком в порог – скоро, значит, замуж; пяткой – погодишь... А то ещё в самую, полночь, когда все уснут, кладёт девка на шесток перед устьем печи зеркало и зажигает свечу. Сама-то – на печку, ложится на спину, волосы распустит, голову запрокинет назад, да и смотрит в зеркало. Привидится мужское лицо – непременно замуж выйдет, ежели ничего не увидит – не скоро ещё до замужества... А то ещё, тоже в полночь, тайком, когда все уснут, девка одевает на голову хомут и садится под стол, ждёт, что привидится. Но опасно это. Эдак-то Маня Кривошеина у нас в хомут-то запехтерилась, а братец её меньшой про то прознал да в вывернутой шубе и пополз к ней – заикой Марья-то осталась на всю жизнь... Баловство всё это, глупость, беса тешили...

– Может, оно и так, – усмехнулся Захар Иванович, – да уж больно хочется тайное-то проведать, в будущее заглянуть... Я вот помню, девки ещё такое представление устраивали: возьмут зубами с печи по лучине и идут на речку к проруби... Окунут конец лучины в воду и несут обратно, вставляют её зубами же в стенную щель над дверной притолокой и зажигают. Мудрено мокрую-то лучину зажечь, но уж у кого займется – жди сватов...

– Делали так-то, – подтвердила Ксенья, – а чаще всего так гадали: положат на стол три ложки, а в них – зерно, водичку, да золото колечко. Заходят девки одна по одной с завязанными глазами и шарят рукой по столу-то: что нащупают, то и сбудется. Угадает ложку с зерном – быть замужем за состоятельным, с золотым колечком – за богатым, с водой – за нищетой... Опять же и характер будущих мужиков угадывали. Нальют в сковороду воды, а в нее – куделю, да и поджигают. Как затрещит сильно – буйный характер у молодца будет, а как тихо будет гореть да пошипывать – ладный будет характер, кроткий... Да не только про женихов гадали... Долгая ли жизнь случится, да большая ли семья будет... Всего и не упомнишь... На бобах ещё гадали, воск в воду лили... А батюшко мой – ещё и по книгам: «Оракулу» да «Царю Соломону»...

– Грамотный шибко был Леонтий-то Иванович, – вздохнул Захар Иванович.

Все вдруг замолчали, и в избе стало тихо, только слышно было, как потрескивает в лампе фитиль.

– Душа чья-то в рай отлетела, али великий молчун родился, – с улыбкой заметил Захар Иванович. – Леонтьевна, а ведь ещё слушать ходили на сеновал, на церковные паперти, под окнами, а горбуновские, так те на перекресток дорог выбегали в полночь...

– Под окнами-то как слушали? – подал голос Ефим.

– Соберутся вечерком девицы, да и сговорятся, кому кого слушать в выбранном-то дому, – ответила Ксения, прибирая на столе. – Мы в молодости-то чаще под окна к Зелениным бегали. Семья у них была большая... Потом толковали услышанное-то... А с горбуновскими я и сама хаживала на перекресток-то. Гостила там у тетоньки Аграфены... Опять же в полночь, тайно собрались с двоюродными сестрами, их подружками да кавалерами... Пришли, стали спинами друг к дружке, очертили сковородником круг, сотворили молитву – это чтоб нечистая-то сила не попутала, и стали слушать... Долго стояли... И вот начало мне блазниться: хор песни поет протяжные, да такие жалостливые, что у меня слезы побежали... А еще один парень выстрелы слышал... Девки предсказали мне замужество, а парню – солдатчину. Всё так и вышло.

– Да, частенько сбывались гаданья-то, – подхватил Захар Иванович и вдруг повернул на другое. – А славили-то, славили-то, Леонтьевна, вся деревня-нарадчики... Толпами из дома в дом... Помню, мешками наславленное-то домой притаскивали... А внук-то славил ли рождество-то Христово? – вдруг неожиданно строгим голосом спросил он у Ксеньи.

– Славил, славил, – усмехнулась Ксенья, – да сам-то у него и спроси.

– Славил, значит! – изумился Захар Иванович. – Молодец, хвалю!

Сердце Витьки от похвалы сладко заныло. Он потупился и стал растирать по столу капельки пролитого морковного чая.

– Тропарь-то Рождества Христова знаешь ли?

Витька промолчал и ещё быстрее задвигал пальцами по столу.

– Знает, знает, – твердым голосом сказала Ксенья, – сёдни раным-ранехонько слетал к тетоньке Ефросинье, к Нюре Хабаровой да к Смольниковым, говорит, что складно всё вышло.

Тут все мужики начали просить Витьку поздравить Христа с рождением. Витька застеснялся ещё больше, но поддерживаемый напутствиями бабушки, несмело встал с тюрюка и запел речитативом сначала негромко, а потом все увереннее и звучнее:

Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови свет разума:
В нем бо звездам служащий
Звездою учахуся тебе кланятися,
Солнцу правды, и тебе ведати
С высоты Востока
Господи, слава тебе!

Особенно долго тянул Витька последнюю фразу: Го-о-спо-о-ди-и сла-а-ва-а те-бе-е-е...

— Ну, нет слов! – хлопал себя по коленям Захар Иванович. – Ведь это он, пострел, получше нашего покойного дьячка Акинфия выводит!

Павел глядел на Витьку, блаженно улыбаясь, а Ефим привстал с лавки и ободряюще потрепал Витьку по голове:

– Молодец, парень, уважаю...

– А я ещё и по–другому умею, – осмелел Витька.

– Ну-ко, ну-ко, дитятко, уважь старика, – пророкотал Захар Иванович. Глаза его молодо блестели, а фигура источала какую-то невидимую силу. Подчиняясь ей, Витька взлетел на невысокий голбчик и затараторил:

Маленький хлопчик
Заскочил на голбчик:
В дудочку играет,
Христа поздравляет...
Здравствуйте, хозяин
С хозяюшкой.
С Рождеством вас
Христовым!
Я пришел не так,
Мне нужён пятак:
Открывайте сундуки,
Доставайте пятаки;
Не дадите пятака –
Я корову – за рога!

– Ну парень, уважил! Хоть колбасы у меня нет, – сказал на этот раз на полном серьезе Захар Иванович, доставая свой мешок, – а вот хлеба в подарок и во славу Христа возьми. И с этими словами протянул Витьке промороженную ковригу. Витька ухватил ее обеими руками, прижал к груди и посмотрел на бабушку. Глаза ее светились добротой и нежностью...

– А что, Виктор, может ты нам и песни какие ни есть споешь? – загорелся Павел.

Ксенья ободряюще подмигнула внуку...

И хоть Витька знал несколько песен из деревенского репертуара, но смело затянул любимую, не раз петую вместе с деревенским кузнецом – «Во кузенке»... Пел о том, как веселые молодые кузнецы уговаривают покладистую Дуню пойти с ними во лесок... Там обещают сорвать и подарить ей лопушок и сшить из него красивый сарафан... Витька пел и в такт песне притопывал ногами, а руками имитировал действие разудалых молодцов: наигрывал молотком, манил девушку в лес, срывал лопушок, орудовал иглой... Когда же пропел заключительный куплет о том, как коварный таракан, спрятавшие в коробушке, проел Дуне сарафан на известном месте, мужики дружно ахнули: «Вот это по-нашему, по-денисовски...»

– Ну, Витюха, теперь уж нас точно на заворах-то пропустят, – весело смеялся Ефим, – сразу увидят: свой парень-то...

– Ну парень! Ну молодец!.. Вот уж поистине: молод годами стар делами, – вторил Захар Иванович.

– Потешил, потешил, Витюха, умирать буду – не забуду твои песни. На-ко вот тебе ещё коврижку, – и улыбающийся Павел протянул ему огромную подовую ржаную булку. – Вот, бери – заработал.

Витька взял ковригу и передал её бабушке, которая, поджав на груди руки, улыбалась, глядя на представление.

– А я ещё и частушки знаю, – смело заявил Витька.

– Да хватит тебе, Витенька, не надо боле-то, – пыталась остановить его бабушка.

– Нет, нет, Леонтьевна, постой ужо, – загорелся Захар Иванович —Ефимушко, давай-ко дуй за балалайкой.

Ефима долго просить не пришлось. Накинув на плечи телогрейку он вышел на улицу и моментом вернулся в избу с инструментом.

– Пускай немного отойдет от мороза-то, – сказал он, усаживаясь на табуретку.

– Нет, нет, давай живее. Ничего ей не будет, – поторопил Захар Иванович, – куй железо, пока горячо. Давай, Ефим, наяривай...

Ефим осторожно поперебирал струны, а потом заиграл все решительнее и громче, воспроизводя небезызвестный мотивчик: «Тырна тырна...» После двух проигрышей Витька запел:

Дедушко ты, дедушко,
Хрен тебе – не хлебушко:
Не сноровисто куешь,
На картошке проживешь.

Мужики дружно засмеялись.

– Вот, разбойник, ведь это он про меня поёт-то! – воскликнул Захар Иванович. – Как он, варнак такой, Матрёнины-то речи прознал?

Тем временем Ефим завершил очередной проигрыш...

Дедушка на бабушке
Пары переборанивал;
Быстровато уставал,
Отдыхать отваливал.

Мужики вновь взорвались хохотом.

– Да он, шиш такой, где хоть эдаким-то коротухам научился? – заходился смехом Захар Иванович.

– Целыми днями в кузнице да в столярке пропадает – там и учат всякому непотребству, – недовольно ответила Ксенья. – Я уж и Михайлу Кузмичу, кузнецу, и столяру Александру Федоровичу пеняла, да что об стенку горох... Ржут да скалятся: «Все ниверситеты пройдёт Витюха-то, больно памятлив...»

А балалайка звенела на все лады и звала:

Чернобровы, черноглазы,
Где такие родятся?
Ихни матери, отцы
Какому богу молятся?

– А это, Павел, в твой огород камушек, – прихохотнул Захар Иванович, – бабака-то твоя Неонила не Аллаху ли молилась?..

А Витька, стоя посреди избы, разводя руками и притопывая, продолжал:

Черный рыжего спросил:
— Чем ты бороду красил?
— Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал,

– То-то, я гляжу, Ефимко, любишь ты в жару-то под кустом полежать...

Раскрасневшийся Ефим только улыбнулся, тряхнул огненными кудрями и продолжал самозабвенно терзать балалайку...

А Витька заголосил вновь:

Мамка рыжа, тятька рыжий,
Я женился – рыжу взял;
Рыжи кони нас возили,
Рыжий батюшка венчал...

– Ах, якорило его, башибузука такого! – взорвался хохотом Захар Иванович. – Откуда он только берет и куда кладет...

Павел, отвалившись к простенку, смеялся заливисто громко, обнажая два порядка белых крепких зубов. Ксенья, стоя в кутнем проходе, смеялась тихо, почти беззвучно, прикрыв рот краем передника; плечи ее мелко подрагивали.

Смех вызывали не только частушки, но и Витькина комичная фигура. Одет он был в холщовую рубаху-косоворотку, едва прикрывавшую грешное место... При пляске из-под неё то и дело посверкивали худенькие ягодицы... Босые ноги болтались в латанных-перелатаных валеных опорках... Большая голова, стриженная «бараньими» ножницами, в такт пляске болталась на тоненькой синюшной шее, а большие глаза лучились решительностью и задором...

Раскрасневшийся Ефим, блаженно улыбался и тряхнув огненными кудрями, вдруг неожиданно перешел на «камаринского», и Витька, уперев руки в бока, «пошёл» по кругу:

Эх ты, сукин сын, камаринский мужик,
Ты зачем мою калашницу ушиб?
Она маленьки калачики пекла,
На базаре всех дороже продала...

Витька отчаянно колотил опорками по голому полу и в такт мелодии бил себя ладонями по животу и коленям. Мужики дружно хлопали в ладоши, а Захар Иванович, входя в раж, отрывисто выкрикивал:

– Вот так!.. Знай наших!.. Эх, ядрена Матрёна!..

Старичонко на вечерки приходил
Полны пазухи парёнок приносил.
Парёночек хочется,
Старика любить не хочется...

– Полюбят, куда денутся, ежели парёнок-то шибко охота, – рокотал Захар Иванович.

Вдоль по улице камаринский мужик
Со вечёрочки весёленький бежит.
Он бежит, бежит, попёрдывает,
Свои коконьки подёргивает...

Мужики не жалели ладоней. Сквозь хохот прорывался бас Захара Ивановича: «Ну шиш, ну хулиган – уморил!»

Ефим сбавил «жару» и перешёл на «страдания»... Витька приосанился, развел руки и затянул:

Вспомни, милка, как страдали,
Ножки зябли, мы стояли!

Пока Витька изображал покинутого страдальца, Ефим завершил проигрыш, а плясун, выкрикивая, продолжил:

Хорошо страдать на печке,
Ноги в тёпленьком местечке...

– Вот это по-нашему, по-денисовски! – вновь включился Захар Иванович. – Чё сопли-то морозить...

От проклятого страданья.
Запрет сердце крепче камня...

Выкрикнув последнюю фразу, Витька решительно свел руки и ударил себя кулаком в грудь, а голова его безвольно свалилась в сторону.

– Ах, пострел такой, за сердце так и берет, так и рвет, – стонал Захар Иванович...

До чего я дострадался,
Один нос большой остался...

– Ну вылитый я в молодости! – ликовал Захар Иванович. – Ну, Витюха, женю тебя однако на Марье-внучке моей: шибко ты мне по душе пришёлся.

Ефим, передохнув, переключился на «Семёновну».

Сбросив с ног опорки, Витька, поочередно приседая то на одну, то на другую ногу, стал «выезживать» Семёновну. После проигрыша приостановился и затянул:

Эх, Семёновна, тебя поют везде:
Поют на улице, поют у нас в избе...

Витка задавал «трепака», а Ефим, проиграв, вдруг приятным баритоном пропел:

Эх, Семёновна, юбка в клеточку,
Отработала пятилеточку.
Пятилеточку – в четыре годика:
Надорвала себя-така молоденька...

– Ефимко, не суйся по сусло - кувшин разобьёшь, – закричал Захар Иванович. – Дуй, Витюха, понужай, Витюха!..

Эх, Семёновна, тебя поют везде,
А молодой Семен утонул в квашне,
Утонул в квашне, да и не кажется,
Потихонечку выскребается...

– Ай да Семён, нашёл тепленько местечко! – веселился Захар Иванович. – Куда ему торопиться-то...

А Витька, «отбарабанив», очередной круг, продолжал:

Семёновны бывают разные:
Губы крашены, а шеи грязные;
Бывают белые, бывают чёрные,
Все ударницы, все голодные...

– Ну, Витюха, ну бес, ты как будто на лесозаготовках побывал!- подзадоривал Захар Иванович. – У нас тамо-ка все девки таки: голодны да немыты...

Ефим перестал играть, вытер со лба пот рукавом рубахи и протянул балалайку Захару Ивановичу.

– На-ко, сам-то тряхни стариной.

Старик взял инструмент, покрутил барашки, провёл несколько раз по струнам большим пальцем правой руки, вслушиваясь в голос балалайки, потом вдруг, как-то сразу из-под его больших, узловатых- обветренных рук полилась раздольная мелодия «Барыни».

А барыня утка,
По колено юбка.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...

Пропел Витька и начал «выезживать на пузе и голове». Павел, отвалясь на простенок, блаженно улыбался, Ефим бил в ладоши и выкрикивал: «Молодец, молодец! Ай, какой молодец!..» Захар Иванович весь ушел в игру: кудлатая голова его моталась над балалайкой, а валенки сами собой выплясывали игровую мелодию...

Барыня угорела –
Много сахара поела.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...

– Молодец, молодец! Ой, какой молодец!...

Ой, дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой...

– Дак и я, Витюшенька, пополивал бы, – рокотал Захар Иванович, – да молода Матрена будет годами, а норовом-то останется стара...

Барыня повредилась,
При народе заголилась.
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...

– Ох-хо-хо! – басил Захар Иванович. – Вот это барыня! Вот это сударыня! Режь, Витюха! Понужай, Витюха!..

И Витька выворачивался чёртом: бил руками по голове, животу, стегнам, полуприседая, лихо выбрасывал ноги в сторону. Ему стало жарко...

Барыня во ночи
Заблудилась на печи:
Хвать, хвать за мешок –
Думала, что женишок...
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...

– Витя, Витя, да хватит тебе! Смотри-ко: весь употел! Ксенья решительно взяла внука за руку и оттащила к себе в куть.

Мужики дружно били в ладоши... Ефим достал из своего мешка ковригу, подошел к Витьке и подал со словами:

– Бери, Витюха, за удалую пляску и песни. – Увидев, что Витька не решается протянуть рук за булкой, он подбодрил:

– Бери, бери, – заработал...

Мужики засобирались в дорогу, сопя и покряхтывая, натягивали тулупы, переговаривались: «Ну, теперь мигом до дому-то доскочим». – «Теперь-то – да!..» – «Только с баней-то запоздали...» – «Ниче, завтра душеньку потешим...»

Витька взобрался на печку, улегся на теплые кирпичи и, положив голову на деревянный, расписанный петухами печной кожух, наблюдал за дорожными сборами мужиков.

– Ну, Леонтьевна, спасибо тебе за привет, за ласку, – Захар Иванович поясно поклонился Ксении, – извиняй за непрошенное вторжение.

– Не на чем, Захар Иванович, – приветливо улыбнулась та, – уж кому и надо извиняться, так это мне: стол-то вышел постноват да голодноват.

– О чём ты, Леонтьевна, ноне вся Расея от голоду пухнет...

– Так, так, Захар Иванович... Будет путь-дорога – заезжайте, всегда вам рады.

– Ну, тётонька Ксенья, спасибо тебе за хлеб-соль, – дружно поклонились ей в пояс Павел с Ефимом.

– Не на чем, не на чем, вам спасибо... Дай вам бог здоровья да удачи.

– Ну, а тебе, Витюха, спасибо за песни да за пляску удалую, – Ефим провел шершавой ладонью по Витькиной голове. – Не робей!..

– Спасибо, брат, потешил старика, – подхватил Захар Иванович, – приезжай свататься-то за Маньку, внучку мою.

Витька застеснялся и отодвинулся от края печки... Павел весело подмигнул ему смолистым глазом.

Катая по печи «трактор», он прислушивается, как переговариваются за оградой мужики, фыркают лошади, как гремит в кути посудой бабушка... Душа его ликует: «Не подвел бабушку, не опозорился!.. А хлеба-то, хлеба-то сколь: целых три каравая!

Когда легли спать, Витька долго ворочался, не мог заснуть, вновь и вновь переживая события вечера. Он закрывал глаза, и в ушах начинали звенеть веселые залихватские мелодии... Бесконечной чередой мелькали веселые, улыбающиеся лица мужиков и ласковое, радостное лицо бабушки.





    1994 г.






СЛОВО О МЕЛЬНИЦЕ





1. ЛИРИЧЕСКОЕ


Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах стада,

Овины дымные и мельницы

крылаты...

    А.С. Пушкин

Ветряные и водяные мельницы в течение многих веков украшали скромные сельские пейзажи. В народном сознании мельницы всегда были окружены неким таинственным ореолом. Помните, в сказках и преданиях черти, водяные и прочая нечисть живут именно на мельницах.

А задумывался ли кто-нибудь из вас над таким вопросом: откуда пришла в русские народные сказки избушка на курьих ножках? Смею утверждать, что народная фантазия наделила этим чудесным свойством мельницу. Посудите сами: все мельничное сооружение держится на одном столбе (мельницы-столбовки), вкопанном в землю. К тому же основание столба укреплено пирамидальным ряжем – вот вам и куриная ножка! Выше над ряжем сруб мельницы – избушка! С помощью бревна – воротила такая мельница поворачивается вокруг своей оси «на ветер». Ну как тут не воскликнуть: «Избушка, избушка! Оборотись к лесу задом, ко мне передом...» А еще: «Баба-яга – костяная нога в ступе сидит, пестом упирается, помелом след заметает». Ведь и это все – мельничная «атрибутика»!

Отдаленность мельниц, таинственность омутов, поскрипывания, постукивания, покряхтывания старых сооружений, посвист ветра в крыльях... А если еще и сумерки, ночь да неожиданный крик филина... «С нами крестная сила! Господи, спаси и сохрани!»

С детских лет помню множество страшных, вызывающих озноб, бывальщин о чертях, леших, русалках, водяных, домовых, кикиморах, ведьмах, банниках и колдунах.






Был в нашей деревне Таловке (вечная ей память!) один особенно искусный рассказчик, по прозвищу Тима Черный. Слушать его было одно удовольствие, потому что главным действующим лицом чаще всего был он сам или наши же однодеревенцы. Причем последние всегда с каким-либо изъяном. «Вот с той поры у Окулины Сенихи рот-то и повело...» А эту Окулину мы по семь раз на дню на улице встречали.

Много было в его репертуаре и мельничных быличек. Попытаюсь одну из них пересказать.

Дело это, по словам Тимы Черного, было на мельнице в Слободе Бешкильской, куда он и его сосед Иван Авдеич поехали молоть зерно на крупчатку, а там оказалось завозно. Пришлось переночевать.

«Лежим с мужиками под телегами – тары-бары... Эдак к полуночи на двух телегах подкатывают помольцы, да шумно так, с криками, со смехом. Одни лошадей распрягают, другие костёр разводят. Глим – в карты начинают играть, кричат нам: «Мужики, идите, в очко сыграем!..» Ну, одним словом, заманили наших мужиков... Вот сели играть. А мне фарт – выигрываю да выигрываю, и Ивану Авдеичу тоже фартит, уже по горке серебра завелось...»

Далее в рассказе появляется Колька – сынок Ивана Авдеича, который увязался с отцом на мельницу.

А Колька-то под возом спал, а тут проснулся и отца-то потихоньку кличет: «Тятинька, тятинька...» А Иван-то Авдеич как не слышит. Мужики-то эти ему и говорят: «Своди его подальше за кусты...» Ну отец-то к нему подошёл, а он ему: «Тятя, гли, – говорит, – у мужиков-то в роте огонь, а вместо ног-то копыта, а на голове – рога!» «Вишь, дети-то они, как ангелы: на них грехов-то нету, вот они и видят всякую нечисть...»

Далее в рассказе Иван Авдеич с Колькой, отойдя за кусты, пытаются убежать, но картёжники, как вы уже догадались, оказавшиеся чертями, бросаются в погоню и догоняют... Но беглецов спасает вовремя очерченный круг, крестное знамение, святая молитва и крик третьих петухов. Выигранные же деньги на поверку оказываются сухим конским пометом. Но самое страшное – в конце...

«Колька-то после этого на седьмой день помер, а Иван-то Авдеич как с тех пор слег, так и лежит, руку ко рту поднести не может...» Конечно, никакого Кольку мы не знаем (произошло это по словам рассказчика, давно, ещё когда единолично жили), но старика Ивана Авдеича знаем все – давно пластом лежит.

Кто же сочинял эти небылички? Да сами же мужики вроде Тимы Черного, коротая ночи у костра в ожидании помола.

Нашла своё место мельница в народных пословицах и поговорках: «Мелева много, а помолу нет», – о людях, страдающих словесным поносом, пустобаях. «Мельница мелет – мука будет, язык мелет – беда будет», – о тех, кто не умеет держать язык за зубами., болтливых, недалёких людях. «Мельница водой, а человек едой», – не покорми человека – работы не увидишь. «Мельник – не бездельник, хоть дела нет, а из рук топор не идет», – любое серьёзное дело требует от человека полной отдачи. И сегодня, когда мы хотим успокоить человека, убедить его в том, что всё преходяще, говорим: «Всё перемелется – мука будет».

Не обошла мельницу своим вниманием и частушка: «Я свою соперницу увезу на мельницу, измелю её в муку и лепешек напеку «Мукомолы, круподёры, сроду не бывают голы; сутками деньгу считают и обновы покупают». «Без меня, меня женили, я на мельнице был. Столовали, пировали, я кули с мукой носил». «Эх, мельница-водяночка, затор, затор, затор: девчонке-грубияночке устрою разговор». Эту частушечную вязь с мельничной тематикой можно плести и плести...

Мельница была и продолжает оставаться источником вдохновения для писателей и поэтов. Вспомним хотя бы А. Пушкина, его «Русалку», мудрую и удивительно добрую сказку, К. Паустовского «Теплый хлеб», роман А. Югова «Страшный суд», стихи Р. Гамзатова:

Жизнь мельница, и годы мелет жернов,
Не зная отдыха, не зная сна,
И крутится тем легче и проворней,
Чем больше он уже смолол зерна.

Да, любят и чтут мельницу. Иначе и быть не может, ведь мука приходит в наш дом и жаркими сытными блинами, и праздничным пирогом, и всевозможными шаньгами, и так любимыми сибирскими пельменями, а главное, теплым пахучим хлебом...

Много раз наблюдал я, как светлели лица моих спутников – взрослых ли, моих ли друзей – мальчишек, когда извилистые проселочные дороги, петляющие в берёзовых редниках, выводили нас на разжатый нашей деревенькой простор с цепью ветряных мельниц на её окоёме.

В весеннем ли, летнем ли мареве они напоминали гигантских птиц на взлёте, а в стужие зимы – богатырей великанов, отбивающих от деревни нашествие злых сил. Они стояли на равном расстоянии друг от друга – пять полуразрушенных ветряков.

В конце 40-х, в начале 50-х годов хозяевами этих мельниц были мы – ребятня. В них мы устраивали командные пункты противоборствующих «армий» – «белых» и «красных», «русских» и «гитлеровцев»... Под их поскрип и старческое кряхтение мы играли в лапту, на вытаявших речках – в городки, в бабки, в «чижика», в «попа гонялого»...

На огромной поскотине мы то и дело натыкались на вросшие в землю жернова. Сколько же их было – мельниц? Да и вообще, как они появились на нашей земле?




2. ИСТОРИЧЕСКОЕ


Вот увенчали ослов гирляндой,

с них хлебцы свисают,

Мельниц стоят жернова,

убраны в блеске венков.

    Овидий

Перелистывая страницы истории, убеждаешься, что развитие мукомольного производства очень тесно связано с развитием рода человеческого. Производя больше зерна, человек тем самым создавал предпосылку для увеличения численности населения. Рост населения требовал совершенствования не только орудий производства зерна, но и его переработки. В связи с этим К. Маркс заметил, что вся история развития машин может быть прослежена на истории развития мукомольного производства.

Итак, когда же человек начал выпекать из муки первые лепешки? Обходя острые углы древней истории, скажем так: тогда же, когда возникли первые ростки земледелия. А, может быть, даже и раньше. По крайней мере есть сведения, что шесть тысяч лет тому назад (в эпоху нового каменного века) люди, жившие первобытнообщинным строем, уже измельчали зёрна различных злаковых культур.

Вначале орудием были камни, затем их заменили каменные ступы и песты. Еще позднее человек нашел, что растирать зерна легче, чем толочь – так появилась зернотёрка, состоящая из двух камней: нижнего и верхнего. Ими пользовались египтяне, греки и другие народы.

Археолог М.Ф. Косарев подтверждает, что и древние обитатели Сибири, жившие на территории юга Тюменской области около трех тысяч лет назад, тоже пользовались зернотёрками для измельчения зерна.

Потребность в муке росла, зернотёрки совершенствовались: в верхнем камне появляется отверстие для засыпки зерна и рычаг для его перемещения. Так, по сути дела, появились первые жернова.

Перетирание зерна было занятием тяжелым. В одном из египетских папирусов, дошедших до наших дней, записано: «Свободные поставлены к работе над ручными мельницами: то, что поют певицы в хоралах богине Мерт – это скорбь, повесть о муках над жерновами’’.






Постепенно на смену зернотёркам приходят примитивные жерновые постава, которые с небольшими конструктивными изменениями благополучно прорвались сквозь мглу тысячелетий в наши дни. Ну, скажите, кто из россиян, живших в 30–60-х годах в деревне, не крутил жернова? Практически все. Более того, жернова имела почти каждая семья. Большинство из них были сделаны из березовых чурбаков с радиально вбитыми в трущиеся поверхности металлическими (чаще чугунными) пластинами. Были и из камня-гранита. Без ножек и с ножками. Наличие последних в семье моей прабабушки послужило поводом к раскулачиванию. А как же, машина!

В древнем Риме на таких же ручных, но более мощных каменных поставах использовался труд рабов. Но муки надо было всё больше, рабы не справлялись...

Первые «ослиные мельницы» появились на Сицилии за три века до новой эры. Апулей, живший во втором веке новой эры, в «Золотом осле» устами своего героя, волею случая превращенного в осла, гак описывает рабов, занятых на мельнице: «Кожа у всех была испещрена синими подтеками, исполосованные спины... лбы клеймены, полголовы обрито, на ногах кольца, лица землистые, все подслеповаты, и к тому же на всех мучная пыль, как грязный пепел».

При раскопках Помпеи (погибла при извержении Везувия в 79-ом году до н.э.) на стене одного из домов была обнаружена аллегорическая сценка «На мельнице», связанная с праздником в честь богини Весты, покровительницы мельниц и работающих на них ослов. Богине выражали благодарность за избавление от тяжелой работы. В день праздника ослы отдыхали, их украшали гирляндами цветов...

Но пока ослы крутили мельничные жернова, в Понтийском царстве в конце второго века до н.э. появились первые водяные мельницы. Производительность их была небольшой – до восьми килограммов зерна в час. Ставились они на небольших водотоках, часто на отводных каналах больших, средних и малых рек. Жернов приводился в движение от вертикальной оси, вмонтированной в центр рабочего колеса, в плицы которого ударялись струи воды.

Благодаря простоте конструкции эти мельницы быстро распространились по всей Малой Азии и достигли Рима. Следует отметить, что этот тип мельниц был хорошо известен на Руси в средние века и получил здесь название «мутовчатых». В Риме конструкция водяной мельницы была усовершенствована, вертикальный привод был заменен горизонтальным, и в историю мельницы вошла зубчатая передача. Но эту мельницу ожидала трудная судьба. По своему техническому решению, производительности она значительно опередила своё время. Широкое применение нашла она только через пять веков, когда человечество сделало шаг от рабовладельческого строя к феодальному.

Что касается ветряных мельниц, то первые из них были построены в Европе лишь в X в.

В России водяные и ветряные мельницы появились в XV в.

Во времена царя Ивана Грозного на русских мельницах уже мололи муку трех видов: крупчатую, сеяную и отсевную. Изготовление такой продукции требовало многократного просеивания муки на ручных волосяных ситах. Это была адская работа. В 1561 г. в «Летописце Соловецком» впервые упоминается механическое плоское сито для просеивания муки: «Сито сеет и насыпает, и отруби и муку разводит розно».

Видимо, соловецкие мельники были первыми, кто использовал плоские механические сита в мукомольном производстве, но изобретение осталось незамеченным. И только 325 лет спустя плоские рассевы с механическим приводом были заново созданы русскими мастерами и использованы на мельницах купца Алексея Графова.

Мельницы в Сибири появились сразу же после заведения пашни. Известны и первые сибирские мельники. Их имена можно найти в «Дозорной книге» за 1624 год, которая в числе других документов была издана А.И. Чукмалдиной в Москве» в 1903 году под названием «Тюмень в XVII столетии».

«На речке на Каменке усть Туры мельница мутовчатая посадских людей Пятунки Маловода, Ермолки Фадюшкина с братьями... На речке же на Тюменке мельница мутовчатая пашенного крестьянина Тренки Метелева... На речке на Малых Кармаках мельница мутовчатая пашенного крестьянина Первушки Букина с братьею... В ямской в Фуфаевой деревне мельница мутовчатая ямского охотника семейки Кузьмина Фуфаева... И всего в Тюменском уезде за всякими людьми в разных местах 6 мельниц, оброку с них платят в государеву казну на год 16 рублей».

Все указанные мельницы мололи муку зимою и летом «одними жерновы, а вода немалая»...

Настойчивое подчеркивание, что мельницы «мутовчатые», наталкивают на мысль, что в это время на Руси уже была известна и другая их конструкция – с горизонтальным приводным валом. На этих мельницах вертикальный вал, приводящий в движение жернов, и горизонтальный вал образовывали своеобразное колено, которое сочленялось деревянными шестернями – колесами.

В «Дозорной книге» за 1700 год, опубликованной в этом же сборнике, имеется упоминание уже только о двух коленчатых мельницах. Одна из них принадлежала посадскому человеку Петрушке Родионову, сыну Решетникова, а другая – Ивашке Афанасьеву, сыну Парфенову.

Как-то в главной библиотеке страны разыскал я книжку механика Василия Лавашова, изданную в 1811 году, с привычным для того времени длинным названием: «Полное наставление на гидростатических правилах основанное о строении мельниц каждого рода, водяного, также ветрами, горячими парами, скотскими и человеческими силами в действие приводимых».

По современным понятиям это была монография, обобщающая отечественный и зарубежный опыт того времени по строительству мельниц. Есть в ней и глава, посвященная описанию устройства паровых мельниц (включая чертежи и описание паровика Д. Уатта), которые появились впервые в Англии в конце XVIII века.

Книга эта, несомненно, дала мощный толчок конструктивной мысли русских механиков. Первая же паровая мельница (с двигателем Д. Уатта) была построена в селе Воротынцево Нижегородской губернии в 1818 году – значительно раньше, чем во многих странах Западной Европы.

Спустя шесть лет отец и сын Черепановы создают отечественный паровой двигатель «силой против 4 лошадей», который и устанавливают на ряд вновь построенных мельниц. Но из-за маломощности двигателя производительность их была небольшой – до 90 пунцов зерна в сутки.

Во второй половине XIX века с внедрением в мукомольное производство мощных паровых двигателей разгорелась ожесточенная борьба между владельцами вальцовых и жерновых мельниц. В итоге победили первые. Судите сами. Первая мельница, оборудованная вальцовыми станами, была построена в 1858 году в Казани. В 1866 году во всей России их уже – 126, а в 1892 году только в губерниях Европейской России – более 800. Мука, полученная на этих мельницах, была очень высокого качества. «Русские крупчатники, – писал Д.И. Менделеев в своей «Технологии», употребляют несколько способов для получения лучших сортов белой муки, которая у нас выходит едва ли не лучше, чем где – либо в других местах Европы».

Но большинство сельских мельниц все-таки были жерновыми. В статистическом сборнике «Волости и населенные места Тобольской губернии» за 1893 год, выпущенном Министерством внутренних дел, приведены сведения о 762 мукомольных предприятиях с числом работающих 1626 человек. Они производили продукции на сумму 385,5 тысяч рублей. В их число не попали мельницы, работающие сезонно, по нескольку месяцев в год. Таких было значительно больше, данных же по ним не приведено. Но вот, просматривая материалы статистического описания Тобольской губернии за 1912 год, нашел то, что искал. На просторах губернии призывно махали крылами 115290 мельницы-ветряков, и весело шумели у запруд на реках, речках на речушках 992 мельницы-водянки!

Наиболее богатыми на ветряки были Курганский (4111), Ишимский (3606), Тюкалинский (3036) и Ялуторовский (2999) округа. В Тобольском округе было всего 92 ветряных мельницы, но зато по количеству мельниц-водянок (125) он уступал только Тарскому (230), Ялуторовскому (166) и Ишимскому (145) округам.

Ищу свою деревеньку в Ялуторовском округе – нахожу... 20 ветряков! Это на каждых пятерых справных хозяев по мельнице! Так, а что рядом? В Денисово – 15, в Архангельском —23, в Кукушенском – 54! Дальше, дальше, дальше... Представьте, уже с некоторым волнением выискивал село – мельничного рекордсмена. Вот оно – Беловское, Ишимского округа (ныне Северо-Казахтанской области), привольно раскинувшееся по берегам озера Белого. Вокруг него на увалах разместились, радуя глаз жителей и всякого проезжего люда, 80 ветряков! Это по мельнице на каждых трёх хозяев!

Смею предположить, что это было не только сибирское, а может быть, даже и не только Российское достижение.

Эти-то тысячи ветряков и сотни мельниц-водянок и перемалывали многие миллионы пудов озимой ржи, ярицы, гороха, сушеной черемухи, боярки – всего того, что могло молоться.

Где это всё сегодня?




3. ТЕХНИЧЕСКОЕ


Вот мельница!

Она уже развалилась,

Веселый шум ее колес умолкнул

Стал жернов...

    А.С. Пушкин

Ветряные мельницы строились двух типов: «столбовки» и «шатровки». Таловские мельницы были все столбовками. Почему так назывались? Да потому, что вся мельничная конструкция вязалась вокруг огромного столба аршинного диаметра. Этот столб вкапывался в землю на глубину не менее трёх метров, для прочности обстраивался бревенчатым пирамидальным срубом – костром, или ряжем иногда деревянной избушкой. Верхние венцы ряжа плотно подгонялись к столбу, и на них крестом укладывались четыре хорошо обработанных бревна. На крестовине и возводилось здание мельницы. Основание, как правило, было квадратным, со сторонней не менее четырех аршин. Мельница рубилась в два этажа. На первом находился ларь для муки, а на втором – жернова, засыпной ковш и приводное устройство. Последнее состояло из горизонтального вала, на одном конце которого крепились крылья, а на другом – огромное (в диаметре не менее 3 аршин) зубчатое колесо. Оно своими деревянными зубьями, вытесанными из березового оглобельника, входило в зацепление со второй шестерней – тюрюком, которая через стальной четырехгранник соединялась с жерновом.






Для подъема верхнего жернова (а такая потребность возникала при насечке трущихся поверхностей камней) существовало специальное приспособление.

Мешки поднимались на второй этаж прямо с повозок через балкон, в перила которого был встроен ворот. Этим же воротом затаренная в мешки мука опускалась на повозку, но уже с балкона первого этажа.

Венчала мельницы-столбовки двухскатная или четырехскатная крыша.

Мельницы-шатровки обычно рубились в форме неподвижного восьмигранного сруба – амбара с наклоном стен кверху. Это сооружение по форме напоминало шатровое завершение церквей и сторожевых башен. Отсюда и название – шатровки. Часто восьмигранный шатёр обстраивали невысоким срубом с четырехскатной крышей, в одной части которого производился помол муки, а в другой хранилось зерно и мука.

Приводное устройство мельниц-шатровок несколько другое. Здесь вращение от главного горизонтального вала, приводимого в движение крыльями, передавалось через большое деревянное зубчатое колесо и верхнюю шестерню вертикальному валу, который пронизывал всю неподвижную фигуру башни. Через нижнюю пару цевочных шестерен, одна из которых крепилась на вертикальном валу, приводился во вращение верхний жернов.

Поворотное устройство мельниц также имело некоторое отличие. Чтобы уловить ветер, мельник с помощь бревна – воротила или бревенчатой вилки – поворачивал всю конструкцию мельницы-столбовки вокруг осевой опоры. В мельницах-шатровках в погоне за ветром мельник вращал лишь ее верхушку, в которой было смонтировано энергетическое устройство. Шатровки имели некоторые преимущества перед мельницами-столбовками. Благодаря тому, что их корпус покоился на постоянном фундаменте, энергетическое устройство выносилось на большую высоту. Это давало возможность ставить крылья больших размеров – с размахом до 20 метров, тогда как на столбовках он едва ли превышал восьми – десяти. Более мощные шатровки были значительно производительнее столбовок.

Н.А. Осипов, изучавший в конце XIX века экономический быт государственных крестьян Ишимского округа, отмечал, что сооружение мельницы – столбовки обходилось в 120–150 рублей, а мельницы шатровки – в 250–300 рублей. Первые, при хорошем ветре, перерабатывали за сутки до 70 четвериков (около 9 тонн – _М.О_.), а вторые – до 120 (около 15 тонн) зерна. Соответственно и годовой доход владельцев мельниц составлял в среднем 30 и 60 рублей. Отметим, что хорошая рабочая лошадь в то время стоило 15–20, а корова – 8–10 рублей.

Все в этих мельницах рублено и тёсано топором из дерева, лишь жернова каменные. Топором же, по меткому выражению Л.Н. Толстого крестьянин владел, как волк владеет зубами.

А.В. Ополовников – крупный специалист по древнерусскому деревянному зодчеству – называет ветряные мельницы кладезем строительной премудрости и смекалки деревенских плотников и механиков. И действительно, каким опытом и знаниями нужно было обладать, чтобы сделать крылья и корпус мельницы способными выдержать напор ветра огромной силы!

Едва ли мы можем дать лучшую оценку топорной работе наши? земляков – плотников и механиков, чем это сделал поэт Г. Рыленков

«Коль помянуть кого хотим
мы не добром,
Частим его дела:
топорная работа...
Но есть в Кижах собор.
Он срублен топором.
И меркнет перед ним
любая позолота...»

Конечно, мельницы не соборы, но сработаны они были на самом высоком уровне плотницкого искусства.

Где же брали сибиряки – мукомолы жернова? Везли их с Урала. Зимой – на санях, а летом сплавляли в барках по рекам.

По сведениям С.О. Пчелина, изучавшего в конце XIX века быт государственных крестьян в Антроповской, Тавдинской и ряде других волостей Тюменского округа, владельцы мельниц покупали камни в Тюмени. Цена на них устанавливалась в зависимости от его длины по диаметру – от трех до семи рублей за вершок. (4,4 см – _М.О_.). Следовательно, камень, имеющий в диаметре около метра, мог стоить в зависимости еще и от толщины и качества отделки от 70 до 160 рублей – до половины стоимости мельницы!

Но вот мельница срублена, жернова и оборудование установлены, зерно засыпано в ковш и до поры до времени удерживается в нём заслонкой. Мельник убрал клин-сторожок, отцепил тяжи-фиксаторы крыльев, довернул мельницу «на ветер», и она начинает оживать. «Открывай сыпь», – кричит мельник помольцу. А тем временем лопасти крыльев вращаются всё быстрее и быстрее. Мельница гудит, дрожит от напряжения; все глуше и мягче звуки жерновов; зерно течёт и течёт в жерло верхнего камня, и вот уже из-за обички по лотку потекла в ларь первая струйка теплой пахучей муки. «Господи, благослови труды наши, дай нам хлеб наш днесь...»

И уже тянутся к мельнице один по одному помольцы: кто на подводе, кто катит ручную тележку, а кто и с мешком на плече...

В середине 50-х годов одна из двух (уже двух!) оставшихся таловских мельниц была восстановлена. Из-под старых её жерновов мука сбегала почти до середины 60-х годов. Сгинула последняя мельница у месте с деревней, когда под флагом специализации и концентрации в ней были закрыты школа, магазин и жителям деревни, колхозницам, пришлось разъезжаться по всему белу свету.

Ещё раньше в разряд неперспективных попала Сплывайка – деревенька, стоявшая некогда на левом берегу Средней Бешкильки,  месте, где её пересекает тракт Исетск – Ялуторовск.

Каждый проезжающий по тракту мог видеть с моста в зарослях тальника, черемухи, смородины и хмеля мельничное строение. Многие сворачивали, купались в омуте у мельничной запруды... Наклонившись над перилами плотины, можно было смотреть и смотреть на разноцветье радуг, окаймляющих «бегущее» мельничное колесо, на мотающиеся косы водорослей и тёмно-зеленой тины, следить за пугливыми стайками рыбной мелюзги...

Сама мельница была простой, однопоставной. На скошенные ковшовые плицы водяного колеса с двухметровой высоты плотины срывался поток воды, направляемый лотком. Водяное колесо жёстко крепилось на бревенчатом горизонтальном валу. Через шестерню, фиксировавшуюся на другом конце вала, движение передавалось горизонтально расположенной шестерне-колесу и через её ось – на нижний жернов.

Скорость вращения водяного колеса регулировалась затвором- щитом, поднимая и опуская который можно было усиливать или ослаблять поток, падающий на плицы. Тонина помола устанавливалась специальным рычагом на подовой раме.

Зерно, поступающее на размол, вручную засыпалось в ковш. Мука из-под жернова самотёком поступала в приставной ящик-ларь. Много раз в качестве помольца приходилось мне бывать на сплываевской мельнице... При хорошем подпоре воды эта мельница за сутки перемалывала до семи тонн зерна.

В 1912 году на Средней Бешкильке стояли четыре мельницы-водянки. Но не только эта речка-невеличка лила воду на плицы мельничных колес. На берегах ее соседок-сестер, Верхней и Нижней Бешкильках, работало около дюжины мельниц. Целые гирлянды таких мельниц-водянок окаймляли речки Ирюм, Суери, Емуртлу, Большой Агарак, Емец – всех не перечислить.

Строились и более мощные мельничные сооружения, где вместо водяных колес использовали гидротурбины. Силовая установка таких мельниц состояла из вертикальной гидротурбины, работающей на напоре воды не менее трех метров.

В Скородуме (ныне Рассвет) на речке Нижней Бешкильке еще в начале 50-х годов работала такая гидротурбинная установка. Правда, она не приводила в движение жернова, а вырабатывала электричество. Энергии хватало на освещение села, а в дневное время на то, чтобы смолоть муку и привести в действие пилораму.

Первый мощный удар по сельским мельницам нанесла коллективизация – молоть стало нечего. После коллективизации большинство из них стояли недвижимыми памятниками былой кипучей деятельности края, трудолюбию и упорству сибирского мужика и горьким упреком новой власти, новому экономическому укладу. Поезжайте сегодня по сельским весям, и ваш взгляд нигде не зацепится ни за ветряк на угоре, ни за мельницу-водянку у тихого омута.

Сегодня поэты слагают гимны другой мельнице – железобетонному мельничному комбинату, который по словам С. Щипачева, «всем мельницам кровный брат...» Но надо бы добавить: брат-каннибал, безжалостно пожравший «братьев своих меньших».

Сегодня средний мельничный комбинат перерабатывает за сутки 300-350 тонн зерна, а самый мощный в стране и в мире (знай наших!) Ленинградский им. С.М. Кирова – около 2500 тонн. Ежегодно эти монстры поглощают около четырех миллиардов киловатт часов электроэнергии – это почти годовая выработка двух Днепрогэсов!

Для мойки зерна в среднем за год расходуется свыше 40 миллионов кубических метров питьевой воды. Следовательно, за неполных четыре года современные мельничные гиганты осушают такое озеро как Селигер.

А кто подсчитал все транспортные издержки, связанные с перевозкой третьей части урожая на «чудо-мельницы», а затем готовой продукции – обратно в сёла и деревни?

Где сегодня крестьянин смелет зерно, чтобы хлебный каравай, которым на Руси традиционно встречают гостей, всегда стоял на столе?




4. ОПТИМИСТИЧЕСКОЕ


– Что это все чай да чай?!

– Пей чай, парень, вода сильная

– она мельницы крутит...

Народное присловье


Сегодня, когда энергетический и экологический кризис – не отдаленная проблема, а реалии наших дней, все больше и больше стран и народов обращается к историческому опыту человечества – использованию энергии ветра и воды.

Есть на этом пути и страны – лидеры. Первая из них – Австралия. В этой стране ветродвигатели вырабатывают электроэнергию в небольших городах, населенных пунктах, фермах и отгонных пастбищах. Ветер здесь мелет муку, достает воду из артезианских скважин, стрижет овец, согревает и освещает жилища.

Множество небольших ветряков работает в Японии. Их устанавливают прямо на крышах индивидуальных домов, что позволяет решить проблему не только освещения, но и обогрева жилищ. Даже при самом слабом дуновении ветерка конструкции силовых агрегатов позволяют получить энергию, достаточную для приготовления чая и бритья. А если нет ветра? Тогда двигатели могут работать на энергии, накопленной аккумуляторами.

Одна из наиболее развитых в аграрном отношении стран Западной Европы Голландия уже давно вкладывает крупный капитал в разработку все более совершенных ветровых двигателей. По оценке экспертов, здесь уже к 2000 году свыше 25% энергопотребления будет обеспечиваться за счет этой неиссякаемой кладовой.

Занимаются проблемой использования ветра как альтернативного источника энергии и ряд стран восточной Европы. В частности, в Чехословакии разработаны и широко внедряются в хозяйственную практику ветроэлектростанции мощностью 200, 500 и 1000 вт.

В 50-х годах во многих колхозах и совхозах нашей области появились первые ветроэнергетические установки, с помощью которых обеспечивалось водоснабжение ферм.

Хорошо помню такой ветряк в селе Архангельском (колхоз им. Ленина) Исетского района. Ветросиловая установка, высоко поднятая стальными ажурными конструкциями, бросалась в глаза издалека. Видно было, как поблескивали на солнце ветроулавливающие лепестки огромного армированного колеса-двигателя.

Сгинули они так же внезапно, как и появились. Думаю, что их исчезновение очень тесно связано с подключением сел и деревень к центральным линиям электроснабжения.

Но, оказывается, не все были такими безоглядными... Лет пять назад удалось мне побывать в филиале Московского областного краеведческого архитектурно-этнографического музея, расположенного на территории бывшего Воскресенского монастыря. Вот там –то, напротив старой мельницы-шатровки, на другом берегу Истры, и увидел я вновь ветряки 50-х годов – они все еще исправно несли свою службу. Ветряки эти не очень похожи на своих прародителей и не муку мелют, а вырабатывают электричество и достают из-под земли воду, но это – ветряки!

Есть в моей папке, где собрана информация о мельницах, и сведения о ветроэнергетических установках, работающих на Таймыре. Они дают дешевую электроэнергию для питания системы диспетчерского управления, телемеханики и радиорелейных станций самой северной в мире трассы газопровода Мессояха – Норильск.

Есть сведения о ветряках, работающих на Чукотке, Камчатке, Сахалине, и... всё. Согласен, информация неполная, но можно с уверенностью утверждать, что ветроэнергетических агрегатов, работающих в нашей стране, всего ... несколько сотен. Хорошо знаю южные районы области. Многие, как говорится, проехал вдоль и поперек, но ветряков не видел. А ведь когда-то придётся начинать и нам. Давайте подумаем об этом сегодня, а начнём завтра.

Наша расточительность по отношению к богатству, дарованному природой, беспредельна и неостановима. И в этом устремлении мы приносим в жертву новому неведомому молоху своё благополучие, здоровье и жизнь наших потомков.

В погоне за сиюминутной выгодой (надо ещё посмотреть, есть ли она!) в верховьях малых и больших рек вырубаем леса (ещё кубометр дров!), осушаем подпитывающие их болота и ведём торфоразработки (ещё тонна торфа!), под обрез рек распахиваем сенокосы и пастбища (ещё гектар пашни!), в водо-охранной зоне строим скотные дворы и свинофермы (нет проблем с отводом талой и дождевой воды!); буквально блюем, рыгаем в источник, из которого пьём.

В итоге около 200 малых рек юга области обезвожены, загажены и нуждаются в экстренной помощи. О трагическом положении рек: Аремзянки, Ука и Вагая с их притоками; Катышки, Быструшки, Верхней, Средней и Нижней Бешкелек и многих других – наша областная пресса писала не раз, но, как говорится, «скоро сказки сказываются ...»

Для того чтобы и дело скоро делалось, ещё сегодня необходимо иметь разработанные мероприятия, предусматривающие оздоровление и наполнение пусть даже самых маленьких речушек. Таких, к примеру, как речка Шумовка, некогда впадавшая в Нижнюю Бешкильку. Для того, чтобы она зашумела вновь, с её пути надо убрать непроходимые земляные дамбы, возродить родники, построить мосты. Ну, а на первый случай хотя бы убрать с её берегов скотомогильник. И сделать это должны руководители совхоза «Коммунар», вконец «замордовавшие» речушку. Впрочем, и сама Нижняя Бешкилька, также частично протекающая по территории этого хозяйства, в плачевном состоянии. Она вся копана и перекопана, в неё то и дело «уходит» навозная жижа от стоящего на её правом берегу коровника. А ведь в дореволюционные времена речка крутила жернова двух денисовских мельниц.

Пришла, видимо, пора создания в области комитетов общественного спасения малых рек на всех уровнях: от областного Совета до сельского с наделением их чрезвычайными правами и полномочиями.

В настоящее время уже кое-где началось строительство капитальных плотин на малых реках, и это правильно, так как десятки (а может, и сотни) временных сооружений, которые восстанавливаются ежегодно после паводков, только усугубляют положение.

Но создавая плотины, надо предусмотреть и строительство при них водяных мельниц. Не будет обузой такая мельница любому предприятию, а больше всего в их строительстве должны быть заинтересованы крестьяне, ставшие самостоятельными хозяевами.

Для заинтересованных могу сообщить адрес, может быть, первого в нашей стране подобного опыта: село Водениково Каргопольского района Курганской области. Написал о нём в курганской газете «Профсоюзы и время» (№3, 1991 г) В. Мартьянов.

Так как не все смогут найти эту газету, изложу коротко суть информации.

Пенсионер Бобков М.П. совместно с тремя уже женатыми сыновьями выкупил мельницу со всем оборудованием. Она стоит чуть в стороне от больших дорог на реке Миасс невдалеке от ее впадения в Исеть. Райисполком отвел им рядом с мельницей 20 гектаров пашни и сенокосных угодий. Все четыре семьи переехали на хутор и живут одной большой семьей. Производят зерно, ставят сено, откармливают скот, работают на мельнице. Сыновья Марка Петровича отладили механизмы мельницы, сконструировали машины для очистки гречихи. Сейчас мельница приносит им основной доход: за помол берут три рубля с центнера, а за очистку гречихи – 20 рублей. Желающих хоть отбавляй!

Так что же, пришло время Бобковых. Ещё немного и взметнутся ввысь ажурные конструкции ветряков, встанут у плотин мельницы- водянки!

Верую!..

Малые реки помогут нам не только молоть муку, драть крупу, дробить зерно, но и выполнять массу других хозяйственных работ, освещать и отапливать жилища. Дело за малым: инженерам-конструкторам надо спроектировать мини – ГЭС, отвечающую всем современным требованиям, желательно модульного типа. Чтобы она могла осветить буквально несколько домов, а при необходимости была способна снабдить энергией целый поселок.

Давайте расслабимся и немного помечтаем...

Такую компактную мини-ГЭС конструкторы создали... Не стало проблем с подачей электроэнергии в глухие «медвежьи углы», горные районы, пограничные заставы, единодворные крестьянские хозяйства, небольшие хутора, деревеньки, временные поселки первопроходцев... Отпала нужда строить дорогостоящие линии электропередач... С облегчением вздохнули «твердолобые» экологи – противоборцы строек века с их гигантскими плотинами и бескрайними водохранилищами...

Мини-ГЭС, работающие на небольшом подпоре воды (два – три метра), органично впишутся в природно-хозяйственные комплексы...

Будет так? Верую!..

Закрутятся жернова мельниц, которые человек – созидатель поставит вновь на равнинах, увалах и косогорах; уютно устроит их на берегах чистых и полноводных рек.

Верую! Иначе – не жить ...




ЕХАЛА ДЕРЕВНЯ НА ЯРМАРКУ





ИСТОКИ


Гусь да баба – торг;

два гуся, две бабы – ярмарка

    Русская народная поговорка

Видимо, с самого начала нам, читатель, надо разобраться, что же включает в себя понятие «ярмарка» и «торжок»? Чем отличается ярмарка или торжок от обыденной, повседневной торговли? Пожалуй, наиболее полное и развернутое определение ярмарки дал С.И. Ожегов: «Ярмарка – периодически устраиваемый съезд торговых и промышленных организаций, коммерсантов, промышленников, преимущественно для оптовой продажи и закупки товаров по выставленным образцам». В словаре С.И. Ожегова мы не найдем определения торжка, но его оставил В. И. Даль: «Торжок, торг, торжище – привоз, рынок, базар; место продажи и купли». Правда, за пределами этих определений остались как эмоциональная, зрелищная сторона, так и чисто коммерческая, количественная – результат торговли.

Они-то, эти две грани, в решающей степени и разделяли понятия – «ярмарка» и «торжок». Ярмарка всегда более красочна, многолюдна, насыщена зрелищами спортивного характера (борьба, конные бега с участием наиболее сильных, ловких и удалых молодцов). Надо сказать, что в Сибири редкая ярмарка обходилась без народного борцовского турнира. Такие турниры были традиционными на Рафайловской и Мокроусовских ярмарках Ялуторовского уезда, Курганских и Ишимских ярмарках.

«Я, паря, на многих ярмарках «круги выносил», – часто говаривал мой однодеревенец и однополчанин моего деда по первой империалистической войне И.М. Ионин. «Вынести круг» – значит победить в борцовском ярмарочном турнире. Слава о таких борцах шла широко. Имя победителей было у всех на устах. Ярмарочные комитеты и богатые купцы устанавливали победителям призы. Тот же Иван Михайлович: «Я, паря, семь призовых лошадей с ярмарок увел» (хороший конь стоил 100-300, а то и 500 рублей, рабочая лошадь – 10-50 рублей). Чтобы победить в турнире большой ярмарки, в ход шли и маленькие хитрости, но это уже другой разговор...

На крупных ярмарках, таких, как Никольская, Мокроусовская, Крестовская, выступали профессиональные борцы, цирковые и драматические полупрофессиональные и профессиональные артисты.

И по денежному обороту ярмарка, пусть даже самая малая, была несопоставима с торжком. Здесь счет шел на тысячи, десятки, сотни тысяч, а на самых крупных – миллионы и десятки миллионов рублей. На торжках денежный оборот исчислялся сотнями, редко – тысячами рублей. Те торжки, которые ежегодно наращивали свой оборот (и он стабильно достигал нескольких тысяч рублей), переводились правительством в разряд ярмарок.

Следует обратить внимание на термин «базар» в определении торжка В.И. Далем. В Сибири базар не ассоциировался с торжком. Практически, в большинстве торговых сел (и, несомненно, во всех городах) проходили еженедельные базары. Чаще таким днем выбиралась суббота, но, кроме нее, базарные дни могли проходить и в другие дни недели, включая и воскресенье. Выбор того или иного базарного дня определялся, видимо, свободным от торговли днем в других, соседних, торговых центрах с целью привлечения большего числа как продавцов, так и покупателей. Но базары, в свою очередь, ни в коей мере не сопоставимы по денежному обороту с торжками: здесь привоз и продажа товаров ограничивались, как правило, сотнями рублей.

Как возникли ярмарки и торжки? Почему одни из них прозябали в безвестности, а другие купались в лучах сибирской или даже Российской славы? Непростые вопросы. В них перекрещивается множество причинно-следственных связей. Если мы с вами начнем размышлять над ними, то в числе первых, несомненно, вычленим дороги. «Но ведь любой город, любое село или деревня не без дорог», – скажете вы. Да, это должны быть дороги особые – торговые дороги, по которым перемещались основные товарные потоки. Что могло притормозить их, приостановить, развернуть в торг? Невскрывшаяся река? Большой емкий рынок? Уже идущий торг? Развитая заводская промышленность и ремесла? Да, каждый из этих факторов в отдельности или их различное сочетание, совокупное их действие могло не только остановить, но и истончить и совсем растворить их.

Но кто объяснит, почему с кратчайшего торгового пути на восток один из них вдруг круто заворачивает на северо-восток, а встречный ему – на северо-запад? Почему Ирбит, а не Тюмень или Екатеринбург? Почему не село Моршихинское, вольно раскинувшееся на почтовом и торговом Сибирском тракте, а село Мокроусовское, стоящее вдалеке от больших торных путей на проселочной дороге? Почему село Мокроусовское, а не Соловьево (звучит-то как (!), или деревня Журавлева (в конце XIX века более двух тысяч жителей), которые и сегодня стоят всего в нескольких десятках километров друг от друга?) Или почему вдруг, словно по мановению волшебной палочки, ярмарка возникала в безвестных «Крестах?»... Быстро протягивалась телеграфная линия, представители крупнейших российских банков и торговых домов открывали свои конторы, разворачивался цирк, открывался театр, как грибы после дождя, вырастали рестораны и трактиры. Миллионные торговые обороты создали славу Крестовской ярмарке... Или почему св.Макарий простер свою милостивую длань над безвестным десятидворным Ивановским выселом в Аромашевской волости (здесь действовали Прокопьевский и Рождественский торжки) и лишил своего покровительства добрых полтора десятка других сел и деревень?

Может быть, в какой-то мере мы ответим на эти вопросы, проследив историю возникновения и развития первой не только по рождению, но и по значению и славе сибирской ярмарки.

«И вновь прибрать из охочих людей, от отцов детей, от братии братьев, от дядей племянников двадцать человек для основания Ирбейской слободы» – это строки из приказа верхотурского воеводы Воина Корсакова за 1632 год.

В том же году слободчик Иван Спицын вместе с «прибранными» крестьянами на пригожем месте, при впадении речки Ирбейки в Ницу, над озером Андреевским поставил слободу. Через год она уже обстроилась. Жители занялись хлебопашеством. Хлеб на целине родился хорошо. Его сплавляли в сибирские города по Нице, Туре и Тоболу, на дощанниках, сооружаемых здесь же, в слободе. Село росло, развивалось не только земледелие, но и ремесла, ширилась торговля.

А как образовалась ярмарка? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Одни авторы (Д.Я. Резун, Р.С. Василевский) отмечают, что слобода была построена там, где проходила «старая казанская дорога» на Тюмень, на месте древнего менового торга между угро-финским населением Урала с народами Югорской земли, давая тем самым понять, что это и предопределяло судьбу слободы.

Другие (О.Н. Вилков, М.Н. Громыко) подчеркивают, что вначале слобода притягивала только жителей соседних деревень и слобод, затем здесь начинают останавливаться проезжие купцы, которые отклонялись от официально установленного пути, шедшего по Бабиновской дороге на Верхотурье. Причины прямого следования купеческих обозов на Ирбит выдвигаются две: первая – удобный, безопасный и короткий путь до Тюмени (всего 166 верст); вторая – стремление купцов обойти Верхотурскую таможню. Вторая причина едва ли состоятельна. Вчитаемся хоть бы в краткие извлечения из грозных указов российских правителей в адрес сибирских таможенников. «По нашему указу велено пересматривать все товары порознь и оценивать, ты делаешь воровство, что над торговыми и промышленными людьми в провозимых товарах не смотришь и в том норовишь для себя бездельныя корысти...» – это из указа Алексея Михайловича (от 15 января 1650 г.) проштрафившемуся Верхотурскому таможенному голове Дрягину. Но, как говорится, «у хлеба не без крох». И вот уже 28 лет спустя царь Федор Алексеевич вновь вынужден издавать указ, на этот раз детально регламентирующий действия таможенной службы: «... как бояре, и стольники, и воеводы, и дьячки, и письменные головы поедут из Сибирских городов к Москве или наперед себя отпустят жен и детей своих, и племянников, и людей... верхотурскому таможенному голове... искать у них... соболей и лисиц, и шуб собольих и лисьих, и куниц, и бобров, и всякой мягкой рухляди, в возах, сундуках, и в коробьях, и в бочках, и сумах, и чемоданах, и в платье, и в постелях, и в подушках, и в бочках винных, и в запасах во всяких, и в печеных хлебах, и в халатах, велено обыскивать, домышляючись всякими мерами накрепко... чтобы в пазухах и в штанах и в зашитом платье отнюдь никакие мягкие рухляди не провозили... да что у кого всякой Сибирской меховой рухляди найдет... имать в казну Великого Государя».

Особенной строгостью отличался «Регламент» таможенной службы при Петре I: «А буде который голова, забыв страх божий и к Великому Государю крестное целование и его государский гнев, учнет воровать, пошлины красть и с иными делиться, или в пошлинах торговым людям спускать и давать им выписки... им будет учинено жесткое наказание: биты будут кнутом, а все животы их будут взяты на Великого Государя безо всякой пощады, а сами сосланы в ссылку».

Да, государи умело и жестко блюли свои интересы, но и слуги их, как видим, о своем животе пеклись неустанно.

Система торговых поборов была сложной и громоздкой. В сохранившихся таможенных книгах Сибирских городов XVII–XVIII вв., хранящихся ныне в фондах Сибирского приказа (ЦГАДА), содержится запись о сборах 14 различных пошлин. Главной из них была «десятая записанная пошлина» (бралась десятая часть стоимости провозимого товара (_М.О_). Следовательно, таможенному осмотру и обложению торговым налогом подвергались все сословия Российского государства. Понятно, что таможенные кордоны и рогатки во главе с государевыми целовальниками стояли на всех дорогах и тропах, соединяющих Сибирь и Европейскую Россию. Мимо таких застав не проходили даже и «гулящие люди», с которых бралась «явчая пошлина» по четыре деньги (две копейки (_М.О_.) с каждого. Не могли купцы проехать Ирбита, не заплатив торгового налога государству.

Ещё одну версию выдвигают местные старожилы: поскольку слобода стояла на середине сухопутного волока Верхотурье – Тюмень, зимой все купеческие обозы проходили через нее. Купцы, попавшие в слободу к многолюдному престольному празднику Рождества Христова, не упускали случая поторговать. Так возникла ярмарка. В этом объяснении необходимо отметить два момента: действительно, большинство ярмарок и торжков губернии по времени были привязаны к церковным праздникам; начальный торг заводился не проезжими и приезжими купцами, а местными торгово-промышленными и служилыми людьми, ремесленниками и крестьянами.

Обычно всё начиналось на таких праздниках с продажи съестного и различных напитков. Местные мастерицы – стряпухи выставляли для продажи калачи, булки, шаньги сметанные с капустной, морковной, творожной, картофельной и другими начинками, которые тут же, на месте продажи, обильно поливались горячим подденьем и маслом («Поливай, хозяюшка, не жалей, хозяюшка, своего добришка, за мужниной головой лей маслом, что водой»). Продавались баранки, медовые пряники, горячие блины и пироги на разный вкус («Пироги! Пирог ирбейской, с рыбой тюменской. Подь-дойди!.. Купи пироги! Эх, вкус ангельский, гусь шадринский, баранина степная, мука пуховая: подь-дойди!»).

К таким праздникам обильно варилось пиво, ставилась медовуха, готовились различные сбитни – горячие напитки из меда с добавлением трав и пряностей («Сбитень горяч! Кипит – клокочет! Кто выпьет, еще захочет! Вот сбитень, вот горячий – пьет приказный, пьет подъячий, пьет мужик с бородой, пьет парень молодой и пр.»).

Продавали и то, что сами в лесах добывали: «По ягоду, по клюкву; я из города Ирбита, продаю щедровито, ягодки девки брали, с кочки на кочку скакали, подь-ходи!» «Орехи Кедровы, орехи – калены, бабам продаю, девкам так даю. Налетай!» Постепенно товаров становилось больше, круг их – шире. Празднику сопутствовал торг, торгу – праздник: гуляющему – удовольствие, купцу – рубль.

Слава Ирбитской ярмарки ширилась, достигла Москвы, и царь Михаил Федорович специальным указом в 1643 году ее узаконил. Получив право беспошлинной торговли, ярмарка с каждым годом становилась все популярнее. В первые десятилетия торг шел меновой – обменивался товар на товар. Пушнина менялась на котлы, топоры, ножи, серпы и другие товары. Позднее в ход пошли и деньги.

В XVIII в., когда Ирбитская ярмарка уже затмила все сибирские и уральские съезжие торги, делается первая попытка перевести ее в более удобное место. Татищев В.Н., историк и географ, будучи управляющим уральскими казенными заводами, издает распоряжение о переносе ярмарки в Екатеринбург. Но ярмарка в нем не приживается, она возвращается в Ирбитскую слободу. В XIX в. М.М. Сперанский, сибирский генерал-губернатор, вновь делает попытку перевести ярмарку, на этот раз уже в Тюмень, но и она оказалась неудачной.

Кто сегодня скажет, какая сила вновь и вновь возвращала ярмарку дальними разбитыми дорогами, в захолустье, неустроенность и тесноту, на берега светловодной реки Ницы? Почему не прижилась ярмарка ни в Екатеринбурге, ни в Тюмени? Ведь Макарьевская ярмарка (Макарьево – уездный город Нижнегородской губернии), переведенная в 1817 году в Нижний Новгород, не зачахла, не захирела, а набрала силу и под новым именем стала знаменитой на весь мир.

В размышлении над этим феноменом приходят мысли о таинственном сверхъестественном мире, божественном провидении: уж не решается ли судьба ярмарок на небесах?

Ну, а если серьезно, то именно здесь, в Ирбите, ярмарка чувствовала себя хорошо. В 410 лавках гостиного двора торговали всем, что можно было купить в России, Западной Европе и Азии. В середине XIX в. она уже конкурировала с «Карманом России» – Нижнегородской ярмаркой. Многие десятки иностранных фирм и компаний имели здесь своих представителей, многие сотни крупнейших торговых домов почти из 200 городов России держали здесь своих агентов. Торговые обороты ярмарки достигали 70 миллионов рублей.

Основными покупателями и продавцами товаров были сибиряки. Выгодно продав в Ирбите пушнину, масло, сало, кожи, хлеб, мёд, шерсть и др. – закупали оптом привозные европейские и азиатские товары. В конце прошлого века по Нице, Туре и Тоболу с товарами, закупленными в Ирбите, и теми, что везли на ярмарку, курсировало около сорока пароходов и барж. За навигацию только из Ирбита сплавлялось около 800 тыс. тонн грузов и свыше миллиона тонн перевозилось гужевым транспортом.

К концу XIX в. городок на Нице, как когда-то и Верхотурье, оказался в стороне от новых путей сообщения (линию железной дороги начали прокладывать через город только в 1913 г.). Торговые обороты ярмарки начали падать, но даже и тогда она оставалась самой крупной к востоку от Урала.

1930 год стал последним годом существования Ирбитской ярмарки – она не вписывалась в плановую экономику, как, впрочем, и всё то, что двигалось вперед, развивалось и преображалось умом, инициативой и предприимчивостью русского человека.




ЯРМАРОЧНОЕ ПОЛОВОДЬЕ


Торг любит волю, а ум – простор.

Ремесло – золотой кормилец.

    Русские народные пословицы

А теперь вместе с вами, читатель, расстелем на столе подробную карту Тобольской губернии с нанесенными на нее большими и малыми реками, озерами, почтовыми, земскими и торговыми трактами, проселочными дорогами, а при них – уездными городами, слободами, селами, деревнями, выселками и заимками (скажем, в масштабе 10 верст в английском дюйме) и, вооружившись карандашом, перенесем на неё информацию губернского статистического комитета о количестве ярмарок и торжков в 1912 году...

Что же получилось? Севернее 58 параллели, прорезавшей город Туринск, село Кошукское (этого же уезда), отчеркнувшей с южной стороны озеро Сейтовское (уже в Тобольском уезде), деревню Карачину, село Долгушино и отрубившей верховья рек Оу и Миса, ярмарок и торжков, как говорится, «раз-два и обчёлся» – всего 10. Южнее же этой линии оказалась вся остальная россыпь отмеченных нами ярмарок и торжков. Сколько же их? Начнем считать по уездам. В Курганском уезде в 89 селах и деревнях – 153 ярмарки и торжка, в Ишимском – в 64 -126, в Ялуторовском – в 57-104, в Тарском – в 34-50, в Тюкалинском – в 32-55, в Тюменском – в 19-29, в Туринском – в 14- 37, в Тобольском – в 9-16, в Березовском – две ярмарки, в Обдорске, в Сургутском уезде одна ярмарка в селе Юганском. Всего в губернии было 320 ярмарочных сел и деревень, и в них – 573 ярмарки и Торжка.

Кроме того, в уездных центрах насчитывалось ещё 25 ярмарок и торжков: в Ялуторовске – пять, в Кургане – четыре, в Таре – четыре, в Тюкалинске – четыре, в Ишиме – три, в Туринске – две, в Сургуте – одна, в Тобольске – одна и в Тюмени – одна.

Следовательно, всего на территории губернии действовало 598 ярмарок и торжков. Много это или мало? Всё, как говорится, познается в сравнении. В среднем на каждые восемь сел и деревень и на каждых 430 самостоятельных хозяев – по ярмарке или торжку. Понятно, что средний показатель сглаживает полярные значения, но посмотрим на явление и с этих позиций. В Сургутском уезде ярмарка или торжок приходились на 123 населенных пункта и 1300 хозяев. В то же время в Ишимском уезде ярмарка или торжок объединяли в среднем пять населенных пунктов и 410 самостоятельных хозяев, в Ялуторовском уезде – четыре и 350, в Курганском – три населенных пункта и 340 хозяев. Замечательно, не правда ли? Всего 340-350 хозяев способны были организовать и ежегодно поддерживать торговые традиции.

Что же питало ярмарочные половодье? На этот вопрос давно дал исчерпывающий ответ М.Д. Чулков: «Число и щастие купцов, зависит от числа и щастия рукодельников...» А рукодельников (да ещё каких рукодельников!) губерния в начале XX в. насчитывала многие сотни тысяч человек.

На территории губернии проживало более 266 тысяч самостоятельных хозяев, а общее число жителей составляло 1529 тыс. человек. В сельскохозяйственном использовании находилось свыше 3416 тысяч казенных десятин земли (казенная десятина равнялась 1,092 гектара – _М.О_.). И это без пастбищ, на которых с ранней весны и до поздней осени паслись почти миллионные стада лошадей, крупного рогатого скота, овец, свыше 250 тыс. голов свиней и несчетное количество уток и гусей. Последняя фраза – это не метафора. В сёлах и деревнях Сибири птицу (кроме кур) содержали не так, как мы себе это представляем и делаем сегодня (делаем ли?). Чуть подросших цыплят, предварительно пометив, вместе с взрослым поголовьем отправляли на реки, озера, болота и болотца, где они и паслись до глубокой осени. Не здесь ли и нужно искать корни народной пословицы «Цыплят по осени считают»?

Ежегодно распахивалось около 2300 тысяч десятин земли, ежегодно крестьяне губернии собирали в пределах двух миллионов тонн зерна, одного миллиона тон картофеля, 500–700 тыс. тонн овощей.

Да, было чего молоть сибирскому мужику. Сутками крутились жернова 992 водяных мельниц, и с раннего утра до позднего вечера махали крыльями более 15 тысяч ветряных. Эти цифры с трудом укладываются в наше сегодняшнее трансформированное сознание. Нас десятилетиями отлучали не только от веры, но и от национальных трудовых традиций, крестьянской культуры, этики и эстетики. Мельницы, мне думается, оказали на весь этот ряд самое существенное влияние. После коллективизации большинство из них стояли недвижными памятниками былой кипучей деятельности края, трудолюбию и упорству сибирского крестьянина и горьким упреком новой власти, новому экономическому укладу. Поэтому, несмотря на своё утилитарное значение, они ушли в небытие вместе с сотнями церквей, часовен и мечетей (в 1912 г. их насчитывалось более 1300) – так были обезглавлены и обезручены наши сёла и деревни.

Скромный лесостепной пейзаж каждого села и деревни (если опять же исходить из средних статистических величин) украшали по три – четыре мельницы. Но вот в селе Ингалинском Ялуторовского уезда – 40, в селе Казаркинском Курганского уезда – 47, в деревне Кукушки Ялуторовского уезда – 54, в селе Крестинском Тюкалинского уезда – 59, в Баженовском этого же уезда – 70, а в селе Беловском Ишимского уезда, привольно раскинувшемся по берегам озера Белого, – 80! Смею предположить, что это был не только сибирский, а может, даже, и не только российский рекорд. В этом селе на трех самостоятельных хозяев приходилось по мельнице.

Может быть, кто-то из читателей и усомнится в приведенных цифрах («Не всякому писаному верь...»), но у меня они ни недоверия, ни сомнения не вызвали. В деревне моего детства Таловке (вечная ей память!), в 1912 году насчитывалось 120 дворов, а с полуденной ее стороны «отбивали атаку» ветров 20 мельниц. На моей памяти, в конце 40-х годов ещё стояли три мельницы, от трех оставались двадцатиметровые двухобхватные столбы, вкопанные в землю, а от остальных 14 – пеньки или углубления – воронки. Движимые историческим любопытством, мы их неоднократно пересчитывали.

Не знаю мельничных конструкций Тюменского, Тарского, Ишимского и других уездов, ничего не могу сказать в этом плане и о мельницах Ялуторовского уезда, даже тех, что были в деревне Кукушки, находящейся всего в семи верстах от нашей деревни, но о «своих» могу сказать одно – они были верхом совершенства плотницкого искусства.

Поднятые над землей ажурной конусообразной конструкцией фундамента (не на трёх ли метровую высоту?), мельницы могли свободно поворачиваться вокруг опорного столба на все стороны света.

Не вдаваясь в конструктивные особенности, скажем, что каждая из них обошлась своим создателям (в ценах 1912 года) в 350–400 рублей. За сутки одна мельница могла перемолотить до 70 четвериков (560 пудов – М.О.) зерна. По словам И.М. Нонина, мельница приносила их семье до 110–120 рублей дохода в год.

На территории губернии действовало свыше тысячи маслоделен, оборудованных машинами (в том числе и знаменитым сепаратором «Альфа-Ловаль»), посудой и принадлежностями молочного хозяйства, которые поставлялись сибирским производителям масла товариществом «Альфа-Нобель» через свое отделение в г. Омске.

Кроме этого, в большинстве крестьянских хозяйств для производства топленого масла использовалась и своя, проверенная веками технология. Настоявшееся в кринках молоко хозяйки ставили в вольный жар русской печи, где оно и томилось до вечера. С выстуженного молока снималась пенка и укладывалась в керамическую же латку литров на пять. После заполнения её на три четверти  в дело «вступала» мутовка. Пенка взбивалась в сливочное масло, сливалась пахта и латка ставилась опять же в вольный жар печи. Растопленное масло сливалось в корчаги и хранилось летом в погребах (бывало, что и портилось, тогда этим прогорклым маслом теже Нонины мазали тележные оси и трущиеся детали своего ветряка), зимой же разливалось в специальные плоские формы и хранилось замороженным. Продавалось такое масло самими крестьянами на базарах, торжках, ярмарках или сбывалось перекупщикам, чаще всего постоянным, которые хорошо зарабатывали на посреднических услугах («Делавцу полтина, а перекупщику рубль»). Последние продавали его на ярмарках оптовым покупателям, а через них оно сотнями тысяч пудов развозилось по всей России и поставлялось за рубеж. Сибирское масло успешно конкурировало с вологодским, его приобретали лучшие торговые фирмы Запада, а английская королева Елизавета не садилась за завтрак, если оно не стояло на столе.

С утра да позднего вечера в губернии работали свыше 500 маслобоен, оборудованных дробильными станками, вальцевыми давилками, механическими и гидравлическими прессами, поставляемыми Елисаветградским машиностроительным и чугунолитейным заводом В.А. Ясульского.

Сырьем для производства растительного масла служили в первую очередь семена льна и конопли. Коноплю и лен в губернии возделывала практически каждая семья, в основном для получения волокна, которое шло на изготовление канатов, веревок, мешковины, тканей и других изделий.

В русской крестьянской семье Сибири на каждую женщину и взрослую девушку засевалось по десять соток льна. Она его должна была прополоть, вытеребить, расстелить, перевезти к водоёму, замочить, высушить, измять, прочесать, спрясть из кудели пряжу, вздверяжить, разбить на пасмы, настроить кросна, выткать полотно, полотенца, скатерти, половики – будущее её приданое. Значительная часть этих товаров также поступала на ярмарки и торжки.

Кроме того, высевались специальные масличные культуры: рыжик, горчица, подсолнечник. В небольшом количестве было и кедровое масло.

Потребность крестьян в металлических изделиях обеспечивали как городские, так и сельские кузнецы.

В каждой деревне из 30–40 дворов была своя кузница. По пять-семь кузниц работало в селах: Верхнем Бешкиле, Мокроусове, Ингалинском, Теренкуле, Суерском, деревнях: Ильиной и Кукушках Ялуторовского уезда. По шесть кузниц – в селах Дымковском и Чукреевском, а также в слободе Туринской Туринского уезда. Наиболее богат кузницами был Курганский уезд. Здесь по четыре-пять кузниц насчитывалось в десятках сел и деревень, а в селах Чесноковском и Верхне-Алабугском – 10, Введенском – 12 кузниц. Но и это еще не предел. В селе Казаркинском молодые кузницы «ковали и принаковывали» в 16, а в селе Шмаковском – в 18 кузницах. Но рекорд по числу кузниц принадлежал селу Каменскому Тюменского уезда – 19 кузниц. Всего же в одиннадцати сельских обществах Каменской волости работало 70 кузниц.

Кузнецы готовили фурнитуру для телег, кошев, беговушек, ворот, дверей: изготовляли, наваривали, клепали сошники к плугам и сохам, обтягивали колеса, ковали лошадей и выполняли всякую другую работу на крестьянскую руку. Многие из них работали «на заказ», но и на ярмарки и торжки вывозилась продукция на десятки тысяч рублей.

В городах, селах и деревнях губернии действовали сотни промышленных предприятий, которые производили товарную продукцию на миллионы рублей. Большинство из них были мелкими, насчитывавшими до десятка рабочих. Крупных производств с несколькими сотнями работников было не так уж и много. К таким можно отнести суконные и бумажные фабрики в Тюменском и Туринском уездах, винокуренные заводы в Тобольском, Тюкалинском, Ялуторовском, Курганском и Тарском уездах. Каждое из этих предприятий производило товаров на сумму от 70 до 300 тысяч рублей в год.

Мелкие предприятия производили товаров в среднем на сумму от двух до пяти тысяч рублей. Но и они при многочисленности и многопрофильном производстве (кожевенные, салотопные, кирпичные, гончарные, пимокатные, свечные, столярные, пряничные, овчинные, мыловаренные, мукомольные, клееваренные и др.) все вместе выпускали продукции на миллионы рублей.

А ведь существовали ещё и промыслы, и кустарные ремесла, которыми занимались тысячи и тысячи крестьянских семей. Они добывали и везли на ярмарки, торжки и базары рыбу, дрова, пушнину, соль, дёготь, смолу, древесный уголь, скипидар, луб... Торговые лавки и ряды ломились от горшков, кринок, латок, глечиков, корчаг, сундуков, ларей, ларцов, шкатулок, изделий из бересты, бочек, бочонков, кадушек, лагушек, решет, сит, корзинок, холстов, ковров, половиков, палласов, бродней, чарков, ботинок, сапог, пимов простых и поярковых, барловых унтов, шуб нагольных и крытых, тулупов, дох, яг, рубах, платьев, юбок, армяков, зипунов... Всего не перечислить. На ярмарках, торжках и базарах селянин мог купить у своего же собрата крестьянина или крестьянина-ремесленника почти все, что ему было необходимо для ведения хозяйства и дома.

Крестьянские хозяйства, мелкие промышленные предприятия, промыслы и ремесла были основой, стержнем экономики губернии, они-то и подпитывали ярмарочное половодье, составляя «щастие купцов».

Русский народ сложил о торговле множество пословиц и поговорок: «Куплей да продажей торг стоит»; «Купить-то и внучек купит, а продать и дед намается»; «Купишь лишнее – продашь нужное»; «Купить, как хочешь, а продать, как можешь»; «Купля руки жжет, продажа греет»; «Купил дуду на свою беду: стал дуть – слезы идут»; «Купил мужик корову, привел домой, стал доить: ан бык, да так и быть»; «Торг – яма: берегись, не ввались; упадешь – совсем пропадешь»; «Торговать – не пировать...» В этой многовековой народной мудрости отражены почти все торговые коллизии. Получило свою долю едких и метких характеристик и торговое сословие: «Купец – комар: где сядет, там и пьёт»; «Купец что стрелец: оплошного ждёт»; «Купец божится, а про себя отрекается»; «Купцу плюй в глаза, ему все божья роса». Но есть и такая: «В семье не без урода». Только потерявший всякий стыд (для него: «Стыд не дым – глаза не ест») и совесть, не веривший ни в бога, ни в черта купец мог пойти на обман, подлог, преступление.

Честное купеческое слово котировалось очень высоко, зачастую им и крепились торговые сделки... Большинство купцов придерживалось принципа: «Торгуй честно – больше барыш будет».

Много ли их было – посредников между крупными оптовыми торговыми фирмами, производителями и покупателями? В 1870 году у государства (на территории губернии) было выкуплено более пяти тысяч свидетельств и билетов, дающих право на торговлю, в 1895 году – более 11 тысяч, а в 1912 году – около 18 тысяч. Но главные капиталы были сосредоточены в руках нескольких сотен крупных торговых домов (купцы первой и второй гильдии). Все остальные торговцы были выходцами из самых разных сословий: мещан, промышленников, ремесленников, богатых крестьян.

Кроме того, следует иметь в виду, что на ярмарках, торжках и базарах торговали не только те, кто имел торговые свидетельства и билеты, а всякий, кто заплатил за торговое место. Практически каждого мелкого промышленника, ремесленника и крестьянина можно считать потенциальным торговцем.

Для торговли нужны свободные деньги. Где их можно было взять предприимчивому человеку? Естественно, в банках. Но банки чаще всего обслуживали крупную клиентуру. А что же было делать мелким торговцам, особенно из крестьян? Для этого правительством всячески поощрялось создание ссудно-сберегательных товариществ в сельской местности. Первое такое учреждение было открыто в ноябре 1873 г. в с. Курганском Курганского уезда. С 1873 по 1882 год – еще 78. В 1912 году в губернии действовало уже несколько сотен ссудно-сберегательных банков, касс, ссудно-сберегательных и кредитных товариществ. Ссуды и кредиты выдавались на условиях 12% годовых, а ежегодные суммы кредитования превышали 10 миллионов рублей.

Этот ссудно-кредитный бум приходится как раз на годы стремительного роста и развития ярмарок и торжков. В 1912 году число сельских ярмарок и торжков увеличивается по сравнению с 1870 годом в 2,5 раза и городских – в 1,5.

В этот период, благодаря прокладке железнодорожных путей, дальнейшему развитию пароходного сообщения по рекам Сибири, значительно стабилизируется и увеличивается доставка торговых грузов в города и населенные пункты губернии. Это, в свою очередь, приводит к усилению регулярной торговли.

Чем же объяснить тот факт, что с увеличением постоянно действующих лавок и магазинов резко возрастает число ярмарок и торжков? Объяснить этот феномен, на наш взгляд, можно только огромной потребностью сельского населения в сбыте товаров собственного производства.

Завершив осенние работы (поля сжаты, суслоны снопов разобраны, свезены на гумно и уложены в скирды; вывезено с лугов, сметано на конюшни и сеновалы сено, поставлен на зимовку скот...), крестьянин спешил сбыть свои произведения, добытые и изготовленные весной и летом. Осенью в губернии проходило самое значительное количество (38%) ярмарок и торжков. Осенние ярмарки отличались многолюдьем, обилием товаров и торговыми оборотами. Весенние и летние ярмарки были беднее по привозу товаров, но по многолюдству не уступали осенним – народ съезжался на популярные праздники: масленицу, пасху, троицу – пятидесятницу...

Зимние ярмарки и торжки имели характер оптовой торговли. На них свозились товары местного крестьянского производства, скупленные мелкими торговцами на осенних ярмарках и торжках по слободам, селам и деревням.

Давайте и мы с вами, читатель, проедемся по ярмаркам и торжкам. «Эй, соколики, пошли! Рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем!» «Дуй, Дунька, поддувай, Акулька, считай разы по ухабам!»

На ярмарку, на ярмарку!..




ОДИН ДЕНЬ СЕЛЬСКОЙ ЯРМАРКИ


«Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена,

образована все устюжанами и их собратией.

Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков,

посадских, соорудили нам хоромы и завели ярмарки».

    П.А. Словцов


ПРОЛОГ

Вольно раскинулось вдоль Исетского почтового тракта торговое село Архангельское... История его основания уходит в глубь веков. Доподлинно известно, что первыми поселились здесь выходцы из Устюга Великого – монахи Михаило-Архангельского монастыря. Какая нужда заставила великоустюжскнх служителей божьих перевалить через Камень и обустроиться на сибирской земле? Не распространение идей христианства, не укрепление в вере новообращенных подвигли монахов на освоение новых земель в далеком краю, а чистейший практицизм. Дело в том, что в связи с колонизацией Сибири российские монастыри обязаны были ежегодно поставлять в Зауралье продовольственное зерно. Путь этот был длинный и опасный... Часто монастырские крестьяне, ушедшие с хлебным обозом, обратно не возвращались... Архимандрит Михаило-Архангельского монастыря Арсений запросил у царя Алексея Михайловича вотчину на реке Исети с которой могли бы поставлять хлеб «в государев кошт на месте». Его просьба была удовлетворена. В 1667 году монастырю было выдано 280 десятин пахотной земли.

В следующем году десять монастырских работников во главе со старцем-строителем Варлаамом приступили к освоению вновь приобретенной землицы. Известны и первые поселенцы, они названы в дозорной книге Тобольского Софийского дома за 1686 год: Хабаров, Токмаков, Вепрев, Кобелев, Кремлев, Пахомов и другие. Позднее к устюжанам подселились сольвычегодцы, важевцы, белозерцы – Вешкурцевы, Приваловы, Акинфиевы, Смольниковы.

В первые годы устюжане корчевали березовые редники, заводили пашню, обустраивали монастырскую заимку: строили избы для жилья, кельи для Варлаама и монахов, церковь...

Архангельская заимка росла, ширилась, набирала силу и вскоре получила статус слободы. К концу XVII века в нее входили собственно слобода Архангельская и три деревни: Скородум, Сплывайка и Денисова, в которых жили 70 самостоятельных хозяев; 48 из них были устюжанами.

В дальнейшем земельное утеснение привело к освоению новых территорий, образованию новых деревень: Иониной, Одиной, Яровской, Таловки, Куликовой. Кирьяновой, Горбуновой, Протасовского выселка...

К 1912 году Архангельская волость (села: Архангельское и Денисово; деревни: Ионина, Сплывайка, Скородум, Таловка, Протасовский выселок); насчитывали 848 дворов, 4838 жителей, 5979 десятин пашни, 588 десятин сенокосов, 2066 лошадей, 1620 коров, 4255 овец, 12 магазинов и лавок, 82 ветряные мельницы, пять мельниц-водянок, три маслодельни, три маслобойки и 13 кузниц.

На территории волости действовало пять торжков (по два в селах Денисовском и Архангельском, один в Сплывайке) и ярмарка в селе Архангельском.

Михайловская ярмарка проводилась с 6 по 10 ноября (старый стиль) и приходилась на день празднования (8 ноября) православной церковью Ладокийского Собора (начало IV в.н.э.), отвергшего еретическое поклонение ангелам как творцам и правителям мира, признав, что они, как и человек, – сотворены Богом. Одновременно Собор указал, что над всеми Ангельскими Чинами поставлен Господом святой Архистратиг Михаил («кто как Бог»), изгнавший с небес на землю возгордившегося и восставшего против Создателя Сатану с его подручными.

Церковь в селе Архангельском была освящена (1677 г.) устюжанами, как и у себя на первородине, во имя Архистратига Михаила, поэтому архангельцы отмечали этот день широко и торжественно. Позднее была построена каменная церковь с тремя престолами. Главный престол был освящен в честь Архистратига Михаила, а боковые – в честь сорока великомучеников и первосвятителей Петра и Павла.

К празднику село приукрасилось и похорошело: присыпанные снегом, прибранные улицы сверкали первозданной белизной; на нарядных фасадах многих домов полоскались на ветру трехцветные флаги; над двухэтажным кирпичным домом купца Данченко и волостной управой развевались белые шелковые знамёна с изображением Спаса Нерукотворного; на воротных столбах поповского дома и на церковной паперти колыхались белые хоругви с изображением Архангела Михаила, попирающего копьем поверженного Сатану.

Огромная торговая площадь в центре села, заставленная сборными лавками и прилавками, искрилась радужным многоцветьем: разномастные флажки и гирлянды бумажных цветов, прикрепленных к амбарам и лабазам, к перилам моста, перекинутого через речку По- падьюшку, к каменному магазину и к многооконному дому богатого торгового мужика Михаила Пахомова, к домам благочинного и его причта, напоминали сказочных райских птиц, ниспосланных Создателем в поздравление трудолюбивым архангельцам.

В канун праздника, ближе к полудню, потянулись по улицам села первые, припорошенные снегом санные обозы рукодельников и купцов. Принаряженные поселяне высыпали на улицы встречать гостей. Около церкви собралась большая толпа молодежи. Девицы в крытых гарусом шубах, черных плисовых жакетах щелкали семечки и орехи, то и дело смахивая шелуху с концов цветастых шалей пуховыми рукавичками; глазели на проезжавших, высматривая родственников и знакомых, кричали: «С праздником Вас, с Михаилом Архангелом!» – «И вас, молодки, с тем же самым и по тому же самому месту» – весело отвечали обозники. – «Эй, Кузя, почём сопли продаешь?» – «Подбегай, Машоха, я соплями-то твои губы обмажу – бесплатно выйдет!» – весело скалился парень, узнавая хохотушку...

Парни в крытых сукном шубах, дубленках и модных, отороченных серым и черным каракулем бекешах стояли отдельной группой. Согреваясь, пританцовывали, поколачивали остроносыми хромовыми сапогами нога об ногу, переговаривались: «Вон, кажись, эти-то с деревянной посудой из Богандинки». – «Да вроде Червишевские, Богандинские-то сит да решет не делают. Точно, Червишевские! Вон, видишь, Ванюха Тоболкин базлат – родственника узнал...» Высокий, плечистый парень в синей бекеше и барловых унтах, размахивая серой каракулевой папахой, выбежал на дорогу: «Дядя Павел, здорово... Настя, здравствуй», – расцеловал он спрыгнувшую с воза розовощекую красавицу-смуглянку, – давайте, заворачивайте к нам, мы уж заждались». – «Дядю-то чё не лобызаешь? Его целуй, а Настю то нам оставь», – смеялись парни. – «Так это Павел Саранчин?» – «Он, перекупщик, по всем ярмаркам кадушки, квашни, шайки, посуду разную, сита да решета развозит... Богатый!..»

Из глубины улицы надвигались на публику сплетенные из черемуховых и таловых прутьев высоченные короба. – «А вот и головинские!» – «Они, больше некому...» – «А может рафайловские?» – «Нет...» – «А может уковские или зарубинские?» – «Нет...» – «Да пошто ты так уверен-то?» – «Вот привязался! Видишь посуда-то голубоватая?» – «Ну...» – «Вот и ну!..» Огромные пестери были доверху набиты корчагами, горшками, латками, мисками, кринками... «Вот это-да! Они когда хоть столько посуды-то накружали?» – дивился невысокий, плотный парень, сдвигая на затылок пешковую шапку боярку. – «Денно и нощно, вот когда! Ты зимой-то че делаешь, – медведишь? Вот, то-то и оно! А они от этого дела не отстают круглый год», – растолковал молодцу прибившийся к молодежи седой, похожий на Николая угодника, старичок. – «Так они чё, Реписав Ферапонтович, и землю не пашут?» – «Пашут, да немного. Некогда им. Погоди-ко, вроде сват мой подъезжает», – и старичок, призывно замахав рукой, крикнул: – «Прокоп Елистратович, с праздником тебя светлым...»

В толпе, где собрались мужики, бабы и ребятишки – свои заботы, свои разговоры... Высокий, сутулый мужчина в рыжем собачьем треухе, с подбитым глазом, озабоченно вертя головой, спрашивает у соседей: «Есть ли у них суслогонные-то корчаги?» – «Есть, как не быть», – несется в ответ с различных сторон. – «А тебе, Петрован, зачем – не завод ли пивной хочешь открыть?» – «Какой завод, баба моя все корчаги ненароком перехлопала». – «Не о твою ли голову, Петруха?» – «Да поди ты знаешь куда?!» – Все дружно смеются...

"А мне новую масленку надо... Старая-то хорошая была, привыкла к ей, а ноне утром блины пекла да нечаянно сковородником и толкнула, – сокрушается сухопарая, тонкогубая женщина средних лет. – «А свекровка-то твоя, Степанида, чё поделывает?» – участливо спрашивает Петрован. – «У неё одна работа – на печке лежать да на жизнь жалобиться», – не угадывая подвоха, отвечает откровенная Степанида. – «А ты сковородником-то не подмазки ли ей поднесла?» – с хитрецой уточняет Петруха. – «Вот тебя-то Авдотья точно блином со сковородника попотчевала», – зло отпарировала Степанида, угрожающе придвигаясь к Петровану...

На последней подводе головинского обоза, на облучке, рядом с цыганского вида мужиком, сидел хлопчик и наигрывал на глиняной дудочке: «Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...» На конце дудочки сидела маленькая, раскрашенная птичка... – «Ах, пострел, да как хорошо выводит!» – дивились женщины, хлопая себя руками по бедрам... – «Да это Маркел Скородумов – перекупщик, – узнала мужика Василина Тоболкина, – а это, выходит, его сынок...» – «Мама, мама, купи мне такую же птичку», – дергая мать за руку, просил одетый в дубленую шубейку, валенки и ондатровый малахай парнишка. Щеки его разрумянились, глаза горели восторгом. – «Куплю...» – «А Кольке?» – «И Кольке, и Сашке, и Гришке, и Машке и Палашке – всем куплю!» – утешила его мать, сбивая с шапки легкий пушистый снежок.

А обозы все шли и шли. Мимо оставшихся зрителей в туго увязанных возах и коробах «проплывали» туесья, лукошки, гробы, корзины, мешки с зерном, мукой, иртышской рыбой, веревки, мочале, рогожи, мережи, бочки с растительным маслом, пакеты кож, битая птица, столы, стулья, свиные, бараньи и скотские туши, нагромождения саней, кошев, беговушек, кроватей, ящиков, ларей, комодов, шкафов и шкафчиков, рулоны ковров, бочки с соленой рыбой, топленым салом, колеса тележные, кровельное железо, веялки...

За возами, стараясь не натягивать веревок, торопливо ступали коровы и нетели. Лошади, ведомые на продажу, пугливо всхрапывали и косили на публику большими блестящими глазами...

У церковной ограды две пожилые женщины, отделившись от толпы, ведут неспешный разговор.

– Смотри-ко, Аграфенушка, вроде кросна везут, – подслеповато щурясь и подставляя ко лбу ладонь в черной шерстяной рукавице, спрашивает сухопарая, прямая как палка старуха.

– И кросна, и навои, и воробы, и сновалки... Это лучинкинские, Агапеюшка, из Червишевской волости, – поясняет высокая, полная женщина, поправляя выбившуюся из-под серой пуховой шали седую прядь.

– Да, я знаю, не раз у них покупала и цевки, и челноки, и берда. Надо завтра «семуху» купить: мешки ткем, все бёрдо исхлопали.

– Вместе и пойдем, я «двенадцатерик» выберу – для тонкого холста... Они и ящички для фамильного чая делают...

– Надо посмотреть... Это не шатровские ли шубники катят?

– Они. Агапеюшка...

– Я ведь эту шубу-то у них покупала, – Агапея оглаживает, оглядывая, подол крытой черным гарусом шубы, – поди-ко лет двадцать минуло.

—А она как будто вчера с базара, – дивится Аграфена, – а я свою в прошлом году купила у солтосарайских... У меня и старая – как новая, да чё-то меня развозить стало... Маньке, дочке, отдала.

– А это с хомутами-то не Сплываевские ли прутся?

– Они, Агапеюшка. На возах-то не только хомуты, но и седелки, и шлеи, и вожжи...

– Вижу, вижу! Вон сбруя-то на лошадях так блестками и наигрывает, – восхитилась Агапея. – мастера сплываевцы-то сбрую ладить... Ты мне вот чё скажи, Аграфенушка, они пошто на ночь-то глядя катят? – удивилась Агапея. – Могли бы и утром, – ведь до нас версты четыре, не боле.

– А торговое-то место? – и пояснила: – И яровские, и ионинские, и денисовские, и скородумские, и таловские – все уж давно проехали.

Видела, как тележные-то колеса везли, сани, кошевы, беговушки, веялки, веревки санные завертки, ульи, мед в бочонках, медогонки... Не успеют занять прилавок на площади, так торговать-то придется за Попадюшкой, с возов...

– Ну, там кака торговля, – поддакнула Агапея, – гляди-ко, уж и смеркатся. Вон, кажись, Мелентьевы и лампу в горнице зажгли... Батюшки святы, едут и едут, едут и едут... Вроде дегтем напахнуло?..

– Ну это Боровлянские катят, – Аграфена повела длинным прямым носом, – смолу, скипидар, деготь, древесный уголь везут.

– Надо прикупить уголька-то для самовара, – поежилась Агапея, – холодает...

И тут с колокольни раздались позывные звоны. «Мать пресвятая Богородица, колокол святой...», – перекрестилась Агапея, – пойдем- ко, Аграфенушка, к вечерне... Миру-то, миру-то сёдни будет – не пошевелиться...

После вечерни у Геннадия Георгиевича Данченко, торговца и промышленника, в обширной гостиной второго этажа собрались члены ярмарочного комитета и гости хозяина. Под потолком сияли три двадцатилинейные лампы, отбрасывая отраженный свет на дубовые шкафы, комоды, обтянутые кожей диваны, на накрытый посредине комнаты огромный стол с закусками и батареями бутылок, на лысины, шевелюры, косые и прямые проборы жирно смазанных маслом и бриолентином голов ярмарочных активистов и официальных лиц... Выпив и закусив, они горячо обсуждали насущные жизненные проблемы.

Председатель ярмарочного комитета Данченко сообщил собравшимся о предполагаемом завозе товаров, торговом обороте ярмарки, о пожертвованиях, собранных для поощрения победителей в конских бегах и борцовском турнире.

– Какова цена призов в бегах и борьбе? – уточнил волосатый старшина Прокопий Хабаров.

– Цена одинаковая: первый приз – 500, второй – 300, третий – 100 рублей. В бегах призы будут вручены ассигнациями, а для победителей и призеров в борцовском турнире закуплены три лошади.

После этих слов председателя наступило неловкое молчание, прервал которое председатель маслодельной артели села Архангельского Константин Вешкурцев:

– Лошади-то не твои ли, Геннадий Георгиевич?

– Мои...

– Шибко хорошо!.. Призы в бегах тебе достанутся и лошадок пристроил неплохо.

Лицо Данченко побагровело:

– Не твоих ли волосатых да пузатых, Константин Алексеевич, прикажете купить? – сдерживая гнев, усмехнулся Данченко. – На первый приз я выставил Ветерка...

По застолью прошел гул удивления – это был один из выездных жеребцов купца.

– Ему шесть лет, – продолжил Данченко, – на второй приз – трехлетнюю кобылу Зорьку, а на третий – семилетнего мерина Булана. Все они от заводских жеребцов.

– Знаю я и Зорьку, и Булана, их Геннадий Георгиевич в ямщине гоняет. Хорошие лошади, – подал голос Зудилов, начальник земской Архангельской станции.

– А сколько ты сам, Геннадий Георгиевич, пожертвовал денег на призы? – вкрадчиво спросил председателя благочинный первого церковного округа, он же протоиерей церкви Михаила Архангела, поправляя надетый поверх рясы большой серебряный наперсный крест.

Данченко засмущался и, сделав паузу, выдавил:

– Тысячу рублей...

– Знай наших, поминай чужих! – крякнул священник, поглаживая русую окладистую бороду, – А ты, Константин Алексеевич?

Вешкурцев угрюмо молчал, не поднимая на присутствующих опущенных глаз.

– Десять рублей он пожертвовал, – буркнул Данченко, чем и развеселил всех присутствующих.

– Ай да Константин Алексеевич, вот отвалил так отвалил! – развеселился батюшка. – Продолжай, Геннадий Георгиевич.

– Подано заявление от 255 борцов, все они уже разбиты на пары... Соревнования пройдут по олимпийской системе – проигравший выбывает... Победитель проведет семь схваток... На конные бега выставлено 18 троек и 22 одиночных бегуна...

– Постой-ко, Геннадий Георгиевич, значит по-новому бороться будут, а не кто с кем захочет, – подал голос Леонтий Ергин, доверенное лицо Денисовского маслодельного товарищества.

– По-новому... Господин крестьянский начальник посоветовал, – пояснил Данченко.

– А по дням-то как?

– Борьба будет идти три дня. В первый день борцы проведут по четыре схватки, во второй – две. Победитель определится в день Михаила Архангела...

– А теперь такой вопрос, Геннадий Георгиевич: для 128-й пары есть у тебя кто из борцов на примете? Ведь одного доброхота недостает, – уточнил благочинный.

– Не хватает, – подтвердил Данченко.

– Запиши-ка в последнюю пару меня.

– Вот это батюшка!.. Вот это благочинный! – раздались голоса с разных концов стола. – Давай-ко, отец Василий, тряхни стариной!..

Все развеселились, загалдели. Когда общее оживление прошло, Данченко продолжил:

– Что касается цен на товары, то ярмарка их назовет сама.

– Геннадий Георгиевич, а нет ли у тебя сведений с тех осенних ярмарок, которые уже прошли? – поинтересовался представитель ишимского торгового дома «Никитин и сыновья» Семен Коркин.

– Есть такие сведения по Покровской ярмарке, которая прошла в Бобылево с 27 по 3 октября, могу зачитать, – Данченко достал из портфеля несколько листов бумаги, – вот слушайте: пшеница была продана по 65 коп. за пуд, мука пшеничная – 70, рожь – 47, мука ржаная – 56, крупа гречневая-по 176 коп. за пуд... Масло коровье топленое – по 11 руб. 10 коп. за пуд, масло сливочное – 10 руб. 70 коп., говядина – 4 руб. 40 коп., свинина – 4 руб. 81 коп., баранина – 4 руб. 47 коп., сало скотское сырое – 5 руб. 10 коп., сало скотское топленое – 6 руб. 67 коп., курица – 30 коп. за штуку, петух – 35 коп., гусь – 93 коп...

– Погоди Геннадий Георгиевич, а почему цены на масло оказались такими низкими? – перебил председателя волостной старшина. —Ведь это наш основной продукт... Крестьянам-то и налоги нечем будет заплатить. Они уж и так недоимками обросли...

– А вы, Прокопий Иванович, спросите об этом у присутствующего здесь представителя датско-шведского торгового общества господина Козлюкевича, – подал голос крестьянский начальник второго округа, потомственный дворянин Панин Виктор Петрович, – ведь это на его контору приходится основной объем закупок этого продукта.

Козлюкевич нервно поправил пенсне и нехотя, сквозь зубы, проговорил:

– Моей вины здесь нет. Я получаю указания свыше... Причина низкой цены на масло – его плохое качество... На мировом рынке оно идет по самым низким ценам...

Выборщики от крестьян зашумели, раздались выкрики: «Врет он, масло у нас хорошее!» – «Выдумки это, наживаются за наш счёт!»

Данченко постучал вилкой о хрустальный графин, успокаивая разошедшихся членов комитета. Козлюкевич воспользовался возникшей паузой и, уперев большие, навыкат, глаза в стол, тихо произнес:

– Мне дано указание закупать масло топленое по 10 рублей 50 копеек, а сливочное – по 9 рублей 70 копеек за пуд...

Застолье зашумело, снова подали возмущенные голоса крестьянские представители. Председательствующий поднял руку, требуя тишины.

– Геннадий Георгиевич, Константин Алексеевич, ваше мнение? – возвысил голос крестьянский начальник.

И Данченко, и председатель маслодельного кооператива Вешкурцев промолчали.

– Чё их спрашивать, они сами масло производят да скупают, им такая политика выгодна, – подал голос представитель таловского общества Егор Тоболкин.

– Можно мне, господин начальник, высказать некоторые соображения по возникшему вопросу, – поднялся со стула денисовский старовер Леонтий Ергин.

– Говори, Леонтий Иванович.

– Цена за пуд российского масла на мировом рынке ниже новозеландского на полтора, а датского почти на два рубля. И дело здесь не в качестве, а в политике. Ведь если бы российское масло было плохим, разве бы его закупал английский королевский дом? А королева Елизавета к кофею требует только наше сибирское масло.

– Ну, Леонтий Иванович, откуда ты только берешь и куда кладешь! – удивился отец Василий.

Ергин, не обращая внимания на реплику благочинного продолжал:

– А политика плохая. Европейские конторы, которые торгуют маслом, сами рубят сук, на котором сидят. Сегодня российское масло по продаже занимает второе место в Европе, а вскоре может оказаться и на первом, покупатели его разбирают... Западные торговцы и производители преследуют две цели: первая – набить на разнице цен свои карманы; вторая – разорить наших производителей и подорвать экономику нашего государства, вытеснить нас с рынка. Тут мы ничего не сможем сделать, а вот продиктовать свою волю здесь, во втором ялуторовском округе или на этой ярмарке, можем.

Застольщики слушали разинув рты.

– Ты где всего этого набрался, Леонтий Иванович? – удивился волостной старшина.

– Об этом печатают в газетах, журналах...

– Что вы предлагаете, Леонтий Иванович? – оживился Панин.

– А предлагаю я вот что: топленое масло закупать по 12 рублей 20 копеек, а сливочное – по 11 рублей 80 копеек за пуд. Наша денисовская артель уполномочила меня вести закупку масла по этим ценам. Наш доход составит 20 копеек на рубль. Это очень хороший доход. При такой цене и сдатчики молока тоже останутся не в накладе.

Послышался одобрительный гул. Лицо Панина просветлело. Данченко и Вешкурцев сидели безмолвно, не поднимая на присутствующих глаз.

– Ставлю вопрос на голосование. Кто за предложение Ергина, прошу поднять руку. Так, за – 17. Кто против? – Один. Кто воздержался? – Двое. Так, решение принято.

– Господин крестьянский начальник, я не досказал. Дело не только в ценах на масло. Вы посмотрите цены на другие продукты крестьянского труда – политика такая же. Возьмем цены на мед и льноволокно. Они ниже европейских в два и три раза... Что я предлагаю? Надо объединить капитал и самим связываться с лондонским, парижским или брюссельским рынками. Здесь надо посмотреть...

– Хорошо, Леонтий Иванович, вопрос этот, как я вижу, большой, обсудим его немного погодя, а сейчас, Геннадий Георгиевич, объяви-ка перерыв.

Когда все встали из-за стола Панин подошел к Ергину и, взяв его за локоть, отвел в сторону...

Большой многооконный дом старовера Пахомова Михаила Ивановича сверкает праздничными огнями. У него гости со всех окрестных сел и деревень – ближняя и дальняя родня. В огромной гостиной по всему периметру расставлены столы. Хозяйка Евдокия Ниловна, ее дочери Наталья и Ирина, сноха Татьяна и их добровольные помощницы разносят по столам холодные закуски: заварную и квашеную капусту, тонко нарезанную отварную и копченую говядину, свинину, баранину, огурцы в рассоле, помидоры, студни мясные и рыбные на разный вкус, грузди в сметане, икру черную и красную, клюкву, бруснику, осетрину заливную, вязигу – отварные хрящи осетра с мелко нарезанным хреном и уксусом, хрен маринованный, рыбу фаршированную и жареную, икру щучью отварную с солью и пряностями, соусы, приправы, домашние колбасы, редьку с сухарями, редьку со свеклой... Мать Михаила Ивановича Анна Никитична следит за порядком: указывает молодайкам, на какой стол что поставить и в каком порядке; поправляет тарелки, соусники, салатницы, розетки с горчицей...

На невысоком дубовом комоде – граммофон. Около него толпится молодежь: парни и девушки рассматривают пластинки, заглядывают в трубу-наставку. Оттуда по всей гостиной, горницам и горенкам разносится молодой игривый женский голос: «А я тебя, мой дружок, все ждала, все ждала. Перевозчика наняла, наняла, наняла...»

Гости разбрелись по горницам. Мужчины в годах, отцы семейства ведут разговор о хозяйственных делах, погоде, видах на урожай, ценах на продукты своего труда.

– Иван Михайлович, как ныне с намолотом? – пытает таловский Ефимушко своего скородумского родственника.

– Сам – четыре поди-ко будет...

– Не густо!

Не густо, Ефим Нестерович, не густо, – соглашается Иван и с надеждой в голосе добавляет, – ноне снег выпал на мерзлую землю, а мне еще мой покойный батюшка говаривал, что если в ноябре снегу надует – хлеб прибудет.

– Для озимых хлебов примета верная, – соглашается Ефим, поглаживая смоляную окладистую бороду.

– Приметы ладные. Лед-то на реках заторосился, грудами встал, – надо ждать груды хлеба, – внес свою лепту в разговор сродный брат Ефима Степан Вешкурцев, – у нас в Сплывайке в этом году урожаишко тоже неважнецкий, да прошлогоднее зерно осталось – не в цене было... Проживем....

Мужики зашевелились, зашумели, каждый хотел показать, что и он не лыком шит. Со всех сторон посыпалось: «Вот и сёдни Михайло на белом коне приехал». – «Ноне зима ранняя – Михайло с мостом». – «На Митрия реки-то замерзли». – «Дорога ноне бугром, значит и хлеб бугром будет»... – «А цены, что о них говорить, ярмарка их сама окажет». – «Э, нет, Сидор, цены можно поднять, только для этого нам скооперироваться надо, на своем стоять...»

У женщин свои заботы, свои разговоры: как со льном – батюшкой управились, кто сколько пряжи напрял да полотна наткал, какое пиво вышло да каковы ковриги из новины.

Беседа текла вяло – с пятого на десятое. И тут жена Степана Вешкурцева – Секлета внесла в разговор свежую струю:

– «А у нас, бабы, в Сплывайке такое несчастье, такая беда: четверо баб в овине угорели... Ну, лен мяли... Овин натопили, а трубу-то закрыли рано... Ну, недоглядели... Когда? Да на этой неделе... Одну только и откачали... Ну, Матрену Важиху... Недолго пожила: на поминках у товарок компотом – захлебнулась... Ну, изюминка в дыхательное горло попала». Женщины заохали, заахали.

– Это судьба! – авторитетно заявила таловская Ефросинья Ефимиха, и разговор резко повернул на заинтересовавшую всех тему.

– Да кто хоть бабы-то? – полюбопытствовала скородумская Матрена Маркова, жена Ивана Михайловича. – Чьи они?

– Приезжие, вы их не знаете. Ну, недавно приселились к обществу, – выдохлась Секлета.

– А у нас в Горбунихе Гордюшиным цыганка нагадала, что девка ихняя – Кланька в восемнадцать лет от воды умрет, – с придыхом заговорила Аграфена Зеленина, сродная сестра Михаила Ивановича. Они смеются, говорят: «Так у нас ни реки, ни озера нет – возле болота живем, чё её в болото-то черти потащат. А цыганка им: «Это не мое дело»... А ей уже вот-вот восемнадцать... Они следить стали... Крышку у колодца на замок... А она на колодешном журавле и повесилась».

– Слышали мы про Гордюшиных, – авторитетно заявила Ефросинья, – это судьба. Недаром говорится: всякая судьба сбудется.

– А это уж здесь, в Архангельском было, – вступила в разговор подошедшая Евдокия Ниловна, – и совсем недавно, в сентябре... Витька, Тоболкина Елизара парнишко, ребятам и говорит: «Пойдемте купаться»... А они ему: «Да ты чё, такой холодрыга!..» А он свое: «Купаться и купаться»... Ну, пошли... Ребятишки-то купаться не стали, а он в воду полез. Чё-то кричит, рукой машет... Нет не на Попадьюшке. На Исети... Ребятишки-то ему руками машут: пошли де домой... Глядят, вроде, неладно чё-то... А он уж и под воду ушел, да и не вынырнул... Прямо беда, как рвался купаться-то... Смертушка-то, видать, их манит, к себе зовет...

– Нет, это судьба!

– Ладно, Ефросинья Егоровна, потом доскажешь. Михаил Иванович велел всех к столу звать. Не любит он по два-то раза приглашать...

– Чё-то Леонтия Ивановича не видно.

– На комитете он, Ефросинья Егоровна...

– Усаживайтесь, усаживайтесь, гости дорогие! – Евдокия Ниловна радушно улыбается гостям. – Милости просим! Рады приветить вас чем бог послал.

– Видать, хорошо ладите с богом-то, – улыбнулся Ефим Нестерович.

– И сами не плошаем. Давай, Ефим Нестерович, проходи в передний угол, правь к батюшке моему Ивану Васильевичу... Степан Тимофеевич, Иван Михайлович, Секлетинья Петровна, подсаживайтесь к Ефимушку. А вы, холостяжники, куда? Ваше место последнее – у порога, – строго указал хозяин.

Гости уселись за столы, соблюдая степень родства и почета.

– Александро, Сергей, Роман, – водку гостям! – крикнул хозяин. В гостиную один за другим с подносами в руках вошли сыновья Михаила Ивановича – плечистые, статные ребята. Все они в отца – русоволосы и черноглазы...

– Татьяна, Наталья, Ирина, – пиво женщинам и молодяжнику... Сноха и дочери хозяина появились в дверях. На их подносах – высокие хрустальные стаканы, наполненные темным, почти черным пенистым напитком...

– Со свиданьицем, будьте здоровы! – Михаил Иванович первым опрокинул чарку – просим приступить.

По его слову в торжественном молчании проголодавшиеся гости принялись за уничтожение закусок.

Попробовав разных блюд и утолив голод, гости заговорили, зашумели. Уловив настроение, хозяин поднял чарку с вином.

– С наступающим праздником, с днем Михаила Архангела! – Провозгласил новый тост Михаил Иванович и ополовинил рюмку. Глядя на него, и честная компания выпила кто как: полрюмки, четверть рюмки, а кто и просто пригубил. Один Степан Вешкурцев лихо опрокинул свою посудину и, крякнув, произнес:

– На одной ноге не ходят!

За что тут же заработал хороший тычок в бок от своей благоверной Секлеты.

– На меня не глядите, – обратился хозяин к гостям, – я – при службе, а вы пейте в свое удовольствие и во славу божию. А ты, Секлетинья, Степана не одергивай, ему эта рюмка, что медведю дробина.

Гости опять принялись за еду... Ели и хвалили хозяйку, хозяина...

– За Ивана Васильевича и Анну Никитичну, – поднялся со стула Ефим, – за их чадолюбие и трудолюбие, за их истинную любовь к Господу нашему Иисусу Христу.

Все встали и дружно выпили за старшего хозяина и хозяйку. Те в ответ поднялись, поклонились собравшимся и поблагодарили за оказанную честь...

– А ребята-то твои, Михаил Иванович, почему с нами не выпьют? – обратился Степан к хозяину.

– Завтра у них ответственное дело: Александр с Сергеем будут бороться, а Романа я поставлю на бега... Да и не пьют они... Разве что пива когда пригубят...

– Строго ты их держишь, Михаил Иванович, – укорил Степан.

– Без строгости, Степан Тимофеевич, в семейном деле нельзя... Следующий тост подняли уже под первую горячую перемену – говядину, запеченную с гречневой кашей в горшочках. Выпили за здоровье молодого хозяина Михаила Ивановича и молодой хозяйки Евдокии Ниловны.

Отведав горячего, молодежь поднялась из-за стола и ушла на посиделки... После третьей горячей перемены – баранины, запечённой с грибами, женщины затянули песню: «Шумел камыш, деревья гнулись»... Мужики дружно поддержали: «... и ночка тёмная была»...

Леонтий Иванович пришел, когда на столы несли шестую перемену – жареного гуся... Застолье распалось. Женщины под тальянку выезживали «камаринского» и пытались втянуть в пляску мужиков. Но те, топнув раз – другой, тут же покидали «грешное место». Только Степан, выручая мужскую половину, задорил женщин, то и дело вплетая в пляску песенную вязь: «Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик! Ты зачем мою калашницу ушиб? Она маленьки калачики пекла, на базаре всех дороже продала»...

Мужики, углядев Леонтия Ивановича, подходили, здоровались за руку, пытали: «Ну как там на комитете?» «Что-то ты припозднился?» «Что там решили?» «Какие призы в бегах будут?...» Леонтий Иванович улыбался, отвечал на рукопожатия, обнимал близких родственников, прижимал к груди, отвечал односложно: – «Хорошо решили»...» «Призы – большие»...

Набежавшие женщины, оттеснив мужиков, лезли к Леонтию Ивановичу с поцелуями.

– Ну вы, сороки, отойдите! Дайте человеку дорогу! – ворчал на женщин Михаил Иванович. – Леонтий Иванович, проходи в передний угол. Гости дорогие, прошу всех за стол архангельского гуся отведать...

– Штрафную ему за опоздание! – кричали возбуждённые женщины.

– Цыц, вы, гомонухи! – прикрикнул на них хозяин. – Скажи слово, Леонтий Иванович.

Ергин поднялся, одёрнул длинный, с небольшими отворотами сюртук и улыбнулся. Большие карие глаза его лучились добротой.

– За воина, заступника нашего, гонителя врагов рода человечного – за Михаила Архангела! – и первым опрокинул чарку...

После жареного, набитого яблоками гуся на столы были поданы и другие перемены. Под каждую из них гости поднимали чарки, славя Господа, его апостолов и завтрашний день... Женщины пели протяжные песни, плясали... Мужчины, отягощённые торговыми заботами, вели разговор:

– Леонтий Иванович, а правильно ли ты сделал, когда цены-то на масло предложил поднять?

– Правильно! Мы, производители, тоже должны свой интерес иметь...

– Погоди, Степан, не тебя спрашивают, – осадил родственника Михаил Иванович.

– Для нас, скупщиков, цена, может, и высоковата, да ведь завтра тот же Степан или вон Иван еще по паре коров заведут... Они сдадут больше молока, кооперативы, товарищества или Данченко произведут больше масла, у нас будет больше оборот, а следовательно, вырастет доход. Всем будет хорошо: Ивану со Степаном, и нам с тобой, и государству.

– Да что нам государство! У нас свой интерес!..

– Погоди, Михаил, – вмешался Ефим, – Леонтий Иванович правильно рассуждает. Нельзя нам без крепкого государства, сомнут нас, задавят. А сильным оно будет только тогда, когда мы насельники и служители его будем богаты... Посмотрите, что нынче творится! Сегодня весь наш уезд задолжал датско-шведской конторе, все общества обросли недоимками – не могут вовремя заплатить налогов!..

– Это-то так, – согласился Михаил Иванович, – только и свое-то упустить жаль.

– Экой ты твердолобый, Михаил Иванович!..

– Да не твердолобый я, Степан, а дремучий. Дремь-то эта ишо когда из меня выйдет. Я так понимаю: посредников этих нам надо убирать, самим становиться хозяевами.

– Вот это правильно! – засмеялся Ергин. – У меня с крестьянским начальником нашего участка сегодня состоялся разговор. Он обещал сговориться с начальниками других участков нашего уезда – Заводоуковским, Емуртлинским и Исетским. Будем всем уездом создавать единое производственное и торговое дело. Попросим кредиты у правительства, коммерческих банков, привлечем капиталы тюменского, ялуторовского, ишимского купечества. Куда капиталы?.. Нам надо открывать новые производства, строить в деревнях молоканки, ледники, закупать оборудование, искать людей, знающих европейский рынок.

– Эх и голова у тебя, Леонтий Иванович, тебе бы не денисовским товариществом управлять, а всей Россией!..

– Ну ты, Степан, хватил! – улыбнулся Ергин. – Так дело будем ставить не только с маслом, но и льноволокном, продуктами пчеловодства – медом, воском, прополисом! Пчеловодство нам надо развивать – вот что! Мёд-то на европейском рынке в прошлом году по 32 рублика за пуд шёл...

– Да неужто правда? – удивился Михаил Иванович. – А мы здесь его почти – что за копейки сбываем...

– Ну уж за копейки!? – не поверил Иван.

– По десять рублей с копейками за пуд вышло, – уточнил Пахомов, – а у тебя, Ефим, как?

– По двенадцать рублей за пуд отдал оптовику из Екатеринбурга – Сивахину.

– Вот то-то и оно! – опять повел разговор Ергин. – А посмотрим на дело с другой стороны: много ли у нас хозяев, которые пчелами занимаются? Я тут посмотрел отчет губернского инструктора по пчеловодству господина Заглядимова за прошлый год, а там прописано: 31 хозяин! А у нас в Ялуторовском уезде по этому отчету – всего четыре. Это выходит, что все с нашей волости: благочинный, вы двое, да я... Куда мёд продаю? На местных ярмарках расходится, вот и сюда привез...

– А по какой цене вышло? – поинтересовался Михаил Иванович.

– По 16 рублей на круг, да хлопот много...

– Эх, ты, мать честная! Выходит, я Рыжову в Курган мед-то почти бесплатно отвез, – огорчился Пахомов.

– Теперь возьмём льноволокно. В прошлом году было продано на наших уездных ярмарках и торжках по пяти рублей за пуд, а на европейском рынке оно шло по 74, а сортом повыше – и по 115 рубликов за пуд.

Мужики зашумели...

– Не может этого быть! – Михаил Иванович ухватил за руку Ергина.

– Нет, может! – повысил голос Леонтий Иванович. – Это голая правда.

– Вот это да! Выходит, нас обобрали, а мы за это нашим грабителям еще и спасибо сказали, – вскинул на беседников удивленные простоквашные глазки Иван Михайлович.

– Никто нас не грабил, – тяжело вздохнул Ергин, – живём вчерашним днём... Сколько наши женщины, время убивают на то, чтобы холстов наткать да какой-нибудь рублишко в доход получить... А вы посмотрите на своих жён и дочерей, ведь никто из них не носит домотканину... О сарафанах и не вспоминают: все в городских модных одеждах щеголяют. Вон и дочки, твои, Михаил Иванович, сегодня нарядились в платья из английской крашеной ткани...

– В тюменской мастерской «Венский шик» шили, у Калугиной, – похвастался Пахомов.

– А мои и вовсе в парижских платьях щеголяют – в Тюмени у Оверштейна в фирменном магазине покупают, – не уступил Ергин, – а почему? Да потому, что зарубежные ткани качественнее, тоньше наших российских.

– Дак чё, россияне ткать разучились? – удивился хозяин.

– Дело здесь не в этом... Жизнь на месте не стоит... Оборудование совершенствуется... Вот возьмем, к примеру, англичан. Они на своих прядильных станках из одного пуда сырья получают почти в два раза больше нитей, чем у нас в России... Что из этого следует? Полотна производят больше, а цены на него такие же, как и на российскую ткань... Понятно теперь, почему твоя Евдокия Ниловна выбрала дочкам на платья английскую материю?..

– Понятно...

– Дак чё, тканье нашим бабам надо бросить? – уставился на Ергина Степан.

– С бухты-барахты никакое дело на делается...

– Об этом все знают, – не унимался Степан, – нам-то чё делать?

– А вот и подумай на досуге на свежую голову, – усмехнулся Ергин.

– Нет, уж если начал, Леонтий Иванович, то договаривай... Твои- то девки кросна не забросили, ткут?

– Ткут...

– Ну, вот, а ты говоришь!..

– Ткут только скатерти, кушаки, опояски и полотенца... Холсты домашним ткать запретил годочков эдак, пять назад... Разыскал лучших мастериц, договорился с ними, чтобы дочек подучили... Теперь уж они сами мастерицы...

– И куда ты с товаром, кто покупает-то?

– Это, брат, коммерческая тайна... Но если твои девки выткут хорошие скатерти, я за ценой не постою... Где посмотреть-то? Да завтра и Дарья, и Ксения приедут, покажут свой товар на ярмарке, но предупреждаю: с расспросами о цене к ним не лезь, они и сами не знают. Их дело выявить покупателя, а разговор с ним о цене веду я с глазу на глаз...

– Видать дело шибко доходное, – в раздумье произнес Михаил Иванович.

– Доходное...

– Я вот о чём думаю, Леонтий Иванович, – надо это дело со льном- то быстрее решать: выгода огромная!

– Согласен, но и капиталов потребует – ой-ё-ёй! Надо строить производственную базу для первичной переработки льна, закупать новую технику – кустарным-то способом нужного качества волокна не добиться... Нужно завозить из европейской России новые сорта льна. Приспосабливать их к нашим условиям. Чего греха таить: льнишко наш коротковат и грубоват... А для начала надо найти нужных людей, собрать капитал, сгоношить товарищество... Ты-то свои капиталы вложишь в это дело?

– Если ясность полная в этом деле будет, почему бы не вложить...

– Дак и мы чем можем – поможем. Верно, мужики? – загорелся Степан.

– Думаем на Никольской ярмарке в Ишиме собрать торговых людей. Там все и обсудим...

Женщины, видя серьезный настрой разговора, оставили мужчин в покое... Возбуждение их улеглось, песни стихли... готовясь ко сну, они умылись, и одна за другой потянулись в молельную комнату просить у Господа прощения за глупые слова, злые мысли и плохие дела в минувшем дне. Встав перед образами на колени, шептали слова вечерней молитвы: «Господи Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, просим мы, мирен сон и безмятежен даруй ми... Ангела Твоего хранителя поели, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла...» Били земные поклоны, опуская головы на любовно расшитые подлобники. Молили Господа в меру наложенной на себя епитимьи по делам, словам и мыслям своим... В такт поклонам пальцами левой руки теплили все новые и новые зубчики лестовки...

А мужики повели разговор о ценах на мясо, сало, шерсть, живность... О том, кто какого товара привез да как его выгоднее сбыть.

– Сало топленое свиное в какой цене будет? – пытал мужиков Степан.

– Каков привоз будет...

– Ярмарка покажет...

– Знаю, что покажет, но всё-таки?

– Думаю, что не больше семи с полтиной за пуд, – пожалел Степана Михаил Иванович.

– А возьмешь по такой цене?

– Камней-то в бочонки много набутил?

– Да ты чё! – обиделся Степан. – Сроду такими делами не занимался... Ведь у меня крест на шее.

– Много привёз-то?

– Семь бочонков.

– Приму...

– Дак и у нас, Михаил Иванович, прими, – загалдели мужики.

– Вон Леонтию Ивановичу да Ефиму Нестеровичу предлагайте, – уклонился от обещания Пахомов, – не буду им дорогу перебегать.

– У меня подряды на масло топленое да сливочное...

– А у меня – на шкуры да шерсть...

– Ну тогда приму, куда вас деть – братья по вере все-таки, – успокоил застольщиков Пахомов.

Мужики облегченно вздохнули.

– А шкуры-то, Ефим Нестерович, по какой цене пойдут? – заинтересовался Иван.

– Я думаю, конские – по пяти рублей за пуд, яловые – по шести, опойковые – по рублю.

– А шерсть-то, Ефим Нестерович?

– По десяти рублей за пуд...

– Ну тогда сговоримся, – успокоился Иван.

– А лошади в какой цене будут? – заерзал на стуле Степан.

– Лошади зимой не в цене, сам знаешь, – подцепил брата Ефим, – рублей по полста пойдут, поди, не боле.

– Да как по полста, когда у меня Вихорь!..

– Так ты выездного коня продаешь? – уточнил Ефим.

– Его... Хочу заводского жеребца купить...

– Ну тут, брат, всё надо провернуть с умом.

– Вот-вот, Ефимушко, посоветуй, как тут быть, – голос Степана забархатился теплотой.

– В бега-то Вихря заявил?

– Заявил...

– Вот после бегов всё и обсудим... Покупатели есть. Курганские барышники приехали, ремонтёёёёры, цыгане...

Разговор сам собой перешел на состязания. Мужики стали высказывать соображения и догадки о возможных победителях в конских бегах...

– Данченко нового жеребца купил, видели? – обратился к собравшимся Иван. – Заводской, орловских кровей.

– Нет, даже и не слышали, – подался вперед Ефим, – ну-ко, обскажи...

– Я его хорошо разглядел... Плечо длинное и отлогое, плечевая кость короткая, а подпруга глубока... Цевки коротки и бабки недлинны и так ладно между собой сцеплены: как будто припечатаны казенным сургучом. Шея – тонкая и хорошо выходит из плеча кверху, ну вон как свеча из подсвечника, – Иван замолчал, с хитрецой поглядывая на Ефима.

– А не врешь? – помрачнел Ефим.

– Да ты чё! Зачем это мне?

– А рёбра?

– Рёбра длинные, но не плоские...

– А ноги?

– Передние ноги прямые и верны в запястьях. Задние – не очень согнуты, но чуть-чуть косят.

– А копыта?

– Копыта торцовые...

– На ходу как?

– На ходу не видел, – честно признался Иван.

– То-то я гляжу: он первый-то приз и по тройкам, и по одиночкам над всеми поднял! – подскочил на стуле Леонтий Иванович.

– А я вам вот что скажу, – мрачно усмехнулся Ефим, – все первые призы достанутся мне... Кроме разве что борьбы.

– А в борьбе-то почему отказываешься? – полюбопытничал Степан.

– Да потому, что бороться не буду... года прошли...

Все дружно засмеялись.

– А напрасно, вон отец Василий записался – бороться будет, – сообщил новость Ергин.

– Да ему сколько лет-то? – удивился Степан.

– Брать-то его будут не за года, а за рёбра...

– Не может быть! – не поверил Ефим. – Все-таки он благочинный!..

– Божиться не буду, – усмехнулся Леонтий.

– Да шутит он. – успокоил собравшихся Пахомов.

– Примите за шутку, если хотите, – отступил Ергин.

– Ефимушко, а в птичьих-то боях победа тоже за твоим петухом будет? – не унимался Степан.

– За моим! – сказал, как отрубил Ефим.

– Дак вроде у Константина Вешкурцева, Данченко, да вот и у Михаила Ивановича петухи-то побойчее твоих будут, – зудил Степан.

– Бьемся об заклад! – предложил Ефим.

– А в закладе чё?..

– Корова...

– Дак боязно!.. Жалко коровы-то, ежели проиграю...

– Ну, раз боязно, так и сиди, не вякай!

Мужики засмеялись.

– Давайте-ко, помолясь, на боковую, – предложил Леонтий Иванович.

Никто не возразил...

– Пойдемте-ко ночевать-то во флигель, там и постели приготовлены, – предложил хозяин, – там и умоемся, там и помолимся...

В пять часов утра Михаил Иванович был уже на ногах. Он разбудил работников, спавших во флигеле на полатях, накормил собак, проверил замки на амбарах, с зажженными фонарями обошёл конюшни и стаи. Осмотрел и оглядел каждую животину. Стельным коровам и жеребым кобылам заглянул в подхвостье, пытаясь определить день и час прибавления столь желанного потомства. Чистопородного заводского жеребца потрепал по крутой шее, из кармана потертой рабочей шубейки достал кусок ржанины. Конь благодарно ткнулся хозяину в руку бархатистыми губами и осторожно забрал угощение...

Пока работники одевались, умывались, крестили в переднем углу лбы и кланялись в сторону иконостаса, Евдокия Ниловна расставляла по столу поставушки... Позавтракав, работники ушли управляться.

Михаил Иванович прошел в дом, поднял на ноги сыновей и, пока те одевались давал им наставления: «Тройку карих и Агата промните, поставьте под попонами на выстойку, а как просохнут – прочешите мелкими волосяными щетями. Уксусной-то водой?.. Ей протрете перед выездом, как ободняет... Да завертки, сбрую проверьте, блестки натрите... Колокольца-то? На тройку поставьте дугу с колокольчиками Серебрянникова, те, что с малиновым звоном, а под дугу воронка привяжите валдайские разухабистые, да ширкунцов добавьте...

Тем временем поднялись и гости. Умылись, гребешками прочесали бороды, пригладили волосы на голове... Евдокия Ниловна пригласила всех пройти в дом на завтрак.

Мужики оделись и вышли из флигеля во двор, заставленный увязанными возами, кошевами, беговушками. Приглядывались, переговаривались: «Инеёк – надо ждать больших снегов». – «Оттепелью-то и не пахнет»... – «Да крутенёк Михайло-то ноне»... – «Дак уж зиме-то, поди, две недели»... – «Это так!..»

На крыльце дома их поджидал Пахомов.

Приветливо здоровался с каждым за руку, называл по имени отчеству и просил пройти на молитву.

Молельная комната на самом деле была домовой церковью. За иконостасом находился престол, горнее место, алтарь, жертвенник... Перед царскими вратами – амвон. К большим двунадесятым праздникам приезжали, к Пахомову попы-старообрядцы из деревни Иониной, Ялуторовска, Тюмени, а то и из Екатеринбурга. В эти дни велись торжественные службы по всем старообрядческим канонам.

Михайлов день был праздником трудовым, потому обошлись рядовой утренней молитвой... Некогда, к делам надо спешить: «Кто рано встает да дело в руки берет, тому бог подает»...

Молились... Кланялись поясно, били земные поклоны, просили Господа научить их различать добро и зло, уберечь от всякой напасти, наставить на добрые дела, направить на дорогу, ведущую ко спасению: «От сна восстав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго раба Твоего... И ныне Владыко, Боже Пресвятый, просвети очи сердца моего и отверзи ми устне поучатися словесам Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою...»

После утренней молитвы Господу каждый прочитал молитву своему ангелу-хранителю: Ефим – преподобному Ефимию Великому, Иван – апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, Степан – святителю Стефану Пермскому, а хозяин – Михаилу Архангелу... «Ангеле Христов, хранителю мой святый, помилуй мя и помолися о мне грешном ко Господу Богу, и помози ми ныне, в жизне сей, и во исход души моея, и в будущем веце...»

На завтрак Евдокия Ниловна подала стерляжью уху, обильно заправленную протертой налимьей печенью, и растягаи из нельмы. На столе стояли графинчики с водкой, рюмки, бокалы и кувшины с пивом. Хозяин предложил гостям опохмелиться.

– Веру блюдём и по вере живём, Михаил Иванович, – степенно проговорил Ергин, – мог и не предлагать... Знаешь ведь: не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся.

– Всякому савелью свое похмелье, – не согласился Пахомов. – Степан, ты как?

– Обижаешь, Михаил Иванович, я ведь тоже в старой вере вырос, – тихо проговорил Степан, – с молоком матери впитал: не хмель беда, а похмелье...

– Это так, – согласился Пахомов, – не жаль молодца битого, жаль похмельного...

После завтрака разошлись всяк по своим делам. Пахомов с младшим сыном Романом направился в свой магазин. За ними шли работники. Один нес граммофон, а другой – коробку с пластинками...

Гости общими усилиями разворачивали сани оглоблями в сторону ворот, запрягали лошадей и один за другим выезжали из ограды...

Когда Леонтий Ергин, Ефим Вешкурцев и другие мужики подъехали к торговому подворью Пахомовых, оттуда в утренней сторожкой тишине уже разносилось: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в прошлой минувшей судьбе, ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе?..» Ворота были открыты, мужики прошли в ограду. Пахомов их уже поджидал.

– Михаил Иванович, вот тебе весы. Товар можешь складировать в завозню, там место найдется... А ты, Ефим Нестерович, устраивайся со своими шкурами под навесом, там уже работники весы поставили...

Мужики начали благодарить Пахомова, но он не стал их слушать.

– Знаете ведь – живём по присловью: свой своего пнет – поможет...

Через полчаса Пахомов, Ергин и Ефим Вешкурцев уже рассчитали своих родственников и друзей за проданный товар.

– Ну вот, масло, сало, шерсть, кожи я пристроил, – весело похохатывая, говорил Степан подъехавшим на песни мужикам, – теперь примусь искать покупщиков на мясо, пшеницу, ячмень, овес, гречиху, просо, муку... Масло постное кому-то надо навелить... Девкам помочь холсты продать...

– Про коня-то не забыл? – напомнил Ефим.

– Вот и Вихря продать надо... Ты уж, Ефимушко, свое обещание сдержи!.. Ну, мужики, прощевайте до вечера...

Степан заторопился к выходу с подворья.

За ним потянулись и другие...

Село проснулось: в разных его концах, не смолкая, лаяли собаки. Столбы дыма из печных труб клубились над всеми порядками домов... В восточной стороне заалело... Чистое фиолетовое небо, частые яркие звезды и светел месяц обещали морозный ясный день... «В том лесу соловей громко песни поет, молодая вдова в хуторочке живет»... На звук граммофона к торговому подворью Пахомова потянулись подводы, группы людей и одиночки, тащившие за собой санки с товаром... Народ прибывал, образовались очереди... «Чё сидишь, да чё глядишь, да чё ты добиваешься? Все равно любить не буду, а ты набиваешься»... Опохмелившися мужики и бабы пустились в пляс... Когда праздничный благовест колоколов, оповестил о начале нового дня, призывая прихожан к заутрене, торг кипел вовсю... Ефим, Михаил и Леонтий, скинув чернёные шубы-борчатки, в одних душегрейках споро орудовали у весов, окриками подгоняя работников... «Ой мороз, мороз, не морозь меня»...

У Петрухи Мелентьева на ночевку набилась большая компания родственников и знакомых из соседних и дальних деревень: пили за здоровье хозяина, хозяйки, за Михаила Архангела, за гостей... Тон задавал хозяин: «По единой, братцы, по единой!.. Не считайте!.. За таловского богатыря, за Сеню Кобелева, за его силушку!..» Не отставала от него и хозяйка: «За сплываевскую куму, за Феофанью Константиновну: все разом – по полной!» – и сама первая опрокидывала чарку... Пели и плясали да вторых петухов...

Таловчанин Егор Тоболкин, сухопарый, жилистый мужик (один из немногих, кто выдержал напор «гостеприимных» хозяев и не напился в стельку) утром сумел поднять на ноги только своего однодеревенца Елистрата Кремлева – богатого, многодетного мужика. Вдвоем они обежали торговые подворья Данченко, Матвея Тоболкина, Константина Вешкурцева и, найдя их закрытыми, пошли на звук песен, доносившихся от магазина Пахомова...

Посредине огромного двора (между каменным магазином, амбарами и завознями) гомонился народ. Мужики и бабы плясали под граммофонный напев: «...Из-под вязова коренья бежит зайка горностайка. Ой, калина! Ой, малина!»... Среди пляшущих Егор заметил и своих однодеревенцев – Дмитрия и Сидора Иониных, их жен – Александру и Федосью, Анисима Кремлева... Зазевавшись, он лицом к лицу столкнулся с соседом Тимофеем Токмаковым. Поздоровались, поздравили друг друга с наступающим праздником...

– Чё тут почём, Тимофей?

– Цены подходящие, – и земляк обстоятельно, все, что знал, обсказал Егору.

– Дак и наш Ефимушко здесь скупку ведет?

– Торгует, только пыль столбом!..

– Эти двоедане народ дружный, за ценой не стоят...

– Потому им от всех почет и уважение...

– Ну, ты меня, Тимофей, извиняй... Проспали мы сёдни... Побегу...

Окликнув Василия, он, ругая себя самыми последними словами, чуть не бегом направился к дому Мелентьева...

Колокольный звон, призывающий верующих на молитву, подстегнул его и он побежал.

За ним, не отставая ни на шаг, поспешал Василий... Забежав в ограду, они с трудом развернули свои возы, вывели из-под навеса лошадей и быстро их запрягли. Уже потом сообразили, что лошади не поены. Побежали с ведрами к колодцу... Когда вывели подводы за ограду, Егор повернул обратно.

– Подожди, надо разбудить народ-то, а то проспят и обедню.

В избе шибанул в нос запах водочного перегара, кислой капусты и застоявшегося запаха табачного дыма. Подумал: «Хуже, чем в хлеву...»

Растолкал спавших на полатях Павла и Семена Кобелевых, Мартемьяна Сысоева. Втолковал им что к чему...

– Других поднимайте да хозяев-то не забудьте разбудить... – «Нет, к этим Мелентьевым в последний раз заехал» – поклялся сам себе Егор.

Проводив гостей, Авдотья накинулась на Петра с руганью:

– Лежебока! Лежишь, а добрые-то люди уже давно деньги добывают... Напился вчера: рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой...

– Я – за рюмку, а ты – за другу, – слабо сопротивлялся Петрован, – я – на один бок, а ты – на другой...

– А ты чё, удумал на мне пахать? Не на ту напал!.. Да тебе ли лежать! Скотина не поена, не кормлена...

—А у тебя ребятишки голодны, – уколол он супругу.

Напоминание о детях, которые испуганно лупили на родителей глаза из-под печной занавески, вывело Авдотью из ругательно-воспитательного состояния, и она перешла к крутым мерам.

– А ну, вставай! Иди управляйся, лошадь запрягай, сало, масло, кожу грузи! – скомандовала она, угрожая сковородником.

Петрован не стал вступать с женой в перепалку, а счел за благо, схватив шапку в охапку, ретироваться из избы...

– А как управишься, зайди в дом. Без меня на улицу – ни шагу! – скомандовала Авдотья...

К магазину Пахомова они ехали уже по многолюдным улицам: народ шел из храма, стекался с окраин к центру села. На базарной площади около лавок и прилавков толпился торговый люд, зеваки и покупатели... Пожарники обмораживали призовой столб и устанавливали качели... Авдотья сидела на возу. Голова ее беспрерывно крутилась из стороны в сторону... Она то и дело донимала мужа:

– Петро, а Петро, это чё там тако: какие-то красные ленточки по кругу к кольям вяжут?

– Это место, где мужики будут бороться, – недовольно бурчал Петрован, похмельную голову которого неведомые силы давили и рвали на части.

– А там-то, вон, смотри, у Попадьюшки балаган какой-то ставят...

– Это комедианты...

– А за Попадьюшкой-то, что за горы? Я чё-то плохо вижу, – Авдотья приставила руку ко лбу, – солнышко мешает... Ну чё молчишь-то?

– Да мясо это, туши свиные, коровьи да овечьи: приказчики с Урала скупают...

– Вот народ!.. Да они хоть когда это успели?

– А пока ты спьяну дрыхла! – уколол Петруха свою половину, прикладывая к воспаленному лбу горсть снега.

– Трутень, лежебока!.. Ты меня ишо будешь упрекать!.. Бараны не колоты, бычок тоже корм проедает: много ты его накосил сена- то! Опять в конце зимы пойдешь побираться!.. Сёдни же коли и быка и баранов!.. С живого с тебя не слезу!..

Петруха нехотя огрызнулся. Он уже пожалел, что зацепил свою благоверную. Так, перебраниваясь, они и въехали на торговое подворье Пахомова... «Ой ты, Коля, Коля – Николай, сиди дома, не гуляй...» Авдотья, увидев пляшущих баб, тут же, забыв обо всем, ринулась в самую их гущу и закричала пронзительно, с привизгом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки...»

Петрован, услышав голос супружницы, беспомощно оглянулся.

Пожалобиться было некому: все были заняты своими делами. Понаблюдав некоторое время за беснующейся женой, он с досады плюнул в ее сторону и направился к заготовителям...

Бочку с салом ему помогли закатить на переносные платформенные весы работники Пахомова. Михаил Иванович осторожно положил две плоские с прорезями гири на площадку, подвешанную к противовесу на стальном стержне, освободил подвижную шкалу, и ее моментально прижало к дужке ограничителя. Он хмыкнул, достал блестящий стальной щуп и стал погружать его в сальную толщу раз, другой, третий... Закончив обследование, он осторожно поднес его к носу и тут же отдернул...

– Да ты где хоть это сало взял?..

– Тут прикупил у одного мужика по осени, – замялся Петрован, – неполная бочка-то была... А сверху – своё...

– Не могу принять продукт: ближе ко дну в бочонке лежит здоровенный бутовый камень, да к тому же сало протухло... Ежели не веришь – понюхай, – и Пахомов проворно мазнул засаленным инструментом по бороде Петрована.

Петруха качнулся, обтер бороду рукавицами, с омерзением сплюнул и закричал:

– Не имеешь права!..

– Да тебе за такие дела надо ноги повыдергать из того места, откуда они растут... Иди прочь, а то ненароком второй фонарь под глаза-то подвешу...

Меленьев отошёл к куче снега, пригребенную к заплоту, начал яростно оттирать бороду... Отстояв очередь с продавцами масла, которые, не переставая, подтрунивали над ним, он перетаскал на весы янтарно-желтые замороженные бруски... Ергин взял один из них и поднес к носу.

– Можешь забрать обратно...

– Да это чё хоть тако! – Петруха беспомощно завертел головой. – Почему не принимаешь-то?

– Масло прогоркло... Если не веришь – смотри, – Ергин отколол небольшой кучек от одного из брусков и подал черной кудрявой собачонке, которая сидела около весов на рогожной подстилке; – Жучка, ешь!

Собака понюхала подаяние и отвернула от хозяина голову, с тоской оглядывая обступивших её мужиков и баб.

«Иш ты, тварь какая, не хочет...» – «Да какая она тварь. Она получше человека в масле-то понимает!..» – «Объелась, однако, зажирела...» – «Сам ты зажирел, нормальная собака, с умом!.. Не хочет Петрухино добро заедать», – скалил зубы народ.

– Дак она сыта, с масла-то её воротит, – тихо промямлил Петрован.

– Не веришь значит?

Ергин поднялся в завозню и вскоре вернулся с куском мороженого масла величиной с наперсток. Подал его собаке, та моментально его проглотила и благодарно лизнула руку хозяину.

Мужики и бабы загалдели, захохотали. Жучка вскочила, напружинилась и злобно залаяла на развеселившуюся публику. «Ну собака, ну потешница!» «В балаган её отдай, Леонтий Иванович!..»

– Вас бы в балаган-то! – сердито буркнул Ергин. – Не отрывайте собаку от дела: она при службе...

– Ну, извиняй нас, дураков, Жучка, – больше не будем, – поясно поклонился собаке, погодившийся к случаю Степан.

Собака, узнавшая Степана, успокоилась и заняла своё место на дерюге. «Не собака, а человек...» – «Да, помощница!..»

Пока Петрован освобождал весы, перетаскивая масло к своей подводе, Степан завел с Ергиным разговор:

– Слушай, Леонтий Иванович, твоих дочек на торговой площади встретил, не девки – картинки...

– Приехали, значит.

– И Марфа Егоровна здесь, она у Пахомовых. Я сейчас от них...

– Коней-то прибрали ли, – забеспокоился Ергин.

– Всё как положено – на выстойке стоят под попонами... А кобылку-то я твою что-то раньше не видел, откуда она у тебя?

– С Курганского округа, с конезавода – сеголеткой купил... Там и содержал её, а нынче к ярмарке пригнал.

– Дак дорого, наверно, содержание-то да тренаж обходится?

– Ещё и доход имею: она в бегах участвует, деньги приносит заводу... Да и ставлю на неё понемногу...

– Резвая, значит, кобылка... Слушай, а ведь я мясо продал...

– А цена какая? – оживился Ергин.

– Скотское и баранину – по четыре с полтиной за пуд, свиное по пять с полтиной... Вместе с сыновьями Михаила Ивановича мясо-то сбыли...

– Цены неплохие... Моих парней там не встретил?

– Ребят не встретил – наверное раньше меня отстрадовались... А вот скатерти твоих девок хорошо разглядел, – Степан прихохотнул. – Народу там, не протолкнуться... Да все молодые парни, якорило их!..

– Девки твои холсты-то продают?

– Торгуют...

– Тоже, поди, парни около них крутятся?

– На то и мужики, чтобы девок оглядывать: куда без них... Да и папаши ихние и мамаши нет-нет, да и заглянут: приглядываются...

– Ну это само собой... Зерно сбыл?

– Муку столкнул... Пшенную – по 87 копеек за пуд, ржаную – по 70, а зерно не продал: к ценам приглядываюсь... Говорят, уральские купцы на подворьях Данченко, Хабарова, Кости Вешкурцева да у хлебных амбаров на берегу Попадьюшки скупают.

– За муку настоящую цену взял, – в голосе Ергина послышалось одобрение, – а как про зерно что хорошее узнаешь – забеги или ребятам передай...

– Сделаю... Ну, побежал я... Да, постой: когда у тебя перерыв-то?

– Договорились с Ефимом и Михаилом в двенадцать часов сегодня пошабашить, – Ергин, дернув за серебряную цепочку, вытянул из брючного кармашка часы в серебряном футляре... Крышка отскочила, и полилась мелодия Российского гимна. – Сейчас одиннадцать, а бега и борьба назначены на час.

– Не опоздаете?

– Успеем... Эй, продавцы, очередь не занимать: через час перерыв...

Песня стихла, плясуньи и певуньи разбрелись по двору, прибились к мужьям, стоявшим в очередях...

– Ты чё стоишь, товар не сдаёшь? – налетела на Петруху жена.

– Сдавал уж, да не приняли...

– Как это не приняли! Масло-то наше да сало получше многих! – гремела она на всю ограду.

– Давай, Авдотья, становись по второму разу, – смеялись мужики.

– Да заткнись ты! – прошипел Петрован, опасливо оглядываясь по сторонам. – Нашел Ефим камень-то в сале... И что негодное оно – тоже унюхал...

– Вот вражина! Ни дна бы ему и ни покрышки!.. А масло-то чё?

– И масло Леонтий не взял... Да-ишо собака – не стала жрать-то его, морду отвернула... Досталось ноне мне... На-ко, вот, понюхай, – Петрован ухватил жену за голову и прижал свою бороду к ее лицу.

Авдотья задохнулась, вырываясь, замахала руками...

—Да ты чё, козел душной, выдумал! – озверела Авдотья. – Я вот тебе покажу!..

Отколотив мужа под крики, свист и улюлюканье толпы, она снова принялась за расспросы:

– А кожу-то почему не сдал?

– Не успел... Иди сама навеливай, – поправляя сбитую шапку, решительно заявил Петрован.

Авдотья схватила засохшую, согнутую пополам шкуру и, расталкивая людей, пробилась вперед. Подождала, пока Ергин рассчитает очередника, и сунула шкуру на весы. Народ недовольно загудел: «Без очереди залезла...»

– Да пустите... Разве вы не видите, что под крышей-то у неё потолка нет, – успокоил публику Ефим.

Авдотья надула губы, но ничего не ответила заготовителю.

Ефим, покрутя шкуру и так и сяк, посмотрел на свет и решительно сунул Авдотье в руки.

– Не возьму!..

– Это почему же! – притопнула ногой Авдотья.

– Потому, что всю мездру сороки издолбили...

– Так её скоблить не надо... Шкура-то моя дорогая...

– Решето я у червишевских баб куплю, а ты со своим домой побегай... Следующий!...

Рассерженная Авдотья, выбравшись из толпы, налетела на мужа:

– Ты чё, не видел разве, что вороны да сороки шкуру-то всю испортили?

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – отбоярился Петрован. – У тебя самой-то чё, руки отсохли?..

Так, перебраниваясь, они выехали с пахомовского двора на улицу... Базарная площадь была забита торговым и гуляющим людом... Солнце ярилось, выбивая из снега алмазные россыпи... Легкий ветерок развевал флаги над управой и домом Данченко, колыхал хоругви на церковной паперти, играл рукавами и подолами рубах, раскачивал сапоги и ведерные самовары на призовом столбе, мотал гирлянды бумажных цветов... На качелях визжали девки, взлетая к ясному голубому небу... От циркового балагана доносились крики и взрывы смеха, около хлебных амбаров на берегу Попадьюшки толклась молодежь: ребята, ухватившись за веревку, вытягивали из-под горы розвальни, разворачивали их головками к реке и «кучей малой» проваливались в бездну... На приречной луговине, за мясными рядами, мужики и парни проминали тройки и одиночные упряжки – готовились к бегам...

Авдотья, как зачарованная, смотрела на серебрившийся в лучах солнца призовой столб. По нему медленно полз мужик в кумачовой рубахе... Вот он уже добрался до крестовины, поднял руку, чтобы ухватиться за неё, и... покатился вниз. Она облегченно вздохнула...

– Куда ты правишь?!

– Так нам прямо-то к дому не проехать...

– Я тебе покажу!.. Домой захотел, на печку!.. Сало-то да масло сам исть будешь! – Авдотья вырвала у Петрована вожжи и решительно повернула кобыленку к торговой площади...

Агапея и Аграфена с трудом продирались через базарную площадь: мешали санки с пестерями, доверху набитые древесным углем. Приходилось то и дело останавливаться, выжидать, пока схлынет народ. Подружки, кроме уголька, припасли и богородскую травку, и деготек, и медок в туесьях. Теперь искали лучинкинских бёрдышников да цевошников... В очередной раз толпа прижала старушек к пирамиде бочек.

– Миру-то, миру-то! Батюшки светы, да куда хоть мы попали-то? – высокая, полная Аграфена, тяжело дыша, огляделась. – Куда ни погляди – все бочки, бочки и бочки... Чё хоть в них, Агапеюшка?

– Не скажу... Эй, продавец, чё в бочках-то?

– Рыба обская солёная, нельма потрошёная, подходи красавицы-старушки!

– Не надо нам соленой, ты нам морожену продай...

– Есть и морожена!.. Сами мы тобольски, стерляди – обдорски... Подходи, покупай!.. Нельма, осётр, муксун, стерлядка – на выбор!..

– Погоди, не кричи шибко-то... Рыба-то по чём?

– Девять рубликов за пуд.

– Ой, красавец, да для меня вдовухи-горюхи отдай по семь, – подлаживаясь под продавца, запела Агапея.

– А много ли возьмешь?

– Подешевле продашь – поболе куплю.

– Десять пудов возьмешь – по восемь срядимся.

– Ой, голубь, двадцать возьму, но по семь...

– По семь с полтиной!..

– Так-то ладно, согласна... У кого на постое-то?

– У Шемякина Афанасья Степановича.

– Пошлю вечерком для встречи и договора зятя своего Ивана Токменина.

– Будем ждать, – обрадовался торговец...

Снова двинулись вперед... А кругом шум, там; около горы шуб, полушубков, тулупов бьются по рукам купцы: «Наши шатровские шубы неизносимы». – «Знамо дело, были бы худы – не покупали...»

Впереди толпа, не пробиться...

– Чё хоть там, девки?

– Борьба началась, тётонька Аграфена...

– Кто на кругу-то?

– Сказывают: таловский Сенька Кобелев против сплываевского Ивана Митриковского.

– Кто кого пересиливает?

– Не знаю... Вроде, Сенька...

А ярмарка звенит, искрится, хлопочет: полыхают ярким многоцветием голландские, английские и немецкие сукна; зазывно трепещут на ветру красные, лазоревые, сиреневые, кубовые, зеленые ткани...

– Богатства-то, богатства сколь, Агапеюшка! – дивится Аграфена...

– Чё и говорить: год от году живем все краше да краше. Погоди-ко, вон там, по праву руку, вроде холсты да полотенца продают... Слыхала я, что девки Леонтия Ергина скатерки невиданные ткут...

Пойдем-ко, поглядим...

За прилавками стоят сами мастерицы – молодые девицы: одна другой краше. Около них толпа молодых парией, мужиков и пожилых супружеских пар... Девки щелкают орехи, смеются, кричат: «Эй, мужички, покупай рушнички!.. Белены холсты – парням холостым!.. Полотенца с петухами – мужикам с бородами!.. Подходи!.. Покупай!..

Парни одаривают девок калеными орехами, пряниками, конфетами, орут: «Налетай, подешевело!.. Расхвастали не берут!..»

Агапея с Аграфеной долго разглядывали и ощупывали цветастые скатерти, дивились узорам, расспрашивали молодую, одетую по-городскому девицу;

– Ергиных будешь?.. А которая?.. Младшая-то Дарья где?.. Да неужто она с конём-то сладит?

– Управится, ей не привыкать...

– Ну и ладно... А пряжу-то красишь как?

– По-разному: В розовый цвет – фуксином; в красный – отваром зеленицы и марены; черный – отваром груздевой воды и березовой коры; желтый – отваром серпухи...

– А ярко-то желтый?

– В Серпуховом отваре три, а то и четыре раза пропариваю...

– По какой цене продаешь?

– Об этом надо с батюшкой моим, Леонтием Ивановичем, говорить... Мы у Пахомова Михаила Ивановича остановились...

– Знаем, знаем родителей твоих, передавай им поклон от Агапеи Ивановны да от Аграфены Спиридоновны... Тутошние мы, архангельские... Счастливой тебе торговли, голубушка...

– Видела цвета какие на скатерках-то?

– Видела, Аграфенушка, как не видать... Я ведь тоже этими отварами крашу, а резкости, приглядистости той в утке-то нет.

– Секреты знают... У них и бабушка с материной стороны мастерица была и красить и ткать...

– Это Евлампия-то Сидоровна?

– Она...

– Видела я её работы... Но девки-то её обошли... Сказывают, что мастерицы у них подолгу живали, обучали девок-то...

– Это так, – подтвердила Аграфена, – с России привозил Леонтий наставниц-то, а одна с Тотьмы, сказывают, два года жила.

– Незамужние они?

– Девки...

– Вот повезет кому-то... А у меня сынок привел сношку – ничегошеньки делать не умеет!

– А с ним-то хоть наигрыват?

– Ну, тут у ней руки золотые!.. Слушай-ко, а почему Ксения-то цены не сказывает?

– Дорогие, видать, скатерки-то: не для всякого...

– Так-так, не для Петрухи Мелентьева...

– Эй, разойдись, расступись! – громкий, с провизгом голос заставил товарок шарахнуться в сторону. Мимо них медленно «проплыла» подвода, груженная тремя бочонками. Авдотья, стоя в передке саней, поторапливала лошадь, наигрывая правой рукой веревочными вожжами, и не переставая кричала. На последнем бочонке, подложив телячью шкуру под тощий зад, гордо восседал Петрован. Потревоженный народ свистел и улюлюкал им вслед.

– Верно говорят: худых людей и помянуть нельзя – тут же объявятся.

– Так, Агапеюшка... Каковы в колыбельку, таковы и в могилку...

Подруги тащились меж товарных рядов под крики зазывал и продавцов, часто останавливались, обсуждали услышанное и шли дальше. «Есть ниточки! Есть катушечки! Подходите покупайте, девки-душечки».

– Постой-ко, Аграфенушка, нитки-то погляжу, надо бы голубых прикупить двадцатого номера...

– Посмотри, Аграфенушка...

– У дядюшки Якова товару всякого: мыла пахучие! Ситца нелинючие!..

– Мыла земляничного девки просят... Надо поглядеть...

– Погляди, Агапеюшка...

– Булавки, иголки! Стальные приколки! За один пучок плати пятачок!..

– Что ни шаг, то новые краски, новые товары...

– Вот орешки из Вагая! Скорлупка у них золотая! Вкусные на меду, давай в шапку накладу...

Ссыпав орешки в домотканые мешочки, подруги огляделись.

– Это кто там по столбу-то ползет?.. Не вижу на солнышко-то, – Агапея приставила рукавицу ко лбу, – нет, не разгляжу...

– Да это, вроде, Петруха Мелентьев, – прищурила глаза Аграфена, – пойдем-ко поглядим... Ежели он, так там представленье в самом разгаре...

Около призового столба собралась большая толпа зевак и охотников за дармовой поживой. Задрав головы, они на все лады обсуждали возможности Петрована. «Жилистый – доберется»... – «Не вытянет – кишка тонка»... – «Так лезет же!..» – «По отползанному елозит, а как до свежатины-то доскребется, тут вниз и навернется!..»

Со стороны Петруха был похож на гигантского червяка. Удерживая себя на столбе переплетенными во взъемах ногами, он выпрямлял выгнутую дугой спину, крепко обхватывал столб руками, подтягивал колени к животу и вновь выпрямлялся... «Уж до половины дополз!..» – «Ничего, скоро вниз покатится!..» – «Доползет!..» – «Вон, уж остановился!..» – «Перебирается!..»

-Петя, держись! – взвизгнула дотоле молчавшая Авдотья. – Без рубахи да самовара лучше не спускайся: тут у столба и прибью!..

Петруха еще энергичнее заработал конечностями и заметно сократил расстояние до заветной цели.

– Наши будут и хромовые сапоги, и самовар, и рубахи! – ликовала Авдотья, суетясь под столбом.

Уверенность Авдохи подлила «масла в огонь». Забеспокоились те, кто не меньше Мелентьевой мечтали обуться в хромовые сапоги да износить кумачовую атласную рубаху. Мужики засвистели и заулюлюкали. В Петруху полетели комья снега...

– Петрован, у тебя штаны на заднице лопнули! – перекрыл шум и гам мощный басовой голос Степаниды. – Помидоры-то подтяни!

Свист и гул усиливались, комья снега полетели еще гуще...

– Аграфенушка, чё это Степанида-то разошлась?

– Ты чё ее не знаешь?.. Порода такая... Слышала поди, как она свекровь вместо блинов сковородником угощала?

– Нет...

– Степанида блины пекла, а Евдокия с печки голос подала раз, другой да третий: блинов просила. А той, видать, недосуг... Когда она голос-то подала по четвертому разу, та сковородником ее и ткнула... Тимофей-то с улицы зашел, да и спрашивает: «Мамонька, ты чё плачешь?» А она того тошней... Тогда Степанида-то и говорит: «Дала ей блин, а она и подмазку просит...»

– Да неужто правда?

– Вот те истинный крест! – размашисто перекрестилась Аграфена. – Сама от Евдокии слышала... Видать, Петруха Степаниде чем-то досадил, а она не такая, чтобы должок-то за ней оставался.

Петрован сучил ногами и руками изо всех сил, но обледенелый столб «съедал» все его усилия... Крик Степаниды, долетевший до его ушей, сделал свое черное дело: он медленно съехал по столбу... Авдотья с руганью набросилась на Степаниду... Петрован шарил по заднику штанов и не находил прорехи... Толпа от души веселилась... На столб полез очередной охотник...

– Да ну их к лешему! Пойдем-ко дале, Аграфенушка, а то берда-то так и не купим...

После заутрени Васюха Тоболкин и Настя Сараичина, отпросившись у родителей, упорхнули на ярмарку... Для начала покатались на качелях, а проголодавшись, направились к обжорным рядам... Бежали, шли, продирались сквозь торговые ряды кузнецов, бондарей, гончаров, шорников... От тележной фурнитуры, бочек, кадушек, лагушек, корчаг, кринок, латок, хомутов, шлей, дуг, седелок, ремней, заверток рябило в глазах... Где-то рядом зычный, уверенный голос выкрикивал: «Ай да квас! С мядком с лядком! С винной брагой! Горло серебрит, волосы ершит!.. Молодые люди замедлили ход, огляделись... Ярмарка шумела, звенела, работала... Мимо, горланя и смеясь, текла толпа... Рядом били по рукам продавцы и покупатели – делавцы и купцы...

– Кажись, обжорный ряд, – Василий остановился.

Анастасия, успокаиваясь, прикрыла веками глаза... Шум людского моря то нарастал, то затихал; над прибойной волной всплескивались крики людей, похожие на вопли чаек, ржание вздыбленных коней... «Кому пирожки горячие?.. С пылу с жару – пятачок за пару!.. Нажарила, напекла Акулина для Петра!.. Налетай!..»

– Настя, ты чё, уснула?.. Пошли, обжорный ряд близко...

На прилавках дымили самовары, возвышались горы стряпни: блинов, растягаев, пирогов, шанег, булок, каралек... Блины пекли здесь же на жарких углях... Набрав в тарелки блинов, сдобных, творожных, капустных и морковных шанег, обильно политых подденьем, Василий и Настя огляделись, где бы прислониться... К ним тут же приблизился веселый бородач, в котором Василий с удивлением узнал своего поселянина – Павла Токмакова, который еще на подходе заголосил:

– Ай да сбитень-сбитенек! Напой девку, Василёк! Оба вместе пейте, денег не жалейте!

– А вкусно? – улыбнулась ему навстречу Настёна.

– Сбитень сладкий на меду, на-ко меду подкладу! Пригуби, душа девица, вечно будешь молодица, – продавец налил сбитень из большой керамической бутыли и протянул девушке. Настя глотнула горячий сбитень из голубой эмалевой кружки раз, другой...

– А и верно, вкусно да сладко...

За сестрой попробовал сбитень и Василий.

– Дядя Павел, открой секрет: что это у тебя за настой?

– Мой секрет простой: мёд со святой водой, да бабушкины травки-зореставки. Покойника недавно поили – оживили... А ты, баба, своего мужика напой – будет как молодой! – устремился Павел за проходящей мимо пожилой парой... Перекусывали, приглядывались, прислушивались... В соседнем ряду шла бойкая торговля игрушками... «Ай да птичка! Сама летит, сама свистит, сама покупателя ищет! Сама клюет, сама питается, сама с детками забавляется!» – выкрикивала бойкая моложавая бабенка, одетая в крытую черным гарусом шубу и серую пуховую шаль.

Рядом с ней розовощекий мальчик в чёрной дубленой шубе-борчатке и лисьем треухе самозабвенно наигрывал на дудочке: «Уж ты, сизенький петун, деревенский хлопотун...»

– Наша знакомая тетонька Феоктиста с сыном Костей – живут в деревне Головиной... Сёдни к нам в гости всем семейством придут, – кивнул головой в ее сторону Василий.

В этот момент к продавщице подошла миловидная, розовощекая женщина, повязанная цветастой кашемировой шалью, с целым выводком ребятишек.

– А это наша архангельская Анастасия Токмакова с детишками: Толькой, Колькой, Сашкой, Машкой, Гришкой и Палашкой.

Настя с удивлением уставилась на Василя:

– Как ты их всех запомнил?

– Наши соседи...

Тем временем счастливая ребятня, взявшись за руки и всяк на свой лад дуя в сопелки, потянулась за матерью...

Выпив на сверхосыток по бокалу горячего сбитня, молодые люди направились к балагану, около которого толпился праздный люд... Голос зазывалы летел к ним навстречу, гипнотизировал, заставлял быстрее переставлять непослушные ноги, разжигал желание увидеть дотоле не виданное: народная драма «Приключения Петра Ивановича на ярмарке»... Европейская знаменитость, чудодей Аттос! Поразительное вращение монет силой глаз! Чтение чужих мыслей! Кровавые разрезы тела! Танец апашей на битом стекле! Необыкновенное глотание шпаг!.. Загадочная англичанка, которая голыми руками кует раскаленное железо! Вливает в рот раскаленное олово! Ходит голыми ногами по горячим углям! Откусывает зубами раскаленную железную пластинку!..

– Ой, как интересно! – Настя дернула брата за рукав. – Василек, пойдем посмотрим.

– Да как туда пробьемся-то? Ты видишь сколько миру-то! – Василий закрутил головой, выискивая знакомцев. – Вон, кажись, наши толкутся. Постой здесь...

Он, работая локтями, стал пробиваться вперед... Около кассы затылок в затылок стояли братья Кобелевы: Григорий, Мартемьян и Александр.

– Робя, возьмите на меня пару билетов, – обратился Василий к старшему из них, суя рублевую ассигнацию.

Гришка неохотно протянул руку и, перекрывая негодующие вопли «очередников», крикнул: «Это мой братушка – имею право!..»

Рассаживались по местам согласно номерам, указанным в билетах.

– Какие нам места-то славные попали, прямо у ограды, – удивился Василий.

– Не попали, а выпросил... Мы уж по второму разу идем, – с гордостью пояснил Гришаня простодушному товарищу. – Напротив нас дверь видишь? Вот оттуда, из коридора, будут выходить комедианты, а над тамбуром – музыканты... Народ сидит не только здесь, но и над нами – на галерке. И здесь и там по пять рядов вкруговую...

– А топят-то как? Здесь вроде тепло...

– Печка у них в пристрое, а от нее трубы идут по кругу...

– Крыша-то на столбе держится? – задрал голову вверх Василий.

– На столбе... Только не крыша это, а утепленная брезентуха.

– В прошлые-то разы все было попроще: поменьше, без стульев и без печки...

– Так и за билет-то по двугривенному платили...

В это время частой дробью забили барабаны. Настя ткнула Василия в бок:

– Выходят!..

На арену выскочил бравый мужик. Его русая окладистая борода прикрывала ворот кумачовой атласной рубахи. Черные плисовые шаровары были заправлены в хромовые сапоги «гармошкой». На голове молодца красовался малиновый колпак с кисточкой... Он поклонился на все четыре стороны.

– Я – Петр Иванович, ваш земляк – коренной сибиряк... Приехал на ярмарку на три дня, купить коня... А, тут ребятишки! Здорово, парнишки!.. Да тут и девчушки, веселы хохотушки! – он неожиданно подскочил к Анастасии и протянул ей алую розу, непонятно как оказавшуюся в его руке. Она, зардевшись, взяла цветок и поднесла к лицу. Напахнуло затхлостью и мышиным пометом...

– И вам поклон, моложавые старушки и удалые старички!.. Я пришел вас позабавить, потешить и с праздником поздравить.

В это время на арену цыган вывел упирающуюся лошадь и закричал:

– Здравствуй, мусью Петр Иванович! Как живёшь – поживаешь, часто ли хвораешь?

– А ты откуда меня знаешь?.. Уж не лекарем ли промышляешь?

– Не бойся, я не фершал... Я цыган Бора из хора, пою басом, запиваю квасом, заедаю ананасом!

– А ты языком не болтай, он, видать, у тебя без костей... Зубы мне не заговаривай, говори, что надо да мимо проваливай.

– Мой знакомый француз Фома, который совсем без ума, сказал, что тебе хорошая лошадь нужна.

– Это, брат, дело! – повеселел Петруша. – Мне лошадь давно нужна. Только хороша ли она?

– Не конь - огонь: бежит – дрожит, спотыкается, а упадет – не подымается.

– Ого-го! Вот так лошадь! Какой масти?

– Серо-буро-кауро-вороная, с хвостом и гривой, лохматая, кривая, горбатая – арабской породы с фамильным аттестатом.

В этот момент из заднего прохода мерина вылетел кляп. Изрядно испортив воздух, потощавший мерин стал заваливаться на бок и, откинув голову, рухнул на арену. Оглушительный хохот, свист и улюлюканье накрыли балаган, уплотнили в нем пространство и брезентовый купол натянулся, как надутый бычий пузырь... Переждав, пока, схлынет шум, Петрушка завопил:

– Ого-го! Такую-то мне и надо. Сколько просишь?

– По знакомству и не дорого возьму: пятьсот.

Публика недовольно загудела...

– Что так дорого просишь?

– Так ты посмотри какой конь? Не конь – огонь!..

Голова мерина стала медленно подниматься он сделал попытку встать на ноги, но снова в бессилии рухнул на землю... Петр Иванович задумчиво посмотрел на распластанного коня, почесал за ухом...

– Бери рупь с полтиной да в придачу дубину с горбиной.

Последние слова земляка потонули в шуме и гаме одобрения. Послышались выкрики: «Дубьем его, дубьем, Петр Иванович!» – «Не поддавайся, омманет!» Сидевший рядом с Василием Гриня распалился: «Петр Иванович, сбавь до рубля да к горбатой дубине прибавь сучковатую осину!..» Александр и Мартемьян дружно поддержали брата, но голоса их потонули в общем гуле... Мерин пришел в возбуждение: забился, заржал, перекатился на брюшину, медленно поднялся, покачиваясь на слабых, дрожащих ногах, и пустил звучные ветры. «Гриня, гли, мерин-то совсем усох! – Мартемьян не переставая колотил брата, приводя того еще в большее возбуждение...

Цыган, улучив момент, громко прокричал:

– Мало! Прибавь хоть ребятишкам на молочишко.

Петр Иванович, глядя на дыбавшего коня, с сомнением в голосе произнес:

– Хочешь сто рублей?..

Григорий вскочил на ноги и, вскинув руки над головой, завопил: «Петро, не сдавайся, омманет!»

Публика поддержала Григория выкриками...

– Экой скупой! Прибавляй больше! – цыган сорвал с головы островерхую мерлушковую шапку и с силой ударил ею об землю.

– Хочешь полтораста с пятаком?

– Мало! Но видать из тебя больше не выжмешь – по рукам!

Публика притихла в ожидании развязки... Петр Иванович суетливо шарил по карманам.

– Погоди капельку, кошелек затерял, – земляк-сибиряк растерянно посмотрел на зрителей и поднял с пола непонятно как оказавшуюся у его ног увесистую дубину.

– А вот этого не хочешь? Вот тебе сто! Вот тебе полтораста! – крепкий березовый стяжок дважды прошел по спине цыгана. Он упал, приподнялся и не разгибаясь, на карачках убежал в темный провал двери...

Зрители повскакивали с мест, свистели, улюлюкали, кричали: «Так его, цыганское отродье! Будет знать наших, поминать чужих!.. – «Ишь нашел простаков!» – «Сибиряк – это тебе не лапотный россиянин!..»

Братья Кобелевы, вскочив на ноги, тузили друг друга кулаками, заливаясь зычным хохотом... Петр Иванович подошел к лошади, ухватил ее за сап, разжал челюсти и заглянул в зев.

– Лошадь совсем молодая! Во рту ишо ни одного зуба нет...

Он прытко вскочил на коня, ударив его в паха каблуками.

– Прощайте, ребята! Прощай жисть молодецкая! Я уезжаю...

Мерин начал скакать, брыкаться, бить ногами. Петр Иванович, ухватившись за гриву руками, с трудом держался на выступающей хребтине.

—Тпру, стой, серо-буро-малиновый!.. А то я упаду и шею сломаю! Конь встал на дабы, а потом резко опустился и подбросил зад... землячок-сибирячок кубарем покатился по арене... Настя в испуге ухватила Василя за руку... Зрители замерли... Петр Иванович шевельнул ногой, рукой, крутнул головой.

– Ой, родимые земляки, смертушка моя пришла. Пропала моя удалая головушка!

На арену выбежал музыкант со скрипкой в руках, подскочил к несчастному, утешил:

– Не тужи, вроде не скоро!

– Через сорок лет, прямо в обед... Побегай за лекарем да скорей беги, шевели помидорами-то...

Музыкант убежал, а Петр Иванович потешал публику: «Тихо едешь – беда догонит, быстро едешь сам беду догонишь... Скажите на милость божию: куда я торопился?.. Сам на себя беду накликал, вот уж воистину: был не грешен, да повешан!.. Ну да ничего: живы будем – не помрем, а помрем – травой взойдем...»

Гришаня толкнул Василия в бок: «В прошлый раз совсем другое молол...» О чем вчера толковал комедиант, Гриша сказать не успел: на арену выскочил доктор с саквояжем и заорал:

– Не стонать, не кричать, а смирно лежать! Я знаменитый лекарь, коновал и аптекарь. Я был в Париже, был ближе, был в Италии, был и далее. Я талантом владею и лечить я умею... Кто ко мне придет на ногах, того домой повезут на дровнях...

– Таких-то лекарей мы повидали! Для них главное – денежки, – орал худенький, сморщенный мужичок. – Вон один такой насмерть мою бабу залечил...

– Батюшка, лекарь-аптекарь, слышишь, об чем мужик кричит... Ты меня пожалей, не погуби, на дровнях-то меня не вози, а в колясочке.

– А деньги у тебя есть за лечение заплатить?

– Где-то были, да уплыли...

– Говори, где болит: тут или здесь? – лекарь-аптекарь начал колотить огромным молотком по рукам, ногам, груди, животу и голове больного. – Внутри или снаружи?

– Пониже...

– Здесь?..

– Поправей...

– Здесь?.. Тьфу! Экий ты дуралей! Сам не знаешь, где болит. Встань да покажи!

– Батюшка, лекарь, встать-то моченьки нет. Все болит. Ой, ой, ой! – вскричал Петр Иванович, поднимаясь.

Настя ухватила Василия за руку... Зал, переживая за земляка, притих...

– Деньги давай! – доктор ударил своим молотком калеку по мягкому месту.

Петр Иванович упал на четвереньки и плачущим голосом произнес:

– Сколько?

– Два червонца.

Зрители возмущенно зашумели... Тощий мужичок, энергично размахивая руками, закричал: «Я вам говорил: он его угробит, но до этого обдерет как липку!»

Василий наклонился к уху Настены и, чтобы не слышали братья Кобелевы, тихо сказал на ухо: «Не дрожи, это же представление...» – «Ой, а я и забыла! Думала взаправду...»

Между тем Петр Иванович, доковыляв до открытой двери ведущей в подсобное помещение, вернулся с расчетом. В руках его была все та же дубина...

На подворье Данченко деловая суета. Представители торговых домов Тюмени, Екатеринбурга и Перми скупали продовольственное и фуражное зерно, муку, растительное масло. Приказчики Данченко у огромной завозни принимали сливочное и топленое масло, тут же рассчитывая продавцов... Ямщики и конюхи просматривали сбрую, проверяя на крепость сочленения подпруг, шлей, уздечек... Мастер-наставник с работником, перевалив кошеву на ребро, ставили новые завертки. Медленно поворачивали оглоблю, покрикивая: «Эй, поберегись... Эй, пригнись!..» Три вороных жеребца стояли у коновязи под попонами. Лошади нервно перебирали стройными прямыми ногами, «стригли» ушами. При каждом вскрике, взрыве смеха вздрагивали, вскидывали вверх сухие головы и косили глазами на обступившую их публику. «Ну чё вы столпились, коней не видели!» – сердился мастер-наставник. «Не часто таких-то увидишь, Анкудин Пафнутич», – подливая в голос елея, отвечал невысокий, благообразный, похожий на Николая Угодника старичок.

«А уж тебе-то, Реписав Ферапонтович, грех тут толкаться, у самого кони не хуже», – выговорил старичку мастер-наставник, осторожно ставя кошеву на полозья... «Ну как тут не полюбоваться-то такой красотой!  Анкудин Пафнутич! Ты посмотри на их головы-то: сухие, щеки в самый аккурат. А с шеей-то как сливаются на затылке – никакой художник такого не изобразит...»

Торговцы и любители лошадей, вслушиваясь в разговор знатоков, с сосредоточенным молчаливым наслаждением взирали на благородных животных... Вдруг толпу качнуло... «Поберегись!.. Разойдись!..» Двое конюхов на растяжках вывели из конюшни молочно-белого жеребца... «Вот это конь!» – «Не конь, а огонь!..» Кто-то из молодых парней замахал шапкой... Жеребец взвился на дыбы. Один из коноводов, потеряв равновесие, упал и ослабил натяжку. Конь, опускаясь на передние ноги, рванул в сторону... Толпа охнула и подалась назад. «Черт, задавит!» – взвизгнул женский испуганный голос. И в этот момент молодой парень стремительно сорвался с места и ухватил коня за храп... «Ванька! – Шемякин!» – «Ну, этот справится, ему не впервой!..» Парень что-то проговорил коню на ухо, и тот, словно в знак согласия, спокойно закивал головой... «Ну Ваньша!..» – «Не Ваньша, чистый варнак!»

«Как он его ловко, а!» – Реписав Ферапонтович с неожиданной для его лет сноровкой, ткнул Анкудина в бок. – Вот кому мастером-то наставником робить!.. Нет, ты на коня посмотри: голову-то, голову- то как держит! Гордец, знает себе цену!.. А глаза-то! Ума в них сколь да мужества!.. Боец!..

– Да, силы и гордости в нем хоть отбавляй, – согласился Анкудин.

– Как хоть его кличут?

– Барсом...

– Иш ты! А каких он кровей?

– Чистых рысистых... От Лебедя и Дуры линию ведет...

– Лебедь-то не от Барса ли?

– От него...

– Значит к Сметанке род-то восходит...

– А ты откуда знаешь?

– Знаю... Еще от прадеда остались журналы о коневодстве, вот и читаем... Какие? «Еженедельник для охотников до лошадей»... «Российский новый и опытный коновал»...

– А посмотреть их можно? – в голосе Анкудина зазвучали просительные нотки...

– Да об чем разговор, Анкудин Пафнутьич, приходи, выбирай что надо...

К ним скорым шагом подошел встревоженный Данченко.

– Что тут стряслось, Анкудин Пафнутьич?

– Да ничего особенного... Барс немного пошалил... Да вон нашелся молодец- вмиг успокоил...

Данченко подошел к Ивану, положил руку на плечо:

– Ты сын Романа Васильевича?

– Его...

– В ямщики ко мне пойдешь?

– Нет, тятенька не отпустит...

– А ты поговори с ним: я не пообижу...

Меж тем конюха запрягли в кошеву тройку вороных... Ямщики выкатили из-под крыши темно-коричневых тонов лакированную беговушку и впрягли в нее Барса.

– Анкудин Пафнутьич, погонишь тройку... Да смотри у меня! – строго погрозил указательным пальцем Данченко. – Чтобы первым пришел!..

– В лепешку расшибусь, Геннадий Георгиевич!

– Да уж постарайся... Саша, подойди сюда, – позвал сына Данченко.

Молодой статный парень в бекеше и барловых унтах тобольской работы подошел к отцу, на ходу поправляя серую мерлушковую папаху.

– Ну, сынок, не подведи! Тебе и вовсе проигрывать грешно: смотри на каком коне едешь...

– Первым приду, тятя!..

– Смотри, а то бороды лишишься, – засмеялся Данченко.

-При мне останется, – Александр, улыбаясь, провел рукой по русой окладистой бородке.

– С богом. – Данченко приобнял сына...

Последней со двора укатила тройка. Правил Анкудин, а в ногах у него прилегли Реписав Ферапонтович и Ваньша Шемякин...

Обеденное застолье у Пахомовых поредело. Кроме семейных, за столом, накрытым в ближней горнице, собрались родственники: Ергин, Марковы и Вешкурцевы в неполном составе. На первое была подана томленная в русской печи свинина с лапшой. Варево, разлитое по глубоким, голубым кузнецовским тарелкам, домашние и гости хлебали деревянными кленовыми ложками, похваливали хозяйку: «Добра, добра лапшица!..» – «Аромат-то какой: всю бы жизнь ел – не наелся!..» На что Евдокия Ниловна скромно отвечала: «Да с мороза-то и картошка в кожуре за рыбный пирог сойдет... Вот ты, Леонтий Иванович, ешь да хвалишь, а дочке твоей Дарье блюдо, видать, не по нраву – только ложку обмочила...» – «Ой, что вы, тётонька Евдокия! Я ем, не отстаю от других. Лапша замечательная!..» – «Кушай, душа моя, сил набирайся. Сегодня они тебе пригодятся...»

На второе Евдокия подала на стол отварные пельмени в мелких сервизных гарднеровских тарелках голубоватого оттенка. «Ну и пельмени у тебя, Евдокия Ниловна! Сроду таких не едал – во рту тают. На этот раз ты саму себя превзошла». – отправляя в рот серебряной вилкой пельмень за пельменем, нахваливал хозяйку Степан. «А и верно, Ниловна, запах какой-то особенный – открой секрет», – поддержала Степана Марфа Егоровна. «Да никакого секрета нет. Мясо пяти видов нарублено, добавлено в меру лука, соли, перца... А запах от свежих льняных мешков!» – «Но тут ишо и руки нужны», – не согласился Степан...

Чай, обильно сдобренный сливками, пили, разливая по блюдцам. Громоздили их на пальцы правой руки и тянули губами обжигающую ароматную влагу по – прежнему, по – старинному: с присвистом...

Сразу из-за стола, не присев, мужики оделись и вышли на улицу запрягать лошадей.

Со двора выезжали в таком порядке:

Первым на тройке вороных, запряженных в кошеву, покрытую ковром, – Леонтий Иванович; за ним на серой, в яблоках, молодой, игривой кобыле, заложенной в черную лакированную беговушку, – Дарья; следом – Иван Михайлович на тройке каурых, его сын Сидор на высоком, норовистом чалом жеребце, напирал сзади, едва не наезжая не кошеву отца; Ефим Нестерович, поотстав, вылетел из ворот на тройке игреневых, перепугав стоящих зевак; Спиридон, сдерживая саврасого жеребца, шел вплотную за кошевой брата; далее поотстав, на натянутых вожжах рысил буланый жеребец Степана; замыкали поезд Михаил Иванович – на тройке гнедых и его младший сын Роман на рослом кауром жеребце.

В каждой кошеве, кроме кучера, расселись на коврах по два-три гостя и домочадца. Ехали, сдерживая коней, покрикивали: «Поберегись!.. Расступись!..» За Попадьюшкой, миновав торговые мясные ряды, прибавили ходу... Выехав на пойму, рассыпались... Тропки вырвались вперед и по снежной целине ухо в ухо устремились к реке: «Эй, поберегись!..» За ними неслись одиночки, запряженные в разноцветные беговушки...

По левому берегу Исети – толпы народа... Снуют продавцы: «Пироги! Кому пироги?..» – «Горячие шаньги на всякий вкус!..» «Сбитень горяч, кипит, клокочет, кто выпьет – еще захочет!» Публика пьет, жует, горланит... Пожилые, степенные люди собираются в группы по родству, по знакомству: смотрят на пролетающие мимо тройки и одиночные упряжки, обмениваются репликами, спорят, горячатся... В одной из таких компаний вниманием зевак завладел уже знакомый нам Реписав Ферапонтович. Суждения его вески и категоричны:

– Вот посмотрите коней Ергина – важнецкая тройка!

– А чем она лучше твоей, Реписав Ферапонтович, или вон Константина Вешкурцева? – пытает его высокий, худощавый, с седой клинообразной бородой старик.

– Чем? А разве не видишь, как боковые-то к кореннику льнут, рядом с ним стелются... Тащат будь здоров!.. Не то, что твоя тройка,

Ерофей Петрович, или вон Константина – помощники от кореннинка шеи воротят, поперек идут... Для красоты, может, и ничего, но пользе во вред... На ноги смотри!.. Эх, лепота какая!..

– Да, нога в ногу прут! – соглашается Ерофей.

– В том-то и дело! – горячится Реписав. – А у Ефима тройка хорошая, но правая пристяжная косит...

– А тройка Данченко? – с обожанием заглядывая старику в глаза, уже не по первому разу спрашивает Ванька Шемякин.

Реписав Ферапонтович, надвинув парню на глаза лисий треух, отечески поясняет:

– У Геннадия Георгиевича каждый конь сам по себе хорош, но друг к другу они не подобраны... Коренник слабоват... Вот если бы на его место поставить жеребца старовера Пахомова – важнецкая бы тройка вышла:

– Реписав Ферапонтович, а из одиночек-то кто в фаворе будет?

– А сам-то как думаешь?

– Мне приглянулась вон та, серая в яблоках кобыла...

– Где, которая? – щурится Реписав, подставив рукавицу ко лбу.

– Да вон, в черную лакированную беговушку запряжена... Девка правит.

– А, эта-то!.. Так тебе девица или лошадь на сердце легла? – смеется Реписав.

– Да лошадь! О ней спрашиваю, – смущается парень.

– И девица хороша!.. Удалая девка, мастерица!.. Дашка это, Ергина дочь.

– Просватана уже...

– Так у неё сестра есть, Ксения...

– Есть, я знаю...

– Ну, а чего же ты спрашиваешь, ежели все знаешь?

– Так я о лошади...

– Глаз у тебя на лошадь верный... Кобыла эта «Золотая» -… Ты знаешь сколь за нее Леонтий Иванович отвалил, когда она еще жеребенком бегала?

– Не-е-ет...

– Вот то-то и оно! А как тебе жеребец Данченко?

– Хороший, но лёта в нем нет... Крыльев ему недостает...

– Ну, Ванька, лошадник из тебя выйдет первостатейный!.. А я думаю, что это ты мне всё в рот заглядываешь?.. Заходи, как время будет, мы об этих делах с тобой потолкуем... А теперь извиняй, пойду с кержаками парой слов переброшусь.

Родственники, друзья и добрые знакомые Пахомовых собрались на угоре, под старым коряжистым тополем. Разговор идет общий, но у каждого свой интерес, свои заботы, свои тревоги. Марфа Егоровна то и дело переводит глаза с вороной тройки на серую в яблоках кобылу, с мужа – на дочь... Она там, с ними. Ей понятно каждое их движение... Вот они поравнялись и придержали коней. Леонтий Иванович что-то говорит дочери, решительно водит правой рукой вверх – вниз... «Наказывает, чтобы себя не теряла, глядела по сторонам... Дала волю кобыле»...

Она, незаметно для других, крестит их, мысленно читая молитву: «Матушка Богородица, поддержи их и помоги...» Секлета не спускает глаз со Степана, со своего Вихря – песчано-желтого жеребца с черной гривой, черным хвостом и ногами... Екатерина Ниловна любуется сыном. Его светло-каштановая бекеша (материал подбирали под масть жеребца), отороченная черной мерлушкой, видна издалека. Материнское сердце переполнено любовью, сомнениями и надеждой...

В отдельную группу сбились мелкие барышники, цыгане и ремонтеры. Ремонтеров всего пятеро – два поручика и три штабс-капитана.

Около каждого из них вьются по два – три прилипалы – барышника. Они уже провели разведку: все выспросили, все вызнали и этим знанием переполнены... Они постоянно липнут к военным, что-то таинственно шепчут им на ухо, машут руками в сторону проносящихся упряжек. Их знания – это их капитал, поэтому они спешат распорядиться им как можно выгоднее для себя. Иной барышник, купив «ходячий одер» и продержав его в темноте на отрубях с известкой и всяких, известных ему одному снадобьях, превратит выработанную заваль в игривого и резвого коня. Поэтому барышники нужны как продавцам, так и покупателям. Их терпят, привечают, одаривают заискивающими улыбками... «Ваше благородие видите буланого коня?.. Вон, впряжен в коричневую лакированную беговушку, а в ней мужик, похожий на Степана Разина?.. – «Вижу...» – «Так вот, завтра будет выставлен на торги. Ежели вы к нему имеете интерес – я могу поспособствовать». – «Помоги, любезный Иван Лупидорович, а мою благодарность ты знаешь...» Один из барышников не переставая кричал: «Господа, делайте ставки по забегам!..» К нему поочередно подходили купцы, военные, приказчики, цыгане, – отдавали деньги, что-то говорили стоявшему рядом тощему, низкорослому человеку, который вел записи в амбарной книге... Здесь в центре внимания высокий, светлобородый господин'.- На плечи его накинута волчья доха, а на голове возвышается соболья шапка «мономах». Это известный Курганский торговец лошадьми Иван Петрович Грибов. Он подхватил под левую руку голощекого приземистого штабс-капитана и глядя на него сверху вниз, назидательно говорил: «Вы в этом деле, Николай Петрович, человек новый, а я, что называется, «собаку съел». Действовать, выбирая коня, надо осторожно. Крестьяне часто продают дурных лошадей, но не из-за хитрости, а по нужде... Коней они знают и любят... Толкуют: «Сытая лошадь меньше ест», что надо покупать на нее не плеть, а овес, который и возит; не гладь ее рукой, а посыпай мукой, потому что «бей ее одной рукой, а другой вытирай слезы». По этим приметам около крестьянской лошади столько суеверных обычаев и приемов, что их не перечтешь... Как часто я здесь бываю? Да, почитай, каждый год... Здешние мужики толк в лошадях понимают... Вон, видите, вороная тройка несется? Правит ею Ергин. Вот про такую и говорят: птица!... Я у него четырех лошадей в разные годы купил и ни в одной не ошибся. Конечно, денежек стоят, но зато уж и кони! – «А тройка каурых чья?» – улучив момент, интересуется капитан. Грибов требовательно смотрит на стоящего рядом барышника. «Эта-с? – маклак тычет в сторону идущей крупной рысью тройки. – «Да...» – «Ивана Маркова-с...» «А продаст он ее?» – «За хорошие деньги продаст, не утерпит, – улыбается Грибов, – а через год у него будет такая же». – «Это так-с», – подтверждает перекупщик, – признает только рыжих...» Разговор Грибова со штабс-капитаном и барышником внимательно слушает «цыганский барон» Исидор Варош. Он плотен, приземист, голова его – черный курчавый шар, из которого клювом грифона торчит горбатый нос. Он без головного убора, в руках – огромная ременная плеть... Остальные цыгане держатся от него на почтительном расстоянии, но их взоры направлены в его сторону... Они что-то кричат, машут руками. Вожак оглядывается. «Бачка, – обращается он к Грибову, – однако сбор объявили». Все поворачивают головы на восход солнца... Грибов достает из жесткого кожаного футляра бинокль и долго смотрит в сторону темной копошащейся массы. Наконец, удовлетворяя все возрастающее любопытство присутствующих, он медленно, растягивая фразы, говорит: «Одиночек выстраивают в линию... Двадцать одного бегуна насчитал... Плотно стоят... – «Бачка, ты не ошибся, должно бежать двадцать два гонца?» – «Может, и ошибся... Пошли!» – до болельщиков и зевак доносится ружейный выстрел... «Бачка, ну как там?» – цыганский барон нервно терзает в руках ременную плеть. – «Ровно идут... Вот вперед вырывается саврасый конь... За ним каурый... Буланый... Чалый... К ним подтягиваются два белых...» – «Бачка дорогой, а где вороной?» – глаза цыгана горят азартом, он распустил плеть по снегу... – «Вороных много, но все они поотстали...» – «Эх!» – цыган в отчаянии вздымает руку с плетью, слышится громкий, похожий ни выстрел хлопок... – «Вперед выходит белый... Рядом с ним белая в яблоках кобыла Ергина!» – узнает лошадь Грибов. – «А вороной? Где вороной?» – кричит цыган... – «За двумя первыми – саврасый... каурый, чалый, буланый... А вот и вороной – подтягивается к буланому...» – «Эх!» – снова слышится хлесткий удар плетью...

Теперь уже видно невооруженным глазом: впереди всех несутся два белых коня. Они оторвались от ближайших преследователей едва ли не на пятьдесят сажен... Грибов прячет бинокль в футляр и отдает стоящему рядом приказчику... Картина вырисовывается совершенно четко: забег расслоился на две части. От третьей, замыкающей, оторвались два воронка и пытались подтянуться ко второй группе. «Эх!» – цыганский бич засвистел в воздухе и щелкнул раз, другой... В третий раз кнут прошелся по спине старого цыгана, бросившегося утешать вожака. «На то цыган мать свою бьет, чтобы жена боялась», – подтолкнув локтем капитана, усмехнулся Грибов... Гонцы стремительно приближались к мете... Молодой Данченко укороченной плетью, не переставая, подстегивал своего рысака... Барс приблизился к Вербе... Почти сравнялся с ней... Было слышно как Дашутка что-то кричала своей кобыле... Ноги Вербы закрутили немыслимую карусель и она медленно стала уходить от Барса... Мету она пересекла первой, опередив жеребца на целый корпус...

Публика свистела, кричала, улюлюкала; вверх полетели шапки и рукавицы.

Цыганский вожак, увязая в снегу, устремился к участникам забега. Он угрожающе потрясал кнутом...  За ним, едва поспевая, неслись его подручные... Гонец на вороном жеребце, опасаясь гнева своего владыки, маячил в далекой закатной стороне...

Дашутка, успокаиваясь, гоняла Вербу по кругу утишающейся рысью... Невдалеке приводили в чувство своих бегунов Роман, Спиридон, Степан Вешкурцев, Сидор Марков и Александр Данченко... К ним устремились родители, родственники, друзья и знакомые...

Авдотья и Петрован, забыв об обеде, объезжали подворье за подворьем, пытаясь сбыть продукты своего труда. Они отстояли очереди в обширных оградах Константина Вешкурцева, Тоболкина и были с позором изгнаны приемщиками... Геннадий Данченко, завидев парочку, въезжавшую на территорию молочного завода, велел работникам гнать их взашей, чем окончательно распалил заводную Авдоху.

– Ну, погоди, куркуль проклятый, придет наше время, мы тебе покажем, – своих не узнаешь! – орала она на всю улицу.

– Ступайте, езжайте с богом... Пьяни да голодрани времени своего не дождаться, – напутствовал их Данченко...

– Куда теперь? – оказавшись за воротами, Авдотья вновь набросилась на мужа с ругательствами. Петрован, втянув голову в воротник засаленной шубейки, угрюмо молчал. – Ну, чё сопишь, говори!

– Дак осталась одна дорога – к Козлюкевичу...

Вблизи хлебных амбаров, где вела скупку масла и сала датско-шведская компания, очереди не оказалось... Козлюкович, посмотрев на истыканное контрольными щупами сало, хмыкнул и, подозвав приказчика, распорядился:

– Возьми по рублю за бочку...

– Как это по рублю! – зашлась криком Авдоха. – Да у нас сало-то первый сорт...

Петрован в сердцах ткнул кулаком супружницу в бок, и та замолчала...

– Давай по рублю, – согласился Петруха. – А масло-то?

– По полтиннику за пуд...

– Ну уж нет! – взъярилась Авдотья. – Да наше-то масло...

Петрован вновь поддал ей крепкого тумака...

– Бери по полтине, – согласился он.

По дороге к винному магазину Авдотья не переставала костерить мужа:

– Безмозглая твоя башка!.. Да как же можно было самое лучшее масло по полтине за пуд отпускать!... Верно про тебя говорят, что без головы родился!.. Так без головы и подохнешь!..

Выбравшись из балагана, Настя долго не могла прийти в себя. Она то и дело дергала брата за рукав:

– Васюха, это как чудодей-то глазами монету двигал?

– Хитрость тут какая-то... Скрыта от нас... Может, магнит под столом, или ишо чё...

– А ноги-то как не ранит на битом стекле?

– Может, сточены края-то, а то подошвы чем ни на будь смазаны...

– А как мысли-то чужие читает?

– Этого я не знаю... Но без хитрости и здесь не обошлось...

Тут внимание Василия привлек гул толпы, свист и громкие крики мужиков.

– Постой, давай свернем... Там борьба... Поглядим...

Но посмотреть не удалось. Болельщики стояли плечом к плечу и пробиться в первые ряды не было никакой возможности. Тогда Василий стал тормошить мужиков, стоявших по внешнему кругу:

– Кто борются-то?.. Кто кого одолевает?.. Много пар-то осталось?..

– Дело к концу идет – четвертый круг... Осталось две схватки... Сейчас толкутся денисовский Трифон Мальцев со сплываевским Федотом Зубаревым, – пояснил незнакомый подвыпивший, встрепанный мужик... «Трифон, Трифон!.. На грудь взял!.. Прижал!.. Бросил через себя!» – от одного болельщика к другому передавалось виденное из первых рядов. – «Дале-то чё?» – требовательно кричали обделенные... – «На снегу юзгаются!.. Трифон жмет!»

В этот момент на тройках и одиночках подкатила новая партия зрителей. Василий увидел среди них Ваньшу Шемякина, закричал:

– Ваньша, здорово!.. Не с бегов ли?

– Оттуда...

– Ну, кто кого?

– Да опять старообрядцы всех обошли... Но все решится завтра... Может, что-то и мирским достанется...

Крики и свист заглушили последние слова Ивана. «Эй, мужики, чё там тако?» – «Благочинный против Семена Кобелева», – понеслось по рядам. – «Ходят!.. Увертываются!.. Батюшка, нырнул под Сенькины – руки!.. Тот увернулся!.. Ухватил благочинного за загривок!.. Держит!.. Батюшка хочет вывернуться!.. Не может!.. Семен сжимает клешню!.. Попище краснеет, бьет Сеньку руками... Буреет!.. Синеет!.. Валится к ногам Семена!.. Все! Положил попа на лопатки...

Публика пришла в неистовство. В алое вечернее небо полетели шапки... Таловские мужики подхватили Семена и начали его качать, раз за разом подбрасывая вверх...

– Ну, сёдни Сенька надерется!..

– Дак чё ему вино – слону дробина!.. Выстоит!..

– Ну, может хоть в борьбе обойдем староверов...

– Тут ишо бабушка надвое сказала!.. Мирских-то всего шестеро, а тех 10 человек!.. Видели, как братья Пахомовы расправились со своими противниками?.. А Трифон!.. А Петр Ергин!..

– Доживем до завтра, увидим...

 Толпа поредела... Зрители расходились по домам...

– На вечеринку пойдете? – спросил Ваньша Василия, поглядывая на Настю.

– У нас сёдни гости...

– Так и у нас гости... После ужина к Елене Ванихе прибегайте...

– Придем...

Окна домов, обращенные на закатную сторону, полыхали багрянцем... В чуткой вечерней тишине изредка скрипели колодезные журавли, взлаивали собаки и слышались отголоски протяжных песен... Утишалась заря Маремьяна... Ночь натягивала фиолетовое покрывало над притихшим селом...

Закончился первый день Михайловской ярмарки. За ним последуют еще четыре дня трудовых хлопот и праздничных гуляний, четыре дня пользы и красоты...

Ярмарок такого уровня, как Михайловская в селе Архангельском было в Тобольской губернии около сотни. Вот они по состоянию на 1912 год:

Ялуторовский уезд.

Волостное село Бобылево (40 верст от уездного центра) – две ярмарки: Трехсвятительская – с 27 по 31 января и Покровская – с 7 сентября по 3 октября.

Волостное село Верхний Бешкиль (55 в. от у. ц.) – две ярмарки: Крестовоздвиженская – с 13 по 15 сентября и Дмитриевская – с 26 по 29 октября.

Волостное село Верх-Суерское (90 в. от у. ц.) – две ярмарки: Дмитриевская – с 23 но 26 октября и Никольская – с 6 по 9 мая.

Волостное село Исетское (67 в. от у. ц.) – семидневная ярмарка в 9-ю пятницу по Пасхе.

Село Рафайлово Исетской волости (75 в. от у. ц.) – две ярмарки: Алексеевская – с 17 но 26 марта и Рождественская – с 23 по 26 декабря.

Волостное село Кодское (97 в. от у.ц. – ныне в составе Шатровского района Курганской области) – Прокопьевская ярмарка с 8 по 12 июля.

Волостное село Мокроусово (ныне районный центр одноименного названия в Курганской области) – четыре ярмарки: Тихвинская – с 24 по 27 июня, Покровская – с 29 сентября по 2 октября, Екатерининская – с 22 по 25 ноября, Троицкая трехдневная (не в числе).

Волостное село Мостовское (ныне – в составе Шатровского района) – Введенская – с 17 по 22 ноября и Вознесенская пятидневная (не в числе).

Волостное село Суерское (55 в. от у. ц.) – четыре ярмарки: Афанасьевская – с 16 по 19 января, в 9-ю пятницу по Пасхе (не в числе), Богородская – с 28 по 30 июня, Дмитриевская – с 20 по 23 сентября.

Ишимский уезд.

Волостное село Абатское (66 в. от у. ц.) – две ярмарки: Крещенская – с 27 декабря по 7 января и Петровская – с 24 по 30 июня.

Волостное село Аромашево (120 в. от у. ц.) – Покровская – с 1 по 7 октября.

Волостное село Бердюжское (84 в. от у. ц.) – Богородическая – с 7 по 10 сентября.

Волостное село Беловское (ныне в Казахстане, 150 в. от у. ц.) – две ярмарки: Спасская – с 6 по 9 августа и Кузьминская – с 29 октября по 6 ноября.

Волостное село Гагарье (48 в. от у. ц.) – Михайловская – с 1 по 8 ноября.

Волостное село Голышманово (71 в. от у. ц.) – две ярмарки: Мясопустная (в воскресенье перед сырной неделей) и Знаменская – с 27 по 30 ноября.

Волостное село Локтинское (Роговик) – Александровская с 11 по 13 ноября.

Волостное село Маслянское (40 в. от у. ц.) – две ярмарки Троицкая – (не в числе) и Анненская – с 3 по 8 ноября.

Волостное село Налобино (130 в. от у. ц.) – Михайловская – с 8 по 10 ноября.

Село Пегановское (Черемуховское, 55 в. от у. ц.) – Александровская – с 30 августа по 1 сентября.

Волостное село Петуховское (180 в. от у. ц.) – Михайловская – с 8 по 16 ноября.

Волостное село Сладково (110 в. от у. ц.) – три ярмарки: Спасская – с 1 по 4 августа, Покровская – 1 по 8 октября и Петровская – с 29 июня по 2 июля.

Волостное село Теплодубровное (200 в. от у. ц.) – две ярмарки: сорока великомученников – со 2 по 4 марта и Матвеевская – с 9 по 15 ноября.

Деревня Загремячая Усть-Ламенской волости (102 в. от у. ц.) две ярмарки: 9-я пятница но Пасхе (не в числе) и Козьмодемьянская – с 25 октября по 1 ноября.

Волостное село Утчанское (160 в. от у. ц.) – две ярмарки: Петровская – с 27 по 29 июня и Ивановская – с 5 по 10 октября.

Волостное село Частоозерское (125 в. от у.ц. ныне одноименный райцентр Курганской области) – две ярмарки: Петровская (Петр Столпник) – с 20 по 28 февраля и Андреевская (Святой Апостол Андрей Первозванный) – с 20 по 30 ноября.

Волостное село Дубынское (90 в. от у. ц.) – Евстафьевская – с 18 по 20 сентября.

Тюменский уезд.

Деревня Андрюшина Антроповской волости (93 в. от у. ц.) – Михайловская с 5 по 8 ноября.

Волостное село Каменское (28 в. от у. ц.) – Прокопьевская – с 8 по 10 июля.

Волостное село Усть-Ница две ярмарки: Троицкая' (не в числе), и Никольская – с 6 по 8 декабря.

Тобольский уезд.

К началу XX в. крупных сельских ярмарок не осталось. Они были переведены в разряд торжков.

В 1912 году действовало 16 торжков. В слободе Адбажской (Черной) -три, в селах: Абалакском, Преображенском, Ивановском, Вагайском и Куларовском – по 2. В селах: Демьянском, Загваздинском, Бронниковском и деревне Филатовой – по одному.

Курганский уезд.

Волостное село Арлагульское (70 в. от у. ц.) – Вознесенская (не в числе).

Волостное село Брылинское (Борки, 90 в. ог у.ц.) – Михайловская – с 8 по 15 ноября.

Волостное село Белозерское (52 в. от у. ц.) – Временная – с 28 по 31 октября и сорока великомучеников – с 6 по 9 марта.

Волостное село Елошенское (97 в. до у.ц.) – две ярмарки: Ильинская – с 18 по 22 июля и Семеновская – с 8 по 13 сентября.

Волостное село Иковское (27 в. от у. ц.) – Ивановская – с 23 по 26 июля.

Волостное село Лебяжьевское (73 в. от у. ц.) – Михайловская – с 6 по 9 ноября.

Волостное село Марайское (60 в. от у. ц.) – Петропавловская – с 28 по 30 июня.

Волостное село Моршихинское (120 в. от у. ц.) – две ярмарки: Сретенская – с 1 по 4 февраля и Трехсвятская – с 4 по 8 октября.

Волостная деревня Плотникова (9 в. от у. ц.) – со 2 по 9 февраля. Волостное село Чернавское (60 в. от у. ц.) – две ярмарки: Афанасьевская – с 17 по 24 января и Прокопьевская – с 7 по 14 июля.

Волостное село Шмаковское (75 в. от у. ц.) – Благовещенская – с 24 по 27 марта.

Туринский уезд.

Слобода Туринская [73 в. от у. ц.) – Алексеевская – с 10 по 17 марта  Михайловская – с 5 но 15 ноября.

Тарский уезд.

Село Муромцево Бергамской волости (100 в. от у. ц.) – три ярмарки: Лукинская – с 1 по 8 октября, Петровская – с 29 июня по 2 июля и 1 Казанская (икона Божьей матери) – с 22 по 25 октября.

Волостное село Каргалинское (390 в. от у. ц.) – Казанская – с 22 по 525 октября.

Село Копьвское Карташевской волости (131 в. от у. ц.) – две ярмарки: Покровская – с 1 по 4 октября и Михайловская – с 8 по 11 ноября.

Волостное село Такмыкское (80 в. от у. ц.) – Дмитриевская – с 26 по 29 октября.

Волостное село Викуловское (280 в. от у. ц.) – Покровский Торжок с 1 по 3 сентября.

Тюкалинский уезд.

Волостное село Атрачинское (12 в. от у. ц.) – две ярмарки: Варваринская (Святой мученик Варвар) – с 6 по 9 мая и Ивановская (Усекновение главы пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна) – с 26 по 29 августа.

Волостное село Баженовское (73 в. от у. ц.) – две ярмарки: Казанская летняя с 1 по 10 июля и Казанская осенняя – с 22 по 24 октября.

Волостное село Еланское (244 в. от у. ц.) – Ивановская – с 16 по 20 ноября.

Село Ингалинское Карасульской волости (158 в. от у. ц.) – Петровская – с 29 июня по 2 июля.

Волостное село Крутинское (48 в. от у. ц.) – Введенская – с 21 по 23 ноября.

Волостное село Локтинское (267 в. от у. ц.) – две ярмарки: Ивановская (24-26 июня) и Казанская – 22-24 октября.

Волостное село Лузинское (90 в. от у. ц.) – Семеновская (Преподобный Симеон Столпник) – с 1 по 3 сентября.

Волостное село Юдинское – Екатерининская – с 24 по 28 ноября.

Березовский уезд.

Мужевская (с. Мужи) – с 25 октября по 8 ноября.

Сургутский уезд.

Юганская (с. Юганское) – с 8 по 15 июля.

Все перечисленные ярмарки объединяет одно: их торговый оборот достигал 50 ... 100 тыс. рублей. По ассортименту продаваемых товаров они также мало чем отличались друг от друга. Но были среди них и такие, которые выпадали из этого ряда. К ним следует, прежде всего, отнести Мокроусовские ярмарки.

Самой значительной из них была Екатерининская.

На нее свозились со всех окрестных сел и деревень хлеб, сало сырое и топленое, коровье масло, конопляное и льняное масло, кожи, множество овчин, огромное количество крестьянской одежды: шуб, полушубков, тулупов, рукавиц, бродней, шапок и пр. Пригонялись на продажу табуны лошадей и домашнего скота. В широком ассортименте шел торг красным товаром (суконными, шелковыми и бумажными тканями, галантерейными товарами и пр.).

В большом количестве свозились крестьянские деревенские поделки: гончарные изделия, кузнечные поделки, схватцы (крючки, застежки), крестики и колокольчики (из деревни Духовки Мостовской волости), бондарные и столярные изделия, кошевы, беговушки, сани, вся необходимая сбруя (хомуты, шлеи, дуги, седелки, вожжи и пр.), короба и коробки, веревки и канаты, пимы, сапоги, бродни, чулки, носки и пр.

Все другие мокроусовские ярмарки отличались от екатерининской меньшим привозом товаров и их соотношением. К примеру, на летнюю тихвинскую ярмарку гораздо больше привозилось крестьянских ремесленных поделок, чем на зимние.

Но у всех мокроусовских ярмарок была одна общая характерная черта – на них был всегда значительный привоз холста. Холст из льняной изгреби, холст из конопляной изгреби (на мешки), льняной начесный (на рукотерки), льняной первосортный (на полотенца, белье), льняной из волокна (на белье), цеповина начесная (на скатерти), цеповина восьмицветная (на скатерти же), тяжевина, армяжник и др. И торговали этими холстами обычно сами рукодельницы: молодые незамужние девушки, которые не только демонстрировали свое искусство, но и буквально «себя показывали». В этом плане все мокроусовские ярмарки можно с полным правом назвать еще и ярмарками невест.

По  данным В. Ильина на Екатерининскую Ярмарку в 1862 г. было привезено товаров на сумму 330,5 тыс. руб. и продано – на 250,5 тыс. руб. На Покровскую – соответственно 315,2 и 201,5 тыс. руб., Троицкую – 310 и 185,7 тыс.руб., на Тихвинскую – 212, 7 и 94,0 тысячи рублей.

К 1912 году к четырем ярмаркам добавилось еще четыре и общий годовой товарооборот всех ярмарок приблизился к двум миллионам рублей.

К категории крупных сельских ярмарок следует отнести и Дмитриевскую ярмарку в селе Заводоуковском. В том же 1862 году на ней  было продано товаров на сумму 150 тысяч рублей, а в 1912 г. – на 270  тысяч рублей.

Следует отметить, наверное, еще Шатровскую ярмарку. На ней в большом количестве торговали выделанными овчинами и овчинно-меховыми изделиями: шубами, полушубками, тулупами... Только в самой волости овчинно-шубным промыслом занималось 550 семей, и они изготовляли продукции на 340 тыс. рублей в год. Эта продукция с местной и других ярмарок расходились не только по губернии, но и достигала Восточной Сибири.

В Курганском уезде было самое большое количество сельских ярмарок и торжков. На них продавались в большинстве случаев то же самые товары, что и на сельских ярмарках других уездов. Но были и свои характерные особенности – продавалось большое количество с предметов женского рукоделия.

Примечательные традиции сложились на Ивановской ярмарке (с 1 23 по 26 июля) в селе Иковском и Временной (с 28 по 31 октября) в селе Белозерском. На эти ярмарки привозили много льняного и посконного холста, льняных крестьянских изделий: полотенец, опоясок, кушаков, камчатых, браных скатертей и других товаров. С товарами приезжали, как и на мокроусовские ярмарки, сами рукодельницы. Разодетые в праздничные наряды, они сами стояли в торговых рядах или носили свои изделия по домам.

Такая организация торговли рассматривались во-первых, как желание выгодно продать свой товар, а во-вторых – и «себя показать».

Ивановская ярмарка в селе Иковском была одной из самых крупных, не только в уезде, но и в губернии. Ее торговые обороты достигали 200 тыс. руб. На нее пригоняли для продажи огромные количества лошадей как русских, так и киргизских, шла бойкая торговля I бакалеей и красными товарами, фарфоровой посудой, изделиями из металла, кожей и кожевенными товарами, сухой рыбой и проч. и проч.

Очень известной была и Временная ярмарка. На нес ежегодно привозилось товаров на 200–300 тыс. руб., продавалось – на 80-120 тыс. руб. На нее кроме мануфактуры, кожи и кожевенных изделий, холстов, крестьянских тканей, посуды и других изделий привозилось и большое количество традиционных осенних товаров крестьянскою производства.

Торговые обороты трехсвятительской ярмарки в селе Моршихинском достигали 150 тыс. руб. На ней продавали те же товары, что и на Ивановской и Временной. Но была здесь и своя «изюмина». Здесь продавались в большом количестве и на разный вкус «кованные сундуки» для укладки приданого невест. Продавали их сами изготовители – молодые мужчины и парни.

Остальные 150 ярмарок и торжков Курганского уезда были: не столь известны и знамениты, но столь же необходимы и полезны как крестьянскому миру, так и торговому сословию – «лежачий товар не кормит».

Наиболее значительными из волостных ярмарок были Крещенская (с 6 по 10 января) и Петровская (с 29 июня по 9 июля) в селе Абатском, но по своему характеру, привозу товаров они не были сельскими. На них привозились в большом количестве суконные, шелковые и бумажные ткани, ткани из холста; шла широкая торговля бакалеей, галантереей (золотыми и серебряными изделиями), колониальными и москательными товарами; местные крестьяне везли сырые скотские и бараньи кожи, коровье масло, сало, рыбу свежую, копченую и соленую из Тарского уезда; сено и приводилось на продажу большое количество лошадей.

В середине XIX века на Крещенскую ярмарку привозилось товаров на 250–350 тыс. рублей и продавалось на 200-270 тысяч. На Петровскую ярмарку завозилось меньше продукции скотоводства, но больше – холстов, крестьянских сукон, крестьянской одежды и обуви. Привоз товаров на нее в те годы составлял 150–200 тыс. рублей, а продавалось на 120–170 тысяч.

На обеих ярмарках широко были представлены традиционные крестьянские изделия практически всех волостей Ишимского уезда. На эти ярмарки съезжались не только торговые люди Тобольской губернии, но и купцы и агенты с соседних губерний. Ярмарки были многолюдными. Иногда съезжалось до 30 тысяч человек, и местные жители получали большие доходы за квартиры и обслуживание приезжающих.

В середине XIX века уже довольно известны были ярмарки в селах: Усть-Ламенском, Частоозерском, Армизонском, Бердюжском, Боровском, Петуховском и других.

К 1912 году на карте Ишимского уезда появилось еще 44 торговых населенных пункта. Сибирь продолжала крепнуть и богатеть.




ГОРОДСКИЕ ЯРМАРКИ


Лежалый товар не кормит.

Ярмарка цену скажет.

    Русские народные пословицы

Городские ярмарки Тобольской губернии нам интересны сегодня не только с экономической точки зрения, но и с исторической... В них много общего: история возникновения, время проведения, ассортимент товаров, товарооборот. Поэтому рассмотрим наиболее характерные... Начнем с севера.


ОБДОРСК (САЛЕХАРД)

К концу XIX века Обдорск практически стал единственным наследником вековых традиций торговли «мягкой рухлядью»... А начиналось все с златокипящей Мангазеи (город был поставлен на берегу речки Мангазейки, при впадении ее в реку Таз), которая с конца XVI в. и по третью четверть XVII в. была центром пушной торговли края.

«Мягкое золото» Мангазеи манило, притягивало к себе рисковых торгово-промышленных людей. На Мангазейском посаде в лучшие годы проживало до двух тысяч промышленников и торговых людей. Сбор ясака и добыча пушнины были главными занятиями горожан. Здесь ежегодно добывались, собирались и продавались сотни тысяч шкурок одних только соболей. В 1630–1637 гг., уже далеко не лучшем времени для Мангазеи, их было вывезено около 1,5 миллионов штук...

Мангазея слыла и крупным промышленным центром, в котором были представлены почти все ремесленные специальности, характерные в то время для большого города. Здесь даже было развито литейно-металлургическое производство (использовались медно-никелевые руды Норильского месторождения) и резьба по кости...

Запрещение «морского хода» из Поморья (начало XVII в.), оскудение промыслов, смещение основных потоков колонизации к югу привели к «закату Мангазеи». В 1672 году город был перебазирован на восток, в Туруханское зимовье...

Приходит час Обдорска... К 25 декабря (по старому стилю) оленеводы и звероловы прикочевывали к Обдорску. К этому времени сюда съезжались русские и зырянские торговцы (многие торговые дома держали здесь своих агентов).

Ярмарка размещалась на открытой, ровной местности, прилегающей к городу с севера. Торговали прямо с возов и нарт. Делу это не мешало, так как торг шел преимущественно меновой, мелочный, штучный.

В качестве денежной единицы (при обмене) выступала шкура белого песца. Она приравнивалась (в среднем) к 70 копейкам серебром, или двум рублям 70 копейкам ассигнациями. При мелочных расчетах в ход шла песцовая лапа (10 копеек ассигнациями). За одного песца в конце XIX века местные охотники требовали 15–20 печеных хлебов, или четверть тонкого сукна, или 7 метров холста, или 20 метров мережно. Простой остяцкий нож стоил две белки, топор – восемь-десять белок, платок из бумазеи – три-шесть белок, стеганный халат – 60–70 и даже 100 белок...

Цены на пушнину определялись ее привозом (который, в свою очередь, зависел от результатов охоты) и спросом. В отдельные годы цены за шкурку белки колебались от 4–5 до 12 копеек, за шкурку песца-крестовика – от 40 до 60, песца-синяка-от 50 до 80 копеек... «При этом инородцы не хотят знать о понижении и повышении цен на привозные товары, – отмечал П.Н. Буцинский, – торговцы же, зная это, обыкновенно уменьшают величину четвертей (мера веса М.О.) и саженей, на что инородцы не обращают должного внимания».

На это вовсе не значит, что настолько они были просты и наивны, что их можно было безжалостно обманывать и обирать. В связи с этим тот же П.Н. Буцинский писал: «Не следует также смотреть на сибирских инородцев... как на робких, невинных детей природы, которым русские делают только обиды, а сами они беззащитны». Местные аборигены прекрасно разбирались в качестве не только пушнины и продуктов своего труда, но и привозных, знали, какую цену дать за тот или иной товар.

Сколько же пушнины продавалось на Обдорской ярмарке? Современники отвечали на этот вопрос предположительно, так как не вся пушнина объявлялась на ярмарочной распродаже. Торговля мягкой рухлядью, особенно ценной, велась чаще всего скрытно. Эта тайность, скрытность торговли пушниной, подмеченная многими современниками (К. Губарев, Н. Абрамов и др.), была главной характерной чертой ярмарки. Местный охотник приходил к покупателю в дом, спрятав товар под одеждой. После взаимного приветствия начинался торг. «Инород, принесши соболя, не покажет его сразу, а выставит сперва один хвост, – отмечал Н.А. Абрамов, – потом уже мало-помалу объявит и весь товар». Купцы, зная их характер, подносили им водки, и дело улаживалось.

Обобщив информацию разных источников, можно сказать, что шкурок соболей в конце XIX в. ежегодно продавалось от одной до шести тысяч, лисиц белодушек и сиводушек – 700-800 штук, песцов – до 20 тысяч, песцов крестовых – две-три тысячи, песцов голубых – несколько десятков, горностаев – 6-8 тысяч, белок 15-25 тысяч, зайцев – 10-15 тысяч и по нескольку тысяч шкурок бурундуков. Помимо этого сотнями продавались шкуры лосей, волков, выдр, росомах, медведей белых, бурых и др.

В широком ассортименте была представлена продукция оленеводства: оленьи туши, почки, языки, тысячи шкур взрослых оленей («пастель»), шкуры молодых трех-четырех месячных оленей («неблюй»), шкуры новорожденных оленей («пешка»), шкурки с ног («камосы»), оленьи жилы и др.

Из других местных товаров на ярмарку поступали: рыба разная, осетровый клей, пух и полупушье, гагарьи шейки, мамонтовая кость, лебяжьи шкурки, ворвань и др.

Русские купцы и зыряне везли на многие десятки тысяч рублей муку ржаную и пшеничную, крупчатку, чай, сахар, сукна (преимущественно красного, зеленого, желтого и синего цветов), холсты простые, чеканку (холст, по которому оттиснуты красками разные узоры), табак листовой, мережи для рыболовных снастей, азиатские товары, металлические изделия (котлы, топоры, ножи, цепи железные и медные), мыло, ремни из шкур морского зайца, деревянные изделия (чашки, ложки и др.), пеньковую веревку, тынзяны, плетенные из ремня и др.) Торговые обороты Обдорской ярмарки колебались от 30 до 70 тысяч рублей. Заканчивалась ярмарка 25 января.


ТУРИНСК.

В городе проходили две ярмарки – весенняя и осенняя. Наиболее значительной была осенняя Покровская ярмарка, начинавшаяся с октября.

Сам праздник Покрова связан с чудесным явлением Богородицы во Влахернском храме Константинополя 1 октября 910 г. н.э. Первым увидел явление, «возведя очи горе», местный юродивый Андрей: божья матерь в сопровождении сонма ангелов, архангелов, пророков, апостолов и святых, простерев свое длинное белое покрывало над головами людей, молилась о спасении мира...

В честь этого «чудесного» события русская православная церковь и установила специальный праздник – «Покров Пресвятой владычицы нашей Богоматери и приснодевы Марии». Богородица считается покровительницей земледелия. Именно к ней обращался с молитвой земледелец, от нее ждал помощи в нелегком крестьянском труде. Праздник этот завершал сельскохозяйственные работы («Не жди Покрова – секи капусту», «Покров землю покроет не листком, так снежком»), после него на деревне начинались свадьбы («Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня женишком»). Оно и понятно: основные крестьянские дела завершены; из свежей ржи и ячменя гонится сусло, ставится пиво; хозяин везет продукты своего труда на ярмарки, торжки и базары...

На Покровскую ярмарку в Туринске съезжались в основном крестьяне окрестных сел и деревень, которые торговали зерном, мукой, кожами, лошадьми, холстами, мясом, салом, топленым маслом, обувью и одеждой «на крестьянскую руку» и другими товарами. По товарообороту и объему продаж она значительно уступала Михайловской ярмарке в селе Архангельском и другим волостным ярмаркам, перечисленным в главе «Один день сельской ярмарки».


ТОБОЛЬСК

К 1912 году ярмарки в Тобольске уже не существовало, она перестала функционировать в самом начале XX века. Можно было бы, сославшись на этот факт, не упоминать Тобольск в числе ярмарочных городов, но отдадим дань уважения бывшей столице Сибири да попутно разберемся с причинами угасания Тобольской торговли.

Перенесемся во вторую половину XVIII века...

На Тобольские улицы пришла весна, они вздыблены многолюдьем, разносится «окающее» и «акающее» многоголосье, звучат странные и чуждые наречья...

Куда рвется, куда прет весенний людской поток? Он устремляется в верхнюю и нижнюю часть города к гостиным дворам – в городе с 20 мая по 20 июня Троицкая ярмарка. Сотни купцов из десятков городов Европейской России в ожидании вскрытия Сибирских рек развернули здесь свою торговлю. К ним присоединились купцы из Джунгарии, Казахской и Ногайской орд, которые пришли со своими караванами еще глубокой осенью... По улицам, разбрызгивая жидкую грязь, едут и едут груженые подводы. Это местные крестьяне везут на ярмарку продукты своего труда...

Сам праздник пресвятой Троицы установлен церковью в честь знаменательного события – сошествия духа святого (спустя 50 дней после воскрешения Христа, отсюда – «Троица пятидесятница») на учеников Христа – апостолов. Этот дух святой снизошел не только на Апостолов, но и на всю христианскую церковь. Именно с этого момента в ней и пребывает дух в виде божьей благодати. А почему Троица? По церковному догмату бог троичен. Он соединяет в себе три лица (ипостаси) – бога-отца, бога-сына и бога-духа святого. Каждая ипостась троицы – бог, однако они не три различных бога, а единое божественное начало...

После принятия Русью христианства праздник троицы-пятидесятницы был совмещен со славянским языческим праздником – семиком. Семицкий праздник, связанный с основным занятием славян – земледелием, отмечался очень широко. С одной стороны, он знаменовал завершение весенних полевых работ, а с другой – начало нового важного этапа в жизни земледельца, начало колошения и цветения хлебов. Многие атрибуты славянского языческого праздника были приняты христианским – троицей-пятидесятницей, но это разговор особый...

Пройдемся и мы, вслед за покупателями и праздно гуляющими тоболяками, по многочисленным лавкам нижнего гостиного двора... Все они забиты товарами приезжих и местных сибирских купцов. Солидные торговцы и разухабистые приказчики на разные голоса зазывают покупателей...

Иностранцев, проезжающих через Тобольск, всегда поражало и удивляло количество торговцев и обилие товаров. Да, любили тоболяки поторговать. Торговали все городские сословия и многочисленное сельское приезжее население.

Торговля шла не только в гостиных дворах (верхнем и нижнем), но в многочисленных торговых рядах: мясном, мучном, обжорном, сапожном, женском и множестве других, где распродавались товары местного привоза.

Особенно поражал воображение рыбный рынок, расположенный на берегу речки Курдюмки. Известный немецкий драматург А. Коцебу так описал его в своем дневнике: «...несметное множество рыб всякого рода, известных мне до того только по описанию, лежали здесь ежедневно колотые и живые на земле, в корытах и лодках для продажи. Вкуснейшие стерляди, сомы и проч., икра всякого рода из разных рыб».

Во время ярмарки рыбный базар и торговые ряды буквально вспухали, их распирало от обильного привоза товаров.

Местные крестьяне везли на ярмарку традиционные продукты своего труда: зерно, муку, мясо, сало, топленое масло, вели на продажу лошадей, коров, овец и др.

Кроме того, деревня поставляла на ярмарку промысловую и ремесленную продукцию: пушнину, рыбу, смолу, деготь, древесный уголь, скипидар (деревни Редькина, Репина, Басманова, село Булашовское и др.). В большом количестве гончарные изделия: кринки, горшки, латки, корчаги (в основном из сел и деревень Куларовской волости); деревянную посуду, кадушки, бочки, лагушки, бочонки, бочоночки из осины (последние изготовлялись специально для упаковки сосьвинской сельди) везли села и деревни Аремзянской, Куларовской и Дубровинской волостей; из этих же волостей – тележные и экипажные колеса, дровни и пошевни, сундуки, шкафы, кросна и другие столярные изделия; тысячи туесов самых разных калибров поставляли деревни Бегишевской и Кугаевской волостей; из деревни Сумкино – рогожи; из деревни Басовой-хомуты, седелки, шлеи, вожжи. Холст везли практически все села и деревни. Каждая семья к этому времени готовила до 200 аршин полотна, половики («тропинки»), пестрядь, изготовленную из изгребей и др. Местные татары из Иидерских юрт поставляли на ярмарку камышовые ковры – татары. Крестьяне Адажской, Дубровской, Истятцкой и Куларовской волости – в большом количестве кожи, мужскую и женскую обувь (сапоги, чарки, бродни и др.)

Но особенно славен был Тобольский уезд рукавичным промыслом. Рукавицы шили из верблюжьей, лосиной, оленьей, козлиной и телячьей кожи. Центром рукавичного промысла были Козымбаевские юрты, здесь их за год изготовляли сотнями тысяч пар. Эти рукавицы сбывались и на ярмарках Ирбита и других сибирских городов. Рукавичный промысел благополучно дожил до XX века.

Крестьяне деревень Дубровской волости славились изготовлением шорных изделий, шуб, тулупов, шапок и особенно барловых унтов. Барловые унты шились из шкур степного барана, реже из оленьей шкуры. Это была модная обувь не только Тобольских жителей, но мещан и служилых людей других городов Сибири. Только в начале XX века они стали вытесняться более демократичными пимами (валенками).

В XIX в. в самом Тобольске зародился и развился шапочный промысел. Шились пешковые шапки в основном четырех фасонов: «малоросска», «мономах», «треух» и «малахай». Всего к концу XIX в. в Тобольске изготовлялось свыше 40 тысяч шапок. В это время местный рынок их уже не мог поглотить, и они широко расходились по Сибири через ярмарки Ишима, Кургана, Ялуторовска и Ирбита.

По всей Сибири славилась знаменитая тобольская «чеканка» – набивные холсты. Ее изготовляли в пригородных селах, деревнях и самом Тобольске в таком количестве, что холстов местного производства не хватало и их закупали на Ирбитской ярмарке. Узор на холст наносился «набойными досками», смазанными красителями разных цветов.

Спад в торговле Тобольска наметился еще в последней четверти XVIII в. В 1773 г. спрямляется торговый Сибирский тракт, оставивший Тобольск в стороне от главной торговой дороги. В 1799 г. было упразднено наместничество и Тобольск становится центром рядовой сибирской губернии, а в 1804 г. из нее выделяется Томская губерния.

Последовавшие затем ряд реорганизаций, связанных с управлением краем, довершили дело. В 1839 г. резиденция генерал-губернатора Западной Сибири была переведена в Омск. Н.Д. Фонвизина (жена декабриста) в своем письме С.Я. Знаменскому писала: «Чудный этот 1839-й год. Отсюда тогда погнало народ нарядный, как помелом, в Омск. Все поскакали, все поехали, как будто господь выгнал их веревкою... В Тобольске стало просторно и тихо...»

По сведениям В. Ильина, на Троицкую ярмарку в 1862 г. было привезено товаров всего на 20, а продано на 13 тысяч рублей.

Железная дорога, миновавшая Тобольск, лишила местное купечество последних надежд на возрождение былых, славных торговых традиций. Прозвучал последний печальный аккорд былой торговой славе и могуществу города.

Тобольские купцы, ведшие в годы расцвета интенсивную транзитную торговлю между востоком и западом России, Обдорском, Березовом и Средней Азией, с начала XIX в. из-за недостатка капиталов и рабочих рук начинают все более и более ориентироваться на север губернии, где их привлекают, в первую очередь, рыбные богатства края.

Купцы, имеющие солидные капиталы, наняв рабочих и загрузив суда мукою, солью, табаком, холстом и другими товарами, шли к Обдорску. Здесь они, организовав рабочих в рыболовецкие бригады (лов велся 300–500 саженными сетями), вели торг с местным населением, выменивая на привезенные товары пушнину, копченую, вяленую и свежую рыбу.

Лов рыбы Тобольскими рыбопромышленниками велся на «песках», которых от Устья Иртыша до яров (ниже Обдорска) насчитывалось более сотни. Пески были достоянием местного населения, поэтому за их использование рыбопромышленники ежегодно платили (в зависимости от удобства и уловистости) от ста до двухсот рублей ассигнациями.

Практически вся рыба, пойманная в летнюю путину, подвергалась засолке. Соли требовалось очень много. Судите сами: на тысячу сырков расходовалось десять пудов соли, на тысячу муксунов – пять пудов, на пуд осетров – почти полпуда соли. Понятно, что густой засол, предохраняя рыбу от порчи, снижал ее вкусовые и питательные качества.

Рыбу осеннего улова хранили свежей в специально устроенных садках, а с наступлением морозов вынимали.

Русские рыбопромышленники заканчивали лов в Обдорском участке (боясь зазимовать) к середине августа, а в Кондинском и Сургутском – в начале сентября. Это значительно сокращало добычу рыбы, так как лов ее осенью был особенно хорош.

Сколько же её добывалось? Точной статистики на этот счет нет, так что все современники, которые в той или иной мере затрагивали этот вопрос, приводили предположительные данные. Так, на требование Тобольского губернатора Гермеса, Березовский земский суд сообщил, что Тобольскими и разными заезжими купцами в 1804 году по Обдорскому, Кондинскому и Сургутскому комиссарствам было добыто 164,0 тыс. пудов, в том числе осетра 7,0 тыс., нельмы – 8,5,  муксуна – 70,5, сырка – 32,0 тыс. пудов.

По сведениям Гагемейстера (опубликованы в 1834 г. журналом «Мануфактура и торговля» №4, с. 45) в начале 30-х годов в этом же районе было добыто рыбы около 700 тыс. пудов на сумму более 2001 тыс. рублей.

В 1850 г., как свидетельствует Н.А. Абрамов, только за летнюю путину в Березовском крае (с Сургутским округом) рыбопромышленниками было выловлено около 148 тыс. пудов рыбы разных видов на сумму 99,7 тыс. руб. А в 1860 г. летнего улова практически на было...

Да, переменчиво купеческое счастье! Ранний подъем рыбы с моря до ледохода или во время его, мог затереть рыбу льдинами или придавить ее на Обских отмелях. Длительное большеводье могло надолго «упрятать» пески. Бури в лучшие сроки лова могли не только уменьшить рыбодобычу, но и лишить снастей. Настоящим же бичом рыбопромышленников была белуха. В отдельные годы ее стаи поднимались вверх по Оби до села Кушеватского. Руно ее, занимая в поперечнике всю Обь, растягивалось в длину до пяти верст и более. Появившись на речных просторах в июне, она гуляла здесь до конца сентября, лишая последних надежд на торговое счастье.

Своеобразная рыбная ярмарка действовала в деревне Филатовой Тобольского уезда. В этом районе Иртыш изобиловал глубокими омутами и ямами, и, когда река схватывалась первым тонким льдом, сюда съезжалось большое количество рыбодобытчиков на «юровой» лов. Целыми обозами вывозили отсюда Тобольские купцы стерлядь и осетров.

Санным путем мороженую, соленую, вяленую и копченую рыбу отправляли по ярмаркам, торжкам и базарам сибирских, уральских, приуральских городов, сел и деревень. Соленая рыба распродавалась в основном в Екатеринбургской, Пермской и частично в Вятской губерниях.

С закатом Тобольской Троицкой ярмарки торговля продуктами крестьянского труда стала перемещаться в крупные притрактовые села, о которых мы уже упоминали в главе «Один день сельской ярмарки».


ТЮМЕНЬ

Тюмень – город старых торговых традиций. Первые караваны из Бухары пришли сюда уже в 1595 году. Используя выгоды географического положения и унаследованные торговые связи Сибирского ханства со Средней Азией, она процветала. По описи 1624 года в городе отмечен обширный гостиный двор, 45 лавок и полок.

Во второй половине XVII в. в городе складывается торговое сословие. Наиболее оборотистые его представители выезжают для закупки товаров в Европейскую Россию, на Ямышевскую ярмарку, в Енисейск и даже Иркутск.

Льготы, установленные правительством для иностранных купцов (свободный проезд с товарами до Тюмени и Тобольска, беспошлинная торговля, возможность жить до полной распродажи товаров, и, даже, «годовать»), привели к тому, что бухарские купцы стали оседать в Тюмени, образовав уже в XVII в. напротив города за Турой свою слободу.

Были налажены и торговые связи с ближайшими соседями – ногайцами и калмыками, хотя они часто прерывались из-за военных столкновений.

В XVIII в. Тюмень уже не только торговый, но и крупный промышленный город. По переписи 1720 г. в нем значилось 140 ремесленников, занятых более чем в 20 видах промышленной деятельности (выделка кож, пошив обуви, производство мыла, сундуков, бочек, столярных изделий и др.)...

В начале XIX века по выделке кож Тюмень выходит на первое место в России, на ее долю приходится более половины всех кож, выделываемых в Западной Сибири. Этому способствовало два обстоятельства: дешевое обильное сырье (местное и закупаемое в казахской степи), стабильный и ёмкий рынок сбыта в виде Ирбитской ярмарки.

В 1819–21 гг. была сделана попытка перевести эту ярмарку в Тюмень, закончившаяся полной неудачей. Но искра была заронена. Мысль о собственной ярмарке не оставляла «отцов» города. В 1835 г. на месте деревянных торговых рядов старого гостиного двора началось строительство нового каменного торгового здания. К 1838 г. была построена первая его половина – северо-восточная со 122 лавками. Предполагалось построить (при росте товарооборотов будущей ярмарки) и вторую очередь, но она так и не была начата.

Ярмарка по разрешению правительства была открыта в 1845 г. и получила название Васильевской (в честь Святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, родился около 330 г. н.э. По старому стилю праздник отмечался 14 января). Сроки, в которые проходила ярмарка (с 1 января по 1 февраля), ставили торговых людей перед дилеммой: Тюмень или Ирбит. Спор, как мы уже видели, решился в пользу последнего («Старые башмаки не жмут»)...

На ярмарке шла торговля преимущественно русскими товарами, среди которых преобладали ткани шерстяные, бумажные, шелковые и полушелковые. В большом количестве продавались скобяные и москательные товары, одежда, обувь, головные уборы, серебряные изделия, хрусталь, фарфор и прочие мелкие товары.

В середине века привоз товаров на ярмарку колебался от 140 до 300 тыс. рублей, продавалось же на 70-90 тыс. рублей.

Когда стало ясно, что тюменская ярмарка проиграла в споре с Ирбитской, сроки ее проведения были сдвинуты. Она стала проходить в летнее время – с 20 июня по 20 июля. Перенос сроков мало что изменил. И в конце XIX в. и в начале XX в. привоз товаров на ярмарку не превышал 300 тысяч рублей, правда, продажа возросла до 150–190 тысяч рублей.

Регулярная же торговля в городе росла и ширилась: два раза в неделю проходили базары, ежедневно распахивались двери 365 магазинов и лавок.

Это было связано с ростом и развитием самого города. В начале XX века в нем проживало свыше 30,0 тыс. человек. Выпускали самую разнообразную продукцию 119 фабрик и заводов на общую сумму, превышающую три млн. рублей. Среди них выделялись три судостроительных завода (200 тыс. рублей), два механических (170 тыс. руб.), суконная фабрика (200 тыс. руб.), две паровых мельницы (220 тыс. руб.), пивоваренный завод (30 тыс. руб.). Действовало свыше 70 кожевенных предприятий (1200 тыс. руб.), работали колокольный, мыловаренные, шубные, свечные, салотопные, экипажные, канатные, кирпичные, клеевареные, фосфоро-спичечные, гончарные и др. заводы.

Огромное количество товаров поставляло в городскую торговлю сельское население. Из деревни Головиной Богандинской волости, где десятки семей в течение всего года занимались гончарным промыслом, на Тюменскую ярмарку и базары везли корчаги, крынки, латки...

Из сел и деревень Тугулымской, Тавдинской и Червишевской волостей многие сотни семей поставляли деревянную посуду, шайки, лагушки, квашни, треноги...

Колоды, баты, корыта, лопаты доставлялись из сел и деревень Гилево-Липовской и Антроповской волостей.

Деревня Лучинкина (Тугулымская волость) славилась производством ткацких берд. Свыше 20 тысяч лучинкинских бёрд расходились не только по ярмарке и базарам Тюмени, но и по всем многочисленным ярмаркам и торжкам Сибирских сел и городов.

Около двух тысяч телег, летних экипажей – коробков и повозок изготовлялось в деревнях Кулаковой, Трифоновой и Гусельниковой Троицкой волости. Основное их производство было сосредоточено в деревне Кулаковой, где из 19 кузниц (помните о рекорде?) 17 принадлежало тележникам. Телеги и экипажи для ярмарочной распродажи завозились не только в г.Тюмень, но и в другие ярмарочные города, сельские волостные ярмарки и торжки.

Тысячи колес к телегам и экипажам изготовляли жители деревень Пискулиной, Брюхановой, Соколовой, Юшковой и Золотовой Тугулымской волости. Часть этих изделий закупали Кулаковские тележники, а большее их количество поступало в г.Тюмень, где они продавались на ярмарке и на рынках в базарные дни.

Славились столярные изделия (столы, стулья, кровати, ящики, сундуки) из деревни Утемовой Троицкой волости. Они продавались не только на Тюменской ярмарке и регулярных торгах, но и на ярмарках Ялуторовска, Кургана, Ирбита, Ишима, сельских ярмарках и торжках.

В деревнях Фоминой и Лучинкинской Тугулымской волости изготовлялось из ольхи свыше 20 тысяч ящиков для хранения фамильного чая. Сбывались они в Тюмень купцам Губину и Кузнецову, а через них расходовались по всем Сибирским ярмаркам и торжкам.

Тюменский уезд славился рогожным промыслом. Им занимались в пригородных деревнях: Быковой, Зайковой, плевой – 140 семей, в деревнях Антроповской волости: Андрюшиной, Антипиной, селе Ереминском – 165 семей, в селах и деревнях Яровской волости: Мальково, Ошукова, Субботина, Паренкина, Вилижанина, Мысовская – 323 семьи, в селах и деревнях Созоновской волости – 250 семей, в Еланской волости – 260 семей. Все вместе они производили до миллиона рогож, которые шли, в основном, на изготовление мешков. Практически все они скупались оптом тюменскими купцами и расходились по всем сибирским ярмаркам и торжкам.

Но истинную славу Тюмени создало ковроткачество, которое было широко распространено в селах и деревнях пригородных волостей. Настенные и половые ковры (гладкие и махровые) ткали во всех селах и деревнях Каменской (более 1000 семей), Троицкой (640 семей) и Успенской (400 семей) волостей, во многих населенных пунктах Тугулымской (222 семьи) и Червишевской (80 семей) волостей. Все вместе они ежегодно изготовляли около 10 тыс. ковров на сумму более 50 тысяч рублей.

Шерсть для изготовления приобреталась у местного населения и Тюменских кожевников. Ковры сбывались на Тюменской ярмарке, базарах, сельских ярмарках и торжках, куда их везли перекупщики. Особой известностью пользовались липчинские торжки, на которые съезжались не только местные перекупщики, но и купцы из соседних и отдалённых губерний: Нижегородской, Иркутской, Симбирской и других.

Тюменские ковры продавались в Москве, Варшаве ... и вывозились за границу... В указателе международной выставки, проводившейся в 1870 году в Петербурге, найдем, что И.Ф. Кулаков представил на выставку ковры из Троицкой волости ценою от 2 руб. 50 коп. до 4,0 руб. за штуку...

Тюменская ярмарка, продолжавшаяся целый месяц, еженедельные двухдневные базары и регулярная торговля «отсасывали» в город большую часть продукции, производимой селянами. Поэтому в Тюменском уезде, как наверное уже отметил для себя читатель, ярмарки и торжки были не так многолюдны и по своему обороту значительно уступали сельским ярмаркам Курганского, Ишимского и Ялуторовского уездов.


ЯЛУТОРОВСК

Ялуторовск, основанный тюменскими пашенными крестьянами Петром Ульяновым и Елисеем Гилевым в 1658 году, рос медленно. Мощный импульс развитию города (статус города поселение получило в 1782 г.) был дан после 1838 года, когда через него прошел Сибирский тракт. Отмена крепостного права (1861 г.) благотворно отразилось на развитии города, как, впрочем, и всей Сибири.

К этому времени Ялуторовск уже известный торговый центр. Здесь проходило четыре ярмарки: Никольская (с 6 декабря), Сретенская (со 2 февраля), Благовещенская (с 25 марта) и Сергиевская (с 25 сентября).

Самой крупной из них была зимняя Никольская ярмарка (названа в честь престольного праздника, посвященного Святому чудотворцу Николаю Мирликийскому – архиепископу города Миры, который жил в 200-х гг. н.э.). На нее привозилось товаров на 50, а продавалось на 35 тысяч рублей.

Последующие 40 с небольшим лет мало, что изменили в жизни города. К 1912 году население его составляло 4410 человек. Торговля, правда, расширилась, образовалась еще одна ярмарка – Вознесенская, сроки проведения которой были «не в числе».

На Никольскую и Сретенскую ярмарки, продолжавшиеся по пять дней, крестьяне окрестных деревень везли те же продукты, что и на волостную Михайловскую – в селе Архангельском, но обороты их были значительно ниже.

Весенние ярмарки, Благовещенская и Вознесенская, были совсем малочисленны. Первая – по причине отвлечения купечества на крупную традиционную Алексеевскую ярмарку в городе Кургане. Вторая – из-за бездорожья и приготовления крестьян к полевым работам.

Торговые обороты всех пяти ярмарок в начале XX века не превышали 120–150 тысяч рублей (но никак не 3,5 млн. рублей, как указывает известный Ялуторовский краевед Н.В. Зубарев).

По привозу и продаже товаров Ялуторовские ярмарки значительно уступали ярмаркам своего же волостного села Мокроусова.


КУРГАН

В самом Кургане действовало четыре ярмарки: Алексеевская (с 12 по 19 марта), Дмитриевская (с 23 по 29 октября), Рождественская (с 24 по 31 декабря) и Михайловская (с 10 по 17 июля). Первые три были хорошо известны уже в начале XIX века, а последняя появилась в конце века.

На курганских ярмарках шла торговля преимущественно сырым и топленым салом (скотским и бараньим) и коровьим маслом. Этому способствовало то обстоятельство, что в XIX веке здесь получило широкое распространение молочное животноводство. В крупных селениях возникло множество маслодельных заводов, оборудованных машинами (в том числе и знаменитым сепаратором «Альфа-Ловаль»), посудой и принадлежностями молочного хозяйства, которые поставлялись сибирским производителям масла товариществом «Альфа Нобель» через свое отделение в городе Омске.

На курганские ярмарки топленое масло завозилось не только со своих уездных сел и деревень, но и сопредельных: Ялуторовского, Шадринского, Ишимского и с некоторых уездов Оренбургской губернии.

Позднее, в 1908 г., возник Сибирский союз маслоделов. Для подготовки мастеров маслоделия союз имел постоянные курсы в Кургане и периодические при многочисленных конторах. Особые курсы действовали для инструкторов маслоделия.

На курганских ярмарках масло закупалось оптовиками и отправлялось на Ирбитскую ярмарку или сразу поставлялось в Москву и Петербург. Сибирское масло успешно конкурировало с вологодским, его приобретали лучшие торговые фирмы Запада, а английская королева Елизавета не садилась за завтрак, если масло не стояло на столе.

На всех курганских ярмарках продавалось множество кож, которые скупали преимущественно тюменские купцы, а на зимних в огромном количестве – мясо. Мороженые туши укладывались в штабеля, и они тянулись по ярмарочным площадям своеобразными бастионами. Покупали его в основном уральские купцы. И оно расходилось по горнозаводским поселкам.

Но уж чем отличались курганские ярмарки от других, так это торговлей лошадьми. На весеннюю Алексеевскую ярмарку и другие ярмарки съезжались купцы из Казани, Самары, Симбирска и других городов России. Лошадей продавали не только местных, их табунами гнали в Курган из казахских степей.

Продаваемых лошадей требовалось кормить, и крестьяне поставляли на ярмарки большое количество сена и овса.

Уезд издавна обеспечивал себя солью. Местные крестьяне с обозами уходили в казахскую степь к озеру Ургач, там добывали соль и возвращались обратно. Обычно на такую поездку уходило четыре - пять недель. Соль на городских и сельских ярмарках продавали сами крестьяне.

Кроме традиционных продуктов своего труда, крестьяне везли на ярмарки промысловую и ремесленную продукцию: кувшины, пузыри, банки, кринки, бутылки и бутыли из зеленого стекла (деревня Чимеевка); гончарные изделия – латки, кринки, корчаги, горшки и горшочки (деревни Мало-Чаусовая, Шепеткова и др.); деревянную посуду: чашки, кадушки, лагушки, ушаты, кадки, ведра, бочки (село Падеринское и др.); сундуки и ящики (деревни Мендеркой волости); деготь, смолу, древесный уголь, скипидар (деревни и села Боровлянской волости); ковры (Глядянская, Черемуховская, Зайковская, Введенская и другие волости); медное литье – крестики, кресты, складни, иконы старообрядческого типа, которые изготовляли на заимке близ Кургана, около деревни Становой семья Ульяновых; овчины и шубы (деревни Шатровской и Солтосарайских волостей), беговушки, кошевки, сани, телеги, колеса, ткацкие принадлежности, холсты (из разных волостей) – всего не перечислить.

Торговый оборот курганских ярмарок в конце XIX века был значительными. Привоз достигал 2,5 миллион рублей, а продавалось товаров ежегодно на сумму семьсот-девятьсот тысяч рублей. В начале XX века продажа выросла до 1,5 миллионов рублей.


ИШИМ

В Ишиме проходило три ярмарки: Никольская зимняя (с 4 по 19 декабря), Никольская весенняя (с 9 по 12 мая) и Вербно-Воскресенская (не в числе). – Две последние ничем особенным не отличались от сельских ярмарок, и их товарооборот подтверждал их провинциальность – 15–30 тыс. рублей.

Никольская зимняя ярмарка определяла мировые цены на сало говяжье и баранье. В общем итоге через нее проходило до одного миллиона пудов этого продукта. Большая часть сала отправлялась в Петербург и через его порт вывозилось за границу, преимущественно в Англию.

Сало собиралось не только с местного скота, но и со скота, который пригонялся из киргизских степей.

Главный закуп скота проводился ранней весной в городе Петропавловске, куда собирались русские промышленники. На этом «базаре» закупалось до 500 тысяч баранов, более 100 тыс. голов крупного рогатого скота. Эти табуны все лето нагуливали жир в Приишимских степях. Кроме того, к ярмарке забивался скот, нагуливавший вес во внутренних уездах губернии – Ишимском и Тюменском (около 100 тыс. голов).

Мелкий скот (бараны) бился в конце сентября, а крупный – позднее. Бойни устраивались вблизи салотопен.

Мясо распродавалось внутри губернии и на уральских горных заводах. Кожи скупались тюменскими купцами, а часть их отправлялась на ярмарки Ирбита, Вятки, Кунгура и в другие ярмарочные города Европейской России.

Вторым по значению продуктом на Никольской ярмарке шло топленое коровье масло. Ежегодно его привозилось на сумму 700-800 тысяч рублей. Оно отправлялось крупными партиями в Ростов-на-Дону, Москву, Петербург и другие города.

Н.М. Ядринцев – публицист и этнограф, горячий патриот самобытного развития Сибири, писал: «Может, не всякому известно, что турок получает коровье масло из Сибири через Ростов-на-Дону, лондонская гостиная освещается стеариновой свечой из сибирского сала... сапоги, выделанные в Лейпциге из сибирской кожи, красуются на ногах немца...

В 1889 году на Никольскую зимнюю ярмарку было привезено сала топленого и сырого на 900 тысяч рублей, масла коровьего – почти на 800, кож сырых яловых и конских – на 616, овчин невыделанных – на 100 тысяч рублей, овчинных шуб и полушубков – на 28 тысяч рублей, и все это было продано без остатка.

Кроме того, из русских товаров были привезены: шерстяные, полушерстяные, бумажные, пеньковые, шелковые, полушелковые изделия (на 1250 тысяч рублей), стекло и стеклянные изделия, хрусталь, фарфор, табак и другие товары.

Из иностранных европейских товаров наиболее значительны по привозу – сахар и краски, а из азиатских – чай.

Всего привезено было товаров на 5,8 млн. рублей, а продано – на 4,9 млн. рублей.

Старожилы рассказывали, что все дома местных жителей забивались до отказа. Спали вповалку, прямо на полу, один к одному, как сельди в бочке... Сани во дворе укладывались одни на другие в несколько ярусов, чтобы высвободить проходы и место для лошадей...

Леонтий Ергин, Михаил Пахомов, Константин Вешкурцев и Григорий Данченко, получив от сельских обществ кредит доверия на ведение переговоров с промышленниками и купцами о вложении капитала в развитие маслоделия и льноводства Ялуторовского уезда, пригнали в Ишим на Никольскую ярмарку обоз, груженный салом, топленым маслом, яловыми, конскими и овечьими шкурами.

Долго определялись с квартирой – никак не могли сойтись в цене с хозяевами. Наконец сговорились: за постой – рубль в сутки с каждого ночевщика, а за утренний чай и поздний ужин еще по 40 копеек.

– Ну хапуги, ну жлобы! – возмущался Пахомов. – Это надо же за такую малость и такие деньги!.. Да я эти 40 копеек плачу жнице за рабочий день на моих харчах!..

– Не сердись, Михаил Иванович, – пытался утешить товарища Ергин, – цены диктуют обстоятельства... Надо молить бога, что при таком утеснении разрешилось все довольно хорошо.

– Нет, уж ты моли, а я не буду! – горячился Пахомов. – Я лучше Сатану помолю, чтобы он за алчность нашего хозяина спровадил прямо в ад.

Мужики засмеялись...

Комната досталась маленькая, в одно оконце... Спать пришлось на полу...

На другой день, разведав цены на привезенный товар, они, поторговавшись, сбыли всю продукцию.

– Хорошо получилось! – похлопывая огромной ручищей по пухлому бумажнику, говорил вечером своим землякам Пахомов. – Доход – почти полкопейки на рубль. Надо сюда каждый год с товаром ездить.

– Михаил Иванович, я тут прикинул: если товар поездом по железке везти, то доход-то побольше будет, – поддержал Пахомова Данченко...

– Не о том, мужики, думаете, – охладил пыл земляков Ергин, – надо поразмыслить как с промышленниками да купцами разговор о кредитах вести.

Леонтий Иванович, будет день, будет и пища... Поздно уже, давайте-ко спать, – предложил, зевая, Костя Вешкурцев.

Улеглись... Долго не могли заснуть. Ворочались, вздыхали... Сам собой вновь начался разговор о возможных кредиторах и пайщиках. Перебирали известные в торговом мире  фамилии, ориентируясь на туринских, тюменских и курганских богачей, приехавших на ярмарку.

Утром почаевничали и разошлись по торговым рядам... Предстояло самое трудное: найти заинтересованных в их проектах владельцев капитала...




ЭПИЛОГ


«Через Тюмень гнали на Север ссыльных из других

округов и районов Уральской области. По состоянию

на 5 марта 1930 года через город было пропущено

16 эшелонов, в коих числилось восемь тысяч подвод,

4424 семьи, 22107 человек. В составе первопроходцев ровно

шесть тысяч мужиков, 6600 женщин и 9438 детей.

Карательная кампания ещё только разворачивалась...»

    Александр Базаров «Дурелом или господа колхозники»

В марте 1933 года железнодорожные станции Уральской области были забиты жертвами «великого перелома».

На одном из пересыльных пунктов Свердловска встретились земляки: Пахомов Михаил Иванович и Данченко Геннадий Георгиевич... Обнялись и повели разговор, заново узнавая друг друга.

– Вот где довелось встретиться, Михаил Иванович, – прослезился Данченко.

– Да, местечко не самое хорошее, но есть и похуже, усмехнулся Пахомов.

– Давно ли с воли?

– Да уже четвертый год...

– А меня гоняют по этапам из лагеря в лагерь, с одной стройки социализма на другую уже больше тринадцати лет... Лишен права переписки... Ничего не знаю о своих родных... Как они там? – Данченко с надеждой посмотрел на Пахомова.

– Вместе этапом шли до Кондинска... Александра Терентьевна не выдержала дороги, умерла на переходе между деревнями Елизаровой и Сухоруковой...

– Где похоронили?

– Не дали... Сунули в штабель таких же замороженных, а нас дальше погнали.

Данченко опустился на бревно и закрыл лицо руками. Плечи его мелко тряслись.

– А Саша? – голос Данченко неузнаваемо изменился.

– Одним этапом сюда пригнали, да в конце разделили... Он где-то здесь, в Свердловске, на другом пересыльном пункте... Может встретитесь.

Влажные, с густыми красными прожилками глаза Данченко затеплились надеждой.

– Твои бы речи да Богу встречи... А Катерина, сноха моя?

– Умерла в Кондинске. Болела сильно...

– А внук Геннадий? – Данченко сжался, словно ожидая удара.

– Сбежал он в южные края, ближе к дому... Голод заставил. Не знаю, жив ли... Мир не без добрых людей: может прислонился к кому... А двое младшеньких умерли на этапе... Я ведь тоже за дорогу троих внуков потерял, – Пахомов смахнул скупую слезу.

Данченко, склонив голову, долго молчал. Смолк и Пахомов, вновь мучительно переживая смерть близких.

– Как их звали? – голос Данченко дрожал...

– Старшего – Петром, а младшего – Павлом.

– А я и не знал, что у меня внуки, – Данченко застонал.

– Ну полно, Геннадий Георгиевич, не изводи себя. По нонешним временам, может, это и к лучшему: меньше мук приняли...

– Ты не унимай меня, тяжело мне... Может слезой-то горе и изойдет...

– Тут ты прав... Мой внучек Мишенька перед смертью сказал мне: «Деда, ты поспи. Я умирать буду, разбужу тебя...» Не разбудил... Как вспомню его последние слова, так слеза и прошибает. Отмякает душа слезой-то... Поплачь... Сколько мук приняли дети малые – не обсказать. Холод, голод... Ты знаешь, что в заброшенных таежных поселках ссыльные женщины убивали своих детей, чтобы избавить их от голода. Дело доходило до людоедства: жертвовали младшими, чтобы старшие выжили.

– Слышал я об этом... Мертвое бревно советской власти много дороже кулака и кулацких детей... У нас по Висимскому лагерю стишок ходил: «...Когда Ленин умирал, Сталину наказывал: «Хлеба, соли не давай, мяса не показывай...» Ты думаешь, народ простит им это?

– Простит. Память у нас короткая, по вчерашний ужин.

Помолчали, прислушиваясь к шуму лагеря, крикам вертухаев.

—Как хоть вы жили все эти годы, Михаил Иванович? – Данченко зашелся кашлем.

Подождав, пока в груди земляка улеглись клокотанье и хрипы, Пахомов вернулся к недоговоренному:

– Мы, Геннадий Георгиевич, как лошади на молотьбе: ходим по кругу, привязанные к одному и тому же водилу и не видим кто, погоняет... Дали нам слабинку в 1921 году, мы и обрадовались: побежали все быстрее да быстрее... Нам бы приостановиться, оглядеться да помарковать: изменилось ли чё там наверху-то. А мы безоглядно... После восстанья пожили спокойно годочка три, повкалывали до седьмого пота, а потом и пошло по присловью: «Стали дела наши поправляться, стало земли от семян оставаться...» Началась крутая жизнь с конца 1927 года. Стали душить налогами, займами. Давили весь 1928 год, весну, лето и осень 1929 года, а в зиму объявили коллективизацию... Все крепкие хозяйства развалили... Восемнадцать семей отправили на Север, а скольких еще ограбили без высылки!..

– Кого сослали-то?

– Василия Тоболкина... Кобелева Александра, Кобелева Мартемьяна, Кобелева Григория, Вешкурцева Константина, Хабарова Прокопия, троих моих сыновей...

– Отдельно жили?

– Самостоятельно...

– А твоих-то родственников-старообрядцев?

– Их, считай, первыми и порешили. Ни одной двоеданской семьи не оставили в деревнях: все вырубили под корень. Теперь говорят: «Был один двоедан, и того доедам».

– И Леонтия Ивановича?..

– Он не дожил до этих страшных дней. Умер в 1923 году.

– А Марфу Егоровну, жену его?

– Выбросили из дома вместе с внуками... Умерла она, не успели сослать...

– Значит, не стало Марфы Егоровны. А дочери её?

– Ксения со своими дочерьми живет в Таловке у тетки, Ефросиньи Егоровны, а Дарья в бегах... Вместе с семьей на Алтай, кажись, подалась...

– А Ефим Нестерович?

– Погиб в 1921 году в восстанье... Вот после этого Ксения и перебралась к тетке. Раскулачили и их, но из дома не выбросили: считай, что им повезло...

– Да, государственного ума были мужики. Без таких хозяев деревне не выжить.

– Это так. Честные были мужики, справедливые. По совести жили.

– А Тоболкин-то Матвей Леонтьевич?

– До коллективизации, кажись, в 1923 году, точно не помню, вступил он в товарищество по обработке земли... Трактор купил для коллектива... продукцию-то распределяли по вложенным паям... А когда товарищество перевели на устав коммуны, он все бросил, забрал семью и уехал неизвестно куда... Всех нас умнее оказался.

– Сыновья-то твои где?

– Нету моих сыновей, – Пахомов сжал сухие обветренные кулаки, их, как участников восстания, забрали первыми еще в ноябре 1929 года. Решением тройки расстреляны... Данченко обнял Пахомова, прижался седой бородой к его голове.

– Извиняй, брат, не знал я, что тебя постигло такое горе.

– Переболел я и перегорел. Сердце мое оплавилось и закаменело... Пойдем-ко вон на солнечную сторону, там на ящиках посидим.

– Двадцать-то первый год как вас коснулся?

– Не коснулся, а пламенем по нашему краю прошел, злым палом... Разверстка всему виной... Год был малоурожайный. Вся тяжесть обложения зерновой податью пала на наш и Ишимский уезды, как более благополучные... Досталось всем: и кулакам, и беднякам... Зимой понаехали продотряды и начали всех трясти.

– Постой, вроде наша волость уже к концу сентября рассчиталась по разверстке... Я еще на воле был...

– Так-то оно так, да другие-то уезды и волости зерно не сдали... К нам опять полезли: где завтракали, туда и обедать наладились... Началось все в нашем углу глубокой зимой – в начале февраля. Восстала Ингалинская волость, а за ней – весь уезд и все Приисетье... Много народу пало с обеих сторон – сотни истерзанных и замученных... Продотрядчиков перебили почти всех... Местных активистов, которые не успели скрыться, выловили и прикончили...

– Да, страшен наш мужик в гневе. Уж если ввязался в драку, тут держись!.. «Око за око, зуб за зуб» – исстари повелось... Петрован-то Мелентьев уцелел? Я это к тому спрашиваю, что он и пришил мне контрреволюционную агитацию...

– Был убит в феврале 1921 года... Его схватили и увезли в Исетск. Там и казнили: изрубили саблями и сунули под лед озера Топкого.

– Убит значит... А как с восставшими-то справились?

– Восстанье подавляли регулярные части... Разбить-то разбили, а до конца дело не довели. Восставшие разделились на мелкие отряды и разбрелись по лесам. Ночами выходили к деревням, вылавливали и уничтожали коммунистов, активистов и продотрядчиков. Тогда-то, кажись, в мае, власти и объявили амнистию: тем, кто в течение двух недель выйдет из леса и сложит оружие, было обещано помилование.

– Вышел кто?

– Вышли. Из наших архангельских – Григорий Вешкурцев, Федор Вешкурцев, Афанасий Шемякин, Петр Кремлев! Иван Кремлев, Иван Костоломов и мои ребята!.. Постой, дай вспомнить... Из денисовских – Василий Коренев, Алексей Токменин... Больше что-то не припомню...

– Простили их?

– Простили...

– Что-то не верится...

– Пришлось временно простить... А тех, которые остались в лесах, объявили вне закона. На них началась охота... Но и они огрызались: в августе поймали и казнили Павла Токмакова, Степана Мелентьева... В сентябре остатки отряда Вараксина уничтожили Лыткина Александра, Мелентьева Ивана, Тоболкина Ефима, Мелентьева Елизара, Мелентьева Якова... Поговаривают, что Вараксин-то и поныне в лесах гуляет... Прощенных-то до поры, до времени не трогали, а в 1929 году замели всех да с ними заодно прихватили и тех, кто в белой армии состоял.

– Выходит, советская власть ничего не забыла, – в раздумье сказал Данченко, осмысливая услышанное.

– Памятливая...

– Как там на родине, все улеглось?

– На кладбище, сам знаешь, всегда тихо и покойно... В деревне остались старики, бабы, увечные да беспросветные пьяницы... Нет нам свободы, – Пахомов с тоской посмотрел на высоченные заборы, обтянутые колючей проволокой. – Свобода только для голодранцев и лентяев, которые раньше по канавам валялись...

За спинами сидевших земляков раздались крики охранников, лай собак...

– Пошли, – снова в путь-дорогу... Говорят на Челябу погонят, – Пахомов помог Данченко подняться. С трудом, переставляя распухшие ноги, земляки потащились на сборный пункт...



    1984, 2001 гг.











ТРАВА ЗАБВЕНИЯ


«Мне ещё моя покойная бабушка Василина

рассказывала, что придет на Землю Антихрист

с красной звездой на лбу – разрушит храмы,

порушит веру, прольет реки крови, отберёт у

человека память и всё порастёт травой забвения...»

    Марфа Ергина (1855–1930 гг.)

В одном из телевизионных интервью заместитель председателя Совета Министров СССР Л.И. Абалкин назвал русский народ ленивым и в связи с этим высказывал сомнения в успехах экономической реформы, проводимой в стране. Никто не прореагировал на столь резкий выпад, никого не возмутило оскорбительное высказывание человека, занимающего такой высокий пост. Почему? Да потому, что и сами мы, на мой взгляд, уже склонны считать себя таковыми. Наша инертность, безразличие и апатия проявляются во всех сферах и видах деятельности.

Скажите, чей свежий взгляд не натыкался на запущенность и расхристанность большинства наших сел и деревень? Мне как-то пришлось в весеннюю пору побывать по делам в Сорокинском районе. И что же? По улицам можно было передвигаться только на тракторах или вездеходах, в то же время трактовые дороги были сухими. И это в укор не одним только сорокинцам, такое положение во всех селах и деревнях области.

Взять хотя бы, к примеру, село Денисово, что в Исетском районе. До революции, по рассказам стариков, Денисово было большим, красивым торговым селом. Нынче же по его улицам не проехать не только весной и осенью, но и летом. Поговорил на эту тему с председателем местного сельского Совета Г.А. Кубасовой.

– А что же я одна сделаю, директор совхоза не помогает!

– Ну, допустим, с директором вы не можете договориться, так опирайтесь на актив, поднимите село.

– Да какой у нас актив, всего пять человек, и никто на общественных началах работать не хочет.

Вот так. Село большое, есть мужчины механизаторы, есть техника. Не хватает одного – желания видеть село прибранным и ухоженным.

А разве можно представить нынешнюю деревню без покосившихся разномастных прясел, разделяющих усадьбы, без воинственно   ...

Лет пять назад главные улицы села были асфальтированы, наступающих спутников беспорядка и запустения – крапивы, лебеды, репейника и одичавшей конопли. А без длинномерных дров, сваленных у оград, без поленниц коротья, сложенных прямо на улице возле заборов, без разваленного навоза и сена на территории самих усадьб, без «гуляющих» по улицам телят, овец, коз?

Сельские дворцы культуры и клубы, окруженные лунным ландшафтом, скорбные забытые памятники героям и защитникам Отечества, некогда разбитые, а ныне запущенные скверы, ветхие и убогие мосты, загаженные храмы взывают к нашему сознанию и совести.

А ведь не нами сказано: «Дом без призору – яма», «Горе тому, у кого беспорядок в дому», «Порядком стоит дом, непорядком – содом».

Да, сознание наше перекроено и перестроено основательно. Дом – основу жизни, родовое гнездо – обихаживать теперь не принято, он в набор современных ценностей не включен.

Мы забыли, что строить дом – это строить жизнь. Не потому ли так много разводов на селе? Что удержит мужчину в доме, в стену которого он не положил ни единого бревна, не прибил и одной доски, не радовался, создавая пусть даже простейший орнамент, самую незатейливую резьбу для украшения?

Мы разрушили вековые традиции нашего народа.

Вчитайтесь, читатель, вдумайтесь в частушечную роспись и вы поймете, что такое был дом для сибиряка: «Наш домишко маленький – печка да завалинка, нас не надо никому – самому последнему», «У миленочка избеночка, избеночка – не дом. Кабы я была не дурочка, не думала о нем», «Стоит дом, стоит другой – целое селение, погляжу разок другой на милого строение», «Дорогой миленочек построил новый домичек, большие окна прорубил, разукрасил, расцветил», «Любила я степенного из дома пятистенного, а теперя важного из дома двухэтажного».

Кристаллизация чувств у сибирского крестьянина шла через восприятие маленьких радостей жизни: возделанной нивы («Не тот пахарь, что пашет, а тот пахарь, что любуется на возделанную ниву»), утренней тихой зари, вылупившегося цыпленка, синего неба, росного следа, появившегося на свет теленка, летних теплых дождей, коней, пасущихся в поле, радуги в полнеба, цветка...

В доме, где прошло мое детство, руками прадеда наличники были покрашены в белый цвет, на этом фоне фигурное завершение карниза – в голубой, и в голубой же цвет – растительный орнамент и летящие в разные стороны стилизованные ласточки широкой подоконной доски. Филенчатые ставни (тонкие доски, вставленные в рамы) были белыми, контуры же и розетки цветков – голубыми. Традиция эта поддерживалась и после смерти прадеда и была прервана наступившим лихолетьем (годы коллективизации, голода, войны, послевоенной разрухи). Восстанавливать ее пришлось уже мне в середине 50-х годов.

Другой элемент уличного благолепия – ворота. Их лиственничные или сосновые столбы венчала обычно двускатная крыша, подбитая карнизом, часто с кружевами из пропильной резьбы. Створки ворот в центре и по краям украшались накладным растительным орнаментом и стилизованными розетками цветов разной формы и величины. Аппликация и чистое поле створок опять же раскрашивались в тон с наличниками и ставнями.

Задаюсь вопросом: зачем сибирскому крестьянину, у которого и так дел было невпроворот, еще надо было и «плести кружева»? Что двигало им? Этого просила душа – иного ответа не нахожу. А раз она эту красоту требовала, была полна ей, то не излить ее не могла.

Каждый крестьянин, по образному выражению Л.Н. Толстого, владел топором «как волк владеет зубами». Им он обрабатывал брёвна, рубил углы, «гнал» пазы, вырубал художественные кронштейны хозяйственного поднавеса, резал на столбах «капельки», «головки», «зубчики», «сережки», а при необходимости мог вырезать топором и ложку. Поэтому срубить дом – было для него делом обычным. Мог он это сделать один, привлекая на помощь членов семьи и родственников, но мог и обратиться за помощью к целой улице или деревне. Собирали «помочь» в праздничные или воскресные дни, когда работать на себя было «грешно», помогать ближнему своему и сам бог велел. Накануне вечером или рано утром, в день помощи, хозяин ходил по деревне и приглашал желающих: «Пожалуйста, к нам кушать хлеба-соли: винца и пивца для гостей будет довольно; только сделайте милость не оставьте просьбы нашей...» И однодеревенцы, как правило, не отказывали, шли на помощь семьям, если в том была необходимость. Обычно к вечеру, при хорошей организации дела, дом стоял под стропилами.

Нынче «русский метод» строительства домов уже широко используют за рубежом. К примеру, в Болгарии и Венгрии кооперативы обеспечивают сельского жителя стройматериалами, остов дома возводят всей улицей, а отделку заканчивает семья.

Для нас сегодня восстановить домоделье – значит возродить и «помочь». С ней, возводя стены дома, восстановим и разорванную связь времен, общим делом вернем и свои утраченные ценности – взаимовыручку, искренность, доброту, а вместе с ними – лад и красоту в наши души.

Порядок в деревне держался всем миром. Каждое поселение, имевшее около ста дворов, составляло сельское общество. На сходе выбирался староста и десятидворцы. Сход решал самые сложные вопросы, вплоть до разбирательства серьезных нравственных нарушений со стороны того или иного члена общества.

Старосту и десятидворцев избирали из самых авторитетных жителей села. Руководитель сельского общества контролировал состояние дорог, гатей, мостов, плотин и изгородей. Следил за прибрежной территорией рек, прудов, озер, соблюдением правил водопользования и рыболовства, т.е. за всем, что находилось в пользовании поселян. Десятники отвечали за порядок на вверенной им обществом территории, блюли эстетические традиции в труде и быту. Хозяйский глаз смотрок: «Ты, Митрей, подбери-ко дрова-то, а то уж который день за них люди запинаются». Или:" Что же ты, Спиридон, сено не приберешь, воз-то на ограде с вечера стоит, на нем того и гляди курицы нестись начнут».

Может ли сегодня кто-нибудь нам так указать? Хорошо, хорошо, согласен, найдется один такой указчик, но что он услышит в ответ?..

Десятники на общественные работы выезжали на подводе со всем необходимым инструментом (а выйди он с прутиком, кто за ним пошел бы!), к нему присоединялись и все члены десятки. На любую общественную работу ехали с песнями. («Одному страшно, а оравушке все нипочем»), целыми семьями, по доброй воле, по охоте и бескорыстно.

Человек, рискнувший уклониться от общественных работ, подвергался всеобщему осуждению. Дело доходило иногда до наказания.

Постоянного беспокойства и наибольших затрат труда требовал уход за изгородями, отделявшими поскотину от посевов и дорогами. Дороги постоянно подсыпали глиной, землей, песком, отводили от них после дождей воду, в низких местах гатили – устраивали стлань из бревен или хвороста. Там, где дорогу преграждали ручьи и реки, ставили капитальные, прочные мосты. Здесь общество руководствовались пословицей: «Скупой платит дважды".

Особой прочностью отличались мосты в самих поселеньях. Они так же, как и церкви, строились на видных угористых местах, а зачастую и рядом, около них разворачивались праздничные действа, а в весеннюю и летнюю пору собиралась на вечеринки молодежь.

До настоящего времени я нет-нет, да и возвращаюсь памятью к нашему таловскому «голубому» мосту (лиственница от времени приобретает голубоватый оттенок). Он радугой висел над нашей рекой Шумовкой (приток Нижней Бешкильки), соединяя ее невысокие, поросшие травой-муравой берега.

Построен он был, по словам старожилов, в конце прошлого века и, как представляется сегодня, был уникальным. По нему можно было проехать двум встречным подводам, груженным сеном, по краям его были устроены пешеходные тропинки, обрамленные перилами, которые опирались на резные столбы.

Рожден оп был фантазией галовского мужика и им же исполнен на высочайшем уровне плотницкого искусства.

На моей памяти мостом уже не пользовались – прохудилось проезжее покрытие, а у колхоза «Гигант» не нашлось сил припасти и уложить новое, но у руководителей хватило ума и энергии спилить тополевую рощу, посаженную таловчанами в прошлом же веке для осушения небольшого болотца у деревенской околицы. Эти-то тополевые кряжи и пошли на строительство двух неказистых однопроезжих мостов, которые то и дело гнили и рушились...

Но мост, сработанный нашими прадедами, стоял, не дали его мужики сломать, видимо, надеялись, что разбогатеет колхоз, поедут они в тайгу... Не дождались.

Разговорились как-то о деревенском ладе с дядей В.С. Протасовым, и когда я упомянул про Таловский мост, он тут же меня перебил: «Постой-ка, постой-ка, я ведь пацаном бывал в Таловке, гостил у тетоньки и мост помню, но была в вашей деревне еще и плотина. Не знаю, может я был маленьким, но мне она тогда казалась очень большой. Запомнились резные перила, гладкий настил, а окуней каких я там таскал на удочку...

Дядя рассказывал, а мысли мои уже витали в колхозной столярке, которая в конце сороковых годов была своеобразным мужским деревенским клубом, и нас, ребятишек манило туда как мотыльков на огонь. Председательствовал на таких заседаниях обычно сам хозяин – А.Ф. Вешкурцев. Вот на одном из таких вечерних собраний и зашел разговор о таловской плотине...

-Плотина-то, была, а как же! Вот Шурка, – обращался он к какому-либо сопливому слушателю, – бабушка-то твоя дедушку-то Андрея тамо, у плотины и подсмотрела. Мужики засмеялись, а Александр Федорович продолжал:

 -Всем обществом и сооружали. Разговоры-то шли давно, да все толку не было. А тут как-то в предзимье, кажется в 92-м году, я только действительную отслужил, собрались мужики и решили задумку исполнить. Как положено, старшего избрали и стали рядить что да как. Тут Сысоюшко, самый богатый мужик в деревне и говорит: «Диляну я выкуплю и десять подвод на вывозку леса даю.» А другой – Данилушко, ишо поди побогаче Сыся-то, тоже пятнадцать подвод выставил, да и другие не поскупились... По зимнику и отправились на сорока подводах, аж под Вагай. Ближе-то лиственницы в лесах не было. Сколько дней ездили? Да ден десять, поди-ко, не меньше. Да что нам дни! Дело молодое, все интересно: дорога, люди, ночевки, чаепития, разговоры... Привезли лес, прибрали, что надо распилили да на просушку. Два года материал доводили. За это время бутовый камень с Урала по Исети на плотах приплавили. Опять же на подводах перевезли в деревню. Ну, а там после масленки хопер установили, да сваи бить начали чугунной бабой: пошел да пошел! Вся деревня – у плотины: известно, где парни, там и девки. С самого начала задумка была: над плотиной площадку для гульбищ соорудить. Ну, тут девки каждую плаху на ощупь – чтоб без сучка, без задоринки. А ребята, при девках- то из кожи лезли: и перила резные сделали, и подъемник плотинной задвижки хитроумный. Вот Шурка, бабка-то твоя дедушку-то прямо у плотины и окрутила. Некогда ему было, дак наш благочинный, отец Василий пришел прямо на стройку. От топора дедушкины-то руки оторвал, да с бабушкиными-то и соединил. Обвел их вокруг плотины да и благословил.» Мужики засмеялись, начали подтрунивать над Шуркой, а Александр Федорович закончил: «Вот так, под песни да скоморошины и плотину поставили: людям на радость и загляденье, а нам мастерам в удовольствие...»

Добавлю, что плотина была пешеходная, содержалась в чистоте и по ней строжайше было запрещено проезжать на лошадях.

После коллективизации руководство колхоза «Гигант», чтобы не ездить лишние метры до моста, разрешило проезд по плотине не только конных повозок, но и тракторов... Плотины я уже не застал, на ее месте возле берегов ровными рядами, как солдаты в строю, стояли сваи, забитые нашими дедами.

Душевные связи, налаженные миром, выдерживали испытание и временем, и расстоянием. Мой однодеревенец И.М. Ионин, воевавший в империалистическую войну, помню, рассказывал: «Я ведь, паря, удалый был, хваткий. Командир нашей роты часто мне говаривал: «Вот, Иван Михайлович, кончится война, обязательно заберу тебя в Москву, устроим тебя в наш торговый дом приказчиком, а там собственное дело поможем завести». «Нет, ваше благородие, поеду я домой и вас к себе приглашаю. Запрягем мы с вами коней в телегу, насадим баб, девок, да с писнями в поле, на работу». Чувство единения с соседями, миром прорастало в душе самыми глубинными корнями.

Уже в начале 60-х годов, когда нищие колхозы начали присоединяться к совхозам, многие колхозники, в том числе и моя бабушка К. А. Ергина, противились этому. Видимо, все еще лелеяли в душе надежду вернуть утраченные ценности. А когда в середине 60-х годов Таловка (вечная ей память) попала в число неперспективных и начала разъезжаться, то надо было видеть, с каким надрывным горем и слезами оставшиеся жители провожали каждую семью. Это был плач по общему разоренному гнезду. Тот, кто не прошел через эти потрясения, окончательно испепелившими крестьянскую душу, тот всего этого может не понять, а кто прошел, тому нечего рассказывать.

Нет, не могу я вслед за академиком Абалкиным назвать своих предков, своих трудолюбивых земляков-сибиряков ленивыми и инфантильными, не заслужили они такого поношения. Но вместе с Н.М. Ядринцевым – нашим «сибирским Радищевым» скажу: «Все, что мог сделать русский человек в Сибири, он сделал это с необыкновенной энергией, и результаты трудов его достойны удивления по своей громадности...»

Да неужели не видит уважаемый академик, что все мы сегодня духовно и нравственно контужены? Наши прадеды, деды и отцы стали жертвами чудовищных экспериментов, а нас самих, лишив памяти, то налогами, то планами, то всяческими запретами низвели до существ, которые ни во что не верят.

И эту беду народа академик сознательно или бессознательно превратил в его вину, забыв к тому же, что и сам последние десятилетия активно помогал загонять болезнь все дальше внутрь.

Для чего пишу эти строки? Не для того, конечно, чтобы еще раз умилиться: ах, как хорошо жили! Ах, какой был в деревне лад! Для того пишу, чтобы нам для будущего из прошлого взять все то, что выдержало испытание временем. Для того, чтобы еще раз сказать: пришла пора косить траву забвения, пора пахать и выбивать спрессованные десятилетиями корни дурелома, пора возделывать почву, на которой нынешнее поколение, опираясь на народные традиции и культуру, заложит основу будущего миропорядка. Только через него мы сможем взлелеять и выпестовать новый росток – нового человека, возродить в крестьянине крестьянское, а если смотреть шире, то и в человеке – человеческое.

Без этого не сработают никакие многомиллионные вложения, никакая, пусть даже и сверхновейшая техника и технология, никакая организационная перестройка.

Только через миропорядок можно привить любовь к малой Родине и сыновнее почтение к Родине большой.

Только опираясь на корневые народные традиции, можно воспитать человека, который сможет понять и осознать свою ответственность перед другими малыми и большими народами страны.

Кто этим будет заниматься? Мы все, но в первую очередь (подавая добрый пример) те, кто поставлен этот миропорядок устанавливать, утверждать и соблюдать, как это уже много лет делают Гурушкин Петр Андреевич из деревни Вознесенки, что в Сладковском районе, Сартаков Тимофей Спиридонович из Быструхи Абатского района.

Если стараниями одиночек в этих деревнях наведен относительный порядок, то можно быть уверенным: когда за дело возьмутся все, и каждый «займется чисткой сараев» (вспоминая незабвенного булгаковского Филлипа Филлиповича), то и будет дано начало ладу.

НО ЧИСТКОЙ ПОВСЕДНЕВНОЙ! Тогда сами собой канут в Лету судорожные трудовые праздники сел, деревень и улиц с их обязательными трафаретными казенными табличками: «Дом образцового порядка», потому, что наступит вечный праздник труда с общим повсеместным порядком.

Порядок в доме, порядок во дворе, порядок на улице, порядок в селе – порядок в голове!



    1990 г.




ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ ВЫБИРАЮТ


«Нет, судите наги народ не по тому, что

он есть, а по тому, чем желал бы стать.

А идеалы его сильны и святы, и они-то и

спасли его в века мучений».

    Ф. М. Достоевский


1.

КАК МЫ ДОШЛИ до жизни такой? Что нас ждет впереди? Как устроить нашу жизнь, в которой бы нашлось место правде, справедливости, доброте, незлобливости, нестяжательности? Думаю, эти и подобные им вопросы каждого из нас тревожат ежедневно.

Все мы понимаем, что живем в сложный, переломный момент истории нашего государства, который определит пути его развития, а значит, и нашу с вами судьбу, наших потомков на годы и годы вперед. Поэтому не искать ответов на поставленные вопросы, не влиять на развитие событий мы не имеем права. В противном случае судьба в очередной раз будет тащить и насиловать нас.

Хорошо помню послевоенную деревню. Главное впечатление тех лет – беспросветная нищета. На окнах в избах и горницах – ни штор, ни занавесок. Голые, застланные досками кровати, голые столы, стены и полы. Все, что можно было перешить в юбки, кофты, штаны, лопотины, уже давно перешито. Подрастающее поколение пело под гармонь, а чаще под балалайку: «Людям радость да веселье, а нам всё шапки из мешков... Да-да, шапки, юбки и штаны из мешков носили многие сельские дамы и кавалеры..."

И вечные разговоры о еде:  кто что варил, да кто из чего хлеб лепил. Хлеб – это так, для красного словца. Чаще всего стряпали его из отходов с примесью картошки, сухого толченого боярышного листа, березовой коры...

Но и из этой безысходности в какие-то особо отчаянные моменты нет-нет, да и прорывалось: «Колхозники – бедны пташечки, получили полетаю по две чашечки...»; «Всю пшеницу за границу – нам кино да радио (радио в нашей деревне, между прочим, тоже не было). Всю мякину переели, даже ж ... на диво!» Бывало, за такие отчебучки давали принудиловку не только взрослым, но и подросткам...

Вечная забота – где взять деньги для уплаты налогов государству. Денег не было, но платили. Спасали в этом случае огород и коровенка. Продавали картошку, скапливали маслица, несли на базар... Но ведь были еще и натуральные налоги. От той же коровы надо было безвозмездно отнести на местную молоканку триста литров молока, сдать государству 48 килограммов мяса, сто яиц, несколько килограммов шерсти. Натуральный этот налог доводился до каждого хозяина. Неважно, были у него скот и птица или на подворье «хоть шаром покати». Не рассчитался с государством – принудиловка!

И ежегодные государственные «добровольные» займы. Здесь каждому «добровольцу» приходилось вести противоборство с комиссией, состоящей из здоровых мужиков, которые в положенное время ели, пили, уходили по очереди отдыхать, а «доброхоты» были лишены всего этого. «Вот подпишись на триста рублей (а уж кому на сколько, определялось заранее) и пойдешь домой». Подписывали, а куда денешься?..

И работа, работа, работа – «от солнышка до месяца». Работа под жестким прессом председателей-надсмотрщиков, большей частью людей чужих, приезжих. В нашем колхозе «Гигант» вершителем женских судеб, царем и богом в одном лице был С. Вешкурцев. По утрам у нерасторопных хозяек заливал он печи водой, а их самих буквально выпинывал на работу. Сопротивлявшихся травил собакой и понужал плетью. Долгое время я думал, что нашему колхозу просто не повезло на председателя. Но позднее узнал, что и в соседнем селе Скородумском председатель М. Андреев действовал такими же методами. Значит, не повезло не нам одним?..

Отметим еще такую деталь: в 1947 году была проведена денежная реформа. Одновременно отменялась карточная система. Вместо прежних цен – низких пайковых и высоких коммерческих – вводились единые розничные. С этого момента начинается поэтапное снижение цен на продовольственные и промышленные товары (в 1947 году они были выше уровня 1940-го – в 3,2 раза). Жизнь в городе постепенно налаживалась. Деревню же еще почти целое десятилетие после войны жали и давили, морили голодом и истязали.

У этого социалистического выбора было лицо зверя, вымогателя и садиста. Уточним – это был сталинский социалистический выбор.


2.

После смерти «отца всех народов» к правящей верхушке пришло осознание существующих реалий. К 1953 году в разоренной войной стране темпы прироста сельхозпродукции составляли всего около двух процентов в год. Продовольствия катастрофически не хватало. В этот момент и была предпринята попытка реформы сельского хозяйства (сентябрьский Пленум ЦК КПСС 1953 года). Она предусматривала улучшение технического оснащения отрасли, сокращение изъятия не только необходимого, но и прибавочного продукта в колхозах и совхозах, отмену продовольственного налога с личных подсобных хозяйств, освоение целинных и залежных земель в восточных районах страны, всколыхнувшее народ. Благодаря целине, пожалуй, впервые за годы Советской власти в сельском жителе начали узнавать полноправного члена общества.

С положения раба крестьянин постепенно стал переходить на положение поденщика. Он стал получать на заработанный трудодень натуральную плату – в основном зерно, а колхозы побогаче стали платить и деньгами. Кроме того, ему было разрешено в довольно широких пределах заниматься личным подсобным хозяйством и использовать полученную продукцию в своих интересах.

В нашей деревне крестьянские дворцы быстро пополнялись живностью. Наиболее усердные хозяева завели по две, а то и по три коровы, по три-четыре овцематки со шлейфом молодняка, свиней. По вечерам к крестьянским дворам собирались табунки гусей, уток и индеек.

Разрешалось обрабатывать до половины гектара земли.

Появились и первые новостройки – дома, стайки, бани. Хозяйство приводилось в порядок. На окнах домов в обрамлении тюлевых штор заалели традиционные герани и бальзамины, стыдливая нагота кроватей прикрывалась пуховыми перинами и горками подушек, на полах запестрели домотканые половики, а на столах – радужные скатерти...

Ветер перемен подул в паруса реформы, и тогда казалось, что еще чуть-чуть, еще шаг – другой вперед, и придет осознание необходимости окончательного раскрепощения крестьянина, предоставления ему права хозяина. И он, озабоченный тревогой и маятой о завтрашнем дне, подчиняясь инстинкту самосохранения, превратит нашу землю в цветущий сад... Но в доверии человеку было отказано вновь так же, как в инициативе и смекалке, замешанных на его личном интересе. Важнейшее свойство личности (и едва ли не единственный источник хозяйственной инициативы) оказалось затоптанным.

Вместо вполне понятных и столь необходимых конкретных мер первая волна успеха дала другие ростки: «Ша! Перегоним США!»; «Ну, держись, корова, из штата Айова!» и прочее, и прочее...

Вместо дела едва ли не каждодневные нововведения, лихорадившие колхозы и совхозы. Чего только стоила сельскому хозяйству ликвидация посевов многолетних трав! А идея посевов кукурузы, доведенная до абсурда! Впрочем, без последнего не обходилось и не обходится любое, пусть даже самое благое начинание в нашем многострадальном Отечестве.

На фоне этого пропагандистского бума и очередных кампаний шла реорганизация за реорганизацией. Мелкие колхозы объединяли в крупные. Соображение было простым: слабого объединить с сильным. Помню, как наших таловчан, так и не добившись их согласия, «слили» со сплываевцами и архангельцами. Так образовалась новая сельхозартель имени Ленина. Только успели объединиться, как крепкие колхозы потребовали продать им технику. Существующая система обслуживания колхозов через МТС их не устраивала, она сдерживала хозяйственную инициативу. Это был правильный шаг, но только для сильных. А сколько их было в стране?.. Технику продали хозяйствам по первоначальной стоимости. Нищим колхозам, начавшим было поправляться, это оказалось не по карману. Тогда государство милосердно надело на них долговые гири, и они, пуская пузыри, пошли ко дну.

Успех реформы был возможен только при предоставлении колхозам и совхозам полной самостоятельности в рамках всемерного развития товарно-денежных отношений. При условии снятия всяческих пут и ограничений, сковывающих инициативу как трудовых коллективов, так и отдельных работников.

На практике же все было подчинено партийному диктату. Буквально все стороны хозяйственной деятельности были строго регламентированы. Помнится, году в 1956 наши таловчане поставили перед правлением колхоза вопрос о выдаче хотя бы по сто граммов на трудодень только что обмолоченной ржи. Правление пошло на встречу и распределило по сот пятьдесят граммов зерна на трудодень. В результате уже свой доморощенный председатель Г.И. Ионин был арестован, а колхозников заставили вернуть зерно на склад. Нарушать «первую заповедь» земледельца не разрешалось никому.

Координировавшие развитие социалистической системы партийные структуры действовали решительно и быстро. «По требованию трудящихся» новоявленным «куркулям» сделали очередную резекцию: отхватили более двух третей огорода, на дворе оставили по корове и овечке. Миллионы голов крупного рогатого скота и овец, сотни тысяч свиней были пущены под нож. Под ударами топора рухнули сотни тысяч гектаров виноградников и садов. Со слезами на глазах и ожесточением в сердце рушил крестьянин созданное своими руками хозяйство. «Так надо! – было объявлено с самой высокой трибуны. – Потому, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Глава государства Никита Хрущев был настолько уверен в этом, что обнародовал конкретную дату наступления эры счастья на шестой части земли – 1980 год.

1961 год для селянина стал еще одним событием – было официально отменено крепостное право, установленное 30 лет назад революционными законами. Почти половина населения страны, приписанная к колхозам вместе с продуктивным и рабочим скотом, машинами, орудиями, получила право гражданства, им стали выдавать паспорта.

Было в этом заявлении о Светлом Будущем многое от детской непосредственности, хвастливости и самонадеянности взрослого человека, никогда не державшего в руках ничего тяжелее ложки. Народ прореагировал на него дружным смехом и серией анекдотов.

Тем не менее тысячеголосая пропаганда разносила: «В светлое будущее в грязных фуфайках и измазанных навозом сапогах не пустят». Да, не очень-то хотелось устроителям новой жизни брать с собой в светлое будущее сиволапого мужика, да вот беда: оказывается, даже у самых идейных тоже дыра во рту есть. Поэтому и приходилось ломать, раздирать и перекраивать его натуру по писанным новыми апостолами канонам: «В него должны войти только образованные и культурные... У вас сейчас будет больше свободного времени... Город и деревня будут сближены по уровню жизни...»

Конечно, кое-кто взялся за самообразование, а большинство – за рюмку, так как дальше деклараций дело не пошло...

Всякая конечная идея приходит к своему логическому завершению. И уже в начале 60-х годов темпы прироста сельхозпродукции вновь упали до двух процентов. Иначе и не могло быть: одни резервы исчерпали, а другие придушили...

В 1963 году проявились кризисные явления, и впервые в истории наше государство вынуждено было закупить зерно за границей.

В этот момент доля сельского хозяйства в валовом продукте государства достигла 32 процентов, а доля потребления была чуть выше 10.

Этот социалистический выбор проявил себя в трех ипостасях: фантаста-мечтателя, реформатора-дилетанта и цербера-охранителя сложившихся устоев. Уточним: это был выбор партократии.


3.

Октябрьский (1964 год) Пленум ЦК покончил с «эпохой волюнтаризма» и выразил «непреклонную волю партии строго соблюдать и развивать ленинские нормы партийной жизни и принципы руководства».

Первым секретарем ЦК КПСС был избран Леонид Брежнев. Уже в марте 1965 года он выступил с докладом о новой экономической политике в деревне. В ее основу была положена программа интенсификации сельского хозяйства с упором на «трех китов»: комплексную механизацию, химизацию и мелиорацию.

Решением Пленума были изменены пропорции в распределении прибавочного продукта. Доля селян в его потреблении должна была возрасти с 10 до 16 процентов. Были установлены твердые пятилетние планы продажи государству сельхозпродукции с разбивкой по годам.

Помню, с каким подъемом и большими надеждами (в то время я работал главным экономистом совхоза) мы, специалисты, верстали этот план, выверяя каждую цифру. За проданную сверх плана продукцию государство установило 50-процентную надбавку к ценам реализации. С колхозов списали 2,2 миллиарда рублей давивших их долгов.

На седьмую пятилетку сельскому хозяйству выделялось 48,2 миллиарда рублей капвложений. Большая их часть направлялась на развитие мелиорации, химизации и комплексной механизации производства.

Этот процесс, направленный на ускоренное развитие сельского хозяйства, сопровождался очередными реорганизациями как в партии, так и в хозяйственных структурах. Были объединены сельскохозяйственные и промышленные обкомы, разъединенные во «времена волюнтаризма», упразднены совнархозы, создание которых было признано ошибочным.

Центральным ведомствам были возвращены ранее отобранные функции, и они в целях самосохранения стали репродуцировать все новые и новые образования. Укрепляясь, многоглавая гидра начала распространять все большее влияние на все стороны жизни нашего общества.

В 1966–1970 годах среднегодовой темп прироста валовой продукции сельского хозяйства достиг четырех процентов. Это была ответная реакция на ослабление экономического пресса и очередную инъекцию капиталовложений. Но поддержать и развить эту тенденцию не удалось. Начиная с 1971 года темпы прироста сельхозпродукции начинают падать.

Причины кроются, в первую очередь, в необоснованной политике капиталовложений. К середине 60-х годов в недрах ведомственных бюрократических структур родилась идея перебазирования «неперспективных деревень» на центральные усадьбы колхозов и совхозов. Этот гипертрофированный замысел был выдвинут в ответ на программное требование: «Идти все дальше по пути сближения материальных и культурно-бытовых условий жизни города и деревни...»

Так под флагом концентрации производства был запущен каток, который безглазо проутюжил сельские веси. Под ним впоследствии рухнули и были затоптаны в черноземы, подзолы и суглинки тысячи сибирских деревень. Не буду утруждать перечислением многочисленных фактов, скажу лишь, что только в Вагайском районе с 1965 года за четверть века с лица земли исчезло более 169 сел и деревень.

Не стало и деревни Таловки в Исетском районе (вечная ей память!), жители ее, как и многих других селений, разъехались по всему белу свету.

По разору, экономическому ущербу эту акцию едва ли можно сравнить с каким-либо из вражеских нашествий, многократно случавшихся за многовековую историю нашего государства.

В целом по стране многие миллионы гектаров пашни, сенокосов и пастбищ постепенно выпадали из сельхозоборота. Потеря их возмещалась за счет мелиорации. Но вновь осваиваемые земли были, как правило, малопродуктивными. Для их освоения нужны были специальная техника, способная работать в переувлажненных условиях, и минеральные удобрения. Первых так и не создали, а вторые до этих земель не доходили. Так многие десятки миллиардов народных рублей были закопаны в торфяники Нечерноземья, не дав должной отдачи.

К тому же, в 1966 году колхозы, как и совхозы, были переведены на гарантированную оплату труда, основанную на тарифной системе. Этим актом сельский труженик окончательно превращался в работника-поденщика.

Следовательно, как и в 50-х годах, в новой попытке реформы сельского хозяйства не нашлось места человеку с его интересами и инициативой, хотя декларации о его заинтересованности сыпались как из рога изобилия.

В этот период, впервые после 20-х годов, вновь вспомнили о хозяйственном расчете, о внедрении его во внутрихозяйственных структурах. Велась пропаганда за создание безнарядных звеньев в растениеводстве и животноводстве с оплатой по расценкам за конечную продукцию, так как уже в то время понималась вся пагубность поденной (сдельной) оплаты труда.

И создавались звенья, бригады, которые тут же распадались, так как конечный результат (низкая продуктивность, расценки, рассчитанные, исходя из тарифа и небольших доплат, – 15–20% за аккорд) не совпадал с пропагандистским клише.

И внедрялся внутрихозяйственный расчет: доводились до бригад и ферм хозрасчетные задания по выпуску продукции и лимитам затрат. Проводились балансовые комиссии по итогам работы за месяц, квартал, год, но поощрять работников было нечем, так как из-за недостатка средств производства планы чаще не выполнялись. Доплаты же за сбереженные ресурсы были столь мизерными, что никакого желания экономить не вызывали. Да и другое понятно: работник, отторгнутый от средства производства, превращенный в поденщика, не мог быть рачительным. Его задача была другой: поменьше вложить своего труда и побольше урвать.

Противоречия, заложенные в самом главном звене производства «человек – работник», проявлялись и этажом выше – на уровне «предприятие – коллектив». Хозяйственник понял: чем выше темп производства, тем тебе будет больше план, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И он приспособился: начал всеми правдами и неправдами занижать планы, одновременно стараясь побольше заполучить под них материальных ресурсов и денежных средств.

Интересы предприятия-коллектива и человека-работника совпали. Это привело к роковым последствиям. Именно в этот период проявилась опасная тенденция: темпы прироста заработной платы стали превышать темпы роста производительности труда. С седьмой пятилетки мы начали усиленно проедать «тятину худобышку».

Рваческие настроения постепенно пропитывали все уровни и сферы нашей жизни. Они привели к вседозволенности и безответственности, начала быстро наращивать мышцы теневая экономика.

В этих условиях партия все больше и больше теряла авторитет, а вместе с ним и контроль над всеми сферами жизнедеятельности огромного государства.

На самых верхних этажах власти бойко и сноровисто орудовали министерства и ведомства. Каждое из них энергично тянуло ресурсное и финансовое одеяло на себя. Планирование от достигнутого подстегивало экономический разбой, а использование в качестве критерия оценки работы пресловутого вала отключало действие всех экономических законов и ставило весь процесс производства с ног на голову. По валу пятилетние и годовые планы выполнялись, а по выпуску реальной продукции срывались. Ни одно задание пятилеток, начиная с шестой, не было выполнено полностью. Поэтому на рубль национального дохода с каждым годом производилось все меньше и меньше предметов потребления. В 1985 г. их было выпущено меньше, чем в 1965 г., вдвое и вчетверо меньше по сравнению с 1950 г.

Аппетиты ведомств росли неудержимо. И по мере того, как ослаблялось давление партийного пресса, все сильнее и жестче давил пресс ведомственный. К середине 70-х годов ведомства окончательно вышли из-под контроля партийной власти. Теперь они уже сами «заказывали музыку».

Ярким тому примером может служить мелиоративное ведомство, сосредоточившее в своих руках всю полноту власти. Оно заказывало самому себе разработку проектов (разумеется, тех, что сулили баснословные капвложения), осуществляло их экспертизу, вело строительство, контролировало его ход и качество и ... принимало объекты. Финансовый дождь обильно изливался на мелиоративную «ниву» из кармана самого министерства. Как говорится, дальше некуда – приехали.

В 1981 и 1982 годах темпы прироста сельхозпродукции фактически сравнялись с темпами прироста населения. Надо было что-то предпринимать. И к жизни была вызвана Продовольственная программа. В средствах массовой информации она подавалась как панацея, призванная решить проблему улучшения структуры питания простого советского человека. На самом же деле была предпринята очередная попытка ограничить всевластие вконец распоясавшихся ведомств и хоть как-то реанимировать анахронистскую гетерогенную структуру управления экономикой.

До всех министерств и ведомств, связанных с сельским хозяйством как напрямую, так и опосредованно, были доведены конкретные задания по реализации программы. После ее утверждения в Верховном Совете она приняла силу Закона. Но исполнять его ведомства не спешили. Уже через два года стало ясно, что из этой широко разрекламированной затеи вышел очередной «пшик".

У этого социалистического выбора было лицо демагога и рвача с очень развитым хватательным рефлексом. Уточним: это был социалистический выбор ведомств-монополистов и мафиозных структур, решавших в этот период проблему первоначального накопления капитала.


4.

После смерти К. Черненко за кулисами политической власти была проведена очередная передвижка декораций. На авансцене появился Михаил Горбачев и произнес сакраментальное – перестройка. И чтобы не подумали чего плохого, тут же добавил: «Я за социалистический выбор».

На скорую руку были определены ее задачи: научно-техническое обновление производства; достижение высшего мирового уровня производительности труда; совершенствование общественных отношений (и прежде всего экономических); осуществление глубинных перемен в сфере труда, материальных и духовных условий жизни советских людей; активизация системы политических и общественных институтов; развитие и углубление социалистической демократии и самоуправления народа.

Не кажется ли вам, читатель, что все это в недалеком прошлом мы уже усердно проходили? Вполне очевидно, что намеченная программа перестройки кроилась из потрепанных и затасканных лоскутьев. Нам предлагалось совершить новый виток по уже хорошо обкатанному кругу, немного подштукатурив и подретушировав изрядно пообветшавшее здание административно-командного социализма.

Для селян же перестройка началась борьбой с виноградниками и пьянством. Организаторам этой кампании корень всех проблем виделся именно в этом. Конечно, пьянство – зло! Но кто довел крестьянина до скотского состояния? Кто заставил его глушить и топить в стакане вина ту безысходность, которая мельничным жерновом висела на его шее?

Совершенствование экономических отношений (а именно сюда в первую очередь были нацелены стрелы перестройки) началось в сельском хозяйстве как всегда с реорганизации. На самом верхнем этаже управления был создан сверхмонстр – агропром, объединивший под своей крышей добрый десяток союзных министерств и ведомств. Это новое учреждение сосредоточило в своих руках все финансовые, трудовые и материальные ресурсы бывших союзных образований. По нисходящей реорганизация докатилась до областей и районов, где были созданы агропромышленные комитеты и объединения.

Реорганизация структуры управления АПК сопровождалась разработкой новой концепции развития сельского хозяйства. Вскоре экономическая наука, поднаторевшая в обосновании указаний высшего руководства, установила, что ничего лучше и новее хозрасчета придумать нельзя. Хозрасчет и только хозрасчет!

Сверху были спущены соответствующие циркуляры, и работа началась! Чиновникам в областных и районных структурах пришлось попотеть... Рожденный их усердием вихрь в один из весенних дней 1987 года вовлек в свое бешеное вращение и меня, сбросив на первом же витке в актовый зал областного АПК и поставив в анекдотическую ситуацию. А дело было так. Специальным письмом я был приглашен в агрокомитет на совещание по хозрасчету. Председательствующий в коротком выступлении, взяв, что называется, быка за рога, начал громить нерадивых уполномоченных; звучали слова: «В наше время, когда вся страна... отдельные товарищи не поняли важности и сложности момента... они злостно срывают задания по внедрению хозрасчета...» И посыпались фамилии, и среди них – моя! Вот те на: приехал за шерстью, а меня самого уже начали стричь. Позднее выяснилось, что «без меня меня женили», и сообщили об этом ровно через год при таких обстоятельствах.

Так я стал куратором по хозрасчету в совхозе «Песьяновский».

Не стану утруждать Вас, читатель, подробностями моего вхождения в «образ» уполномоченного, а перейду непосредственно к делу, полагая, что это прольет некоторый свет на общее состояние проблемы.

Выяснилось, что все наработки по внедрению хозрасчета в совхозе выполнены формально. Специалисты всех уровней не изучили и не разобрались с положением о внутрихозяйственном расчете, с рекомендациями по организации чековой формы контроля и взаиморасчетов (многие эти документы даже не читали). Они не знали своих функций в этой системе.

Хозрасчетные задания не стали документами, цементирующими новую форму организации производства, так как не отражали реальных процессов. Для их обоснования не было проведено предварительного анализа; технологические карты – основа расчетов материальных и трудовых затрат – были составлены с грубыми нарушениями, упущениями и изобиловали ошибками. Так, в них не были учтены затраты по внесению 27,5 тысячи тонн органики, лимиты по зарплате определены без дополнительной оплаты за продукцию, не включены доплаты и премии за качественно и в срок проведенные работы... В хозрасчетных заданиях не были доведены лимиты прочих затрат по статьям, так как поэлементный учет их в совхозе налажен не был, а разговор шел о сумме около пятисот тысяч рублей.

Итоги первого этапа внедрения хозрасчета были обнародованы на совещании, участниками которого стали специалисты, управляющие, бухгалтеры ферм, бригадиры хозрасчетных подразделений, рабочие. Были приглашены и представители Ишимского РАПО.

Не буду приводить изложения докладов всех выступивших. Остановлюсь лишь на одном моменте. В своем выступлении я обратил внимание на недостатки в организации внутрихозяйственного расчета с детальным разбором каждой позиции, а выступавшая в конце совещания начальник планово-экономической службы РАПО Л. Глазунова, видимо, в ответ на мои замечания заявила: «Вы не открыли нам глаза на эти упущения, мы о них знаем. Состояние с документацией, учетом во всех хозяйствах РАПО такое же, как и в «Песьяновском». Отметим для себя эту важную деталь, читатель.

На совещании был утвержден план устранения недостатков и упущений, намечены конкретные сроки его реализации. Уезжая из совхоза, договорились встретиться через месяц...

Через месяц я снова приехал в Песьяново. Что скрывать, я надеялся увидеть одухотворенные лица специалистов, с энтузиазмом разгребающих завалы равнодушия и бесхозяйственности. Но надежды мои были обмануты: от чего уехал, к тому и приехал.

Состоялся нелицеприятный разговор с руководством, в конце которого я предложил главному экономисту хозяйства помощь кафедры по решению конкретных проблем. В ответ же услышал вполне откровенное: «Ну чего нас понукать, взяли бы да сами и сделали». Поистине: «Ленцо, на яйцо!» – «А оно облуплено?» Других причин ничегонеделания, кроме безразличия и апатии к делу, которому служат такие специалисты, найти не могу. Известно: «Ленивому пятница – тяжелый день, суббота – потягота, воскресенье – недели поминовенье, понедельник – бездельник». Много ли сделаешь за оставшиеся дни?

Полагаю, что похожая ситуация из-за запущенности документации (вспомним признание Л. Глазуновой) привела к пассивному сопротивлению специалистов. В конечном итоге идея внедрения внутрихозяйственного расчета была дискредитирована не только в Ишимском РАПО, но и во многих других районах области и регионах страны.

Стали появляться соображения такого толка: «Все слишком сложно, рабочие не понимают всех тонкостей расчета доводимых лимитов затрат, у них нет интереса к работе, надо делать все проще. Ведь гениальное всегда просто, не правда ли?» – «Так-то оно так, да как?»

 - А надо сделать крестьян полностью самостоятельными. Пусть они сами определяют технологию и организацию производства, сами решают вопросы оплаты труда и несут ответственность за результаты хозяйственной деятельности.

 – Заманчиво, заманчиво, а что для этого надо сделать?

 – «Установить расчетные цены за производимую продукцию и заключить двухсторонний договор.

Так, на мой взгляд, прежде всего экономисты-практики вышли на идею арендных отношений в рамках колхозов и совхозов.

Но вот проблема: как выпестовать предпринимателей в полностью несвободных, связанных по рукам и ногам административными и экономическими путами колхозах и совхозах? Но, похоже, это никого не волновало.

Идея была быстро подхвачена повсеместно. А первый руководитель государства на встречах с народом уже говорил: «Процесс пошел, товарищи, перестройка набирает ход. Многие меня спрашивают, не приведет ли аренда к капитализму? Нет, не приведет – мы контролируем ситуацию. Я, как и вы все, за социалистический выбор...»

Чиновники всех рангов быстро озаботились и переключили всю свою недюжинную энергию на решение новой задачи. Оживилось на этот раз и руководство сельхозпредприятий. Специалисты с неожиданной энергией принялись за новое дело и с большой сноровкой начали набрасывать удавку на шею новоявленных «арендаторов».

Кто же он, арендатор? Да откройте любой словарь, содержащий определение этого понятия, и вы прочтете: арендатор – это человек, взявший на определенный срок имущество (землю, помещения, технику) за определенную плату с правом пользования им по собственному усмотрению.

Добавим: это предприниматель, ведущий собственное дело и имеющий счет в банке со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Думаю, не надо доказывать с пеной у рта, что наш новый крепостной «предприниматель» и «близко не лежал» с тем, данным в определении, классическим арендатором.

Возможно, оппоненты могут возразить, что ведь был и договор, в котором стороны обязались: одна – передать землю, помещения, технику, скот, а другая – вырастить, надоить и по рассчитанным экономистами ценам сдать продукцию в хозяйство. Да, все так. Но это был как раз тот случай, о котором говорят: «Формально правильно, а по существу – издевательство».

Нет, новые арендаторы хозяевами не стали. И производственную программу, и расчетные цены им диктовали экономисты хозяйств. Понятно, что отстаивали они в первую очередь свои интересы, стараясь за счет более интенсивного труда новых подвижников заштопать финансовые прорехи колхозов и совхозов.

Судьба же рабочего человека их волновала в том плане, чтобы он не зарабатывал слишком много. Когда же по недомыслию экономиста крестьянин зарабатывал не только на хлеб насущный, начиналась канитель, распутать которую для него было сложно. Слабохарактерный сдавался, а «твердолобый» шел напролом и доводил дело до суда. Суд же чаще всего принимал сторону ответчика...

Уравнивало новоявленных арендодателей и арендаторов одно: и те, и другие были заложниками системы, ее подневольными исполнителями. Тут уж, как говорится, «не до жиру, быть бы живу», скорее бы «работу с плеч, да и на печь».

В общем, работа по арендизации сельского хозяйства, начатая без законов об аренде, собственности и земле, без надежного механизма экономических взаимоотношений между заинтересованными сторонами, без продуманной системы налогообложения вылилась в очередную кампанию. Да к тому же союзное правительство поддавало жару, пощелкивая финансовым бичом: с хозяйств, перешедших на аренду, были списаны долги. Проблем не стало – большинство убыточных колхозов записались в арендодатели...

Когда стало ясно, что и аренда в рамках нищих и зависимых хозяйств продовольственной проблемы не решит, была подхвачена новая идея, подспудно витавшая в умах с начала перестройки, – опора на фермерские хозяйства. Нашелся и первый фермер – «архангельский мужик» Н. Сивков. Он стал героем очерков и статей, которые печатались в столичных и местных газетах, в толстых и тонких журналах. Писатель А. Стреляный сработал об архангельском мужике сценарий и снял документальный фильм.

Процесс, как теперь говорят, пошел... Сегодня в нашей области действует фермерская ассоциация, насчитывающая в своих рядах свыше пятисот крестьянских хозяйств. На каждые три хозяйства приходилось по трактору, некоторые имеют и автомобили, большинству же приходится довольствоваться пока лошадкой.

Более завидное положение на фермах, созданных бывшими руководителями партийных и хозяйственных структур, которые рванули назад к частной собственности года три назад. Они сумели и земельку отхватить пожирнее, да не по паю, а полной мерой – сколько душа захотела и рука загребла. И тракторы у них есть, и сельхозмашины, и автомобили, и кредиты они сумели заполучить приличные...

Этим первым пятистам сельским хозяевам жарко дышат в затылок еще около полутора тысячи селян и горожан – тех, кто уже сегодня страстно мечтает о собственном деле, но реализовать свои желания не может. Они оказались в положении куриц, которых петух созвал на очередную съедобную находку...

А кто за ними? Думаю, те, которые выжидают, размышляют: "А не заберут ли завтра все назад, если я сегодня…" Но таких немного. Большинство же сегодня, на мой взгляд, в силу разных причин не хотят и не могут быть хозяевами.

Если верить статистике, то фермеры в 1991 году сработали лучше коллективных хозяйств. В структуре валовой продукции сельского хозяйства области их удельный вес составил около полутора процентов при одном проценте закрепленной за ними пашни.

«Ну и что, – скажет иной читатель, – продовольственную проблему это не решило. Продуктов в магазинах нет». И окажется прав, ибо неразрешима эта проблема и завтра, если добровольный выбор формы собственности не будет базироваться на принципе постепенности, подкрепленной системой законов, регламентирующих правовое положение крестьянина как вполне свободного товаропроизводителя при обязательном условии – постоянной целенаправленной экономической поддержке его государством.

Успех может быть только там, «...где землевладельцу дана совершенная свобода действий... и где, наконец, есть полная уверенность, что оседлость и приобретенное временем и трудом имущество останутся непременным потомственным наследством не в ином, а в его роду, и никакое самовластье не может лишить поселянина этих прав», – так писал в начале прошлого века Барклай-де-Толли, человек насквозь военный.

Главный же прораб перестройки в конце ноября 1991 года в своей поездке по Кыргызстану в разговоре с доярками машиноиспытательной станции обронил: «А может, и надо им дать (колхозам и совхозам. – _М.О_.) такую возможность, раскрепостив их полностью, освободить их в действиях, вот тогда и решать окончательно, смогут ли они накормить страну». Возникает навязчивая мысль – пластинку заело. Игла шаркает и шаркает по одной и той же бороздке...

Жаль, очень жаль, что зачинатель перемен в нашем государстве так и не смог для себя решить главного, вопроса – дать ли крестьянам свободу. Но, как говорится, не он первый... Стричь и доить крестьянина во имя светлого будущего и всяких других химер – дело привычное, освященное многолетним опытом социалистического строительства. Переступить же через собственную натуру дано не каждому, ибо слаб человек. Но в силу этого и хитер...

Михаил Горбачев: кто он? Революционер нового типа, реформатор, не решившийся порвать проржавевшие обручи системы, пленник коммунистических идей или двуликий Янус? Пока ясно одно: личность сошедшего с вершин отечественного Олимпа первого Президента СССР неоднозначна. Время и история прорисуют его политический портрет в деталях.

Но уже и сегодня политологи всех мастей начинают набрасывать краски на еще не натянутый холст. В телепередаче «Красный квадрат» 12 января с. г. один из них утверждал: «В узком кругу М. Горбачев еще в 1988 году с издевкой восклицал: «О чем вы говорите? Какой социалистический выбор!» Странно, если принять во внимание, что и после Фороса он клялся в преданности социалистическим идеалам.

Пока на крестьянине ставили очередные эксперименты, многие из новоявленных демократов, прожженных партократов и обретших легальный статус теневиков ринулись торговать страной и ее богатствами оптом и в розницу. На сомнительных сделках наживались огромные состояния. Из страны вывозилось все, что находило спрос «за бугром», все, что приносило валютные доходы. Министры и генералы в спешном порядке приватизировали государственные дачи. Растащиловка достигла беспредела... В одном из январских телевыступлений этого года Президент России Б. Ельцин говорил: с 1988 по 1990 год из государственных хранилищ исчезло в неизвестном направлении более двух тысяч тонн золота...

У этого социалистического выбора было лицо буриданова осла и простофили, любившего водить дружбу с алчущими добра его...

Уточним: это был выбор М. Горбачева и иже с ним.


5.

Широко известная на Западе конкурентная формула: «Пусть выживает сильнейший и погибнет слабейший!» – стала наконец-то актуальной и у нас. Об этом говорят специалисты и дилетанты, об этом говорит с телеэкрана министр сельского хозяйства России, а Президент Борис Ельцин Указом «О неотложных мерах по осуществлению земельной реформы в РСФСР» уже первого марта сего года одним решительным рывком вырвал подпитывающие дотационные трубки из ослабевшего организма лежачих колхозов и совхозов. Они отойдут в мир иной, приказав долго жить.

А что взамен? Судя по средствам массовой информации, большинство предложений сводится к одному: пусть лучше будет фермер – фермер нас накормит. При этом многие ссылаются на А. Чаянова, предложившего в 20-е годы свою модель развития аграрной экономики. Суть ее – опора на семейные хозяйства и их вертикальную интеграцию с различными кооперативами и агрообъединениями. Но современные последователи Александра Васильевича забывают, что на дворе сегодня 90-е годы и основы развития ферм в массовом масштабе просто нет.

Во-первых, по своему составу современная сельская семья, как правило, малочисленна и производственных задач одна решить не сможет. Во-вторых, не только не существует структур, с которыми по вертикали могли бы кооперироваться семейные крестьянские хозяйства, но создание их в обозримом будущем весьма проблематично. Сила же А. Чаянова и его единомышленников как раз и состояла в том, что они исходили не из умозрительных теорий или желаемого, а из реалий нэповской России, где в то время три четверти хозяйств состояли в кооперативах.

В-третьих, нет достаточной ресурсной базы для ведения производства. Фондо- и энерговооруженность крестьянина-единоличника смехотворна. Когда заходит разговор на эту тему, у меня перед глазами сразу встает фотоснимок, помещенный на первой полосе еженедельника «Московские новости». На нем был изображен все тот же Н. Сивков, налегавший на однолемешный плуг времен последнего российского императора, который тащил... трактор «Беларусь». Надпись под снимком была примерно такого содержания: наконец- то средства производства оказались в руках крестьянина!

Не знаю, чего тут больше: иронии или злорадства.

В-четвертых, финансовые затруднения не позволят в полной мере воспользоваться передовой техникой и прогрессивной технологией, а это значит, что нельзя будет рассчитывать на высокую эффективность труда. Сможет ли крестьянин в этих условиях долгие годы работать по 17–18 часов в сутки?

В-пятых, неразрешимость проблемы создания стабильной социальной инфраструктуры для новых единодворцев. И главное в этом узле- строительство жилья и дорог. А детские проблемы?..

В-шестых, для того, чтобы семейная ферма крепко встала на ноги, потребуется сегодня как минимум четыре – пять миллионов рублей. Здесь сразу возникает проблема – где крестьянину взять деньги? Ведь нет ни земельных, ни коммерческих банков, которые обслуживали бы аграрный сектор экономики. Поможет государство? Допустим. Но под какие проценты? Когда крестьянин может вернуть свой долг? Вопросы эти вполне обоснованно может задать каждый налогоплательщик, учитывая сегодняшнюю финансовую ситуацию.

Посудите сами: ферма в пятьдесят гектаров сельхозугодий сегодня в лучшем случае способна произвести продукции на 250–300 тысяч рублей (для одной семьи вроде бы неплохо), но из этой суммы надо вернуть на расширенной основе в производство не менее 200–250 тысяч рублей, внести средства в страховые платежи, заплатить (пусть пока и льготные) налоги, удовлетворить свои потребности... Что же остается? Сами понимаете – немного.

Есть у этой проблемы и оборотная сторона. Сегодня в сельском хозяйстве России нет тех 25 миллионов мелких крестьянских хозяйств, что были во времена А. Чаянова, а есть около тридцати тысяч колхозов, совхозов и межхозяйственных объединений. Есть тысячи предприятий, производящих сельхозпродукцию на промышленной основе. Многие из них ни в чем не уступают лучшим агрофирмам Запада. И никакое фермерское хозяйство не сравнится с ними по производительности труда.

Что касается вчерашних и нынешних коллективных хозяйств, то, конечно, это анахронизм. Но порожден он не селянами, а тоталитарной монополистической системой, превратившей крестьянина в рабочее быдло, которому выдавали по нормам корм и без норм – поило.

Но это совсем не значит, что на коллективных хозяйствах нужно поставить крест. У коллективного производства множество разнообразных проявлений. Мало кто сегодня слышал об израильских кибуцах. Но ведь это наши несостоявшиеся коммуны! И созданы они выходцами из России. По признанию американцев, кибуцы производительнее фермерских хозяйств. Достаточно сказать, что средний уровень продуктивности коров в них составляет 12 тысяч килограммов в год.

Если поискать, то в наших отечественных «палестинах» мы найдем множество ярких примеров высокоэффективного коллективного труда.

Учитываем ли мы в припадке очередной эйфории эти объективные данности? Нет, мы, закрыв глаза и стиснув зубы, хороним в руинах развалившегося государства и все то положительное, что сумели создать своим талантом и трудом лучшие представители крестьянства.

Думаю, что в нынешних условиях и А. Чаянов, как реалист, пересмотрел бы свой взгляд на перспективу развития аграрного сектора экономики. Тем более, что он никогда не был апологетом (как выставляют его в нашей стране и за рубежом) малых форм организации крестьянского труда. Он отдавал приоритет комбинированию самых различных форм хозяйствования – в этом суть его идей. На словах сверхновые «Демороссы» тоже за многообразие, но куда деться от преследующего: «Добровольно, но до первого марта».

А из сельской глубинки тем временем уже доносятся тревожное мычание коров, разгоняемых по подворьям, и звуки затачиваемых ножей... От сплошной коллективизации – к сплошной фермеризации, неужели еще и это придется пережить крестьянину?

Раньше наш народ говаривал: «Заторопка со спотычкой живут». «Не радуйся под гору – подъем круче». «Раз маху дашь – год не оправишься...» За этой крылатой мудростью века и века житейского опыта. Неужели и на этот раз он будет проигнорирован?

Но может и соединение разнообразных форм хозяйствования оказаться комбинацией из трех пальцев, если сельский товаропроизводитель останется всего лишь штифтом в общей системе производственных отношений и если он не сумеет реализовать свою выгоду. А для него самая выгодная выгода состоит в том, по выражению Ф.М. Достоевского, "чтобы по своей глупой воле пожить". «Глупая воля» – конечно, преувеличение, но в рыночной экономике свобода нужна как никогда. И нужны такие люди, которые сумеют ею воспользоваться с большей пользой для себя и для коллективов, которые они представляют.

Но вот беда: попытки закрепить в отношениях с крестьянином существующий статус-кво продолжаются и в условиях объявленных рыночных отношений. Глаза селянина, идущего по светлому пути к западной цивилизации, полны тоски и растерянности: рынок для него обернулся наглой и осатанелой мордой грабителя.

Новые демократы—лидеры рыночного необольшевизма через стихийный рынок вновь стригут и подбривают деревню «ценовыми ножницами», налогами и высокими процентными ставками за кредиты, превратив крестьян в новых двоедан (первые страдали за истинную веру, а эти – ради каких новых идей?), заставив их платить 56-процентный налог на приобретенные средства производства и реализуемую ими собственную продукцию. В дополнение к этому после второго января (за один месяц) цены на удобрения, средства защиты растений и животных, технику, стройматериалы возросли в 20–35 раз.

Когда же сам сельский товаропроизводитель делает робкую попытку поднять цены на свой продукт, то слышит дружное: «Куркуль проклятый, живоглот. Не сметь!»

При каких же условиях может быть реализована идея экономической самостоятельности крестьянина?

Во-первых, товаропроизводитель должен иметь свободу для использования принадлежащих ему или арендованных им производственных ресурсов; самостоятельно определять производственную программу; выбирать поставщиков и потребителей; назначать цены на продукцию; распоряжаться полученной прибылью, остающейся после уплаты налогов и других платежей.

Во-вторых, предприниматель должен нести экономическую ответственность за результаты хозяйственной деятельности. Причем она должна обеспечиваться как текущими доходами, так и личной собственностью, включая домашнее имущество.

В-третьих, необходимо свободное ценообразование, при котором уровень цен на сельхозпродукцию должен устанавливаться на рынке, балансируя спрос и предложение.

Если государство все-таки будет размещать заказы на производство отдельных видов продукции, то оно должно учитывать рыночную конъюнктуру. Цены должны не отталкивать, а привлекать производителей. Дело должно быть поставлено так, чтобы они боролись за право быть поставщиками государства.

В-четвертых, обязательное наличие конкуренции сельских товаропроизводителей. Только она сможет активизировать производство продукции, улучшить ее качество, снизить издержки и стабилизировать цены.

В-пятых, невмешательство органов государственной власти в производственную деятельность крестьян. У них должны быть лишь партнеры по хозяйственной деятельности, а отношения между ними будут экономическими по содержанию и договорными по форме.

Переход к рынку означает отказ от господства вертикальных и постепенное смещение к горизонтальным экономическим связям товаропроизводителей.

Но это совершенно не значит, что роль государства в управлении сельхозпроизводством должна быть сведена к нулю. Экономическая роль государства в условиях рынка важна и необходима. Оно должно определять общие «правила игры» на рынке, стратегию развития производства в целом и развития отдельных регионов, осуществлять проекты и программы, имеющие общегосударственное значение, поддерживать хилые, но позарез нужные производства.

Только при соблюдении указанных условий будут созданы реальные предпосылки для активизации производственной деятельности сельских товаропроизводителей. Только при этом может быть реализована идея мобилизации личной инициативы человека.

Многие сегодня говорят и пишут: «Альтернативы рынку нет». Едва ли этот тезис можно оспорить, но у нас должна быть своя логика рыночного развития. Нет экономики вообще, а есть экономика конкретной страны. У нас часто рассматривают экономику западных стран в рамках абстрактного капитализма, но укладывается ли она в это прокрустово ложе?

Размышляя над феноменом Японии, Голландии, Германии, Швеции и ряда других стран, неизбежно приходишь к выводу: экономика прежде всего национальна и приспособлена к нравственным устоям своего народа.

Наши же, «бегущие впереди паровоза» экономисты ломят напрямую к капитализму, принуждая копировать условную, умозрительную западную модель развития отечественной экономики. Но ведь еще Д. Менделеев, большой авторитет в области развития аграрного сектора экономики, предупреждал: «... Велико заблуждение тех, которые думают, что предстоящее России можно выполнить легко и просто узаконяемыми предписаниями, скопированными с примера Западной Европы».

Интересуясь историей, экономикой, особенностями материальной и духовной культуры сибиряков конца прошлого и начала нынешнего века, уже давно пришел к выводу: русская национальная экономика, занимавшая в начале XX века первое место в мире по темпам прироста промышленной и сельскохозяйственной продукции, имела свои, совершенно оригинальные типы хозяйства. В основу их и в промышленности, и в строительстве, и в сельском хозяйстве был положен артельный труд. Тот же Д. Менделеев в высшей степени положительно отзывался об артельной форме организации труда в промышленности и даже предлагал малоэффективные государственные предприятия передавать в руки артелей.

Многочисленными в Сибири были лесопромышленные и золотодобывающие артельные предприятия.

Все железные дороги России, в том числе и знаменитую Транссибирскую магистраль, построили артельные люди.

Тяготела к артели и крестьянская община. Перед империалистической войной на территории Тобольской губернии действовало свыше тысячи артельных маслоделен, оснащенных по тем временам лучшим оборудованием. От зари до зари работали в губернии около пятисот кооперативных маслобоен, оборудованных дробильными станками, вальцовыми давилками, механическими и гидравлическими прессами...

Устройство крестьянской жизни в России, и особенно у нас в Сибири, в общем (за небольшими исключениями) было основано на гуманных высоконравственных началах мирской взаимопомощи. И фигур, тяготевших к возвышению над народными нравственными началами, желавших отделиться от «мира», было немного. Чаще всего это были кулаки, ростовщики-мироеды. Но в миру их не жаловали. Большинство же зажиточных крестьян жили в ладу с миром и совестью.

Они, как правило, вкладывали основные суммы в строительство церквей и часовен, общественных складов, мостов, плотин... Брали в аренду землю выморочных хозяев и платили за них общинные подати.

Они же чаще всего выступали в роли блюстителей общественной нравственности, следили за порядком не только на сельских улицах, но и на подворьях. Обладая определенным авторитетом, имели право сказать: «Что же у тебя, Онисим, воз с сеном со вчерашнего вечера в ограде стоит? Смотри, на нем уж и куры несутся...»

Замечательный столяр и плотник из деревни Таловки А. Вешкурцев часто рассказывал: «Мне помог укрепиться в жизни Вешкурцев Ефим Нестерович, наш же деревенский зажиточный мужик. За один год работы в его хозяйстве я заработал материал на дом, конюшню, амбар и баню; мерина, кобылу и жеребенка; корову, нетель и теленка; пять овечек да двести рублей деньгами. А когда я срубил дом и хозяйственные постройки, он дал еще пятьдесят рублей на кирпич для печей и стекло. Справедливо ли он со мной рассчитался? Да мне бы и за десять лет такого богатства не заработать... Почему помог мне? Ну не только мне... А впрочем, я так позднее рассудил: «Добрая-то слава слаще мягкого пирога», – ведь мы жили одним миром, все на виду... Да к тому же семья у нас была большая, многомужицкая. В случае чего всегда могли прийти на помощь тому же Ефиму Нестеровичу...»

Известны были своей благотворительностью в Таловке также Белоногов Сысой Егорович и Пахомов Данил Маркович. В деревенском обиходе их называли просто: Сысоюшко, Данилушко, Ефимушко. Вспомните, что и своего любимого сказочного героя народ называл не иначе как Иванушко.

Когда созрели необходимые условия для кооперации, эти же мужики возглавили маслодельные, сыродельные, маслобойные и другие артели.

Кстати, и прадед мой Ергин Леонтий Иванович был общественным доверенным лицом маслодельного товарищества в соседнем селе Денисово.

Миром, артельно решались многие дела в сельских общинах, ибо «один горюет, а артель воюет», «артельный котел гуще кипит...»

Конечно же, между артельным мировоззрением русского крестьянина и семейной фермерской психологией отделившегося сегодня колхозника лежит глубокая нравственная и социальная пропасть.

Вот что по этому поводу писал А. Энгельгардт в своих «Письмах из деревни», которыми в конце прошлого века зачитывалась вся просвещенная Россия: «Есть еще одно очень важное, имеющее огромное значение обстоятельство, которое бывает причиною несостоятельности одиночных хозяев. Это неспособность к работе, неспособность к хозяйству, неспособность не только вследствие недостаточной умственности в известном направлении. Это обстоятельство чрезвычайно важно и еще более подтверждает необходимость и важность артельного хозяйства».

Здесь А. Энгельгардт имеет в виду честного, работящего мужика, который, как бы мы сказали сегодня, «хочет, но не может». В артельном же деле, по указке старшего, такой работник может принести огромную пользу. А что, у нас сегодня нет этих проблем?

И далее: «Все дело в союзе. Я пришел к убеждению, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого ее развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении. Это мое убеждение, здесь, в деревне, выросшее, окрепшее.

Мало того, я, веря в русского человека, убежден, что это так и будет, что именно мы, русские, совершим это великое деяние, введем новые способы хозяйствования. В этом-то и заключается самобытность, оригинальность нашего хозяйства. Что мы можем сделать, идя по следам немцев? Разве не будем постоянно отставать?..»

В принципе, по модели А. Энгельгардта и шло развитие сельского хозяйства России, несмотря на политику правительства, направленную на развал общины и создание крепких обособившихся хозяйств. К февральской революции практически каждая сельская семья участвовала в том или ином виде кооперации.

Новая экономическая политика 20-х годов вновь дала мощный толчок ее развитию. На рынке схлестнулись две силы: артель и предприниматель. Конкуренция между ними быстро привела к решению продовольственной проблемы. Потребовались буквально считанные годы, чтобы Россия вышла на довоенный уровень производства сельхозпродукции.

И вот здесь, видимо, пришла пора поговорить о столыпинской реформе, а то один мой оппонент обвинил меня в ее замалчивании и тенденциозности. Замалчивании не случайном, «а исключительно для того, чтобы доказать: фермерство для России – дело неподходящее». Позволю себе с этим не согласиться.

Во-первых, любой непредвзятый человек, внимательно прочитавший очерк до конца (не выхватывая из контекста отдельные его положения и фразы), едва ли сможет обвинить меня в совершенном неприятии фермерства.

Во-вторых, оппоненты, горячо защищая Столыпина (против которого я, кстати, ничего не имею и вижу то положительное, что он пытался сделать и сделал для России), сами вольно или невольно вводят читателей газеты в заблуждение.

П.А. Столыпин не был душителем общины. Он был реалистом, понимавшим, что в такой стране, как Россия, где из века в век господствовало общинное землепользование, едва ли можно будет реализовать в чистом виде идею частного владения землей.

«Единственным противовесом общинному началу является единоличная собственность... Если бы дать возможность трудолюбивому землеробу получить сначала временно в виде искуса, а затем закрепить за ним отдельный земельный участок... то наряду с общиной, где она жизненна, появился бы самостоятельный зажиточный поселянин...», – так мыслил П. Столыпин, будучи саратовским губернатором.

И логика Указа от 9 ноября 1906 года, подготовленного им уже в ранге премьер-министра, отменявшего неприкосновенность общины, сводилась к следующему: хочешь – живи в общине, не хочешь – уходи.

Более того, во всех правительственных документах была не только сохранена, но и усилена сущность крестьянской общины, которая заключалась в самоуправляемом мирском сходе. В сферу его влияния подпали кооперативная деятельность (!), дорожное строительство, страховое дело, ветеринарная, медицинская и агрономическая помощь, образование подрастающего поколения, возведение храмов, благоустройство общинной территории – всего того, что требовалось делать сообща.

«Кнутом» крестьян из общины П.А. Столыпин не гнал. Реформа была подкреплена мощными государственными инвестициями: для покупки помещичьих земель через крестьянский банк за 1907–1915 годы было выделено ссуд на 421 миллион рублей. Кроме того, крестьяне получили еще 606 миллионов рублей ссуд для покупки земли непосредственно у помещиков. Сотни миллионов рублей ссудного капитала были выделены на строительство хуторов, приобретение машин и породного скота.

Ну, а каков же результат? Он известен: по данным земельной статистики, к 1916 году из общины на хутора и отруба выделилось лишь десять процентов самостоятельных хозяев. Половина из них сделала это только для того, чтобы немедленно продать свои наделы. Часть крестьян, порвавших корни с общиной, перебралась в города, занялась отходничеством, переселилась в Сибирь, другая (20 процентов) – пополнила ряды деревенской «бедноты» – пролетаризированного элемента, сыгравшего не последнюю роль в надвигавшихся событиях – революции и коллективизации.

Могли ли оставшиеся пять процентов, пусть и с увеличенным земельным наделом, в решающей степени определить успех развития сельского хозяйства в годы реформы? Думаю, что нет.

Успех, а он, несомненно, был, следует отнести в первую очередь к капитализации и интенсификации как промышленного, так и сельскохозяйственного производства, плоды которого Россия начала пожинать в начале XX века.

В 1914 году по сравнению с 1894-м добыча нефти возросла на 65 процентов, соли – на 42,5, золота – на 43 процента, угля – в 3,1 раза, выплавка меди – в 3,8 раза, чугуна – в 2,5, железа и стали – в 2,2 раза, производство сахара – в 2,5 раза, сбор хлопка – в 3,9 раза... Торговый флот за эти же годы удвоился.

Несомненно, внесла в этот процесс свою лепту и аграрная реформа с ее инвестициями, но сделано это было в рамках общинного землепользования.

Причины неудач реформы (имеется в виду небольшой процент выхода из общины) видятся в следующем: в среде крестьянства она натолкнулась на враждебную ей коллективистскую психологию (и это главное!); сопротивление переселению на хутора женской половины (известно: «Чего хочет женщина, того хочет господь Бог»); нежелание царской бюрократии (ох, сила матушка!) менять что-либо кардинально; против реформы были настроены практически все революционные партии (а как же, ведь хозяин-единоличник не попер бы на баррикады биться за идеалы коммунизма!)

Что касается сибирского крестьянина, то его в период реформы никто и ни от чего не освобождал. Он как был общинником, так им и остался.

В 1907 году единоличникам было отведено 120 (от Урала и до Тихого океана!) участков, в 1908-м – 110, в 1909-м – 427, в 1910-м – 597...

В чем здесь дело? А в том, что сибирский крестьянин никаких, кроме мирских, порядков в распоряжении земли не знал и знать не хотел (то, что община в Сибири существовала не формально, а была действенной, доказывать не надо – факт общеизвестный).

Владея государственной землей на правах бессрочного пользования, крестьянский «мир» выкупа за земли, как казенные крестьяне коренной России, не платил, а вносил в казну государства лишь оброчную подать да поземельный налог.

Жил в достатке и довольстве, был физически здоровым, обладал мощным духом и плотью, поэтому не было злобы и зависти в его душе, как утверждает уважаемый оппонент.

Гены зависти, злобы, воровства, рвачества привил крестьянину – общиннику новый порядок, разрушив крестьянский строй жизни. И люди не стали нести ни эколого-хозяйственной, ни нравственно-духовной ответственности ни за себя, ни за окружающий мир.

Работал сибирский крестьянин от зари до зари, украшал свой дом, наряжал жену, любил детей... Лаптей не носил, а по праздникам надевал хромовые сапоги. Редко кто из старожилов не имел на своем подворье выездных лошадей.

Сам П.А. Столыпин, учитывая эти обстоятельства, предостерегал от применения в Сибири насилия при переходе от общинного к частному землепользованию, говорил, что для Сибири на определенном этапе переход от общинного землепользования к частному – не главное. Главное – в улучшении форм землепользования, в строительстве дорог, в проведении мелиоративных работ за счет государства, во всемерном развитии ссудно-сберегательных банков, касс, ссудно-сберегательных и кредитных товариществ. Как это было реализовано на практике, описано мной в очерке «Ехала деревня на ярмарку», поэтому не буду повторяться.

В результате организованного и неорганизованного переселения в Сибири за 1906–1916 годы закрепилось 3,2 миллиона семей. В переселенческое дело были вложены многие десятки миллионов государственных средств, которые шли на постройку колодцев (многих тысяч!), водохранилищ, на орошение, на сооружение элеваторов и складов для хранения зерна, постройку больниц, амбулаторий (было создано 416 врачебных и фельдшерских пунктов, в которых работали 130 врачей и 684 фельдшера), ветеринарных пунктов...

А как же складывалась судьба сибирских переселенцев? Они в основном осваивали малообжитые, глухие территории, вдали от «железки», водных транспортных артерий, почтовых и земских трактов. По этой причине, несмотря на то, что государство выдавало льготные кредиты на постройку домов, многие переселенцы предпочитали приписываться к поселениям старожилов, становясь равноправными членами мирского товарищества.

Но по мере наплыва переселенцев и земельного утеснения плата за приписку все возрастала. К 1910 году она достигла уже 159–200 рублей за каждую мужскую душу. Большинство переселенцев таких денег заплатить не могли.

По данным обследования, проведенного в 1911–1912 годах, 33,2% из них приехали в Сибирь, что называется, «без гроша в кармане», 8,3% имели до десяти рублей, 18,6 – до 50, 11 – до 100 рублей и только 14,8% имели больше двухсот рублей. Причем свыше пятисот рублей наличного капитала имели всего 3,8% переселенцев.

Вот эта-то немногочисленная прослойка и подпитывала ручеек, пополнявший ряды сибирских хуторян и отрубников.

Многие переселенцы, не имея возможности (а иногда и желания) освоить новые благоприобретенные земли и не сумев приписаться к старожильческим селам и деревням, возвращались в европейскую Россию. Если в первые годы реформы обратный поток переселенцев был небольшим (возвращались от 4,4 до 13,3%), то с 1910 года увеличился в несколько раз. Отток достиг пика в неурожайном 1911 году.

Всего же за десять лет реформы обратно вернулся практически каждый шестой переселенец.

Но у многих из них не было средств и для того, чтобы вернуться к своим старым «гнездовьям». Вот что по этому поводу писал очевидец: «И теперь сплошь и рядом есть села, где неприписанных переселенцев ютится в два-три раза больше, чем легальных переселенцев». Эти «нелегалы», прибившись к старым поселениям, копали землянки, обустраивались, поступали в работники к местным хозяевам, а скопив деньги, возвращались обратно или постепенно налаживали собственное хозяйство.

В конечном итоге крестьянская реформа 1906–1916 годов, начинаемая как благое дело, с экономической платформы сползла на платформу политическую, как все предыдущие и последующие.

К чему привели политические «игры» на аграрной ниве России первой половины XX века, мы сегодня хорошо знаем. Они закончились распадом всего строя крестьянской жизни, на восстановление которого сегодня мало надежды: раскрестьянивание деревни продолжается...

Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1874 год выразил такую мысль: «Это уж какой-то закон природы, не только в России, но и во всем свете... если в стране владение землей серьезное, то и все в этой стране будет серьезно, во всех то есть отношениях: и в самом общем, и в частностях».

Опираясь на мудрость Ф.М. Достоевского, поразмыслим неторопливо и непредвзято. Подумав, неизбежно придем к выводу: государство должно постоянно совершенствовать крестьянский строй, охранять и пестовать сущее (давая возможность проникнуть к свету любому ростку инициативы и предпринимательства), не позволять ни внешним, ни внутренним силам расшатать его. Иначе – конец крестьянству и государству!

В конце 1929 года была объявлена сплошная коллективизация. В первые недели во многих регионах России в коллективные хозяйства вступали целыми деревнями, наивно полагая, что это дальнейшее развитие артельных начал. Здесь сработал принцип: «К миру приставай, от мира не отставай». Но когда дело дошло до обобществления кур, радость быстро переплавилась на печаль. В общем, как сошлись, так и разошлись.

Вторая волна коллективизации уже была насильственной.

Таловский Ефимушко не дожил до нее, а Сысоюшко и Данилушко первыми попали под ее ржавый лемех и были запаханы «со всеми чадами и домочадцами» в торфяниках Васюганья.

Как нам сегодня, потерянным и заблудшим, найти дорогу к храму добра, справедливости и сострадания? Как восстановить разорванную связь времен? Как утолить материальные потребности народа? Как наполнить обмелевшую реку духовности? На все эти вопросы, как мне кажется, один ответ: правительству России надо довериться народной интуиции, которая еще никогда не подводила и, надеюсь, не подведет.

Ведь как поступает опытный ямщик, застигнутый в степи пургой? Он не будет погонять лошадей плетью, надеясь проскочить опасное место, не будет удилами рвать лошади узга, рывками посылая ее то вправо, то влево в поисках дороги, а спокойно ослабит поводья, привяжет вожжи к облучку или головкам саней и отдастся на волю ее чутья. Аналогия далекая, но все-таки, все-таки...

Но вот, что называется, кипяток: «Для того, чтобы поднять государство до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении. Все остальное сделает естественный ход вещей» – это формула Адама Смита, выведенная более двухсот лет назад. Она вскрывает «природу и причины богатства народов». Несмотря на ее солидный возраст, звучит она для нас вполне современно.

Что касается мира, то здесь, кажется, все в порядке (только бы справиться с войной гражданской), а вот со всем остальным – вопросы, вопросы и вопросы...

Особенно большие проблемы с терпимостью в управлении.

Если в нынешнем, резко ухудшающемся социально-экономическом положении народа сельские товаропроизводители пытаются выступить с глубоким анализом бедственного положения крестьянства и предлагают вполне разумные и взвешенные подходы, то консультанты разных рангов по рыночной реформе при главах администраций требуют одного: как можно скорее распустить предприятия-монополисты.

Главное сегодня, утверждают первые, это перестройка внутренних экономических отношений, и она уже идет. Появляются акционерные предприятия на базе колхозов и совхозов, и где-то они расчленяются на мелкие предприятия по принципу: «поселение – трудовой коллектив», где-то из них выделяются крестьянские хозяйства.

Процесс набирает свой естественный ход. В этих условиях нельзя «рубить сплеча», с одного маха разваливать колхозы и совхозы. Нужно как можно шире использовать переходные формы по типу дагестанского колхоза имени Орджоникидзе. В этом хозяйстве каждый член рабочего коллектива – акционер. Он владеет своей долей средств производства и имеет право собственности на произведенный продукт.

Для администрации от рыночной экономики (нонсенс!) главное – покончить раз и навсегда с колхозами и совхозами! Быстро и решительно!

И у них есть определенное преимущество: они опираются на огромный опыт десятилетий социалистического строительства, в ходе которого без излишних проволочек отвергалось и разрушалось «до основания» все, что не соответствовало новомодным доктринам наших политических лидеров. На этом поприще сонмы уполномоченных разных рангов снискали себе славу общепризнанных и непревзойденных «мастеров». Начинали они всегда с вершин, а до корней так никогда и не добирались. В итоге всегда получалось и бедновато, и голодновато.

Сегодня по решению правительства России осуществляется очередная реорганизация управления. В структурах аппарата глав администрации краев и областей предусмотрено создание департаментов по сельскому хозяйству.

Специалисты Тюменского сельхозинститута, разрабатывающие структурную схему нового образования, выделили в нем до дюжины управлений, комитетов, которые должны зарабатывать себе на пропитание, заключая договоры с товаропроизводителями. Были определены и его основные функции (всего 19 пунктов): разработка научно обоснованных норм и рекомендаций по питанию, информации населения по вопросам обеспечения продовольствием, изучение конъюнктуры рынка, формирование баланса продовольственных резервов, организация заключения договоров на поставку продукции, разработка рекомендаций по равноправному использованию форм собственности (задержите на этом внимание), организация финансово-кредитной и банковской систем и пр., и пр.

Ни одна из приведенных позиций (как и не приведенных) возражений не вызывает: управленцы из диктаторов превращаются в методистов и координаторов. Но останется ли что-нибудь от этой схемы? Будут ли они сами зарабатывать на жизнь? И для сомнений есть основания.

В. Рыжков, секретарь администрации Алтайского края, в интервью газете «Сельская жизнь» (22 января с. г.) видит функции управления в распределении бюджетных ассигнований и централизованных материально-технических ресурсов, в надзоре за производством и т.д.

Да, перепуганный было отряд аграрных чиновников оправляется, расправляет плечи и завтра, как и вчера и сегодня, собирается распределять, надзирать и диктовать.

Если вчера управленцы решительно стояли на страже интересов монополистов-колхозов и совхозов, то сегодня они столь же решительно и однозначно собираются поддерживать фермеров, напрочь забыв о «равноправном использовании форм собственности». Слово В. Рыжкову: «Сегодня же государство намерено поощрять фермерские хозяйства. Таким образом, если говорить не о колхозе и совхозе (о них, видимо, говорить уже нечего. – _М.О_.), а именно о крестьянине, то власть, получив в свои руки фонды, денежные и материальные ресурсы, станет направлять их фермеру прежде всего».

А спросили у крестьянина: хочет ли он быть фермером? Ведь сегодня и Н. Сивков уже не фермер-единоличник, а председатель кооператива. Сама жизнь заставила Сивкова и его соседей объединиться.

Мечтают «о своем колхозе» и первый фермер с Ярославщины А. Ежиков (см. статью «Свой колхоз» в газете «Сельская жизнь» за 30 января с. г.) и его сыновья. Почему?

Да потому, что сегодня в одиночку им просто не выжить. Это раз. Душа у наших крестьян артельная – это два. Если правительство всерьез поставило на фермеров, то начинать дело нужно было с другого конца: создавать специализированные компании по строительству жилья, дорог, предприятия сервисные и по переработке продукции, кардинально решать проблемы снабжения ресурсами и сбыта продукции.

Сегодня же делается все, чтобы дискредитировать саму идею фермерства. Не случайно, мне кажется, и кричат о семейных крестьянских фермах громче всех новообращенные. Но тут надо еще разобраться, чего в этих криках больше – недалекого оптимизма или затаенного злорадства?

Вставая на путь фермеризации, необходимо понимать, что двумя-тремя годами здесь ничего не сделать. Процесс этот сложный и длинный и растянется на десятилетия. Тут уж ничего не поделаешь, такова наша матушка-Россия: сыновья ее запрягают всегда медленно, и это надо учитывать. Не из-за лени, как обычно представляют это недоброжелатели, а из-за обстоятельности.

Да, тысячу раз прав доктор экономических наук В. Башмачников, сказавший однажды: «Желание мгновенных перемен там, где нужна кропотливая работа, есть большевизм, насилие над реалиями жизни...»

Насильничать же нам «не привыкать – стать».

Как бы реформаторы ни изощрялись, что бы ни придумывали, не надо забывать одного – воплощать в жизнь все задумки будут крестьяне. Татьяна Карягина, которой не откажешь в здравом рассудке, совершенно точно, на мой взгляд, прочувствовала ситуацию: «И не дай Бог нам свой интеллектуальный порыв, что мы знаем, как надо, переносить ураганом управленческих решений сверху вниз. Все будет на самом деле не так, как мы рисуем с вами в городах».

И как бы перекликаясь с Т. Карягиной, тот же А. Ежиков говорит: «Надоели эти советники разных рангов. Ведь будут заставлять, насиловать, а дело провалят – пулю в лоб не пустят, потому что нет у таких погоняльщиков ни чести, ни совести. Куда там, в отставки безнаказанно уходят, загнав до этого своих кормильцев в гроб... И я спрашиваю: кто же будет в конце концов за людей считать нас, нищих миллионеров, бесправных и голодных хозяев земли?»

Резонный вопрос. И задает его не один Ежиков. В ответ же новые демократы, как расшалившиеся школьники, «затопывают и захлопывают» голоса «господ мужиков», срываясь иногда на свист и улюлюканье.

Смогут ли наши новые правительства на разных уровнях уяснить: важно не то, какие формы организации труда лучше. Важно, чтобы крестьянин имел возможность сам их выбирать. Пусть это будет крупная государственная агрофирма, акционерное предприятие, ассоциация, колхоз, совхоз, кооператив, крестьянское хозяйство. И что для крестьянина лучше – пусть выбирает сам. Может, и ошибется, без этого не бывает, но он сам же исправит свою оплошность. Ущерб обществу от этого будет минимальный. Будет проявлена терпимость в управлении, оказана крестьянину поддержка, тогда можно утверждать однозначно: у этого выбора окажется простое человеческое лицо.

Уточним: это будет выбор народа.

Прошло шесть лет с момента публикации в газете «Тюменская правда'’ очерка «Социалистический выбор: какое у него лицо?» Что изменилось за это время?.. Какие структурные сдвиги произошли в аграрном секторе экономики?.. Что сегодня волнует аграриев и весь российский люд?..

Для начала обратимся к статистике.

В области, на начало 1998 года, производством сельскохозяйственной продукции занимались 358 предприятий разных форм собственности. Сохранил свой статус 41 колхоз (11%), 17 совхозов (5%), реорганизовались в кооперативы 162 предприятия (45%), в акционерные и другие новые формирования 138 хозяйств (39%). Кроме того, производством сельскохозяйственной продукции занимались около 200 подсобных хозяйств предприятий и организаций.

Процесс создания новых фермерских хозяйств прекратился и начался обратный отсчет. В прошлом году приказали долго жить 320, а с 1992 года по различным причинам прекратили существование 3104 крестьянских (фермерских) образования. На первое января 1998 года их осталось 3656, в том числе в южной части области 2900. В их пользовании находится 292,4 тыс. гектаров земли, из них на долю сельскохозяйственных угодий приходится 86 %, пашни – 61 %. Кроме того, производством сельскохозяйственной продукции занимались 184570 личных подсобных хозяйств граждан нашей области.

Работа по совершенствованию земельных отношений продолжается. Оформлено 153,6 тысяч свидетельств на право собственности на землю или 99 % к общему количеству, из них выдано собственникам земельных долей 147 тысяч свидетельств (95%). С оформлением договоров передано в аренду 107,7 тысяч земельных долей...

Такая же ситуация у наших соседей: омичей, курганцев, пермяков, да и во всей Российской Федерации. По данным депутата Госдумы А. Ткачева, обнародованным в печати, на начало 1997 года в собственности крестьян Российской Федерации насчитывалось 83,7 % пашни и в государственной – 16,3 % ... Более 12 миллионов владельцев земельных паев, полученных при реорганизации колхозов и совхозов, пользовались землей на правах частной собственности.

Следовательно, под нашими горячими дебатами шестилетней давности о том кому владеть землей, на сегодня можно подвести черту: в России, с юридической точки зрения, созданы условия для развития многоукладной экономики.

Каковы же результаты реформы? Здесь дело обстоит немного скромнее... Посевные площади сократились (по сравнению с 1991 годом) на 436,3 тыс. гектаров, или на 26,7 %»... Не лучше обстоят дела у наших западных и восточных соседей. В Кировской и Пермской областях заброшено по 400 тыс. гектаров, в Екатеринбургской и Томской – 256–270. В России посевные площади сократились... больше, чем на 20 млн. гектаров. Для того, чтобы ввести такое количество мелиорируемых земель в сельскохозяйственный оборот СССР потребовалось 15 лет... Посев зерновых культур в области уменьшился на 184 тыс. гектаров, или на 21,4 %. Тенденция сокращения посева сохраняется. Но благодаря благоприятным климатическим условиям в 1977 году получен неплохой урожай зерна – 1,5 млн. тонн, при урожайности 20,8 ц/га... В целом по России посевы зерновых культур сократились более чем на 10 млн. гектаров.

Поголовье крупного рогатого скота (во всех категориях хозяйств) уменьшилось на 460,3 тыс. или на 51,7 %, в том числе в 1997 году – на 30,7 тыс. голов (6%) тенденция к сокращению поголовья сохраняется.

Количество коров уменьшилось на 133,8 тыс. (41%), за 1997 год – на 30,2 тыс. (13,5%). Тенденция к сокращению коров обвальная...

Поголовье свиней за анализируемый период сократилось на 212,2 тыс. (45,3%). В 1997 году оно достигло 309 тыс. и выросло по сравнению с 1996 годом на 5,0 тыс. (1,6%). Тенденция сброса поголовья приостановлена. Это произошло благодаря целевым вложениям в отрасль свиноводства. В 1997 году восстановлено 125 свинарников, товаропроизводителям безвозмездно выделено 13,7 тыс. тонн концентрированных кормов... За счет улучшения условий содержания и кормления сократился падеж животных на 8 % по отношению к 1994 году, на 17 % увеличился выход поросят от одной свиноматки...

Овцепоголовье уменьшилось на 201,3 тыс. (59%). В 1997 году – на 29, 2 тыс. (27,2%). Положение в овцеводстве можно оценить как катастрофическое.

Наиболее благополучной отраслью сегодня является птицеводство. Производство яиц осталось на уровне 1991 года и достигло в 1997 году 980,4 млн. штук. Прирост яиц за последний год составил 77,6 млн. штук (9 % к 1996 году).

Относительный успех птицеводов обеспечен в основном тем, что пока держится на плаву флагман отрасли – птицефабрика «Боровская». Но сегодня и у этого гиганта масса проблем, требующих незамедлительного решения. Одна из главных – замена изношенного технологического оборудования, не менявшегося за последние шесть лет. Рентабельность птицеводства низка, а налоги высоки. Денежных средств на реконструкцию у предприятия нет. Нужны инвестиции...

Уменьшается поголовье скота у населения. На первое января 1998 года оно сократилось по сравнению с 1991 годом по крупному рогатому скоту на четыре процента, свиньям – на 11,2 %, овцам – 25,1 % и составило соответственно 163,6; 108,5; 126,3 тыс. голов.

Продуктивность животных в 1996 – 97 гг. осталась на уровне 1990-91 гг., следовательно объем производства определяется в основном фактором поголовья. К примеру, производство молока в 1997 году снизилось по сравнению с 1991 годом на 198,6 тыс. тонн (36,1 %), – мяса всех видов на 71,5 тыс. тонн (51,7 %). При этом ситуация, сложившаяся в Тюменской области, не самая тяжелая.

В ряде регионов положение, что называется, «аховое»... И в целом по России обстановка в сельскохозяйственной отрасли сложнейшая. Еще в 1995 году валовая продукция сельского хозяйства всех категорий по сравнению со среднегодовым производством за 1986–1990 гг. уменьшилась на 35 %, а в сельскохозяйственных предприятиях всех форм собственности – более чем в два раза.

В сельскохозяйственных предприятиях производство зерна и сахарной свеклы сократилось почти вдвое, картофеля – в четыре раза, овощей – в три раза, мяса и мясопродуктов на 40 %, молока – в два раза. В 1996 и 1997 годах падение производства продолжалось и составляло 6 – 8 % к уровню 1995 года.

Вывод неутешителен: Россия утратила продовольственную независимость.

По современным международным нормам угроза национальной продовольственной безопасности наступает тогда, когда страна импортирует более 25–30 % продовольствия. Россия, начиная с 1995 года, импортирует более половины потребляемого населением продовольствия, при этом берет кредит на его оплату.

По обеспечению продуктами питания населения России скатилась с шестого места (накануне реформ) на 37 в 1994 г., на 43–45 в 1996 г., и на 57 – в 1997 году. От 3300 пищевых суточных калорий в 1990 г. до 2200 – в 1997 г. Насколько это плохо – судите сами. По классификации ФАО (международная продовольственная организация), уровень питания в 2150 калорий – постоянное недоедание. Учитывая большое различие в питании разных социальных групп россиян, можно с большей долей вероятности утверждать, что не менее 2/3 населения страны сегодня балансирует между этой и еще более низкой гранью в 1520 калорий, ниже которой, по той же классификации находятся голодающие. Последних тоже немало. И еще один, очень важный момент: отечественных продуктов в суточном потреблении уже около половины. На их долю приходится 1100–1250 пищевых калорий. Это ниже грани, с которой начинается тотальный голод. Отсюда вытекает, что Россия уже находится в прочной зависимости от продовольственного импорта развитых стран. Преимущественно закупаются товары, произведенные в европейских странах, США, Канаде... Выборочный опрос руководителей предприятий розничной торговли в г. Тюмени показал, что они предпочитают продавать импортные товары в основном из-за более выгодных условий закупки и длительных сроков хранения (45 %), быстрой их реализации (26 %). Каково же их качество? Вот свидетельство Госторгинспекции Тюменской области за прошедший 1997 год. Забраковано 211,1 тонн мяса птицы, что составило 69 % к общему объему проинспектированных товаров, 21,3 тысяч условных банок (туб) консервов мясных и мясорастительных (58 %), 312,2 туб консервов плодоовощных и ягодных (84 %), 7562 декалитров виноградного и плодово-ягодного вина (91 %), 417 дал шампанского (59 %), 706 дал пива (95 %)...

Россия стала тем местом, куда со всего мира сплавляются нестандартные товары, запрещенные к продаже в собственных государствах. «Дай вам, боже, что нам не гоже...»

Инвестиции в агропромышленном комплексе области резко сократились. В 1997 году на развитие АПК за счет всех источников финансирования использовано 402 млн. деноминированных рублей, что составляет менее одного процента к общему объему инвестиций. К уровню 1996 г. размеры инвестиций в АПК сократились на 13 %. Из этой суммы предприятиями сельского хозяйства использовано 304 млн. рублей (76 %), что составляет 90 % к уровню 1996 г.

На строительство объектов производственного назначения в АПК освоено 318,7 млн. рублей, в том числе 245,9 млн. рублей  предприятиями сельского хозяйства.

За год в сельском хозяйстве введены в действие овощехранилище в Нижнетавдинском районе, зернохранилища в семи районах юга области, помещения для крупного рогатого скота в пяти районах юга области, помещения для свиней в Абатском и Бердюжском районах, кормоцех в Викуловском районе. Прямо скажем – немного!..

В 1997 году с прибылью сработали только шесть процентов хозяйств. Остальные 94 % работают себе в убыток. Кредиторская задолженность сельскохозяйственных предприятий всех форм собственности составила почти один миллиард деноминированных рублей и за год выросла более чем на 300 млн. рублей. Задолженность по зарплате, которая в среднем составила 580 рублей в месяц, достигла 93 млн. рублей. Долг бюджету – 105,8 млн. рублей, во внебюджетные фонды – 375,2 млн. рублей. Долг по долгосрочным кредитам – 256,5 млн. рублей, по краткосрочным кредитам – 277,6 млн. рублей.

Издержки производства на один рубль выручки по продукции растениеводства и животноводства (кроме овощей – 1,0 и яиц – 0,8) выше в 1,3 – 2,6 раза, а по шерсти – в 5,4 раза. Велик диапазон издержек на производство сельскохозяйственной продукции. По молоку от 1,26 – 1,52 руб. за один килограмм (Викуловскнй и Аромашевский районы), до 2,62 – 3,92 руб. (Бердюжский и Уватский), при среднеобластной себестоимости 1,62 руб. По привесам крупного рогатого скота от 10,07 – 13,01 руб. за один килограмм живой массы (Сорокинский и Абатский) до 25,98 – 29,78 руб. (Уватский и Бердюжский районы). Себестоимость прироста свиней в Исетском и Аромашевском районах (47,89 – 98,94 руб. за кг.) в 9 – 14 раз выше, чем в Ишимском районе (7,02 руб. за кг.), при среднеобластной себестоимости 10,89 руб. Себестоимость зерна в Юргинском и Заводоуковском районах составляет 0,35 – 0,4 руб. за один килограмм, тогда как в Тюменском и Тобольском районах 0,81–0,88 руб., при среднем показателе по области – 0,53 рубля.

При сегодняшнем ценовом беспределе монополисты-переработчики раздевают крестьянина. Покупая буханку хлеба в магазине за 3,2 рубля, мы возвращаем крестьянину всего 40 копеек. Все остальное забирают переработчики, транспортники и торговля. Это с одной стороны. А с другой?.. По данным на начало 1997 года, цены на сельскохозяйственную продукцию за период реформ выросли в 1800 раз, а на материально-технические ресурсы для села – в 8 – 14 тысяч раз! Потери сельского хозяйства от диспаритета цен по разным оценкам составляют 250–300 млрд. деноминированных рублей. Монополистический пресс буквально выжимает «последние соки» из сельскохозяйственных товаропроизводителей. Корень всех бед крестьянина в решении именно этой проблемы. В июле 1997 года наконец-то подписан федеральный закон «О государственном регулировании агропромышленного производства», но в литавры бить рано. Где гарантии того, что вся «президентская рать» повернется лицом к аграрному сектору экономики? До настоящего времени она стоит к нему плотными, непробиваемыми спинами, устремив свои взоры на запад. За годы реформ доля АПК в федеральном бюджете сократилась в шесть с лишним раз, зато наше правительство с завидным упорством финансирует аграриев цивилизованного мира, ввозя десятки миллионов тонн сельскохозяйственной продукции из-за рубежа, чем окончательно добивает отечественного кормильца.

Ни в одном Указе президента, направленном на реорганизацию и приватизацию колхозов и совхозов, ни в одном аналогичном правительственном постановлении не ставится непосредственной цели на повышение эффективности и рост сельскохозяйственного производства, улучшение условий жизни сельского населения. Всегда и во всех документах цель одна: приватизация, создание частного собственника, утверждение его экономического уклада... Вот и сейчас, когда я пишу эти строки (26.02.98 г.), по радио звучит очередное обращение президента к россиянам; до слуха доносится... «Главная цель нашей политики (которая, как известно, является концентрированным выражением экономики – _М.О_.) – создание среднего класса, слоя предпринимателей, на который мы могли бы опереться...» Ну, что же, высказывание вполне откровенное... Тем, кто отхватил от общенародного пирога порядочные куски, необходимо их удержать... Мы, россияне, крепки задним умом, здравые мысли часто приходят к нам уже на лестнице... Вот и председатель Госдумы Г.Н. Селезнев, отвечая на вопросы граждан нашей области в ноябре 1997 г., с душевным надрывом признался: «...ни одна из провозглашенных целей и задач приватизации не достигнута... Все они оказались несостоятельными и привели к прямо противоположным результатам». И далее подытожил: «Сегодня окончательно ясно, что приватизация (или разгосударствление) экономики России в период 1992–1996 годов была проведена бессистемно, без научного обоснования и при игнорировании как позитивного, так и негативного зарубежного опыта. На практике это привело к тяжелейшим социально-экономическим последствиям. Огромный урон нанесен всем отраслям экономики, науки, культуры, оборонному потенциалу страны». Правда, он забыл при этом уточнить, что в результате такой приватизации огромная часть национального богатства России была прихвачена небольшой кучкой отечественных и зарубежных банковских олигархов.

В свете этого неслучайным является то, что до настоящего времени не сформулирована национальная идея нашего государства. По признанию того же Н.Г. Селезнева, «...на практике сейчас в России главным стержнем идеологии стал, по существу, принцип: «обогащайся, кто как может...» И это для России, народ которой всегда был готов к самопожертвованию во имя высоких идеалов, всегда был готов поделиться последним куском со своим ближним!..

Аппетит приходит во время еды... Присвоив предприятия и отрасли, моментально приносящие дивиденды, и напрочь игнорируя те, что таковых в обозримом будущем не сулят, приватизаторы все чаще обращают свой алчущий взор на еще один лакомый пирог – землю. Пока идут дебаты: продавать или не продавать ее, матушку, бывший мэр города Москвы Г. Попов под шумок вбрасывает в общество новую идею передела. Рассуждения его таковы: раз мы все и престарелые и новорожденные получили ваучеры на бывшую промышленную госсобственность, то и на сельскохозяйственную землю таковые получить имеем право. Правда оговаривается, что приоритет в этой дележке должен быть за крестьянином. Но и своего не упускает: 0,5 га в виде пяти ваучеров стоимостью 500 долларов США должен получить каждый горожанин. Положив их в государственный земельный банк, житель города, по замыслу г. Попова, станет получать 10-процентную ренту, т.е. 50 долларов, а сельский житель за свои 75 ваучеров – 750 долларов... Приятно!.. Осталось решить только небольшой вопрос: где взять деньги на ренту? Что касается дивидендов на промышленные ваучеры, то реалии здесь таковы: я на свой ваучер, вложенный в одну из мощнейших компаний России РАО «Газпром», за три последних года получал по 44 деноминированных рубля, чего, как говорится, и врагу не пожелаю…

Российский крестьянин и без переделов ограблен. Долговые гири тянут его на дно банкротства. А в правительстве всерьез поговаривают о реструктуризации долгов. Что станется с этими долгами, если будет принят закон о залоге земли? «... Не обернется ли задолженность и на нее?» – вопрошает в газете «Сельская жизнь» Ю. Бакланов. И отвечает: обернется, так как уже сегодня есть прецеденты. В Орловской области уже вынесено два судебных решения о возмещении ущерба земельными участками. В Нижегородской области наложен арест на землю фермера за неуплату кредита земельному банку... Процесс, как говорится, идет, а что за ним?

За ним правовой вакуум. Вот уже четыре года Россия живет без земельного кодекса, основного закона, который должен регулировать земельные отношения в государстве. Старый закон отменен указом Президента, а новый никак не вступит в силу... за ним – крах аграрного сектора экономики... за ним – острейшая борьба различных политических группировок. Государственная дума, представляющая интересы всех слоев населения, против купли-продажи земли сельскохозяйственного назначения. Многие губернаторы-сенаторы поддерживают депутатов нижней палаты... Заседание круглого стола по земельному кодексу с участием всех ветвей власти закончились безрезультатно... Борьба продолжается... А крестьянин в этом правовом и экономическом беспределе брошен на произвол судьбы... Сегодня он готов запродать душу дьяволу, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Недавно мне в течение недели пришлось общаться с группой районных руководителей сельского хозяйства. Большинство из них за то, чтобы землю продавать и закладывать. Это, по их мнению, сегодня единственный источник для получения кредита... Эту точку зрения разделяет и часть крестьянства...

Представим, что завтра вопрос будет решен так: землю можно продавать и закладывать. Готовы ли к этому? «Нет, не готовы, – говорят мои собеседники, – отсутствует нормативная и правовая база». И их озабоченность понятна. Для определения цены земли нужно провести большую работу по установлению качества каждого участка земли, его экономической оценке... А кто должен выделить средства для проведения этой работы? Мнение здесь одно: государство как инициатор передела...

Проблемы и с правовым обеспечением... Хорошо, представим, что основной закон о земле принят, но достаточно ли этого для реализации идеи купли-продажи и залога сельскохозяйственных угодий?.. Конечно, нет. Нужно еще несколько десятков законов, регулирующих действие основного земельного кодекса. Важнейшие из них: «О земельном обороте», «Об аренде земельных участков», «О залоге земельных участков», «О продаже земельных участков на торгах», «О вещных правах на земельные участки», «О регистрации прав на земельные участки», «Об оценке земли», «О приватизации земельных участков», «О государственном управлении в области использования и охраны земель», «О государственном земельном кадастре», «О территориальном планировании земель», «О зонировании земель», «О государственном мониторинге земель», «О землеустройстве», «Об изъятии земельных участков для государственных нужд», «О порядке отвода земельных участков», «Об управлении государственными землями», «Об общих принципах управления муниципальными землями», «О государственном контроле в области использования и охраны земель», «Об охране земель», «О сохранении плодородного слоя земель», «Об экологической экспертизе», «О мелиорации земель», «О предотвращении загрязнения, засорения и заражения земель», «О предотвращении радиоактивного загрязнения земель», «О сельскохозяйственных землях», «О землях городов и иных населенных пунктов», «О землях лесного фонда», «О землях водного фонда», «О земельных налогах, сборах и иных платах», «Об административной ответственности за нарушение земельного законодательства».

Следовательно, с нормативными и правовыми проблемами, связанными с использованием земли, ее куплей, продажей и залогом, осталось, как говорят в народе, «начать и кончить». К чему же такая спешка? Ведь совершенно ясно, что, без обозначенных условий, идею продажи и залога земли (пусть и при наличии основного земельного кодекса) в интересах крестьянства и государства реализовать не удастся.

Напрашиваются два ответа.

1. В правительстве сидят дураки.

2. Кто-то в этом очень сильно заинтересован.

Что касается первого предположения, то у большинства граждан нашего государства могут возникнуть сильные сомнения, а вот над вторым следует призадуматься.

Мне кажется, что к пониманию сути происходящего приближают высказывания А. Чубайса о втором этапе приватизации в промышленности, а его фраза «нам не нужны 40 миллионов собственников...» (умные люди тоже иногда проговариваются), может стать ключевой.

Сегодня мы знаем, кому принадлежат средства производства в тех отраслях промышленности, что приносили государству основную долю прибыли... А те немногие акции, что остались в руках мелких собственников потихоньку перекочевывают в карман монополистов (деньги к деньгам!). Их сначала скупали за мизерные деньги, потом за хорошие деньги, а сейчас покупают ну просто за очень хорошие деньги... Ясно одно: поставленная цель, в конечном итоге, оправдает затраченные средства тех, кто проводит эту операцию.

На аграрном поле России появились миллионы и миллионы новых собственников и у каждого в руках лакомый кусочек – земля. Сегодня нормативная цена гектара земли колеблется от 2,2 тыс. рублей (Нижегородская область) до 9,9 тыс. рублей (Чувашия). Зададимся вопросом: а почему не 20 или 50?

Ясно, что тот, кто сегодня приобретает землю по низким цепам, завтра будет состоятельным человеком, а тот, кто продает, пополнит ряды наемных работников. Статус которых, кстати, до настоящего времени не определен. В Калужской области некто Д. Рыбак скупил по нормативным ценам уже больше двух тысяч гектаров земли. Есть уже и такие покупатели, которые приобретают ее за 0,5 – 1,5 тысяч рублей за гектар, при нормативной цене в 6,0 – 7,0 тысяч рублей. Таких примеров можно привести много. Но вот факт, что называется, из ряда вон: фермер в селе Коробовка Грязинского района Липецкой области купил у 12 пенсионеров их земельные доли в 6 гектаров всего по 200 рублей за каждую (Ю. Бакланов «Сельская жизнь» № 15).

Процесс пошел: расслоение на хозяев и бедных началось... Возмущайся, не возмущайся, а при приоритете частной собственности это неизбежно... Купля-продажа земли набирает темпы и в нашей области. Время кулаков и помещиков, о котором мы так долго говорили, пришло.

Завладеть землей можно и не покупая ее, для этого достаточно выкупить имущество, организовать производство, хорошо платить работникам, и она, матушка, сама придет к вам в руки. И таких примеров тоже немало... Все перечисленные явления сегодня только набирают ход, а вот аренда земли, как наиболее дешевый способ ее использования распространена повсеместно, хотя и здесь есть свои проблемы...

Указ президента за № 337 не ограничивает количества арендуемой земли, но по отношению к фермеру в разъяснениях ряда областных администраций говорится, что предельный размер крестьянского хозяйства устанавливают местные органы власти... Почему дискриминируется крестьянин?

В проекте нового закона о крестьянском (фермерском) хозяйстве предлагается, чтобы половина работ выполнялась силами самой семьи. О чем это говорит? А о том, что в документ закладывается ограничение на аренду, на рост объема производства... Как это надо понимать? Как то, что игра в фермерство закончилась?.. Мавр сделал свое дело и должен умереть?.. Не хочется верить, но в памяти вновь и вновь всплывает чубайсовское: «нам не нужны 40 миллионов собственников...»

В этих условиях в выгодном положении окажутся разного рода скупщики, перекупщики, спекулянты земельной собственностью.

Многие сегодня это понимают. Заместитель председателя совета федерации О. Королев уверен: продажа земли должна осуществляться после экономического укрепления села. Добавим: после завершения работ по формированию нормативной и правовой базы, по ее движению и обороту. Крестьянин должен продавать землю не из-за крайней нищеты, а исходя из хозяйственной целесообразности. Когда крестьянин поставлен на колени, он может продать все, что угодно. Теперь, я думаю, суть происходящего обнажена, что называется, до кости.

Но кто будет укреплять село? Нищий крестьянин или государство – полубанкрот? Ни у того, ни у другого для этого нет средств. Начни продавать и закладывать землю – обдерут как липку... Заколдованный круг...

Вы живете в старом доме и собрались построить новый. Когда вы сломаете старый? Всякий здравомыслящий человек ответит однозначно: только после постройки нового дома...

А что правительство Гайдара и Черномырдина сделало с экономикой России? А вот что: до основания разрушило старый механизм хозяйствования, не создав нового. Экономика переходного периода России пребывает в подвешенном состоянии, ее несет по бурному морю жизни без руля и ветрил?..

На заседании правительства 8 января В. Черномырдин объявил: «1998 год должен стать творчески беспокойным годом эшелонированного натиска на наши проблемы». Вот так, не меньше и не больше!.. А потом добавил: «Темпы роста в России должны превышать среднегодовую динамику мировой экономики в целом...» Так и хочется воскликнуть: ««С каких это щей, господин премьер?»

А вот оценка ситуации в аграрном секторе экономики специалиста, доктора экономических наук А. Френкеля, сотрудника института экономики РАН. По его мнению, серьезных позитивных изменений в агропромышленном комплексе не произойдет... В 1998 году, как и в прошлом, животноводство будет переживать не лучшие времена... произойдет дальнейшее сокращение поголовья, в том числе и в личных подсобных хозяйствах. Производство мяса сократится до 4,4 млн. тонн, что составит 92 % к уровню 1997 г., молока – 32 млн. тонн (94 %)... Будет произведено 72 млн. тонн зерна (84 % к уровню 1997 г.)... Как тут не вспомнить оптимистическую фразу Б. Ельцина в телевизионных «Куклах»: «Спад пошел в гору!..» А постоянный оппонент В. Черномырдина мэр г. Москвы Ю. Лужков утверждает, что такое положение сохранится до тех пор, пока экономическая политика России будет формироваться не у нас, а за рубежом, специалистами международного валютного фонда (МВФ)... А их  политика такова: чем хуже для России, тем лучше для высокоразвитых стран запада... Кто виноват, мы установили. Теперь – что делать?

Первое – уйти из-под контроля и опеки МВФ.

Второе – при планировании развития экономики России принять ту систему целей, которой вот уже в течение нескольких десятилетий пользуется весь цивилизованный мир: рост производства, экономическая эффективность, полная занятость трудоспособного населения, стабильный уровень цен, экономическая свобода, справедливое распределение доходов, экономическая обеспеченность населения, поддержка сельского хозяйства, торговый баланс...

В рамках этой системы необходимо определить приоритеты, сформировать твердый бюджет... А где взять для этого средства? – спросит иной читатель. А где их берет хозяин, когда у него сгорел дом и все его имущество? Зарабатывает... Надо только следить, чтобы доход оставался в семье... В России, слава богу, еще не все сгорело... Если правительство повернется лицом к производству в границах четко очерченной системы целей, защитит его от внешней экспансии, то несомненно наступит оживление отечественной экономики... На этом этапе необходимо принять все меры к привлечению зарубежных инвестиций... Не пугайтесь: «Чьи бы бычки не прыгали, а теляточки будут наши «... Когда заживем хорошо?.. Сами соображайте: если вы разинули рот и вас, что называется, грабанули, а украденное никто не собирается искать... Придется подождать эдак лет 20–25... А пока, как говорят в народе, будем по одежке протягивать ножки...

АПК, как составная часть большого экономического организма должен развиваться с учетом общей выработанной концепции развития.

Для подъема аграрной экономики, на наш взгляд, необходимо:

– создать условия для реализации экономических законов (основного экономического закона – производство для человека, удовлетворения его духовных и материальных потребностей, закона расширенного воспроизводства, закона стоимости, закона спроса и предложения, закона непрерывного повышения производительности труда, закона оплаты по труду);

– ликвидировать диспаритет цен на продукцию сельского хозяйства и продукцию промышленных предприятий, поставляющих средства производства для села;

– отказаться от попыток перейти к принципам свободной купли– продажи и залога земли, развивая принципы арендных отношений на разных уровнях;

– обеспечить государственную поддержку предприятий сельского хозяйства независимо от форм собственности;

– передать контрольные пакеты акций перерабатывающих предприятий, элеваторов и продовольственно-сбытовых баз, а также государственно-муниципальных предприятий торговли и общепита сельскохозяйственным товаропроизводителям, стимулировать создание агропромышленных объединений и кооперативов, в которых местные администрации могли бы консолидировать такие пакеты;

– цены на основные продукты питания должны формировать товаропроизводители и работники торговли под контролем государства и профсоюзов, как это делается во всех цивилизованных государствах;

– восстановить в полном объеме государственную поддержку социального обустройства села: дорог, электрификации, газификации, телефонизации, обеспечения водой и т.д.;

– создать реальный приоритет отрасли в сферах кредитования, налогообложения и инвестиционной политики;

– опережающими темпами развивать пищевую и перерабатывающую промышленность, а также базу хранения;

– решить проблему наращивания плодородия почв;

– обеспечить расширенное воспроизводство на новой технологической базе предприятий сельскохозяйственного машиностроения, минеральных удобрений, средств защиты растений от вредителей и болезней и инженерно-технического сервиса.

Используя эту платформу можно рассчитывать на постепенное формирование высокоэффективного аграрного сектора экономики, создание прочной продовольственной базы, которая позволит обеспечить экономическую безопасность России.



    1992, 1998 гг.