Испытание властью
В. С. Коробейников





ВИКТОР КОРОБЕЙНИКОВ. РАЗЖАЛОВАН В РЯДОВЫЕ. ПОВЕСТЬ


В тесном кузовке вездехода нас было четверо. Все крупные, высокие мужики – страстные охотники. За рулем молчаливый, малоулыбающийся инженер – Виктор. Рядом с ним постоянно вертелся и рассказывал охотничьи байки Геннадий – заядлый рыбак и отличный стрелок. Я трясся на заднем сидении рядом с сорокалетним инспектором-электриком, которого, несмотря на его необъятную фигуру, все звали Славиком.

Когда наш газик, преодолев с надрывным стоном несколько болотистых низин выполз на опушку леса, перед нами открылось красивое озеро Байрык.

Солнце уже опустилось за спину зеленого бора, сумерки сгущались, и мы спешно стали разводить костер– накрыли маленькое пламя целой кучей хвороста. Повалил едкий дым и, казалось, что костер умер, раздавленный грузом веток. Но вот в глубине его появился крохотный огонек. Он то бессильно угасал, немощно падая в дымную завесу, то вдруг вновь появлялся и, казалось, из последних сил облизывал сухие ветки, с каждым разом вгрызаясь в них все глубже и глубже. Наконец, пламя разрослось, и уже никакой ветер не в силах был остановить его разрушительную силу. Седые клубы дыма стали исчезать, уносимые в небо раскаленным воздухом. Чистое, огромное пламя поднялось над поляной.

Вечерняя темнота быстро отступила за наши спины и сгустилась. Недавно величественный мир растворился во мраке, а мы остались на светлом островке. Раскладывали старые шубейки, фуфайки и плащи, готовясь безмятежно отдохнуть после долгой дороги. Но случилось непредвиденное.

Кто-то из нас, в суете случайно уронил в костер заряженный патрон. И никто не заметил этого. Мы улеглись вокруг огня и вдруг раздался взрыв – патрон и дробь разлетелись в стороны, но никто из нас не пострадал.

Совершенно естественно после этого начались разговоры и рассказы о подобных случаях, когда, казалось бы, неизбежная трагедия заканчивалась благополучно, и найти этому объяснение было невозможно.

Когда все опомнились от испуга, соскочивший на колени, Славик заговорил первым.

– Это что ! Вот у меня был случай,– взволнованно и громко сообщил он – ехал я на такси из Тобольска, а гололед дикий. Стоять нельзя на дороге – ноги разъезжаются. Попали в аварию. Я сидел на переднем сидении и, веришь – нет, лобовое стекло вдребезги разлетелось, у пассажиров на заднем сидении осколками все лица – в кровь, а нам с водителем хоть бы хны. Ни одной царапины! Вот фокус! Видать, не суждено было.

Рассказчики, перебивая друг друга, входили в азарт, только Виктор молчал. Он лежал на спине, разбросив ноги в болотных сапогах. Смотрел в темное небо, и казалось, не слышал горячих споров. Был он, как и все мы лет под 35-40, но волосы на его голове уже начинали седеть.

А ты, что Витек, ухо давишь? Спишь, что ли? Видать, тихо, мирно жизнь идет?

– Я-то? Да нет, были проблемы, и похлеще ваших.

– Сейчас загнет, что «на волоске от смерти находился».

– Пожалуй, так оно и было. Смотря, правда, как глядеть на это дело.

– Ну, давай, вали – рассказывай. Все равно ночь впереди.

Виктор сел, обнял коленки руками, уставился на пламя костра, помолчал и проговорил:

– В том то и дело, что в это поверить трудно. Я и сам иногда вспоминаю – не сон ли это кошмарный был? А потом раздумаюсь – какой к черту сон, когда свидетелей было сотни, а может и тысячи.

Услышав такое вступление, охотники уставились в тревожном ожидании на говорившего. Все молчали, только в костре потрескивал лесной сушняк.

– После пятого курса института была у нас офицерская практика. Потом вместе с дипломом присваивалось звание офицера запаса. До нас такая практика проходила в студенческих лагерях под командованием институтских офицеров с военной кафедры. Рассказывают, что это было вроде отдыха перед отъездом к месту работы.

Как только командовать Уральским округом стал маршал Жуков, все изменилось. Студенческая практика стала проходить в воинских частях. Требования высокие, поблажек никаких. Нагрузки сумасшедшие. Курсанты – студенты на время практики зачислялись в часть приказом штаба УралВО и были фактическими военнослужащими.

Последнюю практику проходили мы под городом Чебаркулем Челябинской области.

Приехали – в баню. Обмундирование получили – в палаточный городок. Шесть душ на одну палатку. Старшины в наших взводах, как всегда, старослужащие.

Надо сказать, что мне тоже армия легко давалась и служил я с большим желанием. Видимо, передалась кровь отца, который все войны прошел, начиная с гражданской 1918 года. Мне все давалось просто – стрельба, тактика, караульная служба, командирские навыки, строевая подготовка. Однажды на занятиях нужно было выкрасть у «противника» мягкое чучело человека. Вроде как взять «языка». Охрана была из автоматчиков в три кольца. Я прополз по-пластунски больше километра мимо всех «вражеских» охранников и незаметно принес чучело в свою часть. Мы одержали «победу». На разборе занятий командир роты, показывая на мою промокшую от пота гимнастерку и объявляя мне благодарность, поучал:

– Вот таким трудом достигается в бою победа.

Я действительно любил армию. Звуки военного оркестра вызывали в душе такой восторг, а тело наливалось таким стремлением к действию, что я на самом деле был готов отдать Родине, как говорилось в солдатской присяге, если потребуется и саму жизнь.

Когда до конца офицерской практики осталось недели полторы, я был назначен старшим отделения по дежурству на полковой кухне и стал готовиться к этому.

Начистил пуговицы и пряжку ремня до блеска, натер кремом сапоги, прицепил на пояс положенный в таких случаях штык - нож и отправился искать своих подчиненных.

Дежурный наряд собрался на краю палаточного городка. Солдаты были одеты в старую, заношенную форму. Кирзовые, стоптанные сапоги были начищены, но имели жалкий вид. Гимнастерки кое у кого были даже заштопаны суровыми нитками. Я подумал, что не напрасно этих людей, собранных на переподготовку, называли во всем полку «партизанами». Все они были старше меня, крепкие, здоровые, спокойные мужики. На мое уставное приветствие они, не вставая с травы, что-то пробурчали и уставились выжидательно.

Я промолчал и тоже присел рядом.

– Ты что ли будешь старшой сегодня у нас?

– Да вроде я.

– Ну, понятно. Тогда двигаться надо, а то припоздаем.

Они построились в колонну по два. Получился отряд из четырех рядов. Я встал сбоку, подал команду и мы пошли по дороге к полковой столовой, которая находилась на краю гарнизона. Беседовать в строю запрещалось. Но и молчание становилось тягостным. Я заговорил.

– Как хоть служба-то идет, мужики?

– Нормально. Шамовки маловато. Пузы-то дома пораспустили, а сейчас маемся. Ночью иногда кишки поют… Говорят, старшой, что у вас старшина больно лютый?

– Что сделаешь? Терпим. Нам иначе нельзы. Чуть что – накапает в институт, греха не оберешься.

– Зря вы так. Мы своего быстро вышколили. Сказали тихонько, что если будет вылупаться, то телегу на шею накатим. Сразу ласковым стал. Понял, что мы не новобранцы.

Разговор оживился и продолжался до тех пор, пока направляющий не обратился ко мне.

- Старшой, смотри в оба! Офицеры навстречу катят. Скомандуй, как положено, а то еще прицепятся – не отвяжемся. Однажды нас с полдороги вернули, а потом по новой обратно строевым шагом гнали.

Я весь напружинился и подтянулся, выбросил руку к козырьку.

– Наряд! Смир-но! Равнение на ...лево!

Лица солдат окаменели. Отряд так усердно затопал, что казалось, земля стонет от ударов. Офицеры, приветствуя нас, небрежно козырнули и прошли мимо

– Молодец, старшой! Хороший из тебя офицер! Умеешь по уставному чеканить, когда надо!

У столовой уже стояла в строю отработавшая сутки смена. Мы лихо подошли, я доложил дежурному по полку капитану о прибытии и что принимаю на себя руководство нарядом дежурных. Старая смена и капитан ушли, а мы остались одни в пустой столовой. Дежурство началось.

* * *

С озера потянуло ветерком. Пламя костра отклонилось и старалось лизнуть наши лица и волосы. Все зашевелились, отползая в темноту. А потом вновь улеглись и уставились на Виктора.

Закрывая лицо от жаркого пламени, снова поддержал разговор Славик.

– Вот точно ты говоришь, Витек! У нас старшина такой же был страмец. По пять раз за вечер будил. Только мы заснем – опять: «Рота, подъем!» То перекличку под дождем устроит. Ну, ничего! Мы ему все припомнили. Когда на дембель уходили. Пригласили на вокзал – попрощаться. Там его ребята напоили и военному патрулю пьяного сдали. И не покаялись! Пусть помнит. С другими может почеловечней будет обращаться. Ну да ладно! Давай – вали дальше. Рассказывай – в чем же соль?

– Я могу, конечно, быстро закруглиться, да соль-то, мужики, очень горькая. Не знаю, как и рассказать, чтобы понятней было... Кстати, кто-нибудь из вас был дежурным по полковой кухне? Нет? Тогда я немного поподробней расскажу...

Три раза в день, бывая в столовой и съедая свою вечно недостаточную порцию, я никогда не задумывался о том, сколько же за одни сутки потребляет продуктов мотострелковый полк.

Здесь все измерялось тоннами.

Если мясо говядины – то две – три туши, если свинина не менее четырех. Свекольник для супа – целая машина ящиков с банками, по десять штук. Соевые бобы, селедка, крупа, лапша, маргарин, масло сливочное – целый ящик. Соль. Перец. Хлеб завозился три раза в сутки.

Каждый раз по полной машине. Чаю – несметное количество пачек. Сахар в мешках.

И все это нужно подготовить, сварить, вскипятить, развесить, подготовить к раздаче, а во время завтрака, обеда и ужина подать в порциях на раздаточный стол. Работы – море.

Тут важно, чтобы кто-то был в команде бывалый и хоть приблизительно знал, что и как нужно делать, с чего начать. Я увидел столько продуктов впервые и совершенно растерялся.

Пришел повар, упитанный и наглый.

– Вы что, расселись? Кто за вас вкалывать будет? Давай, Павел, руби мясо. Ты же мастак в этом деле. Надо же его отделить от костей и изрезать. А потом я буду жарить. Что вы сюда жрать пришли или работать?

Я вышел вперед, пытаясь успокоить повара, но меня опередил Павел. Он взял в руки большой нож и сказал.

– Тихо, паря! Заткни гудок, а то я тебя сейчас обстрогаю! Вали отсюда, не болтайся и не мешай. Мы голодные и злые, можем тебя в котел уронить.

Повар растерялся и струхнул.

– А вы кто? Не солдаты что ли?

– Мы – партизаны. На нас власти нет!

Павел засмеялся весело, и схватив еще нож, начал их скоблить друг о друга.

– Да я ведь ничего! Действуйте. Только не опаздывайте, а то завтрак сорвем.

Повар ушел к своим котлам и улегся там на мягком диване. А мы накинулись на работу.

Я нес сразу четыре банки рассольника и одну уронил. Паша нахмурил брови.

– Старшой, не суетись. Ты – начальник, смотри, наблюдай, контролируй. Продукты не тронь.

Павел был нашим спасителем. Он успевал везде и крутился как заведенный.

– Слушайте меня внимательно – селедку готовить дело трудное.

Смотрите, показываю!

Он вытер ладони о фартук. Глянул весело на нас своими голубыми глазами. Схватил селедку за хвост и крикнул.

– На стол ее сердешную – хлоп! И ножичком по животику – Хоп! Кишочки – в ведро. Остается вкусное добро!

Огромный нож он поднимал выше плеча и резко, хлестко рубил.

– Раз – и голова в таз, теперь хвостик – хлесть и вот вам есть – мягкая селедочная тушка. Разрубаем пополам и на противень к поварам.

Он бросил нож на стол и сказал двум молодым солдатам.

– Начинайте потрошить.

Солдатики принялись терзать скользкую селедку. А он уже побежал к умывальнику, вымыл руки и пробовал пальцем острие топора, готовясь к рубке мяса. Мерзлая туша говядины казалась огромной, а разрубленная на части уместилась в небольшой ванне. Мужики удивлялись и весело шутили.

Ты что делаешь, Пашка? Всю корову изуродовал и в одну кучу склал!

– А у тебя один язык в таз не влезет – болтать мастак. Бери нож и мясо обрезай. Кости отдельно складывайте – на бульон.

Я знаешь сколько таких туш перекромсал, пока в Армии служил? Больше чем ты картошин съел. Понял? Кому попало это дело не доверяют. И здесь уже за полгода шестой раз в нарядах по кухне. Руку набил – будь здоров!

Подошел повар и, забросив на плечо заднюю ногу от туши, направился на улицу. Я почувствовал неладное и, встав на пути его, поинтересовался.

– Куда ты столько мяса понес? Оно же еще не готово для поджарки,

– Заткнись! Не твое дело, заморыш! Порядков не знаешь? Не бойся, голодным не останешься. Всем хватит.

Я вцепился в холодный кусок мяса. Но повар так меня толкнул, что мы оба чуть не упали. Не знаю, чем бы закончилась эта схватка голодного с сытым, если бы не вмешался Павел. Он надел на голову повара ведерный черпак и, стуча по нему ножом, заявил.

– Сейчас вызовем дежурного офицера по полку и сдадим тебя с потрохами. Ты, обжора, знай: пока мы здесь, все продукты пойдут в котел для солдат.

Повар уполз на четвереньках, умоляя нас не выдавать его.

Мы заварили крепкий чай, открыли по банке соевых бобов и покушали Предстояла еще огромная, кропотливая работа и силы надо было подкрепить. С жадностью поглощая бобы, мы дружески шутили и вспоминали прошлое.

Самый худой из нас солдат – Иван рассказывал со смехом.

– Однажды в войну мы с пацанами пошли искать яйца диких уток. Парни берут их и отпускают в озеро – в воду. Если они не запарены, то тонут. Такие и забирали более взрослые. А я был самый маленький и голодный, плелся позади всех, собирая плавающие яйца и ел их. Они были уже почти с цыплятами. Чуть не сдох потом! Что не веришь, Павел?

Верю! От тебя все еще тухлятиной пахнет.

За столом грохнул хохот, некоторые вытирали слезы от смеха и давились бобами. Не успели просмеяться – заговорил Жора, у которого тонкая шея торчала из воротника, как жердь из проруби.

– А у нас один в деревне рыбу жрал! Вот это да! Берет карася здоровенного, ложит на ладони и начинает грызть. Как на губной гармошке играет. На спор за тридцать секунд съедал. Потом отбросит – одни кости.

– А ты, наверно, их доедал. Оттого и дохлый такой.

От хохота дребезжали стекла в окнах, кое-кто ронял ложки на стол и заливался смехом, задрав голову. Давно я не бывал на таких дружеских и веселых застольях.

Наконец, Павел сказал:

– Ну, хватит трепаться!

И мы взбодренные, дружески настроенные, снова приступили к работе. Поднимая тяжеленную кастрюлю с солянкой, я вдруг почувствовал под правым ребром резкую боль. Она распространилась почти по всему животу, но стала более терпимой и я перестал обращать на нее внимание. Ночь пролетела мигом. К утру завтрак был готов, и мы первые его поели. Несколько минут усыпляющей тишины вдруг были заглушены топотом сапог, криками, звяканьем ложек, командирским уверенным баском. В столовую вошел первый батальон. Началась раздача завтрака, мытье посуды, сбор объедков. Когда роты поели, мы вышли в зал, убирали, мыли, чистили столы. И так в обед и ужин.

Вечером посуда была вымыта и составлена. До конца смены оставалось минут пятнадцать, когда ко мне подошел один из дежурных.

– Товарищ старшой, приглашаем вас на торжественный ужин.

– Какой еще ужин, мы же покушали?

– Това-а-рищ старшой, заходите вот сюда в кладовку, мы все объясним.

В маленькой кладовой собрался весь наряд, все застенчиво улыбались. На полу стоял таз с перловой кашей, рядом кастрюлька с кусочками вареного мяса.

– Ребята, это что такое? Откуда? Зачем?

Вперед вышел Павел.

– Докладывает главный обжора! Каша – не наша. Оставила предыдущая смена и мне шепнули, чтобы я ее съел. Мясо принес повар и просил вас, чтобы не рассказывали начальству, что он жулик! А солдаты и так давно это знают. Так что здесь – все нормально, прокурору делать нечего. Все мы получили законно.

– Ну ладно, мужики, ешьте, а мне и так плохо – в животе революция.

– Товарищ командир, это ей – богу от недоедания. Давайте сядем, вместе поедим напоследок. Когда теперь встретимся? Ведь скоро по домам!

Последние фразы он произнес уже грустно и все они просяще смотрели на меня.

– Давайте только побыстрей, и потом строиться.

Солдаты перевернули кверху ножками табуретку и поставили на них таз. Перемешали кашу с мясом и вылили туда литр растительного масла. Хлеба не было. Все встали на колени вокруг табуретки и вытащили из-за голенищ алюминиевые ложки. Паша и здесь не удержался от прибаутки.

– Ну, зачали и почали плясать поповы дочери! Поедим на верхосытку и отдыхать!

Ели дружно, весело поглядывая друг на друга. Я жадно проглотил порядочно плавающей в жиру каши, от этого мне стало еще хуже. Боль в боку вновь стала резкой, стали потеть ладони.

Мы вышли из столовой и построились у входа. Наши сменщики задерживались. Справа на гарнизон заходила грозовая туча. Она выбрасывала из себя молнии и глухо громыхала, как будто в ней перекатывались огромные пустые бочки. Казалось, что темная масса ее втянула в себя солнце, и стало сумрачно.

Наконец, пришагал сменяющий нас наряд, спешно прошла сдача дежурства и мы пошли в палаточный городок. Я чувствовал себя все хуже.

Начал прокапывать дождь и мы стали поторапливаться.

* * *

Побежали еле-еле. Я скрючился от боли в животе. Чуть ногами перебираю! Проклятое масло из горла лезет. Голова кружится. В глазах темно от боли. Бегу вроде, а сам не понимаю, куда и зачем. Постепенно стал отставать от своего отряда. Кое– как плетусь. Худо мне совсем. Отравился, думаю, чем-то.

Дождь крупными каплями стучит по голове, а я ничего не соображаю. Чувствую, к земле клонит. Упаду сейчас! Слышу, кто-то берет меня под руки и волокет куда-то.

– Старшой! Ты что? Побледнел весь! Плохо тебе? Не беги с нами. Спрячься под крышу. Отлежись немного. Видать, траванулся капитально. А мы тихонько пошлепаем, а то гроза начинается. Ну давай – будь!

Павел поправил на моей голове пилотку и побежал вслед за нарядом. Больше я ничего не помню. Очнулся под крышей полевого, огромного туалета. Кроме меня солдат полно. Пошевелил головой – гудит в ней, как сирена воет. Силы нет. Руки, ноги как ватные. Но уже начал соображать. Слышу – гроза жуткая. Молнии так сверкают, небо на куски рвут и до самой земли летят. Гром – как пушка бухает. Кажется, вся земля трясется. А дождя нет. Вдруг и он хлестнул – как бадья вверху опрокинулась. Сплошная вода льет и гудит все кругом, как в водопаде. Смотрю, солдаты ехидничают, выглядывая на дорогу.

– А этим чего не сидится? Куда понеслись? Чапают прямо по грязи. Я с трудом поднял глаза и выглянул из-под крыши. По лужам бежали сломя голову почти все офицеры полка, во главе с командиром.

Всегда гордые, подтянутые и даже чопорные, на этот раз они преобразились. Ранее отутюженные костюмы их были сырыми и местами прилипали к телу, лица напряженные, взгляды устремлены куда– то далеко вперед.

Я прислонил голову к столбу и еле дышал. Казалось, в правом боку у меня разгораются угли. Боль временами затмевала сознание.

«Неужели умираю?» – эта мысль спокойно всплывала в мозгу, как будто речь шла о ком-то другом. Безразличие и безволие заполняли меня всего и только в мозгу, как на телеграфной ленте, медленно проплывали вялые, короткие мысли. Вытирая холодный пот, я стал приходить в себя. Боль в боку не стихала, но стало легче дышать и сознание становилось более ясным.

Превозмогая боль, я вышел на дорогу и увидел необычную картину. Тракт, утоптанный тысячами солдатских сапог, по которому полагалось проходить только строем, был забит военнослужащими, которые чем-то крайне взволнованные, двигались группами и в одиночку. Не слышались жесткие, властные команды и окрики офицеров, хотя они находились тут же.

Я старался понять происходящее, и вдруг услышал слова одного солдата.

– Шел наряд из столовой, а молния как даст. Прямо в них! Всех наповал! Сгорели как угли!

Суть эти слов не сразу дошла до моего сознания. А когда я понял их значение, мне показалось, что сердце мое остановилось. В следующий миг оно затрепетало от ужаса и заметалось в груди. Но я не хотел верить услышанному и стал обращаться с вопросами подряд ко всем встречным.

– Что ты пристал: «Как да как?» Иди сам посмотри. Они еще теплые лежат... Угробили мужиков командиры сранные. Обязательно что ли в грозу людей было посылать? Неужели совсем ума нет в голове?... Доигрались в войну?

Сначала медленно, потом бегом я кинулся в центр огромной толпы, окружившей дорогу в месте происшествия, меня отталкивали, сбивали с ног, кричали что-то грубое, размахивали руками перед моими глазами, но я ничего не понимал и не чувствовал, пробиваясь вперед.

Чем дальше я лез, тем плотнее стояли люди, без слов глядя вперед.

Наконец, меня остановил огромный солдат – «партизан» лет пятидесяти и прижал к своей груди.

– Утихни, сынок! Что ты бесишься? Мертвых солдат никогда не видал что ли? Теперь уже ничего не сделаешь! Видишь, медпомощь чемоданы укладывает? Значит все мужики кончились. Спасать некого.

Он ослабил руки и я повернул голову, приподнявшись на цыпочки, заглянул внутрь круга. Там стояли две медицинские машины, врачи и санитары в белых, перепачканных грязью халатах, вынесли брезентовый полог и что-то закрывали им на земле.

Стоящие в крайнем ряду, взявшись под ручку, сцепились, сдерживая толпу. Солдат, державший меня, выставил свой огромный сапог.

– На, становись, посмотри. Может наука тебе будет.

Я встал одной ногой на носок его сапога, до хруста вытянул шею и еще раз через головы стоящих впереди взглянул в круг. Мне стал виден брезент, под которым угадывались тела людей. Я еще сильнее напрягся, упираясь руками в поясной ремень солдата, взглянул и обомлел – из-под полога торчали ноги. Четверо из лежащих были без сапог и виднелись обгоревшие и обуглившиеся ступни.

Далее все происходило как бы помимо моего сознания. Я стоял, не различая окружающих и не воспринимая течения времени. Машины с погибшими медленно двинулись, раздвигая плотную толпу, которая тут же следом за транспортом опять смыкалась. Казалось, что они завязли в людских телах и вместе с тем, по неизвестному закону природы, все дальше удаляются от страшного места.

Толпа стала редеть. Наконец, я почти один остался на дороге и увидел прямо перед собой в твердой земле вмятину с оплавленными краями, как будто здесь было забито большое конусное ведро. Рядом валялись подошвы от сапог с торчащими по краям гвоздями, оплавленные куски кирзовых голенищ, разорванные, как будто через них продернули бревно обгоревшие солдатские пилотки.

Пришли с носилками санитары и унесли молчком все, что осталось на дороге от моего отряда.

Еле переставляя ноги, я двинулся к своей палатке. Навстречу мне бежали друзья-студенты.

Витек! Ты живой? А мы думали тебя тоже трахнуло! Иди, ложись отдохни, мы подежурим, чтоб никто не беспокоил.

Я прилег, но боль не давала покоя и заснуть не удалось. В голове гудело. Перед глазами неотступно стояли картины только что увиденной трагедии Я сжимал зубы, закрывал глаза, но видения не покидали меня.

Часа через три пришел дежурный по части офицер и приказал мне следовать за ним. Меня вызывали в штаб полка.

* * *

Полковые офицеры обращались к нам всегда нам «вы». Высшее образование в те послевоенные годы ценилось очень высоко и многие из них открыто завидовали нам. В этот раз разговор шел совсем на иных тонах.

– Ты командовал нарядом в столовой прошлые сутки? – спрашивал грозно замполит полка.

– Так точно!

– Где твое подразделение?

Я молчал, не соображая, что ответить и смотрел в глаза офицеру.

Где-то в глубине души таилась еще надежда, что не все так ужасно, что возможно, произошло какое-то страшное недоразумение и сейчас подполковник засмеется, как обычно и произнесет свою надоевшую всем в полку шутку.

– Главное для солдата – не опоздать на обед.

Но он с такой злостью смотрел мне в лицо и так размахивал руками, что я думал: «Как хорошо было-бы, если бы он меня жестоко ударил. Я бы упал и умер. Чтобы не слышать ничего и не видеть».

– Я тебя спрашиваю: – где твое подразделение? Что молчишь? Онемел?

Подполковник расхаживал взад и вперед перед моим носом, командир полка сидел за столом молча. Еще несколько офицеров стояли у стены вдоль окон.

– Тогда ответь: почему солдаты оказались без командира во время несения службы в наряде?

– Товарищ подполковник, мы уже сдали наряд.

– Какое это имеет значение? Отряд в строю двигался в расположении части. Ты обязан был обеспечить нормальное и безопасное движение до места назначения. А ты где был в это время?

– Я заболел. Не мог бежать, а начиналась гроза. Они не стали меня ждать.

– Ах вот как! Бедный ребенок! Они его бросили, а надо было на ручках нести! Так что ли? И про болезнь прекрати хреновину нести! Дежурные офицеры и повара докладывают, что ты был здоров и ночью пытался украсть мясо.

– Это ложь! Повар сам утащил мясо.

– Ну конечно! Его мы знаем уже три года, а тебя без году неделя... Но дело не в этом. Ты нарушил устав и присягу, получишь наказание по всей строгости! Вместо офицерского звания будешь рядовым. Мы тебя разжалуем!

Товарищ подполковник, в этом случае я могу инженерный диплом не...

– Молчать!! Будет он тут мне разговорчики устраивать. В казарму! Кругом! Марш!

Выходя за дверь, я услышал вслед себе крик лейтенанта по прозвищу «Нумрадын»

– Буевой усаловий тебя стырлять нада» Пес суда! Пес жалости!

Не успел я отойти несколько шагов, как меня догнал рассыльный и велел вернуться.

На этот раз в разговор вступил командир полка. Говорил он спокойно.

– Я объявляю тебе приказом по полку пять суток гауптвахты!

Постучав пальцами по столу, поднял на меня мрачный взгляд и добавил.

– Посиди маленько, а там видно будет.

Сдав меня охране гауптвахты, посыльный по штабу удалился. Я остался в маленькой комнатке, из окна которой виднелась лишь лампочка над входом около часового, присел на нары, и провел всю ночь без сна.

На следующий день в обед принесли питание. Солдат – разносчик, нарочно гремя подносом, проговорил.

– Слышь, парень, че к чему не знаю, студенты велели сказать, что мол, пулеметчик приехал. В парадном, мол костюме.

Он погремел еще кружками для виду. Оглянулся на дверь и громко торопливо зашептал.

– Че ты убиваешься-то? Говори: ничего не помню. И стой на этом. Ничего они не сделают. Пошоркаются, пошоркаются, да и отстанут. А тут и дембель подскочит. Вались они тогда со своими уставами!

Чтобы не закричать и не вытолкать его за порог, я засунул ладони рук подмышки и, сжав зубы, склонил голову.

Из сказанного солдатом я понял, что приехал заведующий военной кафедрой института.

Как я встречусь с полковником? Что буду говорить? Врать не могу.

Сказать всю правду – засмеют. Да и захочет ли он меня видеть?


* * *

Ребята так были увлечены необычным рассказом друга, что забыли о костре. Лежали, смотря на говорящего, а когда он умолк, вдруг увидели, что огня уже давно нет, и только глазки красных угольков сонно подмигивают из-под пепла. Виктор уставился на угли и , видимо, забыв об окружающем мире, сидел неподвижно и молчал.

– «Вот случай, так случай! Тут умом рехнешься, ей-Богу! Прямо ужас какой-то, – разорвал тишину Геннадий – Не приведи Господь, никому другому».

– Да, мать моя женщина, это номерок получился! Хуже не придумать, – добавил Славик и поднялся . Задумчиво подержал в руках и бросил в костер охапку сучьев.

Они задымились, закряхтели на углях, заворочались от жара, но не вспыхивали. Тогда охотник наступил на них сапогом, подняв целый сноп, испуганно кинувшихся кверху искр.

Наконец, в глубине костра забарахтался яркий светлячок огня, который беспощадно набросился сначала на мелкие, а потом и на крупные сучки. Пламя вскинулось в темноту и дохнуло жаром. Все стали отодвигаться, прикрывать рукой лица.

– Ты что, озверел? Валишь такую кучу. Это ведь тебе не домна! Зажаришь всех!

Но скоро оживление прошло и все вновь уставились на Виктора, который, не отводя глаз от костра, закурил, тяжело затягиваясь и держа папиросу зубами.

– Ну, давай, Витек, не молчи! Взбаламутил всех, а сам в кусты. Что дальше-то?

– Вот, ребята, что я вам скажу: бывают люди невзрачные с виду, а душа в них огромная и добрая.

Был у нас начальником военной кафедры полковник Хейфиц – маленький такой, худенький. Идет – вроде всего боится, как мышка. Всем улыбается и здоровается с каждым. Бывало, парни в учебный корпус попрут – все двери нараспашку, толкотня на полчаса, а он стоит , улыбается и ждет. Иногда студенты специально расступятся, и приглашают его. А он посмеивается и рукой машет.

– Проходите быстрей сами, Вам нельзя опаздывать, а мне можно, засмеется так, что все зубы, как на выставке.

Когда мы были первокурсниками, совсем его не замечали. То в проходе кто-нибудь набежит на него, то на лестнице орем у него над головой. А он все терпит и посмеивается.

В отличие от других офицеров, вместо кителя он постоянно носил длинную гимнастерку из отличного, но не нового сукна и широкий офицерский ремень. Хромовые сапоги всегда блестели, как стеклянные.

Нас сначала поражало отношение к нему подчиненных. Они четко переходили на строевой шаг метров за десять до встречи, отдавая честь, готовы были съесть его глазами и провожали взглядом, поворачивая голову чуть ли не в обратную сторону. Полковник ласково взмахивал рукой и раскланивался с офицерами. Мы предполагали, что такое поведение заложено в нем от царской армии или минимум от дворянского сословия.

Кроме того, ходили разговоры, что у него мощные связи в штабе военного округа. Не напрасно же держат такого странного шустряка! Однажды перед началом торжественных заседаний 9 мая я с ребятами стоял на лестничной площадке у актового зала и покуривал. Вдруг послышался мелодичный звон. Мы невольно уставились на лестницу. По ней к нам поднимался офицер – красавец, в щегольском кителе, с плетенным золотым поясом, блестящими полковничьими погонами. А звук издавали десятки орденов и медалей, закрывающих его грудь. «Боже мой, – это же наш скромняга Хейфиц». Наград, как сказали бы сейчас, было навалом. Их невозможно было сосчитать.

Мы онемели от неожиданности, побросали окурки и вытянулись перед полковником. На этот раз он не шутил, а задумчиво прошел мимо, приложил руку в белой перчатке к козырьку и резко отдернул.

Мы открыли ему двери и вошли вслед за ним. В зале он остановился и, как мне показалось, властно осмотрел присутствующих, кто-то из нас захлопал в ладоши. Люди в зале стали оглядываться, вставать и подхватывать аплодисменты. Тогда Хейфиц взял микрофон и громко, но шутливо крикнул: «Вольно!» – и засмеялся широко, свободно и добродушно.

После этого пошли разговоры о том, что полковник и фронта не видал, а ошивался в тылу.

– Штаби-и-ист! Иначе откуда столько орденов? Небось, в каждый список на награды себя вписывал.

Студенты народ беспардонный, и однажды мы спросили полковника, за что он награжден. Хейфиц засмеялся и весело заговорил.

– Вы, мальчики, из строя не выходите и винтовки на землю не ложите, а то подумают, что у нас не занятия, а безобразие, а я вам буду потихоньку рассказывать.

До войны работал я учителем физики и математики. А в 40 году поступил в Ленинградское военно-инженерное училище. В июне 1941 года нас досрочно аттестовали лейтенантами – и на фронт. Сколько бы потом не получал я званий, а это принесло больше всего радости и гордости. Мы даже песенку сочинили с припевом:

Два кубаря в петлицу –
И охранять границу
От края и до края
Зовет страна родная.

Жаль только, петь пришлось недолго. На вторые сутки наш эшелон разбомбили и мы двинулись пешком. Навстречу нам, как гигантская, усталая змея, двигался нескончаемый поток отступающих частей и гражданских беженцев. Каждый день по два раза налетали немецкие самолеты – штурмовики и расстреливали обезумевших от страха, голода и усталости отступающие колонны людей. В нашей роте осталось не более трети личного состава. Надо было что-то делать для спасения людей. Нашли станковый пулемет Дегтярева и переоборудовали его для стрельбы по авиации. Никто не верил в успех, но я чертил и делал бесконечные расчеты. В 2 часа дня, как всегда, налет начался. Я встал у пулемета. Самолеты нагло летали очень низко – не более 150 метров над землей. После первой же очереди штурмовик отклонился в сторону и упал в лес. Минут через десять я расстрелял еще один самолет, кружащийся над ранее упавшим.

Это решило мою судьбу. Капитан, руководящий отступающим батальоном, назначил меня командиром пулеметной роты. В этой должности я прошел всю войну.

В дальнейшем мы довели до совершенства стрельбу по расчетной траектории. Поражали противника, находящегося за возвышенностью, стреляли через головы идущих в атаку наших солдат, не давая противнику подняться из окопов.

Он остановился посреди нашего строя и, покачиваясь на носках, с улыбкой закончил.

– Война – дело жестокое и страшное и задача командира не растеряться. Если требуется, нужно отступить, но лишь затем, чтобы потом вернуться. А вообще бывает всякое. Было, что и мы бежали. – Он так весело засмеялся и потряс головой из стороны в сторону, как бы пораженный своими воспоминаниями – Ох и бежали! Сильно бежали! И долго.

Он еще громче залился смехом превращая этим сказанное в доверительное, шутливое откровение. Потом, как всегда, назначил одного из нас «командиром» взвода, а сам шагал сзади, скромно опустив глаза. Мы любили своего полковника и в часы занятий «вылазили из кожи», выполняя команды и старательно поддерживая бравый вид.

Узнав о происшествии, он срочно приехал в полк и вызвал меня. Поселился полковник в «генеральской» палатке посреди студенческого городка. Сюда с гауптвахты меня доставили под конвоем. Дежурный офицер задержал нас, сообщив, что к полковнику пришел командир полка. Я присел на деревянную кромку ограждения. Конвоир встал рядом. Немного придя в себя, я вдруг услышал разговор внутри палатки. Звучали два голоса. Звонкий – полковника Хейфица и грустно-хрипловатый командира полка.

– Ну, и что мы будем теперь делать?

– Что делать! Аттестация на него как и на всех остальных уже ушла в штаб округа, а отправлены ли документы на подпись министру не знаю.

Дело серьезное. Все против него поднялись! Или его обвинят или дежурных по полку офицеров. А в приказе записан ответственным он.

– Даже в приказе его фамилия ? О – о, это совсем серьезно! Неужели нельзя было без этого?

Ты же сам знаешь, что нельзя. Вдруг бы с ним что – то произошло? Ошпарился там, или руку – ногу сломал и никакого приказа нет. Как попал туда? На каком основании? Видишь как!

Ну побежал бы он с ними – его бы не было. А сейчас хоть один остался. Вроде бы радоваться надо!

– Вроде бы надо, да не получается. В институте у вас это одно дело, а здесь армия. Если бы что – то другое – я бы сам все подписал, а тут групповая гибель людей. Комиссия из штаба округа вот – вот подъедет. Меня первого за штаны возьмут! Еще неизвестно чем дело кончится. Тоже не знаю, что и говорить. Да как не крутись, а документы не скроешь... Жаль, конечно. Парень хороший, но, видать, не судьба ему ходить в офицерах. Опять же подумаешь – он диплом инженера получит и на работу. А возьми нашего брата – кадровых вояк выгонят – ни профессии, ни жилья, ни пенсии. Один путь по вагонам у пассажиров милостыню просить.

– Уволить, думаю не уволят, а в должности понизить могут. Это возможно.

– Вот как раз только в моем возрасте и быть взводным или ротным! Бегать как савраске по полям. Ушли уже те годы, да и ноги еле срослись после ранения. Будапештские осколки от гранаты все еще ношу в себе.

– Говорят, он болен был. Приступ, какой– то.

Тут заболеешь! Объелись они. Повар говорит: «всю ночь что попало ели». И свекольник и кашу и хлеб с маслом и мясо. Понятное дело – целый день под нагрузкой, а к норме питания не привыкли еще.

Сами помним, что в первые месяцы службы кажется, с голоду козла бы со шкурой вместе съел, а потом втянешься и нормально.

– Как тут осуждать? Дежурные по кухне никогда не голодовали. Так уж повелось. Этот день, как святой праздник для солдатского желудка.

– Это все верно, но дело складывается сложно... меня в этом полку, как будто злой рок преследует. Только перевели сюда – солдат при купании утонул. Пришлось приказ издать – взвод в воде, а десять солдат на берегу дежурят, Вскорости один чудак на штык напоролся. Сколько говорили: «При ночных учениях, штыки не примыкать», а он до тех пор бежал в атаку, что в окоп упал, и на своем штыке повис. А сейчас вообще трагедия неописуемая. Люди-то главное все погибли семейные, бывшие фронтовики. Переподготовка -то всего полугодовая и вот тебе на – гроза эта проклятая... Завтра родственники съезжаются. Куда бы провалиться в этот день.

Мне было неловко от того, что подслушиваю разговор высших офицеров и я встал, чтобы отойти. Но сопровождавший меня часовой с карабином мрачно проворчал , взяв оружие наизготовку.

– Сиди-и! Не вошкайся! Надо будет – вызовут, не надо – обратно отправят... неудобно, вишь ему стало. Надо было раньше мозгой шевелить. А не по уборным прятаться. Командиры, тоже мне нашлись, мать твою так.

Я двинулся к нему и собрался вступить в спор, но в это время откинулся полог палатки и вышел командир полка, часовой вытянулся, а я, поскольку был без ремня и пилотки, как арестованный, стоял вольно. Командир надел фуражку, долго и внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил:

– Как чувствуешь себя, курсант?

Не ожидая ничего подобного, я так растерялся, что не мог найти слов для ответа и только беззвучно шевелил губами. Поняв мое состояние, командир махнул рукой в сторону палатки.

– Заходи. Твое начальство ждет.

Полковник Хейфиц встретил меня как сына. Он улыбался, разводил руками и вообще можно было подумать, что он не знает о трагедии.

– Здравствуй, герой, здравствуй! А загорел – то как! Окреп! Прямо настоящий, полевой командир!

Нервы мои не выдержали этого. Я чувствовал, как набухают от слез глаза, а в горле забегал противный комок. Вся воля моя была сосредоточена на том, чтобы не расплакаться, мысли спутались окончательно, и я бессмысленно незнакомым мне хриплым голосом повторял:

– Виноват, товарищ полковник! Виноват!

– А вот это ты напрасно. Завтра приезжает комиссия – они расставят все по своим местам.

Он, как всегда, суетливо пробежал мимо меня и крикнул, стоящему у входа часовому:

– Офицера – дежурного по роте ко мне!

Через несколько минут в палатку ворвался запыхавшийся, весь красный, как после марш-броска, офицер, и выкатив грудь, вытаращив глаза, прокричал о своем прибытии.

– Товарищ лейтенант, вам доложили, что командир полка освободил приказом Кораблева с гауптвахты?

– Так точно, товарищ полковник!

Тогда исполняйте. Отпустите конвоира, а курсанта направьте к месту службы.

Хейфиц задумчтво походил около стола, глядя себе под ноги, медали на его груди тревожно позвякивали.

– А теперь вот что! Приведи себя в порядок, побрейся и ступай в роту. Сегодня отдохни, а завтра, чтобы как обычно был в строю. Да, чуть не забыл, сейчас сразу шагом марш в госпиталь, покажись врачам. Командир должен дать команду о твоем медосмотре.

Когда я уже больше часа просидел в коридоре госпиталя, ожидая вызова к врачу, вошедший с улицы толсторожий водитель санмашины радостно спросил дежурного, глядя на меня.

– Этого что ли хотят в дурдом упаковать?

Дежурный прижал указательный палец к губам, призывая шофера к молчанию. Они склонили головы над столом и о чем-то пошептались, после чего водитель неопределенно произнес: «Да-а-а!» – и тихо вышел за дверь.

Была ли эта сцена разыграна в шутку или всерьез, но мне стало не по себе. Я решил не высказывать врачам никаких жалоб.

Медосмотр прошел быстро. Как всегда раздетого догола меня заставляли приседать, ходить с закрытыми глазами, щупали и мяли тело, измеряли давление крови, задавали какие-то вопросы и , наконец, старший из них вежливо сказал:

– Одевайтесь и можете быть свободным.

Когда я проходил мимо поста, дежурный не выдержал и спросил: «Ну как? Что сказали?», но я не ответил и устало поплелся к своей палатке. В мозгу застряла еще одна гнусная заноза – неужели меня направят к умалишенным? Ведь не напрасно же говорят, что такие люди почти никогда не осознают своей болезни, и теряют реальное восприятие окружающего мира. Я осторожно стал осматриваться вокруг. Дорога, широкая и прямая, как и раньше упиралась одним концом в столовую, другим в палаточный городок. Место удара молнии уже было засыпано свежим песком и ничего не напоминало о трагедии. На зарешеченном плацу по строевой подготовке, кто-то из офицеров «казал» свой голос. Он отпускал идущий отряд далеко от себя, а потом заливался на весь гарнизон.

Взво– о – о– д! Круго-о-м... – следовала длинная пауза, во время которой лишь хлопали по асфальту подошвы солдатских сапог – гоп, гоп, и вдруг под правую ногу, как выстрел гремел звонкий выкрик :

- Марш!!!

Солдаты делали еще один шаг, затем, как заколдованные, все разом разворачивались в обратном направлении, и также дружно шагали в сторону офицера.

Справа, далеко в поле, как зеленые букашки виднелись каски другого отряда, вероятно, солдаты, рассредоточившись, наступали на «противника». Гарнизон продолжал жить по своему обычному расписанию.

Немного успокоенный уверенным тоном полковника, прошедшим без хамства медосмотром и размеренной жизнью воинских частей, я пришел в свою палатку и упал на кровать. Рота находилась на учениях, и в прохладной тишине мной внезапно овладел сон после двух бессонных суток. На следующий день меня пригласили на встречу с родственниками, как руководителя, который последним видел погибших. К вечеру встретился с полковником Хейфицем. Он уже не был так уверен, как раньше и советовал мне потерпеть еще. Я понял, что дело мое практически решено – буду наказан. Еще через несколько дней, возвратившись в институт, я получил диплом инженера и уехал к месту работы.


* * *

Прошло несколько лет тяжелого труда сельским инженером и я, как говорят, «пошел на повышение». На третий год моей работы в областном управлении пришла из военкомата повестка – явиться для отправки на полугодовую переподготовку рядового состава. Дело было весной – работы по горло. Я позвонил в Облисполком и сообщил о повестке заместителю председателя. Он сразу вздернулся.

– Они что одичали, перед посевной инженера забирать? Я вот сейчас ему позвоню, военкому этому, разъясню, что такое власть. Совсем не соображают ни хрена.

Через некоторое время запред перезвонил мне:

– Слушай, а я и не знал, что ты у нас рядовой? Разжалован, что ли?

– Да разжалован.

– Наверно по пьянке залетел, не иначе?

– Да нет. Солдаты подчиненные пострадали.

– Давай, давай! Ври больше! Так просто не разжалуют... А ты, случайно, не запойный? Хе-хе-хе!

Он искусственно посмеялся в трубку и продолжил.

– Ладно, рядовой. Вообще я сказал военкому. Тебя в этот раз не призовут. Но ты, как положено, явись, отметиться все равно надо. Потом военком отпустит и давай на работу... Да посмелее районы тряси! Смотри сеялки и те еще не отремонтированы. Что не могут сводку в статистику дать приличную? Ты задумайся! Бюро обкома скоро будет – как бы тебя и тут не разжаловали. – Он снова покхекал деревянным смехом и положил трубку.

На следующий день рано утром я отправился в военкомат, не взяв с собой обязательных для призывника чашку, кружку и ложку. Во время регистрации намекнул офицеру о моей отсрочке. Не глядя на меня, он жестко ответил:

Ничего не знаю. Становись в строй... Только и ходят – отсрочку да отсрочку... А кто за вас служить будет? Папа Римский, что ли?

Когда объявили построение, я выглядел идиотом. Все были в куртках или фуфайках, с вещмешками, а я стоял в наглаженном костюме и в белой сорочке с галстуком. Нас развернули направо и колонна двинулась пешком к озеру Андреевскому.

Все сжалось внутри меня в один трепещущий комок от обиды, бессилия что-либо сделать и глупого положения – отправился служить с одним носовым платком в кармане. Что делать? Не подчиниться и покинуть строй – тем самым подтвердить свою и без того гадкую в Армии характеристику.

И как еще к этому отнесутся местные власти? Зампред хоть и власть, но не бог, над ним тоже начальства хватает. Формально самовольный уход из Армии – это дезертирство, что значит – тюрьма. Имея горький опыт армейского правосудия, я ничего не предпринимал и продолжал шагать. Когда дошли почти до окраины города, капитан вызвал меня из строя, пропустил мимо всю колонну мобилизованных и, глядя на меня презрительно своими стальными глазами, произнес.

Ты свободен, но знай, что если было бы мое право, я бы загнал тебя на Соловки в штрафбат, года на три за твои «проказы» в Чебаркуле.

Он легко повернулся и, придерживая рукой у бедра кожаный планшет, грациозно устремился за колонной.

Я стоял посреди дороги, опустив голову, и думал о том, что эта убийственная военная аттестация будет теперь следовать за мной всю жизнь.

Боже мой! Неужели никогда не закончится этот кошмар?

– Это ты правильно говоришь. Обвинять легче, а как потом человеку успокоиться, – вот что скажи.

Произнеся эту фразу Славик вопросительно оглядел каждого из нас и продолжил.

– Слушай, Витек, сходил бы ты в церковь. Я хоть и сам там не бываю, но, думаю, должны же они понять суть дела и разъяснить.

– Был я там, Слава, был! Тоже надеялся. Зашел – стою у дверей. Куда дальше, не знаю. Повертелся, повертелся – старуха подходит.

– Проходите, свечку купите.

– Зачем мне она? У меня вопрос серьезный.

– Продаешь, что ли чего?

– Да нет, мне посоветоваться надо. К священнику бы попасть как-то.

– Посоветоваться?.. А ты, сын мой, крещеный ли? Если нет – приходи в любую пятницу. Батюшка окрестит. К нему апосля и обратишься.

Вышел я, побрел по городу.

– Тудыт твою мать! И здесь не попал. Ну, как же так? Разве моя вина в том, что меня в купель не окунули после рождения? Да еще такие годы были тяжелые, а семья под репрессию попала. Мыкались из угла в угол по чужим квартирам. Рассказывают, я до пяти лет вообще на пороге спал.

Места не хватало. В мешковину заворачивали. Не то что в церковь ходить – от людей прятались. Это ведь тоже надо учитывать!

Виктор несколько раз подряд крепко затянулся, смачно плюнул на окурок и бросил его через голову далеко за спину.

Он оглядел всех слушателей и продолжил ироническим тоном.

– Но я все-таки подкараулил священника. Он из церкви, а я навстречу. Молодой попался, не старше меня. Рассказал я все в двух словах, что, мол, один из девяти человек в живых остался, а друзья все погибли. То ли это благодать мне, то ли наказание ? Жить мне тяжело после этого! Помогите разобраться. Душу, нервы нужно как-то успокоить.

Священник глаза спрятал и говорит.

– Пути господни неисповедимы. Он един решает, един и суть ведает. Молись, сын мой, Бог милостив.

Перекрестился и ушел. Я ему вслед кричу: «Стало быть, я виноват?» Но он не обернулся и не ответил.


* * *

Накрытое тишиной, поверженное в темноту озеро вдруг вздрогнуло от громкого скрипуче-воющего стона. Этот надрывный звук доносился, как из преисподней, и сознание отказывалось увязать его с окружающей, спокойно отдыхающей природой.

Тяжелый стон, расстилаясь по глади озера, долетал до дальнего берега и там заглыхал, а следом за ним уже катилась новая волна гнетущего звука. Геннадий направил взгляд в сторону озера.

– Выпь заорала проклятая! И так на душе погано, а тут она еще надрывается. Кажется, бык ревет, а всего-то птичка серая чуть больше утки воду цедит через клюв. Дано же ей такое чудо – кажется, само горе в камышах заблудилось и стонет в одиночестве.

– Эх, ребята! Иногда как вспомню все, так на сердце тяжко бывает, что завыл бы не хуже этой птахи. Да что толку? Кто поймет? Забыть бы все!

Как забудешь? От жизни не спрячешься! Она все помнит. Недавно был в командировке, заехал в один техникум. Посидели с преподавателями на педсовете. Построгал их за то, что требовательности на приемных экзаменах маловато. Уезжать стал, к машине подхожу, смотрю, женщина вся в слезах парнишку за руку тащит. И прямо ко мне.

Я куда теперь с ним денусь? Знакомых принимают, а наших сирот гонят, учиться не дают. Конечно, отца уже шесть лет нету. В армию взяли на полгода и убили там в Чебаркуле. На грозу сваливают, а люди сказывают, хулиганы пьяные забили до смерти. У них тоже порядки как здесь – ничего не добьешься. Рука руку моет. И тут насмехаются– кто, говорят, его учил туда и веди. Пусть доучивает. А я куда с ним? Окромя его двое подрастают. Всех кормить надо. Думала, хоть одного с рук столкну, и тут гонят.

Я осторожно поднял глаза, женщина похудела, подурнела, но я узнал ее. Она кричала там в истерике на весь гарнизон и падала в обморок. Материла всех офицеров и плевала мне в лицо. Неподдельное горе плескалось тогда в ее безумных глазах.

«Узнала ли она меня? Если нет, зачем сразу упомянула Чебаркуль? Да, собственно, какое это имеет значение?»

Я взял парня за руку и вернулся к директору.

– Надо бы принять Малышкина, Владимир Иванович. Все-таки семья многодетная, Мать одна воспитывает. Из далекой глубинки поступает. С гарантией будет на селе работать.

– Да, как его зачислишь? Он не только слабые знания имеет, но с последнего экзамена вообще ушел.

- Сделайте повторный экзамен. Неужели мы одного парня не перевоспитаем?

– А что он вам знаком?

– Какое это имеет значение? Ну, если вы настаиваете – пожалуйста – я был в армии командиром у его отца, который случайно погиб в катастрофе.

– Командиром? Я слышал, что вы рядовой.

Мне показалось, что у меня в голове разорвалась бомба. Оказывается всем известна моя история. Возможно, не во всех подробностях, но итог знают многие. Такого прямолинейного, безжалостного вопроса я не ожидал от директора, тем более, что его внешность и поведение давали повод считать его интеллигентом.

Я на одно мгновение потерял над собой контроль.

Был командир, а стал рядовой! Разжалован я! Понял ты, нет? Или еще повторить?

Директор молчал, не отводя глаз от дверей. Обернувшись, я увидел младшего Малышкина. Он был бледен, растерян и смотрел на меня круглыми, испуганными глазами. Казалось, он сейчас закричит и заплачет.

Я подошел к нему и положил руку на его взъерошенные волосы. Нужно было немедленно что-то сказать разъясняющее и успокаивающее, но слова застряли в горле комом и мое молчание все сильнее давило на нервы присутствующих. Первым не выдержал мальчишка – он всхлипнул и, глядя на меня как на привидение, попятился и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

Ни слова не говоря, директор вызвал завуча и мы, уже более или менее спокойно, пришли к согласию о допуске к повторному экзамену этого парня. Слово «зачислить» нами не произносилось, но мы понимали, что речь идет именно об этом.

Нервы мои слегка успокоились, и я пошел с намерением сообщить о решении Малышкиным. Они стояли на улице у входных дверей.

Мать, обняв сына, целовала его в голову и беззвучно рыдала. Она повернулась ко мне спиной.

– Малышкина! Малышкина, слышите меня? Успокойтесь! Что вы так? Примут его. Пусть готовится к экзамену. Все будет нормально. Я пригляжу за ним.

– Что ты привязался? Пригляжу-у-у! Отца проглядел и сына погубить хочешь? Не отдам! Пусть теперь десятилетку кончает. Коровы последней лишусь – зарежу, продам, а его все равно выучу. Пропадите вы все со своим техникумом и ты первый!

Женщина ткнула в меня пальцем, подхватила парнишку за рукав, и они почти бегом кинулись к остановившемуся автобусу.

Окружающие – учащиеся, родители и просто случайные прохожие, уставились на меня, – кто удивленно, кто с иронией. От этих взглядов мне становилось еще тяжелее. Все во мне кипело и бунтовало. Обида, горечь и жалость к Малышкиным так взвинтили нервы, что я еле сдержался, чтобы не крикнуть: «Я не виноват!» Однако поняв, что это выглядело бы странно и глупо, я торопливо закурил и медленно побрел к машине. Самое тяжелое и страшное было в том, что в глубине души я сам не был уверен в своей полной невиновности. И это чувство не покидает меня никогда. Смогу ли я когда-нибудь от него освободиться – не знаю. Проходят годы, а все произошедшее стоит в сознании, как будто это было вчера. Казалось бы, порой, увлекшись работой, забудусь в суете, но жизнь снова и снова находит повод безжалостно напомнить мне о прошлом.

Года через полтора инженерной работы, почувствовал я однажды снова резкую боль в подреберье, напала слабость, сознание временами покидало меня. Врачи скорой помощи поставили диагноз: острый аппендицит. После операции, хирург с недовольством отчитал меня.

– Не следите за здоровьем, молодой человек!

Это у вас не первый приступ. Вы терпели? А чего ждали? Еще немного и помочь было бы почти невозможно. Теперь все нормально, поправляйтесь.

Кто знает, быть может тогда в гарнизоне был подобный приступ, но обстоятельства и события развивались так стремительно и так сплелись в единый клубок массовой трагедии, что разбираться с подробностями никто не стал.

А может быть два эти факта никак не связаны между собой? Ответа нет и от этого на душе тяжело и неспокойно.

... Рассказчик замолчал и, в который раз уже, полез рукой в карман за папиросой.

Костер затухал в тишине. Золотые груды догорающих углей попыхивали жаром, но не были уже в силах оттолкнуть наступающую лесную темноту. Высокие сосны, казалось, тоже подошли вслед за ней и стояли во мраке над угасающим костром. Незаметно подкралась ночная прохлада озера и все увереннее обнимала наши спины и ноги, вызывая в теле дрожь.

Однако никто из нас не шевелился. Все словно заговоренные уставились на мерцающие, как далекие, небесные звезды, догорающие угли.

– Да..а, Витюха, преподнес ты рассказик, туды его мать! Теперь прямо не до охоты.

Все снова надолго замолчали, не в силах отвязаться от только что услышанного. Никто не шевелился. Лишь иногда кто-нибудь произносил что-то вроде: «Ну, дела! Вот врезал, так врезал! Прямо под дых засадил! Ты смотри какой случай-то!»

Наконец, Геннадий посмотрел на часы и , хлопнув ладошкой по сапогу, воскликнул.

– Ну ладно, ребята! Пора завязывать страдания. Хватит меланхолить, а то умом тронемся. Давайте, по лодкам и в камыши. Скоро утка пойдет, перелет начнется.

Потихоньку мы начали собираться. С кряхтением натягивали сапоги, брали патроны, ружья и молча уходили в темноте к угрюмо шумящим у берега камышам.

По традиции, собираясь к лодкам, мы всегда ярко разжигали костер, чтобы он служил для нас маяком в темноте озера. На этот раз берег не остался пустынным. В кругу вздрагивающего света одиноко сидел Виктор. Видимо, растревоженный воспоминаниями, он никак не мог от них избавиться.

Пламя костра, рассыпая хвосты ярких искр, панически металось из стороны в сторону под порывами рассветного ветерка. Казалось, оно испуганно отбивается от приближающегося рассвета своим желтым языком, выбрасывая его в сторону и почти расстилая по земле.

Золотой зигзаг освещенных восходом сосновых макушек разделил мир надвое. Позади мрачной темноты леса разрасталось молодое, нежное, светло-розовое тело утренней зари. От него веяло добром и надеждой на счастье.

Пламя костра тускнело на глазах, теряло привлекательность и загадочность. Казалось, оно стремительно улетало куда-то в даль, становясь все меньше и незаметнее, унося с собой ночные страхи и переживания.

Наконец, светлые тона неба победили тьму, и за лесом показался край еще не горячего, но уже яркого солнца.

Из вечности поднимался новый день, несущий каждому живущему на земле свои события, проблемы и новые испытания.


ЭПИЛОГ

В стороне от шумного городского центра на холме у задумчивой речки расположен высокий обелиск в память о воинах, погибших за отчизну. Тихое пламя вечного огня освещает в темное время бетонные фигуры двух солдат, склонившихся над могилой.

Богата Русь такими памятниками. Миллионы своих сынов сложила она в братские могилы, но стала ли от этого счастливей и свободней?

Каждый год в конце июля приносит сюда восемь красных роз пожилой мужчина с седой головой.

Он подолгу стоит у мраморных плит, опустив голову. Останавливаются прохожие, бегло читая списки погибших, спрашивают у мужчины:

– У вас тоже родственники здесь?

– Да, родственники ...

– А как фамилии-то?

– Не знаю.

Люди с удивлением его оглядывают и в недоумении проходят дальше.

А он все стоит в молчании, не отрывая взгляда от немеркнущего скорбного огня.