Ломакин = 29.04.2014
ФАРЛИ
Доктор философских наук, профессор Каргаполов Василий Андреевич последние пять лет вел неспешный, размеренный образ жизни. Несколько лет назад он вдруг почувствовал себя неважно — забарахлило сердце. До 42 лет он не знал,, где оно находится: спал на любом боку, в любых условиях, мог работать сутками, забывая о сне и еде. И вот, как он выразился, «начал иногда ощущать соматический дискомфорт». Василий Андреевич был на редкость здоровым человеком, видимо, унаследовал физическую крепость от отца, который прожил 83 года, ни разу не пожаловавшись на какие-либо недомогания. Мать прожила тоже немало — 78 лет. И профессор, будучи от природы очень сильным человеком, собирался жить долго. В молодости ему пришлось освоить несколько рабочих профессий, требовавших от него физической силы и выносливости.
После службы в армии, став студентом университета, он выступал на соревнованиях в различных видах спорта. Для университета, факультета он был находкой, но серьезно заниматься спортом отказывался. Силушкой его природа не обидела, он, например, брал две двухпудовые гири правой рукой и выжимал несколько раз, поражая и удивляя даже знатоков тяжелой атлетики и гиревого спорта. Однако от предложений сделать из него чемпиона по борьбе, тяжелой атлетике наотрез отказался. Так он и жил: учился, женился, воспитывал и учил своих и чужих детей и думал, что здоровья и силушки хватит ему, если не на сто лет, то на 80 уж точно. Василий Андреевич читал лекции и вел семинарские занятия по философии у студентов технического вуза, работу свою любил и студенты его любили за эрудицию, нестандартность мышления, знание своего предмета и, казалось, ничто не предвещало сбоя со стороны здоровья. За день до сердечного приступа он почувствовал вялость, нежелание сесть за стол и работать, даже не хотелось ничего читать. Состояние такое, как будто он не спал несколько суток подряд, зевал, как после перетренировки. Такое иногда испытывают спортсмены, превысив дозировку физической нагрузки на организм. Ночью в третьем часу Василий Андреевич проснулся, как от толчка. Он попытался встать, но рухнул на пол. Не понимая, в чем дело, он вновь поднялся, но не удержался на ногах, и снова слабость, головокружение придавили его к полу. Цепляясь за книжные шкафы, он еще раз попытался подняться на ноги, думая при этом: как же так, он сильный человек, сибиряк, не может преодолеть слабости, ничего не может сделать с собой, не управляет своим телом, чего же это творится? Борьба с самим собой, со своим духом продолжалась недолго: холодный пот заливал глаза, 'предметы и вещи в комнате теряли свои очертания, руки н ноги не слушались, он потерял сознание. Странное ощущение испытывал профессор, он все слышал и понимал, слышал как жена по телефону вызвала скорую помощь, как ребятишки теребят его и просят проснуться, но сил не было даже открыть глаза. Василий Андреевич слышал, как вошли в квартиру два врача скорой помощи, о чем они говорят, как сделали укол, измерили давление, сделали кардиограмму. У него было такое чувство, что это происходит не с ним, а что он тут же рядом со всеми и старается вникнуть во все происходящее. Такая непривычная отстраненность от себя еще долгое время после этого случая возвращала его к тому событию. Когда он потом рассказывал жене, кто что говорил, то она поражалась тому, что он, будучи в бессознательном состоянии, запомнил, как говорят, один к одному все, что происходило в их квартире той роковой ночью. Для врачей скорой помощи это была обычная ночь, они привели в чувство профессора: предметы, вещи в квартире для него приобрели четкие очертания, перестали плавать и растворяться. Он сразу же поднялся на ноги и на все уговоры врачей и жены лечь в больницу отвечал: «Нет и нет, и не уговаривайте, чувствую себя уже неплохо, нормально». Даже слова жены, что он думает только о себе и не думает о ней и детях, не возымели на него никакого действия. В больницу он не поехал. Днем участковый врач-терапевт и кардиолог отметили, что пульс, давление повторная кардиограмма показали значительное улучшение работы сердечно-сосудистой системы. Врачи внушали Василию Андреевичу, что случай, произошедший с ним, — это первый звонок, извещающий о том, что необходимо отказаться от интенсивной научной работы, больше бывать на свежем воздухе, ходить пешком и делать утрами зарядку. Они убеждали профессора в том, что нужно не только развивать ум, но и укреплять физическое здоровье. Вот этому последнему совету и внял профессор.
Он стал ходить на работу пешком. До института было не более получаса ходьбы, и профессор стал выходить на час раньше до лекции или семинарского занятия. Василий Андреевич выбирал улицу и переулки, где меньше было движение машин, шел дворами, искренне полагая, что вдали от транспортных магистралей меньше загазованности, воздух чище. Его облаивали собаки, но душа радовалась от вида тихих дворов, похожих на деревенские.
Профессор научился ладить с собаками. Когда они с лаем приближались к нему, он спокойно говорил: возьми кыску, зю-зю, собаки в замешательстве останавливались, они искали глазами кошку, но ее, конечно, не было. Весь порыв и злоба у собак проходили...
На пути к институту он проходил незастроенное пространство — поле около выставочного зала: там утрами владельцы престижных, элитных пород собак выгуливали братьев своих меньших: спаниелей, гордонов, пойнтеров, овчарок и др. Важные хозяева освобождали от поводков своих элитных собак, давая им возможность порезвиться, а сами медленно прогуливались друг с другом парами, собаки тоже парами начинали игры, возню. Профессор тихо собаки тоже парами начинали игры, возню. Собаки лишь несколько секунд смотрели на высокого, грузного человека, как на чужака, и не удостоив больше его вниманием, продолжали прерванною игру. Профессор не оскорблялся за такое невнимание. Он продолжал свой путь, думая о том, что из всех собак лучшая, пожалуй, сибирская лайка: он уважал ее за добрый, отзывчивый нрав, за открытость и отходчивость, силу, выносливость и верность.
Однажды в поисках оптимального пути к институту Василий Андреевич набрел на улочку, состоящую из девяти деревянных домов, в семи из них не пахло живым духом, а в двух домах теплилась жизнь. В них жили пенсионеры, которые ждали своей очереди, чтобы переселиться в высотные 9-12-этажные жилые дома, расположившиеся со всех сторон некогда тихой деревенской улочки. И хотя ее укорачивали строящиеся высотные дома, бульдозеры вокруг навалили высокие кучи строительного мусора, деревенька продолжала жить и сопротивляться, вернее, сопротивлялись деревья, принимавшие первые удары цивилизации. Они располагалась вдоль улицы, вокруг нее, и ограждали огороды, стараясь словно отдалить гибель деревеньки. Деревья стояли насмерть. Мощные тополя, как солдаты, даже под напором современной техники не дрогнули. Ближе к домам росли густые кустарники, с трудом но пробивалась наружу зеленая трава из-под больших каменных обломков и полуразрушенных бетонных. плит
В этот оазис, как его прозвали городские жители, высокоэтажных домов вечером повадились ходить влюбленные парочки, а днем, в обеденный перерыв, приходили рабочие, строящие дома. Они раскладывали немудренную снедь прямо на улице, благо улица превратилась в сплошной травяной ковер, а часам к семи здесь стали появляться пожилые люди из высотных домов. Они шли по три- четыре человека и все с бидонами, иные с ведрами. Дело в том, что один из пенсионеров недавно обнаружил родник.
Маленький ручеек, журча, несет свои серебром отливающие струи, точно радуясь тому, что он нужен людям... Кто-то уже нашел узкую трубу, приделал ее, и из нее лилась чистая, как слеза, вода. Василий Андреевич, увидев столпившихся людей около родничка, подумал: неужели в домах нет воды и спросил об этом. «Почему же нет, есть вода, но эта слаще», — сказал пожилой мужчина. И Василий Андреевич понял, что приходят сюда за водой бывшие деревенские, волею обстоятельств осевшие в городе, и что им даже не вода нужна, сколько общение между собой. Кто-то соорудил лавочку, и на ней сидели уже перезнакомившиеся старики, обсуждая разные проблемы, глядя на ручеек, вытекающий из трубы, который бежит, скользит, сверкая чистыми, хрустальными струями. Василий Андреевич приходил сюда в 12 часов дня, когда здесь никого не было. Ясное, безоблачное небо раскинулось над деревенькой. Лучи полуденного солнца золотят могучие вершины тополей и, прокрадываясь между густыми кустарниками, искристыми блестками играют в светлых струях родничка. Мягко журчит ручеек, таинственный его шепот, сливаясь с жужжанием пчел в траве и полным истомы стрекотанием кузнечика, навевает дремоту и умиротворение.
Лишь изредка доносился со стройплощадки шум машин, скрежет ходящего по рельсам крана. Как-то сидел Василий Андреевич на лавочке у родника, думал о превратностях судьбы, о себе, о людях живущих не в согласии с природой.
Неожиданно услышал шорох, оглянувшись, увидел плотного, невысокого роста, широкогрудого, черного с белыми отметинами пса. Он припал к трубе, как человек, и пил воду. Первое желание было прогнать его, но что-то удержало, остановило профессора. Он интуитивно, каким- то чутьем понял, что пес не пришлый, а местный и что пьет воду он только здесь. Напившись и встряхнувшись, пес спокойно смотрел на человека, сидевшего на лавочке. Незнакомец тоже спокойно разглядывал пса. Это была сибирская лайка. Пес имел красивую большую голову. Затылочная часть головы слегка округлена, с хорошо заметным бугром, стоячие уши в форме вытянутого треугольника, высоко поставлены. Глаза некруглые, с резко косым разрезом век. Пес был покрыт коротким жестким волосом, на задних лапах очесы, но без подвеса.
Боясь спугнуть пса, Василий Андреевич заискивающе позвал его: «Иди ко мне, иди, не бойся» — и даже похлопал рукой по коленке. Пес какое-то время колебался, но затем смело подошел к профессору и встал около его ног. Профессор без колебания запустил руку в шерсть, гладил спину пса и говорил: «Что, брат, нет у тебя хозяина, сторожишь пустой дом?. Давай будем знакомиться. Меня зовут Василий Андреевич Каргаполов, а тебя? — Знаешь пес, назову-ка я тебя Фарли в честь известного писателя- биолога, этнографа из Канады Фарли Моуэта, в свое время я прочитал несколько книг этого ученого. Особенно на меня произвела большое впечатление одна из них: «Не кричи, волки!». Речь в ней идет об Ангелине и Георге — волках-супругах, которые жили на бескрайних просторах Канадского Севера и которые выказали доброжелательное отношение к Фарли Моуэту, оказавшемуся в их природной среде».
Профессор сидел, рассказывая о Фарли Моуэте, а затем, посмотрев на часы, сказал: «Мне пора, Фарли, на лекцию пойдем, проводи меня немного». Они дошли до автострады, которую нужно было пересечь, и Василий Андреевич попросил Фарли дальше не провожать, пообещав ему завтра прийти и принести какой-нибудь гостинец. Так началась эта удивительная дружба, продолжавшаяся два года. Василий Андреевич приходил к роднику тогда, когда у него были лекции и семинары в институте. Он выходил из дома иногда за три часа, но были дни, когда у него в институте на кафедре не было никаких дел, и он приходил к Фарли просто так, чтобы посидеть, поговорить. Фарли, завидев профессора, встречал его громким лаем, несся сломи голову, подпрыгивал, норовя лизнуть его, подметал землю хвостом, бодая головой, терся об йоги. Словом, встречал своего нового хозяина, и так почти каждый день.
Но пот случилась беда с Фарли. Рядом с ним не оказалось Василия Андреевича. Он был в это время на философской конференции в Тамбове. А когда по приезде появился у родника, то не обнаружил своего друга. Нашел он его в ограде дома, который сторожил Фарли. Он лежал около изгороди огорода в крови. Волоча задние ноги, он с трудом подполз навстречу профессору, и, когда они встретились, Фарли лизнул сухим шершавым языком руку хозяина, это уже говорило о серьезности положения. Он сбегал с банкой до родника, набрал воды, разжевал мелко мясо, хлеб, принесенные с собой для Фарли и вместе с водой поил друга, понимая, что необходимо отпаивать жидкостью, так как Фарли потерял много крови. Этим же вечером профессор привел к Фарли врача-хирурга, который обработал рану, зашил ее, словом, сделал операцию и сказал, что пес будет жить, но за ним нужен уход.
— А почему бы Вам, Василий Андреевич, не взять его домой — сказал врач.
--- Видите ли, Владимир Петрович, — начал профессор, — Фарли — сибирская лайка, а для него место в этом городском доме — тюрьма, где он не выдержит. Этот брошенный дом он охраняет, и, видимо, здесь он родился, Фарли будет здесь находиться до тех пор, пока не снесут все дома. Несколько дней назад дома покинули два последних жителя это «деревеньки», так что недолго осталось ему здесь жить.
Фарли начал поправляться, друзья снова ходили посидеть у родничка. Там, поглаживая Фарли, профессор рассказывал другу о своей жизни. Мне тоже было не сладко. Родился в войну. Отец, хотя и в возрасте, воевал, два моих старших брата погибли, я их не видел, так как был последним. Мать день и ночь работала в колхозе, не до меня было. Много в это время умерло от голода нашего брата — детей. С 14 лет работал в колхозе, после училища механизации — комбайнером, трактористом, каменщиком, учился в вечерней школе. Служил в армии в танковых войсках водителем танка. А когда поступил в университет,то снова вспомнил голод. В солдатской робе ходил два года, стипендия даже повышенная была — 28 рублей. Пришлось подрабатывать: разгружал уголь, ездил со стройотрядами в Казахстан. И не поверишь, Фарли, многим студентам слали деньги из дома, а я высылал заработок за лето домой, родителям. Они у меня уже были старенькие, немощные, изработавшиеся. Колхозу отдали 40 лет, получали пенсию по 12 рублей в месяц. Почти каждое лето, во время студенческих каникул, я приезжал домой, в свою деревню. На все лето хватало дел: заготавливал дрова, накашивал сена для коровенки Майки, ухаживал за кормильцем — огородом. Во всех делах неизменным помощником у меня был пес, похожий на тебя, Фарли. Он со мной и на рыбалке, и на охоте, и на покосе.
Лиха я хватил в своей жизни не больше, чем сверстники моего поколения — тяжела для всех была жизнь после войны. Надо любить жизнь во все времена, мой друг, и радоваться каждому ее мгновению. Мне бы очень хотелось, хотя бы на какое-то время, вернуться в то трудное, далекое, голодное, босоногое детство, разбежаться с берега и бултыхнуться в речку Тару, милую речку моего детства. Все чаще и чаще думаю о своей деревне, о жизни того времени. Люди приносят большие жертвы, чтобы жить в соответствии с тем, что они считают должным, но как хочется освободиться от обязанностей, хотя бы на некоторое время. Жизнь не шахматная партия, где можно взять ход назад и предложить другой вариант. Нельзя пленку жизни размотать назад, это уже невозможно сделать.
Ты понимаешь, Фарли, от этих постоянных дум о деревне, я, неожиданно для себя, начал писать стихи:
«Мне снится речка Тара, в красоте стыдливой,
когда мальчишкой с удочкой спешил.
В мой милый дом — шалаш под старой ивой,
в котором я подолгу жил...».
Жизнь продолжалась. Время текло в одном направлении, деревеньку не разрушили. Фарли совсем поправился, он стал провожать профессора до института, и пока тот был занят со студентами, ждал его. Фарли погубило то, что он стал пересекать опасную для себя зону — шоссе. Это было зимой: профессор, как обычно, провел занятия и, когда вышел из института, то не обнаружил своего друга. Не ожидая ничего плохого, он направился обычным путем домой, через «деревеньку». Перейдя трассу, он увидел на обочине дороги убитого Фарли. Видимо он бежал через дорогу, но не рассчитал силы, машина сбила его и отбросила на обочину. Фарли лежал, вытянув передние ноги, словно смерть настигла его в прыжке: влажные, испуганные, даже не испуганные, а удивленные, открытые глаза выражали что-то человеческое, словно говорили: за что? Василий Андреевич поднял мертвого тяжелого Фарли на руки и понес в «деревню». Он занес его в ограду дома, который охранял Фарли, выбрал место могилки у плетня, рядом с тополем, затем нашел в пристройке лом и в течение нескольких часов долбил мерзлую землю, выгребая ее руками. Похоронив Фарли, Василий Андреевич взял в ограде несколько кирпичей и на могиле выстроил из них букву Ф. Профессор шел домой, ему все виделись удивленные, подернутые слезой глаза Фарли и немой безответный вопрос: за что?
На следующий день Василий Андреевич в институт поехал автобусом. Тоска по малой родине у профессора стала невыносимой, избавиться от нее можно было только совершив поездку в родную деревню. Он собирался после летней экзаменационной сессии уйти в отпуск и провести его на родине. Василий Андреевич понимал, что у него в деревне нет родственников, и тем не менее мысленно представлял, как сходит он на сельское кладбище, поклонится дорогим могилам — матери и отца, побывает в ремонтно-технических мастерских, как встретится со сверстниками, с которыми учился в школе, с кем когда-то начинал работать механизатором, искупается в милой его сердцу речке Таре... Но этому не суждено было сбыться, Василий Андреевич умер в кузове грузовой машины на пути к его родной деревне. Доехал поездом он хорошо до станции, но опоздал на автобус, который курсировал до его деревни.
Шел пешком и тут его нагнала попутка... Встречи с родиной не суждено было сбыться. Но, как говорят в народе: «Такую смерть за деньги не купишь, он умер, не обратив внимание на смерть». Хоронили профессора всей деревней, могилу вырыли рядом с родителями.
Сбылось. Он так хотел быть похороненным на сельском кладбище малой родины.
ФАРЛИ
Доктор философских наук, профессор Каргаполов Василий Андреевич последние пять лет вел неспешный, размеренный образ жизни. Несколько лет назад он вдруг почувствовал себя неважно — забарахлило сердце. До 42 лет он не знал,, где оно находится: спал на любом боку, в любых условиях, мог работать сутками, забывая о сне и еде. И вот, как он выразился, «начал иногда ощущать соматический дискомфорт». Василий Андреевич был на редкость здоровым человеком, видимо, унаследовал физическую крепость от отца, который прожил 83 года, ни разу не пожаловавшись на какие-либо недомогания. Мать прожила тоже немало — 78 лет. И профессор, будучи от природы очень сильным человеком, собирался жить долго. В молодости ему пришлось освоить несколько рабочих профессий, требовавших от него физической силы и выносливости.
После службы в армии, став студентом университета, он выступал на соревнованиях в различных видах спорта. Для университета, факультета он был находкой, но серьезно заниматься спортом отказывался. Силушкой его природа не обидела, он, например, брал две двухпудовые гири правой рукой и выжимал несколько раз, поражая и удивляя даже знатоков тяжелой атлетики и гиревого спорта. Однако от предложений сделать из него чемпиона по борьбе, тяжелой атлетике наотрез отказался. Так он и жил: учился, женился, воспитывал и учил своих и чужих детей и думал, что здоровья и силушки хватит ему, если не на сто лет, то на 80 уж точно. Василий Андреевич читал лекции и вел семинарские занятия по философии у студентов технического вуза, работу свою любил и студенты его любили за эрудицию, нестандартность мышления, знание своего предмета и, казалось, ничто не предвещало сбоя со стороны здоровья. За день до сердечного приступа он почувствовал вялость, нежелание сесть за стол и работать, даже не хотелось ничего читать. Состояние такое, как будто он не спал несколько суток подряд, зевал, как после перетренировки. Такое иногда испытывают спортсмены, превысив дозировку физической нагрузки на организм. Ночью в третьем часу Василий Андреевич проснулся, как от толчка. Он попытался встать, но рухнул на пол. Не понимая, в чем дело, он вновь поднялся, но не удержался на ногах, и снова слабость, головокружение придавили его к полу. Цепляясь за книжные шкафы, он еще раз попытался подняться на ноги, думая при этом: как же так, он сильный человек, сибиряк, не может преодолеть слабости, ничего не может сделать с собой, не управляет своим телом, чего же это творится? Борьба с самим собой, со своим духом продолжалась недолго: холодный пот заливал глаза, 'предметы и вещи в комнате теряли свои очертания, руки н ноги не слушались, он потерял сознание. Странное ощущение испытывал профессор, он все слышал и понимал, слышал как жена по телефону вызвала скорую помощь, как ребятишки теребят его и просят проснуться, но сил не было даже открыть глаза. Василий Андреевич слышал, как вошли в квартиру два врача скорой помощи, о чем они говорят, как сделали укол, измерили давление, сделали кардиограмму. У него было такое чувство, что это происходит не с ним, а что он тут же рядом со всеми и старается вникнуть во все происходящее. Такая непривычная отстраненность от себя еще долгое время после этого случая возвращала его к тому событию. Когда он потом рассказывал жене, кто что говорил, то она поражалась тому, что он, будучи в бессознательном состоянии, запомнил, как говорят, один к одному все, что происходило в их квартире той роковой ночью. Для врачей скорой помощи это была обычная ночь, они привели в чувство профессора: предметы, вещи в квартире для него приобрели четкие очертания, перестали плавать и растворяться. Он сразу же поднялся на ноги и на все уговоры врачей и жены лечь в больницу отвечал: «Нет и нет, и не уговаривайте, чувствую себя уже неплохо, нормально». Даже слова жены, что он думает только о себе и не думает о ней и детях, не возымели на него никакого действия. В больницу он не поехал. Днем участковый врач-терапевт и кардиолог отметили, что пульс, давление повторная кардиограмма показали значительное улучшение работы сердечно-сосудистой системы. Врачи внушали Василию Андреевичу, что случай, произошедший с ним, — это первый звонок, извещающий о том, что необходимо отказаться от интенсивной научной работы, больше бывать на свежем воздухе, ходить пешком и делать утрами зарядку. Они убеждали профессора в том, что нужно не только развивать ум, но и укреплять физическое здоровье. Вот этому последнему совету и внял профессор.
Он стал ходить на работу пешком. До института было не более получаса ходьбы, и профессор стал выходить на час раньше до лекции или семинарского занятия. Василий Андреевич выбирал улицу и переулки, где меньше было движение машин, шел дворами, искренне полагая, что вдали от транспортных магистралей меньше загазованности, воздух чище. Его облаивали собаки, но душа радовалась от вида тихих дворов, похожих на деревенские.
Профессор научился ладить с собаками. Когда они с лаем приближались к нему, он спокойно говорил: возьми кыску, зю-зю, собаки в замешательстве останавливались, они искали глазами кошку, но ее, конечно, не было. Весь порыв и злоба у собак проходили...
На пути к институту он проходил незастроенное пространство — поле около выставочного зала: там утрами владельцы престижных, элитных пород собак выгуливали братьев своих меньших: спаниелей, гордонов, пойнтеров, овчарок и др. Важные хозяева освобождали от поводков своих элитных собак, давая им возможность порезвиться, а сами медленно прогуливались друг с другом парами, собаки тоже парами начинали игры, возню. Профессор тихо собаки тоже парами начинали игры, возню. Собаки лишь несколько секунд смотрели на высокого, грузного человека, как на чужака, и не удостоив больше его вниманием, продолжали прерванною игру. Профессор не оскорблялся за такое невнимание. Он продолжал свой путь, думая о том, что из всех собак лучшая, пожалуй, сибирская лайка: он уважал ее за добрый, отзывчивый нрав, за открытость и отходчивость, силу, выносливость и верность.
Однажды в поисках оптимального пути к институту Василий Андреевич набрел на улочку, состоящую из девяти деревянных домов, в семи из них не пахло живым духом, а в двух домах теплилась жизнь. В них жили пенсионеры, которые ждали своей очереди, чтобы переселиться в высотные 9-12-этажные жилые дома, расположившиеся со всех сторон некогда тихой деревенской улочки. И хотя ее укорачивали строящиеся высотные дома, бульдозеры вокруг навалили высокие кучи строительного мусора, деревенька продолжала жить и сопротивляться, вернее, сопротивлялись деревья, принимавшие первые удары цивилизации. Они располагалась вдоль улицы, вокруг нее, и ограждали огороды, стараясь словно отдалить гибель деревеньки. Деревья стояли насмерть. Мощные тополя, как солдаты, даже под напором современной техники не дрогнули. Ближе к домам росли густые кустарники, с трудом но пробивалась наружу зеленая трава из-под больших каменных обломков и полуразрушенных бетонных. плит
В этот оазис, как его прозвали городские жители, высокоэтажных домов вечером повадились ходить влюбленные парочки, а днем, в обеденный перерыв, приходили рабочие, строящие дома. Они раскладывали немудренную снедь прямо на улице, благо улица превратилась в сплошной травяной ковер, а часам к семи здесь стали появляться пожилые люди из высотных домов. Они шли по три- четыре человека и все с бидонами, иные с ведрами. Дело в том, что один из пенсионеров недавно обнаружил родник.
Маленький ручеек, журча, несет свои серебром отливающие струи, точно радуясь тому, что он нужен людям... Кто-то уже нашел узкую трубу, приделал ее, и из нее лилась чистая, как слеза, вода. Василий Андреевич, увидев столпившихся людей около родничка, подумал: неужели в домах нет воды и спросил об этом. «Почему же нет, есть вода, но эта слаще», — сказал пожилой мужчина. И Василий Андреевич понял, что приходят сюда за водой бывшие деревенские, волею обстоятельств осевшие в городе, и что им даже не вода нужна, сколько общение между собой. Кто-то соорудил лавочку, и на ней сидели уже перезнакомившиеся старики, обсуждая разные проблемы, глядя на ручеек, вытекающий из трубы, который бежит, скользит, сверкая чистыми, хрустальными струями. Василий Андреевич приходил сюда в 12 часов дня, когда здесь никого не было. Ясное, безоблачное небо раскинулось над деревенькой. Лучи полуденного солнца золотят могучие вершины тополей и, прокрадываясь между густыми кустарниками, искристыми блестками играют в светлых струях родничка. Мягко журчит ручеек, таинственный его шепот, сливаясь с жужжанием пчел в траве и полным истомы стрекотанием кузнечика, навевает дремоту и умиротворение.
Лишь изредка доносился со стройплощадки шум машин, скрежет ходящего по рельсам крана. Как-то сидел Василий Андреевич на лавочке у родника, думал о превратностях судьбы, о себе, о людях живущих не в согласии с природой.
Неожиданно услышал шорох, оглянувшись, увидел плотного, невысокого роста, широкогрудого, черного с белыми отметинами пса. Он припал к трубе, как человек, и пил воду. Первое желание было прогнать его, но что-то удержало, остановило профессора. Он интуитивно, каким- то чутьем понял, что пес не пришлый, а местный и что пьет воду он только здесь. Напившись и встряхнувшись, пес спокойно смотрел на человека, сидевшего на лавочке. Незнакомец тоже спокойно разглядывал пса. Это была сибирская лайка. Пес имел красивую большую голову. Затылочная часть головы слегка округлена, с хорошо заметным бугром, стоячие уши в форме вытянутого треугольника, высоко поставлены. Глаза некруглые, с резко косым разрезом век. Пес был покрыт коротким жестким волосом, на задних лапах очесы, но без подвеса.
Боясь спугнуть пса, Василий Андреевич заискивающе позвал его: «Иди ко мне, иди, не бойся» — и даже похлопал рукой по коленке. Пес какое-то время колебался, но затем смело подошел к профессору и встал около его ног. Профессор без колебания запустил руку в шерсть, гладил спину пса и говорил: «Что, брат, нет у тебя хозяина, сторожишь пустой дом?. Давай будем знакомиться. Меня зовут Василий Андреевич Каргаполов, а тебя? — Знаешь пес, назову-ка я тебя Фарли в честь известного писателя- биолога, этнографа из Канады Фарли Моуэта, в свое время я прочитал несколько книг этого ученого. Особенно на меня произвела большое впечатление одна из них: «Не кричи, волки!». Речь в ней идет об Ангелине и Георге — волках-супругах, которые жили на бескрайних просторах Канадского Севера и которые выказали доброжелательное отношение к Фарли Моуэту, оказавшемуся в их природной среде».
Профессор сидел, рассказывая о Фарли Моуэте, а затем, посмотрев на часы, сказал: «Мне пора, Фарли, на лекцию пойдем, проводи меня немного». Они дошли до автострады, которую нужно было пересечь, и Василий Андреевич попросил Фарли дальше не провожать, пообещав ему завтра прийти и принести какой-нибудь гостинец. Так началась эта удивительная дружба, продолжавшаяся два года. Василий Андреевич приходил к роднику тогда, когда у него были лекции и семинары в институте. Он выходил из дома иногда за три часа, но были дни, когда у него в институте на кафедре не было никаких дел, и он приходил к Фарли просто так, чтобы посидеть, поговорить. Фарли, завидев профессора, встречал его громким лаем, несся сломи голову, подпрыгивал, норовя лизнуть его, подметал землю хвостом, бодая головой, терся об йоги. Словом, встречал своего нового хозяина, и так почти каждый день.
Но пот случилась беда с Фарли. Рядом с ним не оказалось Василия Андреевича. Он был в это время на философской конференции в Тамбове. А когда по приезде появился у родника, то не обнаружил своего друга. Нашел он его в ограде дома, который сторожил Фарли. Он лежал около изгороди огорода в крови. Волоча задние ноги, он с трудом подполз навстречу профессору, и, когда они встретились, Фарли лизнул сухим шершавым языком руку хозяина, это уже говорило о серьезности положения. Он сбегал с банкой до родника, набрал воды, разжевал мелко мясо, хлеб, принесенные с собой для Фарли и вместе с водой поил друга, понимая, что необходимо отпаивать жидкостью, так как Фарли потерял много крови. Этим же вечером профессор привел к Фарли врача-хирурга, который обработал рану, зашил ее, словом, сделал операцию и сказал, что пес будет жить, но за ним нужен уход.
— А почему бы Вам, Василий Андреевич, не взять его домой — сказал врач.
--- Видите ли, Владимир Петрович, — начал профессор, — Фарли — сибирская лайка, а для него место в этом городском доме — тюрьма, где он не выдержит. Этот брошенный дом он охраняет, и, видимо, здесь он родился, Фарли будет здесь находиться до тех пор, пока не снесут все дома. Несколько дней назад дома покинули два последних жителя это «деревеньки», так что недолго осталось ему здесь жить.
Фарли начал поправляться, друзья снова ходили посидеть у родничка. Там, поглаживая Фарли, профессор рассказывал другу о своей жизни. Мне тоже было не сладко. Родился в войну. Отец, хотя и в возрасте, воевал, два моих старших брата погибли, я их не видел, так как был последним. Мать день и ночь работала в колхозе, не до меня было. Много в это время умерло от голода нашего брата — детей. С 14 лет работал в колхозе, после училища механизации — комбайнером, трактористом, каменщиком, учился в вечерней школе. Служил в армии в танковых войсках водителем танка. А когда поступил в университет,то снова вспомнил голод. В солдатской робе ходил два года, стипендия даже повышенная была — 28 рублей. Пришлось подрабатывать: разгружал уголь, ездил со стройотрядами в Казахстан. И не поверишь, Фарли, многим студентам слали деньги из дома, а я высылал заработок за лето домой, родителям. Они у меня уже были старенькие, немощные, изработавшиеся. Колхозу отдали 40 лет, получали пенсию по 12 рублей в месяц. Почти каждое лето, во время студенческих каникул, я приезжал домой, в свою деревню. На все лето хватало дел: заготавливал дрова, накашивал сена для коровенки Майки, ухаживал за кормильцем — огородом. Во всех делах неизменным помощником у меня был пес, похожий на тебя, Фарли. Он со мной и на рыбалке, и на охоте, и на покосе.
Лиха я хватил в своей жизни не больше, чем сверстники моего поколения — тяжела для всех была жизнь после войны. Надо любить жизнь во все времена, мой друг, и радоваться каждому ее мгновению. Мне бы очень хотелось, хотя бы на какое-то время, вернуться в то трудное, далекое, голодное, босоногое детство, разбежаться с берега и бултыхнуться в речку Тару, милую речку моего детства. Все чаще и чаще думаю о своей деревне, о жизни того времени. Люди приносят большие жертвы, чтобы жить в соответствии с тем, что они считают должным, но как хочется освободиться от обязанностей, хотя бы на некоторое время. Жизнь не шахматная партия, где можно взять ход назад и предложить другой вариант. Нельзя пленку жизни размотать назад, это уже невозможно сделать.
Ты понимаешь, Фарли, от этих постоянных дум о деревне, я, неожиданно для себя, начал писать стихи:
«Мне снится речка Тара, в красоте стыдливой,
когда мальчишкой с удочкой спешил.
В мой милый дом — шалаш под старой ивой,
в котором я подолгу жил...».
Жизнь продолжалась. Время текло в одном направлении, деревеньку не разрушили. Фарли совсем поправился, он стал провожать профессора до института, и пока тот был занят со студентами, ждал его. Фарли погубило то, что он стал пересекать опасную для себя зону — шоссе. Это было зимой: профессор, как обычно, провел занятия и, когда вышел из института, то не обнаружил своего друга. Не ожидая ничего плохого, он направился обычным путем домой, через «деревеньку». Перейдя трассу, он увидел на обочине дороги убитого Фарли. Видимо он бежал через дорогу, но не рассчитал силы, машина сбила его и отбросила на обочину. Фарли лежал, вытянув передние ноги, словно смерть настигла его в прыжке: влажные, испуганные, даже не испуганные, а удивленные, открытые глаза выражали что-то человеческое, словно говорили: за что? Василий Андреевич поднял мертвого тяжелого Фарли на руки и понес в «деревню». Он занес его в ограду дома, который охранял Фарли, выбрал место могилки у плетня, рядом с тополем, затем нашел в пристройке лом и в течение нескольких часов долбил мерзлую землю, выгребая ее руками. Похоронив Фарли, Василий Андреевич взял в ограде несколько кирпичей и на могиле выстроил из них букву Ф. Профессор шел домой, ему все виделись удивленные, подернутые слезой глаза Фарли и немой безответный вопрос: за что?
На следующий день Василий Андреевич в институт поехал автобусом. Тоска по малой родине у профессора стала невыносимой, избавиться от нее можно было только совершив поездку в родную деревню. Он собирался после летней экзаменационной сессии уйти в отпуск и провести его на родине. Василий Андреевич понимал, что у него в деревне нет родственников, и тем не менее мысленно представлял, как сходит он на сельское кладбище, поклонится дорогим могилам — матери и отца, побывает в ремонтно-технических мастерских, как встретится со сверстниками, с которыми учился в школе, с кем когда-то начинал работать механизатором, искупается в милой его сердцу речке Таре... Но этому не суждено было сбыться, Василий Андреевич умер в кузове грузовой машины на пути к его родной деревне. Доехал поездом он хорошо до станции, но опоздал на автобус, который курсировал до его деревни.
Шел пешком и тут его нагнала попутка... Встречи с родиной не суждено было сбыться. Но, как говорят в народе: «Такую смерть за деньги не купишь, он умер, не обратив внимание на смерть». Хоронили профессора всей деревней, могилу вырыли рядом с родителями.
Сбылось. Он так хотел быть похороненным на сельском кладбище малой родины.