Превратности судьбы красного командира
Виктор Семенович Коробейников




Виктор КОРОБЕЙНИКОВ





ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ КРАСНОГО КОМАНДИРА


- Рота, подъём! — эти ненавистные слова, звучавшие каждое утро уже два месяца, заставляли Семёна, ещё не раскрыв глаза, спрыгивать со второго яруса койки. На одевание отводилось три минуты и одна — чтобы схватить на ходу карабин из пирамиды и быть в строю. Но на этот раз дежурный объявил: — Построение без оружия!

Это заставило Семёна удивиться, но думать было некогда, и он, выскочив во двор в толпе бегущих, замер в строю. Через три минуты всякое движение прекратилось. Ряды привычно окаменели.

Артиллерийская школа белой армии, сформированная из мобилизованных рекрутов в конце декабря 1918 года, располагалась в трёх верстах от города Томска в старых казармах и состояла из четырёх взводов, в которых готовили командиров орудий, бомбардиров, канониров и ездовых. Последние набирались из деревенских парней, умеющих обращаться с лошадьми. Среди курсантов Семён считался одним из самых грамотных. В 1914 году он с отличием окончил церковно-приходскую школу. Учились в ней дети прихожан местной церкви. Преподавали священники, дьяконы и учителя, закончившие церковные педагогические училища. С 1901 года школа перешла с двух на пятилетнее обучение. Семён отличался спокойным характером и сообразительностью. Был первым в классе на занятиях по Слову Божьему, основам Библии и Святого Писания. Уже в третьем классе ему как всезнайке друзья дали прозвище — Двадцатипятиголовая Башка. В артшколе он готовился стать командиром орудия или «фейерверкером», как значилось в программе.

Построение с присутствием всего офицерского состава было необычным.

После доклада командира роты к курсантам обратился начальник школы полковник Яров, невысокий толстяк с поднимающим китель животом и двумя Георгиевскими крестами на груди.

- Курсанты! Идёт победоносное наступление Белой Гвардии адмирала Колчака — Верховного Правителя России. Красные банды бегут! Именно сейчас нужны решительные действия. Сегодня мы заканчиваем ваше обучение досрочно. После торжественного смотра будет зачитан приказ о присвоении вам воинских званий и назначении каждого к месту службы. Готовность к торжественному маршу в 12 часов. Форма одежды парадная. Командирам взводов приступить к своим обязанностям!

До обеда курсанты чистили английские ботинки, пуговицы, эмблемы на фуражках, готовились к параду. Первый взвод чистил мелом белые перчатки. Много курили, угощая друг друга кисетным табаком. Ровно в двенадцать стояли в строю около штаба, смотрели, как готовились приехавшие музыканты, пробуя блестящие трубы. Вышли офицеры и с ними незнакомый полковник. Прозвучала команда «Смирно!». Оркестр исполнил «Боже, царя храни», после чего приехавший полковник разразился длинной речью. Говорил он малопонятно, плохо выговаривая русские слова. Курсантов это не удивило. Они привыкли, что школу посещали то английские, то французские офицеры. А на полигон однажды приехали даже чехословаки. Наконец, полковник закончил говорить, офицеры поаплодировали, и вперёд вышел командир роты. Начальник школы выкрикнул:

- Школа! Направо! К парадному маршу! Повзводно! Шагом марш!

Заиграл оркестр, курсанты, чеканя шаг, двинулись по плацу. Идущий рядом командир роты громогласно скомандовал: «Запевай!» Для таких торжественных моментов был отрепетирован марш Армии Колчака. Кто написал этот текст, никто не знал, но исполняли его всегда с удовольствием. Он быстро распространился по гарнизонам и фронтам. Знакомая ранее музыка способствовала быстрому запоминанию слов и желанию петь от души во весь голос.

Над плацем зазвучали три голоса запевающих.

Добровольцы Сибири любимой,

Мы припомним заветы отцов,

Что погибли за край наш родимый Геройскою смертью бойцов.

Музыка слегка утихла и вдруг грянула тревожно и решительно, а полторы сотни молодых глоток разом дружно подхватили этот настрой. Теперь же грозный час настал, настал.

Коварный враг на нас напал, на нас напал.

И каждому, кто Руси сын, кто Руси сын,

На бой с врагом лишь путь один.

Мелодия вновь сменилась, стала нежной и призывной, переходя в героические ноты, зовущие к самопожертвованию, и над полем зазвучало:

Вперёд, вперёд, вперёд!

Добровольцы Сибири, вперёд!

На бой кровавый, святой и правый Пусть каждый с верою идёт!

Песня продолжала звучать. Семён привычно выкрикивал слова, но того боевого духа, который испытывал ранее, он не чувствовал. В голове крутились другие мысли. В начале недели с котомкой в руках заявился в казарму старший брат Матвей. Он был отравлен газами в русско-германскую войну и мучился от периодических припадков. Выглядел брат блестяще: шикарный английский светло-коричневый китель, брюки-галифе, сверкающие офицерские сапоги. На груди — Георгиевский крест. Когда сопровождавший его офицер ушёл, он достал из-под брючного ремня пачку печатных листов. Половину сунул Семёну, вторую — Пашке Савельеву.

- Спрячьте в подушку, потом раздайте ребятам. Пусть изучат. Вы что сюда забрались? Воевать захотели? Дурьи головы! В городе красное подполье действует. Партизаны собираются ворваться и Советы вернуть. Давайте тикайте отсюда, пока в вагоны не посадили под охрану.

Это событие многих растревожило и заставило задуматься. Семён был особенно озабочен, поскольку привык верить брату.

Торжество быстро закончилось, и всех отправили к местам теоретических занятий.

В классе ожидал штабс-капитан — начальник курсов подготовки командиров орудия. За столом сидел писарь из штаба школы. Рядом со стопкой бумаг стояла чернильница с письменной ручкой. Было понятно, что готовилась выдача документов и направлений на службу в соответствии с приказом Верховного правителя Колчака.

Как только курсанты расселись за столы, открылась дверь, вошёл дежурный по школе. Все встали. Начальник курса приготовился к рапорту, но вошедший остановил его движением руки и скомандовал:

- Савельев и Коробов, на выход! Следовать за мной!





В коридоре к ним присоединился солдат из охраны, и все двинулись к штабу. На втором этажа курсантов завели в кабинет к подполковнику — замначальника школы, который поднял со стола листовки, принесённые Матвеем, и грозно спросил:

- Ваша работа? Вы распространяли эту красную заразу?.. Молчите? Ну и понятно, говорить нечего. Десятки курсантов дали показания о том, как вы раздавали и прятали под подушки эту гадость. Вы предатели и вместо армии пойдёте под следствие.

- Капитан, — обратился он к дежурному, — отправьте их на гауптвахту, обеспечьте охрану. Утром отвезём в особый отдел. Там из них вытрясут всё, что надо.

Подполковник всё больше распалялся и под конец уже кричал:

- Позор! С комиссией заходим в казарму, а там это дерьмо валяется на кроватях. Хоть провались! Уберите этих негодяев от меня!

Гауптвахта располагалась на краю территории, в каменном полуподвальном помещении. Охраннику дали ключ, и он повёл туда курсантов.

Солдат был благодушен и разговорился:

- Пошто вас эдак-то — велят закрыть?

Парни долго молчали, потом Савельев ответил:

- За што, за што! В казарме накурили много перед комиссией, вот за што!

Солдат засмеялся:

- Будете знать теперь! Пошумят, пошумят да и отстанут. Завтра выпустят. Сегодня тут начальства понаехало, не до вас теперь.

Когда подошли к гауптвахте, конвоир долго пытался открыть висячий замок, ругаясь:

- Туды их растуды, язвило бы их в душу, всё заржавело. Давно, видно, никого не садили.

Он, поставив мешающий ему карабин к стенке, наконец, справился с запором и открыл вход.

В этот момент Пашка толкнул его в спину, а когда тот упал через порог, захлопнул двери и навесил замок.

- Давай, Сенька, скорей в конобоз. Когда шли сюда, я видел там лошадь запряжённую. Может, не уехали на ней. Сядем — и на проходную. А там видно будет.

Они быстро зашли под навес для лошадей и уже через минуту выехали, направляясь к проходной. По всей территории школы проехали беспрепятственно, а у ворот остановил часовой из служивых солдат.

- Куды направились, на ночь-то глядя? Команды не было. В списке нетука. Осади назад!

Павел остановил лошадь, которая упёрлась головой в железные ворота, и нахально закричал:

- Ты разуй глаза-то! Видишь, мне оружие выдано. Завтра все разъезжаемся. Кого куда. По всем фронтам. За овсом срочно посылают. Утре некогда будет. Открывай, а то начальнику пожалуюсь!

- А это хто в коробе-то хоронится?

- Грузчик, кто ещё. Мешки-то кажный боле трёх пудов ведь. Иди потаскай! Открывай, а то завернусь обратно, тогда сам будешь отдуваться.

Солдат молчал, а сам тревожно поглядывал на офицера, направляющегося к проходной. Пашка и тут не оплошал.

- Вон дежурный идёт, он так поддаст, что и своих не узнаешь.

Солдат, опасливо оглядываясь, выдернул задвижку, и ворота распахнулись. Лошадь рванулась в карьер. Комья снега из-под копыт застучали по передку саней.

- Ну, теперя, Сенька, только держися! — заорал Пашка, нахлёстывая лошадь.

Полозья бодро посвистывали на ходу, Семён успокоился и улёгся на подстилку из сена.

Но через несколько минут Павел вдруг натянул вожжи.

- Тпру! Тпру! Стой, холера тебя задави!

Семён вскочил на колени и увидел, что лошадь почти распряглась. Оглобли выпали из гужей, и сани тащились на ремне чересседельника.

Пашка уже определил причину.

- Силантий, пень тупоголовый, хомут не затянул, балбес.

Парни выскочили из саней и дружно взялись перепрягать лошадь.

Когда вновь упали в короб, увидели, что из ворот школы выехали два всадника и устремились за ними. Пашка матерился и гнал лошадь, но конники неумолимо приближались. Уже видны были револьверы в их руках, блестели офицерские погоны. Стало ясно, что оторваться от преследователей невозможно. Пашка схватил карабин и выстрелил в сторону всадников, которые сразу остановились.

- Ага! Полные штаны у господ офицеров! Семён, бери вожжи и гони, а я их сейчас грохну, если они не отстанут.

Со стороны всадников донесся хлопок револьверного выстрела. Павел приподнялся на ноги, но тут же опрокинулся на спину. Он удивлённо вытаращил глаза, неотрывно глядя в небо, и заговорил:

- Сенька, убили меня. Болит в нутрях. Горит всё. Не бросай меня на дороге.

Он глухо застонал. Семён кричал, теребил его за шинель, тёр ладошкой по лицу, но друг был недвижим. Лошадь перешла на шаг, всадники быстро приближались, продолжая стрелять. Семён оторвался от раненого и уставился на погоню. В голове метались обрывки мыслей.

«Побег из-под стражи. Вооружённое сопротивление. Раз офицеры стреляют, значит, дана команда живыми не брать. Да и зачем преследователям рисковать, лучше расстрелять беглецов в поле».

Он сжал зубы, поднял карабин и стал целиться. Сани на раскатах бросало по сторонам, опытные всадники, опасаясь пули, гоняли коней то к одной стороне дороги, то к другой. Попасть в них было сложно.

Семён не слышал выстрела, но почувствовал отдачу. Всё внимание его сосредоточилось на преследователях, и сердце его дрогнуло, когда лошадь переднего всадника испуганно вскинула голову, свернула с дороги и упала грудью в снег. Всадник отлетел далеко в сугроб. Второй офицер остановил коня и бросился к упавшему. Вскоре дорога пошла под гору, и главный тракт стал не виден.

Спуск вывел на торную дорогу, проложенную конными обозами по льду реки. Сани тряхнуло, Павел застонал и даже повернул голову.

- Пашка! Живой, чертяка! Держись! Скоро приедем.

Семён вскочил на ноги и вновь погнал лошадь, дергал вожжи и радостно кричал:

- Я тебя к доктору! С сыном его вместе учились. Папаша-то мастак. Вылечит, как надо. Не закрывай глаза! Гляди на меня.

Впереди замаячил мост, который охранялся, и Семён направил лошадь на первый свёрток, ведущий в город. Ранние сумерки заползали между крайними деревянными домами, укрывали колеи и выбоины на разбитой санями дороге.

Впереди, над центром города, тускло засветилось на небе пятно от уличных фонарей.

Вскоре беглецы подъехали к каменному дому с ярко освещённой вывеской «Аптека». Увидев замок на дверях, Семён подогнал лошадь вплотную к стене и постучал в окно. Никто не отозвался. Тогда он встал на край короба, лицо его поравнялось с оконным стеклом и, колотя в раму, закричал:

- Изя! Открой! Это Семён! Коробов!

Вверху окна открылась форточка, и молодой голос картаво спросил:

- Шо гремишь? Шо надо? Аптека закрыта.

- Изя, позови отца. У меня друг раненый, надо помочь.

- Папа нездоров. Поезжайте в больницу. Мы вже спим.

Семён схватил карабин, поднял ствол к форточке и, срывая голос от злости, прохрипел:

- Зови отца! Стрелять буду! Всех перебью!

Было видно, как находящийся в доме отпрянул от окна, и сразу раздался умиротворяющий голос хозяина:

- Шо ж ви так крычите? Я тут как здесь. Сенечька, я прамо не понимаю, шо ви с меня желаете иметь? Шоб я дал лекарство или вылечил вашего друга? Так я имею вам сообщить, шо я не лекарь.

- Абрам Адольфович, я знаю, что у вас подпольно лечится полгорода, а раненого будут искать везде, кроме вашей аптеки. Нужно сделать так же, как вы лечили раненого комиссара. Тайно.

- Сенечка, шо ж ви сразу не сказали, шо ваш друг имеет разногласия с сегодняшней властью?

- Он ни в чём не виноват, но его будут искать.

Старый еврей надолго замолчал, рассматривая в окно раненого и что-то обдумывая, наконец, обратился к сыну:

- Изя, шо-то я тебя не понимаю? Зачем ты не открываешь ворота? Неужели хочешь, чтоб люди увидели эти сани и нас, потом заарестовали и посадили за решётку? Нужно быстро, быстро пропустить подводу, а раненого принести ко мне в кабинет.

Через пару минут загремел засов, раскрылись ворота, из них выбежал пожилой невысокий чернявый человечек — горноалтаец. Он уже много лет служил у аптекаря конюхом, а фактически был единственным помощником и слугой. Никто не знал его настоящего имени, но все звали Сашкой. Он замахал призывно рукой и хрипло заговорил на ходу:

- Чо стоишь? Давай закади. Санки прятать нада!

Быстро подскочив к подводе, он подхватил лошадь под уздцы и завёл во двор. Пашку отнесли в дом и раздели. Раненый повеселел и даже болезненно заулыбался. Осмотрев его, Абрам Адольфович сделал заключение, что ранение неопасное. Револьверная пуля попала в грудную кость и застряла.

Подошёл Изя, выслушал короткий рассказ о случившемся, покачал головой:

- Ай-ай-ай! Бог ты мой! Какие глупости!

Затем командным голосом в сторону Сашки:

- Переодень Семёна. Отдай мой охотничий полушубок, найди валенки и шапку. Отведи в лес. К избушке рыбака. Пусть там примут. Ничего не болтайте. Люди там разные. Большинство дезертиры. А ты, Семён, сам потом смотри. Хочешь, оставайся, хочешь, уходи дальше. Хоть к белым, хоть к красным. Дело твоё.

Через пару часов на небе появилась луна. Она то пытливо смотрела в окна, то пряталась за облако, осторожно выплывала из-за него и пристально оглядывала землю. Семён и Сашка отправились по дороге, ведущей в тайгу.

Сибирское зимнее утро поднимается над землёю медленно и с трудом. Предрассветный мягкий ветерок, отдохнувший за ночь на ковре жёлтого осокаря бескрайних васюганских болот, начинает лёгкое шевеление, разгоняется, набираясь в пути решимости и силы, начинает будить берёзовые рощи, заставляя их размахивать худыми, голыми ветками, и затем врывается в лесную чащу, разлохмачивая зелёные чубы дремлющих сосен. С Васюгана летят уже более мощные волны ветра. Им предстоит трудная работа — разбудить всю томскую тайгу, разлёгшуюся на сотни километров. Она непроходима круглый год. Зимой завалена пухлыми снегами. Летом - бессчётные малые речки и ручьи размывают дороги и тропинки.

Множество людей, не довольных властью, уходили в глубь тайги. Одни пережидали трудные дни на старых заимках, охотничьих и рыбацких станах. Другие группировались в мелкие банды, живущие грабежом населения и друг друга. Здесь же формировались партизанские отряды, возглавляемые большевиками. Тайга скрывала всех. Была обителью обиженным и укрытием для воинствующих.

Ещё в темноте Сашка и Семён подошли к дому, стоящему недалеко от реки. На крыльце в тулупе дремал пожилой бородатый мужик с охотничьим ружьём. Сашка разбудил его, и они вошли сначала в сени, потом скрипнула дверь в тёплую комнату. Вскоре охранник вернулся, взял Семёна за руку и повёл в дом. Из открытых дверей пахнуло резким запахом от множества грязных тел. Сопровождающий зажёг спичку и пнул кого-то лежащего на полу:

- Убирай лапы-то, зараза! Растянулся, как дома! А ты ложись рядом, - обратился он к Семёну, который сел и вскоре уснул.

Поздним утром проснулся от того, что его кто-то толкнул. Перед ним стоял высокий крепкий небритый мужчина в расстегнутом белом грязном полушубке. Ещё человек пять с интересом уставились из-за его спины.

- Это о тебе городской жид маляву закинул? Значит, дезертир? В штаны наложил от страху или украл чего? Ежели так, поделись с нами, а то всё равно заберём, а тебя на сучок повесим. Сушиться будешь до весны.

- Ничего у меня нет. Еду и ту забрали.

- Это плохо, когда нет ничего. Кормить никто не будет. Кодла сама хавать хочет. А дезертиры мы тут все. Кто откуда. Один я срок мотал. Восемь лет парашу нюхал! Акромя блатных от красных есть и от белых полно. Главное — не воевать! А то и правда убить могут, — захохотал он и закончил: — Сегодня ночью на деревню пойдём. Мяса, рыбы, хлеба надо и, ясное дело, самогоночки. Проверим тебя. Первым пойдёшь. А теперь вали на улицу, не болтайся тут.

Один из мужиков обратился к вожаку:

- Блатарь, ружьё-то у него хапнуть?

- Пущай к ночи готовится. У нас никуда не девается. Чуть чо — стреляйте. Горевать об ём не станем.

Во второй половине дня, когда Семён сидел около затухающего костра и ломал голову, как ему выбраться из этой компании, на тропе со стороны города показались два запыхавшихся наблюдателя. Подбежав поближе к стану, они наперебой закричали:

- Идут! Трое идут. Бабка с ними. Где Блатарь? Что делать? Мужиков стрелять, а бабу в хату?

Из дома на дорогу повалили лесные жители. Все уставились на тропу. Семён тоже подошёл к ним и поднял взгляд на подходящих.

Впереди шла крупная молодая женщина в барчатке, опушенной по краям белой овчиной. На голове и плечах накинута вязаная шаль, на ногах короткие валенки, руки сложены на груди. За ней шагали два худых высоких мужчины в шинелях. За плечами у обоих виднелись стволы винтовок. Шли дружно, безбоязненно, равномерно покачивались штыки.

Встречающие расступились, и трое, войдя в середину толпы, остановились. Женщина громко спросила:

- Кто командир?

Все молчали, удивлённо смотря на пришедших.

Отозвался с крыльца Блатарь:

- А ты хто будешь?

- Я комиссар партизанского отряда имени Пролетарской революции.

Она спокойно сняла шаль. Все увидели портупею, офицерский ремень и сбоку кобуру с револьвером. Воцарилось молчание. Мужики поглядывали то на Блатаря, то на комиссаршу, а она двинулась прямо к крыльцу. Мужики беспрекословно расступились. Блатарь спустился ей навстречу.

- Дык ето вы добрый люд баламутите? Власти захотели? А ума-то нет! Где ж такую армию из лесу наскоками победить можно? Сдай оружие, сука!

Он схватил женщину за горло, выдернул у неё из кобуры револьвер, приставил к её виску и заорал:

- Вяжи их всех! Утре на продукты сменяем. А не согласятся, её по рукам пустим. Стой, стерва, не рыпайся, а то башку отшибу, падла.

Семён, стоявший рядом, вдруг почувствовал, как в груди выплеснулась какая-то энергия, она наполнила его весёлой лихостью и удалью, исчезли сомнения, всё стало ясно и просто. Он вскинул карабин, приставил к груди Блатаря.

- Отдай наган, гадюка! Убью!

Казалось, весь мир замер. Сколько это продолжалось, он не помнил. Один из бандитов подкрался сзади и ударил огромной палкой по затылку.

Очнулся он глубокой ночью. Казалось, что головы нет совсем. Стоило пошевелиться, как боль заполняла всё тело. Он почувствовал, что лежит в снегу, руки и ноги связаны. Недалеко горел костерок. Около него кимарил часовой, слегка подогревая повернутый к нему бок, поставив меж ног карабин. Семён, не в силах соображать, снова закрыл глаза, но вдруг услышал шёпот.

- Парень, очухался? Молчи. Слушай. У меня за голенищем спрятан нож. Подползи и достань его. Может быть, разрежешь верёвку. Тогда заживём.

Это был голос комиссарши. Семён шевельнулся и тихо застонал. Со стороны донеслось:

- Не смей стонать, а то умрём. Я тебе приказываю — ползи и действуй. Ты же молодой, смелый, сильный. Давай, двигайся, и я к тебе пододвинусь, сколько смогу.

Старания обоих продолжались долго. Руки закоченели от холода, ничего не чувствовали. Он кое-как, лёжа около неё спина к спине, засунул пальцы к ней за голенище валенка, долго держал их там, отогревая на тёплой ноге, и лишь потом, срывая ногти, вытащил небольшой ножик.

Когда они освободились от пут, комиссарша подползла к часовому, ударила его ножом в шею и взяла карабин. Затем освободила обоих солдат, лежавших по другую сторону костра. Еле перебирая ногами, все двинулись по тропинке вдоль реки. Она поддерживала Семёна и шептала:

- Шагай, парень, шагай. Через семь километров наш отряд. К утру надо добраться.

По тропинке давно никто не ходил, шли по колено в снегу. Скоро все вспотели и тяжело дышали. Изредка перекидывались словами.

- Ты кто, парень? Как звать? За кого воюешь?

- Мобилизованный я в артшколу. Два месяца учился. Сбежал. Ещё не воевал. У меня брат у красных в подполье.

- Как звать брата?

- Матвей. Коробов.

Комиссарша остановилась и уставилась на Семёна.

- Матвей, говоришь, Коробов? Ты его когда видел?

- В начале недели. Навещал меня, агитировал. Листовки приносил. «За красных иди, — говорил, — Сенька, к партизанам. Скоро Красная Армия придёт. Чтоб я тебя здесь не видел».

- А меня Марией зовут. Мария Сергеевна.

Она повернулась к солдатам.

- Вы, дружки, шагайте вперёд. Дорожку топчите, а то приспособились сзади тащиться. Больно хитрые! Вперёд. Охрана называется. Сами оружие отдали.

Дальше шли молча. Устали, силы кончались. Под утро на свёртке в глубину леса их окликнули часовые.

- Товарищ комиссар, это ты? А с вами кто?

- Здорово, Михеич! Все свои. Пошли кого-то в отряд — пусть встретят. Раненый у нас.

Семён слышал разговор, словно издалека, он не вызывал у него никаких чувств. Вся воля его была сосредоточена на одном — чтоб не подкосились ноги и не упасть в снег. Под рассветными лучами холодного солнца поочерёдно вышагивающие из тьмы леса белые берёзы качались перед глазами. И он перестал понимать — то ли это кружится голова, то ли весь, окружающий мир пришёл в движение. Семён не заметил, как потерял сознание.

Город Томск зародился на правом берегу реки Томь, которая, минуя город, дерзко вихляя среди лесистых берегов, через шестьдесят километров, расширившись в устье, успокоившись, осторожно соединяла свои воды с широкой гладью могучей Оби.

Город был местом ссылки государственных преступников. Революционную деятельность здесь вели ссыльные Киров и Куйбышев. Уже в 1901 году здесь был создан Сибирский Союз РСДРП, а в декабре 1917 года провозглашена Советская власть. Город охранялся отрядом красноармейцев и воинской частью чехословацкого корпуса, который состоял из добровольцев, признавших Советы. Корпус медленно продвигался к Владивостоку для отправки на родину. Однако после отказа разоружиться произошли первые боевые столкновения с красными войсками. Из Москвы по всем штабам полетела телеграмма: «Каждого чеха с оружием в руках расстреливать на месте. Предреввоенсовета Троцкий».

Чехословаки взбунтовались, разгромили Советы, перебили и разогнали красноармейские отряды по всей Сибири. Тридцать первого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года в Томск вошли белогвардейские отряды. Остатки красных, революционно настроенные рабочие, часть крестьянства ушли в леса. Так зарождалось партизанское движение. Его отряды действовали вдоль железной дороги. Хотя Томск находился далеко в стороне от Транссибирской магистрали, именно здесь доукомплектовывались и отдыхали после боев белогвардейские части, ремонтировалась техника и бронепоезда. В этом плане Томск имел особое значение. Здесь же обучались военному делу мобилизованные.

Партизаны, руководимые подпольным центром, знающим обстановку в городе, наносили иногда ощутимые удары по гарнизону и железнодорожным постам. В один из таких отрядов попал Семён. Он очнулся и увидел, что лежит в полутёмной землянке. Солнечный свет пробивался через низкое, но широкое окно почти под потолком. У печурки, слепленной из глины и самодельных, необожжённых кирпичей, дремал бородатый старик в шапке и фуфайке. Увидев, что раненый пошевелился, он заговорил:

- Очухался? Давай вставай, а то комиссарша весь порог истоптала. Только и ходит да заглядывает.

Семён ощупал забинтованную голову и с трудом сел. Ещё раз внимательно осмотрел старика.

- А ты партизан, что ли? Сидел бы дома на печи.

Старик подкинул в топку мелкие сучья, прикрыл дверцу, пощупал ладошкой глиняную боковину печи, наконец повернулся к сидящему и ответил:

- Усидишь тут, как же. Из соседней деревни я. Старуху схоронил и про-живал один. Всё спокойно было, а тут нагрянули чехи. Карательный отряд. И сразу по домам шариться. Давай мужиков на улицу вытаскивать. И ко мне двое с переводчиком явились. Сына ищут, а он у меня как с Германской шёл, так и остался у красных. А энти всё знают! В деревне ничего не утаишь! Давай они меня вязать. «На воротах, — говорят, — повесим». Ну. Я ножик-хлеборез схватил да и прикончил чехов, а переводчика отпустил. Потом через огороды коня вывел, да и в лес. А дом чехи сожгли. Вот так вот, мил человек!

- Ну, а если бы не напали на тебя, жил бы спокойно в своей деревне?

- А чо не жить-то? Всяко дело не хуже, чем здеся. Сижу, как таракан. Санитаром числюсь. Когда после расстрелянных пленных одёжу соберу — вот и вся работа. Ну, а так-то, теперь суди не суди, обратно отступу нету. Ждать надо, когда опять власть сменится. Тогда будет видно, куды податься.

Старик смолк, а Семён сжал зубы, сомкнул глаза и надолго задумался: «Здесь всё понятно, а кто же я? Дезертир? Но я к этому не готовился. Так сложились обстоятельства. Иного выхода не было. Значит, я прав? Так или иначе, а старик верно сказал: «Отступу нет». Если возьмут — останусь здесь, если нет — буду искать Матвея».

Заскрипела небольшая входная дверь, и, согнувшись почти пополам, в землянку залез человек. Когда он выпрямился, оказалось, что это здоровый молодой мужчина в ладном полушубке, перетянутом ремнём с кобурой и торчащей из неё рукояткой нагана. Он щурил глаза.

- Ну, и темнотища тут у вас! Ни хрена не видать! Который тут пришлый? Ты, что ли? — склонился в сторону Семёна. — Давай пошли со мной. В штабу ждут. Айда вперёд, я — за тобой.

На улице Семён буквально ослеп от яркого солнца, блестящего снега и остановился. Сопровождающий подтолкнул его легонько в спину со смешком.

- Чо встал? Трусишь? Не трухай! Мы не колчаковцы, возиться со следствием не станем, пристукнем и всё, если заслужил. А не виноват — шагай смело. Счас разберёмся!

В глубине леса виднелась небольшая избушка. Войдя в неё, Семён увидел сидящих за столом пожилого мужчину и Марию-комиссаршу. На лавках вдоль стены разместилось ещё человек пять. Сопровождающий тоже сел за стол, махнул рукой на Семёна.

- Вот вам ишо доброволец! Он, туды его мать, даже на гимнастёрке погоны не снял. Видать, обратно целит. А вы тута растаяли: «Свой человек, надёжный».

Мужчина за столом поморщился.

- Ты погоди, Антон. Вечно со своими подозрениями. Разобраться надо. Он брат Матвея Коробова.

Антон с ядовитой улыбкой оглядел присутствующих, призывая их поддержать его.

- Дак у него ни одного документа нет. Поди, это всё сказки одни. Может, он не Коробова брат, а самого Колчака? Откуль известно?

Встала Мария.

- Товарищ Козеко, прекрати глупые шутки. Не мешай работать членам штаба. Давайте послушаем его.

Семён подробно рассказал обо всех своих приключениях, а когда закончил, один из сидящих на лавке солидно заключил:

- Нечего копаться. Парень честный. Свой. Вон посмотри на его руки — видать, немало поработал. Не белая кость. Да и комиссар за него стоит. Не таких грешников принимали, а этого без разговора надо в отряд зачислять.

Присутствующие согласно закивали, а командир встал и, опершись обеими руками о стол, заговорил, время от времени поднимая голову и оглядывая членов штаба.

- У нас, мотри ты, шибко строго стало. Ране бывало, што любого радёшеньки брать были. Правда немало и разбежалось, но этот не уйдёт. Опять же, мотри ты, брата евоного хорошо знаем. Да и сам он грамоте обучен и дело военное разумеет. А у нас, окромя Марии, грамотеев-то — раз, два и нету. Партейных до десятка добрать не можем. Дак я, мотри ты, вот что думаю — поставить его рядом с Антоном. Пущай оглядится, а там и помощником может стать. Как, Мария, ладно будет?

Комиссар, строго глядя на всех, заявила:

- Я за него ручаюсь! Он нас спас, и видать, что человек рабочий, честный и смелый. Кто за предложение командира, прошу проголосовать.

Все подняли руки, кроме Антона, который, явно волнуясь, заявил:

- Решайте, как хотите, а я бы на него в деле посмотрел. В отряде-то пусть бы поболтался, а в нашу группу — надо ещё подумать. У меня и так пленных да беглых белогвардейцев полно. Только и смотри, чтоб штыком не проткнули. А этот-то в бою ещё не бывал. Ну, раз уж решили, дак пущай за мной ходит, навроде посыльного.

На следующий день, ближе к обеду, часовой привёл паренька, который сообщил, что в соседнюю деревню нагрянул карательный отряд. Допрашивают, куда разбежались мужики. А в домах, из которых кто-то ушёл в партизаны, творят разгром. Парнишка, весь мокрый от пота, без конца повторял: «Деда Мишака на воротине повесили. Хотят деревню спалить. Ищутся, кто бы указал, где партизаны скрылись».

Большинство живущих в отряде были именно из этой деревни. Скрывались от мобилизации.

В штабе отряда решили направить на помощь землякам боевую группу из полусотни бывалых солдат. Командиром спасателей был Антон. Он крикнул Семёну:

- Эй, пришлый, айда, пошли воевать, кажи свою храбрость.

Часа через два подошли к деревне Заречная. Остановились за огородами. Командир приказал:

- Отдыхаем минут десять, а потом «Ура!» — и вперёд.

Семён хотел смолчать, но всё-таки заметил:

- Куда вперёд? Может, там уже никого нет или сосредоточились и ждут, когда мы на открытую дорогу выскочим. Давай я в крайнюю хату проберусь, может, что узнаю, а вы подождите.

Он перевалился через жердяной забор и, пригибаясь, побежал к дому, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Подходя к крыльцу, вдруг услышал, как около уха взорвался воздух, и всем своим существом почувствовал, что это пронеслась смерть и жёстко ударила в стену дома. Семён упал на левое колено, снова над головой чиркнула пуля. Он моментально повернулся в сторону выстрела, вскинул карабин к плечу и прицелился. Перед ним у забора с наганом в руке стоял Антон.

Оба не ожидали такой обстановки и замерли без движения. Казалось, время тоже замерло, поражённое случившимся. Семён держал стрелявшего на мушке, а в голове летели мысли, и казалось, что всё враз: «Если я выстрелю, то прибегут партизаны и расстреляют меня на месте. Если не сделаю этого, он всё равно когда-то убьёт меня». Семён почувствовал, как из-под шапки по вискам потекли дорожки горячего пота. Он вскочил на ноги и крикнул: «Бросай оружие! Убью!»

Антон выронил наган в снег и, услышав: «Три шага вперёд! На колени!» — выполнил команду, упал в снег, задирая кверху голову и неотрывно глядя в ствол карабина, без конца повторял:

- Нет, нет, нет.

Подбежали несколько партизан.

- Кто стрелял? Чо случилось?

Семён кратко ответил.

- Всё в норме. Он обознался. Ждите все здесь, я сейчас.

Когда он вошёл в дом, хозяйка, дрожа от страха, рассказала, что каратели обыскали всю деревню, арестовали многих, а сейчас собрались отметить удачное окончание задания в доме старосты.

Антон, как ни в чём не бывало, выслушал доклад, открыл ворота, выбежал на улицу и заорал: «Партизаны, за мной! Ура!»

Семён останавливал солдат.

- Вы что, сдурели? Окружить надо их без крика.

Но было уже поздно, весь отряд кинулся за командиром, громко крича и стреляя.

На подходе к дому старосты их встретили организованными залпами каратели. Партизаны залегли в снег на открытой площади улицы, раздались крики раненых. Закрутился в сугробе и заматерился от боли Антон.

Семён добежал до лежащих бойцов и, что есть силы, закричал:

- Расползайтесь по дворам, прячьтесь за заборами, забирайте раненых, отстреливайтесь прицельно, берегите патроны.

Он вскочил на ноги и перебежал в соседний двор. За ним последовало человек десять. Двое тащили раненого Антона. Пуля разбила ему колено, и нога болталась из стороны в сторону. Он был без сознания.

Семён отобрал четверых парней, усевшихся к забору.

- Ну-ка вы! Встать! Слушай меня!

Парни вскочили и удивленно уставились на Семёна, а он скомандовал.

- Уходите в кусты за огороды и бегом на край деревни к дороге, по которой белые пойдут в город. Доберётесь — начинайте стрелять. Они подумают, что путь в город отрезан, и начнут отступать. Вы их встречайте. Пусть по- ровняются с вами, и открывайте огонь, а мы надавим отсюда. Старшим назначаю тебя, — махнул рукой в сторону одного из парней и снова закричал:

- Бегом! Марш!

Затем он оглядел оставшихся. Их было шестеро. Построил всех в шеренгу и опять скомандовал:

- Раненого занести в дом. Ты, — обратился он к самому молодому, — снимай шинель и, сколько есть мочи, беги через улицу. В бегущего не попадут. Там наших много. Расскажи им, чтоб ждали, когда каратели побегут в сторону города, и начинали огонь вместе с нами. Останешься там. Нечего два раза подряд под пули лезти.

- Ты, — обратился он к одному из солдат, — приоткрой калитку и изредка постреливай по дому старосты, чтоб знали, что мы здесь. Остальным — отдыхать, ждать команды. Можете зайти в дом. Я остаюсь на улице.

Солдат у калитки лениво постреливал вдоль улицы, а Семён, как помешанный, ходил по двору от одного забора к другому и не мог отвязаться от одной и той же мысли: «А вдруг эти четверо чесанут в лес, и ищи их тогда. Вся операция сорвётся. Ведь я их совсем не знаю, а они меня и вовсе. Оправдаются потом. Скажут, что подчиняются только Антону».

Он вытоптал в снегу целую тропу, как вдруг со стороны города на окраине деревни четко прогремели четыре выстрела, потом ещё и ещё.

Из дома выскочили отдыхающие и уставились на Семёна.

- Теперь кого делать станем? Куды бежать?

А он не отрывал взгляда от дома старосты.

«Пойдут ли каратели на обман? А вдруг задумают уйти в лес? Правда, он для них чужой, а скоро будет темнеть, и заблудиться очень просто, а в такой мороз ещё и опасно».

Минут через двадцать ворота у дома старосты распахнулись, и каратели, частично прикрываясь арестованными, вывалили на улицу и, отстреливаясь, кинулись из деревни.

Семён выскочил за ворота, а партизаны за ним. Они открыли стрельбу. Когда каратели попали под обстрел четырёх засевших в кустах парней, они бросили арестованных и в панике побежали по дороге, уходящей в лес.

Скоро стрельба прекратилась, на улицу вышли жители, вернулись арестованные, обнимались, бабы плакали. Партизаны стали расходиться по домам, и Семён понял, что они не собираются покидать родных и знакомых. А это уже полная потеря боеспособности и невозможность управления отрядом. Чужим здесь оказался сам Семён. На него теперь никто не обращал внимания. Он задумался на минуту, потом поднял карабин и стал раз за разом стрелять в воздух. Партизаны и жители начали выбегать из домов, а Семён продолжал стрелять.

Скоро вокруг него собрались почти все бойцы.

- Ты чо, сдурел? Кончай палить! Отберите у него винтовку, едрёна мать!

Семён оглядел окруживших его.

- Мужики, мы выполняем боевое задание. Справились хорошо. А почему? Потому что мы были все вместе. И действовали дружно. Война не окончена. Нам нельзя расслабляться. Мы должны подчиняться военной дисциплине, а поэтому слушайте меня.

И он командным голосом прокричал:

- Отряд, становись!

Бойцы запереглядывались, потом, сначала медленно, затем, толкаясь и спеша, встали в строй.

Семён отвёл группу в сторону, приказал забрать раненых и повёл партизан лесной тропой в расположение основного отряда.

Он смотрел на шагающих и думал, что подчинить своей воле людей, послать их на смерть можно только уверенному в своих действиях человеку.

Возвращения боевой группы ждали все оставшиеся в лесу члены отряда. Семён построил пришедших, которые по привычке стали разбредаться. Они, с недоумением переглядываясь, выполнили его команду, тогда он уже уверенным голосом доложил командиру:

- Боевое задание штаба партизанского отряда выполнено. Деревня Заречная от карателей освобождена. Арестованные жители также освобождены. Пятеро из них изъявили желание вступить в отряд и прибыли с группой. Уничтожено шесть карателей. В нашей группе четверо раненых, в том числе командир Козеко — тяжело. Шесть шинелей и винтовок доставлены в отряд. Докладывает Коробов.

Было видно, что подобных построений и докладов в отряде ранее не было. Командир стоял с открытым ртом и ошарашенным видом, комиссар радостно улыбалась. Семён немного подождал и спросил:

- Разрешите бойцов распустить?

Командир закивал головой и замахал рукой — пускай, мол, уходят, а Мария вышла вперёд и громко заговорила:

- Товарищи красные партизаны, партия большевиков и весь сибирский народ доверили вам великое дело борьбы за Советскую власть, за освобождение нашей земли от засилья помещиков, кулаков, других богатеев, сидящих на шее трудового народа. Их охраняют штыками белогвардейцы и интервенты — чехи, японцы, французы и другие. Но мы непобедимы, потому что с нами земля Сибирская, потому что Красная Армия идёт нам на помощь, она сметёт всю белогвардейскую нечисть и установит народную власть.

Из рядов вдруг раздался голос:

- Пущай бы поторопились, а то покамест они доберутся, мы тута все погинем. Патроны вон кончаются! Да и на каше с картошкой ноги протянем.

Бойцы зашевелились, забурчали:

- В баню надо, исчесались все. Шесть лошадей держим. Можно хотя бы одну на мясо пустить. Табак кончается. Спички по одной делим. Пока от кресала прикуришь, пальцы все отколотишь.

Комиссар вся напряглась, глаза загорелись дерзким огнём. Она вновь заговорила.

- Да! Партизанская жизнь трудна! Так долго жить нельзя. Мы вместе с вами из одного котла едим. Знаем о трудностях. Именно поэтому мы все и пришли сюда сражаться за другую жизнь. За жизнь равноправных людей. И вы своими боевыми делами приближаете это время, за что вам огромная благодарность. Люди не забудут ваших подвигов.

Воспользовавшись паузой и понимая, что как-то нужно остановить эту перепалку, Семён встал впереди комиссара и скомандовал.

- Отряд! Разойдись! Всем на пункт питания и отдыхать.

Бойцы вяло разбредались, поправляя на плечах винтовки, доставая кисеты, крутили «козьи ножки» и прикуривали друг у друга.





Командир, комиссар и Семён остались одни. Решили навестить раненого Антона. Увидев вошедших в землянку, он ещё больше побледнел и испуганно повторил несколько раз:

- Простите, простите…

Мария погладила его по голове.

- Держись, Антон, скоро отправим тебя в соседний отряд. Там доктор есть. Он поможет. Подлечишься и обратно. Ждать будем. Завтра штаб соберём. На твоё место пока придётся Семёна назначить. Как ты думаешь?

Раненый заплакал и, вытирая ладошками слёзы, дрожащим голосом прохрипел:

- Ну а кого ещё-то? Боле и нет никого. Пущай рулит.

Когда пришедшие стали прощаться с Антоном, Семён, стоящий позади всех у дверей, не подошёл к нему, хотя тот, пожимая уходящим руки, неотрывно смотрел на него.

На следующий день штаб назначил Семёна заместителем командира партизанского отряда по военно-оперативной работе.

Командир сказал напутственную речь.

- Давай, Семён Степанович, мотри ты, смелее за ето дело берись. Люди сказывают, как ты в деревне командовал. Довольны все. За тебя ратуют. А ето, мотри ты, уметь надо — за один день всех бойцов под себя умять. Погляди, что в отряде надо изладить, чтоб порядок держался. Ты всё ж даки военному делу учён. А мы хто? Хрестьяны мы. Нам бы теперь в поле робить, а не здеся с ружьями бегать. Одним словом, как это у вас сказывают — командовай, как положено, а с нами всё обсоветовай. А то молод ещё шибко, горяч. Можешь не в тую сторону побежать. А вместе-то, да ещё с комиссаром, всё утрясём, как надобно.

Выйдя из штаба, Семён достал из грудного карман последнюю английскую сигарету, оставшуюся от школы, и закурил.

«Вот и всё! Стал красным партизаном. Радоваться или жалеть?» — сомнения, всё ещё сидящие в голове, таяли под давлением чувства ответственности за дело, доверенное ему этими простыми людьми, большинство из которых не по своей воле оказались в лесу.

В партизанском отряде имени Пролетарской революции числилось 165 человек. Из бывших солдат и охотников была выделена группа из ста бойцов, которая называлась «боевое звено». Она проводила нападения на гарнизоны, на часовых, охраняющих железную дорогу, разбирала пути. Возглавлял этот отряд боевиков Антон Козеко, бывший кучер знаменитого томского купца. Однажды, возвращаясь с лесной заимки, он по пьяни перевернул санки, и железной оковкой от перил задавило купца. Антон сбежал в рыбацкий домик Блатаря и пробыл в его шайке около месяца. В одну из ночей во время набега бандитов на деревню он спрятался в подполе заброшенного дома, просидел там всю ночь, а утром, выспросив дорогу, ушёл к партизанам. Здесь он быстро завоевал авторитет как непримиримый боец с эксплуататорами, убивший своего хозяина.

Остальные члены отряда занимались охраной и хозяйственными работами, хотя при необходимости все они обязаны были вступить в бой. Командиром отряда избрали Бобова Ивана Евграфовича, бывшего председателя сельского Совета одного из крупных сёл Томского заречья. Официального образования он не имел, зато хорошо знал эту местность и население, среди которого имел авторитет как «свой человек». Малограмотные крестьяне уважали его за спокойный, но твёрдый характер, за умение общаться на равных с любым собеседником. Установить Советскую власть на селе он смог без стрельбы, арестов, драк, и хотя она просуществовала менее года, молва об Иване Евграфовиче распространилась по всему Приобью. Комиссаром была назначена учительница «русской словесности», член РСДРП с 1917 года двадцатипятилетняя Добронравова Мария Сергеевна.

Холодное, злое солнце недовольно поднялось над молчаливым, безлюдным городом. Часам к четырём дня оно, как бы насмехаясь над людьми, выдало порцию чуть заметного тепла, потом вдруг опять охладело и, покрываясь бледностью, заторопилось к горизонту. Жители Томска уже привыкли к тому, что конец февраля вроде и не зима, но ещё и не весна.

К дому номер четырнадцать по улице Нагорной подъехала подвода. В санях сидело трое гражданских и двое солдат. Впереди двигался всадник. Он постучал в калитку.

- Здеся Коробовы живут? Отворяй.

На улицу вышла Мария Андреевна. Она сильно похудела и выглядела болезненно. Спросила, опираясь на ворота.

- Чо надо? Болеем мы, не ходим никуда со стариком.

- Где сына прячешь? Из армии сбёг. С красными якшается. Если в доме — пусть сдаётся, а то всех велено арестовать.

- Вы же его забрали в декабре. Служить, мол, обязан в солдатах. Боле и не видели.

Унтер-офицер и солдат вошли в дом. Степан Филаретович стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, сурово глядя на пришедших. К печке жался Александр — младший брат Семёна. Хозяин, огладив рукой бороду, твёрдым голосом спросил:

- Кого опять надо?

Офицер оглядел дом, скомандовал солдату:

- Открой-ка голбец, посмотри, может, он тама. Да гляди по сторонам-то, а то шмякнет по башке. Ему терять нечего. Эта семейка — оторви да брось. Два сына и оба бандиты — супротив власти пошли.

Говоривший Ермолай вёл себя беззлобно, голос звучал устало и монотонно, взгляд был безразличный. Он вернулся в свою деревню с германской войны ефрейтором. Думал заняться развалившимся без мужика хозяйством, но был мобилизован, произведён в унтер-офицеры и зачислен в войсковую часть особого отдела Белой Армии. Аресты, конвоирование, карательные рейды были ему не в радость. Сначала он нервничал, плохо спал, срывал голос, ругаясь при обысках, потом привык и поутих. Первое время стеснялся, когда предлагали спиртное, а вскоре сам искал, где бы опохмелиться. Работая в городе, пил по ночам, а выезжая в деревни — напивался с утра. Нередко, проснувшись утром в домике, где квартировал, обнаруживал, что засунутая в ножны шашка покрыта засохшей кровью. Что происходило днём — вспомнить было трудно, да он со временем и не пытался это делать. Снова уходил на службу, выслушивал задание и отправлялся его исполнять. Вся власть и политика для него заключались в приказах вышестоящих офицеров.

Из погреба вылез солдат.

- Нетука никого. Пусто.

Унтер не удивился и спросил:

- А ты думал: он тебя тама ждёт, сидит? Лучше скажи, горло там промочить ничего не нашёл?

- Нету. Говорю — пусто.

Офицер обратился к хозяину, с недоверием поглядывая на полки, висящие вдоль стены:

- Чо, правда, чо ли, выпить ничего нет?

Степан Филаретович спокойно ответил:

- Сам в рот не беру и детям заказал.

Унтер встал, ещё раз уныло оглядел дом, громко вздохнув, приказал:

- Давай, бородатый, оболокайся. С нами поедешь.

- Куда это я с вами-то? Зачем?

- Велели привезти. Там разобъяснят. Быстро давай, а то свяжем к ядрёной матери.

Уходя, наказал солдату:

- Давай выводи его, нечего тут сидеть. Не выпить, не занюхать. Живут жители и сдохнут не родители! Паскуды!

Минут через десять Степана усадили в розвальни и увезли.

Мария Андреевна и Шурка проводили его без крика и слёз. С вечера стали собираться к нему на свидание.

С рассветом отправились искать. Следственные места, как всегда бывает при смене власти, были переполнены арестованными, но Степана Филаретовича нигде не числилось. Только после обеда обнаружили его в старой бане, приспособленной для размещения заключённых. В раздевалке сделали кабинеты из нестроганных досок, мойка была полностью заполнена подследственными.

Один из охранников взял у пришедших документы и куда-то унёс. Через некоторое время вывел в коридор Степана. Криво улыбнулся.

- Давайте милуйтеся, пока его не пристукнули.

- А за что его эдак-то?

- Найдут за что. Сюда токо попадись! Быстро крылья-то общиплют. Умеют как. На это учёны.

Степан Филаретович сразу сел на скамейку.

- Ноженьки отпали. Больше всё стоять приходится. Люду много. Больных полно. Которые в жару, без памяти бьются. Дохтур был. Постоял, поглядел, велел кипятком поить, похоже, тифом люди болеют. Слышали, как дохтур офицерам докладывал. Надо, мол, ваше благородие, распустить людей-то. А то заразим всех. И вам с ними возиться опасно. Так скоро, видать, домой возвернусь. Да и делать здесь больше нечего. Вчерась вечером на допрос уже водили. Матюшу с Семёном ищут, а я говорю: «Сам бы на них поглядел, да не кажутся». Офицер-то спокойный, вежливый. «Сообщи, — говорит, — отец, когда объявятся. Надо разобраться, что у них не заладилось». С меня-то здесь в конторе допрос сняли, а некоторых в котельную уводят, а оттуда волоком. Двоих в парную унесли. Тама окно выбили да покоянку сделали. Мертвяки лежат.

Солдат-охранник подошёл к Степану и тихо, оглядываясь на кабинеты, почти прошептал:

- Ты, ето, лишку не болтай, а то сам в покоянку загремишь. А вы давайте до дома шагайте, — обратился он к посетителям, — опосля придёте. А может, он сам заявится. Айдате, отчаливайте, а то разболтались тута.

Мария Андреевна и Шурка отправились домой уставшие, встревоженные, но и довольные тем, что нашли Степана живым и здоровым.

На следующее утро, подходя к бане, увидели над крыльцом доску с чёрной надписью «КАРАНТИН». Вышедший из дверей солдат замахал руками, отгоняя пришедших.

- Больные здеся, заразные. Заходить нельзя. Начальство не приходит. Фершала ждут. Завтра будет. Разделит всех. Кого домой, а кого в лечебницу. Утре приходите. Ваш-то бородатый получше других, кажется. Наверно, домой отпустят.

Вечером Мария Андреевна унесла соседу-коновозчику свои любимые сапожки, в которых ходила только в церковь, и упросила его съездить за мужем.

К обеду следующего дня Степана привезли домой. Он уже не вставал с кровати. От жары терял сознание. Мария переселила Шурку в баню, а сама упала на колени перед иконами и неистово молилась.

Вечером Степану полегчало. Он стал говорить.

- Худо дело, Мария. Люди умом рехнулись. Весь люд раскололся. Напополам. Одне богачетсво накопили, за его бьются. Другим — волю давай. Власти надо. Стали бунт бунтить. Хозяев гнать. Нашего-то на заводе трубой убили. Много набедокурили! Как армия подошла, оне по лесам скрылись. Старая власть вернулась, давай с ними воевать. Ты, Мария, за сыновей молись. Пущай их Господь на путь правильный наставит. Я уж всяко думал! Нам с тобой их учить без пользы. Оне у нас парни неглупые. Если уж куда пошли, стало быть, нельзя иначе. Моли Бога за здравие ихнее. А я вот отлежуся, дак рядом с тобой стану. Господи, спаси, помилуй детей наших! Они никогда не богохульствовали!

Степан задохнулся от долгой речи, снова закрыл глаза и надолго замолчал. Мария плакала перед иконами.

Сумерки за окнами сгущались, в избе всё покрывалось мраком, гнетущую тишину нарушало лишь редкое тяжёлое дыхание больного.

В полночь раздался осторожный условный семейный стук в ставню. Мать бросилась к дверям, накинув на голову шаль.

- Господи, кто-то из ребят знак подаёт.

Она выбежала во двор и вскоре вернулась со старшим сыном, его остановила посреди комнаты, а сама наклонилась к умирающему.

- Стёпа, Стёпа, смотри — Матюша пришёл. Узнал ведь, что ты хвораешь. Сразу прибежал.

Больной открыл глаза и напряжённо искал взглядом сына. Матвей взял со стола керосиновую лампу и подошёл ближе к отцу. Тот увидел его и с трудом заговорил:

- Матюша. Сынок. Нашёлся. Пришёл. Сеню не видел ли? Ищут его. Вот и меня допрашивали. Всё ведь было ладно. Куда он делся?

Матвей только сейчас снял шапку, хотел её положить на кровать больного, но передумал и оставил в руке.

- Семён в порядке. Недавно ушёл в лес к партизанам. Я сообщу ему о тебе. Он придёт… Как чувствуешь себя, папа?

В комнате воцарилась тишина, и лишь через некоторое время отец ответил:

- Я-то ладно, а ты вот где? Поди, уж в большевики вписался? Раз прячешься, значит, супротивник власти?

- Нет. Я ни в какой партии не числюсь. Просто помогаю подпольщикам. В военных делах.

Было видно, что Степан Филаретович устал. Он вяло махнул рукой.

- Ну, дело ваше. Бога не забывайте. Не гневайте его. Да не бегайте с краю на край. Счас власти каждогодно меняются. За ними не углядишь. А вы, куда не попадя, не лезьте, а то станете никому не годными. Устал я. Отдохну.

Он снова закрыл глаза, а Матвей отошёл к матери. Они тихо поговорили меж собой, потом он ещё постоял около отца и тихо вышел во двор.

Мать, провожая его, плакала и наставляла:

— Ты уж Сеньку-то не забывай, он ведь моложе тебя на целых шесть лет. Всегда к тебе пристраивался. На главную улицу-то не выходи, айда огородами на ту улицу. Там ни света, ни людей нет.

Матвей так и сделал. Обнял мать и ушёл.

К утру Степан Филаретович скончался.

На второй день уговорили священника, чтобы отпел усопшего на дому. После обеда пришли рабочие с завода и толпились во дворе, а соседи — у ворот. Все проводили катафалк с закрытым гробом до кладбища. Поминки сделали у соседки в небольшом доме. Мужики заходили, одни прижимались к горячей печке, другие торжественно выпивали стакан самогонки, крестились и уходили.

На девятый день Семёна вызвали в штаб, сообщили о смерти отца и с сопровождающим направили ночью в город. Там в домике на окраине они встретились с Матвеем и отправились на кладбище. Сторож зажёг фонарь «летучая мышь» и привёл братьев к могиле отца. Они молча постояли без шапок, затем Матвей достал бутылку, налил в две рюмки водки. Братья выпили, а остальное Матвей отдал сторожу.

Лишь здесь, у могилы отца, Семён по-настоящему почувствовал, насколько жестокая, беспощадная борьба идёт между двумя лагерями российских людей, ещё вчера совместно живущих, а сегодня разделённых ужасной ненавистью. И каждая сторона считает себя правой. Также понял он, что уже не может быть равнодушным к этой борьбе и что изменить что-то можно только в сражениях. Какая-то из сторон должна быть повержена, другого выхода уже нет.

Линия фронта проходила по Уралу. В столице белого движения Омске в конце 1918 года было спокойно. Увеличился объём рыночной торговли, работал драматический театр, рестораны были забиты младшими офицерами и богатыми обывателями. Разрасталась сеть увеселительных заведений. Однако во всём чувствовались плохо скрываемое напряжение и нервозность. Кратковременное правление Советской власти до предела довело вражду между «красными» и «белыми».

В стороне от центра города, недалеко от водного вокзала, в опрятном купеческом особняке располагалась резиденция Верховного Правителя Российского государства адмирала Колчака.

Все улицы, ведущие к этому дому, были перекрыты патрулями, а снаружи и внутри его на первом этаже находилась личная охрана Правителя.

Прошло совсем немного времени после вступления его во власть. Сибирское эсеро-кадетское правительство было расформировано. Вместо него назначен Совет Верховного правителя, заседания которого были сугубо засекреченными. В него входили пять человек: Вологодский, Пепеляев, Михайлов, Сукин — организаторы передачи власти Колчаку и полковник Лебедев — представитель командующего военными силами Юга России генерал-лейтенанта Деникина.

В середине февраля Верховный вызвал членов Совета. Он вышел из своего кабинета вдвоём с английским генералом Ноксом и остановился во главе стола. Одетый в наглухо застёгнутый френч без погон, Верховный выглядел усталым и озабоченным, смотрел на присутствующих строго и требовательно.

Однако в нём не было той монументальной властности, картинного поведения, присущих наследным монархам. Согласившись возглавить борьбу с большевизмом, он в основном подразумевал руководство военными действиями, но содержание огромной армии потребовало таких больших затрат, что ему пришлось признать все долги перед иностранными государствами. Они составляли более двенадцати миллиардов рублей. После этого США, Англия и Франция переадресовали на него кредиты, предназначавшиеся ранее Временному Правительству.

Просматривая доклады с мест, бывая в воинских частях, он видел, что армия неоднородна. И хотя все утверждали, что с провозглашением его командующим настроение и дисциплина в войсках повысились, он не позволял себе успокоиться. Его крайне тревожило высокое дезертирство, особенно в резервных частях, террористические нападения местных жителей, прежде всего тех, кто укрывался в лесах.

Парадоксально вели себя солдаты, прошедшие германскую войну. Они рассказывали об отмене единоначалия в войсках, создании солдатских комитетов, имеющих право отменять приказы офицеров. Всё это разлагало дисциплину, снижало боеспособность армии. Надёжной опорой оставался офицерский корпус. В основном это были испытанные в боях специалисты. Их насчитывалось более тридцати тысяч, что по армейским канонам было вполне достаточно, но это в условиях монолитной армии, а не во время гражданской войны. Поэтому в целях поддержания порядка в войсках офицеров, способных по званию и опыту армейской службы руководить дивизиями, полками, пришлось назначить командирами батальонов, рот и даже взводов. Это ударяло по самолюбию офицеров, вызывало их недовольство.

Государственные и армейские проблемы, порой необходимость их сурового решения вызывали у Верховного постоянную озабоченность. Уже давно никто из окружающих не видел улыбки на его лице.

Присутствующие знали его неукротимый характер кадрового боевого офицера — в случае недовольства он антимонии разводить не станет, а рубанет, не оглядываясь на последствия.

С появлением адмирала все члены Совета вскочили, обратившись в сторону Правителя. Тот молчаливо переглянулся с каждым, произнёс с перерывом:

- Господа офицеры!..

Сам он остался стоять и спокойно, уверенно начал говорить:

- Сегодня мы имеем армию, считая все виды войск, около четырёхсот тысяч штыков и сабель. Более двадцати бронепоездов, контролирующих основные линии железных дорог. Однако в боях на фронтах участвует только от ста тридцати до ста пятидесяти тысяч. Остальных мы вынуждены держать в тылу для поддержания порядка на освобождённых от Советов территориях. Наши потери здесь почти равняются фронтовым, в результате террористических актов и нападений со стороны местных банд. Учитывая, что нам предстоит решительное наступление с началом весны, такое положение в тылу недопустимо. Дальнейшее продвижение через район Уфы в направлении Царицына позволит объединить наши части с армиями командующего войсками юга России генерал-лейтенанта Деникина. Целесообразно также объединить Забайкальское казачество с Донским. В дальнейшем нанесём окончательный удар в направлении Москвы. Это будет ликвидацией советско-большевистской власти в многострадальной России. О мерах, которые должны обеспечить нашу победу, вносит предложения генерал Нокс — командующий тылом и снабжением. Прошу доложить.

Правитель сел в кресло и уставился на генерала.

Тот, не вставая и не глядя на присутствующих, заговорил негромко, без эмоций.

- Как вам известно, господа, захваченный чехословацким корпусом в Казани золотой запас России передан в распоряжение Верховного правителя, а также кредиты Англии, Америки и Франции позволили значительно пополнить Армию оружием, обмундированием, продуктами и боеприпасами. Предполагается поставка более четырехсот тысяч винтовок, около 300 артиллерийских орудий, 270 тысяч комплектов обмундирования, самолётов и танков. Особое значение в данный момент имеет поступление боеприпасов и продуктов питания. Часть запланированного уже поступила, находится в резерве и распределяется штабами по воинским частям. Расчёты с учётом стратегических замыслов позволяют надеяться, что армия не будет испытывать недостатка в снабжении. Однако особенности территории вашей страны, огромные расстояния перевозки грузов значительно увеличивают сроки выполнения этой работы. Если Южный фронт имеет морские границы и развитую сеть железных дорог, то снабжение Западной и Восточной Сибири обеспечивает в основном Транссибирская магистраль. Именно здесь сосредоточены группировки партизанских отрядов. Грабежи эшелонов, а в летнее время пароходов и барж, нападения на склады, как было сказано, возрастают с каждым днём. Члены Совета извещены о том, что ежемесячно бандитами уничтожается до тридцати железнодорожных мостов. Мною предоставлен Верховному Правителю России адмиралу Александру Васильевичу Колчаку рапорт о необходимости принятия срочных мер по усилению охраны поступающих из-за границы товаров и оружия… У меня всё!

После некоторого молчания сделал заявление полковник Лебедев:

- Господа, обязан также информировать вас, что, несмотря на зимние условия, участились нападения на некоторые гарнизоны, имеются случаи перехода воинских частей как к партизанам, так и в Красную Армию. Считаю необходимым повысить требовательность к офицерскому составу и прежде всего к нижним чинам. Активизировать деятельность полевых судов, с применением высшей меры наказания.

Остальные члены Совета молча смотрели на Верховного. Он, сохраняя спокойствие, заговорил, то глядя в стол, то поднимая глаза на присутствующих:

- Нельзя долго держать армию в резерве. Она разлагается. Но и нельзя вывести её на фронт, имея в тылу такую организованную террористическо-партизанскую силу. Предлагаю: первое — поручить штабу, разработать в секретном порядке срочные предложения по формированию из резервных, а если потребуется из действующих частей специальных отрядов для наведения порядка в тылу. Назначить во главе их проверенных офицеров с предоставлением им права применять любые меры, необходимые для выполнения приказа. Второе: предоставить в течение двух недель для рассмотрения на Совете план проведения данной операции, с целью включения его в приказ. Третье: операцию начать в конце февраля, с тем, чтобы массовое наступление на фронтах возобновить 15 апреля 1919 года. Будут ли дополнения?.. Нет! На этом совещание закончим. Господа, прошу вас после перерыва отобедать.

Верховный встал, встали присутствующие. Он, не оборачиваясь, удалился.



Колчак вошёл в свой кабинет, приблизился к окну, достал из грудного кармана серебряный портсигар и закурил тонкую английскую сигарету. Он смотрел на двор и думал: «Как собрать все воинские силы воедино? Официально и формально — все вместе. Но французский генерал Жанен назначен Союзными Государствами исполняющим обязанности Главнокомандующего всеми иностранными войсками на востоке России и в Западной Сибири. В это же время генерал Чехословацкого корпуса Гайда ведёт свою политику. При удобном случае пытается вывезти на родину остатки своих частей через Владивосток. Совсем недавно корпус был на стороне Советов. Причём это было решение солдатских добровольцев. Как они поведут себя дальше, примкнув к нам? В какой мере на них можно надеяться?

Деникин всколыхнул весь юг России. С рассыпающихся фронтов Корнилова, Каледина, с Украины и Петербурга кадровые военные, прежде всего офицеры, идут в его формирования. Он практически самостоятелен, и я никогда не знаю его тактических замыслов. И здесь, в Забайкалье, ещё одна заноза! Генерал Семёнов разоделся в форму атамана, упивается властью и никого не признаёт. Приказам не подчиняется, на связь не выходит. Кому бы, как не ему, сейчас включиться со своей конницей в борьбу с тыловыми бандами, начиная от Читы до Томска? Оставлять эту проблему нельзя. Придётся, как решили, использовать кадровые части и резервы. Больше терпеть невозможно, а то начнут грабить поезда, пароходы, баржи. И всё, что идёт из-за границы, растащат по лесам. Армия станет небоеспособной… Необходимо срочно разделаться с партизанщиной, а уж затем расставить по своим местам всех этих «суверенов».

Правитель загасил окурок в пепельнице и вышел в приемную, где его ожидал адъютант. В его сопровождении спустился на второй этаж в столовую.

Февральские снегопады и метели хозяйничали в приобских лесах, засыпая партизанские тропы и санные пути между деревнями. Ночью мягким снегом покрывались зелёные лапы спящих сосен. Утренний дерзкий ветер, пропитанный морозом, налетал на деревья, они, просыпаясь, сбрасывали с себя этот белый покров, недовольно размахивая ветвями. Наступило время сибирских буранов.

Возвратившись из города, Семён детально ознакомился с расположением отряда, его структурой и порядком действий. Многое его удивило. Он высказал своё мнение командиру и комиссару. Было решено обсудить вопрос на заседании штаба. Собрались на следующее утро. Семён кратко высказался о том, что в отряде нужно повысить дисциплину, разбить его на взводы и отделения, избрать командиров, назначить начальника хозчасти, подготовиться к нападению со всех четырёх сторон, наметить пути к отступлению, определить группы обороны и прикрытия отходящих. Вспоминая краткие уроки в артиллерийской школе по организации и тактике боевых действий различных армий, он закончил:

- Нужно, чтобы каждый подчинялся своему командиру и знал, что нужно делать в различных обстоятельствах.

Члены штаба, сидящие на скамье, молчали, уставившись в пол. Наконец, один из них, пожилой, седовласый, медленно поднялся и, погрозив зажатой в руке шапкой, заговорил горячо и сердито:

- Ты этта, царские порядки не подтаскивай. Наслужились мы, не дай Бог. Тута партизаны, а не армия. Кто желает — айда к нам. А кто не хочет — гуляй себе. Свобода дак свобода, нечего туто командиров расставлять. Все должны быть однаки. Вот так. Мы как били белых, так и дале будем бить с подкраду.

Семён не ожидал такого заявления и без прежней твёрдости в голосе ответил:

- Дело ваше. Решайте. Я считаю, что отряд должен быть готов к серьёзным сражениям. Нужна система управления боем. Сегодня мы не готовы защищаться от армейских частей.

Он впервые сказал «мы» и сам мысленно отметил, что уже не может сознавать себя в отрыве от отряда. В нём ещё больше укрепилась уверенность в том, что нужно убеждать этих людей организоваться для сохранения их жизней. У него не было сомнения, что рано или поздно по партизанской базе будет нанесён удар. Тем более что белые имеют на фронте явный успех.

Поднялся командир. Он говорил примиряюще, обращаясь то к Семёну, то к партизанам.

- У нас, мотри ты, всё по ранжиру. Всё есть. Лошади, кухня походная от красных осталась, крупа, мыла два ящика, хлеб печём. Сахару вот нету. Зато у одного купца сахарин достали. Помаленьку раздаём к чаю. Ох, и сладкий, сволочь! Одна капля на стакан, и пить невозможно.

Семён делал вид, что внимательно слушает, а сам думал: «Хитрец командир, о главном не говорит — каково вооружение, сколько боеприпасов, какие задачи стоят перед отрядом».

А тот продолжал:

- Что касаемо порядку — надо наводить. Себе же лучше. Пущай белые нападают, а мы тут как тут. Готовые встретиться. Дисциплина должна быть военная, а то и правда — нагрянут неожиданно, и бежать не знаем куда. Семён верно говорит: «Каждый должен знать своё место и чего делать». Мы вот, этта, список изготовили по назначению командиров. Надо его утвердить. А Михаил зазря противится. Тута не армия — всё делаем по согласию. Давайте Семён Степанович зачнёт читать, а вы голосуйте. Что не ладно — подправим.

Все внимательно слушали, замечаний почти не было.

После выступления комиссара члены штаба единогласно утвердили приказ.

Во второй половине дня Семён с комиссаром обходили партизанское зимовье. Вернувшиеся с ночного дежурства спали в землянках.

На поляне, очищенной от снега, горело несколько костров. Вокруг них на брёвнах, на разостланных ветках сидели мужики в фуфайках, полушубках, шинелях, армяках. Одни лениво курили, другие дремали, кое-где шёл неторопливый разговор. Партизан с седеющей щетиной на подбородке, глядя на огонь, рассказывал:

- Мы, этта, на подрыв моста ходили. Осенесь. Только лёд на Томи взялся. Гришка-храпун санки со взрывчаткой тащит. А мы с Серёгой должны его прикрывать. Подбираемся к мосту спокойненько и не думаем даже, что беляки нас на мушке держат. Я на лёд выскочил, подсклизнулся да и пал на зад. В ето время пуля аккурат около уха просвистела. Белые палить зачали. Гришка-то с Серёгой в снегу зарылись, а я лежу на леду, как таракан на ладошке. Только знай, стреляй, кому надо. Ладно, с другой стороны моста наши боевики с Антоном палить взялись. Белые на них кинулись, а я до снегу дополз да и залёг. Ежели бы не пал, так и знай — пулю бы сглотил. Вот што бывает, — закончил он и повернулся к огню другим боком.

Слушатели молча смотрели на пламя костра. Рассказ никого не взволновал. Видимо, такие случаи были обычными. Наконец, кто-то безразлично спросил:

- Ну, а мост-то как? Так и оставили?

- Пошто это? Охрану перебили да и его бабахнули. Только шпалы полетели.

У второго костра тешились над худым китайцем. Он сидел на подстилке из еловых веток, сложив ноги калачом.

- Ходя, соли надо?

- Нету, нету! Сама кушай будешь.

Сгрудившиеся вокруг мужики добродушно смеялись. Лицо китайца тоже расплывалось в улыбке.

Бородатый мужик, щуря глаза от дыма, рассуждал:

- Вот китаёза! Хлеба не надо. Мясо не ест. Горсть зерна пихнёт в рот и с утра до утра носится, как конь, хоть бы хны.

А над костром опять звучит едкий вопрос.

- Ходя, ты за красных или за белых?

- Са красных. Харасо кушай дают. Зерына, рыпа, чай. Мыного дают. Брухо харасо, кусно!

Мария с горечью тихо проговорила, обращаясь к Семёну:

- Видишь, какой политик? Хотя всё правильно — «бытие определяет сознание». Точно по Марксу. Зато в бою не знает страха. Убить никого не убьёт, но и не отступит. Будет стрелять там, где его поставят, до тех пор, пока не зарубят или не застрелят. У нас их трое было. Остался только этот. Приспособили его дрова заготавливать.

Ещё долго комиссар с Семёном ходили среди костров, на хоздворе. Беседовали с партизанами, разъясняли суть предстоящих изменений в отряде.

Утром с командиром во главе с трудом собрали всех в строй и зачитали приказ. Началась тренировка по взаимодействию в бою всех подразделений. Люди участвовали в этой подготовке с желанием. Это сплотило их. Отряд стал более организованным и боеспособным.

В конце марта 1919 года пришёл связной из городской подпольной организации большевиков. Он сообщил, что формируются войска для борьбы с партизанами. В каждое такое подразделение привлекают военнослужащих из местных жителей, хорошо знающих приобские леса.

Ранним утром усиленный головной дозор, которым командовал Семён, вступил в бой с наступающими белогвардейцами. Несмотря на потери, каратели упорно двигались вперёд. Выполняя задуманный маневр, Семён дал команду отступать. Не прекращая огня, дозор уходил в сторону от партизанской базы, ведя за собой наступающих. Через несколько километров к партизанам подошли основные силы боевого отряда. Сражение ожесточилось. Однако командир и комиссар считали главной задачей сохранить бойцов. По ночам отряд уходил всё дальше в тайгу. Белогвардейцы днём настигали его, однако после короткой перестрелки партизаны вновь скрывались в лесу. Так продолжалось до наступления распутицы.

Измотанные бесконечными переходами и неожиданно возникающими боями, белые вернулись к месту своей дислокации. Партизаны возвратились на свою базу. До глубокой осени восстанавливали разрушенные объекты, лечили раненых, готовились к зиме.

В конце ноября в отряд прибыли два представителя Тасеевской Советской партизанской республики, образованной в лесах южнее Енисейска. Их привёл член Томского подполья.

Решили собрать всех партизан.

Семён построил отряд повзводно, впереди каждого подразделения стоял командир. Пришедшие удивились: «У вас прямо как в армии, чувствуется порядок».

Один из представителей шагнул вперёд и начал говорить:

- Дорогие товарищи! Разрешите передать вам горячий привет от всех членов партизанского движения Восточной Сибири. Тысячи, десятки тысяч партизан сражаются, как и вы, с колчаковскими бандами. Сегодня ясно, что время хозяйничанья на нашей земле ставленников империализма уже сочтено. Красная Армия освободила Челябинск и Екатеринбург, и сейчас уже концентрирует силы для окончательного наступления на рубеже реки Тобол. Партизаны Сибири наносят сокрушительные удары по тылам колчаковцев. Армия белых разваливается. Началась массовая сдача в плен белогвардейцев. В районе Барнаула на нашу сторону стали три бронепоезда: «Сокол», «Туркестан» и «Степняк». Партизаны совершают героические подвиги. На станции Ачинск недавно взорван целый эшелон со снарядами и другими боеприпасами. Все участники этой операции погибли смертью героев. Среди них ваш земляк, член Томского революционного подполья Коробов Матвей Степанович.

Семён сначала не воспринял сказанное, но потом, осмыслив, почувствовал, как сердце лихорадочно затрепетало, лицо обдало жаром.

«Неужели, Матюша? Как же так? Почему? Не может быть. Как сказать матери? Какое горе. Матюша-а-а!»

Семён по-прежнему строго смотрел перед собой, но ничего не видел и уже не слышал представителя, продолжающего говорить всё торжественнее и громче. Спокойно стоять было трудно. Хотелось бежать в бой, стрелять, колоть и кричать изо всех сил так, чтоб все поняли, как ему тяжело.

Закончилось построение, представители ушли. Семён молча выслушал соболезнования. Командир отряда обнял его.

- Держись, сынок! Все мы в горе и беде. Война — будь она проклята! Но надо пережить. Ты сибиряк и должон терпеть.

Ещё долго Семён днями автоматически исполнял свои обязанности, а по ночам не мог уснуть и до рассвета отбивался от воспоминаний своего детства, проведённого со старшим братом.

С наступлением холодов партизаны вновь начали нападения на гарнизоны, железнодорожную охрану. Двадцать второго декабря после упорных боёв в Томск вошли части Красной Армии. Вновь была установлена Советская власть. Партизаны ликовали и готовились разойтись по домам.

Не считаясь с названием и сутью установившейся среди людей власти, январские морозы 1920 года свирепствовали в Сибири. Визжат жалобно полозья саней на городских и сельских дорогах. Скрипит измученный холодом, солдатскими сапогами и ботинками снег.

В середине месяца расформировался партизанский отряд имени Пролетарской революции. Командир Бобов был срочно направлен снова председателем сельского Совета своего села без выборов, с формулировкой «как оставивший свой пост после временной оккупации белогвардейскими силами». Комиссар Мария Добронравова с шестью коммунистами, на сутки раньше отправки отряда для торжественной встречи в городе, была вызвана в областной партийный комитет РККА на общее собрание большевиков. Во главе отряда оказался, несмотря на его возражения, Семён.

Ранним утром обоз из шести лошадей с оставшимися боеприпасами продуктами и людьми в пешем строю направился в город. Отдельная повозка со взрывчаткой, охраняемая двумя стрелками, двигалась сзади колонны на безопасном расстоянии. После обеда показались строения города. На его границе ожидали войска. Они остановили прибывших приняли обоз, а отряд направили дальше.

Через час вышли на небольшую площадь на окраине города, здесь стояли в строю около сотни вооружённых красноармейцев. Впереди два командира. Один — высокий, с усами, в долгополой шинели, с правого ока наган, с левого — шашка, на голове шапка с алой лентой, вышел вперед и громогласно скомандовал.

- Отряд! Стой! Нале-во! Смирно! Здравствуйте, товарищи красные партизаны!

Отряд от неожиданности и непривычной торжественности глупо молчал. Усатый предоставил слово второму встречающему, назвав его комиссаром полка. Тот, поправив ремни портупеи на кожаной куртке начал говорить, размахивая рукой:

- Красная Армия смела с сибирской земли полчища белогвардейцев и интервентов. В этой победе большую роль сыграла ваша, товарищи, героическая борьба в тылу ненавистного врага. Ваши подвиги будут помнить вечно. Настало долгожданное время нашей братской встречи, наших в дальнейшем действий по освобождению Дальнего Востока. Сейчас командир полка Сандалов объяснит вам совместные планы.

Командир поправил усы и снова загромыхал голосом.

- Товарищи партизаны, теперь будем подчиняться одной дисциплине. Те, кто желает, могут вступить в ряды Красной Армии, кто не хочет этого вернется домой к родным.

Он немного помолчал, снова поправил усы и, наконец, объявил:

Но прежде все вы должны сдать оружие!

Партизаны замерли, как замороженные, потом растерянно запереглядывались, зароптали, раздались крики:

- А ты нам его давал? Мы кровью завоевали! Как дома без ружья? Кругом банды. Неправильно! Мы твово не просим, свово не отдадим!

Отряд зашевелился, некоторые вышли из строя и стали снимать с плеч оружие.

В этот миг красноармейцы, стоявшие перед ними, разбежались в обе стороны, и шумевшие партизаны увидели направленные на них два станковых пулемета. Лежавшие за ними стрелки спрятались за щитами и начали шевелить стволами своего ужасного оружия, беря на прицел весь отряд.

Роптавшие снова окаменели. Вдруг из их рядов выскочил небольшой мужичок в зипуне с оружием в руке. Его, жителя соседнего села, вечного балагура и споруна, все называли по-дружески «Гришка-шемела». Он выбежал вперед и, махая карабином, звучно закричал, обращаясь то к выступавшим командирам, отошедшим в сторону, то к пулемётчикам.

-Ты кого пугаешь? Я с этим винторезом всю германскую прошёл. Никто не отобрал. А тут? Кто оно тако деется? Мы за экую власть не воевали! Не надо! Ежели чо, мы и супроть встанем!

Не успел никто опомниться, как Гришка вскинул своё оружие к плечу видимо, желая показать храбрость и несогласие, но тут раздался выстрел, и он упал лицом в снег. Все уставились на его окровавленную голову

Командир полка с револьвером в руке, из которого стрелял, громовым голосом проревел:

- Сдать оружие! Пулемёты к бою!

Отряд не шевелился. Первым осмыслил обстановку Семён. Он шагнул вперёд, торопясь, снял портупею и вместе с наганом бросил в снег. Обратился к партизанам.

- Мужики, сдать оружие! Всё сдайте. Быстро!

Оружие полетело в снег при полном молчании на всей площади.

Кто-то невидимый скомандовал, и двое красноармейцев, подхватив тело Гришки, уволокли его в сторону, за спины охраны. Третий бегом уносил шапку убитого.

Пряча наган в кобуру, командир полка снова вышел на середину и был внешне спокоен и совсем не разозлён.

- Отряд! Равняйсь! Смир-но! Кругом! Пять шагов вперёд! Кру-гом!

Перешагнув через ряды оружия, валявшегося на земле, он, подойдя к отряду, стараясь быть добродушным, заговорил:

- Ну, вот, теперь вы — мирные люди. Свободные! Выбирайте — кто домой, кто в армию. Домой-то домой, но имейте в виду, что может быть мобилизация. Короче говоря, призыв на службу.

Он молча покрутил рукой усы и вдруг снова властно крикнул:

- Кто остаётся с нами — отходи направо к Красному Знамени. Кто не желает — уходи влево.

Он повернулся спиной к отряду и пошёл к стоявшему в стороне комиссару. На ходу тихо проговорил, обращаясь к Семёну:

- А ты чего, командир, рот разинул? Кажи пример! Шагай направо. Всё равно никуда не денешься.

Семён, в тайнике души мечтавший вернуться домой, на свой завод, медленно пошёл к Красному Знамени. За ним потянулись мужики. Там уже поставили стол и прямо на морозе записывали добровольцев в Красную Армию.

Многие шагали с желанием, даже с радостью, некоторые негромко простодушно негодовали: «Ежели бы знал, не попёрся бы сюда, мать твою-перемать». Записавшиеся строились в колонну, суетливо двигая пустыми руками, привыкшими к оружию.

В левой стороне виновато жались человек сорок собравшихся разойтись по домам.

К ним подошёл командир.

- А это что? Армию не признаёте? Не желаете? Китаец вон и тот записывается.

Вперёд вышел бородатый санитар.

- Тута старики да раненые. Ещё не очухались совсем-то.

Комиссар крикнул, обращаясь к охране:

- Сидорук!

Быстро подбежал шустрый красноармеец.

- Давай, Сидорук, веди их в штаб к Петрову. Пусть всех перепишут и справки дадут. Да возьми с собой ещё двоих, чтобы эти не разбежались, а то потом патрули перестреляют всех.

Довольные и успокоившиеся партизаны дружно зашагали к штабу.

Список добровольцев быстро увеличивался. Фамилия Семёна, скреплённая его подписью, была в нём первой.

Начиналась новая непредвиденная жизнь в рядах армии под Красным Знаменем.

Конец 1918 и лето 1919 года стало временем жестоких сражений в ходе Гражданской войны. Не сумев удержать Екатеринбург, белые отступили к Челябинску и готовились к упорной обороне. Сюда направлялись главные и практически последние резервы Колчака. Преследовалась цель нового прорыва в район Уфы и далее через Бугульму на соединение с Донским казачеством в составе армий генерала Деникина. К этому времени Чехословацкий корпус в количестве сорока пяти тысяч штыков под командованием генерала Гайды, понеся тяжёлые потери, уже объявил о нейтралитете и вывел войска с театра военных действий.

Забайкальское казачье войско, сформированное ещё по заданию Временного правительства генералом Семёновым, не желало выходить за пределы своей территории. Провозгласив себя атаманом, генерал предполагал создать на границе с Монголией казачью автономию, не зависимую ни от красных, ни от белых, накопить сил и снова нанести удар Советам.

Три армии во главе с командующим Восточным фронтом Михаилом Фрунзе завладели Челябинском, преследовали отступающего противника. Реввоенсовет республики, учитывая успешное продвижение красных войск в Западной и Восточной Сибири, отозвал Вторую армию на Южный фронт, где осложнилась обстановка в боях с деникинцами.

Оставшиеся две армии подступали к Нижнеудинску, двигаясь с боями на Иркутск. Четвертого января 1920 года адмирал Колчак сложил с себя полномочия Верховного Правителя и передал их генералу Деникину, а власть и командование войсками в Забайкайлье и на Востоке страны — атаману Семёнову.

Приближалась окончательная битва за овладение Забайкальем, куда отступали, присоединяясь к казачьему войску, белогвардейские части, разбитые под Новониколаевском. С обеих сторон готовились к бою все имеющиеся резервы.

Бывших партизан из томских лесов рассредоточили в разные роты, которые дополнительно комплектовались добровольцами из крестьян и мобилизованными горожанами. Те и другие были безграмотны и не знали военного дела. Все ранее служившие были призваны в армию Колчака.

Новые красноармейцы проходили спешную краткую строевую и боевую подготовку. Семён два дня отшагал в отряде новобранцев. Утром комроты, загадочно улыбаясь, отправил его в штаб.

Часовой у двери встретил, тоже смеясь.

- Проходи. Мне уж сказали, что придёшь. По одежде вижу. Партизан!

В маленьком прокуренном кабинете комиссар, сидя сбоку стола, начал говорить, как будто продолжал давно начатую беседу:

- Вчера отправляли на вокзале под Новониколаевск части первого полка. Его комиссар Добронравова много о тебе рассказывала. Говорит, что ты практически весь отряд спас. Целый год командовал в боях. И партизаны о тебе хорошо отзываются. Мы тут посоветовались — решили тебя пока помощником комроты назначить, а там видно будет. Сейчас важно за пару недель подготовить людей. Потом сразу в наступление. Под Нижнеудинском потери большие, — закончил он и замолчал.

Пауза затянулась.

Командир, стоящий у окна, бросил:

- Ну, что? Всё? Понял?

Семён растерянно ответил:

- Я не служил в регулярной армии. Для меня тоже всё в новинку. Самому ещё нужно учиться. Как-то всё не так. Я бы пошёл красноармейцем простым.

Командир вышел на средину комнаты. Было видно, что он сдерживает себя от гнева.

- Ты мне тут не отнекивайся! Так не так, перетакивать не будем. Это тебе не в партизанах и не в царской армии. Здесь революционная дисциплина. Сказано — сделано!

Он критически осмотрел Семёна с ног до головы.

- Эти валенки свои дырявые снимай! А то один белый, другой черный, и портянки из дыр тащатся. Иди к каптенармусу — пусть какие-нибудь сапоги подберёт. И будь, как все, а то ходишь тут, как клоун какой. Давай, шагом марш!

На следующее утро Семён явился на плац и представился командиру. Тот радостно ответил.

- Ну, наконец-то! А то я тут уже всё на свете отморозил. Теперь ты берись. Сначала их нужно обучить команды понимать: направо, налево, кругом, разворачиваться, в цель. Ну, в общем, сам знаешь. Чего тебя учить! Главное, чтоб отряд был управляемым, а потом уж пойдём оружие получать.

Теперь каждый день с рассвета до темноты Семён командовал ротой. Иногда на несколько часов подменял его комроты, навещали комполка и комиссар.

Обучение проходило на территории бывшей артшколы. Войдя сюда, Семён неожиданно вспомнил: «Пути Господни неисповедимы». С одной стороны — здесь всё было знакомо, с другой — всё изменилось! Снег был убран только на плацу. Между строениями ходили по тропинкам, протоптанным в глубоких сугробах. Здание конобоза разбирали на дрова. Оно стояло без крыши и половины стен. Ворота, заметённые снегом, не закрывались.

В казармах одеяла из тонкой шерсти резали на портянки и стельки в сапоги и ботинки. Наволочки с подушек и простыни исчезали в вещмешках красноармейцев. Спали на досках, укутавшись шинелями, полушубками, фуфайками.

Семён намекнул о беспорядках комроты. Тот резко ответил:

- Ты занимайся своим делом, не суйся, куда не просят.

Однажды Семён заговорил со стариком, который раньше служил здесь сторожем и помнил его как курсанта:

- Скоро здесь ничего не останется. Всё растащат.

Надеясь получить сочувствие, вдруг услышал:

- Ты, чо, парень, равняешь? Вас-то во всё нерусское одевали. Ботиночки, куртки, перчаточки кажному. А им кто чего даст? Завтра на бой пойдут, а сами голёхонькие. В эдакий мороз в снегу лежать станут. А потом в штыковую. То ли ты кого убьешь, то ли тебя пристукнут.

Старик докурил самокрутку, по привычке заплевал окурок, аккуратно воткнул его в снег и закончил речь:

- Нечего жалеть! Пущай ребята берут. Не они, так городские растащат.

Он с трудом поднялся, еле разогнул спину и молча побрёл к сторожевой будке.

Семён вернулся в казарму, не раздеваясь, лёг на голый матрас. Задумался.

«И действительно, какие лишения переживают люди, но ведь не бегут в леса. Не прячутся, а готовятся к бою. Значит, что-то их объединяет? Неужели общность нужды и бедности, надежда на равноправие, справедливость и равенство?»

Он долго лежал, глядя в потолок, пока не уснул под привычный храп, кашель, стоны уставших людей и едкий запах табака-самосада.

Через сутки рота в составе батальона прибыла к железнодорожному вокзалу для отправки на фронт. Грузовые вагоны стояли с открытыми дверями, около каждого валялась кучка берёзовых дров, внутри самодельные печки из старых импортных металлических бочек. Эшелон отправился ранним утром. На третьи сутки остановился в степи. Забегали, закричали в темноту командиры.

- Первый взвод, второй взвод, выходи. Строиться. Первая рота, шагом марш! Не отставай, потеряешься к едрёной матери. Замёрзнешь!

Семён, идущий рядом с комроты, услышал разговор.

- Ну, как их, товарищ командир полка, целиком отдельным батальоном в бой?

- Опасно. Разбегутся со страху, потом лови их. Раздайте по взводу в каждую нашу роту, пусть там возьмут на учёт. Да быстро, надо уже выступать.

Всю ночь рота, в которую попал Семён со своим командиром, шагала за фонарём, который несли впереди. Таких огоньков было несколько. Чувствовалось, что движется огромное количество людей.

«Наверно, полк на марше, а может, и не один, — подумал Семён, — значит, заваруха будет серьёзная».

К утру лес закончился, роты вошли в кусты. За ними виднелось огромное поле, покрытое свежим, чистым снегом.

Отряды развернулись в цепь и залегли. Командиры рот ходили между рядами и нервными, напряженными голосами покрикивали.

- Не спать! Проверить оружие! Примкнуть штыки! Дослать патрон в патронник! Рукавицы за пазуху! Внима-ание!

Во главу средней роты вышли командир полка, комиссар и ещё человек двадцать красноармейцев. Получилась целая дополнительная цепь.

Впереди раздался надсадный крик:

- П-о-лк! В атаку-у! Вперё-ёд!

Командиры рот вскочили на ноги, повернулись лицами к лежащим в снегу и закричали вразнобой:

- Рота-а! В атаку-у! Вперё-ёд!

Роты вышли в поле. Ряды подравнялись. Все неотрывно смотрели перед собой, туда, где ожидался противник.

Семён двигался в третьей цепи и вдруг услышал, как кто-то впереди запел во всю силу здоровых лёгких. Первая цепь подхватила песню. Непривычные протяжные звуки грустно звучали в морозном воздухе. Казалось, люди прощаются с действительностью, уходя в страшную неизвестность.

Семён недоумённо оглянулся:

- Чего это они? А?

Пожилой красноармеец коротко бросил:

- Большевики! Свою песню затянули. Навроде молитвы. Кажный раз в бою поют.

Семён прислушался. Песня зазвучала громче и чётче. Некоторые слова можно было разобрать: «Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов».

Далеко впереди зазвучали пулемётные очереди, заторопились, перегоняя друг друга, винтовочные выстрелы. Несколько идущих перед ним рухнули в снег. Остальные, не оглядываясь, как заколдованные двигались дальше.

Шагающий впереди красноармеец с бородкой вдруг охнул и упал на колени. Он стоял, держась обеими руками за карабин, упёртый прикладом в землю, Семён, обходя его, услышал, как он шепчет с трудом: «Мы свой, мы новый мир…», а над ним уже хрипели мужицкие голоса, продолжающие эту необычную песню. Казалось, люди, зная, что идут на смерть, оповещают всех о своём самопожертвовании. Мелодия не была ни боевой, ни бодрой, наоборот, как будто страждущие призывают их поддержать. Своей простотой и непритязательностью она захватывала душу.

Семён и сам не заметил и не понял, как из его груди вырвался вопль, который, видимо, давно таился в нём, но он не умел его выразить: «Это есть наш последний и решительный бой». В голове вспыхнула какая-то ясность, шагать стало легче.

Глядя на переднюю шеренгу поющих, Семён подумал: «Если останусь живым, подам заявление комиссару. Попрошусь в партию».

В это время все побежали вперёд и закричали, разинув рты:

- А-а-а! А-а-а!

Уже никто не обращал друг на друга внимания. Объединённая страхом, общим животным криком, доведённая до безумия лавина людей неслась вышедшим навстречу колоннам солдат в длинных шинелях и лохматых папахах. Красные и каппелевцы сходились в смертельной схватке. Крики прекратились, резко звучали выстрелы, стучало железо о железо, послышались стоны и вопли сражённых и раненых. Три батальона красного полка заняли всё поле и окружали обороняющихся.

Ещё несколько минут рукопашного сражения, и каппелевцы дрогнули. Сначала организованно отстреливались, но вскоре побежали, боясь окружения.

Снова загремело «Ура!», и красноармейские цепи рванулись вперёд. Шагали через лежащие в снегу трупы и ползающих, кричащих раненых. Ворвались на окраину деревни и увидели, как отступающие строятся в колонны и уходят в степь, находясь уже за околицей.

Командир роты стоял посреди улицы, махал мокрой от пота шапкой, останавливая красноармейцев. Они садились в снег, крутили дрожащими руками самокрутки, закуривали. Разговоров не было. Нервное напряжение и ярость сменились усталостью и апатией.

В дали поля, то там, то тут, раздавались глухие хлопки выстрелов. Комроты, жадно затягиваясь едким дымом табака, небрежно пояснил:

- Офицеры! Раненые стреляются. Золотопогонники!

- Можно бы их в плен забрать.

- На черта они нужны. Возиться тут с ними. И так пленных человек двести. Хватит. А ты о них сильно не заботься. Попадёшь к ним — живым закопают. Вон недели две назад под Новониколаевском взяли наших ребят человек около трёх десятков, раздели и в поле выгнали. Замёрзли парни.

- Ну, не все же они такие. Есть, наверное, нормальные.

- Все, не все, некогда тут разбираться. Думать надо было, супроть кого идут. Супроть народу! А теперь пусть получают по всей форме.

Четыре роты полка преследовали каппелевцев, не вступая в бой, а две — расквартировывались в освобождённой деревне Нижнеозёрная, невдалеке от Нижнеудинска. Сюда же свозили раненых и убитых. Пленных разоружили и отправили навстречу подходящим частям со штабом пятой армии.

После потери всех крупных городов Западной Сибири белогвардейцы с боями отходили к югу, в сторону Иркутска, надеясь соединиться с Забайкальским казачеством, действующим при поддержке японских войск.



Отступающих преследовали две армии Восточного фронта: третья — со стороны Новониколаевска вдоль железной дороги и пятая — от Нижнеудинска.

Здесь в третьем полку возглавлял вторую роту Семён.

Однажды утром, после ночного боя, к нему подошёл комиссар с вопросом.

- Ты, что ли, Коробов в партию собрался?

- Кто сказал?

- Раненый. С тобой рядом в строю шёл.

- Да, говорил. Хочу вступить.

- А чего тебе тут надо? Маслом не намазано.

- Я так сужу, товарищ комиссар, раз уж оно эдак пошло, так и надо, чтоб до конца было, как положено, а нечего с краю болтаться. Всё равно теперь за вами пойду. Больше некуда.

Комиссар пристально вгляделся в Семёна.

- Интересный ты парень!.. Ладно. Бери вот бланк. Заполняй. Да как полагается пиши, за мировую революцию, мол, биться готов до победы, Принесёшь потом. Рассмотрим на собрании. Самое время — командиром назначили, и в партию как раз просишься.

После завтрака построились поротно и отправились вслед отступающим. Наступил вечер, но посыльные из арьергарда доносили, что противник уходит, не останавливаясь. В Нижнеудинске полк сделал привал.

В начале тысяча девятьсот двадцатого года части Красной Армии вошли в соприкосновение с войсками Японии, которые занимали почти весь Дальний Восток. Под их прикрытием уходили белогвардейцы, часть сибирского казачества, тувинские конные и стрелковые корпуса.

Возникла опасность прямого военного столкновения Японии и Советской России, в то время как она вела жестокие, решающие бои на юге страны.

Совет народных комиссаров РСФСР и ЦК РКП (б), считая Западную и Восточную Сибирь освобождённой, своим Постановлением от 25 января ликвидировали Восточный фронт и создали «буферное» буржуазно-демократическое государство — Дальневосточную Республику (ДВР).

Обстановка здесь была настолько напряжённой, что Ленин своей телеграммой запретил вести прямые военные столкновения с Японией, чтобы не получить официальное объявление о войне.

ДВР начала формирование войск — Народную Революционную Армию (НРА) в основном за счёт партизанских соединений, добровольцев, мобилизованных и отдельных частей третьей и пятой Российской армии.

Семён со своим батальоном медленно, с пересадками, в составе полка направлялся к городу Новониколаевску, расположенному невдалеке от границы с ДВР.

Железнодорожные вокзалы были забиты больными и ранеными. Тиф свирепствовал повсюду. В стороне от зданий лежали штабеля раздетых до нижнего белья, а иногда и совсем голых трупов — красных и белых, чехов и прочих. В вагонах замерзали, не было дров. Ломали заборы, пилили столбы, разбирали склады. Воинские поезда останавливались лишь для заправки водой и углём. Семён с начальником состава на каждой станции посещали телеграф. В городе Кузнецке получили сообщение:

«Срочно по линии Барнаул тире Новониколаевск зпт эшелон двенадцать дробь пять зпт комполка Богданову двтч связи занятостью путей направляетесь город Томск… распоряжение комдивизии Краснощекова тчк начжелдорвостфронт Самойлюку двтч обеспечьте литерный проход эшелона… комвостфронта Фрунзе».

Один из штабных вагонов полка имел две печки-«буржуйки», привинченные к полу, стол со скамейкой и четыре табуретки.

Командир полка Алексей Богданов, прочитав телеграмму, бросил её на стол и обратился к комиссару:

- Ехать на двое суток больше. Чем людей кормить будем? И так голодаем.

Он встал и походил около стола, скрестив руки на груди, потом вяло проговорил, глядя на начальника эшелона:

- Убавь паёк. Рассчитай, сколько можно, но смотри, чтоб не голодовать.

- Товарищ командир полка, но может не хватить продуктов.

Богданов подошёл к говорящему вплотную и, глядя ему в глаза, шёпотом процедил:

- Не хватит — расстреляю, вот этой самой рукой… Понял?

- Так точно, понял, товарищ командир!

- Иди, работай, пока состав стоит.

Через сутки дежурный медик доложил в штаб: четверо вновь заболели тифом, командир третьего батальона в тяжёлом состоянии, теряет сознание.

Богданов вскинулся.

- Какого третьего? Коробов, что ли?

- Так точно, Коробов!

- Не может быть, такой крепкий мужик, только успели назначить! Парень хоть куда!

- Придётся убрать его в изолятор.

- Ты давай лечи! В изоля-я-ятор! Надо до Томска дотянуть. Там у него дом. Может, родственники вылечат. Позвать ко мне начмеда! А ты возьми вон тот полушубок, одень комбата. Да печь топите, как следует!

Комполка опять обратился к комиссару:

- Скажи, как не везёт! Два комбата в бою погибли, а этого смотри как скрутило.

Комиссар подошёл к печке, протянул руки к теплу.

- Что сделаешь, Алексей… Таких Семёнов погибло уже не одна тысяча, и ещё неизвестно, что будет дальше. Революция без жертв не бывает. Победим здесь, а дальше, возможно, мировая революция начнётся. Так что жертвы подсчитывать ещё рано.

Комполка дослушал комиссара, не сказав ни слова, быстро закурил. Жадно затягиваясь, он выдувал из лёгких дым в приоткрытую дверцу печи, щурил глаза и задумчиво молчал.

Семён очнулся, когда его переносили из вагона в сани. Лошадь трусцой бежала по заснеженным улицам Томска. Мимо проходили отряды красноармейцев. Все направлялись к железной дороге на погрузочную эстакаду. Когда проезжали мимо аптеки, Семён попросил возчика подвернуть к окну и, хватаясь руками за стену, встав с трудом на ноги, постучал в форточку. Подошедшему на стук, прохрипел:

- Изя, дай лекарства. Помираю.

Не имея больше сил, склонил голову и стал ждать ответа от друга… Молчание длилось долго, потом форточка открылась, и Изя передал возчику большую бутылку из чёрного стекла.

- Пусть пьёт, сколько сможет за один раз, и спит больше.

Окно закрылось, и повозка двинулась дальше.

Мария Андреевна встретила сына с рыданием. Перенесли его в баню. Красноармеец помог растопить печь, прочистил в снегу дорожку к бане, покурил молча, глядя на больного, быстренько перекрестился и уехал.

Трое суток Семён пил данное другом лекарство, какой-то травяной настой, приносимый матерью, и спал, почти не просыпаясь. Мария Андреевна, наоборот, не могла уснуть и сидела сутками около любимого сына.

Однажды она пошла за керосином и встретила подругу Семёна, дочь ближайших соседей Полину Зеленцову. Это была стройная, крепкая девушка, широкоплечая, со светлыми, по пояс, косами. Они учились с Семёном в одной школе, а позднее работали на кожевенном заводе — он чистильщиком кожи, а она — учётчицей на складе, вместе ходили на работу и домой.

Со временем близость их становилась всё заметнее, и скоро окружающие стали считать их женихом и невестой.

Однако осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года Семёна мобилизовали в армию и направили учиться в артшколу, а отца Полины забрали в стрелковый полк колчаковской армии. Вскоре умер отец Семёна, погиб его старший брат Матвей, и в отсутствии мужчин связь семей ослабла. Сначала Полина посещала Коробовых каждую неделю, потом всё реже и реже. Говорить кому-либо о том, что Семён ушёл в партизаны, запретил Матвей. С тех пор женщины встречались совсем редко.

На этот раз Мария Андреевна остановилась заранее. Полина тревожно подбежала.

- Что случилось, тётя Мяттта?

- Полюшка, Сеню привезли.

- А-а-й! Убитый?

Девушка побледнела, схватила женщину за плечо, глаза мигом залились слезами.

- Нет. Нет! Живой! Больной только шибко. Тифом, говорят. Сегодня уже получше. Узнавать стал всех. Завтра приходи. Повстречаетесь.

Полина схватила бачок с керосином и быстро зашагала вперёд. Мария Андреевна стала отставать, схватилась за грудь.

- Да не беги ты, не беги! Задохлась я вся. Никуда он не денется. Дождётся.

Но девушка уже вбежала во двор и, войдя в баню, упала на колени.

- Сеня, а я всё жду! Наконец-то!

Больной, подтягивая простынь на себя, прошептал:

- Поля, не подходи пока близко. Я ещё не оздоровел. Опасно.

Они так и замерли — она у порога, он на полке, а взгляды их быстро встретились и больше уже не могли оторваться один от другого.

На следующий день приехал красноармеец из батальона. Достал из-под соломы в санях полмешка какого-то груза. Постучал в окно дома.

- Эй, есть кто, нет?

Вышедшей Марии Андреевне объяснил:

Велели еду передать. Комполка говорит: «Ежели живой комбат — ему отдай, а ежели нету — то на поминки оставь!».

Он отнёс мешок в баню и передал Полине, предварительно оглядев Семена и доложив ему:

- Тута банки с мясом мериконским — десять штук, молока сладкого тоже, хлеба пять булок… A-а… ещё масла коровьего банку где-то выменяли. Ты отметь на бумаге, что я всё привёз.

Семён велел расписаться Полине, а красноармейцу сказал:

- Ты возьми себе пару банок мяса, скажи, что я отдал.

Посыльный шарахнулся к двери.

- Ты чего? Ешь давай сам! «Возьми!» Богданов узнает, сразу к стенке выставит. Да у нас этого добра полно. Склад нашли. Беляки у реки зарыли. Так что теперя живём! Давай поправляйся. Богданов, ежели ты живой, велел сказать, что ещё с месяц этта простоим.

Мать Полины принесла баночку мёда, и молодой организм Семёна стал бороться с болезнью более успешно. Уже на следующей неделе он начал выходить на свежий воздух, а вскоре сам носил дрова, топил печь, убирал снег во дворе. Теперь они почти не расставались с Полиной до полуночи. Девушка интересовалась, как там, на войне. Семён всё отшучивался, но однажды разговор повернулся в необычное русло.

На вопрос Полины: «Куда же смотрит Господь, почему верующим плохо помогает?» Семён вдруг разговорился, отвечая полушутя.

- А тут трудно разобраться. Война-то небывалая. Белые наступают, хоругви впереди несут, молятся. Священники всех благословляют. А красные навстречу выходят, не все молитву творят, а за пазухой каждый крестится. Ведь все в основном русские, православные, некоторые в одну церковь ходили, все крещёные, а каждая сторона со своей правдой лезет. Попробуй тут рассуди! Разные случаи бывают. Вот у нас рассказывали, что в одном полку происшествие было. Красноармейцы-большевики в баню пришли. Разделись, а комиссар, какая-то фамилия была, вроде как Папельман, смотрит — у всех крестики на шее висят. Он и взбеленился: «Снять немедленно!» Его, говорят, шайкой деревянной убили. Сказали потом, что он поскользнулся и упал. Следствие было, виновного не нашли. Да я думаю, и не искали. Видишь, и там свои, и здесь тоже. Все крещёные, а бьём друг друга нещадно. Ну, офицеров я ещё понимаю, а погибают-то в основном солдаты.

Семён глянул на подругу и, увидев испуганные светлые глаза, в которых блестели слёзы, взял её за руку и улыбнулся.

- Что нам-то голову ломать? Наше дело теперь воевать! Вот через неделю снова в полк подамся.

Полина упала ему на грудь и запричитала:

- Сенечка, один ты у нас остался. Береги себя. Господи, спаси, помилуй, сохрани раба твоего Семёна, некого нам ждать больше.

Молодые люди обнялись, прижались друг к другу. Полина рыдала, Семён гладил её по голове. В эту ночь они не расставались.

На следующей неделе в понедельник Семён и Полина решили зарегистрировать брак, но в воскресенье утром прискакал верховой. Он привёл в поводу вторую осёдланную лошадь и передал приказ срочно явиться в часть. Красноармеец объяснил, что сформировали кавалерийский эскадрон, уже вся часть погрузилась и через три часа отправляется.

Отбиваясь от женских слёз, Семён надел военную форму, обнял Полину и уехал. Попутно завернули к аптеке.

На благодарность за лечение Изя, улыбаясь, ответил через форточку:

- Какое лекарство, я тебе спирту чистого налил, чтобы отвязаться. Значит, организм ещё крепкий. Повезло.

Всадники засмеялись и поскакали в сторону вокзала.

После упорных боев колчаковцы отступали в сторону озера Байкал, стремясь пробиться к Чите, где располагался центр забайкальского казачества, концентрировались оставшиеся белогвардейские части. Охрану города и железной дороги осуществляли японцы.

Из Томска, Омска, Барнаула, Бийска и других городов Сибири, через Новониколаевск на Иркутск, двигались эшелоны с войсками третьей и пятой армий расформированного Восточного фронта.

Семён со своим батальоном размещался в среднем составе из трёх. Ему передали, чтоб на первой остановке он явился в штаб полка, расположенный в двух пассажирских вагонах. Были собраны несколько штабистов, командиры батальонов и рот.

Совещание открыл комиссар:

- Товарищи командиры, под руководством ЦКРКП (б) на юге России идёт успешное изгнание деникинских войск, французских и английских интервентов с захваченных ими территорий. Можно смело сказать, что Красная Армия полностью овладела боевой инициативой. Большая часть донского казачества переходит на сторону Советов. Однако у нас на востоке продвижение войск приостановлено. Мы столкнулись здесь с армией Японии, захватившей почти весь Дальний Восток и часть Восточной Сибири. Вступать в открытую войну с этой страной партия в данный момент считает невозможным. Созданная для прикрытия Востока Советского государства Дальневосточная Республика ещё только формирует свою армию. Поэтому Центральный Комитет РКП (б) сосредотачивает войска на границе вновь созданного государства — ДВР. О задачах нашего полка доложит командир.

Богданов говорил кратко и конкретно:

- 1. Эшелон идёт в город Иркутск. Советскую власть там установили партизанские соединения и несколько красноармейских отрядов.

2. Нам приказано срочно прибыть в город, торжественно войти колоннами с трёх сторон, к центру, и участвовать в митинге по случаю занятия города Красной Армией.

3. Время проведения и окончания этой операции — седьмого марта.

4. Дальнейшая дислокация — до особого распоряжения в гарнизонном городке, с постоянным действием патрулей.

5. Первым в город в парадном порядке с боевыми красными знамёнами заходит второй батальон под командованием Коробова.

6. Все виды увольнений или отлучки из части запретить и считать дезертирством. Остановки предусмотрены только по естественным надобностям и для раздачи питания.

7. Сведения данного совещания считаются секретными. Разгласивший их подлежит суду Чрезвычайной комиссии.

Командирам разойтись по вагонам. Через полчаса эшелоны отправляются.

Семён, вернувшись в батальон, с каждым командиром роты прошёл по всем вагонам, разъясняя красноармейцам допустимую для огласки суть приказа.

На вопрос: «Куда едем?» строго ответил:

- Машинист паровоза знает, куда вести состав, а наша задача — быть готовыми к бою и выполнять приказы командиров.

Эшелон шёл на предельной скорости, снижая её только перед мостами, которые охранялись десятками часовых и станковыми пулемётами. В Иркутск прибыли ранним утром, каждый состав в свой тупик. Часам к десяти подъехали сопровождающие из городского гарнизона, и батальон построился поротно. Впереди несли боевое Красное знамя, сшитое из куска хлопчатобумажной ткани, пробитое осколками от снарядов и заштопанное по случаю торжества. Нашли свою улицу и двинулись к центру города. Прошли несколько кварталов, город, как вымер — изредка перебежит дорогу пешеход и быстро скрывается в доме. Люди уже не пытались разобраться, что это за армия. Здесь проходили отряды каппелевцев, других белогвардейцев, казачьи эскадроны, японцы, партизаны, почти на каждой улице виднелись следы недавних боев.

На Центральной площади отстояли часа полтора на митинге и отправились к месту дислокации на краю города. Началась гарнизонная жизнь, с виду размеренная и спокойная, но каждый постоянно ожидал приказа о дальнейших действиях полка. Так продолжалось до конца марта, пока не прибыли представители армии Дальневосточной Республики.

Предстояло в составе Забайкальской стрелковой дивизии овладеть городом Читой — со стороны юго-запада. Второй батальон шёл впереди, в отрыве от основных сил, имея задачу — при обнаружении противника вступить в бой и в случае успеха вести наступление. Если продвижение будет невозможно, закрепиться на удобном рубеже и обороняться до тех пор, пока не развернутся для атаки следующие за ним, главные части дивизии.

Семён передал командирам рот и взводов приказ комполка.

- Каждая рота отправляет вперёд по одному отделению. При обнаружении ими дозоров, охраняющих город, принять все меры к их ликвидации.

Батальон в походном порядке двинулся вперёд. Не доходя 4–5 вёрст до города, обнаружили хорошо организованную оборону противника. Семён развернул роты в боевой порядок и повёл в атаку. Попав под плотный пулемётный огонь, красноармейцы залегли, и поднять их для наступления было невозможно. Семён лежал вместе со всеми и думал: «Без артиллерии вперёд не двинуться, нельзя голову поднять. Но белогвардейцы пехоту не выпускают, значит, им приказано только обороняться».

Лишь через три часа подошли и развернулись части дивизии, и сражение разгорелось с новой силой. Несмотря на большие потери, красноармейцы прорвали линию обороны. К вечеру следующего дня второй батальон пробился на окраину города, но внезапно подошли японские части. Силы стали неравными, и двенадцатого апреля красные войска были вытеснены на исходные рубежи, а затем окончательно отступили. Это было серьёзное поражение.

Семён попрощался с ранеными и отправился в расположение батальона. Красноармейцы выглядели уныло, не смотрели в глаза. Лишь в одной роте задали вопрос:

- Товарищ командир, чо мы их выкорчёвываем? Пусть сидят тама в окружении. Сами потом сдадутся или разбегутся, кто куды.

Красноармейцы сдержанно рассмеялись, а сами уставились на Семёна. Он тоже улыбнулся, но ответил серьёзно:

- Белогвардейцы не усидят спокойно, опять кинутся на сибирские города. А если серьёзно сказать, то пора заканчивать эту войну и заняться мирным делом. Каждого из нас ждут семьи, и вернуться к ним мы можем только с победой. Поэтому дан приказ разгромить читинскую группировку, и мы обязаны это сделать. Нам помогут — подойдут дополнительные части.

- Помочь-то, ясно дело, было бы не худо. Мы и так почти в город заперлись, мало-мало бы подмогнуть, и тамо были бы.

Беседы продолжались до самого вечера, люди приходили в себя. Кое- где послышались шутки и ещё сдержанный смех. Батальон становился вновь управляемым и боеспособным.

Две недели спустя на Читу началось новое наступление. С северной стороны на город двинулись партизанские соединения, но были остановлены японскими отрядами, охраняющими железную дорогу, и отступили в горы Яблоневого хребта.

Все лето красные готовились к решительному сражению. Формировались новые части, доукомплектовывались побывавшие в боях, подвозилась артиллерия, стрелковое оружие, создавались пулемётные роты с тачанками. Пятая армия передвинулась к югу в сторону Верхнеудинска и ждала команды. В начале октября после артобстрела началось третье наступление.

Семён со своим батальоном шёл в составе передовых частей. Тишина на поле боя была недолгой. Со стороны города ухнули десятки пушек. Первые снаряды разорвались почти в центре батальона. Семён понял, что территория заранее пристреляна, и нужно быстрей вывести роты из этой зоны по которой сейчас будет открыт беглый огонь всей вражеской артиллерии!

Он кинулся вдоль фронта рот с криком:

- Бегом! Вперёд! Не ложиться!

Прямо перед ним блеснуло яркое пламя, и вздыбилась земля. Звука взрыва он уже не услышал. В мозгу сверкнуло: «Всё, попался!» Его отбросило в сторону и засыпало землёй, он ничего не чувствовал. Батальон пробежал мимо него, покидая это гиблое место.

В полдень следующего дня по дороге к городу двигался длинный обоз.

зли раненых. Тяжёлые лежали по трое на телеге, лёгкие сидели по шесть человек. Телегу тряхнуло на бревенчатом мостике, и Семён очнулся от резкой боли в груди. Была такая слабость, что он с трудом открыл глаза и огляделся. Рядом шла молодая чернобровая девушка. На голове у ней был белый колпак с красным крестом, в руках держала вожжи и тревожно поглядывала на раненых. Встретившись взглядом с Семёном, она приветливо улыбнулась ему:

- Ожил? Лежи, лежи. Скоро приедем в госпиталь. Там помогут.

Обоз подошёл к большому зданию, около которого были сложены узлы с окровавленными бинтами, кучи измятых гимнастёрок, грязных сапог, связанных попарно, к стене были прислонены носилки с пятнами крови.’

На ступенях крыльца сидело несколько усталых небритых мужчин, ни молча курили, никак не реагируя на всё окружающее, в том числе на подошедший обоз.

Девушка-санитарка сказала раненым, кивнув на курящих:

Хирурги отдыхают. Умаялись. Наш доктор к ним подошёл.

Телега, в которой лежал Семён, остановилась напротив крыльца, и он услышал:

- Куда ты их везешь? Тут повернуться негде. Всё забито ранеными И на полу, и в коридорах лежат… Нет, нет! Не могу я принять. Пойми — некуда. Вези на вокзал, там перевяжут и отправят в другие города.

Санитарка бросила вожжи прямо на Семёна и подошла к хирургам Она что-то тихо говорила главному из них, а он склонил голову и молчал.’ Хирург встал, бросил окурок, оглядел санитарку и, наконец, сказал:

- Ладно. Одного возьму. Несите в операционную. Посмотрим, что за командир такой геройский.

Два санитара небрежно перевалили Семёна на носилки и занесли в госпиталь.

Очнулся он утром, лежал на постеленной на полу шинели раздетым грудь и спина крепко забинтованы, повернув голову, увидел около себя кушетку. На ней спал человек в одежде. Вскоре пришли санитары и одели Семена, даже натянули сапоги. Спящий рядом встал. Это был хирург Он бесстрастно проговорил:

- Кажется, командир, из тебя я всё железо достал, а лечить нечем. Лекарства нет. Отправляю тебя на вокзал в санчасть. Они определят в какой-нибудь госпиталь. Прощай, командир!

- Отвезите и скажите, что от меня, — бросил он санитарам и ушёл.

Прошло четыре месяца, и в начале февраля 1921 года Семён покинул госпиталь похудевший, но бодрый. Пятая армия вступила в Туву, он числился в ней, но был очень далеко от неё.

Два пожилых работника военкомата, куда он обратился, долго решали его судьбу.

- Чего голову ломать, оформим его в отпуск, потом видно будет.

- Какой сейчас отпуск. В городах голодовка, а ему надо поправляться.

- Слушай, а помнишь, к нам обращались из крайвоенкомата, что им писаря надо подобрать, чтоб был военным и грамотным. Иди, командир, там столовая своя.

Семён взял направление и пошёл к месту работы. Он стал служить в военкомате, а душа его рвалась обратно в свой батальон.

Через два года его командировали для более самостоятельной работы в военкомат одного из районов Алтайского края. Он привёз жену и получил жильё.

Тихая и даже ленивая в летнюю жару, но грозная и беспощадная ранней весной сибирская река Чумыш разрезает Сорокинский район пополам. По-хозяйски разлеглась она среди вымытых ею во время весеннего буйства чистых, песчаных берегов. Неторопливо плавают по ней от одного берега к другому деревенские неказистые паромы. Тянутся, как сказочные чудовища, изгибаясь на поворотах Чумыша, длинные плоты, доставляющие строительный лес в прибрежные селения. Как игрушки, разбросаны по воде рыбацкие юркие лодки. Всё здесь живёт и движется неторопливо и беззвучно. Кажется, сама тишина благостно лежит на этой водной прохладной глади.

Но нет спокойствия среди людей, населяющих окружающую землю. Прокатившаяся волна кровавой гражданской войны выплеснула на сибиряков море неугасающего жестокого раздора. Прошло уже четыре мирных года, но, как после огромного пожара, то там, то здесь вспыхивают огни непримиримой людской вражды.

Зимой 1925 года первый секретарь Сорокинского райкома РКП (б) позвонил райвоенкому:

- Слушай, у тебя этот заместитель твой Коробов на месте?

- Так точно, товарищ первый секретарь!

- Да тут с заимки Заторная посыльный прискакал. Говорит, что банда напала — восемь человек. Пьют, грабят, скот бьют на мясо. Одного рыбака застрелили — хотел их успокоить. Надо чоновцев да коммунистов-добровольцев отправить. Они уж собрались. А командир отряда в Барнаул уехал на совещание. Ты сам-то не езди, всё-таки дело опасное, а пошли зама, он мужик деловой и бывалый. Пусть проследит там, чтоб глупостей не наделали, а то прошлый раз, люди мне докладывают, что они сами выпивши приехали. Пусть Коробов покомандует, может, кого и арестуют.

Минут через пятнадцать Семён подскакал верхом к райкому. Ему сообщили, что отряд уже движется за околицей, и он его быстро нагнал. В пяти санях-розвальнях сидели и лежали пятнадцать вооружённых мужиков. Шесть чоновцев в военной форме, остальные — в полушубках. Было видно, что народ взрослый. Ни суеты, ни шуток, ни смеха. Едут спокойно, как за сеном.

На Семёна не обратили внимание. Он решил расшевелить людей.

- Эй, вояки, патроны-то не забыли взять?

Ему ответили, повеселев:

- Хватит на всех: и на банду, и на деревню. Пусть только заерепенятся.

С последних саней донеслось:

- Как же, станут они вас ждать. Давно смылись.

Семён не согласился.

— Из тепла в тайгу несильно потянет. Если только они узнали, что посыльный уехал, тогда могут дел натворить. Давайте будем поторапливаться.

Мужики рассуждали, покуривая:

- Всяко дело бывало. Однеж также прискакал парень: «Бандиты с ружьями». Мы туда попёрлись, а там зачумышинские охотники погреться зашли.

- Счас жить можно. Вот раньше! Недели не пройдёт — опять нападение, и всё на сельсоветы. Всех там перебьют, продуктов в деревне наберут — и до свидания. А другие опять Советы не трогают, а всё коммунистов ищут. Теперь переловили да перебили всех бандитов. Разве разбежались которые. Откуль, интересно, эти появились?

Мирные, спокойные разговоры прервал крик с передних саней:

- А что это за дым в лесу? Ёлки-палки, дак это же деревня горит!

Все увидели, как над тёмной зеленью соснового бора поднимался чёрный столб дыма. Ветра почти не было, и, слегка изгибаясь, чёрная дуга с пролетающими в ней искрами всё выше уходила в небо. Семён свернул с дороги и, обгоняя обоз, скомандовал:

- Переходи на рысь, а я вперёд поскачу. Боевая готовность, но без команды не стрелять. Если только в ответ.

Он пришпорил коня и помчался к деревне. Она выскочила из-за поворота, рубленная из кондовых сосновых брёвен. Один дом ярко пылал. Около него толпились жители заимки. Семён сразу увидел, что ставни окон горящего дома закрыты на крючки, а дверь, ведущая в сени, припёрта бревном. В голове пронеслось: «Подожгли умышленно снаружи, значит, бандиты в доме?»

На снегу лежал убитый житель. Перед ним замерла толпа, не отрывающая глаз от пожарища. Впереди стоял пожилой плечистый бородач с берданкой в руках.

Семён с ходу подъехал к нему:

- Ты что делаешь? Брось оружие, открывай окна и двери.

Бородач прицелился в Семёна.

- Ты откуда такой взялся? Я одного гада грохнул — он хотел в окно вылезти — и тебя быстро ссажу. Оне тута всё разграбили. Лошадей свели — собрались угнать. До баб наших добрались, давай в дом тащить. Тогда мы подкачали их самогонкой да и зажгли в доме. Не думай, не одного не выпустим живьём. А ты уезжай, что от тебя толку.

Семён соскочил с коня, отдал повод одному из мужиков.

- Держи! Лошадь огня боится. А я здесь не один, вон чоновцы подъезжают.

Услышав это слово, которого опасались и свои, и чужие, все сразу поутихли. Семён кинулся к горящему дому, отбросил бревно от припёртой двери и распахнул их. Ударило жаром и дымом.

За порогом лежало три тела. Одежда и волосы сильно обгорели, закопчённые лица покрывала холодная бледность. Все были недвижимы. Подъехал отряд, лежащих в сенях вытащили на поляну. В этот миг дом рухнул, подняв огромный сноп искр, подойти к нему стало невозможно.

Проверили обгоревших.

- Всё! Готовые, дымом задохнулись.

Семён подошёл к жителям:

- Всем разойтись! Разбирайте своих коней и по домам. Только сначала скажите, кто дом поджигал.

Ответа не последовало. Бабы молчали, мужики курили и прятали глаза.

Из-за поворота показались две упряжки. Приехали четыре милиционера.

Семён подошёл к бородачу, взял у него ружьё.

- Иди, садись в сани, с нами поедешь.

- Чо не видел я там?

- Иди, а то свяжем. Да не вздумай бежать — сразу застрелят.

Чоновцы прошли по домам, осмотрели пожарище, погрузили трёх обгоревших, и отряд отправился в обратную дорогу. На месте происшествия осталась милиция, чтобы дорасследовать и оформить документы. Обоз чоновцев двигался, не торопясь. Семён сначала ехал позади всех, но часа через полтора выехал вперёд обоза. Он расслабился и крутил в голове одну и ту же мысль: «Прошло пять лет, как установлена здесь советская власть, а в лесах всё ещё банды шастают. На что надеются? Кто их поддерживает? Видимо, из некоторых деревень не сообщают о появлении людей из леса и снабжают продуктами. А возможно, кое-где пришлые отдыхают по нескольку дней, ходят в баню. А жители молчат. Интересно от страха или сознательно скрывают?».

В этот миг за его спиной раздался выстрел. Хватаясь автоматически за рукоятку нагана, Семён обернулся и увидел, как чоновцы выскакивают из саней, хватают винтовки и стреляют, а в поле, уже недалеко от леса, падая и вновь поднимаясь, бежит один из обгоревших, который лежал в задних санях. Семён рванул повод, направил коня в поле, одновременно крича:

- Отставить! Не стрелять! Взять живым! Вперёд, окружай!

Он поскакал за убегающим и быстро его догнал. Тот, задыхаясь, упал на спину и со стоном прохрипел:

- Что, не узнаёшь, дружок?

Семён оторопел. В памяти молнией вспыхнул образ весёлого, светловолосого паренька, с которым они когда-то дерзко сбежали из артшколы.

- Пашка! Савельев!

- Узнал. Я думал, откажешься. Сенька, ранен я в живот. Гад бородатый выстрелил в деревне. Больно мне! Сеня, прошу, добей меня, добей, застрели.

- Паша, ты что? Сейчас унесём в сани. Я расскажу всё о нас. Должны же понять!

Семён спрыгнул с коня, упал на колени около друга, пытаясь его поднять, а тот в это время выхватил из его кобуры револьвер и приставил ствол ему к груди. Семён отпрянул.

- Паша, нельзя! Оба погибнем. Не смей.

Пашка тяжело, с хрипом дышал. По обгорелым щекам катились крупные слёзы.

- Сенька, ты слышал про атамана Свирепого? Дак это я. Вашего брата, красных, перестрелял — не сосчитать. Враги мы. Миру не бывать.

Раненый поперхнулся, изо рта по щеке потянулся ручеёк крови, но револьвер он ещё твёрже упёр в грудь Семёна. С трудом сделав глоток, продолжил:

- Супроть вас в лесах скопились отряды, и в деревнях многие затаились. Белых ждут… А смерти ты не бойся. Лучше уж разом.

Послышалось тяжёлое дыхание пробирающихся по снегу красноармейцев.

Вдруг Павел быстро вставил ствол револьвера себе в рот и нажал на спуск. Выстрела почти не было слышно. На Семёна брызнула кровь, он вскочил на ноги, наган повис на страховочном ремне. Подбежали два красноармейца, запыхавшись, оторопело смотрели они на обезображенный труп. Семён снял шапку, вытер ею лицо, ещё постоял немного и медленно побрёл к лошади, стоящей в стороне. На ходу бросил чоновцам:

- Несите в сани.

Он выехал на дорогу и смотрел, как волокут по снегу его бывшего товарища. Достал пачку папирос и только тут почувствовал, как разыгрались нервы: не мог достать дрожащей рукой спичку из коробка. Через несколько минут обоз снова двинулся. Красноармейцы и добровольцы уселись в розвальни, курили и молчали.

Только в задних санях, где лежал убитый, тихонько переговаривались два бойца.

- Ну, команди-ир! Зверюга настоящий! Смотри — башка, как тыква, вся разлетелась. Прямо в рот ему саданул.

Возвратившись в райцентр, Семён сразу доложил в райком партии о результатах поездки. Закончил кратко, по-военному.

- Из восьми налётчиков все уничтожены. Семь — в результате пожара в доме, где они находились, один — при попытке к бегству. Бандитами расстрелян житель заимки. В отряде потерь и раненых нет. Письменный отчёт предоставит милиция, которая проводит окончательное следствие.

Первый секретарь с довольным видом заключил:

- Что нам письменный отчёт! Дело сделано отлично. А бумаги мы и сами умеем писать. Я давно говорю, что командир ЧОНа Беленький ни шьёт ни порет. Три года, и ни одной победы. То опоздают, то не туда приедут, а потери растут. Уже стали среди бела дня на деревни нападать. А в данном случае не стыдно и отчитаться. Уничтожена целая банда благодаря умелому командованию коммуниста Коробова. Я думаю, райком партии сделает соответствующие выводы из создавшегося положения. Товарищ Коробов, можете быть свободны. Райком партии благодарит вас за выполненное задание.

Семён сдал лошадь конюху, тот, оглядев её, предложил:

- Езжайте давайте на ей до дому, а я посля дойду да и заберу.

Он забросил снова поводья на луку седла, но, глянув на командира, встал как вкопанный. Тот весь изменился, кажется, даже похудел, взгляд всегда доверчиво открытых глаз теперь блуждал где-то в глубине закрывающейся вечерней темнотой улицы.

- Не надо, Михеич, ничего мне не надо.

Он повернулся и резко зашагал на конец села, где в крайней избушке ждали его жена с сыном. Шёл и думал: «Чёрт меня дёрнул согласиться поехать, сказал бы, что рана болит, не могу, и всё. А тут ещё Павел! Эх, Пашка, Пашка! Как же так получается? Один туда, другой сюда. И оба готовы биться до конца. Примирения нет. Ну и жизнь!».

Он долго курил, глядя в окно, за которым Полина радостно люлькала на руках и целовала в животик бесштанного малыша.

Прошёл месяц, и Семёна по согласованию с командующим частями особого назначения Сорокинский райком утвердил командиром районного ЧОНа. Это считалось особым доверием партийных органов.

Семён почувствовал, что многие командиры и милиция стали относиться к нему строго официально, в поведении некоторых чувствовалась открытая боязнь. Надо было ближе познакомиться с шестью кадровыми чоновцами и с милицейским составом отряда, но желающих поговорить по душам не находилось. Лишь недели через две самый бывалый чоновец задержался в кабинете и, подойдя к Семёну для прикуривания от горящей у того самокрутки, почти шёпотом проговорил:

- Ты, Семён Степанович, не спеши. Вижу, волнуешься без дела. Успокойся. У нас, как у пожарников, то огонька нет, то пыхнет, как пожар лесной. Тут уже приходится во всю силушку биться, а то самих прибьют. А ещё скажу: «Агентуре, доносчикам этим, сильно не верь, а то можно невинных погубить. Да и сам берегись. Теперь ты на виду, а славушка-то за этими отрядами, можно сказать, никудышная. Раньше бывали случаи, что нахватают людей, бумаги напишут, а там наверху некогда разбираться — всех к стенке или за решётку. Обратно никто не появлялся.

Говорящий помолчал, оглядел окна, стряхнул на пол пепел и закончил:

- Ну, а если которые не хотят жить мирно, вред несут, оружием балуются или пожар пущают, спуску не давать. Люди на нас надеются. Врагов надо бить беспощадно. Кто на нас нападает али на людей беззащитных, тому первая пуля.

Подчинялся теперь Семён первому секретарю райкома партии. Тот, напутствуя его, говорил:

- ЧОН — это военно-партийный отряд. В нём коммунисты и комсомольцы. Поэтому выполнять будете не только боевые задачи, но и особые партийные поручения. Твоя основная официальная обязанность — обеспечить безопасность партийных, советских органов и их работников, борьба с контрреволюционерами. ЧОН входит в состав РККА, и вам даны все армейские права — применять оружие и насилие в отношении врагов. Так что действуй решительно, меня постоянно информируй и согласовывай все боевые операции.

Семён первое время волновался, плохо спал, много ездил по деревням, знакомился с людьми, но время шло, а в районе всё было спокойно. Прошла весна, не стало бездорожья, леса одевались свежей зелёной листвой, на лугах из-под земли осторожно вылазила изумрудная трава. Из самой дальней деревни сообщили о пожаре — сгорел дом сельского Совета. В эту же ночь кто-то стрелял в окно председателя Совета.

Семён с двумя чоновцами выехал туда рано утром. Опрашивали жителей, но все молчали, никто даже не намекнул о возможном поджигателе. Но в одной избе бывший красноармеец горячо заговорил:

- Кто, кто! Да это Тимохи Гришина парни. Давно пасутся тута. Прячутся где-то на заимке али в деревне какой, а домой по ночам заявляются, раз-два в месяц. Они как ушли в пятнадцатом году в армию, так всё время у белых служили. Сначала-то не было их, а вот уж больше года, как появились. Многие знают, да боятся.

Семён попросил говорившего сообщить председателю Совета, когда придут братья, а тот пошлёт нарочного.

Время шло, но сигнала не поступало. Через две недели Семён с шестью чоновцами ночью выехал в деревню, утром рано постучались в дом подозреваемых. Долго никто не отвечал, а когда двери открылись, на пороге стоял дрожащий старик. Старший красноармеец оттолкнул его, и они с Семёном вошли внутрь. Их встретила хозяйка — старая, но крепкая женщина.

- Нету никого! Двое мы со стариком.

Чоновец вошёл в спальню и заметил, что окно приоткрыто. Глянув в него, он закричал:

- Вон они! Бегут! Счас я их завалю!

Семён подскочил и увидел, как по полю, устремляясь к лесу, бегут двое, оглядываясь и натягивая на бегу пиджаки. Над ухом грохнул выстрел. Чоновец начал стрелять по бегущим.

Вдруг старуха-мать сбросила с плеч шаль, оттолкнула стреляющего и, раскинув руки, закрыла спиной окно. Седые волосы её разлохматились, сквозь них сверкали налитые слезами и ненавистью глаза. Она неистово закричала:

- Не дам! Уйдитя! Убивцы! Меня стреляй! Не дам!

Стрелок двинул её прикладом.

- Молчи, сука старая! Счас прикончу! Бандитов своих покрываешь!

Семён остановил его, выхватил револьвер.

- Брось её. Давай бегом на улицу. Догонять надо.

Они выскочили во двор. Убегающие уже приближались к лесу. Чоновцы вновь открыли стрельбу. Один из бегущих упал, второй остановился, начал отстреливаться из нагана, потом подхватил раненого брата и потащил. Красноармейцы бежали за ними, стреляли на ходу. Расстояние между преследователями и братьями быстро сокращалось. Вдруг раненый вырвался из рук несущего, упал и закричал:

- Коля, беги! Спасайся! Бей их, гадов! Беги!

Второй выстрелил ещё два раза и скрылся в лесу. Чоновцы кинулись за ним, но больше его не увидели и вернулись. Когда связанного раненого бросали на телегу, старший красноармеец подошёл к Семёну:

- Старика тоже надо брать. Бандитов скрывал.

- Что от него толку-то. Отец есть отец. Думаешь, они бы его послушали? Смотри, какие здоровенные, как быки.

- Не положено оставлять. Нас же обвинят. Обратно за ним отправят. Пойду я приведу его. Увезём, а там пусть разбираются. Не наше дело.

Сбежались жители села, окружили телегу. Разговаривали негромко меж собой, разглядывали пойманного, а особенно Семёна. Он краем уха услышал:

- Этот-то, около лошади который курит, видать, новый, вместо того, дурного, поставили. Молодой ишшо, спокойный, не орёт, как тот, бывало.

Раненного в бедро насильно перевязали разорванной простынёй. Он кричал и грозился:

- Пущай кровь бежит. Всё равно сдохну. А вам мало не будет. Всем до-станется. Тебе, командир сраный, уж точно голову отшибут.

Селяне толковали.

- Мишка это, а Колька-то, видать, убежал. Теперя жди отместки. Опять кого-нибудь убьёт али дом спалит. У белых они служили. Говорят, в охвицера выбились. Кровушки-то мужицкой не маленько выпустили.

Чоновцы взнуздали лошадей, и отряд двинулся в районный центр. Старика не связали. Он сидел, сгорбившись, положив руку на грудь сына.

Семён ехал верхом позади отряда, а потом и вовсе свернул в лесок. Закурил. На душе вместо удовлетворения от выполненной операции скопилась какая-то смутная тяжесть. Он подумал: «Ну и работёнка досталась. Легче десять раз в атаку сходить. А что делать? Кому-то всё равно придётся этим заниматься. Жаль только, что жребий пал именно на меня».

На берегу реки Чумыш, словно карабкаясь по его пологому склону, расположились дома и огороды районного центра. Вверху на равнине они выстраивались в ряды, рассекающие пополам могучий сосновый бор, за которым раскинулось хлебное поле. Пионерами заселения в 18-м веке были лихие забайкальские казаки. В самом начале столыпинской реформы отдельным посёлком расселились вятские безземельные крестьяне. Они аккуратно пилили и корчевали лес, строили усадьбы. Никто не покушался на полевую землю, хранимую для земледелия. Говорят, что первым здесь обосновался казак по прозвищу Сорока. Отсюда и родилось название села — Сорокино.

В каждом дворе держали скот и домашнюю птицу. Большинство хозяев имели лошадей. С началом гражданской войны сначала отряды чехов, затем белогвардейцев и партизан, а в советское время тяжёлое бремя продразверстки разорили сорокинцев. Но деревня живуча. Уже к 1925 году во многих дворах вновь замычали коровы, заблеяли овцы, закудахтали куры. По дорогам упряжки лошадей тарахтели телегами.

Однако отголоски жестокой войны проявлялись повсюду. В лесах, где были раньше красные партизаны, появились группы людей, виноватых перед советской властью, и отпетые уголовники. Они назывались теперь бандитами. Некоторые из них оседали в деревнях, где охотно принимались солдатскими вдовами. Одни из них по убеждению, другие под давлением «лесных братьев» совершали преступления — поджоги, вредительство и даже убийства. Скрытое сопротивление побеждённых в войне продолжалось. Эти теперь уже бессмысленные жестокости не обходили и сорокинцев.

В конце мая ночью в домике Коробовых со звоном вылетело оконное стекло, и прогремели три выстрела. Семён выхватил из-под подушки револьвер, выскочил на улицу и выстрелил в темноту. В ответ раздался пистолетный хлопок со стороны леса. Пуля щелкнула в стену дома. Семён разрядил все оставшиеся патроны в направлении скрывающегося. С фонарём подбежали два дежуривших у райкома чоновца. Собрались ближние соседи.

Когда Семён вернулся в дом и зажёг керосиновую лампу, он увидел лежащую Полину. Она была мертва. Пуля пробила ей голову. Семён поднял на руки плачущего в истерике трёхлетнего сына и, еле сдерживаясь от слёз, заскрипел зубами. Входили и выходили люди, что-то говорили милиционеры, но он ничего не замечал, сидел на кровати рядом с женой, не отрывая от неё глаз.

Из леса вернулись запыхавшиеся чоновцы и кратко сообщили:

- Не видать ни хрена. В огороде есть следы, а дальше пропали.

Хоронили Полину почти всем селом. Гроб до кладбища на руках несли чоновцы. Присутствовали второй секретарь райкома и председатель райисполкома. Говорили пламенные, революционные речи. Ставить крест на могилу не рекомендовали.

- Жена коммуниста должна быть похоронена по новым законам. Водрузили покрашенную красной краской деревянную тумбу. Семён смотрел на всё безразлично, стиснув зубы, впервые в жизни так глубоко переживая тяжёлую утрату. Через неделю он увёз сына в Томск к матери. Возвращаясь, покинув паром, прошёлся по берегу. Зеленеющие ивы полосой тянулись вдоль реки. Когда-то они буйно разрастались, тая в себе утиные гнёзда, а ближе к осени целые выводки водоплавающей птицы. В тяжёлые годы войны солдатки и дети, не в силах заготавливать дрова далеко в лесу, вырубали ивняк и топили им печи. Вместо кустов торчали сквозь лед жалкие обрубки. Весной мощные корни выбрасывали из-под воды молодые побеги, и вырубка вновь покрывалась нежной зеленью. Жизнь продолжалась.

Семён задумчиво смотрел на молодую поросль и курил. Поездка на родину не принесла успокоения. Мать хворала. Старшая сестра Маня по семейной традиции работала на кожевенном заводе. Денег едва хватало на пропитание. Пришла убитая горем мать Полины, похудевшая и растрёпанная. С застывшими в глазах слезами, сквозь рыдания сообщила, что осталась теперь одна. Мужа арестовали на третий день после возвращения из разбитой армии Колчака.

- Забрали — и как сквозь землю провалился, неизвестно где. Может, неживой совсем.

Мать, всегда мужественная и сдержанная, на этот раз при расставании не сдержала слёз:

- Семён, все домой возвращаются, а ты опять нас бросаешь. Хватит уже воевать-то. Пока Бог пасёт, бросил бы это дело. Ты посмотри: мужиков-то на улице не осталось — все погибшие.

Он насильно разнял объятие матери и, не оглядываясь, чтобы не расслабиться, пошёл к вокзалу.

Река грустно журчала, кусты раскачивались, солнце садилось, а Семён всё бродил в одиночестве по берегу. Дома никто не ждал, знакомых из-за этой работы не завёл. Все сторонились его, здоровались издалека и проходили мимо. С подчиненными он не допускал панибратства и сам с начальством общался официально. Полина была самым близким человеком, но и с ней он не мог открыто говорить о своей работе. А теперь и её не стало.

Уже в потемках Семён вошёл в свой дом, бросил на пол пустой вещмешок и отправился к чоновцам, дежурившим у райкома и райисполкома. Они сообщили, что ходят слухи, будто бы ЧОН ликвидируется. Утром это подтвердилось. Состоялось заседание бюро райкома. Секретарь доложил:

- Части особого назначения выполнили свои задачи, и партия их расформировывает. Командира отряда коммуниста Коробова будем рекомендовать в созданное вместо ЧК Главное Политическое Управление, остальных — в НКВД. Какие будут предложения?

Семён встал.

- Прошу оставить меня в Красной Армии. Я вступил в неё добровольцем и хочу продолжить службу.

Посовещавшись, члены бюро решили командировать его в распоряжение Новосибирского окрвоенкомата. На третий день, сдав дела, Семён отправился в Барнаул на железную дорогу.

Пожалуй, впервые он ехал, не обременённый заботами. В литерном вагоне было свободно. Мимо окна проплывали поля, деревушки, крестьяне в посконных рубахах останавливали на дорогах лошадей и стоя разглядывали вагоны. Ребятишки со смятением и восторгом жались к родителям. Деревня привыкала к мирной жизни.

В каждом селе на видном месте высились обелиски с красной звездой. Люди помнят победителей. А побеждённых и невинно погибших кто вспомнит? Ведь большинство тех и других жили если не по соседству, то были земляками. Родная земля приняла всех — и правых, и виноватых. Семён сомкнул глаза и вспомнил отступление батальона из-под Читы. Бежали, расстреливаемые из пулемётов по полю, заваленному вперемешку телами погибших красноармейцев, каппелевцев, казаков. Раненые и отходящие прятались за убитыми. Мёртвые спасали живых. Никто не разбирался, где красный, где белый, лишь бы найти защиту.

Семён вышел в тамбур и молча курил. Долго грохотал поезд по железному мосту через Обь, прежде чем прибыл в Новосибирск.

Партийная организация окрвоенкомата была одной из самых крупных в городе. В неё входили командиры-фронтовики, армейские политработники, служащие трёх вновь отстроенных полигонов: стрелкового, кавалерийского и танкодрома. Все виды учёта, тактического обучения красноармейцев, испытание и применение техники находились под грифом «Совершенно секретно». На всех руководящих должностях работали коммунисты. По рекомендации райкома РКП (б) Семён был назначен начальником мобилизационно-учебной части стрелковых и кавалерийских войск. Жил в комнате барака для среднего комсостава. Работал день и ночь и был этим доволен. Постепенно хандра проходила. Однажды он встретил в конторе и на полигоне незнакомых начальственного вида гражданских и военных в званиях не ниже командира полка. Он спросил у знакомого:

- Кто это такие?

- Ты что, не знаешь, что ли? Из райкома комиссия приехала чистку партийную проводить. Материалы подбирает. Готовься, каждого возьмут за гребешок.

Семён слышал, что в 1921 году, в связи с развитием НЭПа, проводилась генеральная чистка партийных рядов. Ходили целые легенды о том, как комиссары вылавливали примазавшихся к партии врагов. Он в это время участвовал в боях в Забайкалье и отнесся к этому событию без особого внимания. Когда в Сорокинском райкоме узнал, что было вычищено 24 процента коммунистов, то задумался: «Кого же выгнали и кто остался?»

С утра к свежесрубленному огромному бараку с надписью на фронтоне «Клуб РККА» стали подтягиваться отряды красноармейцев, подходили командиры и гражданские жители. В 10 часов вход открыли, все ринулись в зал. Уселись и ожидающе смотрели на президиум, где разместились военком, представители райкома, ОГПУ и штаба полка.

Вступление сделал комиссар:

- Товарищи коммунисты и беспартийные! Вождь мирового пролетариата завещал нам хранить в чистоте ряды Российской коммунистической партии (большевиков). Он предупреждал, «что к правящей партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы». Мы не должны этого допустить. Данная чистка распространяется на непроизводственные структуры партии, которые составляют четвертую часть её состава. Подготовив определённый материал для обсуждения, мы призываем прежде всего вас, товарищи, вносить свои предложения по очищению нашей партии от чуждых элементов. Кто хочет высказаться?

Из дальнего угла, расталкивая встречных, на средний проход зала вышел тщедушный красноармеец и объявил, комкая фуражку:

- Я желаю от конобоза! Сколь мы будем с фуражиром Игишевым маяться? Лошадям корму не даёт! Как не спросишь — всё нету. В партию его взяли, как уйдёт на собрание, а кони хоть сдохни!

На весь зал закричал Игишев.

- А я где возьму? Овса не хватает! На сенокосе танки ходят, всё истоптали. Берите, сами делите, мне-то что!

Заявитель тоже разразился криком:

- А ещё смеётся: при царе, мол, на таких худых кобылах золотари работали. Тихо ездили, чтоб парашу не разлить. Разве это дозволено партийному скалиться эдак?

Слушатели захохотали, затопали, кругом послышалось:

- Прочистить его, выключить. Пущай на стройку идёт. Землю лопатит.

Комиссар поддержал кричащих:

- Это, товарищи, настоящий саботаж! Вредительство в работе конного транспорта воинской части. Удар по боевой готовности Красной Армии. Предлагаем Игишева из рядов РКП (б) исключить, дело для расследования передать ОГПУ.

Кроме нескольких младших командиров все проголосовали «за». Комиссар вновь встал и интригующе заговорил:

- Товарищи, оказывается, среди нас умело укрывается чужеродный классовый элемент. Благодаря бдительности партийно-учётной службы военкомата удалось вывести на чистую воду этого скрытого врага. Он приходится родным братом деникинскому офицеру — командиру штурмового полка. После разгрома Красной Армией врангелевских захватчиков этот братец сбежал через Крым в Париж. Там он формирует новую банду для нападения на нашу страну трудового народа.

В зале внимательно выслушали и закричали, соскакивая с мест:

- К ответу врага народа! Смерть предателю! Кто такой? Пусть не прячется. Не уйдёт от суда.

Комиссар ещё немного помолчал, довольно глядя на членов президиума, и, наконец, сообщил:

- Вы все его знаете, это командир охранной роты Горгалидзе.

Участники собрания умолкли, заоглядывались, разыскивая знакомого всем грузина. Он вышел, уверенный, с улыбкой, из-за портьеры на сцене. Там он командовал группой охраны порядка.

- Брата я не видел двадцать лет. Он ушёл на войну с Германией, я закончил школу. С 1904 года вступил в РСДРП. Попал за революцию в турму. В 1918 году пришёл в Красную Армию. Забирали у деникинцев Уфу, Екатеринбург, Челябу, Иркутск, Читу. Сюда служить попал из госпиталя. Товарищи, вы же все меня знаете.

- Тебя-то знам, а чем заниматься как примазавшийся к партии, не знам! Пущай ГПУ разбирается.

- Наболтать можно всякого. Ты бумаги представь. Нашёлся умный!

Вмешался военком.

- Горгалидзе, ты почему в документах о брате скрыл?

Из зала послышались довольные возгласы:

- Прячется! Боится расплаты! Нечего нянчиться! Билет клади на стол!

Грузин растерялся. Обратился к комиссару, но тот тоже показал пальцем на стол.

Тогда он подошёл к краю сцены, обмякший, жалко глядящий в зал. От волнения акцент стал проявляться всё сильней. Он не старался перекричать людей, а говорил, обращаясь к первым рядам, где сидели в основном командиры:

- Я кавказский человек. Прошу низко. Стыдно нэту. Партия есть — жизнь есть. Партия нэту — жизни нэ надо.

К нему подошёл председательствующий.

- Горгалидзе! Отдай партбилет, ты исключён.

- Нэ нада!

- Тогда я позову охрану!

- Охрану? Вот тебе охрана!

Раздался выстрел, и грузин упал лицом в пол. В руке его был зажат фронтовой обшарпанный револьвер.

При полной тишине в зале тело застрелившегося унесли в соседнюю комнату. Комиссар попытался объяснить, что всё произошло закономерно, зло наказано, а истина торжествует, но это не получило даже малой поддержки у присутствующих. Тогда в полном молчании исключили из партии ещё шесть человек «за отсутствие необходимых показателей в работе и халатность, граничащую с партийным преступлением».

В заключение собрания президиум запел «Интернационал». Теперь он был знаком многим. Голоса всё прибывали, и, наконец, зал заполнился этой спокойной мужественной песней.

Около полутысячи человек стояли смирно со сжатыми кулаками, суровыми лицами и пели, кто как может. Одни, непривычно чувствуя себя певцами, смотрели в пол, другие — в потолок, но никто не молчал. Песня нарастала. Она была бесхитростна и понятна, провозглашала надежды, в которые хотелось верить миллионам людей. С улицы казалось, что клуб- барак гудит, как растревоженный улей.

Сразу после окончания боевых действий началась демобилизация военнослужащих. Крестьяне возвращались в сёла и деревни, рабочие — в города на заводы. В это же время проводилось обновление состава армии.

Была введена всеобщая воинская повинность, учёт военнообязанных, мобилизация и подготовка к военной службе. Красная Армия должна быть готова при необходимости к боевым действиям. На её укрепление страна бросала огромные резервы. Военкоматы работали во всю силу, формируя новую, массовую армию. Переучивались и доучивались командиры. В Иркутске, на базе бывшей академии белой гвардии, открывшейся в 1914 году, теперь действовали Высшие курсы командного состава Рабоче-крестьянской Красной Армии. В один из первых наборов на них был командирован Семён. Историю и теорию военных действий основных армий мира вели под контролем политработников бывшие преподаватели белой академии. Они одевались в гражданскую одежду, но все знали, что это были когда-то царские офицеры. Между ними и слушателями взаимоотношения были натянутыми, как готовая лопнуть струна. Несмотря на жёсткую партийную и воинскую дисциплину, нередко из зала раздавалось: «Россия и немцам бы не поддалась, это вы виноваты, золотопогонники! Ну, ничего, мы научили вас, как надо воевать!» Быстро вставал на ноги в президиуме комиссар, и зал затихал. В конце учёбы началась новая форма общения — обмен опытом.

С удовольствием слушали и записывали выступления командиров партизанских отрядов, соединений, армий, командиров Красной Армии. Занятия воспринимались с удовольствием. Но однажды случилось неожиданное. Комиссар объявил: «Слово командиру героической роты Петру Вандышеву». На сцену вышел молодой, красивый, с двумя квадратами в петлицах командир и начал уверенно говорить. Через минуту из зала донеслось:

— Это не он! Не Петро!

К сцене пробирался здоровенный, не отрывающий взгляда от выступающего, розовощекий военный и на ходу кричал:

- Я Петра знаю, как облупленного. Друг он мой был. В 1919 году умер от тифу. Выгрузили на одной станции. Видать, с документами. Я на его месте стал. Пятая армия ушла в Туву, а потом реформировалась. А этот теперь в военкомате сидит, как будто Петруха. Хватать его надо! Враг это»

Первые ряды слушателей кинулись на сцену. Зал загудел, и все двигались к выступающему. Никто никого не слушал, все толкались, кричали, спорили. Комиссар сорвал голос, выхватил револьвер, вскочил на стол и стал палить в потолок. Но это не остановило хаоса.

Семён вдруг заметил, что подозреваемый сунул руку в карман галифе и лихорадочно пытается что-то достать, возможно, наган или гранату. С первого ряда Семен разом перепрыгнул на сцену и схватил выступающего за руку, в которой тот держал наган и направлял себе в голову. Хлопнул выстрел пуля ушла в потолок. Подскочили командиры, скрутили стрелка, а Семен выхватил у него оружие и положил на стол около комиссара.

Нападающие стали приходить в себя и успокаиваться. Когда прозвучала команда: «Выходи строиться. Бегом!», все слушатели кинулись к выходу Через пять минут они уже стояли в строю. В то время быть командиром РККА было почетно и выгодно. Это был привилегированный класс, обеспеченный жильем, обмундированием, достойной зарплатой и уважением народа. Поэтому была возможность держать строгую дисциплину.

Позднее, после завершения учёбы, Семёну вместе со справкой об успешном окончании курсов вручили благодарность «за проявленную храбрость при руководстве охраной и патрулированием территории учебного заведения». Из этого он предположил, что следствие идёт успешно и является секретным. За неделю до выпуска курсантов направили на медосмотр Задержавшись в институте, Семён, торопясь, распахнул дверь госпиталя и столкнулся с молодой женщиной. Она выронила из рук несколько медицинских халатов. Оба кинулись их подбирать, но тут раздался строгий голос, вызывающий Семена к врачам. Он ещё раз извинился, бегло глянул на женщину и ушёл на осмотр.

Заключение комиссии было единодушным — ранение сложное, но операция сделана безукоризненно. Главврач поинтересовался:

- Не знаешь, кто оперировал?

- Никак нет, товарищ главный полковой военврач. Был без сознания, получив справку «Годен к строевой службе», Семён, довольный, вышел в коридор. К нему подошла женщина, с которой он столкнулся Команди-ир! Я тебя вспомнила. Это ты под Читой был ранен

Семен еще раз оглядел говорящую. Она стояла, стройная, в сером облегающем тело платье, подчеркивающем её бросающиеся в глаза привлекательность и женственность. Взглянув в её глаза, он удивленно воскликнул:

- Сестра! Это ты!

Они, не сговариваясь, вышли во двор и сели на скамейку. Разговор завязывался с трудом. Он узнал, что её зовут Фрося.

— Слушай, а ты знала этого хирурга в госпитале? В Чите?

- Откуда? Вижу, все с ним говорят, и я давай просить, а он меня: «Чего ты с ним привязалась? Муж он тебе, что ли?». Отвечаю: «Кто? Этот-то? Ну да, муж и есть». Он тогда и взял тебя.

Потом она рассказывала, как отгружала раненых в поезда, отправляя в разные госпитали, а вскоре сформировался эшелон для борьбы с войсками белого генерала Анненкова, и она уехала с ним на фронт.

Они стали встречаться каждый вечер. Долго ходили, много разговаривали. Когда он, нервничая, рассказал о жене, её гибели и сыне, живущем у бабушки, отношения их стали ещё более сдержанными. Оба старательно подчёркивали, что у них лишь дружеская связь.

На четвёртые сутки Семён возвращался в Новосибирск. Фрося пришла его проводить. Они стояли на перроне, переглядывались и молчали. Он курил одну папиросу за другой. Разговор не получался. Наконец объявили посадку, и Семён, на секунду обняв одной рукой Фросю за плечи, сдерживая себя, чтобы не оглянуться, вошёл в вагон. Остановился в коридоре и невольно глянул в окно. Девушка стояла в одиночестве на платформе, склонив голову и безвольно опустив руки.

У Семёна защекотало в глазах, он бросил на пол сумку и фуражку, расталкивая встречных, вырвался из вагона, схватил её за руку. Дежурный по вокзалу ударил в колокол, и поезд тронулся. Семён и Фрося еле успели запрыгнуть на ступени вагона и остановились в тамбуре, сжав друг друга в объятиях. За долгие годы войны и одиночества они не привыкли к ласкам и поцелуям, стояли молча, прижав щеку к щеке.

Она прошептала:

- Я же на работе.

Он решительно ответил:

- Наплевать.

Женщина-кондуктор, улыбаясь, заметила:

- Безбилетница появилась. Ничего, товарищ командир, на следующей станции обилетим даму.

Поезд набирал ход, а молодые так и стояли, не двигаясь, не разжимая объятий. Как объяснить возникшие между ними чувства — или вспыхнувшей внезапно любовью, или просто близостью родственных душ, они не знали и сами, но были по-настоящему счастливы.

Возвращение Коробова в Новосибирск с молодой женой было встречено знакомыми и друзьями доброжелательно.

- Давно пора. Три года холостячил, а тут парочка подходящая получилась, прямо один к одному.

Руководство сразу озадачило, сообщив, что идёт подготовка к военным окружным учениям и что на смотр прибудет московское командование.

- Кое-кого из командиров переставили по воинским частям, а ты за учебный батальон берись. Нужно так подготовить его, чтобы всё было отчеканено. По тебе другие командиры равняться будут.

Снова началась напряжённая работа. Основное время Семён, как всегда, проводил с подчинёнными ротами, внешне был спокоен и уверен. Красноармейцы говорили, что сразу видать — бывалый командир. Один молодой комвзвода рассказывал о Семёне:

- Вызвал он меня, я пошагал. Подхожу, а он мне: «Мы на боевых учениях, в бою вышагивать некогда, нужно бегом исполнять команду. От этого иногда жизнь людей зависит. Понял?» А сам уставил на меня свои серые глазища и молчит. Веришь, нет, он не ругался, а я от переживания чуть в сапог не намочил. Другой раз опять вызвал, я и понесся, что есть духу. Подбегаю, он спокойно говорит: «Так нельзя бегать. Так зайцы бегают с перепугу, а командиру нужно спокойно двигаться и видеть всё кругом».

Прошло время, и батальон стал действовать слаженно и чётко, как часы.

Военные маневры начались внезапно. Ночью войска вывели на исходные позиции. Предстояло сломить сопротивление береговой обороны, форсировать с боем реку и разгромить основные силы условного противника. Утром загремела артиллерия, войска пошли в атаку. За ними отряды тащили десятки бревенчатых плотов. На каждом из них лежало оружие и стоял станковый пулемёт «максим». Он прикрывал огнём плывущих красноармейцев. При подходе к берегу стрелки хватали с плотов винтовки и шли в наступление. Учебный батальон выполнял особое задание: выше по течению, используя брод, преодолел реку и завершил окружение «противника». На этом победное шествие наступающих было остановлено. Манёвры прекратились.

Через сутки на поле за городом состоялся смотр основных воинских частей округа. На невысокой дощатой трибуне сгрудились высшие командиры, впереди стоял Ворошилов. Это был пятидесятилетний мужчина невысокого роста, очень энергичный и подвижный, на открытом чистом лице красовались небольшие аккуратные усы. Грудь его покрывали несколько орденов Ленина и Красного Знамени. Привыкший выступать перед огромными массами людей, он обладал могучим голосом и чистой яркой речью. По манере поведения было видно, что это не вышколенный академист, а такой же рубака, как и многие присутствующие военачальники. Только в пристальном непреклонном взгляде чувствовалась та огромная власть, которой он обладал, занимая высочайшие государственные, партийные и военные должности.

Учебный батальон Коробова первым подошёл к трибуне, остановился, повернулся налево и, отшагав тридцать метров, вновь повернулся фронтом к зрителям. Между ними получился коридор. Заиграл оркестр, двинулись войска. Стрелки шли со штыками наперевес. Ворошилов приветствовал каждый батальон. Политработник окрштаба периодически выкрикивал:

— Члену ЦК Всесоюзной коммунистической партии большевиков, председателю реввоенсовета, наркому военных и морских дел СССР товарищу Ворошилову — ура!!!

В заключение парада появилась техника. Сначала артиллерия на конной тяге, затем танки. Они были гордостью страны. Самый первый советский танк был очень лёгкий и тихоходный. Зато он носил необычное, но многозначащее название: «Борец за свободу тов. Ленин». Это было написано на его борту. Далее двигались две трёхбашенные боевые машины. Они готовились для внедрения в ряды противника и уничтожения его из пулемётов.

Появление техники вызвало восторг не столько у стоящих на трибуне, сколько у находящихся рядом с ней военных, партийно-советских работников различных рангов. Аплодисменты и крики заглушили шум моторов.

Вдруг из одного лёгкого танка повалил чёрный дым, он задёргался на ходу и остановился. Заглох мотор. Вся парадная колонна, следующая за ним, застопорилась. Над полем повисла испуганная тишина, которую нарушил голос Семёна. Он дал команду, и красноармейцы второй роты окружили остановившуюся машину и стали толкать её вперёд. Две другие роты выстроились с обеих сторон необычного движения, скрывая досадный срыв торжества.

В этот миг открылся люк танка, и показался удивлённый командир. Увидев наркома, он приложил руку к шлему и замер в положении «смирно». Это вызвало сначала сдерживаемый, а после того как Ворошилов, улыбаясь, поприветствовал танкиста, облегчённый смех зрителей.

Учебный батальон, вытолкав танк с поля, позади трибуны вернулся и в качестве замыкающего парад прошагал перед начальством. Семён видел, как командующий округом что-то сказал наркому, показывая рукой на проходящих, и тот, оглядев шагающих, выкрикнул:

- Приветствуем образцовый батальон командира Коробова. Да здравствует Красная Армия, Армия трудового народа!

Семён всё слышал, но, облечённый ответственностью, думал о том, чтобы красноармейцы не допустили сбоя. Он не боялся наказания, но, как всякий командир, не желал услышать о себе и своих подчинённых плохого отзыва.

Вечером в актовом зале штаба командующего военным округом подводились итоги прошедших маневров. Здание охранялось, приглашённых пропускали по спискам с предъявлением документов при отсутствии оружия. Заполненный зал несколько минут находился в тишине ожидания.

Из-за портьеры решительно вышли высшие командиры округа и партийные руководители области. Все сели за стол, нарком остался стоять и обратился к сидящим в зале. Он говорил всего несколько минут. Дал отличную оценку маневрам, поблагодарил командиров за добросовестную службу. Закончил, отметив, что учение выявило также ряд недостатков. О них сегодня и пойдёт разговор, а он вынужден покинуть совещание в связи со срочным отбытием в Москву.

Затем нарком неожиданно вышел к самой рампе и заявил:

- Кто желает по русскому обычаю выпить со мной, как говорится в кавалерии — «стременную»?

Если бы не скованность жёсткой военной дисциплиной, многие дали бы согласие, но поднялся на сцену только один пожилой партизан. Ворошилов пожал ему руку. Один из сопровождающих из столицы вручил им стаканы и плеснул в них немного водки. Выпив, нарком артистично крякнул и, выражая удовольствие, притопнул сапогом. Члены президиума поднялись и зааплодировали, в зале подхватили, и скоро он гремел от оваций.

Ворошилов поднял пустой стакан над головой и прокричал:

- За ваши успехи, за вашу готовность к обороне Страны Советов! Да здравствует Всесоюзная коммунистическая партия большевиков! Ура!

Здание вздрогнуло от крика присутствующих. Нарком с сопровождающими покинул зал. Совещание продолжалось ещё около часа, а затем участники разъехались и разошлись в столовые на торжественный ужин. Там Семёна окликнул первый секретарь райкома партии Сорокинского района, приглашённый на совещание. Он предложил ему вернуться обратно в район.

— Что толку? числишься здесь начальником, а фактически комбат. Давай к нам. Я все проблемы решу.

Семён дал согласие и уже через неделю был переведён с повышением воинского звания военкомом Сорокинского района Западно-Сибирского края.



На этот раз Коробовы расселились в новом пятистенном доме райцентра с отдельной кухней, спальней и детской комнатой. За годы их отсутствия село было электрифицировано, в конторах у начальства появилось несколько телефонов, в том числе и в доме Коробовых. В первый же день вечером в гости к ним с деревенской бесцеремонностью пришёл один из бывших чоновцев.

- Чо, назад возвернулся? В добрый час! Хватит уже ездить-то, пора обживаться на одном месте.

Семён был рад гостю, поинтересовался, как тот поживает, чем занимается.

— Выполняю партийное поручение — стадо пасу колхозное. Работёнка — не дай Бог! Как объединяться стали — целая война: «В колхоз согласен, скота не отдам!» Кажный день собрания. Кое-как угомонились за неделю, а трое скотину зарезали. Забрали их всех вместе с мясом. Мясо в колхоз оприходовали на общий котел, а их — по этапу в Барнаул. Тамо кажному по десять лет пришлёпали. Как у нас узнали — поутихли. Казачьи улицы дольше всех бунтовались, половину раскулачили, остальные быстро в колхоз записались. А больше как, если обчему делу не подчиняться?

Фрося собрала кое-что из еды на стол и открыла бутылку водки. Мужики выпили и проговорили до полуночи.

Утром Семён представился в райкоме и райисполкоме, выслушал указания и задания. С обеда приступил к работе. Увидел, что кадры сменились. Люди стали сдержанными, вели себя строго официально, были более грамотными, чем прежние. Скоро он понял: обстановка в военкомате значительно усложнилась. Наиболее развитая и грамотная молодёжь уезжала в города, где развернулось промышленное и социальное строительство. Планы мобилизации выполнялись с трудом. Особенно трудно было подбирать новобранцев в новые виды войск — авиацию, артиллерию, танковые и автомобильные училища. Малочисленная каста колхозных трактористов и нескольких шоферов была неприкосновенна. Они подлежали бронированию. Хлеба в стране всё ещё не хватало.

В напряжённой работе пролетали годы. Вот уже с помпезностью отметили в 1933 году юбилей Красной Армии. Семёну вручили огромные карманные часы с гравировкой: «Коробову С.С. в честь 15-летия РККА». Второму сыну Виктору исполнилось пять лет. Обычно, без особых событий, наступил 1937 год.

В середине июня, ранним утром, первый секретарь Сорокинского райкома партии шёл на работу. В этот раз, несмотря на постоянную напряжённость, он был в хорошем настроении. Колхозы в срок закончили посевную кампанию, падёж общественного скота снизился, вредительства становилось меньше. Арестовано и осуждено всего десять человек. В основном — за расхищение овса и пшеницы на поле во время сева: завязывали у рубах рукава и прятали в них и за пазухой зерно. Некоторые закапывали ведро с Семёнами в землю, а ночью уносили домой. Всех задержали. По политическим преступлениям арестованных не было с начала года.

Секретарь вошёл в кабинет и принёс на стол из сейфа папку с секретными документами, которые доставил накануне фельдъегерь. Бегло просмотрел текст из первого пакета, откинулся на спинку стула и закурил. Долго думал, потом закрыл входную дверь на ключ и вновь, теперь уже внимательно, начал читать.

_Всесоюзная_Коммунистическая_Партия_(большевиков)_

_Крайком_ВКП_(б)_Западно-Сибирского_края_

_Первому_секретарю_райкома_

_ВКП_(б)_Сорокинского_района_

_При_этом_высылается_письмо_коммунистов_г._Томска_о_фактах_антисоветской_деятельности_Коробова_Семёна_Степановича._





_Обязываю_разобраться_по_существу,_принять_необходимые_меры._Доложить_о_результатах_не_позднее_20_июня._

_Секретарь_крайкома_ВКП_(б)_

_9_июня_1937_года._

Далее к сопроводиловке прилагалось само письмо на двух листах. Оно повергло читающего в шок.

_Первому_секретарю_крайкома_

_ВКП_(б)_Западно-Сибирского_края_

_Как_коммунисты_с_1919_года,_пролившие_кровь_в_боях_против_колчаковцев,_требуем_разоблачить_и_привлечь_к_ответственности_скрытого_врага_Советской_власти_Коробова_Семёна_Степановича,_работающего_военкомом_Сорокинскогорайона._Неизвестно_как_он_мог_туда_пробраться._Приводим_факты,_обличающие_его_как_скрытого_врага._

_1._Коробов_появился_в_партизанском_отряде_им._Пролетарской_революции_в_гимнастёрке_белогвардейца_и_в_первом_же_бою_пытался_меня_—_зам._командира_Козеко_Антона_Каземировича_—_застрелить_из_карабина._Спасли_меня_подоспевшие_партизаны,_которые_могут_это_подтвердить._

_2._Коробов_убивал_всех,_кто_мог_раскрыть_его_прошлое._Так,_он_зверски_расстрелял_взятого_в_плен_атамана_—_бандита_по_кличке_«Свирепый»,_который_знал_его_раньше._

_3._Коробов_находился_в_родстве_с_расстрелянным_как_белогвардеец_—_активным_участником_в_боях_против_Красной_Армии,_который_приходится_отцом_его_первой_жене._

_4._Коробов_был_известен_колчаковцам._Начальник_Читинского_госпиталя,_расстрелянный_ЧК_за_сотрудничество_с_колчаковцами,_узнав,_что_среди_раненых_красноармейцев_находится_Коробов,_одного_его_взял_на_операцию,_остальных_более_ста_человек_отправил_без_помощи_умирать._

_Пора_призвать_к_ответу_скрытого_врага_Советской_власти._

_Бывший_командир_роты_Томского_полка_

_3-й_Армии_Восточног_о_фронта_АА.Яворович_

_Бывший_зам._командира_партизанского_отряда_А.К.Козеко_

_Бывший_сотрудник_ЧОН_

_ Сорокинского_района_С.К.Щепелъский_

_10_мая_1937_года._

Закончив чтение, секретарь принялся медленно шагать по кабинету, засунув руки в карманы брюк. Он пытался привести в порядок мечущиеся в голове мысли, но никак не мог отвязаться от одной: «Не может быть! Надо защитить Семёна!»

Чем дольше он рассуждал, тем дальше уходила эта мысль, и появлялись совсем другие: «А вдруг что-то подтвердится? ГПУ умеет заворачивать гайки. Так подведут, что и мне пришьют дело — халатно-преступное отношение к подбору кадров. Тем более что он уже много лет член бюро райкома и райсовета. А главное — я сам привёз его на работу, лично пригласил! Ну, дура-ак! Раз уполномоченного с письмом не прислали, значит, спросят с меня. Ждут ответа, а потом трахнут! Первое, что нужно сделать, — исключить Коробова из партии. Но за что? Он не скрывает и указал в учётной карточке и автобиографии, что два с половиной месяца учился в артшколе Колчака, а потом семнадцать лет в партизанах и в армии. Исключить всё равно надо. И быстрей».

Секретарь вызвал председателя райисполкома и наказал ему предупредить всех членов бюро, чтоб без спору голосовали за исключение. На вопрос: «По какой причине?» — махнул рукой. «Там определимся. Главное, чтоб единогласно».

Заседание состоялось в тот же день, в двенадцать часов. А уже через час Семён пришёл домой.

Он вошёл, как всегда, спокойно, положил в шкаф фуражку и на удивлённый взгляд жены ответил:

- Я в Барнаул срочно. Добеги до Марка, скажи, пусть Рыжку оседлает и к себе во двор приведёт. А я пока соберусь и подойду туда. Пусть овса на пару дней приторочит к седлу.

Фрося вышла, а Семён, взяв на руки сына, стал собирать вещмешок, время от времени поглядывая на дорогу, ведущую к зданию НКВД. Снял с пояса револьвер, положил на стол.

Когда вернулась жена, объяснил, что подойдут военные, и она должна отдать им оружие. Посадил ей на руки сына, обнял обоих и, подхватив мешок, вышел.

Минут через тридцать в дом вошли трое из НКВД — два рядовых и командир. Узнав, что Семёна нет, забрали револьвер и направились к выходу. На требование Фроси дать за оружие расписку командир весь вспыхнул от гнева.

- Какую ещё расписку? Ты, Петровна, не балуйся, а то заберу вместе с наганом. Будешь сидеть, пока Коробова не найдём.

Уходя, он так хлопнул дверью, что задрожали стёкла в окнах, а ребёнок на руках у матери заплакал.

В это время Семён, проскакав по тракту около десяти километров, свернул на просёлочную дорогу, направляясь к городу коротким малоизвестным путём. Часам к восьми вечера он подъехал к расположенному недалеко от железнодорожного вокзала небольшому двухэтажному зданию, которое все привыкли называть «заезжий дом». Эта своеобразная гостиница была построена задолго до революции. Хозяин её в 1918 году сбежал в Маньчжурию, а управляющая домом — женщина непонятной национальности и неизвестного возраста — с тех пор бессменно обслуживает приезжих. За эти годы к ней так привыкли окружающие и посетители, что казалось, будто все знают её, и она помнит каждого.

Семён ещё не слез с лошади, а уже завязался дружеский разговор.

- С приездом, Семён Степанович, комната для военных свободна, проходите.

- Здравствуй, Феша, устраиваться не буду, ночным поездом уеду. Тебя попрошу — купи мне билет до Москвы, а я пока умоюсь да коня напою. За ним приедут.

Скорый пассажирский поезд приходил в Барнаул в середине короткой июньской ночи. Семён вошёл в плацкартный вагон, когда там уже все спали. Он положил вещмешок под подушку, улёгся на полку и попытался уснуть, но сон не приходил. После такого бурного дня нервы были напряжены, а в голове метались короткие злые мысли.

Колеса вагона, обычно напевающие умиротворяющую, спокойную мелодию, на этот раз стучали жёстко и тревожно. Семён повернулся лицом к стене вагона и уже в который раз начал перебирать подробности заседания партийного бюро.

Он пришёл одним из первых и был удивлен, что члены бюро, раньше входя в кабинет, здоровались, а в этот день молча рассаживались. Стало понятно, что они общались перед заседанием. Первый секретарь без всякого вступления зачитал письмо. Семён сразу встал и начал отвергать все обвинения. Секретарь перебил его.

- Оправдываться и объяснять подробности будешь в другом месте. Наше дело решить вопрос, перед тем, как тобой будет заниматься ГПУ, о твоей партийности. Садись!

И, не прерываясь, он внёс предложение об исключении. Оно поразило Семёна больше, чем обвинения в письме.

«До появления в партизанском отряде Коробов служил в армии Колчака. Не являясь членом отряда ЧОН, вмешался в его действия и совершил самосуд — восемь человек, якобы бандитов, были уничтожены без проведения следствия».

Присутствующие проголосовали «за» единогласно.

Вагон закачало на рельсовых стрелках, Семён поднялся и вышел в тамбур, закурил. Он простоял у окна до тех пор, пока не проснулись пассажиры, потом вернулся в вагон и стал знакомиться с попутчиками.

В столицу поезд пришёл рано утром. Семён сел в трамвай и поехал к младшему брату, Александру, который жил здесь на улице Пятницкой после четырёх лет работы в советском посольстве Монголии. В Москве он работал директором начальной школы. Его семья из пяти человек — жена и трое несовершеннолетних детей — размещалась в небольшой комнатке. Когда Семён рассказал о случившемся, братья ушли к Александру в школьный кабинет и написали жалобу в Комиссию партийного контроля при Центральном Комитете ВКП (б).

Не теряя времени, в этот же день Семён понёс жалобу в ЦК. Его остановила охрана у ворот, проверила документы и объяснила:

- Ты что? Куда направился? Здесь только по пропускам. Жалобы неси в канцелярию, она в другом месте.

К вечеру всё-таки удалось сдать документ и получить справку с присвоенным ему номером и отметкой о времени сдачи. Разъяснили:

- Через пару дней приходите, получите ответ — возьмут жалобу на рассмотрение или отправят вас обратно в область к местным партийным органам.

Озабоченный таким ответом, Семён вернулся к брату.

Два дня прошли в мучительном ожидании. Семён с утра уходил в город и бессмысленно бродил по улицам, подолгу сидел в Александровском саду около Кремля, поздно вечером возвращался.

На третий день пришёл в канцелярию за ответом. Ему вручили стандартный бланк, на котором он прочитал:

«В комитете Партийного контроля при ЦК ВКП (б) находится жалоба Коробова Семёна Степановича. До рассмотрения и официального заключения комитетом по данной жалобе Коробов С.С. не может быть подвергнут партийным, административным или иным преследованиям и наказаниям по обвинениям, которые были им обжалованы».

Вечером, посоветовавшись, братья решили, что Семёну нужно покинуть Сорокино. Утром, приобретя билеты в воинской кассе, он уехал. От Барнаула до райцентра добирался с попутным обозом.

Первым, кого он встретил во дворе дома, был сын, который с забинтованной головой сидел на крыльце. Выбежавшая из огорода жена объяснила, что это деревенские мальчишки кинули в него камень, как во «вражьего сына». Умывшись, Семён отправился в ГПУ. Начальник встретил его то ли шутливо, то ли язвительно:

- A-а, заявился, беглец! Как там дела в Москве?

На удивлённый взгляд Семёна с довольной улыбкой сообщил:

- Феша из «заезжего» в тот же день информировала. Она у нас давно на подписке, как агент-осведомитель.

Ознакомившись с московской справкой, начальник сказал, что они так и предполагали, и поэтому Семён не освобожден от должности военкома.

Не заходя в райком, Семён на второй день с женой и сыном, собрав свой скромный скарб, уехал в город. Отвозил их старый кучер военкомата Марк. Он всю дорогу молчал, часто оглядывался на сидящих в кошёвке и горестно вздыхал, а когда приехали, прощаясь, перекрестил отъезжающих.

- Ты теперя не начальник и не коммунист, можно и крест наложить. Поезжайте, давайте-ка, с Богом, пущай всё добром пройдёт.

В Барнауле остановились в доме для заезжих. Феша встретила семью радушно. Принесла медный самовар с кипящей водой и осьмушку чая, что являлось проявлением наивысшего уважения. Оставив на время семью, Семён отправился в Новосибирск к своему непосредственному начальству в крайвоенкомате. Встретили его насторожённо. Бывшие сослуживцы здоровались с улыбками и сразу уходили «по срочным делам». Неожиданным образом повёл себя начальник — генерал, проведший в боях всю гражданскую войну. После краткого тёплого разговора он пересел за приставной столик к Семёну и негромко заговорил:

- Правильно делаешь. Уезжай. Здесь становится всё хуже. Готовится ещё одна — третья чистка партии. Люди напряжены до предела. Давай заявление, я всё подпишу.

К семье Семён вернулся взволнованным, старательно скрывая горечь от своего вынужденного решения. В кармане гимнастёрки у него лежала копия представления в наркомат обороны СССР о его увольнении из армии в связи с обострившейся болезнью, вызванной тяжёлым ранением. Оригинал документа был отправлен в Москву.

Утром Феша провожала Коробовых до вагона. Обнялась с Фросей, а когда тронулся поезд, прощально махала рукой и вытирала слёзы концом головного платка. Семён смотрел из окна и с болью в душе думал: «Что случилось с людьми? Обнимают, плачут и тут же предают. Неужели так было всегда?»

Москва встретила приезжающих бодрой, бравурной музыкой, раздающейся из многочисленных репродукторов. Кряжистые носильщики в белых фартуках с медными бляхами на груди стояли у каждого вагона, предлагая свои услуги. Дежурные в форменной аккуратной одежде кричали в рупор, разъясняя, как пройти до камеры хранения, в кассы, ресторан, где выход к трамвайным остановкам. Позади всех, в отдалении, вдоль всего эшелона стояли несколько милиционеров в белых гимнастёрках и белых будёновках. Казалось, что все они ожидали здесь всю ночь, чтобы приветливо встретить гостей столицы. Семён был в военной форме, и носить чемоданы и узлы не полагалось, так как требовалось приветствовать всех встречных военных. Наняли носильщика. Всё было мило и гостеприимно, но Коробов знал, что среди работников вокзала и даже среди носильщиков есть завербованные агенты, а руководит ими замешавшийся в толпе приезжих штатный работник ГПУ.

Поселились у Александра. Как положено, раздали детям гостинцы, а жене Галине подарили самое ценное — отрез на платье из дорогой тонкой шерстяной ткани. Жить было тесно, но это не портило тёплых отношений. Через каждые два дня Семён ходил узнавать, нет ли ответа на его жалобу. Когда он пришёл в третий раз, ему дали пропуск и направили к следователю партийного контроля. Два поста охраны проверили его документы, и, наконец, он вошёл в кабинет, где за столом сидели три человека. Один из них среднего возраста с цепким, жёстким взглядом, пригласил его к себе и насмешливо сказал:

- Ну, давай, рассказывай, в чём дело.

Слушал внимательно, откинувшись на спинку стула. Потом долго молчаливо рассматривал без всяких эмоций документы в папке. Спросил, видимо, ожидая, услышать гневное осуждение:

- Охарактеризуйте написавших жалобу.

Семён не сказал о них ничего плохого, подчеркнув, что при таком необычном стечении обстоятельств люди могут заблуждаться.

Посещение следователя не прояснило, каким может быть ответ на жалобу и когда его ожидать.

Не успел Семён войти в комнату, возвратившись из комиссии, как брат пригласил его выйти во двор для серьёзного разговора. Волнуясь, он рассказал, что жители дома, узнав, кто и почему поселился здесь, выражают недовольство. Многие перестали здороваться. Спрятав глаза, Александр закончил:

- Вам надо уехать. Сам понимаешь, если ответ на жалобу будет не-благоприятным, меня тоже могут взять на цугундер.

Он дал заготовленное письмо к другу, живущему в городе Рыбинске.

Вечером Коробовы покинули Москву. Александр провожать не пошёл, сославшись на занятость.

Город Рыбинск раскинулся на обоих берегах славной реки Волги. Она была здесь особенно полноводна и широка. С одной половины города к другой можно было добраться на огромном пароме или на вёсельных лодках, которые принадлежали частникам. На правом берегу, у самой воды, возвышалось белое, горделивое, как лебедь, здание речного вокзала с башней и высоким шпилем. На левом — бодрой музыкой встречал посетителей парк культуры и отдыха. Главным развлекательным центром здесь был цирк «Шапито» под изношенным серым брезентом. В нём кувыркались в опилках арены и надсадно хохотали клоуны в белых манишках и смокингах, которых все называли одним словом — «чарличаплин». Едва ли кто-то из постоянных зрителей предполагал, что это имя великого артиста.

По необъятным водам реки, дымя огромными трубами, важно проплывали двухэтажные пассажирские пароходы, торопливо шлёпая гребными колёсами. Нервно гудели сиплым басом деловитые буксиры, отгоняя шустрые лодки перевозчиков. Железнодорожная станция находилась на окраине правобережного города. Поезд из Москвы пришёл рано утром, паровоз, тяжело дыша и отдуваясь, двинулся на заправку водой, а пассажиры спешили к трамвайным остановкам. Скоро Коробовы остались одни на пустом перроне незнакомого города, в котором их никто не ждал. Оставив жену и сына на вокзале, Семён пошёл на поиск рекомендованного братом жителя. Оказалось, что он уже больше года, как уехал за границу в качестве работника советского посольства. Соседи посоветовали искать жильё в «частном секторе» на левом берегу Волги. Коробовы отправились туда.

На пароме было шумно. Большая часть его была занята пустыми и гружёными телегами и повозками. Возчики стояли около лошадей, придерживая их за узду, чтобы не пугались пароходных гудков, а жеребцы не грызлись между собой. Люди толпились на отдельной площадке, стояли почти вплотную. Раздавались крики матросов, ржали кони, гудела толпа, хлопали по воде колесами проплывающие пароходы. Выйдя на берег, Коробовы пошли искать жильё.

Сразу за парком и булыжной мостовой начиналось поселение частных домовладельцев. Вереницы деревянных домов тянулись вдоль причудливо извивающихся улиц, покрытых изумрудным конотопом, и только посредине их виднелась колея от тележных колес. У старожилов крыши строений были из окрашенного соснового тёса, у недавно заселившихся — из дешёвой березовой дранки. Большинство хозяев — выходцы из деревень.

Коробовы уже более двух часов ходили по дворам, но никто не соглашался их принять. Только в одном доме Фрося сторговалась с владельцем, но, увидев Семёна с сыном, тот отказал.

— О-о, нет, нет! Пацан-то у вас совсем малой. Шуму не оберёшься, баловаться будет.

Наконец, ближе к вечеру, сердобольная женщина-одиночка согласилась принять семью. В доме было две комнаты. Одна из них, с кроватью, столом и табуретками, предназначалась жильцам. Хозяйка доброжелательно разъясняла Фросе:

— Ты с мальчиком ложись на кровать, а мужу придётся спать на полатях. Готовить будете на примусе в сенках. Керосин сами покупайте. Посуды-то, вижу, нет?

— Багаж должен на днях подойти, там кое-что есть.

— Тогда вон в запечье чашки и чугунки стоят. Берите, когда надо, только потом на место ставьте.

На следующий день Семён уехал в Москву, чтобы сообщить свой новый адрес. Женщина в канцелярии приняла данные и сказала, что передаст, кому следует. На просьбу пройти к следователю ответила отказом, добавив, что, когда потребуется, дадут вызов. Закрывая приёмное окошко наставительно сообщила:

— Думаете, вы один такой? Каждый день десятки приходят, а письмами вообще завалили.

Выйдя на улицу, Семён отстоял очередь к телефонной будке и позвонил брату. Тот сказал, что надо повидаться. Встретились у Кузнецкого моста, обменялись новостями. Александр достал из кармана несколько ассигнаций, отделил половину и подал Семёну.

- Возьми, Сеня, ты ведь не работаешь, а я зарплату получил. Думаю не обижаешься на меня?

- Какая тут обида. Я же понимаю, что могу не дождаться ответа, а просто придут и арестуют.

Братья отправились на вокзал. Зашли покушать в столовую. Александр посмеивался над Семёном, говорил, что теперь тот стал свободным человеком, так как снял с петлиц командирские кубики.

У вагона братья долго стояли молча, а когда объявили отправление поезда, вдруг порывисто обнялись и, стесняясь своего неожиданного поступка, быстро разошлись.

Если не считать постоянного нервного напряжения, вызванного ожиданием письма из столицы, первые дни жизни Коробовых на новом месте можно было считать благополучными. Фрося ходила на базар за продуктами. Иногда покупала живую курицу на суп, но чаще — разную рыбу. Её предлагали рыбаки почти на каждой улице. Хозяйка оказалась добропорядочной, она даже оставалась с Витькой и баловала его гороховыми блинами. Мальчик был очень тихий и застенчивый, не приносил взрослым особых забот. Семён часто посещал почту в надежде получить письмо, но уходил разочарованный. В ожиданиях прошёл месяц, кончались деньги, и семья стала бедствовать. Семён пытался устроиться хотя бы на временную работу, но, кадровый военный, он мало что знал о гражданской жизни. Не имея никакой профессии, подошёл к бригаде грузчиков, разгружавших с баржи муку. Учётчик подал ему «горбушу»: «Ну, попробуй». Семён надел ремни на плечи, поправил полку на спине и спустился в трюм. Два здоровенных мужика, усмехаясь, с размаху закинули ему мешок. Он еле поднялся по шатающемуся трапу и с трудом дошагал до берега. Подошёл учётчик:

- Не старайся, а то с пупа сорвёшь, хворать потом будешь.

После многочисленных неудач пришлось устроиться агентом госстраха. Условия работы как нельзя лучше подходили, никто не контролировал, полная свобода действий. Но это только так казалось Семёну. Вскоре он узнал, что весь город поделён между «старыми» агентами, и ему отводилась далёкая окраина. Кроме того, было непривычно уговаривать жителей, собирать деньги, оформлять документы, отчитываться за каждую копейку в конторе. Зарплата составляла десять процентов от страховки. Пришлось забывать командирские привычки и, скрепя сердце, работать. Другого выхода не было.

В середине октября, когда уже отстучали по крышам осенние дожди, а по ночам на ещё зелёную траву ложился иней, хозяйка объявила Коробовым, что к ней приезжает сын с семьей, и попросила освободить жильё. На этот раз отправился искать квартиру Семён. Он обошёл почти все улицы поселения, но желающих приютить семью не находилось. К вечеру, уже не надеясь на успех, постучал в домик, стоящий на обочине, без ограды и огорода. Вышел мужчина в нижней рубахе и галошах. Услышав, что за проживание вместо денег предлагается шинель, он отказал, но, осмотрев просящего, заявил:

- Ежели вот за сапоги. То месяца на два можно.

Услышав согласие, он осклабился и радостно бросил:

- Ну, тады сымай, мерять стану, вдруг да не подойдут.

Фрося и хозяйка были поражены, когда увидели возвратившегося Семёна в галифе и галошах. Он успокоил их, достав из багажного узла старые сапоги.

Утром Коробовы ушли к новым хозяевам. Дом был небольшой, спать пришлось на полу. Оставлять ребёнка одного с хозяевами боялись, уходили по делам поочередно. Приходилось продавать или менять на продукты одежду, постельные принадлежности, сохраняя только самое необходимое.

Прошла неделя, и в воскресенье после обеда хозяин забежал в дом и с испугом сообщил, что какой-то важный военный ищет Коробова. Семён переглянулся с женой, застегнул гимнастёрку, надел командирский ремень, вышел и услышал:

- Комбат, это ты, что ли, такой седой весь?

Перед ним стоял располневший и постаревший Богданов — бывший командир полка.

Он объяснил, что его вызывал на допрос представитель партийной комиссии ЦК ВКП (б) по Ярославской области, у которого была копия жалобы Семёна, в ней он упоминался как свидетель. Там же узнал адрес Коробовых. Бывшие сослуживцы не виделись семнадцать лет и радостно рассматривали друг друга.

Они отошли в сторону, сели на толстое бревно, привезённое для дров, и закурили.

Богданов попросил честно рассказать, как всё было. Слушал внимательно, не перебивая, забыв о потухшей папиросе.

На порог вышла Фрося с сыном, направилась к сидящим, но Семён махнул ей рукой, и она вернулась в дом. Когда Семён закончил, Богданов решительно встал.

- Давайте собирайтесь и поехали. Я вас устрою.

Он рассказал, что уже десять лет, как начальник лагеря заключённых, расположенного на окраине города. Сборы были недолгими. Незатейливый багаж уложили на дрожки. Фрося вспомнила о сапогах, отданных за проживание. Семён отказался возвращаться. Богданов, кряхтя, вылез из повозки и вошёл в дом, бросил на стол деньги, потребовал сапоги. Хозяин испуганно забормотал:

- Дак вон они в углу стоят под образами. Я их ещё их и не надёвывал. Думал, на деревню в церкву пойду и обуюсь. Ясно дело — берите.

Наконец все уселись, и повозка тронулась, застоявшийся конь весело бежал, ёкая селезёнкой.

Коробовы вновь отправились в неизвестность. Подавленные властным поведением приехавшего, они молчали. Семён сидел на облучке рядом с кучером, держал в руках чемодан.

Там, где в могучее течение Волги осторожно вливается тихая речка Шексна, образовался длинный полуостров Васильевский. От берега до берега раскинулся на нём белокаменный красавец монастырь. Когда-то над ним раздавался звон колоколов, разливающийся по всему городу. Теперь он мрачно стоял в тишине, окружённый высокой стеной с колючей проволокой поверху. Здесь находился лагерь заключённых. По утрам и вечерам слышались крики и громкие команды.

Никто из горожан не смел появляться вблизи этого зловещего объекта, он жил своей скрытой жизнью.

Повозка только приближалась к стенам монастыря, а часовые уже открыли старинные железные ворота и, вытянувшись, застыли, приветствуя начальника. Он небрежно кивнул им. Ворота закрылись, и Коробовы оказались отрезанными от всего мира.

Поселили их в монашеской келье с высоченными стенами и крохотным окошком под потолком. Два охранника принесли матрасы. Первую ночь пришлось спать на полу, но это было не в диковинку. Они, отвыкшие от жизни не на глазах у посторонних, были довольны.

На следующий день Фросю устроили в детсад няней, там же находился сын. Питались в столовой для обслуживающего персонала.

По утрам на рассвете Семён наблюдал, как заключённые под окрики охраны и лай собак колоннами приходили в столовую. После завтрака их грузили на огромные деревянные баржи. Подходили буксирные пароходы и увозили их вверх по Волге на строительство плотины. Это была одна из строек Беломоро-Балтийского канала. Поздно вечером заключённых привозили обратно. В зону они заходили попарно. Два охранника быстро обыскивали каждого, а дежурный громко считал входящих. Быстрый ужин и развод по баракам на сон. И так каждый день, без выходных.

Изредка в келью заходил Богданов, приносил то кулёк конфет, то пирожки с луком. Выходили с Семёном в коридор, курили и разговаривали. Однажды он пришёл взволнованный и с порога заявил:

- Вы давайте не шастайте по зоне, а то разговорчики пошли: «Кто да что?» Фрося, на работе меньше болтай, сильно откровенная. Не забывайте, где находитесь, здесь все друг за другом следят и докладывают наверх. Заложат с потрохами; не узнаешь кто.

Теперь Семён уходил из лагеря чуть свет и приходил поздно вечером. На почте уже привыкли к его посещениям, и, когда он появлялся, дежурная отрицательно качала головой. Отшумели осенние дожди, ежедневные заморозки набирали силы и вскоре превратились в стойкие морозы, свежий снег обиженно скрипел под ногами, встали реки. А вестей из столицы всё не поступало.

Настроение Коробовых падало. Богданов, как мог, успокаивал их. Однажды он предложил Семёну, в случае положительного ответа, оставаться работать его заместителем, в случае отрицательного — охранником, а если будет плохое решение, то он добьется, чтобы Семён отбывал срок в этом лагере. Все грустно посмеялись.

Сразу после Нового года пришла телеграмма. Семёна вызывали в Ярославский обком партии. Представитель Центральной партийной комиссии вручил ему ответ на жалобу. В нём длинный анализ проведённого расследования заканчивался словами: «Восстановлен в рядах ВКП (б) с сохранением стажа и с правом не упоминать в документах об исключении». Впервые за многие годы Семён вытер неожиданную слезу и, стыдясь своей минутной слабости, пробормотав слова благодарности, вышел.

К семье он вернулся совсем другим человеком. Рассказывая о поездке, шутил сам над собой и не мог скрыть довольной улыбки. Пришёл Богданов. Услышав результат ответа, принёс бутылку водки и большую солёную рыбину. Мужчины выпили, Фрося тоже пригубила стопку.

Теперь нужно было предъявить заключение комиссии в местные партийные органы. Семён пришёл в горком партии. На втором этаже регистрировали желающих попасть к секретарю. Пришлось записаться и ждать. Минут через тридцать вдруг услышал:

- Мужчина в военной форме, пройдите со мной.

Девушка привела его в кабинет, на дверях которого значилось: «Жирнова Мария Сергеевна».

За столом с зелёным сукном улыбалась, одетая в строгий костюм с орденом боевого Красного Знамени и рубашку с галстуком, женщина.

- Что, Коробов, не узнаешь?

Семён с трудом угадал в этой вальяжной, ухоженной красавице дерзкую худощавую девушку — комиссара партизанского отряда Добронравову Марию.

Она взяла его, растерявшегося от такой неожиданной встречи, за локоть, усадила за приставной столик. Несколько минут они вспоминали партизан. Она возмущённо назвала Антона Козеко подлецом и клеветником. Снизив голос, рассказала, что командира отряда, добродушного Бобова Ивана Евграфовича, чуть не расстреляли. Возглавляя сельсовет, он прятал от продразверстки у себя во дворе Семённое зерно жителей деревни. Приговорили к высшей мере, потом заменили на десять лет заключения. Больше о нём ничего не слышно. О себе сообщила кратко — была комиссаром полка, который воевал в Забайкалье, освобождал Туву, громил банды атаманов Семёнова и Анненкова. После демобилизации направлена на работу в Рыбинск секретарём строящегося секретного завода. Вышла замуж за инженера, сменила фамилию. В заключение пообещала, что теперь будут встречаться семьями, сняла трубку телефона и кого-то вызвала.

Вошёл неумеренно располневший мужчина, почтительно остановился посреди кабинета. Мария Сергеевна представила его как секретаря партийной организации горкома. О Семёне сообщила:

- Он со мной партизанил в Сибири, в моём отряде.

Назвав пришедшего Абрам Карлович, приказала принять от Семёна членские взносы, чтобы не числилось задолженности, и подала ему пять рублей.

Через два дня, в воскресенье, Коробовы шли в гости к Жирновым, Витька держал отца за палец. Еле нашли небольшой особняк старинной постройки. Гостей встретила Мария Сергеевна с дочерью Аввой. Когда уселись за стол, из соседней комнаты вышел муж Марии, она представила его, назвав Иваном Ивановичем. Позднее Семён узнал, что настоящее имя мужа Иосиф Иудович. Обед состоял из обычных блюд, которые, как сказала хозяйка, доставляли с фабрики-кухни, потому что ей готовить некогда, да и продукты хранить негде — погреба с ледником нет. Нетронутыми остались свежая осетрина, красная и черная икра — это уже всем приелось. Женщины выпили по рюмке красного вина, мужчины чокались стопками с водкой. Разговор не вязался, гости чувствовали себя стеснённо и в основном только отвечали на вопросы.

На прощанье Авва подала Витьке кулёк с леденцами, которые назвала непонятным словом: «Монпасье». Мария Сергеевна проводила Коробовых до калитки. Подошла легковушка и увезла гостей до Васильевского полуострова. Они вылезли из машины и облегчённо вздохнули. Эта встреча не принесла удовлетворения ни хозяевам, ни приглашённым. И те, и другие через силу старались придать общению товарищеский вид, а в глубине души не могли дождаться минуты расставания. Дружеских, раскованных отношений не получилось. Слишком разными они стали за семнадцать лет, слишком различное положение занимали в обществе.

Продолжая работать в отделении Госстраха, Семён иногда заходил в педагогическое училище. Оно располагалось в новом кирпичном двухэтажном здании, которое стояло у обрывистого берега Волги. Здесь учились не только молодые, но и семейные, взрослые люди. Работало заочное отделение. Страна готовила новую интеллигенцию. Многие впервые узнавали о возможностях страхования и с удовольствием заключали договора. Доверие к государству росло. Однажды Коробов столкнулся с высоким, быстрым в движениях и разговоре мужчиной, тоже одетым в военную форму без знаков отличия. Громким командным голосом он спросил:

- А ты что тут делаешь, служивый?

После объяснения Семёна мужчина пригласил его в кабинет, на дверях которого висела табличка: «Директор Забабашкин Василий Григорьевич».

Он с гордостью рассказал, что служил в конной армии Будённого, командиром полка, погладил на груди два ордена Боевого Красного Знамени.

- Этот за Деникина, а этот — поляков даванули, как следует.

Бывшие командиры разговорились, закурили. Директор подробно интересовался прошлым своего собеседника. Как бы между прочим, спросил об отношении его к партии. Семён ответил, что с 1919 года не расстается с партбилетом, поведал о своей работе в Госстрахе. Забабашкин стал серьёзным и сказал:

- Брось ты эту ахинею, давай ко мне заместителем, сработаемся. Будешь командовать всем, кроме учебного процесса.

Задав несколько уточняющих вопросов о предполагаемой работе, Семён дал согласие. Так он стал «хозяйственником» — это было официальное название должности. Ему пришлось заниматься подсобным хозяйством, снабжением столовой, приобретением оборудования, мебели, обеспечивать содержание здания и строительство общежития. Пока учащиеся жили на частных квартирах. Имело училище и свой транспорт — десять лошадей и грузовую автомашину. Забот было много. Семён, привыкший полностью отдаваться исполнению обязанностей, трудился с удовольствием. Жизнь стала для него полноценной и интересной, вновь приобрела смысл.

Семья переехала в коммунальную квартиру. Это была маленькая комнатка. Из Томска прибыл старший сын, Анатолий. Жить стало совсем тесно. Но, несмотря на это, на свирепый гул на кухне шести примусов, на частые ссоры соседей по поводу очереди в туалет, Коробовы были счастливы. Впервые все члены семьи собрались вместе, снова имели законное жильё, Семён работал с упоением, а главное — исчезло гадкое чувство людей, находящихся под подозрением.

В одно из воскресений поздравить с новоселье приехал Богданов, привёз плетённую из ивовых прутьев корзину с десятком бутылок пива, кулёк конфет-подушечек и простенький столовый сервиз. После непродолжительного обеда Фрося с детьми вышли на улицу. Мужчины остались одни, и Семён осмелился задать вопрос, который давно мучил его. Он спросил, много ли в лагере заключённых по политическим преступлениям. Богданов, разливая пиво, спокойно ответил:

- Не видал ни одного, не знаю, кто такие. Здесь только урки, мошенники, воры и бандиты. Говорят, до меня было несколько осуждённых по 58-й статье, но их куда-то переслали, а сейчас одна уголовка сидит. С ними надо ухо остро держать. Сбегут — такое могут натворить, что потом ахнем только.

Друзья оделись, вышли на улицу. Отошли в сторону к коновязи, где стояла лошадь. Богданов, похлопав её по шее, заговорил:

- Я что ещё приехал — посоветоваться хочу. Отбирают наградное оружие, на которое нет документа с печатью, а у меня шашка с восемнадцатого года. Ещё ротой командовал. Какие тогда печати были? Справка затасканная, от руки написанная, и всё. Неужели отдать шашку?

Семён затоптал окурок, долго смотрел в сторону Волги.

- Я бы сдал.

- Ну, ты пойми, я с ней по всем фронтам прошёл, во всех боях. На клинке моя фамилия выбита, а тут отдай! Какой-нибудь сморчок будет носить! Я решил бросить её в реку, пусть никому не достанется, раз мне нельзя. Вон она, в санках лежит.

Он достал из-под сена завернутое в простыню оружие, и друзья пошли к спуску на Волгу. Наступили сумерки, прохожих не было. На льду Богданов достал шашку, поцеловал и торопливо бросил в прорубь, пробитую для полоскания белья.

В конце 1939 года Семёну на территории училища выделили новую квартиру. Фрося не верила такому счастью. Теперь семья расположилась в трёх комнатах, а обедать собирались в просторной кухне. Знаменательным событием стало окончание сыном Анатолием средней школы и проводы его в Ленинградское военно-инженерное училище. Семён не приветствовал решение сына.

— Имей в виду, как оденут тебя в форму — так перестанешь себе принадлежать. Жить будешь по команде. Шёл бы, как Саша, учителем — милое дело с детишками возиться.

Но Анатолий боготворил отца и во всём старался ему подражать, поэтому тоже хотел стать командиром.

Незаметно подрос младший сын и в следующем году пошёл в школу.

Рыбинское педучилище, как и вся страна, меняло свой облик — велось строительство, благоустраивалось. Производственные собрания, общенародные демонстрации в дни праздников, шумные митинги по осуждению врагов народа создавали впечатление единства в обществе, рождали чувство участия каждого в управлении страной. Казалось, что уже совсем недалеко провозглашённое равенство, братство и материальное благополучие.

В это солнечное утро, как всегда, великая труженица Волга тащила на себе белые пароходы, длинные плоты, кряхтящие буксиры с огромными баржами. Любовно качала на волнах рыбацкие лодки. Могучие воды славной реки двигались с достоинством, гордо и величественно.

Оживали улицы города, жители спешили на работу к станкам, на стройки и заводы. Слышались приветствия, светились улыбки, звучал смех. Из громкоговорителей раздавались бравурные марши и бодрые советские песни. На берегу нетерпеливо волновались ожидающие паром, громко осуждая нарушающих очередь. С притворным гневом покрикивали возчики на своих лошадей. Открывались магазины, торговые ларьки, лотошницы в белых фартуках предлагали леденцы, пастилу, ватрушки, папиросы. Из пригородных деревень торопились повозки. Крестьяне везли на базар свои домашние продукты, овощи, рыбу, живую птицу. Начиналась обычная жизнь обновляющегося города. Никто ещё не знал о страшной беде, которая обрушилась на страну в четыре часа утра.

Война почувствовалась в Рыбинске на следующий после её объявления день. Военкоматы провели мобилизацию почти всех военнообязанных. На улицах сразу стало пустынно. Из ста пятидесяти тысяч жителей за две недели было призвано в армию более 10 тысяч. Спешно проводилась переподготовка будущих фронтовиков. Обучалось обороне мирное население. Война прорвалась сюда за считанные дни. На правом берегу Волги, почти у самой воды, располагался вновь отстроенный завод по выпуску авиационных моторов. День и ночь гудели изготовленные, находящиеся на обкатке двигатели. Спешно сооружалась противовоздушная оборона. В парке на левом берегу устанавливались зенитные орудия. Низкий правый берег весь был уставлен зенитками, защищающими территорию заводских цехов.

Строились бомбоубежища. Они напоминали большие овощехранилища. На стадионах весь световой день показывали, как нужно сбрасывать с крыш зажигательные бомбы, и способы их тушения. Колоннами подходили ученики школ, рабочие заводов, бойцы дружин по борьбе с «зажигалками». В районах города, расположенных вблизи охраняемых объектов, жителям раздавали взрослые и детские противогазы. Начались учебные тревоги. В первые дни они поднимали панику среди горожан. Гудели все заводы, пароходы, катера, паровозы. Выли дико сирены на улицах. Громкоговорители кричали со всех сторон: «Граждане, воздушная тревога! Все в бомбоубежище!». Народ сломя голову бежал в укрытия.

Семён, как общественный руководитель гражданской обороны района, почти не бывал дома.

Первые авианалёты начались в конце июля по ночам. Бомбардировщики гудели в тёмном небе и рвались через Волгу к авиационному заводу № 26. Ослепительно белые столбы света от заградительных прожекторов шарили по небу в поисках вражеских самолётов. Когда они натыкались на один их них, открывали беспорядочный огонь зенитные батареи. Осколки от снарядов сыпались на крыши домов. Люди прижимались к скамейкам в бомбоубежищах.

Авиазавод охранялся надёжно. За всю осень 1941 года ни одна бомба не упала на его территорию. Хаотично сбрасываемые, они попадали в жилые кварталы, большие разрушения понесла ремонтно-эксплуатационная база флота. Появились жертвы среди населения.

В середине сентября тысячи горожан собрались на берегах Волги. Люди стояли молча, скорбно глядя на воду. По реке, поддерживаемые понтонами, буксировались военные корабли. Балтийская флотилия отступала в Каспийское море. Гражданские суда вставали на якорь и терпеливо ждали прохождение каравана. Люди понимали, что это уплывают надежды на скорое окончание войны.

В середине августа началась эвакуация жителей из опасных районов города. Педучилище находилось на противоположном берегу от авиазавода. Именно с этой стороны заходили для бомбежки самолёты врага. Семьи преподавателей и администрации отправляли в Сибирь. Фрося с сыном уезжали в Курганскую область. Двухэтажный пароход «Роза Люксембург» был забит отъезжающими.

Прощались Коробовы на нижней палубе. Семён поцеловал жену и сына, обнял обоих и сошёл на дебаркадер.

Пароход медленно отплывал, люди закричали, прощально замахали руками, послышались рыдания. Среди этой массы пассажиров и провожающих, потрясенных вынужденным расставанием, недвижимы были только двое. Семён и Фрося неотрывно смотрели друг на друга, не замечая никого вокруг, а у восьмилетнего Витьки нервы не выдержали, он заплакал и уткнулся лицом в подол матери.

Вернувшись в квартиру, Коробов сел за стол и написал заявление. Оно было кратким: «Прошу призвать меня в РККА в состав Ярославской коммунистической дивизии».

В военкомате пожилой начальник мобилизационной части устало глянул на заявление:

- Что это ты в добровольцы рвёшься, не мальчик ведь. Подойдёт время, и так заберём.

Не услышав ответа, он внимательно оглядел молчавшего Семёна и положил заявление в папку.

- Ладно, заходи завтра часам к двенадцати. Разберёмся.

На следующий день военком пояснил, что Коробов С.С. как руководитель гражданской обороны находится на брони, и удовлетворить заявление он не может. Говорил доверительно, по-товарищески.

- Ты же сам сидел на моём месте. Понимаешь, что власть не перепрыгнешь. Сразу голову сдёрнут.

Семён прекрасно знал, что бронирование от мобилизации проводится по совместному постановлению горкома партии и горисполкома на основе данных с предприятий и организаций. В эти списки входили только утверждённые категории специалистов, служащих и партийно-советских работников. Зная особенности этой процедуры, он решил, как коммунист, обратиться прямо в горком.

В приёмной сказали, что секретаря нет, приедет через час. Пришлось занять очередь и ждать. Жирнова появилась раньше. Она выглядела усталой, похудела и подурнела. Окинув взглядом ожидающих, сухо произнесла:

- Коробов, зайдите ко мне, есть дело.

В кабинете она сняла плащ, села к столу, уставилась на Семёна. Он начал объяснять причину своего посещения. Она бесстрастно перебила его. Было видно, что в голове её крутится сразу несколько проблем.

- Знаю я всё. Пришла с заседания исполкома, слушали отчеты военкомов. Мобилизация идёт медленно. Не хватает командного состава. В перерыве горвоенком рассказал о твоём заявлении. Его самого менять надо, не справляется. Привык сидеть в конторе. Давай берись за это дело, тебе не привыкать.

Семён сразу отказался и положил на стол заявление. Она не стала его читать.

- Отдай в канцелярию, пусть зарегистрируют. Вечером подпишу. Я знаю, тебя не переломишь. Да я и сама пешком ушла бы на фронт от этой карусели. Теперь поспать некогда. Всё отдаём в армию: лошадей, автомобили, пароходы под госпитали. Урезают фонды на продукты. Заводы, на которых есть станки, переключены на военные заказы. Уже спецметалл поступает. На всё строгие графики, постоянный контроль и спрос по полной. А тут ещё тревоги, бомбёжки. В общем, дремать не приходится.

Мария Сергеевна подошла к Семёну, подала руку на прощанье, на миг приникла к его плечу.

- Ну, командир, вперёд! Удачи тебе, в добрый час, Семён! Иди, а то там люди ждут приёма.

Семён по-военному повернулся и вышел. Дверь за ним давно закрылась, а Мария все ещё недвижно стояла, обуреваемая воспоминаниями бурной боевой молодости.

За два месяца войны город совершенно изменил свой вид. На улицах, на рабочих местах всё больше появлялось женщин. В основном они и пожилые мужчины были в группах по борьбе с зажигательными бомбами. Исчезли грузовые машины. Лучшие административные здания и пассажирские пароходы занимались под госпитали. Окна в домах заклеивались бумажными лентами и закрывались плотными шторами. Ночью город исчезал во тьме. Появление где-то света характеризовалось как вредительство и измена Родине.

Формирование Ярославской коммунистической дивизии проходило с трудом. Члены партии, как правило, работали на заводах и производстве, получивших задания на поставку оружия, товаров и продуктов для фронта. Все они были забронированы от мобилизации. Приходилось срочно искать им замену, а это было непросто — многие из них считались опытными специалистами. Укомплектовывалась дивизия и за счет беспартийных добровольцев — «вступят на фронте». Военкоматы работали круглосуточно. Семён пришёл, как полагается, в мобилизационную часть. Начальник устало, без эмоции достал его заявление.

- Добился всё-таки! Ну, тогда давай на батальон. Некого назначить. Подходящие давно на фронте.

- Зачем? С ротой бы справиться, и то хорошо. Я ведь уже три года, как не служу.

- По званию ты выше подходишь, да там некуда. Высшее командование утверждено в обкоме. Давай тебя восстановим в звании комбата. Послезавтра приказ будет в полку. Можешь ехать.

Рыбинские воинские части располагались на станции Переборы, недалеко от города. Раньше здесь базировались бомбардировщики дальнего действия. С началом войны они улетели в Эстонию, и освободившиеся казармы заняла пехота.

Командир полка, солидный, спокойный, выслушав доклад Семёна, внимательно оглядел его. Неторопливо поднялся и подал руку.

- Читал твою биографию. Недаром поседел. Сейчас такого и надо. Страна в опасности. Принимай второй отдельный батальон. Такой один в дивизии для выполнения самостоятельных задач. Да ты сам знаешь… Мне сейчас некогда, комиссар тебя завтра представит подчинённым.

Приняв командование, Семён привычно погрузился с головой в обучение и подготовку к боям своего батальона.

В первой половине октября подошёл железнодорожный состав, и началась погрузка. В полдень эшелон покинул станцию и двинулся на Запад.

Среди ночи вокруг эшелона раздалось несколько взрывов. Поезд резко затормозил, послышались тревожные гудки паровоза. Все члены штаба выскочили на насыпь. В небе рокотали улетающие бомбардировщики.

Прибежал командир первой роты, сообщил, что метров за двадцать впереди состава разрушен путь. Семён скомандовал:

- Все — из вагонов! Самолёты вернутся. Следить за личным составом, чтобы не растерять людей.

Комиссар с командиром побежали вдоль эшелона. Вдруг в одном из вагонов вспыхнуло пламя. В чём дело? Взрыва не было, а пожар возник? Через несколько минут подтащили красноармейца в изорванной гимнастёрке. Командир взвода, задыхаясь от гнева, прокричал:

- Он, гад, поджёг! Мы сидим, а он — ать и к эшелону. Слышим, что-то льётся, а как спичку кинул в керосин — его и увидели, стоит с пустой лампой.

Загасить пожар не успели, как налетели три самолёта, и посыпались бомбы на освещённый эшелон. Ни одна из них не попала в вагоны, но от горевшего вспыхнули два соседних. Пришлось расцепить состав, чтобы прекратить распространение огня.

Прибежал радист, сообщил, что полковая связь молчит, ответила дивизия. Семён взял микрофон.

- «Волга», «Волга», я — «Стрела-2». Как слышите? Приём!

- Я — «Волга»!

- Сообщаю, были гости. Сверху. Нашумели. Испортили дорогу. Мы отдыхаем.

- За тобой следует родня, тоже встанет на отдых. Даю тебе один час на сборы.

Рация смолкла, надсадно хрипела, дрожал от напряжения её зелёный глазок. Вдруг она вновь заговорила открытым текстом.

- «Стрела-два», задержишь движение — расстреляю!

Бомба упала в край насыпи. Взрывом вывернуло шпалы, изогнуло рельсы. Один пролёт пути был непригоден. Начинало светать, и красноармейцы приступили к разборке завала. Первый взвод побежал в одну сторону путей искать место хранения запасных рельсов, второй — в другую. Семён с комиссаром возвратились к штабной рации. Проходя мимо обгоревшего вагона, увидели, что на раме каркаса висит тело человека со связанными руками. Поясной ремень обхватил шею. «А это что такое?» — спросил Семён у курящего в стороне красноармейца? Тот бросил самокрутку и, вытянув руки по швам, волнуясь, доложил:

- Поджигатель, товарищ комбат. Сбежал, еле догнали. Оружия-то нет. Ремень подаём: «Вешайся, скотина!». А он: «Не могу, — говорит, — я верующий, не положено». Тогда мужики ему помогли.

У повешенного был распорот живот, и кишки, от которых ещё шёл пар, свесились ему до колен. Семён промолчал и прошёл дальше. Комиссар последовал за ним.

С ближней будки путеобходчика принесли два рельса, и прибежал он сам. Взялся руководить работой. Дело пошло быстрее.

Минут через тридцать внутри паровоза что-то загрохотало, он выбросил в небо яркий пучок искр и осторожно перетащил эшелон через новые рельсы. Погрузили погибших и раненых, и состав, набирая скорость, двинулся в сторону Москвы. Паровоз победоносно пускал пары, расстилая над вагонами чёрную развевающуюся бороду дыма.

Ещё при погрузке путеобходчика пригласили в вагон, чтобы подвезти, но тот замахал руками.

- Айдате вы, айдате, освобождайте путя, а я сам доковыляю.

Он стоял, худенький старичок, шутливо приложив руку к козырьку затасканной кепки, поворачивая голову вслед каждому вагону, а на лице его застыла печать скорби. Не успели отъезжающие скрыться из виду, как за ними уже мчался следующий состав, полный военных. Фронт безостановочно поглощал людей эшелон за эшелоном.

К середине октября огромные силы немцев были брошены на взятие Москвы. С юго-запада, обойдя сопротивлявшуюся Тулу, рвалась танковая армия Гудериана. С северо-запада наносился удар на город Калинин и далее в обход столицы, с целью отрезать её от страны. Но самая критическая обстановка сложилась на западе. Шли жестокие бои за город Наро-Фоминск, от которого до Москвы оставалось семьдесят километров. Немцы овладели городом Можайск и, не ожидая подкрепления, устремились вперёд по автомагистрали и параллельно ей. Танки могли достичь столицы за три часа.

Второй отдельный батальон Рыбинского полка с приданным противотанковым взводом выдвигался на Можайском направлении. За сутки преодолели более восьмидесяти километров. Старая кобылица, тащившая небольшую пушку, качалась от усталости. На рубеже, где кончился лес и открылось широкое поле, заняли оборону. Батальон имел самостоятельную задачу — задержать продвижение противника до подхода резервных частей. Две роты с взводом истребителей танков окопались посреди поля, третья рота готовила окопы на краю леса по обе стороны дороги. Здесь же расположился штаб. Семён обходил окопы, делал замечания, отправил вперёд головной дозор с заданием при обнаружении противника с боем отходить в расположение роты. Когда красноармейцы обустроились, напряжение спало, многие начали дремать.

А вокруг чувствовалась благодать осени. Вздыхали расшевелённые ветерком ёлки. Где-то деловито барабанил дятел. В небе вели озабоченные разговоры пролетающие косяком гуси, бесстрашные трясогузки бегали по перевёрнутой земле окопных брустверов в поисках червяков. Блестящая паутина, нехотя извиваясь, плыла над полем. Запах полыни и лебеды кружил голову, и тянуло ко сну. Казалось, что кто-то пошутил о войне и что это лишь сплошная выдумка.

В полдень вдали послышались винтовочные выстрелы и лихорадочный треск автоматов. В бой вступили дозорные. Из окопов поднялись сотни голов, все напряжённо ждали их возвращения. Однако из леса вышел отряд немцев, развернулся в цепь и направился в сторону окопов. Комиссар надвинул фуражку до ушей.

- Ну, началось!

Семён, не отрывая глаз от передней линии обороны, спокойно ответил:

- Это не наступление, а разведка боем.

Как только оборона открыла огонь, наступающие бегом возвратились в лес и скрылись в нём. Начался минометный обстрел окопов. И не менее батальона автоматчиков бросились в атаку. Бой не утихал до наступления темноты. Передовые роты потеряли половину своего состава. Обещанное подкрепление не появлялось. На позывные рации не было ответа. Семён понимал: происходит что-то непредвиденное, но всё ещё надеялся на помощь. Он не знал, что уже двое суток в десяти километрах в сторону Москвы укреплялась и формировалась генеральная линия обороны с артиллерией и бронетехникой, готовящейся к контрнаступлению. О поддержке сражающего батальона не шло речи. А там всю ночь убирали убитых, выносили в тыл раненых, делили последние патроны и гранаты. Семён отправил на пополнение переднего края половину третьей роты во главе с командиром. К ним присоединился комиссар.

На рассвете вновь ударили минометы, и послышался рокот моторов. По дороге на поле вышли семь танков, разошлись по сторонам и двинулись на окопы. За каждым из них группировалась пехота.

Остатки двух рот на передней линии обороны сопротивлялись около часа. Были подбиты четыре танка, но оставшиеся три подошли вплотную, а пехота забросала окопы гранатами. Теперь наступающие устремились к автостраде, уходящей в лес. Здесь готовились к бою оставшиеся бойцы третьей роты. На дне окопа стояли, как огромные консервные банки, четыре противотанковые гранаты. Семён скомандовал помощнику и командирам взводов:

- Выдвинуть троих с гранатами навстречу танкам. Остановить их как можно раньше, тогда с пехотой справимся.

Двое красноармейцев подорвали танки, третий не успел бросить гранату, был убит, и она взорвалась у него в руке. Оставшаяся в строю стальная махина упорно двигалась, рокотали два её пулемета, бухала пушка.

Навстречу выбежал четвёртый красноармеец, но через несколько шагов был сражён автоматной очередью. Подвели очередного молодого парня. Он дрожал и вырывался. Рухнул на колени и зарыдал. Танк надвигался. Семён глянул вдоль окопа, некоторые бросали винтовки, садились на дно.

- A-а! Чёрт возьми!

Он скинул фуражку, сбросил шинель, выскочил на бруствер, добежал до убитого и упал. Граната валялась рядом. Семён схватил её и пополз. В нём проснулось знакомое чувство отчаянной удали. Тело и разум были подчинены одной цели. Когда до лязгающих гусениц осталось всего несколько метров, он метнул гранату. Хищное пламя хлестнуло по глазам, голова разрывалась от боли. Он заставил себя подняться, увидел, как красноармейцы бегут к нему, безобразно разинув рты. Что-то невероятно тяжёлое впилось ему в спину. Земля вдруг поднялась и ударила в лицо. В затухающем мозгу медленно проплыла бесстрастная мысль: «Боже мой, какая тишина».

А над ним гремели выстрелы, орали сражающиеся, объятые страхом и безысходностью. С одной стороны — в серых шинелях, с другой — в зелёных. Они били, кололи, рвали руками и душили друг друга, грызли зубами, ползали по окровавленной земле. Немцы не выдержали и побежали. За ними гнались, расстреливали в спину, добивали прикладами и штыками.