Первый парень на деревне
Л. К. Иванов
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Не умиралось... Баба Лёля точно знала, что боженька придет за ней сегодня ночью, хотя ничего у нее не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.
Смерти баба Леля совсем не боялась, принимая ее неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе ее были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на Троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего ее на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие пятитысячные. Может, Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может... Ну, да ладно... на помин души своей мамочки.
Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это все из-за Ирки. Из-за нее, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пеленки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.
Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала – баба Леля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.
– Ой, грехи наши тяжкие! – прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила еще, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по ее душу. Поди, грешила много, да и в Бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к всевышнему с молитвами как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денечек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.
Баба Леля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда еще молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днем-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.
– Вот дура старая! – встрепенулась баба Леля. – Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадет?
Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлепала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный еще кованый крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.
Это теперь их в деревне осталось три старушки и ее дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.
Когда Лелька была маленькой, в каждой избе было по несколько ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых вон даже десять. Где тут имен напридумываешь. Вот и звали: Вовка Мишин, Ванька Борин, Нюрка Манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую – Настину – Олей, а ее, самую маленькую, Лелькой. Так всю жизнь Лелькой и прожила. Потом-то, конечно, кто-то тетей Лелей стал звать, а потом уже и бабой Лелей. А вот бабушкой стать ей Бог не дал.
Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у нее – за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его еще на Троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.
Второй, Валентин, не пьет, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом – полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину и все тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, – не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила без толку! А все потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам – мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка.
Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главно, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним как за божницей ухаживает. Валенька у нее и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как еще угодить. Ну, и он ей добром да лаской отвечает.
Вот бы Коленьке такую! А не дал Бог.
Коленька-то у нее самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу даже мельком ни на кого не посмотрела, не то чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.
Она вообще-то телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать. Ну, надо, так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке ее на место приладить, ремни натянуть. Он ее по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что ее торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась... А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти и когда все уж кончено было.
Один-единственный разочек только и случилось-то, а понесла. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, – говорит. – Неровен час, кто председателю донесет. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребеночек, слава Богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.
Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было! Все гадали поначалу, от кого да от кого. Она же себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.
И ее Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали.
У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он было к Лельке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. А Коленьке еще и трех не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лед провалился и всем пересудам конец положил.
А Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли, и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил, да в область и уехал. Мол, девушку еще до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лельке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тещенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоем-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нет чтобы парню на заочное присоветовать, они ему его место указывать стали.
А тут еще на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого-то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.
Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житья не стало. И начал он пить по-черному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили. А тут тещенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился.
Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лелька, что худо сыночку, а руками беду не разведешь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лельки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчемная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.
Соберет сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьет.
– Хоть бы на похороны приехал... – мысленно вздохнула баба Леля и опять встрепенулась, – а все ли приготовила? – Встала с кровати, включила свет.
Осмотрелась. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко свое постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб еще с утра на видное место на сеновале положила, на них – рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одежка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.
Села на край кровати, вспоминая, все ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.
– Ой, свечи надо к одежке положить, в которой в гроб положат, а то искать будут. – Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по ее просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. – Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы все...
Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарей небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может, Коленька хоть до сорока ден поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво-красные ягоды клюквы для красы укладывать.
Даст Бог, еще постоит хорошая погода, хоть не под дождем людям могилу копать.
Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.
Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Леля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.
Л. К. Иванов
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Не умиралось... Баба Лёля точно знала, что боженька придет за ней сегодня ночью, хотя ничего у нее не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.
Смерти баба Леля совсем не боялась, принимая ее неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе ее были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на Троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего ее на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие пятитысячные. Может, Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может... Ну, да ладно... на помин души своей мамочки.
Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это все из-за Ирки. Из-за нее, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пеленки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.
Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала – баба Леля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.
– Ой, грехи наши тяжкие! – прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила еще, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по ее душу. Поди, грешила много, да и в Бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к всевышнему с молитвами как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денечек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.
Баба Леля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда еще молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днем-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.
– Вот дура старая! – встрепенулась баба Леля. – Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадет?
Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлепала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный еще кованый крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.
Это теперь их в деревне осталось три старушки и ее дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.
Когда Лелька была маленькой, в каждой избе было по несколько ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых вон даже десять. Где тут имен напридумываешь. Вот и звали: Вовка Мишин, Ванька Борин, Нюрка Манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую – Настину – Олей, а ее, самую маленькую, Лелькой. Так всю жизнь Лелькой и прожила. Потом-то, конечно, кто-то тетей Лелей стал звать, а потом уже и бабой Лелей. А вот бабушкой стать ей Бог не дал.
Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у нее – за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его еще на Троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.
Второй, Валентин, не пьет, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом – полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину и все тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, – не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила без толку! А все потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам – мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка.
Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главно, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним как за божницей ухаживает. Валенька у нее и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как еще угодить. Ну, и он ей добром да лаской отвечает.
Вот бы Коленьке такую! А не дал Бог.
Коленька-то у нее самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу даже мельком ни на кого не посмотрела, не то чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.
Она вообще-то телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать. Ну, надо, так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке ее на место приладить, ремни натянуть. Он ее по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что ее торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась... А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти и когда все уж кончено было.
Один-единственный разочек только и случилось-то, а понесла. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, – говорит. – Неровен час, кто председателю донесет. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребеночек, слава Богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.
Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было! Все гадали поначалу, от кого да от кого. Она же себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.
И ее Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали.
У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он было к Лельке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. А Коленьке еще и трех не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лед провалился и всем пересудам конец положил.
А Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли, и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил, да в область и уехал. Мол, девушку еще до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лельке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тещенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоем-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нет чтобы парню на заочное присоветовать, они ему его место указывать стали.
А тут еще на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого-то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.
Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житья не стало. И начал он пить по-черному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили. А тут тещенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился.
Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лелька, что худо сыночку, а руками беду не разведешь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лельки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчемная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.
Соберет сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьет.
– Хоть бы на похороны приехал... – мысленно вздохнула баба Леля и опять встрепенулась, – а все ли приготовила? – Встала с кровати, включила свет.
Осмотрелась. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко свое постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб еще с утра на видное место на сеновале положила, на них – рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одежка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.
Села на край кровати, вспоминая, все ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.
– Ой, свечи надо к одежке положить, в которой в гроб положат, а то искать будут. – Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по ее просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. – Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы все...
Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарей небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может, Коленька хоть до сорока ден поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво-красные ягоды клюквы для красы укладывать.
Даст Бог, еще постоит хорошая погода, хоть не под дождем людям могилу копать.
Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.
Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Леля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.