Мои воспоминания: Избранные произведения
Н. М. Чукмалдин
ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ИЗМАИЛИЯ — КАИР
Ровно в полдень выехали мы по египетской железной дороге из Измаилии в Каир. Здешняя железная дорога, имея общую всем дорогам конструкцию, отличается в то же время и некоторыми особенностями. Так, вместо деревянных шпал лежат прямо на песке железные шпалы. Ни полотна дороги, ни щебня нет и в помине. В вагонах первого класса всё обито кожей; в окнах, кроме стёкол, деревянные решетчатые жалюзи. Жара стояла страшная; мы изнемогали от неё, а туземцы преспокойно и, по-видимому, даже не стараясь искать тени, ходили, стояли и даже лежали на припёке. И что за пёстрая толпа людей кишит на станциях! Фески, тюрбаны, синие рубахи мужчин до щиколотки; чёрные лица, загорелые груди, босые ноги, закутанные в федры женщины и крик, и говор толпы, шумящей, выкрикивающей, поющей! Из окон вагона в обе стороны виднелась только голая степь песка, раскалённого солнцем. Куда ни взглянешь, всюду только жёлтая песчаная равнина, где не видно никакой растительности и даже не выделяется ни холмов, ни камней. Всё мертво и молчаливо, нарушаемое только лязгом проезжающего поезда. Удушливый зной томил нас до полного изнеможения, а жаркие солнечные лучи, казалось, проникали сквозь стены, жалюзи и потолок нашего вагона.
На одной из станций приглашённые хлопковым торговцем Молессоном посмотреть его фабрику, очищающую хлопок, мы рискнули пройти туда на расстоянии саженей ста. И Бог мой! Какой невыносимый жар дышал от камней мостовой, от стен зданий! Это не тот жар, какой вы ощущаете, проходя около кузнечного горна на механических заводах в нашем климате. О, совсем нет! Здесь обдаёт вас жар со всех сторон, и вам некуда от него схорониться. Всё и всюду нагрето, и от всякой стены и забора пышет жаром, как будто сильнее даже, чем печёт само солнце. В полдень солнце стоит почти прямо над вашими головами, что выражается местным выражением: человек теряет тогда свою тень.
Осмотрев бегло фабрику Молессона, ничем, впрочем, не замечательную, мы вернулись в вагон нашего поезда. Под окнами его суетились потомки фараоновых рабов, разнося на голове кувшины и побрякивая стаканами у пояса, звонко выкрикивали: «Майя! Майя!» (вода, вода), предлагая пассажирам чистую речную воду. Жажда томит каждого едущего в вагоне, и он жадно глотает воду из узкого горлышка египетского кувшина.
Часа через три езды от Измаилии показалась зелёная полоса оазиса вновь разводимой растительности по ту и другую сторону Нильского канала, на всю ширину, какую только в известное время года может оросить этот канал или, говоря точнее, затопить его на несколько дней. Песок этой пустыни, раз затопленный водой, через два-три года начинает растить зелень, а ещё, орошаемый постоянно, быстро развивает всю чудную египетскую флору, все эти новые деревья, которым иной раз не знаешь ни имени, ни назначения. Луговых цветов в нашем русском смысле и значении здесь нет и помину. Тут растут только розы, олеандры, пальмы, сахарный тростник, дивные кусты с гибкими цветущими побегами — ни лугов, ни полевых цветов нет и не бывает. Целые леса пальм в рощах, купах и одиночно прекрасных издали; листья их поэтично реют в воздухе, но между ними нет ни тени, ни прохлады. Сами пальмы, которые нам, северянам, кажутся такими дивными и красивыми, здесь считаются едва ли важнее, чем считаем мы свои сосну и берёзу. По крайней мере ни в одном городе и ни в каком частном культивированном саду их нет; они считались бы там за слишком ординарные деревья, не дающие ни тени, ни цветов. Поневоле скажешь здесь; о, Господи, как условны человеческие понятия о прекрасном у разных рас и в разном климате!
Чем ближе подвигались мы к Каиру, тем оазис зелени становился шире, растительность сильнее и разнообразнее. Но вдруг подул южный ветерок, здесь именуемый «хамиш». Ветер в первые минуты пошевелил по крайней мере воздух, дотоле стоявший неподвижно, и хоть тем доставлял нам, неопытным, обманчивую отраду. Но скоро мы узнали всю его предательскую сторону. С каждой минутой ветер становился жарче и накалённее, и с каждой же минутой нами стала чувствоваться сильнее и сильнее тончайшая пыль в воздухе. Всё было закрыто в вагоне окна, двери, вентиляторы, но ничто не помогало: мелкий песок и тончайшая пыль проникали всюду. Наше платье, руки, лицо, волосы, вся вагонная обстановка покрылись этим убийственным порошком песка и пыли. Стало невыносимо душно и вызывало кашель, потому что пыль проникала в горло, а «хамиш» продолжал обдавать нас непрерывным потоком пыли.
Но, слава Богу, что нам пришлось испытать ещё слабую степень африканского «хамиша». Когда же он подует во всю силу большого ветра, а тем более урагана, в то время летнего, ещё более жаркого сезона, тогда «хамиш» бывает прямо ужасен и грозит гибелью всякому живому существу, застигнутому им в пустыне.
Через каких-нибудь 30 минут времени ветер прекратился, и мы открыли в вагоне окна, чтобы любоваться вдали открывающимся видом Каира.
Н. М. Чукмалдин
ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ИЗМАИЛИЯ — КАИР
Ровно в полдень выехали мы по египетской железной дороге из Измаилии в Каир. Здешняя железная дорога, имея общую всем дорогам конструкцию, отличается в то же время и некоторыми особенностями. Так, вместо деревянных шпал лежат прямо на песке железные шпалы. Ни полотна дороги, ни щебня нет и в помине. В вагонах первого класса всё обито кожей; в окнах, кроме стёкол, деревянные решетчатые жалюзи. Жара стояла страшная; мы изнемогали от неё, а туземцы преспокойно и, по-видимому, даже не стараясь искать тени, ходили, стояли и даже лежали на припёке. И что за пёстрая толпа людей кишит на станциях! Фески, тюрбаны, синие рубахи мужчин до щиколотки; чёрные лица, загорелые груди, босые ноги, закутанные в федры женщины и крик, и говор толпы, шумящей, выкрикивающей, поющей! Из окон вагона в обе стороны виднелась только голая степь песка, раскалённого солнцем. Куда ни взглянешь, всюду только жёлтая песчаная равнина, где не видно никакой растительности и даже не выделяется ни холмов, ни камней. Всё мертво и молчаливо, нарушаемое только лязгом проезжающего поезда. Удушливый зной томил нас до полного изнеможения, а жаркие солнечные лучи, казалось, проникали сквозь стены, жалюзи и потолок нашего вагона.
На одной из станций приглашённые хлопковым торговцем Молессоном посмотреть его фабрику, очищающую хлопок, мы рискнули пройти туда на расстоянии саженей ста. И Бог мой! Какой невыносимый жар дышал от камней мостовой, от стен зданий! Это не тот жар, какой вы ощущаете, проходя около кузнечного горна на механических заводах в нашем климате. О, совсем нет! Здесь обдаёт вас жар со всех сторон, и вам некуда от него схорониться. Всё и всюду нагрето, и от всякой стены и забора пышет жаром, как будто сильнее даже, чем печёт само солнце. В полдень солнце стоит почти прямо над вашими головами, что выражается местным выражением: человек теряет тогда свою тень.
Осмотрев бегло фабрику Молессона, ничем, впрочем, не замечательную, мы вернулись в вагон нашего поезда. Под окнами его суетились потомки фараоновых рабов, разнося на голове кувшины и побрякивая стаканами у пояса, звонко выкрикивали: «Майя! Майя!» (вода, вода), предлагая пассажирам чистую речную воду. Жажда томит каждого едущего в вагоне, и он жадно глотает воду из узкого горлышка египетского кувшина.
Часа через три езды от Измаилии показалась зелёная полоса оазиса вновь разводимой растительности по ту и другую сторону Нильского канала, на всю ширину, какую только в известное время года может оросить этот канал или, говоря точнее, затопить его на несколько дней. Песок этой пустыни, раз затопленный водой, через два-три года начинает растить зелень, а ещё, орошаемый постоянно, быстро развивает всю чудную египетскую флору, все эти новые деревья, которым иной раз не знаешь ни имени, ни назначения. Луговых цветов в нашем русском смысле и значении здесь нет и помину. Тут растут только розы, олеандры, пальмы, сахарный тростник, дивные кусты с гибкими цветущими побегами — ни лугов, ни полевых цветов нет и не бывает. Целые леса пальм в рощах, купах и одиночно прекрасных издали; листья их поэтично реют в воздухе, но между ними нет ни тени, ни прохлады. Сами пальмы, которые нам, северянам, кажутся такими дивными и красивыми, здесь считаются едва ли важнее, чем считаем мы свои сосну и берёзу. По крайней мере ни в одном городе и ни в каком частном культивированном саду их нет; они считались бы там за слишком ординарные деревья, не дающие ни тени, ни цветов. Поневоле скажешь здесь; о, Господи, как условны человеческие понятия о прекрасном у разных рас и в разном климате!
Чем ближе подвигались мы к Каиру, тем оазис зелени становился шире, растительность сильнее и разнообразнее. Но вдруг подул южный ветерок, здесь именуемый «хамиш». Ветер в первые минуты пошевелил по крайней мере воздух, дотоле стоявший неподвижно, и хоть тем доставлял нам, неопытным, обманчивую отраду. Но скоро мы узнали всю его предательскую сторону. С каждой минутой ветер становился жарче и накалённее, и с каждой же минутой нами стала чувствоваться сильнее и сильнее тончайшая пыль в воздухе. Всё было закрыто в вагоне окна, двери, вентиляторы, но ничто не помогало: мелкий песок и тончайшая пыль проникали всюду. Наше платье, руки, лицо, волосы, вся вагонная обстановка покрылись этим убийственным порошком песка и пыли. Стало невыносимо душно и вызывало кашель, потому что пыль проникала в горло, а «хамиш» продолжал обдавать нас непрерывным потоком пыли.
Но, слава Богу, что нам пришлось испытать ещё слабую степень африканского «хамиша». Когда же он подует во всю силу большого ветра, а тем более урагана, в то время летнего, ещё более жаркого сезона, тогда «хамиш» бывает прямо ужасен и грозит гибелью всякому живому существу, застигнутому им в пустыне.
Через каких-нибудь 30 минут времени ветер прекратился, и мы открыли в вагоне окна, чтобы любоваться вдали открывающимся видом Каира.