КЕРЖАЧКА
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ

Повести, рассказы


СОЖИТЕЛИ

1

С инженером Николаем Львовым в ту субботу произошло одно очень важное событие, перевернувшее всю его довольно однообразную, размеренно скучную жизнь. А началось все с того, что один из сослуживцев, инженер, человек интеллигентный и, как в старину говаривали, положительный, по фамилии Пашкин пригласил его на вечер по случаю своего холостяцкого тридцатилетия. Львов начал было отнекиваться, он не пил, разве что так… рюмочку, две пропустит в праздник, и препаршивейше чувствовал себя на всяких пирушках. К нему почему-то часто придирались пьяные, он чем-то раздражал их, а чем — непонятно. В общем, Львов избегал пирушек. Но сослуживец настаивал, дулся, и Николай, скрепя сердце, согласился.
Выпивали на квартире Пашкина; гостей насобиралось порядком — человек тридцать, все молодые, незнакомые Николаю. Шел бестолковый разговор о том, о сем — не поймешь о чем.
Николай чувствовал себя одиноко и тяжело. Сидел он с краю, у двери. Пашкин, который так упрашивал его придти и утверждал, что без Коли и вечер не вечер, сейчас будто не видел его. Тарабарил с кем-то, без конца похохатывая.
Слеза никого — пустая стена, обклеенная мрачными обоями, а справа, почти касаясь его, — мест за столиками было немного, сидела девушка, чинная, как наседка на яйцах. Он глянул на нее раз, другой и даже растерялся слегка: какие тонкие, приятные черты лица. И целая копешка русых волос. «Ах, прелесть!», — подумал Николай игриво; трезвый бы так не подумал, посчитав подобную фразу пошловатой, но он пропустил рюмочку коньяку «для смелости» и опьянел с непривычки.
— А вы побольше закусывайте, — сказала соседка, улыбаясь. — И тогда пьянеть не будете.
Какой певучий голос.
Нет, ему прямо-таки подвезло (да здравствует удача!), что рядом с ним такая девушка. Поговорить бы, весело да легко, рассказать ей что-то интересное. Ведь вот один из гостей так и чешет языком, так и чешет, дьявол, и хоть чепуху говорит, даже пошлость, а многие смеются, довольны. Но Львов только улыбается смущенно, и язык произносит что-то совсем не то, будто не свой, а чей-то:
— Да, да!.. Спасибо!
Разговаривая с девушками на таких вот вечерах, он всегда почему-то напряжен, как бы официален и, желая сбросить это напряжение, хмурится, скажет что-нибудь натужным, деревянным голосом и люди настораживаются, это их пугает. В общем, на вечерах он невыносимо скучен.
— Давайте выпьем за нашу дружбу! — орал Пашкин. — За крепкую, вечно юную дружбу! Чтоб ее и огнем не сжечь. И водой не залить.
«С каким пошлым жаром говорит. И причем тут огонь?».
— За дружбу! Ура!!!
Николаю казалось, что уж кто-кто, а пьяный раскрывается и можно легко определить, что он собой представляет — добрый ли, злой ли, развит или примитивен. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке; хочешь получше понять человека — напои посильнее. Старик-лифтер в доме, где живет Николай, говорит: «Напоить до соплей». Какие ужасные слова! Вон и Пашкин… Плетет какую-то несуразицу, размахивая руками, как торговка на базаре, и физиономия у него глупая преглупая. Николай впервые видел Пашкина пьяным; на работе тот строг, молчалив и, как всякий строгий и молчаливый человек, кажется более умным и выдержанным, чем на самом-то деле.
— А вы будете пить за дружбу? — спросила девушка. Вроде бы слегка иронично спросила, как бы подчеркивая банальность тоста, провозглашенного Пашкиным.
И Львов закивал головой;
— Конечно! Только, знаете… — Он замялся: хотел сказать «я не могу», но это прозвучало бы как слабость, и сказал;
— Я не привык помногу.
— А вы отпейте. Чуть-чуть.
Николай не глядел на нее, а все же чувствовал, что она улыбается, как бы удивленно приподнимая левую бровь.
Он опьянел. А вроде бы совсем немножко и выпил-то.
«От чего я смеюсь? Глупо!» — думал он и продолжал пьяно смеяться. Спросил, как звать девушку. Светлана.
«От слова «свет». У красивых девушек и имена красивые. Нелепость! Назови королеву красоты Кикиморой и это имя будет казаться красивым».
К ним подошел Пашкин.
— Дай-ка я тебе еще налью, друг ситный, — сказал он с непонятной ухмылкой. — Самую красивую девушку отхватил и помалкивает. Тихоня, тихоня, а!..
Последняя фраза не понравилась Львову, и он отмахнулся:
— Иди, иди!..
— Выпьем за наших прекрасных дам! — снова заорал Пашкин.
Ну, разве удержишься — такой тост. Николаю опять стало смешно. И он выпил. До дна.
Теперь уж совсем осмелел, орлом глядит на соседку. Спросил:
— Вам нравится такая музыка? — На магнитофоне звучало старинное танго.
Как хорошо, что никто не танцует — негде, в. квартире две смежных комнатки, до предела заставленных, почти заваленных мебелью. Львов не умеет танцевать. Вернее, уметь-то умеет, двоюродная сестренка учила, но так плохо, что лучше не выходить, не позориться.
К ним подошел бородатый парень-верзила. На лице устойчивая спесь, самонадеянность. С хозяйской уверенностью обнял Светлану:
— Мне надо с тобой поговорить.
Девушка сняла (не отбросила, а именно сняла) его руку, так снимают ненужную пушинку.
— Света!..
— Ухо-ди-те! — Сказано холодно, твердо.
Боже, как много льют все они: наливают и наливают, будто квасок, а не вино. Николай не пил больше, но почему-то пьянел. А на Пашкина вино вроде бы и не действует — опрокидывает в свою широкую пасть фужер за фужером и хоть бы что ему. Подошел, подлил вина Львову и Светлане, ухмыльнулся:
— Тихий, тихий, а!..
— Да хватит тебе!
Когда Пашкин отошел и снова заорал невесть что, Николай сказал Светлане: «Ученые утверждают, что алкоголь вреден для здоровья» и вылил полфужера в тарелку, незаметно от других, но так, чтобы видела девушка.
Она улыбалась.
— Я выпил, выпил! — пьяно кричал Николай.
«Зачем кричу? Глупо!».
Оставшиеся полфужера тоже вылил в тарелку. Светлана ободряюще кивала головой, она понимала его, он это видел и был рад. Ему казалось, что он знает ее давным давно, почти всю жизнь знает. Случайно коснулся коленом ее колена и, устыдившись, отодвинулся. Плечо у нее горячее, мягкое. Посмотрел на Светлану, — не отодвигается, только голову опустила, видимо, тоже чувствует неловкость. Ни-че-го! Странно!.. Что это? Какие-то неясные ему, неотчетливые токи, очень легкие и приятные, исходили от нее (никогда прежде не ощущал он ничего подобного да и никогда в будущем не будет ощущать); отодвинулся от Светланы — нет ничего, придвинулся — опять… «Чудно!..».
Они высыпали на улицу, всей толпой, взбудораженные и шумливые. Был поздний вечер холодной осени; после квартирной духоты приятно дышать стыло-тревожным воздухом утихающего города и смотреть на синеватый свет электрофонарей и мертвые тени безлюдной улицы, где громко, как удары молотком, раздается стук каблуков. Николай никогда еще в жизни не был так зверски пьян, даже поташнивало слегка, — вот еще!.. Но он все понимал, как и трезвый, и подивился сейчас: «Почему это мужчины заявляют: «Ничего не помню, пьяный был». Ругался, безобразничал и не помнит, видите ли».
Молчал, шагая рядом со Светланой, только кивал головой и поддакивал, радуясь, что девушка тут, рядышком и бойко рассказывает ему всякую всячину. Язычек у нее, надо сказать, хорошо подвешен. К ним подошел бородач, тот самый, которого отгоняла Светлана, и обхватил девушку за талию:
— Слушай, я хочу с тобой поговорить.
В этот раз Светлана резко отшвырнула парня (Львов впервые заметил, что она довольно полная, широкоплечая, по всему видать, сильная) и спокойно продолжала разговор, будто ничего не случилось. Безмерное нахальство и бестактность людей обезоруживали Львова и он обычно терялся. А вот сейчас, рассердившись, шагнул к бородачу. Но девушка остановила его:
— Не надо!
Она жила возле городского сада, в заводском общежитии. Они стояли у подъезда, чувствуя приятный после бражничанья холодок приближающейся, по-осеннему беспроглядной ночи; из глубины сада тянуло запахом прели и это почему-то навевало грусть. Теперь, когда они остались совсем одни, он вдруг разговорился. Собственно, красноречие его началось после того, как она сказала, что какой-то ее сослуживец «очень умен и все на свете знает. Хоть по какому вопросу с ним говори». Ее слова показались ему наивными.
— Видите ли… Мне не хочется возражать, но!.. Знания и ум — вещи, в общем-то, разные.
Она нахмурилась.
«Не нравится».
— У нас на заводе работает инженер один. Так это прямо ходячая энциклопедия, я вам скажу. Удивительнейшая память у человека. И зрительная, и слуховая. Раз услышит и уже отложилось, как на магнитофонной пленке. Да еще и необычайная усидчивость и упорство. Он завел домашнюю картотеку, где фиксирует все новейшие открытия в области науки и техники. Даже в энциклопедии вы не найдете того, что расскажет вам этот инженер. А вот своих собственных мыслей у него нет. Нету. Он вообще не творческий человек. Как говорится, до предела банален. Да еще тяжел характером, поскольку считает, что энциклопедические знания возвышают его над другими, что это результат его глубочайшего ума.
Николаю нравилось изъясняться так вот, книжно, и он говорил, говорил, с явным намерением во что бы то ни стало произвести впечатление Лишь назавтра, протрезвев, устыдится этой своей рисовки.
— В мозгу человека многие миллиарды нервных клеток. Но более девяноста процентов из них не принимают участия в творческом труде. То есть, бездействуют. А что было бы, если б принимали? Страшно представить!
«Что я замолчал, дурак?!».
— Недавно я читал старинную книгу. В ней рассказывается об одном бездельнике-барине, который любил соловьев. Ээ… что я говорю! Он их как раз не любил. И относился к ним очень жестоко. Он выкалывал им глаза. Оказывается, слепой соловей поет лучше. Сидит в клетке-тюрьме, ничего не видя. И пение — единственная его утеха.
— Самому бы этому типу выколоть, — сердито проговорила Светлана.
Он подумал: хорошо бы что-то сказать и об искусстве, о музыке, к примеру, девушки любят такое, другой только и глаголит об этом, но Светлана проговорила, вздохнув и пряча лицо в норковый воротник пальтеца:
— Пора баиньки. — Помолчала. И уже тише, задушевнее: — Мне было так хорошо с вами.
Она вроде бы что-то недосказала, важное для нее и, возможно, для него, хочет досказать и не решается, и он, несколько чопорно попрощавшись, всю дорогу мучительно раздумывал об этом. Сам он говорил тоже не то, что надо, что-то необязательное говорил, пустое, возвратиться бы и договорить, но уже поздно.
«Почему я умнею не вовремя?».
— Ну, где же ты был так долго? — со старческой хрипотцой в голосе спросил Николая его отец Сергей Платонович. Старик столь дряхл и немощен, что даже не выходит на улицу. — Я так беспокоился.
— Как ты чувствуешь себя, папа?
— Да… ничего. Постой-ка!.. Ты… ты, кажется, пьян. Что с тобой, Коля?
— Все… пили. И я…
— Ну разве можно. Это же неприлично… быть таким пьяным.
— Но я же не шатаюсь. И говорю нормально.
— Ай-я-яй!..
— Но ведь совсем незаметно, что я пьяный. Ты что, папа! — Николай хихикнул; — А, знаешь, у меня но-во-сть! Какая? Я познакомился с чу-дес-ной девушкой, папа. Она красива, даже очень. Интеллигентная. И умница.
— Ой, сколько похвал! А когда и где познакомился?
— Да вот сегодня на вечере.
— Пробыл с девушкой один единственный вечер и все, все узнал о ней? Ты пьян и, прости меня, говоришь глупости. Раздевайся и ложись спать.
— И все же она чудесная!
Отец утаенно улыбнулся:
— Возможно. Только боюсь, что ты произвел на нее не совсем благоприятное впечатление. Воспитанные девушки не терпят пьяных. Право, мне стыдно за тебя, Николай. Ведь ты мог сказать и пошлость и даже грубость. Они очень чувствительны. Помню, когда я ухаживал за твоей матерью, у меня произошла неприятность по работе. Я обещал Оле придти и, конечно же, пришел. Но поздно вечером и к тому же в помятой несвежей сорочке. И начал ругать школьников, ну самыми такими, знаешь ли, грубыми словами. И посмотрел бы ты на нее. Даже в лице изменилась: «Как вы грубы. Мне страшно!». Можно позволить себе рюмочку коньяку или сто граммов сухого вина. В этом случае человек не теряет над собой контроля. А так напиваться!.. Это ужасно! Ужасно!!
— Но я же хорошо себя вел, папа.
Отец махнул рукой;
— Давай спать.
Но где там!.. Оба долго не спали. Думали. Каждый свое.
Сергей Платонович недавно потерял жену, с которой прожил почти полвека в любви и согласии, и теперь чувствовал себя одиноко, хотя рядом был сын и в городе жили племянницы-студентки, изредка его навещавшие. Но что племянницы!.. Милые девочки-хохотушки, разве раскроешь перед ними душу. Николай — дело другое, — серьезный парень, который и внешне смахивает на отца — с такими же толстыми губами и оттопыренными ушами. Они хорошо понимают друг друга, жаль только, что целый день старик сидит сиднем один — Николай приходит с завода уже вечером. Сергей Платонович весь свой век проработал преподавателем математики в школе, сердце стало сдавать, наступала присущая старости слабость и унылость. Подобно всем старикам, он часто вспоминает прошлое, может быть, даже слишком часто и в этих воспоминаниях его что-то радует, что-то огорчает — жизнь есть жизнь; часто жалеет, что кроме работы ничего вроде бы и не видел, зачем-то оценивал каждый свой шаг: «Хорошо ли? Прилично ли?..», зная, что если бы повторилась молодость, он бы, наверное, вел себя так же. Сегодня упрекнул Николая, что тот переборщил — многовато выпил и, видимо, позволил себе какие-то вольности в обращении с девушкой, а вот сейчас, лежа на кровати, уже упрекал себя, что. пожалуй, зря сдерживает сына, пусть живет посвободнее. В молодости Сергей Платонович был угрюм, молчалив, и женщины не заглядывались на него, в их глазах он видел или удивление — до чего же некрасив, или сочувствие — горбится, покашливает, болен, видать, или равнодушие, будто перед ними столб, тумба. Возможно, Сергей Платонович и посейчас был бы здоров, если бы прислушивался к советам врачей — когда подоспело время, ушел бы на пенсию и не жил так долго в постоянном напряженном ритме, губительном для стариков. К тому же, он всякую мелочь принимает близко к сердцу. Вот и сегодня, нервничая, без надобности поправлял очки (из-за этой скверной привычки он до красна натирает кожу возле носа) и думал с несвойственной ему злостью: «Какие нелепо тяжелые очки продают. У потомков они будут, конечно же, очень легкими».
Николай еще более впечатлителен, чем отец и это беспокоит Сергея Платоновича: чувствительный старик — еще куда ни шло, а чувствительный парень — плохо.
«Доброта сына выглядит как безволие и слабость. Мало ли что может случиться, — он уязвим: ну, к примеру, пожалеет какую-нибудь женщину, забитую и покинутую другими. Сперва пожалеет, а постепенно и влюбится — такое бывает. Конечно, это любовь особая, жалкая любовь. Все же таинственное, коварное, а порой и жестокое чувство — любовь».
Николай не спал еще дольше, чем отец, и мечтал, мечтал… Все о Светлане. Он с детства страшный мечтатель. Будучи школьником, представлял, как станет садоводом и вырастит удивительные плодовые деревья и ягодные растения; каждое яблоко с ведро, каждая клубничка с дыню; как и все мальчишки, о кладах мечтал, о полетах на луну, боже мой, о чем только не мечтал! А вот сейчас — о Светлане. И в мечтах он такой находчивый, такой удачливый, такой… Он был одним из тех редких людей, которых радует платоническая любовь, они растравляют ее в себе, чувствуя наслаждение даже от мук неразделенной любви, и считая, что платонизм облагораживает человека.
Этим летом знакомый инженер, человек наглый и развратный, изучающе глянув на Львова, сказал: «Вижу, ты еще дите и баб, конечно. не обнимал». Николай покраснел. А чего бы краснеть?
Он был опытным инженером, но из-за мягкости характера и дурацкой стеснительности не продвигался по службе, о чем, впрочем, совсем не жалел. Фамилия Львов менее всего подходила к нему, она даже служила причиной насмешек над ним, и заводские зубоскалы звали Николая Львовым-Тигриным. «Львова-Тигрина не видели?», «Идите к Львову-Тигрину». И все улыбались при этом. Но вот диво; на фотографиях он выглядел почему-то строгим и непреклонным.

2

Бывают же такие забавные истории, вспомнишь и — просто смехотища берет. Светку и Олега, она познакомилась с ним месяца два назад, пригласили на вечер к инженеру Пашкину. Да. да, к тому с мрачным, глупым рылом. Уже на квартире Пашкина узнала она, что Олег захворал и не придет, — врет, сволота, кого-то в общежитии студенток-медичек приглядел, об этом ей уже давно говорят.
Слева от нее парень сидел. С виду парень как парень: интеллигентный вроде бы, в модном костюмчике. Но не баской какой-то, губы толстые, подбородок узкий и вся физия как бы клином. Когда пригляделась да прислушалась к нему — батюшки-светы: ну, чистый телок! Цыпленочек. Начнет говорить — заикается. А туда же петушится чего-то. грудь колесом и чубчик без конца приглаживает, — корчит из себя!.. Отопьет вина капельку и аж содрогнется. Почти не пил, а опьянел — надо же, — сидит, похохатывает, как дурачок. Вылил полфужера в тарелку и довольнешенек, идиотина, весело поглядывает на всех, будто сделал что-то слишком умное. Прикоснулся коленом и тут же отодвинулся — ну, прямо мальчик из детства. Смехи!
Когда шли домой, трепался о каком-то инженере, который будто бы завел у себя дома особую картотеку, куда записывает все, что прочитает интересное о разных ученых. Потом долго топтался возле Светки и вздыхал. Умора! Расскажи Олегу — обхохочется.
Она чувствовала его тяжеловесную неловкость, его скованность и невидно усмехалась: в любви нужна легкость. Люди такого толка выглядели в ее глазах смешными и жалкими. Ей казалось, что если бы она обняла его покрепче и стала целовать, он бы заорал от испуга.
Отчество у нее Филипповна, но она просила всех в конторе называть ее просто Светлана, поскольку Филипповна, по ее мнению, звучит шибко уж старомодно, подходяще разве что для старухи. Подружки и парни зовут ее Светкой, хотя ей уже под тридцать; лицо как у школьницы — юное, Приятное, между прочим, лицо и по-детски невинные голубые глаза, — человек с такими глазами вызывает доверие, а вот тело как у пожилой — широкое, полное, тяжелое и — брюшко. Она хорошо выглядит в пальто и шляпке, тогда даже подростки поглядывают на нее, и поэтому любит холодную погоду. Старается поменьше лопать, особенно жира, хлеба и сладостей, утоляя голод яблоками, но это мало помогает; шьет платья, которые скрадывают полноту и даже в жару надевает легкий пыльник, уверяя всех, что без пыльника по городу ну просто невозможно ходить.
Она закончила пэтэу, поработала сколько-то на маленьком заводе, в поселке, где родилась и где в собственной трехоконной избе живет ее мать Валентина Гавриловна, а потом перебралась в город, здесь куда веселее. Светлана боится деревень и поселков, худо там незамужней: постоишь с мужиком, поулыбаешься и назавтра все тарабарят об этом да еще с добавками: «Светка-то с Мишкой это самое… вчерась на улице обнимались». А в городе человек как-то незаметен, и уже само сознание этого радует Светлану. Кроме того, здесь полным полно мужиков, пожалуй, больше, чем баб, не то, что в поселке, где они нарасхват.
Она была самолюбива, даже слишком и потому старалась получше учиться — хотелось быть первой среди подруг, старалась работать, чтобы не ругали и был бы какой-то авторитет. В детстве болела, была тщедушной, в чем только душа держалась; о ней говорили; не жилец на этом свете, но Светлана жила да жила, поправляясь помаленьку, здоровея, и постепенно превратилась в крепкую, красивую девку. Отца Светлана никогда не видела, в поселке говорили, что она нагуляна, а мать называла его мужем — пойди тут, разбери. Она вообще какая-то непонятная, матушка; сматывалась лет на десять неведомо куда, и Светлана жила с бабкой, глуховатой и злобной старухой, которая частенько ее поколачивала.
Светлана чувствовала, по ее собственному выражению, «сердечную склонность» к гордым, энергичным людям и обрадовалась, когда на нее начал засматриваться Олег — инженер из проектного института, усатый красавец, который, как оказалось, и не инженер вовсе, а техник без диплома. Она лишь потом стала понимать, что Олег совсем, совсем не такой, каким казался: любит «культурненько провести время», попросту говоря, побездельничать, и тупость видна даже на его лице (почему Светлана раньше не замечала этого?): придирчиво, капризно искривлены губы, а выражение глаз таково, что он вроде бы презирает всех, брезгует всеми. Как и всякий дуралей, он не задумывается над вопросом, умен ли он, конечно же, умен, как иначе; даже любит поговорить о человеческой глупости и тут наивный прием; буду называть всех болванами, может, быстрее уверятся, что я шибко умный. Однажды он признался ей со своей обычной снисходительной улыбкой, что любит дружить с недалекими, неразвитыми девушками, и Светлана поняла: такие ему нужны не потому, что их легче обольщать, еще не ясно, легче или труднее, а потому, что с ними он удовлетворяет свою мужскую гордость, чувствует свое превосходство и это, надо думать, возбуждает в нем его примитивную страсть. На третий или четвертый день знакомства он сказал; «Я был бы счастлив соединиться с вами навеки». От фразы этой тянуло какой-то старомодностью и холодом. Она и тогда не верила ему, ведь еще Шекспир подметил; все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, и не исполняют даже возможного. Обещалкины, Болтушкины. «Влюбленные клянутся…». Хорошо, если влюбленные… Какой-то мудрый человек сказал: мужчина, умно говорящий о любви, не очень-то любит. Разве заставишь такого, как Олег, жить семейно, — где уж, что уж!.. «Зачем загс? Разве дело в Формальностях? Главное — любовь». А однажды, будучи под мухой, совсем разоткровенничался: «Жизнь — игра, а закон игры: не зевай!». В его богато обставленной квартире Светлану более всего поразила спальня: в ней все почему-то розовое и красное — стены, гарнитур, даже люстра, даже электроосвещение.
Как и всякий себялюб, он долго еще жениться не будет, разве что так… на время, считая себя вечным холостякам, без конца болтая о любви, питая отвращение к беременным и чувствуя равнодушие, даже неприязнь к детям. Перед бабами старается выглядеть душевным и романтичным, а с мужчинами сух, высокомерен, видимо, полагает, что успех у женщин дает ему какое-то особое преимущество, неоспоримое право на привилегированное положение в обществе, у него своя тактика обольщения: всячески подстраивается к женщине; если она, к примеру, любит балет, он начинает доказывать, что тоже любит, прямо-таки жить без балета не может; если она увлекается спортом, он с увлечением рассказывает о спорте, — ведь нужно, по словам самого Олега, «единство душ, гармония интересов».
И без конца врет, бездарно врет, мелет и мелет своим длинным языком, несет всякий вздор, хвастается, будто он очень развит и талантлив, того-то добился и того-то, дескать, его знают и почитают, но он заслуживает еще большего. Все это далеко от истины и только круглая дура может поверить ему. Жалкий лгунишка! Не умеешь врать — не ври. Светлана убеждена, что все люди врут, только один часто, другой редко, а третий в исключительных случаях, когда уж никак нельзя сказать правду-матку. Что было бы, если бы люди говорили все, что думают, ни капельки не утаивая, к примеру, дипломаты — правителям государств, где аккредитованы, военные — своему противнику. Ведь даже самый, самый ничтожный человечишко и тот не сможет обойтись без хитрости, хотя бы маленькой, без лавирования; хитрость, лавирование, конечно, не ложь, но родственнички ее. Вранье — это своего рода искусство и овладеть им могут только ловкие, умные люди. Ложь осуждается, взгляды на нее, да и вообще на мораль у всего общества куда чище, определеннее, чем взгляды большинства людей, если этих людей рассматривать в отдельности.
Так думала Светлана. Сама она врала не так уж часто, но убедительно, со страстью, по-детски невинно глядя на собеседников, и ей всегда верили.
Она наскучила Олегу, он увлекся другой, и Светлана, в общем-то, была рада этому — не тот человек, она бы все равно с ним порвала, но ей было обидно — ее отвергли, и обида столь сильна, что девушка, думая об Олеге, порой скрежещет зубами.
Как она устала от всего, вечерами — вялость, сонливость; подружки говорят, что это — лень-матушка, а Светлана знает; не лень — слабость; люди часто путают слабость, болезненность с ленью.
Позвонил Николай, спросил натянутым, бойковатым голосом:
— Ну, как вы живете? Как дела?
Светлана, желая ему угодить, ответила с грустью:
— Скучно. Пока работаешь — ничего. А дома не знаешь куда и деть себя.
— А что с вами? — в его голосе тревога.
— Н-не знаю.
— Но все же?.. Может, заболели?
— Да нет!
— Ведь у вас в общежитии так много молодежи. Музыка, песни…
— Н-не… знаю. Мне как-то скучно. — Это получилось у нее немножко фальшиво, даже сама почувствовала. И она добавила, уже строже: — Ничего!..
Дня через два снова позвонил:
— Вам скучно и я решил вас немножко развлечь. По телефону.
Ему, видать, хотелось выглядеть беззаботным и остроумным, но не
получалось. Он кому-то явно подражал.
«Как школьник».
Один раз Светлана позвонила ему на работу. Сама не знает, зачем, просто захотелось вдруг. Ответила какая-то женщина. Она сказала лишь несколько фраз: «Слушаю!.. Танечка, где Николай Сергеевич? Николай Сергеевич вышел. Позвоните, пожалуйста, через час», но по манере произношения, по тону — сперва холодное; «Слушаю!..», затем уважительное: «Позвоните, пожалуйста, через час», Светлана поняла, что инженера Львова на работе любят и уважают, а люди, как известно, не всех уважают, кого любят. Когда она звонила в проектный институт Олегу, ей отвечали небрежно или откровенно усмешливо.
Был еще один звонок от Николая. Поздоровался, сказал несколько ничего не значащих фраз, потом в трубке послышался нервный вздох:
— А вы не хотели бы послушать концерт? Романсы русских композиторов. Завтра в филармонии. Я буду брать билет для себя, могу… и для вас.
Если бы так говорил Олег или кто-то из его приятелей, она бы обиделась — «могу… и для вас», а тут поняла: стесняется.
«Мальчик из детсада. Ну и ну!..».
Романсы русских композиторов Светлана не любила, но сказала, что любит и пойдет на концерт, — он хочет видеть в ней положительную, интеллигентную девушку и она старается казаться такой. Но тут было еще что-то и подсознательное, заставляющее ее со скромными людьми держаться скромно, а с нахальными, грубыми — нахально и грубо (она и сама дивилась этой своей способности перевоплощаться). Иногда думала, что если бы Николай вдруг начал ее обнимать, то она, пожалуй, воспротивилась бы, даже возмутилась и все только из-за одного желания подстроиться к нему, стать такой, каких он уважает.
На концерте они сидели, конечно же, рядом, он был, как и в тот первый вечер у Пашкина, несколько скован, но уже много и, надо сказать, интересно говорил, — о музыке, о литературе. Потом, правда, опять пошли непонятные и скучные ей рассуждения о логике, кибернетике, о нервных клетках и еще бог знает о чем. Он во-многом походил на мальчишку, говорил по-смешному серьезно, но было в нем что-то и основательное, твердое, вроде бы совсем взрослое, и
последнее приятно Светлане: «Разве найдет такой женщину. Скорее женщина найдет его».
Ей было в тот вечер легко, хорошо — и в филармонии, и когда они шагали по вечерним улицам, поеживаясь от холода — уже несколько дней, как сковало землю и в воздухе, не унимаясь, носились редкие снежинки. Но взбалмашность все же прорывалась в ней: Николай сказал, что зря они не сели в автобус — замерзнут в легких пальтишках; Светлане почудилось в его словах какое-то неуважение к ней (уже дома, перед сном поймет, что заблуждалась), и ока сердито вскинула голову;
— Дальше не провожайте. Мне в этот дом. К подружке.
Он глянул на нее с недоумением и, как в тот первый раз, несколько чопорно попрощался.
Она злилась и в общежитии. Когда подружка, хихикая, сказала, что познакомилась с новым кавалером, который «уж больно хорошо целуется», Светлана грубо захохотала:
— Экая наука — хорошо целоваться! Можно любого за полчаса выучить. Дура!
Светлана не умела скрывать свое скверное настроение: что внутри, то и наруже. И подружка, зная это, замолкла.
И была еще одна встреча, уже более интимная и немножко смешная. Светлана сказала ему по телефону:
— Заходите ко мне, Николай Сергеевич.
— А… в общежитие-то зачем?
— Библиотеку свою э… покажу.
— Библиотеку?
— Да. Книги по философии, романы и все прочее.
— Хм! Хорошо.
Пожалуй, ни в одной квартире не видывал он столь заметной, какой-то даже показушной чистоты, как в комнате Светланы; расписная — тут все цвета радуги — скатерть на столе, а на кровати не в меру яркое покрывало. На старинной этажерке десятка два тощих книг. На двух других кроватях скромные одеяльца. Светлана была одна. Она — вот уж диво! — застеснялась, когда он вошел. И, возможно, от этого Львов чувствовал себя сейчас раскованнее, чем обычно.
— Дайте мне, пожалуйста, стаканчик воды.
— Зачем воды? Кваску зачерпну. Мама прислала.
Николай выпил кружку квасу и поморщился:
— Сладкий, но почему-то брагой попахивает.
Скажем между нами: брагу он пробовал только раз в жизни — у тетки, отцовой сестры, много лет назад.
— Перестоял чуток. Мы с соседками мало пьем. А мужчин не бывает.
— Будто бы.
— Ах, какой вы сомнительный! Позвольте-ка поднести еще одну кружечку.
— Да хватит.
— Ничего, выпейте. Такого квасу ни у кого больше во всем городе не найдешь.
Николай выпил вторую кружку, посидел немножко и почувствовал сильное опьянение.
— Так! Это кто же вас учил такую крепкую брагу делать? — Николая почему-то разбирал глупый смех, но он деланно хмурился. — Между прочим, за такой обман могут и к уголовной ответственности привлечь.
— Не привлекут. Вон он на этажерке, уголовный-то кодекс лежит. Насчет бражки там ни словечка нету. Да я и сама с моим удовольствием выпью.
Выпила, вытерла ярким платочком губы, быстро разложила на столе немудреную закуску — сыр (в городе не продают, где взяла?), соленые огурцы, свежую капусту и присела возле;
— Кушайте. А то вы все чо-то ворчите на меня.
— До чего же крепкая брага. Даже ноги ослабели.
— У меня все хорошее.
Он косо посмотрел на нее и сказал по-пьяному задиристо.
— Расхвасталась тоже.
Она придвинулась к нему вместе со стулом, коснулась щекой его лица. Он чувствовал, как дрожит ее плечо. «Почему оно у нее дрожит? Чудно!..».

3

Станционное здание с кирпичными, по-купечески толстенными стенами было холодноватое, с той угнетающей приземистостью и угрюмостью, которыми отличаются многие российские постройки далекого прошлого. Осовелые от долгого ожидания, пассажиры с чемоданами и узлами примостились возле теплых голланок. Входная дверь, когда ее открывали, всякий раз слабо и утомленно взвизгивала, а, закрываясь, коротко и сердито ухала.
Светлана с Николаем зашли сюда узнать, в какое время можно уехать обратно, в поселке, у светланиной матери, они пробудут только субботу да воскресенье. Светлана уже давно уговаривала его съездить в поселок. Она удовлетворенно поглядывала на своего спутника: на нем добротное, модное пальто, и вообще он выглядит интеллигентно, только голову зачем-то опускает, будто стыдится кого-то. Олег, тот всегда гоголем, грудь вперед, голова кверху, не ходит, а ступает.
Она со свежим интересом, будто впервые, рассматривала знакомые места. Село в густой морозной дымке; здесь все так же, как и в прежние годы, только появился новый газетный киоск да поодаль от станции начали строить трехэтажный дом. И было Светлане весело и уютно. Вспомнила… Собираясь переезжать в город, она думала, что последние деньки проживет здесь в гордом одиночестве, будет ходить по улицам, ни на кого не глядя, но как раз наоборот получилось — неизвестность томила, пугала: как устроится с работой, где будет жить, и волнение было столь сильно, что девушка даже начала заискивать перед людьми, ища у них духовной поддержки, сочувствия. Сейчас она дивилась: до чего же много людей ездит по железной дороге, даже в стужу, носятся и носятся по белу свету, кого-то или чего-то ищут, копошатся и торопятся, — вокзалы как будто нарочно собирают отовсюду усталых, убогих и недовольных людей. Куда, к примеру, понесло вон того старикашку с палкой, в грязном полушубишке, — в чем только душа держится? Или вот ту молодайку с двумя ребятенками — один на руках, другой лет трех держится за ее пальтишко. Одна. Жалкая, беспомощно суетливая. Муженек бог знает где. Есть бабы, которые и на свет-то появляются как бы для того, чтобы их обманывали и обрюхативали.
Поезд уходил в удобное время, дома в городе можно будет еще поспать перед работой.
Будто что-то подтолкнуло Светлану, она повернулась, зыркнула[1] туда-сюда и… вздрогнула: в упор на нее смотрел длинный, тощеватый мужчина, глаза прилипчивые, настороженные, — нехорошо смотрел. Сна узнала его.
…В позапрошлом году, ранней весной к ним заехал на «газике» пожилой шофер — старый приятель Валентины Гавриловны и с ним вот этот мужик по фамилии Рубесков, какой-то механик-практик из райцентра. Но это она потом узнала, что Рубесков, а поначалу он представился ей… Трубецким. Они выпили и, надо сказать, порядком; мать с шофером уплелись к знакомым, а Светлана осталась С мужчиной.
— Трубецкой? — удивилась она.
— А что?
— Очень редкая фамилия.
— Что верно, то верно.
— И громкая. Кажется, даже княжеская.
Он вздохнул;
— Ну, кто теперь считается с этим.
— Нет, в самом деле?..
— Ну, не все ль равно!
— И все-таки?..
— Да, мои родные далекие предки были князьями. — Он говорил тихо, безразличным голосом. — И жили, конечно, дай бог. Дворец в Петербурге, дворец в самой Москве. Земли в Рязанской и Тверской губерниях.
— У вас, наверно, были большие неприятности из-за предков?
— Неприятности?..
— Князья все ж таки.
— А! Да, да.
— Ну, сейчас на это смотрят уже по-другому. А вам что-нибудь досталось от родителей? — Она смотрела на него с откровенным любопытством. Обыкновенное лицо, с модной бородкой, грубое, даже какое-то нагловатое (морда кирпича просит, как говорят в народе).
— Ну, что вы такое говорите!..
— Хотя бы из мелочи?
Она сама не знает, зачем задала этот глупый вопрос.
Пожал плечами:
— Из мелочи? Ну, есть эээ… перстень, малахитова шкатулка… Ларец золотой.
Он ждал, что она вот-вот засмеется ему в лицо, но Светлана была пьянехонька и верила. И Рубесков продолжал валять дурака:
— Трубецкие ведут свой род еще от самого Гедимина. Слыхали, поди-ка, о Гедимине-то? Рюриковичи и Гедиминовичи были самыми эээ… знатными родами в России. Мне рассказывал о Гедимине покойный мой дед — Тобольский губернатор бывший. Но это все, конечно, между нами. В России жили сотни тыщ потомственных дворян. И все куда-то подевались.
— И вы жалеете об этом? — уже строже спросила она.
— Что вы! Закономерный, так сказать, процесс исторический. Ирония судьбы. К тому же мне счас не до Гедимина. У меня сложная работа.
— Какая?
— Я кандидат технических наук. И только что подготовил докторскую.
— Серьезно? Это интересно!
Дура, какая же сна была дура: авантюрист, невежа, жалкий тип, даже врать-то и то не умеет, а она уши развесила, как будто затмение какое-то нашло на нее — черное принимала за белое, а белое за черное. И ведь знала, что донжуаны отчаянно врут, выдавая себя то за начальника, то за крупного специалиста, то за известного артиста, то еще бог знает за кого. «Женщину надо чем-то поразить», — скажет ей позднее. Рубесков. В вагоне поезда интеллигентный с виду мужчина читал Светлане стихи Есенина и уверял, что сочинил их он сам.
Она много тогда пила, а уж какое соображение у пьяной и утром, протрезвев, злилась на Рубескова и на мать, больше почему-то на мать. Если бы не она, ведь это к ней приехал шофер, ничего бы и не было. Прощаясь с ней у калитки, Рубесков сказал: «Все бы грешили с бабами, если б могли». Надо же, глупость какая!
Сейчас она хорошо разглядела глаза у Рубескова, никакой настороженности, чего ей почудилась настороженность, только снисходительность… Снисходительный сытый взгляд хозяина. И та же пшеничного цвета щеголевато пошлая бородка. Поглядел на Николая откосвенно вызывающе и насмешливо. Она боялась, чтобы Рубесков не сболтнул чего-нибудь и ускорила шаг, шалея в эти минуты, что повезла Николая в поселок, можно было вызвать мать в город и встретиться всем троим в общежитии. Настроение у нее как-то сразу испортилось. Оно еще более испортилось, когда Светлана вспомнила ту давнюю историю… Темным сентябрьским вечером шла она через безлюдный сад районного городка к гостинице, и на нее налетел пьяный парень, такой же вот длинный, как Рубесков, и угрожая ножом, потащил в глубину кустарника… Она долго колебалась, заявлять в милицию или не заявлять и, горько, зло наревевшись, решила не заявлять, — еще не известно, найдут ли бандита, ведь она даже морды его не разглядела, только уловила гнилой запах из его пасти (лица ее он, конечно, тоже не видел, что очень радовало Светлану), а все узнают, ославишься и успокаивала себя: «Наверное, не одна я так… утаиваю… Наверное, многие…» А позднее злилась; «Тряпка! Почему насилие над слабым должно унижать слабого? Что за чушь!». Тот случай камнем лежит на душе, и она понимает, что если бы тогда не молчала и пошла в милицию, тяжесть не была бы столь сильной.
Пока они были в поселке, Светлану не покидало чувство какой-то легкой, цепкой тревоги и, желая скинуть эту непривычную ей ношу, она успокаивала себя: «Ничо, ничо, все будет хорошо». Она боялась за мать, вдруг да ляпнет не то, что надо, сморозит глупость, но все шло вроде бы ладненько: Валентина Гавриловна, улыбаясь и по-старинному кланяясь, пригласила их за стол, уставленный пельмешками, пирожками, студнем, печенюшками и всякими разносолами, так что даже для трех бутылок вина едва нашли место. Правда, подвыпив, мамаша вдруг разболталась — с ней всякий раз так бывает, начала сплетничать: те вон соседи — грязнули, а эти вот — пьяницы; вспомнила, как прошлым летом шофер Пал Ваныч (тот самый) привез ей чудесных сазанов — «аж во рту таяли», а вот недавно какой-то Мишка купил в городе для жены «такие туфельки, что закачаешься».
Светлана обрывала ее: «Да хватит тебе!», больше говорила сама, искоса поглядывала на Николая, пытаясь определить, какое впечатление производит на него мамаша: вроде бы ничего, — улыбается, только раза два, когда мать рассказывала о шофере, почесал щеку, нехотя, видимо, она не чесалась и по этим незаметным движениям девушка поняла, что парню что-то все-таки не нравится здесь. Она не ошиблась, Валентина Гавриловна была Николаю как-то не по душе; он даже не смог бы сказать, в чем тут дело, во всяком случае не в том, что она несомненно сплетница и болтушка — это не так уж страшно, просто он чувствовал в женщине что-то неприятное, чуждое ему и пытался утешить себя; «Черт возьми, не на ней же я собираюсь жениться!».
На прошлой неделе Николай предложил Светлане стать его женой, и она согласилась, — инженер, из хорошей семьи, человек, по всему видать, честный, которому можно довериться. Добрая квартирка, богатая мебель, чего же еще!.. Она устала от неустроенности, от всей своей скотской жизни. Конечно, было бы лучше, если бы красоту Олега, его уверенность и бойкость соединить с интеллигентностью и порядочностью Николая, но — увы!.. Светлана усмехнулась, вспомнив Агафью Тихоновну из пьесы Гоголя и ее чудные рассуждения: если бы губы одного жениха да приставить к носу другого и прибавить к этому сколько-нибудь развязности третьего, дородности четвертого… Нет, Светлана не любила своего избранника, но ведь надо же когда-нибудь обзаводиться семьей, не будешь рожать первого ребенка в пятьдесят лет. А ей почему-то хотелось ребенка. И просто нагуливать его не хотелось. Как она будет с дитем в общежитии-то? Что еще… С мужем женщина — на равных, иногда он у нее даже под башмаком, тут уж не прячься, не бойся. Впрочем, многие не боятся даже жен любовников, но для этого надо иметь огрубелую душу и не уважать себя. А Светлана уважает… Ведь тот же Олег, добившись своего, стал относиться к ней как-то по-другому: внимателен вроде бы, нежные слова говорит, а смотрит уже свысока, снисходительно, по-хозяйски, будто получил законные права на это. Конечно, любовники тоже бывают разные. И все же, если мужчина не хочет быть мужем, а только любовником, временным или постоянным, в этом есть нечто унизительное для женщины, и тут уж не имеет никакого значения, желает женщина стать его женой, или не желает.
Светлана охотно заводила знакомства в домах отдыха и на курортах, там всегда улыбчива, оживленна; удобно: разъехались, и «он» бог знает где, уже никогда не увидятся больше… Она не терпела грубостей, не любила нахалов и наглецов, но вот странно! — именно с грубыми, хамоватыми мужчинами испытывала наибольшую страсть, удивляясь этому, пугаясь и стыдясь. Давно подметила, у больших распутниц появляется на лице что-то такое… как печать от блуда — помятость, измызганность, затертость, и глаза будто не свои, а вставленные, слишком уж говорящие глаза. И что-то еще… А что — не сразу и скажешь. Она вовсе не считала себя распутницей, но все же опасалась за свое лицо и чтобы рассеять эти опасения и заодно омолодиться, делала всевозможные компрессы, маски, массажи и многое другое, не жалея ни времени, ни денег. Что было бы, если бы она не делала всего этого — страшно подумать! Ведь тело у нее уже тяжелое, не молодое.
Валентина Гавриловна почему-то думала, что ее зятек будет рослым, представительным и гордым мужчиной — есть на что посмотреть, и сейчас была несколько озадачена: больно уж молод и стеснителен, худосочный какой-то, мальчишка мальчишкой.
— Я понимаю так, что у вас в отношеньи моей Светки самые такие серьезные намеренья? — спросила она, не глядя на Львова, жалко улыбаясь, и подумала: «Омманет. Все они одинаковы. Все обещалкины. Трепачи».
— Простите, я что-то не совсем…
— А что тутока…
— Да, да, мы решили пожениться, — перебила ее Светлана.
— Тока ить женятся-то нонче чо-то не поймешь как. Седни сойдутся, а завтра — разойдутся. Чтоб не так вот.
— Да уж немногие так, — возразила Светлана.
— Чо уж немногие-то! Возьми хоть Маньку Ермакову. Или ту же Нинку, подружку твою бывшую. Тоже мне подружку нашла! А Эмма, дочка Петра Никитича. Скока уж она их, мужиков-то, перебрала, счету нету. Или эта, как ее… Катька Ткаченко, хоть и живет со своим Костюшей, но как собака с кошкой. Одна умора.
Чего боялась Светлана, то и произошло: мамаша помаленьку разболталась, раскудахталась и теперь попробуй останови ее. Есть только одно средство — посильнее напоить; опьянев, Валентина Гавриловна завсегда поет, поет и поет старые заунывные песни и, хотя голос у нее хрипловат и звучит с надрывом, все равно это лучше, чем бесконечная нелепая болтовня.
— Ну, что вы оба не пьете? — недовольно спросила Светлана. — Сегодня надо выпить.
— А почему «надо»? — удивился Николай. Он как-то совсем незаметно захмелел и все время бессмысленно улыбался.
— Потому, что сегодня у нас с тобой особенный вечер.
— Здесь встречаются Маша Рюмкина с Ваней Шкаликовым, — с глупой серьезностью проговорила хозяйка дома.
— Верно! — выкрикнул Николай. — Пьем. Еще по одному фужеру. За здоровье всех нас, за наше счастье. Ура!
«Чего ору? Ой, не надо бы пить!».
Ему сейчас все нравилось тут, — и невеста, такая красивая, серьезная, и болтушка-тещенька, которая, по бабьи горестно подперев щеку рукой, поет какую-то бесконечную, незнакомую Николаю, жалобную песню, и бревенчатая, исконно русская изба, где все так просто, по-деревенски уютно и домовито, и даже вой ветра за окном и тоскливое поскрипывание ставней. Николай никак не думал, что первая их брачная ночь будет сегодня и потому чувствовал себя спокойно, ему казалось, что Валентина Гавриловна еще попотчует их чем-нибудь, они сколько-то посидят и лягут спать, каждый на свое место, но хозяйка вдруг засобиралась к соседке, они остались вдвоем, и тут он начал понимать, что все самое важное произойдет не когда-то, а скоро, сейчас, и это вселило в его душу великую радость и великое смятение.
…Она уснула сразу же, лежала, неслышно дыша, можно подумать, что не спит, а притворяется. Но она спала. А он долго не спал, почти до утра, совсем протрезвел, и было ему невыносимо обидно, что она слишком уж быстро уснула, в такую-то ночь, после того, что произошло… Казалось, Светлана вот-вот проснется — немножечко задремала от усталости, и тогда они будут с ней без конца говорить, говорить. Ласковое, нежное… Пошлый сон. Нет, спит, даже начала посапывать.
А на улице все громче, все нахальнее завывал ветер, все сильнее скрипели ставни и уже не печально скрипели, а как-то болезненно напряженно, и в избе, будто перекликаясь с ними, тоже напряженно стучали ходики: тик так, тик-так!.. И стук этот как-то неприятно отдавался в мозгу.
Их разбудила Валентина Гавриловна:
— Ну, детушки родненьки, вам надо будет быстрея оформить свой брак. Чтоб все как по закону.
Заправляя постель, прибираясь в избе и завтракая, Светлана незаметно приглядывалась к Николаю, прислушивалась к его голосу: ночью она прикинулась девственницей и теперь вот мучительно раздумывала, как он — поверил или не поверил, сомневается или не сомневается? Вроде бы поверил. Конечно, такого, как Олег, не обведешь, где там! А этого!.. «Все же есть в нем что-то жалкое. Простодушие всегда кажется жалким. Наверное, немало баб таким вот образом надувают мужей». Она вспомнила, как недавно о таком же обмане рассказывали девчонки в общежитии.
И уже совсем посторонняя ненужная мысль: «В мороз человек становится осмотрительнее, опасливее. Почему бы?..». Тот давний, давний вечер, когда она стала женщиной, был таким же вьюжным, мороз не придал ей тогда осторожности; она много пила и вообще вела себя глупо, бездумно и где тот мужчина, бойкий танцор и острослов, чем-то удивительно смахивающий на Олега, не знает, — случилось это на курорте, а курорт есть курорт, разъехались и — конец всему… Да так ли?.. У памяти нет конца. «Обольстители знают цену своему верному помощнику — алкоголю».
Светлане очень хотелось есть, но она сдерживалась и ела как бы нехотя.
— Ты чо это ломаешься-то, голубушка, а? Почему не ешь? — придирчиво спросила Валентина Гавриловна.
— Не хочется что-то.
— На тебе! Чо это ты блезирничать-то начала?
— Да нет!.. Мне как-то нехорошо.
— Что с тобой? — забеспокоился Николай. — Может, пригласить врача? Может ляжешь? — Он нежно и осторожно погладил ее плечо.
— Не надо врача. Ничего… пройдет.
— Это от выпивки, — сказала Валентина Гавриловна. — А я вот, когда выпью, не скока не слабну. Как-то на днях мы с Манькой Котовой две бутылки красного опростали. У нее день рожденья был. Ну, иду домой, значится, и вдруг подбегают ко мне два валета, оба пьянехоньки в дымину: «Сымай, тетка, часы». Я, говорю, вам дам щас часы. На век зарекетесь, шваль несчастная!».
Николаю понравились оладьи, которые напекла Валентина Гавриловна, и он ел и ел, а потом устыдился: хватит, неудобно так много есть, хотя бы и у тещи. Они с отцом готовили пищу всегда на скорую руку, лишь бы побыстрее и что попроще — яичницу, жареную колбасу, кашу, чай; Сергею Платоновичу было уже трудно управляться на кухне, а Николай жалел времени да и, честно говоря, не знал он, как готовить хорошие блюда, хотя бы те же оладышки. Он уже упрекал себя за то, что обижался ночью на Светлану, конечно, у нее нет той обостренности чувств и той щепетильности, как у него, она несколько простовата, ну и что, разве в этом главное. «Все пройдет, все перемелется». Он сидел за столом довольный и необычно важный.
А Валентина Гавриловна тараторила и тараторила:
— Эт-та гляжу: Михал Михалыч по улице чешет. Пономарев. У него весной баба померла. От какой-то мудреной болезни. Мне говорили, от какой, да я забыла. Память стала больно уж плохая. Так вот… Раньше куда с добром мужик был. Все честь по чести было. А поглядели б щас. Оброс весь. Рожа ну чисто вся в волосьях. Как обезьяна. Шапка порвалася. Полушубок грязный пре-грязный — тошнехонько глядеть. Пить начал. Разлюли-малина. А все дружки сбивают с панталыку. Осенью у него кто-то квартиру обчистил. А Михайло с пьяных-то глаз не сразу и заметил. Вчерась была у него Лизка — продавщица. Так, грит, гря-я-зи в избе!.. Хоть лопатой греби. Мужик есть мужик. Куда он без бабы. Рано ли, поздно ли, а семьей обзаводися.
«Как у них все просто и хорошо, — думал Николай. — Так и надо жить — просто, без излишнего умствования, без интеллигентной неврастеничности, без ненужных сомнений и самоанализа».

4

Прошло больше трех лет. Светлана родила девочку, потом мальчика, крепких, мордастеньких. Мальчика назвали Генрихом, девочку — Эллой. На этом настояла Светлана, считавшая, что от таких имен, как Иван, Василий, Михаил, Марья, Дарья, отдает чем-то скучным, примитивным. «Звучит-то как, господи: «Ва-ся!..». Подружки, кто искренне горестно, кто фальшиво, сочувственно покачивали головами, возись вот теперь — ползают, капризничают, ревут в два горла, мочатся под себя, — не жизнь, а каторга; они как-то умудрялись не родить и не делать абортов. Днем Светлане помогал няньчиться Сергей Платонович, а вечером и ночью — Николай. Светлана дивилась, глядя на свекра, сам он тоже как ребеночек: разговаривая с внучкой, смеется, строит смешные рожи, и та аж захлебывается от восторга. Проснувшись, ищет старика глазами и, увидев, улыбается во всю рожицу — до смерти довольна… Сергей Платонович считал, что дети должны больше радоваться, тогда и расти будут куда быстрее. Не качал ребятишек, разве что так… легонечко и говорил: «Сильно качать, особенно в зыбках нельзя. Мозг еще слабенький». Светлана усмехалась: чудит старик, но не возражала, — няньчись, как хочешь, только няньчись. Поначалу она была за то, чтобы разменять квартиру: старику однокомнатную — хватит с него, ей с Николаем двухкомнатную, но муж, всегда такой покладистый, начал возражать и раздражаться, и теперь вот Светлана даже радехонька, что не разменялись: старик не мешает, наоборот. Правда, поначалу она остерегалась его; казалось, свекор как-то подозрительно приглядывается к ней, понимает ее, не то, что Николай, и это вызывало у Светланы не только настороженность, но и глухое, с трудом скрываемое, раздражение.
Ей за глаза хватило бы и одного ребенка, но хотелось надеть мужу крепкий хомут на шею, чтобы уж ни туда, ни сюда из семейной упряжки… Позднее поняла: не сбежал бы и от одного ребенка. Конечно, по службе Николай не больно-то продвинется и достаток у них будет умеренный, но все же он инженер и, как она давно поняла, человек трудолюбивый и, по-старинному говоря, обязательный. Он оказался человеком куда более умным и интересным, чем она думала, и это ее приятно удивило; с ухажерами, которых Светлана знала, все было как раз наоборот. Она была почему-то убеждена, что он трусоват и, решив уличить его в этом и чувствуя какое-то приятное злорадство, однажды вечером закричала диким голосом:
— Во дворе хулиганы напали на старика! У них ножи.
Николай, схватив отцовскую тяжелую трость и сказав: «Звони в милицию!», выскочил во двор.
Она старше мужа на два года и, вспоминая об этом, Светлана усмехается: какие там два, все двадцать; ей кажется, что она живет на белом свете уже давным давно, и молодость где-то далеко позади. Часто грубит мужу, придирается к нему и даже сама не знает почему, не может сдержаться и — все. Ждет, что он вот-вот выйдет из себя, обругает ее, но нет — спокоен, только голос слегка напрягается, и это спокойствие тоже раздражает Светлану. Тюфяк. Тряпка. Тьфу! Хоть бы на минуту стал настоящим мужиком. Вообще, оба они — Николай и Сергей Платонович — удивляли ее: хоть бы разок крепко поспорили, сматерились или оранули друг на друга — нет, и до появления крикливых малышей в квартире была келейная тишина и умиротворенность.
Она не любила мужа. Впрочем, она никогда никого по-настоящему не любила и была уверена, что страстной любви, такой, чтобы страдали и вздыхали о возлюбленном или возлюбленной, на самом-то деле не бывает, все это просто придумано в книгах и кинофильмах, так, для забавы, — мало ли что не придумывают. Бывает, чем-то нравится человек, симпатизируешь ему, но страдать и без конца думать о ком-то — хо-хо!.. Она усмехается. Ей приходит в голову такая мысль: видимо, в глубокой древности и в самом деле была эта страстная любовь, и юноши, и девушки даже умирали от нее, — цивилизация избавила нас от первобытных страстей. Так она думала. Казалось ей, что она лучше других понимает жизнь и многие рассуждения мужа и свекора выглядели в ее глазах наивными, даже смешными: «Прилично… Неприлично… Нельзя… Нехорошо..». Вечерами толкуют о технике, о новых научных открытиях, о логике и еще бог знает о чем. Читают До глубокой ночи. Светлане теперь тоже хочется порассуждать о науке, об искусстве, — с кем поведешься, того и наберешься; а скорее всего это от себялюбия, — не хочется от них отставать.
Когда-то она завидовала своей школьной подружке, которая выскочила замуж за полковника, не работает и живет себе припеваючи, на даче под Ленинградом. Недавно видела их; он грузен, мужиковат, скоро в отставку; она тоже вроде бы уже не молодо выглядит, лет сорок запросто дашь, — старый муж. что давно подмечено, как бы передает часть своей старости молодой жене. Теперь Светлана не завидует ей.
Настораживает свекор: она частенько улавливает на себе его внимательный взгляд, и хотя глаза у Сергея Платоновича по-стариковски блеклые, водянистые, в упор он не смотрит, а как бы искоса, все равно видно — приглядывается, изучает.
Она была права: Сергей Платонович действительно приглядывался к невестке, уже давно поняв, что Светлана и Николай — совсем разные люди. Он сразу почувствовал, что женщина эта излишне самолюбива. Первые дни она еще сдерживалась, а потом, как он и ожидал, начала капризничать, дуться и злиться, это появлялось у нее внезапно, без причины, будто надувало ветром, и было, как понимает Сергей Платонович, примитивным, может быть, даже подсознательным, стремлением показать себя и подчинить себе мужа. Раза два или три — за все-то время! — Николай выходил из себя и обрывал ее: «Хватит, довольно», и Светлана начинала плакать. Сергей Платонович любил посидеть у подъезда, на скамеечке, и когда возвращался домой, молодожены обычно молчали, лицо у Светланы было темным и злым, а у Николая — хмурым, обеспокоенным. Да, она, была по-уличному непостоянна и взбалмошна, как и многие из тех, кто легко знакомится с мужчинами и так же легко порывает эти знакомства. Самые обычные слова произносит таким голосом, будто сообщает что-то чрезвычайно важное, известное ей одной, и это только усиливает банальность ее слов, они звучат почти пошло. Старику не нравилось даже то, как она одевается: не платья, а какие-то балдахины, мешки с прорезями для ног и рук: талии нет, зато хорошо видны голые толстые руки и жирные ляжки. «Уже и к платьям придираюсь, — укорял он себя. — Просто я несносен. А все же почему многие девушки, приехав из деревень и поселков, учатся у горожан не самому лучшему?».
Он, конечно, понимал, что Светлана — женщина опытная, прошла огонь и воду, и медные трубы и в будущем, если подпадет удобный случай, запросто изменит Николаю. «Но, может быть, она и утихнет, такое часто бывает», — успокаивал он себя. Потом подумал с облегчением: «Разность характеров может и объединять. Кажется, Достоевский сказал, что влюбиться не значит любить: влюбиться можно и ненавидя?». Сергей Платонович пытался найти что-нибудь такое, что как-то оправдывало бы невестку, показывало ее в лучшем виде и вроде бы находил: после рождения детей Светлана стала сдержаннее. Она чистюля. И не лентяйка.
Старик вздыхал, качал головой и продолжал сам с собой грустно философствовать: «Супружеские пары часто возникают не поймешь Как. В этом деле вообще полно анархии, ошибок и всяких нелепостей. Стихия!.. И людей вроде бы это не очень-то тревожит. Вроде бы так и надо. И потому много разводов. Сливки в этом деле снимают ловеласы, селадоны. А еще говорят: брак святое дело. У любви совсем нет глаз. Кто это сказал? Кажется, Шекспир». Долго раздумывал, как быть: даже хотел посоветовать сыну разойтись, мучился, колебался, а когда появились малышки, смирился, затих, внутренне затих, внешне он всегда одинаково ровен и спокоен. И чтобы успокоить сына, окончательно утихомирить себя и в то же время как-то воздействовать на невестку, Сергей Платонович начинал философствовать уже вслух:
— Прочитал я недавно статейку одну в газете. И автор ее, представьте себе, утверждает, что форма семьи, так сказать, узка для личности современного человека. И это де — одна из главных причин разводов. Надо же! Но ведь и в старину… И тогда многие пытались, каждый, по своему, доказывать, что семейные узы тесны для их будто бы глубокой и романтичной натуры. Вспомните-ка хотя бы Лермонтовского Печорина. Автор этот предполагает, что с ростом интеллигенции и прогресса будет расти и число разводов. Интересно, а как лет этак через пятьсот? Вот уж тогда будет сплошная вакханалия — одни разводы да женитьбы. Черт-те чего!.. Но человечеству, надо думать, это не угрожает. Рост интеллигенции приведет к росту культуры, а подлинная культура неизбежно порождает терпимость. Как же иначе. С развитием цивилизации влечение полов друг к другу, видимо, не будет усиливаться. Скорее, наоборот. Брак без любви аморален. Это правильно, конечно. Только ведь по разному можно понимать любовь-то. Всему есть причина. И у разводов есть причины. Главная из них, как мне кажется, в болезненной самовлюбленности и эгоизме многих разведенцев. В их показной душевной глубине. А эта, так называемая, душевная глубина при элементарном анализе оказывается ничем иным, как обычным словоблудием. Болтовней, в общем. Ну, конечно, тут и ненасытное стремление к новому. Жажда обновления, так сказать. И она была бы не столь страшна, эта жажда, если бы не била, как кувалдой, второго человека, а то и двух, трех, если есть дети. Люди, охочие до женских объятий, спокойненько разводят руками: дескать, разлюбил, что тут поделаешь. Все, дескать! Ты будешь каждую неделю влюбляться и тебе, выхолит, каждую неделю подавай новую женщину. И называют своих сожителей они как-то чудно — партнер. Будто в карты играют. Если мужчина изнасилует женщину, его садят. А если он обманывает одну за другой, предает их всех, на это почему-то никто не обращает внимания. Но ведь это тоже насилие. Мда!.. Нас десятилетиями отучали от совестливости и доброжелательности. И люди стали лживее и бесстыднее. Злее и эгоистичнее.
Лицо у Светланы как хмурая маска.
Сергей Платонович чувствовал, что он все больше и больше дряхлеет; уже не слушаются ноги, нервно подергиваются плечи, мучит одышка и болит сердце, — никакими лекарствами не уймешь эту боль. Старость, старость! Уже не живо, не ярко, не сердцем, а лишь холодным мозгом воспринимает все и это показывает, что какие-то винтики в его механизме уже поистерлись, отключились и сменить их — увы! — нет возможности. Уверен: даже тяжко больной, даже перед смертью не будет он для людей обузой, не будет, как многие умирающие, докучливым и несносным. Совсем мало спит, спит, не спит — не поймешь; встанет ночью, сядет у окошка и глядит, тяжело дыша, и кривой месяц на черном небе кажется ему бескровным, умирающим.
Старик тихо скончался перед утром.
У Светланы со вчерашнего вечера было дурное настроение. И все началось с разговора о новом фильме, который они с Николаем просмотрели по телевидению.
— Значит, фильм тебе не понравился? — спросила Светлана.
— Да, знаешь ли!..
— Хороший фильм. Занимательный фильм.
— Я говорю не о занимательности. Я о главном герое фильма говорю. Какой-то нахал. Самоуверенность так и прет из него. Болтает о доброте и порядочности, а сам ведет себя непорядочно и даже не замечает этого. Ему ничего не стоит, например, прервать человека, даже оборвать его. Без конца поучает всех. Возражений не терпит. И, выходит, спекулирует такими словами, как доброта и порядочность. Собственно, что он сделал доброго?
— Да разве он мало помогал людям?
— На заводе только. По долгу службы. И еще, может быть, из желания казаться добрым. Ведь казаться добрым выгодно.
Она засмеялась:
— Все у тебя как-то шиворот-навыворот. Штучки-дрючки.
— А какой у него наглый тон. Ну, нельзя же так!
— И все же это очень сильный человек.
— Что значит сильный? И лошади сильные.
— Ты же понимаешь, что я о стойкости говорю и о воле.
— Это софистика, Светланочка.
— А кому нужны слюнтяи?
Ему показалось, что она хочет его уязвить.
— Создатели фильма, конечно, хотели, чтобы он служил образцом для других. А образец не того-с…
Светлана все более распалялась, Николай отвечал уже неохотно и вяло.
— Хватит, Света, — сказал он примирительно. — Пусть каждый остается при своем мнении. Бог с ним, с фильмом.
Но она не унималась:
— Кому нужны киношные неврастеники?
Она сердится подолгу, бывает, дня по два, угрожающе молчит, не отвечая на вопросы и делая вид, будто не видит, не слышит мужа. А сегодня вот весь день капризничала: «Прибери на столе…», «Постирай пеленки», «Да не так!..». Все раздражало ее: и плач детей, и мухи, которые упрямо кружились возле лампочки. А больше всего раздражала жара. Она и в самом деле невыносима: уже вторую неделю вязко-белое огненное мартеновское небо обдает землю нестерпимым зноем. Светлане казалось, что она обижена судьбой; она никак не могла избавиться от этого чувства, которое появлялось и раньше, но никогда не было столь тягостным и цепким. В детстве и ранней молодости Светлана была убеждена, что хорошо устроится в жизни. И сейчас ее не покидала надежда, что все лучшее где-то впереди. Недовольство мужем, капризность и даже грубость были у нее в какой-то степени от стремления сдвинуться с места и быстрее увидеть это лучшее. Она жаждала лучшего и, кажется, чем дальше, тем больше, что уже походило на болезненность и пугало ее самое.
— Коля, принеси воды.
— Стакан? Полстакана?
— Побольше. Полить цветы.
Принес в литровой стеклянной банке.
— Нашел тоже посудину. Принеси в трехлитровой.
«Какой у нее все же громкий и грубый голос. Как мужик».
Через сколько-то минут снова команда:
— Принеси тряпку.
Потом попросила веник, совок.
— Скажи сразу, что тебе надо, — начал сердиться Николай. Он читал техническую книжку.
Начнет читать, Светлана тут как тут: сделай то, сделай это. А когда смотрит телевизор — ничего вроде бы. Грубостей и придирок он не переносил, а ее легкие капризы ему даже нравились порою: капризничая, Светлана казалась обаятельнее, он дивился этому, целовал ее, и она думала, что в конце концов настояла на своем.
Конечно, в первые же недели их не шибко-то ладного сожительства Николай понял, что его «спутница жизни» сверх всякой меры фальшива, живет какой-то своей, обособленной жизнью, стал корить себя за то, что был по отношению к ней доверчиво глуп и наивен, но, стараясь как-то обелить ее, вспоминал слова Гете: «Из двух ссорящихся виновен тот, кто умнее», гнал от себя тяжелые мысли, ведь Светлана была первой женщиной, которая заинтересовалась им, стала его женой, и он был благодарен ей. А недостатки ее… У кого их нет, недостатков! Он был уверен: все жены капризничают, требуют к себе какого-то особого внимания; пусть у его жены побольше капризов и вообще побольше недостатков, что поделаешь, может быть, она все же исправится помаленьку. Одно время он даже решил разойтись с ней, хотя терпеть не может разведенцев, но Светлана сообщила ему, что беременна.
Он подумал к чему-то: говорят перед войной рождается много мальчиков — загадка медицины. Ему кажется, что это зависит от нервно-психического состояния мужчин, оно усложняется, от их душевного настроя (становится более тревожным), — ведь пол ребенка зависит от отца. Выступая по телевидению, один из космонавтов сказал: «У меня — дочери» и добавил не без самоуверенности, что у сильных людей рождаются девочки. «А Петр Первый, Иван Грозный?.. У них были сыновья».
— Ты что не слышишь? — оранула Светлана над ухом мужа. — Собирайся! Надо вывести их во двор. А я схожу в магазин.
У нее во всех магазинах подружки-приятельницы, — что надо, из-под земли достанет, и Николай, бывает, довольно усмехается: «А знает ли моя жена слово дефицит?».
— Я тут вспоминал…
— Ну, что ты ходишь, как опоенный.
Опять появилось желание одернуть его, подчинить себе и она с трудом сдержалась.
— У тебя без конца какие-то придирки, — вяло махнул он рукой. — И когда все это кончится?
Недовольство было, к выражении ее лица, во взгляде, в голосе, даже в движениях всего крупного тела.
«Отчего? — дивился он. — Ведь нет никакой причины…». Старался не слушать ее и думал, что жена ведет себя все же не так, как надо.
Выйдя на лестничную площадку, он смутно почувствовал: с ним что-то не то, глянул на ноги, на пиджак и схватился за голову —
батюшки, — на нем, вместо своего, Светланин берет.
У подъезда, на старой поломанной скамейке, сидели две бабки, сгорбившиеся от старости.
— Видала? — Одна из них кивнула в сторону Львовых. — Баба бабой уж. Все сорок лет дашь. А он как огурчик ишо. Бережет себя-то.
— А с виду тихай.
— Ээ, милая!..
Солнце слабело, опускаясь к горизонту, но зной почему-то не спадал, и на улице было так же душно, как в квартире.

5

Господи, как она рада! Все прежнее исчезло, испарилось, словно дурной сон — рев ребятишек, вонючие пеленки, кухонная плита, которая почему-то все время коптит, и нудные разговоры телка-муженька о заводе, о порядке и порядочности. Дому, где жили Львовы, лет сто, окошки узкие, а подоконники широкие, как столы. Даже стены там скучные. Кухня, магазин, люлька — вот и все пути-дороги. Сухота!..
Они одни в двухместном купе — она, Светланка, и ее «партнер» Саша. Хотя какой уж Саша, даже виски вон полуседые. Александр Александрович. Не молод, зато солиден, пожалуй, на генерала потянет. Это не Колюша, тот так… квашня.
Месячишка три назад она сплавила наследников к матери в поселок. «Пускай там хоть сколько-то воздухом свежим подышут». А сама устроилась в заводскую контору. И сразу расправила грудь: вот она, волюшка!.. Побывала на вечеринке у своей новой подружки. Их было там четыре девушки. Потом, откуда ни возьмись, мужчины заявились. Они ведь как мухи на мед. Ну, выпили, понятно. Потом еще тяпнули рюмки по две. Потанцевали, Думала, раненько вернется домой. А была уже полночь. И тут началось у них генеральное сражение с Колюшей. «Это непорядочно. Это распущенность». Ха-ха! А что порядочно — без конца нюхать пеленки? Тереться у кухонной плиты да глядеть мужу в рот? Дудки!
Колюша лежал на кровати, пыхтел и злился. И все что-то бурчал про себя. И утром бурчал. А потом сказал сердито: «Письмо пришло от Валентины Гавриловны. Она пишет, что Эллочка все время плачет. Мне жаль ее».
«Не жалей, дурак», — с ехидством подумала Светлана. Читатель может спросить: почему же с ехидством? О, тут своя тайна! Горькая для ее муженька тайна. Когда родилась Эллочка? Через восемь с половиной месяцев после свадьбы. Недоносок? Да, так она говорила. А на самом деле? Доношенный. И что же получается? То самое получается — не от Львова ребеночек-то. Светлана и сама не знает, почему так срамно получилось. Сперва даже чувствовала какое-то угрызение, неловкость. А, злясь на муженька, злорадствовала: «Так тебе и надо. Квашня, недотепа!».
И еще как-то пришла в полночь. С подружками засиделась. Тут уж был чистый девичник, без мужского пола. Но телок совсем взвинтился: «Хватит! Или — или!..». Ну, что ж, хватит, так хватит. Оно и к лучшему. Забрала все свое, чужого ей не надо, и умотала в общежитие, оставив ему записку: «Нам покудова лучше отдельно пожить. Так я думаю…».
С Сан Санычем она познакомилась на заводе. Он здесь в командировке был. В длительной. Увидел ее в конторе и вытаращил глаза. А в конце рабочего дня опять явился: «Простите, вы не жили раньше в Горьком? Вы очень похожи…». Какой банальный прием. Кого-кого, а уж ее-то не проведешь. Шиш! Дня через два намекнул, что готов хоть сейчас пожениться. Приходил и приходил, в контору и в общежитие.
Нет, замуж она не пойдет, наженихалась, насупружничалась — хватит. Да и сам Сан Саныч уже не заикается о браке.
Светлана жалела, что не успела разменять квартиру Львовых. Ей хватило бы и однокомнатной. И вот как теперь?
«У Саши уже три морщины на лбу. Надо же!..».
А что думал сам Сан Саныч? Конечно, он обещал жениться, соврав Светлане, будто разошелся с женой много, много лет назад. Так ведь мало ли кому он обещал. Если собрать всех женщин, которым обещал, то — хо-хо! — пожалуй, с батальон наберется. И у него есть жена. Хохлушечка. Есть двое мальцов. И менять свою «ридну» на какую-то другую он, конечно, не собирается. Но Светлана — баба ничего. Пухленькая. Он любит таких. Привезет ее к себе в Горький, на работу устроит. Деньжонки у него водятся. Хватит на все. «Тот мудрен, у кого карман ядрен».
Он был довольнешенек. И сыто улыбался. Ему вспоминались стихи:
Я люблю вас так безумно.
Вы открыли к счастью путь.
Сон нарушен безмятежный,
Бьется сердце, ноет грудь.

Он обожал такие стихи.
А как со Львовым?.. Осенью тот взял отпуск и поехал к теще, чтобы повидаться с детьми. И там узнал, что Элла и Генрих уже месяца три, как в доме ребенка. Валентина Гавриловна сказала бывшему зятю с затаенным раздражением: «Ну, как я буду с имя? У меня ж то болит, друго болит. А они базлают и базлают в два горла». Однако алименты от Львова все же получала.
Через час Николай сидел в вагоне пригородного поезда.
Это был старинный город, со множеством бывших купеческих особняков и лавок, со скрипучими, провисшими деревянными тротуарами и дощатой пожарной каланчой. Лавки и каланча придавали городу мило архаичный, печальный вид. Дом ребенка размещался в одном из древних строений с толстенными стенами, глухом и неуютном. А, может, Львову только казалось, что здесь глухо и неуютно?
Главврач, седая женщина, слушала его с недоверчивым лицом.
— Я, конечно, понимаю, что вы так просто мне детей не отдадите. И я все сделаю, как положено по закону. А сейчас разрешите мне поговорить с ними. Я не долго…
Главврач вздохнула. В ее вздохе сочувствие:
— Вообще-то мы не разрешаем свидания. Это не положено. Но у вас эээ… другое. Пойдемте.
Они вошли в зал, где стояли стол и кроватки. Много кроваток, с сетками по бокам. Слышался плач детей. На полу игрушки, они разбросаны, как попало.
«Сколько брошенных детей…».
На ближней к двери кроватке недвижно лежал на спине Генрих и хрипло плакал. В его слабом плаче было что-то устойчиво усталое и беззащитное. Схватив сына, Николай начал обтирать платком его мокрую заднешку:
— Да что же это? Он же охрип от плача. И почему дети одни? Почему здесь нет воспитателей или нянь, как они у вас тут называются?!
Главврач с недовольством поглядела на него:
— Она вышла. Сейчас придет. У нас не хватает работников. Никто к нам не хочет идти. Работа трудная, а оклады низкие.
Генрих не узнавал отца. А точнее, узнавал, не узнавал — не поймешь. Глядел куда-то в сторону и продолжал реветь. Потом замолк, только изредка вздрагивал. И незаметно уснул на руках у Николая. Николай положил его на кровать.
В столовой обедали дети, которые постарше. Элла сидела в углу, ела суп. Тарелка маленькая, а ложка большая. Столовая ложка. Никак в рот не лезет. И Элла пыхтит, старается. На столе и на платье у девочки брызги от супа. Увидев Львова, вскочила:
— Папа, папа!
Какая она бледная. Под носом болячка.
— А где мама?
— Мама уехала.
— А куда уехала?
— Она в командировке.
«Маман, которая будет вечно пребывать в командировке».
— Ты кушай давай, кушай. А я подожду.
— А почему мама не приехала? — опять спросила девочка, уже слезливым голосом.
— Я же говорю тебе, что она в командировке. У нее работа.
«Не те слова. Не то…».
— А когда мама приедет?
— Приедет. Конечно, приедет. А я вас скоро увезу домой. И тебя, и Генриха.
— А когда увезешь?
— Скоро, скоро!
— Я хочу домой.
Когда он вышел из здания и пошагал виноватым шагом к тротуару, то услышал за спиной негромкий голос:
— Наплодят, а кормить не хочут.
Это сказала старая женщина в потрепанном пальтишке, видать, уборщица, которая шла куда-то с поганым ведром и голиком. Сказала с недовольством и, конечно же, с расчетом, чтобы мужчина услышал. Николай вздрогнул, но не обернулся.
День походил на вечер, был темен и неуютен. Низкое небо будто грязью загажено. И мысли лезли Львову в голову тоже какие-то темные, неуютные.
1978, 1989.

Примечания
1
Зыркать — бросать взгляды (украдкой, исподлобья).