Василий Еловских
АЛЕШКИНЫ БУДНИ
Повесть, рассказы
Шкалик
То был маленький кобелек, черный, некрасиво коротконогий. Конечно, бывают собаки и намного меньше, есть не больше варежки. Но и этот не лишку вырос. Никто не знает, откуда он прибежал, то ли спасался от нынешнего половодья, затопившего весь заречный поселок, то ли его вышвырнули недобрые хозяева. На задней левой ноге у него виднелся темно-красный струп. Пес прибежал майским дождливым днем и по-хозяйски устроился во дворе нашего узкого, как каланча, девятиэтажного дома, на тряпье возле подъезда.
Мой сосед пенсионер Петрович увидел приблудшую собаку и накормил ее. С этого дня и началась дружба старика с бродяжкой. Петрович был одинок. И о нем тоже никто ничего не знал толком. Сам он не любил рассказывать о своем прошлом. Отмахивался: «Уж как пришлося, так и жилося…» Знали лишь, что родом он из деревни. Малограмотен. У него безобидные телячьи глаза. Шагает по улице и разговаривает сам с собой, когда-то вполголоса и разборчиво, а когда-то бормочет, так, что ничего не поймешь, это часто бывает с одинокими стариками. Даже к вещам он обращался как к живым существам:
— Что же это вы, часики, остановилися? Почему не робите? Нехорошо!
В его квартире пахло сыростью, чем-то затхлым и кислым. Пенсия у него была бедная. И он подрабатывал. Лифтером. Но не деньги тянули его к себе, он к людям тянулся. «Хреново одному куковать». В его комнате было много часов: карманные, наручные, настенные и будильники. Старые и новые. Дешевые и подороже. Свое пристрастие к часам он объяснял так: «В молодости я жил как-то больно уж бедно. Даже обувки нормальной и то не было. И все мечтал о наручных часах. И о теперь!..»
Он всегда ходил почему-то в свитерах. Они были у него разных цветов. В мороз и в дни, чем-то особо неприятные, Петрович надевал толстый черный свитер, донельзя заношенный, но, по всему видать, теплый, а во всякое другое время — синий, светло-серый, темно-серый и еще какого-то неопределенного цвета. Светло-серую вязаную фуфайку, узкую, но более приличную с виду, старик напяливал на себя только в праздники. Кое-кто в доме нашем считал Петровича немного того… Чокнутым, К магазину он шагал какой-то особой дорогой — по дворам и через другую улицу, что вдвое длиннее. И так каждый божий день. «Мне кажется, если я пойду коротким путем, то со мной случится что-нибудь плохое. И сам знаю, что это глупо. Но вот так…» На кухне у него висела махонькая (в две спичечных коробки) иконка, замусоленная и почерневшая так, что и лик святого не разберешь. «Ты что в бога веришь?» — спросил я его однажды. «А верю и не верю, сам не пойму. Иконку эту мне дала моя тетка. Тетка Лиза. Еще лет тридцать назад. И говорила, что иконка эта всю жизнь оберегала ее от всего плохого».
Собаку старик прозвал Шкаликом. За малый рост. Сперва в шутку. А потом и всерьез. Ночами Шкалик лежал у входной двери стариковской квартиры, на драном домотканом половичке. У стены стояла тарелка с надбитым верхом, на которой кормилась собака. Днем Шкалик бегал на улице. Смотришь, опять трусит возле дома, причем с таким деловым видом, будто занят чем-то шибко серьезным и умным. Иногда убегал и пропадал где-то целый день, а то и два, — бродячая натура была у этого пса.
Но Шкалик все же не походил на бродячих собак с их постоянной настороженностью, с их трусливыми и нахальными глазами. Он не ластился, не крутился возле ног и не мотал подхалимски коротким, как бы обрубленным хвостом. Держался с собачьим достоинством, глядел на всех ровно, со спокойным безразличием.
…Шкалик лежал у подъезда дома, на каменных ступенях и равнодушно глядел куда-то вдаль. Петрович темной, морщинистой, будто изжеванной рукой гладил пса по мохнатой спине:
— Бродяга ты, бродяга! Где это ты шатался вчерась целый день? А!?.
Собака хоть бы ухом повела, дескать, так и быть уж — гладь, разрешаю. И вдруг, заурчав, вскочила. Во двор на полном ходу влетели «жигули». Шкалик, отчаянно лая, бросился за машиной. Это был удивительный лай — низкого тона, громкий и властный. Как у крупной избалованной собаки.
— Чья собака? — крикнул водитель, остановив машину.
— Шкалик, сюда! А ну сюда!
Шкалик отбежал. Но когда водитель вынул из багажника два больших узла и понес их в дом, пес, залаяв, опять подбежал и схватил мужчину за штанину. И крепко-таки схватил.
— Убери собаку. Что это за безобразие!?
Петрович оттащил Шкалика и спросил не без испуга:
— Не порвал? Не поранил?
— Не. Убери его к чертовой матери!
Водитель вошел в дом, а Петрович, глядя на Шкалика, покачал головой:
— Ну и дурак же ты, ей богу! Он же вносит, а не выносит, Вот когда будет что-то выносить, тогда и лай. Понял?! — Петрович повернулся ко мне: — Это он тока чужие машины облаивает.
Я не поверил, но возражать не стал. А через сколько-то времени старик показал рукой на дорогу:
— А вон та наша машина. На ее лаять не будет.
И в самом деле не лаял, лишь лениво повернул морду в сторону легковушки.
— Всех в доме знает. И своих не трогает. А ведь здесь столько людей. Забавная, слушай, история произошла на той вон неделе. У нас тут в подвале кошка живет. Тоже бездомная. Ну, она не все время в подвале, конечно, а бегает, где попало. А ночует часто тут. И вот, гляжу, Шкалик как-то чудно ведет себя. Поворачивает голову, понимаешь, глядит на меня и идет к подвалу. И я пошел. Спустился в подвал-то, гляжу, а в углу кошка эта лежит. И с ней котята. Видно, тока что родились. Слепые совсем. А Шкалик то на котят глядит, а то на меня. И весело так это глядит. Дескать, видал что тут делается. Прелесть-то какая!
— А они там сейчас, котята?
— Да нет. Я утопил их. Куда их, тока мучиться будут. Поспрашивал тут у людей и никто не захотел брать их. Ничо, бог простит меня.
Вскоре подкатила еще одна легковушка какого-то совсем уж допотопного вида. Дребезжала, как разбитая телега.
За рулем сидел человек с дряблым стариковским лицом — наш сосед с четвертого этажа Тарасов. Он тяжело вылез из машины.
«А этот старик чем-то смахивает на Петровича. Чем же? Да он так же, как и Петрович, горбится, покашливает и все чего-то бормочет».
Шкалик подбежал к старику и начал прыгать, ластиться и жаться к нему.
— Что это он вдруг? — спросил я удивленно.
— Да в машину просится, — с заметной завистью в голосе ответил Петрович. — Тарасов брал его в лес, раза два.
— Зря стараешься, дружок, — проговорил Тарасов. — Совсем зря. Не поеду я сегодня. Все, брат, все!.. — Он по-вернулся к нам: — Бегает по лесу, ну как сумасшедший. Всех сорок облаял, дурачок. А сороки как увидят его, так и начинают трещать вовсю. И головками туда-сюда, туда-сюда. Дескать, берегитесь, вон он. Вон! Каждый пенек, пони-маешь, обнюхал. И рыл везде. И ел чего-то. Хотя и есть-то вроде бы нечего. И вдруг исчез. Пропал. Жду, жду — нету. Ну, думаю, черт тебя дери! И зачем только взял его. Смотрю — бежит.
Я сходил в магазин и, возвращаясь, еще издали услышал голоса, шум у подъезда. Что-то неприятное, даже тревожное было в этом шуме. Возле Петровича стояла молодая жиличка с девятого этажа и гневно махала рукой:
— Я повторяю: это не-по-ря-док!
— Ну, чем он вам помешал? — монотонно и отчужденно говорил Петрович. Он со всеми говорил таким голосом, когда сердился. — Собачка эта чистая.
— Стерильная.
Все у женщины какое-то самонадеянное — и тон, и поза. Даже одежда и та какая-то слишком уж яркая, задиристая. А вот фамилия самая простецкая — Иванова. Кажется, еще совсем недавно была она девчонкой голенастой. И тогда ее глупость принимали за детскую наивность, непосредственность.
— И в доме он никогда не гадит.
— Но он же бегает, где попало.
— И пусть бегает. На то и ноги. — Старик затаенно усмешливо смотрел на круглую, сытую физиономию Ивановой.
— Но, слушайте… Ваша собака лезет и к детям.
— Так ведь он и сам навроде подростка. Собачьего. Не дорос еще. И потом… он не мой. Он общий.
— Вот то-то и оно-то, что общий. У него же могут быть и блохи и клещи. Да и мало ли что. Тогда и держите его в своей квартире.
— Да взял бы, но у меня уже есть собака.
— Как вы странно рассуждаете, гражданин. — Женщина, конечно же, знала имя, отчество Петровича, но хотела разговаривать только официально. — Все бродячие собаки подлежат уничтожению. Вы что, не знаете?
— Ну кому будет лучше, если с него сдерут шкуру?
Женщина ушла. Ушагала шумным, демонстративным
шагом.
— Взяла и пнула собачонку. Будто так и надо.
Я погладил Шкалика. Когда моя рука коснулась его спины, он прижался к земле.
— Не доверяет, — сворчал я, садясь на скамью у входной двери и закуривая.
Шкалик подошел и лег, прижавшись к моим ногам.
Петрович усмехнулся;
— Он же не знал, гладить ты будешь или, как та баба, бить будешь.
В полночь я проснулся, видимо, от прибоя, он шумел как на море. Здесь все время дуют ветры. Дуют и дуют, без передыха. И старые сосны на том берегу реки резко наклонились в нашу сторону, будто рабски кланяются городу. За соснами тянется, неведомо куда, холодная сибирская степь. Ветреная.
В окно остро постукивали дождинки, они стекались по стеклу как живые, торопливо и нервно, обгоняя друг друга. Непогода нахлынула внезапно, несколько часов назад, небо стало тяжелым, загрохотал гром; все комары, мухи, жучки (их было полно на стеклах) попрятались куда-то и на улице как-то враз тревожно побелело.
Пахло рекой и зеленью. И, как всегда, я не мог сразу заснуть. Тупо глядел в темноту и она казалась мне вязкой, липкой. И в голову лезли и лезли прочитанные когда-то, а может где-то услышанные, непонятные мне пословицы: «Доброму ночь не в убыток», «Заря денежку берет». Только-только начал дремать, как услышал яростный лай Шкалика. Пес бегал где-то внизу, у входа. Его лай резко отдавался на лысой площадке моего четвертого этажа. И вдруг — визг, пронзительный, надрывный. Собаку чем-то ударили. Потом еще. И еще. И каждый раз Шкалик истошно взвизгивал. Прямо-таки захлебывался в визге. Я вскочил с постели.
У лифта дежурил Петрович. Он что-то кричал там. Возле него стояло несколько мужчин с нижних этажей, кто в штанах, кто в пижаме, а кто в трусах.
— Удрали, сволочи! — Петрович ткнул рукой в темноту. — И мне один чуть было по роже не съездил.
— А кто это такие? — спросил я.
— Откуда я знаю. Парни лет по двадцати. Трое.
Шкалик лежал, мелко дрожал и скулил.
— А вчера его собака потрепала из того вон дома, — добавил Петрович. — Здоровая такая. Черная.
— А что им надо было, этим людям?
— А черт их знает. Шатаются, жулье всякое. Третьего дня вон двое пьяных на девятом этаже ночевали. Гостиницу устроили там. На лестничной площадке. Спят и рядом поллитровка пустая.
— Так прямо на голом полу и улеглись?
— Да не, коврики собрали у дверей и подстелили.
Шкалик долго болел. Лежал как мертвый у входной
двери Петровича. Через сколько-то дней я спросил у старика:
— Ну, как Шкалик?
— Да ничо, выздоравливает помаленьку. Сегодня по двери бил.
— Как это?
— Лапами, как еще. Скулит. И тарелку двигает. Есть просит.
— Выдумываешь ты все, Петрович.
— Ничего не выдумываю. Он и в июле болел. Взвизгивал и башкой тряс. Схватит еду и тут же выбросит. Что- то болело у него. Они как и мы… Третьего дня вон пошел я к плотине. И Шкалик за мной. А там груба какая-то в траве лежит. Толстая такая. Подхожу к плотине-то. А Шкалик сворачивает с дороги и прыгает на нее.
— На кого?
— Ну на трубу, на кого. Идет по ней и поглядывает во все стороны. И весело так это поглядывает. И в ту вон субботу тоже интересная штука произошла. К соседям моим родичи приезжали из деревни. И с ними был мальчик лет этак трех. Славный такой мальчишечка. Вовкой звать. Утром мать вывела его во двор. И я начал ему сказки рассказывать. Вовка прижался ко мне. А Шкалик подбежал и гав-гав. И зло так это глядит на мальчишку, вот-вот укусит.
— Чужого увидел?
— Да нет. Это он приревновал. Собаки, вообще, — удивительные животные. Мне вот рассказывали… Один мужик летел из Москвы куда-то на север. И с ним овчарка была. А в самолет ее по какой-то там причине не пустили. Шут ее знает, по какой. Мужик улетел, а собаку оставил. Так что дальше получилось. Собака бегала там за каждым самолетом. Все хозяина ждала. Говорят, года два на аэродроме жила. Об овчарке этой в «Комсомольской правде» писали. И слыхал я еще, слышь. Старик где-то помер. Так его собака легла возле могилы и ни в какую уходить не хочет. Ее гонят, а она лежит. Заорут, она отбежит и снова к могиле своего хозяина. А все же много стало собак и кошек бездомных. Подержат у себя и выбрасывают. Как гнилую картошку. У меня сейчас кошка живет. Большая такая. С кривым хвостом. Прищемила где-то. Кто-то тоже выбросил ее. Зимой все на лестничной площадке терлась. Подстелил я ей там тряпье. Иду, бывало, а она смотрит. И тихонько так это мяукает. Дескать, тут я, дай чего-нибудь пожрать. Однажды забежала ко мне. Спряталась под диван. И выглядывает оттуда. Знала ведь, что нельзя в квартиру чужую. Я отодвинул диван. Она — по кровать. И опять смотрит, уже настороженно так это. У меня кот жил. И думаю: ладно, пусть будет и кошка. Умный кот, между прочим. В прошлом месяце заболел он. Какой-то вялый стал. Лежал, лежал и замяукал возле двери. Выпустил я его. И он весь день шатался где-то. И только вечером прибежал. С той вон стороны, из парка. Это он там лечился.
— Как лечился?
— А бог его знает, как. Травами, наверное. Я видел однажды, как он цветок на моем подоконнике грыз.
У Петровича был еще попугайчик, маленький, пестрый. Иногда он выпускал его из клетки, и птица летала по комнате и кухне, садилась где-нибудь повыше. Старик разговаривал со всем этим живьем, как с людьми: «Ну куда тебя к чемору занесло? Ты же часы мне свалишь», «Ну, идите, покормлю уж…». Он все время не по-стариковски оживлен. Только что о Шкалике толковал. И уже какую-то байку рассказывает уборщице — мрачной старухе:
— Все органы у человека должны быть в ходу. Вот я те расскажу. У одного колхозника заболел язык, опух и побелел. И мужик решил дать своему языку работу. Чтоб излечиться. Стал везде, где надо и не надо, выступать и без конца болтать. Попусту. И, представь, начальство оценило это и выдвинуло его на руководящую работу, в район.
— Ну да!.. — Уборщица понимающе осклабилась.
С неба скатывалось затуманенное полуослепшее солнце. У горизонта оно стало набухать, багроветь и от него по воде протянулась кровавого цвета дорожка. И вода ехидно поблескивала. По-осеннему студеный ветер срывал с тополей засохшие листья. Листьев было полным-полно, целые кучи, они шевелились, как живые, и вроде бы даже слегка плыли по тротуару. А трава в газонах еще не чувствовала осени, густела да зеленела себе. И, как всегда, наш город в это время стал красивее. Славная это пора — увядания, грусти и какой-то неясной тихой радости. Наверное, в такие вот дни и появляются у людей самые добрые мысли и желания. Но у всех ли?..
Двое парней, томясь от безделия, пинали во дворе консервную банку и что-то без конца орали. Были они явно на взводе. Не шатались, не падали. Но, видать, все же крепко где-то пображничали. Пинать им вскоре надоело и они стали раздумывать, чем бы еще заняться. И тут вот он, Шкалик, с улицы прибежал, трусит деловито по двору, будто чем-то шибко занят. И парням стало весело. Переглянулись. Заухмылялись.
Они были разными, эти парни: один тощ, другой толст.
Тощий где-то учился. Толстый «робил» на заводе. Первый любил футбол и хоккей, второй — детективные фильмы. В общем, разные они. Только вот пакостили одинаково. Тощий — братан Ивановой. Той самой.
Сперва они решили привязать Шкалику на шею консервную банку. «Будет как колокольчик». И так и сяк делали.
Все шутя вроде бы. С хихиканьем. Не получалось — банка отрывалась. Привязали пса за ногу к скамье. Шпагатиком, который валялся у подъезда. Иванов шлепнул собаку по спине:
— Пошла! Пошла!
Пес дернулся. И сел. Иванов пнул его ногой.
— Пшел! Ну!.. Бродяга должен бродяжить. А то еще и в тепло лезет.
В глазах пса виноватость. Он как бы просил: не бейте, я исправлюсь.
Толстяк, недобро ухмыльнувшись, ткнул палкой под хвост Шкалику. Пес завизжал и заметался, пытаясь вырваться. Он не защищался: ведь эти люди из нашего дома. Они — его хозяева. Его владыки. И он виновато глядел на парней. Он почему-то всегда глядел виновато на тех, кто над ним издевался, это многие подмечали.
— Не троньте его! — крикнула пятиклассница Надя, которая играла тут же во дворе. Она потом расскажет обо всем отцу, матери, а те — соседям. — Совести у вас нету.
— Совесть у нас чиста и прозрачна. Потому ты ее и не видишь.
— Не надо, слышите! А то я папе скажу.
— Ладно, хватит, — вяло махнул рукой Иванов.
Но неистовый визг Шкалика и слезливый голос девочки лишь ожесточил толстяка и он, темнея лицом и не обращая внимания на уговоры приятеля: «Ну, перестань же», тыкал и тыкал в собаку…
Получилось так, что почти всю зиму я был в отъезде и домой наведывался только раза два или три, мимоходом. За это время помер от инсульта Петрович. Скончался как-то враз, неожиданно, — он никогда не жаловался на здоровье. Говорят, похоронили его в любимой им светло-серой фуфайке. Квартиру старика занял бойкий, шумливый мужичок. Новый жилец почем зря ругал Петровича: «Запустил тут все, стара морда. Еле-еле отмыли. И щас еще псиной разит, подь оно к лешему!..».
Попугайчика отдали детдому, а кошек и собаку выгнали на улицу.
Шкалик днями и ночами стоял и лежал у входной двери этой квартиры. Ждал старика. А новый хозяин ругался:
— Пошла отсюдова, погана скотина! Ну!.. — И грозил ей большим веником.
Это был уже совсем другой пес: шерсть грязна, всклокочена и слиплась. Он нервно вздрагивал и все чего-то озирался, глядя на мир с испугом и настороженностью, с тоской и злостью. Плохо было ему без Петровича.
Весной Шкалик погиб. Бежал по тротуару. На него крикнули, он испуганно шарахнулся на дорогу и попал под колеса машины. Так говорили. Верно это или не верно, не знаю. Только этой собаки я больше не видел.
Во всем нашем доме осталась теперь одна единственная собака — большая, белая, поджарая, со втянутым, как бы вырезанным брюхом, которую держала у себя в квартире молодящаяся дама. У этой женщины было запоминающееся кукольное личико — холодно красивое и какое-то неживое. Собака была дорогая, иностранной породы, причем столь мудреной, что даже сама хозяйка не совсем уверенно ее выговаривала. Собака чем-то неуловимо смахивала на свою хозяйку. Чудно, но так… Женщина ходила на прогулку, держа пса на тонкой цепочке.
1988.
Василий Еловских
АЛЕШКИНЫ БУДНИ
Повесть, рассказы
Шкалик
То был маленький кобелек, черный, некрасиво коротконогий. Конечно, бывают собаки и намного меньше, есть не больше варежки. Но и этот не лишку вырос. Никто не знает, откуда он прибежал, то ли спасался от нынешнего половодья, затопившего весь заречный поселок, то ли его вышвырнули недобрые хозяева. На задней левой ноге у него виднелся темно-красный струп. Пес прибежал майским дождливым днем и по-хозяйски устроился во дворе нашего узкого, как каланча, девятиэтажного дома, на тряпье возле подъезда.
Мой сосед пенсионер Петрович увидел приблудшую собаку и накормил ее. С этого дня и началась дружба старика с бродяжкой. Петрович был одинок. И о нем тоже никто ничего не знал толком. Сам он не любил рассказывать о своем прошлом. Отмахивался: «Уж как пришлося, так и жилося…» Знали лишь, что родом он из деревни. Малограмотен. У него безобидные телячьи глаза. Шагает по улице и разговаривает сам с собой, когда-то вполголоса и разборчиво, а когда-то бормочет, так, что ничего не поймешь, это часто бывает с одинокими стариками. Даже к вещам он обращался как к живым существам:
— Что же это вы, часики, остановилися? Почему не робите? Нехорошо!
В его квартире пахло сыростью, чем-то затхлым и кислым. Пенсия у него была бедная. И он подрабатывал. Лифтером. Но не деньги тянули его к себе, он к людям тянулся. «Хреново одному куковать». В его комнате было много часов: карманные, наручные, настенные и будильники. Старые и новые. Дешевые и подороже. Свое пристрастие к часам он объяснял так: «В молодости я жил как-то больно уж бедно. Даже обувки нормальной и то не было. И все мечтал о наручных часах. И о теперь!..»
Он всегда ходил почему-то в свитерах. Они были у него разных цветов. В мороз и в дни, чем-то особо неприятные, Петрович надевал толстый черный свитер, донельзя заношенный, но, по всему видать, теплый, а во всякое другое время — синий, светло-серый, темно-серый и еще какого-то неопределенного цвета. Светло-серую вязаную фуфайку, узкую, но более приличную с виду, старик напяливал на себя только в праздники. Кое-кто в доме нашем считал Петровича немного того… Чокнутым, К магазину он шагал какой-то особой дорогой — по дворам и через другую улицу, что вдвое длиннее. И так каждый божий день. «Мне кажется, если я пойду коротким путем, то со мной случится что-нибудь плохое. И сам знаю, что это глупо. Но вот так…» На кухне у него висела махонькая (в две спичечных коробки) иконка, замусоленная и почерневшая так, что и лик святого не разберешь. «Ты что в бога веришь?» — спросил я его однажды. «А верю и не верю, сам не пойму. Иконку эту мне дала моя тетка. Тетка Лиза. Еще лет тридцать назад. И говорила, что иконка эта всю жизнь оберегала ее от всего плохого».
Собаку старик прозвал Шкаликом. За малый рост. Сперва в шутку. А потом и всерьез. Ночами Шкалик лежал у входной двери стариковской квартиры, на драном домотканом половичке. У стены стояла тарелка с надбитым верхом, на которой кормилась собака. Днем Шкалик бегал на улице. Смотришь, опять трусит возле дома, причем с таким деловым видом, будто занят чем-то шибко серьезным и умным. Иногда убегал и пропадал где-то целый день, а то и два, — бродячая натура была у этого пса.
Но Шкалик все же не походил на бродячих собак с их постоянной настороженностью, с их трусливыми и нахальными глазами. Он не ластился, не крутился возле ног и не мотал подхалимски коротким, как бы обрубленным хвостом. Держался с собачьим достоинством, глядел на всех ровно, со спокойным безразличием.
…Шкалик лежал у подъезда дома, на каменных ступенях и равнодушно глядел куда-то вдаль. Петрович темной, морщинистой, будто изжеванной рукой гладил пса по мохнатой спине:
— Бродяга ты, бродяга! Где это ты шатался вчерась целый день? А!?.
Собака хоть бы ухом повела, дескать, так и быть уж — гладь, разрешаю. И вдруг, заурчав, вскочила. Во двор на полном ходу влетели «жигули». Шкалик, отчаянно лая, бросился за машиной. Это был удивительный лай — низкого тона, громкий и властный. Как у крупной избалованной собаки.
— Чья собака? — крикнул водитель, остановив машину.
— Шкалик, сюда! А ну сюда!
Шкалик отбежал. Но когда водитель вынул из багажника два больших узла и понес их в дом, пес, залаяв, опять подбежал и схватил мужчину за штанину. И крепко-таки схватил.
— Убери собаку. Что это за безобразие!?
Петрович оттащил Шкалика и спросил не без испуга:
— Не порвал? Не поранил?
— Не. Убери его к чертовой матери!
Водитель вошел в дом, а Петрович, глядя на Шкалика, покачал головой:
— Ну и дурак же ты, ей богу! Он же вносит, а не выносит, Вот когда будет что-то выносить, тогда и лай. Понял?! — Петрович повернулся ко мне: — Это он тока чужие машины облаивает.
Я не поверил, но возражать не стал. А через сколько-то времени старик показал рукой на дорогу:
— А вон та наша машина. На ее лаять не будет.
И в самом деле не лаял, лишь лениво повернул морду в сторону легковушки.
— Всех в доме знает. И своих не трогает. А ведь здесь столько людей. Забавная, слушай, история произошла на той вон неделе. У нас тут в подвале кошка живет. Тоже бездомная. Ну, она не все время в подвале, конечно, а бегает, где попало. А ночует часто тут. И вот, гляжу, Шкалик как-то чудно ведет себя. Поворачивает голову, понимаешь, глядит на меня и идет к подвалу. И я пошел. Спустился в подвал-то, гляжу, а в углу кошка эта лежит. И с ней котята. Видно, тока что родились. Слепые совсем. А Шкалик то на котят глядит, а то на меня. И весело так это глядит. Дескать, видал что тут делается. Прелесть-то какая!
— А они там сейчас, котята?
— Да нет. Я утопил их. Куда их, тока мучиться будут. Поспрашивал тут у людей и никто не захотел брать их. Ничо, бог простит меня.
Вскоре подкатила еще одна легковушка какого-то совсем уж допотопного вида. Дребезжала, как разбитая телега.
За рулем сидел человек с дряблым стариковским лицом — наш сосед с четвертого этажа Тарасов. Он тяжело вылез из машины.
«А этот старик чем-то смахивает на Петровича. Чем же? Да он так же, как и Петрович, горбится, покашливает и все чего-то бормочет».
Шкалик подбежал к старику и начал прыгать, ластиться и жаться к нему.
— Что это он вдруг? — спросил я удивленно.
— Да в машину просится, — с заметной завистью в голосе ответил Петрович. — Тарасов брал его в лес, раза два.
— Зря стараешься, дружок, — проговорил Тарасов. — Совсем зря. Не поеду я сегодня. Все, брат, все!.. — Он по-вернулся к нам: — Бегает по лесу, ну как сумасшедший. Всех сорок облаял, дурачок. А сороки как увидят его, так и начинают трещать вовсю. И головками туда-сюда, туда-сюда. Дескать, берегитесь, вон он. Вон! Каждый пенек, пони-маешь, обнюхал. И рыл везде. И ел чего-то. Хотя и есть-то вроде бы нечего. И вдруг исчез. Пропал. Жду, жду — нету. Ну, думаю, черт тебя дери! И зачем только взял его. Смотрю — бежит.
Я сходил в магазин и, возвращаясь, еще издали услышал голоса, шум у подъезда. Что-то неприятное, даже тревожное было в этом шуме. Возле Петровича стояла молодая жиличка с девятого этажа и гневно махала рукой:
— Я повторяю: это не-по-ря-док!
— Ну, чем он вам помешал? — монотонно и отчужденно говорил Петрович. Он со всеми говорил таким голосом, когда сердился. — Собачка эта чистая.
— Стерильная.
Все у женщины какое-то самонадеянное — и тон, и поза. Даже одежда и та какая-то слишком уж яркая, задиристая. А вот фамилия самая простецкая — Иванова. Кажется, еще совсем недавно была она девчонкой голенастой. И тогда ее глупость принимали за детскую наивность, непосредственность.
— И в доме он никогда не гадит.
— Но он же бегает, где попало.
— И пусть бегает. На то и ноги. — Старик затаенно усмешливо смотрел на круглую, сытую физиономию Ивановой.
— Но, слушайте… Ваша собака лезет и к детям.
— Так ведь он и сам навроде подростка. Собачьего. Не дорос еще. И потом… он не мой. Он общий.
— Вот то-то и оно-то, что общий. У него же могут быть и блохи и клещи. Да и мало ли что. Тогда и держите его в своей квартире.
— Да взял бы, но у меня уже есть собака.
— Как вы странно рассуждаете, гражданин. — Женщина, конечно же, знала имя, отчество Петровича, но хотела разговаривать только официально. — Все бродячие собаки подлежат уничтожению. Вы что, не знаете?
— Ну кому будет лучше, если с него сдерут шкуру?
Женщина ушла. Ушагала шумным, демонстративным
шагом.
— Взяла и пнула собачонку. Будто так и надо.
Я погладил Шкалика. Когда моя рука коснулась его спины, он прижался к земле.
— Не доверяет, — сворчал я, садясь на скамью у входной двери и закуривая.
Шкалик подошел и лег, прижавшись к моим ногам.
Петрович усмехнулся;
— Он же не знал, гладить ты будешь или, как та баба, бить будешь.
В полночь я проснулся, видимо, от прибоя, он шумел как на море. Здесь все время дуют ветры. Дуют и дуют, без передыха. И старые сосны на том берегу реки резко наклонились в нашу сторону, будто рабски кланяются городу. За соснами тянется, неведомо куда, холодная сибирская степь. Ветреная.
В окно остро постукивали дождинки, они стекались по стеклу как живые, торопливо и нервно, обгоняя друг друга. Непогода нахлынула внезапно, несколько часов назад, небо стало тяжелым, загрохотал гром; все комары, мухи, жучки (их было полно на стеклах) попрятались куда-то и на улице как-то враз тревожно побелело.
Пахло рекой и зеленью. И, как всегда, я не мог сразу заснуть. Тупо глядел в темноту и она казалась мне вязкой, липкой. И в голову лезли и лезли прочитанные когда-то, а может где-то услышанные, непонятные мне пословицы: «Доброму ночь не в убыток», «Заря денежку берет». Только-только начал дремать, как услышал яростный лай Шкалика. Пес бегал где-то внизу, у входа. Его лай резко отдавался на лысой площадке моего четвертого этажа. И вдруг — визг, пронзительный, надрывный. Собаку чем-то ударили. Потом еще. И еще. И каждый раз Шкалик истошно взвизгивал. Прямо-таки захлебывался в визге. Я вскочил с постели.
У лифта дежурил Петрович. Он что-то кричал там. Возле него стояло несколько мужчин с нижних этажей, кто в штанах, кто в пижаме, а кто в трусах.
— Удрали, сволочи! — Петрович ткнул рукой в темноту. — И мне один чуть было по роже не съездил.
— А кто это такие? — спросил я.
— Откуда я знаю. Парни лет по двадцати. Трое.
Шкалик лежал, мелко дрожал и скулил.
— А вчера его собака потрепала из того вон дома, — добавил Петрович. — Здоровая такая. Черная.
— А что им надо было, этим людям?
— А черт их знает. Шатаются, жулье всякое. Третьего дня вон двое пьяных на девятом этаже ночевали. Гостиницу устроили там. На лестничной площадке. Спят и рядом поллитровка пустая.
— Так прямо на голом полу и улеглись?
— Да не, коврики собрали у дверей и подстелили.
Шкалик долго болел. Лежал как мертвый у входной
двери Петровича. Через сколько-то дней я спросил у старика:
— Ну, как Шкалик?
— Да ничо, выздоравливает помаленьку. Сегодня по двери бил.
— Как это?
— Лапами, как еще. Скулит. И тарелку двигает. Есть просит.
— Выдумываешь ты все, Петрович.
— Ничего не выдумываю. Он и в июле болел. Взвизгивал и башкой тряс. Схватит еду и тут же выбросит. Что- то болело у него. Они как и мы… Третьего дня вон пошел я к плотине. И Шкалик за мной. А там груба какая-то в траве лежит. Толстая такая. Подхожу к плотине-то. А Шкалик сворачивает с дороги и прыгает на нее.
— На кого?
— Ну на трубу, на кого. Идет по ней и поглядывает во все стороны. И весело так это поглядывает. И в ту вон субботу тоже интересная штука произошла. К соседям моим родичи приезжали из деревни. И с ними был мальчик лет этак трех. Славный такой мальчишечка. Вовкой звать. Утром мать вывела его во двор. И я начал ему сказки рассказывать. Вовка прижался ко мне. А Шкалик подбежал и гав-гав. И зло так это глядит на мальчишку, вот-вот укусит.
— Чужого увидел?
— Да нет. Это он приревновал. Собаки, вообще, — удивительные животные. Мне вот рассказывали… Один мужик летел из Москвы куда-то на север. И с ним овчарка была. А в самолет ее по какой-то там причине не пустили. Шут ее знает, по какой. Мужик улетел, а собаку оставил. Так что дальше получилось. Собака бегала там за каждым самолетом. Все хозяина ждала. Говорят, года два на аэродроме жила. Об овчарке этой в «Комсомольской правде» писали. И слыхал я еще, слышь. Старик где-то помер. Так его собака легла возле могилы и ни в какую уходить не хочет. Ее гонят, а она лежит. Заорут, она отбежит и снова к могиле своего хозяина. А все же много стало собак и кошек бездомных. Подержат у себя и выбрасывают. Как гнилую картошку. У меня сейчас кошка живет. Большая такая. С кривым хвостом. Прищемила где-то. Кто-то тоже выбросил ее. Зимой все на лестничной площадке терлась. Подстелил я ей там тряпье. Иду, бывало, а она смотрит. И тихонько так это мяукает. Дескать, тут я, дай чего-нибудь пожрать. Однажды забежала ко мне. Спряталась под диван. И выглядывает оттуда. Знала ведь, что нельзя в квартиру чужую. Я отодвинул диван. Она — по кровать. И опять смотрит, уже настороженно так это. У меня кот жил. И думаю: ладно, пусть будет и кошка. Умный кот, между прочим. В прошлом месяце заболел он. Какой-то вялый стал. Лежал, лежал и замяукал возле двери. Выпустил я его. И он весь день шатался где-то. И только вечером прибежал. С той вон стороны, из парка. Это он там лечился.
— Как лечился?
— А бог его знает, как. Травами, наверное. Я видел однажды, как он цветок на моем подоконнике грыз.
У Петровича был еще попугайчик, маленький, пестрый. Иногда он выпускал его из клетки, и птица летала по комнате и кухне, садилась где-нибудь повыше. Старик разговаривал со всем этим живьем, как с людьми: «Ну куда тебя к чемору занесло? Ты же часы мне свалишь», «Ну, идите, покормлю уж…». Он все время не по-стариковски оживлен. Только что о Шкалике толковал. И уже какую-то байку рассказывает уборщице — мрачной старухе:
— Все органы у человека должны быть в ходу. Вот я те расскажу. У одного колхозника заболел язык, опух и побелел. И мужик решил дать своему языку работу. Чтоб излечиться. Стал везде, где надо и не надо, выступать и без конца болтать. Попусту. И, представь, начальство оценило это и выдвинуло его на руководящую работу, в район.
— Ну да!.. — Уборщица понимающе осклабилась.
С неба скатывалось затуманенное полуослепшее солнце. У горизонта оно стало набухать, багроветь и от него по воде протянулась кровавого цвета дорожка. И вода ехидно поблескивала. По-осеннему студеный ветер срывал с тополей засохшие листья. Листьев было полным-полно, целые кучи, они шевелились, как живые, и вроде бы даже слегка плыли по тротуару. А трава в газонах еще не чувствовала осени, густела да зеленела себе. И, как всегда, наш город в это время стал красивее. Славная это пора — увядания, грусти и какой-то неясной тихой радости. Наверное, в такие вот дни и появляются у людей самые добрые мысли и желания. Но у всех ли?..
Двое парней, томясь от безделия, пинали во дворе консервную банку и что-то без конца орали. Были они явно на взводе. Не шатались, не падали. Но, видать, все же крепко где-то пображничали. Пинать им вскоре надоело и они стали раздумывать, чем бы еще заняться. И тут вот он, Шкалик, с улицы прибежал, трусит деловито по двору, будто чем-то шибко занят. И парням стало весело. Переглянулись. Заухмылялись.
Они были разными, эти парни: один тощ, другой толст.
Тощий где-то учился. Толстый «робил» на заводе. Первый любил футбол и хоккей, второй — детективные фильмы. В общем, разные они. Только вот пакостили одинаково. Тощий — братан Ивановой. Той самой.
Сперва они решили привязать Шкалику на шею консервную банку. «Будет как колокольчик». И так и сяк делали.
Все шутя вроде бы. С хихиканьем. Не получалось — банка отрывалась. Привязали пса за ногу к скамье. Шпагатиком, который валялся у подъезда. Иванов шлепнул собаку по спине:
— Пошла! Пошла!
Пес дернулся. И сел. Иванов пнул его ногой.
— Пшел! Ну!.. Бродяга должен бродяжить. А то еще и в тепло лезет.
В глазах пса виноватость. Он как бы просил: не бейте, я исправлюсь.
Толстяк, недобро ухмыльнувшись, ткнул палкой под хвост Шкалику. Пес завизжал и заметался, пытаясь вырваться. Он не защищался: ведь эти люди из нашего дома. Они — его хозяева. Его владыки. И он виновато глядел на парней. Он почему-то всегда глядел виновато на тех, кто над ним издевался, это многие подмечали.
— Не троньте его! — крикнула пятиклассница Надя, которая играла тут же во дворе. Она потом расскажет обо всем отцу, матери, а те — соседям. — Совести у вас нету.
— Совесть у нас чиста и прозрачна. Потому ты ее и не видишь.
— Не надо, слышите! А то я папе скажу.
— Ладно, хватит, — вяло махнул рукой Иванов.
Но неистовый визг Шкалика и слезливый голос девочки лишь ожесточил толстяка и он, темнея лицом и не обращая внимания на уговоры приятеля: «Ну, перестань же», тыкал и тыкал в собаку…
Получилось так, что почти всю зиму я был в отъезде и домой наведывался только раза два или три, мимоходом. За это время помер от инсульта Петрович. Скончался как-то враз, неожиданно, — он никогда не жаловался на здоровье. Говорят, похоронили его в любимой им светло-серой фуфайке. Квартиру старика занял бойкий, шумливый мужичок. Новый жилец почем зря ругал Петровича: «Запустил тут все, стара морда. Еле-еле отмыли. И щас еще псиной разит, подь оно к лешему!..».
Попугайчика отдали детдому, а кошек и собаку выгнали на улицу.
Шкалик днями и ночами стоял и лежал у входной двери этой квартиры. Ждал старика. А новый хозяин ругался:
— Пошла отсюдова, погана скотина! Ну!.. — И грозил ей большим веником.
Это был уже совсем другой пес: шерсть грязна, всклокочена и слиплась. Он нервно вздрагивал и все чего-то озирался, глядя на мир с испугом и настороженностью, с тоской и злостью. Плохо было ему без Петровича.
Весной Шкалик погиб. Бежал по тротуару. На него крикнули, он испуганно шарахнулся на дорогу и попал под колеса машины. Так говорили. Верно это или не верно, не знаю. Только этой собаки я больше не видел.
Во всем нашем доме осталась теперь одна единственная собака — большая, белая, поджарая, со втянутым, как бы вырезанным брюхом, которую держала у себя в квартире молодящаяся дама. У этой женщины было запоминающееся кукольное личико — холодно красивое и какое-то неживое. Собака была дорогая, иностранной породы, причем столь мудреной, что даже сама хозяйка не совсем уверенно ее выговаривала. Собака чем-то неуловимо смахивала на свою хозяйку. Чудно, но так… Женщина ходила на прогулку, держа пса на тонкой цепочке.
1988.