ИСАЙ ДАВЫДОВ
ДЕВУШКА МОЕГО ДРУГА

Рассказы и очерки


ЕГО ГЛАВНАЯ ОШИБКА

— Ну, какого черта ему еще надо! — выругался начальник строительного участка Ильин, бросив телефонную трубку. — Чинуша!
Ильин встал, вынул из кармана пачку сигарет, заправил сигарету в мундштук и, ломая спички, закурил. Затем поднес к лицу руку и долго, с удивлением, рассматривал длинные, мелко дрожащие пальцы. «Довел!» — подумал Ильин и быстро, словно устыдившись чего-то, спрятал руку в карман.
Только что звонил Панов, управляющий стройтрестом, и снова, в который уже раз, приказывал немедленно начать кладку стен главного корпуса.
— Вы же понимаете, что это невозможно! — еле сдерживая раздражение, ответил ему Ильин. — Вы же сами видели, что вся стройплощадка перерыта траншеями. Пока не будут подведены коммуникации, начинать кладку невозможно! Ведь элементарная логика подсказывает…
— Я давно уже вижу, что вы сильны в теоретической логике и беспомощны в практической, — холодно перебил Панов. — Меня не интересует ваша эрудиция. Мне нужно выполнять план. И если ваш участок не выполнил полугодового плана, то вас придется наказывать.
— Вы же знаете, что выполнить полугодовой план уже невозможно! — не сдержавшись, закричал в трубку Ильин. — Но я десятки раз вам говорил, что будет выполнен годовой план. Почему вы не даете спокойно работать?
— Потому что мне надоели ваши фантазии! — Голос Панова звучал в трубке все так же спокойно и невозмутимо. — Они слишком дорого обходятся государству.
— Но ведь разбивка по кварталам была сделана неверно! — снова закричал Ильин. — Нашего мнения при этом не спросили…
— Ах, какой пассаж! — произнес Панов, и Ильин представил себе, как при этих словах управляющий криво усмехнулся, растянув тонкие, чуть синеватые губы. — Ах, какой пассаж! — повторил он. — Не спросили вашего мнения!.. Мы делаем поквартальную разбивку впервые в жизни… Где нам обойтись без вашего мнения!..
Ильину вдруг захотелось стукнуть кулаком по столу и послать этого Панова подальше. Но он знал, что именно в такие минуты ему надо говорить как можно тише, иначе он способен ляпнуть бог знает что. Поэтому он очень сдержанно, даже слегка растягивая слова, сказал Панову:
— Вы зря издеваетесь, Тимофей Степаныч. Жизнь покажет, что я был прав. Через год на всех участках станут строить, как мы…
— А мне некогда ждать, что покажет жизнь! — вдруг закричал в трубку Панов, видимо, выведенный из равновесия спокойным голосом Ильина. — Жизнь уже показала, что вы срываете государственный план! А когда будет кончаться год, вы сунете свой диплом в карман и удерете под крылышко к мамочке!..
— Вы не имеете права… Да, права… со мной так говорить! — Ильин стал запинаться. — Я не позволю вам это! Не позволю!
И он бросил трубку.
Жадно затягиваясь крепким ароматным дымом болгарской сигареты, Ильин быстро ходил из угла в угол по кабинету и как-то лихорадочно думал о Панове, о строительстве главного корпуса кранового завода, которое было начато им правильно, совершенно правильно, но не в соответствии с чиновничьими планами управляющего.
В приемной, за фанерной дверью кабинета, раздался хриплый, простуженный голос, видимо, только что вошедшего Позднева, начальника строительства ТЭЦ:
— Здравствуйте, Ниночка! Как жизнь? Расцветаете? Весна! Дмитрий Филиппыч дома?
Ильин уже знал, что Позднев сейчас будет выпрашивать кирпич для строительства угольного склада. Ильин был глубоко убежден, что угольный склад электростанции не нужен, так как она будет работать на газе. Однако строительство этого склада давало Поздневу кубометры дорогой кирпичной кладки — «кубики», как говорили на стройке, и потому Позднев упорно держался за него.
На нескольких совещаниях Ильин говорил, что сооружение угольного склада — пустая трата сил и средств.
— Это не ваше дело! — резко обрывал его Панов. — Думайте больше о делах своего участка.
Поздневу давно уже не давали покоя запасы кирпича, которые скопились на складе у Ильина. Он выпрашивал этот кирпич и по-хорошему, и угрозами, и даже приглашением на выпивку в единственный городской ресторан «Заря».
В «Зарю» Ильин не пошел. Дружески похлопав низенького Позднева по плечу, он улыбнулся и посоветовал:
— Ты лучше кирпич в контейнерах вози, а не в самосвалах. Бьешь ведь! К тебе на ТЭЦ придешь, так только кирпичной пылью и дышишь.
Позднев тогда, кажется, обиделся, но контейнеры на стройбазе заказал. Однако заказал он их мало, кирпич на ТЭЦ по-прежнему били, его не хватало, и вот теперь Позднев снова приехал выпрашивать.
Ильин чувствовал, что сейчас, возбужденный, он может расшуметься и наговорить лишнего. Поэтому он решил не ждать появления Позднева, распахнул окно, вдохнул свежий майский воздух и выпрыгнул на улицу, выдавив сапогами глубокие следы в мокром от дождя песке.
Притворив окно, Ильин быстрыми большими шагами отправился на стройплощадку.

2.

— Дмитрий Филиппыч! Дмитрий Филиппыч!
Ильин остановился и оглянулся. Из траншеи выбирался перемазанный землей прораб Ерохин, длинный, худой, нескладный. Ильин пошел ему навстречу.
— Дмитрий Филиппыч! Как же с кольцами для колодцев? — Ерохин говорил прерывисто, еще не отдышавшись от быстрой ходьбы. — Ведь у нас всю траншею до пятой секции можно закрывать, как только колодцы сделаем. А колец нет. Вы бы позвонили сами на железобетонный.
— Звонил, — ответил Ильин. — Раньше чем через неделю не обещают.
Ерохин огорченно вздохнул и, сдвинув кепку на лоб, почесал в затылке.
— Н-да-а…
— Вот что, — вдруг предложил Ильин, — берите-ка вы кирпич и кладите колодцы из него. Нечего колец ждать. Поспеют — пойдут на другие колодцы. Сколько вам нужно дней для кладки?
Ерохин зашевелил губами, подсчитывая.
— Дня в два управимся, — наконец сказал он.
— Добро! — Ильин ободряюще улыбнулся. — Выписывайте требование и начинайте прямо сегодня. А в пятницу сравняем вашу траншею с землей.
Ильин протянул Ерохину руку и пошел дальше, перепрыгивая через траншеи или перебираясь через них по узеньким дощечкам.
Глубокими траншеями была изрыта вся строительная площадка главного корпуса. На дне траншей копошились люди, прокладывая трубы, — длинные и короткие, толстые и тонкие, черные, облитые битумом, и серые, керамические.
Когда Ильин приехал в Красноармейск, его поразило, что здесь на всех промышленных объектах большой стройки подземные коммуникации начинали прокладывать уже после того, как были готовы кирпичные коробки зданий. Стены и фундаменты мешали прокладке труб, вынуждали рыть траншеи и укладывать трубы вручную, потому что ни экскаватору, ни автокрану негде было развернуться. Засыпали внутренние траншеи тоже вручную — негде было работать бульдозеру. И все это происходило из-за того, что строители старались поскорее выполнить план кирпичной кладки, дать «кубики» и получить за них деньги. А потом ни одно из этих зданий не сдавалось в срок.
В первые же дни работы на стройке Ильин, назначенный тогда начальником производственно-технического отдела участка, пошел на строительство хлебозавода. Кирпичная коробка здания была уже закрыта кровлей и перегорожена стенами на клетушки. Земля возле здания и внутри его была изрыта — ни подойти, ни подъехать.
Пока Ильин пробирался от дверей к будущему машинному залу, ему два раза выкинули на ноги лопаты тяжелой, холодной глины. Отряхнув ее с брюк, Ильин каждый раз глядел вниз и видел на дне траншеи, почти на трехметровой глубине, женщин в брезентовых комбинезонах. Не поднимая головы, не глядя вверх, они кидали через головы тяжелые лопаты с глиной и часто отдыхали.
«Какое варварство!» — подумал Ильин.
В машинном зале на повороте одной из канав пятеро рабочих в грязных черных комбинезонах спускали на веревках изогнутую трубу и помогали себе криками «давай», «осторожно» и «пошла». Последнее слово произносил тонкий, визгливый голос и каждый раз сопровождал его ругательством.
Ильин постоял, подождал, пока рабочие спустили трубу на дно траншеи, и пошел дальше. Вслед ему раздался тот же высокий, визгливый голос.
— Начальнички ходють, смотрють, а автокранчики стоять, ржавеють.
Через день Ильин предложил начальнику, а затем главному инженеру первого участка сперва подводить все подземные коммуникации, а потом начать кладку стен. Но от его предложений отмахнулись.
Начальник участка тогда ответил ему тоном, не допускающим возражений:
— Это неплохо в принципе, но в наших условиях неприменимо. И не рекомендую вам где-либо говорить об этом.
Главный инженер был откровеннее:
— Понимаешь, Дмитрий Филиппыч, — сказал он, щуря глаз от едкого папиросного дыма, — это прекрасно выглядит в теории и, наверно, неплохо на практике. Я слыхал — так строят уже во многих местах. Но пока нами командует Панов, у нас это невозможно. У Панова принцип: сегодня план, а завтра хоть потоп. Не видит человек, что будет завтра. Захоти я сегодня по-твоему строить — завтра же меня тут не будет. Вот, брат, какая штука…
Ильин мучился несколько дней, потом не выдержал и пошел к Панову.
Низенький, черноволосый, очень подвижной управляющий вышел из-за стола, долго тряс руку Ильина и, усадив его рядом с собой на диван, стал расспрашивать о том, как он устроился, доволен ли квартирой, работой, понравился ли ему Красноармейск.
Ильин отвечал коротко и все старался свернуть разговор на подземные коммуникации. Наконец это ему удалось.
Панов выслушал, нахмурился. Его и без того темные глаза потемнели еще больше. Над переносицей резче обозначилась глубокая складка.
— Это все очень сложно, дорогой Дмитрий Филиппыч! — каким-то странным, трагическим голосом произнес управляющий и актерским жестом поднес руку ко лбу. — Положение на стройке тяжелое. Специалистов мало, честных людей еще меньше. Каждый день десятки рабочих пьянствуют, не выходят на объекты. А ведь никто нам на это скидок не делает. Мы должны каждую неделю, каждый месяц давать план. Любой ценой давать план! Тут малейшее отступление от заведенного порядка даст самые неожиданные и. разрушительные результаты!
— Но ведь в конце концов каждое здание будет вступать в строй раньше! — перебил управляющего Ильин.
— Не сейчас это, дорогой Дмитрий Филиппыч, не сейчас! — Панов ласково взял Ильина за локоть, заглянул ему в глаза. — Поверьте, придет время, когда можно будет строить, как вы говорите. Я сам за это. Но сейчас — немыслимо, неосуществимо. Сейчас нужно давать план.
Когда они прощались, управляющий вдруг спросил:
— Скажите, а как у вас дома с мебелью?
— Никак! — растерянно признался Ильин. — Раскладушку вот купил…
— Мы вам кое-что подкинем, — пообещал Панов. — У нас есть немного мебели на складе.
— Спасибо, не надо. — Ильин покачал головой. — Я обойдусь.
Ему было неприятно принимать сейчас какие-либо любезности от Панова.
— Не спорьте, дорогой Дмитрий Филиппыч! — Управляющий махнул рукой. — Люди должны жить по-человечески.
Через три дня Ильину привезли диван, шкаф, письменный стол и стулья. Все было громоздкое, грубо раскрашенное, но совершенно новое. В комнате сразу запахло свежим деревом, олифой, стало теснее, но уютнее.
Ильин трогал вещи, переставлял их и, наконец, устроившись, прилег на диван отдохнуть. Во всем теле была приятная усталость, и мысли текли ленивые, спокойные. Почему-то подумалось, что Панов, наверно, не такой уж плохой человек. Просто есть у него какие-то важные причины не делать того, что предлагает Ильин. Мало ли что может управляющий знать такого, чего Ильину ни в жизнь не узнать?
Прошлым летом, когда в Красноармейске началось строительство кранового завода, Ильина перевели на второй участок главным инженером. Здесь он снова предложил начальнику участка Жаркову вначале проводить подземные коммуникации, а потом класть стены, и снова получил отказ.
— Видишь ли, — откровенно объяснял Жарков, — до нового года нам нужно, хоть в лепешку разбейся, освоить по деревообрабатывающему цеху полмиллиона. Это как раз стены с крышей. А у нас всего пять месяцев. Даже если очень гнать — можем не успеть. А уж если потянем подземные коммуникации, то наверняка ничего не успеем. С заказчика тогда на новый год снимут деньги, а с нас — голову.
Ильин сделал расчеты. Вышло, что если строительство начинать с подземных коммуникаций, то деревообрабатывающий цех можно будет сдать под монтаж в мае будущего года, а если начинать с кладки стен то — в августе, так как зимой трубы в траншеях не потянешь, и до апреля, пока земля не оттает, все работы в здании придется останавливать.
Жарков пробежал глазами листки с расчетами Ильина, хлопнул по ним ладонью и улыбнулся.
— Все верно, Дмитрий Филиппыч, все убедительно. А строительство все-таки начнем с кладки. Так уж тут заведено, и не нам это ломать.
В начале февраля Жаркова перевели в другой город, и главный инженер стройтреста Григорий Матвеевич Осинцев, замещавший Панова, назначил Ильина начальником участка. Ильин наконец-то получил власть, достаточную для того, чтобы осуществить свои планы.
Обстановка была самой благоприятной. За год предстояло выложить стены главного корпуса. Работы еще не начинались. Средств было достаточно, материалов — тоже.
И Ильин решил вести работы по-своему, на свой страх и риск.
Днем телефонные звонки, совещания и бесконечный поток людей, которые шли к нему за советом и помощью, не давали Ильину сосредоточиться. Зато вечерами, в своей тихой холостяцкой комнате, он продумал все до мелочей, составил четкий и ясный план работ. Он думал о нем и за едой, и по дороге из дома на стройку, и поздно вечером, ложась спать. Даже во сне он видел какие-то графики, схемы и титульные списки.
Он первый на стройке решил вести кладку стен крупными кирпичными блоками, чтобы не потерять время, которое уйдет на прокладку коммуникаций. Пока тянут трубы, можно собирать блоки.
Ильин ни с кем не советовался, ни с кем не согласовывал свой план — боялся, что в угоду чужим мнениям придется кое-что, а может быть и все, менять. Ему казалось, что все, с кем он будет советоваться, начнут осторожничать, побоятся взять на себя ответственность. А он ее не боялся. Он был уверен, что все продумал, все взвесил, все учел и что менять в плане нечего.
И вот на днях выяснилось, что Ильин не учел поквартальной разбивки.
Панов воспользовался этим. Он вызвал Ильина и разговаривал с ним почти как директор школы с провинившимся учеником. Он требовал на другой же день начать кирпичную кладку.
— Это невозможно, — отвечал Ильин, — и главное — не нужно! Корпус будет сдан досрочно.
— Вы не понимаете, что вы делаете, — натянуто усмехнулся Панов. — Вчера звонили из обкома, интересовались, почему отстает строительство кранового. Сегодня секретарь райкома рекомендовал мне сделать все возможное, чтобы его ускорить…
— Так я же и делаю все возможное! — перебил Ильин.
— Вы младенец! — У Панова от раздражения раздувались ноздри. — Нам нужны цифры! — Он развернул в воздухе ладонь. — Понимаете? Цифры! А вы даете обещания.
— К концу года будут и цифры!
— Я вижу, что нам с вами трудно договориться. — Панов покачал головой. — А раньше мне казалось, что мы найдем общий язык. Я к вам шел с открытым сердцем, делал для вас только хорошее. Но вы, видимо, никак не хотите понять, что если партия требует цифры завтра, то их нужно дать завтра, а не к концу года.
— Ну, вы — это еще не партия. — Ильин возмущенно поднялся с кресла. — Партия требует новых методов строительства, а вы их гробите!
Он вышел из кабинета управляющего и, громко стукнув дверью, промчался мимо перепуганной секретарши.
Широко шагая по шоссе к своему участку, Ильин думал: «Чем это хорошим он меня упрекал? Неужели мебелью? Вот мерзость! Думал купить меня этим барахлом… Ну, ладно!»
В тот же день он взял грузовое такси, отвез всю трестовскую мебель на склад, а расписку кладовщика принес секретарше управляющего.
— Вот, — сказал он, протягивая ей бумажку, — передадите Тимофею Степановичу, лично, в руки, и отдельно от всех остальных бумажек.
С тех пор пошло. На каждом совещании или собрании Панов говорил, что Ильин тянет стройку назад, не считается с государственными планами, не по-партийному относится к делу.
Ильин чувствовал, что над его головой собирается гроза.
Однако он ни о чем не жалел. Даже если бы он раньше знал все это, он ничего не изменил бы в своих поступках.
Стройка срывала планы уже третий год. Панов привык к этому и не очень строго спрашивал с начальников, участки которых не дотягивали годовой план. Однако управляющий требовал выполнения заданий первых трех кварталов, какой бы ценой оно ни доставалось. Именно это позволяло ему удерживаться на своем месте, целый год прикрываясь разговорами о «новом подъеме», «крутом переломе», о том, что «уж теперь-то все пойдет, как надо». В январе же, когда на стройтрест градом сыпались упреки, Панов обычно болел или уезжал в отпуск.
Ильин первый нарушил этот порядок и понимал, что Панов не оставит его безнаказанным.
Конечно, если бы Ильин захотел, он, наверное, мог бы кое-что исправить в своих отношениях с Пановым. Инженер Сергей Перемыщев, который кончал московский строительный институт на год позже Ильина и работал теперь в отделе главного механика Красноармейского стройтреста, как-то посоветовал:
— Ты бы, Димка, выступил на парочке совещаний в тон Панову, и у тебя бы дело пошло. Он это ценит. А так ведь съесть может…
Ильин рассмеялся и похлопал Перемыщева по плечу.
— Ну, до такой жизни, Сережка, я еще не дошел!.. Думаю, что и не дойду.
И вот сегодня опять этот телефонный разговор с Пановым… Надоело, черт возьми! Страшно надоело!..
…Перепрыгивая через траншеи, Ильин направлялся к западному краю будущего главного корпуса. Там работы должны быть кончены раньше всего, там создадут первую бетонную площадку для кладки кирпичных блоков. И по мере того как траншеи в корпусе будут закрываться, площадка будет все расширяться, и каменщики смогут собирать блоки прямо возле тех участков стены, на которые их потом придется устанавливать. А когда блоки будут собраны, когда по обеим сторонам цеха встанут башенные краны, сложить стены будет уже пустяком, самой легкой и самой приятной частью работы.
Остановившись на гребне земляного вала, который тянулся вдоль одной из самых глубоких траншей, Ильин окинул взглядом строительную площадку. Изрытая, истерзанная сейчас, она вдруг показалась ему ровной, гладкой, покрытой асфальтом и зелеными газонами, и в центре ее он как бы увидел стройное белое здание главного корпуса, такое же точно, как на макете, который стоял в прокуренном, маленьком и тесном временном кабинете директора кранового завода. И Ильин почувствовал: что бы потом ни случилось, он, наверно, всегда будет считать это здание своим, его всегда будет тянуть сюда, как тянет человека всю жизнь в те места, где прошло его детство, где он любил и был любимым.
— Дмитрий Филиппыч! Дмитрий Филиппыч!
Ильин повернул голову. По узенькой полоске между валами от двух траншей бежал прораб главного корпуса Мазин, невысокий, коренастый, с широким веснушчатым лицом.
Набирая на сапоги комья липкой глины, Ильин спустился с вала и пошел навстречу Мазину. Нужно было решать обычные, повседневные вопросы.

3.

— Вы что-то совсем перестали улыбаться, Дмитрий Филиппыч…
Нина положила на стол Ильина свежие газеты, письма, подошла к окну и распахнула рамы.
— Смотрите, лето ведь уже, — тихо произнесла она, — а у вас все закрыто и на душу будто замок повесили, ни разу не улыбнетесь…
Ильин поднял от бумаг уставшие глаза и внимательно посмотрел на Нину. Она стояла к нему спиной, у окна, раскинув руки, тоненькая, вся как-то устремившаяся туда, на улицу, и новое голубое платье с модными цыганскими оборками внизу делало Нину светлой, весенней, праздничной.
Ильину вдруг захотелось подойти к ней и осторожно погладить ее короткие светлые волосы, завитые «под мальчика».
Последнее время в те немногие минуты, когда Ильин оставался наедине с самим собой, он почему-то стал все больше думать о Нине. Вначале он не обращал на это внимания, потому что всегда много думал об окружавших его людях, стараясь найти причины, которые определяют их поведение. Потом он заметил, что думает о Нине больше, чем о других.
Видимо, началось это после случайного разговора с одной копировщицей. Она сказала, что Нина — сирота, что живет она на квартире у какой-то вредной старухи, и упрекнула Ильина за то, что он, начальник участка, не позаботится о квартире для своего секретаря.
В тот же день Ильин задержал Нину, когда она принесла бумаги, и спросил:
— Вы почему не подаете заявление на квартиру?
Нина смутилась, щеки и уши у нее порозовели, пухлая верхняя губа задергалась.
— Что ж я, Дмитрий Филиппыч, буду со своим заявлением лезть? — тихо произнесла она. — Я ж вижу — у вас рабочие шумят, дети у них… А я одна… И я не рабочая, а всего лишь секретарша… Чего без толку-то?
— А вы все-таки напишите, — посоветовал Ильин. — Прямо сейчас.
Нина принесла заявление на следующий день, и Ильин передал его в постройком участка с пометкой: «Желательно в первую очередь».
И вот три недели назад Нина получила наконец маленькую комнатушку в новом доме. Когда она перевезла свои вещи и пришла на другое утро на работу, у нее было такое счастливое, такое сияющее лицо, что Ильин невольно загляделся на нее и впервые подумал: «А ведь она красива…»
И странно — хотя, казалось бы, теперь он может думать о Нине меньше, потому что сделал для нее, что мог, Ильин думал о ней больше.
Временами ему казалось, что теперь и Нина относится к нему по-новому, что она стала заботливее, внимательнее, как-то теплее. Иногда он ловил на себе изучающий взгляд ее смешливых зеленоватых глаз. В таких случаях Ильин хмурился и беспокойно ерзал на стуле — он не привык, чтобы его разглядывали.
Далекий от самоуверенности, Ильин вначале даже не допускал мысли о том, что Нина может его полюбить. Он видел, что возле нее чаще, чем это требовалось по работе, бывает симпатичный молодой бригадир каменщиков Костя Серьгин — молчаливый, сосредоточенный, легко краснеющий.
Нина часто сама подтрунивала над скуластым молчаливым Костей, шутливо прогоняла его из приемной, недовольно морщилась, когда он после работы приходил к дверям конторы, чтобы проводить ее домой. Однако Ильин все-таки думал, что Нине внимание Кости нравится, а его, Ильина, внимание, может быть, неприятно. Он вообще считал, что в личной жизни ему не повезло.
В студенческие годы ребята, которые учились вместе с ним, влюблялись в таких же простых девчат, как они сами, женились и уезжали потом вместе куда угодно, хоть к черту на кулички. Уезжали спокойно, как будто отъезд из Москвы надолго, может быть, навсегда, был делом само собой разумеющимся.
Ильину тоже нужно было ехать. Он не мог отказаться от направления, потому что был секретарем факультетского бюро комсомола, целых три года призывал студентов ехать на периферию и безжалостно высмеивал тех, кто мечтал остаться или оставался в Москве. Он не мог не поехать потому, что это противоречило всем его принципам, потому что это значило бы навсегда потерять себя в глазах ребят.
А Лида, маленькая, тонкая, изумительно красивая Лида, без которой жизнь уже казалась Ильину невозможной, уезжать из Москвы отказалась. И отказалась не потому, что она еще не окончила медицинского института — Ильин готов был ждать ее в Красноармейске и год, и два — а потому, что она, как это часто бывает с коренными москвичами, вообще, в принципе, не представляла себе жизни вне Москвы, жизнь без московской консерватории, без Большого театра, а также без папиной машины и папиной дачи в Кратове.
Зато жизнь без Ильина она, видимо, себе вполне представляла.
Ильин метался, искал выход. К защите диплома он готовился плохо и чуть не провалился. Профессора удивлялись — Ильин всегда был отличником…
Весь отпуск Ильин просидел на Лидиной даче. И хотя этот месяц Лида была с ним нежнее и мягче, чем когда-либо, выходить за него замуж и ехать в Красноармейск она все-таки не соглашалась.
После идиллии в Кратове расставаться было особенно тяжело. Но из Красноармейска уже два раза присылали телеграммы с просьбой ускорить выезд. Видно, работников там не хватало.
Прощаясь с Лидой, Ильин спросил:
— Ты хоть будешь писать?
— Если хочешь — буду. Но все равно это бесполезно.
Ей тоже было тяжело. Она плакала и все время гладила его рукав. А когда поезд отходил, она долго шла за вагоном — маленькая, красивая, нарядная — и махала рукой.
С тех пор прошло почти три года. Ильин вначале писал, но Лида не отвечала.
Жизнь в тихом Красноармейске, после шумной, веселой Москвы, где все делалось на «третьей скорости», показалась Ильину неинтересной, скучной. Делать для себя ничего не хотелось. Женщин он вначале почти не замечал. Помнится только, что в первые дни все они показались ему какими-то старомодными, некрасивыми, серыми. Он даже подумал: «Наверно, в этом городе нет красивых женщин».
Девушки, которые работали с ним в конторе первого участка, считали его сухарем и подшучивали над ним, иногда даже в глаза. Ильина это мало трогало. Подумаешь не во всем же человеку должно везти…
А сейчас он вспоминал о насмешках этих девушек с досадой и даже некоторым опасением: неужели Нина в душе может относиться к нему так же?
Мысли о Нине становились все более смелыми. По вечерам, когда Ильин ложился слать и закрывал глаза, ему иногда представлялось, что Нина стоит в углу — тоненькая, стройная, чем-то неуловимо похожая на Лиду. И ему страшно хотелось, чтобы она вышла из своего угла, нагнулась над ним, закрыла ему лицо своими короткими светлыми волосами.
В такие минуты становилось обидно, что годы идут, а его никто не любит, никто не ждет дома по вечерам. И та свобода, которой он иногда шутя хвалился в мужских компаниях перед «женатиками», казалась ему теперь совершенно ненужной, бессмысленной.
Ильин вдруг представлял себе, как Нина хозяйничает у него в комнате. До чего же, наверно, хорошо, когда тебя любит такая красивая женщина, когда она хозяйничает у тебя дома и не чувствуешь при этом, что она своим присутствием оказывает тебе милость, делает одолжение. А ведь именно это он чувствовал раньше, когда был с Лидой.
Наутро, проснувшись, Ильин вспоминал вчерашние мысли, усмехался и называл себя балдой. Размечтался! О ком? О девушке, которая наверняка абсолютно безразлична к нему. Балда!
До самых последних дней Ильин даже про себя не произносил слово «люблю» — боялся, как бы однажды сказанное, оно не стало привычным, не стало ложью. Однако в какую-то в неизбежную минуту пришлось произнести и его. Скрывать это от себя дальше уже не имело смысла.
Сейчас Ильин смотрел на стоящую у окна его кабинета Нину и думал: вот если вдруг, безо всяких обиняков, сказать: «Нина, я вас люблю», — что она сделает? Покраснеет и молча выскочит из кабинета, а потом принесет заявление об уходе? Или скажет: «Как вам не стыдно!?» Или просто расхохочется ему в лицо? Наверняка что-нибудь в этом роде… А все-таки…
Ильин раскрыл рот, глотнул воздуха и тихо произнес:
— Нина…
Она быстро повернулась и, опершись ладонями о подоконник, вопросительно смотрела на него.
«Нет, не смогу!» — тут же подумал Ильин. До чего просто было говорить что-нибудь вроде: «Нина, соедините меня с Поздневым» или: «Нина, отправьте это авиапочтой», и до чего трудно сказать что-нибудь этакое… не служебное…
— Нина, — наконец решился Ильин. — Что вы делаете сегодня вечером?
— Сегодня? — Нина широко раскрыла свои зеленоватые глаза. — Как и обычно, Дмитрий Филиппыч, — читаю, скучаю. А что — нужно вечером поработать?
«Конечно она ко мне совершенно равнодушна, — подумал Ильин. — Она и не представляет себе иных отношений между нами, кроме служебных. Ну, что ж, остается только попросить ее поработать вечером…»
И, сразу почувствовав облегчение, он произнес:
— Да вы прямо читаете мои мысли! Я действительно хотел вечером продиктовать вам докладную. Днем, сами видите, не дают сосредоточиться… Часов бы так с семи…
— …Дмитрий Филиппыч! Что же это такое?! — Прораб Мазин с размаху распахнул дверь, вошел в кабинет, громко топая тяжелыми пыльными сапогами, и остановился посредине. — Это же вредительство какое-то! Осталось всего три секции паропровода уложить и забрали автокран! Да что диспетчер с ума сошел?
— Садитесь! — Ильин кивнул на стул. — Я сейчас позвоню на машинопрокатную базу.
Ильин протянул руку к телефону.
— Так я приду в семь, Дмитрий Филиппыч, — услышал он тихий голос Нины и поднял на нее глаза.
Нина посмотрела на него каким-то растерянным взглядом и, плотно сжав губы, выскользнула из кабинета.

4.

Ровно в шесть часов Ильин вышел из конторы участка, тут же, почти у дверей, вскочил в кузов попутного грузовика и уже через десять минут был дома. Ему захотелось побриться и надеть выходной серый костюм, который он за все три года работы в Красноармейске надевал лишь четыре или пять раз.
Через несколько минут он уже торопливо гладил брюки взятым у соседей электрическим утюгом, разбрызгивая воду на чистое полотенце и осторожно высушивая на нем шипящие мокрые кружочки носом утюга.
Потом он задержался у покрытого пылью треснувшего зеркала, завязывая галстук, причесываясь и разглядывая свое нескладное, длинное и худое лицо с тонким носом и большим ртом.
«Черт знает что за лицо! — подумал Ильин. — Будь я девушкой — ни за что не полюбил бы мужчину с таким несуразным, лошадиным лицом».
Ровно в семь Ильин подходил к конторе участка.
Нина уже была в приемной и, покусывая веточку сирени, задумчиво смотрела в окно. Услыхав шаги Ильина, она быстро обернулась и, поглядев на него теми же странно растерянными глазами, сняла чехол с пишущей машинки.
— Я готова, Дмитрий Филиппыч. Диктуйте.
Ильин заметил, что платье на ней новое — какое-то легкое, воздушное, в крупных красных цветах, с широким блестящим черным поясом, — и туфли у нее тоже не такие, в каких она ходит на работу, а черные, с матовыми переплетинками и тонюсенькими каблучками.
Пока Ильин добирался до конторы участка, он меньше всего думал о докладной, из-за которой вызвал Нину. Собственно, докладную-то эту писать было не обязательно. Просто практичный Сережка Перемыщев посоветовал ему заготовить докладную на имя Панова о причинах невыполнения полугодового плана кладки.
— Понимаешь, — говорил Сережка, — Панов заваривает кашу всерьез. Так ты уж подстели соломки на то место, где падать будешь. Авось не так ушибешься. Толковая докладная, да еще поданная до конца полугодия, может многим тебе помочь. Во всяком случае, даже самому последнему олуху станет ясно, что ты прекрасно видишь у себя все причины, все недостатки, что у тебя есть четкий план их устранения. А раз так — значит, нет острой необходимости в проработках. Пиши, старик! Хуже не будет, а лучше может быть!
Ильину не очень хотелось писать эту докладную — как-то глупо оправдываться, когда ты ни в чем не виноват. Но кто его знает — может, все-таки стоит написать? Сережка в таких делах всегда разбирается лучше…
Однако сейчас, когда в конторе было совсем тихо и ничто не мешало думать, когда возле машинки стояла готовая печатать Нина, — именно сейчас Ильин почувствовал, что сосредоточиться ему будет нелегко. Все равно он будет думать не столько о докладной, сколько о Нине, и ехал он сюда тоже, конечно, не из-за докладной. И то, что Нина, как и он, успела переодеться, говорило, что ее тоже не очень-то волнует эта докладная.
Однако, если уж ты вызвал человека ради дела, — нужно заниматься делом.
Ильин открыл боковой ящик своего стола, достал потрепанный, с порванными краями скоросшиватель, в котором хранились все его расчеты по главному корпусу, и, выйдя в приемную, сказал:
— Ну, что ж, Нина… Пишите: «Управляющему стройтрестом № 101 товарищу Панову Т. С. от начальника второго участка Ильина Д. Ф. Докладная записка».
Расстегнув пиджак, Ильин ходил по приемной и неторопливо диктовал. Докладная начиналась гладко, убедительно.
Нина стучала по клавишам, почти не поднимая головы. Она не глядела на Ильина даже тогда, когда он замолкал, подбирая слова. Вначале Ильин не обратил на это внимания, потом это показалось ему странным. Он знал, что Нина может прекрасно печатать, совсем не глядя на клавиатуру. «Сердится на меня, что ли?» — подумал Ильин.
Он подошел к раскрытому окну, выглянул на улицу.
Здание конторы участка стояло на склоне холма. Строительная площадка кранового завода располагалась ниже, и из окон конторы, как на ладони, были видны все перерезавшие ее траншеи. Откуда-то сбоку, видимо, от общежития строителей, доносились звуки баяна, и грустный девичий голос пел:
…Трудно высказать
И не высказать
Все, что на сердце
У меня…

Вдали, на извилистой ленте шоссе, пылил автобус, приближаясь к переезду через железную дорогу. Еще дальше, за мостом, перекинувшимся через широкую пойму крохотной сейчас, как ручей, речки Колданки, поднимались на склон другого холма кварталы старого Красноармейска. Это были кварталы деревянных домов со ставнями, перечеркнутыми наискосок железными полосами запоров; это были кварталы, с высокими глухими заборами и с громоздкими воротами, у которых зачем-то делались две калитки: одна — забитая наглухо и с обязательной скамеечкой между столбами, другая — с массивным железным кольцом и, очень часто, с табличкой: «Во дворе злая собака». На эти глухие заборы и массивные ворота старого Красноармейска все быстрее и безжалостнее наступала стройка. То там, то тут исчезали кварталы коричневых от времени деревянных домов и на их месте поднимались светлые двух- и трехэтажные каменные здания с балконами. И Ильин всегда радовался этому как своей личной победе.
Сзади скрипнул стул. Ильин обернулся и увидел, что Нина ожидающе смотрит на него. «Нехорошо! — подумал Ильин. — Она ждет, а я тут размечтался…»
Он подошел к столу, заглянул в скоросшиватель с расчетами и снова стал диктовать. Он ходил по приемной, произносил четкие, убедительные фразы, глядел на склонившуюся над машинкой голову Нины и ему опять, как днем, хотелось погладить ее короткие светлые волосы, хотелось прижать к себе ее голову, поцеловать…
Почему-то казалось, что если сегодня, в этот вечер, он не скажет Нине, как к ней относится, то потом говорить об этом будет намного труднее.
«Но что изменится от того, что я скажу? — думал Ильин. — Ведь она знает, как иные начальники «влюбляются» в своих секретарш. Решит, что и я… Может, сразу предложить руку? Но ведь это страшно глупо — не зная, как относится к тебе девушка, предложить ей выйти за тебя замуж. Иная и согласится, только разве это можно назвать браком по любви?..»
Ильин вспомнил, как познакомился когда-то с Лидой в Ленинской библиотеке, отыскивая в каталоге книгу. Все получилось у них само собой, просто, незаметно. Никакой натяжки, никаких неловкостей… А здесь… То ли возраст сказывается, то ли положение…
И потом этот Костя Серьгин! Ведь он же славный парень! Молодой, чистый, скромный… Не то что Ильин со своей хмурой физиономией…
Нескладно все получается…
Но Ильин продолжал ходить по приемной и диктовать докладную:
— …Считаю также необходимым обратить ваше внимание на следующее… Двоеточие, Ниночка… Кладка кирпичных блоков произведена без каких-либо затрат на сооружение площадок… Запятая…
Сухой треск машинки заполнял приемную и заглушал доносившуюся с улицы песню. Когда Ильин останавливался, Нина с тоской глядела в окно, прислушивалась, вздыхала, и Ильину казалось, что она ненавидит в эту минуту свою машинку, наверняка непонятную ей докладную и что ей больше всего хочется сейчас музыки, ласковых слов, счастья…

* * *

Когда докладная была закончена, Ильин взял ее у Нины, сколол скрепкой, отнес в свой кабинет и, не читая, кинул в ящик стола.
Укладывая в ящике потрепанный скоросшиватель с расчетами, Ильин слышал, как Нина в приемной странно долго закрывала чехлом машинку. «Может, она ждет меня?» — подумал Ильин.
Он заторопился, запер стол, задержался лишь на минутку, чтобы закурить сигарету. В эту минуту Нина заглянула в кабинет и, глядя в пол, сухо сказала:
— До свидания, Дмитрий Филиппыч!
— Куда вы сейчас? — неожиданно для себя спросил Ильин.
— Домой.
«Эх, была, не была!» — подумал Ильин.
— Поедемте лучше в парк.
— Хорошо, — почти шепотом согласилась Нина.
Пропустив ее вперед, Ильин закрыл дверь. По пустому коридору гулко застучали тонкие Нинины каблучки, заглушая тихое поскрипывание ботинок Ильина.
Пока ехали в город, Ильин рассказывал Нине, какие улицы и здания появятся скоро на пустыре, по которому сейчас идет автобус, и Нина восторженно смотрела то на — Ильина, то на покрытый сочной, ярко-зеленой, еще не высохшей полынью пустырь. Ильину было приятно, что Нина смотрит на него такими восторженными глазами, и он казался себе сейчас сильным, почти всемогущим, по своей только воле создающим здесь новые кварталы и улицы.
В парке одуряюще пахло сиренью.
— Давайте поищем счастье! — Нина подняла на Ильина большие зеленоватые глаза, полные какой-то глубокой, затаенной радости.
Ильин улыбнулся, кивнул и свернул в боковую аллею, где можно было незаметно сорвать кисточку сирени.
— Ну, вот, вы уже и улыбаетесь, — проговорила Нина, по-мальчишески толкая ногой маленький камешек. — Вам так это идет! А то на работе прямо туча-тучей…
Ильин хмыкнул. Наивная девочка! Знала бы она что происходит…
Он протянул руку, сорвал кисточку сирени, отдал ее Нине.
Они повернули к центру парка. Темнело. Зажглись фонари. Издалека доносилась грустная песенка о двух сольди:
Эта песня — для кварталов запыленных,
Эта песня — для бездомных и влюбленных…

На скамейке, полузакрытой кустами, целовались. Когда Ильин и Нина проходили мимо, девичий голос сдавленно произнес:
— Перестань!.. Люди же!..
— Я, когда была маленькой, — рассказывала Нина, — могла целые дни бродить по парку. Папа работал директором санатория, под Воронежом. У нас был громадный парк. Его какие-то дворяне еще при Екатерине сажали. Я все ходила и думала: вот жили здесь раньше люди, радовались, страдали, любили… И ничего теперь об этом не узнаешь — что они думали, что чувствовали. Одни деревья все видели, да молчат…
— А что вы оттуда уехали? — спросил Ильин.
— Папа умер… От рака… А мачехе я мешала. Она меня все замуж хотела выдать… За одного там… Нехорошего… — Нина поморщилась. — Вот и уехала.
«Хорошая, чистая девочка!» — мысленно произнес Ильин. Ему почему-то стало жалко Нину и снова захотелось погладить и прижать к груди ее голову.
И вдруг Ильин подумал, что ведь вот так может быть всю жизнь: он будет жалеть ее и открывать ей уже давно открытые Америки, как сегодня в автобусе, а она будет восторженно смотреть ему в рот. Может быть, это тоже счастье, но надолго ли его хватит, такого счастья? Не обернется ли оно потом слезами? Ильин вспомнил, как мучился он, когда они ссорились с Лидой, каким сладким было каждое примирение и какой новой, совершенно новой казалась ему Лида после каждой ссоры. Может, это и было его счастьем — лишенным даже какой-либо тени превосходства, жалости… Счастьем — на равных. Может, тихая, безмятежная личная жизнь, когда тебе восторженно смотрят в рот, — не для него, а для кого-то другого? Что принесет он этой хорошей, чистой девочке Нине? Он ли ей нужен? И она ли нужна ему?
Он посмотрел на Нину. Она шла рядом тихая, задумчивая, с застывшей на лице счастливой улыбкой. «Обнять бы ее и целовать, целовать, — мелькнуло в голове. — А я все думаю, думаю… Почему я так много думаю об этом? Почему я совсем не думал об этом тогда, с Лидой?»
Нужно было о чем-то говорить, но говорить не хотелось, просто не хотелось.
На глаза попался щит кинорекламы. «Весна на Заречной улице», — прочитал Ильин.
— Вы, Нина, видали эту картину? — Он кивнул на щит.
— Нет.
— Идемте?
— Хорошо, — согласилась Нина.
Они повернули к воротам — за билетами. Почти возле самых ворот Ильин вдруг увидел Панова. Управляющий сидел на корточках возле скамейки и завязывал шнурки на туфлях у своей маленькой дочки. Девочка вертела во все стороны темной головкой с громадным ярко-красным бантом и звонко спрашивала:
— Папа, а где спят деревья? У них ведь нет кроваток…
Панов смеялся — искренне, широко. Рядом улыбалась его жена — очень красивая женщина с высокой, полной грудью и тяжелым пучком гладких золотистых волос на затылке.
Прошел прораб Ерохин. Панов окликнул его, пожал ему руку, представил жене и справился о здоровье его сына. Два дня назад Ильин просил у Панова машину, чтобы Ерохин мог отвезти сына в больницу. Видно, управляющий запомнил это.
Ильин и Нина быстро прошли мимо. Когда они возвращались с билетами, Панов все еще был возле этой скамейки. Рядом с ним стоял пожилой усатый плотник, которого Ильин не раз видел на первом участке, и немолодая женщина, видимо, жена плотника. Управляющий, жестикулируя так, что полы его дорогого светло-серого пиджака разлетались в разные стороны, рассказывал:
— …«К вам, говорит, Петров приходил». — «Какой Петров?» — «Ну, тот, который племянницу вашу на реке спас. Помните, прошлым летом». — «Не помню, совершенно не помню. Что спасли-то ее — помню, а вот кто — запамятовал». — «Ну, тот самый Петров, который жене вашей жене очередь за меховыми ботиками уступил. — «Не знаю, дорогой, не знаю. Я за ботиками не стоял. Некогда». — «Да ну, тот Петров, который в праздники пьяный напился и в проходной настольную лампу разбил». — «Ах, этот! Так этого Петрова я хорошо знаю! Что ж вы сразу-то не сказали?»
Женщины смеялись. Плотник добродушно улыбался в усы.
— Вот и у нас иногда так, — добавил Панов, пожал руку пожилой женщине, плотнику и, подхватив дочку, ушел с женой в сторону тира.
Ильина он, к счастью, не заметил. И это было хорошо, потому что разговаривать с управляющим Ильин бы сейчас не смог. Он почти ненавидел того Панова, с которым спорил в кабинетах стройтреста, и не мог ненавидеть того, который завязывает туфельки своей дочке и шутит с женами рабочих. Он не мог бы теперь держаться с управляющим подчеркнуто сухо и даже грубовато, как держался бы час назад.
— А я не люблю его! — неожиданно строго сказала Нина.
— Кого? — спросил Ильин, отвлекаясь от своих мыслей.
— Панова.
— За что же вы его не любите?
— Он нехороший. Он всем хочет понравиться, а все равно нехороший. Мне Стелла говорила, секретарша его. Придет к нему человек, он его обнадежит, а потом тут же наоборот сделает. И еще руками разводит: «Я, мол, хотел так, да вот обстоятельства».
— А может, и в самом деле обстоятельства? — спросил Ильин и подумал: «А она, оказывается, не так наивна!»
— Какие там обстоятельства! — Нина махнула рукой. — Видно же все. Не дураки кругом. Да вы его не защищайте! Он вас ненавидит! Мне Стелла говорила, что…
— Не надо, Нина! — резко остановил ее Ильин. — Я не люблю собирать… — Он запнулся, не решаясь произнести слово «сплетни», и закончил мягче —… такие сведения.
Кажется, Нина поняла, что он хотел сказать, потому что она вдруг замолчала, нахмурилась и взглянула на часы.
«Нехорошо у меня получилось, — подумал Ильин. — Грубо как-то…»
Он тоже взглянул на часы и сказал:
— Скоро начало.
Они повернули к кинотеатру.
Во время сеанса Ильин часто поглядывал на гордо вскинутую голову Нины, на ее ровный, словно точеный нос, маленькие, чуть припухлые губы. Ему снова нестерпимо хотелось погладить ее, взять в свои ладони ее белевшую в темноте руку. Но он уже чувствовал, что делать ему этого нельзя, и, вздохнув, отворачивался к экрану.
Прощались они возле подъезда Нининого дома. И вот уже по ступенькам, постепенно удаляясь, стучат звонкие Нинины каблучки. Ильин думает, что сейчас, только сейчас, в какое-то последнее мгновение, он еще может догнать Нину, обнять, поцеловать и сразу перевернуть и ее и свою жизнь. Но тут же он чувствует, что несколько лет назад, в институте, он еще мог бы это сделать, а теперь не побежит, не догонит, не перевернет. «Боже, зачем я столько думаю об этом? — снова проносится в голове. — Как хорошо было бы совсем не думать! Как было бы легко, просто!»
Где-то наверху громко хлопает выходная дверь.
— Вот и все, — тихо произносит Ильин, опускает руки в карманы пиджака и медленно идет к своему дому.

5.

— Хорош! Спускай!
Большой кирпичный блок, тяжело покачиваясь, медленно опустился и прочно встал рядом с другим таким же блоком.
Несколько секунд — и освобожденные крюки вместе с толстыми металлическими тросами взмыли вверх и поплыли в воздухе за новым блоком.
Ильин, проводив взглядом стрелу башенного крана, повернулся к коренастому, веснушчатому Мазину.
— За швами следите, Сергей Сергеевич! Все время следите за швами! Чтоб всюду были одинаковые…
Пожав жесткую, измазанную цементным раствором руку Мазина, Ильин пошел дальше вдоль стен главного корпуса.
Почти всюду вели уже кладку второго ряда блоков. Ильин прикинул: первый ряд был уложен всего за два дня. При обычной кладке на такую высоту требовалось бы больше недели. Конечно, первые ряды класть легче, но даже если дело пойдет дальше немного медленнее, то все равно можно будет закончить кладку стен не к началу ноября, а в начале октября. Тогда верхолазы успели бы еще до морозов установить почти все металлические фермы крыши. Это было бы очень здорово — закончить всю кладку на три месяца раньше срока, сделать, по существу, за один квартал то, на что положено три. Тогда бы Панов прикусил язык, тогда бы наверняка по всей Красноармейской стройке начали вести кладку промышленных зданий так же — сначала подземные коммуникации, потом блоки.
Ильин шел по накалившемуся за день от июльского солнца бетонному полу цеха, огибал пирамиды заготовленных блоков и думал о том, что теперь-то уж дело пойдет быстро и легко, что самое трудное позади. Трудно было начинать, готовить все это, а теперь преимущества такой кладки станут ясны буквально через месяц. Главный корпус велик, его от людских глаз не спрячешь!
До конторы участка Ильин добрался почти через час. В приемной шумели люди, но когда он вошел, все затихли. Проходя к себе в кабинет, он заметил, что у Нины какие-то странно красные глаза. «Пыль попала или плакала? — подумал Ильин. — Надо спросить, как все разойдутся…»
Едва он вошел в кабинет, как зазвонил телефон.
Ильин снял трубку.
— Красилева мне! — раздался в трубке хрипловатый голос Позднева.
— Не туда попал, Семен Петрович. — Ильин улыбнулся. — Нет тут никакого Красилева. Это второй участок.
— Это ты не туда попал, Дмитрий Филиппыч! — неожиданно зло ответил Позднев и положил трубку.
Ильин усмехнулся, пожал плечами. Чудно! Чего грубит человек?
Открыв ящик, Ильин вынул папку с чертежами и шлепнул ее на стол. Рванувшийся в стороны воздух подхватил и снес со стола на пол какой-то листок бумаги, Ильин вначале не обратил на него внимания, но потом подумал: «Вдруг что нужное, потеряется еще». Он нагнулся и поднял этот листок.
Глаза сразу схватили главное: «Приказ… Снять… Назначить… Панов».
Ильин на мгновение закрыл глаза, открыл их снова и стал читать спокойнее.
Это был приказ Панова, по которому его, инженера Ильина, за срыв полугодового плана кирпичной кладки на главном корпусе кранового завода снимали с должности начальника второго участка и переводили на должность начальника производственно-технического отдела этого же участка.
Далее в приказе говорилось, что начальником второго участка назначается П. Н. Красилев, а начальник ПТО второго участка Коломенков назначается главным инженером участка.
У Ильина главного инженера не было. Он работал один — и за начальника и за главного. Это, конечно, не легко. Но ему казалось, что лучше работать совсем без главного инженера, чем с таким помощником, как тупица Коломенков, который никогда и ни за что ни на миллиметр не отступит от спущенной начальством бумажки. Конечно, бумажка все объяснит, оправдает и прикроет. За исполнение того, что написано в бумажке, никто не спросит. А ведь за свои-то шаги и отвечать самому надо!
И вот теперь этот человек будет руководить им, Ильиным! Поразительные вещи иногда происходят…
Красилева — нового начальника участка — Ильин не знал, и фамилия эта ему ничего не говорила. Интересно, откуда он? Что за человек? Как он поведет стройку? Ведь с таким главным инженером, как Коломенков, задушить любое дело — раз плюнуть. Хотя… на главном корпусе кранового уже ничего не изменишь. Хочешь — не хочешь, все пойдет, как задумал Ильин. Ну что ж, это, пожалуй, самое главное. И все-таки чертовски обидно! Но на то, видно, Панов и подлец, чтобы делать подлости. Вот так — неожиданно, втихую, из-за угла… И формально все правильно. Не выполнил плана — уходи, освобождай место тем, кто может его выполнять.
Ильин медленно опустил на стол листок с приказом. Что ж, этого можно было ожидать. Ведь он ничего не сделал, чтобы это предотвратить. Даже докладная, которую он написал по совету Сережки Перемышева, так и осталась у него в столе. Как-то неловко было ее отдавать…
Ильин вспомнил вечер, когда он диктовал эту докладную и потом гулял с Ниной по парку. Он-то понял в тот вечер все… А Нина, может быть, еще ждет… И ведь ей ничего не объяснишь, ничего не скажешь. Ей придется понять все самой.
Сейчас у нее были красные глаза. Наверно, плакала. Неужели из-за него? Хорошо бы ее хоть немножко успокоить…
Ильин нажал кнопку. Почти в ту же секунду Нина открыла дверь, вошла в кабинет и остановилась перед столом с прижатыми к груди руками. Ее зеленоватые глаза, наполненные слезами, широко и испуганно глядели на Ильина.
— Ну, что вы? — Ильин улыбнулся. — Ведь ничего страшного не случилось.
— Ой, как же теперь, Дмитрий Филиппыч? — Нина всхлипнула, села на стул и, положив голову на худенький локоть, заплакала. — Как же… теперь?.. — произнесла она сквозь слезы.
— Да успокойтесь! — Ильин встал, подошел к Нине. — Успокойтесь! — повторил он.
Нина продолжала плакать.
Тогда Ильин осторожно, едва касаясь пальцами, погладил ее мягкие волосы.
И в тот же момент резко распахнулась дверь кабинета, кто-то сделал тяжелый шаг вперед и четко, холодно произнес:
— Простите, не помешал?
Нина испуганно рванулась к двери.
Ильин обернулся и увидел высокого, широкоплечего человека в дорогом сером костюме и с парусиновой кепкой на голове. У человека было широкое, скуластое лицо, выдающийся вперед двойной подбородок и холодные, как ножи, пристальные серые глаза.
— Вы ко мне? — спросил Ильин.
— Да, к вам! К вам! Давайте знакомиться — я Красилев.
Ильин хотел заставить себя приветливо улыбнуться, но не смог и молча протянул руку.

* * *

Вечером, когда Красилев ушел, Ильин долго ходил по кабинету из угла в угол, потом не выдержал и позвонил домой секретарю райкома Максимову. Ильин чувствовал, что разговор с секретарем уже, видимо, ничего не изменит, потому что работает Максимов в Красноармейске совсем недавно и многого еще не знает. Но Ильину казалось, что он все-таки должен поговорить с секретарем райкома, объяснить и рассказать ему все, хотя бы для того, чтобы Панову труднее было делать такие вещи в будущем.
Максимов пригласил к себе на следующее утро, к самому началу рабочего дня, и в девять часов Ильин уже сидел у него в кабинете и рассказывал.
Секретарь райкома, невысокий, худощавый, даже в штатском по-военному подтянутый, слушал внимательно, курил и сквозь дым пристально глядел на Ильина спокойными серыми глазами, как будто хотел не только уловить то, что Ильин говорит, но и прочитать его мысли.
— Так чего же вы теперь хотите? — спросил Максимов, выслушав до конца.
— Чтобы мне дали возможность закончить то, что я начал.
— У вас этой возможности никто не отнимает. Вы остаетесь на том же участке и в немаленькой должности.
— Но теперь у меня не будет власти, чтобы продолжать начатое.
— Действуйте убеждением. Если вам удастся убедить коммунистов участка в своей правоте, это все решит. Поймите меня, товарищ Ильин. — Максимов встал из-за стола, прошелся по кабинету медленным, по-военному четким шагом. — Я не строитель, со строительным делом только начинаю знакомиться, и мне вот сейчас, сию минуту, почти невозможно определить, кто из вас прав. Со временем я, конечно, в этом разберусь. Но по сводкам ваш участок — самый отстающий. А строительству кранового завода придается сейчас очень большое значение. Терпеть отставание нельзя. Таковы факты. Поэтому пока что мы можем лишь создать комиссию, только напишите заявление. Самое же главное — убеждайте людей. — Максимов раздавил в пепельнице папиросу. — То, что ко мне пришли вы сами, а не коммунисты вашего участка, говорит, по-моему, что вы в чем-то ошибаетесь…
Когда Ильин выходил от Максимова, в дверях приемной он столкнулся с Пановым. Темные глаза управляющего на миг испуганно взметнулись, потом прищурились.
— Уже ходите жалуетесь? — Он криво усмехнулся.
Ильин, не ответив, шагнул за дверь.
Из райкома он шел медленно, курил сигарету за сигаретой и думал о том, что Панов уже, наверно, сидит в кабинете Максимова и обливает его, Ильина, грязью. Пожалуй, он не будет писать это заявление в райком, Сейчас оно может лишь испортить дело. Подумают, что он борется за должность, за оклад, и не за методы труда. Такие вещи всегда вызывают протест. Но уж если Красилев начнет губить начатое Ильиным дело, — тогда придется писать заявление!

6.

В первые дни Ильину непривычно было проходить по утрам мимо своего кабинета и устраиваться за маленьким однотумбовым столиком начальника производственно-технического отдела. Потом понемногу стал привыкать.
На участке пока ничего не менялось. Лишь Коломенков повесил на дверь своего кабинета табличку, строго ограничивающую прием по личным вопросам — два раза в неделю по два часа и ни минуты больше. Однако ограничивал он прием напрасно — по личным вопросам к нему никто не ходил и ходить не собирался. Его на участке хорошо знали…
Сдавая дела, Ильин посвятил Красилева во все свои планы, выложил ему все расчеты. Красилев молча, с непроницаемо-невозмутимым видом выслушивал это, и Ильин так и не мог понять: сочувствует ему Красилев или нет, понимает или нет его замыслы. Однако на стройке пока все шло так же, как при Ильине.
На первом же производственном совещании Коломенков предложил «решительно покончить с беспочвенными фантазиями, которые долго сдерживали ход строительства», и вести дальше кладку главного корпуса не блоками, а кирпичом, «как все ведут».
— А что будем делать с заготовленными блоками? — ехидно спросил Мазин. — Их ведь почти на весь корпус хватит.
Коломенков растерялся. Он явно не знал, что ответить на этот вопрос:
— Это предложение мы позже обсудим более детально, — выручил его Красилев. — У Павла Федоровича, видимо, есть на этот счет свои соображения, свои экономические выкладки. Попросим, чтобы он познакомил нас с ними на следующем совещании.
Один из молодых мастеров участка, до противного раболепствовавший раньше перед Ильиным, а теперь, видимо, сменивший ориентацию, предложил строительство литейного цеха завода вести обычным порядком, без предварительной прокладки подземных коммуникаций.
Красилев доброжелательно попросил и этого мастера подготовить к следующему совещанию расчеты об экономической целесообразности его предложения.
Прораб Ерохин, поднявшись с дивана и разогнувшись, как перочинный нож, предложил не делать карниза между первым и вторым этажами главного корпуса.
— Он все равно практически не нужен, этот карниз, — говорил Ерохин. — А мороки с ним много будет. Пока по всему зданию карниз протянешь, сколько блоков можно поставить!
«Дельно! — подумал Ильин. — Денька три на этом можно сэкономить».
Красилев, слегка постукивая карандашом по стеклу на столе, коротко бросил:
— Расчеты, расчеты, товарищ Ерохин! Давайте, товарищи, договоримся так, чтобы без расчетов подобных предложений не вносить.
— Будут расчеты! — Уже севший на диван Ерохин запальчиво поднял голову. — Сделаю я вам расчеты — сами убедитесь, что выгоднее!..
— Вот-вот. — Красилев кивнул. — Так и надо. Расчетами убеждать надо.
После совещания Ильин отвел Ерохина в сторону и сказал:
— Как пообедаете, зайдите ко мне. Сделаем быстренько все расчеты по карнизу. Это выгодно и нужно быстро провернуть — первый-то этаж скоро кончат.
— Зайду, зайду! — пообещал Ерохин. — Вы уж извините, Дмитрий Филиппыч, что не вам это предложил — сам только сейчас, на совещании, додумался. Так-то, знаете ведь, думать некогда — колгота все…
Ильин повторил:
— Так заходите, обязательно!
А уже на следующий день, к обеду, вопрос о карнизе был решен и даже согласован с заказчиком. Расчеты Ерохина и Ильина убедили Красилева удивительно быстро — за какие-нибудь пятнадцать минут.
«Видно, он опытный мужик, этот Красилев», — подумал Ильин и, когда Ерохин вышел, спросил:
— Вы, видимо, уже немало работали на стройках?
— Всю жизнь! — резко ответил Красилев и снял телефонную трубку, давая понять, что ни на какие вопросы он больше отвечать не намерен.
Конечно, ни Коломенков, ни молодой мастер, предложивший строить литейный цех по-старому, не представили своих расчетов к следующему совещанию. Об их предложениях никто не вспоминал, и никто больше не предлагал подобных вещей. Красилев требовал выполнения графика установки блоков, разработанного еще Ильиным, этот график выполнялся, и стены главного корпуса росли прямо на глазах.
На общегородском празднике строителей Панов в своей речи отметил быстрые темпы сооружения кранового завода и упомянул Красилева, который твердо и энергично выводит свой участок из прорыва.
Через день после этого Красилев вызвал к себе в кабинет Ильина, вынул из ящика докладную, которую Ильин когда-то писал по совету Перемыщева, и, положив ее на стекло стола, сказал:
— Я случайно обнаружил это вчера. Вы кому-нибудь показывали докладную?
— Нет.
— А Панову не передавали?
— Нет, не передавал.
— Почему?
— Мне это казалось неудобным. — Ильин пожал плечами. — Да я и не считал себя в чем-либо виноватым.
— А с коммунистами участка вы советовались, когда начинали осуществлять свой план?
— Нет.
— Странный вы человек! — Красилев покачал головой и пристально посмотрел на Ильина холодными серыми глазами. — Очень странный!
— Почему странный?
— Потому что вы все хотите делать в одиночку! — неожиданно резко бросил Красилев и недовольно отвернулся к окну. — Это ваша главная ошибка, товарищ Ильин!
А два дня спустя, на заседании партбюро, Ильин узнал, что Красилев предлагает провести открытое партийное собрание участка и обсудить на нем ход строительства главного корпуса. С докладом Красилев хотел выступить сам.
Что будет говорить Красилев и какие изменения произойдут на участке после этого собрания, Ильин не знал. У Красилева никак не поймешь, что он хочет и куда гнет. Однако по самодовольно-важному виду Коломенкова, по его неудачным, но настойчивым попыткам острить, Ильин почувствовал, что готовится что-то не особенно для него приятное. Иначе, с чего бы это Коломенков стал так радоваться?
Вскоре Мазин, который был секретарем партбюро участка, сказал Ильину, что на партсобрание обещал прийти Панов.
«Что он — добивать меня хочет?» — подумал Ильин. Ему вдруг показалось, что предложение Красилева исходило не от самого Красилева, а от Панова, что все это заранее подготовлено, что и Красилев, и Коломенков, и даже Мазин лицемерят, скрывают от него что-то, видимо, неизбежное и неприятное.
Нина, которая с тех пор, как Ильин перебрался в производственно-технический отдел, заходила к нему под каким-нибудь предлогом по нескольку раз в день, пришла вдруг накануне партсобрания прощаться.
— Ухожу на третий участок, Дмитрий Филиппыч, — сказала она. — До свидания.
— Это почему же вдруг?
— Не могу больше тут! — Нина вздохнула и, присев на краешек стула, расправила на коленях голубое платье. — Коломенков изводит. Это ему не так, то не так. Каждую бумажку по пять раз перепечатываешь. А тут за папиросами стал посылать, за яблоками… Того и гляди, — на базар пошлет.
— Мерзавец! — Ильин выпрямился. В руках у него сухо треснул карандаш. — Вы напишите в партбюро заявление, Нина! — горячо сказал он. — И никуда не надо уходить! Он будет шелковым!
— Я уже договорилась, — возразила Нина. — Все оформлено. Завтра выхожу на новую работу. И ничего я не буду писать. Не люблю этого, Дмитрий Филиппыч! Противно!
— Да, противно! — согласился Ильин и подумал, что он вот тоже не стал писать заявление в райком, хотя Панов и понизил его в должности незаконно, безо всякой проверки, безо всякого обсуждения. Не стал писать потому, что на участке ничего не изменилось, а бороться за должность противно. Вот если завтра на партсобрании кто-нибудь посмеет затронуть его честь коммуниста, — он сумеет постоять за себя.
Впрочем, может, он и неправ? Может, дело тут не в его должности, а в том, чтобы не оставлять безнаказанной ни одну подлость, даже самую маленькую? Ведь именно безнаказанность и плодит подлецов…
Ильин задумался.
Нина посидела еще немного, вздохнула и простилась, надолго задержав руку Ильина в своей.

7.

На партийном собрании все было для Ильина неожиданным — и доклад Красилева, и ход прений, и то решение, которое было принято.
Красилев начал спокойно, бесстрастно. По его каменно-непроницаемому широкому лицу, как всегда, пристальным и холодным серым глазам совершенно невозможно было определить, как он относится к тем фактам, которые излагает в докладе.
Ровным тоном Красилев рассказал о годовом задании по главному корпусу, о планах строительства, разработанных «прежним руководством участка», об осуществлении этих планов и о той экономии времени и средств, которую они теперь уже неизбежно дадут к концу года. Когда он докладывал о том, что за невыполнение полугодового плана кирпичной кладки бывший начальник участка был переведен на низшую должность, в его спокойном голосе зазвучали металлические нотки.
— К сожалению, коммунисты участка, — продолжал Красилев, — до сих пор не обсудили всего этого, не высказали своего отношения к тем событиям, которые происходят на участке, не спросили объяснений у бывшего руководителя. Частично этот пробел можно восполнить. Но только частично. — Красилев обвел взглядом зал и снова опустил глаза к бумагам. — У нас имеется докладная товарища Ильина управляющему стройтрестом, в которой как раз излагаются причины невыполнения полугодового плана. Докладная в свое время не была передана по назначению, а на наш взгляд, она очень интересна.
Красилев начал неторопливо читать докладную Ильина, все так же не выражая своим тоном отношения к тому, что читал.
Однако, заметив, как заерзал на стуле сидевший в президиуме Панов, как напряженно, не кашляя, не переговариваясь, слушали докладную рабочие, Ильин вдруг понял, что Красилев — его единомышленник, но единомышленник гораздо более дальновидный, опытный и твердый в осуществлении планов Ильина, чем сам Ильин. И ни бесстрастный тон Красилева, ни его холодный взгляд уже не могли обмануть ни замершего во втором ряду Ильина, ни беспокойно вертевшегося в президиуме Панова. Факты говорили сами за себя. Выводы из них могли быть только очень определенные и очень жесткие. А красилевская манера держаться, благодаря которой не всякий и не сразу почувствует его настоящую позицию, позволяла ему очень быстро и очень точно определить, кто с ним, а кто — против. Ильин в этом всегда разбирался плохо.
— …Я кончаю, — донеслись до Ильина четкие слова Красилева. — Я считаю необходимым поставить перед собранием два вопроса. Первый: правильно ли идет строительство главного корпуса? Второй: как вести строительство литейного и других цехов — по-старому или по-новому, как сооружается главный корпус?
Второй вопрос был для Ильина совершенно неожиданным. Ему никогда не пришло бы в голову ставить такой вопрос на обсуждение. Он был убежден, что подобные вещи инженер-руководитель должен решать сам, под свою ответственность. На то он и инженер, на то он и руководитель.
И однако Красилев пошел на обсуждение. Почему?
Ильин так и не успел решить почему — на трибуну поспешно поднялся Коломенков. Он повернул свое круглое лицо с унылым длинным носом не к залу, а к президиуму и заговорил, возмущенно размахивая руками, о все тех же «беспочвенных фантазиях», которые «долго тормозили стройку» и которым «давно пора положить конец».
— Правильно говорил в своем докладе Петр Николаевич, — продолжал главный инженер. — Давно пора по-настоящему спросить за все это с бывшего начальника участка, спросить с него так, как положено спрашивать с коммуниста. Я лишь в одном позволю себе не согласиться с Петром Николаевичем. — Коломенков извиняющимся движением слегка наклонил голову и поглядел на Панова. — Позволю себе не согласиться с тем, что нужно обсуждать методы строительства остальных цехов. Мне думается, тут все ясно. Те методы строительства, которые приводят к срыву государственных планов, нас не устраивают…
Ильин, чуть прищурившись, глядел на главного инженера и думал, что когда он, Ильин, начинал строительство главного корпуса, он, естественно, заботился не о своей личной выгоде, а о выгоде государства. Однако он нигде и никогда не упирал на это, считая это само собой разумеющимся, всем и без того понятным. А вот Коломенков, и Панов тоже, все время бьют его словом «государственный», спекулируют им. Можно подумать, будто только они одни защищают интересы государства! И почему это так получается, что когда у иных людей не хватает логических или фактических доводов, они начинают спекулировать на дорогих всем понятиях? И почему им так легко прощают это?
Коломенков кончил, слегка, с достоинством, наклонил голову и повернулся спиной к залу, чтобы уйти с трибуны. Но, как метко пущенный аркан, его догнал и остановил брошенный из зала вопрос:
— А почему вы не выступали против, пока Ильин был начальником?
Коломенков обернулся и, кивнув в сторону президиума, развел руками.
— Я думал, все это согласовано с управляющим…
По залу прокатился смешок. Панов досадливо поморщился. Мазин сдержанно улыбнулся. Лицо Красилева осталось по-прежнему невозмутимо спокойным.
Ерохин, попросивший слово после Коломенкова, выглядел на трибуне как-то странно и смешно. Трибуна явно была слишком низка и слишком широка для его длинной, худой фигуры. И, наверно, оттого, что Ерохин чувствовал это, он вначале смущался и говорил отрывисто, даже не совсем связно. Потом он увлекся и, забыв про свое смущение, стал доказывать преимущества предложенного Ильиным порядка строительства, стал убеждать в том, что теперь, когда эти преимущества совершенно ясны, недопустимо строить по-старому.
Кончил он неожиданно яростными упреками по адресу Ильина. Он упрекал Ильина в том, что тот делал все сам, не советуясь с товарищами по работе, не доверяя им, не делясь с ними своими планами.
— Мы простили бы все товарищу Ильину, — Ерохин рубил воздух рукой, — если бы речь шла о его собственных хоромах. Но Ильин тут нашим общим делом рисковал. Он слишком много взял на себя одного. А если бы он с нами делился, если бы мы все вместе делали, мы бы его в обиду не дали. — Ерохин решительно качнул лысеющей головой и добавил: — Мы бы тогда, может, не Ильина обсуждали, а кого повыше!..
Он шагнул с низенькой сцены в зал, потом что-то вспомнил, звонко хлопнул себя ладонью по лбу, под общий смех поднялся обратно на сцену и громко произнес:
— А насчет литейного и других цехов у меня никаких сомнений нет. Сейчас и думать нечего их по-старому строить. Это курам на смех…
Ерохин не договорил, махнул рукой и снова шагнул длинными ногами со сцены в зал.
Костю Серьгина, бригадира каменщиков, который был по-детски застенчив и робок в приемной, у стола Нины, принимали в кандидаты на прошлом собрании, месяц назад. Ильину тогда показалось, что Костя с год, а то и больше будет сидеть на партийных собраниях молча, будет робеть, краснеть и ни за что не выступит. И вдруг Костя попросил слово сразу после Ерохина. Он вышел к трибуне взлохмаченный, с какой-то отчаянной решимостью на лице и, даже не успев заговорить, начал широко размахивать своими большими, тяжелыми рабочими руками.
Ему нравилась кладка кирпичными блоками, и он отстаивал ее просто и ясно, подтверждая каждый свой довод тяжелым ударом кулака по трибуне.
— Я только думаю, — говорил Костя, — что нам больше резону делать блоки не кирпичными, а силикатными или бетонными, может, даже железобетонными. Я про силикатные блоки читал, применяют их уже. Почему бы и нам не попробовать? Они ведь небось подешевле, чем кирпичные станут. И мороки с ними меньше… — Он снова взмахнул над трибуной кулаком. В зале засмеялись. Костя, остановив руку в воздухе, удивленно посмотрел на свой кулак, быстро спрятал его за спину и спрыгнул в зал.
…Собрание шло к концу. Против нового порядка строительства, кроме Коломенкова. никто не возражал.
Перед тем как выступить самому, Мазин наклонился к Панову и, видимо, предложил ему слово. Ильин видел, как тот отрицательно покачал головой и легким движением ладони показал: вы уж как-нибудь сами, мое дело сторона, я у вас тут гость.
Мазин неторопливо вышел на трибуну и заговорил о Коломенкове: может ли человек, упорно цепляющийся за старые методы труда, быть главным инженером участка?
— Ведь совершенно ясно, — негромко, но отчетливо говорил Мазин, — что Коломенков будет тормозить сооружение остальных цехов, потому что он не согласен с новыми методами строительства. Зачем ждать, пока от этого начнет страдать дело?
Ильин смотрел в президиум и видел, как Панов раздраженно, резкими, нервными движениями чертит что-то на бумаге. Лицо Красилева по-прежнему ничего не выражало. Его холодные серые глаза смотрели куда-то вдаль, поверх голов, как будто все, что происходит в зале, было ему совершенно безразлично. Но Ильин уже знал, что ему это не безразлично и что теперь, обеспечив себе поддержку коммунистов, он может завернуть на участке такие дела, какие Ильину и не снились.
Ильину теперь было ясно, почему Красилев не боялся вынести на обсуждение любой вопрос. Он просто очень доверял людям. И Ильин тут же решил на ближайшем общетрестовском партийном собрании сказать о том, что угольный склад на ТЭЦ не нужен. Если не удается убедить людей в кабинетах, надо убеждать их в залах.

8.

Подбирая полы расстегнутого плаща, Ильин перелезал через земляные насыпи, прыгал через траншеи, переходил кое-где по шатким узеньким дощечкам, перекинутым от одного края канавы до другого. Пробраться теперь от конторы участка к главному корпусу было нелегко — между ними лежала изрытая строительная площадка литейного цеха. На этой площадке трудилось сейчас больше половины рабочих участка. Красилев спешил использовать последние ясные дни сентября и закрыть до дождей подземные коммуникации. Тогда в октябре можно будет выложить фундаменты, залить пол и начать кладку стен блоками.
На главном корпусе, куда шел Ильин, устанавливали последние ряды блоков. Сооружение стен подходило к концу.
Задумавшись, Ильин оступился, комья сухой глины посыпались из-под его ног.
— Дмитрий! Димка! Ильин! Подожди! — раздалось сзади.
Ильин обернулся. От конторы участка спешил Сергей Перемыщев, невысокий, рано начавший полнеть, похожий в своем новом габардиновом пальто и серой шляпе на какого-то заезжего начальника. Он смешно размахивал руками — видно, боялся свалиться в траншею.
— Здорово, старик! — Сергей протянул измазанную в земле руку и, извиняясь, пояснил: — Не удержался все-таки, встал тут у вас в одном месте на четвереньки. Ты бы, брат, подвесную дорогу, что ли, устроил. Перемещаться-то надо!..
— Ничего. — Ильин хмыкнул. — Скоро закроем. Бездорожье тоже имеет свои достоинства — меньше начальства ходит. К нам-то ты чего?
— Да я шел мимо — к тебе завернул. Сказали, ты тут, вот я и отправился в это рискованное странствие. — Перемыщев кивнул на траншею. — Сегодня утром, понимаешь, у главного интересный разговор был. Меня Осинцев к десяти с материалами вызвал. Я точно в десять вхожу. А у него Красилев твой сидит. Похоже, они обо всем уже переговорили, кончают. Слышу, Красилев говорит: «Так я вас очень прошу, Григорий Матвеевич!.. Мы с ним участок лучшим в области сделаем…» Красилев ушел, а Осинцев меня спрашивает: «Вы, кажется, с Ильиным в одном институте учились?» — Ну я, сам понимаешь, разрисовал тебя, как рафаэлевскую мадонну. А потом спрашиваю: «О нем разговор был, Григорий Матвеич?» Осинцев-то и говорит: «Да, вот Красилев его главным к себе просит. И райком поддерживает». Ну, а часа через два после этого разговора узнаю, что Панова вызывают с отчетом. Завтра выезжает. Так что, можешь считать, твое дело решено. Осинцев, конечно, воспользуется… Да, может, Панов еще и не вернется. Хороших начальников среди года с отчетами не вызывают… Ну, пока!
Сергей пожал Ильину руку и, покачиваясь, стал перебираться через траншею.
Ильин посмотрел ему вслед и направился к главному корпусу.
Поднявшись на леса, он подошел к каменщикам бригады Серьгина, которые выкладывали карниз. Несколько дней назад Ильин предложил связать нижние ряды карниза тонкой железной арматурой. Она должна была предохранить карниз от трещин в сильные морозы первой зимы. Теперь он пошел посмотреть, как осуществляют его предложение.
— Эй, берегись!
От неожиданного окрика Ильин вздрогнул, но, подняв глаза, успокоился. Над головой проплыл контейнер с кирпичом. Солнце, отражаясь в окошечках башенного крана, било в глаза множеством ярких зайчиков.
— Бригадир где? — поинтересовался Ильин.
— Нету его сегодня, — ответил молодой каменщик. — Свадьба у него. Сегодня вечером все к нему пойдем.
— Свадьба? — переспросил Ильин. — На ком же он женится?
— На Нинке Козловой. Она еще у вас секретаршей когда работала, Костя все ходил, вздыхал. А теперь она на третьем, тоже в секретаршах…
— На Нине… — тихо повторил Ильин и вдруг заторопился. — Ну, ладно, пока. Передавайте от меня молодым самые лучшие пожелания. Пусть живут счастливо, дружно…
Ильин повернулся и медленно начал спускаться. Ноги соскальзывали с набитых на щиты планок, и Ильин хватался за поручни.
…«Так вот что!.. Значит они женятся… Ну что ж, это вполне естественно». И хотя для Ильина все давно уже было решено, новость, сказанная каменщиком, вызвала почему-то тоскливое, щемящее чувство. «Так вот что!.. — снова пронеслось в голове. — И наверняка Костя не думал столько, сколько я. Для него все это легче, проще. Но в конце концов, настоящее, видимо, и бывает тогда, когда уже не можешь ни о чем рассуждать, когда не можешь поступать иначе, чем поступаешь, когда все получается само собой, безо всяких усилий разума, может быть, даже вопреки ему. А если можно и так и этак, то уж лучше никак — честнее».
Ильин вздохнул. Дай бог ей счастья! Каждому — свое. Ему пока что — голая холостяцкая комната, борьба за право работать в полную силу, так, как требует совесть, и смутное ожидание большого, настоящего чувства, которое обязательно придет, которое приходит к каждому, кто умеет его терпеливо дожидаться.
Ильин спустился на землю и вышел из-под лесов. А вслед за ним по громыхающим деревянным щитам уже бежал один из каменщиков и кричал:
— Дмитрий Филиппыч! Дмитрий Филиппыч! Насчет арматуры позвоните! Кончается!..