[image]


В. ЕЛОВСКИХ


НИНА
Рассказы


НИНА
1
.
В печи ярко горели дрова. По маленькому оконцу кухни, закрытому синеватыми вечерними сумерками, по кухонному столу, заставленному грязными тарелками и чашками, по железному умывальнику колыхались красноватые отблески пламени. Можно было подумать, что вещи на кухне мечутся из стороны в сторону.
— Максимовна, вы бы зажгли свет, — сказала Нина, просунув голову между занавесками.
Высокая сутулая женщина, что-то делавшая за печкой, ответила сипловатым голосом:
— Ничего, пока можно и без света. Вот начну оладьи печь и свет зажгу. Ты побыстрей приходи. А то оладьи остынут, а у остывших-то скус другой.
«Скус»… Сколько раз Нина поправляла Максимовну, а та по-прежнему говорит «скусный» вместо «вкусный». Да еще теоретически оправдывает свои нелады с грамматикой: «По-теперешнему вкусно, это я и без тебя знаю, а по-старинному скусно. А я человек немолодой, седьмой десяток доходит — поздно мне к молодым-то подстраиваться».
Вот и поговори с ней.
Одну старуху убедить не может, а собирается проводить беседу со многими. Как все это пройдет?
Пора одеваться. Что же лучше надеть — шаль или шляпу? Конечно, агитатор может надеть и то и другое. Директор школы, Алексей Сергеевич, сказал бы, что это существенного значения не имеет. Но лучше, пожалуй, надеть шаль. В ней теплее, и выглядит шаль скромнее, чем шляпа. Ведь Нина идет не в клуб, а на молочнотоварную ферму.
Она подошла к комоду, на котором стояло зеркало, и случайно столкнула рукой флакончик с одеколоном.
— Волнуешься? — спросила Максимовна.
— Да, нет. Разве немножко… Флакон я нечаянно…
— Рассказывай! — усомнилась старуха. — Все лекторы-пропагандисты волнуются.
«Ведь выговаривает же она слово «пропагандист» правильно, — подумала Нина, — а это сложное слово. В чем причина? Наверное, она освоила его недавно». Вслух Нина сказала:
— Не все лекторы волнуются.
— У меня в позапрошлом году один лектор из города ночевал. В клубе лекцию читал о вреде самогонки. Правда, он не только про самогонку говорил, а и про бражку, и про вино. Про все, в общем. Так он мне сказывал: много лет, грит, лектором роботаю, а когда надо перед людьми выступать — волнение находит на меня, будто с высокого моста в воду прыгать собираюсь. А вот осенью пятьдесят первого года, как сейчас помню, наведывался к нам другой лектор из города. Тоже у меня останавливался. Тот о других странах рассказывал, кто с кем воевал и с кем воевать собирается. Он был, этот лектор-то, сам до водочки слабоват. Вечерком, перед тем, значит, как идти в клуб, раскрыл чемодан и незаметно вынул четушку. Это он думал, что незаметно вынул, а я видела. Налил полстакана, и, знаешь, без закуски как дернет. Ну, конечно, у него никакого страху не было. Весь страх вылетел.
— Извините, Максимовна, извините, — прервала старуху Нина. — Мне некогда. Надо бежать. Запаздываю. Насчет страха вы неправильно говорили.
— Будто бы, — нахмурилась Максимовна.
На ходу застегивая пальто, Нина выскочила во двор, а со двора на улицу. В глаза ударил сухой, колючий снег. Ветер кружил и свистел, проникая в рукава, к коленям, груди. Нине казалось, что она одета не в теплое пальто и валенки, а во что-то легкое, пропускающее и ветер и холод. Хорошо, что на голове шаль.
Животноводческая ферма — на северной окраине села.
Значит, все время придется идти против ветра. Но дорога туда широкая, наезженная.
Зябко поеживаясь, Нина быстро шла посредине дороги. Впереди виднелись редкие мерцающие огоньки. Небо бездонно-черное, холодное, недружелюбное. Село безмолвствовало. Даже собаки, которых здесь много, и те молчали. Торопливо пробегали мимо, уткнувшись носом в воротники, редкие прохожие.
Нина почему-то любила такую погоду. Любила слушать тоскливый вой пурги, ощущать на своем лице резкие удары холодноватых снежинок.
Сейчас Нина будет проводить беседу с работниками молочнотоварной фермы колхоза «Советская Сибирь», первую беседу в своей жизни.
Несколько дней назад ей сообщили, что ее хотят назначить агитатором. Вызвали на заседание партийного бюро колхоза и спросили, желает ли она выполнять эту работу. По правде говоря, ей не особенно хотелось быть агитатором. Она только прошлым летом закончила педагогический институт и приехала в незнакомое село преподавать в школе физику. Нина пока еще едва-едва справляется с ребятишками, а ее заставляют учить взрослых. Ей хотелось в свободное время отдохнуть, погулять, почитать книги из серии «Библиотека приключений», которую она выписала. И времени-то свободного мало оставалось. Нина помогала Максимовне прибираться в избе, ходила за водой, стирала и гладила для себя белье, иногда готовила завтрак и ужин. А сколько времени уходило на подготовку к урокам, на проверку контрольных…
Но на заседании партбюро она. не решилась сказать, что не желает быть агитатором. Слова «не желаю» в применении к любому труду были неприятны Нине.
Она не захотела также сказать и «желаю», потому что не переносила лжи, и ответила неопределенно:
— Если нужно — буду…
Секретарь парторганизации Константин Егорович Егоров, пожилой лысый мужчина, нахмурился, пожевал клочок бумажки, на котором было написано «Сводка…», и недовольно проговорил:
— Оно, конечно, нужно. Если бы не было нужно, мы и не приглашали бы вас. Зачем приглашать. Но дело-то, видишь ли, в том, что требуется еще и желание. Ведь работа агитатора не только почетная, но и очень ответственная.
Нина поморщилась: ну зачем он говорил о том, что всем известно? А Константин Егорович будто назло ей продолжал:
— Перед агитаторами стоят большие и сложные задачи. И чтобы успешно решить их, нужны не только знания, но и желание работать, и серьезный подход к делу. Да. Человек, работающий без желания, не добьется успеха. Он впадет в формализм, а формализм в агитационно-массовой работе — самое страшное зло. Мы должны глубоко и всесторонне подходить к решению любого вопроса, а особенно вопросов, касающихся политпросвещения. Вот так. Не случайно к этой работе мы привлекаем людей пограмотней и в первую очередь учителей, конечно. Потому я и говорю: желаешь или не желаешь?
«Быстро же он на «ты» перешел, — подумала Нина. — И вопросы-то задает таким тоном, будто он учитель, а я ученица».
Ей было неприятно слушать Егорова, неприятно чувствовать, что на нее все смотрят неодобрительно. И неожиданно для себя она сказала:
— Желаю.
— Вот это другой коленкор, — облегченно вздохнул Константин Егорович. — А то будто газеты не читаем.
Один из членов бюро, молодой темноволосый мужчина, заерзал на стуле и проговорил:
— Чего ты на нее напустился, Константин Егорыч? Она ведь не против того, чтобы быть агитатором.
И добавил тихо:
— Видишь, как обидел ее.
Молодой мужчина смотрел на Нину улыбаясь. Нине его пристальный взгляд показался немного нахальным, она нахмурилась и отвернулась. Константин Егорович вдруг весело засмеялся. Смех был с частыми переливами, похожий на звон колокольчика.
— Она и тебя-то, Георгий Иванович, не особенно жалует, — сказал Егоров и, внезапно оборвав смех, вытер глаза рукавом пиджака. — Ну, ладно, договорились, одним словом. Ты заходи ко мне завтра, товарищ Тропина. Часиков этак в пять. Устроит?
В пять часов Егорова в правлении колхоза не оказалось. Нину это рассердило. Она никогда не опаздывала сама и злилась, когда приходилось кого-либо ждать. Ее трудно было уговорить постоять в очереди в магазине. Она хмурилась, вздыхала и часто, не дойдя до прилавка, выбегала на улицу.
Егоров пришел около шести. Подал Нине руку и улыбнулся как старой знакомой. Извинившись за опоздание, он вынул из кармана свернутые в трубку листы бумаги и стал их разглаживать.
— Во вторую бригаду ездил. Дел всяких полным-полно, едва вырвался. Это материал для лекций и бесед. — Егоров постукал пальцем по бумаге. — Называется «Семилетний план развития народного хозяйства СССР на тысяча девятьсот пятьдесят девятый — тысяча девятьсот шестьдесят пятый годы — величественная программа строительства коммунизма». В райкоме подготовили. Там есть инструктор Востриков, мастер такие лекции писать. Утром постановление вышло, а к вечеру у него уже лекция об этом постановлении готова. Возьмите, ознакомьтесь дома и проведите беседу. Тут особо и готовиться не надо. Читай себе… Ну, а если вопросы зададут — ответите, вы человек грамотный. Да вопросы-то задают простенькие. Все, конечно, дояркам читать не нужно, надо выбрать основное. Народ у нас простой и не любит, когда им читают что-нибудь длинное. Главное, чтоб о сельском хозяйстве побольше было. А об угольной промышленности или там про хлопок можно и коротко сказать. До вас работал агитатором на ферме Семен Кузьмич Шапочников, это наш завклубом, знаете, наверно. Мы его редактором стенной газеты выдвинули. Агитатором он, по-моему, работал неплохо. Были, конечно, и недостатки, и серьезные, но в основном он справлялся. А вы должны поднять агитационную работу на новую ступень. Вы пограмотнее, чем Шапочников, вам и карты в руки. Но необходимо желание, желание работать. Задача, в общем, ясна. Материал есть. Надо проводить беседы. Бывайте на ферме почаще. Может, у вас есть вопросы?
Он так неожиданно закончил, что Нина не нашлась с ответом и лишь отрицательно мотнула головой.
Егоров встал, оперся спиной о печку и начал расспрашивать ее, где она живет, как учительствует, нравится ли ей село. Нина коротко, тремя-четырьмя фразами ответила, что с квартирой устроилась неплохо, к работе в школе еще не привыкла и все там кажется трудным. Село нравится, хотя ей приходилось видеть много сел значительно красивее этого.
Беседа начинала носить пустопорожний характер. А Нина не любила попусту тратить время. Не дослушав Егорова, она торопливо пробормотала:
— Да, да… Ну, вы меня извините. Я спешу. До свидания.
Сейчас, вспоминая все это, она думала, что, пожалуй, не стоит уделять слишком много внимания работе на ферме. Надо побольше заниматься школой. Беседы не такое уж сложное дело. Их проводить легче, чем занятия в классе. А впрочем, как сказать… Интересно, что сказал бы. сейчас Егоров? Он бы, наверное, рассердился:
«Как это не надо уделять внимания? Вы что, хотите числиться в списках агитаторов, а по-настоящему вести агитационно-массовую работу не думаете? И это вначале, а потом что будет? Приходится сожалеть, что к такому серьезному делу вы, товарищ Тропина, подходите с таким настроением».
Из раздумий ее вывел громкий мужской голос:
— Это вы, Нина Викторовна? Куда вы?
Перед ней стоял Георгий Иванович Ганихин, тот самый мужчина, который на партийном бюро сказал: «Чего ты на нее напустился, Константин Егорыч?». Он был в полушубке с поднятым воротником и большущей шапке, весь облепленный снегом. Лицо у него сейчас, в темноте, казалось почему-то более узким и более молодым, чем обычно. «Интересно, а какой я ему кажусь?» — подумала она и сказала, что идет проводить беседу.
— Ой, как же вы в такую погоду? Да и оделись легко.
Он подошел вплотную, и Нина увидела его глаза, большие, темные. Георгий Иванович пробормотал: «Разрешите» и стал осторожно, даже сверхосторожно, будто перед ним был не взрослый человек, а больной ребенок, поправлять ей шаль. Он слишком долго возился, и Нина с досадой отступила. Ганихин сконфузился, тоже зачем-то отступил на шаг и стоял неподвижно и молча. «Посмотреть бы ему со стороны, как он сейчас хлопает глазами», — подумала Нина с усмешкой. Ей стало жаль его, и она сказала:
— Спасибо. Погода такая ужасная. На улице даже собак не видно.
— Да, да, ужасная, — согласился он, и в его голосе почувствовались взволнованность и радость. — Может, проводить вас, а то ведь плохо одной? Дорогу всю занесло.
Он взял ее под руку и, смущаясь, сказал.
— Пойдемте, провожу…
Нина осторожно высвободила руку.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Спасибо.
И видя, что он не отступает, добавила:
— Ой, да не надо же!..
Получилось грубовато. Даже в темноте было заметно, как он вздрогнул. Видимо, он не понимал, что происходит с девушкой, — то она вежлива, то сердится, капризничает. Наверное, он думал, что это от молодости, стыдливости и от уверенности в своей красоте. Чувствовалось, что ему все нравится в ней, даже капризы.
…Эта история началась с первых дней приезда Нины в село Петровское. Ганихин как-то сразу заприметил ее и стал всюду попадаться ей на глаза. Однажды он зашел в школу и спросил у Нины, где директор. Затем поинтересовался, как она устроилась с жильем. Они еще о чем-то говорили. О чем, Нина уже не помнит. После этого Ганихин при встречах смотрел на нее любопытным, изучающим взглядом, как будто хотел сказать: «Вон ты какая!» Потом его взгляд стал мягче, теплее. Нина уже не чувствовала, что он оценивает ее, не чувствовала нахального любопытства. А последнее время она видела в его глазах все, что может радовать девушку: теплоту, ласку, внимание. Она улавливала в них и тревогу, и ожидание. Они были предупредительны. Когда Нина мягко, с улыбкой говорила Ганихину что-нибудь, а это случалось редко, в его глазах светилось счастье.
Нина понимала, что Ганихин любит ее, любит сильно и готов сделать для нее все. Это несколько удивляло девушку. Он часто видел Нину, но почти не знал ее характера, ее мыслей. А Нина считала, что человека нельзя полюбить за одну только внешность. Тут же вроде бы получалось, что ее полюбили только за красоту.
Ганихин был когда-то женат. Его жена умерла. С отцом остался четырехлетний сынишка. Жил Ганихин с сыном и своей матерью.
Нине Ганихин не нравился. Она чувствовала, что он неплохой человек, но было в нем что-то отталкивающее. Не в характере, не в поведении. Во внешности. Чересчур серьезное, пожалуй, даже хмурое лицо. Опавшие щеки землистого цвета, какие бывают у людей много поработавших и много испытавших. И еще: из-под его рубашки выглядывали длинные черные волосы. Брр! Неприятно. Правда, когда он смотрел на Нину, его лицо оживлялось. Но ей несколько раз удалось незаметно посмотреть на него со стороны.
Нина хотела, чтобы ее любимый не был угловатым, как Ганихин, умел бы находить веселые задушевные слова, пел бы, играл на баяне или гитаре, читал много книг, был и честным, и прямым, и романтиком, и немного сумасбродом.
Но ей нравилось, что кто-то любит ее, ищет с ней встреч, думает о ней. От этого было сладко, это радовало, заставляло строже следить за собой.
Поговаривали, что Ганихин ухаживает за молодой дояркой Шурой Сажиной. Больше всех об этом шумел заведующий клубом Семен Шапочников, которого в селе называли почему-то Сенькой Шляпниковым. Но Нина не верила этому. Ей казалось, что как раз наоборот — Сажина настойчиво пытается привлечь к себе симпатии Ганихина. Доярка часто бывала там, где бывает и Ганихин, откровенно кокетничала с ним. Глаза у нее в это время были озорные, игривые и зовущие.
Нина вспомнила, что директор школы при первом разговоре сказал ей:
— Имейте в виду, что у нас деревня особенная. Если вы выпьете рюмку, скажут, что выпили пол-литра, если выпьете пол-литра, чего с вами, конечно, никогда не случится, скажут — валялась пьяная в канаве. Да, да. Утрируют, в общем…
Нина подумала, что ей, собственно, безразлично, как Ганихин относится к Сажиной. Пусть любезничают, ей-то что.
Надо еще раз подумать о беседе. Ведь совсем скоро она начнет свой рассказ. Где же ферма?
Нина огляделась и ужаснулась: впереди виднелась темная, холодная стена леса. А вокруг свистел ветер, резко бросая в лицо девушке сотни тяжелых снежинок. Снежинки летели и сверху, и снизу, и спереди. Нарастал какой-то тревожный глухой шум. Начиналась пурга.
Сзади, сквозь бушующую снежную завесу, проглядывали маленькие, далеко поставленные друг от друга дома с длинными темными сараями. Молочнотоварная ферма осталась где-то с левой стороны. Нина, задумавшись, ушла по большаку, а надо было повернуть влево. Нечто подобное случалось с ней и раньше. Однажды перед сдачей экзаменов она вот так же задумалась, уехала на автобусе не в ту сторону и на экзамены запоздала. Были неприятности.
Нине уже казалось, что она запаздывает на беседу. Она пошла быстрее, почти побежала, думая только о том, как бы скорее добраться до фермы.
За изгородью из тонких жердей стояли длинные низкие здания. Они были расположены в форме буквы П. Это коровники. В их маленьких оконцах виднелся слабый, чуть красноватый свет, колеблющийся из-за неспокойных, гонимых ветром снежинок.
С краю фермы примостилась деревянная изба с большими окнами, из которых лился на улицу довольно яркий электрический свет. Через стекла, покрытые ледком, ничего не видно. Нина открыла тяжелую, будто чугунную, дверь и очутилась в просторной комнате, одну треть которой занимала огромная печь. Напротив печи стояли продолговатый, во всю ширину комнаты, стол и несколько новеньких скамеек, сделанных из толстых досок. Такие же скамьи стояли и у стен. Чувствовалось, что стол и скамьи делали на многие годы.
На стене висел лозунг: «С честью выполним решения XXI съезда КПСС!». Под лозунгом два плаката. На одном — доярка в белом халате, выливающая молоко в бидон, на другом — несколько мелких, плохо различимых рисунков с текстом. Под потолком электрическая лампочка. Светит ярко, но неровно — свет то усиливается, то ослабевает. Впечатление такое, будто кто-то шалит на электростанции, пытаясь рассердить людей.
На скамьях у стены сидят две девушки, одна в телогрейке, другая в полушубке неопределенного цвета — внизу черного, на груди и рукавах рыжеватого. Головы у обеих покрыты темными платками. «Укутались как больные», — подумала Нина.
— А где народ? — спросила она.
Девушка в телогрейке молчала. Другая девушка холодновато, но в то же время внимательно, оценивающе посмотрела на Нину и ответила на вопрос вопросом:
— Какой народ?
Нина немножко растерялась. Неужели они не знают, что сейчас должна быть беседа?
— Вы доярки?
— Доярки.
— Вы знаете, что сейчас должна быть беседа?
— Заведующий фермой говорил, что будет.
— А где он сам?
— Дома, наверное. Он у нас старый, болеет все время. Покажется, а потом опять месяц не видим. Только на бумаге числится.
— А кто его замещает?
— Да никто. Если что срочно надо, к Марии Алексеевне обращайтесь.
— Что же это?.. Ведь уже время беседу проводить, а никого нету.
— Заканчивают дойку. Сейчас будут. Припозднились маленько. А которые отработались, домой, видно, ушли. У каждого свое дело дома.
Девушка в телогрейке вздохнула и проговорила, отворачиваясь в сторону:
— Опять беседа какая-то. Все беседы да беседы.
Девушка в полушубке неожиданно для Нины нахмурилась, будто ее обидели. И трудно было понять, на кого она сердится — на Нину или на свою бестактную подругу. Но вот она повернулась к подруге, и Нина поняла, что на подругу девушка не сердится.
Это почему-то вызвало у Нины раздражение. Чтобы не дать ему волю, она прикусила губу, расстегнула пальто, сняла шаль и молча посидела несколько минут у стола. Потом сказала каким-то чужим хрипловатым голосом:
— Мне партийная организация поручила провести у вас беседу о семилетнем плане.
И добавила тихо и робко, как будто была виновата в чем-то:
— Я вас долго не задержу.
Девушки молчали.
Бодрое настроение у Нины исчезло. Скоро не стало и раздражения. Но было тяжело, неприятно. Она понимала, что не избавится от этого тягостного чувства, пока не придет домой или во всяком случае пока не уйдет отсюда. На минуту появилась подленькая мыслишка: а может быть, уйти, сказать, что не собрались, что даже те, кто пришел вовремя, не захотели ее слушать. Ведь многие доярки, видимо, уже ушли домой. Беседу можно провести завтра или послезавтра. Нет, это было бы не то, совсем не то. Это было бы трусливо и унизительно. И потом она не видела остальных доярок. Надо подождать.
Нина еще раз, уже более внимательно, осмотрела помещение. Сейчас оно показалось ей лучше, чем двадцать минут назад, когда она переступила порог. Комната большая, чистая. Окна широкие. Днем здесь, наверное, очень светло.
Дом делится на две половины толстой бревенчатой стеной. Там, где сидит Нина, красный уголок. Из другой половины дома через открытую дверь доносятся женские голоса. Слышно, как ставят ведра, передвигают скамьи, садятся. Вот в красный уголок зашли две девушки в белых халатах, пошептались о чем-то и вышли. Нина сравнивает этот дом животновода с другим, который ей приходилось видеть. Она родилась в городе. Но ее тетя работает зоотехником в двухстах километрах отсюда. Нина иногда бывала у нее. Там домик животновода маленький, неуютный. А беседы проводят часто. Нина помнит, как тетя, уходя из дому, говорила: «Я — на ферму. Беседу надо провести. Через часик приду». Тетя никогда не жаловалась на слушателей. Какой уходила, такой и приходила — спокойной, деловой…
Ничего, обойдется. В конце концов Нина не девочка, все сумеет сделать, как надо. Знания есть. Тема нужная. Вот только молода очень, вид не внушительный. Сегодня смотрела в зеркало: губы красные-красные и пухлые, как у соседского мальчишки Витьки. А волосы вьются и все время, как у девочки, спадают на лоб. Приходится скалывать их сзади шпильками. Кожа на лице чистая, розовая. Никаких она массажей не делает, не пудрится, не подкрашивается. А на тебе! Даже неудобно, будто неженка какая-то.
В комнату зашла пожилая женщина в темном сарафане. Поздоровалась, села на скамью рядом с девушками. Она сразу чем-то понравилась Нине. Бывает же так: встречаешь незнакомого человека, еще не поговорил с ним, а уже чувствуешь к нему некую симпатию. Или наоборот: прошел мимо человек, и ты уже почувствовал в его походке, во взгляде, в манере держать голову и в одежде что-то скверное, отталкивающее, отдающее и тупостью, и пошлостью, и чванством.
Лицо у женщины широкое, покрытое сетью мелких добрых морщинок. Серые глаза спокойно и внимательно смотрят на незнакомого человека. Руки с темными полусогнутыми пальцами неподвижно лежат на подоле. Каждому видно, что руки эти потрудились много, их не приучили нежиться, их не холили. Все в женщине скупо деловое.
— Девки! — крикнула она, оборачиваясь. — Кончайте быстрей, заходите.
Но девушки молчали. Вот одна из них, маленькая, полная, забежала, посмотрела вокруг и толкнула выходную дверь коленом.
— Ты куда? — спросила женщина.
— У меня, Марья Лексевна, дома корова телиться должна.
Девушки у стены хихикнули.
Мария Алексеевна промолчала.
«Что же мне делать? — мучительно думала Нина. — Может быть, начать беседу с тремя, другие подойдут по том. Да нет, так, пожалуй, не годится. Надо поторопить их».
— Долго еще ждать? — спросила она тихим голосом у Марии Алексеевны. — Может быть, люди уже освободились?
— Да освободились, — ответила Мария Алексеевна.
— Так что же не идут?
— Не знаю. Спросите у них. Что же я могу… Не любят у нас беседы-то слушать. Их прежде Семен Кузьмич проводил. Так он, бывало, двух-трех человек соберет, которые не успеют домой уйти, и что-нибудь рассказывает им. Ладно уж, попробую я оставшихся пособрать…
Она вышла, и сейчас же послышался ее басовитый голос. Кто-то недовольно ответил ей, кто-то выкрикнул: «Да ну вас!..»
В красный уголок вошли две молодые женщины, за ними Мария Алексеевна, сердитая, с поджатыми губами, потом совсем молоденькая девушка с кудрявыми волосами и Шура Сажина. Одна из женщин сказала, обращаясь к Марии Алексеевне:
— Люба с Пелагеей ушли.
— Ну и шут с ними! — отозвалась на это Мария Алексеевна. — Не могут полчаса подождать…
Девушка в телогрейке встала и, переваливаясь с боку набок, пошла к выходу.
— Лида, ты куда? — спросила ее рыженькая девушка.
— Я сейчас.
— Сейчас, жди через час, — сказала девушка в полушубке, и голос ее был таким, будто она радовалась, что ее подруга уходит.
Доярки переговаривались, выходили из красного уголка, вообще вели себя так, будто ни в какой беседе они участвовать не собираются.
— Садитесь, товарищи, — сказала Нина по возможности ровным, будничным голосом. — Сейчас начнем…
И снова Мария Алексеевна помогла ей. Она пошла в соседнюю комнату, и оттуда послышался ее недовольный, по-хозяйски уверенный голос:
— А ну давайте собираться. Что в самом деле!
«Молодчина баба, легко наводит порядок», — подумала Нина, но тут же вздрогнула. Мария Алексеевна, пытаясь уговорить непослушных девушек, добавила:
— Высидим уж как-нибудь двадцать-то минут…
«О, боже мой!» — вздохнула Нина.
Маленькая аудитория из семи человек еще не утихла, еще слышался говорок, шепот, поскрипывание скамеек, а Нина уже начала:
— Товарищи! Сегодня мы проведем с вами беседу на тему: «Семилетний план развития народного хозяйства СССР на тысяча девятьсот пятьдесят девятый — тысяча девятьсот шестьдесят пятый годы — величественная программа строительства коммунизма».
Стало очень тихо. Девушки внимательно смотрели на Нину. А она не узнавала своего голоса. Он был как чужой — громкий и холодный. Нина удивлялась и радовалась, что голос не дрожит, чего она так боялась. Но он был готов вот-вот задрожать, а это могло все испортить, показать, что она, как девочка, труслива, неопытна. Зачем такую слушать? И опасаясь этого, Нина начала говорить еще громче. Вернее, не говорить, а читать текст, который ей дали.
— В результате невиданной в истории, огромной созидательной работы широчайших масс трудящихся города и деревни, в результате великой инициативы и творчества рабочих, колхозников, инженеров, техников, специалистов сельского хозяйства, всех советских людей, мы добились громадных достижений на всех трудовых фронтах, и эти достижения удивляют весь мир, воодушевляют народы нашей страны на совершение новых трудовых подвигов во славу нашей Родины, во славу Коммунистической партии, руководителя и организатора наших побед.
«Какая длинная и слишком общая фраза, — подумала Нина. — Ту же мысль можно было бы высказать короче и проще».
Она смотрит на печь. Ей кажется, что так лучше. От кого-то она слыхала, что, если волнуешься, не надо смотреть на людей, иначе совсем потеряешь душевное равновесие. И еще помнит Нина, что не следует есть сладкое перед выступлением. Сегодня после обеда Нина пила густой чай без сахара. Правда, от обеда до вечера далеко, но лучше быть осторожной.
— Родина великой социалистической революции — Союз Советских Социалистических Республик за годы Советской власти добился невиданных в истории успехов во всех отраслях нашей экономики и культуры, в том числе и в сельском хозяйстве, в котором уже нет частнокапиталистических, эксплуататорских элементов, а есть колхозы и совхозы, оснащенные в настоящее время сотнями тысяч тракторов, комбайнов и другой мощной первоклассной техникой и обеспечивающие нашу страну всеми необходимыми продуктами питания, а социалистическую промышленность — сырьем…
Переворачивая страницу, Нина снова думает: «Какие все же длинные фразы. Почему я их мало сократила? Надо говорить проще, тогда будет убедительнее. О том же, но по-другому. Разве можно о семилетнем плане говорить такими словами?»
Минут через пять она услыхала тихий смех. Это было так неожиданно, что Нина вздрогнула. Доярка в полушубке и молоденькая кудрявая девушка о чем-то говорили и посмеивались. Кудрявая смеялась, прикрывая рот ладонями. Она очень подвижна, эта кудрявая девушка. Сидит и подергивает плечиками. Блестящие, чуть прищуренные глаза быстро перескакивают с предмета на предмет. Вот она шепчет что-то на ухо подруге и, поджав плечи, начинает хихикать, краснея от натуги и смущения.
Ясно, что девчонки разговаривают о парнях.
Мария Алексеевна сидит неподвижно, положив руки на колени, и смотрит перед собой. Но Нина чувствует, что пожилая доярка не слушает ее, а о чем-то думает. Слишком у нее равнодушный, безучастный взгляд и очень грустное, утомленное лицо. Вот она тяжело вздохнула, выпрямила плечи и снова уставилась в одну точку.
Рядом с Марией Алексеевной сидит Шура Сажина. Она в темном длинном платье. У нее круглое большое лицо и широкие плечи. Выглядит Сажина весьма внушительно. «Работать она, наверное, может здорово, — думает Нина, — только что-то ничего не слышно о ее работе».
Нина попыталась уловить взгляд Сажиной, но это ей не удалось. Девушка смотрела то вправо, то влево, то себе в подол. Движения ее были порывисты, сердиты. Создавалось впечатление, будто ее оскорбили.
«Милая ты моя, — подумала Нина. — Не нужен мне твой Ганихин, совсем не нужен».
Опять начинает затухать электричество, вот-вот совсем погаснет. Но нет, через минуту лампочка вспыхивает ослепительно ярко.
Девушка в полушубке громко говорит, прерывая Нину:
— Дмитрий балуется. Женился и работать нормально не хочет. Хоть керосиновую лампу зажигай.
— Председателю надо сказать, чтобы нагоняй ему дал, — добавила кудрявая девушка. — Халтурит, а не работает.
— Зоя, Аня, прекратите, — прошептала Мария Алексеевна.
— А чего? — сердито обернулась к ней кудрявая девушка, которую, видимо, звали Аней. — Этот Дмитрий кого хочешь выведет из себя.
Нина приводила цифры и факты о развитии производства средств производства, сельского хозяйства и культуры. Их много было, этих цифр и фактов, особенно цифр. В длинных, сухих фразах они стояли бесконечной и безликой шеренгой.
Потом, когда она стала рассказывать о задачах семилетнего плана, цифры замелькали еще чаще.
Человек, который готовил материал для лекторов, видимо, думал, что чем сложнее будут фразы и чем больше в них будет цифр и фактов, тем лучше.
Впрочем, отдельные фразы текста были неплохими. Они коротко и ясно выражали мысль. Ио и в них чувствовалась суховатость, академичность, может быть и пригодная для докладов, но не подходящая, как казалось Нине, для простых бесед.
Разве так надо разговаривать с девушками? Нина понимала это, и неприятное чувство досады овладевало ею. По тексту надо было читать: «Очень серьезные, необычайно ответственные и большие задачи в период 1959–1965 годов предстоит успешно решить своим самоотверженным, настойчивым трудом труженикам колхозных и совхозных полей нашего района. Достаточно будет сказать, что посевные площади увеличатся за данный период на 38 процентов, а валовой сбор зерна увеличится на 45 процентов, что безусловно явится большим шагом в укреплении всех колхозов и совхозов».
Нина на ходу переделала фразы и сказала:
— Многое надо сделать труженикам нашего района. За семилетие посевные площади увеличатся на тридцать восемь процентов. А как с валовым сбором зерна? Он возрастет за семь лет на сорок пять процентов.
Сейчас Нина уже не смотрела поверх голов, она старалась наблюдать за доярками. То есть вела себя так, как в школе, где надо всех видеть, за всеми следить. Чувство страха проходило.
Нина сбавила голос. В конце концов, не двести же человек ее слушают. И потом слишком громкий голос, пожалуй, раздражающе действует на слушателей.
В самом конце текста опять пошли общие нудные фразы. Она на ходу пропускала их целыми абзацами.
Вот поднялась со скамейки Зоя — девушка в полушубке и, наклонив голову, боком стала пробираться к выходу. Другие доярки зашевелились, завздыхали.
— Я сейчас заканчиваю, товарищи, — сказала Нина и жалко улыбнулась.
Она уже окончательно поняла, что ее никто не слушает и все только того и ждут, когда можно будет идти домой.
Наконец Нина сказала:
— На этом беседу мы сегодня заканчиваем. У кого какие будут вопросы?
— Нету вопросов, — сказала Аня, поднимаясь со скамьи. — Мы уже читали об этом в газетах, там понятно. И по радио много раз слушали. Так вот…
Доярки, застегивая одежду и плотнее укрываясь платками, пошли к выходу. Нина ждала, что Мария Алексеевна ей задаст вопросы или хотя бы что-нибудь скажет, но та молчала, отчего-то вздыхая.
Домой Нина шла сзади доярок. Настроение у нее было гадкое, как будто она сделала какое-то недоброе дело. Ей хотелось поговорить с девушками, но она боялась показаться навязчивой: и так надоела со своей беседой.
На улице разыгрывалась и разыгрывалась пурга. Ветер дул сильно, порывисто, с диким свистом и воем. Он бросал на Нину, будто лопатами, кучи тяжелого снега. Нине хотелось, чтобы все побыстрее закончилось — и ветер, и холод, и снег, и этот беспросветный мрак.
Вот справа в крутящейся снежной пелене появился и погас слабенький, тревожно мигающий огонек. Доярок уже не было видно. Сейчас Нине казалось, будто она одна идет в поле, среди снегов. Только широкая дорога, местами оголенная, твердая и скользкая, а местами засыпанная снегом и почти неразличимая, напоминала ей о деревне.
На душе было по-прежнему тоскливо. Нина знала, что это настроение у нее может остаться на много дней. Пожалуй, она слишком восприимчива. А в конечном счете все зависит именно от восприятия. Надо воспитывать в себе равнодушие. Это звучит ужасно — воспитывать равнодушие.
Сегодняшняя история огорчила бы всякого. Беседа не удалась. По существу это была не беседа, а пародия на нее. Нина со стыдом вспоминала свою громкую речь. Громкость при таком тексте — это же страшно нелепо. Как она смешно выглядела!
Что за человек готовил материал для бесед? Почему- то не все понимают, что истинная культура — в простоте и что замысловатость незаметно для человека может превратиться в заумность. Надо было выправить текст, оставить в нем основные цифры и факты, остальное выбросить. А еще лучше написать все заново простым языком.
Включить в текст кое-какие сравнения, пословицы. Ведь люди уже много раз слыхали о семилетке по радио, читали о ней в газетах. Разве им интересно слушать казенную речь?
Но для того, чтобы подготовить хорошую беседу, требовалось много времени. А у Нины были только два вечера, да и в те она готовилась к занятиям в школе. Пожалуй, следовало отложить беседу — это был бы единственно правильный выход из положения.
Нину совсем не слушали, вот что самое страшное. Она вспомнила, как долго ждала слушателей, как убегали из красного уголка доярки. И все это до того, как началась беседа, как они впервые услышали ее голос. Следовательно, дело не только в ней. К этому приучил их прежний агитатор…
Углубленная в свои мысли, хмурая, внезапно постаревшая, пришла Нина домой. Она сильно замерзла и вся была облеплена снегом. Охая и вздыхая, Максимовна открыла ей дверь и, залезая на печь, пробормотала:
— Эх, девки-девки, даже непогода не держит вас, сами ищете себе горе. Бери оладьи в печи.
2
.
Нине очень захотелось узнать, что говорят о ее беседе доярки. Они уже, наверное, рассказали о своих впечатлениях Егорову. Надо увидеть его.
В правлении колхоза было много людей. В широком коридоре, освещенном яркой лампочкой, стояли, прислонившись к стенам, и сидели на корточках мужчины. Двое мальчишек лет двенадцати шутливо толкались и тузили друг друга кулаками.
Из кабинета председателя колхоза через открытую дверь тянулись в коридор клубы синеватого дыма. У председателя о чем-то говорили враз несколько мужчин и женщин.
Налево была полуоткрыта дверь в кабинет бухгалтера Ганихина. Нине не хотелось встречаться с ним, и она быстро прошла вперед. Заглянула к председателю — Егорова не видно. Открыла дверь в кабинет агронома.
— О-о, Нина Викторовна! — услыхала она актерский голос Семена Шапочникова. — Мне вас надо. Проходите, пожалуйста, проходите.
В кабинете, кроме Шапочникова, никого не было. Семен отложил в сторону лист бумаги, наверху которого виднелась кривая фраза «Председателю колхоза…», и схватил Нинину руку. Он так старательно пожимал ее, что Нина не выдержала и отдернула руку. Отдернула и немного испугалась: обидится. Но Сенечка был не из обидчивых. Он так же ровно улыбался и смотрел, жадно смотрел на… ее губы. Можеть быть, она ошиблась? Он просто хочет показаться очень внимательным и любезным. Ну, а этот кривой, пошловатый изгиб губ, согнутая, как для прыжка, фигура? Смотрит так, будто съесть хочет. И ведь женатый. И Нину почти не знает, всего несколько раз видел.
— Мне Егорова, — сухо сказала она.
— Он у бухгалтера, — неожиданно для Нины по-деловому ответил Шапочников. — Сюда должон придти. Вот его стол, он сидит рядом с агрономом.
«Должон», — отметила про себя Нина.
— Что это вы загордились, не хотите поговорить со мной? — Голос у Шапочникова снова стал игривым.
«Какие богатые интонации в голосе! — подумала Нина. — Артист. Впрочем, ведь он руководит самодеятельностью».
— Вы утверждены агитатором на молочнотоварной ферме, — продолжал Семен. — Считаю долгом предупредить вас: народ на ферме тяжеловатый, не привыкший к агитационно-массовой работе. Когда я был там агитатором, то поступал довольно просто: говорил заведующему фермой, чтобы во столько-то народ был собран. А если заведующего не было, приходил в назначенное время в красный уголок, приглашал так это… порешительней всех к столу и начинал беседу. И безо всяких… Я не особенно церемонился. И вам советую этак… смелее браться за дело.
Шапочников говорил долго и все в том же духе. Он размахивал руками буквально под носом Нины, хватал ее за руку и за плечо. Он, конечно, никак не предполагал, что все это неприятно Нине. Она вообще недоверчиво относилась к людям, которые по всякому поводу могли очень много говорить. А эти докучливые жесты? Они раздражают. Да и говорил он что-то не то.
— Вы не ко мне, товарищ Тропина? — спросил Егоров, зайдя в кабинет. — Так, так. Агитатор интересуется результатами своего труда? Хорошо, хорошо. Никаких замечаний по вашей работе у нас пока нету. Доярки ничего не говорили плохого о беседе. Впрочем, они вообще ничего не говорили о вас. Проводите побольше бесед на разные темы и читки газетных материалов. Знакомьте народ с международным положением. А главное, про молочко, про молочко не забывайте. Молочко сейчас основа всего. В настоящий момент у нас нет ничего важнее борьбы за повышение молочной продуктивности скота. В конце месяца мы проведем совещание агитаторов. Опытом обменяемся, инструктаж проведем и тематику для проведения бесед дадим.
Оказывается, все было значительно проще, чем думалось Нине. Никто и не собирался заниматься анализом ее работы. Да и кто будет заниматься? Егоров? Он только изрекает прописные истины. Да ведь он же и дал ей материал для беседы. Следовательно, о чем может идти речь? Состоялась или нет беседа? Состоялась. Собрались люди? Собрались, хотя некоторые ушли еще до беседы. Были вопросы? Не было. Вот и все. Незачем было приходить к Егорову.
Думая об этом, Нина пошла к молочнотоварной ферме. Ей хотелось поговорить с кем-нибудь из доярок, узнать, какие беседы их интересуют, что им почитать из газет.
Стоял очень тихий, теплый, немного грустный вечер. Такие вечера частенько бывают в Западной Сибири в начале марта. Днем припекло, с крыш закапало, снег кое- где сделался мокрым и стал оседать. Но после обеда снова подстыло, и сейчас было скользко идти. Не верилось, что сутки назад бушевала пурга и холодный ветер пробирался даже за рубашку.
Нина вспомнила, как Егоров разговаривал с ней. Интересно, сколько ему лет? Наверное, за пятьдесят. А может, меньше? У пожилых людей, много занимавшихся физическим трудом, трудно бывает определить возраст. Тяжелая походка, седые волосы, две глубокие, кажется, до костей морщины у рта, крупные темные руки с синими венами — все говорило о том, что этот человек прожил большую и трудную жизнь.
Нина вздохнула.
В красном уголке стояли, греясь у печки, Аня, Лидия, которая вчера ушла с беседы, и Зоя.
Нина бодро поздоровалась с ними. Сегодня она чувствовала себя более уверенно, чем вчера. Аня ответила ей весело и снова стала что-то напевать. Зоя и Лидия поздоровались холодновато и отвернулись.
— Я не буду сегодня проводить беседу, — торопливо сказала Нина и улыбнулась. — Мне бы только хотелось узнать, на какие темы вы желаете послушать беседы. Я многое могу рассказать вам. Я недавно закончила институт, в памяти у меня все свежо.
Нина мучительно покраснела, почувствовав всю неловкость своих слов.
— Хотя у вас, наверное, тоже народ грамотный?
— У ней вон, — Зоя показала на Аню, — девять классов, а у нас с Лидкой по семь. В восьмом-то только на пороге побывали.
— Надо было в класс войти, зачем же на пороге.
— Так вот, ума не было. А отцы с матерями не подсказали.
— Учебу можно продолжать и сейчас, — с воодушевлением заговорила Нина. — Учиться никогда не поздно.
«Учиться никогда не поздно — эта фраза уже стала штампом, но тем не менее хорошо выражает мысль», — подумала она.
— Если будет много желающих, можно поставить вопрос об организации в нашем селе вечерней школы.
— Отвыкли мы от учебы, — махнула рукой Зоя. — Да и поздно уже.
— Нет, не поздно. Вы еще очень молодые. А учатся даже сорокалетние. Вот, например, у меня отец закончил институт, когда ему было тридцать шесть лет. Работал учителем в начальных классах, имел двух детей и занимался заочно. Да и у нас в селе поглядите… Двое учителей учатся в педагогическом, бухгалтер Ганихин тоже в каком-то институте учится. Правда, он еще не старый…
Упоминая фамилию Ганихина, Нина почувствовала какую-то неловкость, подумала, что девушки знают о его отношении к ней и об отношении Сажиной к бухгалтеру. Она поняла, что немного изменилась в лице, и это испугало ее. Нина попыталась поправиться, показаться спокойной, но неприятная теплота уже разлилась по лицу: девушке стало ясно, что она покраснела. Следующее, о чем она подумала, было — заметили или нет ее смущение доярки.
Аня и Лидия, видимо, ничего не заметили. Зоя наклонила голову и стала рассматривать валенок на правой ноге. Кажется, она заметила.
Нина сжала губы.
— Нам учиться трудно, — сказала Зоя. — У нас здесь работа, да и дома достается. Одной стирки — прорва.
— А ты стиральную машину купи, — игриво улыбнулась Аня. — И домашний комбайн.
— Какой это еще такой домашний комбайн? — удивилась Зоя.
— Вот и чувствуется, что ты отстала от жизни, не следишь за техникой. А учиться отказываешься. Несознательный ты элемент.
— Ты полегче насчет элемента. Тебе бы все балясы точить. А ну-ка скажи, что это за домашний комбайн?
— Да не расскажет она тебе, — махнула рукой Лидия. — Может, она и слыхала когда, да у нее в одно ухо влетело, в другое вылетело. Куриная память, в общем. А в самом деле, что это за штука такая — домашний комбайн? Вы не знаете?
Лидия спокойно задала этот вопрос, взглянув на Нину блестящими серыми глазами.
Нине было приятно, что девушка, которая вчера даже не захотела слушать ее, сегодня обращается к ней. И Нина ответила:
— Я, девочки, и сама не видела этот комбайн. У отца его не было, а в институте, конечно, тоже… Но я читала… Эта машина состоит из мясорубки, соковыжималки, смесителя. Ну, что там еще есть? Приборы для чистки картошки и резки овощей, тестомесилка и кофемолка. Может, подробней рассказать о каждом из приборов?
— Да, по одним названиям ничего не поймешь, — сказала Зоя. — Про мясорубку не надо, мясорубку знаем. У самих есть.
Надо сказать, что Нина и сама лучше всего знала именно мясорубку. Однако нужно было ответить на вопрос и ответить ясно. Нине почему-то казалось, что от того, как она сейчас ответит, будет во многом зависеть успех ее дальнейшей работы.
Названия приборов говорили сами за себя. Соковыжималка — выжимать сок. Тестомесилка — месить тесто. Прибор для чистки картошки Нина видела в городе.
У Нины была хорошая память. И сейчас, рассказывая девушкам о кухонных машинах, она вспоминала рисунки в энциклопедиях и книгах по домоводству.
Все шло сравнительно неплохо, хотя Нина чувствовала, что особой образности в ее рассказе нет. Она не могла представить в действии все приборы. Нина попробовала нарисовать на бумаге кофейную мельницу и тестомешалку. Вроде получилось. Оставалось рассказать о смесителе. Она помнила название, но не могла себе представить, что это такое. «Так и скажу, что не знаю, — подумала Нина. — В конце концов я не лекцию читаю».
Потом она говорила об электрических полотерах и электропосудомоечных машинах.
— Некогда нам с этими машинами возиться, — услыхала Нина сухой, недоброжелательный голос. — Это для городских. У городских баб коров нету и огородов тоже. И вода прямо в квартиру течет. А нам где уж, деревенским?
Это говорила Шура Сажина. Нина не заметила, как она подошла и села у печки, в сторонке от всех. Сажина говорила нарочито грубо. Последнее слово у ней получилось «дерявенским».
— Посуду в машине мыть… Есть когда тут с ней, с машиной-то, вошкаться. Если б уж очень много посуды…
Нина ответила спокойно, уверенно, четко выговаривая слова, как на уроках в школе.
— Вся обработка посуды, в том числе и сушка, проходит за двенадцать — двадцать минут. Это немного.
Шура виновато шмыгнула носом и крякнула.
— Надо, чтобы везде их продавали и подешевле чтоб они были, — сказала Аня.
— Выпуск таких машин за семилетку увеличится вдвое, — произнесла Нина, вспомнив райкомовский текст беседы. — И, конечно, они будут дешевле.
Аня состроила комичную рожицу и сказала:
— Скоро, девчата, нам можно будет совсем не работать. Будем на кровати лежать и нажимать на кнопки. Одна кнопка, чтобы машина подоила коров, другая кнопка, чтобы машина сварила картошку.
— А третья кнопка, чтобы картошка по конвейеру подъезжала к тебе, — громко проговорила Зоя.
Девушки засмеялись, да так заразительно, что и Нине стало смешно.
Только Шура Сажина молча сидела у печки, хмурилась и глядела па пол. Вот она встала и вышла из комнаты. Ну, что ж, ушла так ушла. Дело ее.
Нине захотелось рассказать девушкам еще что-нибудь интересное, что заставило бы их слушать, думать и задавать вопросы. Но она не знала, с чего начать.
В комнату зашла Мария Алексеевна, как всегда усталая. «А ведь она не старая еще», — подумала Нина. Тема для разговора пришла внезапно.
— Я расскажу об одном изумительном приборе, — сказала Нина. — Приборе, который укрепляет здоровье и удлиняет жизнь. Я расскажу вам о машине здоровья.
Она с радостью отметила, что все слушательницы, а их было уже шесть человек, насторожились. Легко говорить, когда внимательно слушают и не шумят. Тогда кажется, что и знаний у тебя больше, и тема значительная. И вообще чувствуешь какую-то необычную приподнятость.
— Вы, конечно, слыхали об Абхазии. Это замечательный уголок нашей страны. Там тепло, много фруктов. Некоторые люди в Абхазии живут до ста лет и больше. И почти все столетние старики — здоровые и бодрые. А какой там воздух! Чистый, прозрачный. Ученые говорят, что в таком воздухе много отрицательных ионов кислорода. Это такие мельчайшие, заряженные электричеством частицы. Они очень сильно действуют на организм. Если их в воздухе нет, животные гибнут. А если воздух насыщен ими, больные животные и люди выздоравливают. Подмечено, что в ионизированном воздухе лучше растут поросята, а у коров повышаются надои.
Доярки заулыбались. Сам по себе ионизированный воздух их мало заинтересовал. Но если он укрепляет здоровье, помогает получить побольше молочка, — это уже дело. Стоит узнать, что такое ионизированный воздух.
Обо всем этом Нина несколько дней назад прочитала статью в журнале «Знание — сила». Она всегда интересовалась новинками науки и техники, вырезала в газетах и журналах интересные статьи и заметки и складывала их в папку. В этом сказалось влияние отца, который накопил за свою жизнь горы всяких папок с вырезками и записями. Он часто вечерами рылся в папках.
«Кажется, я сказала, что в воздухе, насыщенном отрицательными ионами, люди выздоравливают, — подумала Нина. — Это не точная формулировка». Вспоминая содержание журнальной статьи, она стала рассказывать, какие болезни можно лечить ионизированным воздухом.
Слушать про это было, видимо, не так интересно. Нина заметила, что Лидия стала зевать, прикрывая рот кулачком, и посматривать по сторонам. Подозрительно зашевелилась Зоя. Заскрипели скамейки. Вот сейчас девушки скажут: «Ну, нам пора ужин готовить» и уйдут.
Нина рассказала, что советские ученые сделали удивительный прибор — портативный гидроионизатор, вырабатывающий легкие ионы. Она даже пофантазировала, представив, что будет, когда в их селе, в домах, на улицах и на скотных дворах установят гидроионизаторы. В комнате снова стало тихо. Лидия и Зоя придвинулись ближе к столу.
В красный уголок по одной заходили доярки — наверное, закончилась дойка. Тихо зашла болезненного вида старушка, села за стол и стала смотреть на Нину по- детски доверчивыми глазами. Нина знала, что это бывшая доярка. В школе учился ее внук Иногда по старой памяти старушка захаживала на ферму.
— А правда ли, будто ученые изобрели машину, которую можно вставить вместо легких?
Это спросила Зоя. Нина вынула из кармана бумажку, на которой были написаны имена и фамилии доярок. Эту бумажку ей дал Егоров. Зоя была одна. Зоя Важенина, та самая, в полушубке, которая вчера сидела у стены с Лидией.
Доярки насторожились. Они хотели узнать, правда ли то, что сказала Важенина. Только Аня Белкина скептически улыбалась.
— Вы от кого слыхали об этом? — спросила Нина.
— Братишка говорил.
— Братишке твоему надо вместо мозгов машину вставить, — усмехнувшись, проговорила Аня. — Тогда он правильно понимать будет, что люди пишут.
— Таких машин нет, — сказала Нина.
Она вспомнила, что где-то читала про ученых, которые во время операции на сердце используют прибор, временно выполняющий функции сердца. Это были опыты. Но где были, когда — она не помнит. Во всяком случае говорить об этом не стоит.
Разговор мог внезапно перескочить на медицинские темы, а Нина плохо знала медицину. Она никогда не была тщеславной, но сегодня ей очень не хотелось показать свою неосведомленность, хотя бы даже в области медицины. И Нина заговорила о новой сельскохозяйственной технике — автомате для изготовления торфоперегнойных горшочков, новых картофелеуборочных, рассадопосадочных машинах и о машинах для борьбы с вредителями растений. Обо всем этом Нина недавно рассказывала своим ученикам и даже показывала им картинки, вырезанные из журнала.
Нина не вдавалась в подробности, потому что не знала их. Она коротко сообщала, что изобретены такие-то машины и что ими делают. Иногда доярки прерывали ее репликами: «Знаем», «Слыхали», и Нина удивлялась, откуда они успели узнать о новинках, о которых только недавно писали столичные журналы. Зоя Важенина разъяснила:
— Это у нас Аня Белкина все по радио улавливает и потом нам рассказывает. А иногда Ганихин к нам с журналами прибегает. Он больно уж любит такие штуки.
Когда Нина замолчала, Мария Алексеевна стала вспоминать, какие машины она видела на сельскохозяйственной выставке в Москве. Названия и назначения некоторых машин она не знала, а только помнила, как они выглядят. Нина, а иногда Аня и другие девушки подсказывали ей. Потом Нина стала говорить об атомной электростанции имени Ленина и строительстве атомного ледокола, о шагающем экскаваторе (его ей удалось увидеть во время летней поездки к дяде), о гигантских портовых кранах, которые поднимают грузовые автомашины и паровозы, о маленьких, не больше портсигара, радиоприемниках.
Она говорила об одной машине и тут же вспоминала о другой. Только легкое, приподнятое настроение могло породить эти воспоминания.
В обычной, будничной обстановке, а особенно в часы тревожного напряжения все это исчезало из памяти. А напряжение, как злое привидение, появлялось именно тогда, когда дело не клеилось и люди не слушали. В такую пору вообще все вылетало из головы, единственное спасение было в конспекте — держишься за него, как утопающий за доску, и боишься оторваться. Но и хорошее настроение не могло появиться само по себе, оно — результат контакта с аудиторией.
Нина назвала основные цифры по развитию техники в семилетке. Она не все, о чем рассказывала, знала одинаково хорошо. Многое не сохранилось в памяти. Но вот, например, газетную заметку о портативных радиоприемниках помнила почти дословно. Ее мозг обладал любопытным свойством — он иногда твердо сохранял знания о мелких и казалось бы ненужных вещах. А вот подробности об атомном ледоколе в ее памяти не сохранились. Нина усмехнулась: в атомный век даже строительство атомного ледокола — дело обычное. Если было бы необычным, она бы запомнила.
— Вы все, конечно, хорошо знаете об искусственных спутниках Земли и запуске космической ракеты в сторону Луны?
Девушки зашевелились. Послышались голоса:
— Знаем.
— Читали.
— Ладно, девчата, мне пора домой, — сказала, приподнимаясь, Мария Алексеевна.
Встали и другие доярки. Нина подсчитала: их было сейчас девять человек. Покрываясь шалью, Аня Белкина запела:
Девки воду поносите,
Больше будет силы.
Девки технику любите,
Не любите милых.

Достаточно было перейти к знакомому материалу и немного помедлить, как все нарушилось. Сложное это дело — возбудить интерес у людей, заставить их слушать.
«А ведь я провела беседу, — подумала Нина, когда на улице распрощалась с доярками и пошла одна. — Любопытно, очень любопытно».
Она привыкла анализировать свои действия. Сейчас это помогало лучше понять хорошее и плохое в только что закончившейся беседе. Нина думала: почему ее сегодня внимательно слушали? Не потому ли, что разговор был, так сказать, облегченного характера — о кухонных машинах, гидроионизаторе? Во всяком случае, с них началось. Нет. Ясно, что нет. Она говорила о новом, и это была непринужденная беседа. Вот в чем суть.
Беседа? О чем же? О новинках науки и техники, скорее о новинках техники. Тогда нужна была все-таки какая-то вводная часть, ну, хотя бы из трех-четырех фраз. И для начала не годился рассказ о мясорубке. Что мясорубка в наш атомный век? Атом, ракеты — вот исходные позиции, или, как говорит директор школы, «вот от чего надо танцевать». Какая вульгарная фраза: «От чего
танцевать». И человек-то деловой, а такая фраза.
Начать с мирного использования атомной энергии? Но об этом они тысячу раз слыхали. Тем более общие фразы. Не стали бы слушать.
Видно, слушателям нужны новые, интересные факты. И сегодня были факты. Ей задавали вопросы, она отвечала.
Много же надо знать агитатору! Как до нее проводил работу Шапочников? Легкомысленный он какой-то. Да и образование у него невелико. Собственно, образование не всегда играет решающую роль. Сам по себе диплом мало что говорит о работнике. Нина слыхала, что есть хорошие агитаторы, у которых даже нет среднего образования.
От беседы, да и от всего сегодняшнего дня у Нины осталось хорошее впечатление. Но было что-то и неприятное. Бывает же так: человеку что-то мешает, и он не может сразу сообразить что. Так и с Ниной. Она задала себе вопрос: что тревожит ее? Подумала и догадалась — Шура Сажина.
Видимо, Сажина любит Ганихина. Только за что? В нем нет ни веселости, ни удальства, которые так нравятся девушкам. Серьезный, деловой. Впрочем, кому как…
«Надо бы ей прямо сказать: я его уважаю, но не
люблю, — думала Нина. — Я ничего общего с ним не имею и иметь не буду. Хотя, с чего это вдруг я буду говорить ей о Ганихине? Ведь она о нем ничего не говорит. Может не так понять меня, еще оскорбится. Кажется, она самолюбивая. Ну, ничего, все со временем утрясется».
Подумав так, Нина почувствовала, что неприятный осадок улетучивается и остается радость от хорошо проведенной беседы.
Дома Нина обхватила Максимовну за плечи и засмеялась. Та вздрогнула, удивленно посмотрела на девушку из-под мохнатых бровей и проговорила:
— Тю, одурела, что ли? За дровами бы тебя к Волчьему послать, потом бы не прыгала.
Волчье было далеким от села озером, возле которого летом колхозники заготовляли дрова.

3.

В субботу Нина со своей подругой — преподавателем немецкого языка — поехала в районное село. Подруга давно предлагала ей съездить и хорошо отдохнуть в выходной. Она говорила, что скоро начнется слякоть и никуда нельзя будет выехать до самого лета, — дороги здесь весной ужасающие. У подруги в районном селе жили мать и тетка.
Добирались на попутном грузовике. Проехали двадцать восемь километров — по сибирским масштабам совсем небольшое расстояние.
Вечером в районном Доме культуры была лекция о международном положении и кинофильм. Лекцию читал приезжий из областного центра. Нину удивляло, какой у лектора натренированный, сильный голос. Он начал читать не особенно громко, только в отдельных местах, когда требовалось что-то выделить, усиливал голос. Но вот минут через десять после начала в зал вошла группа ребят и девушек. Возник шум. И, пока он продолжался, лектор говорил громко, так что шум не мешал слушать.
Фразы у лектора были простые, ясные. Он часто, пожалуй, даже слишком часто использовал пословицы, поговорки и рассказывал разные занимательные истории. В этом чувствовалась нарочитость, стремление во что бы то ни стало завоевать внимание аудитории. Временами он говорил, упирая на «о» как волжанин или уралец, и Нина опять чувствовала искусственность.
Все в зале слушали очень внимательно. Подруга сказала Нине:
— Вот уж не думала, что лекцию можно слушать, как концерт. Я на лекциях обычно умираю от скуки.
Нина сразу поняла, что это опытный лектор. Сперва она подумала, что надо поучиться у него, как читать лекции, потом решила, что, пожалуй, следует записать — кое-что пригодится для беседы. Достав из сумки блокнот и огрызок карандаша, она стала записывать. Записывала основные факты, неполными фразами и сокращенными словами — одной ей понятная запись. Подумала: «Сумку надо периодически чистить. Чей это карандашик?» Усмехнулась: ничего особенного, даже пригодился.
Нина так была довольна записями, что развеселилась. Перед сном подруга сказала ей:
— Тебе, Нина, надо в райцентре жить. Знаешь, здесь ты стала совсем другая…
В воскресенье Нина пошла в районную библиотеку. Ей хотелось подыскать книги и брошюры об агитаторах. У них, в сельской библиотеке, ничего не было, кроме «Блокнота агитатора» и нескольких брошюрок о массово-политической работе.
Библиотекарша, пожилая женщина с сердитым лицом, в ответ на просьбу Нины сказала неожиданно ласковым голосом:
— Хорошо, сейчас найдем.
Просматривая книги на полках, она спросила:
— Вы из райкома комсомола? Нет? Так вам надо сначала записаться. А потом много книг сразу мы не выдаем. Выдаем только по две, ну, политических можно три.
Что могли дать три брошюры? Нина хотела прочитать всю литературу, которая хоть сколько-нибудь говорила о работе агитатора.
— Такой литературы слишком много, — усмехнулась библиотекарша. — За месяц не прочитаешь. Вам лучше в райкомовскую библиотеку сходить. Там это все сконцентрировано. А у нас в разных местах. Да еще вон, на полу, лежат — разобрать не успели.
Видимо, библиотекарше не особенно хотелось искать книги. Но Нина стала настаивать. Тогда библиотекарша, увидев расстроенное лицо девушки, стала искать и скоро выложила на стол кучу тоненьких брошюрок. Многие из них выглядели совсем новенькими, хотя на них был указан пятьдесят восьмой и даже пятьдесят седьмой год.
— Не берут?
— Да, не очень-то… Все агитаторы ходят в райкомовскую библиотеку.
Нина договорилась, что возьмет с собой четыре брошюры. Остальные она бегло просмотрела в читальном зале и кое-что выписала из них.
В библиотеке райкома партии такой литературы оказалось много. Здесь весь широкий простенок между окнами и часть окон была закрыта витриной — черной деревянной доской с горизонтальными планками, на которых стояли брошюры и книги. Наверху витрины висел лист ватманской бумаги с крупными буквами: «В помощь агитатору».
— Вы член партии? — спросила библиотекарша.
— Нет, — ответила Нина и, испугавшись, что ей сейчас откажут, торопливо добавила: — Я агитатор.
— Хорошо, тогда запишем.
Библиотекарша принесла три огромные кипы книг и брошюр. Нина отобрала пятнадцать брошюр. Взять с собой ей разрешили только пять. «Как сговорились, — подумала Нина, начиная сердиться. — И даже внешне обе похожи, только эта не такая хмурая…»
— Дайте еще. Что вам жаль, что ли? — сказала Нина.
— Ладно, — согласилась библиотекарша, — так и быть, берите семь, но больше ни одной. С остальными поработайте здесь. Не можем же мы все ходовые брошюры отдать одному человеку. Вот, пожалуй, если вас, конечно, заинтересует, могу дать брошюру «С фильмоскопом по тундре». У нас их много, а никто не спрашивает.
— Вы шутите?
— Нет, в самом деле много. По ошибке, видимо, заслали…
— Я о другом. Зачем мне о тундре? А впрочем, дайте, — внезапно решилась она. — А газетные материалы в помощь агитаторам есть?
— Есть. Вон там. — Библиотекарша показала толстую папку, которая лежала на середине стола среди журналов.
Выйдя из библиотеки, Нина зашла в книжный магазин и купила там еще три брошюры. Теперь у нее было четырнадцать брошюр о работе агитатора. Она начала просматривать их еще в районном центре, к некоторому удивлению подруги, твердо считавшей, что выходной день дан только для отдыха. Приехав к себе в село, Нина прочитала все брошюры и сделала записи.
По книгам и газетам выходило, что агитатор должен проводить беседы со всем коллективом и с отдельными людьми, читать слушателям наиболее интересные, значительные материалы из газет, «широко использовать наглядную агитацию». «Использовать» — это значит прежде всего самой писать лозунги, плакаты или кого- нибудь просить об этом. Надо выпускать стенные газеты, боевые листки и «молнии». Стенные газеты, положим, на маленьких фермах не выпускают, а боевой листок и «молнию» можно выпустить. Кроме того, агитатору надо хорошо знать своих слушателей, знать, как они работают и живут.
Нина вывела на обложке школьной тетради заголовок: «Что должен делать агитатор». Она исписала лист, второй, третий, четвертый. Подумала, усмехнувшись, что если она будет очень добросовестно выполнять обязанности агитатора, то на работу в школе времени останется мало.
Хорошо бы побеседовать с кем-нибудь обо всем этом. С Егоровым не хотелось. Опять начнет изрекать прописные истины. Может быть, с агитаторами? В колхозе есть агитаторы, которые работают давным-давно и уже, наверное, накопили какой-то опыт. А не лучше ли поговорить с Ганихиным? Ганихин — заместитель секретаря партийной организации, ему и карты в руки, как сказала бы Максимовна.
Тяжело будет ей говорить с Ганихиным. Опять начнет смотреть на нее телячьими глазами. Вот бы родиться дурнушкой, маленькой, неуклюжей, с узкими губами и носом картошкой. Бывают же такие нелепые желания!..
…Нина нерешительно открыла дверь в бухгалтерию. Ганихин что-то подсчитывал на счетах. Он был не брит, и лицо у него сейчас казалось более старым и более добрым, чем обычно.
Напротив Ганихина сидела молодая женщина и почти в такт с ним стучала на счетах.
Подставляя Нине стул, Ганихин сказал усталым голосом:
— Работы — прорва, готовимся к севу — побриться некогда.
— А что будет во время сева? — улыбнулась Нина. — И неужели подготовка к весне так сильно сказывается на бухгалтерии?
Нина смеялась и думала, что для смеха вовсе нет причин и что тут действует какое-то инстинктивное стремление нравиться.
— Да, весна сказывается на бухгалтерии. А как же?..
Но мне по заданию партбюро и правления приходится
кое-что делать и помимо бухгалтерской работы.
— Не кое-что, а многое, — пробасила женщина, сидящая напротив Ганихина, и снова углубилась в свои подсчеты.
— Да, да, может быть, — произнес Ганихин. — Вы что-то хотели, Нина Викторовна?
Он быстро посмотрел на нее и отвернулся. Когда Нина сказала, что ее интересует, он улыбнулся, как улыбаются взрослые наивному ребенку.
— Проводите пока беседы и читки газет.
— А в книгах, которые я читала, сказано, что агитатор должен широко использовать все формы агитационно-массовой работы.
Он снова улыбнулся и насмешливо посмотрел на нее.
— Да, конечно, должен. Кто же говорит, что не должен? Вам надо прежде всего научиться хорошо проводить беседы. А потом постепенно будете разнообразить формы работы. У вас трудный участок. Я считаю, что Шапочников до основания запустил агитационно-массовую работу на ферме. Нужно все начинать сначала. Главное, добивайтесь действенности. Мы, вообще-то, изредка проводим совещания с агитаторами. Последнее совещание состоялось в феврале, это еще до вас. Надо бы ежемесячно проводить, да не получается. На совещаниях мы подробно разбираем все эти вопросы. Вот так, Нина Викторовна.
В его голосе Нина уловила некоторое напряжение. Промелькнула мысль: будь бы на ее месте какая-нибудь другая девушка, этого напряжения не было бы.
На следующее утро, сразу же после дойки, Нина провела беседу о международном положении. На этот раз доярки собрались быстрее. Нина подумала, что, видимо, девушкам понравилось, как она прошлый раз рассказывала им о новинках техники. И, возможно, их больше устраивает утреннее время, чем вечернее. Но истинная причина, оказывается, была не в этом. Все объяснила Аня Белкина.
— Вы и о международном положении можете проводить беседы? — сказала она.
— Могу. А что?
— Это хорошо. А Шапочников нам говорил только в общем и целом или просил, чтобы мы молока больше надаивали. А мы и без него знаем, что надо больше. У нас любят слушать лекции и беседы о международном положении. Когда в клубе читают такую лекцию, все идут, даже старики.
Уж не льстит ли Аня ей? Вот еще чего не хватало! Но когда девушка грубовато сказала: «Чего вы не начинаете, мы ведь не на посиделки сюда пришли», Нине стало ясно, что Аня говорила то, что думает.
Нина рассказала о том же, о чем говорил лектор в районном Доме культуры, но более коротко и более простыми словами. Вчера вечером она прочитала свои записи и подчеркнула красным карандашом основные вопросы. Этими вопросами были события на Ближнем Востоке и в Германии, борьба народов за мир и прекращение ядерных испытаний. Сейчас конспект лежал перед ней, и она изредка заглядывала в него, чтобы быть последовательной и не упустить интересные факты. Нина ловила себя на том, что старается глядеть в конспект незаметно для слушателей. Это было подсознательное желание показать слушателям, будто ей все известно и без конспектов. Нина вспомнила, что так, как она, делают даже некоторые преподаватели в институте, и немного успокоилась.
Когда Нина закончила, послышались голоса:
— А все же как вы думаете, может начаться война или нет?
— Господи, хоть бы уж не было!
— А если империалисты начнут войну, то сколько она продлится?
— Старой девой не останешься. Нынче солдатики быстро возвратятся. Техника совсем другая — ракеты.
— У тебя только одни женихи на уме.
— Как сейчас в Японии?..
— Объясните нам поподробней, что такое НАТО?
Доярки хотели знать все. Слушали внимательно.
Только Лидия Блинова и толстая доярка переговаривались между собой, а потом вышли из красного уголка.
Помня инструктаж Егорова, Нина в конце беседы призвала доярок «к новым трудовым успехам». Последние слова у нее почему-то оказались оторванными от основной темы. Максимовна, если бы разбиралась в этом, сказала бы: «Идет как к корове седло».
В районной газете опубликовали сводку «О ходе соревнования колхозов по надоям молока». Колхоз «Советская Сибирь» был в середине. Здесь же, на первой странице газеты, были напечатаны фамилии четырех лучших доярок района и указано, сколько они надоили молока в феврале и с начала года. Ни одна из доярок «Советской Сибири» не попала в четверку лучших.
Нина решила провести по этим материалам беседу. Она собрала доярок, как и прошлый раз, утром.
— Сегодня тоже о международном положении? — спросила Аня Белкина.
— Нет, по итогам соревнования за февраль.
— Это мы в газетах видели, — разочарованно пробормотала Аня.
— По дому еще не управились, — добавила недружелюбно Лидия Блинова.
— Ладно, девки, — начала урезонивать Мария Алексеевна. — Послушаем. Не помешает. У тебя, Лидия, как у Федорки — всегда отговорки.
В газете были только цифры и фамилии. Поэтому Нине пришлось говорить много общих фраз, а она их не любила.
Доярки слушали и поддакивали. Когда Нина сказала, что у их колхоза «есть все возможности догнать и перегнать лучшие артели района по надоям молока», послышался голос Марии Алексеевны:
— Пожалуй, можно. Коровы у нас добрые, грех жаловаться.
— Не все хорошие, — возразила ей Шура Сажина.
— Ну, плохих-то в самом деле немного, — поддержала Марию Алексеевну Зоя Важенина.
— Все зависит от вас, товарищи, — сказала Нина. — Только от вас. Если будете работать с полным напряжением сил — успех обеспечен.
Кто-то из доярок сказал: «Да, да», кто-то вздохнул и многозначительно кашлянул. И опять этот скрип скамеек, показывающий нетерпеливость девушек, их желание побыстрее уйти отсюда.
Нина все сделала так, как говорил Егоров. Можно было отметить в блокноте, что беседа проведена. Но… Как часто у Нины за последнее время стало появляться это «но»… Беседа получилась скучной. «Обычная накачка, как на собрании», — отметила Нина.
Она тут же решила подготовить такую беседу, на которой можно будет подробно поговорить об опыте работы хороших доярок. Надо учить людей по-настоящему, а не поучать их.
4.
Шли дни. В них было много и веселого, и грустного, и легкого, и тяжелого. Обычная жизнь. И она не проходила без неприятных мыслей. Нина не понимала людей, которые всегда резвились.
Пришла весна.
Снег стаял сначала возле сельского Совета, который был на самом высоком месте в селе. Полянку и дорогу подмели, и здесь стало весело, как летом. Потом снег исчез на улице возле правления колхоза, магазина и клуба. Оголилась гора за селом, и сейчас, темная, она казалась больше, чем в дни, когда была покрыта снегом. Уже не верилось, что месяц назад холод пробирался даже в валенки и стоял глубокий снег, который скрипел под ногами, будто большие несмазанные ворота.
Ранним утром еще гулко стучали по застывшей, иглистой земле сапоги и ботинки. Стучали, пока не пошел дождь. Два дня с неба валились и валились холоднющие, крупные, как горошины, капли дождя. Временами вместо дождя шел мокрый снег, липкий, как репей, тот полу- дождь — полуснег, который наводит на людей уныние и во время которого даже собаки не выходят на улицу.
Потом земля задышала легче. И когда через неделю вновь пошел дождь, он был легким и ободряющим. Внезапно засветило солнце и темно-серые дождевые капли приобрели бело-розовый, волшебный цвет.
Весенний дождливый день был похож на летний. Дождь громко бил по лужам, а когда он прошел, по улицам и переулкам, где было поменьше людей, стали расхаживать галки.
— Ах, дьяволы, красивые какие! — сказала Максимовна, взглянув в окно. — Совсем весна.
На дворе коротко, надсадно промычала корова. Ни с того ни с сего закукарекал петух, вскочивший на забор.
— Пойду сена дам, — сказала Максимовна. — Уж одни объедки остались. И чего нынче коров так долго не выгоняют? Шары надо повысарапать кой-кому.
«Шарами» Максимовна называла глаза. Она часто разным людям обещала «повысарапать» глаза, но обещание свое не выполняла.
Как только Максимовна вышла в сени, Нина подошла к зеркалу, висящему в простенке. Оно было маленькое и очень толстое, в серой потрескавшейся рамке. Максимовна говорила, что она «еще девкой смотрелась в него». Зеркало в правом верхнем углу покрылось темными пятнами, а в остальном было чистое и какое-то глубокое.
При Максимовне Нина почему-то стеснялась подолгу смотреть в зеркало. А сейчас она смотрела долго, и ей показалось, что она сильно изменилась: лицо потемнело, погрубело, и глаза стали не такие мягкие, как прежде, В них появились жесткие огоньки. На лбу у бровей обозначилась тонкая длинная морщина. Твердость в глазах — это, пожалуй, неплохо. Кожа погрубела — тоже не страшно. Если ее массажировать и припудривать, она снова станет нежной. Но скверно, что появилась морщина, такая длинная, такая противно глубокая. За одной может появиться вторая, третья… А там прощай, молодость. Она засмеялась: не рано ли прощается с молодостью? Но все же надо будет узнать, как бороться с морщинами.
Нина прислонилась лбом к косяку и, ощущая его холодок, стояла и думала, что время идет, все меняется, и старое не возвращается. Вечные мысли.
— Соли вот у нас совсем нету, — сказала Максимовна, войдя в избу. — И просто сходить некогда.
— Сейчас я схожу, — отозвалась Нина.
Максимовна никогда не скажет Нине «сходи», «принеси», а всегда вот так, зигзагами.
Все же какое прекрасное время весна! Нина любила весну. Но ей нравилась и осень, солнечная, сухая, с ветерком и легким морозцем по утрам. Нина находила романтику и в слякотной осени, особенно в часы, когда дома окутывает не то туман, не то наступающая темнота, а мелкий дождик сыплет и сыплет на землю.
Нине казалось, что весну любят жизнерадостные люди, а осень — меланхолики. И девушка удивлялась, что сама она не отдает предпочтения ни одному из времен года. Каждое ей казалось по-своему прекрасным. Даже зима, с ее морозом и скрипучим снегом.
Нина всегда жила в ожидании нового: зимой ждала весну, весной ждала лето. В сентябре она радовалась желтым листьям деревьев, а в октябре — первому снегу.
Каждая весна, лето, осень и зима были похожи на предыдущие и не похожи на них — сколько неповторимых черт времени, неповторимых гроз, дождей, листопадов, заморозков, вьюг, ледоходов, теплых и холодных ветров!
Подлинную поэзию Нина видела в родной сибирской природе. Природа южных краев казалась ей декоративной.
«Куда я нынче поеду в каникулы?» — думает Нина, обходя лужи. Лужи одна другой больше. Местами они полностью перегородили улицу, и тогда приходится мерять палкой дно и, если глубоко, переходить, цепляясь за забор, каждую секунду рискуя свалиться в воду.
— Модничаете, — услыхала она хрипловатый голос. — Сапоги надевают люди-то, а не боты.
Навстречу шла Шура Сажина. На ней были здоровенные кирзовые сапоги. Она шагала прямо по лужам. Подошла поближе и сказала:
— Там, в правлении, интересная стенгазета выпущена, очень даже интересная. Почитайте. Думали небось, что вам грамоту выдадут за старанье? Выдадут, ждите…
— А что в газете? — встревожилась Нина.
— А сходите почитайте.
Расспрашивать было бесполезно — ничего не расскажет. Ясно, что в правлении колхоза вывешена новая стенная газета и в ней напечатана про Нину какая-то критическая заметка.
Нине не терпелось узнать, что же написано о ней. Она ускорила шаги и, не заходя в магазин, пошла к правлению колхоза.
На улице, несмотря на плохую погоду, было много людей. Вот прошли мимо две старые женщины в черных длинных, почти до пят, платьях и черных косынках, закрывающих лбы. Как из прошлого века. Кто они, чем занимаются? Неплохо бы агитаторам знать об этом.
Нина вспомнила все, что она делала за последнее время. По совету Ганихина беседовала с Лидией и Пелагеей. Они запаздывали на дойку и иногда грубили дояркам. Нина говорила, что коровы у них не хуже, чем у других доярок, а надои ниже. Пелагея согласно кивала головой, бормотала: «Ладно, постараюсь» или отмалчивалась, будто в рот воды набрала. С Лидией получилось хуже. Она грубо прервала Нину:
— А вам-то, собственно, какое дело, чего вы лезете?
Нина рассердилась и стала обвинять ее в несознательности и лени. А Лидия проговорила с неприязнью:
— Сколько начальников развелось. Не знаешь, кому подчиняться.
И тут же добавила громче:
— Скомандовать и я могу. А вот вы сами попробуйте на ферме поработать. Это не с книжками ходить.
— Да почему вы думаете, что с книгой работать — плевое дело? — вконец рассердилась Нина. — Откуда у вас такое отношение к чужому труду?
— Корма плохие, коровники надо бы подремонтировать, а то и заходить в них неохота. Если б все было хорошо, разве бы я так работала?
Лидия жевала клочок газеты и отводила в сторону глаза. Она и сама понимала, что цепляется за соломинку.
Потом, когда они вместе шли домой, Лидия отвечала ей спокойно. Прощаясь, Нина сказала:
— Была бы я твоей сестрой, выдрала бы тебя.
Лидия не обиделась. Даже наоборот — засмеялась.
Она не могла пожаловаться на Нину, да и не на что ей было жаловаться.
Вместе с Аней Белкиной Нина написала на красном материале и на газетах четыре лозунга и вывесила их в домике животновода. У Ани получились ровные, красивые буквы. Нина даже сказала:
— Вам бы в художественное училище поступить.
Аня усмехнулась:
— Бросьте вы!..
Плакаты были о семилетке, о надоях, о соревновании с Америкой.
Нина где-то читала, что можно писать лозунги на досках. Она сказала об этом Ане. Та вместе с Зоей Важениной принесла откуда-то две чисто выстроганные доски. На них чернилами написали лозунги и вывесили с наружной стороны домика животновода.
Доярки одобрили работу Нины и Ани. Только Лидия Блинова насмешливо оглядела новые лозунги.
— Понавесили. Клопов разводить. Знаете, как они такие места любят…
— Вполне верим, — быстро отозвалась Аня. — У тебя в этом, конечно, большой опыт. Мы тебе принесем плакат о борьбе с клопами.
Нина шла и вспоминала, все больше убеждаясь, что ничего ошибочного в ее работе не было. Были недостатки, но недаром же говорят, что их нет только у того, кто не работает. А Нина работала и работала немало.
Ей казалось, что она долго идет, хотя шла она быстрее, чем обычно. Даже пальто ее покрылось снизу свежей темной грязью. Уже поднимаясь на крыльцо правления колхоза, она подумала: «Да что мне? В конце концов, это не основная моя работа». И усмехнулась: отец точно такой же был. Когда у него что-нибудь не ладилось в школе, он даже есть не мог, только чай пил.
Стенная газета висела в коридоре. Нине почему-то казалось, что возле нее должно быть много народу. Но в коридоре не было ни одного человека. Из бухгалтерии доносился глухой бас Егорова — трудно разобрать, что говорит. Газета была в большой деревянной рамке с аляповатыми башенками наверху, лишь отдаленно напоминающими Кремлевские башни. Листы бумаги довольно грубо наклеены на рамку. Верхний край листа с передовой статьей загнулся, прикрыв заголовок. На второй колонке вверху было написано синим карандашом: «Усилить агитационно-массовую работу». Неизвестный автор, скрывающийся под псевдонимом «Шило», писал, что агитационно-массовая работа «имеет огромное значение» и ее надо «повседневно усиливать». После общих фраз, которые заняли половину статьи, говорилось о работе агитаторов колхоза. Похвалили Ганихина. Оказывается, он еще и агитатор — сколько должностей у одного человека! Никаких подробностей — «работает хорошо» и все. Что же дальше? «Некоторые агитаторы борются за количество бесед, а не за их качество». Очень плохо, если это так. «Они проводят бессодержательные беседы, наполненные легковесными разговорами и анекдотами». Вон как, даже анекдотисты есть! «Слушатели выражают недовольство такими беседами». Еще бы!
Кто же это занимается анекдотами? Нина, не читая дальше статью, с тревожным чувством просмотрела строчки сверху донизу. Ни одной фамилии. «Не обо мне. Что же это Сажина болтает?»
«Серьезные недостатки в проведении агитационной работы, — читала она дальше, — особенно допускаются на молочнотоварной ферме и в строительной бригаде». Вот оно! Выходит, главный анекдотист — она, Нина. «Необходимо серьезно готовиться к проведению бесед и проводить их на высоком идейном уровне». Знаем без вас!
Нина никогда бы не подумала, что анонимная малограмотная заметушка может так сильно испортить ей настроение.
В газете была напечатана заметка Егорова, в которой сообщалось, что доярки «за последние месяцы не снизили темпов в работе, а наоборот, увеличили их». Егоров похвалил Марию Алексеевну и Зою Важенину, которые добились самых больших надоев по колхозу.
Значит, дела на ферме улучшаются. Будь у Нины поменьше совести, она бы сказала, что в этом есть и ее заслуга. Как писала на днях областная газета, «улучшение агитационно-массовой работы положительно сказалось на производственной деятельности колхозников». Но Нина понимала, что у нее нет никаких заслуг. Ну, может, немножечко ее беседы помогли «раскачать» доярок, да и то сомнительно.
«Шило» — это, конечно, Шапочников. А не скрывается ли под этим псевдонимом Сажина? Нет. Она ревнивая, возможно, злая, но не подлая. Написал Сенька. Ах, мерзавец! И фамилию Нины не назвал, а все же оплевал ее.
Критика?.. Не критика, а пакость под видом критики.
Почему же Шапочников поместил заметку о доярках? Хотя, ведь ее писал Егоров. Мог ли Шапочников ее задержать?
Нина открыла дверь в бухгалтерию. Почему-то думалось, что Егоров после выступления стенной газеты будет разговаривать с ней сухо, официально. Но он, увидев Нину, заулыбался и протянул руку.
— Привет пропагандистам!
— Как это вы такую чепуху написали? — сердито сказала Нина.
— Какую чепуху? Где написали? А, в стенгазете! Ну и что? Разве неправда? Ну, может, редактор маленько и приукрасил, что ж такого?
— Несправедливо это! — резко сказала Нина.
— Хорошо, — согласился Егоров. — Разберемся. Обязательно разберемся. Только вы, товарищ Тропина, больно-то не обижайтесь. Привыкайте к критике. А она, критика-то, не всегда бывает абсолютно точной. Иногда думаешь, хвалить будут, ан нет — ругать начинают. А иной раз наоборот.
— Путаешь ты все, Егорыч, — прервал Егорова Ганихин. — На простое дело тень наводишь. Тут наверняка наклепали.
— Ох и народ пошел, — заулыбался Егоров, — интеллигентный больно. Ничего не скажи. Потрепать бы вас на собраниях, как нас когда-то трепали и мы других трепали. Вот критика была!
— Тех, кто огульно охаивал, всегда за уши драли.
— Всяко случалось.
Егоров враз посуровел и сказал холодно:
— Проверим, товарищ Тропина.
Она выскочила из правления рассерженная. Шла и думала, что не будет больше агитатором. Ее здесь не хотят понять. Ну, и бог с ними! Она найдет какие-нибудь веские причины и попросит, чтобы ее освободили. А можно сделать по-другому. Не ходить на ферму. Скоро экзамены, затем каникулы, и она уедет к отцу на все лето.
«Легковесные разговоры!..» Видимо, кое-кто хочет, чтобы Нина сеяла скуку, превращалась в зачерствелого канцеляриста. Ведь казенные беседы никому не нужны.
Она представила гладенькое лицо Шапочникова, его заискивающую и вместе с тем нахальную и самоуверенную улыбку, его жесты, которые были подстать улыбке. Она мысленно спорила с ним. Она обличала его в невежестве, в неправильном понимании задач, поставленных партией перед агитаторами. Она отчаянно ругалась с ним, называя его олухом царя небесного и клеветником. Сам не умеет проводить беседы, а лезет с поучениями. Завидно стало, что Нину слушают, а от него убегали? Бездарный работник. Но где-то в глубине сознания Нина чувствовала, что дело не только в зависти, которая, разумеется, была у Сенечки, но и в его убеждении. А побороть убеждение часто намного труднее, чем побороть зависть.
«Какое же в сущности неприятное у него лицо, у Шапочникова, — размышляла Нина. — Странно, что раньше я этого не замечала». Шапочников любил напевать себе под нос один и тот же марш. Сейчас этот марш тоже показался Нине неприятным.
Она мечтала. Ведь мысленно можно все представить так, как тебе хочется. Вот она подготовила интереснейшую лекцию. На какую тему — неважно, но очень интересную. И читает ее на ферме. Читает с воодушевлением, страстно. Конспекта нет, она все помнит на память. Доярки, телятницы, свинарки и другие колхозницы слушают ее с огромным вниманием. Они восхищены лекцией, бешено аплодируют Нине. Здесь же случайно находится корреспондент центральной газеты. Он пишет о ней очерк. Нину приглашают читать лекцию в районном Доме культуры. И там она имеет большой успех. Шапочников прибегает к ней и слезно просит ее выступить в клубе. Но Нина наотрез отказывается. Пока Шапочников работает заведующим, она выступать в клубе не будет. Но как же быть, ведь люди хотят ее слушать? Она будет читать лекции в школе, для родителей. А потом снимут с работы Шапочникова, и все пойдет, как надо.
Неделю назад Нина начала готовить беседу об опыте работы доярок. Тема ей незнакомая. Пришлось много прочитать брошюр и газетных статей, поговорить с доярками, зоотехником и ветеринарным врачом. А сейчас получается, что все это ни к чему. Но беседу, видимо, придется провести. Она назначена на завтра. Пусть эта беседа будет последней.
…На этот раз в красном уголке собрались все доярки и вовремя. Только Лидия Блинова запоздала минут на десять. «Никак не может без опозданий», — довольно равнодушно подумала Нина.
В красный уголок вошел Ганихин. Улыбнулся, поздоровался и сказал:
— Погодка на улице хороша, совсем лето.
— «Совсем лето», а садитесь у печки, — усмехнулась Аня.
— Старик я уж, Анечка, совсем старик. Кровь не греет.
— Да, да, старик, — многозначительно покачала головой Аня.
«Подослали проверить, как я буду проводить беседу, — сердито подумала Нина. — Будет слушать и записывать, а потом доложит. Что это Аня хитровато глядит на него?»
Шура Сажина метнула на Ганихина тревожный взгляд и, не встретив ответного взгляда, плотно сжала губы и заморгала. Посидев немного, она вдруг стремительно поднялась и стала пробираться к выходу.
— Сейчас начнется… — пробормотала Мария Алексеевна, но Шура не обратила на нее никакого внимания.
Уходит. Своеобразное проявление гордости и независимости, возникающее от желания сохранить привлекательность. Как много способов для проявления глубоких человеческих чувств, а особенно чувств, выражающих неудовлетворенность! И как часто эти проявления уводят человека как раз в обратную сторону от цели, превращают желаемое в недосягаемое. Ну, что ж, пусть уходит. Беседа от этого не будет хуже.
Доярки повернулись к Ганихину, и начался разговор о начислении трудодней и дополнительной оплате.
Нина думала. Ей почему-то стало жаль Сажину. В последнее время Шура вела себя хорошо и, не будь Га- нихина, она бы не ушла.
Мария Алексеевна подсела к бухгалтеру и сказала:
— Надо вот спросить начальство, за что нашего агитатора в стенгазете ругают.
— Раньше в тысячу раз хуже было, — вмешалась в разговор Зоя Важенина. — Шапочников, бывало, как начнет по-книжному, так ничего не поймешь.
«По-книжному, — отметила Нина. — Милая ты заступница!»
— Сейчас лучше, — громко проговорила Аня.
Нине было стыдно слушать, как ее хвалят, и она торопливо сказала:
— Сегодня мы, товарищи, проведем с вами беседу на тему: «Перенимайте опыт передовиков».
Фраза «Перенимайте опыт передовиков» ей показалась несколько суховатой, примелькавшейся, и она быстрее, чем следовало, продолжала:
— Для начала я хочу назвать несколько цифр. В прошлом году вы надоили от коровы в среднем по тысяче восемьсот семьдесят восемь килограммов молока. Так? Так. Ну, а средний надой от коровы по области составил, как известно, тысячу восемьсот девяносто три килограмма.
— Мы, значит, почти на срединке, — сказала Аня.
— Ругать, значит, не за что, — пробормотала Лидия Блинова.
— Но и хвалить не будут. Можете быть уверены. Ведь даже некоторые колхозы нашего района получили более двух тысяч килограммов молока от коровы. Вы об этом, наверное, тоже слыхали не раз. А наш район идет рядышком с отстающими. Каковы же результаты у лучших доярок нашей области? Знатные доярки Шаршина и Носкова надоили от своих коров до четырех тысяч килограммов молока.
«Как бы их столбняк не хватил от обилия цифр», — подумала с усмешкой Нина.
— Ну, у них и коровы-то не такие, как у нас, — прервала агитатора Зоя.
— Мне специалисты говорили, что у вас коровы тоже хорошие.
— Коровы ничего, — сказала Мария Алексеевна. — Коровы как коровы, не хуже, чем у других. Грех жаловаться на наших коров.
— Вот видите. Да и у вас на ферме надои тоже не одинаковые. У Марии Алексеевны больше всех. На втором месте Зоя Важенина. Почти столько же надаивает Шура Сажина. Я уж не буду приводить вам цифры.
— Знаем, — пробасила Зоя.
— Это, так сказать, передовики. Меньше всех надои у Лидии Блиновой, Любы Павловой и Пелагеи Чемякиной.
Лидия Блинова. Ведь она, кажется, подруга Зои Важениной. Две подруги, и такие разные результаты. Нине это было непонятно. Все разъяснила фраза, произнесенная будто бы между прочим Марией Алексеевной.
— Лида у нас недавно работает.
— У Любки с Пелагеей все одинаково, — послышался насмешливый голос Ани. — И даже женихов они подобрали одинаковых — моряков с погоревшего корабля.
— Молчала бы уж, — хмуро отозвалась Пелагея. — Сама небось все время держишь под подушкой фотокарточку моряка. Бабка-то сказывала.
— Это речник, — покраснела Аня. — Я моряков не люблю.
— Хватит вам, девчата, — прошептала Мария Алексеевна.
— Хочется задать такой вопрос: почему ваша ферма отстает от передовых ферм района и области? Почему Люба Павлова, Пелагея Чемякина и Лида Блинова работают хуже, чем Мария Алексеевна или хотя бы Зоя Важенина?
— На это есть много причин, — сказала Аня, и голос ее был сейчас вполне серьезным.
— Вот и давайте разберем, что это за причины.
— Ну, для этого нам и всей ночи не хватит, — усмехнулась Зоя. Она заметно оживилась. Видимо, ей очень понравилась похвала агитатора.
— А мы разберем основные причины.
— Тут бывает трудно определить-то, что основное, а что не основное, — необычным для нее мрачным голосом проговорила Мария Алексеевна. — Иногда думаешь, мелочь это, не стоит и внимания обращать, а нет, оказывается, эта штука-то главная.
Скрипнула скамейка. Люба, а за ней и Пелагея стали пробираться к выходу.
— Вы куда? — спросила Нина.
— Домой, — ответила Люба.
— Извините, нам некогда, — добавила Пелагея.
— Сидите! — прикрикнула Мария Алексеевна. — Совесть бы хоть поимели. Что вы в самом деле?
— Нам вас надо, очень надо, — сказал Ганихин.
— Ох, горюшко! — вздохнула Люба, поворачиваясь обратно. Вздохнула и Пелагея.
— Так первый вопрос: почему ваша ферма отстает от передовых ферм района? Как вы думаете?
Все молчали.
— Как по-вашему, Мария Алексеевна?
Мария Алексеевна сперва для чего-то надула губы, а потом заговорила тихо, неторопливо:
— Ото всех коров надо бы получать побольше молока. А то у нас есть такие коровы, особенно у Пелагеи, которые дают молока не больше, чем козы.
В красный уголок вошел Семен Шапочников. Он у двери снял кепку и, осторожно переступая с ноги на ногу, прошел до печи. Семен сел сзади всех и, видимо, чтобы на него не обращали внимания, склонился над полом, упершись локтями в колени. Нина удивилась и рассердилась: еще один проверяющий. Этот — неофициальный, прибывший по своей воле. А может быть, и его Егоров подослал? Ну, и пусть сидят, ей-то что! В другое время Нина могла бы растеряться или во всяком случае почувствовала бы себя скованно. Сейчас ничего этого не было, потому что она знала — беседа последняя. Ей было безразлично, похвалят ее Ганихин и Шапочников или поругают. Только неприятно, если что-либо плохое донесется до школы. Но и это можно перетерпеть.
Нине казалось, что Ганихин будет, может быть, даже и незаметно для себя искать хорошее в ее беседе, а Шапочников — плохое. Если бы Ганихин был подленьким, он тоже стал бы выискивать что-нибудь отрицательное, чтобы выпятить себя перед нею и тем обратить на себя внимание. У обоих не будет объективности, а Нина желала объективности.
Она вздрогнула, когда услышала легкий гул. Это был гул одобрения. Мария Алексеевна, оживленная и какая- то внезапно помолодевшая, говорила:
— А ты, Георгий Иванович, слушай… Все коровники этим летом надо отремонтировать как следует, а не шаляй-валяй. Вам всем только бы в отчетике написать: «отремонтировано», а как отремонтировано — это никого не интересует.
— Ну, ты, Мария Алексеевна, не очень-то обобщай, — нахмурился Ганихин. — Вопросы строительства мы скоро будем обсуждать на общем собрании.
— А я сейчас скажу. Вот так. И нечего тебе отпихиваться.
— И чего ты на меня одного напала? — усмехнулся Ганихин.
— О других мы на собрании скажем, — заверила Аня. — Зачем за глаза.
— Ты, Мария Алексеевна, насчет кормов скажи, — предложила Зоя. — Кормов надо побольше заготовлять и чтоб разные были. Молоко у коровы на языке. Сами знаете.
Нина понимала, что все это имеет очень большое значение в работе фермы. Но зачем сейчас говорить о ремонте коровников и заготовке кормов? Ведь все равно пользы не будет. Эти вопросы надо поднимать на собрании.
Доярки еще несколько минут говорили о животноводческих помещениях, о сене и силосе. Нина заметила, что Ганихин пишет в блокноте и часто встряхивает авторучкой. Видимо, нет чернил. Нина уже хотела прервать доярок, но в это время Мария Алексеевна сказала:
— А в остальном все зависит от нас.
И села.
Нина облегченно вздохнула и заговорила:
— Отстают в работе отдельные доярки, я уж не буду называть их фамилии, и так известно, значит, отстает и ферма. Надо, чтобы все отлично знали свое дело, чтобы все работали не хуже Марии Алексеевны. Давайте послушаем ее рассказ о том, как она добивается высоких надоев. Расскажите, пожалуйста, Мария Алексеевна.
Нина еще вчера договорилась с дояркой, что она расскажет о своем опыте. Нина помогла ей составить план выступления. Но сейчас Мария Алексеевна повела себя странно.
— Работаю, стараюсь, — сказала она. — Если не стараться, так и проку не будет. Ну, и дело свое, конечно, люблю. Если не любить, так хорошего тоже не добьешься. Главное, стараться надо. Вот так. Ну… и все.
Было ясно, что Мария Алексеевна скромничает и не хочет рассказать о себе.
— Вы знаете, товарищи, я не очень-то разбираюсь в животноводстве, — снова заговорила Нина. — Поэтому мне пришлось кое-что почитать о работе доярок. Так вот. Передовики говорят, что главное — в кормлении и уходе за коровами.
— Конечно, в кормлении и уходе, — подтвердила Зоя. — В прошлом году Матрена Большакова к сыну уехала, а корову нам продала. У ней корова дома до пятнадцати Литров давала, а Пелагея от нее и десяти не надаивает.
— Чего вы — Пелагея да Пелагея! — рассердилась Чемякина. — Кроме Пелагеи никого нет, что ли? Матрена свою корову все время мукой да картошкой кормила. А я где ей муки-то возьму? Не свою же понесу.
— Ты, Пелагея, не обижайся, — улыбнулась Мария Алексеевна. — Нам всем надо получше ухаживать за коровами, а тебе, как молодой, и тем более. Коли уж зашел об этом спор, так давайте поговорим по-настоящему. Про то, о чем я скажу, наверное, все знают, а может, и не все. Знают ли, не знают ли, а выполнять не выполняют. От чего у коровы молоко? От корма. Значит, надо, чтобы она его съедала больше, корма-то. А съедает корова много того корма, который хорош, вкусный, так сказать, и разный. Обязательно разный. Вот мед штука хорошая. Все мы едим его за милую душу. Ну, а попробуй- ка каждый день есть только один мед и больше ничего. С ума сойдешь! Так и у коров. Надо разные корма давать, все время менять их, тогда корова и есть их будет больше. Я знаю, что вы сейчас скажете: где, мол, возьмешь их, разные-то корма? Но ведь даже сено у нас не одинаково: на лугах косим, в лесу. Есть еще клеверное, из вико-овсяной смеси. Вот и надо каждый день сено менять. А кроме того, у нас есть и другие корма, особенно с осени.
И о воде давайте поговорим. У нас пастухи думают, что, мол, весной и летом в ненастье воды хоть отбавляй. Но ведь в болотах да канавах вода-то грязная. Скот ее не пьет. Не допивают наши коровки весной и летом. Вот что. А что такое молоко? Это ж вода.
— Ну, это ты загнула, Мария Алексеевна, — прервала старую доярку Зоя. — То бы и пили все вместо молока воду.
— Я хочу сказать, что коровам надо много воды.
— А мы думали, что мало, — хихикнула Аня.
— Ты не ухмыляйся. Я до тебя еще доберусь, Анна. Коровы должны вдосталь пить воду. И смеяться тут нечего. Тебе, Анна, все хиханьки да хаханьки. Ты на днях вон как обидела старуху Ильиничну. Сказала, что она, как курортница, с чайником к колодцу ходит. А Ильинична еле на ноги встает.
— Я шутя.
— Знаем, как ты шутишь.
Разговор приобретал не то направление, и Нина сказала:
— Давайте разберем такой вопрос: как надо проводить дойку.
— Доить да и все, — внезапно грубоватым голосом ответила Мария Алексеевна. Она рассердилась, споря с Аней. — Пусть Зоя расскажет. Я уже поговорила. Хватит.
— Да ну, какой я оратор, — нахмурилась Важенина. — Ничего я не знаю.
Вот сейчас они начнут говорить о том о сем, а потом кто-нибудь скажет: «Пожалуй, пора домой. А то дома приборки полно».
— Скажите, Зоя, — спросила Нина, — вы и Мария Алексеевна одинаково доите или по-разному?
— Да примерно одинаково. В общем, я училась у ней. Наши-то дома рядом стоят, и, когда я пошла на ферму, мама просила Марию Алексеевну присмотреть за мной.
Зоя говорила басом, и было странно слышать ее слова «присмотреть за мной».
Раздался сдавленный смех. Зоя нахмурилась.
— Ну, скажи чего-нибудь о работе, что тянешь-то.
Это проговорила Пелагея.
— Да, и скажу. — Зоя упрямо качнула головой. —
Скажу. Все ведь знают, что, когда доишь, не надо шуметь и разговаривать не надо. А Пелагея не обращает на это внимания. Бегает как сумасшедшая и кричит на коров. А что ты думаешь, от этого коровы будут больше молока давать? Они сдерживают молоко. Да, да! И ты, Пелагея, хоть старайся не старайся, а при таком поведении хороших надоев не добьешься. Коровы любят порядок. Ты, например, доишь, а я начинаю. Так моя корова слышит, как у твоей молоко бежит, и лучше свое молоко отдает.
— Будто бы уж так они и прислушиваются? — усомнилась Пелагея.
— Коровы не глухие.
Вчера Нина разговаривала с зоотехником и Марией Алексеевной. Они сообщили ей несколько отрицательных фактов о работе доярок. Нина решила, что настал момент сказать об этих фактах.
— Серьезные замечания надо сделать Лиде Блиновой, — начала Нина. — Блинова тоже грубо относится к коровам. На дойку опаздывает. В прошлом месяце четыре раза запоздала. Так ведь?
Послышались одобрительные голоса. Лидия нахмурилась, приподнялась со скамьи и заговорила сердито:
— Да что это в сам-деле, собранье, что ли?! Что это на нас тут критику наводят?
— Сиди уж и слушай, когда дело говорят, — отделяя каждое слово, спокойно произнесла Мария Алексеевна. — Тебе не хуже хотят.
— Чтоб у нас тут ярмарка не началась, — засмеялся Семен Шапочников. Нина уловила в его голосе тайное злорадство.
— Да помолчи ты, Шапочников, — с досадой проговорил Ганихин.
— Если вы не будете нам мешать, — твердо сказала Нина, — ярмарка не начнется.
Сегодня она не боялась, что он обидится. Пусть обижается, пусть злится. Так ему и надо.
— Да ведь я шутя сказал, вы чего… — забормотал Семен. — Чего это вы на меня?
Не обращая внимания на Шапочникова, перебивая его, Нина заговорила:
— Давайте разберем, товарищи, такой вопрос: кто как следит за выменем коровы? Кого попросим выступить? Ну-ка давайте первой вы, Аня.
— Да я, как и все, — сказала Аня. — Подмываю вымя теплой водой. Массажирую…
— А как вы массажи делаете? — задала новый вопрос Нина.
Она уже чувствовала себя вполне уверенно, как на занятиях в школе. Ее волновало только то, что беседа несколько затягивается. А надо было поговорить еще о подготовке к отелу, яловости коров и летнем содержании скота. Нина подумала и решила: о летнем содержании коров сейчас можно сказать несколько фраз, а денька через три провести на эту тему беседу. И еще бы хорошо было организовать беседу об опыте работы передовых доярок страны. У Нины скопилось много брошюр на эту тему. «Что Же это я, хотела в последний раз, а уже думаю о двух новых беседах?»
Нина была уверена, что сегодняшняя беседа пойдет на пользу дояркам, может быть, и немного, но все же научит их лучше работать. А ведь в воспитании трудовых навыков и политической сознательности заключается, думала Нина, главная задача агитатора.
— Мне, Нина Викторовна, партийное бюро поручило побывать на вашей беседе, — сказал Ганихин. Его лицо было серьезным, немного озабоченным. Ни малейшего намека на взволнованность и неловкость, которые Нина всегда замечала раньше. Но Ганихин пытался говорить строго, и Нина поняла, что этим он скрывает свою стеснительность. Умеет держаться.
Многие доярки ушли домой, а те, кто остался, разговаривают, поправляют платки, кофты и платья, устанавливают на место скамьи. Стоит шум, какой всегда бывает после совещаний, лекций. Нина улавливает в нем бодрые нотки, она чувствует, что люди довольны. Шум, каков бы он ни был, даже если в нем нельзя различить ни одного голоса, всегда показывает состояние аудитории — взволнована ли она, спокойна, довольна или неудовлетворена.
— Вам, конечно, интересно знать мое мнение? — продолжает Ганихин. — Я считаю, что беседы надо проводить в этом плане, то есть не ограничиваться общими фразами, не заниматься накачкой, а учить людей на лучших примерах. Хорошо, что вы вовлекли доярок в беседу.
«Он, наверное, полагает, что у меня и другие беседы так проходили», — подумала Нина и уже хотела об этом сказать, но ее опередил Шапочников.
— Вы совершенно правильно поступаете, Нина Викторовна, — сказал он, — пытаясь тесно увязать агитационно-массовую работу с задачами производства. Но мне хотелось бы вам сделать одно небольшое замечание.
Слова «одно небольшое замечание» Шапочников произнес с расстановкой, и Нине почему-то стало смешно.
— Вы изволите смеяться, Нина Викторовна. Ваша воля. Но знаете, хотелось бы, чтобы беседа была более деловой, так сказать, компактной.
— Вот что, — оборвала Нина Шапочникова. — Объясните-ка просто и ясно, что вы хотите.
— У вас люди говорили и о том, и о сем. Как на посиделках. Они даже ругались. Вы же ведь помните, как выкрикивала Лидия Блинова.
Нина заметила, что Шапочников стал говорить проще и без жестов. «Если тебя еще больше разозлить, совсем простым парнем будешь», — усмехнулась она.
— Вы меня не так поняли, — продолжал Шапочников. — Нельзя таким образом воспринимать товарищеские замечания. Я же вам не плохого хочу. Ваша беседа даст свои положительные результаты. Главное, тема взята удачная. Но было бы лучше, если бы вы подготовили конспект. Как без конспекта при такой теме? А у вас я увидел только листы, вырванные из блокнота. Что вы могли на них записать? Вы ведь учительница, не животновод. Записи необходимы. И деловитости бы добавить — тогда бы все было ээ… превосходно. Это, конечно, мое мнение.
— Нормальная беседа, — мрачным голосом, явно рас- сердившись на Шапочникова, проговорил Ганихин. — Нечего тебе тут воду мутить. Топай давай домой.
— Я вас сейчас оставлю, — Шапочников чуть заметно улыбнулся.
— Да, да, будь добр, оставь нас одних, — сухо проговорил Ганихин.
Когда Шапочников ушел, Нина спросила:
— Что же это Егоров прислал на проверку вас, а не его?
— Он хотел направить именно его, а попросился я,
— Не нравится мне ваш Егоров. А все вы, по-моему, восхищены им.
Нина чувствовала, что утрирует, но ей захотелось сказать именно так.
— В этом вы неправы, — возразил Ганихин. — Никто не собирается восхищаться его работой. Нечего фантазировать. В прошлую пятницу у нас было открытое партсобрание. Там Егорову крепко попало. Раньше секретарем у нас был агроном Тарасенков, его в прошлом году перевели в колхоз «Вперед». У того шло хорошо. Потом доверили этому да, видимо, ошиблись. Хозяйственник он, конечно, неплохой. А политическая подготовка у него очень слабая. Да и староват. Жизни в нем нет.
— А сколько вам лет? — спросила Нина.
— Мне? Двадцать семь.
Нине казалось, что Ганихину уже давно за тридцать. У него, наверное, богатый внутренний мир. Такие люди стареют быстрее.
— Еще вопрос, Георгий Иванович. Чем вызван сегодняшний визит Шапочникова?
— Ну, этого я не знаю. Человек он своеобразный. Поживете — увидите. Мария Алексеевна! — крикнул Ганихин пожилой доярке. — Ты сейчас домой идешь? Возьми нас с собой. Пойдемте, Нина Викторовна.
Сегодня он не хотел оставаться с ней наедине и пытался вести себя официально. Может, он изменился к ней? Нина вдруг почувствовала, что это не было бы ей приятно, а почему — она и сама не знает. Нет, видимо, не изменился. Тогда здесь просто проявление тактичности: он ведет себя объективно по отношению к агитатору и не пытается примешивать в общественное дело личные отношения.
Нина скоро осталась одна и обрадовалась своему одиночеству. Хорошо идти одной в такой вечер!
Воздух удивительно прозрачен. Только сумерки стушевывают контуры далеких домов и старых лип. Как будто смотришь сквозь чуть синеватое стекло.
У полусгнившего, заброшенного амбара, что недалеко от магазина, лежат остатки серого снега с темными пятнами. За амбаром три одинаковые по высоте березки. Ветки еще голые, стволы белеют в синеватых сумерках, как снег. Нине кажется, что березки-сестры — неродные дочери у веселой мачехи-весны. Они стоят, поджавшись, чужие и обиженные.
Где-то падают на землю капли. Падают тяжело, со звоном, как по стеклу ударяют, и через одинаковые промежутки времени, будто их падение регулируется точным механизмом.
На окраине села громко и радостно лает собака. Она, наверно, довольна, что стало тепло, что нет больше снега. В соседнем дворе заблеяла овца. Хорошо доносятся звуки.
Было в этом вечере что-то бодрое, и тревожное, и радостное.
В такие вечера почему-то думается, что на свете все люди добрые и душевные, готовые помогать друг другу. Но вдруг в хрустальном воздухе раздался грубый хрипловатый мужской крик:
— Андрейка, поди домой! Где ты болтаешься, дрянь такая!
И в ответ послышался слабенький мальчишеский голосок:
— Счас иду.
Но сегодня, именно сегодня, независимо от погоды, от приятных и грубых звуков, Нина все равно была немножко счастлива. Она находилась во власти странного, непонятного чувства, чувства удовлетворенности всем и всеми. Как много, оказывается, зависит от настроения. И как жаль иногда бывает расставаться с тем, что уже пройдено, хотя это пройденное и не всегда было легким. Нина колебалась, думала, что, пожалуй, не сможет отказаться от работы на ферме. Уйти легко. Да и что, собственно, было страшного? Ведь все зависит от нее самой, от ее умения преодолевать трудности. А умение это — в конечном счете труд.
— Иди, иди, окаянная, сколько тебе раз говорить. Что у меня без тебя дел нету, что ля?
Это ругалась Максимовна, загоняя корову в хлев. Максимовна всегда разговаривала с коровой, как с человеком.
Нина открыла калитку. Сегодня она, как и в прежние дни, подошла к дому незаметно.