[image]
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
НЕОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
Ночью пароход простоял часа три возле маленькой деревушки, прилепившейся к высокому берегу реки. Говорят, что произошла авария. Просыпаясь, Володя слышал удары о металл и резкие, хрипловатые голоса мужчин.
Когда он вновь проснулся, пароход уже шел. Он шел на полной скорости, стараясь нагнать упущенное время. Откуда-то снизу доносился гул машин, сильный, надсадный. Старый маленький пароходишко содрогался. Он казался Володе живым организмом, который устал, выдыхается и вот-вот окончательно сдаст — остановится.
Они подъехали к городу после обеда. Из репродукторов оглушающе гремел марш. Пассажиры на палубе суетились и нервничали, будто боялись, что не успеют сойти на берег и уедут туда, куда ехать не хочется. Они тащили к выходу чемоданы, мешки и свертки. Молоденький матрос, стоявший у выхода, уговаривал:
— Не напирайте, граждане, не напирайте. Ну, куда вы лезете? Вы понимаете русский язык иль не понимаете?
Все эти долгие часы, с того момента, когда пароход после стоянки у деревни двинулся вперед, а особенно перед выходом на пристань, Володе было тоскливо и тревожно. Всегда тревожишься, когда едешь на новое, неизвестное тебе место и не знаешь, как будешь там жить. Тем более, что Володя никогда не бывал в городе. Он родился и жил в селе, за двести километров от города. Семь зим учился в школе и два года работал в колхозе: летом все больше траву косил, сортировал зерно на току, а зимой подвозил к ферме сено на лошадях.
Теперь он ехал сдавать экзамены в сельскохозяйственный техникум.
У Володи нет ни матери, ни отца. Отец не вернулся с фронта, а мать восемь лет назад ударил паралич, и она умерла. Володя жил с теткой. Он удивлялся: у всех ребят много родственников, а у него только тетя, ее дочь Мария и сын Дмитрий Федорович. Тетя на его вопрос отвечала:
— Сколько бог дал, столько и ладно. Были родные в Курске да в войну погибли. Вот такось…
Володе жилось у нее в общем-то неплохо.
Весной к тете приехала дочь Мария с мужем, демобилизованным из армии. Теперь Володе стало тяжелее. Мария придиралась к нему по мелочам, а ее муж глядел на него волком. Володя долго думал, к кому бы перейти на квартиру, и уже собирался поговорить об этом со свинаркой Пелагеей Харитоновой. Но как-то. когда он вез из-за реки сено и, сидя на возу, понукал лошадь, ему внезапно пришла в голову мысль: а не поехать ли учиться?
Конечно, нужны деньги. Но ведь в техникуме будут выдавать стипендию. И, кроме того, можно где-нибудь подработать, что-нибудь погрузить на пароход, например. А одежды у Володи хватит на все четыре года. Полушубок еще не старый. Летнее пальто прошлой зимой покупали. Оно маловато немного, но ничего. И валенки есть. Их дед Лаврентий подшивал, а уж если он подошьет — десять лет будешь носить. Вот только сапоги продырявились. Правда, левый сапог еще ничего, а правый давно уже каши просит. Перед отъездом Володя прибил подошву гвоздями — пока не отходит.
Когда он, поставив на плечо самодельный деревянный чемодан, вышел на пристанскую площадь, ему стало страшновато. Очень большая она была, площадь. Возле нее кирпичные дома в три-четыре этажа и длиной с квартал. А один дом даже в пять этажей. Внизу у него вместо кирпичей какие-то серые пупырчатые камни. Володя сообразил, что это не простые камни, — очень уж красиво они выглядят. Возле домов и здания речного вокзала, одноэтажного, деревянного, с башенками, стояло семь легковых машин. Володя никогда в жизни не видел сразу столько легковых машин.
По площади шли в разные стороны люди. Их было много, и почти все красиво одеты, как учительница математики Элла Михайловна, и даже красивей. Володя никогда не думал, красива или некрасива на нем одежда. Он следил только за тем, чтобы она была удобна, а зимой тепла. Сейчас он впервые почувствовал, что на ногах у него старые сапоги, что пиджак очень узкий, жмет плечи, а рубашка измята и грязна. Но зато чуб у Володи богатырский — высокий, пышный, золотистый, никакой фуражки не надо.
Сапоги здесь почему-то никто не носит, все ходят в туфлях.
Вот прошла, поводя голыми плечами, молодая женщина в черных очках. По дороге двигались строем парни и девушки в темных гимнастерках. «Из ремесленного», — догадался Володя.
У вокзала остановился длинный, наполовину красный, наполовину белый автобус. Из дверей автобуса торопливо выскочили три женщины с мешками, высокий мужчина с нахмуренными бровями и парень в помятом, запыленном костюме.
Бодро подойдя к автобусу, Володя спросил шофера:
— Куда едешь?
Он хотел сказать это запросто, как приятелю, а голос получился фальшивым, жалким.
Шофер курил папиросу, не поворачивая головы и не отвечая.
— Скажите, куда автобус идет?
Сейчас голос прозвучал увереннее.
— Грамотный?.. Прочитайте, — равнодушно отозвался шофер.
У задней двери автобуса было написано: «Пристань — Центральная площадь». А далеко ли от Центральной площади улица Герцена, где живет Дмитрий Федорович, теткин сын? Володя не решился кого-либо спросить об этом и сел в автобус. Все равно надо ехать. Ведь Дмитрий Федорович писал, что они живут в центре города.
Автобус несся по улицам. На остановках он выпускал людей, набирал новых и снова несся вперед. Мелькали дома, люди, деревья, киоски, мимо пробегали другие автобусы и легковые машины. Володе показалось удивительным, что все машины движутся только в одном направлении — в сторону пристани. Но он тут же сообразил, что ему видны машины, которые идут по левой стороне дороги, и не видны те, которые идут по правой.
Оп смотрел сквозь стекла и удивлялся: как много людей на улице, наверное, тысячи. А беспорядка нет…
Тетка говорила, что жуликам в городе — благодать: слямзил и скрылся среди людей, ищи-свищи. Жулики, дескать, в шляпах ходят, не отличишь от других. Она предупредила Володю, чтобы он деньжонки подальше прятал. Но он почему-то не боялся жуликов.
— Граждане, берите билеты! — раздался над ухом Володи резкий женский голос.
Надо взять билет. Сколько же он стоит? Володя хотел спросить об этом девушку, которая продавала билеты, но она в это время заговорила, сердито посматривая на пожилого пассажира: «Я вам ответила, что вам еще надо!» У Володи сразу отпала охота спрашивать. Он подал девушке три рубля, пусть сдает сдачи.
— Докуда? — Девушка с любопытством посмотрела на Володю голубыми глазами.
— Что «докуда»?
— До какой остановки едете, спрашиваю?
— До площади этой самой, до Центральной, — ответил Володя и тут же подумал: «А туда ли мне надо?»
— Ваш чемодан? — снова спросила девушка.
Она говорила быстро, и ее руки с тонкими длинными пальцами двигались стремительно. Куда она торопится?
— Берите.
Володя сжал в кулаке деньги, которые девушка дала ему вместе с билетом, и положил их в карман. И когда положил, подумал: «Теперь не узнать, сколько стоит билет. Эти деньги перемешались с другими».
От Центральной площади до улицы Герцена Володя шел с полчаса. Если бы на тротуарах никого не было, он бы дошел быстрее. Но идти было трудно, потому что навстречу двигалось много людей, как после собрания колхозников. Володе все время казалось, что людской поток вот-вот закончится, но он не кончался. Многие шли очень быстро, почти бежали. Вот пробежал, размахивая руками, мужчина в клетчатой рубахе и соломенной шляпе. Походка у него, как у молодого, а бородища больше, чем у конюха Тихона.
Прямо на Володю шла накрашенная старая дама, сухая, длинная, с оголенной морщинистой шеей, в узкой серой юбке. Она показалась Володе такой необычной, что он испуганно шарахнулся в сторону, а потом оглянулся. И в это время что-то ударило его по боку и он услышал сердитый голос:
— Что вы тут мечетесь?
С ним столкнулась молодая женщина в очках.
Володя заметил, что некоторые прохожие не хотят уступить ему дороги, идут прямо на него, будто его и нет вовсе. А ему трудно сворачивать с чемоданом. На их месте Володя не делал бы так: всегда надо давать дорогу тому, кто идет с грузом.
— Вы не скажете, где дом сто восемь? — спросил Володя у девушки, которая, отвернувшись к стене дома, что-то искала в сумочке.
На Володю глянули удивительные глаза — большие, синие, ласковые, с длинными черными ресницами. Нежная, белая, как сливки, кожа на щеках и на лбу. Пышные светлые волосы закрыли уши, половину лба, свесились над правой бровью.
— Сто восемь? — певуче отозвалась девушка. — А здесь какой номер? Сто два. Номер сто восемь должен быть на следующем квартале.
Какая она красивая! И нежная, как трехлетний ребенок. Сколько ей лет? По лицу можно дать пятнадцать- шестнадцать, а ведет себя как взрослая. Платье у нее девчоночье, легкое, светлое, вверху узкое, внизу широкое.
— Что вам еще? — нетерпеливо спросила она.
— Э-э, сколько вам лет?
— Что? — Глаза девушки зло прищурились. — А вам- то какое дело? Я могу удовлетворить ваше любопытство, мне двадцать шесть. Еще будут вопросы?
Ничего не ответив, Володя побрел дальше. Как здесь все необычно. За час, что он ездит и ходит по городу, он так устал, как в деревне не уставал за целый день.
По дороге медленно проехала машина, разбрызгивая в обе стороны воду. «Поливочная», — сообразил Володя и тут же вздрогнул, услышав нарастающий тревожный гудок. Мимо стремительно пронеслись две красные машины с лестницами наверху.
За высокой каменной стеной, обнесенной колючей проволокой, что-то непрерывно и сильно гудело. Пахло остро и неприятно. Вверху ворочался подъемный кран, перенося с места на место огромные белые плиты. «Завод. Как же они в таком запахе?.. Привычка, что ли…» — думал Володя.
На воротах старенького двухэтажного деревянного дома Володя увидел металлическую пластинку с цифрой «108».
— Скажите, где живет Волошин? — спросил он у женщины, которая торопливо бежала куда-то.
— Первый подъезд, второй этаж, налево, — пробормотала женщина быстро, заученно, как тетя молитву.
Володя дернул дверь на втором этаже — закрыто. Стукнул кулаком по двери раз, другой, третий. Дверь открылась. Женщина в цветастом платье, недовольно оглядев Володю, сказала:
— Чего барабаните? Есть звонок.
Это была жена двоюродного брата. Володю она, видимо, не узнала.
— Здравствуйте, Серафима Андреевна!
— Здра… О, это ты, Володя! Здравствуй! Когда приехал?
Она смотрела на него с удивлением и любопытством.
— Я учиться… В сельскохозяйственный техникум. Экзамены буду сдавать… Не знаю, как выйдет…
Володя растерянно глядел на Серафиму Андреевну. Улыбка задрожала на ее губах, на миг исчезла и снова появилась, широкая, яркая.
— О, это прекрасно! Тебе надо учиться. Стипендию будешь получать. В техникуме общежитие есть. Проживешь как-нибудь. А потом — агроном, все дороги перед тобой открыты. Значит — учиться?
Она смотрела на него уже без улыбки. Володя почувствовал, что Серафима Андреевна не особенно рада ему. Заговорила об общежитии: боится, что он останется у них жить. Вообще-то он думал остаться, но сейчас ясно, что оставаться нельзя.
— Мама как?
— Тетя-то? Здорова. Хотела яиц в корзину наложить…
— Ну?..
— А как я повезу? На пароходе-то хорошо. А до парохода еще сколько… У нас дожди сильные. Грязь, ни пройти, ни проехать. Я до реки на тракторе добирался. На прицепе… Вот только и привез…
Володя отдал Серафиме Андреевне кусок сала и несколько огурцов, завернутых в старую клеенку.
— Хочешь поесть? — предложила хозяйка. — У меня суп от обеда остался. Тебе подогреть?
— Нет, нет, я не хочу. Спасибо.
Он не знал, как к ней обращаться — на «ты» или на «вы». Она жена двоюродного брата. Значит, надо говорить ей «ты». Во всяком случае, так принято в их селе. Но Серафима Андреевна уже немолодая и такая представительная. «Буду говорить «вы», — решил он.
— Ничего, закуси.
Она ушла на кухню, и Володя стал осматривать комнату. Комната почти такая же, как горница у тети. Только окна больше и потолок выше. Мебель красивая: зеркало от полу до потолка, диван, круглый стол, блестящая темная тумбочка. На полу половики, сотканные тетей. Она их сама отвозила в город зимой. Над диваном большая фотография в золоченой рамке. На фотографии Дмитрий Федорович, Серафима Андреевна, их сын Станислав, тетя и Володя. Они снимались позапрошлым летом в селе. У всех очень серьезные, даже сердитые лица. Тогда Дмитрий Федорович и Станислав прожили у тети с полмесяца. А Серафима Андреевна приезжала только на сутки. Тетя очень рассердилась, что ее сноха быстро уехала. Она говорила сыну: «Ишь, каку барыню из себя строит, не хочет побыть с матерью». А Дмитрий Федорович успокаивал ее: «Ей некогда, мама, ей пока не дают отпуска».
Возле окна на тумбочке стоял черный ящик, в центре которого было большое прямоугольное выпуклое стекло. Телевизор? Да, он. Вот посмотреть бы передачу!
Дверь вела в коридор, а из коридора был вход на кухню. Комната, кухня и коридор. Квартира небольшая, а выглядит хорошо. Нет ничего лишнего, не то, что у тети. У нее по всей избе разбросана старая одежда, стоят сундуки, поломанные табуретки, старинная скамья, на которой неудобно сидеть. А над печью висит восемь пар дырявых валенок.
— Иди сюда, — позвала Серафима Андреевна из кухни. — Садись пообедай.
Когда Володя сел за стол, хлопнула входная дверь и раздался мальчишеский голос:
— Есть кто дома?
— Есть, — отозвалась Серафима Андреевна. — У нас гость.
— Какой?
— Посмотри.
На кухню вбежал тощий юркий паренек и затараторил:
— Это ты, Володя! Здорово! Ты ешь, ешь. Лопай, чтоб за ушами трещало. Отец говорит, что, когда он ест, у него за ушами трещит, а я не верю. Ты что, в гости приехал? Учиться? Правильно!
Станислав выбежал в комнату, о чем-то поспорил с матерью и, вернувшись на кухню, снова заговорил:
— Слушай, Володька, ты умеешь на спине плавать? Научишь меня? Я на спине не умею… А ты хорошо ныряешь? Ты понимаешь, какая штука… В начале лета я ездил с ребятами на пароходе за город. Есть у нас такой маленький пароходик, речной трамвай называется. За городом мы удили и купались. В одном месте я нырнул и ударился головой о камень. И сейчас, знаешь ли, боюсь головой вниз нырять. Мне все кажется, что под водой камень. Вот так… У тебя не было такого?
Стасик на год моложе Володи. Лицо у него тонкое, бледное. А глаза веселые, будто что-то смешное сказать хочет. На нем клетчатая тенниска и узкие светло-серые брюки.
— Слушай, Володь, а ведь ты мне дядей приходишься. В самом деле. Ты моему отцу двоюродный брат, а мне, выходит, дядя. Вот здорово! Дядя и такой молодой. Хоть усы отрастил бы, что ли.
Раздался звонок.
— Стась, открой! — крикнула Серафима Андреевна. — Зачем закрыл на замок?
— Я не закрывал. Она сама прихлопнулась. Это ведь ты, когда одна, закрываешься.
— Ты что еще там?! — голос Серафимы Андреевны стал грубым.
Пришел Дмитрий Федорович. Он долго о чем-то разговаривал с женой в комнате. До Володи доносилось поскрипывание стула, тяжелые шаги и приглушенный басок Дмитрия Федоровича.
— Мамка у нас женщина с прижимом, — тихо заговорил Стасик, покусывая ногти. — Ты не особенно ее пугайся. Я, знаешь, соглашаюсь с ней, а делаю всегда по- своему. И тебе так советую.
— Здравствуй, Владимир! — раздался сзади Володи громкий бас. — Здравствуй, браток!
— Здоровайся, дядя Володя, — усмехнулся Стасик.
Дмитрий Федорович был в костюме из тонкого блестящего материала с широкими зелеными и черными полосами. Володя никогда не видел такого костюма и удивленно рассматривал его.
— Ты что, не узнал меня?
— Нет, нет, узнал.
— Ешь давай, а потом в баню сходишь.
— В баню он не сходит, — недовольно проговорила Серафима Андреевна, показываясь на кухне. — Сегодня вторник. В нашей бане выходной. Ты разве забыл? Можно помыться только возле электростанции, там баня работает.
— Ну, туда ехать далеко, он не найдет. Ничего, проспит и немытый.
— В техникуме наверняка есть хороший душ. А что, думаете нету? — Серафима Андреевна оглядела всех суровым взглядом, хотя никто и не думал возражать ей. — В техникуме отличное общежитие, оно рядом с учебным корпусом. Видел, Дима?
Разговоры про общежитие стали надоедать Володе. Он думал: «Почему она считает меня глупеньким? Неужели я веду себя так?..»
— Послушай, Дима… — сказала Серафима Андреевна, и голос ее на этот раз был тихий, вкрадчивый. Володе почему-то казалось, что сейчас золовка начнет ругаться, но она продолжала спокойно: — Ты был на деревообделочном комбинате?
— Был.
— Ну и что?
— А ничего. Они не принимают индивидуальные заказы.
— Да с кем ты хоть говорил-то?
— С коммерческим директором. А не все ли равно, с кем говорил? В цехе ширпотреба у них организовано массовое производство мебели.
— Ну, а в других цехах?
— Там они делают щитовые дома.
— Интересно. Очень даже интересно. А у Григорченки в квартире книжный шкаф стоит на всю стену. Тоже массовое производство?
— Ну, милая, Григорченко работал главным механиком на комбинате, а сейчас он на ответственной должности в совнархозе. Может быть, своим работникам в порядке исключения они иногда и делают что-то.
— Так пусть и тебе сделают.
— А мне и не подумают сделать. Что ты в самом деле?!
— Тогда надо пожаловаться кому следует.
— Вот ты как! Если тебе не сделают, то пожалуешься, а если сделают — промолчишь. Знаешь что, придется нам все же в магазине шкафчик купить.
— Ну вот, снова! Мы ведь с тобой позавчера об этом говорили. Там не шкаф, а шкафище. Куда ты его ставить будешь? Другое дело, если бы тебе дали квартиру побольше. Но ведь не дадут.
— Не дадут. — Дмитрий Федорович улыбнулся и почесал затылок.
— Он улыбается! — возмущенно произнесла Серафима Андреевна, поджимая губы и поворачиваясь к стене, будто надеялась вызвать у стены сочувствие. — Удивительный человек!
— Вот что, неудивительный человек. — Дмитрий Федорович нахмурился. — Пойдем-ка в комнату. Пусть ребята здесь посидят спокойно без нас. А ты что, Владимир, не ешь?
Володя уже давно положил ложку на стол. Ему что- то совсем расхотелось есть.
— Слушай, ты умеешь играть в волейбол? — неожиданно спросил Стасик.
— Умею.
— Я сейчас узнаю, есть ли во дворе ребята. Сыгранем, пожалуй, а то делать нечего. Наши сейчас спорить начнут. Слушать, я тебе скажу, не очень-то приятно.
Он побежал на улицу. Из комнаты доносились голоса хозяина и хозяйки.
— Вместо того, чтобы посмеиваться, ты бы попробовал договориться об обмене квартиры. В лоб не ударят за просьбу.
— У нас есть люди, которые совсем не имеют квартир. Даже начальник планового отдела артели снимает частную комнату. Им дадут в первую очередь.
— Но мы же ведь отдадим свою!
— Ну, да… На тебе, боже, что нам не гоже.
— Всегда ты пытаешься играть в объективность. И всегда оказываешься в дураках.
— Это не игра. Неужели ты думаешь, что это игра?
— Послушай, Дима! Тебе вообще надо побольше заботиться о семье. А у тебя в голове какие-то художественные фотографии. Кто их у тебя просит?
— Их у меня, действительно, никто не просит. Но ведь я не ремесленник. Мне надо что-то создавать и для души.
Серафима Андреевна засмеялась. Володе ее смех показался искусственным. Так же вот смеялась на сцене их сельского клуба телефонистка Клава, когда играла в спектакле. Учитель истории Георгий Петрович, который руководил драматическим кружком, говорил Клаве:
— Ой, как вы смеетесь! Сразу видно, что на сцене играете.
Серафима Андреевна внезапно оборвала смех и сказала:
— «Для души». Скажите на милость, какой художник!
Они замолчали. Стало необычайно тихо. Откуда-то доносилось тиканье часов. Володя оглянулся и увидел на печи будильник.
— Не понимаешь ты меня, — сказал Дмитрий Федорович.
Он произнес эту фразу тихим, очень спокойным голосом, как бы между прочим. Таким голосом люди говорят сами с собой.
— Ну, еще бы… — отозвалась Серафима Андреевна.
Снова стало слышно, как тикает будильник. Володя
смотрел в окно, за которым виднелось тоненькое длинное деревце с редкими запыленными листочками, и думал, что завтра надо бы встать пораньше. Пока ищешь техникум да устраиваешься в общежитии, и обед подойдет.
На кухню влетел Стасик:
— Мама, где мяч?
— Не кричи, пожалуйста, в дровянике твой мяч.
— Дядюшка, быстро!..
Не успел Володя заправить рубашку, как Стасик уже выбежал во двор.
Это был очень большой двор с утрамбованной, замусоренной землей. «Не земля, а черт те что», — подумал Володя. С одной стороны двора стояла бело-серая махина — длинное пятиэтажное здание, а с другой, рядом с приземистыми дощатыми дровяниками — старенький одноэтажный домишко, у которого подоконники уже поравнялись с землей. Домишко был еще жив: покосившиеся оконца прикрывались тюлем и сквозь него проглядывали фикусы и герани. Возле большого здания торчали полуголые стволы маленьких лип.
В центре двора между двумя столбами была натянута волейбольная сетка. Она чуть обвисла. Недалеко от нее на коротком бревне сидели два паренька и девушка, все такого же возраста, как и Володя.
— Ловите! — крикнул Стасик и бросил мяч.
— Возьмите меня, — плачущим голосом закричал мальчишка лет тринадцати в белой майке. Поддергивая штаны, он бежал от ворот к ребятам.
— Слушай, Вова, ты здорово играешь? — поинтересовался Стасик.
— Ну, как тебе сказать. В школе играл. В колхозе ребята тоже иногда собирались…
— А вы в деревне живете? — воскликнула девушка. Голос у нее звонкий, восторженный. Одета она в белое с голубыми цветочками ситцевое платье. Смотрит на Володю открыто, сочувственно.
— А речка там у вас есть?
— Есть.
— А лес? Какой? Сосновый, березовый? И ягоды растут?
Вопросов у нее было много. Она задавала их торопливо.
— Ну как, привыкаешь к городу? Где больше нравится: здесь или дома? — Это спросил узколицый парень в клетчатой тенниске. Он смотрел на Володю немного насмешливо, оттопырив нижнюю губу.
— Ничего, привыкнет, — ответила за Володю девушка.
— А ты что, Виктория, за адвоката у него?
— Не глупи, Сашка. — Виктория тряхнула головой, вьющиеся русые волосы упали ей на щеку. Она отбросила их.
Игроков было шесть: Стасик, Володя, Сашка, Виктория, парнишка, который кричал «меня возьмите» и еще одна девушка, маленькая, красивенькая. Маленькая девушка все время молчала и застенчиво улыбалась, Стасик хотел взять к себе в команду Викторию и парнишку, но Сашка воспротивился:
— Таня и Виктория, идите ко мне. Остальные — к Стасику.
«Остальные — к Стасику» — эту фразу он произнес быстро и пренебрежительно.
Стасик промолчал. Володя подумал, что его родственник, видимо, побаивается Сашки. Он попытался сравнить их. У Сашки широкая грудь, темноватые от загара крепкие руки. По сравнению с ним Стасик кажется болезненным, слабеньким.
Играли трое против троих. Володя сразу понял, что их противники — сильные игроки. Мяч они брали легко, как бы шутя.
Сашка явно рисовался. Он важно расхаживал по площадке, посвистывал и смотрел на ребят с ухмылкой, прищурившись.
«Как на сцене играет, — подумал Володя. — Воображала». Через минуту у него появилась новая мысль: «Нет, тут дело не просто. Он хочет кому-то понравиться».
Эта внезапная догадка развеселила его. Которая же из них? Володя задал себе этот вопрос и тут же ответил на него. Таня. Конечно, она. Сашка часто посматривает на нее, улыбается ей, берет за нее наиболее трудные мячи — опекает. Впрочем, он, кажется, не прочь покрасоваться и перед Викторией.
— Ллови! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, ударил мяч. Ему нравилось «гасить». В этом больше, чем в чем- либо, проявляется умение играть. Мячи у Сашки часто летели за линию площадки. Другой бы огорчился, а этому хоть бы что.
— Бери, село!
Сашка хихикнул.
— Ты чего глупишь? — рассердилась Виктория. — Подумал бы, что говоришь.
— Ну-ну, не больно-то, не больно-то, — нахохлился Сашка. — Что, слово нельзя сказать?
Володя сердито сжал зубы, но промолчал. Он вообще чувствовал, что говорить ему сейчас трудно и голос получается какой-то натянутый, жалкий. Отчего бы это?
Оттого, что устал? Но раньше, в селе, он еще сильней уставал, и ничего.
Таня грустно улыбнулась: ей тоже было стыдно за Сашку. «Ухаживает за ней, — вдруг подумал Володя. — А ведь она хорошая».
Он вспомнил слова тети о том, что добрым мужьям обязательно попадаются «паршивые» жены, а хорошим женам — «никуда не годные» мужья. Чепуху говорила тетя, хотя, конечно, встречаются совсем, казалось бы, неравные пары. У них в селе шофер Толька Зырянов, шумливый, задиристый парень, женился на тихонькой, пугливой Нине Лазаревой. И вроде бы ничего — живут.
Сашка бил мяч чаще всего на мальчика в белой майке, иногда в сторону Володи. Если мяч летел спокойно, мальчонка хорошо брал его, а когда Сашка «гасил» — мальчонка терялся. Раза два мяч попадал ему в лицо, и мальчик хватался руками за щеки. Он пытался улыбнуться, но из глаз его капали крупные, темноватые в вечернем воздухе слезинки.
За какие-нибудь полчаса Володя возненавидел Сашку. Ему уже все казалось в нем неприятным, отталкивающим. Он понимал, что не может быть человека, в котором было бы только плохое. Он пытался увидеть в Сашке что-нибудь хорошее, не находил ничего и удивлялся: хорошее, как и плохое, по-видимому, глубоко скрыто в некоторых людях.
Хотелось играть не хуже Сашки. В селе Володю считали неплохим волейболистом. Но сейчас у него получалось почему-то плохо. Он сердился на себя и, наверное, поэтому с силой ударял по мячу, и мяч вылетал за площадку. Девушки относились к Володиным неудачам сочувственно, Сашка усмехался, а Стасик говорил:
— Ох, и бьешь ты, слушай…
Перед тем как подать мяч, Володя прошептал: «Не спеши, бей слабее». Это была команда для себя. Ударил, и мяч коснулся сетки — опять неудача.
А тут еще сапоги… Тяжелые, жаркие… В них не больно-то попрыгаешь…
В чемодане лежат легкие брезентовые туфли. Но Володя не решился их надеть, потому что брюки сильно помяты. А попросить у Серафимы Андреевны утюг постеснялся.
Стасик играл легко. Чувствовалось, что игра доставляет ему удовольствие. Он тоже часто «гасил», но лицо у него при этом было веселое или озабоченное. Если он ударял удачно, Сашка хмурился, сжимал губы. «Какой же самолюбивый!» — думал Володя.
Все же они проигрывали — Стасик, Володя и мальчик в белой майке.
Неожиданно Стасик сказал:
— Володя, пойдем.
— Подожди, — грубо отозвался Сашка. — Поиграем еще.
— Некогда, играйте без нас. Мяч и сетку унеси к себе. — Шагая к дому, Стасик пояснил: — Картину интересную сейчас будут показывать по телевизору. «Летят журавли» называется.
«Странные у них отношения, — размышлял Володя. — Вначале игры Стасик вроде бы побаивался Сашки, а сейчас ответил ему с достоинством, безо всякой опаски».
Но думать над этим было некогда. Пошли быстрее. Войдя в квартиру, Стасик торопливо проговорил:
— Уже началось, дядюшка. Шагай быстрее.
— Носит вас, — прошипела Серафима Андреевна, поворачиваясь к ребятам.
— А что, мы шумим, что ли? — огрызнулся Стасик.
— Это еще что за тон?
— Хватит, хватит, — пробасил Дмитрий Федорович.
— Как это «хватит»?
— Ну что ж, давай будем ругаться, вместо того чтобы смотреть телевизор.
Показывали не кинофильм, а что-то другое. Сначала старый лысый мужчина рассказывал, сколько с первого января в городе построили жилых домов и посадили деревьев. Потом лысый мужчина исчез и появилась красивая девушка. Она сказала, что сейчас выступят самодеятельные композиторы. Молодой мужчина с усиками стал играть на пианино.
Дмитрий Федорович и ребята смотрели молча, а Серафима Андреевна ворчала:
— Где это они тысячи деревьев высадили? Врут все.
— Ты что, считала их, саженцы-то? — сказал Дмитрий Федорович.
Насколько же он спокоен! «Это, пожалуй, лучше, — размышлял Володя. — Другой с ней с ума сойдет. Интересно, какой она была в девушках?»
Композитор с усиками Серафиме Андреевне тоже не понравился. Она сказала, что он пишет музыку для усопших.
Телевизоры раньше казались Володе чем-то необыкновенным. А оказывается, ничего необыкновенного нет, хотя и очень интересно. Часто бывает так: издали заманчиво, а вблизи разочаровывает. Разочаровывает не потому, что плохо, а потому, что ожидал чего-то очень большого, а большого-то и не оказалось.
Поздно вечером Стасик предложил Володе:
— Пошли, пройдемся по городу.
— В такую-то пору?..
— Да ну. Спать еще рано. Пойдем, девчат городских посмотришь.
— Кого ты сейчас увидишь?
— Улицы-то у нас ведь освещены.
— У нас тоже недавно на главной улице лампочки на столбы подвесили.
— Врешь?
— Зачем мне врать?
— Куда это вы так поздно? — проговорил Дмитрий Федорович.
— Да пусть пройдутся, — отозвалась из кухни Серафима Андреевна. — Чего тебе?..
Володя шел со Стасиком по центральной улице и все время чувствовал, что ему отчего-то тяжело, неприятно. Догадка пришла внезапно: Сашка. Из-за него.
— Слушай, кто такой этот Сашка?
— Сашка? Да парень из нашего дома. Воображала. Придира.
— Дрянной он, по-моему, человек.
— Да, не очень-то хороший.
— Трудно, наверно, тебе с ним?
— Мне? Да нет. К ребятам из нашего двора он не лезет. Да у нас есть хлопцы куда сильней его. Не побоятся сдачи дать, если что. А вообще-то не нравится он мне. Я с ним не дружу. Сейчас-то все ребята поразъехались кто куда. К зиме соберутся.
— Ты хотел, чтобы с тобой играли Виктория и мальчишка, — продолжал Володя. — А он захотел по-другому, и ты смолчал.
— Да не все ли равно с кем играть? И я был уверен, что мы выиграем и посадим его в калошу. Пусть бы порисовался тогда перед девчонками. Плюнь ты на него! На кой он тебе сдался?
Володе нравился вечерний город. Дома, асфальт и деревья хорошо освещены; свет исходил от круглых, удивительно похожих на луну фонарей, подвешенных к тонким металлическим столбам, от огромных витрин магазинов, из многочисленных окон домов, от автомашин, торопливо пробегающих мимо. Светились даже вывески. Как в сказке или в кино.
А сколько звуков! Голоса, близкие и далекие, сливаются в однообразный гул. Шаркают о тротуар подошвы, гудят машины, из окон доносится радиопередача. Где-то на верхних этажах высокого дома играют на баяне: звуки тихие, нежные. Далекая музыка почему-то всегда кажется Володе более нежной. Почему бы это? Он спросил Стасика, но тот ответил:
— Я не люблю прислушиваться. Лучше, когда рядом играют.
И красивых девушек много в городе. Вечером почему-то даже больше, чем днем. Почему? Он снова спросил об этом у Стасика.
— Вечером даже старухи кажутся красивыми, — усмехнулся Стасик. — А девчата подкрасятся, напудрятся, так и вовсе богини.
Они ходили по улицам и скверам. У Центральной площади купили по стакану морса. Когда Стасик допивал стакан, пьяный пожилой мужчина сказал ему, вытаращив на него глаза:
— Чего пьешь полчаса? Дома, что ли… Не учат вас порядку, сусликов.
К удивлению Володи, Стасик не обиделся. Возвратив продавщице стакан, он сказал с улыбкой пьяному:
— Пойди-ка, дядя, домой, там тебя давно твоя старуха ждет.
Сейчас Володе стало более понятным и отношение Стасика к Сашке. Он не боялся Сашки, а просто очень равнодушно относился к его грубостям. Володю удивляло это равнодушие: сам он тяжело переносил обиды, причиняемые ему людьми, и помнил их долго.
— Завтра мы с тобой в горсад махнем, — сказал Стасик, — там можно хорошо отдохнуть. А послезавтра — в цирк. Надо деньжонок у папаши попросить. У матери, знаешь ли, трудно выпросить.
— Она у тебя со нравом.
Володя усмехнулся, но Стасик не заметил этой усмешки.
— А я ее не боюсь. Отцу, правда, достается. Как начнет пилить, как начнет. Она, видишь ли, считает себя более умной и грамотной, чем отец. Я не в счет, я вообще ничего не соображаю.
Стасик засмеялся.
— Где она сейчас работает?
— Да там же, в аптеке. И отец на прежнем месте — в фотографии. Он руководит фотографией, вроде заведующего, а называется почему-то бригадиром. Насчет матери я тебе так, между прочим сказал.
Последнюю фразу он произнес печальным голосом. И тут же, неожиданно для Володи, хихикнул:
— Так сказать, исповедь племянника.
Еще одно стало ясно Володе. Стасик откровенен. А ведь днем, во время разговора на кухне он был уверен, что Стасик криводушничает. Как можно ошибиться в человеке.
Когда они подходили к дому, Володе уже казалось, что он знает эту улицу, этот город давным-давно, — странное, непонятное чувство.
У входа в подъезд темнели две фигурки — маленькая и побольше. Слышался сдавленный девичий голос:
— Ой, нет, мне надо идти.
Мужской голос уговаривал:
— Ну подожди же!
— Не надо.
— Ну подожди ж, тебе говорят.
Заметив Володю и Стасика, они притихли. Это были Сашка и Таня. Его рука обхватывала ее талию.
Володя не хотел верить тому, что видел, и, когда они вошли в квартиру, спросил:
— Может, я обознался?
— Нет.
— Почему они здесь стоят?
— Она рядом с нами живет.
— Он — в десятом?..
— Нет, в машиностроительном институте учится, на втором курсе.
— Ну! Вот уж не подумал бы. Он же совсем мальчишкой кажется.
— Ну, мало ли, что кажется!
— До утра бы ходили, — пробормотала Серафима Андреевна, выйдя в коридор. — Ляжете оба на диван, я стулья к нему подставила.
Стасик мгновенно заснул. Он тихо, с присвистом похрапывал. Дмитрий Федорович и Серафима Андреевна лежали на кровати за ширмой и о чем-то шептались. Потом Дмитрий Федорович сказал:
— Да, дела-дела…
О чем они шептались? Наверное, о нем, Володе. А может быть, и не о нем.
Завтра у него будет трудный день, пожалуй, еще более трудный, чем сегодня.
Володя лежал на стульях, на которые Серафима Андреевна постелила пальто. У пальто складки, бугры, они давили на поясницу и спину. Но потом стало казаться, что и на этой постели очень удобно. Видимо, Володя так улегся, что складки и бугры не мешали.
В окно светила лампа, подвешенная к столбу возле дровяников. Лампу вместе с абажуром-тарелкой покачивало из стороны в сторону: наверное, начинался ветер. Свет то ослабевал, то усиливался, и Володе казалось, что фонарь подмигивает ему.
Неожиданно послышались легкие удары в стекло. Володя вздрогнул: он подумал, что кто-то стучит. Оказывается, начался дождь. На мокрых стеклах окна свет от лампы расплывался и затухал.
Блеснула молния, прогрохотал гром. Но Володя уже не видел молнии и не слышал грома. С первыми каплями дождя его нестерпимо потянуло спать, и он уснул.
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
НЕОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
Ночью пароход простоял часа три возле маленькой деревушки, прилепившейся к высокому берегу реки. Говорят, что произошла авария. Просыпаясь, Володя слышал удары о металл и резкие, хрипловатые голоса мужчин.
Когда он вновь проснулся, пароход уже шел. Он шел на полной скорости, стараясь нагнать упущенное время. Откуда-то снизу доносился гул машин, сильный, надсадный. Старый маленький пароходишко содрогался. Он казался Володе живым организмом, который устал, выдыхается и вот-вот окончательно сдаст — остановится.
Они подъехали к городу после обеда. Из репродукторов оглушающе гремел марш. Пассажиры на палубе суетились и нервничали, будто боялись, что не успеют сойти на берег и уедут туда, куда ехать не хочется. Они тащили к выходу чемоданы, мешки и свертки. Молоденький матрос, стоявший у выхода, уговаривал:
— Не напирайте, граждане, не напирайте. Ну, куда вы лезете? Вы понимаете русский язык иль не понимаете?
Все эти долгие часы, с того момента, когда пароход после стоянки у деревни двинулся вперед, а особенно перед выходом на пристань, Володе было тоскливо и тревожно. Всегда тревожишься, когда едешь на новое, неизвестное тебе место и не знаешь, как будешь там жить. Тем более, что Володя никогда не бывал в городе. Он родился и жил в селе, за двести километров от города. Семь зим учился в школе и два года работал в колхозе: летом все больше траву косил, сортировал зерно на току, а зимой подвозил к ферме сено на лошадях.
Теперь он ехал сдавать экзамены в сельскохозяйственный техникум.
У Володи нет ни матери, ни отца. Отец не вернулся с фронта, а мать восемь лет назад ударил паралич, и она умерла. Володя жил с теткой. Он удивлялся: у всех ребят много родственников, а у него только тетя, ее дочь Мария и сын Дмитрий Федорович. Тетя на его вопрос отвечала:
— Сколько бог дал, столько и ладно. Были родные в Курске да в войну погибли. Вот такось…
Володе жилось у нее в общем-то неплохо.
Весной к тете приехала дочь Мария с мужем, демобилизованным из армии. Теперь Володе стало тяжелее. Мария придиралась к нему по мелочам, а ее муж глядел на него волком. Володя долго думал, к кому бы перейти на квартиру, и уже собирался поговорить об этом со свинаркой Пелагеей Харитоновой. Но как-то. когда он вез из-за реки сено и, сидя на возу, понукал лошадь, ему внезапно пришла в голову мысль: а не поехать ли учиться?
Конечно, нужны деньги. Но ведь в техникуме будут выдавать стипендию. И, кроме того, можно где-нибудь подработать, что-нибудь погрузить на пароход, например. А одежды у Володи хватит на все четыре года. Полушубок еще не старый. Летнее пальто прошлой зимой покупали. Оно маловато немного, но ничего. И валенки есть. Их дед Лаврентий подшивал, а уж если он подошьет — десять лет будешь носить. Вот только сапоги продырявились. Правда, левый сапог еще ничего, а правый давно уже каши просит. Перед отъездом Володя прибил подошву гвоздями — пока не отходит.
Когда он, поставив на плечо самодельный деревянный чемодан, вышел на пристанскую площадь, ему стало страшновато. Очень большая она была, площадь. Возле нее кирпичные дома в три-четыре этажа и длиной с квартал. А один дом даже в пять этажей. Внизу у него вместо кирпичей какие-то серые пупырчатые камни. Володя сообразил, что это не простые камни, — очень уж красиво они выглядят. Возле домов и здания речного вокзала, одноэтажного, деревянного, с башенками, стояло семь легковых машин. Володя никогда в жизни не видел сразу столько легковых машин.
По площади шли в разные стороны люди. Их было много, и почти все красиво одеты, как учительница математики Элла Михайловна, и даже красивей. Володя никогда не думал, красива или некрасива на нем одежда. Он следил только за тем, чтобы она была удобна, а зимой тепла. Сейчас он впервые почувствовал, что на ногах у него старые сапоги, что пиджак очень узкий, жмет плечи, а рубашка измята и грязна. Но зато чуб у Володи богатырский — высокий, пышный, золотистый, никакой фуражки не надо.
Сапоги здесь почему-то никто не носит, все ходят в туфлях.
Вот прошла, поводя голыми плечами, молодая женщина в черных очках. По дороге двигались строем парни и девушки в темных гимнастерках. «Из ремесленного», — догадался Володя.
У вокзала остановился длинный, наполовину красный, наполовину белый автобус. Из дверей автобуса торопливо выскочили три женщины с мешками, высокий мужчина с нахмуренными бровями и парень в помятом, запыленном костюме.
Бодро подойдя к автобусу, Володя спросил шофера:
— Куда едешь?
Он хотел сказать это запросто, как приятелю, а голос получился фальшивым, жалким.
Шофер курил папиросу, не поворачивая головы и не отвечая.
— Скажите, куда автобус идет?
Сейчас голос прозвучал увереннее.
— Грамотный?.. Прочитайте, — равнодушно отозвался шофер.
У задней двери автобуса было написано: «Пристань — Центральная площадь». А далеко ли от Центральной площади улица Герцена, где живет Дмитрий Федорович, теткин сын? Володя не решился кого-либо спросить об этом и сел в автобус. Все равно надо ехать. Ведь Дмитрий Федорович писал, что они живут в центре города.
Автобус несся по улицам. На остановках он выпускал людей, набирал новых и снова несся вперед. Мелькали дома, люди, деревья, киоски, мимо пробегали другие автобусы и легковые машины. Володе показалось удивительным, что все машины движутся только в одном направлении — в сторону пристани. Но он тут же сообразил, что ему видны машины, которые идут по левой стороне дороги, и не видны те, которые идут по правой.
Оп смотрел сквозь стекла и удивлялся: как много людей на улице, наверное, тысячи. А беспорядка нет…
Тетка говорила, что жуликам в городе — благодать: слямзил и скрылся среди людей, ищи-свищи. Жулики, дескать, в шляпах ходят, не отличишь от других. Она предупредила Володю, чтобы он деньжонки подальше прятал. Но он почему-то не боялся жуликов.
— Граждане, берите билеты! — раздался над ухом Володи резкий женский голос.
Надо взять билет. Сколько же он стоит? Володя хотел спросить об этом девушку, которая продавала билеты, но она в это время заговорила, сердито посматривая на пожилого пассажира: «Я вам ответила, что вам еще надо!» У Володи сразу отпала охота спрашивать. Он подал девушке три рубля, пусть сдает сдачи.
— Докуда? — Девушка с любопытством посмотрела на Володю голубыми глазами.
— Что «докуда»?
— До какой остановки едете, спрашиваю?
— До площади этой самой, до Центральной, — ответил Володя и тут же подумал: «А туда ли мне надо?»
— Ваш чемодан? — снова спросила девушка.
Она говорила быстро, и ее руки с тонкими длинными пальцами двигались стремительно. Куда она торопится?
— Берите.
Володя сжал в кулаке деньги, которые девушка дала ему вместе с билетом, и положил их в карман. И когда положил, подумал: «Теперь не узнать, сколько стоит билет. Эти деньги перемешались с другими».
От Центральной площади до улицы Герцена Володя шел с полчаса. Если бы на тротуарах никого не было, он бы дошел быстрее. Но идти было трудно, потому что навстречу двигалось много людей, как после собрания колхозников. Володе все время казалось, что людской поток вот-вот закончится, но он не кончался. Многие шли очень быстро, почти бежали. Вот пробежал, размахивая руками, мужчина в клетчатой рубахе и соломенной шляпе. Походка у него, как у молодого, а бородища больше, чем у конюха Тихона.
Прямо на Володю шла накрашенная старая дама, сухая, длинная, с оголенной морщинистой шеей, в узкой серой юбке. Она показалась Володе такой необычной, что он испуганно шарахнулся в сторону, а потом оглянулся. И в это время что-то ударило его по боку и он услышал сердитый голос:
— Что вы тут мечетесь?
С ним столкнулась молодая женщина в очках.
Володя заметил, что некоторые прохожие не хотят уступить ему дороги, идут прямо на него, будто его и нет вовсе. А ему трудно сворачивать с чемоданом. На их месте Володя не делал бы так: всегда надо давать дорогу тому, кто идет с грузом.
— Вы не скажете, где дом сто восемь? — спросил Володя у девушки, которая, отвернувшись к стене дома, что-то искала в сумочке.
На Володю глянули удивительные глаза — большие, синие, ласковые, с длинными черными ресницами. Нежная, белая, как сливки, кожа на щеках и на лбу. Пышные светлые волосы закрыли уши, половину лба, свесились над правой бровью.
— Сто восемь? — певуче отозвалась девушка. — А здесь какой номер? Сто два. Номер сто восемь должен быть на следующем квартале.
Какая она красивая! И нежная, как трехлетний ребенок. Сколько ей лет? По лицу можно дать пятнадцать- шестнадцать, а ведет себя как взрослая. Платье у нее девчоночье, легкое, светлое, вверху узкое, внизу широкое.
— Что вам еще? — нетерпеливо спросила она.
— Э-э, сколько вам лет?
— Что? — Глаза девушки зло прищурились. — А вам- то какое дело? Я могу удовлетворить ваше любопытство, мне двадцать шесть. Еще будут вопросы?
Ничего не ответив, Володя побрел дальше. Как здесь все необычно. За час, что он ездит и ходит по городу, он так устал, как в деревне не уставал за целый день.
По дороге медленно проехала машина, разбрызгивая в обе стороны воду. «Поливочная», — сообразил Володя и тут же вздрогнул, услышав нарастающий тревожный гудок. Мимо стремительно пронеслись две красные машины с лестницами наверху.
За высокой каменной стеной, обнесенной колючей проволокой, что-то непрерывно и сильно гудело. Пахло остро и неприятно. Вверху ворочался подъемный кран, перенося с места на место огромные белые плиты. «Завод. Как же они в таком запахе?.. Привычка, что ли…» — думал Володя.
На воротах старенького двухэтажного деревянного дома Володя увидел металлическую пластинку с цифрой «108».
— Скажите, где живет Волошин? — спросил он у женщины, которая торопливо бежала куда-то.
— Первый подъезд, второй этаж, налево, — пробормотала женщина быстро, заученно, как тетя молитву.
Володя дернул дверь на втором этаже — закрыто. Стукнул кулаком по двери раз, другой, третий. Дверь открылась. Женщина в цветастом платье, недовольно оглядев Володю, сказала:
— Чего барабаните? Есть звонок.
Это была жена двоюродного брата. Володю она, видимо, не узнала.
— Здравствуйте, Серафима Андреевна!
— Здра… О, это ты, Володя! Здравствуй! Когда приехал?
Она смотрела на него с удивлением и любопытством.
— Я учиться… В сельскохозяйственный техникум. Экзамены буду сдавать… Не знаю, как выйдет…
Володя растерянно глядел на Серафиму Андреевну. Улыбка задрожала на ее губах, на миг исчезла и снова появилась, широкая, яркая.
— О, это прекрасно! Тебе надо учиться. Стипендию будешь получать. В техникуме общежитие есть. Проживешь как-нибудь. А потом — агроном, все дороги перед тобой открыты. Значит — учиться?
Она смотрела на него уже без улыбки. Володя почувствовал, что Серафима Андреевна не особенно рада ему. Заговорила об общежитии: боится, что он останется у них жить. Вообще-то он думал остаться, но сейчас ясно, что оставаться нельзя.
— Мама как?
— Тетя-то? Здорова. Хотела яиц в корзину наложить…
— Ну?..
— А как я повезу? На пароходе-то хорошо. А до парохода еще сколько… У нас дожди сильные. Грязь, ни пройти, ни проехать. Я до реки на тракторе добирался. На прицепе… Вот только и привез…
Володя отдал Серафиме Андреевне кусок сала и несколько огурцов, завернутых в старую клеенку.
— Хочешь поесть? — предложила хозяйка. — У меня суп от обеда остался. Тебе подогреть?
— Нет, нет, я не хочу. Спасибо.
Он не знал, как к ней обращаться — на «ты» или на «вы». Она жена двоюродного брата. Значит, надо говорить ей «ты». Во всяком случае, так принято в их селе. Но Серафима Андреевна уже немолодая и такая представительная. «Буду говорить «вы», — решил он.
— Ничего, закуси.
Она ушла на кухню, и Володя стал осматривать комнату. Комната почти такая же, как горница у тети. Только окна больше и потолок выше. Мебель красивая: зеркало от полу до потолка, диван, круглый стол, блестящая темная тумбочка. На полу половики, сотканные тетей. Она их сама отвозила в город зимой. Над диваном большая фотография в золоченой рамке. На фотографии Дмитрий Федорович, Серафима Андреевна, их сын Станислав, тетя и Володя. Они снимались позапрошлым летом в селе. У всех очень серьезные, даже сердитые лица. Тогда Дмитрий Федорович и Станислав прожили у тети с полмесяца. А Серафима Андреевна приезжала только на сутки. Тетя очень рассердилась, что ее сноха быстро уехала. Она говорила сыну: «Ишь, каку барыню из себя строит, не хочет побыть с матерью». А Дмитрий Федорович успокаивал ее: «Ей некогда, мама, ей пока не дают отпуска».
Возле окна на тумбочке стоял черный ящик, в центре которого было большое прямоугольное выпуклое стекло. Телевизор? Да, он. Вот посмотреть бы передачу!
Дверь вела в коридор, а из коридора был вход на кухню. Комната, кухня и коридор. Квартира небольшая, а выглядит хорошо. Нет ничего лишнего, не то, что у тети. У нее по всей избе разбросана старая одежда, стоят сундуки, поломанные табуретки, старинная скамья, на которой неудобно сидеть. А над печью висит восемь пар дырявых валенок.
— Иди сюда, — позвала Серафима Андреевна из кухни. — Садись пообедай.
Когда Володя сел за стол, хлопнула входная дверь и раздался мальчишеский голос:
— Есть кто дома?
— Есть, — отозвалась Серафима Андреевна. — У нас гость.
— Какой?
— Посмотри.
На кухню вбежал тощий юркий паренек и затараторил:
— Это ты, Володя! Здорово! Ты ешь, ешь. Лопай, чтоб за ушами трещало. Отец говорит, что, когда он ест, у него за ушами трещит, а я не верю. Ты что, в гости приехал? Учиться? Правильно!
Станислав выбежал в комнату, о чем-то поспорил с матерью и, вернувшись на кухню, снова заговорил:
— Слушай, Володька, ты умеешь на спине плавать? Научишь меня? Я на спине не умею… А ты хорошо ныряешь? Ты понимаешь, какая штука… В начале лета я ездил с ребятами на пароходе за город. Есть у нас такой маленький пароходик, речной трамвай называется. За городом мы удили и купались. В одном месте я нырнул и ударился головой о камень. И сейчас, знаешь ли, боюсь головой вниз нырять. Мне все кажется, что под водой камень. Вот так… У тебя не было такого?
Стасик на год моложе Володи. Лицо у него тонкое, бледное. А глаза веселые, будто что-то смешное сказать хочет. На нем клетчатая тенниска и узкие светло-серые брюки.
— Слушай, Володь, а ведь ты мне дядей приходишься. В самом деле. Ты моему отцу двоюродный брат, а мне, выходит, дядя. Вот здорово! Дядя и такой молодой. Хоть усы отрастил бы, что ли.
Раздался звонок.
— Стась, открой! — крикнула Серафима Андреевна. — Зачем закрыл на замок?
— Я не закрывал. Она сама прихлопнулась. Это ведь ты, когда одна, закрываешься.
— Ты что еще там?! — голос Серафимы Андреевны стал грубым.
Пришел Дмитрий Федорович. Он долго о чем-то разговаривал с женой в комнате. До Володи доносилось поскрипывание стула, тяжелые шаги и приглушенный басок Дмитрия Федоровича.
— Мамка у нас женщина с прижимом, — тихо заговорил Стасик, покусывая ногти. — Ты не особенно ее пугайся. Я, знаешь, соглашаюсь с ней, а делаю всегда по- своему. И тебе так советую.
— Здравствуй, Владимир! — раздался сзади Володи громкий бас. — Здравствуй, браток!
— Здоровайся, дядя Володя, — усмехнулся Стасик.
Дмитрий Федорович был в костюме из тонкого блестящего материала с широкими зелеными и черными полосами. Володя никогда не видел такого костюма и удивленно рассматривал его.
— Ты что, не узнал меня?
— Нет, нет, узнал.
— Ешь давай, а потом в баню сходишь.
— В баню он не сходит, — недовольно проговорила Серафима Андреевна, показываясь на кухне. — Сегодня вторник. В нашей бане выходной. Ты разве забыл? Можно помыться только возле электростанции, там баня работает.
— Ну, туда ехать далеко, он не найдет. Ничего, проспит и немытый.
— В техникуме наверняка есть хороший душ. А что, думаете нету? — Серафима Андреевна оглядела всех суровым взглядом, хотя никто и не думал возражать ей. — В техникуме отличное общежитие, оно рядом с учебным корпусом. Видел, Дима?
Разговоры про общежитие стали надоедать Володе. Он думал: «Почему она считает меня глупеньким? Неужели я веду себя так?..»
— Послушай, Дима… — сказала Серафима Андреевна, и голос ее на этот раз был тихий, вкрадчивый. Володе почему-то казалось, что сейчас золовка начнет ругаться, но она продолжала спокойно: — Ты был на деревообделочном комбинате?
— Был.
— Ну и что?
— А ничего. Они не принимают индивидуальные заказы.
— Да с кем ты хоть говорил-то?
— С коммерческим директором. А не все ли равно, с кем говорил? В цехе ширпотреба у них организовано массовое производство мебели.
— Ну, а в других цехах?
— Там они делают щитовые дома.
— Интересно. Очень даже интересно. А у Григорченки в квартире книжный шкаф стоит на всю стену. Тоже массовое производство?
— Ну, милая, Григорченко работал главным механиком на комбинате, а сейчас он на ответственной должности в совнархозе. Может быть, своим работникам в порядке исключения они иногда и делают что-то.
— Так пусть и тебе сделают.
— А мне и не подумают сделать. Что ты в самом деле?!
— Тогда надо пожаловаться кому следует.
— Вот ты как! Если тебе не сделают, то пожалуешься, а если сделают — промолчишь. Знаешь что, придется нам все же в магазине шкафчик купить.
— Ну вот, снова! Мы ведь с тобой позавчера об этом говорили. Там не шкаф, а шкафище. Куда ты его ставить будешь? Другое дело, если бы тебе дали квартиру побольше. Но ведь не дадут.
— Не дадут. — Дмитрий Федорович улыбнулся и почесал затылок.
— Он улыбается! — возмущенно произнесла Серафима Андреевна, поджимая губы и поворачиваясь к стене, будто надеялась вызвать у стены сочувствие. — Удивительный человек!
— Вот что, неудивительный человек. — Дмитрий Федорович нахмурился. — Пойдем-ка в комнату. Пусть ребята здесь посидят спокойно без нас. А ты что, Владимир, не ешь?
Володя уже давно положил ложку на стол. Ему что- то совсем расхотелось есть.
— Слушай, ты умеешь играть в волейбол? — неожиданно спросил Стасик.
— Умею.
— Я сейчас узнаю, есть ли во дворе ребята. Сыгранем, пожалуй, а то делать нечего. Наши сейчас спорить начнут. Слушать, я тебе скажу, не очень-то приятно.
Он побежал на улицу. Из комнаты доносились голоса хозяина и хозяйки.
— Вместо того, чтобы посмеиваться, ты бы попробовал договориться об обмене квартиры. В лоб не ударят за просьбу.
— У нас есть люди, которые совсем не имеют квартир. Даже начальник планового отдела артели снимает частную комнату. Им дадут в первую очередь.
— Но мы же ведь отдадим свою!
— Ну, да… На тебе, боже, что нам не гоже.
— Всегда ты пытаешься играть в объективность. И всегда оказываешься в дураках.
— Это не игра. Неужели ты думаешь, что это игра?
— Послушай, Дима! Тебе вообще надо побольше заботиться о семье. А у тебя в голове какие-то художественные фотографии. Кто их у тебя просит?
— Их у меня, действительно, никто не просит. Но ведь я не ремесленник. Мне надо что-то создавать и для души.
Серафима Андреевна засмеялась. Володе ее смех показался искусственным. Так же вот смеялась на сцене их сельского клуба телефонистка Клава, когда играла в спектакле. Учитель истории Георгий Петрович, который руководил драматическим кружком, говорил Клаве:
— Ой, как вы смеетесь! Сразу видно, что на сцене играете.
Серафима Андреевна внезапно оборвала смех и сказала:
— «Для души». Скажите на милость, какой художник!
Они замолчали. Стало необычайно тихо. Откуда-то доносилось тиканье часов. Володя оглянулся и увидел на печи будильник.
— Не понимаешь ты меня, — сказал Дмитрий Федорович.
Он произнес эту фразу тихим, очень спокойным голосом, как бы между прочим. Таким голосом люди говорят сами с собой.
— Ну, еще бы… — отозвалась Серафима Андреевна.
Снова стало слышно, как тикает будильник. Володя
смотрел в окно, за которым виднелось тоненькое длинное деревце с редкими запыленными листочками, и думал, что завтра надо бы встать пораньше. Пока ищешь техникум да устраиваешься в общежитии, и обед подойдет.
На кухню влетел Стасик:
— Мама, где мяч?
— Не кричи, пожалуйста, в дровянике твой мяч.
— Дядюшка, быстро!..
Не успел Володя заправить рубашку, как Стасик уже выбежал во двор.
Это был очень большой двор с утрамбованной, замусоренной землей. «Не земля, а черт те что», — подумал Володя. С одной стороны двора стояла бело-серая махина — длинное пятиэтажное здание, а с другой, рядом с приземистыми дощатыми дровяниками — старенький одноэтажный домишко, у которого подоконники уже поравнялись с землей. Домишко был еще жив: покосившиеся оконца прикрывались тюлем и сквозь него проглядывали фикусы и герани. Возле большого здания торчали полуголые стволы маленьких лип.
В центре двора между двумя столбами была натянута волейбольная сетка. Она чуть обвисла. Недалеко от нее на коротком бревне сидели два паренька и девушка, все такого же возраста, как и Володя.
— Ловите! — крикнул Стасик и бросил мяч.
— Возьмите меня, — плачущим голосом закричал мальчишка лет тринадцати в белой майке. Поддергивая штаны, он бежал от ворот к ребятам.
— Слушай, Вова, ты здорово играешь? — поинтересовался Стасик.
— Ну, как тебе сказать. В школе играл. В колхозе ребята тоже иногда собирались…
— А вы в деревне живете? — воскликнула девушка. Голос у нее звонкий, восторженный. Одета она в белое с голубыми цветочками ситцевое платье. Смотрит на Володю открыто, сочувственно.
— А речка там у вас есть?
— Есть.
— А лес? Какой? Сосновый, березовый? И ягоды растут?
Вопросов у нее было много. Она задавала их торопливо.
— Ну как, привыкаешь к городу? Где больше нравится: здесь или дома? — Это спросил узколицый парень в клетчатой тенниске. Он смотрел на Володю немного насмешливо, оттопырив нижнюю губу.
— Ничего, привыкнет, — ответила за Володю девушка.
— А ты что, Виктория, за адвоката у него?
— Не глупи, Сашка. — Виктория тряхнула головой, вьющиеся русые волосы упали ей на щеку. Она отбросила их.
Игроков было шесть: Стасик, Володя, Сашка, Виктория, парнишка, который кричал «меня возьмите» и еще одна девушка, маленькая, красивенькая. Маленькая девушка все время молчала и застенчиво улыбалась, Стасик хотел взять к себе в команду Викторию и парнишку, но Сашка воспротивился:
— Таня и Виктория, идите ко мне. Остальные — к Стасику.
«Остальные — к Стасику» — эту фразу он произнес быстро и пренебрежительно.
Стасик промолчал. Володя подумал, что его родственник, видимо, побаивается Сашки. Он попытался сравнить их. У Сашки широкая грудь, темноватые от загара крепкие руки. По сравнению с ним Стасик кажется болезненным, слабеньким.
Играли трое против троих. Володя сразу понял, что их противники — сильные игроки. Мяч они брали легко, как бы шутя.
Сашка явно рисовался. Он важно расхаживал по площадке, посвистывал и смотрел на ребят с ухмылкой, прищурившись.
«Как на сцене играет, — подумал Володя. — Воображала». Через минуту у него появилась новая мысль: «Нет, тут дело не просто. Он хочет кому-то понравиться».
Эта внезапная догадка развеселила его. Которая же из них? Володя задал себе этот вопрос и тут же ответил на него. Таня. Конечно, она. Сашка часто посматривает на нее, улыбается ей, берет за нее наиболее трудные мячи — опекает. Впрочем, он, кажется, не прочь покрасоваться и перед Викторией.
— Ллови! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, ударил мяч. Ему нравилось «гасить». В этом больше, чем в чем- либо, проявляется умение играть. Мячи у Сашки часто летели за линию площадки. Другой бы огорчился, а этому хоть бы что.
— Бери, село!
Сашка хихикнул.
— Ты чего глупишь? — рассердилась Виктория. — Подумал бы, что говоришь.
— Ну-ну, не больно-то, не больно-то, — нахохлился Сашка. — Что, слово нельзя сказать?
Володя сердито сжал зубы, но промолчал. Он вообще чувствовал, что говорить ему сейчас трудно и голос получается какой-то натянутый, жалкий. Отчего бы это?
Оттого, что устал? Но раньше, в селе, он еще сильней уставал, и ничего.
Таня грустно улыбнулась: ей тоже было стыдно за Сашку. «Ухаживает за ней, — вдруг подумал Володя. — А ведь она хорошая».
Он вспомнил слова тети о том, что добрым мужьям обязательно попадаются «паршивые» жены, а хорошим женам — «никуда не годные» мужья. Чепуху говорила тетя, хотя, конечно, встречаются совсем, казалось бы, неравные пары. У них в селе шофер Толька Зырянов, шумливый, задиристый парень, женился на тихонькой, пугливой Нине Лазаревой. И вроде бы ничего — живут.
Сашка бил мяч чаще всего на мальчика в белой майке, иногда в сторону Володи. Если мяч летел спокойно, мальчонка хорошо брал его, а когда Сашка «гасил» — мальчонка терялся. Раза два мяч попадал ему в лицо, и мальчик хватался руками за щеки. Он пытался улыбнуться, но из глаз его капали крупные, темноватые в вечернем воздухе слезинки.
За какие-нибудь полчаса Володя возненавидел Сашку. Ему уже все казалось в нем неприятным, отталкивающим. Он понимал, что не может быть человека, в котором было бы только плохое. Он пытался увидеть в Сашке что-нибудь хорошее, не находил ничего и удивлялся: хорошее, как и плохое, по-видимому, глубоко скрыто в некоторых людях.
Хотелось играть не хуже Сашки. В селе Володю считали неплохим волейболистом. Но сейчас у него получалось почему-то плохо. Он сердился на себя и, наверное, поэтому с силой ударял по мячу, и мяч вылетал за площадку. Девушки относились к Володиным неудачам сочувственно, Сашка усмехался, а Стасик говорил:
— Ох, и бьешь ты, слушай…
Перед тем как подать мяч, Володя прошептал: «Не спеши, бей слабее». Это была команда для себя. Ударил, и мяч коснулся сетки — опять неудача.
А тут еще сапоги… Тяжелые, жаркие… В них не больно-то попрыгаешь…
В чемодане лежат легкие брезентовые туфли. Но Володя не решился их надеть, потому что брюки сильно помяты. А попросить у Серафимы Андреевны утюг постеснялся.
Стасик играл легко. Чувствовалось, что игра доставляет ему удовольствие. Он тоже часто «гасил», но лицо у него при этом было веселое или озабоченное. Если он ударял удачно, Сашка хмурился, сжимал губы. «Какой же самолюбивый!» — думал Володя.
Все же они проигрывали — Стасик, Володя и мальчик в белой майке.
Неожиданно Стасик сказал:
— Володя, пойдем.
— Подожди, — грубо отозвался Сашка. — Поиграем еще.
— Некогда, играйте без нас. Мяч и сетку унеси к себе. — Шагая к дому, Стасик пояснил: — Картину интересную сейчас будут показывать по телевизору. «Летят журавли» называется.
«Странные у них отношения, — размышлял Володя. — Вначале игры Стасик вроде бы побаивался Сашки, а сейчас ответил ему с достоинством, безо всякой опаски».
Но думать над этим было некогда. Пошли быстрее. Войдя в квартиру, Стасик торопливо проговорил:
— Уже началось, дядюшка. Шагай быстрее.
— Носит вас, — прошипела Серафима Андреевна, поворачиваясь к ребятам.
— А что, мы шумим, что ли? — огрызнулся Стасик.
— Это еще что за тон?
— Хватит, хватит, — пробасил Дмитрий Федорович.
— Как это «хватит»?
— Ну что ж, давай будем ругаться, вместо того чтобы смотреть телевизор.
Показывали не кинофильм, а что-то другое. Сначала старый лысый мужчина рассказывал, сколько с первого января в городе построили жилых домов и посадили деревьев. Потом лысый мужчина исчез и появилась красивая девушка. Она сказала, что сейчас выступят самодеятельные композиторы. Молодой мужчина с усиками стал играть на пианино.
Дмитрий Федорович и ребята смотрели молча, а Серафима Андреевна ворчала:
— Где это они тысячи деревьев высадили? Врут все.
— Ты что, считала их, саженцы-то? — сказал Дмитрий Федорович.
Насколько же он спокоен! «Это, пожалуй, лучше, — размышлял Володя. — Другой с ней с ума сойдет. Интересно, какой она была в девушках?»
Композитор с усиками Серафиме Андреевне тоже не понравился. Она сказала, что он пишет музыку для усопших.
Телевизоры раньше казались Володе чем-то необыкновенным. А оказывается, ничего необыкновенного нет, хотя и очень интересно. Часто бывает так: издали заманчиво, а вблизи разочаровывает. Разочаровывает не потому, что плохо, а потому, что ожидал чего-то очень большого, а большого-то и не оказалось.
Поздно вечером Стасик предложил Володе:
— Пошли, пройдемся по городу.
— В такую-то пору?..
— Да ну. Спать еще рано. Пойдем, девчат городских посмотришь.
— Кого ты сейчас увидишь?
— Улицы-то у нас ведь освещены.
— У нас тоже недавно на главной улице лампочки на столбы подвесили.
— Врешь?
— Зачем мне врать?
— Куда это вы так поздно? — проговорил Дмитрий Федорович.
— Да пусть пройдутся, — отозвалась из кухни Серафима Андреевна. — Чего тебе?..
Володя шел со Стасиком по центральной улице и все время чувствовал, что ему отчего-то тяжело, неприятно. Догадка пришла внезапно: Сашка. Из-за него.
— Слушай, кто такой этот Сашка?
— Сашка? Да парень из нашего дома. Воображала. Придира.
— Дрянной он, по-моему, человек.
— Да, не очень-то хороший.
— Трудно, наверно, тебе с ним?
— Мне? Да нет. К ребятам из нашего двора он не лезет. Да у нас есть хлопцы куда сильней его. Не побоятся сдачи дать, если что. А вообще-то не нравится он мне. Я с ним не дружу. Сейчас-то все ребята поразъехались кто куда. К зиме соберутся.
— Ты хотел, чтобы с тобой играли Виктория и мальчишка, — продолжал Володя. — А он захотел по-другому, и ты смолчал.
— Да не все ли равно с кем играть? И я был уверен, что мы выиграем и посадим его в калошу. Пусть бы порисовался тогда перед девчонками. Плюнь ты на него! На кой он тебе сдался?
Володе нравился вечерний город. Дома, асфальт и деревья хорошо освещены; свет исходил от круглых, удивительно похожих на луну фонарей, подвешенных к тонким металлическим столбам, от огромных витрин магазинов, из многочисленных окон домов, от автомашин, торопливо пробегающих мимо. Светились даже вывески. Как в сказке или в кино.
А сколько звуков! Голоса, близкие и далекие, сливаются в однообразный гул. Шаркают о тротуар подошвы, гудят машины, из окон доносится радиопередача. Где-то на верхних этажах высокого дома играют на баяне: звуки тихие, нежные. Далекая музыка почему-то всегда кажется Володе более нежной. Почему бы это? Он спросил Стасика, но тот ответил:
— Я не люблю прислушиваться. Лучше, когда рядом играют.
И красивых девушек много в городе. Вечером почему-то даже больше, чем днем. Почему? Он снова спросил об этом у Стасика.
— Вечером даже старухи кажутся красивыми, — усмехнулся Стасик. — А девчата подкрасятся, напудрятся, так и вовсе богини.
Они ходили по улицам и скверам. У Центральной площади купили по стакану морса. Когда Стасик допивал стакан, пьяный пожилой мужчина сказал ему, вытаращив на него глаза:
— Чего пьешь полчаса? Дома, что ли… Не учат вас порядку, сусликов.
К удивлению Володи, Стасик не обиделся. Возвратив продавщице стакан, он сказал с улыбкой пьяному:
— Пойди-ка, дядя, домой, там тебя давно твоя старуха ждет.
Сейчас Володе стало более понятным и отношение Стасика к Сашке. Он не боялся Сашки, а просто очень равнодушно относился к его грубостям. Володю удивляло это равнодушие: сам он тяжело переносил обиды, причиняемые ему людьми, и помнил их долго.
— Завтра мы с тобой в горсад махнем, — сказал Стасик, — там можно хорошо отдохнуть. А послезавтра — в цирк. Надо деньжонок у папаши попросить. У матери, знаешь ли, трудно выпросить.
— Она у тебя со нравом.
Володя усмехнулся, но Стасик не заметил этой усмешки.
— А я ее не боюсь. Отцу, правда, достается. Как начнет пилить, как начнет. Она, видишь ли, считает себя более умной и грамотной, чем отец. Я не в счет, я вообще ничего не соображаю.
Стасик засмеялся.
— Где она сейчас работает?
— Да там же, в аптеке. И отец на прежнем месте — в фотографии. Он руководит фотографией, вроде заведующего, а называется почему-то бригадиром. Насчет матери я тебе так, между прочим сказал.
Последнюю фразу он произнес печальным голосом. И тут же, неожиданно для Володи, хихикнул:
— Так сказать, исповедь племянника.
Еще одно стало ясно Володе. Стасик откровенен. А ведь днем, во время разговора на кухне он был уверен, что Стасик криводушничает. Как можно ошибиться в человеке.
Когда они подходили к дому, Володе уже казалось, что он знает эту улицу, этот город давным-давно, — странное, непонятное чувство.
У входа в подъезд темнели две фигурки — маленькая и побольше. Слышался сдавленный девичий голос:
— Ой, нет, мне надо идти.
Мужской голос уговаривал:
— Ну подожди же!
— Не надо.
— Ну подожди ж, тебе говорят.
Заметив Володю и Стасика, они притихли. Это были Сашка и Таня. Его рука обхватывала ее талию.
Володя не хотел верить тому, что видел, и, когда они вошли в квартиру, спросил:
— Может, я обознался?
— Нет.
— Почему они здесь стоят?
— Она рядом с нами живет.
— Он — в десятом?..
— Нет, в машиностроительном институте учится, на втором курсе.
— Ну! Вот уж не подумал бы. Он же совсем мальчишкой кажется.
— Ну, мало ли, что кажется!
— До утра бы ходили, — пробормотала Серафима Андреевна, выйдя в коридор. — Ляжете оба на диван, я стулья к нему подставила.
Стасик мгновенно заснул. Он тихо, с присвистом похрапывал. Дмитрий Федорович и Серафима Андреевна лежали на кровати за ширмой и о чем-то шептались. Потом Дмитрий Федорович сказал:
— Да, дела-дела…
О чем они шептались? Наверное, о нем, Володе. А может быть, и не о нем.
Завтра у него будет трудный день, пожалуй, еще более трудный, чем сегодня.
Володя лежал на стульях, на которые Серафима Андреевна постелила пальто. У пальто складки, бугры, они давили на поясницу и спину. Но потом стало казаться, что и на этой постели очень удобно. Видимо, Володя так улегся, что складки и бугры не мешали.
В окно светила лампа, подвешенная к столбу возле дровяников. Лампу вместе с абажуром-тарелкой покачивало из стороны в сторону: наверное, начинался ветер. Свет то ослабевал, то усиливался, и Володе казалось, что фонарь подмигивает ему.
Неожиданно послышались легкие удары в стекло. Володя вздрогнул: он подумал, что кто-то стучит. Оказывается, начался дождь. На мокрых стеклах окна свет от лампы расплывался и затухал.
Блеснула молния, прогрохотал гром. Но Володя уже не видел молнии и не слышал грома. С первыми каплями дождя его нестерпимо потянуло спать, и он уснул.