[image]
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
МОЙ СОСЕД ЛЕБЕДЕВ
Я ехал домой после длительной, порядком надоевшей командировки. На маленькой станции, возле которой росли древние, грустные в своей изумительной красе тополи, наш поезд долго стоял. Ожидали встречный курьерский.
Был конец мая, веселая пора, неприятная только неисправимым меланхоликам. Вся земля возле старинного мрачноватого станционного здания поросла густой низкорослой травой. Трава светло-зеленого цвета, такая нежная, что ее хотелось потрогать мизинцем. В воздухе кружили и тревожно кричали галки. В раскрытое окно вагона тянуло запахом цветущей сирени и еще чем-то свежим, ароматным, волнующим.
Пассажиры медленно разгуливали по перрону или торопливо бежали к станционному буфету, где продававали морс, бутерброды и зачерствелые булки. Из вагонов пассажиры выходили в пижамах, расстегнутых рубашках, халатах.
Возле поезда стояли женщины в пыльных ситцевых платьях, босоногие мальчишки с подвернутыми штанинами и продавали вареную картошку, яйца и жареных куриц, костистых и синих. Откуда-то со стороны доносился тонкий мальчишеский голосок:
— Кому квасу? Кому квасу?
Его забивал бабий хрипловатый голос:
— Кипяченое молоко. Берите кипяченое молоко.
Рядом со мной стоял у окна вагона маленький худой
старик в черном костюме старомодного покроя. Пиджак у него пообтерся и залоснился, а правый рукав в двух местах был заштопан темными нитками. Но удивительное дело: старик и в таком костюме выглядел вполне прилично, даже солидно.
Такое впечатление создавалось из-за его неторопливых скромных жестов, доброго выразительного лица с седой бородкой и натруженных рук с темными узловатыми пальцами. У старика спокойный, немного застенчивый взгляд и тихий голос. Но в нем нет ничего такого, что говорило бы о духовной придавленности или робости.
Мы молча смотрели на пассажиров, гуляющих по перрону. Мое внимание привлек мужчина лет тридцати-тридцати пяти. На нем был прекрасно сшитый костюм из синего бостона, синяя велюровая шляпа, темно-серая сорочка и голубой с белыми полосками галстук. Все очень дорогое, солидное и в то же время скромное, точнее — не крикливое. Он шел важной уверенной походкой, чуть наклонив голову. Лицо у него неприметное: прямой нос, смуглые щеки, темные красивые брови. Его можно было быстро запомнить по фигуре, походке, но не по лицу.
Он несколько секунд, дольше, чем просто незнакомый человек, пристально смотрел на моего соседа. Потом отвернулся и вскоре затерялся среди пассажиров.
— Этот человек, видимо, знает вас, — сказал я.
— Еще бы… — ответил старик, причем в его голосе почувствовалось раздражение. — Мы очень даже хорошо знаем друг друга. Старые, так сказать, знакомые.
— У вас с ним что-то произошло?
— Со мной ничего. А вообще-то да…
— Непонятно.
— А вот поезд пойдет — расскажу. История, знаете ли, длинная, несколькими словами не отделаешься.
Послышался оглушительный гудок паровоза и затем дробный стук колес. Встречный поезд промчался мимо нас на полной скорости, насмешливо поблескивая стеклами окон.
В нашем купе два долговязых парня лежали на верхних полках и громко храпели.
Старик, сев у окна, несколько минут что-то бормотал про себя, потом посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом.
— Так, говорите, заинтересовал вас мужчина в синем костюме? Да. Знаю я этого человека, знаю. Я обещал вам рассказать о нем. И если вы готовы слушать, могу выполнить свое обещание.
Начну, пожалуй, с того, что четыре года назад мои соседи по квартире — Михаил Иванович Габрилович и его жена решили уехать на Дальний Восток. У них дочка в Приморье живет, она замужем за военным. Сейчас Михаил Иванович работает в Хабаровске плановиком. Я письма от него получал. Пишет, что нравится там.
Так вот. Как только засобирались к отъезду Габриловичи, в дом к нам зачастил один молодой человек. Это поначалу он мне показался молодым. А потом я узнал, что ему за тридцать. Тридцать один — тридцать три, что-то так вот… Звали его, как я потом узнал, Александр Петрович Лебедев. Александр Лебедев, неплохо звучит, правда? Он приходил чистенький, гладкий, солидный и подробно расспрашивал у соседей про мою семью, а у меня — о соседях. Его интересовало, нет ли поблизости жуликов, пьяниц и дебоширов. Хорошо ли работает водопровод и паровое отопление. Ну, у нас в доме народ честный, в общем-то хороший, хотя есть сварливые и спесивые мужички и бабочки, а одна старуха с нижнего этажа только и ищет причину, чтобы с кем-нибудь поругаться. Но жить можно. Что касается меня и моей жены Веры Никитичны, то мы люди без претензий.
Лебедеву выдали ордер на квартиру, и, когда Габриловичи выносили свои веши, он вносил свои.
И вот рядом с нами поселился новый человек.
Чтобы у вас во всем была полная ясность, я расскажу коротко о нашем доме и нашей квартире. Дом старинный, кирпичный, в три этажа. До революции он принадлежал купцу, который сдавал квартиры состоятельным людям. Комнаты были большие, с кафельными печами и лепными украшениями на потолках. После революции дом перестроили, понаделали всяких загородок и дверей. В нашей квартире стало три комнаты — одна большая, которую занимал я с женой, и две маленьких, в которых жил Габрилович, а потом стал жить Лебедев. Кухня общая, вход с улицы прямо в нее. Хошь не хошь, а посмотри сначала на кастрюли и тарелки, на ложки и вилки.
Вещей Лебедев привез немного: однотумбовый письменный стол, койку, шкаф для одежды, два стула, ковер, ну и еще что-то из мелочи. По его просьбе я помогал ему втаскивать вещи в квартиру.
Мебель у него была не то чтобы дорогая, но и не барахляная. Расставил он ее в комнатах даже с некоторым изяществом.
Одежды у Лебедева было много: два демисезонных пальто — синее и серое, два зимних пальто — старое и новое, оба с каракулевыми воротниками, макинтош, несколько костюмов и бесчисленное количество рубашек, галстуков и шляп. Одежда новая, дорогая. В подборе ее он проявлял неплохой вкус. И постельных принадлежностей, всяких подушек, одеял, покрывал и простыней тоже было немало. Как у невесты.
На меня и на мою жену он сперва произвел хорошее впечатление: видный из себя, чисто одетый, вежливый. Только глаза его мне с самого начала не понравились. Они были как у кота, который сытно поел. Вы улыбаетесь. В самом деле так. Ну, может быть, сравнение с котом и не совсем удачное, исходит, так сказать, из субъективного восприятия. Во всяком случае в его взгляде я видел самоуверенность и чувство некоторого превосходства над людьми.
Разговор с нами он начал с того, нельзя ли, мол, ликвидировать кухню и сделать вместо нее прихожую. Расходы по ее оборудованию он брал на себя. Мы с женой ответили, что не согласны. Нельзя же нам в одной комнате и спать, и обед готовить. Какая в этом необходимость? Наш сосед ровным уверенным голосом стал доказывать, что вход с улицы прямо на кухню противоречит правилам гигиены и вообще такая квартира выглядит очень некрасиво. Современные, мол, люди должны это понимать. До революции строили так, но то до революции, а сейчас надо делать кухню в стороне.
Я и жена — люди уступчивые. Мы сделали занавеску из ситца, которая закрывала плиту и все горшки и тарелки. Лебедев заменил цветастую занавеску на зеленую. От входной двери до своих комнат он расстелил ковровую дорожку. К потолку привесил старенькую, с трещинами, но еще красивую стеклянную люстру. На кухне стало строже и как-то праздничнее.
В эти же дни к нам в квартиру пришли плотники. Они обшили дверь Лебедева дерматином, а над дверью вместо стеклянной фрамуги прибили доски и побелили их.
Моя старуха и говорит:
— Что-то наш сосед закрывается больно плотно. Уж не подозрительный ли какой?
Я успокоил ее: такой, говорю, солидный, рассудительный человек жуликом быть не может. Успокоил, но у самого тоже появились кое-какие тревожные мыслишки.
На другой день после того, как Лебедев у нас поселился, зазвонил телефон. Он на кухне стоял. Поднимаю трубку и слышу нежный женский голосок:
— Это ты, Саша?
— Нет, — отвечаю, — не Саша.
Нежный голосок сразу же приобрел ясно выраженный металлический оттенок.
— Это квартира Лебедева?
— Да, он здесь живет.
— Передайте ему, что звонила Лида.
Часика через два снова звонок. Другой женский голосок, медлительный и робкий, спрашивает, дома ли Лебедев, куда ушел и с кем ушел. Чувствую, что эта девушка заискивает передо мной и… стыдится меня. В конце беседы она сказала:
— Будьте любезны, передайте ему, пожалуйста, что звонила работница связи.
Сосед наш пришел уже в полночь. Утром я сказал ему, что звонили две девушки.
— Это какая же Лида? — стал размышлять он, и на его переносице даже складки появились. — Если еще раз позвонит, скажите, что я переехал на другую квартиру. Номер телефона она, наверное, в телевидении узнала. Вот нахалка. А связистке можно сказать, что я на работе и к ней зайду. Вам ведь все равно что говорить.
Но мне было далеко не безразлично, что говорить. И я удивился, как это он просто решил сделать меня лгуном. А надо вам сказать, я с детства терпеть не могу лжи. Я высказал Лебедеву свое мнение на этот счет. Он нахмурился и пробормотал:
— Хорошо, скажите ей, что меня дома нет. Что я дома бываю редко. Ведь это так?
И, как нарочно, в этот вечер Лида снова позвонила. Лебедев схватил трубку и, изменив голос, быстро заговорил:
— Его нет. Он переехал. Не знаю.
Наша дверь на кухню была открыта, поэтому я все слышал. Тогда мне даже немного жаль его стало. Вот, думаю, пристает и пристает к человеку.
Несколько дней мы прожили спокойно. Лебедев приходил поздно вечером или ночью. Я закрывал наружную дверь на ключ, и мы со старухой ложились спать. Лебедев открывал дверь своим ключом.
Наш сосед мало был дома, и это нас устраивало. Но… Как часто это «но», знаете ли, служит вступлением к чему-либо неприятному. Вы не замечали? Но вскоре наша спокойная жизнь нарушилась.
Однажды в воскресенье утром я услыхал стук в наружную дверь. Три раза стукнет — замолчит, три раза стукнет — замолчит. Робко так, тихонечко. Открываю дверь и вижу: стоит девушка лет двадцати. Бледная- бледная, будто обмороженная. Щеки ввалились, глаза огромные, темные и под ними синеватые пятна. Смотрит на меня, как побитая собака, и что-то бормочет. Я сразу сообразил, что она пришла к Лебедеву. Крикнул его. Он вышел и сказал удивленно:
— Ты, Женя?
А она ему:
— Я лежала на Береговой.
Дальше я уже не слышал, потому что ушел в свою комнату.
Вам слово «Береговая» ни о чем не говорит. А мне все стало ясно. У нас в городе на улице Береговой находится гинекологическая больница.
Вышла эта девушка от Лебедева через полчаса. В то время моя старуха посуду мыла и слышала, как девушка сказала, открывая дверь: «Пусть так, если ты все забыл».
Больше мы ее не видели.
Должен вам сказать, что три года назад я перешел на пенсию. Работал я раньше в артели «Труженик» главным бухгалтером. Наша артель принимает заказы на ремонт домов, кладку печей, покраску, побелку. Беспокойное дело. По всему городу люди разбросаны. Бухгалтерия сложная. Намаялся я там, и когда перешел на пенсию — радовался. Радовался, но недолго. Привык работать, а дома делать нечего.
Получил небольшой участок в общественном саду. Посадил там малину и смородину. Вместе с женой выращиваем помидоры, огурцы, в общем, все овощи, кроме картошки. В ремесленное училище и в школы меня с другими стариками иногда приглашают. Мы там беседы с ребятишками проводим. Но все равно работы мало. И вот пристрастился я, парень, к кухонному делу. Супы варю, котлеты жарю не хуже старухи. А гречневая каша у меня лучше, чем у ней получается. От нечего делать во дворе с чужими ребятишками вожусь, своих-то бог не дал. Раньше я даже не знал фамилий всех жителей нашего дома. А теперь невольно стал замечать, у кого какой характер, кто к кому ходит и кто чем занимается.
Я не из тех, кто заглядывает в замочные скважины и прислушивается к чужим разговорам. Мне такие люди противны. Но, знаете ли, в моем стариковском положении, да в тесной квартирке, хочешь не хочешь, а многое узнаешь о соседе. Так вот…
В прошлом году весной повадилась к нам ходить девчушка одна. Ниной звать. Беленькая, с пухлыми губеш- ками и комсомольским значком на платье. Глаза у ней были ясные, доверчивые, как у маленького ребенка, который еще не видел никакого горя. Одевалась чисто. Платья всегда выглажены, и на них ни пылинки. На кухню она входила с улыбкой, и голова немного приподнята. Лебедев радовался ее приходу. Я заметил как-то, что он с виду будто бы равнодушно, а в самом деле жадно осматривал ее. Я был готов, понимаете ли, дать ему по физиономии за такой взгляд. Лебедев все время шутил с девушкой. И представьте себе, шутки у него были не пошлые, но и не очень умные. Так, забавные пустячки.
И вот однажды эта милая девушка переехала к нам. Вещичек она привезла немного — два чемодана и старенькую гитару. Ох, и радовались же они оба! Он взял отпуск, а она уволилась с работы. Ходили, прижимаясь друг к другу. Завтраки, обеды и ужины готовили на скорую руку. Лебедев старался все делать сам, ей не давал даже пол мести. Я видел однажды, как он на кухне надевал Нине туфли. Ей-богу! Если бы не увидел, не поверил бы. Он вообще не стеснялся меня и моей старухи.
Можно подумать, ведь вот какой любящий муж.
Встретил женщину, которая понравилась, и все готов для нее сделать. А я не верил Лебедеву. Конечно, Нина ему нравилась, это было заметно. Но… опять «но»… Я видел, как нехорошо блестели его глаза. И мягкие руки Лебедева мне казались похожими на лапы кота, когда он играет с мышью.
Я хочу вам высказать одну мысль. Только поймите меня правильно. Я уважаю мужчину, который всеми силами старается облегчить домашний труд жены. Жена не рабыня. Это ясно. Ей нужен отдых, и она ждет внимания к себе. Однако бывает, что муж так начнет опекать ее, что даже запрещает ей к чему-либо прикасаться. Его жена совершенно ничего не делает, лежит да гуляет. Он, как говорят, дышать на нее не дает. И это мне кажется ужасным. Ужасным не только потому, что она бездельничает, тогда как каждый должен трудиться, а потому, что я вижу в этом проявление мужского эгоизма, стремление мужа сделать жену игрушкой, куклой и, по существу, унизить ее. Ведь он лишает ее самого главного, что делает человека человеком, — труда.
Нина, конечно, ни о чем подобном не думала. Утрами она выходила на кухню помятая, испуганная какая-то. Но девочка, наверное, утешалась тем, что супружеская жизнь, как и многое на свете, имеет свои теневые стороны. Мне же смотреть на нее было тяжело.
Наши молодожены больше сидели дома. Лишь иногда они выезжали в лес, ходили в кино, на концерт или в цирк. И если Нина только стеснялась меня и моей жены, то он явно тяготился нами. Я поговорил с Верой Никитичной, и мы уехали в деревню к ее сестре. Пробыли в деревне месяца полтора. Возвращаемся в город. И что бы вы думали? Уже есть некоторые изменения в семейной жизни наших соседей. Туфли он ей. больше не надевает и не смотрит на нее, как кот на мясо. Теперь Нина сама мыла пол и готовила суп.
А как глаза у нее изменились! В них уже не было прежней доверчивости и чистоты, а было сомнение и ожидание, ожидание чего-то плохого. Они стали какие-то глубокие, затаенные. Глаза пожившего человека.
Нина теперь часто играла на гитаре. Играла и пела что-нибудь грустное. А Лебедев говорил ей громко, с неудовольствием:
— И не надоест тебе?
Вскоре мы с Верой снова уехали, на этот раз в дом отдыха. Я забыл вам сказать, что перед отъездом в деревню я ходил в обком союза и просил выдать мне две путевки. Обещали все быстро устроить, но обещание выполнили только через полтора месяца. Мы с женой подумали-подумали и решили съездить и отдохнуть. Сейчас поехали уже не ради молодоженов, а для себя.
Когда мы снова вернулись домой, Нины в нашей квартире уже не было. Соседи сказали, что она ушла от Лебедева и живет у матери. Я страшно удивился и спрашиваю Лебедева:
— Как же это так получилось: только что поженились и разошлись?
Он нахмурился и прикусил губу. Я понял, что это не от смущения, а от злости.
— Да уж вот так, — ответил он. — Бывает. Не у меня одного.
А я ему:
— Вы не обижайтесь, но все как-то неладно у вас… То Женя, то Нина, то какие-то женщины звонят.
Он вовсе помрачнел и говорит:
— Женя, Нина и никого больше. Прошу не приписывать мне лишнего. Я был холост и дружил с ребятами и девчатами. Что ж из этого? С Женей у нас сложные отношения, значительно более сложные, чем это кажется со стороны. Мы, наверное, будем с ней жить. Что касается Нины — это моя ошибка. Ведь люди иногда совершают ошибки. Почему я должен быть застрахован от них? Я не люблю Нину. На меня обманчиво подействовала ее внешность, ее наигранная наивность. Хорошо, что мы не успели оформить брак. Это лучше и для нее, и для меня.
— А с Женей у вас оформлен брак? — спросил я.
— Оформлен, — ответил он. — Я ничего противозаконного не делаю. Я понимаю — у вас на этот счет свои убеждения. Вы хотите, чтобы я жил с Ниной, лгал ей, уверяя ее в своей любви, хотя этой любви нет. Вы хотите, чтобы я лгал, хотите?
Я хотел только одного, чтобы он вел себя прилично, как и подобает нормальному человеку. Мои убеждения просты: женился, так живи.
Мне было совершенно ясно, что он скверно поступил и с той, и с другой. Я прямо сказал ему об этом. А он опять заговорил о том, что ему противно притворяться. Потом сказал:
— Вы на все смотрите со своей стариковской колокольни. И вообще, какое вам дело? Не слишком ли много вы позволяете себе? Если каждый сосед в этом доме будет приставать ко мне со своими назиданиями, что тогда получится? Есть государственное законодательство, есть суд и, если я виновен, меня осудят.
Я сказал ему, что он поступил, как отъявленный негодяй. Лебедев разозлился и, глядя на меня холодными глазами, наговорил мне много оскорбительных слов. Он даже обещал куда-то пожаловаться на меня, как на человека, который не дает ему спокойно жить. Мы разошлись врагами. Вера мне говорит:
— Отстань ты, пожалуйста, от него. Неприятностей не оберешься — ведь все-таки в одной квартире живем.
Она у меня робкая, боязливая, всегда старается быть от греха подальше. Не поймет того, что иногда надо стать поближе к греху и взять его, грех-то, за глотку.
— Мне на него плевать, — отвечаю я ей. — Девушек жалко.
Через денек после этого разговора к Лебедеву приехала бабушка. Одета по-старомодному и болтлива, видать. Весь вечер она о чем-то разговаривала с внуком, а утром пришла к нам, долго ругала Лебедева и его мать, которая, по ее словам, «была непутевой, все время искала легкой жизни и испортила сына».
Как-то днем, часиков этак в двенадцать, пришел к нам пожилой мужчина. Отрекомендовался председателем месткома телестудии.
— Мне, — говорит, — надо побеседовать с вами о Лебедеве.
— Хорошо, — отвечаю, — давайте побеседуем.
Я еще не сказал вам, что мой сосед работал завхозом в телестудии. В свободное время разные заметки писал, чтобы деньжонок подработать. А деньжонки ему очень нужны: той девушке подарок, другой подарок. Сам одевается превосходно, шик-блеск, одним словом.
Председатель месткома интересовался, как Лебедев ведет себя в квартире. Много ли пьет?
— Нет, — отвечаю, — не замечал, чтобы много. Один так, по-моему, вовсе не пьет. А когда женщины придут, не прочь и выпить. Тогда носится по кухне с закусками и бутылками, песни поет.
— Часто ли сюда приходят женщины?
— Бывают.
— А мужчины?
— Те реже. Чаще других заходит Логинов, франтоватый, самоуверенный человек в форме речника. Логинов, как и Лебедев, «вечный» холостяк. Одним словом, два сапога пара.
Я рассказал все, что знал о Нине и Жене. Председатель месткома знал только историю с Женей.
— Почему же вы не принимаете к Лебедеву никаких мер? — спросил я. — Получается так: если человек совершает насилие над женщиной, его сажают в тюрьму, а если он бросает жену, обманом женится на другой девушке и, по существу, тоже совершает над ней насилие, — с ним ничего не делают. Ведь насилие, прикрытое обманом, не перестает быть насилием.
Председатель месткома сказал мне, что Лебедева много раз критиковали на собраниях. Но он, дьявол, очень тонко изворачивается. Сейчас работники телестудии потребовали, чтобы его сняли с работы. В телестудии Лебедев вел себя как демагог и хапуга. Он любил ныть по любому поводу и жаловаться. На собраниях охотно выступал с критикой недостатков, которые, надо сказать, удачно подмечал у других. Видимо, ему казалось, что это может послужить своеобразной ширмой, за которой он скроет свои собственные недостатки. Служебные обязанности Лебедев выполнял неплохо. Да и то сказать: не очень-то уж сложны для грамотного человека обязанности завхоза.
Когда товарищ из телестудии ушел, я долго думал о Лебедеве. Припомнил, что он иногда завирается. У кого- то я читал, кажется у Леонида Андреева, что ложь — это своего рода искусство, которым может овладеть не всякий. Я не восторгаюсь, подобно Андрееву, классическими лжецами, но должен сказать, что этим искусством Лебедев сумел овладеть. Оно и понятно: разврат и ложь — звенья одной цепи, первое никогда не обойдется без второго.
Вы встречали людей, подобных Лебедеву? А замечали, что у многих из них гипертрофированное чувство собственного достоинства? Интересно, чем это объясняется?
Я почти в два раза старше Лебедева, но он никогда не здоровался со мной первым. И только когда входил в квартиру, произносил с достоинством: «Добрый вечер», будто одолжение делал.
Мне, конечно, нетрудно поздороваться. Какая разница, приветствуешь или отвечаешь на приветствие. В своем дворе я даже с ребятишками здороваюсь первым. Но с таким человеком… Мне вообще не хотелось видеть его. Вот и сегодня он выжидал, что я расплывусь в улыбке, закиваю ему, а он мне ответит чуть-чуть снисходительно. Нет уж, голубчик!
А видели, как он шел возле вагонов? Вроде никого, кроме него, тут и нет.
Вы можете спросить меня: что это ты нарисовал какого поганого человека? Неужели в нем нет ничего хорошего? Почему же нет, есть. Мне известно, что он каждый месяц помогает сестре, у которой двое детей, а муж погиб на фронте. Он не бездельник. Когда приходит с работы, то не лежит, а готовит ужин, подметает пол, стирает платки, что-нибудь ремонтирует, подбивает. В общем, если присмотреться, то можно найти кое-что и хорошее. Да. По-моему, даже у бандитов можно увидеть то, что делает их в чем-то похожими на нормальных людей. А бывает, и у хорошего человека заведется гнильца и все, как говорится, портит Мой двоюродный брат Дмитрий в трезвом виде очень симпатичный человек: умный, работящий, скромный, муху не обидит. Но, не приведи господи, увидеть его пьяным: валится в любую канаву, ругается, весь грязный.
Ну, это между прочим. Продолжим разговор о Лебедеве.
После того как у нас побывал председатель месткома, я стал замечать, что Лебедев замышляет против меня что-то недоброе. На первый взгляд, он ни в чем не изменился, только стал чуть сдержаннее, суше. Но я чувствовал, сам не знаю почему, но чувствовал: он что-то готовит.
Однажды к нам зашел управдом и спросил, не желаем ли мы обменять свою комнату на квартиру старухи Ильиничны. Ильинична жила на третьем этаже соседнего дома. Она была одинока, глуховата и молчалива. По воскресеньям Ильинична приходила к Лебедеву и забирала у него грязное белье, чтобы постирать. Так вот, эта Ильинична сказала, что ей трудно подниматься на третий этаж и она согласна отдать свою квартиру за нашу комнату. У нее были две махонькие, но очень удобные комнатки.
Мы договорились об обмене и начали помаленьку укладывать вещи. Вечером ко мне приходит приятель- пенсионер и говорит:
— А здорово ты с обменом квартиры провернул дело! Вот уж не подозревал за тобой таких способностей. И всего за шестьсот рублей!
— Какие, — спрашиваю, — шестьсот рублей?
— Да те, которые ты Ильиничне в придачу даешь.
Тут только я понял, что вся эта история была организована Лебедевым. И наотрез отказался меняться квартирами.
Вскоре к нам пришел пожарник и запретил топить печь.
— Опасно, — говорит, — в пожарном отношении, надо перекладывать.
А к Лебедеву он даже не зашел. Я сообразил, что это тоже работа соседа, — хочет любой ценой выжить нас из квартиры.
Мне было ясно, что Лебедева пора вывести на чистую воду. Но с какого конца подступиться к нему? Он скользкий, как уж. Пока я собирался да решал, как и что, эту задачу выполнила женщина.
Однажды вечером Лебедев пришел домой в сопровождении молодой женщины. Я, как только посмотрел на нее, сразу понял — эта баба не промах. Вошла в квартиру уверенно, как хозяйка. Разговаривает не стесняясь. Смеется громко. На ней было пальто песочного цвета с воротником из чернобурой лисицы. Шапка тоже красивая, меховая. И на ногах меховые ботинки. Одета богато. Когда она говорила со мной, то смотрела на меня в упор, чуть-чуть улыбаясь.
Звали ее Маргаритой Федоровной. Она долго работала в горисполкоме. Потом стала директором кинотеатра. Кажется, и сейчас в этой должности находится. Ну, на ответственной работе, как известно, чаще встречаются женщины с характером. А такие люди, как Лебедев, любят иметь дело именно с уступчивыми, слабохарактерными женщинами. Их беспредельно развитое самолюбие не уживается с сильной натурой.
Маргарита Федоровна чаще и чаще бывала у нас, звонила по телефону. Звонил ей и Лебедев, договариваясь о встречах.
И вот как-то он приходит домой довольный, сияющий и заявляет мне:
— Я сегодня ночевать не приду. Запирайтесь. Я женюсь на Маргарите Федоровне. — Потом немного подумал и добавил: — Брак с Женей я расторг. Все сделал, как требуется. Это будет второй и последний брак. Конечно, у нас с Женей нехорошо получилось, но сейчас не поправишь. По-разному бывает в жизни.
Я и так понимал: он никогда не сделает того, что карается по уголовному кодексу.
Думаю, Лебедев надеялся новым браком поднять свой авторитет на работе, где он еле-еле держался. В телестудии наверняка хорошо знали директора крупнейшего в городе кинотеатра. Она… Ну, что можно сказать о ней? Когда женщине за тридцать, выйти замуж — дело не простое. Но мне кажется, Маргарита Федоровна не успела по-настоящему узнать Лебедева. Если бы она хорошо узнала его, то свадьбе не бывать.
На другой день молодые подъехали к нам на такси. Они вошли в квартиру веселые, довольные. Лебедева так и распирало от важности. Он ходил солидный, надутый.
Во все последующие дни они тоже приезжали на такси и раза два на новеньком «Москвиче». Мне казалось, что Лебедеву больше нравилось ездить на такси. Тогда он входил в дом увереннее, охотнее шутил. Нелепая мужская гордость не давала ему возможности наслаждаться поездкой на автомашине жены. Из ее разговора по телефону я понял, что «Москвича» доставала она.
В нашей квартире молодожены устроили свадебный вечер. Гостей собралось немного — пары четыре, все пожилые, солидные.
В разгар пиршества ко мне пришла Маргарита Федоровна и стала звать к себе. Старухи дома не было, к сестре ушла. Я начал отказываться. Подошли гости, уже порядком подвыпившие, и почти силой увели меня.
Зашел я к ним и удивился: вроде бы и ничего не готовили, а стол уставлен всевозможными закусками. Чего только нет! Меня хорошо угостили. Не понравилась только снисходительность, которую проявляли по отношению ко мне Лебедев и какой-то низенький толстый мужчина, который раза два сказал о себе: «Я как управляющий». Чем он управляет, я так и не понял.
Я замолчал, нахмурился и в этот момент уловил пристальный, ненавидящий взгляд Лебедева. Видимо, он понял мое настроение, вспомнил, что я не одобряю его поведения, и преобразился. Интересно было наблюдать это изменение: покровительственный взгляд почти мгновенно превращается в ненавидящий.
Когда Лебедев разлил остатки портвейна по рюмкам, Маргарита Федоровна сказала:
— Опять налил до краев. Неужели тебе никогда не приходилось вино разливать? Это же такое простое дело.
Она сказала спокойно, вполголоса, наклонившись к нему, но Лебедев враз посуровел. «Ага, думаю, это тебе не Женя и Нина. Она тебе покажет»…
Наш дом стоял ближе к центру, чем новый дом, в котором жила Маргарита Федоровна. После спектаклей и концертов, до которых они оба были охотники, Лебедев и Маргарита Федоровна приходили ночевать к нам. Я слышал, как они, умываясь и наскоро готовя ужин, спорили на кухне. Она говорила:
— Новикова бесталанна, пойми ты это. Надо играть так, чтобы зритель чувствовал героиню, а не актрису. Она не говорит, а произносит, не ходит, а ступает. Черт те что!
И добавила беспощадно:
— Неужели ты не чувствуешь эту искусственность? Ведь это ужасно!
Думаю, что она была права. Она вообще была более развита, чем он.
Лебедев всегда начинал спорить с ней голосом спокойным и пренебрежительным. Это было забавно: пренебрежительный голос у человека, которого кладут на обе лопатки. Он редко когда раздражался. В минуты раздражения его глаза округлялись, холодели, в них ничего не оставалось человеческого. Какие-то оловянные глаза.
Маргарита Федоровна любила дорогую одежду. Она ходила в шелках, в мехах всяких. Лебедев как-то сказал ей:
— В одежде женщины должны быть простота и изящество. Избегай напыщенности. Ты же не купчиха.
Эти слова он произнес громко, с явным расчетом на то, чтобы их услышал я. Лебедев и Маргарита Федоровна все больше и больше переставали стесняться меня и моей жены, и это говорило об их отчужденности друг от друга.
Бывало, что они целыми днями молчали. Иногда Маргарита Федоровна ходила по кухне нахмурившись, а он подшучивал над ней и неясно было — хочет он примирения или издевается.
Постепенно Маргарита Федоровна распознавала Лебедева и все более пренебрежительно относилась к нему. А он не мог простить пренебрежения.
Было ясно, что Маргарита Федоровна идет напролом. Она уже не видела ничего хорошего в своем браке, и терпение ее лопнуло.
Однажды ночью я проснулся от шума. Шум доносился из-за перегородки. Должен вам сказать, что перегородки в нашем доме, не в пример некоторым другим домам, прочные, толстые и звуков не пропускают. Поэтому я очень удивился. Я попытался уснуть, но не смог. До меня доносились грубые голоса Лебедева и Маргариты Федоровны.
Потом послышался глухой удар двери, Маргарита Федоровна крикнула на кухне: «Мерзавец! Дурак!» и выскочила на улицу. Вслед ей Лебедев пустил трехэтажную ругань.
На другой день она увезла от нас свои чемоданы.
После этого неприятности посыпались на Лебедева, как горох. Его уволили с работы и новой должности не давали. Он ходил обозленный, встревоженный и ругал самыми грязными словами Маргариту Федоровну. Беспрерывно строчил жалобы, бегал к начальству оправдываться.
В те дни мы переехали на другую квартиру. Еще когда у Лебедева начались нелады с Маргаритой Федоровной, я ходил в горжилуправление и просил найти человека, который согласился бы обменяться с нами квартирами. Мне, знаете ли, до чертиков надоело такое соседство. У меня стало ныть сердце и пришлось делать уколы. Возраст-то ведь сказывается.
Мы переселились на окраину города, в отдельную квартиру. В ней и по сей день живем.
А на наше место переехал безрукий пожилой мужчина, инвалид войны. Громогласный, беспокойный человек.
Я рассказал ему все как есть о своем соседе. Он выслушал меня довольно спокойно и говорит:
— Ну, таких, как твой кавалер, я видывал. Меня не очень-то испугаешь. Я покажу ему, где раки зимуют.
Но, знаете ли, я заметил сегодня, что Лебедев уже не такой пришибленный, каким был после увольнения из телестудии. Очухался, наверно. Значит, плохо его били.
Мой собеседник замолчал и вытер платком вспотевший лоб. Положив платок в карман, он вздохнул и сказал:
— Кажется, весь выговорился. В дороге, брат, иногда расскажешь незнакомому человеку такое, чего никогда не расскажешь даже другу. Дальние дороги располагают к откровенности.
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
МОЙ СОСЕД ЛЕБЕДЕВ
Я ехал домой после длительной, порядком надоевшей командировки. На маленькой станции, возле которой росли древние, грустные в своей изумительной красе тополи, наш поезд долго стоял. Ожидали встречный курьерский.
Был конец мая, веселая пора, неприятная только неисправимым меланхоликам. Вся земля возле старинного мрачноватого станционного здания поросла густой низкорослой травой. Трава светло-зеленого цвета, такая нежная, что ее хотелось потрогать мизинцем. В воздухе кружили и тревожно кричали галки. В раскрытое окно вагона тянуло запахом цветущей сирени и еще чем-то свежим, ароматным, волнующим.
Пассажиры медленно разгуливали по перрону или торопливо бежали к станционному буфету, где продававали морс, бутерброды и зачерствелые булки. Из вагонов пассажиры выходили в пижамах, расстегнутых рубашках, халатах.
Возле поезда стояли женщины в пыльных ситцевых платьях, босоногие мальчишки с подвернутыми штанинами и продавали вареную картошку, яйца и жареных куриц, костистых и синих. Откуда-то со стороны доносился тонкий мальчишеский голосок:
— Кому квасу? Кому квасу?
Его забивал бабий хрипловатый голос:
— Кипяченое молоко. Берите кипяченое молоко.
Рядом со мной стоял у окна вагона маленький худой
старик в черном костюме старомодного покроя. Пиджак у него пообтерся и залоснился, а правый рукав в двух местах был заштопан темными нитками. Но удивительное дело: старик и в таком костюме выглядел вполне прилично, даже солидно.
Такое впечатление создавалось из-за его неторопливых скромных жестов, доброго выразительного лица с седой бородкой и натруженных рук с темными узловатыми пальцами. У старика спокойный, немного застенчивый взгляд и тихий голос. Но в нем нет ничего такого, что говорило бы о духовной придавленности или робости.
Мы молча смотрели на пассажиров, гуляющих по перрону. Мое внимание привлек мужчина лет тридцати-тридцати пяти. На нем был прекрасно сшитый костюм из синего бостона, синяя велюровая шляпа, темно-серая сорочка и голубой с белыми полосками галстук. Все очень дорогое, солидное и в то же время скромное, точнее — не крикливое. Он шел важной уверенной походкой, чуть наклонив голову. Лицо у него неприметное: прямой нос, смуглые щеки, темные красивые брови. Его можно было быстро запомнить по фигуре, походке, но не по лицу.
Он несколько секунд, дольше, чем просто незнакомый человек, пристально смотрел на моего соседа. Потом отвернулся и вскоре затерялся среди пассажиров.
— Этот человек, видимо, знает вас, — сказал я.
— Еще бы… — ответил старик, причем в его голосе почувствовалось раздражение. — Мы очень даже хорошо знаем друг друга. Старые, так сказать, знакомые.
— У вас с ним что-то произошло?
— Со мной ничего. А вообще-то да…
— Непонятно.
— А вот поезд пойдет — расскажу. История, знаете ли, длинная, несколькими словами не отделаешься.
Послышался оглушительный гудок паровоза и затем дробный стук колес. Встречный поезд промчался мимо нас на полной скорости, насмешливо поблескивая стеклами окон.
В нашем купе два долговязых парня лежали на верхних полках и громко храпели.
Старик, сев у окна, несколько минут что-то бормотал про себя, потом посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом.
— Так, говорите, заинтересовал вас мужчина в синем костюме? Да. Знаю я этого человека, знаю. Я обещал вам рассказать о нем. И если вы готовы слушать, могу выполнить свое обещание.
Начну, пожалуй, с того, что четыре года назад мои соседи по квартире — Михаил Иванович Габрилович и его жена решили уехать на Дальний Восток. У них дочка в Приморье живет, она замужем за военным. Сейчас Михаил Иванович работает в Хабаровске плановиком. Я письма от него получал. Пишет, что нравится там.
Так вот. Как только засобирались к отъезду Габриловичи, в дом к нам зачастил один молодой человек. Это поначалу он мне показался молодым. А потом я узнал, что ему за тридцать. Тридцать один — тридцать три, что-то так вот… Звали его, как я потом узнал, Александр Петрович Лебедев. Александр Лебедев, неплохо звучит, правда? Он приходил чистенький, гладкий, солидный и подробно расспрашивал у соседей про мою семью, а у меня — о соседях. Его интересовало, нет ли поблизости жуликов, пьяниц и дебоширов. Хорошо ли работает водопровод и паровое отопление. Ну, у нас в доме народ честный, в общем-то хороший, хотя есть сварливые и спесивые мужички и бабочки, а одна старуха с нижнего этажа только и ищет причину, чтобы с кем-нибудь поругаться. Но жить можно. Что касается меня и моей жены Веры Никитичны, то мы люди без претензий.
Лебедеву выдали ордер на квартиру, и, когда Габриловичи выносили свои веши, он вносил свои.
И вот рядом с нами поселился новый человек.
Чтобы у вас во всем была полная ясность, я расскажу коротко о нашем доме и нашей квартире. Дом старинный, кирпичный, в три этажа. До революции он принадлежал купцу, который сдавал квартиры состоятельным людям. Комнаты были большие, с кафельными печами и лепными украшениями на потолках. После революции дом перестроили, понаделали всяких загородок и дверей. В нашей квартире стало три комнаты — одна большая, которую занимал я с женой, и две маленьких, в которых жил Габрилович, а потом стал жить Лебедев. Кухня общая, вход с улицы прямо в нее. Хошь не хошь, а посмотри сначала на кастрюли и тарелки, на ложки и вилки.
Вещей Лебедев привез немного: однотумбовый письменный стол, койку, шкаф для одежды, два стула, ковер, ну и еще что-то из мелочи. По его просьбе я помогал ему втаскивать вещи в квартиру.
Мебель у него была не то чтобы дорогая, но и не барахляная. Расставил он ее в комнатах даже с некоторым изяществом.
Одежды у Лебедева было много: два демисезонных пальто — синее и серое, два зимних пальто — старое и новое, оба с каракулевыми воротниками, макинтош, несколько костюмов и бесчисленное количество рубашек, галстуков и шляп. Одежда новая, дорогая. В подборе ее он проявлял неплохой вкус. И постельных принадлежностей, всяких подушек, одеял, покрывал и простыней тоже было немало. Как у невесты.
На меня и на мою жену он сперва произвел хорошее впечатление: видный из себя, чисто одетый, вежливый. Только глаза его мне с самого начала не понравились. Они были как у кота, который сытно поел. Вы улыбаетесь. В самом деле так. Ну, может быть, сравнение с котом и не совсем удачное, исходит, так сказать, из субъективного восприятия. Во всяком случае в его взгляде я видел самоуверенность и чувство некоторого превосходства над людьми.
Разговор с нами он начал с того, нельзя ли, мол, ликвидировать кухню и сделать вместо нее прихожую. Расходы по ее оборудованию он брал на себя. Мы с женой ответили, что не согласны. Нельзя же нам в одной комнате и спать, и обед готовить. Какая в этом необходимость? Наш сосед ровным уверенным голосом стал доказывать, что вход с улицы прямо на кухню противоречит правилам гигиены и вообще такая квартира выглядит очень некрасиво. Современные, мол, люди должны это понимать. До революции строили так, но то до революции, а сейчас надо делать кухню в стороне.
Я и жена — люди уступчивые. Мы сделали занавеску из ситца, которая закрывала плиту и все горшки и тарелки. Лебедев заменил цветастую занавеску на зеленую. От входной двери до своих комнат он расстелил ковровую дорожку. К потолку привесил старенькую, с трещинами, но еще красивую стеклянную люстру. На кухне стало строже и как-то праздничнее.
В эти же дни к нам в квартиру пришли плотники. Они обшили дверь Лебедева дерматином, а над дверью вместо стеклянной фрамуги прибили доски и побелили их.
Моя старуха и говорит:
— Что-то наш сосед закрывается больно плотно. Уж не подозрительный ли какой?
Я успокоил ее: такой, говорю, солидный, рассудительный человек жуликом быть не может. Успокоил, но у самого тоже появились кое-какие тревожные мыслишки.
На другой день после того, как Лебедев у нас поселился, зазвонил телефон. Он на кухне стоял. Поднимаю трубку и слышу нежный женский голосок:
— Это ты, Саша?
— Нет, — отвечаю, — не Саша.
Нежный голосок сразу же приобрел ясно выраженный металлический оттенок.
— Это квартира Лебедева?
— Да, он здесь живет.
— Передайте ему, что звонила Лида.
Часика через два снова звонок. Другой женский голосок, медлительный и робкий, спрашивает, дома ли Лебедев, куда ушел и с кем ушел. Чувствую, что эта девушка заискивает передо мной и… стыдится меня. В конце беседы она сказала:
— Будьте любезны, передайте ему, пожалуйста, что звонила работница связи.
Сосед наш пришел уже в полночь. Утром я сказал ему, что звонили две девушки.
— Это какая же Лида? — стал размышлять он, и на его переносице даже складки появились. — Если еще раз позвонит, скажите, что я переехал на другую квартиру. Номер телефона она, наверное, в телевидении узнала. Вот нахалка. А связистке можно сказать, что я на работе и к ней зайду. Вам ведь все равно что говорить.
Но мне было далеко не безразлично, что говорить. И я удивился, как это он просто решил сделать меня лгуном. А надо вам сказать, я с детства терпеть не могу лжи. Я высказал Лебедеву свое мнение на этот счет. Он нахмурился и пробормотал:
— Хорошо, скажите ей, что меня дома нет. Что я дома бываю редко. Ведь это так?
И, как нарочно, в этот вечер Лида снова позвонила. Лебедев схватил трубку и, изменив голос, быстро заговорил:
— Его нет. Он переехал. Не знаю.
Наша дверь на кухню была открыта, поэтому я все слышал. Тогда мне даже немного жаль его стало. Вот, думаю, пристает и пристает к человеку.
Несколько дней мы прожили спокойно. Лебедев приходил поздно вечером или ночью. Я закрывал наружную дверь на ключ, и мы со старухой ложились спать. Лебедев открывал дверь своим ключом.
Наш сосед мало был дома, и это нас устраивало. Но… Как часто это «но», знаете ли, служит вступлением к чему-либо неприятному. Вы не замечали? Но вскоре наша спокойная жизнь нарушилась.
Однажды в воскресенье утром я услыхал стук в наружную дверь. Три раза стукнет — замолчит, три раза стукнет — замолчит. Робко так, тихонечко. Открываю дверь и вижу: стоит девушка лет двадцати. Бледная- бледная, будто обмороженная. Щеки ввалились, глаза огромные, темные и под ними синеватые пятна. Смотрит на меня, как побитая собака, и что-то бормочет. Я сразу сообразил, что она пришла к Лебедеву. Крикнул его. Он вышел и сказал удивленно:
— Ты, Женя?
А она ему:
— Я лежала на Береговой.
Дальше я уже не слышал, потому что ушел в свою комнату.
Вам слово «Береговая» ни о чем не говорит. А мне все стало ясно. У нас в городе на улице Береговой находится гинекологическая больница.
Вышла эта девушка от Лебедева через полчаса. В то время моя старуха посуду мыла и слышала, как девушка сказала, открывая дверь: «Пусть так, если ты все забыл».
Больше мы ее не видели.
Должен вам сказать, что три года назад я перешел на пенсию. Работал я раньше в артели «Труженик» главным бухгалтером. Наша артель принимает заказы на ремонт домов, кладку печей, покраску, побелку. Беспокойное дело. По всему городу люди разбросаны. Бухгалтерия сложная. Намаялся я там, и когда перешел на пенсию — радовался. Радовался, но недолго. Привык работать, а дома делать нечего.
Получил небольшой участок в общественном саду. Посадил там малину и смородину. Вместе с женой выращиваем помидоры, огурцы, в общем, все овощи, кроме картошки. В ремесленное училище и в школы меня с другими стариками иногда приглашают. Мы там беседы с ребятишками проводим. Но все равно работы мало. И вот пристрастился я, парень, к кухонному делу. Супы варю, котлеты жарю не хуже старухи. А гречневая каша у меня лучше, чем у ней получается. От нечего делать во дворе с чужими ребятишками вожусь, своих-то бог не дал. Раньше я даже не знал фамилий всех жителей нашего дома. А теперь невольно стал замечать, у кого какой характер, кто к кому ходит и кто чем занимается.
Я не из тех, кто заглядывает в замочные скважины и прислушивается к чужим разговорам. Мне такие люди противны. Но, знаете ли, в моем стариковском положении, да в тесной квартирке, хочешь не хочешь, а многое узнаешь о соседе. Так вот…
В прошлом году весной повадилась к нам ходить девчушка одна. Ниной звать. Беленькая, с пухлыми губеш- ками и комсомольским значком на платье. Глаза у ней были ясные, доверчивые, как у маленького ребенка, который еще не видел никакого горя. Одевалась чисто. Платья всегда выглажены, и на них ни пылинки. На кухню она входила с улыбкой, и голова немного приподнята. Лебедев радовался ее приходу. Я заметил как-то, что он с виду будто бы равнодушно, а в самом деле жадно осматривал ее. Я был готов, понимаете ли, дать ему по физиономии за такой взгляд. Лебедев все время шутил с девушкой. И представьте себе, шутки у него были не пошлые, но и не очень умные. Так, забавные пустячки.
И вот однажды эта милая девушка переехала к нам. Вещичек она привезла немного — два чемодана и старенькую гитару. Ох, и радовались же они оба! Он взял отпуск, а она уволилась с работы. Ходили, прижимаясь друг к другу. Завтраки, обеды и ужины готовили на скорую руку. Лебедев старался все делать сам, ей не давал даже пол мести. Я видел однажды, как он на кухне надевал Нине туфли. Ей-богу! Если бы не увидел, не поверил бы. Он вообще не стеснялся меня и моей старухи.
Можно подумать, ведь вот какой любящий муж.
Встретил женщину, которая понравилась, и все готов для нее сделать. А я не верил Лебедеву. Конечно, Нина ему нравилась, это было заметно. Но… опять «но»… Я видел, как нехорошо блестели его глаза. И мягкие руки Лебедева мне казались похожими на лапы кота, когда он играет с мышью.
Я хочу вам высказать одну мысль. Только поймите меня правильно. Я уважаю мужчину, который всеми силами старается облегчить домашний труд жены. Жена не рабыня. Это ясно. Ей нужен отдых, и она ждет внимания к себе. Однако бывает, что муж так начнет опекать ее, что даже запрещает ей к чему-либо прикасаться. Его жена совершенно ничего не делает, лежит да гуляет. Он, как говорят, дышать на нее не дает. И это мне кажется ужасным. Ужасным не только потому, что она бездельничает, тогда как каждый должен трудиться, а потому, что я вижу в этом проявление мужского эгоизма, стремление мужа сделать жену игрушкой, куклой и, по существу, унизить ее. Ведь он лишает ее самого главного, что делает человека человеком, — труда.
Нина, конечно, ни о чем подобном не думала. Утрами она выходила на кухню помятая, испуганная какая-то. Но девочка, наверное, утешалась тем, что супружеская жизнь, как и многое на свете, имеет свои теневые стороны. Мне же смотреть на нее было тяжело.
Наши молодожены больше сидели дома. Лишь иногда они выезжали в лес, ходили в кино, на концерт или в цирк. И если Нина только стеснялась меня и моей жены, то он явно тяготился нами. Я поговорил с Верой Никитичной, и мы уехали в деревню к ее сестре. Пробыли в деревне месяца полтора. Возвращаемся в город. И что бы вы думали? Уже есть некоторые изменения в семейной жизни наших соседей. Туфли он ей. больше не надевает и не смотрит на нее, как кот на мясо. Теперь Нина сама мыла пол и готовила суп.
А как глаза у нее изменились! В них уже не было прежней доверчивости и чистоты, а было сомнение и ожидание, ожидание чего-то плохого. Они стали какие-то глубокие, затаенные. Глаза пожившего человека.
Нина теперь часто играла на гитаре. Играла и пела что-нибудь грустное. А Лебедев говорил ей громко, с неудовольствием:
— И не надоест тебе?
Вскоре мы с Верой снова уехали, на этот раз в дом отдыха. Я забыл вам сказать, что перед отъездом в деревню я ходил в обком союза и просил выдать мне две путевки. Обещали все быстро устроить, но обещание выполнили только через полтора месяца. Мы с женой подумали-подумали и решили съездить и отдохнуть. Сейчас поехали уже не ради молодоженов, а для себя.
Когда мы снова вернулись домой, Нины в нашей квартире уже не было. Соседи сказали, что она ушла от Лебедева и живет у матери. Я страшно удивился и спрашиваю Лебедева:
— Как же это так получилось: только что поженились и разошлись?
Он нахмурился и прикусил губу. Я понял, что это не от смущения, а от злости.
— Да уж вот так, — ответил он. — Бывает. Не у меня одного.
А я ему:
— Вы не обижайтесь, но все как-то неладно у вас… То Женя, то Нина, то какие-то женщины звонят.
Он вовсе помрачнел и говорит:
— Женя, Нина и никого больше. Прошу не приписывать мне лишнего. Я был холост и дружил с ребятами и девчатами. Что ж из этого? С Женей у нас сложные отношения, значительно более сложные, чем это кажется со стороны. Мы, наверное, будем с ней жить. Что касается Нины — это моя ошибка. Ведь люди иногда совершают ошибки. Почему я должен быть застрахован от них? Я не люблю Нину. На меня обманчиво подействовала ее внешность, ее наигранная наивность. Хорошо, что мы не успели оформить брак. Это лучше и для нее, и для меня.
— А с Женей у вас оформлен брак? — спросил я.
— Оформлен, — ответил он. — Я ничего противозаконного не делаю. Я понимаю — у вас на этот счет свои убеждения. Вы хотите, чтобы я жил с Ниной, лгал ей, уверяя ее в своей любви, хотя этой любви нет. Вы хотите, чтобы я лгал, хотите?
Я хотел только одного, чтобы он вел себя прилично, как и подобает нормальному человеку. Мои убеждения просты: женился, так живи.
Мне было совершенно ясно, что он скверно поступил и с той, и с другой. Я прямо сказал ему об этом. А он опять заговорил о том, что ему противно притворяться. Потом сказал:
— Вы на все смотрите со своей стариковской колокольни. И вообще, какое вам дело? Не слишком ли много вы позволяете себе? Если каждый сосед в этом доме будет приставать ко мне со своими назиданиями, что тогда получится? Есть государственное законодательство, есть суд и, если я виновен, меня осудят.
Я сказал ему, что он поступил, как отъявленный негодяй. Лебедев разозлился и, глядя на меня холодными глазами, наговорил мне много оскорбительных слов. Он даже обещал куда-то пожаловаться на меня, как на человека, который не дает ему спокойно жить. Мы разошлись врагами. Вера мне говорит:
— Отстань ты, пожалуйста, от него. Неприятностей не оберешься — ведь все-таки в одной квартире живем.
Она у меня робкая, боязливая, всегда старается быть от греха подальше. Не поймет того, что иногда надо стать поближе к греху и взять его, грех-то, за глотку.
— Мне на него плевать, — отвечаю я ей. — Девушек жалко.
Через денек после этого разговора к Лебедеву приехала бабушка. Одета по-старомодному и болтлива, видать. Весь вечер она о чем-то разговаривала с внуком, а утром пришла к нам, долго ругала Лебедева и его мать, которая, по ее словам, «была непутевой, все время искала легкой жизни и испортила сына».
Как-то днем, часиков этак в двенадцать, пришел к нам пожилой мужчина. Отрекомендовался председателем месткома телестудии.
— Мне, — говорит, — надо побеседовать с вами о Лебедеве.
— Хорошо, — отвечаю, — давайте побеседуем.
Я еще не сказал вам, что мой сосед работал завхозом в телестудии. В свободное время разные заметки писал, чтобы деньжонок подработать. А деньжонки ему очень нужны: той девушке подарок, другой подарок. Сам одевается превосходно, шик-блеск, одним словом.
Председатель месткома интересовался, как Лебедев ведет себя в квартире. Много ли пьет?
— Нет, — отвечаю, — не замечал, чтобы много. Один так, по-моему, вовсе не пьет. А когда женщины придут, не прочь и выпить. Тогда носится по кухне с закусками и бутылками, песни поет.
— Часто ли сюда приходят женщины?
— Бывают.
— А мужчины?
— Те реже. Чаще других заходит Логинов, франтоватый, самоуверенный человек в форме речника. Логинов, как и Лебедев, «вечный» холостяк. Одним словом, два сапога пара.
Я рассказал все, что знал о Нине и Жене. Председатель месткома знал только историю с Женей.
— Почему же вы не принимаете к Лебедеву никаких мер? — спросил я. — Получается так: если человек совершает насилие над женщиной, его сажают в тюрьму, а если он бросает жену, обманом женится на другой девушке и, по существу, тоже совершает над ней насилие, — с ним ничего не делают. Ведь насилие, прикрытое обманом, не перестает быть насилием.
Председатель месткома сказал мне, что Лебедева много раз критиковали на собраниях. Но он, дьявол, очень тонко изворачивается. Сейчас работники телестудии потребовали, чтобы его сняли с работы. В телестудии Лебедев вел себя как демагог и хапуга. Он любил ныть по любому поводу и жаловаться. На собраниях охотно выступал с критикой недостатков, которые, надо сказать, удачно подмечал у других. Видимо, ему казалось, что это может послужить своеобразной ширмой, за которой он скроет свои собственные недостатки. Служебные обязанности Лебедев выполнял неплохо. Да и то сказать: не очень-то уж сложны для грамотного человека обязанности завхоза.
Когда товарищ из телестудии ушел, я долго думал о Лебедеве. Припомнил, что он иногда завирается. У кого- то я читал, кажется у Леонида Андреева, что ложь — это своего рода искусство, которым может овладеть не всякий. Я не восторгаюсь, подобно Андрееву, классическими лжецами, но должен сказать, что этим искусством Лебедев сумел овладеть. Оно и понятно: разврат и ложь — звенья одной цепи, первое никогда не обойдется без второго.
Вы встречали людей, подобных Лебедеву? А замечали, что у многих из них гипертрофированное чувство собственного достоинства? Интересно, чем это объясняется?
Я почти в два раза старше Лебедева, но он никогда не здоровался со мной первым. И только когда входил в квартиру, произносил с достоинством: «Добрый вечер», будто одолжение делал.
Мне, конечно, нетрудно поздороваться. Какая разница, приветствуешь или отвечаешь на приветствие. В своем дворе я даже с ребятишками здороваюсь первым. Но с таким человеком… Мне вообще не хотелось видеть его. Вот и сегодня он выжидал, что я расплывусь в улыбке, закиваю ему, а он мне ответит чуть-чуть снисходительно. Нет уж, голубчик!
А видели, как он шел возле вагонов? Вроде никого, кроме него, тут и нет.
Вы можете спросить меня: что это ты нарисовал какого поганого человека? Неужели в нем нет ничего хорошего? Почему же нет, есть. Мне известно, что он каждый месяц помогает сестре, у которой двое детей, а муж погиб на фронте. Он не бездельник. Когда приходит с работы, то не лежит, а готовит ужин, подметает пол, стирает платки, что-нибудь ремонтирует, подбивает. В общем, если присмотреться, то можно найти кое-что и хорошее. Да. По-моему, даже у бандитов можно увидеть то, что делает их в чем-то похожими на нормальных людей. А бывает, и у хорошего человека заведется гнильца и все, как говорится, портит Мой двоюродный брат Дмитрий в трезвом виде очень симпатичный человек: умный, работящий, скромный, муху не обидит. Но, не приведи господи, увидеть его пьяным: валится в любую канаву, ругается, весь грязный.
Ну, это между прочим. Продолжим разговор о Лебедеве.
После того как у нас побывал председатель месткома, я стал замечать, что Лебедев замышляет против меня что-то недоброе. На первый взгляд, он ни в чем не изменился, только стал чуть сдержаннее, суше. Но я чувствовал, сам не знаю почему, но чувствовал: он что-то готовит.
Однажды к нам зашел управдом и спросил, не желаем ли мы обменять свою комнату на квартиру старухи Ильиничны. Ильинична жила на третьем этаже соседнего дома. Она была одинока, глуховата и молчалива. По воскресеньям Ильинична приходила к Лебедеву и забирала у него грязное белье, чтобы постирать. Так вот, эта Ильинична сказала, что ей трудно подниматься на третий этаж и она согласна отдать свою квартиру за нашу комнату. У нее были две махонькие, но очень удобные комнатки.
Мы договорились об обмене и начали помаленьку укладывать вещи. Вечером ко мне приходит приятель- пенсионер и говорит:
— А здорово ты с обменом квартиры провернул дело! Вот уж не подозревал за тобой таких способностей. И всего за шестьсот рублей!
— Какие, — спрашиваю, — шестьсот рублей?
— Да те, которые ты Ильиничне в придачу даешь.
Тут только я понял, что вся эта история была организована Лебедевым. И наотрез отказался меняться квартирами.
Вскоре к нам пришел пожарник и запретил топить печь.
— Опасно, — говорит, — в пожарном отношении, надо перекладывать.
А к Лебедеву он даже не зашел. Я сообразил, что это тоже работа соседа, — хочет любой ценой выжить нас из квартиры.
Мне было ясно, что Лебедева пора вывести на чистую воду. Но с какого конца подступиться к нему? Он скользкий, как уж. Пока я собирался да решал, как и что, эту задачу выполнила женщина.
Однажды вечером Лебедев пришел домой в сопровождении молодой женщины. Я, как только посмотрел на нее, сразу понял — эта баба не промах. Вошла в квартиру уверенно, как хозяйка. Разговаривает не стесняясь. Смеется громко. На ней было пальто песочного цвета с воротником из чернобурой лисицы. Шапка тоже красивая, меховая. И на ногах меховые ботинки. Одета богато. Когда она говорила со мной, то смотрела на меня в упор, чуть-чуть улыбаясь.
Звали ее Маргаритой Федоровной. Она долго работала в горисполкоме. Потом стала директором кинотеатра. Кажется, и сейчас в этой должности находится. Ну, на ответственной работе, как известно, чаще встречаются женщины с характером. А такие люди, как Лебедев, любят иметь дело именно с уступчивыми, слабохарактерными женщинами. Их беспредельно развитое самолюбие не уживается с сильной натурой.
Маргарита Федоровна чаще и чаще бывала у нас, звонила по телефону. Звонил ей и Лебедев, договариваясь о встречах.
И вот как-то он приходит домой довольный, сияющий и заявляет мне:
— Я сегодня ночевать не приду. Запирайтесь. Я женюсь на Маргарите Федоровне. — Потом немного подумал и добавил: — Брак с Женей я расторг. Все сделал, как требуется. Это будет второй и последний брак. Конечно, у нас с Женей нехорошо получилось, но сейчас не поправишь. По-разному бывает в жизни.
Я и так понимал: он никогда не сделает того, что карается по уголовному кодексу.
Думаю, Лебедев надеялся новым браком поднять свой авторитет на работе, где он еле-еле держался. В телестудии наверняка хорошо знали директора крупнейшего в городе кинотеатра. Она… Ну, что можно сказать о ней? Когда женщине за тридцать, выйти замуж — дело не простое. Но мне кажется, Маргарита Федоровна не успела по-настоящему узнать Лебедева. Если бы она хорошо узнала его, то свадьбе не бывать.
На другой день молодые подъехали к нам на такси. Они вошли в квартиру веселые, довольные. Лебедева так и распирало от важности. Он ходил солидный, надутый.
Во все последующие дни они тоже приезжали на такси и раза два на новеньком «Москвиче». Мне казалось, что Лебедеву больше нравилось ездить на такси. Тогда он входил в дом увереннее, охотнее шутил. Нелепая мужская гордость не давала ему возможности наслаждаться поездкой на автомашине жены. Из ее разговора по телефону я понял, что «Москвича» доставала она.
В нашей квартире молодожены устроили свадебный вечер. Гостей собралось немного — пары четыре, все пожилые, солидные.
В разгар пиршества ко мне пришла Маргарита Федоровна и стала звать к себе. Старухи дома не было, к сестре ушла. Я начал отказываться. Подошли гости, уже порядком подвыпившие, и почти силой увели меня.
Зашел я к ним и удивился: вроде бы и ничего не готовили, а стол уставлен всевозможными закусками. Чего только нет! Меня хорошо угостили. Не понравилась только снисходительность, которую проявляли по отношению ко мне Лебедев и какой-то низенький толстый мужчина, который раза два сказал о себе: «Я как управляющий». Чем он управляет, я так и не понял.
Я замолчал, нахмурился и в этот момент уловил пристальный, ненавидящий взгляд Лебедева. Видимо, он понял мое настроение, вспомнил, что я не одобряю его поведения, и преобразился. Интересно было наблюдать это изменение: покровительственный взгляд почти мгновенно превращается в ненавидящий.
Когда Лебедев разлил остатки портвейна по рюмкам, Маргарита Федоровна сказала:
— Опять налил до краев. Неужели тебе никогда не приходилось вино разливать? Это же такое простое дело.
Она сказала спокойно, вполголоса, наклонившись к нему, но Лебедев враз посуровел. «Ага, думаю, это тебе не Женя и Нина. Она тебе покажет»…
Наш дом стоял ближе к центру, чем новый дом, в котором жила Маргарита Федоровна. После спектаклей и концертов, до которых они оба были охотники, Лебедев и Маргарита Федоровна приходили ночевать к нам. Я слышал, как они, умываясь и наскоро готовя ужин, спорили на кухне. Она говорила:
— Новикова бесталанна, пойми ты это. Надо играть так, чтобы зритель чувствовал героиню, а не актрису. Она не говорит, а произносит, не ходит, а ступает. Черт те что!
И добавила беспощадно:
— Неужели ты не чувствуешь эту искусственность? Ведь это ужасно!
Думаю, что она была права. Она вообще была более развита, чем он.
Лебедев всегда начинал спорить с ней голосом спокойным и пренебрежительным. Это было забавно: пренебрежительный голос у человека, которого кладут на обе лопатки. Он редко когда раздражался. В минуты раздражения его глаза округлялись, холодели, в них ничего не оставалось человеческого. Какие-то оловянные глаза.
Маргарита Федоровна любила дорогую одежду. Она ходила в шелках, в мехах всяких. Лебедев как-то сказал ей:
— В одежде женщины должны быть простота и изящество. Избегай напыщенности. Ты же не купчиха.
Эти слова он произнес громко, с явным расчетом на то, чтобы их услышал я. Лебедев и Маргарита Федоровна все больше и больше переставали стесняться меня и моей жены, и это говорило об их отчужденности друг от друга.
Бывало, что они целыми днями молчали. Иногда Маргарита Федоровна ходила по кухне нахмурившись, а он подшучивал над ней и неясно было — хочет он примирения или издевается.
Постепенно Маргарита Федоровна распознавала Лебедева и все более пренебрежительно относилась к нему. А он не мог простить пренебрежения.
Было ясно, что Маргарита Федоровна идет напролом. Она уже не видела ничего хорошего в своем браке, и терпение ее лопнуло.
Однажды ночью я проснулся от шума. Шум доносился из-за перегородки. Должен вам сказать, что перегородки в нашем доме, не в пример некоторым другим домам, прочные, толстые и звуков не пропускают. Поэтому я очень удивился. Я попытался уснуть, но не смог. До меня доносились грубые голоса Лебедева и Маргариты Федоровны.
Потом послышался глухой удар двери, Маргарита Федоровна крикнула на кухне: «Мерзавец! Дурак!» и выскочила на улицу. Вслед ей Лебедев пустил трехэтажную ругань.
На другой день она увезла от нас свои чемоданы.
После этого неприятности посыпались на Лебедева, как горох. Его уволили с работы и новой должности не давали. Он ходил обозленный, встревоженный и ругал самыми грязными словами Маргариту Федоровну. Беспрерывно строчил жалобы, бегал к начальству оправдываться.
В те дни мы переехали на другую квартиру. Еще когда у Лебедева начались нелады с Маргаритой Федоровной, я ходил в горжилуправление и просил найти человека, который согласился бы обменяться с нами квартирами. Мне, знаете ли, до чертиков надоело такое соседство. У меня стало ныть сердце и пришлось делать уколы. Возраст-то ведь сказывается.
Мы переселились на окраину города, в отдельную квартиру. В ней и по сей день живем.
А на наше место переехал безрукий пожилой мужчина, инвалид войны. Громогласный, беспокойный человек.
Я рассказал ему все как есть о своем соседе. Он выслушал меня довольно спокойно и говорит:
— Ну, таких, как твой кавалер, я видывал. Меня не очень-то испугаешь. Я покажу ему, где раки зимуют.
Но, знаете ли, я заметил сегодня, что Лебедев уже не такой пришибленный, каким был после увольнения из телестудии. Очухался, наверно. Значит, плохо его били.
Мой собеседник замолчал и вытер платком вспотевший лоб. Положив платок в карман, он вздохнул и сказал:
— Кажется, весь выговорился. В дороге, брат, иногда расскажешь незнакомому человеку такое, чего никогда не расскажешь даже другу. Дальние дороги располагают к откровенности.