[image]
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
ПАШКА
Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. В начале сентября небо обложили плотные темные тучи и не сходили до октября. За последние дни тучи изменили свою окраску, стали похожи по цвету на золу. Они неподвижно висели над землей. Все это говорило о том, что ненастье установилось надолго, может быть, до самой зимы.
Сегодня до обеда дождя не было, а под вечер он опять разошелся. Частый и мелкий-мелкий, как пыль,
Михаил Константинович шел не спеша, подняв воротник плаща и посильнее натянув на голову кепку. Узенькая кривая улочка, расположенная на окраине города, была безлюдной. Даже собаки не бегали. А ведь здесь их много. Летом они носятся стаями, маленькие — с кролика, большие — с овцу и средней величины. Разношерстные, беззлобные и озорные.
На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела маленькая одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под большой крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.
Унылая, ненастная погода не особенно пугала Михаила Константиновича. Она даже отвлекала его от неприятных мыслей.
Полчаса назад в их цехе закончилось профсоюзное собрание. Говорили о качестве продукции. Ругали многих. Сильно досталось и бригаде сборщиков, которой руководил Михаил Константинович. Самого Михаила Константиновича обвиняли в том, что он не обращает внимания на качество сборки машин. Было бы вернее, если бы сказали, что он мало требует с отдельных членов бригады, которые любят «зашибать деньгу» и борются только за количество.
Надо побеседовать с ребятами. Дальше так дело не пойдет. Но Михаилу Константиновичу не хотелось думать, как он завтра будет беседовать. Появлялись какие- то вялые, никчемные мыслишки, вроде того, почему пена на краю луж похожа на плевки, почему на тропинке валяется полено — как оно попало сюда.
Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула.
Отряхнув плащ и кепку, Михаил Константинович вошел в темный дом.
— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило. — Тьфу, какое трудное слово «размокропогодило», сразу и не выговоришь.
— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни медлительный женский голос. — Пашка, включи-ка!
Последнюю фразу женщина произнесла грубовато, тоном приказа.
Из комнаты с подвижностью испуганной кошки выскочил маленький человечек и, включив свет, убежал.
— Намочило? — встревоженно спросила женщина.
— Что ж поделаешь…
— Сейчас будешь ужинать?
— Да нет, дай обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?
— Обе — «Советская Россия» и местная.
— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…
Пока Михаил Константинович умывался, жена рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и водой залило пол.
«Как это я не заметил, что пол залило? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.
— Я сегодня морковь сняла. Тоже промокла вся. Сейчас только капуста осталась.
— И хотелось тебе в такую погоду с огородом возиться?
— Кто его знает, когда вёдро-то будет.
— Да, бывает же, что нет дождя.
Он прошел в большую комнату, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка посмотрел на него, встал и вышел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка — «Индийские сказки».
— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, наверное, новую надо купить.
— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем, как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?
— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.
— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где. Не живой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.
Жена еще минуты две поворчала и утихла. Михаил Константинович стал читать газету. В ней была напечатана интересная статья по астрономии.
Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали друг на друга, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого, что на улице бушевала непогода, в доме казалось очень уютно.
Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери кто-то шебаршил. Неожиданно раздался голос жены:
— Ты куда?
— На улицу. Похожу…
— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.
— Я выучил.
— Еще раз повтори.
— Хорошо, — согласился мальчик.
Послышался монотонный мальчишеский говорок — Пашка читал вслух учебник.
— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный женский голос.
«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:
— Что это за шум у вас?
— Да так, ничего, — равнодушно отозвалась жена.
Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, уперся руками в клеенку. Вот он, услышав шаги мужчины, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович понял: ему лучше уйти. Он снова сел на диван. Но читать больше не хотелось.
Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А видимо, нет. Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду. И глаза нормального, здорового ребенка чисты, лучатся, они доверчивы и открыты.
«Так нельзя, — думал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»
История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.
Собственно, все началось в тяжелые дни прошедшей войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег. Где сержанту много найти? Жена работала на заводе контролером отдела технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился, но потом успокоился, думая, что кто не живет без тревог.
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинелке с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и свистулька для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел, вот как сегодня, на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал и избу и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась — сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая телом окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он ночевал в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе, одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой своего второго сына, Пашку, жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не отругал его, не сказал ему грубого слова. Но странное дело: Пашка больше боялся своего неродного отца, чем мать, которая и ругала его, и давала ему подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед Михаилом Константиновичем. Видимо, люди уже посвятили его в кое-какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папа, как его заставляют, — не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда, незаметно для мальчика, вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими, приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, на щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, по-взрослому медлителен.
Михаил Константинович много раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда Михаил Константинович служил в армии и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая… У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий ровный Пашкин лоб тоже напоминал чем-то лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда: «Поеду в рыбный». Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня не в настроении.
Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него что-то застряло в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нее», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Надо что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: кралек, пирожков сладких, печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. Шоколад, по-моему. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Постараюсь. Если на мое счастье дождя не будет. А то не хочется мокнуть.
— Ненастье, говорят, надолго. Его не переждешь.
— Ну, что-нибудь сообразим.
— Ладно.
Михаил Константинович сел за стол и, положив перед собой тетрадку и карандаш, начал обдумывать план завтрашней беседы в бригаде. Но думать о плане почему-то не хотелось. А потом вся затея с обдумыванием плана показалась ненужной. И действительно, к чему этот план? Ведь все давным-давно известно, собирай людей и беседуй.
Он взял журнал «Здоровье», купленный в прошлую получку, и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если б он был подвижным, беспокойным. Раньше Михаилу Константиновичу казалось, что из Пашки должен вырасти буян. Теперь он сомневался в этом: ведь трудные условия не только
вырабатывают протест, но и подавляют ребенка. А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно. «Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…» Он отложил журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатывающиеся с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже странно булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь. Он был холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На ней мерцали только три мутных огонька. Окна большинства домов закрыты ставнями или безжизненно чернеют стеклами.
«Скорей всего из-за конфет он, — подумал Михаил Константинович. — Все ничего, а когда услыхал, что другому конфеты, а ему шиш — не вытерпел».
По всей дороге и полянкам лужи, лужи. То и дело попадаются наполненные водой ямы, которые в хорошую погоду совсем не заметны. Когда ступаешь в яму, вода летит вверх, на брюки и плащ.
«В темноте грязь не так страшна, как днем, — снова подумал Михаил Константинович. — Удивительное дело: человек не живет одной мыслью, помимо главной, всегда появляются какие-то мелкие, побочные мыслишки».
Он прошел с полквартала и остановился посреди дороги. Куда идти? Друзей Пашка еще не завел. Необщительный, скрытный, он и не мог быстро завести друзей. К нему иногда бегал соседский мальчишка Петька. В Петькином доме горел огонь. Михаил Константинович пересек улицу и постучал в окно приземистого домишка. В комнате задвигались тени. Раздвинулась занавеска, и показалась хмурая мужская физиономия.
— Пашки нашего у вас нет?
— Нет. Заходи, Константиныч.
Михаил Константинович снова вышел на дорогу. Куда же идти? Где-то же должен он быть. А вдруг!.. Нет, невероятно, он не может пойти на самоубийство. Невероятно! Это не то. Не то. Пусть для него тяжело в семье, но при чем тут жизнь? Хотя в представлении такого маленького семья — это вся жизнь…
Он метнулся было к калитке, решив оглядеть двор, но потом повернул обратно и пошел по улице. Смотрел на ворота чужих домов, заваленки, амбары, заборы. Ничего живого.
Вот из переулка вышел человек. Маленький, в таком же коротком пальтишке, как у Пашки. Михаил Константинович побежал ему навстречу. Человек остановился и сквозь уменьшающуюся дождевую завесу стал стремительно вырастать. Тьфу, чертовщина! Это был мужчина и вовсе не в коротком, а в длинном пальто.
— Мальчика не видели? Маленького мальчика.
— Мальчика? Нет, не видел. Напугали же вы меня, лешак вас дери.
Михаил Константинович вдруг почувствовал необычайную усталость. Вспомнил, что Пашкино пальто лежит дома, нет только фуражки.
Он прошел два квартала, постоял, раздумывая, не повернуть ли обратно, и двинулся дальше. Промокшие брюки прилипали к коленям. Неприятно холодели от влажного плаща плечи и спина. Вода стекала с фуражки на лицо. Михаил Константинович отплевывался. Капли, большие, холодные, попадали под рубашку и медленно, как живые, скатывались по груди.
Он увидел Пашку совсем неожиданно, у длинного деревянного здания, где размещался склад промысловой артели. Мальчик сидел на земле, прислонившись спиною к бревнам. На голые синеватые ноги его, похожие на ноги покойника, падали с крыши темные, будто металлические, струи воды, чуть-чуть освещенные болтающимся на столбе электрическим фонарем. Пашка редко и тихо всхлипывал и в такт всхлипываниям слегка подергивался всем телом. Сейчас он, с наклоненной головой и вытянутыми ногами, казался почему-то длинным и тонким.
— Пойдем домой, — тихо сказал мужчина. — Пойдем.
Они медленно шли по улице — два человека: большой и маленький.
— Ты, брат, прости меня, — говорил Михаил Константинович. — Я ведь не злой человек, а уж вот как-то так получилось. Скверно, одним словом…
Он говорил и говорил, а сбоку от него молча плелся мальчонка, слушал и все вздыхал.
В. ЕЛОВСКИХ
НИНА
Рассказы
ПАШКА
Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. В начале сентября небо обложили плотные темные тучи и не сходили до октября. За последние дни тучи изменили свою окраску, стали похожи по цвету на золу. Они неподвижно висели над землей. Все это говорило о том, что ненастье установилось надолго, может быть, до самой зимы.
Сегодня до обеда дождя не было, а под вечер он опять разошелся. Частый и мелкий-мелкий, как пыль,
Михаил Константинович шел не спеша, подняв воротник плаща и посильнее натянув на голову кепку. Узенькая кривая улочка, расположенная на окраине города, была безлюдной. Даже собаки не бегали. А ведь здесь их много. Летом они носятся стаями, маленькие — с кролика, большие — с овцу и средней величины. Разношерстные, беззлобные и озорные.
На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела маленькая одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под большой крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.
Унылая, ненастная погода не особенно пугала Михаила Константиновича. Она даже отвлекала его от неприятных мыслей.
Полчаса назад в их цехе закончилось профсоюзное собрание. Говорили о качестве продукции. Ругали многих. Сильно досталось и бригаде сборщиков, которой руководил Михаил Константинович. Самого Михаила Константиновича обвиняли в том, что он не обращает внимания на качество сборки машин. Было бы вернее, если бы сказали, что он мало требует с отдельных членов бригады, которые любят «зашибать деньгу» и борются только за количество.
Надо побеседовать с ребятами. Дальше так дело не пойдет. Но Михаилу Константиновичу не хотелось думать, как он завтра будет беседовать. Появлялись какие- то вялые, никчемные мыслишки, вроде того, почему пена на краю луж похожа на плевки, почему на тропинке валяется полено — как оно попало сюда.
Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула.
Отряхнув плащ и кепку, Михаил Константинович вошел в темный дом.
— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило. — Тьфу, какое трудное слово «размокропогодило», сразу и не выговоришь.
— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни медлительный женский голос. — Пашка, включи-ка!
Последнюю фразу женщина произнесла грубовато, тоном приказа.
Из комнаты с подвижностью испуганной кошки выскочил маленький человечек и, включив свет, убежал.
— Намочило? — встревоженно спросила женщина.
— Что ж поделаешь…
— Сейчас будешь ужинать?
— Да нет, дай обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?
— Обе — «Советская Россия» и местная.
— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…
Пока Михаил Константинович умывался, жена рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и водой залило пол.
«Как это я не заметил, что пол залило? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.
— Я сегодня морковь сняла. Тоже промокла вся. Сейчас только капуста осталась.
— И хотелось тебе в такую погоду с огородом возиться?
— Кто его знает, когда вёдро-то будет.
— Да, бывает же, что нет дождя.
Он прошел в большую комнату, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка посмотрел на него, встал и вышел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка — «Индийские сказки».
— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, наверное, новую надо купить.
— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем, как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?
— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.
— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где. Не живой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.
Жена еще минуты две поворчала и утихла. Михаил Константинович стал читать газету. В ней была напечатана интересная статья по астрономии.
Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали друг на друга, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого, что на улице бушевала непогода, в доме казалось очень уютно.
Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери кто-то шебаршил. Неожиданно раздался голос жены:
— Ты куда?
— На улицу. Похожу…
— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.
— Я выучил.
— Еще раз повтори.
— Хорошо, — согласился мальчик.
Послышался монотонный мальчишеский говорок — Пашка читал вслух учебник.
— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный женский голос.
«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:
— Что это за шум у вас?
— Да так, ничего, — равнодушно отозвалась жена.
Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, уперся руками в клеенку. Вот он, услышав шаги мужчины, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович понял: ему лучше уйти. Он снова сел на диван. Но читать больше не хотелось.
Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А видимо, нет. Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду. И глаза нормального, здорового ребенка чисты, лучатся, они доверчивы и открыты.
«Так нельзя, — думал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»
История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.
Собственно, все началось в тяжелые дни прошедшей войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег. Где сержанту много найти? Жена работала на заводе контролером отдела технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился, но потом успокоился, думая, что кто не живет без тревог.
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинелке с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и свистулька для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел, вот как сегодня, на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал и избу и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась — сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая телом окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он ночевал в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе, одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой своего второго сына, Пашку, жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не отругал его, не сказал ему грубого слова. Но странное дело: Пашка больше боялся своего неродного отца, чем мать, которая и ругала его, и давала ему подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед Михаилом Константиновичем. Видимо, люди уже посвятили его в кое-какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папа, как его заставляют, — не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда, незаметно для мальчика, вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими, приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, на щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, по-взрослому медлителен.
Михаил Константинович много раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда Михаил Константинович служил в армии и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая… У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий ровный Пашкин лоб тоже напоминал чем-то лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда: «Поеду в рыбный». Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня не в настроении.
Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него что-то застряло в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нее», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Надо что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: кралек, пирожков сладких, печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. Шоколад, по-моему. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Постараюсь. Если на мое счастье дождя не будет. А то не хочется мокнуть.
— Ненастье, говорят, надолго. Его не переждешь.
— Ну, что-нибудь сообразим.
— Ладно.
Михаил Константинович сел за стол и, положив перед собой тетрадку и карандаш, начал обдумывать план завтрашней беседы в бригаде. Но думать о плане почему-то не хотелось. А потом вся затея с обдумыванием плана показалась ненужной. И действительно, к чему этот план? Ведь все давным-давно известно, собирай людей и беседуй.
Он взял журнал «Здоровье», купленный в прошлую получку, и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если б он был подвижным, беспокойным. Раньше Михаилу Константиновичу казалось, что из Пашки должен вырасти буян. Теперь он сомневался в этом: ведь трудные условия не только
вырабатывают протест, но и подавляют ребенка. А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно. «Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…» Он отложил журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатывающиеся с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже странно булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь. Он был холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На ней мерцали только три мутных огонька. Окна большинства домов закрыты ставнями или безжизненно чернеют стеклами.
«Скорей всего из-за конфет он, — подумал Михаил Константинович. — Все ничего, а когда услыхал, что другому конфеты, а ему шиш — не вытерпел».
По всей дороге и полянкам лужи, лужи. То и дело попадаются наполненные водой ямы, которые в хорошую погоду совсем не заметны. Когда ступаешь в яму, вода летит вверх, на брюки и плащ.
«В темноте грязь не так страшна, как днем, — снова подумал Михаил Константинович. — Удивительное дело: человек не живет одной мыслью, помимо главной, всегда появляются какие-то мелкие, побочные мыслишки».
Он прошел с полквартала и остановился посреди дороги. Куда идти? Друзей Пашка еще не завел. Необщительный, скрытный, он и не мог быстро завести друзей. К нему иногда бегал соседский мальчишка Петька. В Петькином доме горел огонь. Михаил Константинович пересек улицу и постучал в окно приземистого домишка. В комнате задвигались тени. Раздвинулась занавеска, и показалась хмурая мужская физиономия.
— Пашки нашего у вас нет?
— Нет. Заходи, Константиныч.
Михаил Константинович снова вышел на дорогу. Куда же идти? Где-то же должен он быть. А вдруг!.. Нет, невероятно, он не может пойти на самоубийство. Невероятно! Это не то. Не то. Пусть для него тяжело в семье, но при чем тут жизнь? Хотя в представлении такого маленького семья — это вся жизнь…
Он метнулся было к калитке, решив оглядеть двор, но потом повернул обратно и пошел по улице. Смотрел на ворота чужих домов, заваленки, амбары, заборы. Ничего живого.
Вот из переулка вышел человек. Маленький, в таком же коротком пальтишке, как у Пашки. Михаил Константинович побежал ему навстречу. Человек остановился и сквозь уменьшающуюся дождевую завесу стал стремительно вырастать. Тьфу, чертовщина! Это был мужчина и вовсе не в коротком, а в длинном пальто.
— Мальчика не видели? Маленького мальчика.
— Мальчика? Нет, не видел. Напугали же вы меня, лешак вас дери.
Михаил Константинович вдруг почувствовал необычайную усталость. Вспомнил, что Пашкино пальто лежит дома, нет только фуражки.
Он прошел два квартала, постоял, раздумывая, не повернуть ли обратно, и двинулся дальше. Промокшие брюки прилипали к коленям. Неприятно холодели от влажного плаща плечи и спина. Вода стекала с фуражки на лицо. Михаил Константинович отплевывался. Капли, большие, холодные, попадали под рубашку и медленно, как живые, скатывались по груди.
Он увидел Пашку совсем неожиданно, у длинного деревянного здания, где размещался склад промысловой артели. Мальчик сидел на земле, прислонившись спиною к бревнам. На голые синеватые ноги его, похожие на ноги покойника, падали с крыши темные, будто металлические, струи воды, чуть-чуть освещенные болтающимся на столбе электрическим фонарем. Пашка редко и тихо всхлипывал и в такт всхлипываниям слегка подергивался всем телом. Сейчас он, с наклоненной головой и вытянутыми ногами, казался почему-то длинным и тонким.
— Пойдем домой, — тихо сказал мужчина. — Пойдем.
Они медленно шли по улице — два человека: большой и маленький.
— Ты, брат, прости меня, — говорил Михаил Константинович. — Я ведь не злой человек, а уж вот как-то так получилось. Скверно, одним словом…
Он говорил и говорил, а сбоку от него молча плелся мальчонка, слушал и все вздыхал.