Трава забвения
М. Л. Осколков





ЕХАЛА ДЕРЕВНЯ НА ЯРМАРКУ





ИСТОКИ


Гусь да баба – торг;

два гуся, две бабы – ярмарка

    Русская народная поговорка

Видимо, с самого начала нам, читатель, надо разобраться, что же включает в себя понятие «ярмарка» и «торжок»? Чем отличается ярмарка или торжок от обыденной, повседневной торговли? Пожалуй, наиболее полное и развернутое определение ярмарки дал С.И. Ожегов: «Ярмарка – периодически устраиваемый съезд торговых и промышленных организаций, коммерсантов, промышленников, преимущественно для оптовой продажи и закупки товаров по выставленным образцам». В словаре С.И. Ожегова мы не найдем определения торжка, но его оставил В. И. Даль: «Торжок, торг, торжище – привоз, рынок, базар; место продажи и купли». Правда, за пределами этих определений остались как эмоциональная, зрелищная сторона, так и чисто коммерческая, количественная – результат торговли.

Они-то, эти две грани, в решающей степени и разделяли понятия – «ярмарка» и «торжок». Ярмарка всегда более красочна, многолюдна, насыщена зрелищами спортивного характера (борьба, конные бега с участием наиболее сильных, ловких и удалых молодцов). Надо сказать, что в Сибири редкая ярмарка обходилась без народного борцовского турнира. Такие турниры были традиционными на Рафайловской и Мокроусовских ярмарках Ялуторовского уезда, Курганских и Ишимских ярмарках.

«Я, паря, на многих ярмарках «круги выносил», – часто говаривал мой однодеревенец и однополчанин моего деда по первой империалистической войне И.М. Ионин. «Вынести круг» – значит победить в борцовском ярмарочном турнире. Слава о таких борцах шла широко. Имя победителей было у всех на устах. Ярмарочные комитеты и богатые купцы устанавливали победителям призы. Тот же Иван Михайлович: «Я, паря, семь призовых лошадей с ярмарок увел» (хороший конь стоил 100-300, а то и 500 рублей, рабочая лошадь – 10-50 рублей). Чтобы победить в турнире большой ярмарки, в ход шли и маленькие хитрости, но это уже другой разговор...

На крупных ярмарках, таких, как Никольская, Мокроусовская, Крестовская, выступали профессиональные борцы, цирковые и драматические полупрофессиональные и профессиональные артисты.

И по денежному обороту ярмарка, пусть даже самая малая, была несопоставима с торжком. Здесь счет шел на тысячи, десятки, сотни тысяч, а на самых крупных – миллионы и десятки миллионов рублей. На торжках денежный оборот исчислялся сотнями, редко – тысячами рублей. Те торжки, которые ежегодно наращивали свой оборот (и он стабильно достигал нескольких тысяч рублей), переводились правительством в разряд ярмарок.

Следует обратить внимание на термин «базар» в определении торжка В.И. Далем. В Сибири базар не ассоциировался с торжком. Практически, в большинстве торговых сел (и, несомненно, во всех городах) проходили еженедельные базары. Чаще таким днем выбиралась суббота, но, кроме нее, базарные дни могли проходить и в другие дни недели, включая и воскресенье. Выбор того или иного базарного дня определялся, видимо, свободным от торговли днем в других, соседних, торговых центрах с целью привлечения большего числа как продавцов, так и покупателей. Но базары, в свою очередь, ни в коей мере не сопоставимы по денежному обороту с торжками: здесь привоз и продажа товаров ограничивались, как правило, сотнями рублей.

Как возникли ярмарки и торжки? Почему одни из них прозябали в безвестности, а другие купались в лучах сибирской или даже Российской славы? Непростые вопросы. В них перекрещивается множество причинно-следственных связей. Если мы с вами начнем размышлять над ними, то в числе первых, несомненно, вычленим дороги. «Но ведь любой город, любое село или деревня не без дорог», – скажете вы. Да, это должны быть дороги особые – торговые дороги, по которым перемещались основные товарные потоки. Что могло притормозить их, приостановить, развернуть в торг? Невскрывшаяся река? Большой емкий рынок? Уже идущий торг? Развитая заводская промышленность и ремесла? Да, каждый из этих факторов в отдельности или их различное сочетание, совокупное их действие могло не только остановить, но и истончить и совсем растворить их.

Но кто объяснит, почему с кратчайшего торгового пути на восток один из них вдруг круто заворачивает на северо-восток, а встречный ему – на северо-запад? Почему Ирбит, а не Тюмень или Екатеринбург? Почему не село Моршихинское, вольно раскинувшееся на почтовом и торговом Сибирском тракте, а село Мокроусовское, стоящее вдалеке от больших торных путей на проселочной дороге? Почему село Мокроусовское, а не Соловьево (звучит-то как (!), или деревня Журавлева (в конце XIX века более двух тысяч жителей), которые и сегодня стоят всего в нескольких десятках километров друг от друга?) Или почему вдруг, словно по мановению волшебной палочки, ярмарка возникала в безвестных «Крестах?»... Быстро протягивалась телеграфная линия, представители крупнейших российских банков и торговых домов открывали свои конторы, разворачивался цирк, открывался театр, как грибы после дождя, вырастали рестораны и трактиры. Миллионные торговые обороты создали славу Крестовской ярмарке... Или почему св.Макарий простер свою милостивую длань над безвестным десятидворным Ивановским выселом в Аромашевской волости (здесь действовали Прокопьевский и Рождественский торжки) и лишил своего покровительства добрых полтора десятка других сел и деревень?

Может быть, в какой-то мере мы ответим на эти вопросы, проследив историю возникновения и развития первой не только по рождению, но и по значению и славе сибирской ярмарки.

«И вновь прибрать из охочих людей, от отцов детей, от братии братьев, от дядей племянников двадцать человек для основания Ирбейской слободы» – это строки из приказа верхотурского воеводы Воина Корсакова за 1632 год.

В том же году слободчик Иван Спицын вместе с «прибранными» крестьянами на пригожем месте, при впадении речки Ирбейки в Ницу, над озером Андреевским поставил слободу. Через год она уже обстроилась. Жители занялись хлебопашеством. Хлеб на целине родился хорошо. Его сплавляли в сибирские города по Нице, Туре и Тоболу, на дощанниках, сооружаемых здесь же, в слободе. Село росло, развивалось не только земледелие, но и ремесла, ширилась торговля.

А как образовалась ярмарка? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Одни авторы (Д.Я. Резун, Р.С. Василевский) отмечают, что слобода была построена там, где проходила «старая казанская дорога» на Тюмень, на месте древнего менового торга между угро-финским населением Урала с народами Югорской земли, давая тем самым понять, что это и предопределяло судьбу слободы.

Другие (О.Н. Вилков, М.Н. Громыко) подчеркивают, что вначале слобода притягивала только жителей соседних деревень и слобод, затем здесь начинают останавливаться проезжие купцы, которые отклонялись от официально установленного пути, шедшего по Бабиновской дороге на Верхотурье. Причины прямого следования купеческих обозов на Ирбит выдвигаются две: первая – удобный, безопасный и короткий путь до Тюмени (всего 166 верст); вторая – стремление купцов обойти Верхотурскую таможню. Вторая причина едва ли состоятельна. Вчитаемся хоть бы в краткие извлечения из грозных указов российских правителей в адрес сибирских таможенников. «По нашему указу велено пересматривать все товары порознь и оценивать, ты делаешь воровство, что над торговыми и промышленными людьми в провозимых товарах не смотришь и в том норовишь для себя бездельныя корысти...» – это из указа Алексея Михайловича (от 15 января 1650 г.) проштрафившемуся Верхотурскому таможенному голове Дрягину. Но, как говорится, «у хлеба не без крох». И вот уже 28 лет спустя царь Федор Алексеевич вновь вынужден издавать указ, на этот раз детально регламентирующий действия таможенной службы: «... как бояре, и стольники, и воеводы, и дьячки, и письменные головы поедут из Сибирских городов к Москве или наперед себя отпустят жен и детей своих, и племянников, и людей... верхотурскому таможенному голове... искать у них... соболей и лисиц, и шуб собольих и лисьих, и куниц, и бобров, и всякой мягкой рухляди, в возах, сундуках, и в коробьях, и в бочках, и сумах, и чемоданах, и в платье, и в постелях, и в подушках, и в бочках винных, и в запасах во всяких, и в печеных хлебах, и в халатах, велено обыскивать, домышляючись всякими мерами накрепко... чтобы в пазухах и в штанах и в зашитом платье отнюдь никакие мягкие рухляди не провозили... да что у кого всякой Сибирской меховой рухляди найдет... имать в казну Великого Государя».

Особенной строгостью отличался «Регламент» таможенной службы при Петре I: «А буде который голова, забыв страх божий и к Великому Государю крестное целование и его государский гнев, учнет воровать, пошлины красть и с иными делиться, или в пошлинах торговым людям спускать и давать им выписки... им будет учинено жесткое наказание: биты будут кнутом, а все животы их будут взяты на Великого Государя безо всякой пощады, а сами сосланы в ссылку».

Да, государи умело и жестко блюли свои интересы, но и слуги их, как видим, о своем животе пеклись неустанно.

Система торговых поборов была сложной и громоздкой. В сохранившихся таможенных книгах Сибирских городов XVII–XVIII вв., хранящихся ныне в фондах Сибирского приказа (ЦГАДА), содержится запись о сборах 14 различных пошлин. Главной из них была «десятая записанная пошлина» (бралась десятая часть стоимости провозимого товара (_М.О_). Следовательно, таможенному осмотру и обложению торговым налогом подвергались все сословия Российского государства. Понятно, что таможенные кордоны и рогатки во главе с государевыми целовальниками стояли на всех дорогах и тропах, соединяющих Сибирь и Европейскую Россию. Мимо таких застав не проходили даже и «гулящие люди», с которых бралась «явчая пошлина» по четыре деньги (две копейки (_М.О_.) с каждого. Не могли купцы проехать Ирбита, не заплатив торгового налога государству.

Ещё одну версию выдвигают местные старожилы: поскольку слобода стояла на середине сухопутного волока Верхотурье – Тюмень, зимой все купеческие обозы проходили через нее. Купцы, попавшие в слободу к многолюдному престольному празднику Рождества Христова, не упускали случая поторговать. Так возникла ярмарка. В этом объяснении необходимо отметить два момента: действительно, большинство ярмарок и торжков губернии по времени были привязаны к церковным праздникам; начальный торг заводился не проезжими и приезжими купцами, а местными торгово-промышленными и служилыми людьми, ремесленниками и крестьянами.

Обычно всё начиналось на таких праздниках с продажи съестного и различных напитков. Местные мастерицы – стряпухи выставляли для продажи калачи, булки, шаньги сметанные с капустной, морковной, творожной, картофельной и другими начинками, которые тут же, на месте продажи, обильно поливались горячим подденьем и маслом («Поливай, хозяюшка, не жалей, хозяюшка, своего добришка, за мужниной головой лей маслом, что водой»). Продавались баранки, медовые пряники, горячие блины и пироги на разный вкус («Пироги! Пирог ирбейской, с рыбой тюменской. Подь-дойди!.. Купи пироги! Эх, вкус ангельский, гусь шадринский, баранина степная, мука пуховая: подь-дойди!»).

К таким праздникам обильно варилось пиво, ставилась медовуха, готовились различные сбитни – горячие напитки из меда с добавлением трав и пряностей («Сбитень горяч! Кипит – клокочет! Кто выпьет, еще захочет! Вот сбитень, вот горячий – пьет приказный, пьет подъячий, пьет мужик с бородой, пьет парень молодой и пр.»).

Продавали и то, что сами в лесах добывали: «По ягоду, по клюкву; я из города Ирбита, продаю щедровито, ягодки девки брали, с кочки на кочку скакали, подь-ходи!» «Орехи Кедровы, орехи – калены, бабам продаю, девкам так даю. Налетай!» Постепенно товаров становилось больше, круг их – шире. Празднику сопутствовал торг, торгу – праздник: гуляющему – удовольствие, купцу – рубль.

Слава Ирбитской ярмарки ширилась, достигла Москвы, и царь Михаил Федорович специальным указом в 1643 году ее узаконил. Получив право беспошлинной торговли, ярмарка с каждым годом становилась все популярнее. В первые десятилетия торг шел меновой – обменивался товар на товар. Пушнина менялась на котлы, топоры, ножи, серпы и другие товары. Позднее в ход пошли и деньги.

В XVIII в., когда Ирбитская ярмарка уже затмила все сибирские и уральские съезжие торги, делается первая попытка перевести ее в более удобное место. Татищев В.Н., историк и географ, будучи управляющим уральскими казенными заводами, издает распоряжение о переносе ярмарки в Екатеринбург. Но ярмарка в нем не приживается, она возвращается в Ирбитскую слободу. В XIX в. М.М. Сперанский, сибирский генерал-губернатор, вновь делает попытку перевести ярмарку, на этот раз уже в Тюмень, но и она оказалась неудачной.

Кто сегодня скажет, какая сила вновь и вновь возвращала ярмарку дальними разбитыми дорогами, в захолустье, неустроенность и тесноту, на берега светловодной реки Ницы? Почему не прижилась ярмарка ни в Екатеринбурге, ни в Тюмени? Ведь Макарьевская ярмарка (Макарьево – уездный город Нижнегородской губернии), переведенная в 1817 году в Нижний Новгород, не зачахла, не захирела, а набрала силу и под новым именем стала знаменитой на весь мир.

В размышлении над этим феноменом приходят мысли о таинственном сверхъестественном мире, божественном провидении: уж не решается ли судьба ярмарок на небесах?

Ну, а если серьезно, то именно здесь, в Ирбите, ярмарка чувствовала себя хорошо. В 410 лавках гостиного двора торговали всем, что можно было купить в России, Западной Европе и Азии. В середине XIX в. она уже конкурировала с «Карманом России» – Нижнегородской ярмаркой. Многие десятки иностранных фирм и компаний имели здесь своих представителей, многие сотни крупнейших торговых домов почти из 200 городов России держали здесь своих агентов. Торговые обороты ярмарки достигали 70 миллионов рублей.

Основными покупателями и продавцами товаров были сибиряки. Выгодно продав в Ирбите пушнину, масло, сало, кожи, хлеб, мёд, шерсть и др. – закупали оптом привозные европейские и азиатские товары. В конце прошлого века по Нице, Туре и Тоболу с товарами, закупленными в Ирбите, и теми, что везли на ярмарку, курсировало около сорока пароходов и барж. За навигацию только из Ирбита сплавлялось около 800 тыс. тонн грузов и свыше миллиона тонн перевозилось гужевым транспортом.

К концу XIX в. городок на Нице, как когда-то и Верхотурье, оказался в стороне от новых путей сообщения (линию железной дороги начали прокладывать через город только в 1913 г.). Торговые обороты ярмарки начали падать, но даже и тогда она оставалась самой крупной к востоку от Урала.

1930 год стал последним годом существования Ирбитской ярмарки – она не вписывалась в плановую экономику, как, впрочем, и всё то, что двигалось вперед, развивалось и преображалось умом, инициативой и предприимчивостью русского человека.




ЯРМАРОЧНОЕ ПОЛОВОДЬЕ


Торг любит волю, а ум – простор.

Ремесло – золотой кормилец.

    Русские народные пословицы

А теперь вместе с вами, читатель, расстелем на столе подробную карту Тобольской губернии с нанесенными на нее большими и малыми реками, озерами, почтовыми, земскими и торговыми трактами, проселочными дорогами, а при них – уездными городами, слободами, селами, деревнями, выселками и заимками (скажем, в масштабе 10 верст в английском дюйме) и, вооружившись карандашом, перенесем на неё информацию губернского статистического комитета о количестве ярмарок и торжков в 1912 году...

Что же получилось? Севернее 58 параллели, прорезавшей город Туринск, село Кошукское (этого же уезда), отчеркнувшей с южной стороны озеро Сейтовское (уже в Тобольском уезде), деревню Карачину, село Долгушино и отрубившей верховья рек Оу и Миса, ярмарок и торжков, как говорится, «раз-два и обчёлся» – всего 10. Южнее же этой линии оказалась вся остальная россыпь отмеченных нами ярмарок и торжков. Сколько же их? Начнем считать по уездам. В Курганском уезде в 89 селах и деревнях – 153 ярмарки и торжка, в Ишимском – в 64 -126, в Ялуторовском – в 57-104, в Тарском – в 34-50, в Тюкалинском – в 32-55, в Тюменском – в 19-29, в Туринском – в 14- 37, в Тобольском – в 9-16, в Березовском – две ярмарки, в Обдорске, в Сургутском уезде одна ярмарка в селе Юганском. Всего в губернии было 320 ярмарочных сел и деревень, и в них – 573 ярмарки и Торжка.

Кроме того, в уездных центрах насчитывалось ещё 25 ярмарок и торжков: в Ялуторовске – пять, в Кургане – четыре, в Таре – четыре, в Тюкалинске – четыре, в Ишиме – три, в Туринске – две, в Сургуте – одна, в Тобольске – одна и в Тюмени – одна.

Следовательно, всего на территории губернии действовало 598 ярмарок и торжков. Много это или мало? Всё, как говорится, познается в сравнении. В среднем на каждые восемь сел и деревень и на каждых 430 самостоятельных хозяев – по ярмарке или торжку. Понятно, что средний показатель сглаживает полярные значения, но посмотрим на явление и с этих позиций. В Сургутском уезде ярмарка или торжок приходились на 123 населенных пункта и 1300 хозяев. В то же время в Ишимском уезде ярмарка или торжок объединяли в среднем пять населенных пунктов и 410 самостоятельных хозяев, в Ялуторовском уезде – четыре и 350, в Курганском – три населенных пункта и 340 хозяев. Замечательно, не правда ли? Всего 340-350 хозяев способны были организовать и ежегодно поддерживать торговые традиции.

Что же питало ярмарочные половодье? На этот вопрос давно дал исчерпывающий ответ М.Д. Чулков: «Число и щастие купцов, зависит от числа и щастия рукодельников...» А рукодельников (да ещё каких рукодельников!) губерния в начале XX в. насчитывала многие сотни тысяч человек.

На территории губернии проживало более 266 тысяч самостоятельных хозяев, а общее число жителей составляло 1529 тыс. человек. В сельскохозяйственном использовании находилось свыше 3416 тысяч казенных десятин земли (казенная десятина равнялась 1,092 гектара – _М.О_.). И это без пастбищ, на которых с ранней весны и до поздней осени паслись почти миллионные стада лошадей, крупного рогатого скота, овец, свыше 250 тыс. голов свиней и несчетное количество уток и гусей. Последняя фраза – это не метафора. В сёлах и деревнях Сибири птицу (кроме кур) содержали не так, как мы себе это представляем и делаем сегодня (делаем ли?). Чуть подросших цыплят, предварительно пометив, вместе с взрослым поголовьем отправляли на реки, озера, болота и болотца, где они и паслись до глубокой осени. Не здесь ли и нужно искать корни народной пословицы «Цыплят по осени считают»?

Ежегодно распахивалось около 2300 тысяч десятин земли, ежегодно крестьяне губернии собирали в пределах двух миллионов тонн зерна, одного миллиона тон картофеля, 500–700 тыс. тонн овощей.

Да, было чего молоть сибирскому мужику. Сутками крутились жернова 992 водяных мельниц, и с раннего утра до позднего вечера махали крыльями более 15 тысяч ветряных. Эти цифры с трудом укладываются в наше сегодняшнее трансформированное сознание. Нас десятилетиями отлучали не только от веры, но и от национальных трудовых традиций, крестьянской культуры, этики и эстетики. Мельницы, мне думается, оказали на весь этот ряд самое существенное влияние. После коллективизации большинство из них стояли недвижными памятниками былой кипучей деятельности края, трудолюбию и упорству сибирского крестьянина и горьким упреком новой власти, новому экономическому укладу. Поэтому, несмотря на своё утилитарное значение, они ушли в небытие вместе с сотнями церквей, часовен и мечетей (в 1912 г. их насчитывалось более 1300) – так были обезглавлены и обезручены наши сёла и деревни.

Скромный лесостепной пейзаж каждого села и деревни (если опять же исходить из средних статистических величин) украшали по три – четыре мельницы. Но вот в селе Ингалинском Ялуторовского уезда – 40, в селе Казаркинском Курганского уезда – 47, в деревне Кукушки Ялуторовского уезда – 54, в селе Крестинском Тюкалинского уезда – 59, в Баженовском этого же уезда – 70, а в селе Беловском Ишимского уезда, привольно раскинувшемся по берегам озера Белого, – 80! Смею предположить, что это был не только сибирский, а может, даже, и не только российский рекорд. В этом селе на трех самостоятельных хозяев приходилось по мельнице.

Может быть, кто-то из читателей и усомнится в приведенных цифрах («Не всякому писаному верь...»), но у меня они ни недоверия, ни сомнения не вызвали. В деревне моего детства Таловке (вечная ей память!), в 1912 году насчитывалось 120 дворов, а с полуденной ее стороны «отбивали атаку» ветров 20 мельниц. На моей памяти, в конце 40-х годов ещё стояли три мельницы, от трех оставались двадцатиметровые двухобхватные столбы, вкопанные в землю, а от остальных 14 – пеньки или углубления – воронки. Движимые историческим любопытством, мы их неоднократно пересчитывали.

Не знаю мельничных конструкций Тюменского, Тарского, Ишимского и других уездов, ничего не могу сказать в этом плане и о мельницах Ялуторовского уезда, даже тех, что были в деревне Кукушки, находящейся всего в семи верстах от нашей деревни, но о «своих» могу сказать одно – они были верхом совершенства плотницкого искусства.

Поднятые над землей ажурной конусообразной конструкцией фундамента (не на трёх ли метровую высоту?), мельницы могли свободно поворачиваться вокруг опорного столба на все стороны света.

Не вдаваясь в конструктивные особенности, скажем, что каждая из них обошлась своим создателям (в ценах 1912 года) в 350–400 рублей. За сутки одна мельница могла перемолотить до 70 четвериков (560 пудов – М.О.) зерна. По словам И.М. Нонина, мельница приносила их семье до 110–120 рублей дохода в год.

На территории губернии действовало свыше тысячи маслоделен, оборудованных машинами (в том числе и знаменитым сепаратором «Альфа-Ловаль»), посудой и принадлежностями молочного хозяйства, которые поставлялись сибирским производителям масла товариществом «Альфа-Нобель» через свое отделение в г. Омске.

Кроме этого, в большинстве крестьянских хозяйств для производства топленого масла использовалась и своя, проверенная веками технология. Настоявшееся в кринках молоко хозяйки ставили в вольный жар русской печи, где оно и томилось до вечера. С выстуженного молока снималась пенка и укладывалась в керамическую же латку литров на пять. После заполнения её на три четверти  в дело «вступала» мутовка. Пенка взбивалась в сливочное масло, сливалась пахта и латка ставилась опять же в вольный жар печи. Растопленное масло сливалось в корчаги и хранилось летом в погребах (бывало, что и портилось, тогда этим прогорклым маслом теже Нонины мазали тележные оси и трущиеся детали своего ветряка), зимой же разливалось в специальные плоские формы и хранилось замороженным. Продавалось такое масло самими крестьянами на базарах, торжках, ярмарках или сбывалось перекупщикам, чаще всего постоянным, которые хорошо зарабатывали на посреднических услугах («Делавцу полтина, а перекупщику рубль»). Последние продавали его на ярмарках оптовым покупателям, а через них оно сотнями тысяч пудов развозилось по всей России и поставлялось за рубеж. Сибирское масло успешно конкурировало с вологодским, его приобретали лучшие торговые фирмы Запада, а английская королева Елизавета не садилась за завтрак, если оно не стояло на столе.

С утра да позднего вечера в губернии работали свыше 500 маслобоен, оборудованных дробильными станками, вальцевыми давилками, механическими и гидравлическими прессами, поставляемыми Елисаветградским машиностроительным и чугунолитейным заводом В.А. Ясульского.

Сырьем для производства растительного масла служили в первую очередь семена льна и конопли. Коноплю и лен в губернии возделывала практически каждая семья, в основном для получения волокна, которое шло на изготовление канатов, веревок, мешковины, тканей и других изделий.

В русской крестьянской семье Сибири на каждую женщину и взрослую девушку засевалось по десять соток льна. Она его должна была прополоть, вытеребить, расстелить, перевезти к водоёму, замочить, высушить, измять, прочесать, спрясть из кудели пряжу, вздверяжить, разбить на пасмы, настроить кросна, выткать полотно, полотенца, скатерти, половики – будущее её приданое. Значительная часть этих товаров также поступала на ярмарки и торжки.

Кроме того, высевались специальные масличные культуры: рыжик, горчица, подсолнечник. В небольшом количестве было и кедровое масло.

Потребность крестьян в металлических изделиях обеспечивали как городские, так и сельские кузнецы.

В каждой деревне из 30–40 дворов была своя кузница. По пять-семь кузниц работало в селах: Верхнем Бешкиле, Мокроусове, Ингалинском, Теренкуле, Суерском, деревнях: Ильиной и Кукушках Ялуторовского уезда. По шесть кузниц – в селах Дымковском и Чукреевском, а также в слободе Туринской Туринского уезда. Наиболее богат кузницами был Курганский уезд. Здесь по четыре-пять кузниц насчитывалось в десятках сел и деревень, а в селах Чесноковском и Верхне-Алабугском – 10, Введенском – 12 кузниц. Но и это еще не предел. В селе Казаркинском молодые кузницы «ковали и принаковывали» в 16, а в селе Шмаковском – в 18 кузницах. Но рекорд по числу кузниц принадлежал селу Каменскому Тюменского уезда – 19 кузниц. Всего же в одиннадцати сельских обществах Каменской волости работало 70 кузниц.

Кузнецы готовили фурнитуру для телег, кошев, беговушек, ворот, дверей: изготовляли, наваривали, клепали сошники к плугам и сохам, обтягивали колеса, ковали лошадей и выполняли всякую другую работу на крестьянскую руку. Многие из них работали «на заказ», но и на ярмарки и торжки вывозилась продукция на десятки тысяч рублей.

В городах, селах и деревнях губернии действовали сотни промышленных предприятий, которые производили товарную продукцию на миллионы рублей. Большинство из них были мелкими, насчитывавшими до десятка рабочих. Крупных производств с несколькими сотнями работников было не так уж и много. К таким можно отнести суконные и бумажные фабрики в Тюменском и Туринском уездах, винокуренные заводы в Тобольском, Тюкалинском, Ялуторовском, Курганском и Тарском уездах. Каждое из этих предприятий производило товаров на сумму от 70 до 300 тысяч рублей в год.

Мелкие предприятия производили товаров в среднем на сумму от двух до пяти тысяч рублей. Но и они при многочисленности и многопрофильном производстве (кожевенные, салотопные, кирпичные, гончарные, пимокатные, свечные, столярные, пряничные, овчинные, мыловаренные, мукомольные, клееваренные и др.) все вместе выпускали продукции на миллионы рублей.

А ведь существовали ещё и промыслы, и кустарные ремесла, которыми занимались тысячи и тысячи крестьянских семей. Они добывали и везли на ярмарки, торжки и базары рыбу, дрова, пушнину, соль, дёготь, смолу, древесный уголь, скипидар, луб... Торговые лавки и ряды ломились от горшков, кринок, латок, глечиков, корчаг, сундуков, ларей, ларцов, шкатулок, изделий из бересты, бочек, бочонков, кадушек, лагушек, решет, сит, корзинок, холстов, ковров, половиков, палласов, бродней, чарков, ботинок, сапог, пимов простых и поярковых, барловых унтов, шуб нагольных и крытых, тулупов, дох, яг, рубах, платьев, юбок, армяков, зипунов... Всего не перечислить. На ярмарках, торжках и базарах селянин мог купить у своего же собрата крестьянина или крестьянина-ремесленника почти все, что ему было необходимо для ведения хозяйства и дома.

Крестьянские хозяйства, мелкие промышленные предприятия, промыслы и ремесла были основой, стержнем экономики губернии, они-то и подпитывали ярмарочное половодье, составляя «щастие купцов».

Русский народ сложил о торговле множество пословиц и поговорок: «Куплей да продажей торг стоит»; «Купить-то и внучек купит, а продать и дед намается»; «Купишь лишнее – продашь нужное»; «Купить, как хочешь, а продать, как можешь»; «Купля руки жжет, продажа греет»; «Купил дуду на свою беду: стал дуть – слезы идут»; «Купил мужик корову, привел домой, стал доить: ан бык, да так и быть»; «Торг – яма: берегись, не ввались; упадешь – совсем пропадешь»; «Торговать – не пировать...» В этой многовековой народной мудрости отражены почти все торговые коллизии. Получило свою долю едких и метких характеристик и торговое сословие: «Купец – комар: где сядет, там и пьёт»; «Купец что стрелец: оплошного ждёт»; «Купец божится, а про себя отрекается»; «Купцу плюй в глаза, ему все божья роса». Но есть и такая: «В семье не без урода». Только потерявший всякий стыд (для него: «Стыд не дым – глаза не ест») и совесть, не веривший ни в бога, ни в черта купец мог пойти на обман, подлог, преступление.

Честное купеческое слово котировалось очень высоко, зачастую им и крепились торговые сделки... Большинство купцов придерживалось принципа: «Торгуй честно – больше барыш будет».

Много ли их было – посредников между крупными оптовыми торговыми фирмами, производителями и покупателями? В 1870 году у государства (на территории губернии) было выкуплено более пяти тысяч свидетельств и билетов, дающих право на торговлю, в 1895 году – более 11 тысяч, а в 1912 году – около 18 тысяч. Но главные капиталы были сосредоточены в руках нескольких сотен крупных торговых домов (купцы первой и второй гильдии). Все остальные торговцы были выходцами из самых разных сословий: мещан, промышленников, ремесленников, богатых крестьян.

Кроме того, следует иметь в виду, что на ярмарках, торжках и базарах торговали не только те, кто имел торговые свидетельства и билеты, а всякий, кто заплатил за торговое место. Практически каждого мелкого промышленника, ремесленника и крестьянина можно считать потенциальным торговцем.

Для торговли нужны свободные деньги. Где их можно было взять предприимчивому человеку? Естественно, в банках. Но банки чаще всего обслуживали крупную клиентуру. А что же было делать мелким торговцам, особенно из крестьян? Для этого правительством всячески поощрялось создание ссудно-сберегательных товариществ в сельской местности. Первое такое учреждение было открыто в ноябре 1873 г. в с. Курганском Курганского уезда. С 1873 по 1882 год – еще 78. В 1912 году в губернии действовало уже несколько сотен ссудно-сберегательных банков, касс, ссудно-сберегательных и кредитных товариществ. Ссуды и кредиты выдавались на условиях 12% годовых, а ежегодные суммы кредитования превышали 10 миллионов рублей.

Этот ссудно-кредитный бум приходится как раз на годы стремительного роста и развития ярмарок и торжков. В 1912 году число сельских ярмарок и торжков увеличивается по сравнению с 1870 годом в 2,5 раза и городских – в 1,5.

В этот период, благодаря прокладке железнодорожных путей, дальнейшему развитию пароходного сообщения по рекам Сибири, значительно стабилизируется и увеличивается доставка торговых грузов в города и населенные пункты губернии. Это, в свою очередь, приводит к усилению регулярной торговли.

Чем же объяснить тот факт, что с увеличением постоянно действующих лавок и магазинов резко возрастает число ярмарок и торжков? Объяснить этот феномен, на наш взгляд, можно только огромной потребностью сельского населения в сбыте товаров собственного производства.

Завершив осенние работы (поля сжаты, суслоны снопов разобраны, свезены на гумно и уложены в скирды; вывезено с лугов, сметано на конюшни и сеновалы сено, поставлен на зимовку скот...), крестьянин спешил сбыть свои произведения, добытые и изготовленные весной и летом. Осенью в губернии проходило самое значительное количество (38%) ярмарок и торжков. Осенние ярмарки отличались многолюдьем, обилием товаров и торговыми оборотами. Весенние и летние ярмарки были беднее по привозу товаров, но по многолюдству не уступали осенним – народ съезжался на популярные праздники: масленицу, пасху, троицу – пятидесятницу...

Зимние ярмарки и торжки имели характер оптовой торговли. На них свозились товары местного крестьянского производства, скупленные мелкими торговцами на осенних ярмарках и торжках по слободам, селам и деревням.

Давайте и мы с вами, читатель, проедемся по ярмаркам и торжкам. «Эй, соколики, пошли! Рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем!» «Дуй, Дунька, поддувай, Акулька, считай разы по ухабам!»

На ярмарку, на ярмарку!..




ОДИН ДЕНЬ СЕЛЬСКОЙ ЯРМАРКИ


«Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена,

образована все устюжанами и их собратией.

Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков,

посадских, соорудили нам хоромы и завели ярмарки».

    П.А. Словцов


ПРОЛОГ

Вольно раскинулось вдоль Исетского почтового тракта торговое село Архангельское... История его основания уходит в глубь веков. Доподлинно известно, что первыми поселились здесь выходцы из Устюга Великого – монахи Михаило-Архангельского монастыря. Какая нужда заставила великоустюжскнх служителей божьих перевалить через Камень и обустроиться на сибирской земле? Не распространение идей христианства, не укрепление в вере новообращенных подвигли монахов на освоение новых земель в далеком краю, а чистейший практицизм. Дело в том, что в связи с колонизацией Сибири российские монастыри обязаны были ежегодно поставлять в Зауралье продовольственное зерно. Путь этот был длинный и опасный... Часто монастырские крестьяне, ушедшие с хлебным обозом, обратно не возвращались... Архимандрит Михаило-Архангельского монастыря Арсений запросил у царя Алексея Михайловича вотчину на реке Исети с которой могли бы поставлять хлеб «в государев кошт на месте». Его просьба была удовлетворена. В 1667 году монастырю было выдано 280 десятин пахотной земли.

В следующем году десять монастырских работников во главе со старцем-строителем Варлаамом приступили к освоению вновь приобретенной землицы. Известны и первые поселенцы, они названы в дозорной книге Тобольского Софийского дома за 1686 год: Хабаров, Токмаков, Вепрев, Кобелев, Кремлев, Пахомов и другие. Позднее к устюжанам подселились сольвычегодцы, важевцы, белозерцы – Вешкурцевы, Приваловы, Акинфиевы, Смольниковы.

В первые годы устюжане корчевали березовые редники, заводили пашню, обустраивали монастырскую заимку: строили избы для жилья, кельи для Варлаама и монахов, церковь...

Архангельская заимка росла, ширилась, набирала силу и вскоре получила статус слободы. К концу XVII века в нее входили собственно слобода Архангельская и три деревни: Скородум, Сплывайка и Денисова, в которых жили 70 самостоятельных хозяев; 48 из них были устюжанами.

В дальнейшем земельное утеснение привело к освоению новых территорий, образованию новых деревень: Иониной, Одиной, Яровской, Таловки, Куликовой. Кирьяновой, Горбуновой, Протасовского выселка...

К 1912 году Архангельская волость (села: Архангельское и Денисово; деревни: Ионина, Сплывайка, Скородум, Таловка, Протасовский выселок); насчитывали 848 дворов, 4838 жителей, 5979 десятин пашни, 588 десятин сенокосов, 2066 лошадей, 1620 коров, 4255 овец, 12 магазинов и лавок, 82 ветряные мельницы, пять мельниц-водянок, три маслодельни, три маслобойки и 13 кузниц.

На территории волости действовало пять торжков (по два в селах Денисовском и Архангельском, один в Сплывайке) и ярмарка в селе Архангельском.

Михайловская ярмарка проводилась с 6 по 10 ноября (старый стиль) и приходилась на день празднования (8 ноября) православной церковью Ладокийского Собора (начало IV в.н.э.), отвергшего еретическое поклонение ангелам как творцам и правителям мира, признав, что они, как и человек, – сотворены Богом. Одновременно Собор указал, что над всеми Ангельскими Чинами поставлен Господом святой Архистратиг Михаил («кто как Бог»), изгнавший с небес на землю возгордившегося и восставшего против Создателя Сатану с его подручными.

Церковь в селе Архангельском была освящена (1677 г.) устюжанами, как и у себя на первородине, во имя Архистратига Михаила, поэтому архангельцы отмечали этот день широко и торжественно. Позднее была построена каменная церковь с тремя престолами. Главный престол был освящен в честь Архистратига Михаила, а боковые – в честь сорока великомучеников и первосвятителей Петра и Павла.

К празднику село приукрасилось и похорошело: присыпанные снегом, прибранные улицы сверкали первозданной белизной; на нарядных фасадах многих домов полоскались на ветру трехцветные флаги; над двухэтажным кирпичным домом купца Данченко и волостной управой развевались белые шелковые знамёна с изображением Спаса Нерукотворного; на воротных столбах поповского дома и на церковной паперти колыхались белые хоругви с изображением Архангела Михаила, попирающего копьем поверженного Сатану.

Огромная торговая площадь в центре села, заставленная сборными лавками и прилавками, искрилась радужным многоцветьем: разномастные флажки и гирлянды бумажных цветов, прикрепленных к амбарам и лабазам, к перилам моста, перекинутого через речку По- падьюшку, к каменному магазину и к многооконному дому богатого торгового мужика Михаила Пахомова, к домам благочинного и его причта, напоминали сказочных райских птиц, ниспосланных Создателем в поздравление трудолюбивым архангельцам.

В канун праздника, ближе к полудню, потянулись по улицам села первые, припорошенные снегом санные обозы рукодельников и купцов. Принаряженные поселяне высыпали на улицы встречать гостей. Около церкви собралась большая толпа молодежи. Девицы в крытых гарусом шубах, черных плисовых жакетах щелкали семечки и орехи, то и дело смахивая шелуху с концов цветастых шалей пуховыми рукавичками; глазели на проезжавших, высматривая родственников и знакомых, кричали: «С праздником Вас, с Михаилом Архангелом!» – «И вас, молодки, с тем же самым и по тому же самому месту» – весело отвечали обозники. – «Эй, Кузя, почём сопли продаешь?» – «Подбегай, Машоха, я соплями-то твои губы обмажу – бесплатно выйдет!» – весело скалился парень, узнавая хохотушку...

Парни в крытых сукном шубах, дубленках и модных, отороченных серым и черным каракулем бекешах стояли отдельной группой. Согреваясь, пританцовывали, поколачивали остроносыми хромовыми сапогами нога об ногу, переговаривались: «Вон, кажись, эти-то с деревянной посудой из Богандинки». – «Да вроде Червишевские, Богандинские-то сит да решет не делают. Точно, Червишевские! Вон, видишь, Ванюха Тоболкин базлат – родственника узнал...» Высокий, плечистый парень в синей бекеше и барловых унтах, размахивая серой каракулевой папахой, выбежал на дорогу: «Дядя Павел, здорово... Настя, здравствуй», – расцеловал он спрыгнувшую с воза розовощекую красавицу-смуглянку, – давайте, заворачивайте к нам, мы уж заждались». – «Дядю-то чё не лобызаешь? Его целуй, а Настю то нам оставь», – смеялись парни. – «Так это Павел Саранчин?» – «Он, перекупщик, по всем ярмаркам кадушки, квашни, шайки, посуду разную, сита да решета развозит... Богатый!..»

Из глубины улицы надвигались на публику сплетенные из черемуховых и таловых прутьев высоченные короба. – «А вот и головинские!» – «Они, больше некому...» – «А может рафайловские?» – «Нет...» – «А может уковские или зарубинские?» – «Нет...» – «Да пошто ты так уверен-то?» – «Вот привязался! Видишь посуда-то голубоватая?» – «Ну...» – «Вот и ну!..» Огромные пестери были доверху набиты корчагами, горшками, латками, мисками, кринками... «Вот это-да! Они когда хоть столько посуды-то накружали?» – дивился невысокий, плотный парень, сдвигая на затылок пешковую шапку боярку. – «Денно и нощно, вот когда! Ты зимой-то че делаешь, – медведишь? Вот, то-то и оно! А они от этого дела не отстают круглый год», – растолковал молодцу прибившийся к молодежи седой, похожий на Николая угодника, старичок. – «Так они чё, Реписав Ферапонтович, и землю не пашут?» – «Пашут, да немного. Некогда им. Погоди-ко, вроде сват мой подъезжает», – и старичок, призывно замахав рукой, крикнул: – «Прокоп Елистратович, с праздником тебя светлым...»

В толпе, где собрались мужики, бабы и ребятишки – свои заботы, свои разговоры... Высокий, сутулый мужчина в рыжем собачьем треухе, с подбитым глазом, озабоченно вертя головой, спрашивает у соседей: «Есть ли у них суслогонные-то корчаги?» – «Есть, как не быть», – несется в ответ с различных сторон. – «А тебе, Петрован, зачем – не завод ли пивной хочешь открыть?» – «Какой завод, баба моя все корчаги ненароком перехлопала». – «Не о твою ли голову, Петруха?» – «Да поди ты знаешь куда?!» – Все дружно смеются...

"А мне новую масленку надо... Старая-то хорошая была, привыкла к ей, а ноне утром блины пекла да нечаянно сковородником и толкнула, – сокрушается сухопарая, тонкогубая женщина средних лет. – «А свекровка-то твоя, Степанида, чё поделывает?» – участливо спрашивает Петрован. – «У неё одна работа – на печке лежать да на жизнь жалобиться», – не угадывая подвоха, отвечает откровенная Степанида. – «А ты сковородником-то не подмазки ли ей поднесла?» – с хитрецой уточняет Петруха. – «Вот тебя-то Авдотья точно блином со сковородника попотчевала», – зло отпарировала Степанида, угрожающе придвигаясь к Петровану...

На последней подводе головинского обоза, на облучке, рядом с цыганского вида мужиком, сидел хлопчик и наигрывал на глиняной дудочке: «Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...» На конце дудочки сидела маленькая, раскрашенная птичка... – «Ах, пострел, да как хорошо выводит!» – дивились женщины, хлопая себя руками по бедрам... – «Да это Маркел Скородумов – перекупщик, – узнала мужика Василина Тоболкина, – а это, выходит, его сынок...» – «Мама, мама, купи мне такую же птичку», – дергая мать за руку, просил одетый в дубленую шубейку, валенки и ондатровый малахай парнишка. Щеки его разрумянились, глаза горели восторгом. – «Куплю...» – «А Кольке?» – «И Кольке, и Сашке, и Гришке, и Машке и Палашке – всем куплю!» – утешила его мать, сбивая с шапки легкий пушистый снежок.

А обозы все шли и шли. Мимо оставшихся зрителей в туго увязанных возах и коробах «проплывали» туесья, лукошки, гробы, корзины, мешки с зерном, мукой, иртышской рыбой, веревки, мочале, рогожи, мережи, бочки с растительным маслом, пакеты кож, битая птица, столы, стулья, свиные, бараньи и скотские туши, нагромождения саней, кошев, беговушек, кроватей, ящиков, ларей, комодов, шкафов и шкафчиков, рулоны ковров, бочки с соленой рыбой, топленым салом, колеса тележные, кровельное железо, веялки...

За возами, стараясь не натягивать веревок, торопливо ступали коровы и нетели. Лошади, ведомые на продажу, пугливо всхрапывали и косили на публику большими блестящими глазами...

У церковной ограды две пожилые женщины, отделившись от толпы, ведут неспешный разговор.

– Смотри-ко, Аграфенушка, вроде кросна везут, – подслеповато щурясь и подставляя ко лбу ладонь в черной шерстяной рукавице, спрашивает сухопарая, прямая как палка старуха.

– И кросна, и навои, и воробы, и сновалки... Это лучинкинские, Агапеюшка, из Червишевской волости, – поясняет высокая, полная женщина, поправляя выбившуюся из-под серой пуховой шали седую прядь.

– Да, я знаю, не раз у них покупала и цевки, и челноки, и берда. Надо завтра «семуху» купить: мешки ткем, все бёрдо исхлопали.

– Вместе и пойдем, я «двенадцатерик» выберу – для тонкого холста... Они и ящички для фамильного чая делают...

– Надо посмотреть... Это не шатровские ли шубники катят?

– Они. Агапеюшка...

– Я ведь эту шубу-то у них покупала, – Агапея оглаживает, оглядывая, подол крытой черным гарусом шубы, – поди-ко лет двадцать минуло.

—А она как будто вчера с базара, – дивится Аграфена, – а я свою в прошлом году купила у солтосарайских... У меня и старая – как новая, да чё-то меня развозить стало... Маньке, дочке, отдала.

– А это с хомутами-то не Сплываевские ли прутся?

– Они, Агапеюшка. На возах-то не только хомуты, но и седелки, и шлеи, и вожжи...

– Вижу, вижу! Вон сбруя-то на лошадях так блестками и наигрывает, – восхитилась Агапея. – мастера сплываевцы-то сбрую ладить... Ты мне вот чё скажи, Аграфенушка, они пошто на ночь-то глядя катят? – удивилась Агапея. – Могли бы и утром, – ведь до нас версты четыре, не боле.

– А торговое-то место? – и пояснила: – И яровские, и ионинские, и денисовские, и скородумские, и таловские – все уж давно проехали.

Видела, как тележные-то колеса везли, сани, кошевы, беговушки, веялки, веревки санные завертки, ульи, мед в бочонках, медогонки... Не успеют занять прилавок на площади, так торговать-то придется за Попадюшкой, с возов...

– Ну, там кака торговля, – поддакнула Агапея, – гляди-ко, уж и смеркатся. Вон, кажись, Мелентьевы и лампу в горнице зажгли... Батюшки святы, едут и едут, едут и едут... Вроде дегтем напахнуло?..

– Ну это Боровлянские катят, – Аграфена повела длинным прямым носом, – смолу, скипидар, деготь, древесный уголь везут.

– Надо прикупить уголька-то для самовара, – поежилась Агапея, – холодает...

И тут с колокольни раздались позывные звоны. «Мать пресвятая Богородица, колокол святой...», – перекрестилась Агапея, – пойдем- ко, Аграфенушка, к вечерне... Миру-то, миру-то сёдни будет – не пошевелиться...



После вечерни у Геннадия Георгиевича Данченко, торговца и промышленника, в обширной гостиной второго этажа собрались члены ярмарочного комитета и гости хозяина. Под потолком сияли три двадцатилинейные лампы, отбрасывая отраженный свет на дубовые шкафы, комоды, обтянутые кожей диваны, на накрытый посредине комнаты огромный стол с закусками и батареями бутылок, на лысины, шевелюры, косые и прямые проборы жирно смазанных маслом и бриолентином голов ярмарочных активистов и официальных лиц... Выпив и закусив, они горячо обсуждали насущные жизненные проблемы.

Председатель ярмарочного комитета Данченко сообщил собравшимся о предполагаемом завозе товаров, торговом обороте ярмарки, о пожертвованиях, собранных для поощрения победителей в конских бегах и борцовском турнире.

– Какова цена призов в бегах и борьбе? – уточнил волосатый старшина Прокопий Хабаров.

– Цена одинаковая: первый приз – 500, второй – 300, третий – 100 рублей. В бегах призы будут вручены ассигнациями, а для победителей и призеров в борцовском турнире закуплены три лошади.

После этих слов председателя наступило неловкое молчание, прервал которое председатель маслодельной артели села Архангельского Константин Вешкурцев:

– Лошади-то не твои ли, Геннадий Георгиевич?

– Мои...

– Шибко хорошо!.. Призы в бегах тебе достанутся и лошадок пристроил неплохо.

Лицо Данченко побагровело:

– Не твоих ли волосатых да пузатых, Константин Алексеевич, прикажете купить? – сдерживая гнев, усмехнулся Данченко. – На первый приз я выставил Ветерка...

По застолью прошел гул удивления – это был один из выездных жеребцов купца.

– Ему шесть лет, – продолжил Данченко, – на второй приз – трехлетнюю кобылу Зорьку, а на третий – семилетнего мерина Булана. Все они от заводских жеребцов.

– Знаю я и Зорьку, и Булана, их Геннадий Георгиевич в ямщине гоняет. Хорошие лошади, – подал голос Зудилов, начальник земской Архангельской станции.

– А сколько ты сам, Геннадий Георгиевич, пожертвовал денег на призы? – вкрадчиво спросил председателя благочинный первого церковного округа, он же протоиерей церкви Михаила Архангела, поправляя надетый поверх рясы большой серебряный наперсный крест.

Данченко засмущался и, сделав паузу, выдавил:

– Тысячу рублей...

– Знай наших, поминай чужих! – крякнул священник, поглаживая русую окладистую бороду, – А ты, Константин Алексеевич?

Вешкурцев угрюмо молчал, не поднимая на присутствующих опущенных глаз.

– Десять рублей он пожертвовал, – буркнул Данченко, чем и развеселил всех присутствующих.

– Ай да Константин Алексеевич, вот отвалил так отвалил! – развеселился батюшка. – Продолжай, Геннадий Георгиевич.

– Подано заявление от 255 борцов, все они уже разбиты на пары... Соревнования пройдут по олимпийской системе – проигравший выбывает... Победитель проведет семь схваток... На конные бега выставлено 18 троек и 22 одиночных бегуна...

– Постой-ко, Геннадий Георгиевич, значит по-новому бороться будут, а не кто с кем захочет, – подал голос Леонтий Ергин, доверенное лицо Денисовского маслодельного товарищества.

– По-новому... Господин крестьянский начальник посоветовал, – пояснил Данченко.

– А по дням-то как?

– Борьба будет идти три дня. В первый день борцы проведут по четыре схватки, во второй – две. Победитель определится в день Михаила Архангела...

– А теперь такой вопрос, Геннадий Георгиевич: для 128-й пары есть у тебя кто из борцов на примете? Ведь одного доброхота недостает, – уточнил благочинный.

– Не хватает, – подтвердил Данченко.

– Запиши-ка в последнюю пару меня.

– Вот это батюшка!.. Вот это благочинный! – раздались голоса с разных концов стола. – Давай-ко, отец Василий, тряхни стариной!..

Все развеселились, загалдели. Когда общее оживление прошло, Данченко продолжил:

– Что касается цен на товары, то ярмарка их назовет сама.

– Геннадий Георгиевич, а нет ли у тебя сведений с тех осенних ярмарок, которые уже прошли? – поинтересовался представитель ишимского торгового дома «Никитин и сыновья» Семен Коркин.

– Есть такие сведения по Покровской ярмарке, которая прошла в Бобылево с 27 по 3 октября, могу зачитать, – Данченко достал из портфеля несколько листов бумаги, – вот слушайте: пшеница была продана по 65 коп. за пуд, мука пшеничная – 70, рожь – 47, мука ржаная – 56, крупа гречневая-по 176 коп. за пуд... Масло коровье топленое – по 11 руб. 10 коп. за пуд, масло сливочное – 10 руб. 70 коп., говядина – 4 руб. 40 коп., свинина – 4 руб. 81 коп., баранина – 4 руб. 47 коп., сало скотское сырое – 5 руб. 10 коп., сало скотское топленое – 6 руб. 67 коп., курица – 30 коп. за штуку, петух – 35 коп., гусь – 93 коп...

– Погоди Геннадий Георгиевич, а почему цены на масло оказались такими низкими? – перебил председателя волостной старшина. —Ведь это наш основной продукт... Крестьянам-то и налоги нечем будет заплатить. Они уж и так недоимками обросли...

– А вы, Прокопий Иванович, спросите об этом у присутствующего здесь представителя датско-шведского торгового общества господина Козлюкевича, – подал голос крестьянский начальник второго округа, потомственный дворянин Панин Виктор Петрович, – ведь это на его контору приходится основной объем закупок этого продукта.

Козлюкевич нервно поправил пенсне и нехотя, сквозь зубы, проговорил:

– Моей вины здесь нет. Я получаю указания свыше... Причина низкой цены на масло – его плохое качество... На мировом рынке оно идет по самым низким ценам...

Выборщики от крестьян зашумели, раздались выкрики: «Врет он, масло у нас хорошее!» – «Выдумки это, наживаются за наш счёт!»

Данченко постучал вилкой о хрустальный графин, успокаивая разошедшихся членов комитета. Козлюкевич воспользовался возникшей паузой и, уперев большие, навыкат, глаза в стол, тихо произнес:

– Мне дано указание закупать масло топленое по 10 рублей 50 копеек, а сливочное – по 9 рублей 70 копеек за пуд...

Застолье зашумело, снова подали возмущенные голоса крестьянские представители. Председательствующий поднял руку, требуя тишины.

– Геннадий Георгиевич, Константин Алексеевич, ваше мнение? – возвысил голос крестьянский начальник.

И Данченко, и председатель маслодельного кооператива Вешкурцев промолчали.

– Чё их спрашивать, они сами масло производят да скупают, им такая политика выгодна, – подал голос представитель таловского общества Егор Тоболкин.

– Можно мне, господин начальник, высказать некоторые соображения по возникшему вопросу, – поднялся со стула денисовский старовер Леонтий Ергин.

– Говори, Леонтий Иванович.

– Цена за пуд российского масла на мировом рынке ниже новозеландского на полтора, а датского почти на два рубля. И дело здесь не в качестве, а в политике. Ведь если бы российское масло было плохим, разве бы его закупал английский королевский дом? А королева Елизавета к кофею требует только наше сибирское масло.

– Ну, Леонтий Иванович, откуда ты только берешь и куда кладешь! – удивился отец Василий.

Ергин, не обращая внимания на реплику благочинного продолжал:

– А политика плохая. Европейские конторы, которые торгуют маслом, сами рубят сук, на котором сидят. Сегодня российское масло по продаже занимает второе место в Европе, а вскоре может оказаться и на первом, покупатели его разбирают... Западные торговцы и производители преследуют две цели: первая – набить на разнице цен свои карманы; вторая – разорить наших производителей и подорвать экономику нашего государства, вытеснить нас с рынка. Тут мы ничего не сможем сделать, а вот продиктовать свою волю здесь, во втором ялуторовском округе или на этой ярмарке, можем.

Застольщики слушали разинув рты.

– Ты где всего этого набрался, Леонтий Иванович? – удивился волостной старшина.

– Об этом печатают в газетах, журналах...

– Что вы предлагаете, Леонтий Иванович? – оживился Панин.

– А предлагаю я вот что: топленое масло закупать по 12 рублей 20 копеек, а сливочное – по 11 рублей 80 копеек за пуд. Наша денисовская артель уполномочила меня вести закупку масла по этим ценам. Наш доход составит 20 копеек на рубль. Это очень хороший доход. При такой цене и сдатчики молока тоже останутся не в накладе.

Послышался одобрительный гул. Лицо Панина просветлело. Данченко и Вешкурцев сидели безмолвно, не поднимая на присутствующих глаз.

– Ставлю вопрос на голосование. Кто за предложение Ергина, прошу поднять руку. Так, за – 17. Кто против? – Один. Кто воздержался? – Двое. Так, решение принято.

– Господин крестьянский начальник, я не досказал. Дело не только в ценах на масло. Вы посмотрите цены на другие продукты крестьянского труда – политика такая же. Возьмем цены на мед и льноволокно. Они ниже европейских в два и три раза... Что я предлагаю? Надо объединить капитал и самим связываться с лондонским, парижским или брюссельским рынками. Здесь надо посмотреть...

– Хорошо, Леонтий Иванович, вопрос этот, как я вижу, большой, обсудим его немного погодя, а сейчас, Геннадий Георгиевич, объяви-ка перерыв.

Когда все встали из-за стола Панин подошел к Ергину и, взяв его за локоть, отвел в сторону...



Большой многооконный дом старовера Пахомова Михаила Ивановича сверкает праздничными огнями. У него гости со всех окрестных сел и деревень – ближняя и дальняя родня. В огромной гостиной по всему периметру расставлены столы. Хозяйка Евдокия Ниловна, ее дочери Наталья и Ирина, сноха Татьяна и их добровольные помощницы разносят по столам холодные закуски: заварную и квашеную капусту, тонко нарезанную отварную и копченую говядину, свинину, баранину, огурцы в рассоле, помидоры, студни мясные и рыбные на разный вкус, грузди в сметане, икру черную и красную, клюкву, бруснику, осетрину заливную, вязигу – отварные хрящи осетра с мелко нарезанным хреном и уксусом, хрен маринованный, рыбу фаршированную и жареную, икру щучью отварную с солью и пряностями, соусы, приправы, домашние колбасы, редьку с сухарями, редьку со свеклой... Мать Михаила Ивановича Анна Никитична следит за порядком: указывает молодайкам, на какой стол что поставить и в каком порядке; поправляет тарелки, соусники, салатницы, розетки с горчицей...

На невысоком дубовом комоде – граммофон. Около него толпится молодежь: парни и девушки рассматривают пластинки, заглядывают в трубу-наставку. Оттуда по всей гостиной, горницам и горенкам разносится молодой игривый женский голос: «А я тебя, мой дружок, все ждала, все ждала. Перевозчика наняла, наняла, наняла...»

Гости разбрелись по горницам. Мужчины в годах, отцы семейства ведут разговор о хозяйственных делах, погоде, видах на урожай, ценах на продукты своего труда.

– Иван Михайлович, как ныне с намолотом? – пытает таловский Ефимушко своего скородумского родственника.

– Сам – четыре поди-ко будет...

– Не густо!

Не густо, Ефим Нестерович, не густо, – соглашается Иван и с надеждой в голосе добавляет, – ноне снег выпал на мерзлую землю, а мне еще мой покойный батюшка говаривал, что если в ноябре снегу надует – хлеб прибудет.

– Для озимых хлебов примета верная, – соглашается Ефим, поглаживая смоляную окладистую бороду.

– Приметы ладные. Лед-то на реках заторосился, грудами встал, – надо ждать груды хлеба, – внес свою лепту в разговор сродный брат Ефима Степан Вешкурцев, – у нас в Сплывайке в этом году урожаишко тоже неважнецкий, да прошлогоднее зерно осталось – не в цене было... Проживем....

Мужики зашевелились, зашумели, каждый хотел показать, что и он не лыком шит. Со всех сторон посыпалось: «Вот и сёдни Михайло на белом коне приехал». – «Ноне зима ранняя – Михайло с мостом». – «На Митрия реки-то замерзли». – «Дорога ноне бугром, значит и хлеб бугром будет»... – «А цены, что о них говорить, ярмарка их сама окажет». – «Э, нет, Сидор, цены можно поднять, только для этого нам скооперироваться надо, на своем стоять...»

У женщин свои заботы, свои разговоры: как со льном – батюшкой управились, кто сколько пряжи напрял да полотна наткал, какое пиво вышло да каковы ковриги из новины.

Беседа текла вяло – с пятого на десятое. И тут жена Степана Вешкурцева – Секлета внесла в разговор свежую струю:

– «А у нас, бабы, в Сплывайке такое несчастье, такая беда: четверо баб в овине угорели... Ну, лен мяли... Овин натопили, а трубу-то закрыли рано... Ну, недоглядели... Когда? Да на этой неделе... Одну только и откачали... Ну, Матрену Важиху... Недолго пожила: на поминках у товарок компотом – захлебнулась... Ну, изюминка в дыхательное горло попала». Женщины заохали, заахали.

– Это судьба! – авторитетно заявила таловская Ефросинья Ефимиха, и разговор резко повернул на заинтересовавшую всех тему.

– Да кто хоть бабы-то? – полюбопытствовала скородумская Матрена Маркова, жена Ивана Михайловича. – Чьи они?

– Приезжие, вы их не знаете. Ну, недавно приселились к обществу, – выдохлась Секлета.

– А у нас в Горбунихе Гордюшиным цыганка нагадала, что девка ихняя – Кланька в восемнадцать лет от воды умрет, – с придыхом заговорила Аграфена Зеленина, сродная сестра Михаила Ивановича. Они смеются, говорят: «Так у нас ни реки, ни озера нет – возле болота живем, чё её в болото-то черти потащат. А цыганка им: «Это не мое дело»... А ей уже вот-вот восемнадцать... Они следить стали... Крышку у колодца на замок... А она на колодешном журавле и повесилась».

– Слышали мы про Гордюшиных, – авторитетно заявила Ефросинья, – это судьба. Недаром говорится: всякая судьба сбудется.

– А это уж здесь, в Архангельском было, – вступила в разговор подошедшая Евдокия Ниловна, – и совсем недавно, в сентябре... Витька, Тоболкина Елизара парнишко, ребятам и говорит: «Пойдемте купаться»... А они ему: «Да ты чё, такой холодрыга!..» А он свое: «Купаться и купаться»... Ну, пошли... Ребятишки-то купаться не стали, а он в воду полез. Чё-то кричит, рукой машет... Нет не на Попадьюшке. На Исети... Ребятишки-то ему руками машут: пошли де домой... Глядят, вроде, неладно чё-то... А он уж и под воду ушел, да и не вынырнул... Прямо беда, как рвался купаться-то... Смертушка-то, видать, их манит, к себе зовет...

– Нет, это судьба!

– Ладно, Ефросинья Егоровна, потом доскажешь. Михаил Иванович велел всех к столу звать. Не любит он по два-то раза приглашать...

– Чё-то Леонтия Ивановича не видно.

– На комитете он, Ефросинья Егоровна...

– Усаживайтесь, усаживайтесь, гости дорогие! – Евдокия Ниловна радушно улыбается гостям. – Милости просим! Рады приветить вас чем бог послал.

– Видать, хорошо ладите с богом-то, – улыбнулся Ефим Нестерович.

– И сами не плошаем. Давай, Ефим Нестерович, проходи в передний угол, правь к батюшке моему Ивану Васильевичу... Степан Тимофеевич, Иван Михайлович, Секлетинья Петровна, подсаживайтесь к Ефимушку. А вы, холостяжники, куда? Ваше место последнее – у порога, – строго указал хозяин.

Гости уселись за столы, соблюдая степень родства и почета.

– Александро, Сергей, Роман, – водку гостям! – крикнул хозяин. В гостиную один за другим с подносами в руках вошли сыновья Михаила Ивановича – плечистые, статные ребята. Все они в отца – русоволосы и черноглазы...

– Татьяна, Наталья, Ирина, – пиво женщинам и молодяжнику... Сноха и дочери хозяина появились в дверях. На их подносах – высокие хрустальные стаканы, наполненные темным, почти черным пенистым напитком...

– Со свиданьицем, будьте здоровы! – Михаил Иванович первым опрокинул чарку – просим приступить.

По его слову в торжественном молчании проголодавшиеся гости принялись за уничтожение закусок.

Попробовав разных блюд и утолив голод, гости заговорили, зашумели. Уловив настроение, хозяин поднял чарку с вином.

– С наступающим праздником, с днем Михаила Архангела! – Провозгласил новый тост Михаил Иванович и ополовинил рюмку. Глядя на него, и честная компания выпила кто как: полрюмки, четверть рюмки, а кто и просто пригубил. Один Степан Вешкурцев лихо опрокинул свою посудину и, крякнув, произнес:

– На одной ноге не ходят!

За что тут же заработал хороший тычок в бок от своей благоверной Секлеты.

– На меня не глядите, – обратился хозяин к гостям, – я – при службе, а вы пейте в свое удовольствие и во славу божию. А ты, Секлетинья, Степана не одергивай, ему эта рюмка, что медведю дробина.

Гости опять принялись за еду... Ели и хвалили хозяйку, хозяина...

– За Ивана Васильевича и Анну Никитичну, – поднялся со стула Ефим, – за их чадолюбие и трудолюбие, за их истинную любовь к Господу нашему Иисусу Христу.

Все встали и дружно выпили за старшего хозяина и хозяйку. Те в ответ поднялись, поклонились собравшимся и поблагодарили за оказанную честь...

– А ребята-то твои, Михаил Иванович, почему с нами не выпьют? – обратился Степан к хозяину.

– Завтра у них ответственное дело: Александр с Сергеем будут бороться, а Романа я поставлю на бега... Да и не пьют они... Разве что пива когда пригубят...

– Строго ты их держишь, Михаил Иванович, – укорил Степан.

– Без строгости, Степан Тимофеевич, в семейном деле нельзя... Следующий тост подняли уже под первую горячую перемену – говядину, запеченную с гречневой кашей в горшочках. Выпили за здоровье молодого хозяина Михаила Ивановича и молодой хозяйки Евдокии Ниловны.

Отведав горячего, молодежь поднялась из-за стола и ушла на посиделки... После третьей горячей перемены – баранины, запечённой с грибами, женщины затянули песню: «Шумел камыш, деревья гнулись»... Мужики дружно поддержали: «... и ночка тёмная была»...

Леонтий Иванович пришел, когда на столы несли шестую перемену – жареного гуся... Застолье распалось. Женщины под тальянку выезживали «камаринского» и пытались втянуть в пляску мужиков. Но те, топнув раз – другой, тут же покидали «грешное место». Только Степан, выручая мужскую половину, задорил женщин, то и дело вплетая в пляску песенную вязь: «Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик! Ты зачем мою калашницу ушиб? Она маленьки калачики пекла, на базаре всех дороже продала»...

Мужики, углядев Леонтия Ивановича, подходили, здоровались за руку, пытали: «Ну как там на комитете?» «Что-то ты припозднился?» «Что там решили?» «Какие призы в бегах будут?...» Леонтий Иванович улыбался, отвечал на рукопожатия, обнимал близких родственников, прижимал к груди, отвечал односложно: – «Хорошо решили»...» «Призы – большие»...

Набежавшие женщины, оттеснив мужиков, лезли к Леонтию Ивановичу с поцелуями.

– Ну вы, сороки, отойдите! Дайте человеку дорогу! – ворчал на женщин Михаил Иванович. – Леонтий Иванович, проходи в передний угол. Гости дорогие, прошу всех за стол архангельского гуся отведать...

– Штрафную ему за опоздание! – кричали возбуждённые женщины.

– Цыц, вы, гомонухи! – прикрикнул на них хозяин. – Скажи слово, Леонтий Иванович.

Ергин поднялся, одёрнул длинный, с небольшими отворотами сюртук и улыбнулся. Большие карие глаза его лучились добротой.

– За воина, заступника нашего, гонителя врагов рода человечного – за Михаила Архангела! – и первым опрокинул чарку...

После жареного, набитого яблоками гуся на столы были поданы и другие перемены. Под каждую из них гости поднимали чарки, славя Господа, его апостолов и завтрашний день... Женщины пели протяжные песни, плясали... Мужчины, отягощённые торговыми заботами, вели разговор:

– Леонтий Иванович, а правильно ли ты сделал, когда цены-то на масло предложил поднять?

– Правильно! Мы, производители, тоже должны свой интерес иметь...

– Погоди, Степан, не тебя спрашивают, – осадил родственника Михаил Иванович.

– Для нас, скупщиков, цена, может, и высоковата, да ведь завтра тот же Степан или вон Иван еще по паре коров заведут... Они сдадут больше молока, кооперативы, товарищества или Данченко произведут больше масла, у нас будет больше оборот, а следовательно, вырастет доход. Всем будет хорошо: Ивану со Степаном, и нам с тобой, и государству.

– Да что нам государство! У нас свой интерес!..

– Погоди, Михаил, – вмешался Ефим, – Леонтий Иванович правильно рассуждает. Нельзя нам без крепкого государства, сомнут нас, задавят. А сильным оно будет только тогда, когда мы насельники и служители его будем богаты... Посмотрите, что нынче творится! Сегодня весь наш уезд задолжал датско-шведской конторе, все общества обросли недоимками – не могут вовремя заплатить налогов!..

– Это-то так, – согласился Михаил Иванович, – только и свое-то упустить жаль.

– Экой ты твердолобый, Михаил Иванович!..

– Да не твердолобый я, Степан, а дремучий. Дремь-то эта ишо когда из меня выйдет. Я так понимаю: посредников этих нам надо убирать, самим становиться хозяевами.

– Вот это правильно! – засмеялся Ергин. – У меня с крестьянским начальником нашего участка сегодня состоялся разговор. Он обещал сговориться с начальниками других участков нашего уезда – Заводоуковским, Емуртлинским и Исетским. Будем всем уездом создавать единое производственное и торговое дело. Попросим кредиты у правительства, коммерческих банков, привлечем капиталы тюменского, ялуторовского, ишимского купечества. Куда капиталы?.. Нам надо открывать новые производства, строить в деревнях молоканки, ледники, закупать оборудование, искать людей, знающих европейский рынок.

– Эх и голова у тебя, Леонтий Иванович, тебе бы не денисовским товариществом управлять, а всей Россией!..

– Ну ты, Степан, хватил! – улыбнулся Ергин. – Так дело будем ставить не только с маслом, но и льноволокном, продуктами пчеловодства – медом, воском, прополисом! Пчеловодство нам надо развивать – вот что! Мёд-то на европейском рынке в прошлом году по 32 рублика за пуд шёл...

– Да неужто правда? – удивился Михаил Иванович. – А мы здесь его почти – что за копейки сбываем...

– Ну уж за копейки!? – не поверил Иван.

– По десять рублей с копейками за пуд вышло, – уточнил Пахомов, – а у тебя, Ефим, как?

– По двенадцать рублей за пуд отдал оптовику из Екатеринбурга – Сивахину.

– Вот то-то и оно! – опять повел разговор Ергин. – А посмотрим на дело с другой стороны: много ли у нас хозяев, которые пчелами занимаются? Я тут посмотрел отчет губернского инструктора по пчеловодству господина Заглядимова за прошлый год, а там прописано: 31 хозяин! А у нас в Ялуторовском уезде по этому отчету – всего четыре. Это выходит, что все с нашей волости: благочинный, вы двое, да я... Куда мёд продаю? На местных ярмарках расходится, вот и сюда привез...

– А по какой цене вышло? – поинтересовался Михаил Иванович.

– По 16 рублей на круг, да хлопот много...

– Эх, ты, мать честная! Выходит, я Рыжову в Курган мед-то почти бесплатно отвез, – огорчился Пахомов.

– Теперь возьмём льноволокно. В прошлом году было продано на наших уездных ярмарках и торжках по пяти рублей за пуд, а на европейском рынке оно шло по 74, а сортом повыше – и по 115 рубликов за пуд.

Мужики зашумели...

– Не может этого быть! – Михаил Иванович ухватил за руку Ергина.

– Нет, может! – повысил голос Леонтий Иванович. – Это голая правда.

– Вот это да! Выходит, нас обобрали, а мы за это нашим грабителям еще и спасибо сказали, – вскинул на беседников удивленные простоквашные глазки Иван Михайлович.

– Никто нас не грабил, – тяжело вздохнул Ергин, – живём вчерашним днём... Сколько наши женщины, время убивают на то, чтобы холстов наткать да какой-нибудь рублишко в доход получить... А вы посмотрите на своих жён и дочерей, ведь никто из них не носит домотканину... О сарафанах и не вспоминают: все в городских модных одеждах щеголяют. Вон и дочки, твои, Михаил Иванович, сегодня нарядились в платья из английской крашеной ткани...

– В тюменской мастерской «Венский шик» шили, у Калугиной, – похвастался Пахомов.

– А мои и вовсе в парижских платьях щеголяют – в Тюмени у Оверштейна в фирменном магазине покупают, – не уступил Ергин, – а почему? Да потому, что зарубежные ткани качественнее, тоньше наших российских.

– Дак чё, россияне ткать разучились? – удивился хозяин.

– Дело здесь не в этом... Жизнь на месте не стоит... Оборудование совершенствуется... Вот возьмем, к примеру, англичан. Они на своих прядильных станках из одного пуда сырья получают почти в два раза больше нитей, чем у нас в России... Что из этого следует? Полотна производят больше, а цены на него такие же, как и на российскую ткань... Понятно теперь, почему твоя Евдокия Ниловна выбрала дочкам на платья английскую материю?..

– Понятно...

– Дак чё, тканье нашим бабам надо бросить? – уставился на Ергина Степан.

– С бухты-барахты никакое дело на делается...

– Об этом все знают, – не унимался Степан, – нам-то чё делать?

– А вот и подумай на досуге на свежую голову, – усмехнулся Ергин.

– Нет, уж если начал, Леонтий Иванович, то договаривай... Твои- то девки кросна не забросили, ткут?

– Ткут...

– Ну, вот, а ты говоришь!..

– Ткут только скатерти, кушаки, опояски и полотенца... Холсты домашним ткать запретил годочков эдак, пять назад... Разыскал лучших мастериц, договорился с ними, чтобы дочек подучили... Теперь уж они сами мастерицы...

– И куда ты с товаром, кто покупает-то?

– Это, брат, коммерческая тайна... Но если твои девки выткут хорошие скатерти, я за ценой не постою... Где посмотреть-то? Да завтра и Дарья, и Ксения приедут, покажут свой товар на ярмарке, но предупреждаю: с расспросами о цене к ним не лезь, они и сами не знают. Их дело выявить покупателя, а разговор с ним о цене веду я с глазу на глаз...

– Видать дело шибко доходное, – в раздумье произнес Михаил Иванович.

– Доходное...

– Я вот о чём думаю, Леонтий Иванович, – надо это дело со льном- то быстрее решать: выгода огромная!

– Согласен, но и капиталов потребует – ой-ё-ёй! Надо строить производственную базу для первичной переработки льна, закупать новую технику – кустарным-то способом нужного качества волокна не добиться... Нужно завозить из европейской России новые сорта льна. Приспосабливать их к нашим условиям. Чего греха таить: льнишко наш коротковат и грубоват... А для начала надо найти нужных людей, собрать капитал, сгоношить товарищество... Ты-то свои капиталы вложишь в это дело?

– Если ясность полная в этом деле будет, почему бы не вложить...

– Дак и мы чем можем – поможем. Верно, мужики? – загорелся Степан.

– Думаем на Никольской ярмарке в Ишиме собрать торговых людей. Там все и обсудим...

Женщины, видя серьезный настрой разговора, оставили мужчин в покое... Возбуждение их улеглось, песни стихли... готовясь ко сну, они умылись, и одна за другой потянулись в молельную комнату просить у Господа прощения за глупые слова, злые мысли и плохие дела в минувшем дне. Встав перед образами на колени, шептали слова вечерней молитвы: «Господи Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, просим мы, мирен сон и безмятежен даруй ми... Ангела Твоего хранителя поели, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла...» Били земные поклоны, опуская головы на любовно расшитые подлобники. Молили Господа в меру наложенной на себя епитимьи по делам, словам и мыслям своим... В такт поклонам пальцами левой руки теплили все новые и новые зубчики лестовки...

А мужики повели разговор о ценах на мясо, сало, шерсть, живность... О том, кто какого товара привез да как его выгоднее сбыть.

– Сало топленое свиное в какой цене будет? – пытал мужиков Степан.

– Каков привоз будет...

– Ярмарка покажет...

– Знаю, что покажет, но всё-таки?

– Думаю, что не больше семи с полтиной за пуд, – пожалел Степана Михаил Иванович.

– А возьмешь по такой цене?

– Камней-то в бочонки много набутил?

– Да ты чё! – обиделся Степан. – Сроду такими делами не занимался... Ведь у меня крест на шее.

– Много привёз-то?

– Семь бочонков.

– Приму...

– Дак и у нас, Михаил Иванович, прими, – загалдели мужики.

– Вон Леонтию Ивановичу да Ефиму Нестеровичу предлагайте, – уклонился от обещания Пахомов, – не буду им дорогу перебегать.

– У меня подряды на масло топленое да сливочное...

– А у меня – на шкуры да шерсть...

– Ну тогда приму, куда вас деть – братья по вере все-таки, – успокоил застольщиков Пахомов.

Мужики облегченно вздохнули.

– А шкуры-то, Ефим Нестерович, по какой цене пойдут? – заинтересовался Иван.

– Я думаю, конские – по пяти рублей за пуд, яловые – по шести, опойковые – по рублю.

– А шерсть-то, Ефим Нестерович?

– По десяти рублей за пуд...

– Ну тогда сговоримся, – успокоился Иван.

– А лошади в какой цене будут? – заерзал на стуле Степан.

– Лошади зимой не в цене, сам знаешь, – подцепил брата Ефим, – рублей по полста пойдут, поди, не боле.

– Да как по полста, когда у меня Вихорь!..

– Так ты выездного коня продаешь? – уточнил Ефим.

– Его... Хочу заводского жеребца купить...

– Ну тут, брат, всё надо провернуть с умом.

– Вот-вот, Ефимушко, посоветуй, как тут быть, – голос Степана забархатился теплотой.

– В бега-то Вихря заявил?

– Заявил...

– Вот после бегов всё и обсудим... Покупатели есть. Курганские барышники приехали, ремонтёёёёры, цыгане...

Разговор сам собой перешел на состязания. Мужики стали высказывать соображения и догадки о возможных победителях в конских бегах...

– Данченко нового жеребца купил, видели? – обратился к собравшимся Иван. – Заводской, орловских кровей.

– Нет, даже и не слышали, – подался вперед Ефим, – ну-ко, обскажи...

– Я его хорошо разглядел... Плечо длинное и отлогое, плечевая кость короткая, а подпруга глубока... Цевки коротки и бабки недлинны и так ладно между собой сцеплены: как будто припечатаны казенным сургучом. Шея – тонкая и хорошо выходит из плеча кверху, ну вон как свеча из подсвечника, – Иван замолчал, с хитрецой поглядывая на Ефима.

– А не врешь? – помрачнел Ефим.

– Да ты чё! Зачем это мне?

– А рёбра?

– Рёбра длинные, но не плоские...

– А ноги?

– Передние ноги прямые и верны в запястьях. Задние – не очень согнуты, но чуть-чуть косят.

– А копыта?

– Копыта торцовые...

– На ходу как?

– На ходу не видел, – честно признался Иван.

– То-то я гляжу: он первый-то приз и по тройкам, и по одиночкам над всеми поднял! – подскочил на стуле Леонтий Иванович.

– А я вам вот что скажу, – мрачно усмехнулся Ефим, – все первые призы достанутся мне... Кроме разве что борьбы.

– А в борьбе-то почему отказываешься? – полюбопытничал Степан.

– Да потому, что бороться не буду... года прошли...

Все дружно засмеялись.

– А напрасно, вон отец Василий записался – бороться будет, – сообщил новость Ергин.

– Да ему сколько лет-то? – удивился Степан.

– Брать-то его будут не за года, а за рёбра...

– Не может быть! – не поверил Ефим. – Все-таки он благочинный!..

– Божиться не буду, – усмехнулся Леонтий.

– Да шутит он. – успокоил собравшихся Пахомов.

– Примите за шутку, если хотите, – отступил Ергин.

– Ефимушко, а в птичьих-то боях победа тоже за твоим петухом будет? – не унимался Степан.

– За моим! – сказал, как отрубил Ефим.

– Дак вроде у Константина Вешкурцева, Данченко, да вот и у Михаила Ивановича петухи-то побойчее твоих будут, – зудил Степан.

– Бьемся об заклад! – предложил Ефим.

– А в закладе чё?..

– Корова...

– Дак боязно!.. Жалко коровы-то, ежели проиграю...

– Ну, раз боязно, так и сиди, не вякай!

Мужики засмеялись.

– Давайте-ко, помолясь, на боковую, – предложил Леонтий Иванович.

Никто не возразил...

– Пойдемте-ко ночевать-то во флигель, там и постели приготовлены, – предложил хозяин, – там и умоемся, там и помолимся...

В пять часов утра Михаил Иванович был уже на ногах. Он разбудил работников, спавших во флигеле на полатях, накормил собак, проверил замки на амбарах, с зажженными фонарями обошёл конюшни и стаи. Осмотрел и оглядел каждую животину. Стельным коровам и жеребым кобылам заглянул в подхвостье, пытаясь определить день и час прибавления столь желанного потомства. Чистопородного заводского жеребца потрепал по крутой шее, из кармана потертой рабочей шубейки достал кусок ржанины. Конь благодарно ткнулся хозяину в руку бархатистыми губами и осторожно забрал угощение...

Пока работники одевались, умывались, крестили в переднем углу лбы и кланялись в сторону иконостаса, Евдокия Ниловна расставляла по столу поставушки... Позавтракав, работники ушли управляться.

Михаил Иванович прошел в дом, поднял на ноги сыновей и, пока те одевались давал им наставления: «Тройку карих и Агата промните, поставьте под попонами на выстойку, а как просохнут – прочешите мелкими волосяными щетями. Уксусной-то водой?.. Ей протрете перед выездом, как ободняет... Да завертки, сбрую проверьте, блестки натрите... Колокольца-то? На тройку поставьте дугу с колокольчиками Серебрянникова, те, что с малиновым звоном, а под дугу воронка привяжите валдайские разухабистые, да ширкунцов добавьте...

Тем временем поднялись и гости. Умылись, гребешками прочесали бороды, пригладили волосы на голове... Евдокия Ниловна пригласила всех пройти в дом на завтрак.

Мужики оделись и вышли из флигеля во двор, заставленный увязанными возами, кошевами, беговушками. Приглядывались, переговаривались: «Инеёк – надо ждать больших снегов». – «Оттепелью-то и не пахнет»... – «Да крутенёк Михайло-то ноне»... – «Дак уж зиме-то, поди, две недели»... – «Это так!..»

На крыльце дома их поджидал Пахомов.

Приветливо здоровался с каждым за руку, называл по имени отчеству и просил пройти на молитву.

Молельная комната на самом деле была домовой церковью. За иконостасом находился престол, горнее место, алтарь, жертвенник... Перед царскими вратами – амвон. К большим двунадесятым праздникам приезжали, к Пахомову попы-старообрядцы из деревни Иониной, Ялуторовска, Тюмени, а то и из Екатеринбурга. В эти дни велись торжественные службы по всем старообрядческим канонам.

Михайлов день был праздником трудовым, потому обошлись рядовой утренней молитвой... Некогда, к делам надо спешить: «Кто рано встает да дело в руки берет, тому бог подает»...

Молились... Кланялись поясно, били земные поклоны, просили Господа научить их различать добро и зло, уберечь от всякой напасти, наставить на добрые дела, направить на дорогу, ведущую ко спасению: «От сна восстав, благодарю Тя, Всесвятая Троице, яко многия ради благости и долготерпения не прогневася на мя грешнаго и лениваго раба Твоего... И ныне Владыко, Боже Пресвятый, просвети очи сердца моего и отверзи ми устне поучатися словесам Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою...»

После утренней молитвы Господу каждый прочитал молитву своему ангелу-хранителю: Ефим – преподобному Ефимию Великому, Иван – апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, Степан – святителю Стефану Пермскому, а хозяин – Михаилу Архангелу... «Ангеле Христов, хранителю мой святый, помилуй мя и помолися о мне грешном ко Господу Богу, и помози ми ныне, в жизне сей, и во исход души моея, и в будущем веце...»

На завтрак Евдокия Ниловна подала стерляжью уху, обильно заправленную протертой налимьей печенью, и растягаи из нельмы. На столе стояли графинчики с водкой, рюмки, бокалы и кувшины с пивом. Хозяин предложил гостям опохмелиться.

– Веру блюдём и по вере живём, Михаил Иванович, – степенно проговорил Ергин, – мог и не предлагать... Знаешь ведь: не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся.

– Всякому савелью свое похмелье, – не согласился Пахомов. – Степан, ты как?

– Обижаешь, Михаил Иванович, я ведь тоже в старой вере вырос, – тихо проговорил Степан, – с молоком матери впитал: не хмель беда, а похмелье...

– Это так, – согласился Пахомов, – не жаль молодца битого, жаль похмельного...

После завтрака разошлись всяк по своим делам. Пахомов с младшим сыном Романом направился в свой магазин. За ними шли работники. Один нес граммофон, а другой – коробку с пластинками...

Гости общими усилиями разворачивали сани оглоблями в сторону ворот, запрягали лошадей и один за другим выезжали из ограды...

Когда Леонтий Ергин, Ефим Вешкурцев и другие мужики подъехали к торговому подворью Пахомовых, оттуда в утренней сторожкой тишине уже разносилось: «Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в прошлой минувшей судьбе, ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе?..» Ворота были открыты, мужики прошли в ограду. Пахомов их уже поджидал.

– Михаил Иванович, вот тебе весы. Товар можешь складировать в завозню, там место найдется... А ты, Ефим Нестерович, устраивайся со своими шкурами под навесом, там уже работники весы поставили...

Мужики начали благодарить Пахомова, но он не стал их слушать.

– Знаете ведь – живём по присловью: свой своего пнет – поможет...

Через полчаса Пахомов, Ергин и Ефим Вешкурцев уже рассчитали своих родственников и друзей за проданный товар.

– Ну вот, масло, сало, шерсть, кожи я пристроил, – весело похохатывая, говорил Степан подъехавшим на песни мужикам, – теперь примусь искать покупщиков на мясо, пшеницу, ячмень, овес, гречиху, просо, муку... Масло постное кому-то надо навелить... Девкам помочь холсты продать...

– Про коня-то не забыл? – напомнил Ефим.

– Вот и Вихря продать надо... Ты уж, Ефимушко, свое обещание сдержи!.. Ну, мужики, прощевайте до вечера...

Степан заторопился к выходу с подворья.

За ним потянулись и другие...

Село проснулось: в разных его концах, не смолкая, лаяли собаки. Столбы дыма из печных труб клубились над всеми порядками домов... В восточной стороне заалело... Чистое фиолетовое небо, частые яркие звезды и светел месяц обещали морозный ясный день... «В том лесу соловей громко песни поет, молодая вдова в хуторочке живет»... На звук граммофона к торговому подворью Пахомова потянулись подводы, группы людей и одиночки, тащившие за собой санки с товаром... Народ прибывал, образовались очереди... «Чё сидишь, да чё глядишь, да чё ты добиваешься? Все равно любить не буду, а ты набиваешься»... Опохмелившися мужики и бабы пустились в пляс... Когда праздничный благовест колоколов, оповестил о начале нового дня, призывая прихожан к заутрене, торг кипел вовсю... Ефим, Михаил и Леонтий, скинув чернёные шубы-борчатки, в одних душегрейках споро орудовали у весов, окриками подгоняя работников... «Ой мороз, мороз, не морозь меня»...



У Петрухи Мелентьева на ночевку набилась большая компания родственников и знакомых из соседних и дальних деревень: пили за здоровье хозяина, хозяйки, за Михаила Архангела, за гостей... Тон задавал хозяин: «По единой, братцы, по единой!.. Не считайте!.. За таловского богатыря, за Сеню Кобелева, за его силушку!..» Не отставала от него и хозяйка: «За сплываевскую куму, за Феофанью Константиновну: все разом – по полной!» – и сама первая опрокидывала чарку... Пели и плясали да вторых петухов...

Таловчанин Егор Тоболкин, сухопарый, жилистый мужик (один из немногих, кто выдержал напор «гостеприимных» хозяев и не напился в стельку) утром сумел поднять на ноги только своего однодеревенца Елистрата Кремлева – богатого, многодетного мужика. Вдвоем они обежали торговые подворья Данченко, Матвея Тоболкина, Константина Вешкурцева и, найдя их закрытыми, пошли на звук песен, доносившихся от магазина Пахомова...

Посредине огромного двора (между каменным магазином, амбарами и завознями) гомонился народ. Мужики и бабы плясали под граммофонный напев: «...Из-под вязова коренья бежит зайка горностайка. Ой, калина! Ой, малина!»... Среди пляшущих Егор заметил и своих однодеревенцев – Дмитрия и Сидора Иониных, их жен – Александру и Федосью, Анисима Кремлева... Зазевавшись, он лицом к лицу столкнулся с соседом Тимофеем Токмаковым. Поздоровались, поздравили друг друга с наступающим праздником...

– Чё тут почём, Тимофей?

– Цены подходящие, – и земляк обстоятельно, все, что знал, обсказал Егору.

– Дак и наш Ефимушко здесь скупку ведет?

– Торгует, только пыль столбом!..

– Эти двоедане народ дружный, за ценой не стоят...

– Потому им от всех почет и уважение...

– Ну, ты меня, Тимофей, извиняй... Проспали мы сёдни... Побегу...

Окликнув Василия, он, ругая себя самыми последними словами, чуть не бегом направился к дому Мелентьева...

Колокольный звон, призывающий верующих на молитву, подстегнул его и он побежал.

За ним, не отставая ни на шаг, поспешал Василий... Забежав в ограду, они с трудом развернули свои возы, вывели из-под навеса лошадей и быстро их запрягли. Уже потом сообразили, что лошади не поены. Побежали с ведрами к колодцу... Когда вывели подводы за ограду, Егор повернул обратно.

– Подожди, надо разбудить народ-то, а то проспят и обедню.

В избе шибанул в нос запах водочного перегара, кислой капусты и застоявшегося запаха табачного дыма. Подумал: «Хуже, чем в хлеву...»

Растолкал спавших на полатях Павла и Семена Кобелевых, Мартемьяна Сысоева. Втолковал им что к чему...

– Других поднимайте да хозяев-то не забудьте разбудить... – «Нет, к этим Мелентьевым в последний раз заехал» – поклялся сам себе Егор.



Проводив гостей, Авдотья накинулась на Петра с руганью:

– Лежебока! Лежишь, а добрые-то люди уже давно деньги добывают... Напился вчера: рюмка за рюмкой, рюмка за рюмкой...

– Я – за рюмку, а ты – за другу, – слабо сопротивлялся Петрован, – я – на один бок, а ты – на другой...

– А ты чё, удумал на мне пахать? Не на ту напал!.. Да тебе ли лежать! Скотина не поена, не кормлена...

—А у тебя ребятишки голодны, – уколол он супругу.

Напоминание о детях, которые испуганно лупили на родителей глаза из-под печной занавески, вывело Авдотью из ругательно-воспитательного состояния, и она перешла к крутым мерам.

– А ну, вставай! Иди управляйся, лошадь запрягай, сало, масло, кожу грузи! – скомандовала она, угрожая сковородником.

Петрован не стал вступать с женой в перепалку, а счел за благо, схватив шапку в охапку, ретироваться из избы...

– А как управишься, зайди в дом. Без меня на улицу – ни шагу! – скомандовала Авдотья...

К магазину Пахомова они ехали уже по многолюдным улицам: народ шел из храма, стекался с окраин к центру села. На базарной площади около лавок и прилавков толпился торговый люд, зеваки и покупатели... Пожарники обмораживали призовой столб и устанавливали качели... Авдотья сидела на возу. Голова ее беспрерывно крутилась из стороны в сторону... Она то и дело донимала мужа:

– Петро, а Петро, это чё там тако: какие-то красные ленточки по кругу к кольям вяжут?

– Это место, где мужики будут бороться, – недовольно бурчал Петрован, похмельную голову которого неведомые силы давили и рвали на части.

– А там-то, вон, смотри, у Попадьюшки балаган какой-то ставят...

– Это комедианты...

– А за Попадьюшкой-то, что за горы? Я чё-то плохо вижу, – Авдотья приставила руку ко лбу, – солнышко мешает... Ну чё молчишь-то?

– Да мясо это, туши свиные, коровьи да овечьи: приказчики с Урала скупают...

– Вот народ!.. Да они хоть когда это успели?

– А пока ты спьяну дрыхла! – уколол Петруха свою половину, прикладывая к воспаленному лбу горсть снега.

– Трутень, лежебока!.. Ты меня ишо будешь упрекать!.. Бараны не колоты, бычок тоже корм проедает: много ты его накосил сена- то! Опять в конце зимы пойдешь побираться!.. Сёдни же коли и быка и баранов!.. С живого с тебя не слезу!..

Петруха нехотя огрызнулся. Он уже пожалел, что зацепил свою благоверную. Так, перебраниваясь, они и въехали на торговое подворье Пахомова... «Ой ты, Коля, Коля – Николай, сиди дома, не гуляй...» Авдотья, увидев пляшущих баб, тут же, забыв обо всем, ринулась в самую их гущу и закричала пронзительно, с привизгом: «Валенки, валенки, не подшиты, стареньки...»

Петрован, услышав голос супружницы, беспомощно оглянулся.

Пожалобиться было некому: все были заняты своими делами. Понаблюдав некоторое время за беснующейся женой, он с досады плюнул в ее сторону и направился к заготовителям...

Бочку с салом ему помогли закатить на переносные платформенные весы работники Пахомова. Михаил Иванович осторожно положил две плоские с прорезями гири на площадку, подвешанную к противовесу на стальном стержне, освободил подвижную шкалу, и ее моментально прижало к дужке ограничителя. Он хмыкнул, достал блестящий стальной щуп и стал погружать его в сальную толщу раз, другой, третий... Закончив обследование, он осторожно поднес его к носу и тут же отдернул...

– Да ты где хоть это сало взял?..

– Тут прикупил у одного мужика по осени, – замялся Петрован, – неполная бочка-то была... А сверху – своё...

– Не могу принять продукт: ближе ко дну в бочонке лежит здоровенный бутовый камень, да к тому же сало протухло... Ежели не веришь – понюхай, – и Пахомов проворно мазнул засаленным инструментом по бороде Петрована.

Петруха качнулся, обтер бороду рукавицами, с омерзением сплюнул и закричал:

– Не имеешь права!..

– Да тебе за такие дела надо ноги повыдергать из того места, откуда они растут... Иди прочь, а то ненароком второй фонарь под глаза-то подвешу...

Меленьев отошёл к куче снега, пригребенную к заплоту, начал яростно оттирать бороду... Отстояв очередь с продавцами масла, которые, не переставая, подтрунивали над ним, он перетаскал на весы янтарно-желтые замороженные бруски... Ергин взял один из них и поднес к носу.

– Можешь забрать обратно...

– Да это чё хоть тако! – Петруха беспомощно завертел головой. – Почему не принимаешь-то?

– Масло прогоркло... Если не веришь – смотри, – Ергин отколол небольшой кучек от одного из брусков и подал черной кудрявой собачонке, которая сидела около весов на рогожной подстилке; – Жучка, ешь!

Собака понюхала подаяние и отвернула от хозяина голову, с тоской оглядывая обступивших её мужиков и баб.

«Иш ты, тварь какая, не хочет...» – «Да какая она тварь. Она получше человека в масле-то понимает!..» – «Объелась, однако, зажирела...» – «Сам ты зажирел, нормальная собака, с умом!.. Не хочет Петрухино добро заедать», – скалил зубы народ.

– Дак она сыта, с масла-то её воротит, – тихо промямлил Петрован.

– Не веришь значит?

Ергин поднялся в завозню и вскоре вернулся с куском мороженого масла величиной с наперсток. Подал его собаке, та моментально его проглотила и благодарно лизнула руку хозяину.

Мужики и бабы загалдели, захохотали. Жучка вскочила, напружинилась и злобно залаяла на развеселившуюся публику. «Ну собака, ну потешница!» «В балаган её отдай, Леонтий Иванович!..»

– Вас бы в балаган-то! – сердито буркнул Ергин. – Не отрывайте собаку от дела: она при службе...

– Ну, извиняй нас, дураков, Жучка, – больше не будем, – поясно поклонился собаке, погодившийся к случаю Степан.

Собака, узнавшая Степана, успокоилась и заняла своё место на дерюге. «Не собака, а человек...» – «Да, помощница!..»

Пока Петрован освобождал весы, перетаскивая масло к своей подводе, Степан завел с Ергиным разговор:

– Слушай, Леонтий Иванович, твоих дочек на торговой площади встретил, не девки – картинки...

– Приехали, значит.

– И Марфа Егоровна здесь, она у Пахомовых. Я сейчас от них...

– Коней-то прибрали ли, – забеспокоился Ергин.

– Всё как положено – на выстойке стоят под попонами... А кобылку-то я твою что-то раньше не видел, откуда она у тебя?

– С Курганского округа, с конезавода – сеголеткой купил... Там и содержал её, а нынче к ярмарке пригнал.

– Дак дорого, наверно, содержание-то да тренаж обходится?

– Ещё и доход имею: она в бегах участвует, деньги приносит заводу... Да и ставлю на неё понемногу...

– Резвая, значит, кобылка... Слушай, а ведь я мясо продал...

– А цена какая? – оживился Ергин.

– Скотское и баранину – по четыре с полтиной за пуд, свиное по пять с полтиной... Вместе с сыновьями Михаила Ивановича мясо-то сбыли...

– Цены неплохие... Моих парней там не встретил?

– Ребят не встретил – наверное раньше меня отстрадовались... А вот скатерти твоих девок хорошо разглядел, – Степан прихохотнул. – Народу там, не протолкнуться... Да все молодые парни, якорило их!..

– Девки твои холсты-то продают?

– Торгуют...

– Тоже, поди, парни около них крутятся?

– На то и мужики, чтобы девок оглядывать: куда без них... Да и папаши ихние и мамаши нет-нет, да и заглянут: приглядываются...

– Ну это само собой... Зерно сбыл?

– Муку столкнул... Пшенную – по 87 копеек за пуд, ржаную – по 70, а зерно не продал: к ценам приглядываюсь... Говорят, уральские купцы на подворьях Данченко, Хабарова, Кости Вешкурцева да у хлебных амбаров на берегу Попадьюшки скупают.

– За муку настоящую цену взял, – в голосе Ергина послышалось одобрение, – а как про зерно что хорошее узнаешь – забеги или ребятам передай...

– Сделаю... Ну, побежал я... Да, постой: когда у тебя перерыв-то?

– Договорились с Ефимом и Михаилом в двенадцать часов сегодня пошабашить, – Ергин, дернув за серебряную цепочку, вытянул из брючного кармашка часы в серебряном футляре... Крышка отскочила, и полилась мелодия Российского гимна. – Сейчас одиннадцать, а бега и борьба назначены на час.

– Не опоздаете?

– Успеем... Эй, продавцы, очередь не занимать: через час перерыв...



Песня стихла, плясуньи и певуньи разбрелись по двору, прибились к мужьям, стоявшим в очередях...

– Ты чё стоишь, товар не сдаёшь? – налетела на Петруху жена.

– Сдавал уж, да не приняли...

– Как это не приняли! Масло-то наше да сало получше многих! – гремела она на всю ограду.

– Давай, Авдотья, становись по второму разу, – смеялись мужики.

– Да заткнись ты! – прошипел Петрован, опасливо оглядываясь по сторонам. – Нашел Ефим камень-то в сале... И что негодное оно – тоже унюхал...

– Вот вражина! Ни дна бы ему и ни покрышки!.. А масло-то чё?

– И масло Леонтий не взял... Да-ишо собака – не стала жрать-то его, морду отвернула... Досталось ноне мне... На-ко, вот, понюхай, – Петрован ухватил жену за голову и прижал свою бороду к ее лицу.

Авдотья задохнулась, вырываясь, замахала руками...

—Да ты чё, козел душной, выдумал! – озверела Авдотья. – Я вот тебе покажу!..

Отколотив мужа под крики, свист и улюлюканье толпы, она снова принялась за расспросы:

– А кожу-то почему не сдал?

– Не успел... Иди сама навеливай, – поправляя сбитую шапку, решительно заявил Петрован.

Авдотья схватила засохшую, согнутую пополам шкуру и, расталкивая людей, пробилась вперед. Подождала, пока Ергин рассчитает очередника, и сунула шкуру на весы. Народ недовольно загудел: «Без очереди залезла...»

– Да пустите... Разве вы не видите, что под крышей-то у неё потолка нет, – успокоил публику Ефим.

Авдотья надула губы, но ничего не ответила заготовителю.

Ефим, покрутя шкуру и так и сяк, посмотрел на свет и решительно сунул Авдотье в руки.

– Не возьму!..

– Это почему же! – притопнула ногой Авдотья.

– Потому, что всю мездру сороки издолбили...

– Так её скоблить не надо... Шкура-то моя дорогая...

– Решето я у червишевских баб куплю, а ты со своим домой побегай... Следующий!...

Рассерженная Авдотья, выбравшись из толпы, налетела на мужа:

– Ты чё, не видел разве, что вороны да сороки шкуру-то всю испортили?

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – отбоярился Петрован. – У тебя самой-то чё, руки отсохли?..

Так, перебраниваясь, они выехали с пахомовского двора на улицу... Базарная площадь была забита торговым и гуляющим людом... Солнце ярилось, выбивая из снега алмазные россыпи... Легкий ветерок развевал флаги над управой и домом Данченко, колыхал хоругви на церковной паперти, играл рукавами и подолами рубах, раскачивал сапоги и ведерные самовары на призовом столбе, мотал гирлянды бумажных цветов... На качелях визжали девки, взлетая к ясному голубому небу... От циркового балагана доносились крики и взрывы смеха, около хлебных амбаров на берегу Попадьюшки толклась молодежь: ребята, ухватившись за веревку, вытягивали из-под горы розвальни, разворачивали их головками к реке и «кучей малой» проваливались в бездну... На приречной луговине, за мясными рядами, мужики и парни проминали тройки и одиночные упряжки – готовились к бегам...

Авдотья, как зачарованная, смотрела на серебрившийся в лучах солнца призовой столб. По нему медленно полз мужик в кумачовой рубахе... Вот он уже добрался до крестовины, поднял руку, чтобы ухватиться за неё, и... покатился вниз. Она облегченно вздохнула...

– Куда ты правишь?!

– Так нам прямо-то к дому не проехать...

– Я тебе покажу!.. Домой захотел, на печку!.. Сало-то да масло сам исть будешь! – Авдотья вырвала у Петрована вожжи и решительно повернула кобыленку к торговой площади...



Агапея и Аграфена с трудом продирались через базарную площадь: мешали санки с пестерями, доверху набитые древесным углем. Приходилось то и дело останавливаться, выжидать, пока схлынет народ. Подружки, кроме уголька, припасли и богородскую травку, и деготек, и медок в туесьях. Теперь искали лучинкинских бёрдышников да цевошников... В очередной раз толпа прижала старушек к пирамиде бочек.

– Миру-то, миру-то! Батюшки светы, да куда хоть мы попали-то? – высокая, полная Аграфена, тяжело дыша, огляделась. – Куда ни погляди – все бочки, бочки и бочки... Чё хоть в них, Агапеюшка?

– Не скажу... Эй, продавец, чё в бочках-то?

– Рыба обская солёная, нельма потрошёная, подходи красавицы-старушки!

– Не надо нам соленой, ты нам морожену продай...

– Есть и морожена!.. Сами мы тобольски, стерляди – обдорски... Подходи, покупай!.. Нельма, осётр, муксун, стерлядка – на выбор!..

– Погоди, не кричи шибко-то... Рыба-то по чём?

– Девять рубликов за пуд.

– Ой, красавец, да для меня вдовухи-горюхи отдай по семь, – подлаживаясь под продавца, запела Агапея.

– А много ли возьмешь?

– Подешевле продашь – поболе куплю.

– Десять пудов возьмешь – по восемь срядимся.

– Ой, голубь, двадцать возьму, но по семь...

– По семь с полтиной!..

– Так-то ладно, согласна... У кого на постое-то?

– У Шемякина Афанасья Степановича.

– Пошлю вечерком для встречи и договора зятя своего Ивана Токменина.

– Будем ждать, – обрадовался торговец...

Снова двинулись вперед... А кругом шум, там; около горы шуб, полушубков, тулупов бьются по рукам купцы: «Наши шатровские шубы неизносимы». – «Знамо дело, были бы худы – не покупали...»

Впереди толпа, не пробиться...

– Чё хоть там, девки?

– Борьба началась, тётонька Аграфена...

– Кто на кругу-то?

– Сказывают: таловский Сенька Кобелев против сплываевского Ивана Митриковского.

– Кто кого пересиливает?

– Не знаю... Вроде, Сенька...

А ярмарка звенит, искрится, хлопочет: полыхают ярким многоцветием голландские, английские и немецкие сукна; зазывно трепещут на ветру красные, лазоревые, сиреневые, кубовые, зеленые ткани...

– Богатства-то, богатства сколь, Агапеюшка! – дивится Аграфена...

– Чё и говорить: год от году живем все краше да краше. Погоди-ко, вон там, по праву руку, вроде холсты да полотенца продают... Слыхала я, что девки Леонтия Ергина скатерки невиданные ткут...

Пойдем-ко, поглядим...

За прилавками стоят сами мастерицы – молодые девицы: одна другой краше. Около них толпа молодых парией, мужиков и пожилых супружеских пар... Девки щелкают орехи, смеются, кричат: «Эй, мужички, покупай рушнички!.. Белены холсты – парням холостым!.. Полотенца с петухами – мужикам с бородами!.. Подходи!.. Покупай!..

Парни одаривают девок калеными орехами, пряниками, конфетами, орут: «Налетай, подешевело!.. Расхвастали не берут!..»

Агапея с Аграфеной долго разглядывали и ощупывали цветастые скатерти, дивились узорам, расспрашивали молодую, одетую по-городскому девицу;

– Ергиных будешь?.. А которая?.. Младшая-то Дарья где?.. Да неужто она с конём-то сладит?

– Управится, ей не привыкать...

– Ну и ладно... А пряжу-то красишь как?

– По-разному: В розовый цвет – фуксином; в красный – отваром зеленицы и марены; черный – отваром груздевой воды и березовой коры; желтый – отваром серпухи...

– А ярко-то желтый?

– В Серпуховом отваре три, а то и четыре раза пропариваю...

– По какой цене продаешь?

– Об этом надо с батюшкой моим, Леонтием Ивановичем, говорить... Мы у Пахомова Михаила Ивановича остановились...

– Знаем, знаем родителей твоих, передавай им поклон от Агапеи Ивановны да от Аграфены Спиридоновны... Тутошние мы, архангельские... Счастливой тебе торговли, голубушка...

– Видела цвета какие на скатерках-то?

– Видела, Аграфенушка, как не видать... Я ведь тоже этими отварами крашу, а резкости, приглядистости той в утке-то нет.

– Секреты знают... У них и бабушка с материной стороны мастерица была и красить и ткать...

– Это Евлампия-то Сидоровна?

– Она...

– Видела я её работы... Но девки-то её обошли... Сказывают, что мастерицы у них подолгу живали, обучали девок-то...

– Это так, – подтвердила Аграфена, – с России привозил Леонтий наставниц-то, а одна с Тотьмы, сказывают, два года жила.

– Незамужние они?

– Девки...

– Вот повезет кому-то... А у меня сынок привел сношку – ничегошеньки делать не умеет!

– А с ним-то хоть наигрыват?

– Ну, тут у ней руки золотые!.. Слушай-ко, а почему Ксения-то цены не сказывает?

– Дорогие, видать, скатерки-то: не для всякого...

– Так-так, не для Петрухи Мелентьева...

– Эй, разойдись, расступись! – громкий, с провизгом голос заставил товарок шарахнуться в сторону. Мимо них медленно «проплыла» подвода, груженная тремя бочонками. Авдотья, стоя в передке саней, поторапливала лошадь, наигрывая правой рукой веревочными вожжами, и не переставая кричала. На последнем бочонке, подложив телячью шкуру под тощий зад, гордо восседал Петрован. Потревоженный народ свистел и улюлюкал им вслед.

– Верно говорят: худых людей и помянуть нельзя – тут же объявятся.

– Так, Агапеюшка... Каковы в колыбельку, таковы и в могилку...

Подруги тащились меж товарных рядов под крики зазывал и продавцов, часто останавливались, обсуждали услышанное и шли дальше. «Есть ниточки! Есть катушечки! Подходите покупайте, девки-душечки».

– Постой-ко, Аграфенушка, нитки-то погляжу, надо бы голубых прикупить двадцатого номера...

– Посмотри, Аграфенушка...

– У дядюшки Якова товару всякого: мыла пахучие! Ситца нелинючие!..

– Мыла земляничного девки просят... Надо поглядеть...

– Погляди, Агапеюшка...

– Булавки, иголки! Стальные приколки! За один пучок плати пятачок!..

– Что ни шаг, то новые краски, новые товары...

– Вот орешки из Вагая! Скорлупка у них золотая! Вкусные на меду, давай в шапку накладу...

Ссыпав орешки в домотканые мешочки, подруги огляделись.

– Это кто там по столбу-то ползет?.. Не вижу на солнышко-то, – Агапея приставила рукавицу ко лбу, – нет, не разгляжу...

– Да это, вроде, Петруха Мелентьев, – прищурила глаза Аграфена, – пойдем-ко поглядим... Ежели он, так там представленье в самом разгаре...

Около призового столба собралась большая толпа зевак и охотников за дармовой поживой. Задрав головы, они на все лады обсуждали возможности Петрована. «Жилистый – доберется»... – «Не вытянет – кишка тонка»... – «Так лезет же!..» – «По отползанному елозит, а как до свежатины-то доскребется, тут вниз и навернется!..»

Со стороны Петруха был похож на гигантского червяка. Удерживая себя на столбе переплетенными во взъемах ногами, он выпрямлял выгнутую дугой спину, крепко обхватывал столб руками, подтягивал колени к животу и вновь выпрямлялся... «Уж до половины дополз!..» – «Ничего, скоро вниз покатится!..» – «Доползет!..» – «Вон, уж остановился!..» – «Перебирается!..»

-Петя, держись! – взвизгнула дотоле молчавшая Авдотья. – Без рубахи да самовара лучше не спускайся: тут у столба и прибью!..

Петруха еще энергичнее заработал конечностями и заметно сократил расстояние до заветной цели.

– Наши будут и хромовые сапоги, и самовар, и рубахи! – ликовала Авдотья, суетясь под столбом.

Уверенность Авдохи подлила «масла в огонь». Забеспокоились те, кто не меньше Мелентьевой мечтали обуться в хромовые сапоги да износить кумачовую атласную рубаху. Мужики засвистели и заулюлюкали. В Петруху полетели комья снега...

– Петрован, у тебя штаны на заднице лопнули! – перекрыл шум и гам мощный басовой голос Степаниды. – Помидоры-то подтяни!

Свист и гул усиливались, комья снега полетели еще гуще...

– Аграфенушка, чё это Степанида-то разошлась?

– Ты чё ее не знаешь?.. Порода такая... Слышала поди, как она свекровь вместо блинов сковородником угощала?

– Нет...

– Степанида блины пекла, а Евдокия с печки голос подала раз, другой да третий: блинов просила. А той, видать, недосуг... Когда она голос-то подала по четвертому разу, та сковородником ее и ткнула... Тимофей-то с улицы зашел, да и спрашивает: «Мамонька, ты чё плачешь?» А она того тошней... Тогда Степанида-то и говорит: «Дала ей блин, а она и подмазку просит...»

– Да неужто правда?

– Вот те истинный крест! – размашисто перекрестилась Аграфена. – Сама от Евдокии слышала... Видать, Петруха Степаниде чем-то досадил, а она не такая, чтобы должок-то за ней оставался.

Петрован сучил ногами и руками изо всех сил, но обледенелый столб «съедал» все его усилия... Крик Степаниды, долетевший до его ушей, сделал свое черное дело: он медленно съехал по столбу... Авдотья с руганью набросилась на Степаниду... Петрован шарил по заднику штанов и не находил прорехи... Толпа от души веселилась... На столб полез очередной охотник...

– Да ну их к лешему! Пойдем-ко дале, Аграфенушка, а то берда-то так и не купим...



После заутрени Васюха Тоболкин и Настя Сараичина, отпросившись у родителей, упорхнули на ярмарку... Для начала покатались на качелях, а проголодавшись, направились к обжорным рядам... Бежали, шли, продирались сквозь торговые ряды кузнецов, бондарей, гончаров, шорников... От тележной фурнитуры, бочек, кадушек, лагушек, корчаг, кринок, латок, хомутов, шлей, дуг, седелок, ремней, заверток рябило в глазах... Где-то рядом зычный, уверенный голос выкрикивал: «Ай да квас! С мядком с лядком! С винной брагой! Горло серебрит, волосы ершит!.. Молодые люди замедлили ход, огляделись... Ярмарка шумела, звенела, работала... Мимо, горланя и смеясь, текла толпа... Рядом били по рукам продавцы и покупатели – делавцы и купцы...

– Кажись, обжорный ряд, – Василий остановился.

Анастасия, успокаиваясь, прикрыла веками глаза... Шум людского моря то нарастал, то затихал; над прибойной волной всплескивались крики людей, похожие на вопли чаек, ржание вздыбленных коней... «Кому пирожки горячие?.. С пылу с жару – пятачок за пару!.. Нажарила, напекла Акулина для Петра!.. Налетай!..»

– Настя, ты чё, уснула?.. Пошли, обжорный ряд близко...

На прилавках дымили самовары, возвышались горы стряпни: блинов, растягаев, пирогов, шанег, булок, каралек... Блины пекли здесь же на жарких углях... Набрав в тарелки блинов, сдобных, творожных, капустных и морковных шанег, обильно политых подденьем, Василий и Настя огляделись, где бы прислониться... К ним тут же приблизился веселый бородач, в котором Василий с удивлением узнал своего поселянина – Павла Токмакова, который еще на подходе заголосил:

– Ай да сбитень-сбитенек! Напой девку, Василёк! Оба вместе пейте, денег не жалейте!

– А вкусно? – улыбнулась ему навстречу Настёна.

– Сбитень сладкий на меду, на-ко меду подкладу! Пригуби, душа девица, вечно будешь молодица, – продавец налил сбитень из большой керамической бутыли и протянул девушке. Настя глотнула горячий сбитень из голубой эмалевой кружки раз, другой...

– А и верно, вкусно да сладко...

За сестрой попробовал сбитень и Василий.

– Дядя Павел, открой секрет: что это у тебя за настой?

– Мой секрет простой: мёд со святой водой, да бабушкины травки-зореставки. Покойника недавно поили – оживили... А ты, баба, своего мужика напой – будет как молодой! – устремился Павел за проходящей мимо пожилой парой... Перекусывали, приглядывались, прислушивались... В соседнем ряду шла бойкая торговля игрушками... «Ай да птичка! Сама летит, сама свистит, сама покупателя ищет! Сама клюет, сама питается, сама с детками забавляется!» – выкрикивала бойкая моложавая бабенка, одетая в крытую черным гарусом шубу и серую пуховую шаль.

Рядом с ней розовощекий мальчик в чёрной дубленой шубе-борчатке и лисьем треухе самозабвенно наигрывал на дудочке: «Уж ты, сизенький петун, деревенский хлопотун...»

– Наша знакомая тетонька Феоктиста с сыном Костей – живут в деревне Головиной... Сёдни к нам в гости всем семейством придут, – кивнул головой в ее сторону Василий.

В этот момент к продавщице подошла миловидная, розовощекая женщина, повязанная цветастой кашемировой шалью, с целым выводком ребятишек.

– А это наша архангельская Анастасия Токмакова с детишками: Толькой, Колькой, Сашкой, Машкой, Гришкой и Палашкой.

Настя с удивлением уставилась на Василя:

– Как ты их всех запомнил?

– Наши соседи...

Тем временем счастливая ребятня, взявшись за руки и всяк на свой лад дуя в сопелки, потянулась за матерью...

Выпив на сверхосыток по бокалу горячего сбитня, молодые люди направились к балагану, около которого толпился праздный люд... Голос зазывалы летел к ним навстречу, гипнотизировал, заставлял быстрее переставлять непослушные ноги, разжигал желание увидеть дотоле не виданное: народная драма «Приключения Петра Ивановича на ярмарке»... Европейская знаменитость, чудодей Аттос! Поразительное вращение монет силой глаз! Чтение чужих мыслей! Кровавые разрезы тела! Танец апашей на битом стекле! Необыкновенное глотание шпаг!.. Загадочная англичанка, которая голыми руками кует раскаленное железо! Вливает в рот раскаленное олово! Ходит голыми ногами по горячим углям! Откусывает зубами раскаленную железную пластинку!..

– Ой, как интересно! – Настя дернула брата за рукав. – Василек, пойдем посмотрим.

– Да как туда пробьемся-то? Ты видишь сколько миру-то! – Василий закрутил головой, выискивая знакомцев. – Вон, кажись, наши толкутся. Постой здесь...

Он, работая локтями, стал пробиваться вперед... Около кассы затылок в затылок стояли братья Кобелевы: Григорий, Мартемьян и Александр.

– Робя, возьмите на меня пару билетов, – обратился Василий к старшему из них, суя рублевую ассигнацию.

Гришка неохотно протянул руку и, перекрывая негодующие вопли «очередников», крикнул: «Это мой братушка – имею право!..»

Рассаживались по местам согласно номерам, указанным в билетах.

– Какие нам места-то славные попали, прямо у ограды, – удивился Василий.

– Не попали, а выпросил... Мы уж по второму разу идем, – с гордостью пояснил Гришаня простодушному товарищу. – Напротив нас дверь видишь? Вот оттуда, из коридора, будут выходить комедианты, а над тамбуром – музыканты... Народ сидит не только здесь, но и над нами – на галерке. И здесь и там по пять рядов вкруговую...

– А топят-то как? Здесь вроде тепло...

– Печка у них в пристрое, а от нее трубы идут по кругу...

– Крыша-то на столбе держится? – задрал голову вверх Василий.

– На столбе... Только не крыша это, а утепленная брезентуха.

– В прошлые-то разы все было попроще: поменьше, без стульев и без печки...

– Так и за билет-то по двугривенному платили...

В это время частой дробью забили барабаны. Настя ткнула Василия в бок:

– Выходят!..

На арену выскочил бравый мужик. Его русая окладистая борода прикрывала ворот кумачовой атласной рубахи. Черные плисовые шаровары были заправлены в хромовые сапоги «гармошкой». На голове молодца красовался малиновый колпак с кисточкой... Он поклонился на все четыре стороны.

– Я – Петр Иванович, ваш земляк – коренной сибиряк... Приехал на ярмарку на три дня, купить коня... А, тут ребятишки! Здорово, парнишки!.. Да тут и девчушки, веселы хохотушки! – он неожиданно подскочил к Анастасии и протянул ей алую розу, непонятно как оказавшуюся в его руке. Она, зардевшись, взяла цветок и поднесла к лицу. Напахнуло затхлостью и мышиным пометом...

– И вам поклон, моложавые старушки и удалые старички!.. Я пришел вас позабавить, потешить и с праздником поздравить.

В это время на арену цыган вывел упирающуюся лошадь и закричал:

– Здравствуй, мусью Петр Иванович! Как живёшь – поживаешь, часто ли хвораешь?

– А ты откуда меня знаешь?.. Уж не лекарем ли промышляешь?

– Не бойся, я не фершал... Я цыган Бора из хора, пою басом, запиваю квасом, заедаю ананасом!

– А ты языком не болтай, он, видать, у тебя без костей... Зубы мне не заговаривай, говори, что надо да мимо проваливай.

– Мой знакомый француз Фома, который совсем без ума, сказал, что тебе хорошая лошадь нужна.

– Это, брат, дело! – повеселел Петруша. – Мне лошадь давно нужна. Только хороша ли она?

– Не конь - огонь: бежит – дрожит, спотыкается, а упадет – не подымается.

– Ого-го! Вот так лошадь! Какой масти?

– Серо-буро-кауро-вороная, с хвостом и гривой, лохматая, кривая, горбатая – арабской породы с фамильным аттестатом.

В этот момент из заднего прохода мерина вылетел кляп. Изрядно испортив воздух, потощавший мерин стал заваливаться на бок и, откинув голову, рухнул на арену. Оглушительный хохот, свист и улюлюканье накрыли балаган, уплотнили в нем пространство и брезентовый купол натянулся, как надутый бычий пузырь... Переждав, пока, схлынет шум, Петрушка завопил:

– Ого-го! Такую-то мне и надо. Сколько просишь?

– По знакомству и не дорого возьму: пятьсот.

Публика недовольно загудела...

– Что так дорого просишь?

– Так ты посмотри какой конь? Не конь – огонь!..

Голова мерина стала медленно подниматься он сделал попытку встать на ноги, но снова в бессилии рухнул на землю... Петр Иванович задумчиво посмотрел на распластанного коня, почесал за ухом...

– Бери рупь с полтиной да в придачу дубину с горбиной.

Последние слова земляка потонули в шуме и гаме одобрения. Послышались выкрики: «Дубьем его, дубьем, Петр Иванович!» – «Не поддавайся, омманет!» Сидевший рядом с Василием Гриня распалился: «Петр Иванович, сбавь до рубля да к горбатой дубине прибавь сучковатую осину!..» Александр и Мартемьян дружно поддержали брата, но голоса их потонули в общем гуле... Мерин пришел в возбуждение: забился, заржал, перекатился на брюшину, медленно поднялся, покачиваясь на слабых, дрожащих ногах, и пустил звучные ветры. «Гриня, гли, мерин-то совсем усох! – Мартемьян не переставая колотил брата, приводя того еще в большее возбуждение...

Цыган, улучив момент, громко прокричал:

– Мало! Прибавь хоть ребятишкам на молочишко.

Петр Иванович, глядя на дыбавшего коня, с сомнением в голосе произнес:

– Хочешь сто рублей?..

Григорий вскочил на ноги и, вскинув руки над головой, завопил: «Петро, не сдавайся, омманет!»

Публика поддержала Григория выкриками...

– Экой скупой! Прибавляй больше! – цыган сорвал с головы островерхую мерлушковую шапку и с силой ударил ею об землю.

– Хочешь полтораста с пятаком?

– Мало! Но видать из тебя больше не выжмешь – по рукам!

Публика притихла в ожидании развязки... Петр Иванович суетливо шарил по карманам.

– Погоди капельку, кошелек затерял, – земляк-сибиряк растерянно посмотрел на зрителей и поднял с пола непонятно как оказавшуюся у его ног увесистую дубину.

– А вот этого не хочешь? Вот тебе сто! Вот тебе полтораста! – крепкий березовый стяжок дважды прошел по спине цыгана. Он упал, приподнялся и не разгибаясь, на карачках убежал в темный провал двери...

Зрители повскакивали с мест, свистели, улюлюкали, кричали: «Так его, цыганское отродье! Будет знать наших, поминать чужих!.. – «Ишь нашел простаков!» – «Сибиряк – это тебе не лапотный россиянин!..»

Братья Кобелевы, вскочив на ноги, тузили друг друга кулаками, заливаясь зычным хохотом... Петр Иванович подошел к лошади, ухватил ее за сап, разжал челюсти и заглянул в зев.

– Лошадь совсем молодая! Во рту ишо ни одного зуба нет...

Он прытко вскочил на коня, ударив его в паха каблуками.

– Прощайте, ребята! Прощай жисть молодецкая! Я уезжаю...

Мерин начал скакать, брыкаться, бить ногами. Петр Иванович, ухватившись за гриву руками, с трудом держался на выступающей хребтине.

—Тпру, стой, серо-буро-малиновый!.. А то я упаду и шею сломаю! Конь встал на дабы, а потом резко опустился и подбросил зад... землячок-сибирячок кубарем покатился по арене... Настя в испуге ухватила Василя за руку... Зрители замерли... Петр Иванович шевельнул ногой, рукой, крутнул головой.

– Ой, родимые земляки, смертушка моя пришла. Пропала моя удалая головушка!

На арену выбежал музыкант со скрипкой в руках, подскочил к несчастному, утешил:

– Не тужи, вроде не скоро!

– Через сорок лет, прямо в обед... Побегай за лекарем да скорей беги, шевели помидорами-то...

Музыкант убежал, а Петр Иванович потешал публику: «Тихо едешь – беда догонит, быстро едешь сам беду догонишь... Скажите на милость божию: куда я торопился?.. Сам на себя беду накликал, вот уж воистину: был не грешен, да повешан!.. Ну да ничего: живы будем – не помрем, а помрем – травой взойдем...»

Гришаня толкнул Василия в бок: «В прошлый раз совсем другое молол...» О чем вчера толковал комедиант, Гриша сказать не успел: на арену выскочил доктор с саквояжем и заорал:

– Не стонать, не кричать, а смирно лежать! Я знаменитый лекарь, коновал и аптекарь. Я был в Париже, был ближе, был в Италии, был и далее. Я талантом владею и лечить я умею... Кто ко мне придет на ногах, того домой повезут на дровнях...

– Таких-то лекарей мы повидали! Для них главное – денежки, – орал худенький, сморщенный мужичок. – Вон один такой насмерть мою бабу залечил...

– Батюшка, лекарь-аптекарь, слышишь, об чем мужик кричит... Ты меня пожалей, не погуби, на дровнях-то меня не вози, а в колясочке.

– А деньги у тебя есть за лечение заплатить?

– Где-то были, да уплыли...

– Говори, где болит: тут или здесь? – лекарь-аптекарь начал колотить огромным молотком по рукам, ногам, груди, животу и голове больного. – Внутри или снаружи?

– Пониже...

– Здесь?..

– Поправей...

– Здесь?.. Тьфу! Экий ты дуралей! Сам не знаешь, где болит. Встань да покажи!

– Батюшка, лекарь, встать-то моченьки нет. Все болит. Ой, ой, ой! – вскричал Петр Иванович, поднимаясь.

Настя ухватила Василия за руку... Зал, переживая за земляка, притих...

– Деньги давай! – доктор ударил своим молотком калеку по мягкому месту.

Петр Иванович упал на четвереньки и плачущим голосом произнес:

– Сколько?

– Два червонца.

Зрители возмущенно зашумели... Тощий мужичок, энергично размахивая руками, закричал: «Я вам говорил: он его угробит, но до этого обдерет как липку!»

Василий наклонился к уху Настены и, чтобы не слышали братья Кобелевы, тихо сказал на ухо: «Не дрожи, это же представление...» – «Ой, а я и забыла! Думала взаправду...»

Между тем Петр Иванович, доковыляв до открытой двери ведущей в подсобное помещение, вернулся с расчетом. В руках его была все та же дубина...



На подворье Данченко деловая суета. Представители торговых домов Тюмени, Екатеринбурга и Перми скупали продовольственное и фуражное зерно, муку, растительное масло. Приказчики Данченко у огромной завозни принимали сливочное и топленое масло, тут же рассчитывая продавцов... Ямщики и конюхи просматривали сбрую, проверяя на крепость сочленения подпруг, шлей, уздечек... Мастер-наставник с работником, перевалив кошеву на ребро, ставили новые завертки. Медленно поворачивали оглоблю, покрикивая: «Эй, поберегись... Эй, пригнись!..» Три вороных жеребца стояли у коновязи под попонами. Лошади нервно перебирали стройными прямыми ногами, «стригли» ушами. При каждом вскрике, взрыве смеха вздрагивали, вскидывали вверх сухие головы и косили глазами на обступившую их публику. «Ну чё вы столпились, коней не видели!» – сердился мастер-наставник. «Не часто таких-то увидишь, Анкудин Пафнутич», – подливая в голос елея, отвечал невысокий, благообразный, похожий на Николая Угодника старичок.

«А уж тебе-то, Реписав Ферапонтович, грех тут толкаться, у самого кони не хуже», – выговорил старичку мастер-наставник, осторожно ставя кошеву на полозья... «Ну как тут не полюбоваться-то такой красотой!  Анкудин Пафнутич! Ты посмотри на их головы-то: сухие, щеки в самый аккурат. А с шеей-то как сливаются на затылке – никакой художник такого не изобразит...»

Торговцы и любители лошадей, вслушиваясь в разговор знатоков, с сосредоточенным молчаливым наслаждением взирали на благородных животных... Вдруг толпу качнуло... «Поберегись!.. Разойдись!..» Двое конюхов на растяжках вывели из конюшни молочно-белого жеребца... «Вот это конь!» – «Не конь, а огонь!..» Кто-то из молодых парней замахал шапкой... Жеребец взвился на дыбы. Один из коноводов, потеряв равновесие, упал и ослабил натяжку. Конь, опускаясь на передние ноги, рванул в сторону... Толпа охнула и подалась назад. «Черт, задавит!» – взвизгнул женский испуганный голос. И в этот момент молодой парень стремительно сорвался с места и ухватил коня за храп... «Ванька! – Шемякин!» – «Ну, этот справится, ему не впервой!..» Парень что-то проговорил коню на ухо, и тот, словно в знак согласия, спокойно закивал головой... «Ну Ваньша!..» – «Не Ваньша, чистый варнак!»

«Как он его ловко, а!» – Реписав Ферапонтович с неожиданной для его лет сноровкой, ткнул Анкудина в бок. – Вот кому мастером-то наставником робить!.. Нет, ты на коня посмотри: голову-то, голову- то как держит! Гордец, знает себе цену!.. А глаза-то! Ума в них сколь да мужества!.. Боец!..

– Да, силы и гордости в нем хоть отбавляй, – согласился Анкудин.

– Как хоть его кличут?

– Барсом...

– Иш ты! А каких он кровей?

– Чистых рысистых... От Лебедя и Дуры линию ведет...

– Лебедь-то не от Барса ли?

– От него...

– Значит к Сметанке род-то восходит...

– А ты откуда знаешь?

– Знаю... Еще от прадеда остались журналы о коневодстве, вот и читаем... Какие? «Еженедельник для охотников до лошадей»... «Российский новый и опытный коновал»...

– А посмотреть их можно? – в голосе Анкудина зазвучали просительные нотки...

– Да об чем разговор, Анкудин Пафнутьич, приходи, выбирай что надо...

К ним скорым шагом подошел встревоженный Данченко.

– Что тут стряслось, Анкудин Пафнутьич?

– Да ничего особенного... Барс немного пошалил... Да вон нашелся молодец- вмиг успокоил...

Данченко подошел к Ивану, положил руку на плечо:

– Ты сын Романа Васильевича?

– Его...

– В ямщики ко мне пойдешь?

– Нет, тятенька не отпустит...

– А ты поговори с ним: я не пообижу...

Меж тем конюха запрягли в кошеву тройку вороных... Ямщики выкатили из-под крыши темно-коричневых тонов лакированную беговушку и впрягли в нее Барса.

– Анкудин Пафнутьич, погонишь тройку... Да смотри у меня! – строго погрозил указательным пальцем Данченко. – Чтобы первым пришел!..

– В лепешку расшибусь, Геннадий Георгиевич!

– Да уж постарайся... Саша, подойди сюда, – позвал сына Данченко.

Молодой статный парень в бекеше и барловых унтах тобольской работы подошел к отцу, на ходу поправляя серую мерлушковую папаху.

– Ну, сынок, не подведи! Тебе и вовсе проигрывать грешно: смотри на каком коне едешь...

– Первым приду, тятя!..

– Смотри, а то бороды лишишься, – засмеялся Данченко.

-При мне останется, – Александр, улыбаясь, провел рукой по русой окладистой бородке.

– С богом. – Данченко приобнял сына...

Последней со двора укатила тройка. Правил Анкудин, а в ногах у него прилегли Реписав Ферапонтович и Ваньша Шемякин...



Обеденное застолье у Пахомовых поредело. Кроме семейных, за столом, накрытым в ближней горнице, собрались родственники: Ергин, Марковы и Вешкурцевы в неполном составе. На первое была подана томленная в русской печи свинина с лапшой. Варево, разлитое по глубоким, голубым кузнецовским тарелкам, домашние и гости хлебали деревянными кленовыми ложками, похваливали хозяйку: «Добра, добра лапшица!..» – «Аромат-то какой: всю бы жизнь ел – не наелся!..» На что Евдокия Ниловна скромно отвечала: «Да с мороза-то и картошка в кожуре за рыбный пирог сойдет... Вот ты, Леонтий Иванович, ешь да хвалишь, а дочке твоей Дарье блюдо, видать, не по нраву – только ложку обмочила...» – «Ой, что вы, тётонька Евдокия! Я ем, не отстаю от других. Лапша замечательная!..» – «Кушай, душа моя, сил набирайся. Сегодня они тебе пригодятся...»

На второе Евдокия подала на стол отварные пельмени в мелких сервизных гарднеровских тарелках голубоватого оттенка. «Ну и пельмени у тебя, Евдокия Ниловна! Сроду таких не едал – во рту тают. На этот раз ты саму себя превзошла». – отправляя в рот серебряной вилкой пельмень за пельменем, нахваливал хозяйку Степан. «А и верно, Ниловна, запах какой-то особенный – открой секрет», – поддержала Степана Марфа Егоровна. «Да никакого секрета нет. Мясо пяти видов нарублено, добавлено в меру лука, соли, перца... А запах от свежих льняных мешков!» – «Но тут ишо и руки нужны», – не согласился Степан...

Чай, обильно сдобренный сливками, пили, разливая по блюдцам. Громоздили их на пальцы правой руки и тянули губами обжигающую ароматную влагу по – прежнему, по – старинному: с присвистом...

Сразу из-за стола, не присев, мужики оделись и вышли на улицу запрягать лошадей.

Со двора выезжали в таком порядке:

Первым на тройке вороных, запряженных в кошеву, покрытую ковром, – Леонтий Иванович; за ним на серой, в яблоках, молодой, игривой кобыле, заложенной в черную лакированную беговушку, – Дарья; следом – Иван Михайлович на тройке каурых, его сын Сидор на высоком, норовистом чалом жеребце, напирал сзади, едва не наезжая не кошеву отца; Ефим Нестерович, поотстав, вылетел из ворот на тройке игреневых, перепугав стоящих зевак; Спиридон, сдерживая саврасого жеребца, шел вплотную за кошевой брата; далее поотстав, на натянутых вожжах рысил буланый жеребец Степана; замыкали поезд Михаил Иванович – на тройке гнедых и его младший сын Роман на рослом кауром жеребце.

В каждой кошеве, кроме кучера, расселись на коврах по два-три гостя и домочадца. Ехали, сдерживая коней, покрикивали: «Поберегись!.. Расступись!..» За Попадьюшкой, миновав торговые мясные ряды, прибавили ходу... Выехав на пойму, рассыпались... Тропки вырвались вперед и по снежной целине ухо в ухо устремились к реке: «Эй, поберегись!..» За ними неслись одиночки, запряженные в разноцветные беговушки...

По левому берегу Исети – толпы народа... Снуют продавцы: «Пироги! Кому пироги?..» – «Горячие шаньги на всякий вкус!..» «Сбитень горяч, кипит, клокочет, кто выпьет – еще захочет!» Публика пьет, жует, горланит... Пожилые, степенные люди собираются в группы по родству, по знакомству: смотрят на пролетающие мимо тройки и одиночные упряжки, обмениваются репликами, спорят, горячатся... В одной из таких компаний вниманием зевак завладел уже знакомый нам Реписав Ферапонтович. Суждения его вески и категоричны:

– Вот посмотрите коней Ергина – важнецкая тройка!

– А чем она лучше твоей, Реписав Ферапонтович, или вон Константина Вешкурцева? – пытает его высокий, худощавый, с седой клинообразной бородой старик.

– Чем? А разве не видишь, как боковые-то к кореннику льнут, рядом с ним стелются... Тащат будь здоров!.. Не то, что твоя тройка, Ерофей Петрович, или вон Константина – помощники от кореннинка шеи воротят, поперек идут... Для красоты, может, и ничего, но пользе во вред... На ноги смотри!.. Эх, лепота какая!..

– Да, нога в ногу прут! – соглашается Ерофей.

– В том-то и дело! – горячится Реписав. – А у Ефима тройка хорошая, но правая пристяжная косит...

– А тройка Данченко? – с обожанием заглядывая старику в глаза, уже не по первому разу спрашивает Ванька Шемякин.

Реписав Ферапонтович, надвинув парню на глаза лисий треух, отечески поясняет:

– У Геннадия Георгиевича каждый конь сам по себе хорош, но друг к другу они не подобраны... Коренник слабоват... Вот если бы на его место поставить жеребца старовера Пахомова – важнецкая бы тройка вышла:

– Реписав Ферапонтович, а из одиночек-то кто в фаворе будет?

– А сам-то как думаешь?

– Мне приглянулась вон та, серая в яблоках кобыла...

– Где, которая? – щурится Реписав, подставив рукавицу ко лбу.

– Да вон, в черную лакированную беговушку запряжена... Девка правит.

– А, эта-то!.. Так тебе девица или лошадь на сердце легла? – смеется Реписав.

– Да лошадь! О ней спрашиваю, – смущается парень.

– И девица хороша!.. Удалая девка, мастерица!.. Дашка это, Ергина дочь.

– Просватана уже...

– Так у неё сестра есть, Ксения...

– Есть, я знаю...

– Ну, а чего же ты спрашиваешь, ежели все знаешь?

– Так я о лошади...

– Глаз у тебя на лошадь верный... Кобыла эта «Золотая» -… Ты знаешь сколь за нее Леонтий Иванович отвалил, когда она еще жеребенком бегала?

– Не-е-ет...

– Вот то-то и оно! А как тебе жеребец Данченко?

– Хороший, но лёта в нем нет... Крыльев ему недостает...

– Ну, Ванька, лошадник из тебя выйдет первостатейный!.. А я думаю, что это ты мне всё в рот заглядываешь?.. Заходи, как время будет, мы об этих делах с тобой потолкуем... А теперь извиняй, пойду с кержаками парой слов переброшусь.

Родственники, друзья и добрые знакомые Пахомовых собрались на угоре, под старым коряжистым тополем. Разговор идет общий, но у каждого свой интерес, свои заботы, свои тревоги. Марфа Егоровна то и дело переводит глаза с вороной тройки на серую в яблоках кобылу, с мужа – на дочь... Она там, с ними. Ей понятно каждое их движение... Вот они поравнялись и придержали коней. Леонтий Иванович что-то говорит дочери, решительно водит правой рукой вверх – вниз... «Наказывает, чтобы себя не теряла, глядела по сторонам... Дала волю кобыле»...

Она, незаметно для других, крестит их, мысленно читая молитву: «Матушка Богородица, поддержи их и помоги...» Секлета не спускает глаз со Степана, со своего Вихря – песчано-желтого жеребца с черной гривой, черным хвостом и ногами... Екатерина Ниловна любуется сыном. Его светло-каштановая бекеша (материал подбирали под масть жеребца), отороченная черной мерлушкой, видна издалека. Материнское сердце переполнено любовью, сомнениями и надеждой...

В отдельную группу сбились мелкие барышники, цыгане и ремонтеры. Ремонтеров всего пятеро – два поручика и три штабс-капитана.

Около каждого из них вьются по два – три прилипалы – барышника. Они уже провели разведку: все выспросили, все вызнали и этим знанием переполнены... Они постоянно липнут к военным, что-то таинственно шепчут им на ухо, машут руками в сторону проносящихся упряжек. Их знания – это их капитал, поэтому они спешат распорядиться им как можно выгоднее для себя. Иной барышник, купив «ходячий одер» и продержав его в темноте на отрубях с известкой и всяких, известных ему одному снадобьях, превратит выработанную заваль в игривого и резвого коня. Поэтому барышники нужны как продавцам, так и покупателям. Их терпят, привечают, одаривают заискивающими улыбками... «Ваше благородие видите буланого коня?.. Вон, впряжен в коричневую лакированную беговушку, а в ней мужик, похожий на Степана Разина?.. – «Вижу...» – «Так вот, завтра будет выставлен на торги. Ежели вы к нему имеете интерес – я могу поспособствовать». – «Помоги, любезный Иван Лупидорович, а мою благодарность ты знаешь...» Один из барышников не переставая кричал: «Господа, делайте ставки по забегам!..» К нему поочередно подходили купцы, военные, приказчики, цыгане, – отдавали деньги, что-то говорили стоявшему рядом тощему, низкорослому человеку, который вел записи в амбарной книге... Здесь в центре внимания высокий, светлобородый господин.- На плечи его накинута волчья доха, а на голове возвышается соболья шапка «мономах». Это известный Курганский торговец лошадьми Иван Петрович Грибов. Он подхватил под левую руку голощекого приземистого штабс-капитана и глядя на него сверху вниз, назидательно говорил: «Вы в этом деле, Николай Петрович, человек новый, а я, что называется, «собаку съел». Действовать, выбирая коня, надо осторожно. Крестьяне часто продают дурных лошадей, но не из-за хитрости, а по нужде... Коней они знают и любят... Толкуют: «Сытая лошадь меньше ест», что надо покупать на нее не плеть, а овес, который и возит; не гладь ее рукой, а посыпай мукой, потому что «бей ее одной рукой, а другой вытирай слезы». По этим приметам около крестьянской лошади столько суеверных обычаев и приемов, что их не перечтешь... Как часто я здесь бываю? Да, почитай, каждый год... Здешние мужики толк в лошадях понимают... Вон, видите, вороная тройка несется? Правит ею Ергин. Вот про такую и говорят: птица!... Я у него четырех лошадей в разные годы купил и ни в одной не ошибся. Конечно, денежек стоят, но зато уж и кони! – «А тройка каурых чья?» – улучив момент, интересуется капитан. Грибов требовательно смотрит на стоящего рядом барышника. «Эта-с? – маклак тычет в сторону идущей крупной рысью тройки. – «Да...» – «Ивана Маркова-с...» «А продаст он ее?» – «За хорошие деньги продаст, не утерпит, – улыбается Грибов, – а через год у него будет такая же». – «Это так-с», – подтверждает перекупщик, – признает только рыжих...»

Разговор Грибова со штабс-капитаном и барышником внимательно слушает «цыганский барон» Исидор Варош. Он плотен, приземист, голова его – черный курчавый шар, из которого клювом грифона торчит горбатый нос. Он без головного убора, в руках – огромная ременная плеть... Остальные цыгане держатся от него на почтительном расстоянии, но их взоры направлены в его сторону... Они что-то кричат, машут руками. Вожак оглядывается. «Бачка, – обращается он к Грибову, – однако сбор объявили». Все поворачивают головы на восход солнца... Грибов достает из жесткого кожаного футляра бинокль и долго смотрит в сторону темной копошащейся массы. Наконец, удовлетворяя все возрастающее любопытство присутствующих, он медленно, растягивая фразы, говорит: «Одиночек выстраивают в линию... Двадцать одного бегуна насчитал... Плотно стоят... – «Бачка, ты не ошибся, должно бежать двадцать два гонца?» – «Может, и ошибся... Пошли!» – до болельщиков и зевак доносится ружейный выстрел... «Бачка, ну как там?» – цыганский барон нервно терзает в руках ременную плеть. – «Ровно идут... Вот вперед вырывается саврасый конь... За ним каурый... Буланый... Чалый... К ним подтягиваются два белых...» – «Бачка дорогой, а где вороной?» – глаза цыгана горят азартом, он распустил плеть по снегу... – «Вороных много, но все они поотстали...» – «Эх!» – цыган в отчаянии вздымает руку с плетью, слышится громкий, похожий ни выстрел хлопок... – «Вперед выходит белый... Рядом с ним белая в яблоках кобыла Ергина!» – узнает лошадь Грибов. – «А вороной? Где вороной?» – кричит цыган... – «За двумя первыми – саврасый... каурый, чалый, буланый... А вот и вороной – подтягивается к буланому...» – «Эх!» – снова слышится хлесткий удар плетью...

Теперь уже видно невооруженным глазом: впереди всех несутся два белых коня. Они оторвались от ближайших преследователей едва ли не на пятьдесят сажен... Грибов прячет бинокль в футляр и отдает стоящему рядом приказчику... Картина вырисовывается совершенно четко: забег расслоился на две части. От третьей, замыкающей, оторвались два воронка и пытались подтянуться ко второй группе. «Эх!» – цыганский бич засвистел в воздухе и щелкнул раз, другой... В третий раз кнут прошелся по спине старого цыгана, бросившегося утешать вожака. «На то цыган мать свою бьет, чтобы жена боялась», – подтолкнув локтем капитана, усмехнулся Грибов... Гонцы стремительно приближались к мете... Молодой Данченко укороченной плетью, не переставая, подстегивал своего рысака... Барс приблизился к Вербе... Почти сравнялся с ней... Было слышно как Дашутка что-то кричала своей кобыле... Ноги Вербы закрутили немыслимую карусель и она медленно стала уходить от Барса... Мету она пересекла первой, опередив жеребца на целый корпус...

Публика свистела, кричала, улюлюкала; вверх полетели шапки и рукавицы.

Цыганский вожак, увязая в снегу, устремился к участникам забега. Он угрожающе потрясал кнутом...  За ним, едва поспевая, неслись его подручные... Гонец на вороном жеребце, опасаясь гнева своего владыки, маячил в далекой закатной стороне...

Дашутка, успокаиваясь, гоняла Вербу по кругу утишающейся рысью... Невдалеке приводили в чувство своих бегунов Роман, Спиридон, Степан Вешкурцев, Сидор Марков и Александр Данченко... К ним устремились родители, родственники, друзья и знакомые...



Авдотья и Петрован, забыв об обеде, объезжали подворье за подворьем, пытаясь сбыть продукты своего труда. Они отстояли очереди в обширных оградах Константина Вешкурцева, Тоболкина и были с позором изгнаны приемщиками... Геннадий Данченко, завидев парочку, въезжавшую на территорию молочного завода, велел работникам гнать их взашей, чем окончательно распалил заводную Авдоху.

– Ну, погоди, куркуль проклятый, придет наше время, мы тебе покажем, – своих не узнаешь! – орала она на всю улицу.

– Ступайте, езжайте с богом... Пьяни да голодрани времени своего не дождаться, – напутствовал их Данченко...

– Куда теперь? – оказавшись за воротами, Авдотья вновь набросилась на мужа с ругательствами. Петрован, втянув голову в воротник засаленной шубейки, угрюмо молчал. – Ну, чё сопишь, говори!

– Дак осталась одна дорога – к Козлюкевичу...

Вблизи хлебных амбаров, где вела скупку масла и сала датско-шведская компания, очереди не оказалось... Козлюкович, посмотрев на истыканное контрольными щупами сало, хмыкнул и, подозвав приказчика, распорядился:

– Возьми по рублю за бочку...

– Как это по рублю! – зашлась криком Авдоха. – Да у нас сало-то первый сорт...

Петрован в сердцах ткнул кулаком супружницу в бок, и та замолчала...

– Давай по рублю, – согласился Петруха. – А масло-то?

– По полтиннику за пуд...

– Ну уж нет! – взъярилась Авдотья. – Да наше-то масло...

Петрован вновь поддал ей крепкого тумака...

– Бери по полтине, – согласился он.

По дороге к винному магазину Авдотья не переставала костерить мужа:

– Безмозглая твоя башка!.. Да как же можно было самое лучшее масло по полтине за пуд отпускать!... Верно про тебя говорят, что без головы родился!.. Так без головы и подохнешь!..



Выбравшись из балагана, Настя долго не могла прийти в себя. Она то и дело дергала брата за рукав:

– Васюха, это как чудодей-то глазами монету двигал?

– Хитрость тут какая-то... Скрыта от нас... Может, магнит под столом, или ишо чё...

– А ноги-то как не ранит на битом стекле?

– Может, сточены края-то, а то подошвы чем ни на будь смазаны...

– А как мысли-то чужие читает?

– Этого я не знаю... Но без хитрости и здесь не обошлось...

Тут внимание Василия привлек гул толпы, свист и громкие крики мужиков.

– Постой, давай свернем... Там борьба... Поглядим...

Но посмотреть не удалось. Болельщики стояли плечом к плечу и пробиться в первые ряды не было никакой возможности. Тогда Василий стал тормошить мужиков, стоявших по внешнему кругу:

– Кто борются-то?.. Кто кого одолевает?.. Много пар-то осталось?..

– Дело к концу идет – четвертый круг... Осталось две схватки... Сейчас толкутся денисовский Трифон Мальцев со сплываевским Федотом Зубаревым, – пояснил незнакомый подвыпивший, встрепанный мужик... «Трифон, Трифон!.. На грудь взял!.. Прижал!.. Бросил через себя!» – от одного болельщика к другому передавалось виденное из первых рядов. – «Дале-то чё?» – требовательно кричали обделенные... – «На снегу юзгаются!.. Трифон жмет!»

В этот момент на тройках и одиночках подкатила новая партия зрителей. Василий увидел среди них Ваньшу Шемякина, закричал:

– Ваньша, здорово!.. Не с бегов ли?

– Оттуда...

– Ну, кто кого?

– Да опять старообрядцы всех обошли... Но все решится завтра... Может, что-то и мирским достанется...

Крики и свист заглушили последние слова Ивана. «Эй, мужики, чё там тако?» – «Благочинный против Семена Кобелева», – понеслось по рядам. – «Ходят!.. Увертываются!.. Батюшка, нырнул под Сенькины – руки!.. Тот увернулся!.. Ухватил благочинного за загривок!.. Держит!.. Батюшка хочет вывернуться!.. Не может!.. Семен сжимает клешню!.. Попище краснеет, бьет Сеньку руками... Буреет!.. Синеет!.. Валится к ногам Семена!.. Все! Положил попа на лопатки...

Публика пришла в неистовство. В алое вечернее небо полетели шапки... Таловские мужики подхватили Семена и начали его качать, раз за разом подбрасывая вверх...

– Ну, сёдни Сенька надерется!..

– Дак чё ему вино – слону дробина!.. Выстоит!..

– Ну, может хоть в борьбе обойдем староверов...

– Тут ишо бабушка надвое сказала!.. Мирских-то всего шестеро, а тех 10 человек!.. Видели, как братья Пахомовы расправились со своими противниками?.. А Трифон!.. А Петр Ергин!..

– Доживем до завтра, увидим...

 Толпа поредела... Зрители расходились по домам...

– На вечеринку пойдете? – спросил Ваньша Василия, поглядывая на Настю.

– У нас сёдни гости...

– Так и у нас гости... После ужина к Елене Ванихе прибегайте...

– Придем...

Окна домов, обращенные на закатную сторону, полыхали багрянцем... В чуткой вечерней тишине изредка скрипели колодезные журавли, взлаивали собаки и слышались отголоски протяжных песен... Утишалась заря Маремьяна... Ночь натягивала фиолетовое покрывало над притихшим селом...

Закончился первый день Михайловской ярмарки. За ним последуют еще четыре дня трудовых хлопот и праздничных гуляний, четыре дня пользы и красоты...



Ярмарок такого уровня, как Михайловская в селе Архангельском было в Тобольской губернии около сотни. Вот они по состоянию на 1912 год:

Ялуторовский уезд.

Волостное село Бобылево (40 верст от уездного центра) – две ярмарки: Трехсвятительская – с 27 по 31 января и Покровская – с 7 сентября по 3 октября.

Волостное село Верхний Бешкиль (55 в. от у. ц.) – две ярмарки: Крестовоздвиженская – с 13 по 15 сентября и Дмитриевская – с 26 по 29 октября.

Волостное село Верх-Суерское (90 в. от у. ц.) – две ярмарки: Дмитриевская – с 23 но 26 октября и Никольская – с 6 по 9 мая.

Волостное село Исетское (67 в. от у. ц.) – семидневная ярмарка в 9-ю пятницу по Пасхе.

Село Рафайлово Исетской волости (75 в. от у. ц.) – две ярмарки: Алексеевская – с 17 но 26 марта и Рождественская – с 23 по 26 декабря.

Волостное село Кодское (97 в. от у.ц. – ныне в составе Шатровского района Курганской области) – Прокопьевская ярмарка с 8 по 12 июля.

Волостное село Мокроусово (ныне районный центр одноименного названия в Курганской области) – четыре ярмарки: Тихвинская – с 24 по 27 июня, Покровская – с 29 сентября по 2 октября, Екатерининская – с 22 по 25 ноября, Троицкая трехдневная (не в числе).

Волостное село Мостовское (ныне – в составе Шатровского района) – Введенская – с 17 по 22 ноября и Вознесенская пятидневная (не в числе).

Волостное село Суерское (55 в. от у. ц.) – четыре ярмарки: Афанасьевская – с 16 по 19 января, в 9-ю пятницу по Пасхе (не в числе), Богородская – с 28 по 30 июня, Дмитриевская – с 20 по 23 сентября.

Ишимский уезд.

Волостное село Абатское (66 в. от у. ц.) – две ярмарки: Крещенская – с 27 декабря по 7 января и Петровская – с 24 по 30 июня.

Волостное село Аромашево (120 в. от у. ц.) – Покровская – с 1 по 7 октября.

Волостное село Бердюжское (84 в. от у. ц.) – Богородическая – с 7 по 10 сентября.

Волостное село Беловское (ныне в Казахстане, 150 в. от у. ц.) – две ярмарки: Спасская – с 6 по 9 августа и Кузьминская – с 29 октября по 6 ноября.

Волостное село Гагарье (48 в. от у. ц.) – Михайловская – с 1 по 8 ноября.

Волостное село Голышманово (71 в. от у. ц.) – две ярмарки: Мясопустная (в воскресенье перед сырной неделей) и Знаменская – с 27 по 30 ноября.

Волостное село Локтинское (Роговик) – Александровская с 11 по 13 ноября.

Волостное село Маслянское (40 в. от у. ц.) – две ярмарки Троицкая – (не в числе) и Анненская – с 3 по 8 ноября.

Волостное село Налобино (130 в. от у. ц.) – Михайловская – с 8 по 10 ноября.

Село Пегановское (Черемуховское, 55 в. от у. ц.) – Александровская – с 30 августа по 1 сентября.

Волостное село Петуховское (180 в. от у. ц.) – Михайловская – с 8 по 16 ноября.

Волостное село Сладково (110 в. от у. ц.) – три ярмарки: Спасская – с 1 по 4 августа, Покровская – 1 по 8 октября и Петровская – с 29 июня по 2 июля.

Волостное село Теплодубровное (200 в. от у. ц.) – две ярмарки: сорока великомученников – со 2 по 4 марта и Матвеевская – с 9 по 15 ноября.

Деревня Загремячая Усть-Ламенской волости (102 в. от у. ц.) две ярмарки: 9-я пятница но Пасхе (не в числе) и Козьмодемьянская – с 25 октября по 1 ноября.

Волостное село Утчанское (160 в. от у. ц.) – две ярмарки: Петровская – с 27 по 29 июня и Ивановская – с 5 по 10 октября.

Волостное село Частоозерское (125 в. от у.ц. ныне одноименный райцентр Курганской области) – две ярмарки: Петровская (Петр Столпник) – с 20 по 28 февраля и Андреевская (Святой Апостол Андрей Первозванный) – с 20 по 30 ноября.

Волостное село Дубынское (90 в. от у. ц.) – Евстафьевская – с 18 по 20 сентября.

Тюменский уезд.

Деревня Андрюшина Антроповской волости (93 в. от у. ц.) – Михайловская с 5 по 8 ноября.

Волостное село Каменское (28 в. от у. ц.) – Прокопьевская – с 8 по 10 июля.

Волостное село Усть-Ница две ярмарки: Троицкая (не в числе), и Никольская – с 6 по 8 декабря.

Тобольский уезд.

К началу XX в. крупных сельских ярмарок не осталось. Они были переведены в разряд торжков.

В 1912 году действовало 16 торжков. В слободе Адбажской (Черной) -три, в селах: Абалакском, Преображенском, Ивановском, Вагайском и Куларовском – по 2. В селах: Демьянском, Загваздинском, Бронниковском и деревне Филатовой – по одному.

Курганский уезд.

Волостное село Арлагульское (70 в. от у. ц.) – Вознесенская (не в числе).

Волостное село Брылинское (Борки, 90 в. ог у.ц.) – Михайловская – с 8 по 15 ноября.

Волостное село Белозерское (52 в. от у. ц.) – Временная – с 28 по 31 октября и сорока великомучеников – с 6 по 9 марта.

Волостное село Елошенское (97 в. до у.ц.) – две ярмарки: Ильинская – с 18 по 22 июля и Семеновская – с 8 по 13 сентября.

Волостное село Иковское (27 в. от у. ц.) – Ивановская – с 23 по 26 июля.

Волостное село Лебяжьевское (73 в. от у. ц.) – Михайловская – с 6 по 9 ноября.

Волостное село Марайское (60 в. от у. ц.) – Петропавловская – с 28 по 30 июня.

Волостное село Моршихинское (120 в. от у. ц.) – две ярмарки: Сретенская – с 1 по 4 февраля и Трехсвятская – с 4 по 8 октября.

Волостная деревня Плотникова (9 в. от у. ц.) – со 2 по 9 февраля. Волостное село Чернавское (60 в. от у. ц.) – две ярмарки: Афанасьевская – с 17 по 24 января и Прокопьевская – с 7 по 14 июля.

Волостное село Шмаковское (75 в. от у. ц.) – Благовещенская – с 24 по 27 марта.

Туринский уезд.

Слобода Туринская [73 в. от у. ц.) – Алексеевская – с 10 по 17 марта  Михайловская – с 5 но 15 ноября.

Тарский уезд.

Село Муромцево Бергамской волости (100 в. от у. ц.) – три ярмарки: Лукинская – с 1 по 8 октября, Петровская – с 29 июня по 2 июля и 1 Казанская (икона Божьей матери) – с 22 по 25 октября.

Волостное село Каргалинское (390 в. от у. ц.) – Казанская – с 22 по 525 октября.

Село Копьвское Карташевской волости (131 в. от у. ц.) – две ярмарки: Покровская – с 1 по 4 октября и Михайловская – с 8 по 11 ноября.

Волостное село Такмыкское (80 в. от у. ц.) – Дмитриевская – с 26 по 29 октября.

Волостное село Викуловское (280 в. от у. ц.) – Покровский Торжок с 1 по 3 сентября.

Тюкалинский уезд.

Волостное село Атрачинское (12 в. от у. ц.) – две ярмарки: Варваринская (Святой мученик Варвар) – с 6 по 9 мая и Ивановская (Усекновение главы пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна) – с 26 по 29 августа.

Волостное село Баженовское (73 в. от у. ц.) – две ярмарки: Казанская летняя с 1 по 10 июля и Казанская осенняя – с 22 по 24 октября.

Волостное село Еланское (244 в. от у. ц.) – Ивановская – с 16 по 20 ноября.

Село Ингалинское Карасульской волости (158 в. от у. ц.) – Петровская – с 29 июня по 2 июля.

Волостное село Крутинское (48 в. от у. ц.) – Введенская – с 21 по 23 ноября.

Волостное село Локтинское (267 в. от у. ц.) – две ярмарки: Ивановская (24-26 июня) и Казанская – 22-24 октября.

Волостное село Лузинское (90 в. от у. ц.) – Семеновская (Преподобный Симеон Столпник) – с 1 по 3 сентября.

Волостное село Юдинское – Екатерининская – с 24 по 28 ноября.

Березовский уезд.

Мужевская (с. Мужи) – с 25 октября по 8 ноября.

Сургутский уезд.

Юганская (с. Юганское) – с 8 по 15 июля.

Все перечисленные ярмарки объединяет одно: их торговый оборот достигал 50 ... 100 тыс. рублей. По ассортименту продаваемых товаров они также мало чем отличались друг от друга. Но были среди них и такие, которые выпадали из этого ряда. К ним следует, прежде всего, отнести Мокроусовские ярмарки.

Самой значительной из них была Екатерининская.

На нее свозились со всех окрестных сел и деревень хлеб, сало сырое и топленое, коровье масло, конопляное и льняное масло, кожи, множество овчин, огромное количество крестьянской одежды: шуб, полушубков, тулупов, рукавиц, бродней, шапок и пр. Пригонялись на продажу табуны лошадей и домашнего скота. В широком ассортименте шел торг красным товаром (суконными, шелковыми и бумажными тканями, галантерейными товарами и пр.).

В большом количестве свозились крестьянские деревенские поделки: гончарные изделия, кузнечные поделки, схватцы (крючки, застежки), крестики и колокольчики (из деревни Духовки Мостовской волости), бондарные и столярные изделия, кошевы, беговушки, сани, вся необходимая сбруя (хомуты, шлеи, дуги, седелки, вожжи и пр.), короба и коробки, веревки и канаты, пимы, сапоги, бродни, чулки, носки и пр.

Все другие мокроусовские ярмарки отличались от екатерининской меньшим привозом товаров и их соотношением. К примеру, на летнюю тихвинскую ярмарку гораздо больше привозилось крестьянских ремесленных поделок, чем на зимние.

Но у всех мокроусовских ярмарок была одна общая характерная черта – на них был всегда значительный привоз холста. Холст из льняной изгреби, холст из конопляной изгреби (на мешки), льняной начесный (на рукотерки), льняной первосортный (на полотенца, белье), льняной из волокна (на белье), цеповина начесная (на скатерти), цеповина восьмицветная (на скатерти же), тяжевина, армяжник и др. И торговали этими холстами обычно сами рукодельницы: молодые незамужние девушки, которые не только демонстрировали свое искусство, но и буквально «себя показывали». В этом плане все мокроусовские ярмарки можно с полным правом назвать еще и ярмарками невест.

По  данным В. Ильина на Екатерининскую Ярмарку в 1862 г. было привезено товаров на сумму 330,5 тыс. руб. и продано – на 250,5 тыс. руб. На Покровскую – соответственно 315,2 и 201,5 тыс. руб., Троицкую – 310 и 185,7 тыс.руб., на Тихвинскую – 212, 7 и 94,0 тысячи рублей.

К 1912 году к четырем ярмаркам добавилось еще четыре и общий годовой товарооборот всех ярмарок приблизился к двум миллионам рублей.

К категории крупных сельских ярмарок следует отнести и Дмитриевскую ярмарку в селе Заводоуковском. В том же 1862 году на ней  было продано товаров на сумму 150 тысяч рублей, а в 1912 г. – на 270  тысяч рублей.

Следует отметить, наверное, еще Шатровскую ярмарку. На ней в большом количестве торговали выделанными овчинами и овчинно-меховыми изделиями: шубами, полушубками, тулупами... Только в самой волости овчинно-шубным промыслом занималось 550 семей, и они изготовляли продукции на 340 тыс. рублей в год. Эта продукция с местной и других ярмарок расходились не только по губернии, но и достигала Восточной Сибири.

В Курганском уезде было самое большое количество сельских ярмарок и торжков. На них продавались в большинстве случаев то же самые товары, что и на сельских ярмарках других уездов. Но были и свои характерные особенности – продавалось большое количество с предметов женского рукоделия.

Примечательные традиции сложились на Ивановской ярмарке (с 1 23 по 26 июля) в селе Иковском и Временной (с 28 по 31 октября) в селе Белозерском. На эти ярмарки привозили много льняного и посконного холста, льняных крестьянских изделий: полотенец, опоясок, кушаков, камчатых, браных скатертей и других товаров. С товарами приезжали, как и на мокроусовские ярмарки, сами рукодельницы. Разодетые в праздничные наряды, они сами стояли в торговых рядах или носили свои изделия по домам.

Такая организация торговли рассматривались во-первых, как желание выгодно продать свой товар, а во-вторых – и «себя показать».

Ивановская ярмарка в селе Иковском была одной из самых крупных, не только в уезде, но и в губернии. Ее торговые обороты достигали 200 тыс. руб. На нее пригоняли для продажи огромные количества лошадей как русских, так и киргизских, шла бойкая торговля I бакалеей и красными товарами, фарфоровой посудой, изделиями из металла, кожей и кожевенными товарами, сухой рыбой и проч. и проч.

Очень известной была и Временная ярмарка. На нес ежегодно привозилось товаров на 200–300 тыс. руб., продавалось – на 80-120 тыс. руб. На нее кроме мануфактуры, кожи и кожевенных изделий, холстов, крестьянских тканей, посуды и других изделий привозилось и большое количество традиционных осенних товаров крестьянскою производства.

Торговые обороты трехсвятительской ярмарки в селе Моршихинском достигали 150 тыс. руб. На ней продавали те же товары, что и на Ивановской и Временной. Но была здесь и своя «изюмина». Здесь продавались в большом количестве и на разный вкус «кованные сундуки» для укладки приданого невест. Продавали их сами изготовители – молодые мужчины и парни.

Остальные 150 ярмарок и торжков Курганского уезда были: не столь известны и знамениты, но столь же необходимы и полезны как крестьянскому миру, так и торговому сословию – «лежачий товар не кормит».

Наиболее значительными из волостных ярмарок были Крещенская (с 6 по 10 января) и Петровская (с 29 июня по 9 июля) в селе Абатском, но по своему характеру, привозу товаров они не были сельскими. На них привозились в большом количестве суконные, шелковые и бумажные ткани, ткани из холста; шла широкая торговля бакалеей, галантереей (золотыми и серебряными изделиями), колониальными и москательными товарами; местные крестьяне везли сырые скотские и бараньи кожи, коровье масло, сало, рыбу свежую, копченую и соленую из Тарского уезда; сено и приводилось на продажу большое количество лошадей.

В середине XIX века на Крещенскую ярмарку привозилось товаров на 250–350 тыс. рублей и продавалось на 200-270 тысяч. На Петровскую ярмарку завозилось меньше продукции скотоводства, но больше – холстов, крестьянских сукон, крестьянской одежды и обуви. Привоз товаров на нее в те годы составлял 150–200 тыс. рублей, а продавалось на 120–170 тысяч.

На обеих ярмарках широко были представлены традиционные крестьянские изделия практически всех волостей Ишимского уезда. На эти ярмарки съезжались не только торговые люди Тобольской губернии, но и купцы и агенты с соседних губерний. Ярмарки были многолюдными. Иногда съезжалось до 30 тысяч человек, и местные жители получали большие доходы за квартиры и обслуживание приезжающих.

В середине XIX века уже довольно известны были ярмарки в селах: Усть-Ламенском, Частоозерском, Армизонском, Бердюжском, Боровском, Петуховском и других.

К 1912 году на карте Ишимского уезда появилось еще 44 торговых населенных пункта. Сибирь продолжала крепнуть и богатеть.




ГОРОДСКИЕ ЯРМАРКИ


Лежалый товар не кормит.

Ярмарка цену скажет.

    Русские народные пословицы

Городские ярмарки Тобольской губернии нам интересны сегодня не только с экономической точки зрения, но и с исторической... В них много общего: история возникновения, время проведения, ассортимент товаров, товарооборот. Поэтому рассмотрим наиболее характерные... Начнем с севера.


ОБДОРСК (САЛЕХАРД)

К концу XIX века Обдорск практически стал единственным наследником вековых традиций торговли «мягкой рухлядью»... А начиналось все с златокипящей Мангазеи (город был поставлен на берегу речки Мангазейки, при впадении ее в реку Таз), которая с конца XVI в. и по третью четверть XVII в. была центром пушной торговли края.

«Мягкое золото» Мангазеи манило, притягивало к себе рисковых торгово-промышленных людей. На Мангазейском посаде в лучшие годы проживало до двух тысяч промышленников и торговых людей. Сбор ясака и добыча пушнины были главными занятиями горожан. Здесь ежегодно добывались, собирались и продавались сотни тысяч шкурок одних только соболей. В 1630–1637 гг., уже далеко не лучшем времени для Мангазеи, их было вывезено около 1,5 миллионов штук...

Мангазея слыла и крупным промышленным центром, в котором были представлены почти все ремесленные специальности, характерные в то время для большого города. Здесь даже было развито литейно-металлургическое производство (использовались медно-никелевые руды Норильского месторождения) и резьба по кости...

Запрещение «морского хода» из Поморья (начало XVII в.), оскудение промыслов, смещение основных потоков колонизации к югу привели к «закату Мангазеи». В 1672 году город был перебазирован на восток, в Туруханское зимовье...

Приходит час Обдорска... К 25 декабря (по старому стилю) оленеводы и звероловы прикочевывали к Обдорску. К этому времени сюда съезжались русские и зырянские торговцы (многие торговые дома держали здесь своих агентов).

Ярмарка размещалась на открытой, ровной местности, прилегающей к городу с севера. Торговали прямо с возов и нарт. Делу это не мешало, так как торг шел преимущественно меновой, мелочный, штучный.

В качестве денежной единицы (при обмене) выступала шкура белого песца. Она приравнивалась (в среднем) к 70 копейкам серебром, или двум рублям 70 копейкам ассигнациями. При мелочных расчетах в ход шла песцовая лапа (10 копеек ассигнациями). За одного песца в конце XIX века местные охотники требовали 15–20 печеных хлебов, или четверть тонкого сукна, или 7 метров холста, или 20 метров мережно. Простой остяцкий нож стоил две белки, топор – восемь-десять белок, платок из бумазеи – три-шесть белок, стеганный халат – 60–70 и даже 100 белок...

Цены на пушнину определялись ее привозом (который, в свою очередь, зависел от результатов охоты) и спросом. В отдельные годы цены за шкурку белки колебались от 4–5 до 12 копеек, за шкурку песца-крестовика – от 40 до 60, песца-синяка-от 50 до 80 копеек... «При этом инородцы не хотят знать о понижении и повышении цен на привозные товары, – отмечал П.Н. Буцинский, – торговцы же, зная это, обыкновенно уменьшают величину четвертей (мера веса М.О.) и саженей, на что инородцы не обращают должного внимания».

На это вовсе не значит, что настолько они были просты и наивны, что их можно было безжалостно обманывать и обирать. В связи с этим тот же П.Н. Буцинский писал: «Не следует также смотреть на сибирских инородцев... как на робких, невинных детей природы, которым русские делают только обиды, а сами они беззащитны». Местные аборигены прекрасно разбирались в качестве не только пушнины и продуктов своего труда, но и привозных, знали, какую цену дать за тот или иной товар.

Сколько же пушнины продавалось на Обдорской ярмарке? Современники отвечали на этот вопрос предположительно, так как не вся пушнина объявлялась на ярмарочной распродаже. Торговля мягкой рухлядью, особенно ценной, велась чаще всего скрытно. Эта тайность, скрытность торговли пушниной, подмеченная многими современниками (К. Губарев, Н. Абрамов и др.), была главной характерной чертой ярмарки. Местный охотник приходил к покупателю в дом, спрятав товар под одеждой. После взаимного приветствия начинался торг. «Инород, принесши соболя, не покажет его сразу, а выставит сперва один хвост, – отмечал Н.А. Абрамов, – потом уже мало-помалу объявит и весь товар». Купцы, зная их характер, подносили им водки, и дело улаживалось.

Обобщив информацию разных источников, можно сказать, что шкурок соболей в конце XIX в. ежегодно продавалось от одной до шести тысяч, лисиц белодушек и сиводушек – 700-800 штук, песцов – до 20 тысяч, песцов крестовых – две-три тысячи, песцов голубых – несколько десятков, горностаев – 6-8 тысяч, белок 15-25 тысяч, зайцев – 10-15 тысяч и по нескольку тысяч шкурок бурундуков. Помимо этого сотнями продавались шкуры лосей, волков, выдр, росомах, медведей белых, бурых и др.

В широком ассортименте была представлена продукция оленеводства: оленьи туши, почки, языки, тысячи шкур взрослых оленей («пастель»), шкуры молодых трех-четырех месячных оленей («неблюй»), шкуры новорожденных оленей («пешка»), шкурки с ног («камосы»), оленьи жилы и др.

Из других местных товаров на ярмарку поступали: рыба разная, осетровый клей, пух и полупушье, гагарьи шейки, мамонтовая кость, лебяжьи шкурки, ворвань и др.

Русские купцы и зыряне везли на многие десятки тысяч рублей муку ржаную и пшеничную, крупчатку, чай, сахар, сукна (преимущественно красного, зеленого, желтого и синего цветов), холсты простые, чеканку (холст, по которому оттиснуты красками разные узоры), табак листовой, мережи для рыболовных снастей, азиатские товары, металлические изделия (котлы, топоры, ножи, цепи железные и медные), мыло, ремни из шкур морского зайца, деревянные изделия (чашки, ложки и др.), пеньковую веревку, тынзяны, плетенные из ремня и др.) Торговые обороты Обдорской ярмарки колебались от 30 до 70 тысяч рублей. Заканчивалась ярмарка 25 января.


ТУРИНСК.

В городе проходили две ярмарки – весенняя и осенняя. Наиболее значительной была осенняя Покровская ярмарка, начинавшаяся с октября.

Сам праздник Покрова связан с чудесным явлением Богородицы во Влахернском храме Константинополя 1 октября 910 г. н.э. Первым увидел явление, «возведя очи горе», местный юродивый Андрей: божья матерь в сопровождении сонма ангелов, архангелов, пророков, апостолов и святых, простерев свое длинное белое покрывало над головами людей, молилась о спасении мира...

В честь этого «чудесного» события русская православная церковь и установила специальный праздник – «Покров Пресвятой владычицы нашей Богоматери и приснодевы Марии». Богородица считается покровительницей земледелия. Именно к ней обращался с молитвой земледелец, от нее ждал помощи в нелегком крестьянском труде. Праздник этот завершал сельскохозяйственные работы («Не жди Покрова – секи капусту», «Покров землю покроет не листком, так снежком»), после него на деревне начинались свадьбы («Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня женишком»). Оно и понятно: основные крестьянские дела завершены; из свежей ржи и ячменя гонится сусло, ставится пиво; хозяин везет продукты своего труда на ярмарки, торжки и базары...

На Покровскую ярмарку в Туринске съезжались в основном крестьяне окрестных сел и деревень, которые торговали зерном, мукой, кожами, лошадьми, холстами, мясом, салом, топленым маслом, обувью и одеждой «на крестьянскую руку» и другими товарами. По товарообороту и объему продаж она значительно уступала Михайловской ярмарке в селе Архангельском и другим волостным ярмаркам, перечисленным в главе «Один день сельской ярмарки».


ТОБОЛЬСК

К 1912 году ярмарки в Тобольске уже не существовало, она перестала функционировать в самом начале XX века. Можно было бы, сославшись на этот факт, не упоминать Тобольск в числе ярмарочных городов, но отдадим дань уважения бывшей столице Сибири да попутно разберемся с причинами угасания Тобольской торговли.

Перенесемся во вторую половину XVIII века...

На Тобольские улицы пришла весна, они вздыблены многолюдьем, разносится «окающее» и «акающее» многоголосье, звучат странные и чуждые наречья...

Куда рвется, куда прет весенний людской поток? Он устремляется в верхнюю и нижнюю часть города к гостиным дворам – в городе с 20 мая по 20 июня Троицкая ярмарка. Сотни купцов из десятков городов Европейской России в ожидании вскрытия Сибирских рек развернули здесь свою торговлю. К ним присоединились купцы из Джунгарии, Казахской и Ногайской орд, которые пришли со своими караванами еще глубокой осенью... По улицам, разбрызгивая жидкую грязь, едут и едут груженые подводы. Это местные крестьяне везут на ярмарку продукты своего труда...

Сам праздник пресвятой Троицы установлен церковью в честь знаменательного события – сошествия духа святого (спустя 50 дней после воскрешения Христа, отсюда – «Троица пятидесятница») на учеников Христа – апостолов. Этот дух святой снизошел не только на Апостолов, но и на всю христианскую церковь. Именно с этого момента в ней и пребывает дух в виде божьей благодати. А почему Троица? По церковному догмату бог троичен. Он соединяет в себе три лица (ипостаси) – бога-отца, бога-сына и бога-духа святого. Каждая ипостась троицы – бог, однако они не три различных бога, а единое божественное начало...

После принятия Русью христианства праздник троицы-пятидесятницы был совмещен со славянским языческим праздником – семиком. Семицкий праздник, связанный с основным занятием славян – земледелием, отмечался очень широко. С одной стороны, он знаменовал завершение весенних полевых работ, а с другой – начало нового важного этапа в жизни земледельца, начало колошения и цветения хлебов. Многие атрибуты славянского языческого праздника были приняты христианским – троицей-пятидесятницей, но это разговор особый...

Пройдемся и мы, вслед за покупателями и праздно гуляющими тоболяками, по многочисленным лавкам нижнего гостиного двора... Все они забиты товарами приезжих и местных сибирских купцов. Солидные торговцы и разухабистые приказчики на разные голоса зазывают покупателей...

Иностранцев, проезжающих через Тобольск, всегда поражало и удивляло количество торговцев и обилие товаров. Да, любили тоболяки поторговать. Торговали все городские сословия и многочисленное сельское приезжее население.

Торговля шла не только в гостиных дворах (верхнем и нижнем), но в многочисленных торговых рядах: мясном, мучном, обжорном, сапожном, женском и множестве других, где распродавались товары местного привоза.

Особенно поражал воображение рыбный рынок, расположенный на берегу речки Курдюмки. Известный немецкий драматург А. Коцебу так описал его в своем дневнике: «...несметное множество рыб всякого рода, известных мне до того только по описанию, лежали здесь ежедневно колотые и живые на земле, в корытах и лодках для продажи. Вкуснейшие стерляди, сомы и проч., икра всякого рода из разных рыб».

Во время ярмарки рыбный базар и торговые ряды буквально вспухали, их распирало от обильного привоза товаров.

Местные крестьяне везли на ярмарку традиционные продукты своего труда: зерно, муку, мясо, сало, топленое масло, вели на продажу лошадей, коров, овец и др.

Кроме того, деревня поставляла на ярмарку промысловую и ремесленную продукцию: пушнину, рыбу, смолу, деготь, древесный уголь, скипидар (деревни Редькина, Репина, Басманова, село Булашовское и др.). В большом количестве гончарные изделия: кринки, горшки, латки, корчаги (в основном из сел и деревень Куларовской волости); деревянную посуду, кадушки, бочки, лагушки, бочонки, бочоночки из осины (последние изготовлялись специально для упаковки сосьвинской сельди) везли села и деревни Аремзянской, Куларовской и Дубровинской волостей; из этих же волостей – тележные и экипажные колеса, дровни и пошевни, сундуки, шкафы, кросна и другие столярные изделия; тысячи туесов самых разных калибров поставляли деревни Бегишевской и Кугаевской волостей; из деревни Сумкино – рогожи; из деревни Басовой-хомуты, седелки, шлеи, вожжи. Холст везли практически все села и деревни. Каждая семья к этому времени готовила до 200 аршин полотна, половики («тропинки»), пестрядь, изготовленную из изгребей и др. Местные татары из Иидерских юрт поставляли на ярмарку камышовые ковры – татары. Крестьяне Адажской, Дубровской, Истятцкой и Куларовской волости – в большом количестве кожи, мужскую и женскую обувь (сапоги, чарки, бродни и др.)

Но особенно славен был Тобольский уезд рукавичным промыслом. Рукавицы шили из верблюжьей, лосиной, оленьей, козлиной и телячьей кожи. Центром рукавичного промысла были Козымбаевские юрты, здесь их за год изготовляли сотнями тысяч пар. Эти рукавицы сбывались и на ярмарках Ирбита и других сибирских городов. Рукавичный промысел благополучно дожил до XX века.

Крестьяне деревень Дубровской волости славились изготовлением шорных изделий, шуб, тулупов, шапок и особенно барловых унтов. Барловые унты шились из шкур степного барана, реже из оленьей шкуры. Это была модная обувь не только Тобольских жителей, но мещан и служилых людей других городов Сибири. Только в начале XX века они стали вытесняться более демократичными пимами (валенками).

В XIX в. в самом Тобольске зародился и развился шапочный промысел. Шились пешковые шапки в основном четырех фасонов: «малоросска», «мономах», «треух» и «малахай». Всего к концу XIX в. в Тобольске изготовлялось свыше 40 тысяч шапок. В это время местный рынок их уже не мог поглотить, и они широко расходились по Сибири через ярмарки Ишима, Кургана, Ялуторовска и Ирбита.

По всей Сибири славилась знаменитая тобольская «чеканка» – набивные холсты. Ее изготовляли в пригородных селах, деревнях и самом Тобольске в таком количестве, что холстов местного производства не хватало и их закупали на Ирбитской ярмарке. Узор на холст наносился «набойными досками», смазанными красителями разных цветов.

Спад в торговле Тобольска наметился еще в последней четверти XVIII в. В 1773 г. спрямляется торговый Сибирский тракт, оставивший Тобольск в стороне от главной торговой дороги. В 1799 г. было упразднено наместничество и Тобольск становится центром рядовой сибирской губернии, а в 1804 г. из нее выделяется Томская губерния.

Последовавшие затем ряд реорганизаций, связанных с управлением краем, довершили дело. В 1839 г. резиденция генерал-губернатора Западной Сибири была переведена в Омск. Н.Д. Фонвизина (жена декабриста) в своем письме С.Я. Знаменскому писала: «Чудный этот 1839-й год. Отсюда тогда погнало народ нарядный, как помелом, в Омск. Все поскакали, все поехали, как будто господь выгнал их веревкою... В Тобольске стало просторно и тихо...»

По сведениям В. Ильина, на Троицкую ярмарку в 1862 г. было привезено товаров всего на 20, а продано на 13 тысяч рублей.

Железная дорога, миновавшая Тобольск, лишила местное купечество последних надежд на возрождение былых, славных торговых традиций. Прозвучал последний печальный аккорд былой торговой славе и могуществу города.

Тобольские купцы, ведшие в годы расцвета интенсивную транзитную торговлю между востоком и западом России, Обдорском, Березовом и Средней Азией, с начала XIX в. из-за недостатка капиталов и рабочих рук начинают все более и более ориентироваться на север губернии, где их привлекают, в первую очередь, рыбные богатства края.

Купцы, имеющие солидные капиталы, наняв рабочих и загрузив суда мукою, солью, табаком, холстом и другими товарами, шли к Обдорску. Здесь они, организовав рабочих в рыболовецкие бригады (лов велся 300–500 саженными сетями), вели торг с местным населением, выменивая на привезенные товары пушнину, копченую, вяленую и свежую рыбу.

Лов рыбы Тобольскими рыбопромышленниками велся на «песках», которых от Устья Иртыша до яров (ниже Обдорска) насчитывалось более сотни. Пески были достоянием местного населения, поэтому за их использование рыбопромышленники ежегодно платили (в зависимости от удобства и уловистости) от ста до двухсот рублей ассигнациями.

Практически вся рыба, пойманная в летнюю путину, подвергалась засолке. Соли требовалось очень много. Судите сами: на тысячу сырков расходовалось десять пудов соли, на тысячу муксунов – пять пудов, на пуд осетров – почти полпуда соли. Понятно, что густой засол, предохраняя рыбу от порчи, снижал ее вкусовые и питательные качества.

Рыбу осеннего улова хранили свежей в специально устроенных садках, а с наступлением морозов вынимали.

Русские рыбопромышленники заканчивали лов в Обдорском участке (боясь зазимовать) к середине августа, а в Кондинском и Сургутском – в начале сентября. Это значительно сокращало добычу рыбы, так как лов ее осенью был особенно хорош.

Сколько же её добывалось? Точной статистики на этот счет нет, так что все современники, которые в той или иной мере затрагивали этот вопрос, приводили предположительные данные. Так, на требование Тобольского губернатора Гермеса, Березовский земский суд сообщил, что Тобольскими и разными заезжими купцами в 1804 году по Обдорскому, Кондинскому и Сургутскому комиссарствам было добыто 164,0 тыс. пудов, в том числе осетра 7,0 тыс., нельмы – 8,5,  муксуна – 70,5, сырка – 32,0 тыс. пудов.

По сведениям Гагемейстера (опубликованы в 1834 г. журналом «Мануфактура и торговля» №4, с. 45) в начале 30-х годов в этом же районе было добыто рыбы около 700 тыс. пудов на сумму более 2001 тыс. рублей.

В 1850 г., как свидетельствует Н.А. Абрамов, только за летнюю путину в Березовском крае (с Сургутским округом) рыбопромышленниками было выловлено около 148 тыс. пудов рыбы разных видов на сумму 99,7 тыс. руб. А в 1860 г. летнего улова практически на было...

Да, переменчиво купеческое счастье! Ранний подъем рыбы с моря до ледохода или во время его, мог затереть рыбу льдинами или придавить ее на Обских отмелях. Длительное большеводье могло надолго «упрятать» пески. Бури в лучшие сроки лова могли не только уменьшить рыбодобычу, но и лишить снастей. Настоящим же бичом рыбопромышленников была белуха. В отдельные годы ее стаи поднимались вверх по Оби до села Кушеватского. Руно ее, занимая в поперечнике всю Обь, растягивалось в длину до пяти верст и более. Появившись на речных просторах в июне, она гуляла здесь до конца сентября, лишая последних надежд на торговое счастье.

Своеобразная рыбная ярмарка действовала в деревне Филатовой Тобольского уезда. В этом районе Иртыш изобиловал глубокими омутами и ямами, и, когда река схватывалась первым тонким льдом, сюда съезжалось большое количество рыбодобытчиков на «юровой» лов. Целыми обозами вывозили отсюда Тобольские купцы стерлядь и осетров.

Санным путем мороженую, соленую, вяленую и копченую рыбу отправляли по ярмаркам, торжкам и базарам сибирских, уральских, приуральских городов, сел и деревень. Соленая рыба распродавалась в основном в Екатеринбургской, Пермской и частично в Вятской губерниях.

С закатом Тобольской Троицкой ярмарки торговля продуктами крестьянского труда стала перемещаться в крупные притрактовые села, о которых мы уже упоминали в главе «Один день сельской ярмарки».


ТЮМЕНЬ

Тюмень – город старых торговых традиций. Первые караваны из Бухары пришли сюда уже в 1595 году. Используя выгоды географического положения и унаследованные торговые связи Сибирского ханства со Средней Азией, она процветала. По описи 1624 года в городе отмечен обширный гостиный двор, 45 лавок и полок.

Во второй половине XVII в. в городе складывается торговое сословие. Наиболее оборотистые его представители выезжают для закупки товаров в Европейскую Россию, на Ямышевскую ярмарку, в Енисейск и даже Иркутск.

Льготы, установленные правительством для иностранных купцов (свободный проезд с товарами до Тюмени и Тобольска, беспошлинная торговля, возможность жить до полной распродажи товаров, и, даже, «годовать»), привели к тому, что бухарские купцы стали оседать в Тюмени, образовав уже в XVII в. напротив города за Турой свою слободу.

Были налажены и торговые связи с ближайшими соседями – ногайцами и калмыками, хотя они часто прерывались из-за военных столкновений.

В XVIII в. Тюмень уже не только торговый, но и крупный промышленный город. По переписи 1720 г. в нем значилось 140 ремесленников, занятых более чем в 20 видах промышленной деятельности (выделка кож, пошив обуви, производство мыла, сундуков, бочек, столярных изделий и др.)...

В начале XIX века по выделке кож Тюмень выходит на первое место в России, на ее долю приходится более половины всех кож, выделываемых в Западной Сибири. Этому способствовало два обстоятельства: дешевое обильное сырье (местное и закупаемое в казахской степи), стабильный и ёмкий рынок сбыта в виде Ирбитской ярмарки.

В 1819–21 гг. была сделана попытка перевести эту ярмарку в Тюмень, закончившаяся полной неудачей. Но искра была заронена. Мысль о собственной ярмарке не оставляла «отцов» города. В 1835 г. на месте деревянных торговых рядов старого гостиного двора началось строительство нового каменного торгового здания. К 1838 г. была построена первая его половина – северо-восточная со 122 лавками. Предполагалось построить (при росте товарооборотов будущей ярмарки) и вторую очередь, но она так и не была начата.

Ярмарка по разрешению правительства была открыта в 1845 г. и получила название Васильевской (в честь Святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, родился около 330 г. н.э. По старому стилю праздник отмечался 14 января). Сроки, в которые проходила ярмарка (с 1 января по 1 февраля), ставили торговых людей перед дилеммой: Тюмень или Ирбит. Спор, как мы уже видели, решился в пользу последнего («Старые башмаки не жмут»)...

На ярмарке шла торговля преимущественно русскими товарами, среди которых преобладали ткани шерстяные, бумажные, шелковые и полушелковые. В большом количестве продавались скобяные и москательные товары, одежда, обувь, головные уборы, серебряные изделия, хрусталь, фарфор и прочие мелкие товары.

В середине века привоз товаров на ярмарку колебался от 140 до 300 тыс. рублей, продавалось же на 70-90 тыс. рублей.

Когда стало ясно, что тюменская ярмарка проиграла в споре с Ирбитской, сроки ее проведения были сдвинуты. Она стала проходить в летнее время – с 20 июня по 20 июля. Перенос сроков мало что изменил. И в конце XIX в. и в начале XX в. привоз товаров на ярмарку не превышал 300 тысяч рублей, правда, продажа возросла до 150–190 тысяч рублей.

Регулярная же торговля в городе росла и ширилась: два раза в неделю проходили базары, ежедневно распахивались двери 365 магазинов и лавок.

Это было связано с ростом и развитием самого города. В начале XX века в нем проживало свыше 30,0 тыс. человек. Выпускали самую разнообразную продукцию 119 фабрик и заводов на общую сумму, превышающую три млн. рублей. Среди них выделялись три судостроительных завода (200 тыс. рублей), два механических (170 тыс. руб.), суконная фабрика (200 тыс. руб.), две паровых мельницы (220 тыс. руб.), пивоваренный завод (30 тыс. руб.). Действовало свыше 70 кожевенных предприятий (1200 тыс. руб.), работали колокольный, мыловаренные, шубные, свечные, салотопные, экипажные, канатные, кирпичные, клеевареные, фосфоро-спичечные, гончарные и др. заводы.

Огромное количество товаров поставляло в городскую торговлю сельское население. Из деревни Головиной Богандинской волости, где десятки семей в течение всего года занимались гончарным промыслом, на Тюменскую ярмарку и базары везли корчаги, крынки, латки...

Из сел и деревень Тугулымской, Тавдинской и Червишевской волостей многие сотни семей поставляли деревянную посуду, шайки, лагушки, квашни, треноги...

Колоды, баты, корыта, лопаты доставлялись из сел и деревень Гилево-Липовской и Антроповской волостей.

Деревня Лучинкина (Тугулымская волость) славилась производством ткацких берд. Свыше 20 тысяч лучинкинских бёрд расходились не только по ярмарке и базарам Тюмени, но и по всем многочисленным ярмаркам и торжкам Сибирских сел и городов.

Около двух тысяч телег, летних экипажей – коробков и повозок изготовлялось в деревнях Кулаковой, Трифоновой и Гусельниковой Троицкой волости. Основное их производство было сосредоточено в деревне Кулаковой, где из 19 кузниц (помните о рекорде?) 17 принадлежало тележникам. Телеги и экипажи для ярмарочной распродажи завозились не только в г.Тюмень, но и в другие ярмарочные города, сельские волостные ярмарки и торжки.

Тысячи колес к телегам и экипажам изготовляли жители деревень Пискулиной, Брюхановой, Соколовой, Юшковой и Золотовой Тугулымской волости. Часть этих изделий закупали Кулаковские тележники, а большее их количество поступало в г.Тюмень, где они продавались на ярмарке и на рынках в базарные дни.

Славились столярные изделия (столы, стулья, кровати, ящики, сундуки) из деревни Утемовой Троицкой волости. Они продавались не только на Тюменской ярмарке и регулярных торгах, но и на ярмарках Ялуторовска, Кургана, Ирбита, Ишима, сельских ярмарках и торжках.

В деревнях Фоминой и Лучинкинской Тугулымской волости изготовлялось из ольхи свыше 20 тысяч ящиков для хранения фамильного чая. Сбывались они в Тюмень купцам Губину и Кузнецову, а через них расходовались по всем Сибирским ярмаркам и торжкам.

Тюменский уезд славился рогожным промыслом. Им занимались в пригородных деревнях: Быковой, Зайковой, плевой – 140 семей, в деревнях Антроповской волости: Андрюшиной, Антипиной, селе Ереминском – 165 семей, в селах и деревнях Яровской волости: Мальково, Ошукова, Субботина, Паренкина, Вилижанина, Мысовская – 323 семьи, в селах и деревнях Созоновской волости – 250 семей, в Еланской волости – 260 семей. Все вместе они производили до миллиона рогож, которые шли, в основном, на изготовление мешков. Практически все они скупались оптом тюменскими купцами и расходились по всем сибирским ярмаркам и торжкам.

Но истинную славу Тюмени создало ковроткачество, которое было широко распространено в селах и деревнях пригородных волостей. Настенные и половые ковры (гладкие и махровые) ткали во всех селах и деревнях Каменской (более 1000 семей), Троицкой (640 семей) и Успенской (400 семей) волостей, во многих населенных пунктах Тугулымской (222 семьи) и Червишевской (80 семей) волостей. Все вместе они ежегодно изготовляли около 10 тыс. ковров на сумму более 50 тысяч рублей.

Шерсть для изготовления приобреталась у местного населения и Тюменских кожевников. Ковры сбывались на Тюменской ярмарке, базарах, сельских ярмарках и торжках, куда их везли перекупщики. Особой известностью пользовались липчинские торжки, на которые съезжались не только местные перекупщики, но и купцы из соседних и отдалённых губерний: Нижегородской, Иркутской, Симбирской и других.

Тюменские ковры продавались в Москве, Варшаве ... и вывозились за границу... В указателе международной выставки, проводившейся в 1870 году в Петербурге, найдем, что И.Ф. Кулаков представил на выставку ковры из Троицкой волости ценою от 2 руб. 50 коп. до 4,0 руб. за штуку...

Тюменская ярмарка, продолжавшаяся целый месяц, еженедельные двухдневные базары и регулярная торговля «отсасывали» в город большую часть продукции, производимой селянами. Поэтому в Тюменском уезде, как наверное уже отметил для себя читатель, ярмарки и торжки были не так многолюдны и по своему обороту значительно уступали сельским ярмаркам Курганского, Ишимского и Ялуторовского уездов.


ЯЛУТОРОВСК

Ялуторовск, основанный тюменскими пашенными крестьянами Петром Ульяновым и Елисеем Гилевым в 1658 году, рос медленно. Мощный импульс развитию города (статус города поселение получило в 1782 г.) был дан после 1838 года, когда через него прошел Сибирский тракт. Отмена крепостного права (1861 г.) благотворно отразилось на развитии города, как, впрочем, и всей Сибири.

К этому времени Ялуторовск уже известный торговый центр. Здесь проходило четыре ярмарки: Никольская (с 6 декабря), Сретенская (со 2 февраля), Благовещенская (с 25 марта) и Сергиевская (с 25 сентября).

Самой крупной из них была зимняя Никольская ярмарка (названа в честь престольного праздника, посвященного Святому чудотворцу Николаю Мирликийскому – архиепископу города Миры, который жил в 200-х гг. н.э.). На нее привозилось товаров на 50, а продавалось на 35 тысяч рублей.

Последующие 40 с небольшим лет мало, что изменили в жизни города. К 1912 году население его составляло 4410 человек. Торговля, правда, расширилась, образовалась еще одна ярмарка – Вознесенская, сроки проведения которой были «не в числе».

На Никольскую и Сретенскую ярмарки, продолжавшиеся по пять дней, крестьяне окрестных деревень везли те же продукты, что и на волостную Михайловскую – в селе Архангельском, но обороты их были значительно ниже.

Весенние ярмарки, Благовещенская и Вознесенская, были совсем малочисленны. Первая – по причине отвлечения купечества на крупную традиционную Алексеевскую ярмарку в городе Кургане. Вторая – из-за бездорожья и приготовления крестьян к полевым работам.

Торговые обороты всех пяти ярмарок в начале XX века не превышали 120–150 тысяч рублей (но никак не 3,5 млн. рублей, как указывает известный Ялуторовский краевед Н.В. Зубарев).

По привозу и продаже товаров Ялуторовские ярмарки значительно уступали ярмаркам своего же волостного села Мокроусова.


КУРГАН

В самом Кургане действовало четыре ярмарки: Алексеевская (с 12 по 19 марта), Дмитриевская (с 23 по 29 октября), Рождественская (с 24 по 31 декабря) и Михайловская (с 10 по 17 июля). Первые три были хорошо известны уже в начале XIX века, а последняя появилась в конце века.

На курганских ярмарках шла торговля преимущественно сырым и топленым салом (скотским и бараньим) и коровьим маслом. Этому способствовало то обстоятельство, что в XIX веке здесь получило широкое распространение молочное животноводство. В крупных селениях возникло множество маслодельных заводов, оборудованных машинами (в том числе и знаменитым сепаратором «Альфа-Ловаль»), посудой и принадлежностями молочного хозяйства, которые поставлялись сибирским производителям масла товариществом «Альфа Нобель» через свое отделение в городе Омске.

На курганские ярмарки топленое масло завозилось не только со своих уездных сел и деревень, но и сопредельных: Ялуторовского, Шадринского, Ишимского и с некоторых уездов Оренбургской губернии.

Позднее, в 1908 г., возник Сибирский союз маслоделов. Для подготовки мастеров маслоделия союз имел постоянные курсы в Кургане и периодические при многочисленных конторах. Особые курсы действовали для инструкторов маслоделия.

На курганских ярмарках масло закупалось оптовиками и отправлялось на Ирбитскую ярмарку или сразу поставлялось в Москву и Петербург. Сибирское масло успешно конкурировало с вологодским, его приобретали лучшие торговые фирмы Запада, а английская королева Елизавета не садилась за завтрак, если масло не стояло на столе.

На всех курганских ярмарках продавалось множество кож, которые скупали преимущественно тюменские купцы, а на зимних в огромном количестве – мясо. Мороженые туши укладывались в штабеля, и они тянулись по ярмарочным площадям своеобразными бастионами. Покупали его в основном уральские купцы. И оно расходилось по горнозаводским поселкам.

Но уж чем отличались курганские ярмарки от других, так это торговлей лошадьми. На весеннюю Алексеевскую ярмарку и другие ярмарки съезжались купцы из Казани, Самары, Симбирска и других городов России. Лошадей продавали не только местных, их табунами гнали в Курган из казахских степей.

Продаваемых лошадей требовалось кормить, и крестьяне поставляли на ярмарки большое количество сена и овса.

Уезд издавна обеспечивал себя солью. Местные крестьяне с обозами уходили в казахскую степь к озеру Ургач, там добывали соль и возвращались обратно. Обычно на такую поездку уходило четыре - пять недель. Соль на городских и сельских ярмарках продавали сами крестьяне.

Кроме традиционных продуктов своего труда, крестьяне везли на ярмарки промысловую и ремесленную продукцию: кувшины, пузыри, банки, кринки, бутылки и бутыли из зеленого стекла (деревня Чимеевка); гончарные изделия – латки, кринки, корчаги, горшки и горшочки (деревни Мало-Чаусовая, Шепеткова и др.); деревянную посуду: чашки, кадушки, лагушки, ушаты, кадки, ведра, бочки (село Падеринское и др.); сундуки и ящики (деревни Мендеркой волости); деготь, смолу, древесный уголь, скипидар (деревни и села Боровлянской волости); ковры (Глядянская, Черемуховская, Зайковская, Введенская и другие волости); медное литье – крестики, кресты, складни, иконы старообрядческого типа, которые изготовляли на заимке близ Кургана, около деревни Становой семья Ульяновых; овчины и шубы (деревни Шатровской и Солтосарайских волостей), беговушки, кошевки, сани, телеги, колеса, ткацкие принадлежности, холсты (из разных волостей) – всего не перечислить.

Торговый оборот курганских ярмарок в конце XIX века был значительными. Привоз достигал 2,5 миллион рублей, а продавалось товаров ежегодно на сумму семьсот-девятьсот тысяч рублей. В начале XX века продажа выросла до 1,5 миллионов рублей.


ИШИМ

В Ишиме проходило три ярмарки: Никольская зимняя (с 4 по 19 декабря), Никольская весенняя (с 9 по 12 мая) и Вербно-Воскресенская (не в числе). – Две последние ничем особенным не отличались от сельских ярмарок, и их товарооборот подтверждал их провинциальность – 15–30 тыс. рублей.

Никольская зимняя ярмарка определяла мировые цены на сало говяжье и баранье. В общем итоге через нее проходило до одного миллиона пудов этого продукта. Большая часть сала отправлялась в Петербург и через его порт вывозилось за границу, преимущественно в Англию.

Сало собиралось не только с местного скота, но и со скота, который пригонялся из киргизских степей.

Главный закуп скота проводился ранней весной в городе Петропавловске, куда собирались русские промышленники. На этом «базаре» закупалось до 500 тысяч баранов, более 100 тыс. голов крупного рогатого скота. Эти табуны все лето нагуливали жир в Приишимских степях. Кроме того, к ярмарке забивался скот, нагуливавший вес во внутренних уездах губернии – Ишимском и Тюменском (около 100 тыс. голов).

Мелкий скот (бараны) бился в конце сентября, а крупный – позднее. Бойни устраивались вблизи салотопен.

Мясо распродавалось внутри губернии и на уральских горных заводах. Кожи скупались тюменскими купцами, а часть их отправлялась на ярмарки Ирбита, Вятки, Кунгура и в другие ярмарочные города Европейской России.

Вторым по значению продуктом на Никольской ярмарке шло топленое коровье масло. Ежегодно его привозилось на сумму 700-800 тысяч рублей. Оно отправлялось крупными партиями в Ростов-на-Дону, Москву, Петербург и другие города.

Н.М. Ядринцев – публицист и этнограф, горячий патриот самобытного развития Сибири, писал: «Может, не всякому известно, что турок получает коровье масло из Сибири через Ростов-на-Дону, лондонская гостиная освещается стеариновой свечой из сибирского сала... сапоги, выделанные в Лейпциге из сибирской кожи, красуются на ногах немца...

В 1889 году на Никольскую зимнюю ярмарку было привезено сала топленого и сырого на 900 тысяч рублей, масла коровьего – почти на 800, кож сырых яловых и конских – на 616, овчин невыделанных – на 100 тысяч рублей, овчинных шуб и полушубков – на 28 тысяч рублей, и все это было продано без остатка.

Кроме того, из русских товаров были привезены: шерстяные, полушерстяные, бумажные, пеньковые, шелковые, полушелковые изделия (на 1250 тысяч рублей), стекло и стеклянные изделия, хрусталь, фарфор, табак и другие товары.

Из иностранных европейских товаров наиболее значительны по привозу – сахар и краски, а из азиатских – чай.

Всего привезено было товаров на 5,8 млн. рублей, а продано – на 4,9 млн. рублей.

Старожилы рассказывали, что все дома местных жителей забивались до отказа. Спали вповалку, прямо на полу, один к одному, как сельди в бочке... Сани во дворе укладывались одни на другие в несколько ярусов, чтобы высвободить проходы и место для лошадей...



Леонтий Ергин, Михаил Пахомов, Константин Вешкурцев и Григорий Данченко, получив от сельских обществ кредит доверия на ведение переговоров с промышленниками и купцами о вложении капитала в развитие маслоделия и льноводства Ялуторовского уезда, пригнали в Ишим на Никольскую ярмарку обоз, груженный салом, топленым маслом, яловыми, конскими и овечьими шкурами.

Долго определялись с квартирой – никак не могли сойтись в цене с хозяевами. Наконец сговорились: за постой – рубль в сутки с каждого ночевщика, а за утренний чай и поздний ужин еще по 40 копеек.

– Ну хапуги, ну жлобы! – возмущался Пахомов. – Это надо же за такую малость и такие деньги!.. Да я эти 40 копеек плачу жнице за рабочий день на моих харчах!..

– Не сердись, Михаил Иванович, – пытался утешить товарища Ергин, – цены диктуют обстоятельства... Надо молить бога, что при таком утеснении разрешилось все довольно хорошо.

– Нет, уж ты моли, а я не буду! – горячился Пахомов. – Я лучше Сатану помолю, чтобы он за алчность нашего хозяина спровадил прямо в ад.

Мужики засмеялись...

Комната досталась маленькая, в одно оконце... Спать пришлось на полу...

На другой день, разведав цены на привезенный товар, они, поторговавшись, сбыли всю продукцию.

– Хорошо получилось! – похлопывая огромной ручищей по пухлому бумажнику, говорил вечером своим землякам Пахомов. – Доход – почти полкопейки на рубль. Надо сюда каждый год с товаром ездить.

– Михаил Иванович, я тут прикинул: если товар поездом по железке везти, то доход-то побольше будет, – поддержал Пахомова Данченко...

– Не о том, мужики, думаете, – охладил пыл земляков Ергин, – надо поразмыслить как с промышленниками да купцами разговор о кредитах вести.

Леонтий Иванович, будет день, будет и пища... Поздно уже, давайте-ко спать, – предложил, зевая, Костя Вешкурцев.

Улеглись... Долго не могли заснуть. Ворочались, вздыхали... Сам собой вновь начался разговор о возможных кредиторах и пайщиках. Перебирали известные в торговом мире  фамилии, ориентируясь на туринских, тюменских и курганских богачей, приехавших на ярмарку.

Утром почаевничали и разошлись по торговым рядам... Предстояло самое трудное: найти заинтересованных в их проектах владельцев капитала...




ЭПИЛОГ


«Через Тюмень гнали на Север ссыльных из других

округов и районов Уральской области. По состоянию

на 5 марта 1930 года через город было пропущено

16 эшелонов, в коих числилось восемь тысяч подвод,

4424 семьи, 22107 человек. В составе первопроходцев ровно

шесть тысяч мужиков, 6600 женщин и 9438 детей.

Карательная кампания ещё только разворачивалась...»

    Александр Базаров «Дурелом или господа колхозники»

В марте 1933 года железнодорожные станции Уральской области были забиты жертвами «великого перелома».

На одном из пересыльных пунктов Свердловска встретились земляки: Пахомов Михаил Иванович и Данченко Геннадий Георгиевич... Обнялись и повели разговор, заново узнавая друг друга.

– Вот где довелось встретиться, Михаил Иванович, – прослезился Данченко.

– Да, местечко не самое хорошее, но есть и похуже, усмехнулся Пахомов.

– Давно ли с воли?

– Да уже четвертый год...

– А меня гоняют по этапам из лагеря в лагерь, с одной стройки социализма на другую уже больше тринадцати лет... Лишен права переписки... Ничего не знаю о своих родных... Как они там? – Данченко с надеждой посмотрел на Пахомова.

– Вместе этапом шли до Кондинска... Александра Терентьевна не выдержала дороги, умерла на переходе между деревнями Елизаровой и Сухоруковой...

– Где похоронили?

– Не дали... Сунули в штабель таких же замороженных, а нас дальше погнали.

Данченко опустился на бревно и закрыл лицо руками. Плечи его мелко тряслись.

– А Саша? – голос Данченко неузнаваемо изменился.

– Одним этапом сюда пригнали, да в конце разделили... Он где-то здесь, в Свердловске, на другом пересыльном пункте... Может встретитесь.

Влажные, с густыми красными прожилками глаза Данченко затеплились надеждой.

– Твои бы речи да Богу встречи... А Катерина, сноха моя?

– Умерла в Кондинске. Болела сильно...

– А внук Геннадий? – Данченко сжался, словно ожидая удара.

– Сбежал он в южные края, ближе к дому... Голод заставил. Не знаю, жив ли... Мир не без добрых людей: может прислонился к кому... А двое младшеньких умерли на этапе... Я ведь тоже за дорогу троих внуков потерял, – Пахомов смахнул скупую слезу.

Данченко, склонив голову, долго молчал. Смолк и Пахомов, вновь мучительно переживая смерть близких.

– Как их звали? – голос Данченко дрожал...

– Старшего – Петром, а младшего – Павлом.

– А я и не знал, что у меня внуки, – Данченко застонал.

– Ну полно, Геннадий Георгиевич, не изводи себя. По нонешним временам, может, это и к лучшему: меньше мук приняли...

– Ты не унимай меня, тяжело мне... Может слезой-то горе и изойдет...

– Тут ты прав... Мой внучек Мишенька перед смертью сказал мне: «Деда, ты поспи. Я умирать буду, разбужу тебя...» Не разбудил... Как вспомню его последние слова, так слеза и прошибает. Отмякает душа слезой-то... Поплачь... Сколько мук приняли дети малые – не обсказать. Холод, голод... Ты знаешь, что в заброшенных таежных поселках ссыльные женщины убивали своих детей, чтобы избавить их от голода. Дело доходило до людоедства: жертвовали младшими, чтобы старшие выжили.

– Слышал я об этом... Мертвое бревно советской власти много дороже кулака и кулацких детей... У нас по Висимскому лагерю стишок ходил: «...Когда Ленин умирал, Сталину наказывал: «Хлеба, соли не давай, мяса не показывай...» Ты думаешь, народ простит им это?

– Простит. Память у нас короткая, по вчерашний ужин.

Помолчали, прислушиваясь к шуму лагеря, крикам вертухаев.

—Как хоть вы жили все эти годы, Михаил Иванович? – Данченко зашелся кашлем.

Подождав, пока в груди земляка улеглись клокотанье и хрипы, Пахомов вернулся к недоговоренному:

– Мы, Геннадий Георгиевич, как лошади на молотьбе: ходим по кругу, привязанные к одному и тому же водилу и не видим кто, погоняет... Дали нам слабинку в 1921 году, мы и обрадовались: побежали все быстрее да быстрее... Нам бы приостановиться, оглядеться да помарковать: изменилось ли чё там наверху-то. А мы безоглядно... После восстанья пожили спокойно годочка три, повкалывали до седьмого пота, а потом и пошло по присловью: «Стали дела наши поправляться, стало земли от семян оставаться...» Началась крутая жизнь с конца 1927 года. Стали душить налогами, займами. Давили весь 1928 год, весну, лето и осень 1929 года, а в зиму объявили коллективизацию... Все крепкие хозяйства развалили... Восемнадцать семей отправили на Север, а скольких еще ограбили без высылки!..

– Кого сослали-то?

– Василия Тоболкина... Кобелева Александра, Кобелева Мартемьяна, Кобелева Григория, Вешкурцева Константина, Хабарова Прокопия, троих моих сыновей...

– Отдельно жили?

– Самостоятельно...

– А твоих-то родственников-старообрядцев?

– Их, считай, первыми и порешили. Ни одной двоеданской семьи не оставили в деревнях: все вырубили под корень. Теперь говорят: «Был один двоедан, и того доедам».

– И Леонтия Ивановича?..

– Он не дожил до этих страшных дней. Умер в 1923 году.

– А Марфу Егоровну, жену его?

– Выбросили из дома вместе с внуками... Умерла она, не успели сослать...

– Значит, не стало Марфы Егоровны. А дочери её?

– Ксения со своими дочерьми живет в Таловке у тетки, Ефросиньи Егоровны, а Дарья в бегах... Вместе с семьей на Алтай, кажись, подалась...

– А Ефим Нестерович?

– Погиб в 1921 году в восстанье... Вот после этого Ксения и перебралась к тетке. Раскулачили и их, но из дома не выбросили: считай, что им повезло...

– Да, государственного ума были мужики. Без таких хозяев деревне не выжить.

– Это так. Честные были мужики, справедливые. По совести жили.

– А Тоболкин-то Матвей Леонтьевич?

– До коллективизации, кажись, в 1923 году, точно не помню, вступил он в товарищество по обработке земли... Трактор купил для коллектива... продукцию-то распределяли по вложенным паям... А когда товарищество перевели на устав коммуны, он все бросил, забрал семью и уехал неизвестно куда... Всех нас умнее оказался.

– Сыновья-то твои где?

– Нету моих сыновей, – Пахомов сжал сухие обветренные кулаки, их, как участников восстания, забрали первыми еще в ноябре 1929 года. Решением тройки расстреляны... Данченко обнял Пахомова, прижался седой бородой к его голове.

– Извиняй, брат, не знал я, что тебя постигло такое горе.

– Переболел я и перегорел. Сердце мое оплавилось и закаменело... Пойдем-ко вон на солнечную сторону, там на ящиках посидим.

– Двадцать-то первый год как вас коснулся?

– Не коснулся, а пламенем по нашему краю прошел, злым палом... Разверстка всему виной... Год был малоурожайный. Вся тяжесть обложения зерновой податью пала на наш и Ишимский уезды, как более благополучные... Досталось всем: и кулакам, и беднякам... Зимой понаехали продотряды и начали всех трясти.

– Постой, вроде наша волость уже к концу сентября рассчиталась по разверстке... Я еще на воле был...

– Так-то оно так, да другие-то уезды и волости зерно не сдали... К нам опять полезли: где завтракали, туда и обедать наладились... Началось все в нашем углу глубокой зимой – в начале февраля. Восстала Ингалинская волость, а за ней – весь уезд и все Приисетье... Много народу пало с обеих сторон – сотни истерзанных и замученных... Продотрядчиков перебили почти всех... Местных активистов, которые не успели скрыться, выловили и прикончили...

– Да, страшен наш мужик в гневе. Уж если ввязался в драку, тут держись!.. «Око за око, зуб за зуб» – исстари повелось... Петрован-то Мелентьев уцелел? Я это к тому спрашиваю, что он и пришил мне контрреволюционную агитацию...

– Был убит в феврале 1921 года... Его схватили и увезли в Исетск. Там и казнили: изрубили саблями и сунули под лед озера Топкого.

– Убит значит... А как с восставшими-то справились?

– Восстанье подавляли регулярные части... Разбить-то разбили, а до конца дело не довели. Восставшие разделились на мелкие отряды и разбрелись по лесам. Ночами выходили к деревням, вылавливали и уничтожали коммунистов, активистов и продотрядчиков. Тогда-то, кажись, в мае, власти и объявили амнистию: тем, кто в течение двух недель выйдет из леса и сложит оружие, было обещано помилование.

– Вышел кто?

– Вышли. Из наших архангельских – Григорий Вешкурцев, Федор Вешкурцев, Афанасий Шемякин, Петр Кремлев! Иван Кремлев, Иван Костоломов и мои ребята!.. Постой, дай вспомнить... Из денисовских – Василий Коренев, Алексей Токменин... Больше что-то не припомню...

– Простили их?

– Простили...

– Что-то не верится...

– Пришлось временно простить... А тех, которые остались в лесах, объявили вне закона. На них началась охота... Но и они огрызались: в августе поймали и казнили Павла Токмакова, Степана Мелентьева... В сентябре остатки отряда Вараксина уничтожили Лыткина Александра, Мелентьева Ивана, Тоболкина Ефима, Мелентьева Елизара, Мелентьева Якова... Поговаривают, что Вараксин-то и поныне в лесах гуляет... Прощенных-то до поры, до времени не трогали, а в 1929 году замели всех да с ними заодно прихватили и тех, кто в белой армии состоял.

– Выходит, советская власть ничего не забыла, – в раздумье сказал Данченко, осмысливая услышанное.

– Памятливая...

– Как там на родине, все улеглось?

– На кладбище, сам знаешь, всегда тихо и покойно... В деревне остались старики, бабы, увечные да беспросветные пьяницы... Нет нам свободы, – Пахомов с тоской посмотрел на высоченные заборы, обтянутые колючей проволокой. – Свобода только для голодранцев и лентяев, которые раньше по канавам валялись...

За спинами сидевших земляков раздались крики охранников, лай собак...

– Пошли, – снова в путь-дорогу... Говорят на Челябу погонят, – Пахомов помог Данченко подняться. С трудом, переставляя распухшие ноги, земляки потащились на сборный пункт...



    1984, 2001 гг.