Трава забвения
М. Л. Осколков
КОГДА ЖАЛИ РОЖЬ
Деревня Березовка спала, окутанная туманом, как посмертным саваном. Не было слышно ни лая собак, ни крика петухов. Только перепел в приболотной луговине между деревней и овчарней гомонил, удивляясь: «Спят и спят, спят и спят, спят и спят»…
Производственные здания овцефермы стояли в два порядка, вытянувшись с запада на восток. Восточную сторону отделял от поскотины крытый соломой навес, примыкавший своими концами к стенам строений. С западной стороны загон ограждало четырехжердевое покосившееся прясло… Хлева для овец были построены еще при первом колхозе из амбаров и конюшен раскулаченных хозяев. За десять лет от недогляда и бесхозяйственности они обветшали и вросли в навоз… Над ребристыми крышами, прорываясь к свету, кудрявились вечные спутники запустения: лебеда и полынь. Только в самом конце одного из порядков возвышалась не тронутая временем двускатная тесовая крыша… С наступлением теплых дней под ее укрытие перебирались сторожа. Здесь им было вольготно: мошкара и комарье особо не докучали, не держались в продуваемом подкровельном пространстве; запахи навоза и кислой овечьей шерсти перебивал аромат березовых веников, уложенных штабелями вдоль скатов крыши… А главное — с верхотуры хорошо просматривались подступы к ферме со стороны поскотины, в которой с весны и до поздней осени то и дело появлялись стаи серых разбойников…
Варвара, привалившись спиной к стопе веников, наблюдала, как в сторожкой тишине рассеивается ночная мгла. В поскотине все яснее, все резче вырисовывались одиночные деревья: как будто кто-то невидимый и огромный снимал с них пелену за пеленой. В домашней стороне, в деревне, начали проступать крыши домов и построек, высоко поднятых на жердях скворечников и шумящих денно и нощно игрушечных самодельных самолетов… «Да, какие времена, такие и игры. Разве до войны кто бы додумался до этого! А теперь, почитай, над каждым двором по самолету, а то и по два. Вот и мой внучек Васенька соорудил топором, ножом да молотком аж целых три «самолета»: выйдешь в ограду, и голова кругом…» Варвара с любовью посмотрела на внука, спящего на охапке свежего ароматного сена…
В загоне забились и заблеяли овцы. Варвара встревожилась: «Самое разбойное время…» Поднялась, прихватила вилы-тройчатки и по приставной лестнице спустилась в загон. Напружинившись, с вилами наперевес, зашла под крышу. Овцы, сбившись в дальний угол, тревожно блеяли… Чтобы подбодрить себя, Варвара строго выговаривала скотине: «Ну-ну, че разревелись-то! Никто вас не трогат! Кому вы нужны такие дохлятины!.. Ох, трусихи!.. Ох, боязливые!.. А бараны-то чё попрятались? Как удовольствие получать, так вы тут как тут, а как любушек своих защитить, так вас дырка свисть!.. Эх, кавалеры!» Отчитывала овец, а в голове свербило: «Нет, дева, не напрасно тревожатся валушки да ярочки, где-то рядом их погибель притаилась… Надо обойти все строение да посмотреть…» Варвара решительно повернулась и направилась к ограде. Не открывая тяжелых, расшатанных решетчатых ворот, перелезла через прясло и пошла посолонь, навострив впереди себя вилы. Шла пригнувшись, всматриваясь в редеющий по низу туман… Выйдя в поскотину, остановилась. Постояла, прижавшись к сухим шершавым бревнам овчарни, прислушалась. В приболотной шумихе нудно скрипел дергач, а с луговины подавал совет перепел: «Вставать пора, вставать пора…» Вдруг забеспокоились, застрекотали сороки… «Вроде, в Марьином колке… Ишь, дева, все шибче да шибче…Там, видно, волки-то, туда подались… Надо пооглядистей.»
Поднявшись на крышу, Варвара накинула на свернувшегося калачиком внука старый домотканый зипун. Васятка распрямился, судорожно потянулся и, улыбаясь каким-то своим снам, затих…Варвара тревожно сунула руку под левую грудь… Поправляя «сбившееся» сердце, отпила из четушки глоток настоя валерьяны…» Всует сердечушко, новое горе сулит… Верно говорят: «Думка озабочена и сердце не на месте…» А какое несчастье ждать? За три года войны все беды пережила: осталась круглой сиротой. Сын Петр погиб в самом начале войны, сноху Валентину в прошлом году сосной на лесозаготовках придавило, дочь три месяца назад умерла…Жила в Черлаке… И на похороны не пришлось съездить. Так и закопали в чужой стороне». Варвара промакнула набежавшие слезы рукавом рубахи, сшитой из домотканины… Заворочался, затурусил Василко… «Ишь, и ночами дни-то догоняют… Сиротинушки мы с тобой, Василек, разнесчастные.» Варвара дала волю слезам. Выплакалась, утерла слезы рукавом. Тяжесть с сердца свалилась, ушла. А думы, как без них… Как поется: «Дума думу догоняет»… Конец лета, а сено не ставлено: и копёнки нет… Чем корову доволить, чем овечку кормить? И дров — ни дровины, ни полена. Придется на санках всю зиму из колков таскать мерзлый тальник да березовый череношник. Холод- то пострашнее голода… Вот и еда… Хлеба — ни хлебины, уж который год не видим: холоду да голоду амбары стоят… А председатель?.. Без чугунка на голове человек. Умная голова сто голов прокормит, а этот только себя видит!.. Похотливый!.. Полдеревни обрюхатил… Ладно бы баб, а то уж у многих девчонок пузы на нос лезут… Пороз, настоящий хряк!.. Соседка Матрена говорит, что их, насильников таких, специально оставляют в тылу, заместо производителей… Глядя на таких, можно и поверить… А злой, рукоприкладник!.. Третьего дня нашел за Авдотьей Васихой колоски, кричит: «Чё плохо подбирать!..» А сам ее толкнул и давай пинать. Бабы бросились ее выручать, а он их плетью… Кричит: «Сделаю все, что моя правая рука захочет, а она хочет вас плетью, плетью, плетью!..» Отхлестал баб ни за что ни про что. А меня в бараний рог согнул, того и гляди шею свернет…» Варвара завздыхала часто, тяжело. Прежняя обида птичьими когтями безысходности и тоски сжала ее сердце. Рука привычно потянулась к четушке с валерьяной…» А началось все месяц назад, в сенокос… Шкуровцев верхом на вороном жеребце, в сопровождении собаки, объезжал улицу за улицей, переулок за переулком — торопил баб на работу. У запоздавших хозяек заливал водой печи и пинками выгонял из избы на улицу… Матрена — соседка, решительная, скандальная баба, встретила председателя на пороге избы ухватом. А он изловчился, вырвал рогач, выгнал хозяйку в ограду и уськнул собаку… Как меня Бог сподобил, не знаю… Выскочила из дома да к соседке в огород с вилами наперевес… В глазах свету не было… Да в ненавистного кобеля вилами раз за разом. Прикончила псину, опамятовалась, глянула на этого Шкуру, а он белее мела стоит… Ничего не сказал, вскочил на лошадь и уехал. А теперь уже месяц на двух работах. Днем на пашне, а ночью не сплю, глаза пучу, овец стерегу… Не дай Бог, что случится!.. Ладно хоть помощник рядом…» Варвара огляделась… Развиднелось, очертания деревьев и домов стали четкими, под застрехой копошились и чирикали воробьи…
— Вася, просыпайся, мне домой бежать надо, управляться, — Варвара потрясла внука за плечо. Васятка открыл большие светло-карие глаза и долго таращился на шумевших воробьев, на молчаливых быстрокрылых ласточек, их гнезда с крикливым прожорливым потомством…
— Да на овчарне мы, овец караулим, — ласковый голос бабушки окончательно вернул его в реальный мир.
— Бабушка, я сон страшный видел…
— Что за сон?
— За мной волки гнались… Я от них… Они за мной… Бегу, а передо мной — гора. Я на гору, а они за мной ползут… Страшно!
— Забрался на гору-то?
— Не успел, ты разбудила.
— Плохой сон. Ты поостерегись… Не лезь тут никуда. Воробьев не зори, ласточек не тронь… Волки тут ночью шастали, овец переполошили… В Марьину рощу ушли. Может, и сейчас там лежат, на нас посматривают, как мы с тобой разговоры ведем. Поглядывай в поскотину-то. А если увидишь их, то пестиком в отвал лемешный бей.
Варвара шла пустырем, на котором до коллективизации стояли добротные пятистенки и крестовые дома со всеми хозяйственными постройками… Пожар раскулачивания и голодоморы тридцатых годов ополовинили деревню. «Сто сорок домов было в деревне, осталось меньше семидесяти. Вот здесь жили Протасовы, здесь Кубасовы, здесь Половинкины… Где они теперь?» На месте бывших усадеб разрослась разлапистая конопля, выдурила двухметровая крапива, отдавала марью в солнечные дни густая, нарядная лебеда. По краям этих зарослей расселились ушастый репейник и ядовитая белена… Варвара сорвала розовый бутон придорожного чертополоха, размяла его пальцами и раз другой вдохнула тонкий земляничный аромат. «Зачем их согнали с обжитых мест? Кому они мешали?» Она никак не могла понять почему новая власть с такой ненавистью обрушилась на веру: рушила и оскверняла церкви, сжигала иконы. Неужели не понимают новые правители, что не хлебом единым жив человек: хлеб приносит сытость, а вера очищает душу, просветляет разум, готовит к вечному блаженству… А и хлеб-то где? — Варвара пригорюнилась. Разве бы мы голододвали, если бы они не развоевали наши хозяйства, уклад жизни, быт… Насильно забрали нажитое веками, через колено ломали, загоняя в коммуны и колхозы, а тех, которые не отступили, держались за старое, причислили к кулачеству. Обещали землю, а дали петлю… Для чего?.. Почему? — ничего не приходило в голову, кроме одного: на русскую землю пришел Антихрист и попирает своими мерзкими копытами святую землю, колет бесовскими рогами всех, кто держится веры, щекочет и развращает слабых, вводя их в соблазн греха… «Потянулись усадьбы, поросшие крапивой и осиротевшие дома с заколоченными окнами. Страшно и больно было смотреть на их пустые глазницы…» А ведь совсем недавно в них жили люди. Трудились на этой земле, справляли свадьбы, крестили детей, пели песни… Да, война идет и здесь… Кто-то из баб подсчитал: за три года ратного труда получено восемнадцать похоронок, а от непосильного труда, голода, холода и болезней умерло тридцать семь жителей деревни… Густо белеют свежие кресты на кладбище Березовки. А могли бы и пореже… Матрена как-то сказывала, что на втором году войны вызвали председателей в район и строго- настрого наказали: «В больницы не отправлять, с работы по болезни не отпускать!» Повспоминали тогда, кто из деревенских преставился в больнице, и не вспомнили. Решили: правду сказывает Матрена.
Дом у Варвары пятистенный, рубленный еще ее дедом. Он стоял на кирпичном фундаменте прямой, как свеча в подсвечнике. Дразнил прохожих затейливой резьбой наличников и карниза. Из-за этой резьбы и фундамента ее и раскулачили: отобрали все имущество, но из дома не выкинули. К этому времени она обнищала, перебиваясь с хлеба на квас… Помощники ее, дочь с сыном, были еще жидковаты… Дом свой она любила, следила за ним, как могла… Вот и сейчас, берясь за воротное кольцо, порадовалась: «Щеколда поднимается и опускается, как при родимом батюшке и при ненаглядном Спиридоне Петровиче». Воспоминание о муже, который сгинул в Карпатах в 1915 году, больно царапнуло сердце.
Превозмогая боль, Варвара приступила к утренней управе. Работа была простой… Широкозадую печь, свою государыню, не топить, хлеб не стряпать (забыла уж когда настоящий подовый хлеб пекла). Всего-то и дел: на таганке сварить какой-никакой супишко, прибрать в стайке, подоить корову… На этот раз она решила сварганить грибную похлебку, из поганок, которых в огороде разрослось видимо-невидимо. Матрена натаскала… брезговала, не хотела, а жизнь заставила. Привыкла, и лесных грибов не надо. Варила на шестке… Таганку придумали: три ноги к ободку приклепаны… В обруч — чугунок с водой, под него щепы…» Долго возилась с растопкой: трут не принимал искру. Но вот проблеск, выбитый кресалом об гранитный камень, упал в нужное место, заподымливал. Варвара осторожно подула на трут, приставив к нему сухую берестинку…» И вот он — огонь! «Пока вода грелась в чугунке, она, выгнав скотину во двор, очистила от навоза стайку, подкопала несколько картофелин.» Ничего, слава Богу, картошка, которая уж и с гусиное яйцо попадет…»
Через трехжердевое прясло перелезла Матрена. «Я смотрю — у тебя из трубы дым идет, дай, думаю, за огоньком к подружке сбегаю.» Зашли в дом.
— Чисто-то у тебя как. И даже дорожка на полу.
— Одна дорожка и осталась, а так хоть шаром покати… Голые стены, раздетая кровать… Пусть лежит: не в схороне же ее прятать. Может… завтра загнемся от такой жизни, — Варвара безнадежно махнула рукой.
Матрена была староверка и приходила за огоньком с кадилом. В него она заранее укладывала бересту, сухие щепочки. Уголек из-под тагана перекочевал в кадило…
— Ну, спаси тебя Бог, побегу, как бы не прогорело… На работу побежишь, так брякни в окошко: вместе потопаем. Вон, кажись и солнышко поднимается.
— Постучу.
Варвара потрогала воду: «Горячая!» Ухватив чугунок прихваткой, вылила воду в ведро и разу полила холодной. Долго мыла и массировала вымя коровы, потом, протерев его насухо, приступила к дойке. Утром, как всегда, корова дала ведро молока. Варвара зашла в дом и процедила молоко в заранее расставленную посуду: пятилитровый бидон и две полуторалитровые кринки. Бидон — государству в счет натурального налога. Одну кринку — учительнице Татьяне Николаевне: копила денежки на налог рублевый. Вторую — для себя. Ее она сразу разлила по двум бутылкам. Остаток слила в бокал, внуку — на завтрак. Достала с божницы бумажку, черкнула в двух местах по палочке. Вода в чугунке закипела. Варвара накрошила картошку, нарезала грибы, лучок, укроп и все осторожно спустила в горшок. Посолила. Прихватив с собой бидон, вышла в ограду. Отворила ворота и выгнала скотину на улицу. Овца с ярочками сразу прибилась к товаркам, а корова шла не спеша, останавливалась, с пыхом рвала росную траву. Варвара пошевеливала ее прутиком. Из проулка выгнала свою комолую корову престарелая Устинья Беломоиха.
— Доброго утрица, Устинья Федоровна…
— Здравствуй, Варварушка. Я вижу, ты в молоканку направилась. Ступай, а я Красулю твою вместе со своей Манькой в целости и сохранности пастуху доставлю.
— Спаси тя Бог, Устинья Федоровна.
— Иди, иди, время страдное… Вдруг энтот нехристь налетит.
Молоканка находилась в центре деревни. Это был обыкновенный пятистенок, принадлежавший ранее раскулаченному Сысою Худому. Рядом с молокоприемником под плотным слоем соломы горбатился бурт колотого речного льда.
Варвара открыла дверь молочной. На нее напахнуло сыростью и запахом закисшего молока. «Не промывает Кланька фляги», — отметила она про себя.
— Здравствуй, бабушка Варвара!
— Здравствуй, коли не обманываешь.
— Погоди, я пробу возьму на жирность да на чистоту — Кланька забрякала пробирками.
— Ты бы у себя чистоту-то навела: пахнет тухлятиной, добрым людям и зайти нельзя. А жирность у тебя по записям всегда одна и та же: три с половиной процента. Вон в молочной книжке записано… Приношу тебе каждый день пять литров, а ты пишешь четыре с семеркой.
— Да что ты понимаешь!..
— Понимаю, девушка, не меньше тебя… У Татьяны Николаевны, которая уже третий год мое молочко пьет, есть такая хитрая бутылочка с делениями. Постоит в ней молочко до вечера, она глянет на деленьица-то, карандашом по бумажке побегает и скажет: «Четыре с двоечкой». И никогда меньше не бывало, а больше было…Это ты по триста-то граммов с меня не списывать должна, а каждый раз прибавлять пол-литра… Вот и выходит, что ты у меня одной воруешь по три бутылки молока кажинный день… А на всех-то прикинь- ко… Ведра два-три тебе перепадает только с одного удоя…
— Да ты!.. Да я тебя!..
— Ну, ну чё ты меня? Ударишь? Попробуй тронь, так и двери из молоканки-то не найдешь… Все выправь у меня, а то я к прокурору-то не побегу, сама тебя на улице при всех за волосы оттаскаю.
Приемщица побагровела, руки ее ходили ходуном. Она бросила пробирки в таз — они прыснули мелким битым стеклом.
— Выливай в крайнюю флягу!
Варвара не спеша перелила молоко… Фляги стояли в воде… Она опустила руку в чан: вода была теплой…
— Сердешная, перетрудилась ночью-то, обезручела: льда-то силы натаскать нет. Хозяйка!..
Варвара, в сердцах хлопнув дверью, вышла из молоканки. Она понимала, что Кланька занижает молоко сдатчикам не только для себя, «для своей сытой жизни, но и председатель черпает его из общего котла полной мерой. А ухажеры-то? Их ведь надо поить-кормить… Все уполномоченные на постое у нее. Да каждую неделю разные: видать, слава Клавдюхина разнеслась широко… Говорят, эту неделю у нее прокурор ночует… Гулеванят с председателем. Нальют глаза-то и над нами изгаляются… Вот уж воистину: «Война кому веревка, кому дойная коровка»…
Варвара пришла домой. Древесный мусор под таганкой прогорел. Она попробовала грибницу: «Вроде сварилась… И соли впору..! — Надо бежать на ферму».
У зимней сторожки стояли и разговаривали двое: заведующая фермой Капа Жужелка, смуглая до черноты, грудастая бабенка и Настасья Семиха. «Не новая-ли пастушиха? А Полю-то Сениху куда?» Настасья стояла опустив голову, а Жужелка что-то ей выговаривала. ««Э, дева, да тут новая случка намечается! Матрена сказывала, что Шкурник давно к Настасье клинья бьет…»
— Варвара, подойди сюды, — окликнула ее Капитолина.
— Ты это почему караул оставляешь?
— Так приходи пораньше, подмени меня, если ты такая рачительная. Я ведь сутками в работе, а у меня хозяйство, оно управы требует.
— Ишь, разговорчивая какая, не можешь не огрызнуться-то! Ничё, скоро твое хозяйство поубавим, тогда опростаешься…
Слова Жужелицы насторожили и возмутили Варвару: «Шкуродеровская подстилка, еще угрожает мне!.. Заодно со своим хахалем!» С омерзением сплюнув, она прошла в открытые ворота загона. Вслед донеслось: «Все правду ищешь, а мы тебе кривду покажем!»… — Глупая баба, совсем безмозглая! Это она Настасье свою власть показывает. Дает ей понять, что Шкуродер и она — одна сатана».
Варвара поднялась по лестнице на заросший полынью потолок овчарни и прошла под крышу. Васятка лежал на животе, обратив лицо к поскотине, и при ее появлении не пошевелился. Солнце рылось в золоте его волос на голове.
— Хорош караульщик! Спишь?
— Не-а… За волками смотрю: там они в Марьином колке… Два раза оказали себя.
— Надо предупредить Настасью… Пошли домой, грибницы похлебаем да и побежим к Гагариному урочищу.
По дороге на стан к Варваре с Матреной присоединилась Авдотья Васиха с двумя сыновьями-школьниками, а на выходе из деревни догнали Степаниду Огонькову, которая едва плелась с малолетними дочерьми. Младшенькую, годовалую Груньку, несла на руках. Женщины прибавили ходу, и ребятишки поотстали…
— Слышали, бабы, третьего дни правление собиралось, говорят, что ржи дадут по тридцать граммов на трудодень, — повела разговор Матрена.
— Слышали… Я по дороге на работу сёдни забежала в контору. Спрашиваю Мишу Кривого: «"Сколько же мне приходится?..» А он книжку конторскую открыл, полистал ее, да и спрашивает: «Ты, Авдотья, посевную обедала на станах?» Обедала, говорю… «А в сенокос?» Ела и в сенокос… «А в этом месяце, в уборочную?»… И в уборочную… «А парнишки были с тобой?» Были… «Так вот, колхоз тебе ничё не должен, а ты перед ним должница». — А как же, — его спрашиваю, — трудодни? Ведь их целый год писали. — «Писали, не без того… А вы их съели». Вот так!.. Как жить, ума не приложу.
— Может, потом пшеницы али гороху сколь дадут, тогда и рассчитаешься, — усмехнулась Матрена!
— Как же, жди: догонят да под зад пендаля еще поддадут… Видели, как Шкуродер вчера меня пинал? А сами, небось, домой мешками попрут, да и шмар своих не забудут, — Васиха с интересом посмотрела на Огонькову. — Степанида, тебе сколь выписали?
— Не знаю, я не спрашивала, — засмущалась молодая женщина.
— Чё тебе спрашивать, ты, поди, на всем готовом живешь…
У Степаниды на глазах навернулись слезы.
— Ладно тебе, Авдотья, зачем изводишь бабу. Видишь, ей и так несладко, — приостановила Васиху Варвара. — Не ссориться нам надо, а кучнее держаться… Степанида, ты чё такая бледная?
— Да сердце чё-то покалывает и голова кружится…
— Дак осталась бы дома, отлежалась.
— С ними отлежишься, — Степанида кивнула на плетущихся ребятишек, — да и председатель не даст дома отсидеться, на улицу выгонит.
— Как же ты под него легла, Степанида? — участливо спросила Матрена. — А вдруг Николай вернется, что тогда?
— Небось ляжешь… Валька у меня при смерти была… А он и раньше ко мне приставал… Молоко, де, будешь брать с молоканки. Да я бы с ним на одном гектаре и ссать не села… В этот день я овец пасла, задремала — ночью на складе робила… А он подкрался да на меня сонную и навалился… А там и пошло…
— Он со всеми так: на кого глаз положил — изневолит, уработает, потом в пастухи назначит или в поварихи, — поддакнула Матрена.
— Сёдни опять новая овчарка, — поддержала разговор Варвара, — Настя Сёмиха.
— Ну вот, дело дошло и до Насти… Только неделю назад похоронку на Куприяна получила, — оживилась Матрена. — Я уж, бабы, давно приметила: нападает он на вдов да на девок-сирот… Сейчас вон за Лидкой Кожахиной охотится.
— Дак она вроде совсем ишо девчонка, — удивилась Авдотья…
— Девчонка, — согласилась Матрена, а ему, видать, вдовы-то приедаются, на малинку тянет!
— Надо бы Лидку-то поберечь, отстоять ее, — задумчиво сказала Варвара. — Прохор, когда уходил на войну, шибко убивался, просил меня приглядеть за больной женой и дочерью… Девка сирота, кто ей поможет?
— За ним разве углядишь! — возмущенно отозвалась Матрена.
— А ведь она сёдни в поварихах, — подсказала Степанида.
— Ну вот, и славно, может, сёдни дело и решим окончательно, — умиротворенно откликнулась Варвара.
— Эх, Варвара, не лезь в их отруби, а то и тебя сожрут свиньи вместе с отрубями, — загорюнилась Матрена.
— Свиньям нужно указывать их место, — не сдалась Варвара.
— Ну смотри, упрямая овца — волкам корысть…
— А ты-то как бы поступила? — разгорячилась Варвара. — Знаешь ведь: смирный насидит, а бойкий наскочит… Разница невелика.
— Я за то, чтобы дурак с дураком лаялись, а умный с умным потешались…
— Время умных людей не пришло. Сейчас в правителях дураки да хапуги.
— Да ладно вам, вон уж Гагара на виду, — притопали, — примирительно сказала Авдотья.
Варвара остаток пути думала о своем наболевшем: «Да вдовить — вдовье терпеть. Это я на себе испытала, почитай, уже тридцать лет вдова… Вдову, что сироту, кто послушает, кто войдет в ее положение? Нет, вдовам и сиротам надо самим за себя стоять!.. А как же заповеди Христовы? Надо ли любить врагов наших и творить благо тем, кто нас ненавидит?» Она, долго размышляла, так и сяк примеряя к себе сегодняшнюю жизнь… «Да, мир греховен… Все мы, живущие на земле, грешники… Но в иных грехов без покаяния скапливается столько, что они превращаются в огромное, неизмеримое Зло… С таким злом нельзя бороться одними молитвами… Как же я буду ненавидящему меня Шкуродерову «творить благия». А где же Добро, что будет бороться со злом? Где оно?.. Доброта в нас — осенило ее, — чем больше будет добра в людях, тем меньше места останется злу… Люди ищут доброты, а как не находят, то кажутся нам злыми… А может, и Шкуродеров зол и охален потому, что был лишен добра в свое время? Может, и его зло можно вытеснить добром?» — Варвара внутренне расхохоталась над своим предположением, повеселела… «Нет, Шкуродеров — это воплощение Антихриста, он прислужник Сатаны, нелюдь! А раз так, то надо спасать тех, в кого он этого зла влил уже по самые уши… Для борьбы с такими, как он, у добра должна быть сильная воля и здоровые кулаки… В этом она утвердилась.
На стану весело горел костер. Около него суетилась повариха Лидка Кожахина. Рядом толкался хромоногий бригадир — полевод Егорушко Хренькало… Из дома выходили не обремененные хозяйством женщины, молодые ребята и девушки, шли умываться… Около жатки возился машинист Демид Косоступ… Невдалеке к березе была привязана тройка лошадей.
— Кхе, кхе, Лидия, ядрена мать, поторапливайся, вон уж бабы из деревни топают.
— Да у меня все готово, дядя Егор: каша упрела, чай скипел.
Лицо Лиды раскраснелось, большие карие глаза смотрели на бригадира, на подходивших женщин приветливо, улыбчиво.
— Здравствуй, бабушка Варвара, как ночь пережили? Волки не беспокоили?..
— Всю ночь спать не давали, прыгала туда-сюда…
— Помоги-ка мне котел с кострища отодвинуть.
— Сейчас, милая, вот пожитки положу.
Первыми за столом оказались самые молодые, самые проворные… Последними подошли к котлу женщины, пришедшие из деревни: брали кашу на себя и на ребятишек. Бригадир химическим карандашом, постоянно слюнявя его, писал фамилии, имена, порции… Позднее всех прихромал к котлу Демид.
— Где тут хлебосольный люд? Посмотрим, чё жрут!
— Ничего каша — проходи хлебать мимо ворот, — откликнулась Матрена.
Лидия шлепнула Демиду в подставленную чашку поварешку перловой каши.
— А подмазки?
— Нету, дядя Демид, председатель не дал.
— Ладно, я до колхозов хорошо поел: десять лет коровы нет, а все маслом отрыгается, — Демид подмигнул поварихе. — Без масла — то лучше, может желудок поправится.
— Правильно, Демид, — поддакнула Авдотья, — мы уже привыкли да одикли: масло нам ни к чему. Подождем, пока другие наедятся, а как останется, так может и нам достанется.
— Ага, — на следующую осень, годов через восемь, — ввернула многодетная Агафья. — Держи карман шире, а то не войдет.
Все дружно засмеялись.
— Эх, горяча кашка, да вроде пересолена! — Демид оттопырив нижнюю губу, подул на разбухшие пшеничные зерна.
— Ешь солоней, пей горячей, — помрешь, не сгниешь! — Матрена облизала ложку. — Моя покойная бабушка крутой кипяток пила и до сто десяти годков дожила.
— Так-то ладно, — согласился Демид, — посмотреть бы чё через полвека-то будет.
— Можешь не заглядывать, я тебе сейчас скажу: сёдни мы бедны, как стриженые овцы, а через пятьдесят-то лет нас ишо и брить начнут.
Молодые девки переглянулись.
— Ну, Матрена, зря так говоришь. Ты лишаешь людей надежды, а они и страданья-то переносят, может, потому, что живут с думой о лучшем завтрашнем дне, — глаза Варвары колюче уставились на Матрену.
Та взглянула на нее и осеклась.
— Ладно, я пошутила. Пошли снопы вязать.
— Кхе, кхе, давно пора! — обрадовался бригадир. — Там, где вчера закончили, оттуда и начинайте…
Идя по жнивью, мимо расставленных суслонов, Варвара выговаривала Матрене:
— Ты говоришь, дак язык-то прикусывай маленько. Забыла про Ивана-то Михайловича? Он вот так же за обедом брякнул: «Что колхоз, что тюрьма — одна сатана…» В обед сказанул, а ночью увезли. И ведь никого чужих не было — все свои.
— Тут ты, подружка, права! Поговорить-то — меня хлебом не корми. Спасибо, что надоумила.
Хлебушко был низкорослый, редкий, поэтому и свясла получались короткими, а как известно — по свяслу и сноп. Суслоны стояли жидкие, тощие: четыре снопа стоймя, а пятый — сверху нарастопырку…
Варвара втягивалась в работу тяжело: болела поясница, ныли натруженные руки… Первый сноп вязала медленно, как будто заново училась привычной для нее работе… Из рядка скошенной ржи наощупь отобрала две горстки стеблей, одним движением, не задевая колосьев, быстро перевила их вершины и положила на стерню. «Ну вот, опоясочка готова… Сейчас и рубашку подберем по фигуре да стати…» Она горсть за горстью кидала правой рукой на левую еще влажные от росы стебли.» Так, семь горстей — в аккурат по-нашему перевяслу: по пояску и одежка…» Одним движением подравняла срез, отступила три шага назад и положила сноп на свясло. «Лежи, не шевелись, сейчас подпояшу…» Она ухватила концы пояса, перекрестила, и, упираясь кулаками в податливую солому, завела правую руку вверх и сунула конец за перевясло; левую руку увела вниз и подсунула под свясло второй конец; не выпуская скрутки из рук, наступила на сноп ногой и резко развела руки в стороны; убрала ногу, — солома выпрямилась и зажала замок. «Ну, вот, чем не женишок?.. И бородка получилась аккуратной.» Варвара подняла сноп, покрутила, оглядывая его со всех сторон, и осталась довольна своей работой. Второй сноп она увязала уже быстрее. На пятом — почувствовала, что вошла в свой ритм. Руки ее мелькали, как крылья у мельницы, в хороший, ветряной день… Снопы один за одним отлетали по левую сторону от скошенного ряда. «Все, пора передохнуть!» Усевшись на последний завязанный сноп, огляделась: товарки ее поотстали. Ближе всех к ней оказалась Матрена: их разделяли пять увязок… Ребятишки таскали снопы, а девчонки постарше ставили их в суслоны: четыре снопа «крестом» и сноп сверху. Комель его растягивали на четыре стороны и сажали на нижние снопы, прикрывая колосья. Варвара поискала глазами Васютку. Разглядела по золотистой голове: внук, обняв сноп, тащил его к основанию суслона. «Работник растет!» — загордилась Варвара.
— Ну ты, подружка, и чешешь! — Матрена тяжело плюхнулась на сноп рядом с Варварой. — Упарилась — мочи нет! Пока шла за тобой, все думала над твоим предостережением. Неужто они меня упекут? Нехорошо так на душе…
— Да успокойся, никто ни тебя, ни меня не тронет. Ведь мы с тобой за троих лошадей робим да сноповязалку. А лошадей-то надо кормить, поить, надо ухаживать за ними… Машины и вовсе нет, — Варвара участливо положила руку на горячее, потное плечо соседки. — А нас с тобой ни кормить, ни поить не надо.
Матрена сидела понурившись.
— Выходит, что жизнь наша хуже, чем у рабочего быдла, — в глубокой задумчивости проговорила Матрена.
— Они нас за него и держат. А мы уже к этому привыкли, как Демид ко своей грыже, — Варвара кивнула на проезжающую мимо жатку. — Ладно, давай подниматься: поработаем для фронта, для победы.
Они перебирались уже по шестому разу, когда Варвара заметила бегущего к ней внука.
— Не случилось ли чё? Уж больно резво бежит Василько. Не со Степанидой ли Огоньковой? Я ей перед работой настоя валерьяны дала попить. Больная баба, — Варвара поднялась на ноги.
— Бабушка, там, — Васятка, унимая дыхание, махнул рукой в гущу народа, — тетке Степаниде плохо… Меня Егорушко-Хрепькало за тобой послал.
— Чё с ней?
— Не знаю, лежит не шевелится.
Варвара вприбежку направилась за внуком, за ней — Матрена.
— Василко, не шибко беги-то, — все ноги жнивьем испласташь!
— Не издеру!
Степанида лежала на спине. Затуманенные, неживые глаза ее блуждали, никого не узнавая. Рядом с ней ревели, размазывая слезы по лицу, дочери. Младшая теребила кофту, пытаясь добраться до материнской груди.
— Уберите девчонок! — скомандовала Варвара, опускаясь перед Степанидой на колени.
Она приложила руку ко лбу, к шее больной, потрогала щеки.
— Температура у нее… На этом месте она упала? — обратилась Варвара к бригадиру.
— Кхе, кхе…
— Нет, это мы ее сюда в тенек, под боярку принесли, — ответила Авдотья.
— Рвало ее?
— Сблевала.
— Кровоизлияние у нее в мозг, в правую половину. От перенапряжения. Кровяная жила лопнула… Вся левая сторона парализована… — Без памяти она.
— Шкуродер, Шкуродер, — пошел шумок по толпе.
Варвара поднялась с колен, огляделась: со стороны поскотины на запряженном в ходок Воронке ехал председатель.
— Ну, чё собрались? Почему бросили работу? Идет война, а вы саботаж разводите! — плоское, похожее на кособокий блин лицо председателя выражало крайнюю степень недовольства.
— Степанида при смерти, — вышла вперед Варвара, — в больницу ее надо…
— Чё с ней? — Шкуродеров подошел к лежащей Степаниде.
— Кровоизлияние у нее мозговое.
— Кто сказал, что у нее кровоизлияние?
— Я тебе говорю, — четко выговаривая каждое слово, ответила Варвара.
— Фельдшерица нашлась!.. Ничё с ней не случится!.. К вечеру отлежится: баба живучее собаки.
— Да не собаки мы, а люди, и обращаться с нами надо по-людски!.. Давай подводу!
— Нет у меня подвод.
— Свою упряжку давай, — настаивала Варвара.
— Ишь, чё удумала!.. Лошадь мне самому нужна, я государственное дело правлю.
— А здоровье наше — это дело тоже государственное. Матрена, подводи Воронка.
— Я те подведу! — вызверился председатель.
— Веди, веди!
Матрена отвязала Воронка и подвела повозку к лежащей Степаниде.
— Авдотья, садись в ходок!
— Да я тебя как херакну! — председатель поднял на Варвару руку с плетью.
— Ну, что ты меня! Бей бабу, тебе не привыкать!.. Вон и Степаниду искалечил! Постеснялся бы, пес похотливый! Она ребенка твоего выносила!.. Бабы, ложите Степаниду в коробок. Осторожно! Голову на колени Авдотье кладите.
Рука Шкуродерова медленно опустилась. Он понял, что надо отступить.
— Ну, с Богом! — Варвара перекрестила отъезжавших.
Шкуродеров, приблизившись к ней вплотную, зловеще прошипел:
— Я тебя в овечье дерьмо скатаю!.. Долго будешь меня помнить!
— Все под богом ходим… Бабы, пошли на обед! — и Варвара первой направилась к стану.
После обеда в поле, за вязкой снопов, женщины вели разговор о Степаниде, Варваре и председателе.
«… Я думала Степанида-то тяжелая, а она, как пушинка…». — «Все мы таки: нас обмыть да покрыть и плакать не о ком…». — «Так, так: время пушит, безвременье сушит — всех нас подсушило, все на святых потянем… Сколько мы в безвременьи-то живем?» — «Да, почитай, уже четверть века…» — «А председатель-то, как замахнулся на Варвару, ну, думаю, сейчас ударит! А он не посмел…» — «Боится он ее… Помнит, как она его собаку вилами запорола. А нас, грешных, чешет в хвост и гриву!..» — «Ага, руки-то у него дрогливые: машут и машут. А почему? Да потому, что головы не слушаются. — «Это так, умишко у него куриный…» — «Ага, всего одна извилина, да и та пониже спины.» — женщины засмеялись. «Я помню, ихняя семья при царе скудно жила.» — «Ага, никогда блинов не пекли — тестом ели.» — «Ну, ладно тебе, Агафья, смешить-то.» — «Ага, чем со слезами жить, лучше со смехом помереть.» — «А матушка-то его, уже потом, после царя, ходила кусочки собирала…» — «Ага, я помню: под одним окошком выпросит, а под другим съест.» — «Вот, вот, лаптями щи хлебал, а теперь в воеводы попал.» — «Эх, нам бы в председатели-то Варвару!». — «Ишь чё захотела: она по волчьи-то выть не умеет!» — «А он ихнюю-то песню хорошо перенял.» — «Перенял… Надолго теперь: мухи да комары — до поры, а злой человек — на век.» — «Отомстит он Варваре, не стерпит.» — «Отомстит, за таким не заржавеет!..»
Варвара с Матреной в передышках свои беседы вели, свои проблемы обсуждали…
— Как же я, Матрена, выпутаюсь из этого дела? Ведь уже больше месяца на двух работах… Вот сейчас с тобой говорю, а глаза закрываются. Не выдюжить мне, да и парнишку измотаю: у него на лице одни глаза остались.
— Ну чё я тебе посоветовать могу? Заболей да на работу не ходи. Может он и отстанет.
Варвара помолчала, прикидывая так и сяк.
— Нет, не могу я так: никого в жизни не обманывала. Не буду Бога гневить.
— Ну, тогда вкалывай! Больше тут ничё не придумаешь, — Матрена тяжело вздохнула.
— Может до зимы дотяну, так там работы не будет? — Варвара с надеждой посмотрела на Матрену.
— Найдет!.. Заставить снег лопатить, или для молоканки лед долбить.
— А если я к уполномоченному подойду да ему все обскажу? — не сдавалась Варвара.
— Не советую… Ныне здесь прокурор — от Кланьки не вылазит. Видно шибко сладкая бабенка: мужики к ней так и льнут… С этим бесполезно. А вот агроном приедет, Борис Петрович, с ним можно потолковать.
— А не подговорить ли какую женщину из тех, кого он ссильничал, чтобы в район слетала да жалобу на него в суд накатала? — глаза Варвары загорелись надеждой. — Как ты на это смотришь?
— Сомневаюсь я… У них там круговая порука. Волк волка не съест, — Матрена безнадежно махнула рукой.
— Бывает, что и едят!
— Это когда они голодны. А кому нужен Шкуродеров хлеб? Вот то-то и оно! Он для них горек, — Матрена с осуждением посмотрела на Варвару. — Ты где умная, а где самых простых истин не видишь… И другое возьми во внимание: у них, может, для таких, как Шкуродеров доведен план по рождаемости… Может даже, награда какая предусмотрена. Скажем медаль: «За победу над германцами по рождаемости». Если так, то ничё не добиться.
— Ну, Матрена, ну просмешница! — Варвара засмеялась.
— Ну, а если серьезно, то нужны доказательства: медицинская справка, свидетели, поняла?
— Как не понять! Без этого и дела к производству не примут. — Варвара задумалась. — Надо со всеми потерпевшими потолковать.
— Потолкуй… Сама знаешь: под лежачий камень вода не течет.
Когда солнце село на макушки гагаринского леса все деревенские засобирались домой.
— Матрена, надо сказать бабам, чтобы всё, до последнего зернышка повытряхивали из пожитков. Сёдни обыскивать будут, — Варвара с беспокойством поглядела на суетящихся женщин.
— Тебе эту весть сорока на хвосте принесла? — улыбнулась Матрена.
— Председатель ушел домой пешком, злой… Обязательно облаву устроит.
Матрена отошла к женщинам. Те закрутили головами, подозвали к себе ребятишек, полезли к ним в карманы, за пазухи…
На выходе из Гагаринского лесного массива их поджидали трое верховых: председатель, объездчик и прокурор. Особенно старался прокурор: на его долю выпало обыскивать молодых женщин и девчонок… Шкуродеров сам обыскал Варвару и Матрену: заглянул в мешки, в пазухи, обшарил карманы… Ни у кого не нашли и одного ржаного зернышка.
Варвара спешила, поэтому сразу после обыска пошла в деревню, никого не дожидаясь. Внуку наказала:
— Иди на ферму, посматривай в поскотину да пестиком-то в било побрякивай… Пусть знают волки, что живая душа на часах стоит. А я домой, — как управлюсь, так сразу и прибегу.
Овца с ягнятами лежала у воротец, а коровы ни в улице, ни в проулках не было видно. «Уплелась куда-то, ненаедуха, — подосадовала Варвара, — теленка за собой увела…» Она загнала овцу в стайку и пошла искать корову. Нашла ее у приболотной низины. Невдалеке пасся теленок. Красуля, увидев хозяйку, подняла голову и замычала. «Не выговаривай, по делам задержалась — не на гулянье была. А ты бы могла и у ворот подождать. Манька-то умнее тебя оказалась… Ишь ноне время-то какое: волчье. Опасаться надо… А ты, глядя на ночь, гулять пошла! Айда домой!..» Корова урвала последний клок зеленой травы, мотнула головой и припустила в сторону деревни. Из сосков ее сочилось молоко. «Надо бы два раза доить, а когда?..»
Подоив корову и разделив молоко на три части (государству, себе на ужин и впрок, на сеялую криночку), Варвара почти бегом побежала на молоканку… Придя домой, достала из погреба чугунок с грибницей и заторопилась на ферму. «Господи, совсем темно! Время-то сколь? Уж, поди, к полуночи повернуло». В западной стороне алела заря, по самому окоёму кучились темные облака. «Вроде кто-то идет? Кто бы это мог быть?» В это время от фермы донеслись звучные, резкие удары металла о металл: «Не спим, не спим…»
— Ой, однако тётонька Варвара! А я перепугалась, думаю уж не Шкуродер ли прется?
— А ты чё так поздно, Настасьюшка?
— Да Жужелка вечером, как увидела меня всю избитую и давай меня допрашивать: чё да как. Я ей и рассказала, что, де, Шкуродер это меня… А она и говорит: «Не болтай! Иди, вон, навоз из овчарни выбрасывай». Вот через окошки и кидала: целый пролет очистила.
— Это за что он тебя так?
— Ссильничал меня, — голос Настасьи прервался.
— Ну, голубушка, не плачь, — Варвара, освободив руки от узелка и чугунка, обняла Анастасию, погладила по спине, — надо его к суду привлечь.
— Да, поди, напрасные это хлопоты, — Настя хлюпнула носом, — я уж думала об этом.
Варвара отстранилась, взяла Настёну за плечи, тряхнула.
— Вот все так и рассуждают! — голос Варвары посуровел. — А законом защититься никто и не подумал.
— Да чё ему законы? У него прокурор знакомый — вместе и пьют, и жрут, — в голосе Настасьи слышалось сомнение.
— А ты попробуй! Мы с Матреной тебе подмогнем: с обиженными бабами поговорим, чтобы они дали показания против него… Не бойся!
— Ведь он меня чуть не придушил! — Настасья заревела наголос.
— Ну, не плачь, надо действовать… Ты вот чё сделай: часика три кимарни, а на рассвете побегай в райцентр… Часов за пять добежишь и сразу в больницу. Оглядись там. Хорошо бы к женщине-врачу тебе показаться: баба бабу всегда поймет. Если там справку о побоях и насилии не дадут — иди в суд без нее. Поняла?
— Поняла. Только как бы мне на принудительные работы на полгода не загреметь… Скажут: «С работы сбежала». Ребятишки ведь у меня.
— Иди, не тронут тебя. Ведь принудиловку-то через суд определять будут, а такие-то безобразия властям открывать смысла нет. Ребятишки-то под материным доглядом? Ну вот и хорошо.
— А овцы-то как?
— Пусть их Жужелка пасет! Иди, дай тебе Бог удачи…
Варвара по приставной лестнице забралась на верхотуру. Василко, обратя взор в поскотину, бил пестом по плужному отвалу… Удары были не суетливые, размеренные: она успокоилась. В промежутке между боем окликнула его:
— Васятка, хватит, не бренчи. Я губенку принесла, давай перекусим.
— Бабушка, волки подходили — много!
— Давно?
— Недавно ушли. Теперь не видно. Можно я на крышу заберусь, посмотрю?
— Полезай, погляди.
Варвара достала полотенце, разложила на нем картофелины, деревянные ложки, пару огурцов, бутылку молока. Рядом поставила чугунок с грибницей.
— Бабушка, не видно их.
— Ну и слава Богу, слезай, ужинать будем. Губенка-то и холодная хороша. Жиру-то в ней нет. Хлебай да картошкой прикусывай. Потом картошечку с молоком поешь. Притомился поди? Ничё, сейчас поспишь… Луна, вон, поднимается — веселее будет.
Прибрав посуду, Варвара решила спуститься в загон и обойти ферму: «Для спокоя, чтобы ничё не блазнилось…»
Овцы лежали. Некоторые колобродили, тяжело дышали, кашляли. «Больных, чахоточных много. Их бы отделить от стада да на мясо… Эх, хозяева: за чужими блинами своих родителей поминают».
Обходя вокруг фермы, осмотрела все подозрительные места. Выйдя в поскотину и глянув на плетень, Варвара чуть не свалилась в обморок: в самом его краю, примыкавшему к северному строению, зияла огромная дыра. Она наклонилась, просунула руку в темноту, пошарила и не нашла ни соломы, ни внутренней стенки плетня. «Вот, холеры, они уж и лаз приготовили».
Она вернулась в загон, подтащила к отверстию старые поломанные двери и подперла их двумя крепкими березовыми сутунками. Только поднялась на потолок овчарни, как в поскотине стали один за другим зажигаться жуткие зеленоватые огоньки: они то терялись, то возникали вновь. «Волки пожаловали!.. Надо держать оборону…» Она взяла в руки пестик и подошла к висевшему на проволоке отвалу. С сожалением посмотрела на спящего внука: «Придется будить, а то перепугается». Наклонилась, тронула за плечо: «Васятка, проснись, волки подошли. Я буду в било колотить». Внука долго тормошить не пришлось. Он поднялся и уставился в сторону поскотины…
— Бабушка, почему у волка глаза ночью горят, огоньками светят, а у коров, овечек и собак нет?
— Видно у них так глаза устроены. Не горят, они, а свет месяца в них отражается и выбивает из ихних гляделок зеленоватые искры. Луну тучи закроют и глаза у волков потухнут.
Волков в поскотине становилось все больше, Васятка насчитал тринадцать пар зеленых светлячков… Варвара без конца колотила пестом.
— Вот я вам, проклятые, сейчас задам! Погодите ужо, ружье достану, да как пальну!
Глядя на бабушку и Васятка закричал громко, со слезами в голосе:
— Гады, гады!.. Уходите проклятые!.. Оставьте нас с бабушкой, не трогайте! Мы бедные и овец вам не отдадим! Уходите!
Ему показалось, что именно после его отчаянных криков, огоньки в поскотине стали редеть… Вскоре исчезла и последняя пара глаз.
— Это, наверное, их предводитель, — Варвара положила пестик подошло. — Отбились, славе те Господи! Надолго ли?
— Бабушка, а все волки похожи друг на друга?
Варвара помолчала, подумала.
— Для нас одинаковы, но не для них самих. Со стороны кажется, что мы люди все на одну колодку: о двух ногах, руках, у каждого голова, но посмотри на меня, на Матрену, на своего дружка Шурку авлина, разве мы одинаковы? Так и у них. У каждого свой норов, стать, поступь… Нет, разные они все. Спи, а я обойду вокруг фермы, осмотрю: что да как…
За ночь еще три раза приходили волки, еще три раза отбивались от них Варвара и Васятка. И после каждого отступления волков Варвара спускалась в загон, осматривала приставленную к разломанному плетню дверь и обходила вокруг фермы…
Под утро, умаявшись, она привалилась спиной к веникам и, поглядывая в поскотину, запоклевывала носом. Только уронит голову на грудь, а сознание сразу же возвращает в прежнее положение… Откроет глаза, глянет в поскотину: «Нет волков». И снова поклон… Но каждый раз голова опускалась все быстрее, а поднималась медленнее. «Варя, иди ко мне…» — «Вроде кто-то окликает меня, зовет?.. И голос вроде на мамин похож… Не на том ли я свете?..» Встала Варвара, подошла к краю строения и увидела волчицу: желтые глаза ее с нежностью и любовью смотрели на нее. «Это, Варя, я — Марфа Петровна, твоя матушка. Вижу, как ты маешься и сердце мое не вытерпело: решила помочь тебе». — «Матушка, да неужто ты волчей жизнью живешь-маешься?» Варвара заплакала. «Не реви, в раю я… Это меня Господь послал… Некогда объяснять… Волков я увела, они больше сюда не придут… Двуногих волков опасайся! Проснись!»
Варвару как будто кто толкнул. Она подняла голову и проснулась. Овцы в загоне бились и блеяли… Варвара вскочила, схватила вилы и быстро спустилась в загон. Насторожила орудие. Овцы сбились к ее ногам и тревожно поглядывали на противоположное строение. На обозримом пространстве лежали трупы овец… «Господи, прокараулила! Что же теперь будет-то? О, моя бедная, разнесчастная головушка! Скольких же они порвали-то? Двенадцать голов! Всех на меня свешают!.. Теперь мне по гроб с колхозом не рассчитаться! Кабала до самой смерти! Да как же я их проклятых не увидела-то? Ведь спустилась быстро… Варвара осторожно двинулась вперед. Приставленная ею дверь валялась на утоптанном, спрессованном ногами овец, навозе, а березовые чурбаки были откинуты на добрый десяток метров. Это зачем? Как тяжеленные сутунки оттащили они так далеко?.. Варвара подошла к проделанному волками отверстию: таловые обломки лежали в полутора метрах от плетня… Она пошевелила их вилами: «Как же они их рвали? Не видно ни одного следа от зубов? Господи, да что же такое? Выходит, что они с двух сторон плетень-то драли и не зубами… Тогда как? Оглядев бездыханных овец она удивилась: «У всех горло перехвачено да в одном месте, — как ножом пластали! Ловкие твари!..» Пошатываясь, от поднялась на овчарник, разбудила внука.
— Вставай, Василко, прокараулила я овец! Двенадцать… Как одни лежат в загоне.
Внук вскочил на ноги, подбежал к краю строения, глянул в загон и с ревом бросился к бабушке… Варвара обняла внука и успокаивая его, приводила в чувство себя:
— Ну что теперь? Реви не реви — делу не поможешь! Надо дальше жить… Через это горе переступить тяжело будет, но перешагнем. Не через такие шагали: революция, война, коллективизация, снова война, смерть близких… А тут — овцы: тяжело, но избудем! Ты тут оставайся, следи: мало ли что… А я побегу управляться. Картошкой с огурчиками перекуси, а там я супчик какой-никакой сварю. Не реви переживем.
Варвара все делала механически. Думы ее были о ночной трагедии… Отнеся молоко на молоканку, забежала к Капе Жужелке. Закопанная Капа новости ничуть не удивилась:
— Я уже все знаю.
— Да откуда ты можешь знать, коли из постели только выскочила? — удивилась Варвара.
— Не твое дело! Сорока на хвосте принесла. Собирайся на работу — снопы вязать…
За привычной работой вся ушла в себя. Сколько ее ни тормошила Матрена, она ни разу не рассмеялась, ни разу не заговорила.
— Окаменела баба, — махнула на нее рукой соседка.
Единственное, что она сказала за весь день — была фраза, обращенная к Авдотье:
— Степанида, как?..
Выслушав Авдотьин отчет о поездке, и, узнав, что Степанида не жилица, она снова ушла в себя.
Вечером, придя домой, Варвара загнала скотину в стайку и только наладилась доить Красулю, как во двор зашли председатель, заведующая овцефермой Капитолина Дурасова и районный уполномоченный — прокурор Злыгостаев. Шкуродеров сразу подошел к корове, накинул ей на рога веревку, затянул и со злорадной улыбкой уставился на Варвару. Жужелка прошла в зимник, там что-то загрохотало… Из дверей, как напонужанный, выскочил теленок, за ним выбежали овцы. Злыгостаев выгнал их за ограду. Шкуродеров, перестав разглядывать Варвару, потащил к воротам упирающуюся Красулю. Последней покинула двор Жужелка, нахлестывая корову хворостиной. Не было сказано ни слова: молчком пришли, молчком ушли.
«Вот они двуногие-то волки! — Варвару окатила жаркая волна. — Это они в сговоре совершили черное неправедное дело!..» Все стало на свои места… События последних дней стали понятными и ясными как божий день. Теперь она получила ответы на все мучившие ее вопросы и подозрения… «Ведь предупредила меня матушка, а я, дура неразумная, и толка сну никакого не дала!..» Неведомые силы сдвинули огромный камень с ее души и та затрепетала, забилось… «Мамонька моя родимая!..» Варвара сделала шаг, другой по направлению к воротам и побежала. Ноги несли ее к кладбищу… Упав на обросшей травой бугорок, она забилась в рыданьях, запричитала:
«Ой, лебедушка моя, родима мамонька-а-а-а,
Прилетела я на твою могилушку пожа-а-а-а-а-ой!
Да пожалобиться тебе-е-е.
Ой, да зачем хоть ты меня на свет народил-а-а-а?
На страданья да на тяжкие меня оста-а-а-а-ой!
Да оставила-а-а.
Ой, да некому меня, сироту, защити-и-и-ти!
От злых нелюдей, издевателей во-о-о-о-ой!
Волков двуногих-и-их…
Варвара выплескивала свою боль, свое горе с причитаниями и душа ее открывалась навстречу всей земной и вселенской скорби: она росла, ширилась…Но слезы всех униженных и оскорбленных, всех сирот мира орошали, обмывали ее и она утишалась, отмякала, опадала…
Придя в себя, Варвара еще долго лежала распластавшись на могильном холмике, отходила от свалившегося на нее горя: «Ну, хватит, поревела, пожалобилась: пора подниматься Варвара Яковлевна. Надо жить ради внука, будущих правнуков, жить, бороться и надеяться…»
2001 г.
М. Л. Осколков
КОГДА ЖАЛИ РОЖЬ
Деревня Березовка спала, окутанная туманом, как посмертным саваном. Не было слышно ни лая собак, ни крика петухов. Только перепел в приболотной луговине между деревней и овчарней гомонил, удивляясь: «Спят и спят, спят и спят, спят и спят»…
Производственные здания овцефермы стояли в два порядка, вытянувшись с запада на восток. Восточную сторону отделял от поскотины крытый соломой навес, примыкавший своими концами к стенам строений. С западной стороны загон ограждало четырехжердевое покосившееся прясло… Хлева для овец были построены еще при первом колхозе из амбаров и конюшен раскулаченных хозяев. За десять лет от недогляда и бесхозяйственности они обветшали и вросли в навоз… Над ребристыми крышами, прорываясь к свету, кудрявились вечные спутники запустения: лебеда и полынь. Только в самом конце одного из порядков возвышалась не тронутая временем двускатная тесовая крыша… С наступлением теплых дней под ее укрытие перебирались сторожа. Здесь им было вольготно: мошкара и комарье особо не докучали, не держались в продуваемом подкровельном пространстве; запахи навоза и кислой овечьей шерсти перебивал аромат березовых веников, уложенных штабелями вдоль скатов крыши… А главное — с верхотуры хорошо просматривались подступы к ферме со стороны поскотины, в которой с весны и до поздней осени то и дело появлялись стаи серых разбойников…
Варвара, привалившись спиной к стопе веников, наблюдала, как в сторожкой тишине рассеивается ночная мгла. В поскотине все яснее, все резче вырисовывались одиночные деревья: как будто кто-то невидимый и огромный снимал с них пелену за пеленой. В домашней стороне, в деревне, начали проступать крыши домов и построек, высоко поднятых на жердях скворечников и шумящих денно и нощно игрушечных самодельных самолетов… «Да, какие времена, такие и игры. Разве до войны кто бы додумался до этого! А теперь, почитай, над каждым двором по самолету, а то и по два. Вот и мой внучек Васенька соорудил топором, ножом да молотком аж целых три «самолета»: выйдешь в ограду, и голова кругом…» Варвара с любовью посмотрела на внука, спящего на охапке свежего ароматного сена…
В загоне забились и заблеяли овцы. Варвара встревожилась: «Самое разбойное время…» Поднялась, прихватила вилы-тройчатки и по приставной лестнице спустилась в загон. Напружинившись, с вилами наперевес, зашла под крышу. Овцы, сбившись в дальний угол, тревожно блеяли… Чтобы подбодрить себя, Варвара строго выговаривала скотине: «Ну-ну, че разревелись-то! Никто вас не трогат! Кому вы нужны такие дохлятины!.. Ох, трусихи!.. Ох, боязливые!.. А бараны-то чё попрятались? Как удовольствие получать, так вы тут как тут, а как любушек своих защитить, так вас дырка свисть!.. Эх, кавалеры!» Отчитывала овец, а в голове свербило: «Нет, дева, не напрасно тревожатся валушки да ярочки, где-то рядом их погибель притаилась… Надо обойти все строение да посмотреть…» Варвара решительно повернулась и направилась к ограде. Не открывая тяжелых, расшатанных решетчатых ворот, перелезла через прясло и пошла посолонь, навострив впереди себя вилы. Шла пригнувшись, всматриваясь в редеющий по низу туман… Выйдя в поскотину, остановилась. Постояла, прижавшись к сухим шершавым бревнам овчарни, прислушалась. В приболотной шумихе нудно скрипел дергач, а с луговины подавал совет перепел: «Вставать пора, вставать пора…» Вдруг забеспокоились, застрекотали сороки… «Вроде, в Марьином колке… Ишь, дева, все шибче да шибче…Там, видно, волки-то, туда подались… Надо пооглядистей.»
Поднявшись на крышу, Варвара накинула на свернувшегося калачиком внука старый домотканый зипун. Васятка распрямился, судорожно потянулся и, улыбаясь каким-то своим снам, затих…Варвара тревожно сунула руку под левую грудь… Поправляя «сбившееся» сердце, отпила из четушки глоток настоя валерьяны…» Всует сердечушко, новое горе сулит… Верно говорят: «Думка озабочена и сердце не на месте…» А какое несчастье ждать? За три года войны все беды пережила: осталась круглой сиротой. Сын Петр погиб в самом начале войны, сноху Валентину в прошлом году сосной на лесозаготовках придавило, дочь три месяца назад умерла…Жила в Черлаке… И на похороны не пришлось съездить. Так и закопали в чужой стороне». Варвара промакнула набежавшие слезы рукавом рубахи, сшитой из домотканины… Заворочался, затурусил Василко… «Ишь, и ночами дни-то догоняют… Сиротинушки мы с тобой, Василек, разнесчастные.» Варвара дала волю слезам. Выплакалась, утерла слезы рукавом. Тяжесть с сердца свалилась, ушла. А думы, как без них… Как поется: «Дума думу догоняет»… Конец лета, а сено не ставлено: и копёнки нет… Чем корову доволить, чем овечку кормить? И дров — ни дровины, ни полена. Придется на санках всю зиму из колков таскать мерзлый тальник да березовый череношник. Холод- то пострашнее голода… Вот и еда… Хлеба — ни хлебины, уж который год не видим: холоду да голоду амбары стоят… А председатель?.. Без чугунка на голове человек. Умная голова сто голов прокормит, а этот только себя видит!.. Похотливый!.. Полдеревни обрюхатил… Ладно бы баб, а то уж у многих девчонок пузы на нос лезут… Пороз, настоящий хряк!.. Соседка Матрена говорит, что их, насильников таких, специально оставляют в тылу, заместо производителей… Глядя на таких, можно и поверить… А злой, рукоприкладник!.. Третьего дня нашел за Авдотьей Васихой колоски, кричит: «Чё плохо подбирать!..» А сам ее толкнул и давай пинать. Бабы бросились ее выручать, а он их плетью… Кричит: «Сделаю все, что моя правая рука захочет, а она хочет вас плетью, плетью, плетью!..» Отхлестал баб ни за что ни про что. А меня в бараний рог согнул, того и гляди шею свернет…» Варвара завздыхала часто, тяжело. Прежняя обида птичьими когтями безысходности и тоски сжала ее сердце. Рука привычно потянулась к четушке с валерьяной…» А началось все месяц назад, в сенокос… Шкуровцев верхом на вороном жеребце, в сопровождении собаки, объезжал улицу за улицей, переулок за переулком — торопил баб на работу. У запоздавших хозяек заливал водой печи и пинками выгонял из избы на улицу… Матрена — соседка, решительная, скандальная баба, встретила председателя на пороге избы ухватом. А он изловчился, вырвал рогач, выгнал хозяйку в ограду и уськнул собаку… Как меня Бог сподобил, не знаю… Выскочила из дома да к соседке в огород с вилами наперевес… В глазах свету не было… Да в ненавистного кобеля вилами раз за разом. Прикончила псину, опамятовалась, глянула на этого Шкуру, а он белее мела стоит… Ничего не сказал, вскочил на лошадь и уехал. А теперь уже месяц на двух работах. Днем на пашне, а ночью не сплю, глаза пучу, овец стерегу… Не дай Бог, что случится!.. Ладно хоть помощник рядом…» Варвара огляделась… Развиднелось, очертания деревьев и домов стали четкими, под застрехой копошились и чирикали воробьи…
— Вася, просыпайся, мне домой бежать надо, управляться, — Варвара потрясла внука за плечо. Васятка открыл большие светло-карие глаза и долго таращился на шумевших воробьев, на молчаливых быстрокрылых ласточек, их гнезда с крикливым прожорливым потомством…
— Да на овчарне мы, овец караулим, — ласковый голос бабушки окончательно вернул его в реальный мир.
— Бабушка, я сон страшный видел…
— Что за сон?
— За мной волки гнались… Я от них… Они за мной… Бегу, а передо мной — гора. Я на гору, а они за мной ползут… Страшно!
— Забрался на гору-то?
— Не успел, ты разбудила.
— Плохой сон. Ты поостерегись… Не лезь тут никуда. Воробьев не зори, ласточек не тронь… Волки тут ночью шастали, овец переполошили… В Марьину рощу ушли. Может, и сейчас там лежат, на нас посматривают, как мы с тобой разговоры ведем. Поглядывай в поскотину-то. А если увидишь их, то пестиком в отвал лемешный бей.
Варвара шла пустырем, на котором до коллективизации стояли добротные пятистенки и крестовые дома со всеми хозяйственными постройками… Пожар раскулачивания и голодоморы тридцатых годов ополовинили деревню. «Сто сорок домов было в деревне, осталось меньше семидесяти. Вот здесь жили Протасовы, здесь Кубасовы, здесь Половинкины… Где они теперь?» На месте бывших усадеб разрослась разлапистая конопля, выдурила двухметровая крапива, отдавала марью в солнечные дни густая, нарядная лебеда. По краям этих зарослей расселились ушастый репейник и ядовитая белена… Варвара сорвала розовый бутон придорожного чертополоха, размяла его пальцами и раз другой вдохнула тонкий земляничный аромат. «Зачем их согнали с обжитых мест? Кому они мешали?» Она никак не могла понять почему новая власть с такой ненавистью обрушилась на веру: рушила и оскверняла церкви, сжигала иконы. Неужели не понимают новые правители, что не хлебом единым жив человек: хлеб приносит сытость, а вера очищает душу, просветляет разум, готовит к вечному блаженству… А и хлеб-то где? — Варвара пригорюнилась. Разве бы мы голододвали, если бы они не развоевали наши хозяйства, уклад жизни, быт… Насильно забрали нажитое веками, через колено ломали, загоняя в коммуны и колхозы, а тех, которые не отступили, держались за старое, причислили к кулачеству. Обещали землю, а дали петлю… Для чего?.. Почему? — ничего не приходило в голову, кроме одного: на русскую землю пришел Антихрист и попирает своими мерзкими копытами святую землю, колет бесовскими рогами всех, кто держится веры, щекочет и развращает слабых, вводя их в соблазн греха… «Потянулись усадьбы, поросшие крапивой и осиротевшие дома с заколоченными окнами. Страшно и больно было смотреть на их пустые глазницы…» А ведь совсем недавно в них жили люди. Трудились на этой земле, справляли свадьбы, крестили детей, пели песни… Да, война идет и здесь… Кто-то из баб подсчитал: за три года ратного труда получено восемнадцать похоронок, а от непосильного труда, голода, холода и болезней умерло тридцать семь жителей деревни… Густо белеют свежие кресты на кладбище Березовки. А могли бы и пореже… Матрена как-то сказывала, что на втором году войны вызвали председателей в район и строго- настрого наказали: «В больницы не отправлять, с работы по болезни не отпускать!» Повспоминали тогда, кто из деревенских преставился в больнице, и не вспомнили. Решили: правду сказывает Матрена.
Дом у Варвары пятистенный, рубленный еще ее дедом. Он стоял на кирпичном фундаменте прямой, как свеча в подсвечнике. Дразнил прохожих затейливой резьбой наличников и карниза. Из-за этой резьбы и фундамента ее и раскулачили: отобрали все имущество, но из дома не выкинули. К этому времени она обнищала, перебиваясь с хлеба на квас… Помощники ее, дочь с сыном, были еще жидковаты… Дом свой она любила, следила за ним, как могла… Вот и сейчас, берясь за воротное кольцо, порадовалась: «Щеколда поднимается и опускается, как при родимом батюшке и при ненаглядном Спиридоне Петровиче». Воспоминание о муже, который сгинул в Карпатах в 1915 году, больно царапнуло сердце.
Превозмогая боль, Варвара приступила к утренней управе. Работа была простой… Широкозадую печь, свою государыню, не топить, хлеб не стряпать (забыла уж когда настоящий подовый хлеб пекла). Всего-то и дел: на таганке сварить какой-никакой супишко, прибрать в стайке, подоить корову… На этот раз она решила сварганить грибную похлебку, из поганок, которых в огороде разрослось видимо-невидимо. Матрена натаскала… брезговала, не хотела, а жизнь заставила. Привыкла, и лесных грибов не надо. Варила на шестке… Таганку придумали: три ноги к ободку приклепаны… В обруч — чугунок с водой, под него щепы…» Долго возилась с растопкой: трут не принимал искру. Но вот проблеск, выбитый кресалом об гранитный камень, упал в нужное место, заподымливал. Варвара осторожно подула на трут, приставив к нему сухую берестинку…» И вот он — огонь! «Пока вода грелась в чугунке, она, выгнав скотину во двор, очистила от навоза стайку, подкопала несколько картофелин.» Ничего, слава Богу, картошка, которая уж и с гусиное яйцо попадет…»
Через трехжердевое прясло перелезла Матрена. «Я смотрю — у тебя из трубы дым идет, дай, думаю, за огоньком к подружке сбегаю.» Зашли в дом.
— Чисто-то у тебя как. И даже дорожка на полу.
— Одна дорожка и осталась, а так хоть шаром покати… Голые стены, раздетая кровать… Пусть лежит: не в схороне же ее прятать. Может… завтра загнемся от такой жизни, — Варвара безнадежно махнула рукой.
Матрена была староверка и приходила за огоньком с кадилом. В него она заранее укладывала бересту, сухие щепочки. Уголек из-под тагана перекочевал в кадило…
— Ну, спаси тебя Бог, побегу, как бы не прогорело… На работу побежишь, так брякни в окошко: вместе потопаем. Вон, кажись и солнышко поднимается.
— Постучу.
Варвара потрогала воду: «Горячая!» Ухватив чугунок прихваткой, вылила воду в ведро и разу полила холодной. Долго мыла и массировала вымя коровы, потом, протерев его насухо, приступила к дойке. Утром, как всегда, корова дала ведро молока. Варвара зашла в дом и процедила молоко в заранее расставленную посуду: пятилитровый бидон и две полуторалитровые кринки. Бидон — государству в счет натурального налога. Одну кринку — учительнице Татьяне Николаевне: копила денежки на налог рублевый. Вторую — для себя. Ее она сразу разлила по двум бутылкам. Остаток слила в бокал, внуку — на завтрак. Достала с божницы бумажку, черкнула в двух местах по палочке. Вода в чугунке закипела. Варвара накрошила картошку, нарезала грибы, лучок, укроп и все осторожно спустила в горшок. Посолила. Прихватив с собой бидон, вышла в ограду. Отворила ворота и выгнала скотину на улицу. Овца с ярочками сразу прибилась к товаркам, а корова шла не спеша, останавливалась, с пыхом рвала росную траву. Варвара пошевеливала ее прутиком. Из проулка выгнала свою комолую корову престарелая Устинья Беломоиха.
— Доброго утрица, Устинья Федоровна…
— Здравствуй, Варварушка. Я вижу, ты в молоканку направилась. Ступай, а я Красулю твою вместе со своей Манькой в целости и сохранности пастуху доставлю.
— Спаси тя Бог, Устинья Федоровна.
— Иди, иди, время страдное… Вдруг энтот нехристь налетит.
Молоканка находилась в центре деревни. Это был обыкновенный пятистенок, принадлежавший ранее раскулаченному Сысою Худому. Рядом с молокоприемником под плотным слоем соломы горбатился бурт колотого речного льда.
Варвара открыла дверь молочной. На нее напахнуло сыростью и запахом закисшего молока. «Не промывает Кланька фляги», — отметила она про себя.
— Здравствуй, бабушка Варвара!
— Здравствуй, коли не обманываешь.
— Погоди, я пробу возьму на жирность да на чистоту — Кланька забрякала пробирками.
— Ты бы у себя чистоту-то навела: пахнет тухлятиной, добрым людям и зайти нельзя. А жирность у тебя по записям всегда одна и та же: три с половиной процента. Вон в молочной книжке записано… Приношу тебе каждый день пять литров, а ты пишешь четыре с семеркой.
— Да что ты понимаешь!..
— Понимаю, девушка, не меньше тебя… У Татьяны Николаевны, которая уже третий год мое молочко пьет, есть такая хитрая бутылочка с делениями. Постоит в ней молочко до вечера, она глянет на деленьица-то, карандашом по бумажке побегает и скажет: «Четыре с двоечкой». И никогда меньше не бывало, а больше было…Это ты по триста-то граммов с меня не списывать должна, а каждый раз прибавлять пол-литра… Вот и выходит, что ты у меня одной воруешь по три бутылки молока кажинный день… А на всех-то прикинь- ко… Ведра два-три тебе перепадает только с одного удоя…
— Да ты!.. Да я тебя!..
— Ну, ну чё ты меня? Ударишь? Попробуй тронь, так и двери из молоканки-то не найдешь… Все выправь у меня, а то я к прокурору-то не побегу, сама тебя на улице при всех за волосы оттаскаю.
Приемщица побагровела, руки ее ходили ходуном. Она бросила пробирки в таз — они прыснули мелким битым стеклом.
— Выливай в крайнюю флягу!
Варвара не спеша перелила молоко… Фляги стояли в воде… Она опустила руку в чан: вода была теплой…
— Сердешная, перетрудилась ночью-то, обезручела: льда-то силы натаскать нет. Хозяйка!..
Варвара, в сердцах хлопнув дверью, вышла из молоканки. Она понимала, что Кланька занижает молоко сдатчикам не только для себя, «для своей сытой жизни, но и председатель черпает его из общего котла полной мерой. А ухажеры-то? Их ведь надо поить-кормить… Все уполномоченные на постое у нее. Да каждую неделю разные: видать, слава Клавдюхина разнеслась широко… Говорят, эту неделю у нее прокурор ночует… Гулеванят с председателем. Нальют глаза-то и над нами изгаляются… Вот уж воистину: «Война кому веревка, кому дойная коровка»…
Варвара пришла домой. Древесный мусор под таганкой прогорел. Она попробовала грибницу: «Вроде сварилась… И соли впору..! — Надо бежать на ферму».
У зимней сторожки стояли и разговаривали двое: заведующая фермой Капа Жужелка, смуглая до черноты, грудастая бабенка и Настасья Семиха. «Не новая-ли пастушиха? А Полю-то Сениху куда?» Настасья стояла опустив голову, а Жужелка что-то ей выговаривала. ««Э, дева, да тут новая случка намечается! Матрена сказывала, что Шкурник давно к Настасье клинья бьет…»
— Варвара, подойди сюды, — окликнула ее Капитолина.
— Ты это почему караул оставляешь?
— Так приходи пораньше, подмени меня, если ты такая рачительная. Я ведь сутками в работе, а у меня хозяйство, оно управы требует.
— Ишь, разговорчивая какая, не можешь не огрызнуться-то! Ничё, скоро твое хозяйство поубавим, тогда опростаешься…
Слова Жужелицы насторожили и возмутили Варвару: «Шкуродеровская подстилка, еще угрожает мне!.. Заодно со своим хахалем!» С омерзением сплюнув, она прошла в открытые ворота загона. Вслед донеслось: «Все правду ищешь, а мы тебе кривду покажем!»… — Глупая баба, совсем безмозглая! Это она Настасье свою власть показывает. Дает ей понять, что Шкуродер и она — одна сатана».
Варвара поднялась по лестнице на заросший полынью потолок овчарни и прошла под крышу. Васятка лежал на животе, обратив лицо к поскотине, и при ее появлении не пошевелился. Солнце рылось в золоте его волос на голове.
— Хорош караульщик! Спишь?
— Не-а… За волками смотрю: там они в Марьином колке… Два раза оказали себя.
— Надо предупредить Настасью… Пошли домой, грибницы похлебаем да и побежим к Гагариному урочищу.
По дороге на стан к Варваре с Матреной присоединилась Авдотья Васиха с двумя сыновьями-школьниками, а на выходе из деревни догнали Степаниду Огонькову, которая едва плелась с малолетними дочерьми. Младшенькую, годовалую Груньку, несла на руках. Женщины прибавили ходу, и ребятишки поотстали…
— Слышали, бабы, третьего дни правление собиралось, говорят, что ржи дадут по тридцать граммов на трудодень, — повела разговор Матрена.
— Слышали… Я по дороге на работу сёдни забежала в контору. Спрашиваю Мишу Кривого: «"Сколько же мне приходится?..» А он книжку конторскую открыл, полистал ее, да и спрашивает: «Ты, Авдотья, посевную обедала на станах?» Обедала, говорю… «А в сенокос?» Ела и в сенокос… «А в этом месяце, в уборочную?»… И в уборочную… «А парнишки были с тобой?» Были… «Так вот, колхоз тебе ничё не должен, а ты перед ним должница». — А как же, — его спрашиваю, — трудодни? Ведь их целый год писали. — «Писали, не без того… А вы их съели». Вот так!.. Как жить, ума не приложу.
— Может, потом пшеницы али гороху сколь дадут, тогда и рассчитаешься, — усмехнулась Матрена!
— Как же, жди: догонят да под зад пендаля еще поддадут… Видели, как Шкуродер вчера меня пинал? А сами, небось, домой мешками попрут, да и шмар своих не забудут, — Васиха с интересом посмотрела на Огонькову. — Степанида, тебе сколь выписали?
— Не знаю, я не спрашивала, — засмущалась молодая женщина.
— Чё тебе спрашивать, ты, поди, на всем готовом живешь…
У Степаниды на глазах навернулись слезы.
— Ладно тебе, Авдотья, зачем изводишь бабу. Видишь, ей и так несладко, — приостановила Васиху Варвара. — Не ссориться нам надо, а кучнее держаться… Степанида, ты чё такая бледная?
— Да сердце чё-то покалывает и голова кружится…
— Дак осталась бы дома, отлежалась.
— С ними отлежишься, — Степанида кивнула на плетущихся ребятишек, — да и председатель не даст дома отсидеться, на улицу выгонит.
— Как же ты под него легла, Степанида? — участливо спросила Матрена. — А вдруг Николай вернется, что тогда?
— Небось ляжешь… Валька у меня при смерти была… А он и раньше ко мне приставал… Молоко, де, будешь брать с молоканки. Да я бы с ним на одном гектаре и ссать не села… В этот день я овец пасла, задремала — ночью на складе робила… А он подкрался да на меня сонную и навалился… А там и пошло…
— Он со всеми так: на кого глаз положил — изневолит, уработает, потом в пастухи назначит или в поварихи, — поддакнула Матрена.
— Сёдни опять новая овчарка, — поддержала разговор Варвара, — Настя Сёмиха.
— Ну вот, дело дошло и до Насти… Только неделю назад похоронку на Куприяна получила, — оживилась Матрена. — Я уж, бабы, давно приметила: нападает он на вдов да на девок-сирот… Сейчас вон за Лидкой Кожахиной охотится.
— Дак она вроде совсем ишо девчонка, — удивилась Авдотья…
— Девчонка, — согласилась Матрена, а ему, видать, вдовы-то приедаются, на малинку тянет!
— Надо бы Лидку-то поберечь, отстоять ее, — задумчиво сказала Варвара. — Прохор, когда уходил на войну, шибко убивался, просил меня приглядеть за больной женой и дочерью… Девка сирота, кто ей поможет?
— За ним разве углядишь! — возмущенно отозвалась Матрена.
— А ведь она сёдни в поварихах, — подсказала Степанида.
— Ну вот, и славно, может, сёдни дело и решим окончательно, — умиротворенно откликнулась Варвара.
— Эх, Варвара, не лезь в их отруби, а то и тебя сожрут свиньи вместе с отрубями, — загорюнилась Матрена.
— Свиньям нужно указывать их место, — не сдалась Варвара.
— Ну смотри, упрямая овца — волкам корысть…
— А ты-то как бы поступила? — разгорячилась Варвара. — Знаешь ведь: смирный насидит, а бойкий наскочит… Разница невелика.
— Я за то, чтобы дурак с дураком лаялись, а умный с умным потешались…
— Время умных людей не пришло. Сейчас в правителях дураки да хапуги.
— Да ладно вам, вон уж Гагара на виду, — притопали, — примирительно сказала Авдотья.
Варвара остаток пути думала о своем наболевшем: «Да вдовить — вдовье терпеть. Это я на себе испытала, почитай, уже тридцать лет вдова… Вдову, что сироту, кто послушает, кто войдет в ее положение? Нет, вдовам и сиротам надо самим за себя стоять!.. А как же заповеди Христовы? Надо ли любить врагов наших и творить благо тем, кто нас ненавидит?» Она, долго размышляла, так и сяк примеряя к себе сегодняшнюю жизнь… «Да, мир греховен… Все мы, живущие на земле, грешники… Но в иных грехов без покаяния скапливается столько, что они превращаются в огромное, неизмеримое Зло… С таким злом нельзя бороться одними молитвами… Как же я буду ненавидящему меня Шкуродерову «творить благия». А где же Добро, что будет бороться со злом? Где оно?.. Доброта в нас — осенило ее, — чем больше будет добра в людях, тем меньше места останется злу… Люди ищут доброты, а как не находят, то кажутся нам злыми… А может, и Шкуродеров зол и охален потому, что был лишен добра в свое время? Может, и его зло можно вытеснить добром?» — Варвара внутренне расхохоталась над своим предположением, повеселела… «Нет, Шкуродеров — это воплощение Антихриста, он прислужник Сатаны, нелюдь! А раз так, то надо спасать тех, в кого он этого зла влил уже по самые уши… Для борьбы с такими, как он, у добра должна быть сильная воля и здоровые кулаки… В этом она утвердилась.
На стану весело горел костер. Около него суетилась повариха Лидка Кожахина. Рядом толкался хромоногий бригадир — полевод Егорушко Хренькало… Из дома выходили не обремененные хозяйством женщины, молодые ребята и девушки, шли умываться… Около жатки возился машинист Демид Косоступ… Невдалеке к березе была привязана тройка лошадей.
— Кхе, кхе, Лидия, ядрена мать, поторапливайся, вон уж бабы из деревни топают.
— Да у меня все готово, дядя Егор: каша упрела, чай скипел.
Лицо Лиды раскраснелось, большие карие глаза смотрели на бригадира, на подходивших женщин приветливо, улыбчиво.
— Здравствуй, бабушка Варвара, как ночь пережили? Волки не беспокоили?..
— Всю ночь спать не давали, прыгала туда-сюда…
— Помоги-ка мне котел с кострища отодвинуть.
— Сейчас, милая, вот пожитки положу.
Первыми за столом оказались самые молодые, самые проворные… Последними подошли к котлу женщины, пришедшие из деревни: брали кашу на себя и на ребятишек. Бригадир химическим карандашом, постоянно слюнявя его, писал фамилии, имена, порции… Позднее всех прихромал к котлу Демид.
— Где тут хлебосольный люд? Посмотрим, чё жрут!
— Ничего каша — проходи хлебать мимо ворот, — откликнулась Матрена.
Лидия шлепнула Демиду в подставленную чашку поварешку перловой каши.
— А подмазки?
— Нету, дядя Демид, председатель не дал.
— Ладно, я до колхозов хорошо поел: десять лет коровы нет, а все маслом отрыгается, — Демид подмигнул поварихе. — Без масла — то лучше, может желудок поправится.
— Правильно, Демид, — поддакнула Авдотья, — мы уже привыкли да одикли: масло нам ни к чему. Подождем, пока другие наедятся, а как останется, так может и нам достанется.
— Ага, — на следующую осень, годов через восемь, — ввернула многодетная Агафья. — Держи карман шире, а то не войдет.
Все дружно засмеялись.
— Эх, горяча кашка, да вроде пересолена! — Демид оттопырив нижнюю губу, подул на разбухшие пшеничные зерна.
— Ешь солоней, пей горячей, — помрешь, не сгниешь! — Матрена облизала ложку. — Моя покойная бабушка крутой кипяток пила и до сто десяти годков дожила.
— Так-то ладно, — согласился Демид, — посмотреть бы чё через полвека-то будет.
— Можешь не заглядывать, я тебе сейчас скажу: сёдни мы бедны, как стриженые овцы, а через пятьдесят-то лет нас ишо и брить начнут.
Молодые девки переглянулись.
— Ну, Матрена, зря так говоришь. Ты лишаешь людей надежды, а они и страданья-то переносят, может, потому, что живут с думой о лучшем завтрашнем дне, — глаза Варвары колюче уставились на Матрену.
Та взглянула на нее и осеклась.
— Ладно, я пошутила. Пошли снопы вязать.
— Кхе, кхе, давно пора! — обрадовался бригадир. — Там, где вчера закончили, оттуда и начинайте…
Идя по жнивью, мимо расставленных суслонов, Варвара выговаривала Матрене:
— Ты говоришь, дак язык-то прикусывай маленько. Забыла про Ивана-то Михайловича? Он вот так же за обедом брякнул: «Что колхоз, что тюрьма — одна сатана…» В обед сказанул, а ночью увезли. И ведь никого чужих не было — все свои.
— Тут ты, подружка, права! Поговорить-то — меня хлебом не корми. Спасибо, что надоумила.
Хлебушко был низкорослый, редкий, поэтому и свясла получались короткими, а как известно — по свяслу и сноп. Суслоны стояли жидкие, тощие: четыре снопа стоймя, а пятый — сверху нарастопырку…
Варвара втягивалась в работу тяжело: болела поясница, ныли натруженные руки… Первый сноп вязала медленно, как будто заново училась привычной для нее работе… Из рядка скошенной ржи наощупь отобрала две горстки стеблей, одним движением, не задевая колосьев, быстро перевила их вершины и положила на стерню. «Ну вот, опоясочка готова… Сейчас и рубашку подберем по фигуре да стати…» Она горсть за горстью кидала правой рукой на левую еще влажные от росы стебли.» Так, семь горстей — в аккурат по-нашему перевяслу: по пояску и одежка…» Одним движением подравняла срез, отступила три шага назад и положила сноп на свясло. «Лежи, не шевелись, сейчас подпояшу…» Она ухватила концы пояса, перекрестила, и, упираясь кулаками в податливую солому, завела правую руку вверх и сунула конец за перевясло; левую руку увела вниз и подсунула под свясло второй конец; не выпуская скрутки из рук, наступила на сноп ногой и резко развела руки в стороны; убрала ногу, — солома выпрямилась и зажала замок. «Ну, вот, чем не женишок?.. И бородка получилась аккуратной.» Варвара подняла сноп, покрутила, оглядывая его со всех сторон, и осталась довольна своей работой. Второй сноп она увязала уже быстрее. На пятом — почувствовала, что вошла в свой ритм. Руки ее мелькали, как крылья у мельницы, в хороший, ветряной день… Снопы один за одним отлетали по левую сторону от скошенного ряда. «Все, пора передохнуть!» Усевшись на последний завязанный сноп, огляделась: товарки ее поотстали. Ближе всех к ней оказалась Матрена: их разделяли пять увязок… Ребятишки таскали снопы, а девчонки постарше ставили их в суслоны: четыре снопа «крестом» и сноп сверху. Комель его растягивали на четыре стороны и сажали на нижние снопы, прикрывая колосья. Варвара поискала глазами Васютку. Разглядела по золотистой голове: внук, обняв сноп, тащил его к основанию суслона. «Работник растет!» — загордилась Варвара.
— Ну ты, подружка, и чешешь! — Матрена тяжело плюхнулась на сноп рядом с Варварой. — Упарилась — мочи нет! Пока шла за тобой, все думала над твоим предостережением. Неужто они меня упекут? Нехорошо так на душе…
— Да успокойся, никто ни тебя, ни меня не тронет. Ведь мы с тобой за троих лошадей робим да сноповязалку. А лошадей-то надо кормить, поить, надо ухаживать за ними… Машины и вовсе нет, — Варвара участливо положила руку на горячее, потное плечо соседки. — А нас с тобой ни кормить, ни поить не надо.
Матрена сидела понурившись.
— Выходит, что жизнь наша хуже, чем у рабочего быдла, — в глубокой задумчивости проговорила Матрена.
— Они нас за него и держат. А мы уже к этому привыкли, как Демид ко своей грыже, — Варвара кивнула на проезжающую мимо жатку. — Ладно, давай подниматься: поработаем для фронта, для победы.
Они перебирались уже по шестому разу, когда Варвара заметила бегущего к ней внука.
— Не случилось ли чё? Уж больно резво бежит Василько. Не со Степанидой ли Огоньковой? Я ей перед работой настоя валерьяны дала попить. Больная баба, — Варвара поднялась на ноги.
— Бабушка, там, — Васятка, унимая дыхание, махнул рукой в гущу народа, — тетке Степаниде плохо… Меня Егорушко-Хрепькало за тобой послал.
— Чё с ней?
— Не знаю, лежит не шевелится.
Варвара вприбежку направилась за внуком, за ней — Матрена.
— Василко, не шибко беги-то, — все ноги жнивьем испласташь!
— Не издеру!
Степанида лежала на спине. Затуманенные, неживые глаза ее блуждали, никого не узнавая. Рядом с ней ревели, размазывая слезы по лицу, дочери. Младшая теребила кофту, пытаясь добраться до материнской груди.
— Уберите девчонок! — скомандовала Варвара, опускаясь перед Степанидой на колени.
Она приложила руку ко лбу, к шее больной, потрогала щеки.
— Температура у нее… На этом месте она упала? — обратилась Варвара к бригадиру.
— Кхе, кхе…
— Нет, это мы ее сюда в тенек, под боярку принесли, — ответила Авдотья.
— Рвало ее?
— Сблевала.
— Кровоизлияние у нее в мозг, в правую половину. От перенапряжения. Кровяная жила лопнула… Вся левая сторона парализована… — Без памяти она.
— Шкуродер, Шкуродер, — пошел шумок по толпе.
Варвара поднялась с колен, огляделась: со стороны поскотины на запряженном в ходок Воронке ехал председатель.
— Ну, чё собрались? Почему бросили работу? Идет война, а вы саботаж разводите! — плоское, похожее на кособокий блин лицо председателя выражало крайнюю степень недовольства.
— Степанида при смерти, — вышла вперед Варвара, — в больницу ее надо…
— Чё с ней? — Шкуродеров подошел к лежащей Степаниде.
— Кровоизлияние у нее мозговое.
— Кто сказал, что у нее кровоизлияние?
— Я тебе говорю, — четко выговаривая каждое слово, ответила Варвара.
— Фельдшерица нашлась!.. Ничё с ней не случится!.. К вечеру отлежится: баба живучее собаки.
— Да не собаки мы, а люди, и обращаться с нами надо по-людски!.. Давай подводу!
— Нет у меня подвод.
— Свою упряжку давай, — настаивала Варвара.
— Ишь, чё удумала!.. Лошадь мне самому нужна, я государственное дело правлю.
— А здоровье наше — это дело тоже государственное. Матрена, подводи Воронка.
— Я те подведу! — вызверился председатель.
— Веди, веди!
Матрена отвязала Воронка и подвела повозку к лежащей Степаниде.
— Авдотья, садись в ходок!
— Да я тебя как херакну! — председатель поднял на Варвару руку с плетью.
— Ну, что ты меня! Бей бабу, тебе не привыкать!.. Вон и Степаниду искалечил! Постеснялся бы, пес похотливый! Она ребенка твоего выносила!.. Бабы, ложите Степаниду в коробок. Осторожно! Голову на колени Авдотье кладите.
Рука Шкуродерова медленно опустилась. Он понял, что надо отступить.
— Ну, с Богом! — Варвара перекрестила отъезжавших.
Шкуродеров, приблизившись к ней вплотную, зловеще прошипел:
— Я тебя в овечье дерьмо скатаю!.. Долго будешь меня помнить!
— Все под богом ходим… Бабы, пошли на обед! — и Варвара первой направилась к стану.
После обеда в поле, за вязкой снопов, женщины вели разговор о Степаниде, Варваре и председателе.
«… Я думала Степанида-то тяжелая, а она, как пушинка…». — «Все мы таки: нас обмыть да покрыть и плакать не о ком…». — «Так, так: время пушит, безвременье сушит — всех нас подсушило, все на святых потянем… Сколько мы в безвременьи-то живем?» — «Да, почитай, уже четверть века…» — «А председатель-то, как замахнулся на Варвару, ну, думаю, сейчас ударит! А он не посмел…» — «Боится он ее… Помнит, как она его собаку вилами запорола. А нас, грешных, чешет в хвост и гриву!..» — «Ага, руки-то у него дрогливые: машут и машут. А почему? Да потому, что головы не слушаются. — «Это так, умишко у него куриный…» — «Ага, всего одна извилина, да и та пониже спины.» — женщины засмеялись. «Я помню, ихняя семья при царе скудно жила.» — «Ага, никогда блинов не пекли — тестом ели.» — «Ну, ладно тебе, Агафья, смешить-то.» — «Ага, чем со слезами жить, лучше со смехом помереть.» — «А матушка-то его, уже потом, после царя, ходила кусочки собирала…» — «Ага, я помню: под одним окошком выпросит, а под другим съест.» — «Вот, вот, лаптями щи хлебал, а теперь в воеводы попал.» — «Эх, нам бы в председатели-то Варвару!». — «Ишь чё захотела: она по волчьи-то выть не умеет!» — «А он ихнюю-то песню хорошо перенял.» — «Перенял… Надолго теперь: мухи да комары — до поры, а злой человек — на век.» — «Отомстит он Варваре, не стерпит.» — «Отомстит, за таким не заржавеет!..»
Варвара с Матреной в передышках свои беседы вели, свои проблемы обсуждали…
— Как же я, Матрена, выпутаюсь из этого дела? Ведь уже больше месяца на двух работах… Вот сейчас с тобой говорю, а глаза закрываются. Не выдюжить мне, да и парнишку измотаю: у него на лице одни глаза остались.
— Ну чё я тебе посоветовать могу? Заболей да на работу не ходи. Может он и отстанет.
Варвара помолчала, прикидывая так и сяк.
— Нет, не могу я так: никого в жизни не обманывала. Не буду Бога гневить.
— Ну, тогда вкалывай! Больше тут ничё не придумаешь, — Матрена тяжело вздохнула.
— Может до зимы дотяну, так там работы не будет? — Варвара с надеждой посмотрела на Матрену.
— Найдет!.. Заставить снег лопатить, или для молоканки лед долбить.
— А если я к уполномоченному подойду да ему все обскажу? — не сдавалась Варвара.
— Не советую… Ныне здесь прокурор — от Кланьки не вылазит. Видно шибко сладкая бабенка: мужики к ней так и льнут… С этим бесполезно. А вот агроном приедет, Борис Петрович, с ним можно потолковать.
— А не подговорить ли какую женщину из тех, кого он ссильничал, чтобы в район слетала да жалобу на него в суд накатала? — глаза Варвары загорелись надеждой. — Как ты на это смотришь?
— Сомневаюсь я… У них там круговая порука. Волк волка не съест, — Матрена безнадежно махнула рукой.
— Бывает, что и едят!
— Это когда они голодны. А кому нужен Шкуродеров хлеб? Вот то-то и оно! Он для них горек, — Матрена с осуждением посмотрела на Варвару. — Ты где умная, а где самых простых истин не видишь… И другое возьми во внимание: у них, может, для таких, как Шкуродеров доведен план по рождаемости… Может даже, награда какая предусмотрена. Скажем медаль: «За победу над германцами по рождаемости». Если так, то ничё не добиться.
— Ну, Матрена, ну просмешница! — Варвара засмеялась.
— Ну, а если серьезно, то нужны доказательства: медицинская справка, свидетели, поняла?
— Как не понять! Без этого и дела к производству не примут. — Варвара задумалась. — Надо со всеми потерпевшими потолковать.
— Потолкуй… Сама знаешь: под лежачий камень вода не течет.
Когда солнце село на макушки гагаринского леса все деревенские засобирались домой.
— Матрена, надо сказать бабам, чтобы всё, до последнего зернышка повытряхивали из пожитков. Сёдни обыскивать будут, — Варвара с беспокойством поглядела на суетящихся женщин.
— Тебе эту весть сорока на хвосте принесла? — улыбнулась Матрена.
— Председатель ушел домой пешком, злой… Обязательно облаву устроит.
Матрена отошла к женщинам. Те закрутили головами, подозвали к себе ребятишек, полезли к ним в карманы, за пазухи…
На выходе из Гагаринского лесного массива их поджидали трое верховых: председатель, объездчик и прокурор. Особенно старался прокурор: на его долю выпало обыскивать молодых женщин и девчонок… Шкуродеров сам обыскал Варвару и Матрену: заглянул в мешки, в пазухи, обшарил карманы… Ни у кого не нашли и одного ржаного зернышка.
Варвара спешила, поэтому сразу после обыска пошла в деревню, никого не дожидаясь. Внуку наказала:
— Иди на ферму, посматривай в поскотину да пестиком-то в било побрякивай… Пусть знают волки, что живая душа на часах стоит. А я домой, — как управлюсь, так сразу и прибегу.
Овца с ягнятами лежала у воротец, а коровы ни в улице, ни в проулках не было видно. «Уплелась куда-то, ненаедуха, — подосадовала Варвара, — теленка за собой увела…» Она загнала овцу в стайку и пошла искать корову. Нашла ее у приболотной низины. Невдалеке пасся теленок. Красуля, увидев хозяйку, подняла голову и замычала. «Не выговаривай, по делам задержалась — не на гулянье была. А ты бы могла и у ворот подождать. Манька-то умнее тебя оказалась… Ишь ноне время-то какое: волчье. Опасаться надо… А ты, глядя на ночь, гулять пошла! Айда домой!..» Корова урвала последний клок зеленой травы, мотнула головой и припустила в сторону деревни. Из сосков ее сочилось молоко. «Надо бы два раза доить, а когда?..»
Подоив корову и разделив молоко на три части (государству, себе на ужин и впрок, на сеялую криночку), Варвара почти бегом побежала на молоканку… Придя домой, достала из погреба чугунок с грибницей и заторопилась на ферму. «Господи, совсем темно! Время-то сколь? Уж, поди, к полуночи повернуло». В западной стороне алела заря, по самому окоёму кучились темные облака. «Вроде кто-то идет? Кто бы это мог быть?» В это время от фермы донеслись звучные, резкие удары металла о металл: «Не спим, не спим…»
— Ой, однако тётонька Варвара! А я перепугалась, думаю уж не Шкуродер ли прется?
— А ты чё так поздно, Настасьюшка?
— Да Жужелка вечером, как увидела меня всю избитую и давай меня допрашивать: чё да как. Я ей и рассказала, что, де, Шкуродер это меня… А она и говорит: «Не болтай! Иди, вон, навоз из овчарни выбрасывай». Вот через окошки и кидала: целый пролет очистила.
— Это за что он тебя так?
— Ссильничал меня, — голос Настасьи прервался.
— Ну, голубушка, не плачь, — Варвара, освободив руки от узелка и чугунка, обняла Анастасию, погладила по спине, — надо его к суду привлечь.
— Да, поди, напрасные это хлопоты, — Настя хлюпнула носом, — я уж думала об этом.
Варвара отстранилась, взяла Настёну за плечи, тряхнула.
— Вот все так и рассуждают! — голос Варвары посуровел. — А законом защититься никто и не подумал.
— Да чё ему законы? У него прокурор знакомый — вместе и пьют, и жрут, — в голосе Настасьи слышалось сомнение.
— А ты попробуй! Мы с Матреной тебе подмогнем: с обиженными бабами поговорим, чтобы они дали показания против него… Не бойся!
— Ведь он меня чуть не придушил! — Настасья заревела наголос.
— Ну, не плачь, надо действовать… Ты вот чё сделай: часика три кимарни, а на рассвете побегай в райцентр… Часов за пять добежишь и сразу в больницу. Оглядись там. Хорошо бы к женщине-врачу тебе показаться: баба бабу всегда поймет. Если там справку о побоях и насилии не дадут — иди в суд без нее. Поняла?
— Поняла. Только как бы мне на принудительные работы на полгода не загреметь… Скажут: «С работы сбежала». Ребятишки ведь у меня.
— Иди, не тронут тебя. Ведь принудиловку-то через суд определять будут, а такие-то безобразия властям открывать смысла нет. Ребятишки-то под материным доглядом? Ну вот и хорошо.
— А овцы-то как?
— Пусть их Жужелка пасет! Иди, дай тебе Бог удачи…
Варвара по приставной лестнице забралась на верхотуру. Василко, обратя взор в поскотину, бил пестом по плужному отвалу… Удары были не суетливые, размеренные: она успокоилась. В промежутке между боем окликнула его:
— Васятка, хватит, не бренчи. Я губенку принесла, давай перекусим.
— Бабушка, волки подходили — много!
— Давно?
— Недавно ушли. Теперь не видно. Можно я на крышу заберусь, посмотрю?
— Полезай, погляди.
Варвара достала полотенце, разложила на нем картофелины, деревянные ложки, пару огурцов, бутылку молока. Рядом поставила чугунок с грибницей.
— Бабушка, не видно их.
— Ну и слава Богу, слезай, ужинать будем. Губенка-то и холодная хороша. Жиру-то в ней нет. Хлебай да картошкой прикусывай. Потом картошечку с молоком поешь. Притомился поди? Ничё, сейчас поспишь… Луна, вон, поднимается — веселее будет.
Прибрав посуду, Варвара решила спуститься в загон и обойти ферму: «Для спокоя, чтобы ничё не блазнилось…»
Овцы лежали. Некоторые колобродили, тяжело дышали, кашляли. «Больных, чахоточных много. Их бы отделить от стада да на мясо… Эх, хозяева: за чужими блинами своих родителей поминают».
Обходя вокруг фермы, осмотрела все подозрительные места. Выйдя в поскотину и глянув на плетень, Варвара чуть не свалилась в обморок: в самом его краю, примыкавшему к северному строению, зияла огромная дыра. Она наклонилась, просунула руку в темноту, пошарила и не нашла ни соломы, ни внутренней стенки плетня. «Вот, холеры, они уж и лаз приготовили».
Она вернулась в загон, подтащила к отверстию старые поломанные двери и подперла их двумя крепкими березовыми сутунками. Только поднялась на потолок овчарни, как в поскотине стали один за другим зажигаться жуткие зеленоватые огоньки: они то терялись, то возникали вновь. «Волки пожаловали!.. Надо держать оборону…» Она взяла в руки пестик и подошла к висевшему на проволоке отвалу. С сожалением посмотрела на спящего внука: «Придется будить, а то перепугается». Наклонилась, тронула за плечо: «Васятка, проснись, волки подошли. Я буду в било колотить». Внука долго тормошить не пришлось. Он поднялся и уставился в сторону поскотины…
— Бабушка, почему у волка глаза ночью горят, огоньками светят, а у коров, овечек и собак нет?
— Видно у них так глаза устроены. Не горят, они, а свет месяца в них отражается и выбивает из ихних гляделок зеленоватые искры. Луну тучи закроют и глаза у волков потухнут.
Волков в поскотине становилось все больше, Васятка насчитал тринадцать пар зеленых светлячков… Варвара без конца колотила пестом.
— Вот я вам, проклятые, сейчас задам! Погодите ужо, ружье достану, да как пальну!
Глядя на бабушку и Васятка закричал громко, со слезами в голосе:
— Гады, гады!.. Уходите проклятые!.. Оставьте нас с бабушкой, не трогайте! Мы бедные и овец вам не отдадим! Уходите!
Ему показалось, что именно после его отчаянных криков, огоньки в поскотине стали редеть… Вскоре исчезла и последняя пара глаз.
— Это, наверное, их предводитель, — Варвара положила пестик подошло. — Отбились, славе те Господи! Надолго ли?
— Бабушка, а все волки похожи друг на друга?
Варвара помолчала, подумала.
— Для нас одинаковы, но не для них самих. Со стороны кажется, что мы люди все на одну колодку: о двух ногах, руках, у каждого голова, но посмотри на меня, на Матрену, на своего дружка Шурку авлина, разве мы одинаковы? Так и у них. У каждого свой норов, стать, поступь… Нет, разные они все. Спи, а я обойду вокруг фермы, осмотрю: что да как…
За ночь еще три раза приходили волки, еще три раза отбивались от них Варвара и Васятка. И после каждого отступления волков Варвара спускалась в загон, осматривала приставленную к разломанному плетню дверь и обходила вокруг фермы…
Под утро, умаявшись, она привалилась спиной к веникам и, поглядывая в поскотину, запоклевывала носом. Только уронит голову на грудь, а сознание сразу же возвращает в прежнее положение… Откроет глаза, глянет в поскотину: «Нет волков». И снова поклон… Но каждый раз голова опускалась все быстрее, а поднималась медленнее. «Варя, иди ко мне…» — «Вроде кто-то окликает меня, зовет?.. И голос вроде на мамин похож… Не на том ли я свете?..» Встала Варвара, подошла к краю строения и увидела волчицу: желтые глаза ее с нежностью и любовью смотрели на нее. «Это, Варя, я — Марфа Петровна, твоя матушка. Вижу, как ты маешься и сердце мое не вытерпело: решила помочь тебе». — «Матушка, да неужто ты волчей жизнью живешь-маешься?» Варвара заплакала. «Не реви, в раю я… Это меня Господь послал… Некогда объяснять… Волков я увела, они больше сюда не придут… Двуногих волков опасайся! Проснись!»
Варвару как будто кто толкнул. Она подняла голову и проснулась. Овцы в загоне бились и блеяли… Варвара вскочила, схватила вилы и быстро спустилась в загон. Насторожила орудие. Овцы сбились к ее ногам и тревожно поглядывали на противоположное строение. На обозримом пространстве лежали трупы овец… «Господи, прокараулила! Что же теперь будет-то? О, моя бедная, разнесчастная головушка! Скольких же они порвали-то? Двенадцать голов! Всех на меня свешают!.. Теперь мне по гроб с колхозом не рассчитаться! Кабала до самой смерти! Да как же я их проклятых не увидела-то? Ведь спустилась быстро… Варвара осторожно двинулась вперед. Приставленная ею дверь валялась на утоптанном, спрессованном ногами овец, навозе, а березовые чурбаки были откинуты на добрый десяток метров. Это зачем? Как тяжеленные сутунки оттащили они так далеко?.. Варвара подошла к проделанному волками отверстию: таловые обломки лежали в полутора метрах от плетня… Она пошевелила их вилами: «Как же они их рвали? Не видно ни одного следа от зубов? Господи, да что же такое? Выходит, что они с двух сторон плетень-то драли и не зубами… Тогда как? Оглядев бездыханных овец она удивилась: «У всех горло перехвачено да в одном месте, — как ножом пластали! Ловкие твари!..» Пошатываясь, от поднялась на овчарник, разбудила внука.
— Вставай, Василко, прокараулила я овец! Двенадцать… Как одни лежат в загоне.
Внук вскочил на ноги, подбежал к краю строения, глянул в загон и с ревом бросился к бабушке… Варвара обняла внука и успокаивая его, приводила в чувство себя:
— Ну что теперь? Реви не реви — делу не поможешь! Надо дальше жить… Через это горе переступить тяжело будет, но перешагнем. Не через такие шагали: революция, война, коллективизация, снова война, смерть близких… А тут — овцы: тяжело, но избудем! Ты тут оставайся, следи: мало ли что… А я побегу управляться. Картошкой с огурчиками перекуси, а там я супчик какой-никакой сварю. Не реви переживем.
Варвара все делала механически. Думы ее были о ночной трагедии… Отнеся молоко на молоканку, забежала к Капе Жужелке. Закопанная Капа новости ничуть не удивилась:
— Я уже все знаю.
— Да откуда ты можешь знать, коли из постели только выскочила? — удивилась Варвара.
— Не твое дело! Сорока на хвосте принесла. Собирайся на работу — снопы вязать…
За привычной работой вся ушла в себя. Сколько ее ни тормошила Матрена, она ни разу не рассмеялась, ни разу не заговорила.
— Окаменела баба, — махнула на нее рукой соседка.
Единственное, что она сказала за весь день — была фраза, обращенная к Авдотье:
— Степанида, как?..
Выслушав Авдотьин отчет о поездке, и, узнав, что Степанида не жилица, она снова ушла в себя.
Вечером, придя домой, Варвара загнала скотину в стайку и только наладилась доить Красулю, как во двор зашли председатель, заведующая овцефермой Капитолина Дурасова и районный уполномоченный — прокурор Злыгостаев. Шкуродеров сразу подошел к корове, накинул ей на рога веревку, затянул и со злорадной улыбкой уставился на Варвару. Жужелка прошла в зимник, там что-то загрохотало… Из дверей, как напонужанный, выскочил теленок, за ним выбежали овцы. Злыгостаев выгнал их за ограду. Шкуродеров, перестав разглядывать Варвару, потащил к воротам упирающуюся Красулю. Последней покинула двор Жужелка, нахлестывая корову хворостиной. Не было сказано ни слова: молчком пришли, молчком ушли.
«Вот они двуногие-то волки! — Варвару окатила жаркая волна. — Это они в сговоре совершили черное неправедное дело!..» Все стало на свои места… События последних дней стали понятными и ясными как божий день. Теперь она получила ответы на все мучившие ее вопросы и подозрения… «Ведь предупредила меня матушка, а я, дура неразумная, и толка сну никакого не дала!..» Неведомые силы сдвинули огромный камень с ее души и та затрепетала, забилось… «Мамонька моя родимая!..» Варвара сделала шаг, другой по направлению к воротам и побежала. Ноги несли ее к кладбищу… Упав на обросшей травой бугорок, она забилась в рыданьях, запричитала:
«Ой, лебедушка моя, родима мамонька-а-а-а,
Прилетела я на твою могилушку пожа-а-а-а-а-ой!
Да пожалобиться тебе-е-е.
Ой, да зачем хоть ты меня на свет народил-а-а-а?
На страданья да на тяжкие меня оста-а-а-а-ой!
Да оставила-а-а.
Ой, да некому меня, сироту, защити-и-и-ти!
От злых нелюдей, издевателей во-о-о-о-ой!
Волков двуногих-и-их…
Варвара выплескивала свою боль, свое горе с причитаниями и душа ее открывалась навстречу всей земной и вселенской скорби: она росла, ширилась…Но слезы всех униженных и оскорбленных, всех сирот мира орошали, обмывали ее и она утишалась, отмякала, опадала…
Придя в себя, Варвара еще долго лежала распластавшись на могильном холмике, отходила от свалившегося на нее горя: «Ну, хватит, поревела, пожалобилась: пора подниматься Варвара Яковлевна. Надо жить ради внука, будущих правнуков, жить, бороться и надеяться…»
2001 г.