Последний волчатник
А. П. Мищенко





ПОДАРИ ОЗЕРАМ ЖИЗНЬ!


Когда встречу «живую воду», где

рыба ходуном ходит, вспоминаю

русские народные сказки, думаю

об извечной мечте человека о таких

озерах и реках, где бы рыба кишмя

кишела. Ради этого живут и работают

рыбоводы…

    Из рассказа рыбовода-орденоносца из Тобольска Л. В. Кураевской

Легкими снежинками летит пух с прибрежных ив на наш палаточный городок у питомного озера Чебачье. Начальник экспедиции Игорь Созинов настораживает на рыбу «карманы» очень уловистой ряжевой сети, которую сам кроил и строил с одним стариком в Ишиме. Я помогаю ему. Задубевшее от солнца и ветра лицо Игоря спокойно и сосредоточенно.

Я — начинающий исследователь, и Созинов натаскивает меня:

— Сначала ногти отрасти, Саня, чтоб были как у меня. Когти — маникюр рыбачий! Ногти — бесценное достояние научного сотрудника, когда рыбу выпутываешь.

«Великой озерной страной» называют лесостепь Западной Сибири и Северного Казахстана. Просторы полей и степи — зелено-золотистое море — сливаются здесь с голубоватой серостью вод. Над озерами реют чайки. Вечерами в пожаре заката можно увидеть розовых лебедей. Выси оглашают порой гулкие, схожие с ударом в гонг их крики…

Как только растаял лед, заблестели шелковисто глади озер, у экспедиции рыбоводов института Сибрыбниипроект начался полевой сезон. Исследователям предстоит отловить тысячи рыб, нужно определить, как они растут, чем питаются. Конечная цель — найти пути повышения «урожайности» голубых нив.

До конца рабочего дня еще далеко. Созинов перетряс ряжовку у последнего кола и скомандовал:

— Пошли и ставные сети переберем… У меня тут целый набор ловушек, каждый год подбавляется. В институте доказывать надо, что нам необходимы самые разные сетки. Я — бывало и такое — плюну на все и у браконьеров покупаю. Рыбаков в экспедиции по штату не положено, вот и пришлось овладеть ремеслом добытчика. Учись и ты: в умелых руках снег разгорится. А работы у нас много, живем по-крестьянски — встаем пораньше, ложимся попозже.

Созинов — старший научный сотрудник, аспирант Ленинградского рыбного НИИ. Детство Игоря прошло на лесной заимке. Мальчишкой еще задавался он уймой вопросов и спрашивал у своего дедушки: «Почему в наших озерах растет только карась? Отчего в одном озере караси вырастают в сковороду, а в другом — уродцы — голова да хвост?» По вычитанному описанию смастерил мальчишка тогда из бамбуковой палки, стебля тростника и алюминиевой трубки подводный стетоскоп. Приложив ухо к раструбу, прослушивал он июльскую какофонию рыб — цоканье, всплески, ритмичные удары, буханья, хрипы, Так стихийно рождался в нем исследователь, натуралист.

Созинов не может жить в городе, использует любую возможность выбраться в лес, на озера. Сам о себе он говорит:

— Как сорняки росли мы в детстве.

Он имеет в виду, что основательно детьми заниматься его родителям не удавалось. Они своими руками строили избушку-насыпушку, много времени отнимали огород, куры. А надо было еще работать с полной отдачей на производстве. Отец Игоря Анатолий Павлович, широколицый, с кустистыми густыми бровями мужчина, контужен был несколько раз, мучили его фронтовые раны. В труде забывал о них он и не раз награжден был, как и на передовой. Мать Игоря Наталья Ивановна, сухонькая, седая и очень подвижная — «Я все делаю рысью», — говорила она, — уходила на пенсию заслуженной учительницей школы РСФСР. Всей своей жизнью Созиновы-старшие внушали детям: мера человека — труд.

Игорь закончил биофак педагогического института, учил детей, работал охотоведом, потом увлекся рыбным делом и поступил в рыбвтуз. Он основательно знает биологию, чуток к людям. Помню, приглашая меня однажды попариться в домашней бане, предупредил, чтобы я приходил пораньше. Оказывается, ветер в том месте дует так, что дым тянет на подворье к соседям. Вот и топит он баню, пока люди не встали. А выйдут они на улицу — воздух уже чистый…

О бане, коль о ней речь пошла, можно сказать и особо. У Созиновых ощутим культ ее.

— Баня для нас — мать крестная, — рассказывала мне Наталья Ивановна, когда сидела за чаем, распаренная, густо-малиновая. Светлыми, как небушко, глазами смотрел на жену из-под гущины седоватых бровей Анатолий Павлович. А речь ее все лилась: — Жар всю хворь выгоняет. Мне шестьдесят четыре года, а сроду в больнице я не лежала, на курорты не ездила и никаких лекарств, кроме аспирина, не знаю. Здоровым рос и сын, Игорь. Роды были неудачными, правда, и был он первые месяцы слабым. Бутылки с горячей водой подложишь ему под бока и так поддерживаешь в нем жизненный тонус. Что давало этой крохе силы? Насосется, как клещ, молока и спит. Живучий! На роду было написано: жить…

Над Яровскими озерами гудит ветер, рвет гребешки с волн, гонит пенные валы-беляки. Невод мы вытащили пустой. Поехали с Созиновым ставить сети. Будем проверять их каждые два часа.

Темнеет. Направляемся с Игорем к «мокрой перейме» — мелкому, заросшему камышом проходу, который соединяет Большое и Малое Яровские озера. Во время охотничьего сезона здесь обычно стреляют на перелете уток. Сейчас птицы садятся на гнездо, и мы хотим послушать их вечерние голоса.

Свежо, озеро дышит прохладой, яровое поле струит запахи проросшей, готовой принять зерно земли. Где-то в темноте металлически свистнул кулик и затих. Ровно шелестит камыш. «Перейма» осиротела, и нам с Игорем остается только вспоминать о весеннем гаме птиц в былые годы.

Одиноко, со стоном крякнула лысуха, но ей никто не ответил.

Игорь тяжело вздыхает:

— Немая весна. Не с кем и поговорить исполкомовской утке.

— За что ты ее так? — с удивлением спрашиваю я.

— Привозили сюда на охоту одного товарища из области. Он утку-то настоящую убить не может — и палит по лысухе, благо что взлетает она неохотно. Спокойно сидит, крупная, пятно белое на лбу — не промахнешься. Теперь и зовут лысух здесь исполкомовскими утками. Это ведь не охота — сидячих лупить. Настоящий охотник бьет только влет. И в селезня метит, он вторым за уткой идет. Селезня утка найдет, а без нее какое потомство…

Идем к березовой рощице, где обустроились на ночь. Холодно светит вода в озере. В высях блестят серебристые облака. Прочертил небо, оставив светлый инверсионный след, самолет, волной нахлынул и растаял его гул. Все представляется чужим и холодным в этом мире. И одушевляет его, кажется, лишь негромкий голос моего друга:

— Воды в этом году нет, пал уровень. Отчего? Солнечные пятна «работают», да еще мелиораторы не везде с умом осушают болота. Все к одному. А нет воды — не будет и птицы. Мелиораторы ж ходят с больших козырей всегда в этих случаях — спорить начнешь вдруг: государственные задачи решаем, для народа… Сколько уже уроков дала природа людям! Перечитывал я однажды Блока и запнулся в «Скифах» на строчках о «больном позднем потомстве». Неужели мы будем так жить на земле, что это пророчество сбудется?

Потом его голос зазвучал с силой, стал сухим и жестким, слова излучали внутренний жар:

— Чернышевский, по-моему, заявил, что человек уничтожает первобытное состояние природы своими потребностями и должен воссоздавать ее, неутомимо трудиться и наделять новое высшей красотой. Мы же молимся в храме природы, икона она для многих. А нужно работать с ней. Не соваться в нее, как свиньям, конечно, а чутким и обходительным быть. Невмешательство порой вредным бывает, потому что не тронутых человеком мест сейчас нет. Не трогали озера, ничейные были они, бесхозные — валили в них что хотели: грязные стоки, горючку и удобрения разные. Любой плюнуть мог. Стихия, и только. Рыбу начали разводить — следить за озерами стали, хозяин у них появился.

— Только стратегия обогащения природы, преобразование! Не страдательное подчинение ей, а поиск и утверждение идеального состояния природы, которое может прийти к ней лишь через человека. Третьего не дано! — отрывисто и рублено закончил он мысль.

А мне представился в воображении актовый зал Тюменского университета, где читал лекцию известный натуралист, главный редактор журнала «Охота и охотничье хозяйство» Олег Кириллович Гусев. За кафедрой стоял прямой и высокий человек с буйно-черными густыми бровями, с жаром выкладывал он свои мысли.

Полемическая сторона выступления Гусева была обращена главным образом против приверженцев идеализации природы, тех, кто утверждает, будто наши угодья настолько обширны, богаты и хороши, что совершенно не нуждаются во всякого рода «вмешательствах», «улучшениях», «переделках». Один из примеров, приведенных ученым, впрямую касался наших с Созиновым дел и забот. И сосредоточенный, с плотно сжатыми губами, Игорь только кивал сам себе головой, когда Гусев коснулся судьбы многочисленных озер Западной Сибири, грандиозного ландшафтного ансамбля природы — «Великой озерной страны». Созинов лучше меня знал, что многие из образовавшихся в ледниковый период озер заносит осадками, заиливает, затягивает дрейфующими островами-сплавинами из корневищ трав, торфа, и они доживают свои последние дни, пропадают, гибнут на наших глазах.

— Нужно сохранить прекрасные озера Сибири для настоящего и будущих поколений, — звучали в зале взволнованные слова Гусева. — Укрепляя фундамент, опору природы — равновесие, надо приращивать ее силы, полезные людям.

После доклада мы с Созиновым пошли к Олегу Кирилловичу в гостиницу и много дней после встреч с Гусевым были во власти обаяния этого замечательного человека, напористость и боевитость в характере которого соседствовали с чувствительностью тургеневского Касьяна с Красивой Мечи.

Начинал свою трудовую деятельность Гусев после окончания Московского пушно-мехового института научным сотрудником Баргузинского заповедника — этой величественной страны, называемой Подлеморьем, с широкими волнами на чуварах — пологих отрогах гор — кедровника, елей, пихты, лиственницы и сосны, березы, осин, чозений и тополя, таежных кустарников в глубоких и темных падях — голубой жимолости, рябины и кустистой лапчатки, красной и черной смородины, огромные, с янтарным отливом ягоды которых, налившиеся спелостью, были так нежны и прозрачны, что все семена и белые прожилки просвечивали насквозь. Там зарождались его представления о различных стратегиях отношения человека к природе. Четыре года подряд уходил в тайгу Олег Гусев из оранжевого соснового, домика, поднимался знакомой тропой к белесым и прозрачным, как голубой туман, вершинам гор.

Зимой жилье охотоведа заносило снегом. По вечерам, когда из распадков дули пронзительные холода, тайга, вплотную подступившая к зимовью, шептала что-то тревожное, таинственное, непонятное. Но ветры стихали, умолкали лиственницы и сосны, и такая мертвая тишина царствовала в округе, какая может быть только в горах. Беспрерывно шуршали крупные комья снега, скатываясь с хвои, слышен был в эти мгновения даже шелест нежно-стеклянных снежинок.

Солнце поздно выглядывало из-за гор, но когда оно наконец появлялось, сосны, окоченевшие за ночь, оживали, и кора их празднично пахла цветочным медом. В их снежных кронах, несмотря на сильный мороз, бодро распевали свои брачные гимны белокрылые клесты, с упоением сминали желтоватые самки щебеты с длинными посвистами женихов своих в малиново-красных одежках.

В этом никому в мире не ведомом зимовье Гусев до краев был наполнен тем настоящим, ради чего только и стоило жить.

Одержимый жаждой деятельности и познаний, трудился он в Подлеморье, чтобы щедро делиться потом накопленными душевными богатствами, знаниями с людьми, отдавать им жар сердца, как требует этого долг от каждого специалиста, каждого гражданина Отечества.

Гусев безраздельно завладел нашими умами и сердцами, с бескрайней щедростью излучал он поэзию души своей, отдавал ее так легко, будто был собой спелый тополь, когда рассевает тот на ветру семена-пушинки и каждое семя хранит в себе по царственному тополю. Мудрый и проницательный человек, Олег Кириллович верно почувствовал, что семена падают в добрую землю…

В Подлеморье Олег Кириллович привык быть один на один с природой и позднее в течение нескольких лет приезжал на Байкал в отпуска и в одиночку обошел «славное море» пешком. Гусев переплывал на резиновой лодке Байкал. Он, может быть, первым в истории судоходства на сибирском море пересек его на столь маломерном судне. Во всяком случае, в одной из иркутских газет тогда не без чувства юмора отмечалось, что «первым следует считать легендарное пересечение Байкала в «омулевой бочке», воспетой в старинной песне, если таковое имело место».

Ученый изучал природу Байкала в многочисленных зоологических экспедициях. Это общение с «голубой жемчужиной» страны Олег Кириллович относит к самому дорогому, к «звездным часам» своей жизни. Рассказывал о себе Гусев, и перед нашими глазами вставали просторы залитой золотисто-голубым светом байкальской соболиной тайги. Тесными сомкнутыми рядами стояли даурские лиственницы, многовершинные кедры, веселые ярко-оранжевые сосны. Сбегали вдоль русел порожистых речек к Байкалу светло-зеленые ленты-рощицы стройных и грациозных, как готические соборы, чозений-кореянок и душистых тополей. Берега чудо-озера опоясывала розовая кайма. Это плотными кущами цвел байкальский кипрей. Вплетал в него голубые тона дикий лен, нежились в лучах солнца синеголовые аквилегии.

Бродили мы по лиственному лесу и любовались фиолетоворозовым морем цветов рододендрона. Буйно, роскошно и откровенно цвели большие кусты его, похожие на розовые шатры. Хвоя лиственниц после тумана усеяна была множеством светящихся огоньков — буквально на каждой малой хвоинке висело по капле воды.

На субальпийских лугах скрывали по пояс нас травы. С большими усилиями приходилось идти через заросли гигантских бледно-лиловых борцов-аконитов. Завораживали крупные, прозрачно-голубые цветы живокости-дельфиниума, напоминавшие по виду миниатюрные фигурки дельфинов. Кланялись под ветерком нам пушистые розовые барашки на высоких стеблях — раковые шейки. В музыку цветов вплетали свои мелодии гольцовые фиалки и яркие бокальчики горечаек.

На заповедном кордоне встречал нас домашний северный олень Топка с рогами необыкновенными, как волшебный куст из прекрасной сказки. Мы ловили его за пушистый отросток рога и чмокали в широкий, теплый мохнатый нос.

Дышали мы на мелкие густо-голубые свечечки шишек кедрового стланика, шли через синие россыпи голубицы. Видели слоистые облака — стратусы. Слышали, как цвиркает бурундучок, следили, как в легкое касание губ едят снег олени. И ясней становилось, как же рождался в Олеге Кирилловиче человек, очарованный красотою природы, стремящийся мыслью и ввысь и вдаль.

Олег Кириллович, в свою очередь, с интересом слушал рассказ Созинова о рыбоводных делах в области. Это был разговор единомышленников, друзей. Глубоко запали нагл в души мысли Гусева, разрабатываемая им «Стратегия». Не один день потом мы осмысливали ее, глядели мысленным взором в века неолита, люди которого поднялись от охоты и собирательства до культивирования животных и растений — тех видов, от которых ведет свое качало животноводство и растениеводство. И росло и крепло убеждение у нас, что истинное назначение человека — это постоянное совершенствование самого себя, общества и окружающей природной среды. Игорь так попросту сказал об этом: «Человек живет не для того, чтобы есть». Встреча с Олегом Кирилловичем придала Собинову уверенности, и напора, он стал более энергичным и твердым мыслью.

Вернувшись с Игорем с «мокрой переймы», снова засучиваем рукава и начинаем проверять сети.

Лодку болтает на волне. В такую ветреную погоду пелядь собирается в стаи. Попробуй на нее попади! Тянем очередного «пустыря». Созинов прищелкивает языком.

— Даже карася нет. Капризная рыба. Чуть ветер, давление упало — на дно пошел, вглубь.

Озеро отражает сумеречный свет и белеет, как снег в ночи. Причмокивают волны у берега, постреливают поленья в костре. Бодрствуем, молча глядя на пламя, по-птичьи дремлем, проверяем сети в намеченные часы. Весь улов — четыре рыбки, а надо не меньше двадцати пяти. Придется снова приехать на Яровские в эту десятидневку,

В полдень закончили отлов молоди на Сетово, пришло время обеда. Идем с Игорем собирать палки для костерка, чтобы вскипятить чай. У самой воды нам стали попадаться останки здоровенных карпов. Ими усеяна вся прибрежная полоса озера. Последствия замора рыбы… Кричащими глазницами смотрели они на нас, немые жертвы трагедии. Тяжкое это зрелище, когда знаешь, каких трудов стоило завезти сюда этих карпов с южных прудовых хозяйств страны и растить несколько лет — отдельные особи достигли пяти-шести килограммов. И повинен был в этой массовой гибели рыбы один человек…

— Не дикие ведь рыбы, а дикий директор, — сдержанно произнес Игорь и замолчал, придушив нараставший в нем гнев. — Хорошо, хоть выгнали его наконец.

Пока ребята разжигают костер, бродим с Игорем по желтому песочку вдоль озера. Говорим о рыбхозе, перспективах озер, с которыми давно уже связал свою судьбу Созинов.

Обычно экспедиции Сибрыбниипроекта работали на водоемах один-два месяца. Аспирант Созинов поселился в одну из весен для исследований у васильково голубевшего среди яркой молодой зелени трав и колков Чебачьего, которое зарыбили по его рекомендациям несколькими видами мальков, на год.

А летом пришла к парню любовь — глаза его понравились одной девушке, а она в них толк знала: была лучшим окулистом Ишима — и в ноябре Игорь женился. Всего три дня пробыл он с молодой женой и вновь уехал на озеро и до весны остался на водоеме. Дорогу перемело. В окрестностях Чебачьего было заготовлено сено, его всю зиму вывозили тракторами, и Игорь не рисковал покинуть свою обитель: боялся, как бы какой-нибудь случайный гость не утащил снасти, не растопил печь журналами наблюдений.

Жил он в избушке, которая летом была обителью чабанов. От Чебачьего до райцентра двадцать пять километров, до Грачей, деревни, в которую ходил за хлебом и сахаром, — семь. Днями не снимал Игорь широких охотничьих лыж и привык к ним, как альпинист к горным ботинкам. Долбил лунки на озере, протягивал подо льдом сети, выбирал их, откладывая на анализы рыбу. Нужно было еще приготовить себе поесть, истопить печь в избушке. Жилье быстро выстывало, и дрова следовало беречь.

На топку Игорь рубил ивняк, сухие березы в колках. Быстро летели в работе короткие дни и долгие вечера. До полуночи возился он с анализами. Потрескивала лампа, заправленная соляркой, исходили светлым дымком свечи. Что-то шуршало в трубе, иногда слышалось завывание за окном. И утром, бывало, Игорь обнаруживал вокруг зимовья следы волка или рыси. С внешним миром эту иссеченную ветрами и занесенную снегом избушку связывал лишь приемник «Спидола».

Когда выкраивался свободный час, Созинов уходил на охоту. Тропил любителя вечерних и предрассветных сумерек — зайца, снимавшегося с лежки за травяной ветошью, корой деревьев и другими кормами. Подкрадывался к тетеревам, стайки которых кормились на убранных искрящимся инеем березах в колках. А в остальное время работал. Ему удалось открыть не замечаемые раньше исследователями «пики» и «провалы» в развитии кормовой базы — различных обитателей ила, личинок ручейников, живущих в изящных домиках из песчинок и палочек, мельчайших красноватых рачков с прозрачными створками раковин — дафний, многочисленных водорослей. Изучил молодой аспирант и приспособительные реакции рыб к изменчивости среды. Найдена была свободная экологическая ниша, а проще — свободное пастбище под водой, и это позволяло вселять в озера не два вида рыб, как рекомендовали раньше ученые Сибрыбниипроекта, а три, четыре. Теперь рыбу стали выращивать «по-созиновски», пустили в оборот все пастбища, и урожайность одного гектара водного зеркала возросла на пятьдесят-семьдесят килограммов.

Устроился в лодке и читаю «Царь-рыбу» Астафьева. Волны погромыхивают о днище, шипят на песке у ив. В вышине прозвучало гортанное «кик-кик». Вспыхнуло острое желание так же вольно реять и купаться в волнах этой бесконечной сини…

Пытаюсь снова углубиться в книгу, вижу Астафьева, в котором мучается душа его покойной матери, но не могу читать дальше. Смотрю на Чебачье с его ласковыми теплыми водами. Смотрю глазами своей мамы, которая пережила войну, голод, трудилась не разгибая спины, и вырастила орлов, как любит она говорить, подняла голову наконец и увидела, что жизнь прожита. Смотрю глазами своего деда, столыпинского переселенца из голодного полтавского села на вольные земли Приамурья, где пожаром погубило весь скарб «клана», но живучий крестьянский род «восстал из пепла»…

Застонала во мне, заныла душа отца, погибшего трагически в возрасте Христа, в тридцать три. Представилось, как иду я городом детства походкою не видевшего меня отца, раздумчивый и усталый, и падаю, разбросив руки, среди замшелых плит старого кладбища на землю, на указанное мне очевидцами место, где завершил он свой путь, глотаю комок слез в судорогах… Давно уже нет в живых отца, растворился он в струях дождя, превратился в листья и траву, во все, чем я дышу и чем я живу. Так и не прижал к себе он, не поласкал, не ощутил тепла родного своего существа, своего продолжения. А мокрая глинистая земля, завернутая мною в бумагу, закаменела и ссохлась и лежит в письменной тумбе дома, и нет сил мне ее развернуть, хоть пытался сделать это не раз, лишь трогаю сверток с бережностью, как рану, а на берегу Чебачьего говорю словами поэта клятвенное:

Твоей могилы я не потеряю,
Пока своей могилы не найду…

Раздеваюсь и вхожу в воды озера. Плыву и ощущаю себя, как в невесомости. Тело скользит в мягкой прохладной воде. Разбегаются в стороны клопы-кориксы, дергаются на волне комары-звонцы, выдираясь из куколок. И вьются над водами, звенят волосяным серебром их голоса.

…Опять сижу в лодке, осеребренный каплями. Вечереет, Горит золото зари, сиреневыми бликами играют волны. Пелядь резвится у берегов, и видны всплески. Бранятся крачки. Халей, или, как его еще зовут, мартын, сидит на тычке поставленной нами сети и ждет, когда дрогнет снасть, чтоб выхватить рыбку.

Остывает заря, краски тяжелеют, жемчужно уже засветилось озеро, но птичий оркестр еще играет в полную силу. Ручейком льются песни славки-завирушки, солирует славка лесная: завертыши-коленца «тюр-ли-витюрли-ча-ча-ча-тютю-у-рли» она начинает с щебета и доводит их до флейтового свиста. Ее перебивает откуда-то из дальнего леса резким и грубым, как звук расщепляемого дерева, «чеканьем» сорокопут. «Жвэкает» селезень-соксун ищет самку, свистят одинокие кулички.

Над палатками пролетела кукушка, она чем-то обеспокоена и кукует с глухими подголосками «хэ-хэ»… Где-то тихо кричит, как ребенок, свое «вза-вэа» ондатра.

Каждый день нашей жизни связан с озерами. На следующее утро мы снова ведем отлов пеляди. Ивы склонились над волнами. Белое солнце разлилось в волнах, и все вокруг стало серебряным. В лицо веет сладкий ветер. И кажется, видишь внутренним зрением в стеклянной, зеленоватой голубизне весь этот край тысячеозерья с полями, колками, деревеньками, фиалкового цвета копнами сена, артериями большаков с капиллярной сетью проселков, видишь под Ишимом село с маленькой, трогательно красивой церквушкой, у которой когда-то вырастал будущий автор «Конька-горбунка» Петр Павлович Ершов. И прозревше-глубоко чувствуешь, где зачерпнул он поэзию своей вечной сказки.

Созинов много рассказывал мне о самом красивом в районе озере Зоткино, тайне его.

— Первозданность озера сохраняется потому, Саня, — говорил мне Игорь, — что браконьеры там не бывают, оно зарастает летом подводным растением телорезом…

И вот мы собрались в поход туда. Встали до рассвета. Залюбовались восходом. Над сиреневой полосой горизонта — слабый столб света. Он растет, ширится. Разливается над землей сияние невидимого еще светила. Небо зеленеет. И вот наконец выкатывается оранжевое, как апельсин, солнце. С мефистофельскими нотками захохотали чайки-мартыны, подали голос скворцы, чечевицы с утра стали поднимать свой вечный вопрос: «Чечевицу видел?»

Лицо Игоря одухотворенное.

— Волнует все это, — говорит он. — Много уже рассветов встречал, а все никак не привыкну. Будто заново на свет рождаешься с каждым рассветом…

Идем мимо ржи. Переливаются в колыхании желтеющие колосья ее, пиликают на скрипках лета свои песни кузнечики. Встречаем копешки сена.

— В долгах не деньги, в копнах не сено, — замечает рассудительно Игорь, и глубинная какая-то улыбка вдруг размягчает его лицо. — Нравятся мне все эти картинки.

А потом будто тень скользнула по лицу Игоря, и он с грустинкой уже продолжил:

— Деревень только мало в этом краю. Исчезают одна за другой. — Он смолкает на мгновение и добавляет: — Редкие, как вдовы, стоят.

Потом вскидывает взгляд на меня.

— Викулов знаешь, как написал? «Ревнива она необычайно, земля-то каша. Любит, чтоб мужик под боком был…» Это он о вологодской. Но земли ж все — родственники…

Вышли на лесную дорогу. Многоголосье птиц. Я пытаюсь уловить словесный рисунок их пения, щебета. Игорь подсказывает:

— Слышь, что жаворонок говорит? «Полечу на небо, поймаю бога за бороду, за бороду». Овсянка: «Мужик, сено вези да не тряси…» Пеночка: «Титю видел, титю видел?..»

Миновали рощу редких крупных берез, и неожиданно открылось Зоткино. Живая серебряная чаша, обрамленная ивами и высокой стеной берез. Где-то недалеко совхозный загон: трубно мычат коровы. Но озеро непуганое, берега его обжиты чибисами и куликами, и птицы встревожились, Один чибис вьется и скачет по земле прямо у нас под ногами — уводит от гнезда. Ерик его жалобный и ранит душу, как плач ребенка. Только прошли его гнездо, выпорхнул из травы кулик. Вытянул ножки, как цапля, и трепещет над нашими головами с беспокойным посвистыванием. Мы передумали обходить озеро, чтобы не тревожить птиц. Присели на травку и молча глядели на виды Зоткина. Думали о тайне его, молодом рыбаке Зоте, который, как гласила легенда, утонул в этом озере. Пытались представить любимую Зота, которая руки ломала, плакала, что пропал ее миленький, и прокляла озеро, крикнув: «Чтоб ты заросло очеретом, осокой и зеленой травою…»

Телорез набрал уже свою летнюю силу, над поверхностью воды выглядывают кое-где мощные острозубчатые по краям листья его. А в толще воды обильные многоярусные ковры, джунгли густых розеток листьев. Осенью водоросли опадают на дно, слой ила растет, и «проклятое» озеро интенсивно мелеет…

— Обратно идем крепью. Согласен? — предложил Игорь.

Мы двинулись низинкою через чащобы ивняка, мелкого подроста берез и осин, какого-то кустарника. Едва продирались через этот заслон, и казалось, не будет конца этой целине колючек, крючков, охлестав по глазам и лицу ветками. Чаща внезапно оборвалась изумрудной росистой поляной, где, кажется, не ступала нога человека. Игорь застыл и не шевелился, словно боялся вспугнуть красоту этого потаенного уголка. В глазах его заиграл волнообразный переливчатый блеск.

В центр лужайки сбежались пять ирисов и безмятежно подставили лиловые щечки цветов солнцу. У края поляны благоухал в цветении куст шиповника. Игорь тронул один бутон рукой. Из лепестков его, как слезы из глаз ребенка, выкатились две росинки, и Игорь с изумлением прошептал: «Гляди-ка, заплакал цветок». Потом он раздумчиво покачал головой и сказал:

— Природа — это мир очень нежного. С душой нужно подходить к ней, чтобы не навредить. Мы с психологией бульдозера сплошь и рядом идем к ней, и сколько слез проливается?..

На озерах мне не раз уже пришлось убедиться, что Игорь, как настоящий биолог, чуток ко всему живому, будь то растение или животное. Боли их проникают в него, как песчинка в тело жемчужины. И обрастает боль думами и эмоциями. Так выделяет драгоценные соки уязвленная устрица и обволакивает колючую песчинку, и в центре самой большой жемчужины сосредоточена боль. Нечто схожее с этим у Созинова: самая большая радость его имеет в своей основе боль.

Через сухой кочкарник, где в прошлые годы было полно воды и уток, вышли к озеру Чихово. Вдали видны были Грачи. Мы находились в центре глухого, грачиного угла района, где в березовых колках обитают сотни этих птиц — друзей земледельцев.

— Здесь, около Чихова, я и ходил в Грачи в ту зиму, когда робинзонил здесь, — говорит мне Игорь.

Мы в броднях и идем водой, по чистому песчаному прибрежью. В берег уходят норки ондатр.

— Зверюшки, как люди, селятся в хороших местах, — замечает Игорь. — Только вот мы — варвары. Смотри, сколько битых бутылок в воде, ткнется зверек носом — и рана. В людском селении разбросай металлический лом, груды стекла — шуметь будем, в газету писать, в исполком жаловаться. А зверькам куда обращаться?..

Лесная тропа вывела на опушку, открыла простор озера, поля, неба. У палаток мы увидели «Запорожец».

— Тесть семейство мое привез, — с теплотой проговорил Игорь.

— Мама, мама, прише-о-ол! — раздался тонкий голосок его дочери Оли. И вот она уже бежит навстречу Игорю, раскрылив ручонки, и громко кричит:

— Папа, папа, голубчик мой!

Вновь мы с Собиновым отлавливаем рыбью молодь на Южной протоке. С дороги сворачивают к нам «Жигули». За рулем машины — слегка выпивший мужчина с жиденькой челочкой. Рядом — дородная женщина, по всем видам жена.

Водитель пытается затеять с нами дискуссию по проблемам любительского рыболовства:

— Сроду я рыболов-любитель, а негде ловить теперь: то озеро заповедное, другое тоже. Лужи, где и лягушей нет, остаются нам. Что делать? Все клевачие озера рыбхоз забрал…

Созинов сурово обрывает его:

— Все ты лучше нас знаешь, ехал бы своей дорогой.

Но мужик распаляется:

— Хорошие озера не успевают обловить в рыбхозе, и нам не дают. И гибнет от загара, мрет рыба… На Сорочьем карасики пропадают. Мягкие, жирные, ости не встретишь, как бревешки караси. Окунь до локтя есть. А у нас выходных два — суббота и воскресенье. Пить только? Пьянка ведь надоедает — и день и два займаться с нею, проклятой… Рыбу мои ребятишки любят, Вместо конфет сосут и вяленую и сушеную, желубят и желубят.

Жена хватает его за рукав и дергает с такой силой, что пиджак трещит у мужика.

— Ну кому твои дети нужны, кому?

А тот, окончательно взвинченный и выведенный из себя, тянет голову в сторону Созинова и кричит:

— Может, вы изобрели средство ловить рыбу там, где ее нет?

Дома, на Чебачьем, мы с Игорем схватываемся, как петухи.

Я, защищая интересы рыбаков-любителей, говорю: сельский житель получает намного меньше разных благ, чем горожанин, но зато близок к природе, пользуется ее дарами, так зачем лишать его этого преимущества. Надо создать ему такие условия, которые бы в равной мере сочетали интересы государства и личности.

Созинов твердит: для этого есть первичные ячейки общества охотников и рыболовов, пусть этим вопросом и занимаются, нам нужно государственные проблемы на озерах решать, программу Продовольственную выполнять, у города-то живот, мол, большой…

Страсти мало-помалу стихают, и я начинаю думать, что Игоря тоже можно понять. Однажды браконьер-бандюга из обреза чуть не пристрелил Созинова на Чебачьем. Успел Игорь увернуться и сбить его с ног веслом, и браконьер только воздух хватал ртом, как карась. Но, может быть, тот случай лишь исключение?.. Не знал я, что будет наплыв браконьеров в эту осень, когда придет пора снимать урожай на «голубой ниве». Впереди и «черный ураган», который смял наши палатки, как картонные коробки, выбросил лодки на средину Чебачьего. Мы первый раз еще видим в своем лагере рыбинспектора. Это подъехал на мотоцикле, нанеся облачко пыли на нас, мой давний товарищ Анатолий Савельев. Он работал когда-то в районной газете фотокорреспондентом, и я попросил его поснимать пейзажи.

Он идет по земле, как по палубе, вперевалку, протягивает широкую ладонь, улыбается. Интеллигентно кивает моим товарищам в знак приветствия. Глаза у него светлые, думающие. Я гляжу на них и вспоминаю мать Толи, которая уже лет сорок работает свинаркой в колхозе. Интереснейшая натура!

Мужа у нее убили на фронте, одна воспитывала детей. Привыкшая к тяжелой жизни, натужной работе, она тянула воз своих сельских забот. Не работала, а ворочала, как сказала она однажды. И наградили ее орденом. И женщина неожиданно увидела себя в новом свете. Залюбовалась в один из дней своей работой, чистыми розовенькими поросятами, белыми как сахар, от хорошей густой извести стенками их клетушек. Звездное небо стало ее волновать, вольный ветер в поле, плеск воды в озере Северге, полюбила грозы. «Так и жизнь течет где-то красиво и бурно, — думала она. — Интересная, как песни цыган». Увидела «Тихий Дон» на клубном экране и влюбилась в Аксинью. «Цены ей не могу дать, — говорила он соседкам, — такая симпатичная и красивая. Но душевности больше у Натальи. И все-таки Григорий богаче их душой был, и ту ему жаль, и другую. А не мог с богатством души своей управиться».

Помню вечер у Толи. Он, подперев лоб пятерней, разбирал шахматный этюд в гостиной, а мы с матерью его, приехавшей к сыну в гости, беседовали на кухне. Внучка поиграла с ней, попрыгала и побежала смотреть телевизор, а бабушка с затаенной улыбкой в лице проговорила:

— Ну и дети пошли, верченые, как орангутанги.

Она налила по рюмочке своей настойки, мы выпили, Щеки ее разрумянились, делая лицо бабушки похожим на кукольное. И руки лишь, натруженные, с буграми вен, говорили о ее крестьянской душе.

Про сыновей интересно рассказывала она мне:

— Старший мой, Николай, сильно душевный, но Толя — другой. Душа у него глубокая, как колодец. Слово скажет — в дело оно. По себе знаю, он меня лучше всех понимает. Понимает людей Анатолий…

Поехали с Толей на Безгустково. Он не гонит мотоцикл, едем розно, высматривая «кадры». Толя неторопливо рассказывает, наклонясь ко мне в люльку:

— Веди в записках своих такую линию: перегибы случаются у нас с рыбоводством, как в сельском хозяйстве было в коллективизацию. Зарыбляют и добрые озера, и лужи и не все потом осваивают. Будь моя власть — я б дал рыбхозу все, что требуется, но с условием — облови все озера, если зарыбил, не выловил — отвечай по суду. На ферме падеж скота — виновных найдут, накажут, а тут не несут люди наказания, развращаются, как развратился тот директор, бывший. Потому что носились с ним как с писаной торбой. Как же — не боится все на себя взять, энергичный, решительный, боевой! Вот он и убивал живое дело, инициативу людей — мало ли таких сейчас!.. Надо было убирать человека с директорского поста, а его еще и хвалили, гладили по головке: молодец, мол, Ваня… Медвежью услугу делали Ване, честолюбие его разжигали… Ты знаешь притчу о лжи и о правде? Заспорили ложь и правда. Ложь говорит: «Я людям больше пользы приношу». Правда, естественно, не соглашается с ней. Решили практическими делами спор разрешить. Пошла ложь к сапожнику. А тот работает плохо, подметки отлетают от сделанных им сапог. Ложь его расхвалила: какой ты молодец, как, мол, красиво работаешь. У сапожника настроение поднялось, тачать сапоги он начал с азартом. Заходит ложь к пекарю. У того хлеб то сыроватый, то с перепеком. Ложь ему комплиментов наговорила, и пекарь, ободренный, заработал. Направилась ложь к хлеборобу — у того поле сорняками заросло. Тоже только хорошее говорит ему ложь, подхваливает, и усердней заработал мужичок. Сменила ее правда. Высказала она сапожнику, что о нем думала, у того и руки опустились. К пекарю подошла — тот с расстройства хуже стал пропекать хлеб, к пахарю — тот духом упал, и поля его еще сильней зарастать стали сорной травой. После этого заводила спора и спрашивает: «Так что же лучше — ложь или правда? Где ложь прошла, там усердие у людей появилось, процветать они стали, а где правда — сникли люди, разорство в делах…» Жизненная ситуация. После лжи сапог больше. Но каких? Худых. Хлеба больше непропеченного. Нет, если от правды и опустятся руки — на время. Потом лучше будет. С правдой жить надо, по совести… А то вот дохвалили Ваню… Начхали на людей своих. С начальством же ласковый — перекосится от улыбки. Работа у него в пикники превратилась, а рыба — в закуску одну. Начальство, знакомых ка озера возил чуть не каждый день в последнее время. Все гульба и гульба. Вконец запился. По сударкам пошел, семью терять начал… Рыбхоз дергано стал работать, планы заваливать стал. В Викуловском районе не облавливал рыбхоз озера, и гибла рыба в заморы. Я недавно добился, чтобы часть тех озер отдали любителям. А с браконьерами одна позиция — война.

Меня вызывают в Тюмень. Утром уезжать. Известие было неожиданным. «Значит, прощаться с Чебачьим, с синим дымком, вьющимся над домиками чабанов, с березовыми лесами, заянтаревшими уже хлебами, ласковым ветерком, птицами, прозрачноголубым куполом неба — крышей нашего большого полевого жилища?»

В сумерки я поплыл на лодке вдоль берегов Чебачьего. С се вера надвигалась громадная, черная, с сизым кантом понизу туча. Половодьем разлилась густо-синяя темнота. По горизонту начали вспыхивать вдруг зарницы.

Вблизи одного из берегов приметил двух лебедей и наблюдал за ними в бинокль. Зарницы встревожили их, они стали сплываться, отходить к центру озера и были недалеко от меня.

Один разряд молнии пришелся неожиданно на ближние леса. Ярко осветило свежно-розовых лебедей. Во второй раз их ослепило уже в воздухе. С широким, спешащим размахом они поднимались вверх, пытаясь найти где-то приют в этой черной тревожной ночи. И представились они мне в этот момент чутким, ранимым сердцем природы.

Я взял с собой на неделю сына-первоклассника. Он давно ждал этой поездки, несколько раз за дорогу лазил в кармашек своего рюкзака проверить, не потерялся ли подаренный мною «настоящий ихтиологический нож» с зеленой рыбкой на ручке.

В экспедиции нас встречает приехавший к нам на подмогу с Ямала старший научный сотрудник института, кандидат в мастера спорта по борьбе Нияз Ниязов. Мощные его бицепсы кстати: на озере стали появляться по ночам браконьеры.

Меднолицый Нияз с лоснящейся мускулатурой своей, волокна которой играют при напряжении и кажутся подобранными одно к одному, сразу доверяет «дело» Сереже, сопроводив свою просьбу присказкой:

— Хочешь есть в тени — поработай под жарким солнцем.

Бич нашего озера — маленький сорный гольян. За двадцать минут его набивается в специальную сетку — гольяницу — столько, что выпутывать улов приходится около часу. Нияз поставил перед Сережей задачу — очищать озеро от гольянов, которые истребляют в «посевную кампанию» личинку пеляди. Он с удовольствием объяснил мальчишке премудрости рыбоводного дела, учил ставить гольяницу. Сережа быстро перенял сноровку Нияза и на следующий день уже был заправским «гольянщиком». Сережа крепко усвоил вредную роль гольянов в рыбоводном процессе.

Ясно ему стало, что пелядь хладолюбива и приходит вечерами к берегу, потому что вода здесь быстрей остывает, ночью перемещается на глубину. Усвоил, что в жару у нее обмен веществ нарушается, и без пользы питание тогда ей. Тут же высказывает Ниязову свое мнение:

— А я-то в жару не ем, только воду пью, дядя Нияз. Интересно, да?..

Гольяны, эти самые маленькие в Сибири рыбки с изумрудными спинками и золотистыми боками, идут в уху нам, обеспечивает ими Сережа и молодую крачку — мелкую острокрылую чайку. Она где-то повредила крыло, силенок летать у нее еще не хватает, и птица обитает в заливчике неподалеку от наших лодок. Завидев своих обидчиц — сорок, бежит по мокрому песочку в сторону лагеря, искать у людей защиты.

Беспокоясь о том, как бы сороки, которые бесцеремонно вырывают пищу у крачки, не поклевали ее, Сережа то и дело отгоняет нахалок ивовым прутиком, но без злости. Мне он объясняет:

— Сорочата у них прожорливые, им много еды надо.

Сережа не забывает кормить крачку утром, днем и вечером. Птица с нетерпением поглядывает на него, а он раскладывает свежих гольянов на специальной дощечке и кличет:

— Чаечка, чаечка…

Чайка вначале побаивалась нового человека, а потом стала выхватывать у него еду прямо из рук.

Однажды рядом с нашей появилась еще одна крачка — тоже из молодых, только не чувствовалось упругости в ее крыльях.

— Больная, — с ходу определил Нияз. — Это сестра нашей крачки, она жила у нас, улетела неделю назад, и видишь, какая-то напасть к ней пристала. И к людям вернулась птица.

Чайки столуются вдвоем. Одна из них угасает на наших глазах. Через два дня мы теряем ее вдруг, но вскоре находим» Ока лежит на желтом песке, и волны слегка пошевеливают ее тельце, безжизненную черную головку.

Сережа тоже с нами. В глазах его печаль взрослого человека. И вдруг поднимает голову сын.

— Наша, наша вторая чайка летит, — говорит он почти шепотом, словно не веря в происходящее, в эту чудо-награду за его труды и заботы. «Криа-криа», — роняет с неба свои звонкие крики птица.

Дни стоят солнечные, теплые. На ведро показывают ночами ясная, белая луна и стелющийся по воде утром туман. Два раза в день Сережа садится за весла, и они с Ниязом отправляются проверять сети. Сережа ходит с Ниязом на лодке под парусом, отлавливает планктон на анализы, выбирает дночерпателем бентос — донные кормовые организмы. Очень нравится ему личинка комара-звонца, тельце которой горит прозрачным малиновым светом.

— Папа, тебе жалко малинку? — спрашивает он меня и, не дожидаясь ответа, высказывает свое: — А мне все жалко…

Каждый день Сережа занимается с Ниязом гимнастикой, учится плавать, вырабатывает в себе волю и глотает в обед, давясь, ненавистный ему ранее лук. Сережа влюбился в Нияза и глаз не сводит со своего учителя. Сыну вменили в обязанность помогать кашевару, и Сережа с усердием разжигает костер, поддерживает огонь. Научился чистить рыбу и с восхищением отзывается о моем товарище:

— Папа, дядя Нияз у нас, как мама, все умеет.

Вечерами мы уплываем с сыном на лодке в «кругосветку» по стеклянно-светлой глади озера. Он дал названия всем пескам, и экспедиционники потом пустили в обиход их имена — турухтанный, журавлиный, пеликаний и коровий. На коровьем поят скот чабаны, а на пеликаньем Игорь с Ниязом первый раз увидели пеликанов, и мы теперь ждем-поджидаем этих редких в Сибири птиц.

Сережа мечтает о восьми руках: чтоб четыре гребли, две комаров отгоняли, две бинокль держали.

С биноклем он старается не расставаться. В один из дней понаблюдали мы через оптику с Сережей за брачным базаром куличков-турухтанов.

Серые самки с аккуратным белым брюшком и белым передничком на шее, который делал их похожими на скромных девочек-учениц, безразлично, казалось, расхаживали по песку или стояли в воде. Это внешнее впечатление было обманчивым: самочки приглядывали себе женихов, но только не навязывались, не делали предложений, потому что это противоречило нормам турухтаньей нравственности.

Турухтаны-самцы в рыжих и пестрых, немыслимо взъерошенных подшлемниках выхаживали по песку, как щеголи, пытаясь очаровать подруг пышным серебряным воротом, какой-то деталькой своего наряда, а расцветка одеяний была у них разная, никто в мире еще не находил двух одинаковых брачных костюмов у них. Женихи чиркали крылом перед невестами, ожесточенно, теряя головы от любви, хватали друг дружку за воротники, кружились, прыгали один через другого и, вывалявшись в песке, как поросята, бурно отряхивались и осыпали дождем все население базара.

Пребывание турухтанов на озере было кратким, и нам просто посчастливилось увидеть одно из откровений их жизни. Вскоре турухтаны исчезли куда-то вместе с непостижимой тайной их перелета, которая погонит этих птиц по громадному кругу — в Бомбей, а потом в Кению, Италию, остров Гельголанд в Северном море, в Скандинавию и оттуда уже снова приведет в отчий край.

В этот день посчастливилось нам увидеть и пеликанов. Солнце пошло на закат, подул свежий ветер, когда они появились в небе. Сделали круг над озером и спланировали у своего песка.

Потянуло вдруг холодом. Небо затягивает, как ледком, тучами, остаются лишь отдельные полыньи. Откуда-то снизу надуло облачко, оно стало расти, заклубилось все в высях, пришло в движение. Пеликаны снялись с озера. Мы наблюдаем в бинокль. Поднимаются они тяжеловато, грузно. Все выше и выше большими кругами идут они вверх. Тучи в какой-то круговерти, налезают одна на другую, как льдины, стремительно расплываются, начинают кружить вдруг хоровод. Пеликаны вьются и кружатся в этом ветровом поднебесье и постепенно удаляются с буйной стихией. Отчего-то ж не сидится в тиши им, ищут бури. Так и у человека, в нашей жизни бывает. Погружает его в тишь, гладь да уют, цепко хватают они человека, а тот вдруг рванется вперед в поисках бури — не удержать. Сколько драм, коллизий!..

— Почему вдруг появились в наших местах пеликаны? Граница распространения их — юг Казахстана и дельта Волги, — спрашиваю я у Нияза.

— Да, да, — живо заинтересовывается и Сережа. — Почему, дядя Нияз? «В мире животных» по телевидению говорили, что это южные птицы.

— Точно не знаю, — отвечает он. — Созинов — дока по экологии. Он объясняет тем, что меры по охране действуют. Привлекает здесь пеликанов и обилие разводимой рыбы в озерах. Карась их не прокормил бы, он менее доступен, а пелядь дается…

Он поворачивается персонально к Сереже и спрашивает:

— Ты о Вернадском слышал?

— Чуть-чуть, папа рассказывал немножко, минерал мне привез из лаборатории Вернадского в Ленинграде.

— Немножко, говоришь? Это его не красит, — с нарочитой строгостью заявляет Нияз и усаживает Сережу для «лекции».

Я еду за сушняком в колок, размышляю об экологизации нашей жизни, о том, что более зрелые представления о наших отношениях с природой все прочнее начинают выходить в сферу нравственности. Вспомнилась поездка на Байкал, в Лиственичное, где проходило Всесоюзное лимнологическое совещание, «круиз» озероводов на теплоходе по шелковистым в те дни, зеркально-гладким у берегов, с отражениями чаек, просторам «славного моря», изголуба-зеленые глади его, лиловый в вечерних сумерках хребет Хамар-Дабан. Кипела вода за кормой. Степенный, седоволосый профессор из Томска, доктор биологических наук Бодо Германович Иоганзен, покачиваясь с пяток на носки, высказывал мне свои взгляды:

— Перевоспитывать людей надо, сознание сдвигать у всех от мала до велика. Новое поколение людей нужно растить по-новому. С ребенком нелишне понаблюдать за жизнью луга, лесных сообществ, чтобы он знал дни рождения цветов и не ступал бездумно по майским одуванчикам, следил бы в июне, как распускается липа. Учится пахать тракторист-пэтэушник у озера — должен знать, как вести борозду: поперек склона или вдоль него. Прокладывает трассу дороги или нефтепровода бульдозерист — обязан аккуратно снять чернозем. Это же богатство. В войну немцы вывозили чернозем с Украины… Взялся инженер за проект осушения болота — подумать надо, что же ценней в каждом конкретном случае — скромные дивиденды в виде урожая злаковых или вечная поставка болотом сена, тетеревов, лосей и ондатр, журавлиной музыки и клюквы. Знание ценности болот должно перестать быть уделом одних только орнитологов и журавлей…

…Землю окутали сумерки, мы сидим у костра.

Заводит в густой ржи свою песнь перепелка: «Спать пора, спать пора…», Нияз зевает.

— Хорошая птичка перепелка, знает, что человеку надо, — говорит он и идет спать.

Набравшись за день впечатлений, Сережа долго не может уснуть. Он прижался ко мне и просит, чтобы я рассказал о своих путешествиях. И я рассказываю о сахалинских джунглях с лопухами-гигантами, памирских осликах, которых тормозил поначалу криками «хэ-цо-цо», а не «ущ» и чуть не ревел, что «упрямцы» не останавливаются, а наоборот — спешаще идут вперед, живописал пыльные казахстанские бури на целине, когда барханы рождались на улицах городов и в полях. Потом к сыну незаметно подкрадывается дрема, и я с трудом, вялого уже, укладываю спать в спальный мешок.

Засыпаю и сам. А среди ночи вдруг открываю глаза. Уже несколько дней подряд, в одно и то же время приходит ко мне бессонница. Я вылезаю из палатки и долго стою, завороженный ночной тишиной. До того тихо, что кажется, будто это не перепелка во ржи издает свое «спать пора», а сама ночь.

Небо чистое, его словно промыли с солью, и звезды сверкают острым кристаллическим блеском. В сказочной прозрачности неба светит желтая, как сыр, половинка луны. Гладь озера не шелохнется, небо опрокинулось в него, как в зеркало, и мерцает в Чебачьем светлый хребет Млечного Пути. Во ржи зародился молодой туман — поле белеет, как молоко. Спят колосья ржи, спят кузнечики, спит вода в озере. Спит и Сережа. Я начинаю понимать, отчего не сплю: тишина не дает покоя, мы отвыкли от нее в городах. Мне кажется, будто я попал в сказку и будто именно б такую ночь ловил ершовский Иванушка белую, как зимний снег, кобылицу.

Утреннее небо окрасил багровый рассвет. Сережа заспался, я разбудил его и, пытаясь оправдать позднюю побудку сына, цитирую своего любимца Олдо Леопольда: «Вставать слишком рано — это порок, присущий филинам, звездам, гусям и товарным поездам». Но Сережа все равно недоволен, что проспал, так как считает, напитавшись истинами от Нияза, что для экспедиции это роскошь.

Над озером стоит густой туман. Сережа чувствует, что пахнет дождем. Он прыгает на одной ножке вокруг костра и приговаривает:

— Сале-мале-бале-пале — чтобы дождик лил сильней.

Сказалось, вероятно, напряжение его рабочей недели — душа Сережи требует разрядки. Но нужно еще отловить мальков пеляди. Едва мы с Ниязом успеваем растащить крылья невода, как с кеба полетели светящиеся, как жемчужины, крупные капли дождя. Мы все же забрасываем невод и с трудом вытаскиваем его. Не будь Сережи, который не выпускал канат, хотя и ободрал руки в кровь, мы, может быть, и упустили бы в воду одно крыло. Замет оказался удачным. А дождик был из тех, что зовут слепыми. Он поблестел ка солнце над озером и пошел стороной дальше показывать лесам и полям жемчужные свои богатства.

У палаток просигналил шофер голубой живорыбной машины, которую прислал за нами директор рыбхоза.

Мы быстро собираемся. Сережа протягивает налитую уже силой ладошку Ниязову.

— До свиданья, дядя Нияз. На следующее лето я обязательно приеду сюда.

Тягуче, словно бы на прощанье прокричал свое жалобное, как мяуканье, «кья-я-я, кья-я-я, кья-я-я» летающий над полем канюк.

— Не хочет, чтоб ты уезжал, — пошутил я, кивнув в сторону птицы. В глазах сына была серьезная грусть.

Нияз щурит глаза, как будто защипало их…

Уже в райцентре Сережа с озабоченностью спрашивал меня:

— Папа, как ты мне посоветуешь? Кем быть? Конструктором космических кораблей, как я мечтал, или ихтиологом?

— Вырастешь — решишь, Сережа.

Солнечный день, тихо, не шелохнется млеющая листва, мы свободны от облова озер. Вернулся улетавший в Москву по делам института Созинов.

— Ты называл поля и леса вокруг Чебачьего нашим домом, а небо крышей, — напомнил мне Игорь. — Пойдем в колки погуляем по комнатам…

И вот мы идем по бархату трав. Среди светло-сиреневый цветов мятлика в березнике мирно соседствуют сухие соцветия старого, ржавого тысячелистника и ворсистого борщевника, распустившего побеги, как пальма.

— В войну мама борщ с ним варила, — говорит мне с задумчивостью Игорь.

У самой земли светятся небесно-голубые звездочки незабудок, кажется, на лужайку опустился кусочек неба. Радуют глаз звездчатки, соцветия клевера. Перебивает их, привлекая к себе внимание, ярко-желтый лютик.

Завораживает акварельно-прозрачной палитрой оттенков ирис, на крупных сочно-лиловых лепестках которого проступают Вишнево-розовые и черно-синие прожилки.

Головки ветреницы дубравной нежат в поцелуях солнца белые листики-лепестки. Колокольчики тянутся к свету.

Игорь кивает головой в сторону их.

— Все к солнцу тянутся, урвать стараются побольше энергии.

Парируя другу, который как естественник прав, конечно, я к случаю цитирую Вивекананду: «Деревья и цветы не воруют, они не нарушают законов и беспорочны, но не превосходят грешного человека, так как не мыслят, и только он может быть моральным гигантом».

Увидев купальницу, Игорь сорвал ее и галантно преподнес мне большой желтый цветок.

— У нас в экспедиции это символ удачи и счастья. На День рыбака всегда на столе. Ритуал уже.

Меня волнует это приобщение к чему-то очень поэтичному моих друзей-рыбоводов. Виду-то я стараюсь не подавать, а расчувствовался, и на лирический мой настрой попавшие на пути нам цветки медуницы представляются мне колоколами граммофонов. Я замираю, останавливаю взглядом Игоря и говорю еле слышно:

— Может, они и поют по-своему, а мы просто не слышим? Молодые, вишневые граммофоны — о молодости, а стареющие, лиловые — о закатных днях… И заслушались их девочки — синенькие фиалки…

В колке идет своя жизнь. Согнулся мятлик под тяжестью паутинной сетки, десятки молоденьких паучат резво снуют по ней, за обжитой площадкой они робки и осторожны.

Потревоженный шмель выбрался из желтой чашки цветка одуванчика и грузно полетел над землей. «Жи-жи-жи», — жужжит он, брюшко дрожит на весу. Две половинки его перетянуты и напоминают баки с горючим. Тревожно-тяжело, как дальний бомбардировщик, гудит шмель. Ловлю себя на мысли, что нам, рожденным в эпоху машинной цивилизации, привычно приходят такие вот сравнения живых существ с изделиями из железа. И не поймешь теперь, хорошо это или плохо.

Из-за угла леса спланировал на лужайку конек. Выпустил лапки, как шасси, затрепыхался, сдерживая крыльями скорость, и несколько раз скакнул по траве. Угодил почти под ноги нам, отчаянно моргнул и бодро-испуганно прощебетал:

— Твив-чив-цирлюй,

Ну что ему скажешь?

— Цирлюй, цирлюй, конечен.

Через несколько шагов мы стали свидетелями «рукопашной» схватки муравья и какого-то одетого, словно в броню, в сверкающий панцирь жучка. Поле боя — лист невысокой осинки. Муравей попытался перевернуть на спину жучка. Это ему удалось, и он ищет хоботком, где бы куснуть противника. Уязвимых мест нет. Муравей титаническими усилиями ставит жучка на ноги и неутомимо колотит по спине лапкой. Броня крепка, ничем не возьмешь, а может, ему надо было «прослушать» противника. Муравей спускается по веточке за помощью, и вскоре на арене листа три участника боя. Долго идет бессмысленная, на каш взгляд, борьба. Пора бы уже идти, но мы стоим и смотрим. Уже и «болеть» стали, я — за жучка, Игорь — за муравьиный дуэт. Один муравей кругами ходит около жучка (может быть, отвлекает его внимание), другой тупо молотит по спине лапкой. И мы вдруг улавливаем смысл этой операции, когда в желобке, где сходятся бронированные крылья жучка, появляется белый пушок. Жучок в какой-то момент ослабил свое внимание, и муравей просунул «коготок» под крыло.

Игорь выпрямился и победоносно взглянул на меня.

— Бес, — сказал он, — теперь муравьям удастся раздергать его.

Колок жил по своим законам. А Земля несла нас в нескончаемый мир звездопадов. И меня, и Игоря, и прекрасные озера Сибири, ставшие нашей судьбой, и многочисленные колки, и сочно-лиловые цветки ирисов, и воинственных муравьев…

Вечер. Огненно-белый закат красит воды Чебачьего. Скользит по небу запоздалый клин журавлей. Они летят быстро, молчком. Торопятся. Быть ненастью к холодам.

Горизонт на западе пожелтел. Лают собаки у чабанских домиков. Игорь Созинов пытается расшуровать костер, едко дымят сырые березовые дрова. Скоро расставаться с глухими осенними ночами, с кострами, с Чебачьим…

В полночь нас будит шум мотоцикла. Приехал рыбинспектор Анатолий Савельев. Снова разжигаем костер, ставим чайник. Отсветы пламени тревожно порхают по липам. Лаборантка-новичок Оля Кызылова, мечтающая, как Олеся у Куприна, останавливать кровь заговорами, перевязывает чистым бинтом рассеченный лоб Савельева. Обаятельной девушке-татарке с тонкими, черными дугами бровей и сочным, спелым румянцем тугих полных щек «к лицу быть сестрой милосердия», как подметил мне шепотком Игорь.

— Валом пошли браконьеры, где мед, там и мухи, — с хрипотцой говорит Савельев. — Человек десять разогнал возле Безгусткова. Один со спины веслом замахнулся, я обернулся, и скользнуло меня по лбу. Отвез его в Бердюжье, в милицию.

Савельев поднимается и начинает прощаться,

— Пора ехать.

Затих стрекот мотоцикла. Ушла в свою палатку Оля Кызылова, а мы сидим с Игорем у костра. Бегают рыжими зверьками струйки огня. Не хочется спать. И тут-то я в первый раз услышал о рыбинспекторе из Бердюжья Василии Засицком.

— Толя почему ездит в этот район? Место вакантное там, — сообщает мне неожиданное известие Созинов. — Вот и шефствует над Бердюжскими озерами Казанская инспекция. Погиб Засицкий. Ты думаешь, дурь на меня находит, когда кипячусь я в отношении браконьеров? Да я бы их, гадов… — Он опять возбуждается, но всплеск проходит, и Игорь спокойно уже продолжает рассказ о чубатом парне с большими глазами и скуластым волевым лицом (таким он его запомнил):

— Чистая, светлая душа была у него. Он физруком в школе работал, и дети его очень любили. А потом рыбоводством в районе занялись и пригласили его в инспекцию как комсомольца, спортсмена, боевого принципиального парня. Девушку одну он очень любил, жениться успел, но не долюбил. В молодоженах еще ходил — грозились ему, Озлились браконьеры, что житья не стало от нового инспектора им, Жене однажды сказал кто-то: «Передай своему Васе, чтобы притих, не то голову сломим». И сломили на Сорочьем, убили его на воде прямо. Как все произошло, до сих пор мраком покрыто. Вытащили тело Засицкого, а на виске, на лице его кровь запеклась, сине все до черноты…

История о молодом рыбинспекторе запала мне в душу, и вскоре мы с Игорем сочинили в память о нем песню, которую потом положил на музыку местный композитор, Очень хотелось нам, чтобы осталась о Василии Засицком память, чтобы жил он хоть в песне…

Приезд Толи Савельева определил тему разговора: как относиться к браконьерам, на этот раз обошлось без споров, мы были на редкость единодушны с Игорем.

— Вот ты говорил об интересах любителей, Саня, — говорил Созинов. — Дикие они, как сословье неорганизованных туристов, и чаще всего невежественные в вопросах природопользования. А ведь половина уловов на внутренних водоемах страны падает на них… Стране нужен научно-исследовательский институт спортивного рыболовства с разветвленной сетью отделений на местах. Чтоб работали в нем ихтиологи, рыбоводы, гидробиологи. Чтобы были показательные хозяйства. Учить надо людей рыбачить по-современному, и без глубоких разработок не обойтись. Акклиматизация новых видов рыб, изучение кормовой базы, подготовка конкретных рекомендаций по каждому водоему… Окультурить надо любителя… В Соединенных Штатах и других странах есть такие НИИ, которые финансируются любителями. Так почему бы нам не изучить их опыт? И заняться этим должны на совместных началах министерства рыбного и сельского хозяйства, Всероссийское общество охраны природы и ВЦСПС. Да, да, профсоюзы, потому что отдых трудящихся — это по их части… Как ты думаешь?..

Возвращаясь с одного из озер, ехали через Грачи. Созинов остановил машину у скособоченного домишка. Он мрачно взглянул на меня и проговорил:

— Нужно, Саня. Послушай бабушку. Тракторист один о ней рассказал.

И вот мы сидим с хозяйкой на бревнах у ворот. Лицо старушки в сетке морщин, она смиренно сложила на коленях руки с набухшими синими венами.

— Помочь, значит, хотите? Кошкарова Варвара Павловна я. Тридцать лет свинаркой работала, пенсию получаю. Мужа у меня давно нет. Сын погиб на фронте. Семнадцатый год был ему тогда, учился на командира в сорок третьем году, и в первом бою убили его. Похоронка была. В селе Сорочине в братской могиле он, ездила я к нему.

Глаза у старушки ясные, бесхитростно-голубые, и каждое ее слово трогает за душу. Щемит на сердце от вида двенадцати-тринадцатилетней девочки, на которую указала старушка, — Тани. Глаза ее чистые, как слезинки. Девочка глухонемая. Она доверчиво посматривает на нас и старушку, на деревенскую улицу и на солнышко. Одну руку она прижала к груди — кисть ее тихонько подрагивает.

— С Таней и коротаю старость, — кротко говорит старушка. — С рождения неизлечимо больна Таня. Устали родители с ней возиться, да и пьянкой шибко много занимаются они, а детей куча, я и взяла девочку. Пять лет уже у меня. А умру, там как хочут… Изба у нас валится, в окно зимой дует — подушкою затыкаю. Директор совхоза пообещал: «Поставим тебе дом». Сняли его за плохую работу. Перетерпела и новую зиму. К другому пришла. «Павел Олександрович, отремонтируйте хатку», — «Новую, — отвечает, — поставим тебе, ты заслужила». А в месткоме потом мне сказали, что ничего не будет, без меня много дел.

Старушка вздохнула, глаза у нее померкли.

Во время ее недолгого рассказа Игорь не проронил ни слова, губы его были плотно сжаты и стали сизыми от напряжения.

— Постараемся что-то сделать, — сдавленно проговорил он.

А через несколько минут наша машина подрулила к конторе совхоза. Мы успели застать председателя месткома и взяли его в оборот вдвоем. Он то краснел, то бледнел, а под конец по лицу его пошли бурые пятна.

— Будет дом Кашкаровой, — заявил он. — Завтра плотника на ремонт хатки направим. Только не пишите ни в какую газету, избавь бог от нее…

— Давно знаком я с профсоюзником этим, — горячился Игорь в машине уже, давая полный выход эмоциям. — Думал он, что помешались мы на рыбке своей, исследованиях, синие чулки научные, и нам дела ни до чего больше… Так меня полоснула по сердцу судьба девчушки! С детдомовскими детьми когда-то встречался, такое же испытал…

Выдалось свободное время. Игорь поехал в Грачи за продуктами, а я пошел гулять по Волчьему лесу. Так его называет Игорь, оттуда приходили к избушке чабанов волки, когда зимовал он на Чебачьем.

У домика чабанов встречаю Машу Шегенову, лесника-казашку. Муж ее Леня уже угнал скот. Маша утерла нос младшему сынишке, старшему наказала не ссориться с ним. Она собралась в обход по ближнему участку леса, это нам в одну сторону. Маша в пуховой шали, в фуфайке, подпоясанной солдатским ремнем, и с топориком. Она на голову ниже меня, но идет быстро. Щеки ее раскраснелись и стали как яблоки-анисовки.

— Куда торопишься, Маша? — спрашиваю ее.

— Всегда так хожу. Движение — жизнь: проточная вода не портится, — отвечает она.

Солнце горит в росистой траве, на ветках деревьев.

— Утренняя роса — добрая слеза, ею лес умывается, — замечает походя Маша.

Стоит на пути кривая сосенка. Маша всплеснула руками:

— Горюшко ты мое! Вот как загнулась к земле.

Начала поправлять ее. Срубила березку, под которой росла сосна, и поясняет мне:

— Жалко, а надо: гибнет сосенка, свет ей нужен, воздух.

Идем молча. Маша поворачивается ко мне и с рассудительностью говорит:

— Лес без призора глохнет. Молодые деревья — что малые дети, глупечики. Оки тогда станут деревьями, когда начнут плодоносить, семя давать. Это как люди: начали детей растить — в полную меру жить стали.

— Маша, а не боишься ты одна в лесу? — обращаюсь я к ней. — Всякое может случиться.

— Мы с детства в лесу и леса не боимся, это каш дом родной, — говорит она деловито. — Волка не затронешь — он не тронет, а дорогу перебежит — к счастью.

— Человек тронет, Маша.

— Не трогали пока. А что дальше будет — надо еще прожить. Спрашиваю я у лесничего: «Что делать, если встречусь в лесу с порубщиком, лесокрадом, а он бросится на меня?» — «Стреляй, — говорит. — Убьешь — пень твоим свидетелем будет». Да-а, — сказала она со вздохом. — У порубщика души нету: срубить дерево — минута, вырастить — года. Подсаживаем мы лес, нельзя без этого. Я думаю: можно выращивать и прекрасные сортовые леса, такую сосну, где пальчика не просунешь, человек же в природе бог и все может… Дерево, конечно, без топора не живет, для человека и лес. А рубить в лесу всегда есть что, но надо с умом подходить. Пчела мед собирает и сберегает цветы. Человек так же с лесом обращаться должен. Чистить его надо, больные деревья убирать, а то они падают, завалы создают. Я раз в таком месте об остряк чуть бок не распорола.». Летом я больше пешком хожу, а с осени чаще на лошади. Слякотно бывает осенью и весной, конь, как на лыжах, идет… В зиму дни короткие, рано темнеет. В это время тошно бывает в лесу одной, не скрою. Глухо в сумерках, поговорить не с кем, пичуга не пикнет. А человеку без общения трудно. Я в Ишиме, в чайной, старика слепого видела раз — до сих пор он перед глазами. Устроился в уголочке у стенки со стаканом вина. Один глаз у него вытек, другой с бельмом. Никто к нему за стол не садится. Он со стенкою и говорит: «Человек должен выпить спокойно и побеседовать. Скажу об одном человеке. Душа его совершенно чистая, а его милиция забрала. Нехай меня заберут за него, но я стоял и стоять буду на своей точке зрения. Испортить жизнь могут человеку, исковеркать. Эх вы, граждане…» А потом засмеялся жутко так. Не могу забыть этого слепого. Вот как необходимо человеку общение. Взвоешь, со стенкою заговоришь… Одиночество тоже полезно бывает. В деревне своей Селезневой поживу месяц, и в лес хочется. Сплетни, карты, вино, зависть…

Маша разговорилась, и мне временами казалось, что говорит она сама с собой. Сказывалась, наверное, ее лесная привычка.

Мы вышли на край зеленого, заросшего поля.

— Гулевая земля, отдыхает, — пояснила мне Маша.

— Как ты считаешь, нужен волк в наших лесах или их отстреливать надо? — спросил я ее, думая о своем.

Она подняла брови и задумалась.

— Как бы тебе сказать? Нет, не нужен здесь волк.

— Почему?

— Жить каждому хочется, но жить надо на честность. А какая у волка честность? Волка зубы кормят, он тебя вроде и не трогает, а овечек твоих по ночам таскает. Вор!

— Но лесу-то звери нужны.

— А ка-ак же! Лес без зверя скучать будет…

Она оправила фуфайку, подоткнула лучше топор и сказала:

— Ну, если ты хочешь завалы посмотреть, где волчьи логовища, — пересекай поле и так прямо километра три иди и иди. Да смотри, чтоб не позавтракали тобой волки. А мне вдоль поля надо теперь…

И быстро пошагала, посматривая на деревья. Потом издалека вдруг обернулась и крикнула:

— Уезжать будете, заходите по-соседски в гости, попрощаться.

В холодном осеннем воздухе над Чебачьим далеко разносятся наши крики и переговоры. Это опять к ненастью, к дождю, снегу. Но непогода не страшна нам: заброшена последняя тоня, кипит в кутке невода пелядь. Выбираем ее в ведра и кричим «ура!». Конец полевого сезона! Созинов подхватывает Ольгу и кружится с нею, целует Таню.

Собираемся в гости на бешбармак к соседям.

У дома Шегеновых грузовая машина. К ней, хромая, идет человек с одутловатым лицом. Леня Шегенов виновато смотрит ему вслед. Мужик оборачивается и цедит сквозь зубы что-то злое, и смирный обычно и тихий человек, о каких говорят «мухи не обидит», Леня кричит ему:

— Как был ты надутая морда, так и остался!

Нам он поясняет:

— Управляющий из деревни одной, наглый такой, пристал да пристал: «Дай рыбы». — «Не ловлю я ее и тебе не советую, нельзя тут, заповедное озеро», — говорю я ему. Он свое: «Ну, может, я сетку поставлю у твоего бережка, я тебе комбикормов привезу». — «Нельзя, — говорю. — Я озером не торгую».

Маша хлопочет у печки. У низкого казахского стола нас ждут уже коврики. Принимаем у Маши поднос с бараниной.

Игорь разливает водку, а я вожусь с «Рьшникским» — это мы купили для девушек. У Лени больной желудок, и он открывал себе бутылку с минеральной водой. У него короткая челочка, как у школьника, и виноватый взгляд.

— Извините, ребята, — говорит Леня с акцентом, — жизень так построена, что встречаются и прощаются люди с вином, а я отставной человек в этом деле.

А Маша подкладывает на тарелки томленой картошки с присловьем ставит солонку:

— Без соли стол кривой.

Первый тост за Машей. У нее повлажнели глаза.

— Жалко расставаться с вами, хорошие вы мои соседи. Приезжайте, всегда будем рады.

За столом раскованность и оживление.

— Много вы работаете, Игорь, — обращается Маша к Созинову. — Не по-городскому, а как колхозники, по-действительному. Жизнь даете озерам! В районе нашем не знали, что такое пелядь, а теперь только дай, карася не надо.

Маша рада гостям, с теплотой смотрит на всех, разговорилась:

— Я как барабан: все, что есть на душе, выложу. Без спотычки и конь не пробежит, хоть он и о четырех ногах. Вот и я раз споткнулась, решила рыбки поесть и поставила сетку на Чебачьем. И Савельев, инспектор, подъехал, душевный такой человек. «Я знаю тебя как честную труженицу, Маша. Зачем тебе это надо?» — говорит. Два года прошло, и как вспомню это, в жар бросает, стыдно. Ну, была б я мужиком, это куда ни шло. А я ж женщина!.. Если мы не будем держать себя, с кого ж мужикам пример правильности брать?.. На поле колхозном я ведь колоска не возьму. Упаси бог! Хлеб — это святой труд людской. А к рыбе мы не привыкли еще, не сознаем, что озеро — такое же поле…

— Какая хорошая тетя Маша, так я ее люблю, всегда при случае заезжаю к ней, — говорит мне Машина гостья из Грачей, ветеринарный врач Люся Голубкина. — Сосед у нее только подлый, Тимка Юджусупов, чабан наш. Ох и хват, все тащит, рыбу, комбикорма.

— Что ты там Тимку поминаешь? — окликает девушку Маша.

— Ручки загребущие, говорю, у него.

— Действительно так, поэтому и деньжистый. С душком человек, с волчьими зубками. Да о ком ты заговорила за праздничным столом? Скажи лучше, как жених твой поживает.

Люся, не говоря ни слова, склонила голову и смотрела в пол.

Маша понятливо покачала головой и сказала тихо, для себя и Голубкиной, вероятно:

— Вона как, девка, бросил, а уж я тебе говорила.

Маша привлекла к себе Люсю и тепло и укорно проговорила:

— Вот оно, золото, как оборачивается. Хвасталась ты мне подарком его, золотыми часами. Правильно я тебе сказала тогда: «Это, Люся, не подарок. Приравнивай золото к комку земли, и хорошо тебе будет».

Маша поглаживает Люсю по голове и говорит:

— Если бы я гналась за деньгами — у меня бы их было много. А я ценю только трудовой рубль. Пусть мы живем небогато с Леней, со счету все. Масло-хлеб свое, шали, бывает, вяжу. Раскидываю каждый день по рублю, что купить, школьнику каждому по пятнадцать копеек дашь. Леня у меня по полгода из-за здоровья не работает, и только с учетом нам можно жить, Но я не жалуюсь. Дети обуты, одеты, учатся хорошо. И совесть у меня чиста, и сплю я спокойно. И песни сейчас запоем, и горе твое поутихнет.

И запела Маша про калину-малину, что под яром стояла и так рано завяла, про миленка, могила которого — край синего моря.

Вдохновенно выводила Маша чистым соловьиным голосом, и песня шла у нее как слеза:

Я ее раскопаю, косточки повыбираю,
Пойду до Дунаю — поперемываю,
Шелковым платочком поперетираю,
Желтеньким песочком попересыпаю.

— Подруга у меня украинка, такая певунья, — пояснила мне Маша, — и я песни ее полюбила.

Потом спела задорную «Эх, летчики-самолетчики» и снова лирическую — для девушек. И лилась песня про девушку, которая в колодце воду брала, уронила золото ведерце, погубила пареньково сердце…

А мужчины сдержанными голосами завели:

У рыбака своя-а звезда-а-а…

И наполнял тесную комнатку чебачинский звездный воздух, который мы глотали до слез. И ждали нас где-то любимые. И с верою пел каждый, что старость его дома не застанет.

А потом интересный разговор о любви завязался, целый диспут. Первопричиной его послужила наша вторая лаборантка Таня Мазеина, очень серьезная девушка с серыми глазами, мягким свалом лица и длинной косой. Но искру зажег, вероятно, я.

Оля обмолвилась, что Таня ждет не дождется дня отъезда, потому что полтора месяца назад договорилась о какой-то встрече с женихом. Я с чего-то начал рассказывать Тане о Петрарке к Лауре, о том, что любовь к ней не мешала ему влюбляться в других женщин, и что от этого он не стал менее хорошим, и что любовь — понятие очень широкое и емкое.

Таня поджала губы и спросила:

— Как емкое понятие?

За меня ответил Игорь, потом шофер каш Саша Смелков, и затем все мы стали говорить. Дошли до измены, и трактовок ее было несколько: изменил муж жене и понял, какое он барахло, и раскаивается, а нравственные страдания — это всегда хорошо; изменил муж жене и понял, что у него прекрасная жена, и дубина он стоеросовая, что мало ценил ее; в третьем варианте измена — предательство друга, которое нельзя прощать. Саша пропел, оправдывая и эту измену, куплет: «Как своя жена — полынь горькая, у друзей они — лебеди да лебедушки».

Таня пылко возразила своему оппоненту, выразив свои эмоции довольно недипломатично:

— Да я голову ему разобью, выгоню…

И насупилась, сидела мрачная, злая, печальная.

Маша смотрела-смотрела на нее и говорит:

— От печали, Таня, гибнет красота, гибнет сила, слабеет ум, печаль приводит к болезням. Не поддавайся печали!

— Я и не поддаюсь, — ответила ей Таня чуть не со слезами. — Не согласна я с неверною любовью и твердую линию хочу держать.

— Какой же ты глупечик, — с досадой проговорила Маша. — Будь всегда как вспаханное поле, готовое принять добро, а зло само вырастет, его холить не надо.

Таня все-таки не соглашалась с ней.

Маша стояла на своем.

— Ну и бойкая ты девушка. Бойкая в юности — несчастная в женщинах можешь стать…

— Какой бы ни попался, но уж я ему не изменю, — примирительно заявила Таня.

— Ээ-э, милая, не зарекайся, — с улыбкой махнула рукой Маша. — Непостоянство у женщины возможно, как возможно молоко у коровы. Нас, милая, не страсть губит, а слабость.

— Наливай еще! — крикнула она Игорю, вскинув атласные полумесяцы своих черных казахских бровей. И пошла по кругу под плясовую мелодия экспедиционного приемника «Спидола».

— И петь будем, и плясать будем, а смерть придет — помирать будем, — приговаривала она в такт с дробным перестуком каблуков. Она двигалась по кругу, подняв голову, лицо ее заалелось и было прекрасно, как прекрасен осенью плодоносный сад.

Пришло время прощаться с чудесной четой Шегеновых. На улице разгулялась метель. Идем вдоль озера, в лицо нам бьет льдистый снег-сеченка. Словно шеренги солдат, накатывают на берег валы, и грозно, как море, шумит Чебачье.

Кончилась осень, Белое, налитое снегом небо, белая от снега земля, серая, стальная вода Чебачьего. Не сегодня-завтра озеро встанет.

Мы с Игорем кончаем загрузку машины, уложены лодки, палатки, приборы, пробы, осталось скатать спальники и собрать всякую мелочь. Таня и Оля отправляются погулять в колках, проститься с лесом.

Синяк на лице Ольги прошел, вновь оно лучится улыбкой. Под занавес полевого сезона Ольга показала, что она не только умелая рыбачка, но и смелая девушка.

В один из дней мы с Игорем пробыли в конторе рыбхоза. Возвратились домой — водитель наш Саша Смелков на себя непохож, лицо в ссадинах, перебинтовано, смотрит он диковато, по-волчьи, не в силах еще совладать со злостью.

— Если бы не девчонки, убили б меня, — мрачно проговорил он. И Оля Кызылова рассказала, как все произошло:

— Саша задержал на Пеликаньем песке браконьеров. Когда уезжал на лодке туда, сказал: «В случае чего выстрелю вверх», Мы услышали с Таней выстрел. Бросились в машину, я села за руль, и погнали. Браконьеры оказались пьяными. Там завязалась драка. Двое на Сашу бросились. Чабан Тимка Юджусупов увидел, что у Саши выпал из-за голенища охотничий нож — он же с ним не расстается. Тимка крикнул дружкам, что их хотели зарезать, подстрекнул, одним словом. И схватил Сашу за ноги, а сообщники Тимки опрокинули его и начали втроем пинать и лупить разъярились. Мы визжим с Таней, бросаемся на мужиков, я одного укусила. Насилу отбили. Я опять за руль села, и в больничку в Грачи погнали…

Девушки вернулись из колков, Оля взяла пару кружек.

— Попьем еще на прощанье воды из Чебачьего.

Девушки стоят на мостках, Оля отхлебнула глоток и медленно ведет взгляд по берегам озера. В больших карих глазах ее слезный наплыв. Она вдруг плеснула в лицо водой, чтобы скрыть свою слабость. А потом глядит на озеро чистым ясным взглядом. О чем думает она? Может, о поездке на дальние наши озера Безгустково и Сорочье, где неводили мы в звездные ночи и в полном слиянии с миром природы были?

У озер бродил в эти ночи табун лошадей, и Ольга вспомнила тогда, как училась на них в детстве заговаривать кровь и дед ее, конюх, показывал внучке расположение вен и артерий коней, говорил, где пережимать их. И жемчужины крупных звезд, и табун лошадей откладывались в душе ее одним впечатлением, и неделю подряд потом Ольге снились белые, как сияние месяца, кони, овеваемые звездным ветром.

Каждый видел в звездном небе свое, по-своему воспринимал его. Олины звезды беззвучно струили трепетный свет и дрожали, словно слезинки в детских глазах. Игорь был строг и смотрел в черную даль космоса, как геометр. Его небо было бесслезным и черствым. Я был ближе к Оле с восприятием звездного мира.

Мне показалось все-таки, что Созинову не чужда грусть расставания с озерами, но он ворчливо говорит:

— В такую даль из Тюмени ездим. А ведь чего, казалось бы, проще — организовать лабораторию рыбоводства в Ишиме? Ведь это прямо в центре озерной зоны. Смысла больше и эффекта. Приближать науку к делу надо, а не «гастролями» обходиться. Некоторые же мало у нас были летом. В командировке! Куцэ все это.

До свиданья, Чебачье! До новых встреч, страна тысяч озер!