Побег из Кандагара
А. П. Мищенко





ПОБЕГ ИЗ КАНДАГАРА


Посвящаю внуку Илюше






Давно, усталый раб, замыслил я побег...

    А.С. Пушкин



Мы брошенные дети униженной страны.

    Сергей Бутузов


Вырвавшийся из афганского плена ИЛ–76, мощно распластав крылья, идет пятидесятиметровой высотой и, кажется, вбирает в себя стремительно наплывающие барханы пустыни и пыльную дымку близких далей. Мозг, зрение, пламя эмоций Владимира Шарпатова сфокусированы на курс, на бешеную панораму поверхности, видимую в лобовое стекло. Самолет дрожит так, будто хлещут в него шквалы картечи, трясутся мерцающие, как полуночные звезды, приборы на панелях, дергается крестовина авиагоризонта, шумят за остеклением встречные потоки воздуха. Командир самолета вжался в кресло так, что спина его звенит, кажется, как дюралевая обшивка воздушного корабля. Вблизи поверхности пустыни строптиво ведет себя самолет, и летчику ежесекундно передается борьба с ним бунтующей его механики, вибрация в каждой клетке напружиненной сигары машины. Но руки чутко и мягко держат штурвал, опытный пилот, отлетавший уже три десятка лет в небе, чувствует, как тоненько пульсируют жилочки на ладонях. Это молодой может из штурвала все соки выжать, аж белые пятна на руках выступят. Следя за пляской барханов, Шарпатов держит в оптике своего взгляда и приборы. Мысль одна – только бы не врезаться в землю. Спасение лишь в бреющем таком полете. Поднимешься выше – могут засечь радары. Через треск эфира прорывается вдруг по-русски: «Ильюшин, Ильюшин, какой твой номер?». Это ищет беглецов на истребителе МИГ-21, провоцируя их на отклик, дежурный афганский летчик, который некогда учился в СССР. В наушниках еще дважды звучат его слова. Экипаж отключает на всякий случай внешнюю связь самолета, чтобы кто-нибудь из членов его нечаянно не нажал на кнопку «радио». Голос преследователя глохнет и удаляется. «Наверное, афганец рванул за нами на север, – думает командир, – решил, что мы бежим на Россию. Фига вам, талибы, все, гуд бай, наши охраннички. И самолета моего родного вы не получите, не увидите как своих ушей, не догоните нас. А домой мы попадем через Иран и Арабские Эмираты».

Сигара самолета все так же рассекает надпустынную дымку. ИЛ–76 Шарпатова летит навстречу разным газетным «уткам», что летчиков выкупили-де, обменяли на запчасти, что помогли им некоторые «майоры Пронины». Летит экипаж и к славе своей...

Побег из талибского плена экипажа ИЛ–76 во главе с Владимиром Шарпатовым стал легендой уже и вошел в десятку важнейших событий, которые произошли на планете в 1996 году. Фантастический полет на самолете-гиганте российских летчиков явился продолжением подвига Михаила Девятаева, когда он чудом сбежал на фашистском «хейнкеле» из плена с острова Узедом, где располагался немецкий ракетный центр. ИЛ–76 с бортовым номером 76842 метеором ворвался в тусклую базарно-хаосную действительность современной России и заставил заблистать вновь угасающие ныне понятия – Подвиг, Родина, Честь. То, что совершили семеро россиян, попавших волею судьбы в Кандагар, – событие национального значения.

Эти строки мои – предварение повествования. В него органично входят дневники, которые вел в плену мой друг и литературный воспитанник Владимир Ильич Шарпатов. Летчик-тюменец регулярно отправлял их с оказией родственникам в Казань. В нервных страницах – драма, которая разыгрывалась на крохотном пятачке жгучей афганской земли. Я старался вычленять из дневников больше того, что рассказывало о мыслях, страданиях, психологических терзаниях самого Шарпатова, ибо только его я мог показать достовернее всех. Надеюсь, что когда-нибудь Владимир Ильич и сам напишет о днях своего плена...




АВГУСТ 1995 Г.


События этого месяца ошеломили Владимира Ильича, и записи он вел краткие, почти односложные:

«Перехват самолета. Ночь в самолете. Ночь под самолетом. Ждали дипломата (конец второй недели). Талибы избегают встреч с нашими. Активизировались полеты истребителей. Усилена охрана»

6 сентября, в воскресенье, глухой день для контактов с внешним миром, Шарпатов вышагивал по «стадиону» во дворике. Круг – сорок пять шагов, от колодца до бака с мусором, вдоль стен забора и здания, мимо единственной сосны. Она была чем-то живым в каменном мешке, навевала родное, и тем горше осознавалось, что были теперь члены экипажа невольниками-кандагарцами, «за три дня все стали старцы». Слова сами по себе складывались в стих:

Стены белые, крутые,
А в зените солнца диск,
Здесь законы все иные:
Ходят рядом смерть и риск.
Гул родного самолета
Снится, снится по ночам...

Шарпатов глянул вверх на крышу, в каменное лицо охранника, и вновь стих плеснулся:

Все вокруг чужие лица,
Только камень да песок.

Давом давнуло вдруг сердце, душно стало. Владимир Ильич порастирал грудь. И стал нашептывать сам себе:

Сердце пойманною птицей
Бьет по клетке по грудной.
И мерещится зарницей
Край зеленый, край родной.




СЕНТЯБРЬ


«Экипаж упал духом. Клянут все и за все. Неужели наше государство не в состоянии организовать и провести переговоры? Лидерам важнее сейчас выборы, они, как свора голодных собак, бросились в свою драчку.

Ночью выли собаки.

«Свобода» сообщила, что в Кабуле толпа сожгла посольство Пакистана за помощь его талибам.

«Голос России» передал интервью Газинура, где он высказал неудовольствие действиями МИДа России.

Получил первое письмо от жены и сына... Привезли продуктов и кучу новостей.

Обед скудный, один тростник.

Утро началось с визита трех главных мулл из провинций. Опять обвинения в адрес России и возмущение тем, что захват экипажа назван террористическим актом.

Расстались миролюбиво.

«Радио России» сообщило о прекращении полетов в Афганистане всех российских самолетов в знак протеста за захват нашего экипажа».

_Добавлю_к_этому_свое:_только_тюменцы_летали,_посчитав_некорректным_подводить_партнеров_или_боясь_потерять_заказчика..._

«В резиденцию к Махмадумару целый день съезжались какие-то «шишки» на джипах.

Бутузов Сергей опять начал терроризировать меня своим нытьем о проклятом решении на полет. А струсил ведь, когда сказали ему наши руководители, что уволят и найдут другого, если он будет ковыряться в полетах. Хоть сдохни от его нытья. А за забором весь день и вечер шумит шура, кипят на своем совете.

Шура продолжается. Подъезжают и уезжают автоматчики, ходят гости.

Бутузов капризничает. Раньше сопел в две дырочки, а сейчас гонит кино о своей принципиальности.

Я забрал все снотворное себе, наверное, пригодится.

Появился у нас афганец Азиз, покинувший полгода назад Кабул летчик.

Пришел старый проповедник, который пытался обучить нас Корану. Он заявил, что нас освободят, когда Россия выдаст хотя бы 30000 пленных или половина экипажа примет мусульманство. Никаких доводов слушать не хочет. Разговор как со столбом.

Мы написали письмо Генеральному секретарю ООН Бутросу Гали.

Новый повар Салям принес шикарный ужин: овощной салат (помидоры, лук, огурцы, перец, зелень), жареной картошки, немного мяса и дыни. Говорит, что был в прошлом полковником, а сейчас кашеварит. Намекал, что не мешало бы «вздрогнуть», но выпивки у нас нет.

Утром заявились несколько «гостей». Ходят смотреть на нас, как в зверинец.

Прибыла делегация из Дубая. Видимо, купцы со своими бедами. Полеты к ним прекратились. Грузы скапливаются, и нет выхода. Огромнейшие убытки...

Не мог заснуть и со снотворным.

Попросили вызвать Красный Крест. У Асхата не проходящий понос. У Саши Здора боли в низу живота. Уж не аппендицит ли? У меня постоянно болит голова. Терплю и не показываю вида.

Молодой часовой с крыши спрашивает: «Боитесь автомата?». Для охранников он ложка к обеду, а у нас один вид его вызывает ощущение близкой смерти. Живем, в общем, под дулами автоматов.

Сюрприз: прилетел Мунир. «Успокоил» сообщением, что наше заточение продлевается на неопределенный срок.

_Понедельник._ Поднялись невыспавшиеся и с грустными мыслями. Решили при случае послать обращение в «Комсомольскую правду». Это связано с письмами родственников. Они сообщают, что в прессе нас поливают грязью. Погнались, мол, за денежками.

Как сказал Мунир, Россия дезертировала с поля переговоров. Порешить могут все талибы. Поставят нас к стенке, и дело с концом.

Появилась татарская делегация. Приехали Мунир, муфтий Хазрат Габдулла. На встрече с талибами, кроме них, присутствовали Акулов Тимур Юрьевич, генеральный директор «Аэростана», Исхаков Бронислав Омарович и Борис Вишневский из «Комсомолки». Подискутировали. К лучшему не сдвинулось ни на йоту.

Сегодня исполняется 50 дней плена. Торжественная дата с черной каймой. Новые часовые смотрят на нас очень не дружески. Но вечером Асхат поговорил с «крышей» по-узбекски, и получился веселый контакт.

«ГР» сообщил о некоем «позитиве» в отношении нас. Через час еще весть: «Талибы предъявили ультиматум Кабулу, чтобы в течение пяти дней сдались. Иначе – штурм. Самолет и экипаж освободят в обмен на списки 60000 афганцев, угнанных якобы в СССР.

В 9.30 началась стрельба из зениток.

Задолго до рассвета стали слышны громкоговорители. Это проповедники в чем-то убеждали толпу. Видимо, готовятся к штурму Кабула.

Всю ночь часовые громко перекликались с кем-то и не давали заснуть.

Нервы натянуты так, что на них можно играть, как на балалайке.

Охранники любопытны. Очень любят, чтобы мы зачитывали выученную нами молитву.

Переводчик занавесил калитку шторами от любопытных, но они глазеют на нас сверху.

Появился Али-хан с тремя талибами из Кабула. По одежде, манере, лицам – явные пакистанцы. Главный назвался танкистом. Мы поддели его за холеные белые руки, «чисто танковые». Тот сразу засобирался. Этих посетителей сменил молодой профессор Корана.

Утром в соседней комнате поймали скорпиона. А мы все спим на полу. Опасно, черт возьми.

В одиннадцать по Москве появились члены российской и татарской делегаций. Узнали, что переговоры пока переносятся. Али-хан повез меня и инженеров на аэродром за одеждой. Появился с притязаниями опробовать двигатели нашего самолета Азиз.

Приснилось, что лежу в гробу, у него не заколочена только доска у головы. Покойница тетя Нюра оббила его темно-синим бархатом. Крышка хоть не готова, говорит, а материал как раз в пору. Гроб стоит в каком- то общежитии, дверь открыта. Проходят по коридору люди, одни с безразличием, а другие покачивают головами. Я прикидываюсь мертвым и думаю: хорошо, что гроб сделан про запас... Мы так устали надеяться и не видеть просветов в будущем, что хочется заснуть однажды и не просыпаться уже.

В действиях делегации ничего утешительного.

_27_сентября._ Утром проснулся от песнопений муллы. Явственно услышал вдруг голос жены. Неужели и ее привезли сюда? Не хватало ей моих мучений. С заполохом открыл глаза, но все по-старому.

Эфир словно вымер, делегация залегла в спячку. Каждый день дается нам все тяжелей и горчее».

Этим днем датированы два письма Владимиру Ильичу из дому. Представляю, как уединились в своих комнатах тесной квартиры-«хрущевки» Женя и Юлия Кирилловна Шарпатовы.

«Здравствуй, папочка! – с нажимом выводит сын. – Сдавать надо государственные экзамены в своем летном, но с полетами глухо: топлива нет. Очень по тебе скучаем. Развил бурную деятельность в эфире по поводу тебя Мищенко. Из летчиков лучшим твоим другом оказался Доможиров. Береги себя. Я тебя очень люблю!»

Лист Юлии Кирилловны прожгли крупные слезины. «Господи! – слепо пишет она. – Когда же вас освободят? С шести утра слушаем радио и смотрим телевизор в надежде услышать что-то о вас. Дежурим как часовые... Картошки накопали море. Надо сделать полки под банки с вареньем. Я думаю как-то мимо них: горе туманит все... Юлечка лепечет так, что без переводчика другим ее трудно понять. Свет у нее – фет, пойдем – андем, Шарпатова – Апатая. Красивая у нас внучка. Платье одевает и говорит: «Это мне от дедуски»... Целуем и ждем!»

А на кухне сидит, окаменев, как рыбак у реки, и горестно смотрит в окно тещенька Ильича, Екатерина Панфиловна. «Дай ему терпения там, Господи!» – молит она Всевышнего.

«Конец месяца! А для нас впереди полная вечность неизвестности. Наша мачеха-Россия занята Югославией, свои дети для нее – пустой звук...»

Не от хорошей жизни подались в воздушный извоз в весьма огнеопасном районе Земли семеро россиян. На Родине их цепко схватили клешнями безработица, изнуряющее безденежье. А надо ведь кормить семьи, детей растить. Так что не за длинным рублем подался в чужую сторонку наш экипаж, как это писалось в некоторых средствах массовой информации. Для того чтобы мне вжиться в обстановку событий, происходящих на борту ИЛ–76, когда перед экипажем его забрезжила Родина, мы ездили с Владимиром Ильичем в аэропорт Рощино в Тюмени. И с болью смотрели на пребывающие в сиротском одиночестве недалеко от взлетной полосы семь обындевелых, как мороженые рыбы, ИЛ–76. Нам сказали, что задействованы бывают только две машины. Остальные самолеты в безработных. А ведь каждый из них по мощности двигателей равен ледоколу «Ленин», а это силища в сорок тысяч лошадей... Летай Владимир Ильич из Тюмени, чаще б дома бывать мог, в кругу семьи. Все было бы как у людей, в общем. Но он, пожилой человек, вынужден был как молодяга какой-нибудь вахтоваться в Казани и по всему миру, где и довахтовался до 380 дней и ночей плена.

В газетах и на радио проскальзывали сообщения о тяжелом психологическом состоянии членов экипажа, стрессовых условиях, когда неизбежны становятся «выяснения отношений», а проще – разборки, поиски виноватого. Побывавший у пленников психиатр из Государственного научного центра имени Сербского опрометчиво заявил в печати, что психологический климат у пленников оздоровил неформальный лидер. Живчик и отчаюга, член экипажа этот осознанно якобы взял на себя роль козла отпущения и в течение долгих недель неволи «стравливал» естественное психологическое напряжение сотоварищей тем, что свободно позволял шутить над собой и, в свою очередь, подшучивать над остальными, «декомпрессируя» тем самым обстановку. С налета, к сожалению, сложнейшую драму людей разгадать трудно. В виновниках плена пребывал чаще всего командир, о чем свидетельствуют его дневники и личные мои впечатления от встречи с членами экипажа. А в нем волею обстоятельств собрались случайные люди, которые только-только «вошли в строй», каждый по своей должности, естественно. Настоящим летным коллективом семерка стала в момент легендарного своего побега. Тогда это был единый геройский организм воздушных специалистов. Судьба всех зависела от действий каждого. Это-то испытание отважные россияне с честью выдержали. Обстановка допекла до того, что они решили: лучше смерть в небе, чем продолжение неволи.

Для знакомства с членами экипажа я выезжал в Казань. Встретились мы, как и полагается, по-русски. И в застолье, как тревожная морзянка, диссонирующим рефреном звучало, впиваясь мне в ушные перепонки, слово «покаяние». Покаяния командира жаждала все еще душа плотного в кости напористого инженера Виктора Рязанова. Тогда-то я и услышал формулу, по которой расчислен оказался психологически экипаж: шестеро и один. Несколько раз варьировалась она у меня в небольшом номерке с мышиными прогрызами привокзальной гостиницы «Волга». А утром следующего дня, миновав скульптуру разрывающего фашистские путы Мусы Джалиля, я вошел на территорию Казанского кремля и вскоре был уже в Президентском дворце.




ОКТЯБРЬ


«День пожилых людей, как объявили по радио. Все мы здесь стали старее. Надежда на свободу угасает с каждым днем бездействия наших властей. Ребята добивают уже вторую колоду карт, первую довели почти до обесцвечивания.

В четыре ночи ЧП. Стало плохо Здору. Саша был бледен, жаловался на острую боль в животе, его трясло. Я вызвал часового, чтобы сообщили доктору, но тот не пошевелился. Газинур стал стучать в ворота, и через некоторое время появился Али-хан. Он увез Здора в госпиталь, где его напичкали лекарствами. Саша был белый, но к вечеру стал отходить. Потом у нас побывал студент- медик. Он оставил лекарства и сказал, что может посещать больного только с письменного разрешения Али-хана. А для того здоровье и жизнь каждого из нас стоят не больше одного патрона.

В полдень прибыли Акулов и Файзуллин. Привезли продукты и нерадостные вести. Оправдались мои прогнозы, что в ООН даже тормозят переговоры. В российских кулуарах затишье, и только Татарстан шевелится.

Покровитель наш повар Салям принес манты, много плова и винограда. Пообедали с гостями, и те улетели в Эмираты.

Нам навезли газет и книг, так что скучать будем меньше. Все родственники почему-то прислали Зощенко и «Золотого теленка». Потому, может, что Бендер корнями сосед наш как турецко-подданный...

Мунир привез подушки. Переговоры зашли в тупик.

Все решительно настроились на голодовку, но отдельные потом поутихли.

Я твердо за голодовку. Глядишь, хоть в ящике привезут. А ждать если чего-то, то и до петли можно дойти из-за некоторых...

Саша хоть и «филозоф», но на подлость, по-моему, не способен. Асхат – тот скажет сразу и прямо. Газинур человек самостоятельный и здравомыслящий.

_Пятница,_ мусульманский выходной. По наблюдениям в дырочку в калитке, понаехало около десятка машин со знаками ООН. Вскоре к нам пришли корреспонденты. Я надел форму. Нас сфотографировали. Но поговорить охрана нам не дала.

По радио опять Босния и Чечня. Настрой на голодовку у всех вроде бы боевой.

Света не было, и трапезничали при свечах.

После двух дня неожиданно появилась наша делегация: Кабулов Замир, советник посольства России в Исламабаде, Акулов, Исхаков, Файзуллмн и Голунов из коммерческого отдела «Аэростана». Порадовал наш генеральный Бронислав Омарович. Он помогал женам членов экипажа писать письма Клинтону и Ельцину. Привезли «Комсомолку» со статьей Олега Вишневского. Талантливо написал, объективно и хватко. Наверняка расстроились в наших семьях, узнав о нас правду без умолчаний. Им, бедным, и так достается. Даже Рязанова сейчас не плачет уже, а улыбается, как говорит Исхаков. Конечно, у нас нет сил на слезы.

Вчера мне сказали, что добьются, возможно, освобождения двух больных: Виктора Рязанова и Саши Здора. Может быть, через госпиталь в Куэте как-то.

_10_октября._ Эту неделю будем жить надеждами: нам сказали, что теперь мы находимся под опекой ООН и ОИК.

Экипаж уговорили не проводить голодовку. Салям переживает, что больных не отпустили. Везде, где имеем дело с простыми людьми, встречаем сочувствие и поддержку».

В жизни это как некий закон существует: сострадание всегда характерно для «низов». А поднимаются люди вверх, во власть, к большим благам, в кипение амбиций, и вываривается в них душа свята. Блаженны, кого миновала эта напасть.

В этот октябрьский день, в канун Покрова и ожидающихся уже снегов вновь склонилась над письмом Юлия Кирилловна. Изливаются на бумагу строки: «Погреб сыновья сделали очень хорошо. В нем лучше, чем в квартире, стало. Картошку опустили. На даче все прибрали, Вовочка. Последние яблочки висят, ждут тебя, я не разрешаю их рвать. Воду из бочек слили. Водопроводную сеть в огороде осталось отключить. Юленька приболела (насморк, кашель) и в больнице пока. Спрашивает оттуда по телефону: «Самолетик Вовин отдали? Деда скоро приедет?». У Жени все нормально, летает хорошо... Любим, ждем, целуем!»

_«11_октября._ Вроде началось наступление на Кабул. Сегодня исполнилось 70 дней и ночей плена».

И вновь склонилась над письмом Юлия Кирилловна, пишет «Вовуленьке», что не видит «просвета в освобождении экипажа, все надежды рушатся». Призывает: «Как-нибудь крепись изо всех сил ради будущего!». Сообщает: «Губернатор Л.Ю. Рокецкий увез мое письмо на Совет Федерации. В новостях передали, что пока не вернется последний афганец из 6750 якобы интернированных – вас не отпустят. Сказали, что двое больны. Боюсь, что один из них ты. И ясно: старше всех же. Живите между собой дружно. У нас все нормально. Сереженька сдает первый экзамен. Еще один летчик будет в семье».

«Не удалось выручить по болезни двух наших ребят. Сорвалось. Ночью несколько раз просыпался. Приснилась Юля, будто оказались мы с ней на какой-то вечеринке, и она мне подала вместо водки полстакана кофе. Я обиделся и ушел. Стало так обидно, что даже проснулся. В голову лезут разные мысли и диалоги.

Вспомнил Мищенко. Надежный мужик! Ему бы все рассказать о нас – он бы смог обработать, и получилась бы хорошая книга. Не обо мне, а о том, как люди раскрываются в экстремальных ситуациях.

Вчера прибежал мулла Анвар и стал требовать карту Афганистана, которую привезли нам из Красного Креста.

Безводный день. Талибы отдыхают. С утра стали перебивать занавески на калитке. Заглянул Али-хан, злой и встревоженный. Обеспокоен, наверное, неудачами на фронте: талибов погнали от Кабула. «ГР» подтвердил успех правительственных войск. Солнце с утра, как всегда, палит и жарит.

К вечеру на крыше регулярно завозникали часовые. Один из них очень угрюмый. Радио весь день тростит об успехе Кабула. Сбит вертолет, а пилот ранен и находится в госпитале в Кандагаре. Раненых много. Их развозят на вертолете в провинции. Как у талибов плохо, нарастает у них напряженка с нами. Хорошо хоть, что прекратились визиты «гостей», желающих поглазеть на нас. Видимо, мы всем уже приелись.

Небо с утра было облачным. Это первые облака за 73 дня нашего пребывания здесь. К обеду, однако, стало пробиваться солнце.

Надо объявлять голодовку. Газинур сомневается, на что-то надеясь. Виктор Рязанов согласен, другой мой сосед по комнате Здор Саша занялся пространною демагогией. Асхат стал плохим советчиком: все, что ни услышит в последнее время, воспринимает однозначно в штыки.

Под вечер услышали шум толпы. Думали, футбол. Выяснилось, что матч действительно был, но перед ним публично казнили кого-то... Поморосил, не оставив даже следов на земле, первый дождь.

Утро хмурое. Поднялся тяжело. С вечера под окном галдели наши картежники. Они угомонились, «солист» на крыше затянул свои грустные песни. Напелся к утру он. Всю ночь по крыше носились, как слоны, часовые. Чего они там гонялись? Парни молодые, кроме Корана ничего не учили. Один из них в очках. Каждый вечер демонстрирует знание английского. Как магнитофон, повторяет около пяти фраз со страшным акцентом типа: «Это кинигика, это ручика...» Попросил у Асхата книгу Пикуля. Она без иллюстраций. Полчаса держал ее вверх ногами, перелистывая страницы с видом Менделеева. Наши не выдержали и подсказали ему, что книгу надо перевернуть. Он это исполнил и с прежним видом и с тем же наслаждением продолжил «чтение».

Вечером недалеко от нас что-то бабахнуло, то ли мина, то ли снаряд, а может, граната. Секунды через две – снова. Мы подумали, что Кабул начал бомбежку. Через 10 минут загорелся свет, и вновь мирно стало в Кандагаре. Часовых с крыши, правда, сразу смело.

Проснулись от залпов зениток. Рано они палить начали. Куда-то полетел истребитель. Наверное, на Кабул. Для нас сейчас все имеет смысл. Сразу начинаешь размышлять, что да как, куда и зачем. Скорее бы закончился этот ад!

В экипаже распри. Время от времени кто-нибудь поджигает фитилек. Асхат выпрягся совсем. Хамит беспрестанно, ищет поводы для обличений. Мне приходится лишь стискивать зубы.

Соскучился до безумия по внучке. Почувствовал себя старым.

Всю ночь снились какие-то младенцы. И один из них похож на мою внучку.

Около четырех утра запели муллы. Заснуть больше не мог. По радио опять Босния, Чечня и выборы. Одно и то же на разные лады.

С утра занялся английским. Это полезно и хорошо отвлекает.

18 _октября._ Мунир привез с собой штурмана с АН-24 Сережу. Очень приятный человек. Ободрял нас, уверял, что все будет хорошо. Он тоже просидел где-то в Судане около полугода...

Привезли продукты и письма. Внучка проказничает, выключает телефон.

Мунир сказал, что над списком талибов работают. Наши обращения опубликованы и отправлены. Куда еще прыгать? Выше только Бог!

Распечатали два привезенных Муниром «Абсолюта». Немного повеселели. Попытался сделать шаг навстречу Сергею. Но они с Виктором опять обособились. Зато наладились мои отношения с Асхатом».

Дома в этот вечер, когда зажглись в тюменских домах сотни светляков-окон, Юлия Кирилловна снова беседовала в письме с любимым: «Внучка часто тебя вспоминает, спрашивает: «Где мой Вова, када приедет?» Один раз одела себе на голову Сережину фуражку, ходит по квартире и выкрикивает: «Я деда Вова!». Поругала за что-то маму: «Ты пахая девка», плохая, значит. Отчитала бабу Катю за что-то. Я прослезилась, вспоминая тебя, она тут как тут. Гладит меня и приговаривает: «Не пакай, бабуфка!». Не плакай, мол... На кухне, сидя за столом, подперла рукой голову и озабоченно говорит: «Как будем жить, не знаю». Выливая из горшка в унитаз, заявила: «Пока, какашки, поехали!». Хвасталась платьем зеленым в горошек: «Это мне деда Вова привез».

Юлия Кирилловна подозвала к себе внучку, прижала ее руку к листу, обвела ладошку и пальчики для лицезрения дедушке. Глядя на бабушку блестящими, как спелая смородина, глазками, та проговорила: «Я дедулю любу сина-сина!». И зажмурилась...

«У часовых в последнее время какая-то озлобленность на нас. День тянется долго. Может, потому что многие видели себя во снах на свободе. Вот и мне приснилось, что иду в Питере к сватам Шахотькам, и, как штык, горит золотом адмиралтейская игла. Дом их никак не могу найти, а она манит сиянием.

«Свобода» передала, что к нам собирался приехать православный священник из Ирана, но его не пустили. Еще передали, что к Здору прицепилась неизвестная инфекционная болезнь.

«РР» вещает, что талибы ведут бои на последней линии обороны Кабула.

Проснулся с больной головой и провалялся на своем жестком топчане почти до обеда. Сказалось, может быть, то, что среди ночи разбужен был громкими голосами у стен нашего логова. Первая мысль: предположил, что, опасаясь бомбежки с Кабула, нас повезут куда-то перепрятывать. Не зря же усилена была охрана.

С крыши все время часовой щелкал затвором автомата.

Никаких новостей, кроме того, что Ельцин пообещал снять Козырева, но отправился с ним пока через Париж в Америку на юбилейную сессию ООН.

Али-хан сказал, что собирается перевезти семью из Пакистана (они всех родственников берегут там).

Ельцин в Париже, мы – в Кандагаре. Других новостей по радио нет... Мы возмутились, что вместо мяса приносят какие-то объедки, кости, жилы.

Ельцин встречается с Клинтоном. Может, поднимет наш вопрос?

Мулла Абдул рассказал о случившемся вчера в районе базара. В коляску с одной «лошадиной силой», разукрашенную и с колокольчиками, села женщина куда-то поехать. А по здешним законам одна она не имеет права выходить в город, а еще и раскатывать на такси. Талибы высадили ее, а возчика стали бить палками. И забили бы насмерть, если бы за него не заступились торговцы из соседних лавок.

За оградой сильно скулила собака. Видно, ее убивали. Так было жалко псину. Убивали долго.

Сообщение «РР»: неизвестный самолет бомбил Кабул, есть жертвы среди мирных жителей. Не исключено, что это работа нашего «друга» Азиза. Ночью снились мне родительский дом и отец.

Опять сны донимают. В них все очень реальное, будто бы галлюцинируешь, слышишь и видишь, как в кино. Просыпаешься с ощущением, что все это сейчас продолжится наяву. Сегодня всю ночь «гулял» по Красногорску».

Что об Ильиче говорить! Я уже начал грезить Красногорском. Вспоминалась героиня моей прозы, которая писала мне, переехав туда жить: «Это не городок, а сказка, чистый, зеленый, уютный. Снегири в Красногорске лепятся зимою к деревьям. Поют свои песни синицы. А весна придет – скворцы заливаются. Черемуха распускается, сирень, маки на грядках в огородах вспыхивают. В окрестностях городских – красные горки кругом. Многие северяне наши, помытарив души стужей на «тюменском меридиане», мечтают хоть в отпуске побывать в каком-нибудь таком благодатном месте. Знакомые мои выспрашивают у меня адрески их, письма пишут с просьбами сообщить их. Объясняют: «Вы же много ездите и знаете, где чудо-уголки есть, не тронутые экологическим разбоем». По случаю сообщаю: адрес рая – Красногорск.

«Во дворике появился какой-то афганец. Он приехал просить транспорт для вывозки убитых и раненых из-под Кабула. Беседовал с нами доброжелательно, хвалил, конечно, своих, но заявлял многократно, что скоро нас освободят, об этом, мол, говорят все талибы.

По «ГР» во «Взгляде из Москвы» опять сказали про болезнь нашего штурмана. Сообщили, что списки «угнанных афганцев» изучаются по всем каналам и ведомствам.

Часовые прослышали, что группа учеников медресе захватила половину старой мечети в Казани. Радуются, полагая, что это талибы российского образца. Готовы ехать на помощь им. Трясут автоматами, как на митинге.

Полмесяца назад уехала со списками афганцев российская делегация. Ни слуху больше ни духу... Неужели все там ослепли и оглохли за кремлевскими стенами? Хочется выть и бросаться на стены.

Ночью надоедали комары, не давая заснуть. Днем донимают осы, такие громадины с отвисшими задами. В отличие от наших они трусливы. Обретаются больше у мусорки. Мы приспособились бить их ракетками для бадминтона. Саша Здор подкармливает ими муравьев, оказывая таким образом мелюзге этой «гуманитарную помощь». Мураши разнокалиберные обитают у нас. Большие куда-то что-то тащат. Волокутся с грузами и средние. А мелкие, вонючие и назойливые, тунеядствуют. Можно видеть, как «лилипутик» едет на большом муравье, оседлав его. Муравьиные тропки пролегают на земле и на стенах. Прочеркнешь палочкой путь их – они в недоумении останавливаются. Собираются в толпу, как талибы, но после базара вновь вперед двигаются. Иногда идет у них интенсивное переселение, как по тревоге. Тащат яйца и какой-то скарб. Из помещений своих мы их гоним. Травим, бывает, аэрозолью. Иначе житья не будет. Кусаются, как звери. Ну, чистые моджахеды!

Газинур пил кока-колу, и его в этот момент в язык укусила оса. Тот стал распухать. Даже глаз отек у второго моего пилота.

Здор опять нес вздор. Как с ним жена живет?

Весь день было отключено электричество. Ни голову помыть, ни сполоснуться. Прямо беда – три месяца без бани. Дни холодные. Нам привезли кипятильник, греем воду. Делаем запасы ее в бочке или бутылках из-под минералки.

13-е воскресенье в плену. Асхат говорит, что всю ночь летал истребитель-бомбардировщик. Наверное, на Кабул. Вчера в сумерках прошумели два вертолета. Как мы подметили, в одном из них не было второго пилота. Дефицит с кадрами, видимо, у талибов. На ЯК-40 они давно летают без бортмехаников. Довелось видеть мне вблизи их истребители. По виду они чуть лучше колхозного трактора: мятые, грязные, с потрескавшейся краской.

На ужин пришел грустный Абдул Разак. Он обитает как бывший офицер в военном городке. Там живут и другие. Талибы зазывают их в действующие части. Строптивцев, которые отказываются, выгоняют в предзимье из домов. Наверное, и Абдул Разак ждет своей очереди.

_30_октября._ День рождения моего первенца – Жени. Ему 25, он уже пилот АН-24. Я в этом возрасте был курсантом в Красном Куте. Рад, конечно, за Женю.

Всю неделю тягостно ожидаем наших дипломатов. Развитие событий не в нашу пользу, а это и ухудшение отношений с США и Пакистаном, и болезнь Ельцина, и шаткость положения А. Козырева.

Из военного городка в 24 часа выселяют всех бывших служивых, отказавшихся воевать на стороне талибов.

Встали с первыми лучами солнца. По радио услышали, что к нам летят врачи. На кой хрен они сейчас нужны здесь? Вместо списков везут пилюли. Уж лучше бы – яда, чтоб мы не мучились. У нас опустились руки, все погасли.

Увидели в дырочку среди большой группы людей нашего Замира Кабулова. Появились у нас врачи. Был среди них и психолог. Все очень обаятельные люди. Ужинали вместе».

В высоких покоях тихо, в большое окно сеется с улицы сумеречный свет. Я оседлал стул и в совершенно непротокольной этой позе слушаю советника президента Татарстана Тимура Акулова, вглядываюсь в страдательные какие-то его глаза.

Голос у него негромкий, гасится он к тому же большой кубатурой кабинета с древними стенами. Поясняет Акулов, что переживал, мол, Шарпатов за случившееся, казнился, и это чувство вины подавляло, он замкнулся в себе. Советник Шаймиева смолк, потом, глядя на меня туманистыми от раздумий глазами, продолжил:

– Не единожды просил он меня настоятельно, чтобы привез я компас, фонарик и карту. Утверждал: «Мы решили побег пешком совершить». – «Пойми, Владимир Ильич, – убеждал я его. – Вы в сердце Афгана находитесь, не удастся уйти вам, любой местный житель сдаст вас с потрохами». Но Шарпатов настаивал, я ж видел, что он психологически сломлен. Отвечал ему: «Хорошо, хорошо, подумаю. Привезу, что просите». Хотя знал, что не сделаю этого. Понимал, что в отчаянии командир может на побег решиться, других ввернуть в него. Но это путь к гибели. Приходилось отделываться обещаниями. Не мог я сказать «нет»... Наставлял лишь менеджера авиакомпании «Трансавиа», от которой работал экипаж, Мунира Файзуллина, внимательным чтоб был с ребятами и особенно с командиром: не дай бог, с ним что случится... И психологи из МЧС говорили членам экипажа: «Берегите командира от срыва».

– Хорошо же они его берегли, Тимур Юрьевич! – невольно вырвалось у меня. – Я через дневники Шарпатова хорошо прочувствовал обстановку. Прямое общение с ним много дало. Его до сих пор трясет по некоторым поводам.

– Дневники не есть реальность, – возразил Акулов.

– В чем-то можно и согласиться с вами: в них много рефлексии, запредельного. У грубой реальности, конечно же, другие измерения.

– Вот это именно и бросалось мне в глаза. Потому я больше всего и боялся побега, из-за психологического состояния экипажа.

– Тимур Юрьевич, они были не родственники вам, чужие, в сущности, люди. Но вы страдали за них как за близких своих. 26 раз побывать в Кандагаре – это же что-то значит! Мотивы каковы?

– Чисто по-человечески я жалел этих ребят. Жизнь ведь их заставила согласиться на опасный полет, и нельзя осуждать членов экипажа, что хотели они заработать, что рисковали. Что это для них, бизнес? Они просто перевозчики, небесные таксисты. В авиации так же трудно живут, как и везде. Вот и подаются в извоз. А это риск. Перегрузки, техника старая, изношенная. Я с летчиками в кабине летал и видел, что не всегда все приборы работают.

Акулов шевельнулся, скрипнув стулом, и протяжно вздохнул. Вновь впитываю я его речь:

– Я в Казани в контакте был с женами, детьми попавших в беду ребят. Боль их, слезы, страдания не могли не уязвлять мое сердце. Шло время, и понятно мне становилось, что чем дольше находится экипаж в плену, тем сильней отделяются от него федеральные власти, ООН, исламские организации. В политигру все трансформируется, а бедствующие люди – в забвении... Так выглядит, что Родина как бы забыла их, бросила. Говорю я, может быть, высокопарно. Но члены экипажа этим ведь жили, надеждой на Родину. А я общался с ними. И что? Сказать им, что все, мол, ребята, конец, вы нам больше не нужны?..

Вновь смолк Акулов, замерли его глаза, уставившись куда-то в одну точку. Потом он сморгнул, встряхнулся словно бы от оморочи.

– Что народ российский живет плохо, виновны те, кто делает политику. И я тоже несу долю ответственности за ситуацию, в которую попал экипаж Шарпатова.

– Сердцем проживал беду его, стараясь вызволить наших кандагарцев, как я понимаю, Минтимер Шаймиев. Недаром же Юля Шарпатова писала мужу: «Очень хороший президент в Татарстане. Крутится, как может, покоя не дает всем. Ведь сейчас так много равнодушных людей!

– Да, он сильно переживал за случившееся. Я с ним постоянно общался. Часто и заявлять приходилось: «Хочу лететь в Кандагар». И ни разу он не остановил меня, мол, какого черта так часто туда мотаешься, бросая дела свои. Шаймиев – ответственный политик. В плен же попали граждане его республики. Вот и страдал он за них.

– И чудно дострадался! – вспыхнули во мне эмоции.

– Молодцы, ребята! Геройски самолет угнали. На ствол карабина охранника бросились.

– Да, шли на верную смерть ребята, – все тем же тихим, с угасшими уже эмоциями голосом заявил Акулов. – Год ведь стоял самолет. Трубопроводы могли засориться, да бог знает, еще что могло случиться. Я в десять утра в тот день узнал о побеге. Звонок, докладывают мне, что ИЛ–76 наш взлетел. Я глаз с часов не спускал. Минуты, как кровь, сочились. Случись что – это ведь и для меня лично большая катастрофа. Для экипажа тем более. Столько томились в плену, свобода уже так близка, вот-вот и – непоправимое...

Сглотнулись слова у Тимура Юрьевича. В глазах лишь сверкнул огонек, как отблеск того, что он изживал сердцем много дней и ночей.




НОЯБРЬ


«К нам прорвались журналисты, сняли на видео наш быт. Взяли интервью. И тут объявился Али-хан, заорал на переводчика. Ударил его кулаком по голове. Потом, когда тот наклонился за упавшей тюбетейкой, стал пинать его ногами. Потребовал, чтобы журналисты отдали ему пленку. Но ребята ушлые. Пока Алихан орал, подменили пленку. До этого я втихаря дал интервью на магнитофон. Так что журналисты свое дело сделали».

Именно после этих строк, печатая в полночь рукопись книги, я лег спать. И снилось мне, что розовая откормленная свинья съела магнитофон с интервью Шарпатова, лениво так счавкала его. Брр!!! В жизни ж случилось, что видеоматериал талибы реквизировали, а радиопленка достигла эфира.

«У делегации была с собой спутниковая связь, и все мы поговорили с семьями.

Сколько раз просил Мунира, чтобы не привозил спиртное. Опять он «удружил», и Асхат два дня «не просыхает». Юра Вшивцев поддал с ним. А ведь здесь сухой закон. Наказать могут катастрофически нас. Сказал Юре об этом, но он полез в бутылку.

Асхат начал орать на меня, что не даю ему похмелиться. Схамил по поводу моего возраста, что так долго, мол, как я, не живут, надо сидеть на пенсии. Матюкнул мою внучку. Распалился в крике. Как неформальный лидер пытается все взять в свои руки. Но в чем я его ограничиваю?

На следующий день я поговорил с бунтарем… Тот поостыл и сильно болел с похмелья. Но другой стал экипаж баламутить. Навел критику на мрачные мои прогнозы насчет нашего освобождения. Но я же командир и обязан с заглядом вперед думать. Не могу настраивать людей на «солнце в ладони», чтоб горше потом было разочарование.

«Свобода» передала про мою болезнь желтухой...

6 _ноября._ С утра начали наводить ввиду предстоящего праздника марафет. Часовой попросил поставить кассету с их музыкой. Они уже до чертиков надоели с ней, и я соврал, сказав, что батарейки кончаются.

Прибыла делегация из Татарии с чемоданчиком спутниковой связи лично от президента Шаймиева. Узнали, что МИД России вяло работает и что Казань решила идти своим путем. Вновь пообщались по телефону с родственниками. Моя Юля, слава Богу, не ревела. Услышал голоса внучки и сына Сергея. Потом украдкой дал радиоинтервью журналистам.

Весь вечер слушал пленку с записью голоса внучки.

7 _ноября._ Мало спал и встал больной и разбитый, с вялой головой. Не вспомнил, что праздник сегодня, хотя и в старые времена я не очень любил этот фальшивый день.

Месяц уже сверяют списки в России, хотя клялись, что 12 дней за глаза хватит.

Опять обстреливали Кабул, есть жертвы. Вновь жарко. Настроение гадкое. Английский в голову не лезет. Выучил за день слов пять. Хочется выйти во двор и закричать во всю глотку. Просто проораться, как делают это дети.

Сегодня исполняется 100 суток плена.

Газинур потребовал от меня выдать ему спирта, оставленного нам врачами. Дважды подходил с остервенением. Покоя не дадут, пока не выпьют. До донышка продолжится этот террор.

Поймал по волнам _«РР»_ известие, что Шаймиев встречался с послом Пакистана. Российские усилия мне кажутся дымзавесой. Реально пытаются нас освободить Шаймиев и его команда. Это Акулов, Исхаков, корреспонденты Аминов и Вишневский. Мы не видим этих людей, но чувствуем, как стучат их неравнодушные сердца.

Во время завтрака вторая комната набросилась на переводчика Абдуллу Разака. Четверка почему-то все время «пикирует» на него. А ведь прекрасно видят, что жизнь сломала его, усмирила, ввергла в нищенство. Особенно на вся и всех злится Бутузов. После того, как я набил ему морду, он затаился. Можно ждать от него удара из-за угла. Раздумался о природе многих своих конфликтов в жизни. В детстве запоем читал про авиацию, а о небе писали с пиететом всегда. Поэтому и привык я судить о жизни идеализированно. Хочу видеть в людях только хорошее. Считал, что авиация – поле деятельности одних романтиков, фанатиков своего дела, интеллигентов. Но тридцать пять лет уже наблюдаю обратное... Все эти мысли вызваны паясничанием Юры Вшивцева, которого соседи морально подпитывают дерзостью в адрес бедного переводчика.

Мулла завел с нами лекцию на тему загробного мира.

Третий день краны сухие. Используем воду из бутылок. Тягостно без бани. Чем ближе приезд делегации, тем тревожнее на душе. Наши все тянут «му-му».

Жилище наше обладает удивительным свойством. На улице жара под тридцать градусов, а в помещении без носков мерзнут ноги.

«Голос Америки» передал, что талибов отогнали от Кабула на десять километров. На ужин Абдул Разак принес старой картошки.

Побарабанил в окно к нам шеф протокола. Я вышел. Он вел себя возбужденно и постоянно извинялся. Сообщил, что утром будет доктор для Виктора. Талибов, оказывается, встревожила информация Би-би-си о том, что журналисты провели у нас скрытую съемку и осуждают их за принуждение нас к изучению Корана.

На крыше установили стол и, похоже, не будут теперь спускать глаз с нас круглосуточно. Ну когда же приедут наши?!

Мулла Файзулло играл с нами в волейбол и футбол. Юру обыграл в теннис со счетом 20:9.

Приехал Мунир, привез продукты.

Виктору Рязанову стало плохо. Опять боли в сердце и удушье.

Что-то не слышно о представителях Государственной Думы. Полмесяца назад собирались к нам. Заблудились, видимо, в думских коридорах. Наши правители ждут, наверное, когда нас по одному станут вывозить из Кандагара в «деревянных бушлатах». У меня часто кружится голова, ноет печень и давит регулярно сердце.

Под утро приснился ужасный сон. Будто бы умирает моя внучка у снохи на руках. Взял ее к себе, маленькую такую, слабенькую, а она говорит: «Деда, как я тебя лублю!». Так впечатлил меня этот сон. Глотаю таблетки, но все равно трясет.

Жизнь бросила меня в банку со скорпионами. Не было недели, а порой и дня, чтобы кто-то не вонзал в мои нервы жало. Вечером сделал укус свой Хайруллин. Стал упрекать меня в том, что по радио говорят только о моем гепатите. Чем больше травят, тем сильнее хочется выжить. А там Бог разберется. Я верю в своего ангела-хранителя. Сейчас послушаю мою спасительную музыку – кассету с голосом кнопочки Юли. Прозвучат и большая Юленька, и Женечка, и сноха Танечка, и даже тещенька».

Санаторий «Сибирь», люксовый номер на восьмом этаже. Мы с Шарпатовым на лоджии, до горизонта простираются сосновые леса, ветерок волнует верхушки ближних деревьев. Эти виды внове для вчерашнего кандагарца, глаза которого поблекли от серого цвета каменного мешка, в котором он пребывал больше года. Владимир Ильич жадно всматривается в зеленую панораму леса и будто напитывает свое зрение живительной его красой.

Днем раньше мы встретили Шарпатова на вокзале. Вагон был в хвосте состава, у пересечения путей, и мы сгрудились на рельсах, можно сказать. Мы, это родные и близкие, несколько друзей Владимира Ильича. Пресса на это событие не просочилась. В узком кругу организаторов встречи решено было: пусть средства массовой информации общаются с Героем России после церемонии приема его в администрации области. Владимиру Ильичу открывалась возможность насладиться первыми днями пребывания в семье без дерготни журналистов, съездить на дачу, – а начиналась как раз копка картошки, и Юля Шарпатова уже сделала расчет на мужа как на главную работную силу в этом процессе. Я рад был тому, что смогу без суеты пообщаться с Ильичем в условиях санатория. А пока – первые мгновения явления Героя России тюменцам. Он спускается из вагона, сияющий, с Золотой Звездой на груди и с дорогой его душеньке новенькой табуреткой, которую изготовили в подарок ему ребятишки из школы, где он учился в родном Красногорске. Объятия, восклицания, восторги, цветы.

Мы сблизились с Шарпатовым по летным делам, когда я представлял в Тюмени журнал «Гражданская авиация». Открыв в нем поэтические таланты, затащил его в свое литературное объединение «Факел». Летчик пришелся ко двору, как говорится, литературной братии, которой я руководил. Новичка через пару-тройку занятий с любовью стали величать в одно слово – Ильичем. Он на лету схватывал все наши уроки. Однажды я в порядке эксперимента предложил ребятам, чтобы они представили себя мысленно какими-либо предметами и придумали бы монологи от их имени. Один стал адвокатом затурканного городского автобуса, другой увидел себя афишной тумбой, третий стулом. В новую встречу моих подо печных все эти предметы заговорили между собой. Заявила о себе и лампочка Ильича, вполне определенно высказывая состояние его души:

Я не солнышко, просто лампочка
На шнуре, в фонаре или бра,
Обиходна, как сумка, как шапочка,
На посту от зари до утра.
Я б хотела родиться прожектором,
Чтоб таранить туманы и мглу,
Но вишу над каким-то директором
И не вижу, что в дальнем углу.
Освещаю затылки плешивые,
Краснобайства цитатный поток
И решенья – стандартно-ленивые,
Что такой же и жизни зарок.
Но вот если судьба инвентарная
Занесет в «два нуля» невпопад –
Капну брызгами, неблагодарная,
Бюрократу вольфрамом на зад.

Всматриваюсь в Ильича: лунно-сияющее до плена лицо его стало сероватым и угнетенным. Зато прибывшая с ним жена его Юля (она ездила с сыном в Казань) искрится каждой жилочкой, глаза изливают свет счастья. А ведь совсем недавно они были загнанно-тусклые, словно у обреченного человека.

Внучка Юленька дома диканилась, искоса взглядывая на дедушку, и прижималась к бабуле. Осмелев же и обвыкнув, стала ластиться к дорогому гостю. Ильич до слез довел собравшихся тостом: «Я понял, что самое великое счастье – свобода. Не дай бог никому из вас познать несвободу!». По летчицкой традиции погрузили награду в чарку с водкой и пустили по кругу, чтоб каждый пригубил. Обмыли, в общем, Звезду, чтоб светила ярко и долго. Потом слушали Ильича, пели протяжные русские песни, без которых истомилась душа нашего Героя. В доме орла, прямо-то говоря, клювами не щелкали. Все соответствовало моменту.

В новый день «вольвочка» Шарпатова взяла курс на санаторий. Журналисты пытались найти его где-то на картофельной плантации. А мы, свернув с Червишеского тракта, остановились у ворот кладбища. Вскоре Ильич нашел дорогую ему могилку. На черном камне памятника графически четкое, открытое и красивое лицо его мамы. Сын положил букет астр на холмик... Несколько лет назад на Новый год повела она внука на ледяную горку. Какой-то детский экипаж сбил с ног бабулю, стукнулась она затылком об лед и вскоре умерла, не приходя в сознание. Думая о скорбных тех днях, Ильич сказал напряженным голосом:

– Не дожила мама до моего возвращения из Афгана. «До триумфа, – продолжилось в моем сознании. И тут же шевельнулось другое: – Но до дней славы плен же был. Сколько бы пришлось выплакать слез Марии Петровне, натерзать свое сердце. Может, и лучше, что ушла она раньше из жизни, не слепла от горя».

«На даче у Шарпатова обратил внимание на куст засохшей белой сирени, посаженный лет пятнадцать назад.

После смерти отца Володя перевез мать в Тюмень, а потом мечтал съездить на малую родину, в родные места, надышаться воздухом детских лет. И как только позволило время, отправился в поездку. Отчий дом встретил его пришедшим в запустение, он, как и люди, быстро постарел в одиночестве. В память о родине Володя выкопал два небольших кустика белой сирени, с великой нежностью обернул их в мокрую тряпку и привез в Тюмень.

Один куст сирени, посаженный на даче, в течение нескольких лет разросся, вымахал до трех метров высотой и стал несказанной радостью для всей семьи летчика. Второй отросток посадил на могиле матери, Марии Петровны. Этот кустик за двенадцать лет вытянулся всего на десять сантиметров.

Во время плена в афганском Кандагаре дачный куст сирени продолжал расти, но перед приездом В. Шарпатова, после его успешного побега из плена, вдруг в течение недели засох. Видимо, сирени не хватило сил, не рассчитала своих возможностей – так ждала хозяина. От этого куста не пошла поросль, но летчик не вырубает высохшую сирень – слишком дорога она для него. Как говорит мой друг, ни на земле, ни в небесах нет всеобъемлющей, полной ясности, не все можно открыть с помощью разума и сознания. Всегда есть нечто такое, что ставит нас в тупик перед божественной природой и тайной бытия. Вспомним кустик сирени, посаженный на могиле матери. Перед приездом летчика в Тюмень в 1996 году куст за три месяца с десяти сантиметров вырос до восьмидесяти четырех. Загадка, да еще какая! И нужно ли ее разгадывать».

_(Станислав_Ломакин._«Белая_сирень»,_газета_«Тюменская_правда_сегодня»)_

Оставив машину у ворот «Сибири», идем с Ильичем к главному корпусу. Спутник мой ступает грузно и часто останавливается: ноги побаливают от нагрузок. После года бездвижной, по сути, жизни Шарпатов учится ходить.

И вот перед взором нашим простираются на север леса.

– Столько свободы, столько воли, – полушепотом произносит Ильич. А за тыщи километров где-то за спинами у нас жаркая чужая страна, воспоминание о которой кипяще будит кровь известного теперь на всю планету летчика. В глазах Ильича сизый туманец. Видит он, может быть, многочисленные лица талибов, выросших на дрожжах веры и политики воинственного племени, люди которого привыкли держать Коран в одной руке, а в другой – автомат Калашникова. Слышит Ильич, возможно, памятью, как звучат в наушниках в небе над полем гражданской войны противоборствующих группировок Афганистана русские слова боевого летчика, металлически жесткий голос его, ультимативный приказ: «Последнее предупреждение, заходите на посадку, иначе открываю огонь!». И приходится идти на снижение экипажу гражданского ИЛ–76, чтобы надолго потом попасть в жернова большой политики.

Чувствуя, что пауза затянулась, предлагаю другу:

– Ну, давай, Ильич, расскажи, как это все случилось?

Предыстория, собственно, мне известна была.

_«18_ноября._ День рождения моей первой и любимой внучки. Видимо, в честь ее прозвучали где-то за нашими стенами два взрыва. Мы к ним привыкли. Это в окрестностях подрывают мины. Абдул Разак обрадовал: Би-би-си сообщило, что работы над списком афганцев завершены.

Восьмой день не подают воду. Сильно холодно. Моемся, фыркая озноб но, как моржи. Греем воду у колодца нагревателем.

Новое безрадостное воскресенье. Ужасная холодрыга. Эфир вымер. В России выбирают, в Чечне воюют, в Югославии мирятся, а семеро российских душ томятся в забвении. Как убежать отсюда? Первые встречные опознают по одежде, по роже и другим приметам. Везде вооруженные посты. У дорог, в горах и у городов мины. До ближайшей границы около 900 километров. С месяц надо идти... К самолету не прорваться. Будешь взлетать – сразу разнесут зенитками или гранатометами.

Перед вечерней молитвой пришел мулла Файзулло. Опять состоялся у него матч по теннису с Юрой. Гость вновь выиграл, и Юра должен ему теперь два барана. Файзулло говорит ему: «Не уедешь отсюда, пока со мной не рассчитаешься». Веселый мулла. После тенниса он стал пинать футбол, чуть не разбил оконные стекла. Пришлось прервать матч, а то мерзнуть будем с дырами. Файзулло ушел на молитву.

Ночью приснились сыновья. Утро опять было холодным. Спим одетые.

Всю ночь не горел свет, и часовые фонариками будили нас, освещая охраняемое пространство.

На веранде губернаторской гостиницы остался один из трех тюков с белой материей. Они в ней хоронят убитых. А радио передает о сильных боях под Кабулом.

Обдумываю написанное в дневнике. Основное все сводится к ожиданию. Наши молчат даже в эфире. Чего выжидают? Если талибы возьмут Кабул, к ним тогда и на хромой козе не подъедешь.

Виктор предложил подготовить текст с объявлением голодовки протеста из-за медлительности МИДа. Его поддержали я и Сергей Бутузов. Асхат и Газинур против, Юра – нейтрален. Сашу, как всегда, не поймешь за ливнем демагогии. К общему решению по голодовке так и не пришли.

Днем следил за истребителем в небе. В глазах вдруг потемнело, закружилась голова. Едва не упал посреди двора на бетон. Ополоснул голову холодной водой и забился в помещение с высушенным бельем. Важно, чтобы никто ничего не заметил. Иначе будут подколки и упреки: симулируешь, мол.

Пришли штукатуры, навести косметику с нашим жильем. Я попросил Абдула Разака, чтобы они сохранили мой «Календарь плена» на стене. Асхат не преминул вякнуть: «На хрен он нам нужен?».

Мулла Файзулло сообщил, что нам разрешили ехать на аэродром. Пришли с ним Али-хан, Анвар, Ясен. Асхат подарил Ясену носки, чтоб не ходил босиком в шлепанцах в такой холод. Я раньше еще презентовал по паре их А.Р. и садовнику-деду. Настроение у всех было хорошее, шутили по-доброму. По дороге хохмил Хайрулло. Ехали весело. В аэропорту встретились с Гулямом. Он порадовал вестью, что нам разрешили «прогонять» двигатели. У вокзала на обратном пути на нас лупила глаза толпа любопытных. Юра вез с собой спиртное из раскуроченной им его коробки. Приехали в сумерках.

На другой день допоздна шарашилась троица: Юра, Газинур и Асхат. Напились до чертиков. Потом блевали. Вечером в их комнате была свалка какая-то.

Али-хан рылся в наших сумках. Искал, наверное, оружие или водку. В темени уже появилась во главе с Файзулло делегация учителей-талибов, они агитировали нас за ислам. Сказали с юмором: «Спасибо вам за патроны и самолет».

С рассветом меня разбудили сухие листья. Они, как картонки, сухие и тяжелые, падая на бетон, гремят так, будто кто-то ходит.

Меня позвали во двор. Выхожу неумытый и непричесанный. Пожаловала опять делегация с агитацией за мусульманство. Гости заявили, что если ислам победит везде, то на земле сразу наступит мир. Афганистан весь исламский, а мира почему-то нет. Оттого, наверное, что одни молятся три раза, а другие – пять. Дичайшие противоречия. Правда?

Аэропорт Кандагара закрыт из-за боев, и неизвестно теперь, когда из «Трансавиа» доставят нам продукты».

Началось с того, что мертво застыли на бетонных площадках в Рощинском аэропорту Тюмени, став жертвами горбачевской перестройки, мощные небесные грузовики ИЛ–76. Не могла стерпеть этого натура неукротимого правдоискателя Шарпатова, который терзать стал критическими стрелами анемичное свое начальство, принуждая его, чтобы энергично искало заказы на стороне, в других регионах, ближних и дальних странах, куда бы можно было отправить машины-гиганты в извоз. Люди во главе авиаотряда подобрались косные. Некоторым честь мундира была дороже дела. Настраивая против них коллектив, Шарпатов нажил себе, конечно же, злейших врагов. И поэтому когда представлялась возможность полетать, строптивого летчика обрезали с рейсами. Жить по совести во все времена было сложно. Лишний раз пришлось убедиться в этом Шарпатову во время многомесячной тяжбы с ретроградами Тюменской гражданской авиации. Иного начальника раздражает даже пылинка на мундире. Владимир Ильич же клубы их навевал. Бился за торжество демократии не только в родном аэропорту, но и во всей Тюмени. Памятны мне те дни и месяцы, когда он был рьяным активистом Народного фронта в городе. Разоблачал демократов за строительство личных дворцов- дач, ратовал за то, чтобы санаторий «Сибирь» быстрее ввели в действие и обслуживал бы он не только элиту, но и все население области. В итоге его все-таки отдали народу-

Тогдашний психологический настрой Ильича характерно отразился в стихе «Утро 7 ноября 1987 года», в котором он зримо нарисовал, как спит усталая Тюмень в предутренний час, небо седой зимою дышит, не тронул рассвет еще крыши, от фонарей – косая тень. Да, тень знакомого нам до боли силуэта Ленина – памятника на центральной площади перед массивным, с колоннами зданием обкома КПСС. Он с кепкой в руке, не застегнуто пальто. И по воле поэта вождь вдруг «шагнул на темный парапет».

Уходит Ленин из обкома
С центральной площади в народ,
Осмыслен шаг и суть знакома –
Ильич напрасно не уйдет.
От лести уходит он и обмана,
от тех, кто барствовал лукаво,
соря добром народным,
кто играет теперь в перестройку.

И вот утро.

Кусты безлистые сирени,
И кумача пожар кругом,
Идет по праздничной Тюмени
Ильич, покинувший обком.

Сопротивление Народному фронту было бешеное. Помню, как злорадно травили одного из его руководителей за то, что в студенческие годы попал тот по случаю в вытрезвитель. Искали компромат и на Ильича. И много энергии тратилось у Шарпатова и его друзей впустую, вхолостую прогорал жар их сердец. Владимир Ильич в конце концов разочаровался в донкихотских сражениях с ветряными мельницами. Угнетаемый бесплодностью политической и социальной борьбы и личной безработицей, он вышел на друзей в Казани, где его и пригласили на работу в фирму «Аэростан». И командир ИЛ–76 Шарпатов стал летать по всему миру.




ДЕКАБРЬ


«Первый день зимы, хотя здесь пока все по-осеннему. Деревья наполовину лишь сбросили листья. Две ночи были уже заморозки, и лужицы утром покрывались льдом. Кукуруза во дворике у нас набрала початки и замерзла. Я загадывал по одной: пожелтеет – уедем домой. Она пожелтела. Пожелтеем и мы скоро, как мумии, здесь и высохнем... Ребята валят сейчас и на Здора за плен, ругают за «проложенный» им курс. Настроение гнусное. Обстановка в экипаже натянутая. Я не пошел даже ужинать. Не было света. Ночью – холодина. Снились мне Красногорск и река Илеть.

Мидовцев наших в Кандагаре пока нет. Всю ночь лил дождь. Небо с утра затянуто облачностью, и, похоже, при местных радионавигационных средствах вряд ли кто к нам прилетит.

День выдался хмурым, такое же у нас и настроение. За списками ехали 5 недель. Проверяли их 8 недель. Сколько везти будут? Радио верить нельзя. Оно работает, как дипломатический корпус, где слова и речи служат для того, чтобы скрыть мысли и поступки. Как держать себя в узде?

Утром кто-то вылил ведро воды на мой календарь на стене и размазал грязь. Я выцарапал новую дату ножом.

Всю ночь снилось, что разграбили мою «вольву», а потом окончательно ее разобрали и «увели, оставив лишь несколько панелей.

«Маяк» передал, что из Казани вылетела делегация.

С утра на крыше лопочут часовые, а с ними двое ребятишек лет десяти-одиннадцати. Вечером затеял я стирку. Белье, однако, не высохло, так как сыро, хотя и солнечно.

130 дней плена и бесконечных ожиданий. На ужин опять кости и бараний жир.

Вечером нас буквально ошарашил Ельцин. Он заявил о «личном контроле» за освобождением французских летчиков, сбитых в Югославии во время бомбежки мирных жителей. Мы не бомбили, не стреляли. Нас на этот полет толкнули нужда и безработица. Но о нас Ельцин не вспомнил. К чему своим «личный контроль»?

Утром появились строители. Побелили стены и потолки, покрасили окна и двери. Бригада семейная – отец и сыновья от разных жен. Жгли с ними костер, так и грелись. Отец-прораб принес пару досок, да часовые бросили с крыши веток. Один из них, Абдул Рашид, слез вниз погреться. Взглянув на распечальное мое лицо, сказал Асхату по-узбекски: «Не грустите – отпустят».

Радио сообщило: французские летчики найдены, освобождены и уже переданы своим! При посредничестве России. Нам оставалось лишь порадоваться за этих «месье». Париж! Как много в этом звуке для сердца русского слилось... Все благодарят Ельцина за благородство и участие... Облачно, ночью шел дождь. Был дома во снах. Будто освободился из плена. Пошел в общую баню, в парилку. А в итоге сперли ботинки. И во сне не проживешь без подлянки.

С утра туманно, но солнце проглядывает. Часовые подзамерзли, дрожат. Угостил их чаем с конфетами и гранатом. Абдул Рашид, как всегда симпатичный и чисто одетый, покидая пост, жестами пожелал мне скорейшего отлета к Юле-ханум.

Члены экипажа опять дуются в карты. Я учу английский, мурлычуще «спикаю».

Легли спать сердитыми на Абдуллу Разака: принес 150 граммов сырого мяса на семерых. До приезда делегации 2 дня и 3 ночи. Все стираются. Не хотят везти домой афганскую пыль, пот и грязь. Перестирывается даже стиранное раньше. Хочется быть «стерильными».

По радио передали, что из Москвы «вылетает делегация России на встречу с талибами». По «Свободе» услышали с Виктором, что делегация уже в Дубае и прилетела чья-то жена (не удалось разобрать). В два ночи поймал ту же станцию. В Дубае, оказывается, моя Юля! Я чуть не свихнулся. Несказанно рад, но боюсь за нее. Как бы не попала в заложницы: от талибов можно всего ожидать.

Делегация прибыла! Зашел вечером Акулов. Всю половину дня пробыл у нас доктор.

Полдня шли переговоры. Талибы пообещали отпустить нас через десять дней. Но я им не верю. Еще найдут какую-нибудь зацепку! Бутузов сорвался и при Али-хане и Абдуле Разаке стал кричать: «Стрелять вас всех надо!».

День теплый. Все радиостанции дружно говорят о нашем освобождении. Али-хан поклялся Аллахом, что мы будем отпущены.

Вечером сидели у костра. Пришел заместитель Алихана с другом. Мы заказали мяса на последние деньги и приготовили нечто вроде шашлыка.

Небо затянуло. Опять дождь.

По радио сообщено, что Ельцин посылает в Кандагар Козырева. Через несколько часов узнали, что тот отложил этот визит.

_30_декабря._ Это ожидаемый день нашей свободы. Но талибы отказали в приезде московской делегации: у них «появились новые сведения об угнанных в СССР афганцах».

Известно нам стало, что Козырев в Пакистане и там идут переговоры.

По «РР» весть: была попытка взорвать наш самолет, чтобы он не достался России. Талибы отрицают это сообщение».

Памятна мне последняя наша встреча у меня дома, в рабочем моем кабинете. Я как раз был в запое работы над романом, который отливался у меня в форму словаря. Стопами, завалами кругом нагромождены были книги, на столах, подоконнике, на телевизоре и на полу. И вот мы сидим с Ильичем среди этих книжных взгорий, и гость рассказывает мне о международных полетах, а он освоил уже десятки стран.

Многое открыл для себя за рубежами России бывалый теперь летчик Шарпатов и мог вполне осознанно заявить мне: «Мы счастливые люди только потому, что не знаем, насколько несчастны». Он такой душевный всплеск испытал однажды, что воспел в спонтанно родившемся стихе... урну. Летчик наш заявил в оде ей:

Ты стоишь посреди Люксембурга И латунной блестишь чистотой.

А кругом ковер из анютиных глазок. Плещется, плывет по ветру голубой флажище Европы, и ходят по городу счастливые люди. И оглушенно воспринимает их русский летчик, которого десятилетиями держали в плену надуманной какой-то идеологии.

Я похож на советскую урну,
Вся душа и в харчках, и в плевках,
Хоть вращаюсь, подобно Сатурну,
Весь в заботах, проблемах, делах.

И пытался жить беспорочно, а вытирали о него ноги те, кто двоился и троился: думал одно, говорил другое, делал третье. Уравниловка в материальном, жизнь подневольная в сфере духовной, конечно же, угнетали. Всеобщая бедность и нищета духа, царящие в Стране Советов, открывались как раз за рубежами Отечества. Вот и у Ильича это случилось, а дома он относился к «блаженно неведающим» о своем истинном положении, В трех странах реально, как уяснил Ильич, жилось народам плохо – хуже, чем нам в России. Это – в Северном Йемене, в Камбодже и Республике Сьерра-Леоне. Люксембург его настолько покорил чистотой и ухоженностью, что у пилота-поэта гейзерко вырвался стих.

– Встретят твой самолет, заправят, буксир поставят, – с живостью рассказывал Владимир Ильич. – В отель спать без проволочек устроят. Ценят каждую минуту твоего отдыха. С декларациями не унижают, паспорта даже не смотрят. На Родину ж попадешь, и – бррр! Мороз по коже. В Оренбурге вот приземлились. Погранцы во все дырки лезут, шарятся. Выходить приказывают по одному. Потом на морозе мерзнем. В самолет возвращают строем. В жару на стоянке форточку не откроешь: нарушение режима. И томишься в духоте.

Разные гражданские грузы возил Шарпатов. Когда шла война в Кувейте, доставлял в Персидский залив танки из Франции, противогазы. Два полка НАТО из Голландии перебросил. В Африку летал с вооружением. Правилами международных перевозок такие рейсы не возбранялись.

Много приходилось общаться с летчиками из других стран. В Сьерра-Леоне английский экипаж угостил наших пивом. Не обошлось в тот раз и без резких разговоров. «Оставляете вы нас без работы со своими «Русланами» и ИЛами, – жаловались британские коллеги. – Возите грузы по дешевке и нас, бывает, оставляете с носом, невостребованными».

– Возили бы и подороже, – говорил уже в кабинете моем Шарпатов. – Да некуда нам деваться, посидишь год без работы – не до торговли тут. Есть ведь семьям каждый день надо.

Обживать стал Ильич и небо Афганистана. Прозу этих полетов успел он накануне плена излить в строфы поэзии, находясь на базировке в Шардже:

Вновь летим из Кандагара,
В небе пыльном мы одни.
Прокоптились от загара,
Корды рвем, считаем дни.
До Шинданда два полета
Нам прибавили седин.
Уж такая здесь работа –
То ль взлетим, то ль не взлетим.
Бородатые афганцы Нас встречают, как друзей.
А внизу протуберанцы
Все сильней, сильней, сильней.
Только скалы, только горы
Да прожаренный песок,
Неродные все просторы,
И до дома путь далек.
Экипаж сосредоточен,
В поте липком вся спина.
Здесь расчет быть должен точен:
За Баграмом скал стена.
Ночью воздух сух и липок,
Снится снова нам Баграм,
Лай разбуженных зениток,
Эхо взрывов по горам.
Явь вторгается сурово,
Вновь идем на трудный взлет.
К испытаниям готовы,
И надежен самолет.

Ну кто мог подумать тогда, что предстоят ему через несколько дней испытания пленом?

В поэтических эмпиреях витали с Ильичем мы и раньше. В напряге жизни о сокровенном поговорить трудно, а в кабинете моем такой воцарился настрой, что сам по себе, кажется, без участия моего мозга плеснулся вопрос у меня:

– Володя, как зародилась тяга к поэзии у тебя?

Для Шарпатова вопрос неожиданным оказался (про самолеты привычнее ему говорить и слушать), он хмыкнул.

– Как? – крутнул Ильич головой и проговорил с задумчивостью: – А действительно, как?

И продолжил размышляюще, словно взвешивая слова на ладонях, как поделочные цветные камешки:

– Родственники у меня – простые работяги все. Я шучу всегда, что самым большим начальником у нас в родне была жена моего двоюродного брата, Зоя Бородина. Она работала в гардеробе Дома Советов. Детство мое – красногорское, как ты знаешь. Это поселок городского типа.

– А в душе-то он как у тебя живет? – сбиваю я Ильича с анкетно-протокольного тона.

Тот вскинул брови.

– Домом родным. Пять лет назад еще написал я стих «Отчий дом»,

И он начал негромко декламировать:

Седой карниз под мшистой крышей
И застарелая смола,
Песчаный двор прямой и чистый,
В углу истлевшие дрова.
Крыльца подгнившие ступени
И вросший в землю старый хлев.
Крепки бревенчатые сени,
В них дверь – со скрипом нараспев.
Труба давно здесь не дымится,
Ослепли окна от дождей,
Но через них мне часто снится
Улыбка матери моей.
Отец усталою походкой
Уже к калитке не придет,
Забор – неровною решеткой,
Еще немного – упадет.
Гляжу с тоской на пристань детства,
И годы, словно темь-вода,
С ней разделяют – шрамом сердца.
Уходит детство навсегда.

А потом проза полилась:

– Бывая в поселке своем, убеждался, что земляки мои особые люди. Сформировался исстари как-то здесь свой тип и склад их. Мягкие, оптимистичные, добросердечные красногорцы. Веселые философы. Трудно им, как и всем в стране, а не ноют, несмотря на всеобщую волну брюзжания. Хотя, как я помню, и раньше в поселке жилось не легче. До сих пор не могу забыть крапивный суп, противный такой. Прибывали к нам в войну в Красногорск на пополнение истерзанные в сражениях части. Раненых выгружали из вагонов со звездами на боках и больничными крестами. Один солдат на станции угостил меня белым, без отрубей хлебом. В стихах это есть у меня:

Прошли года.
Я стал вассалом неба,
Но тот всегда
Я помню запах хлеба.
И по весне,
Как оживают ивы,
Прошу жену:
«Мне б супчик! Из крапивы!»

Я так сказал когда-то о своем поколении, родившемся накануне войны:

Всю жизнь мы счастье догоняли,
Концы сводили кое-как.

Ни Ильич, ни я не могли заглянуть в декабрь этого года, до которого оставалось лишь восемь месяцев. Новый опыт жизни, невольно-кандагарский уже исторг из души летчика-поэта и новое обобщение, новый настрой. Постарее сердцем стал к тому дню он. И написал строки об осени жизни:

Считаю годы, как листочки,
Давно опавшие с ветвей,
Как всем, не видеть мне отсрочки:
Чем больше лет, тем мрак скорей.

А далее о том, что не страшится он прихода его, что «себя мне не в чем попрекнуть». И вывод-формула:

Я часть несчастного народа,
Веками ищущего путь.

А в мае еще не бродили мысли в Шарпатове о «несчастном народе». И говорил он мне:

– Все жили и живут огородами в Красногорске. Нет озлобленности у людей. Приветливы с любым приезжим. Эту особенность давно заметила моя сибирская родня. Красногорцам важней не тот, кого ищет приезжий, а сам человек этот, которому НУЖЕН КТО-ТО.

– Ты сам же такой, как и земляки твои?

– Конечно. Я – из детства.

– Каким оно помнится?

– Нищета сплошная в семье: четверо детей – не шутка. Отец с фронта пришел – пить стал. Сталинские фронтовые сто грамм свою роль сыграли. Пили у нас и дядьки, теток моих гоняли в пьяном угаре. И совсем бы мрачная была жизнь, но я рано начал читать. Третьеклассником будучи, записан был в трех библиотеках. Друг у меня, Женя Костромин, сын грамотных родителей был.

«В родной школе Володю Шарпатова помнили все эти 38 лет после ее окончания. Не засуетились, лихорадочно выскребая из сусеков склероза какие-то полузабытые, полумифические подробности о его школьных годах, после того как он стал Героем. Нет, спокойно и ясно помнили всегда.

Особенно греет душу, когда уже и ты сам запамятовал о каких-то своих причудах или привычках, а они, оказывается, сохранились в памяти учителей или однокашников в таких ярких, не потускневших картинках, словно было это только вчера.

То, что он прыгал выше всех, забылось бы. Не забылся разбег – прямой, грудью к планке. Самый «невыгодный» способ. И тем не менее выше всех.

– А я сейчас по-другому не умею – всегда и все напрямую, – смущаясь почему-то, признается Шарпатов.

Но главное, без чего не обходится ни одно воспоминание о школе, – ШУКС.

Они были так неразлучны, эти четверо друзей

– Шарпатов, Ураков, Костромин и Сорокин, что хоть выдавай на ШУКС один аттестат зрелости. Не о каждой дружбе одноклассников помнят так живо в течение без малого четырех десятков лет. Если бы и не слава Героя, для школы Шарпатов все равно остался бы первым в незабываемой четверке ШУКС.

Но сам Шарпатов первым считает Женю Костромина. Первым, лучшим и самым настоящим другом в своей жизни. Хотя в будущем, 1997 году исполнится уже 30 лет со дня гибели Костромина.

Считается, что утонул. Иногда добавляют: «Спасая товарищей». Было немного не так.

7 мая 1967 года Костромина пригласили прогуляться на яхте по Куйбышевскому водохранилищу (он жил тогда в Тольятти). Яхта перевернулась. Экипаж состоял из четырех человек. Вынырнув, все стали карабкаться на днище полузатопленного судна. Но, набрав воды, оно уже не держало четверых, тонуло. Троих выдерживало, четвертого – нет. Четвертым в той четверке добровольно, без лишних слов, стал Евгений Костромин, он спустился в ледяную воду и только придерживался за борт. Спасатели сняли сначала троих сверху, потом вынули из купели Женю. На берегу растерли спиртом и переодели в сухое сначала тех троих, последним – Женю... Он еще дышал. Возможно, если бы начали спасение с него, полузамерзшего, он остался бы жив, как и те трое, которым он уступил «место в шлюпке» и жизнь.

Даже наверняка – выжил бы. Разносторонний спортсмен, баскетболист, бегун, прыгун, лыжник, планерист, разрядник по свободному плаванию. Но сердце не выдержало длительного переохлаждения. Скончался на берегу.

Если бы экипажем яхты был ШУКС, спаслись бы все четверо. Или все четверо погибли бы.

Скажите, многие ли из нас помнят своих школьных друзей? А Шарпатов помнит друга, с которым разошлись пути без малого четыре десятка лет тому назад, которого уже почти тридцать лет нет в живых, помнит так, как будто расстался с ним вот только что. Наверняка это и в самом деле была незаурядная личность, человек- праздник, человек – ярмарка всевозможных талантов, и даже удивительный, предельный диапазон его спортивных увлечений – от планеризма до подводного плавания – говорит о неуемности души. У него были необыкновенные способности буквально ко всему. О друге своем Шарпатов говорит с гордостью, которая нисколько не выветрилась и не полиняла за эти десятилетия. Никогда не учился музыке, ни разу не брал в руки никакого инструмента, но увидел баян, услышал, загорелся и – заиграл! Никогда в жизни не занимался живописью – увлекся. Достал холст, купил краски, нашел кисточку – написал картину! Искусствоведы, конечно, сразу определили бы, что это не Репин и не Крамской, но ведь искусствоведы – это те, кто сам не пишет стихов, не рисует картин, не сочиняет музыку...»

(Из очерка Г. Филимонова «Третья буква в ШУКС» в газете «Республика Татарстан»)

– Женя – талант был, – с искоркой в глазах сказал Шарпатов. – И общение наше взаимозажигало нас. Огонь от огня вспыхивает, как говорится. И вот книги, дружба такая открывали передо мной новые какие-то горизонты, рассветляли жизнь. И в генах что-то воспринял я, конечно. Как выяснилось теперь, дядюшка мой читал много, особенно любил книги про летчиков. Овладел я поэтической этой профессией, и она сама побуждала к творчеству.

– Именно в небе растил в себе глагол Экзюпери, Ильич.

– Согласен с тобой. Ну как бы то ни было, а в летчиках появилась у меня жажда к писанию, хотя баловался я этим с пятого класса. В девятом и десятом сочинения писал в стихотворной форме. В прозе себя пробовал. Пятерки за изложение получал, а за знаки препинания – и двойки случались. В литкружок ходил, конечно же. Потом авиация гужом пошла у меня. Летное училище с красным дипломом кончил, авиаинститут, а потом еще и Академию гражданской авиации. И – один университет дополнительно.

– Это какой же? – удивился я. Ильич лукаво заулыбался:

– Литературное объединение «Факел», руководимое вашим сиятельством, Александр Петрович.

– Думаю, и пространства тебя учат сейчас, – заметил я другу. – Мир ведь облетел же. Чего стоят только рейсы над Африкой, курсами Экзюпери. Над тишиной, которая ночами лучится в пустыне и над золотыми на рассвете песками. Ну где вот конкретно удалось тебе побывать?

– В Европе, Азии, на Ближнем Востоке, – начал перечислять Шарпатов, – во Франции, Португалии, Испании, Англии, Голландии, странах Бенилюкса, Австрии, на Кипре, в Египте, Иране, Саудовской Аравии, Бахрейне, ОАЭ, Кувейте. Хватит?

– Нет, давай, мне интересно.

– В Америке, Бразилии, Аргентине, в нескольких государствах Африки, в Индии, Сингапуре, в Китае, на Тайване и на Огненной Земле.

– О-оо! – воскликнул я. – Там вел схватку с мощной снежной бурей француз Пьер Шеналь.

– Слышал я о нем.

– Да у меня книга его есть «Последняя буря». Несколько часов, как в ледяном гробу, болтались они с товарищем в атмосферах в обледенелом небольшом самолетике во время снежного урагана. М-да, далеко тебя занесло, Ильич. Куда же сейчас забросит судьба?

– Лечу скоро в 58-ю страну.

Попросил я тогда Шарпатова, чтобы вел он дневник в зарубежных своих полетах. «Может быть, напишем когда-нибудь книгу двумя перьями», – предположил я. И, конечно, как в воду смотрел.

Сердце екнуло у меня, когда услышал по телевидению, что посадили в Кандагаре наш ИЛ–76. «Как бы Ильич там не оказался», – подумал с холодком под сердцем. И предчувствия мои мрачные сбылись, к несчастью.




ЯНВАРЬ 1996 Г.


«Еще один плохой для меня Новый год. Первый такой был в 1983 году, когда погибла мама. Когда Женя заканчивал школу, я все боялся, как бы его не забрали служить в Афганистан. Здесь я теперь, хотя и стараюсь всегда предвидеть свое будущее. Тут не предугадал... Всю жизнь жил от получки до получки, а чаще в долг. Думал вырваться из тисков нужды... Если б умел ловчить, юлить, жить на халяву, было б все иначе. И квартира попросторнее, и пост – повыше, и подхалимов и взяткодателей – куча. Но упаси Бог от таких «радостей». Тяжковато, зато дышится легко. Чистая совесть – спасательный плот на все случаи жизни.

Ни свет ни заря загундосил мулла. Утром – солнце. Поздравил всех с Новым годом. Почаевничали.

У резиденции три джипа. Приехал Махмадумар. За рулем он сам ездит, хотя один глаз потерял на войне. Ему лет 45. Охрана – с ручными пулеметами. Сразу оцепляют здание.

Весь день в эфире праздничные передачи. Как только хорошая мелодия или душевная песня – хочется плакать. Обидно за свое бессилие и потерянное МИДом время.

В экипаже многое изменилось. С Сережей у нас доходило до кулаков. Сейчас у меня с ним больше единомыслия, чем с другими. Он, безусловно, вспыльчивый человек и хватает иногда через край. В его возрасте я был похож на него, но сейчас жизнь обломала... Надо учиться держать себя в узде, остужать горячку.



















































































































































































































































































Мунир у нас! С водой, фруктами, елкой и двумя бутылками «Абсолюта». Отметили Новый год. Юля улетела с делегацией в Москву, так до меня и не добравшись.

Женам выдали от фирмы по миллиону рублей. В Москве пребывание их обеспечил фонд «Реформа» во главе с академиком Шаталиным. В Тюмени летчики не забыли меня. Мавлютов, Грязное и Попов скинулись и принесли Юле по случаю ноябрьских праздников 900 тысяч рублей. Это меня растрогало.

Талибы все время темнят.

День сегодня прохладный и бесперспективный. Живем как в потемках. С утра над нами резвился талибский СУ-27. Раза четыре прошел виражами. Неизвестно, кому и что демонстрировал.

Около часа дня затрезвонили сирены. Приехала делегация из Ирана. Был губернатор. На крышу забралась его охрана на нас попялиться. Один автоматчик поговорил со мной по-английски.

Вечером у нас костер. Перевариваем сообщение «Свободы», что непримиримые в шуре сорвали переговоры. Козырев взял краткосрочный отпуск. Не до нас ему, видно, со своими проблемами.

Вечером нагрел воды. Волосы стали пышные. Еще и борода. Совсем оволосател.

В водопроводе пусто. Сухой он уже месяц. Мелеет колодец. Электричество бывает лишь по вечерам. Холод собачий. Понемногу становимся моржами. Ноги мерзнут уже и в шерстяных носках. Но это терпеть можно. Самое паскудное – неизвестность. Когда же наши осилят этих дикарей? Мне ничего не остается, как читать повесть «Истина».

Солнечно. Все стираются и загорают.

Отставлен Козырев! Они будут портфели делить, а мы – ждать... Шаймиев встречался с Ельциным и наверняка «потряс» его за одно место. Хотя тот, вероятно, непробиваем. Устал я без меры. И не столько от талибов, сколько от сотоварищей. Вот уж не подумал бы, что свои хуже врагов.

На крыше появился новый часовой, узбек. Говорит чуть-чуть по-английски. Асхат сносно общается с ним по-узбекски. В среде охраны говорят, что нас отпустят через десять дней.

Товарищи наши из соседней комнаты, Вшивцев, Аббязов, Хайруллин и Бутузов, ходят напыщенные. Видимо, был какой-то разговор у них. «Сокамерник» мой Рязанов Виктор волнообразен настроем. То на него нападает благодушие, то ходит волком. Сейчас рычит. Опять ищет виновных. Может, накручивают ему настроение соседи. Здор стал лучше. Похоже, от хамства я его чуть- чуть отучаю. По природной привычке ищу в человеке доброе. Но он-то давно сформировался и – не меняется. Через пять часов опять все кувырком полетело...

После ужина у костра разгорелась дискуссия. Более всех активничал Здор. В одном из эпизодов я поддержал Газинура. Здор, не разобравшись, попер на него, Газинур нахамил мне, и потом надолго мы замолчали.

Мешаю я экипажу. Травят без выходных. У каждого из шестерых своя синусоида. Успокоятся на какое-то время, потом опять бузить начинают. Стабильно ведет себя только Вшивцев. Ехидничает он втихаря, ос- лит и вспыхивает. Работает на публику, хотя трусоват.

Приснились сыновья в возрасте 5-6 лет. Проснулся я под завывание мулл.

_Рождество._ Томимся ожиданиями. Пью успокоительные капли. Пытаюсь анализировать обстановку. Может, я просто сгущаю краски? А если никудышный человек я сам? Или мое правило «творить добро» устарело? Каковы вообще перспективы его на земле? На планете растет перенаселенность. Не хватает пространства для жизни. Не только телесной. Душе тоже простор нужен, и есть, вероятно, предел сужению его, порог критический. Может стать так тесно, как и в нашем плену. И кто выживать будет? Самые наглые, эгоистичные и бескомпромиссные. А мягких и добрых ждет участь мамонтов?»

Мрачно мыслит мой друг? Призрак коммунизма набродился по Европе. От мечтаний о золотом веке мы все ощутимей скатываемся в бездну пессимизма, тонуть начинаем в зыбучих песках оптимизма, обусловленного лучезарными ожиданиями в области технического прогресса. Многие начинают осознавать, как Ауреллио Печчеи, что корень добра таится в равновесии, в человеке самом. Нравственность, по Гегелю, определяется разумом воли. Потеря именно такого разума рождает чудовищ, и человек просто обязан, чтобы выжить и не исчезнуть как вид, держать себя в узде «качественной жизни», а она покоится на сочувствии, сострадании, любви к ближнему. Ему ничего другого не остается, как оправдывать истину, поднявшую зверочеловека некогда с четверенек на ноги: всякая великая любовь выше страдания, ибо она созидает, а созидающие тверды. Возьмемся за руки, друзья! Третьего не дано. Иначе все мы уготовим себе судьбу кандагарских пленников, заложников хаосного миропорядка в обществе и своих душах.

«Монотонные дни плена, живем в центре дурной бесконечности: позади – мгла, впереди – ни зги. Как кошка с мышкой играют с нами талибы.

Перед ужином пришли Али-хан с муллой Сулейманом. Мы стали спрашивать их о возможности побывать на самолете для смазки шасси и шарниров. В ответ неопределенность. Опять старые песни о мусульманстве, о том, что быть в аду тем, кто не обрел эту веру. Саша Здор отказался от ужина, объявив, что приступил к голодовке. Продолжил он ее и утром. Али-хан бросил походя: «Пусть умирает». У меня обострилась желтуха, не до голодовки.

Неожиданно появился Мунир. Всем нам привез продукты и воду, а Рязанову персонально еще и часы. Это плохая примета. Сидеть нам еще долго, значит.

Объявился мулла Ясен. Месяц просидел он в пакистанской тюрьме, проходя каждодневно терапию палками. Уговаривает Рязанова, чтобы он не голодал. Главная беда экипажа – в отсутствии единства. Перспективы на свободу у нас призрачные, талибы будут тянуть до победы над Кабулом.

О голодовке Здора объявил «ГР».

Мунир привез два керосиновых обогревателя, но боимся оставлять их на ночь, чтобы не угореть. Приходится мириться с холодом.

Саша продолжает мужественно голодать. Мунир опять привез водки. После обеденной рюмки Газинур вновь выпустил свой яд: надо было, мол, командир, тебе начинать голодовку, а не Здору.

_Новый_год_по_старому_стилю._ Утренний сюрприз: двор укрыт пушистым снегом. Он быстро тает. Абдул Разак сказал, что снег – хорошая примета.

Температура упала за ноль. Наша керосиновая печь чадит гарью, хоть и обрезали фитиль. Терпим.

С утра замерзли все лужи. С вечера на Рязанова накатила меланхолия. Это дня на три.

На левой руке у меня появился нарост. Уж не рак ли? Кисть не болит, но ноет. Да бог с ней. Лишь бы умереть дома, повидав родных и что-то по хозяйству доделав».

_Любопытно,_что_даже_не_чувствуя_приближения_смерти,_люди_накануне_встречи_с_косарихой_этой_успевают_подтянуть_дела_до_явной_определенности._Так,_сосед_на_даче_у_меня_песку_завез_на_участок_по_полной_программе_и_в_бешеном_темпе_баню_построил._Все_вроде_сделал._Вскорости_где-то_в_автобусе_сердце_его_отказало,_а_не_жаловался_на_него..._Другой_дачник_наш_горел_желанием_жену_научить_водить_«Жигули»._Получила_права_супружница,_а_через_несколько_дней_он_разбился..._Не_так-то_просто_все_с_желанием_«по_хозяйству_что-то_доделать»._Нечто_биологически_здесь_предопределено._

«Газинур прискребается ко мне по разным поводам. Если есть Бог, он его накажет. Хотя говорят в народе, что наглость – второе счастье.

По случаю дня рождения Саши Здора подарил ему желтую майку. Другие – крем для бритья, зубную пасту, блокнот. Жена Асхата написала ему, чтобы мы здесь не ссорились. Видимо, кто-то пожаловался. В условиях «бочки» без вражды, наверное, не бывает. Интересно, как живется в капсулах своих космонавтам? Таят они на Земле об этом.

Газинур стабильно нагнетает обстановку. Асхат вроде в стороне. Вшивцев то и дело подхихикивает. Но нет-нет да и выкинет шпильку.

Нет аппетита, ничто не лезет ни в глотку, ни в голову. Когда кончится этот кошмар? Надо выдюжить ради своих сыновей, внучки, родных. В своих мечтах вижу, как мы соберемся вместе, напьемся, будем горланить русские песни и обязательно плясать и дурить.

Газинур накинулся на Сашу за то, что тот взял клей для клейки конвертов. Он орал на него во все горло и, как всегда, зацепил меня. А я как раз разжигал керосинку. Не стерпел, ему возразил. Тот с кулаками набросился на меня. Но струсил и не ударил. Ожидал, видно, чтобы я ему первый врезал. Он около получаса наскакивал на меня и Здора. Рязанов суетился между нами как «миротворец».

Сегодня снились какие-то младенцы, которых я спасал от холода. Они мочились, и мне приходилось стирать пеленки, Потом приснилась жена, но мне из-за нее пришлось драться (хорошо хоть во сне есть возможность набить рожу кому-то).

Утро, воды нет. Как умыться? Абдул привез на тачке бачок с водой. Я с радистом стал снимать его, вдруг что-то щелкнуло в позвоночнике, боль пронзила. А ведь Женя писал, чтобы я тяжелого ничего не поднимал! Зря не послушался доброго совета сына. Надо заняться зарядкой. Я ведь наверняка ослаб. Целый день в комнате без движения.

Вчера была очередная шура. Ночью снился Красногорск с лазурью небес над ним. Встретился вроде бы с отцом. Может, душа его, тревожась за сына, над Кандагаром летает.

Сергей Бутузов предложил обратиться к Шаймиеву. Общими усилиями написали ему письмо.

Встал разбитым, острая боль, и бросает в пот от каждого движения, лихорадит. Саша Здор с Виктором. Рязановым затеяли разговор о былых полетах в Африку и отвлекли от грустных мыслей. Целый день моросит дождь. Читал «Джейн Эйр», о чем давно мечтал.

На обед борщ настоящий. Не сравнишь его с талибской жратвой!»

Перед Днем Победы вызвали Шарпатова в Казань для участия в воздушном параде. Он почему-то не состоялся. Но побывал Владимир Ильич на организованной тогда выставке авиатехники. А 9 мая махнул на родину в Красногорск, 83 километра туда, и это – не расстояние. Побывал на могилке отца-фронтовика. Вспомнилось за поминальной рюмкой, как выгружали на станции раненых в кровавых гимнастерках, зазвучали в памяти их стоны. Военных частей в городе не было, и в победный день промаршировали по Красногорску школьники. Будто чуяло сердце Владимира Ильича приближающуюся беду, и он словно бы напитывался про запас в городе детства духовною силой. А ею как раз патриархальный Красногорск был богат. Люди тут щадяще относились друг другу, по говору тихие, доброжелательные, что не раз вспоминалось в плену Шарпатову, когда солнышком золотым в тяжкие дни светился ему Красногорск. Это всем же городкам городок, самое звездное место земли. Не знали тут, чтобы в лесу кто-то по-браконьерски срубил елочку. В школах не было порезанных парт, в автобусах – поврежденных сидений, грязных всяких надписей. Улицы ухоженные, в цветах, воздух чистый. Ключи бьют, истекая из-под косогора в речку Атлашку, которая впадала в Илеть, а та – в Волгу. Вода ключевая – холодная, как в горном ручье. Гордость красногорцев – Кленовая гора, кленовые и березовые рощи. Белоствольные красавицы тут с гладкой корой, бересту ремнями широкими можно снимать. Помню, брат мой служил где-то в этих местах и на бересте письма в Тюмень к нам слал, воочию убеждая меня, почему в древности на Руси в ходу были берестяные грамотки. С таких вот берез и снимались они, прозрачных прямо-таки, от корней белых, светящихся. Пообещал Ильич свозить меня в Красногорск на своем самолете. Ключиком чистым, как слезка, изливались впечатления его о родной земле:

– Рябины в лесу много, идешь, как по саду. Из папоротника – ковры, ягод – море, калина есть, орехи лесные. Ручьи голубые, как небушко, цвета купороса.

– Агрессивно-голубые?

– Ага. По преданию, здесь где-то, когда Пугачев проходил, ратники его несколько бочек с золотом в земле зарыли. Так это или не так, но монеты золотые тут находили. Карстовые явления в районе развиты, пустоты есть, подземелья. Березы провальные доводилось мне видеть. В землю ухнули когда-то, и лишь вершины торчат на поверхности. Было, в общем, где прятать золото пугачевцам. Ну, край чудес – Красногорск! Озера здесь по 10-20 метров глубиной, вода прозрачная, как в Байкале. В безветрие они – зеркала в ландшафте, холмы в них отражаются, не поймешь, где небо, где земля. Неописуемая красота. Роща дубовая есть тут с «пугачевским дубом», который Емелька, по преданию, использовал как наблюдательный пункт, когда на Казань шел. С этого дуба в хорошую погоду ее и сейчас видно. Молния в него попадала, и студенты Казанского университета взяли над ним шефство. Стих есть поэта местного «Там пугачевский дуб закован». Он мемориальный сейчас и обнесен цепью на колышках. Еще Пугачев посадил здесь же, как передается из поколения в поколение, четыре лиственницы. Две еще живы остались. Может, место красивое хотел он обозначить или в честь любимых оставлял память. По речке Юшутке здесь любил я ходить, по мелководью. В Илеть впадает она. Устье такое красивое. Омут огромный. Сплав когда-то вели тут, бревна, как снаряды, вылетали из ямы. На лесопилке в каникулы я подрабатывал лет в тринадцать, в карьере. На сенокос ходил с матерью. Серпами мы косили на вырубках. А на Арбайских лугах, куда километров двадцать идти надо было, – косами. Горжусь, что и сейчас с косою управлюсь. Смородину в лесу я собирал, малину. Медведи водились тут и другие звери. Раз с мамой за деревней встретили большую собаку. Палкой ее отгоняла мама, чтобы меня не куснула. Как оказалось, волк это был.

– Героем будущим чуть не позавтракал?

– Ага, – заулыбался Ильич и продолжил: – Папа шофером был, лес возил, трудяга такой. В 50-м году еще в лаптях деревенские ходили, потом на галоши уже перешли.

– Погостил ты, Володя, в родном Красногорске и вернулся в Казань? – застопорил я воспоминания Ильича.

– Да. Ожидание долго длилось, и 14 июля наконец полетели мы в Эмираты. В первый же полет на Кандагар загрузились. Телевизоры, машины стиральные, сигареты и ткани надо было перебросить. Груз транзитный, дальше его отправляли в Пакистан на машинах.

– В Афгане гражданская война шла, не страшились лететь туда?

– Побаивались. Страшновато, конечно, было. Но обстановку мы лишь в общем знали. Информация о ней скудной была. Не знал о талибах я. Из Шарджи вылетели и вышли с Кабулом на связь. На Кандагар нам полет запретили. Вернуться пришлось. Экипаж у меня подобрался – с бору по сосенке. Радист Вшивцев только допуск получил. Я, кстати, считал, что для полетов он еще слаб. Бортинженер Аббязов и штурман Здор тоже, по сути, еще не летали, так только ввелись в строй. Инженеры Бутузов и Рязанов – свеженькие люди, с авиазавода пришли. Второй пилот Хайруллин – майор, бывший военный, два года у него было перерыва в полетах. В Шардже в фирме «Трансавиа» нам сказали: «Работайте с Кандагаром. Кабулу ничего не докладывайте».

Шарпатов выдохнул воздух, зарядился словно бы на новый виток разговора, и вот я его опять слушаю:

– Через день полетели на Кандагар. А высота поверхности тут больше километра над уровнем моря. Воздух разреженный. Температура огромная, под 50 градусов. Скорость при посадке большая, и надо садить самолет буквально на первые плиты, чтобы хватило полосы. Заруливаем на стоянку в Кандагаре, выключаем двигатели. Обслуга – нерусские, в чалмах, сигналы не поймешь. Вообще народ технически шалтай-болтай, как можно понять. Самостоятельно зарулили, в общем. Выхожу из машины. Подтягиваются к нам грязные, оборванные, босые люди. Обвешаны тряпками, в чалмах, глаза горят, как у голодных собак. Обращаюсь к ним по-английски – не понимают. Один говорит: «Командир, валяй по-русски, я понимаю». Вежливый такой, скользкий мужичок на вид. Это был летчик с МИГ-21 Гулям. Подрабатывал, как и другие, на разгрузке самолетов, по доллару платили им. Потом еще летчик один подошел. Стройный, черноглазый. Капитан Сидык. Побеседовали, конечно. Гулям рассказывал, как учился у нас в Краснодаре. По-доброму вспоминал Россию, как и Сидык. Но в целом афганцы, которые пришли к самолету, настроены были далеко не мирно. Чувствовалось это по их пронзительным взглядам. Казалось, захватят в плен, и все тут. Потом мы пообвыкли. Фотографироваться запрещено было, но мы все ж тайком снимки для себя делали. Познакомился я с братом отправителя грузов Рахматулло. Бывший моджахед он, полевой командир. Воевать перестал – занялся коммерцией. Когда уже нас в плен взяли, он под обстрел попал, может быть, и ранен был. Но знаю я, что приезжал он с двумя братьями просить талибов, чтобы нас отпустили. Работа ж у него остановилась. Масса грузов в Шардже накопилась, а самолета в Кандагар нету. И хоть караул кричи. Угроза разорения... Вообще народ там живет голодно. До плена еще мы грузчиков подкармливали всегда. Дети появятся – им в первую очередь дашь что-нибудь. Но не раз наблюдали мы, как взрослые отбирали у них пищу. Там это в порядке вещей.

«Всю ночь мучился от болей в спине. Каждую ночь снится Красногорск или кто-нибудь из родных. Сегодня видел сестру Любу.

Сколько ждать здесь? Пока не сдохнем?

Намазал поясницу мазью, но, видимо, во вред себе. Стоять невозможно. Лег – боль разгорается до кошмара.

Вновь снилась Юля. Была она какая-то недоступная, с бесовской джокондовской улыбкой. Я знал, что люблю ее с первого дня встречи, сейчас убедился, что 'больше жизни люблю. Сколько же ей, бедной, досталось за эти месяцы!

Би-би-си сообщило, что наши жены собираются объявить сухую голодовку. Услышали по радио и другую новость: убили ведущего программы «Момент истины».

Юля приснилась, милая такая, желанная. Можно считать, что мы с нею не в разлуке.

Радио целый день у соседей, туда его уволакивает Рязанов. После обеда он пришел мрачный и заявил, что нас отпустят при выполнении трех условий. Все зависит от выкупа за нас, взятия Кабула и решения вопроса о якобы угнанных в Россию.

Вновь снился Сергей. Чаще вижу его потому, наверное, что не встал он на ноги еще, и я больше о нем думаю. Парень он замечательный, но обстановка в стране такова, что легче прожить проходимцам.

Талибы спят, как спят горы, пока солнце не осветит все их склоны. Ну и народец. День не жрут, ночью набивают свои утробы, а потом, до обеда дрыхнут. И после только начинают шевелиться как сонные мухи. Если выживу, страницы мои будет тошно читать, но они. – живое свидетельство этих трудных дней.

С неба свалились, можно сказать, Мунир и Акулов. Тимур Юрьевич молодец, все старается нас успокоить. Но я улавливаю за. его словами, что ждать нам в ближайшие месяцы нечего. Все, что он рассказывает, – красивая добрая сказка. Плохо, что жены сообщают то, о чем помолчать бы надо. О встрече с Исхаковым, например. После таких вестей у здешних обитателей поднимается большая паника. Зачем намекать, что казанская мафия, причастная к созданию «Аэростана», будет трясти нас за «потерю» самолета... В жесткое время мы живем. Одни – звери зверьми, другие – овцы. Надо выстоять!

Вчера отправили с Акуловым письмо президенту Шаймиеву. Со слов Тимура Юрьевича поняли, что какую-то делегацию можно ждать в течение месяца. Он обычно занижает сроки, наш добрый сказочник.

Слушал по «Свободе» передачу с писателем Львом Разгоном и еще одним репрессированным. 17 лет провели они в сталинских лагерях. Выжили в диких условиях единицы. Нам легче. Если не посадят в будущем в талибскую тюрьму с «палочной» терапией и не расстреляют, может, даст Бог, и выберемся отсюда.

Родственники во сне – норма каждой ночи.

Нервы стали хуже половой тряпки. Уже не могу прожить без успокоительных таблеток. Иной раз обхожусь и без них, в другой – душа болит, как сто чирьев».

Знал бы ты, Ильич, как стал наркоманом, потребляя снотворное, Брежнев!

«Очередной день без надежд. Вспомнил, проснувшись за полночь, родные места, как собирали с Юлей яблочки. Красные такие, красивые, как снегири.

Набрали ведра с горой, а яблочек на ветвях все подсыпается будто. Такое ощущение свободы, охватило – крылья будто прорастать во мне стали.

Но скоро заскулили муллы, и потекло все по-кандагарски».

Днем у Ильича родились первые четверостишия стиха. Дописал он его в уме, вышагивая по «стадиону». Назвал – «Письма». Строки его изливались, как дыхание жены, родственников, друзей.

Жена писала: «Яблоки созрели.
И стали падать. Надо убирать».
Потом писала: «Птицы улетели.
Листва опала. Надо подметать».
Писал сынок: «Картошка уродилась.
Собрали все. И урожай хорош.
А внучка вновь вчера принарядилась.
Все ждет, когда, когда же ты придешь?»
Писал младшой: «За нас не беспокойся.
И береги себя. Ведь ты не молодой.
Не думай о плохом. Простуды бойся.
А мы всегда, всегда с тобой».
Племянница нарисовала рощу,
Такие милые березки и кусты.
И снятся мне они тоскливой ночью
По-русскому нарядны и просты.
Сестра грустила: «Ты не веришь в Бога.
И все же за тебя я помолюсь.
Мы ждем тебя из чуждого чертога.
Я верю в то, что я тебя дождусь!»
Такие нежные, волнующие строчки
Читаю от родни и от друзей.
Враги все ищут повод для отсрочки.
А Родина все дальше и милей!

«После ужина Рязанов опять пристал ко мне с вопросом: «Ты знал, что везем мы из Албании?» – «А ты как будто не знал», – отбрил я его».

Разговор с Ильичем нам предстоял долгий. Мы перешли с лоджии в гостиную и надолго осели в мягких креслах.

– В Эмиратах, Володя, говорят, рай. Конкурент нашего губернатора Рокецкого банкир Атрошенко на выборах, завлекая народ на свою сторону, набрал пенсионеров целый самолет, если ты слышал, и возил их бесплатно в ОАЭ, чтоб узнали они, что такое коммунизм. Действительно там так расчудесно все?

– Да, – согласно кивнул головой Ильич. – С детства там обеспечены все. Человек с пеленок в Эмиратах пенсионером рождается, можно сказать, со счетом в банке. Кто дело свое заводит потом, кто купоны стрижет да наслаждается жизнью. На черные работы едут люди из Пакистана, Афганистана, Индии и других стран.

– Вольными немного в Кандагар полетали?

– Сделали 17 рейсов. Организовывал их представитель «Трансавиа» флайт-менеджер Мунир Амирович Файзуллин. Флайт – летающий, значит. Наше дело было крутить штурвалы.

– Ясно: воздушные извозчики.

– Потом смятение наступило. Инженеры мои либо устали, либо побаиваться начали афганских рейсов. Заявлять стали, по крайней мере, что на самолете много дефектов и надо возвращаться в Казань. Неисправности мелкие были, конечно, накапливались помаленьку, но пока терпимо было, и летать, я считал, еще можно.

– Что ж за дефекты, Володя?

– Аэродромы высокогорные, поверхности шершавые, и колеса начали изнашиваться, инженеры устали их менять. Аббязов заявил: «Ерунда это! Бутузов уже налетался в Англии. Там хорошо заработал. По жене заскучал, и все тут». Я пригласил на разговор Рязанова и Бутузова. Они сказали, что можно еще летать с нашими дефектами. Но ты, командир, мол, и решай сам. Предложил этим двум замену, езжайте домой, мол. Аббязов был за дальнейшую работу в Афгане, аргумент один: здесь выгоднее летать, чем в Англии. Кроме того, он купил «Жигули» и залез в долги на 20 миллионов. Через некоторое время подходит ко мне Рязанов. Я, мол, хочу работать здесь, командир, дочку мне учить надо, деньги нужны позарез. Вдруг известие: летит из Казани ТУ-154 с представителем учредителей Артуром.

Подробности всего рассказанного о нем Шарпатовым я опущу. Скажу лишь, что отношения экипажа с этим амбициозным мужиком не складывались. Он лез во все дырки, пытался командовать на борту. Загрузку проводил так, что багажники все забивал. К подъемнику, стремянкам, штатным агрегатам не подобраться. Пожар случись – как мышь зажат. И вот когда он прилетел и поселился в гостинице в Дубае, а это километрах в двадцати от Шарджи, на встречу с ним загорелся поехать Аббязов, прихватил он с собой штурмана и второго пилота. Обратно троица возвратилась перепуганной. «Командир, заявил Аббязов, – Артур возмущается, что налет у нас маленький. Орал: вы что, мол, прохлаждаться сюда приехали, уволю всех!». По должности он был каким-то завхозом, но известно ж, как могут корчить из себя нечто значимое мелкие люди. И насел Аббязов на Шарпатова: надо, мол, командир, искать длинные рейсы. А организация их лежала на плечах флайт-менеджера Мунира Файзуллина, который числился в составе экипажа. Его также тормошить стал Аббязов. И нашел тот рейсы на Югославию, но Шарпатов от них отказался. Война там была, нужно было пробираться кривыми трассами и работать без отдыха, по 26 часов в сутки, как выразился в беседе со мной Ильич. Требовалось ведь перебрасывать к мусульманским праздникам священную баранину из Саудовской Аравии, а это продукт скоропортящийся, и остановки всякие в пути нежелательны были... Штурман воспротивился этим полетам, да и все решили: опасный район там. И тут подвернулось направление на Албанию. Оттуда будто ящики какие-то надо доставить-ка военный аэродром под Кабулом. И вот ИЛ–76 Шарпатова летит из Шарджи в Афины, дозаправка там, отдохнули ночь. Утром перелет, и самолет на аэродроме под Тираной. Началась загрузка. Как я понял, экипажу ясно стало, что надо им перебросить патроны для стрелкового оружия, а это относят по классификации к военной амуниции. Вполне легальный, в общем-то, груз. Соответствовал он стандартам международных авиаперевозок, и никто из коллег Шарпатова возражений против рейса не высказал. В конце загрузки не хватало одного ящика, стали ждать его. Вскоре в ИЛ–76 загрузили для счета еще один ящик, поднесенный албанцами, который отличался от других по виду.

Но главное, что по счету все совпадало, и в суете предотлетной Шарпатов не сакцентировался на нем. Вновь экипаж в воздухе. Бросок до Шарджи, ночевка, а утром – курс на Баграм.

Мунир с коровьей какой-то грустью в глазах прощался с улетающим экипажем, будто чуял беду. Не видел его командир таким раньше, широколицый, с аккуратной, импозантной даже седой бородой, он будто напитан был всегда веселой живой энергией, а тут сник. Остались с ним в порту еще трое: прибывший из Казани на стажировку по вводу командиром ИЛ–76 Садыков и два бортоператора. Предчувствие какое-то подсказало Шарпатову, что рейс все-таки будет опасным, и он оставил в Шардже эту часть экипажа. Насчет операторов сказал, что инженеры сделают их работу. Так, по сути, четверо человек были спасены от плена. Позднее командир сообразил, что совсем не случайно транзитные документы им к самолету подвезли два человека, похожие на пакистанцев. Тихо перебросились какими-то словами. Они, вероятно, и сообщили своим о времени вылета ИЛ–76 с вооружением. А Пакистан являлся родителем движения «Талибан», и такую информацию там, конечно же, приняли к сведению. Потому и ждал ИЛ–76 Шарпатова в воздухе уже военный самолет талибов. Не случаен был и злополучный последний ящик. Над Кандагаром к ИЛ- 76 подстроился в хвост истребитель. Команда потом поступила по связи: борт такой-то, мол, вам посадка В ответ последовал приказ Шарпатова экипажу: «Летим на Кабул!». Через треск эфира друг мой услышал: «Володя, это ты?». Гулям его окликнул, оказывается. Дальше пошел диалог: «Надо садиться, это приказ!» – «Не могу, топливо выработать надо». – «Делай разворот и садись в Кандагаре!» Шарпатов приказывает радисту связаться с Шарджой, узнать, что скажут в «Трансавиа», и продолжает полет. И на полсотни километров уже оторвались от Кандагара. Второй пилот кричит: «Собьют! Надо садиться». Командир молчит. Шумят двигатели. Бутузов делает свое заключение, что у истребителя, мол, на сорок минут топлива и нужно мотать его, выигрывая время. Шарпатов думает: «Пару кругов сделаю – это полчаса. МИГ гулямовский сядет – рванем дальше». В шлемофоне звучит металлически: «Снижайтесь!». Хайруллин дергает за штурвал: нужно снижаться. А на земле спешно готовится к взлету второй истребитель. Штурман наведения приказывает с земли: «Последнее предупреждение. Садитесь, садитесь!». И – сели Шарпатов со товарищи, другого выбора им не оставалось. Принуждение принуждением, вообще по правилам международных полетов любой экипаж обязан неукоснительно выполнять команды органов управления авиадвижением, тем более военных, этой страны. Невыполнение таких приказов развязывает им руки для поражения цели огнем. На земле ИЛ–76, в общем. Зарулили на перрон. Командир эскадрильи, афганец, заявил по-русски нашему экипажу: «Мы осмотрим самолет». И полез по стремянке с несколькими сопровождающими внутрь его. Сразу же направился в хвост грузового салона, где в момент был вскрыт тот последний ящик. В нем оказались боеприпасы для крупнокалиберного пулемета, а это груз криминальный. Все было, как выяснялось, подстроено. Последовал приказ российскому экипажу: «Задерживаем вас». Через двадцать минут допрос в здании аэровокзала. Шура на коврах сидит, совет значит, во главе с высшим чином талибов одноглазым Махмадумаром. «Ехать в порт из города часа полтора, – анализировал потом Ильич, – а они все тут уже. Ждали нас, стало быть. Провокация настоящая».

– Торжественное заседание по встрече Шарпатова открыто! – заявляю я с шуткою Ильичу.

– Да-да! И начали они дознаваться, чего да откуда. «Ну что, командир, вы так волнуетесь?» – спрашивает меня Махмадумар. «А чего ж не волноваться? – отвечаю ему. – Мало хорошего в том, что посадили нас». – «Вам, командир, ничего не будет». – «Когда вылетать?» – «Посмотрим». Допрашивать стали насчет груза. Я сказал, что груз фирмы «Трансавиа», из Албании, самолет – Татарстана. Спросили разрешения записать беседу на магнитофон. Пожалуйста. Хотя у них и так все включено. Тряпками обвешаны, там тыщу магнитофонов спрятать можно. «Кто нас садил?» – поинтересовался я. Гулям виновато заявил о себе, извинился. Как разузнал я позлее, его прижали крепко: не собьешь, мол, или не посадишь ИЛ–76 – в тюрьму опять угодишь (в какую-то историю влипал). Не угодил туда, видишь ли, а наоборот, вознесся. Генералом стал. Эти ж звезды кинули заму его Джалилю и штурману наведения, хотя у них ни формы, ни погон.

О допросах еще в первый день расскажи, Ильич, – попросил я.

– Домогались до меня талибы, кто же из Шарджи командовал отправкою груза. «Не тот ли бородатый, Мунир Файзуллин?» – догадливо спрашивали они. Я не признался: если бы Мунира схватили – расстреляли бы, как мне думается. Разрешили мне по коротковолновой связи из самолета через Стокгольм переговорить с Шарджой. Так я мог выйти на любой телефон хоть в какой точке мира. Из Албании летели – с семьей переговорил, будто чувствовал, что беда на загривке. И вот на связи я. Талибы мне, естественно, не доверяли, и наушники второго пилота надел Гулям, сидит и слушает, о чем мы говорим, русский же он знает. Надо было скрыть от него информацию, и я сказал Шардже по-английски, что если, мол, полетите сюда, «Мунир нот посибл хиа», т. е. Муниру невозможно быть здесь. Мне отвечают: «Не поняли, повторить». Но не могу же я говорить открытым текстом об опасности, нависающей над флайт-менеджером нашим. Вновь передаю по-английски, дейнжероуз, мол, фо Мунир хиа, опасно Муниру здесь. Гулям на меня зыркнул: «Ты чего это там говоришь?» – «Да так, – отвечаю, – приветы передаю». Вроде б сообразили в Шардже, о чем речь, но я для подстраховки прошу Аббязова сказать в эфир о тревоге моей по-татарски. Тот отказывается. Толкаю в бок Хайруллина – он тоже ничего не стал говорить. Вот такая была у меня публика в экипаже. Из-за каждой мелочи приходилось воевать мне с членами его, а больше всего – с Аббязовым и Хайруллиным.

– Постой, постой, – остановил я Ильича, – но Мунир потом все время бывал у вас. Почему ж его не схватили?

– Сам до сих пор удивляюсь. Появился он у нас на четырнадцатый день нашего плена. Ну, думаю, на глазах экипажа у забора сейчас и расстреляют. Но ничего такого не случилось.

– Но Мунир знал, что его может ждать, когда вылетал к вам?

– Конечно. Говорили ему в Шардже об ожидающей его опасности. Но он был человеком совести и заявил, как мы узнали: «51 ребятам организовал этот полет, и я должен быть с ними». И полетел к нам. Звезду б ему надо было дать за это... Ну, а насчет самолета АН-24 из Шарджи – не дождались мы его и первую ночь переночевали на своем ИЛ–76. Всю полетную документацию, которая могла навредить нам, уничтожили, запрятали карты под коврики.

– Дальше как?

– На вторую ночь обосновались под самолетом, так как из него экипаж вытурили. Охраняли нас автоматчики, которые и гранатомет тут поставили. Летчик Сидык поесть нам принес. Мы «Абсолюта» своего достали. С Сидыком посидели. Этот летчик красивый такой, поджарый, очень простой. Учился у нас в Краснодаре когда-то, как и Гулям. Ну вот, мы под самолетом, а шура долго еще в темноте разговоры вела. Утром вновь заседание. Пригласили полевых командиров. Рязанов взвыл, голову руками обжал, на хрена, мол, полетели. И на меня попер: «Это тебе больше всех надо. Жена говорила мне, чтоб не летал я». Ну, а у шуры начались переговоры с Пакистаном. Прилетели оттуда министр обороны и министр иностранных дел с журналистами и фотокорами. Те снимали один только ящик с крупнокалиберными патронами. Начали мысль подбрасывать, что из Индии это вооружение, а на доводы наши об Албании – ноль внимания. Я попросил пакистанских министров, чтобы те сообщили нашему посольству о случившемся. Те согласились и запросили список членов экипажа. Дал я им его. Аббязов возопил: «Зачем ты это делаешь?». Сорвался на крик я:

– «Ты хочешь, чтобы мы здесь, как Зоя Космодемьянская, не называли себя, кто мы и откуда, и неизвестными сдохли? А кого тогда посол выручать будет?» Пришлось доказывать еще пакистанцам, что самолет наш – татарстанский. Аббязов потом взорвался. На хрена, мол, я говорю им про это. Такая вот мутота была.

Как ты считаешь, – прервал я Ильича, – правильно сделали, что вас посадили?

– Не имели права садить, незаконно.

– О каких законах речь, Володя, когда гражданская война идет? Потрясающую же боевую операцию провели талибы. Вы везли их противникам вооружения на дивизию и ее, считай, разоружили. Открылась возможность повернуть их в обратную сторону.

– В интересах своей защиты они правильно, конечно, поступили, – согласился Шарпатов, – но экипаж задерживать не было прав у них. Они повстанцы, а мы везли груз законного правительства Афганистана.

– Черт же вас дернул лететь прямо над талибской столицей. Могли вы Кандагар обминуть?

– Вопрос в том, что этот полет был международный и должен был выполняться по строго обозначенной трассе. А она проходит как раз через Кандагар. Полет вне международной трассы – нарушение воздушного пространства пересекаемого самолетом государства. Это дает ему право принудить нас к посадке и даже сбить наш самолет.

– Мог штурман повести его менее опасным путем?

– Мог, конечно.

– И ты бы не укорил за это его?

– Думаю, что нет, если говорить честно. В нашей ситуации был бы рад. Но не судьба была нам обойти Кандагар. Второй пилот мог бы повлиять на выбор маршрута, но он оказался безучастным к этому. А я сам не выспался, затуркан был предполетными делами, и не стукнуло в голову мне скривить путь судна.

Пришло время расставания с Ильичем. Отпустил я его домой в «увольнительную», копать картошку. Потребовал лишь: «С прессой никаких контактов. Мы с тобой затворники». Он заговорщически подмигнул мне: о чем, мол, речь.

Вечером в санатории был концерт хора из Дома культуры железнодорожников. Народные инструменты всегда мне по душе, впечатлило и пение прославленного коллектива. Но с кандагарским рассказом концерт в глубинах моей психики не стыковался. Как волна на волну сошлись впечатления. Потому и снилось мне, что Махмадумар, оглаживая косматую бороду и выразительно вращая яблоком одного своего глаза, пел с очень русской такой грустью:

У нас в селе гармонь настроили,
Да только некому играть,
Такой хороший клуб построили,
Да только не с кем танцевать.

А закрытая чадрой аульная невеста его ходила кругами вокруг повелителя и, пристукивая туфельками, деланным фальцетом выводила:

Стою одна, грущу на холоде,
И руки некому согреть,
Ох, как же ты живешь там в городе,
Одним глазком бы посмотреть.

Понял я внезапно, что это не женщина, когда в складках платья танцовщицы блеснул вдруг кинжал.




ФЕВРАЛЬ


«_183-й_день_неволи._Погода_солнечная,_а_настроение_все_такое_же_серое._На_крыше_объявился_новый_часовой._Толстый_и_угрюмый._Может,_сменили_охрану._А_тех_ – _на_фронт_бросили._Жаль,_общительные_и_разговорчивые_были_ребята._Асхат_общался_с_ними_часто,_т.к._они_были_узбеки,_а_их_язык_схож_с_татарским._Штурман_с_утра_открыл_парикмахерскую._Сам,_как_и_я,_полгода_нестриженый._Встал_я_попозже,_чтобы_нудный_день_был_короче._Расстались_мои_в_это_время_с_елочкой._Пушистой_такой_и_зеленой,_из_синтетики._Новый_год_она_нам_скрасила._Рязанов_облил_ее_керосином_и_сжег._Зачем?_Я_думаю,_что_он_только_прикидывается_дурачком._

_Приснился_мне_Лондон._Очутился_в_офисах,_где_бывал_прежде._

_Почувствовал_даже_запах_парфюмерии_в_них,_как_было_в_реальности._Со_мной_будто_бы_оказался_и_брат_Юра._Прилетел_следом_вроде_бы_на_своей_ «_тушке_». _Как-то_вдруг_затерялся,_и_я_долго_искал_его._Потом_виды_Тюмени_пошли,_и_с_Юлей_уже_отправились_мы_в_гости_к_друзьям._Разбудили_муллы._После_завываний_петушни_этой_сон_не_крепкий._Только_ворочаешься._Спина_не_болит,_и_это_уже_хорошо._Вчера_начал_тренировать_ноги._Хожу_по_двору._Один_круг_около_30_метров._Километр_ – _33_круга._Вчера_сделал_два_км._Норма_сегодня_ – _три._Небо_пасмурное,_настроение_такое_же._

_Сегодня_заряжаюсь_на_4_километра_ходьбы_по_двору._Повторяю_английский._В_соседней_комнате_тоже_увлеклись_им._Рязанов_заявил,_что_знает_уже_150_слов._Но_диалект_у_него_почти_рязанский._Но_главное,_что_желание_есть._Знание_иностранного_всегда_пригодится_и_ему,_и_другим._Они_ведь_молодые,_и_у_них_все_впереди._Не_остыли_бы»._

Накатил вдруг лирический настрой на Ильича. Опахнуло лицо ветерком струйным сверху, когда сидел он на «веранде», созерцая глухую стену через двор. Навеял ось про любовь к своей Юлии. Как ошеломила она его тем, что до Шарджи добралась и письмецо лишь для мужа оставила.

Строчки прыгали в письме.
Волновалась!
Ты ждала меня в Шардже.
Не дождалась.
О тебе я тосковал.
Весь иссохнул.
Злой афганец не пускал.
Чтоб он сдохнул.

Шарпатов вернулся в комнату и вновь привычно взялся за ручку. Несколько строчек прозы жене. Продолжил стихом:

Я пишу опять.
И не знаю,
Что смогу тебя обнять.
Но мечтаю.
Все грущу о сыновьях.
И о внучке.
И ласкаю их во снах.
По привычке.
Дни становятся длинней,
Горьче ночи.
Путь до смерти до моей
Все короче.

Законвертовал листы. Но заклеивать конверт раздумал. Чего это я, мол, о смерти ей? Озарит светлое что-нибудь – вот то и послать можно.

_«Под_утро_приснилась_стройка,_где_работает_Юля._Затем_всей_семьей_полетели_на_маленьком_самолете._

_На_коленях_у_меня_оба_малышки-сына._Только_приземлились,_и_я_проснулся._Куда_летел,_зачем,_почему?_Какая-то_чепуха._Но_больше_писать_не_о_чем»._

Сенсорный голод, как сказали бы ученые мужи от физиологии. Сны-галлюцинации Ильича – последствия длительной изоляции от внешнего мира. Ведь он здесь, как на льдине, в камере, в пещере.

_«Боюсь_сглазить,_но_со_штурманом_мы_сейчас_единомышленники._Возможно,_характерами_притираться_стали._

_Рязанов_со_мной_ведет_себя_молчуном._Бывает,_что_за_пару_дней_слова_не_скажет._

_Приехал_Мунир,_я_передал_через_него_наказ_женам_не_сообщать_сюда_ерунды._А_то_Рязанов_зачитал_от_своей_письмо,_где_она_пишет,_что_мы_застряли_на_пять_лет._Такое_услышала_якобы_от_журналистов_». Но эта ж публика бывает, как Бобчинский с Добчинским, с сорочьими новостями. «_Сам_Виктор_запаниковал._Всполошились_другие._

_Прочел_в_«Вечерке»_про_уголовную_жизнь._Пишут,_что_в_камере_выбирают_или_назначают_«слабого»,_чтобы_издеваться_над_ним._Видимо,_это_объективно_в_поведении_человека_ – _выжить_за_счет_другого_в_экстремальной_обстановке,_радоваться_страданиям_его,_чувствуя_себя_хоть_в_этот_период_сильным_над_кем-то._Есть_подобная_струнка_в_людях_. _Но_не_поголовно_ж!_У_Вшивцева_от_блатаря_что-то:_манеры,_песенки,_поговорки,_частушки._Общался,_наверное,_со_шпаной._

_Заснул_поздно_и_с_головной_болью._

_Устойчивая_солнечная_погода._Опять_снились_дом_и_дача._К_одной_еще_две_прикупил_вроде_по_соседству._Ходил_по_территории_их_с_внучкой._Приехала_Юля_и_за_коренную_стала_меня_ругать._Зачем,_мол,_дом_громадный_такой,_три_дачи_к_чему?»_

Три не случайно, наверное. Вывез однажды «Факел» Ильич на дачу к себе. Под березой громадной братия литературная шашлыки жарила, стихи читала. Звездами любовались мы, Стожары искали, Вегу, Кассиопею, Орион. Следили, как скатываются, скользят по небосводу безмолвно кометы, чертя жаровой след, как луна угасает и течет время, выливаясь из ковша Большой Медведицы, как вращаются сонмы созвездий вокруг зенитной Полярной звезды. Льдисто светила уже луна, когда мы угомонились. Поустраивались на сон, кто где в трехуровневом рубленом домище. Два этажа Шарпатов соорудил как-то из крыши. Я по-птичьи устроился наверху и мог поприветствовать утром верхушечные ветви березы.

_«За_день_не_удалось_выполнить_норму_свою_«по_кругам»,_а_надо_тренироваться,_иначе_одряхлеешь_и_станешь_утлым,_как_говорил_один_мой_знакомый_дедуля._

_С_вечера_неожиданно_заморосило._Улегся_читать_Пикуля._Интересная_у_него_проза,_но_много_описаний_пыток,_жестокостей,_разной_несправедливости._Эти_вещи_вообще-то_для_меня_малоприемлемы,_но_в_нашей_обстановке_мучительно_про_это_читать._Это_садизм_по_отношению_к_самому_себе._

_Приснилось,_что_нас_наконец_освободили,_но_попал_я_почему-то_в_Челябинск._Встретил_меня_сын_Женя_в_возрасте_лет_десяти_и_добирались_с_ним_до_дома_на_автобусе._Он_прижался_ко_мне,_присопел_и_спал_всю_дорогу»._

_Любыми_путями_рвется_душа_Ильича_домой._Не_существует_для_нее_ни_стен,_ни_автоматов,_ни_пустынь,_ни_гор._Вольна_как_птица_она,_вот_и_странствует._

_«Ждем_Мунира_и_новой_сказки_про_будущее._

_Сегодня_день_рождения_брата_Юры._Ему_49,_но_он_уже_дедушка._Седой_и_ворчливый._Зато_у_него_нет_такой_бороды,_как_у_меня,_а_она_окладистая_и_вольная,_как_у_истинного_славянина._Вшивцев_все_за_нее_цепляется._А_мне_ништо,_как_говорят_азиаты,_собака_лает,_а_караван_идет._

_Сел_за_английский,_чтобы_отвлечься_от_пустолайства_инженера._Глотнул_пару_таблеток._Очень_хочется_сказать_что-то_резкое_или_в_скулу_кому_двинуть._

_Прибыл_Мунир._Будут_свежие_продукты._Плохо,_что_опять_появится_водка._Он_хитро_приспособился_маскировать_ее._Переливал_в_емкости_для_минералки._Но_если_бы_талибы_его_разоблачили,_несдобровать_бы_Муниру_при_их_ «_сухом»_законе._

_«ГР»_передал,_что_в_ближайшие_дни_возможно_решение_об_освобождении»._

Это пытка информацией получается. Веяние времени, как говорится. Меня уже как автора достали, хотя я лишь дневники проволакиваю через себя.

_«Всю_ночь_какой-то_охранник_светил_в_окно_фонариком._Надоел,_стерва._На_завтрак_зашел_к_соседям,_говорю,_как_всегда:_«Доброе_утро»._В_ответ_ни_слова,_все_глухие._Срыва_ждут,_что_ли?_

_Зарос_я_дремуче,_нестриженцем_профессиональным_стал,_волосы_как_у_первобытного_русского._Такая_же_борода._Это_облик_славянина_1_7-го_века,_наверное._Может,_предка_какого-то_своего_повторил_видом._Рязанов_слегка_взбудоражен:_узнал_по_радио_, _что_ООН_приняла_решение_«о_немедленном_освобождении_экипажа»._Сказали_также,_что_в_Кандагар_вылетает_делегация_Татарстана»._

В последних известиях радио утром было сообщено, что корреспонденты искали Героя России на картофельных плантациях под Заводоуковском, он же, слава Богу, пребывал в другой стороне и благополучно вернулся через день в «Сибирь». Пошли с ним на прогулку по терренкуру, двухкилометровой дорожке вокруг проточного озера, выгороженного в старице катящей воды свои среди лесостепья, сонно млеющей под осенним солнцем Пышмы.

– Здесь круг приличный, – заговорил Шарпатов, – а там сто штук их намотать надо по тюремному дворику, чтобы пройти три километра. Разминаться надо было, и я вначале до двухсот кругов счет доводил. Потом надоел пешедром этот. Бегать стали. Я лично долго не вовлекался в бег, думал, что физически сильнее своих товарищей. А зря проявил самонадеянность. Мышцы теперь на свободе и болят, отвыкли от нагрузок.

– Ильич, – окликнул я друга, вспомнив давний его рассказ о встрече Нового года в Париже. – Как это было? Детали уже подзабыл.

А прилетели мы туда 31 декабря из Африки на разгрузку. В мешках что-то было, по-моему, удобрения. У французов механизация классная. Груз на тонких металлических листах, скользит он потом на роликах. За считанные минуты салон можно освободить. А у нас поддоны жесткие, тельферы. Вручную много переваливать надо. Французы же перед Новым годом поддатые уже слегка. Одеты с иголочки. А тут – мешки таскать. Грузчики матерятся, по-французски, естественно. Из Парижа, в общем, вылетели с большой задержкой, буквально в двенадцатом часу ночи. Пошли на восток. В Европе начался праздник. В эфире тихо: никто, кроме нас, не летит. Из одной зоны в другую переходим – диспетчера только на связи: нет бортов. А внизу фейерверки. Погода ясная, и все хорошо видно. В городах и поселках ракеты взлетают, стрельба сплошная. Красотища. Там вообще поселения все освещены лампами дневного света, а он на солнечный похож. Море огней. В душе такое ощущение, что вся земля салютует нашему самолету.

– Как талибы отсалютовали, – ввернул я свое.

– Ну да, – буркнул Ильич. – Пообещали, что будем отпущены, но они ж вероломные.

– «Московский курьер» сообщил, пока ты картошку копал, что талибы вам организовали побег, сменяли вас у России на оружие и запчасти.

– Московская «утка». Обидно, что наша городская газета подхватила ее.

– Когда у тебя мысль о побеге родилась?

– Я сразу к нему готовиться начал. И написал нашему генеральному директору, чтобы прислали нам электрошок, подробные афганские карты и компас. Подсказал, что электрошоки в Турции продают, в Стамбуле полно их. Миниатюрные приборчики с диктофоном, от «Кроны» работают. На одну-две минуты человека могут парализовать. Достаточно, чтоб охрану скрутить. Национальную талибскую одежду просил я и еще саперные две лопатки, чтоб в пустыне окапываться. Ночью идти, как мне мыслилось, а днями – в пески зарываться. На просьбы мои Казань не отреагировала. К родственникам обратился, чтоб помогли. Те, вероятно, боялись и ничего такого делать не стали. Я угрожать начал, что письма писать перестану. Тогда сын выслал мне все-таки компас школьный и карту, а год уже прошел. Но мелкомасштабная она, мало было от нее пользы. Из Красного Креста скрытно выслали туристическую карту. Там хоть густонаселенные пункты обозначены, видно, где их обходить. У переводчика Али-хана еще карту выпросил. Гнал ему тюльку, что хочу, мол, побольше узнать о вашей стране. Теперь я мог разобраться, где какие дороги. Бутузова Сергея посвятил в свои планы.

– А на самолете своем не горела душа вырваться на свободу?

– Что ты! – воскликнул Ильич. – Этим я каждодневно грезил. Не давал мне покоя геройский побег из немецкого плена Михаила Петровича Девятаева. Рассказывал однажды он во время поездки по нашей области, как жаждал, глядя в небо, в облачко превратиться, которое перенесло бы его ветром на Родину. То, что совершил Девятаев, всегда потрясало мое воображение. Представь себе остров в Балтике, кругом вода – море не переплыть. Это не море песков в Афгане. И условия легче. Там-то – концлагерь, колючая проволока, псы-фашисты, которые видят в трупах пленников сырье. Сожгли в печах их, и можно калийные удобрения получать для обогащения земель фюрера. Охрана в лагере – с нашей не сравнить. И все ж удалось Девятаеву к аэродрому пробраться и понаблюдать, как заводил летчик-фриц свой «хейнкель». А у нас-то родная машина, у него – чужая! Михаил Петрович при встрече со мной вспоминал обо всем этом:

«В один из январских дней нас заставили разгребать снег у самолетов, маскировать их. Мне прямо-таки повезло: я очищал крыло самолета от снега и вблизи наблюдал, как экипаж привычными движениями расчехлял моторы, подключал какую-то тележку к бортовой сети, как открывались дверцы кабины. А когда заревели моторы, мне захотелось посмотреть хоть одним глазком на летчика, который запускал для подогрева моторы. Приподнявшись на крыло, я увидел, как он обращается с арматурой кабины, что делает во время запуска самолета. А летчик, видимо, желая похвастаться своим мастерством, то включал, то выключал моторы, один раз даже ногой выключил и включил. Его взгляд, направленный на меня, как бы говорил: смотри, русский болван, как мы запросто все делаем! А я нарочно раскрыл рот и удивленно смотрел на него да покачивал головой, будто завидуя ему. И мне удалось рассмотреть, как он левой рукой ударил по лапке зажигания, и винты одновременно все остановились. Тогда он поставил ту же лапку на единицу, вывернул кнопку топливного насоса. Поднял левую ногу и, самодовольно улыбаясь, носком сапога нажал на педаль топливного насоса, а каблуком той же ноги – на стартер. И левый мотор заработал. В моей памяти все это как будто сфотографировалось – так хорошо запомнил каждую операцию. Теперь мне стало ясно. Практический урок гитлеровец преподал замечательно. Мысленно я уже представлял себя на его месте, в кабине, как вдруг конвоир огрел меня палкой по спине. Я кубарем скатился вниз, хотя и удара как будто не почувствовал, – так счастлив был оттого, что теперь знал, как запустить моторы. Если бы конвоир и десять раз меня ударил, все равно бы я не пожалел о случившемся».

(Михаил Девятаев. «Побег из ада»).

Мы все так же шагаем с Шарпатовым вдоль шелковистых гладей озера.

Вырваться небом, по-девятаевски, – говорит он, было бы, конечно, идеально. Но случиться могло всяко. Свобода по-разному брезжила нашему экипажу. Побывавший у нас россиянин из фирмы «Трансавиа» Сергей Денисенко сообщил нам, что через два-три дня придут к нам ночью какие-то люди. Вещей никаких не брать! Через сутки, мол, будете в Кабуле. Контрразведка оттуда, наверное, работала. Но сменилась вдруг охрана у нас в это время. Пришли ребята в черном всем, подтянутые, спортивные, молодые, загорелые. Это была, оказывается, личная охрана талибского Раббани – их эсэсовцы. Замуровали они в туалете окошечко полузарешеченное, откуда мы хоть как-то за улицей могли наблюдать: виднелась из чего дорога в сторону России, обратным ходом вела она к пересечке, где раздваивались направления – на Кабул и в Пакистан. Что-то ж стратегическое можно было улавливать. И лишили нас такой возможности. Охранники новые по двое на крыше сидели круглые сутки. Такие напряженные, с автоматами на изготовку. «Кто будут наши освободители?» – спрашивал я Денисенко. «Афганцы из Кабула», – ответил он. А нас уже прятали один раз посреди ночи, когда правительственные войска наступали на Кандагар со стороны Герата с целью освободить нас. Естественно было ожидать, что сделана будет еще одна попытка вызволить экипаж. Могли бы выкрасть нас и торгаши, чтобы содрать потом с России выкуп. Гарантий против такого исхода мы не имели, поэтому я попросил Денисенко сообщить кому надо в Кабуле, что мы среагируем на пароль «Юля»; это, мол, имя моей жены и внучки. О пароле я сказал лишь Бутузову: береженого Бог бережет. Проговориться могли же приятели мои, а в охране знающие русский язык были.

_«Исполнилось_200_дней_плена._Они_кажутся_вечностью._Время_будто_замерзло._С_утра_разорались_соседи._Что_они_там_обсуждают?_Подольше_буду_валяться,_чтобы_часть_дня_хоть_убить._Снился_сегодня_фейерверк_праздничных_женщин._И_Юля_среди_них._Играла_на_фортепиано._Я_радовался:_«Какая_же_у_меня_умная_и_красивая_жена!_Бог_мне_ее_подарил»._Ездил_потом_с_кем-то_на_своей_«вольве»._Постовой_тормознул_меня_и_сообщил,_что_Юля_умерла_с_горя._Проснулся_ – _меня_трясет._Выпил_успокоительного_ – _бесполезно._Уж_не_схожу_ли_с_ума_я?_Лучше_инфаркт_или_инсульт,_чтобы_сразу_окочуриться._Одиночество_угнетает._Таня_Валькова_писала,_что_она_больше_всего_его_боится._Мне_оно_тоже_как_стрела_в_грудь._Особенно_тяжело_чувствовать_себя_одиноким_среди_людей_своего_экипажа._

_Мулла_Сулейман_сказал,_что_ураза_закончится_сегодня,_т.к._луна_спряталась_за_горизонт._Об_этом_сообщили_им_из_Саудовской_Аравии._Не_проще_ли_самим_взглянуть_в_звездные_таблицы?_

_Не_шел_сон._Лупал_в_темноте_глазами_и_даже_проголодался._Взял_с_подоконника_сухую_лепешку_и_пожевал,_запивая_водой._Абдул_Разак_объявил_утром_радостно:_ураза_продлевается._А_мне_материться_и_выть_волком_хотелось:_все_ж_без_движения._

_В_новое_утро_Абдул_Разак_пришел_нарядный,_в_светлом_костюме_(вчера_был_в_чем-то_грязном)_и_постиранной_жилетке._Принес_праздничное_угощение_ – _лепешки_и_печенье._

_Часов_в_девять_в_небе_закружил_МИ-8,_а_потом_летал_и_МИГ-21._Демонстрируют_свою_мощь._Солнце_по-весеннему_ласковое._Температура_плюс_двадцать_уже._Дома,_наверное,_столько_же_минусов,_а_мы_загораем._

_Талибы_празднуют._Мы_ждем..._Узнали,_что_Сидык_второй_раз_уже_в_бою_катапультировался_и_лежит_в_больнице_сейчас._Может_стать_инвалидом._Война_есть_война._Погиб_командир_МИ-8._Очевидцы_видели_взрыв_в_воздухе._Так_скоро_талибы_останутся_без_авиации._Завтра_последний_день_их_праздников._Что_нас_ждет_дальше?_

_Ночью_был_дождь._С_утра_сумрачно._Снилась_семья_, _дом_отчий»._

Опять забродило в душе Ильича все. Глядит он из каменного своего колодца сквозь стены в ведомые ему дали, и наплывают красногорские виды, течет лазурная Илеть, и так запеть ему хочется, крикнуть: «Опять, опять я в Красногорске!». И можно, волнуясь, спуститься к озеру, вновь опустить ладони в него, в лицо брызнуться, переулком к дому родному пройти, в цветущую сирень окунуться лицом, а потом на Кленовую гору взобраться. Видит все это пленник талибский, и стих зарождается в нем. Вот уж вполголоса он декламирует:

И все в душе моей цветет.
Шумят леса, щебечут птицы.
Мне этим воздухом взахлеб
Не надышаться! Не напиться!

А в комнате у соседей обсуждают храп Владимира Ильича: Рязанов пожаловался. Ладно хоть не в глаза, да и привык командир, что для его экипажа более характерно жужжать исподтишка.

_«Приехал_вчера_Акулов._Сообщили_нам,_что_делегация_наша_будет_после_малого_хаджа._Журналистов_не_допускают_к_нам:_интервью_наших_боятся._Вечером_накануне_ «_соседи»_выпили_два_литра_ «_Абсолюта_» _и_промывали_мои_косточки._Потом_набросились_на_Здора._Он_обиделся,_но_Бутузов_с_утра_перед_ним_извинился._

_Пришли_письма_мне_от_сестры_Любы_и_от_жены_с_Лилей._Я_просто_воскрес_от_них._

_Жжет_меня_неизбывно_чувство_тревоги._Ночью_после_таблеток_только_и_забываюсь._Но_внутри_все_равно_ – _кипящий_котел._Будто_стоишь_на_переезде_железной_дороги,_а_на_тебя_надвигается_поезд._Нервы_болят_так,_будто_чирьями_всего_осыпало._

_В_одиннадцать_подъехал_микроавтобус._Нас_всех_вывели_встать_рядком._Во_двор_вошли_старые_деды._Одного_поддерживали_под_руки._Хафизулло_усадил_самого_древнего_деда_на_стул,_и_он_стал_нахваливать_нам_мусульманство._Это_был_главный_судья_шариата._Сопровождавшие_его_деды_стояли_и_почтительно_все_слушали._

_Неужели_на_измор_хотят_нас_взять_песнями_этими_про_мусульманство?_

_Многие_учителя_талибов_переехали_в_Кандагар._Для_них_понадобятся_помещения._Могут_у_нас_отобрать._И_куда_мы_тогда,_на_ткацкую_фабрику?_Там_тюрьма_настоящая._Ни_воды,_ни_электричества,_ни_новостей,_ни_общений_каких-то._Охрана_будет_лазить_по_комнатам_и_рыться_в_постелях._А_скорпионы_еще!_

_Бутузов_резко_поговорил_с_Абдулом_Разаком_и_«талибанию»_его_назвал_«страной_ишаков»._Вспылил_и_Вшивцев,_в_подхлест_ему_заорал:_«Пидарасы!»._Кому_нужна_эта_дурацкая_храбрость_и_прямолинейность!_Расхлебывать-то_всем._И_молчать_ – _беда,_и_не_молчать_ – _муки._Но_психовать_ни_к_чему_все_ж._Пока_только_Здор_сдерживает_себя_(не_сглазить_бы!)._

_Рязанов_с_утра_веселый._Абдул_Разак_принес_весть:_вернулись_талибские_делегаты_с_хаджа,_проведали_Мекку._Это_ – _надежда_на_близость_переговоров»._

Прошагали с Шарпатовым более половины уже терренкурного кольца и идем у границы спускающегося к пойме реки соснового бора. Маленький тракторишко-пукалка сгребает с тарахтением старые ветки среди кустарников, облагораживая гуляльную территорию санатория. Спутнику моему все это необычно после плена, как я чувствую, он ненасытно всматривается в старый для него мир свободы. А память воскрешает третий вечер в аэропорту Кандагара. Экипажу скомандовали: «Собирайтесь, поедем в город». Россияне попросили разрешения остаться в самолете. «Нет!» – отрезали им. Гулям пошел упрашивать шуру уважить наших летчиков. Талибы сидели на ковре возле здания аэропорта, совещались. Взгляды злые. Сумерки наступили. В темноте уже разрешили экипажу остаться. Но условие: «Будьте под самолетом». Заставили снять и вытащить наружу аккумуляторы. Спать разрешили на бетоне. Сочувствующий экипажу Гулям пришел к ребятам посумерничать. Россияне взяли с борта пару бутылок «Абсолюта» из запасенного домой. Выпил водки и Гулям, хотя это шло вразрез с установлениями Корана. Утром экипаж обнаружил, что там, где они спали, ползали по бетону скорпионы. По счастливой случайности никто хоть не был ужален. Талибское руководство приказало экипажу: «В город!». Россияне поершились немного, но спорь не спорь, а пришлось взять вещички, самый минимум: мыло, зубную щетку, то-сё и ехать в Кандагар.

Как сообщалось в газетах, попал наш экипаж в гостевой дом губернатора, что внушало мне в Тюмени тогда надежду на скорое возвращение моего друга домой. Теперь он объясняет мне:

– Когда наши войска были тут, висела вывеска «Институт реконструкции Афганистана», в общем, какой-то НИИ. При нем соорудили подсобки и дворик. Наши советские, видимо, строили. Стены все из камня. Из дерева ничего: здесь оно дефицит.

Шарпатова и его товарищей заточили в П-образное здание с плоской крышей, которое замыкалось четырехметровым по высоте забором. Глухо здесь было, как в колодце. Одна из «ножек» «П» примыкала к общей каменной ограде, в четырехугольнике которой находилась гостиница губернатора с садом за ним. Через щель в калитке обиталища экипажа было видно строящуюся мечеть и остатки бассейна. Можно было наблюдать, как подъезжают к крыльцу машины.

Экипаж разместили в двух кладовках. Первые месяцы спали на бетонном полу, и где-то в новом уже году, весной удалось настоять, чтобы выделили россиянам ржавые и ломаные кровати.

– Кулак подложишь под голову и почиваешь, – рассказывает мне Шарпатов. – Это одну только ночь, когда нас привезли, ночевали мы в холле губернаторской гостиницы, где были диваны. Потом переселились в эту казенку.

Идем с Ильичем вдоль озера курсом на санаторий. Он вырастает словно бы из гущины сосен, как средневековый замок. Два корпуса его, спальный и лечебный, из красного кирпича. В стыке их – флаговая башня, исходящая на конус. От лодочной станции отплывают на веслах отдыхающие. Крякают в водоеме дикие уточки. Тракторишко развозит торф для цветочных клумб. Уборщики возятся с землей. Прозрачный осенний воздух пьянит. Идиллия. И тем контрастнее с ней звучит рассказ Шарпатова о жизни в неволе в чужедальней стране на Востоке, который нам с европейским складом ума вряд ли когда можно понять до конца.

– Афган есть Афган, – начинает мой спутник новую часть устного своего повествования. – Летали когда туда страшновато все-таки было. Все время рейсы встречают лукавые непонятные рожи. Так и ждешь, что гвозданут: «Ребята, оставайтесь здесь. Коран вам в руки, абдуллами будете». Такое ощущение лично меня не покидало никогда. Гулям постоянно интересовался нашим самолетом, технической стороной, сколько он стоит да сколько расходует топлива. Я ему тогда туфту гнал. Завышал расход, зная, что афганцы с горючим сидят на голодном пайке. «Вам ИЛ–76 неподъемен», – заявлял я Гуляму.

Шарпатов нет-нет да и взглянет на башню санатория, навевающую ему нечто кремлевское.

– Красота, – прицокиваю я языком. – Посидим на лавчонке, Ильич?

– Не-е, – возражает он, – мне сейчас полезно гулять.

– Сразу отшил ты, значит, Гуляма?

– Как бы не так. «А если старенький самолет нам купить?» – домогался он. Я препоны ему городил. В ИКАО, мол, надо оформлять на него международную документацию. Техсостав нужен грамотный для обслуживания, специальная лаборатория. Стремянки разные, приспособления и специальное оборудование. Потребность в колесах одних разорительна. В общем, настраивал талибского летчика, что ИЛ–76 им не по зубам.

– А захватить вас по зубам оказалось.

– Да. И самолет наш их еще сильней заинтересовал. Появился во дворике у нас такой чистенько одетый афганец Азиз. Говорит по-русски. Пришел с дипломатом, культурненько так представился и говорит, что хочу, мол, узнать, как вы живете и пр. Побеседовали о том о сем, пошутили. Попросил он потом Руководство по ИЛ–76 почитать. Зачем? Ну так, ознакомиться. «У нас его нет», – обманул я его, сообразив, что хотят талибы эксплуатировать нашу машину. В другой раз опять появился с кейсом Азиз. Не скрывает уже: «С Руководством бы мне ознакомиться надо, может быть, летать будем на ИЛ–76 «. – «Но самолет-то не ваш!». – «Будет наш». И все в таком духе. Урезониваю его: «Куда летать? За границу – вас сразу арестуют: самолет – российский. И экипаж нужен. Кто летать будет?» – «Ну я, например». – «А на чем летал?» – «На ЯК-40». Я так и присвистнул, узнав еще, что вторым лишь пилотом он был. Спрашиваю: «Кто тебя учить будет?». – «Ты научишь». – «Я не инструктор», – скрыть пришлось, что таковым как раз и являюсь. «Где Руководство?» – допытывается он. «В Казани осталось, нет его на борту».

Идем по набережной санаторского озера. Размеренно причмокивают о бетон волны, так же ровно течет и повествование Ильича:

– Когда на самолет нас допустили – повезли моих без меня. Руководство не обнаружили на борту. Забрал его, значит, Азиз. Здорово мы беспокоились, как бы талибы не «приватизировали» наш ИЛ–76. А время шло, осень, холодать уже стало, и надо было теплые вещи с борта взять. Попали на аэродром я и инженеры Рязанов с Бутузовым. Вот тогда на самолете появился Азиз, как из-под земли вырос. А сопровождал нас шеф протокола Али-хан, начальник нашей тюрьмы. Надо было нам движки прогонять немножко, хотя бы вхолостую, чтоб масло прогнать по всей системе. Температура ведь высокая, оно разжижается, магистрали становятся сухими, ржавчина может пойти. Сухое трение к тому же может при запуске повредить двигателям. А самолет-то новый, жалко его. Ну вот, только я вещи собрал, Азиз предлагает: «Давай, командир, двигатель запустим». Понял я, что почитал он уже Руководство. Отвечаю: «Не будем». Он настаивает. Я свое гну: «Нет полного состава экипажа, а у каждого свое рабочее место, ответственность за свои агрегаты». Дурочку гоню ему, в общем. Он давай ругаться. Бутузов охладил его: «Чего орешь? Кто ты такой?». Осадили его. Тут Али-хан командует: «Запускайте!». Рязанов испугался и говорит: «Может, сделаем холодную прокрутку двигателей?». Я – против. Али-хан наседает: «Не будешь, значит?». – «Нет». Он выхватывает у меня теплые вещи, бросает на грязный пол и в шею выталкивает меня из самолета. Вне его уже Азиз подкатывается ко мне: «Давайте запускать, инженеры согласились». Но меня переупрямить – что дугу пытаться сломать. Требую: «Давайте сюда весь экипаж!». И настраиваю талибов, что в одиночку тут делать нечего, мозги их дрессирую, приучая к такой мысли, потому что все время думаю о побеге. Азиз уговаривает меня: «Чего тебе весь экипаж? Мы же с тобой будем». – «Ну, ты хоть матчасть изучил? Аэродинамику?». – «Нет. Но я способный очень. Ты научишь меня». Такой вот авантюрист попался. Но я был непреклонен, как сталь кинжального сплава. И Али-хан разъярился: «Я вас отвезу сейчас в такое место, где вам не дадут ни воды, ни хлеба». И повез к начальнику гарнизона мулле Мансуру. Объявляемся в его кабинете. Стены все коврами увешаны. Летчики-иностранцы сидят у него с «Боинга», который талибы тоже силком посадили и агитировали экипаж на них поработать. Те отказались. И вот мы. Мулла Мансур к нам, в общем-то, хорошо относился. Аэропорт процветал. За каждую посадку наша фирма, как и другие, ему платила. Стали нас в резиденции этой угощать чаем. Англичане спрашивают: «Почему не стали запускать двигатели?». Я отвечаю по-английски, что неполный, мол, экипаж. Командир их понял меня: брейн андестенд же, мозгами кумекает. Клиэ, клиэ, ясно, мол, говорит. Али-хан к нему обращается через переводчика: подтвердите, дескать, что действительно нужен весь экипаж. «Ез, ез», – спикает командир, да-да, значит. Тут Али-хан размягчился. Прощаясь с коллегами, поблагодарил я их, что поддержали нас. «Нот эт ол», – отвечают те. Ничего не стоит, мол, и успокаивают нас, что все будет нормально.

Шарпатов смолк, вглядываясь как бы в дали своей памяти, а потом продолжил:

- Поехали мы дальше. Али-хан злой все равно, досадно ж, что не по его получилось. И посреди дороги он поворачивает машину к каким-то барханам. У Рязанова лицо вытянулось, говорит он вполголоса мне: «Сейчас в них и расстреляют нас». А я мысленно завершаю: «Либо в яму посадят, как Жилина и Костылина». Не расстреляли. Поехали не в город, а в сторону ткацкой фабрики. А нас прятали там на три дня, когда правительственные войска на Кандагар наступать стали. Среди ночи в то время подняли нас в тюряге нашей. Куда, зачем повезли – неизвестно. Мрак сплошной, улицы неосвещенные, забор какой-то. Остановились. О расстреле подумали мы. Но Бог миловал. В дыре какой-то просидели среди муравьев и комаров. Охранники злые, грязные. «Душман! Душман!» – тычут в нас. Враги, значит. Потом, освоившись, в карты с нами играть стали. Ну, и мы старались не обострять с ними отношения. В этот раз туда не доехали, на пустоши остановил Али-хан машину. «Ну, – думаю, – здесь он нас и кокнет». Но поняли мы, что это блокпост. Талибы покопались что-то в моторе. И в «дом родной» вернул нас Али-хан, в Кандагар.

Дорожкою вывернули с Шарпатовым на взгорье и пошли среди белостволья берез.

– Как в природе все гармонично, – произнес я. – Растительность, цвета ее, крапины на бересте мягко между собой сопрягаются.

– И нам приходилось сопрягаться с талибами, – подал реплику Владимир Ильич. – Мирно в основном жили, старались усыпить их бдительность. Это был тоже один из элементов подготовки к побегу.

– А что так встревожились талибы, Володя, за вас во время боев под Кандагаром?

– Да объявила радиостанция «Голос России», что нас-то и пытаются освободить правительственные войска. Мы после этого сообщения в обморок чуть не поверглись. Подумали, что расправятся с нами наши хозяева.

– Воинственный народ талибы?

Не столько воинственный, сколько коварный. Среда там такая, что и купят, и продадут тебя, не моргнув. Доносы в Афганистане развиты, и все продается и покупается.

– По воспоминаниям наших солдат и офицеров, воевавших в Афгане, я понял, что это действительно так.

– Слухи и предательства там сильнее армии. Герат как захватили талибы? Подкупили ряд афганцев-руководителей. Воспользовались, кроме того, недовольством солдат, что им на две недели задержали выплату жалованья. На джипах ворвались в город, и он был сдан без боя. Также талибы захватили Шинданд и Кашкаргу. Весь северо-запад потеряли правительственные войска из-за измен. Талибы после этого обнаглели. С Россией перестали считаться.

– Возомнили бог весть что из себя, как восставшие манси у нас некогда, когда кричали: «Березово возьмем, Москва сама сдастся». Так?

– Вот-вот.

– Ильич, – поинтересовался я, – задумывал ты пеший побег на Родину через пустыню. Экипаж весь знал об этом?

– В начале самом нашего плена говорил я им. Поддержки, однако, не получил. Боялись расстрела в случае неудачной попытки бежать. А можно было. Сиганул через забор – и на свободе. Но пустые это были разговоры. Аббязов всегда противился таким планам. «На самолете тогда надо рвануть!» – предлагал я. «Да у них же гранатометы, – парировал он, – враз разнесут». Приводил я доводы, что техника у нас надежная, военная как-никак, проводки есть по правому и левому борту. Рули раздельно. У командира они отключаются – второй пилот управлять может. Тюменские летчики Касаткин и Фоменко грузы перевозили в Афгане, и пробили борт их ИЛ–76 из ракеты, но он с дырою размером полтора метра на два летел, хотя и шасси не выпустилось, два двигателя отказали. Но экипаж сел на грунт, и все живы остались. Аббязова это не убеждало. Поддержки, в общем, я не находил и сам в себе все стал переваривать. Потом, правда, с Бутузовым нашел общий язык, хотя перед этим мы даже подрались с ним. Порешили вдвоем, в крайнем случае, если приговорят экипаж к казни и другие не решатся, бежать поздней осенью, когда прохладнее будет в пустыне, чтоб от жары не загнуться, как ящерицам на сковородке. Но с воли не помогли нам. Считали, что это рисково, погибнем мы так. Расчет был на талибов: освободят, мол, тем более, что радужная информация по радио шла.

Попали навстречу нам грибники-отдыхающие с маслятами и подберезовиками в лукошках.

– Не мечтал о грибках в Кандагаре? – кинул я взгляд на друга.

– Обо всем там перемечталось.

– Вяло за вас боролись руководители страны.

– Татарстан зато работал активно. Будоражил и Ельцина, и МИД наш, и мировое общественное мнение. Но сволочи талибы уперлись, поняли, что могут повыгибаться.

– Да, вами и поторговаться можно для решения своих задач политических. Вы же и щитом были?

– Вот именно, Кабул заявлял, что бомбить Кандагар не будут, пока там в плену наш экипаж. Были и другие причины. Движение «Талибан» никто в мире не знал, и им нужна была известность.

– Вы ж так или иначе хорошую рекламу им создавали. И талибы должны были б сейчас пенсию в долларах вам платить по гроб жизни.

– Они заплатят, жди, – хохотнул Шарпатов. – А так- то ты прав. До нас пакистанские делегации только ездили в Кандагар. Мы в щель калиточную наблюдали все их посещения дворца. Это пакистанцы учили талибов, что за нас требовать, как протянуть время. И те 60 тысяч афганцев, интернированных якобы в Россию, требовали с нее. Условием было и невмешательство в дела Афганистана. Хотя наши к ним и не лезли. Попали мы в плен – в Кандагар зачастили делегации из Арабских Эмиратов, Кувейта, Саудовской Аравии, Ирака, США, европейских стран. Журналисты потянулись сюда. Из России, Франции, Англии. Кого там только не было. Весь мир к ним поехал. Талибы каждый день на слуху были. После такого авторитета они и загонорились. И получалось: чем больше находимся мы в кандагарском плену, тем больше им дивиденды.

– Ну, а насчет побега думками только обходился, Володя?

У Шарпатова выразительно вскинулись дуги бровей.

– В подсобке у нас валялась бесхозная зеленая материя. Мы с Сережей Бутузовым надумали использовать ее на вещмешки. Я в детстве их делал. Берешь мешок, по картофелинам в углы завязал, удавку достал, и – готово. Лекарства кое-какие заныкивали. От лепешек остатки на подоконник складывал. Чтоб сушились, но никто бы не понял для чего. Прикинули с Бутузовым, как из тряпья балахоны смастерить, чтоб вид талибский иметь. Наметили, где калитку подрезать ножом внизу, чтобы пролезть. Верхний еще вариант предусмотрели. С той стороны под свет фонаря можно было попасть, над тутовым деревом был он укреплен. Подумали, как перерезать проводку. Но дальше – куда идти? Сообразив, что военный гарнизон на востоке, решили – рвать будем на запад. Муниру Файзуллину записку отправил я с просьбой, чтобы летчики с АН-12, летающие на Джелалабад, город бы сверху сфотографировали: надо было нам знать его очертания и где же мы находимся. Сейчас ясно: Кандагар – лепешка растекшаяся. А тогда побоялись коллеги, что получат замечания за отклонение от разрешенной трассы. Карту, как ты уже знаешь, доставал долго, да и та оказалась школьной, с дико мелким масштабом. Просил я Тимура Акулова, чтобы проработал он вопрос со спецслужбами. Помощь их оказалась бы кстати.

– И дождались вы «майора Пронина»? Газетчики утверждали, что не без его усилий случился потрясающий воображение побег ваш из плена. В «Литературной России» писали о некоем контрразведчике Джуре, который, находясь в Средней Азии, на выручку к вам подался.

– Очередная это газетная «утка». Не было от ФСБ ни слуху ни духу. Только экипажа заслуга, что вырвались мы на свободу. Ну, а в плане подготовки к побегу пешими карты были важны, как тебе давно ясно. Я из-за них в пух и прах даже разругался с Муниром, и копию карты хоть он привез. Экипаж об этом ничего не знал. Я хотел идти строго на север, карта показала, что врюхался бы в густонаселенный район. Из экипировки что еще? Выпросил афганскую тюбетейку у муллы Сулеймана. А бороду для чего я отращивал? В два кулачища была она у меня. Нужна была борода, чтоб сойти за своего в Афгане. Подогревала также гордость, что я из России и такая борода вроде как бы символ русского медведя. Аббязов не хотел понять этого, ругал меня, что не бреюсь, опустился, мол, командир, хотя я всем советовал маскировочные бороды заводить. Еще и общее противостояние между экипажем и мной нагнетал бортмеханик. Все хотели, чтобы командир подчинился воле большинства. Я сказал про себя: «Хрен вам!». Не из той породы Шарпатовы. Как задумал, так и будет. Стимулировало мою решимость и то, что многие мои предложения, воспринимавшиеся вначале в штыки, экипаж брал на вооружение, как говорится. Изучение английского, к примеру, или организация дежурств по кухне.




МАРТ


Из Кандагара второго марта улетело письмо Шарпатова в Красногорск. Командир экипажа написал учительнице Надежде Алексеевне Астаповой, с которой вместе учился. Поздравил с 8 Марта, в любви к школе родной и Красногорску признался, который во снах теперь являлся ему. Об обстоятельствах пленения рассказал и вложил в конверт стих, что родился у него недавно. Учительница послание получила и читала его вскоре своим шестиклашкам:

Течет лазурная Илеть,
Воскресла церковь на пригорке,
И мне так хочется запеть:
«Опять! Опять я в Красногорске!»

И пачку писем написали ее школяры земляку-узнику. А плен его томительный продолжался.

_«Приехал_Мунир,_некоторые_из_членов_экипажа_скандально_с_ним_говорили._Переговоры_верхов_с_талибами_назвали_«жеванием_резины_». _Пожаловались,_что_кормить_почти_перестали._Мулла_Сулейман_заявил_при_госте:_«Вы_сами_сюда_прилетели._Мы_ – _не_приглашали!»._Хайруллин_прицепился_к_Муниру._Другие_тут_подключились._Но_сам,_Мунир_и_виноват_в_этом._Уехал_он,_в_общем,_недовольный._

_Недавно_один_афганец_с_кухни_увидел_мой_фотоальбом_и_пялиться_стал_на_голые_лица_и_ноги_моих_родственниц._Начал_просить,_чтобы_я_ему_альбом_подарил._Довели_мужика._Женщины_у_них_ведь_ходят_как_огородные_пугала,_завешанные_тряпьем_с_затылка_: _до_пят._Бабы-яги_настоящие._Афганец_этот,_Ходжа-гол_давно_собрался_жениться,_но_денег_на_выкуп_невесты_не_хватает_ему._От_фотографий_и_воспламенился...._Вновь_сегодня_появился_у_нас._Показал_ему_«Экспресс-газету»._Он_чуть_с_ума_не_сошел_от_вида_полуобнаженных_женщин..._

_Вечером_была_сильная_гроза._На_черном_небе_вспыхивали_такие_разряды,_что_казалось,_будто_идет_война._

_Саша-бедняга_мучается_с_чирьями,_они_у_него_высыпают_сериями._Около_часу_дня_врачи_из_Красного_Креста_осмотрели_его._Нашли,_что_заражение_у_Здора..._

_Меня_вновь_трясти_начало,_не_помог_даже_крепкий_утренний_кофе._Слабо_действует_валерьянка._Мужики_что-то_шумят_между_собой,_все_нервные,_возбуждены._Может,_женская_тема_влияет:_8_Марта_сегодня._

_В_девять_прибыли_врачи._Один_из_них_вырезал_Здору_чирей._

_Мулла_Сулейман_пообещал_закупить_сетки_на_окна_и_двери_от_мух,_так_как_в_теплую_погоду_их_будет_прорва._

_В_семь_утра_Саше_сделали_укол._Были_местный_врач_и_мулла_Сулейман._Он_сообщил,_что_был_уже_в_мечети_и_помолился._Когда_они_спят?_

_Около_одиннадцати_пришли_люди_с_автоматами_во_главе_с_командиром_корпуса._В_беседе_с_ним_Вшивцев_похвастался_зарплатой:_получаю,_мол,_2-3_тыщи_долларов_в_месяц._Но_не_было_ж_такого_у_нас!_Чего_ему_взбрындило?!_Теперь_за_нас_заломят_цену_выкупа,_что_век_отсюда_не_выбраться._За_богатых_и_цена_большая!_

_Дьявольски_тошно._Я_стал_выговаривать_радисту_о_его_большой_глупости._Тот_от_критики_смылся_из_комнаты._

_Большие_политики_никогда_не_думали_о_маленьких_людях._

_Просыпаешься_утром,_и_мысль_одна:_а_что_же_будет_сегодня?_Но_вот_день_прошел,_ну_и_что?_Куда_ведет_этот_счет?_Что_же_наши_не_беспокоят_ООН?_

_Я,_Бутузов_и_Рязанов_написали_письмо_в_Госдуму_на_имя_Селезнева._Его_подписал_и_Здор._Вшивцев_«морщил»_мозги,_кочевряжился._Остальные_задумались:_как_бы_не_подпортить_дело._

_«ГР»_сообщил,_что_талибы_дали_согласие_на_переговоры._Ночью_снилось_путешествие_на_поезде»._ Душа Ильича вновь в странствии. Истинно говорят на Руси: «Воля

– _Бог!»_

_«Чуть_не_столкнулись_со_встречным_поездом._Отделались_легким_испугом._Поют_песню_колеса»._

Разное видится мне, но сказки о вещих снах не подтверждаются. Я лично регулярно анализирую знаковые и незнаковые свои сны уже не один год. Истоки снов – всегда в реальности, в каких-то деталях из жизни, в случившемся уже, то есть в ПРОШЕДШЕМ, в состоявшемся. Хотя в вещие сны я верю, но у них, считаю, несколько иная «биотехнология», если так можно выразиться, по сравнению с повседневной снопродукцией.

_«В_голову_лезут_только_тяжелые_мысли._Решил_заняться_для_терапии_штопкой:_у_штанов_по_шву_расползлись_нитки._

_Ельцин_улетел_в_Египет_на_совещание_по_пресечению_международного_терроризма._Будет_ли_поднят_вопрос_о_нас?_

_Начали_распускаться_листочки_на_деревьях._Во_сне_видел_Женю_и_много_красных_воздушных_шаров._Сынуля_на_них_даже_летал._Вместо_таблеток_весь_вечер_слушаю_кассету_с_записью_голосов_членов_моей_семьи._

_«Маяк»_вещает:_Акулов_вылетел_«для_ускорения_переговорного_процесса»._

_Вновь_радиовести:_Хекматиар_объединился_с_Раббани,_и_они_собираются_наступать_на_талибов._Чем_это_обернется_для_нас?_

_Около_12-ти_появились_Т.Ю._Акулов_и_Мунир_Фаизуллин._Как_понял_Акулова_я_между_строк,_в_МИД_России_интересуются:_сидим_ли_мы_еще_в_Кандагаре_или_нет?_Убедились,_что_дипломаты_сидят_на_ «_резине_», _к_тому_же_вялой._Акулова_согласился_принять_губернатор._

_Шура_вроде_б_решила_в_апреле_нас_отпустить._

_Перед_сном_вечером_стук._Открываю_дверь_ – _два_афганца._Войдя,_стали_листать_газеты,_причем_вверх_ногами._Увидев_фото_женщин,_балдеют_и_хохочут._Потом_поперлись_к_соседям._Еще_за_чем-нибудь_сексуальным,_наверное._Зажигают_их_голые_ноги_и_лица_женщин._Похоже,_гости_были_накуренными._Потом_они_полночи_на_крыше_галдели._

_Талибское_радио_сообщило,_что_нас_может_отпустить_только_весь_афганский_народ._

_Сработает_ли_обращение_к_Клинтону?_Но_у_него_и_своих_проблем_хватает._Единственное,_если_он_вознамерится_утереть_нос_Ельцину._Тогда_ – _да!_

_Посадили_с_Сергеем_две_бороздки_лука,_чтоб_вырос_зелененький»._Как_в_космосе_обстановочка_у_Ильича –_с_биоэкспериментами_на_орбите..._

_«Опять_пасмурно._На_крыше_целый_стадион_зрителей._Не_угас,_оказывается,_интерес_к_нам._Я_ушел_к_себе._Рязанов_жалуется_на_сердце._

_На_обед_нынче_ – _грибной_суп._Это_презент_от_жены_Рязанова:_она_уже_второй_раз_высылает_сушеные_грибы._

_Утро_начинается_с_газеты._Читаешь_от_корки_до_корки,_и_тошно_становится_от_того,_что_творится_в_стране:_политические_драчки,_война_в_Чечне,_убийства,_нищенство,_споры_богачей_(богатые_тоже_плачут)_и_ничего_светлого._Даже_страшно_туда_возвращаться._

_На_крыше_нас_пасут_сейчас_круглые_сутки._Старые_охранники_сменились,_на_фронт_под_Кабул_ушли._Это_ – _новые._По_утрам_их_на_крыше_целая_орава._Мы_им_в_новинку._Опять_мы_как_в_зверинце._

_Вечером_на_крышу_взобрался_заместитель_Махмадумара_ – _местный_Раббани._Это_он_ведет_переговоры_с_делегацией._Рассматривал_двор_и_его_обитателей._Личная_охрана_его_ – _поджарые,_молодые,_угрюмые_и_неразговорчивые_молодчики._Одеты_во_все_темное,_на_головах_черные_тюрбаны._Это_ – _талибские_эсэсовцы,_вскоре_они_заявились_со_своим_начальником_караула_и_стали_молча_таскать_к_нам_кирпичи_и_раствор._Заложили_небольшое_оконце_с_решеткой_в_туалете._Теперь_не_увидим_ни_кусочка_улицы._Боятся,_значит,_как_бы_мы_не_удрали._

_Второй_вечер_грохочут_танки,_видимо,_идут_под_Кабул._

_Всю_ночь_на_крыше_топал_охранник,_переворачивал_какие-то_камни._Такой_бдительный!_

_Проснулся_рано._Послушал_пение_мулл,_они_гнусавили,_как_всегда,_до_восхода_солнца._По_радио_ничего_нового._Так_называемые_переговоры_МИДа_РФ_и_талибов_это_спор_глухих._

_За_зданиями_слышны_топот_и_вопли._Наверное,_это_новая_охрана_занимается_каратэ_или_чем-то_подобным._На_крыше_постоянно_сидит_угрюмое_чудо._Я_поздоровался_с_ним._Чудо_не_дрогнуло_ни_одним_мускулом._Через_минуту_слабо_кивнуло._Взгляд_пронзительный,_ненавидящий._

_Ужесточается_наше_содержание._Наверное,_мы_больше_арестанты_теперь,_чем_«гости»._

_Вот_и_наступил_мой_черный_день_рождения._Голова_болит,_чувствую_себя_разбитым._Послушал_музыку._Некоторые_песни_Жанны_Бичевской_пробирают_до_слез._Дома_сегодня,_наверное,_грустят._Погода_с_утра_какая-то_бархатная._Напоминает_Первое_мая._Вспомнил_родные_березовые_колки,_дачу,_родных._

_По_«ГР»_сообщение:_правительственные_войска_на_юго-западе_от_Кабула_перешли_в_наступление_на_талибов._

_Часовые_не_спускают_с_нас_глаз_круглые_сутки._

_Виктор_в_пятисотый,_наверное,_раз_копается_в_ситуации_нашего_пленения._Стал_намного_агрессивней_и_Саша,_но_за_грань_пока_не_переходит._

«ГР» _информирует:_пуштуны_считают,_что_в_России_есть_афганские_заключенные._

_Посреди_ночи_разбудил_грохот_стрельбы_или_бомбежки._Похоже_было_и_на_грозу._Всю_ночь_во_дворе_какая-то_машина._

«РР» _утром_«порадовало»:_переговоры_переносятся_на_неопределенный_срок._

_Снились_хорошие_сны_ – _все_про_свободу._

_Весь_вечер_по_громкоговорителю_кого-то_агитируют._Я_опасаюсь_в_таких_случаях,_что_агитаторы_будоражат_толпу,_чтобы_настроить_против_нас._А_в_этой_стране_нужно_немного,_чтобы_возбудить_фанатиков»._

У меня как у писателя одно только вспыхивает в воображении: как персы Грибоедова растерзали...

Умостившись в постели уже, раздумался Ильич об агитациях, революциях, политических противостояниях, когда горлопаны на митингах призывают паству каждый в свои «окопы», на свою сторону «баррикад». Эта милитаризация духа, конечно же, истину только искажает, деформирует людское сознание, глушит «гены творчества», какими Всевышний одарил человека. Не могла не прийти мысль Ильичу о талибах-фундаменталистах, всех этих непримиримых в вере своей. Но что их вера в Аллаха, если сопряжена она с отрицанием разума? Верно сказал кто-то, что это попытка создать сентиментальный народ, для которого характерно забвение ума в угаре чувства. Так что вся эта орава непримиримых в мире – угарная, угорелые они на вере люди. С больными головами. Их деяния ведут к разрушению самой возможности существования человека и Бога. Жизнь путь вопросов, и человек как спрашивающее существо созидательная форма существования материи. Ничего великого и достойного не рождается в искусстве, политике и культуре без страсти человека к разуму. А мы чаще, к сожалению, живем пожарами крови. «А кровь что?» задал сам себе вопрос Ильич и начал стихом отвечать, который в тот же вечерний час отшлифовался устно:

Кровь на красном не видна,
И в тени нет тени,
Правда правде не нужна,
Лень подобна лени.
Подлость – трусости сестра,
Брат воришка вору.
Не тяни с добра добра,
Норма норме впору.
Глупость глупостью не взять,
Шут не поумнеет.
Честь у чести не отнять,
Боль всегда болеет.
Для тоски тоска – близнец,
Мать тоски – разлука.
У конца один конец,
Фон безделья – скука.
Жизнь у жизни коротка,
Остальное – мука.
Человек живет, пока
Не запачкал руки.

Такая вот философия жизни вызрела у Ильича в каменном афганском колодце. Здесь все выстраданное, пережитое...

_«Внимаю_передаче_ «_ГР_». _В_Кандагаре_взорвался_склад_боеприпасов._Ранено_25_человек._Значит,_эти_взрывы_слышали_мы_той_ночью»._

Новый день наших бесед с Шарпатовым начинается опять у озера. Бредем с другом по берегу. Солнце матово проглядывает через перистые облака, и рассеянный свет его стекает словно бы по лицу Ильича, омывая его и выявляя болезненную бледность, сухость и истонченность кожи, обилие волосяно-тонких морщинок.

– Все вы там переболели не раз, так, кажется? – спросил я Шарпатова.

– Так-то так, – кивнул он головой, – но были нюансы. После первой же ночи в самом Кандагаре мы спохватились: на пленках, в фотоаппаратах у нас албанские кадры с военного аэродрома. Я ж говорил талибам про гражданский. Несоответствие. Как оно повернется? Срочно вытащили пленки и засветили. Рязанов переживал очень. Лицо опухшее после пива и водки, голос дрожит. Очень вид нездоровый. И тут меня озарило. «Виктор, – говорю ему, – надо, чтобы кто-нибудь из нас вырвался на свободу и разъяснил бы на Родине обстановку, чего от нас требуют. На одного к тому же будет меньше в неволе. Что если ты будешь изображать из себя больного?» Тот согласился и начал скисать на глазах у всех, хотя на самом деле он здоровее меня. Врачи, наверное, чувствовали его симуляцию, что дурит он их, понимая обстановку, не подавали виду. Красный Крест стали мы приглашать. Я советовал Рязанову: «Ты перед приходом врачей чифирни, чтобы пульс поднялся. Побегай, попрыгай – давление подскочит. Покури». И он увлекся, кофе жрал банками, не на шутку вошел в роль. И тут уже я его угомонял, чтоб здоровье не подрывал. О сговоре нашем с Рязановым никто в экипаже не знал. Потом я же виноват оказался, ругался он, что из-за меня чуть не посадил он здоровье. Ну, а Красный Крест заключил насчет Рязанова: вроде что-то есть, но пока терпимо. Мы тогда давай бузить и требовать, чтоб на комиссию болящего повезли. Исследовал его врач из Эмиратов Миша. Сделал укол, чтобы сердце Рязанова поутишить. «Состояние его тяжелое, предынфарктное, – сказал он мне, – в Шарджу надо отправлять, но я боюсь, что не довезу». Возможно, он подыгрывал нам, но опасался вовлекаться в аферу и не стал Рязанова транспортировать, хотя талибы и согласились на этот шаг. В Красном Кресте два дня подержали Виктора и к нам вернули. Потом привезли в наше заточение врача-узбечку. Россиянка она, веселая такая. Рязанова быстро вычислила, заявив: «У тебя все нормально». Я продолжал гнать кино. Вызвали мы еще Красный Крест. Пообщаться с нормальными людьми хоть и то радость. Пресса прорывалась. Врачи МЧС посетили нас. И вот они-то нашли у меня желтуху, гепатит по-другому, наличие которого в себе я не чувствовал. Они ж в глаза мне глянули, анализ крови взяли – им ясно все стало. Таблеток мне оставили, рекомендации дали: не есть жирное и шоколад. Мы обилием ни того, ни этого, к счастью, не страдали. Зато невежества и эгоизма – под завяз было. Хайруллин вдруг заорал: «Чего ты жрешь с нами вместе, ты же заразный!». Обидно мне стало, конечно, и месяца два я с ним не разговаривал. Со зла тот однажды набросился на меня, а сказать нечего. Много подсевал, сплетничая и накаляя обстановку, сосед мой по помещению Рязанов. Передернет все, в любой момент жди пакости от него.

– Володя, а как вы с Бутузовым подрались? Единомышленником же твоим он был.

– Это случилось вначале, когда обрушились на меня, что я как командир принимал решение на вылет и завез всех.

– Кандагарский Сусанин?

– В этом роде. Им, Саша, нужны были заработки. У Аббязова долги какие-то, он машину купил и 20 миллионов занял. Рязанову – дочку надо определить в мединститут. У Здора новая квартира, и нужна была новая мебель. От нужды все мы на рисковую командировку в Афганистан решились. И было такое, что вылепил я экипажу про это все на бетонной площадке, служившей как бы верандой нам. Стучал кулаком по столу так, что связки какие-то порвал и долго рука не заживала.

– С резьбы сорвало?

– Негодовал. И тут как раз Сергей подошел. Подливать стал. Попытался я его урезонить: «Замолкни!». Он прет. Я и врезал ему кулаком, по-мужски. Сергей озлобился, схватил что-то и в лоб меня дюзнул. Шишка вскочила.

Шарпатов смеется, в сеточке морщин искорки вроде бы завспыхивали.

– Веселая история!

– Угу, – буркнул Шарпатов. – Нас разняли. Но душу мою кто уймет? Я схватил нож и вены себе хотел перерезать. Отобрали, естественно. Но так получилось, что потом все уладилось с Сергеем у нас. Были и еще разговоры, но они не для печати, как говорится. Он стоящий мужик, грамотный и умный.

– Ильич! Клони дело к побегу.

Первый раз когда допустили нас к самолету, я попросил Аббязова, чтобы он бумажник мой с деньгами привез. Думал, хоть семье через Мунира отправлю что-то. И он потом попрекал меня, что время затратил на мой «кошелек», а свое не сделал.

– Бутузов как реагировал?

Он был сочувствующим. Ну, далее. Когда Азиз у самолета был, я сказал ему, что он ржавый и надо за ним ухаживать, иначе ИЛ наш, мол, ни вам, ни нам не пригодится.

– Не мылься, мол, бриться не будешь?

– Вот-вот. Азиз же губенку раскатал на ИЛ–76 – спасу нет. И тут-то Аббязов завозникал: информация, мол, о самолете твоя вредит нам. В компании с такой машиной и рейса мы не получим. Стал наседать на меня уже после возвращения в нашу тюрьму: докладывай, мол, в «Аэростан», что самолет в хорошем состоянии. Я ему объясняю: через Азиза настраиваю талибов, что на самолете надо бывать нам чаще и лучше ухаживать за ним, имея в виду возможность в каждом случае завладеть им. Но Асхат не привык считаться с мнением других и промахи свои даже не признавал. Для него главное утвердиться в лидерстве. И с каждым разом он все больше и больше прицеплялся ко мне и до того дозлил, что я убить был готов его.

– Меня все ж Бутузов сейчас более интересует.

– От него поначалу тоже общий настрой злючества в экипаже зависел. Да все это у меня в дневниках.

– Ильич, не тяни кота за хвост. Рассказывай о побеге.

– Мысль о нем сразу явилась, когда пятерых пустили на самолет. Без штурмана и второго пилота, конечно, тяжко бы было, но рвануть можно бы. Охраны как раз мало было. Рязанов это понял и потом меня допекал, что не воспользовался я моментом. А как двоих оставлять? Их же бы расстреляли.

– Неуж?

Зависело от настроения нашей охраны. Когда везли нас на ткацкую фабрику, готов был расправиться Алихан с нами. Помню, когда возвращались с блокпоста, сказали Али-хану по-английски, что он – гуд драйва, т. е. хороший водила. Размяк он тогда от похвалы. И у нас отлегло. Ну, и дальше Али-хан хорошо на скорости жал. И чего-то ему в голову взбрендило. Сказал он: «Владимир нот гуд пилот». Плохой, значит. Как видишь, тут еще Али-хан разрядился...

– Ну как вы убежали? – таращу я веселые глаза на Шарпатова, который вязнет в подробностях плена.

– Не удавалось всем семерым вместе попасть на самолет: Али-хан был очень бдительным. Потом, когда за него остался мулла Сулейман, все и получилось.

– Но что из себя представлял Сулейман?

– Довольно образован, говорил по-английски. Учился в Пакистане. Более или менее доброжелательный. Обстановка же складывалась всякая. Поняли мы через наших охранников: пока Кабул не возьмут, нас не отпустят. И стали, значит, проситься на самолет. Ржавеет, мол, и прочее. А решение о побеге уже сложилось. В деталях, правда, не все проработано было.

– Как принимали решение о побеге?

– Собрались в комнате. План примерный наметили. Я распорядился, чтобы веревки заготовили – охрану связывать. Бросаться на нее, конечно, нужно было в соответствующий момент. Если охранников мало будет, попробуем их разоружить. Вплоть до открытия огня. Схитрим. Как выбрасывать охрану из самолета – тоже придумали.

– Тэк-с, – сказал я многозначительно.

– 10 июля повезли нас на аэродром всех. Много автоматчиков с нами. В порту время стали тянуть мы, выгадывать до вечерних сумерек. Это хорошо: если рванем в небо, трудней нас искать, тем более, что хороших радионавигационных средств у талибов практически нет. Главное нам оторваться от истребителя. Высоту для себя определили – малую. Отказала вдруг система запуска двигателей, и аккумуляторы сели. Рязанов и Вшивцев стали лазить по схеме, соорудили какую-то перемычку. А неожиданностей много могло быть. Лючки открывать стали – там крыса дохлая. Механизацию выпустили – гнездо птичье.

– Потом на обед нас свозили, – с хрипотцой отчего- то заговорил друг мой. Оттого, наверное, что зацепил в себе корни былых эмоций. Но – слушаю его.

Начальник гарнизона тут. С ним двое. Говорят немного по-русски. Улыбаются. Один, с пистолетом, глянул вдруг на мою фиксу. «Гольд?» Золото, значит. Жадничать стал. Пришлось мне потом меньше улыбаться, обнажать свое золото во рту. До сих пор в памяти жесты начальника караула и слова: «Бакшиш это?». После чего он пальцем показывает на коронку зуба. Я мотаю головой. «Нет!». Тот изображает жестами опять же, как стрельнет, голову мне отрежет и зуб золотой выдернет. И рассмеялся: «Ха-ха-ха-ха». Шутка такая. Так вот. Но тюменский авианачальник Рахманов не шутил, когда запретил пилотам нашим, которые в Эмираты летали, письма мне возить.

– Понятно. Мстил тебе за то, что ты здесь, в Рощинском авиаотряде против него выступал. Все летчики России, между прочим, поднялись за тебя, посылая письма Ельцину, когда призвал соотечественников к этому общественный наш Комитет по спасению тебя и экипажа. Рахманов с собой пособиться не смог. Что о нем думаешь, Ильич?

– Говно! Кем был, тем и остался!

– Слава Богу. Да, вот что меня интересует. Обмолвился ты раньше о присутствии Азиза в вашей критической ситуации. Два слова о нем.

– Азиза было два. Один летчик, другой – бывший учитель. Владел английским, в авиадела попал. Полетами руководил. Сына четырнадцатилетнего начал на свои дела натаскивать. За себя даже оставлял на посту. При таком диспетчере запросто могли столкнуться в воздухе самолеты. А отец, между прочим, всегда с пафосом говорил о сыне. Когда мы в первый раз рулили по аэродрому, сынуля его был с нами. И вообще по самолету много лишних зевак шлялось. Да и психология сама по себе вещь очень важная. Готовы же были талибы отпустить нас в декабре 95-го. Но тут полевые командиры из-под Кабула явились, из пекла боев. Конечно же, зло решили: никакой свободы этим нашим врагам. Нам то бишь. Заявили: «Если шурави отпустите, то самолет их взорвем и воевать за талибов не будем!». До свободы оставалось, как потом стало известно, всего полчаса. Так мы перешли в 1996 год.

– Подарочек новогодний вам!

– И вот день побега. Охранники в самолет прут. Я ругаться давай. И действительно, чего им пастись там?

- Чтобы вы не удрали, – осклабился я. Будто черт дергал во мне ниточку-веселинку.

– Ну, да слушай. Пообвыкла охрана к нам. Ракеты для гранатомета и автомата в палатке рядышком с самолетом. 10 июля разрешили нам порулить по аэродрому. После запуска двигателей я зажал тормоза и дал взлетный режим двигателям. Хорошо «подул». Так, что палатку унесло вместе с гранатометами и всем барахлом, да еще, видимо, и порвало. Поэтому в следующее посещение аэродрома, 16 августа, ее уже не было. Да и гранатометчиков – тоже. Ну-с, запускаем ВСУ.

– Это вспомогательная силовая установка вроде стартера?

– Да-да. Заряжаем аккумуляторы – они не заряжаются. Мулла тут крутится: домой, мол, пора, в Кандагар.

– Провалился б он в тартарары.

– Ага. Но сын диспетчера в кабинке торчит. Что делать?

Один автоматчик на первом этаже самолета, возле штурмана.

– Знаю я, что ваша кабина выше.

– Да. Другие автоматчики к нам залезли. Попытались мы связаться с «Трансавиа». Сообщение в этот момент, что садится АН-8, старенький такой самолет. Мне удалось поговорить с его командиром. Я попросил его узнать обстановку с истребителями на военной стоянке. Сказал ему: «Будешь мимо рулить на исполнительный старт, глянь, есть ли хоть один расчехленный, готовый к запуску и взлету истребитель. Если есть, ничего не говори нам, молчком взлетай, а мы будем следить за эфиром. Нет – скажи: «До встречи». Это для нас будет сигнал, что же там с истребителями». Улетели наши коллеги молча... Я на крыло лажу, сам смотрю, что же там с истребителями. Аббязов ворчит: чего, мол, суетишься, мы все тут за обстановкой следим.

С бесом противоречия человек, такая натура, наверное.

Настырный мужик просто. «Веревки приготовьте в грузовой и пилотской кабинах каждый, – командую членам экипажа, – чтобы охранников вязать». Аббязов опять ершится: «Без тебя знаем». С крыла посмотрел, как там с истребителями на военной стоянке. Спустился к Аббязову, напоминаю: «Веревки готовь, Асхат». Иголки топырит тот, охрана догадается, мол, зачем. Думаю про себя: «Сучара же ты». Ладно, идем в кабину. Бортинженер запускать стал двигатели. Я в кресло свое сел. Охранники за спиной. Не знаю, почему, может, догадываются о наших намерениях и осторожничают. Хорошо хоть мулла Сулейман смотался из самолета куда-то.

– Молиться пошел?

– Наверное.

– И вы готовы?

– Да! Второй пилот у штурмана внизу. Талиб у меня на загривке – старый, испытанный в боях. Такой по настрою, что сразу бы стрелять стал. Запустили мы двигатель – он бдительно ствол мне в спину направил и так сидел все время. Стали выкатываться на рулежную полосу. Охранников человек десять, нас – семеро. Я ребятам сказал еще раньше: зырьте, мол, вокруг за обстановкой и все запоминайте. На взлетной уже полосе мы. Зенитки вижу и крупнокалиберные пулеметы. Зачехлены они. Остановился возле них и стал двигатели опробовать, чтобы проверить, как будут реагировать на это талибы. Показываются минуты через две какие-то ленивые рожи. Орудия не расчехляют. К истребителям, замечаю, ракеты подвешены, на месте и подвесные баки. Один самолет зачехлен, другой расчехлен. Гулям наготове и еще кто-то. Рулим по рулежке. И вдруг – бабах, как выстрел, вроде б пальнул кто. А это колесо лопнуло: протерто было, нарвались на осколок, а их тут тыщи. Сорвался побег, но мы рады были, так как появился повод вновь проситься нам заниматься родным самолетом. Тогда, может быть, улучим момент, когда меньше будет охранников на борту, да и между нами оказалось не все еще согласовано. Сулейман заохал и заахал, узнав, что нам предстоит менять колесо. Рязанов весь месяц стонал, что не использовали возможности побега. Будто с зубной болью ходил. Для меня лично он сам был как больной зуб в экипаже.

Через неделю случилось неординарное событие. Джалиль дернул на самолете в Кабул, перешел на сторону правительственных войск. Это взбудоражило обе команды, где размещались наши пленники. Говорили об этом и внутри, и во дворике. Не до турника было, металлическая перекладина которого была установлена между чудом произраставшей тут сосной и стенкой помещения для охраны. В экипаже полагали, что последствия побега Джалиля отразятся и на них. Так оно и случилось.

– Охранники повысили бдительность, – продолжал Шарпатов, – за каждым шагом нашим следили. С месяц так тянулось. 12 августа в Кандагар приехал сенатор США мистер Браун. Его занимали вопросы прокладки газопровода из Туркмении в Пакистан, который должен был пересечь и территорию Афганистана. Видимо, было ему и поручение Клинтона насчет нас. После переговоров Брауна с талибами и пакистанцами появились какие-то варианты обмена нас. За экипаж, к примеру, потребовали советников КГБ, которые в свое время работали здесь. Россия, конечно, никогда б не согласилась на такой обмен: наших на наших же. Мистер Браун посетил и нас. «Что передать от вас на Родину?» – спросил он. «Мы ждем конкретных шагов по нашему освобождению», – ответил я.

«А еще что?» – поинтересовался сенатор. Мы в один голос заявили ему, что нам нужно провести некоторые технические работы. Браун рассмеялся: до чего, мол, вы чудные русские, что вам далась эта железяка, пусть стоит, о себе подумайте. Мы настаивали на своем (знал бы сенатор истинные мотивы!). Браун попросил так называемого министра иностранных дел талибов, сопровождавшего его, удовлетворить наше желание. Нам пообещали, что повезут нас к самолету через три дня. Мы не особо поверили в это, ибо талибы своих обещаний не выполняли. Но стали готовиться и еще раз обсудили все мелочи. Не преминули учесть на совете, что в первую очередь надо будет отстегнуть рожок автомата. Обсудили варианты действий, если в кабине окажется много охранников. Газинур сказал: «Если такое случится, пробираться будем в кабину: на крыло через стремянку, потом в верхний люк ныряем. Запираем изнутри входную дверь, запускаем двигатель и взлетаем. Из грузового отсека в нас стрелять побоятся: жить и талибам хочется».

_«Познакомился_с_молодым_охранником._Парень_приветливый._Зовут_его_Абдул_Кадыр._Он_и_с_крыши_глядел_приветливо._Пытался_учить_меня_пуштунскому_языку._

_За_стенкой_начался_шабаш._Опять_ищут_виновников._Обвиняют_уже_и_штурмана._А_второй_пилот_как_бы_пассажиром_не_был_и_не_в_курсе,_как_полет_происходил._Радист_тоже_вроде_б_не_знал,_куда_и_с_чем_летим._Крики_такие_поднялись,_что_слышно_было,_наверное,_на_весь_Кандагар._Но_это_у_нас_был_ведь_уже_третий_полет_с_таким_грузом._И_чего_дергаться_и_самоедствовать?»_

Перевозки вооружения – привычное дело для мировой авиации. Не исключение здесь и Россия. Вот сообщение газеты «Тюменские известия» от 15 сентября 1992 года: «Тюменские авиаторы участвуют в торговле оружием». Корреспондент пишет, что трое суток простоял в аэропорту Рощино ИЛ–76, доверху нагруженный оружием. В авиапредприятии сообщили, что на этом самолете полетит Шарпатов. 7 октября Владимир Ильич дал интервью газете «Наше время» по поводу самолета, содержимого которого хватило бы для ведения войны на всей Тюменской области. Летал он в одну из африканских стран, сел в столице, которую лишь 60 километров отделяло от повстанцев. Русские, живущие там, рассказали тюменскому пилоту историю, которая больше похожа на приключенческий фильм, чем на реальную жизнь, – в ней присутствовали золото и алмазы, президент и повстанцы, контрабандисты и солдаты. Новый мир открывал для себя наш летчик. Выстиранное белье сушат прямо в пыли у дорог, и непонятно, для чего ж стирают. Увидели тюменцы джип, на бампере которого красовались три черных черепа, а белозубый солдат ослепительно улыбался, полагая, что иностранцы восхищены его храбростью.

Местные мужчины здесь никогда не купаются обнаженными, опасаясь зубов рыбки барракуды, морской щуки, большой любительницы мягких мест. Рыба эта впивается в живот, а может и лишить мужского достоинства.

О том, что идет война и в стране военное положение, напоминали лишь солдаты. Народ, устав от проблем верховной власти, жил своей будничной жизнью. Жаркое тропическое солнце особым образом действует на отношение к работе: африканец будет стучать весь день по дереву тупым топором, но точить его не станет – лень...

Обратно тюменцы летали с мирным грузом: ананасами и табаком.

– А что касается продажи оружия за границу, – заявил корреспонденту Шарпатов, – так в нынешних условиях любая возможность выгодно продать оружие не должна упускаться. Оружием торговали многие страны и будут торговать, пока будут покупатели. А наша страна продает оружие или другая – это не суть важно.

Пришел день и час, когда и мне довелось говорить на эту тему с Шарпатовым, вновь вспомнил он тот рейс...

Диван у меня в кабинете – мой психодром. Это диван диалогов, дум и летучих снов. Опять у меня в гостях Владимир Ильич Шарпатов. Мы шагнули в год с тремя нолями. Академики «большой» Академии наук большинством голосов (при двух инакомыслящих) решили, что человечество живет в 3-м тысячелетии, хотя мой друг-геодезист Юрий Видебура чихает на все это, мол, мы еще люди двадцатого века. Ну бог с ними, с академиками. В этом ли суть? Факт один: мы живем на переломе не только столетий, но и тысячелетий. И не так важно, что новое мы встретим 1 января 2001 года. Главное – состояние души. Вот сказал мне однажды поклонник КПРФ, мент поганый (был крупным начальником угрозыска на Ямале), что герой моего романа Владимир Ильич Шарпатов видел в далях своих мечтаний мешок с долларами, за ним и погнался в пространства земного шара. Сказал я этому «рокуэлу кенту»: «Саша, не стыдно ли тебе судить обо всем как самому дремучему обывателю?» Он ответил: «Я ваще могу поссать из окна с 9-го этажа». Но все это банально. В нынешних кинофильмах сикают и какают со всех этажей и во всяких ракурсах. От дальнейших комментариев отказался бы «зривший в корень» Козьма Прутков.

Итак диалог, беседа, просто общение двух друзей.

Лицо Ильича насыщено жизнью, как побег молодой лозы. Чистое, свежее, утреннее. Хотя он вновь в плену, в плену обстоятельств. Но этот разговор его со мной – некое откровение, которое он хранил в себе. И вдруг – выдал:

– Думаю всегда, что и кто такой писатель?

– Мастер художественного беспорядка, – сказал я, прозревая дали своего романа.

– А летчик – человек, соединяющий пространства и время, – заявил мой собеседник. Я ж в соответствии со строем своего разума подначил Ильича:

– Совсем не зря сказал старшина Петров философическому солдату Коле Иванову в ответ на многочисленные его вопросики: «Кру-гом арш на рытье окопа! От того вон забора и до обеда».

– Подобно и я от Эмиратов до того злополучного вечера добрался.

По лицу Ильича скользнула летуче улыбка, и вновь он стал погасшим. Смурь на душе Ильича была объяснима. В канун Нового года вернулся он домой после месячных полетов в Эмираты, и в подъезде уже своего дома воры ловким манером сцапали его кейс, в котором находились заработанные деньги и летные документы. Последние налетчики бросили в мусорный бак, содержимое которого вывезено было вскоре на городскую свалку. И пришлось Ильичу восстанавливать теперь свои документы, ходить на занятия в УТО (учебно-тренировочный отряд). Так что радоваться ему не было резона. А в минуты мрачных настроений человек, как известно, видит жизнь в истинном свете. Поэтому, наверное, на одном дыхании полился прозрачный как слезинка рассказ Ильича о полетах в края, где шли войны:

– Этот мой рейс, о котором написали в «Тюменских известиях», был в Республику Сьерра-Леоне, теперь об этом можно говорить и для печати. Приземлились мы в столице ее – Фритауне. Это на берегу Атлантического океана, почти на экваторе. Там-то я спокойненько мог бы попасть в плен, и не появилось бы в моей судьбе Кандагара.

– Неужели?

– Да. Живем мы неделю, вторую, говорят экипажу, что готовят нам обратную загрузку. И вот привезли на возвратный наш рейс полторы тонны сигарет и пять тонн ананасов. Мелочь, конечно, но все-таки груз. Улетели мы. В следующий раз вновь сюда рейс, двумя уже самолетами, на одном я командир, на другом – товарищ мой. Опять дней десять в порту мы загораем, на сей раз якобы из-за отсутствия горючего. Объясняет мне потом менеджер, чтоб летел я на остатках его до Алжира. Ты, мол, английским владеешь хорошо, там на промежуточной посадке объяснишь, чтобы дозаправили. Дали деньги на керосин. И вот выруливать стал я свой ИЛ на исполнительный старт. Но возвращают меня вдруг назад, и минут на сорок замешкались мы. Менеджер рассказал потом, что пало на нас подозрение, будто помогали мы повстанцам, которые стояли под Фритауном. Это то же, что талибы, только африканские. Командовал ими некий Тейлор. Я, конечно, запомнил его фамилию, потому что есть Тейлор – математический гений. Слышал, может быть, про ряды Тейлора. И вот первым рейсом мы привезли законному правительству для войны с повстанцами два новейших бронетранспортера с комплектом вооружения. Подобным был груз и во второй прилет во Фритаун. А вернули нас с исполнительного старта неспроста. Французская контрразведка установила, что наш борт, с нашим номером, естественно, садили в джунглях, доставлял он оружие Тейлору. И получалось, что мы вроде бы работали на два фронта.

Менеджер, однако, убедил тамошние органы, что мой экипаж не имел к полету в джунгли никакого отношения. А могли б схватить нас и хуже того – расстрелять... Летал, оказывается, к Тейлору один тюменский летчик, но мы оказались подставленными. В такие рисковые ситуации приходится попадать.

В порту долго сидели мы, как выяснилось, по той причине, что у правительства Сьерра-Леоне не было денег на закупку горючего. А если бы за эти дни повстанцы захватили Фритаун, спокойненько взяли б нас в плен. Что для талибов, что для негров мы – чужаки. Вот тебе и проблема с горючим. Без него не полетишь на соплях, сколько ни сморкайся.

Ильич смолк на какое-то время и сидел с отстраненным взглядом. Я ж думал о тех временах, когда Советский Союз еще помогал разным режимам в мире, поддерживал их оружием. Задействованы были наши летчики. Войны всякие в мире – это воронки, безжалостно втягивающие в себя все ресурсы планеты. По закону штопора, между прочим, в сторону вроде бы рванул, а глубже ввинтился. В общем, шли на войны эти технические средства всякие, наличные деньги и нашей страны. И липли они к рукам «сопровождающих». Вспомнил Ильич о германских деньгах, на которые совершен был Октябрьский переворот. Войны всегда связаны с деньгами, а денег нелипнущих не бывает. Жаль, Маркс не прописал это в своей политэкономии. Так что политика, советская она будь или какая иная, всегда дорого стоит. Главное, конечно, в стоимости ее – жизни людей...

Голос Ильича прервал мои раздумья:

– В другой раз полетели мы в столицу Северного Йемена, – продолжил он свой рассказ. – Какие-то ящики зеленые на борту были, разгружали их арабы. Грязные такие, в отрепьях. Работали лениво. Мы их, конечно, понужали хорошим матом. Но один из грузчиков заговорил вдруг по-русски. Оказывается, военные груз принимали, и генерал был среди них, учившийся в нашей академии. Тут мы и смекнули, что не «охотничьи ружья» привезли, как было написано на ящиках, а нечто другое... Улетели мы, а через две недели началась тут гражданская война между Севером и Югом. Ну и известно, чем она закончилась.

– Чем же?

– Прокапиталистический Север победил просоциалистических южан.

– А вы знать не знали, во что вас ввергают?

– Конечно. Так вот подставляли экипажи... Всякое случалось, когда шла война в Персидском заливе. Помню, как в январе 1991 года перелетел я в один из аэропортов Саудовской Аравии. И вот на подлете к нему нас минут сорок держали в воздухе. Занято было, оказывается, воздушное пространство. В Каир хотели направить нас, но туда бы топлива не хватило. И пришлось диспетчерам открыть нам коридор. Сели мы, значит, разгрузились. Пока на земле были, самолеты американские один за другим взлетали и садились. А ночь, истребители ревут, грохот в небе несусветный. Тут-то мы и узнали, что началась операция «Буря в пустыне». Потому и держали нас в воздухе на подлете, армада самолетов работала... В каптерке на таможне увидели мы по телевизору, что из аэропорта, где сели, ударили по Кувейту... Нас задействовали на перевозку противогазов и другого снаряжения. Возил я из Лиона в эту войну самоходные артиллерийские установки. Были на борту с нами испытатели их французы. Поинтересовались они, сколько же нам платят за полеты в район боевых действий. Узнав, удивились. Наши бы, мол, за такой мизер не стали летать. И вот жалко им стало нас, или ради солидарности «премировали» французы экипаж, вручив каждому по 100 долларов.

Заулыбался Ильич, и вновь лицо его стало смурным. Далее стал рассказывать:

– В 1993 году в Сомали летали мы, в Могадишо. А там как раз гражданская война шла. Аэропорт был на берегу океана. Сели там. «Бухту смерти» увидел я. Там тюменского одного техника акула съела. Купался он, по пояс в воде был, и в набежавшей волне акула под него нырнула, ногу откусила, полживота. Истек кровью, короче, парень... А бухточка-то с двор величиной... Находимся мы в аэропорту, в общем, а напротив, в океане флот американский стоит, несколько десятков боевых кораблей, авианосец. Вертолеты штурмовые взлетели и зависли в разных точках воздушного пространства. Разведывают, чтобы не пальнул кто по их кораблям. Транспортные самолеты поднимаются в воздух, отстреливают тепловые ракеты и уходят в сторону океана. И охраняют их, средствами самозащиты обеспечены. Мы только как сироты, ничем не обезопасены.

– Что за груз был у вас?

– Муку возили тогда. Прилетели через два дня – в аэропорту здесь тишина, снялась американская армада. «Боинг» один стоит, и грузятся в него пакистанские солдаты от ООН. Командир «Боинга» пришел на экскурсию к нам. Подарил он тогда мне калькулятор. Был он у меня в дипломате, когда мерзавцы в подъезде ограбили...

– Ну, Ильич, не жизнь у тебя, а сплошной плен.

– Да, и тогда были в плену обстоятельств. Долго сидели в аэропорту без топлива. Ну, заправились чуть-чуть наконец. Взлетели. Забрались на высоту 12 тысяч метров. И на соплях, как Маресьев, до Фуджера летели.

– Что значит на соплях и при чем тут Маресьев?

– Ты что, не помнишь «Повесть о настоящем человеке»?

– Где-то в 50-х годах читал, забыл все уже.

– А был такой эпизод у Алексея Маресьева. Кончилось у него топливо, и летел он уже с заглохшим двигателем. Спланировал при посадке. И мы вот летели почти без горючего... Взлетаю, помню, делаю разворот и ухожу в сторону от американского флота, чтоб ненароком ракетой не сбили.

– Так вот, значит, мешки с долларами зарабатывают, – пошутил я.

Ильич даже не улыбнулся и рассказывать стал, как натовские два полка перебрасывал из Голландии в Турцию, где шла война с курдами.

В общем, подставляли экипаж как хотели, – заключил он. – А летчик – не шофер, от рейса не откажешься. Откажешься – не устроишься никуда. Уволят и будешь лапу сосать. Так экипажи и становятся заложниками экономических и политических всяких проблем.

– Выговорился, Ильич?

– Пожалуй, что да, – сказал он с протяжным вздохом. – А что касается Фритауна, то рейс туда был не менее опасен, чем кандагарский полет. Такая доля у нас.

Шевельнулся Ильич, скрипнул стонуще как-то под ним старый мой диван. Мне ж почудилось, что стонущий этот звук исторгло сердце моего друга.

_«Рязанов_со_Здором_чуть_не_схватились_врукопашную._Здор_пообещал,_что_в_Казани_ему_морду_начистит._Еле_утянул_штурмана_из_его_компании._Он_долго_потом_не_мог_успокоиться,_но_я_перевел_разговор_на_подводные_лодки,_которые_он_изучал_некогда._Пришел_Рязанов,_молча_лег_и_уснул._Я_слушал_радио,_а_штурман_рассказывал_про_буи_и_торпеды._Долго_не_спал._Подумалось:_редко_бывает,_чтобы_в_экипаже_собралось_мелочевных_столько_людей._На_нервах_ведь_идет_все_у_меня_с_ними,_живем,_можно_сказать,_на_ножах,_с_агрессией_непреходящей._Эх,_был_бы_рядом_такой_друг,_как_Виктор_Курочкин._С_ним_и_в_разведку_можно...»_

Воспоминание о друге разбередило Владимира Ильича. Не единожды увиделся Шарпатову в вечерние эти часы поразивший когда-то его воображение какой-то свежестью чувств, взглядов и мыслей пилот из Тобольска. На лоб его ясный и чистый смотреть – одно загляденье, такой, наверное, Шукшину бы понравился.

Курочкин прославился на авиаширотах Западной Сибири, когда был там гидристом, и очень гордился он, полуморяк, полулетчик, что попал именно в гидроавиацию. Главные полеты были у него тогда озерные, с лодками под крыльями. Готовя рыбников к зимнему промыслу, забрасывал он на своей «аннушке» на озера людей, сетеснастные материалы, лебедки для неводов, продукты, сено и лошадей. Обратно возвращался с рыбой. Всякие грузы доводилось ему доставлять. Даже цыплят перевозил (кому как не Курочкину их можно доверить!). Вспоминая об этом, Шарпатов мысленно улыбался, и теплее на душе его становилось, словно оттаинка какая-то в ней появлялась.



















































































































































































































































До самого потолка загрузили в тот раз машину. Командир не переставал удивляться: это надо же – полный самолет цыпушек. И вот в воздухе они. А писку-то, писку! Термальный режим в самолете меняется, и живность сразу на это реагирует. А пот лицо заливает: много же тепла выделяют цыпки. Беспокоится пилот за деликатный свой груз. Проверил тросик, каким укрепил ящики. Не ослабился ли? И прослушивал цыплячье многоголосье. Стоп! Какой-то ящик в левой стороне на полтона сбавил, ослабли цыплята.

– Гони, гони машину быстрей! – приказал Курочкин второму пилоту. Но хлопоты в небе были цветочками. В Тюмени при перегрузке один ящик разбился, и желтые комочки как ветром разнесло. Курочкина в жар бросило. Самообладание у молодого командира было крепким, но тут он подрастерялся и громко стал звать беглецов: «Цып-цып-цып-цып!». Но пассажиры необученные, не обращают на него внимания. Срочно мобилизовал тогда Курочкин второго пилота и дежурного по аэровокзалу. К зевакам подскочил: «Помогайте, не видите – ЧП!». Едва выловил беглецов. Последнего настиг далеко от самолета. На взлетную полосу выбежал шельмец. Курочкин бережно нес трепещущий комочек и приговаривал: «Ишь ты, шустрый какой! Гагариным захотел стать».

Зимой Курочкин любил зиму, полеты с лыжами, а летом, ясно, – лето. У гидристов это – навигация, а их было у Виктора Васильича семь. Командир «аннушки» имел негласно и водное звание – капитан. Чтобы соответствовать ему, романтичный пилот носил тельняшку, завел трубку и курил, естественно, «злые табаки». Первый весенний вылет – праздник и у пилотов, и у рыбаков. Но вот что случилось однажды в такой день. Командир торжественно подрулил к плотику. Радостный Курочкин выскочил на поплавок и кричит рыбакам: «Пошли, ребята!». Потом, радушно улыбаясь, он прыгнул на плотик. А сооружение это было подгнившим, и жизнерадостный пилот ухнул под воду вместе с дощатой опорой. Но это была небольшая беда, Виктор Васильевич с пятого класса мечтал стать водолазом или летчиком. Жизнь почти совместила его желания. В гидроавиации мало посадить самолет, надо уметь делать маневры на воде, учитывая ветер, как делают это парусники. При подходе к берегу второй пилот стоит на поплавке, и командиру нужно об этом помнить, чтобы не булькнулся он. И рассказывал Курочкин однажды Шарпатову не без эпичности в голосе: «Да, купаться приходится». И можно было согласиться с ним: кто на гидро не летал, тот авиации не видал.

Водить гидросамолет до пенсии Виктор Васильич, конечно же, не собирался. Как любой летчик, он мечтал переучиться на хорошую большую машину и освоил АН- 24. Вводил в строй его пилот-инструктор Шарпатов. Теперь Курочкин мог летать до самого Ледовитого океана. С той поры они крепко сдружились. Сыновья-первенцы в один день родились у них, так что поводы для сокровенного общения были.

Виктор Васильевич уверенно обживал Тюменский Север. Шарпатова особенно пленял романтизм души Курочкина, которого поражала необъятность сибирских просторов. «Час летишь, два, поселков нет, только море тайги внизу, – выплескивал он с возбуждением свои впечатления при встрече с Владимиром Ильичем. – И здесь проходит твоя работа. Волосы дыбом встают от гордости. Да-а, вот это область. Летай, летай и летай. А заказчики просят, звонят. Размах работ необыкновенный. Самотлор на моих глазах становился. Я летал на это месторождение, когда здесь первую только нефть дали. Все на мне. То облет ЛЭП-500 делаешь, то на строительство железной дороги Тюмень – Сургут махнуть надо. Вчера летал – рельсы прокладывали, сегодня – уже тепловоз идет. Карты стареют стремительно».

Всякое случалось в летной биографии Виктора Васильевича. Падал он однажды классно со своей «аннушкой». Промешкай какую-то секунду пилот, на мгновение растеряйся – не избежал бы он удара о землю, как самолет в «Штурмане» у Жюля Руа, было бы слишком поздно, и друзьям предстояло б вычеркивать его из списка живых. «Самолет клюнул, – рассказывал Виктор Васильевич Шарпатову, – и со 150 метров высоты резко пошел к земле. В пике пошел. Груженая машина стала падать, как камень». Курочкин сообразил, что произошел полный отказ двигателя. В голове мысль: «Что же случилось? В чем дело?». Глаза молнией по приборной доске. Надо обеспечить скорость. «Но ведь мы над Ачирами? Да-да!!! – говорил он захлебно. – Значит, слева озеро. Это спасение. Бросаю самолет в разворот. Второй пилот подстраховывает мои действия. Выпустил закрылки. А время идет медленно. Успел и подумать, однако, и сделать много. А фактически мы падаем секунды. Да что там – доли их. Единственное стремление и желание – дотянуть до озера, а самолет не дотягивает. И почти касается уже деревьев. Но я перевалил-таки их. Штурвал на себя дернул до упора. И самолет сел. Приводнился на озере. Сел мягко. Самолет сберег, сами живы. Навсегда уяснил для себя этот закон неба: летчик перестает быть летчиком, когда не он управляет самолет, а самолет им. А что касательно страха, так бесстрашны только дураки. И согласен я с одним испытателем самолетов, что летчики, не ведающие чувства страха, опасны. Главное держать самолет в узде.»

«Пришли охранники со старичком учителем. Он мулла. Это у них обычай в пятницу навещать бедных и больных. Так по Корану делается добро. Он и говорил с нами по-доброму, незнание языка не помешало понять друг друга. Прочитали ему молитву одну. Он обрадовался. Расстались довольные. Старичок, наверное, один из деревенских делегатов.

По «ГР» передали, что заместитель министра МИД Чернышев опроверг возможность нашего силового освобождения. Сказал, что Россия не помогает Афганистану оружием. Наконец-то перестали сюсюкаться».

Близился звездный час Шарпатова и членов его экипажа. Наступила пятница, это выходной день у талибов, когда они дрыхнут, талибанят то бишь. Пленники подумали, что не повезут их к самолету. Однако в полшестого утра экипаж разбудили. Команда: «Ехать!». Отговаривать шарпатовцев нечего, все ж ясно. Далее, по рассказу командира

ИЛ–76, обстановка складывалась так. Попали россияне на аэродром. Народу, видят, много. Мулла Сулейман да еще шестеро с ним плюс аэродромная охрана. Тут и родился последний вариант: будь что будет, а все равно надо взлетать. Командир опросил всех, и все согласились. Станут стрелять – пусть лучше смерть в небе, чем неволя, которая до того измотала членов экипажа, назолила их души, что люди превозмогли страх. Шарпатов с товарищами закрыли входные двери самолета, опустили рампу, выбросили запасное колесо, а чтобы талибы не лазили по самолету, хвостовой люк снова подняли выше. Но к экипажу приставили дежурного летчика-истребителя из Пакистана, и он во все совался, не отходил от наших ребят. Шарпатов попытался отправить его за водой – тот послал за ней автоматчиков. Члены экипажа готовы были порулить и взлететь с порванным колесом. Видят, не получается. Нужно было тянуть время. «Сдохли» аккумуляторы. ‘Колесо менять начали – затор, не идет с ним чего-то и все.

– Самолет, Ильич, в заговор с вами вступил насчет тянучки по времени, – пошутил я.

– Точно, – заявил с оживлением мой собеседник. – Слиплись случайно от смазки, оказывается, две пластинки, и колесо не входило. Несколько раз мы его снимали. Наконец поставили несколько штук их. А думали даже взлетать без колес, на одной из стоек шасси. Время двенадцать. Командуют нам: «Едем в Кандагар обедать». Мы, конечно же, против: нет, мол, двигатели еще не опробовали. Талибы, естественно, недовольны. Отвезли нас в аэродромную столовую. Там мы мило так побеседовали с афганскими летчиками и вернулись вновь к самолету. Пакистанец, любознай чертов, не отстает от нас, как прилип, клеем БФ будто его пришпандорили к нам. Что делать? Перемигнулись и решили: будь что будет. Давай запускать ВСУ. Получилось с ней. Только подключили к ВСУ потребители энергии она отключилась. Жара ведь на улице под пятьдесят, сплошной перекал турбины, это и повлияло. Подачу топлива отсекла автоматика. Надо, выходит, охладить агрегат.

Не мог не вспомнить в эти минуты Шарпатов Девятаева Михаила Петровича. Он давно уже всем кровотоком своим впитал даже мельчайшие подробности того геройского побега в Отечественную.

«Без искры не запустить моторов. Что же делать? Секунды решали вопрос жизни и смерти всех нас».

(Из книги М. Девятаева).

– Мулла Сулейман пристает с нетерпением, – продолжал Шарпатов повествование. – «Сколько вам еще времени надо?».

– Сказал бы: «Столько, чтобы не видеть больше морд ваших обрыдлых», – пошутил я.

– «Минут пятнадцать-двадцать», – отвечаю ему. Выхожу из кабины, оставив второго пилота, радиста и бортинженера. В закутке, позади моего кресла, два талиба сидят. Один в проходе у этажерки с оборудованием трется. Направляюсь в тень под крыло. Наткнулся на старое ведро по пути, пнул его в сторону. Покрутился с четверть часа под левым крылом. И подбегает Бутузов, сообщает с вытаращенными глазами: «Ушли они!». Гляжу: и действительно, летчик-пакистанец, мулла Сулейман, начальник караула и охрана направились в сторону вышки диспетчера. На борту, значит, остались трое: двое с автоматами и один безоружный. «Попробуем запустить?» – спрашиваю инженеров. «Конечно», – отвечают они в один голос. Сам я давай подгонять аэродромный источник питания – АПА. Талиб инженеру не подчинился, а меня послушал. ВСУ «стонало», «визжало» и запустилось-таки.

Как же много параллелей с хрестоматийным уже побегом Девятаева!

«В то время, как мы уже подходили к самолету, раздался звонок на обед. Немцы группами, бросив все, повалили с аэродрома. Лучшего момента и желать было нечего».

(Из книги М. Девятаева).

– Запустили ВСУ, значит, с помощью спецслужб России, Ильич? – подначиваю я Шарпатова.

Ага, в двигателе уже сидел майор Пронин, – акцентно, в тон мне отвечает Ильич. Смеется раскатисто, а отсмеявшись, продолжает: – С помощью инженеров она заработала. С натягом шел запуск, но все-таки получилось, когда крутился я у самолета, чтобы усыпить бдительность талибов. Вышло все хорошо. Скрылись они в здании – заскакиваю я в грузовой отсек и командую Бутузову: «Давай убирай рампу, Сережа!». Он включил гидронасос – ВСУ и вырубилось снова. Пекло ж на улице, а горное плато, высота над уровнем моря более километра. При этих условиях нагрузка на ВСУ оказалась непосильной. Но бортинженер Аббязов успел уже запустить один двигатель. Он полностью на обороты не вышел, но уже раскрутился. Я – в кабину прыгнуть готов, но сдерживаю себя, спокойно прохожу мимо охраны и вот – в кресле своем. Остальные двигатели стали запускать от работающего. Делаем все быстро, молниеносно, можно сказать. Оба инженера встали в проходе между этажерками, загораживая обзор охранникам. А те стоят сзади, не знают, в чем дело, не понимают наших действий. Да и откуда им чего знать: они из кишлаков дальних, ничего в жизни кроме автомата не держали. Ложкой-то не умеют пользоваться – руками едят. Думают, что нам разрешили начальники их порулить, некому было инициативу проявить, чтоб предпринять меры против нас.

– Аббязова у них не было.

– Вот именно. Ну, далее. Мы работаем как ни в чем не бывало. Шутим, улыбаемся, делая вид, что все это променад летний для нас. Главное, чтоб паника у охранников не возникла. Говорю радисту: «Давай вышку вызовем. Скажем, что порулить хотим по аэродрому, как в прошлый раз». Он вызвал – вышка молчит. Молиться, видно, ушли все.

– О, Аллах, если б тебя и не было – надо б было придумать!

– Да, он и спас нас, можно сказать. «Ну ладно, – думаю я со злорадством, – вы молитесь, а мы поехали. Экскьюз ми, извините, миленькие!»

– И поехал самолетик наш потихоньку, не возбуждая талибов, – заулыбался с притайкой Ильич. – Все включаем поочередно, выпускаем механизацию крыла. На магистральную рулежку вышли, а она метрах в двухстах от взлетно-посадочной полосы. Можно к ней перпендикулярно и двигаться так, но мы вправо уходим, на другую рулежку, чтобы полосы для разбега машины хватило потом. Памятуем: в условиях высокогорья двигатели не развивают нужную мощность. Самолет, правда, у нас простой, но с топливом все равно взлетный вес на 120 тонн тянет. До этого оговорено было: если не разовьем достаточную скорость, довыпускаем закрылки и предкрылки полностью, чтобы взлет малоскоростной вышел, как с грунта. Раньше выпускать их нельзя: они тормозить будут, воздух грести. В общем, будет скорость 180 километров в час – довыпустим. А на 210-220 километрах ее самолет уже может взлететь.

«Нужно прорваться на старт... Плавно подаю рычаги газа... Чужая машина, чужая земля, чужое небо – не предайте нас, людей, выстрадавших адские муки, стремящихся осуществить мечту – спастись от смерти. Послужите нам».

(Из книги М. Девятаева).

– Итак, вы продолжаете рулить? – уточняю я.

– Да-а, – спохватывается Шарпатов, поняв, что застревает в технических подробностях. – Рулим. Хайруллин пытается сбить меня: давай, мол, со средины взлетать. Я отворачиваюсь от своего второго, не слушаю его, рулю. Тот ругаться давай. Я как рыба молчу. Вывожу самолет на скоростную рулежку уже под углом 30 градусов к взлетной полосе. И тут мне кричат: «Две машины несутся!». Увидел я их. Мчатся наперерез нам микроавтобус, на котором нас привезли, и «Урал», перекрыть хотят полосу. Я даю взлетный режим и начинаю разбег прямо с рулежки.

«– Михаил, взлетай же скорее! Немцы бегут!

Они бежали, обгоняя друг друга, к нашему самолету, поняв, что с ним что-то случилось».

(Из книги М. Девятаева).

– Выскакиваем на полосу, – энергично частит Шарпатов, – на курс подворачиваю. Перехожу на ножное управление, скорость уже около 130 кэмэ.

Легко представить себе, что могло случиться дальше. Мчит на взлет мощный ИЛ–76, а наперерез ему летят два автомобиля. Столкновение почти неизбежно. Случись оно вдрызг бы разбились самолет и машины. Мог последовать взрыв, пожар. Взметнулось бы в кандагарское небо пламя горящего керосина, и заживо бы горели люди...

В сознании Шарпатова вспыхивает, может быть, и такая возможная картина стремительно несущейся на него катастрофы. Он всеми клеточками тела и мозга слит со своею родною машиной. «Выручай, «илушка» – молит командир воспаленной гортанью. На другие варианты сценария, кроме столкновения, командира ИЛ–76 уже не хватает, а они есть: не разобьется экипаж – его расстреляют, не расстреляют – бросят в яму, и похлеще придется пленникам, чем Жилину и Костылину: век ведь жесточее стал.

История кавказских пленников, которых обессмертил Лев Николаевич Толстой, не раз приходила на память Владимиру Ильичу. И он зримо представлял себе яму, куда мог быть брошен сам с членами экипажа: вонь, духоту, мокроты разные и дразняще-недосягаемый клок неба вверху. Будут кидать им кости, как собакам. С чего-нибудь озлятся талибы – камнями забьют, как забили по законам шариата в центре Кандагара любовников двух, о чем рассказывал мулла Сулейман, а потом с чувством исполненного долга смотрели футбол...

«Толпа гитлеровцев все ближе и ближе, уже в десятках метров от нас...»

(Из книги М. Девятаева).

Три транспортных современных средства между тем неумолимо сокращают разделяющее их расстояние. Автобус уже обогнал «Урал». Этого и следовало ожидать: мулла Сулейман, как и Али-хан, – гуд драйва, отличный водитель. Он в таком же напряжении, наверное, как и беглец с командой, которых надо во что бы то ни стало остановить, мчится к гибельному столкновению, как смертник. И Аллах только знает, на каком языке сыплет он матерные слова в адрес русских. А самолет все набирает скорость на раскаленной от полдневного жара полосе. Молниеносно почти сближаются самолет и машины. Момент столкновения их на взлетной полосе почти неизбежен. Они были уже под крылом ИЛ–76. Экипаж опередил преследователей на доли секунды.

«Дал полный газ моторам и отпустил тормоза. Машина неслась, обгоняя ветер, к свободе».

(Из книги М. Девятаева).

Воображение мое разыгралось, и даже отключился слух. Шарпатов тронул меня за рукав, и я вновь услышал его:

– Как я уже говорил, условия для взлета были паршивые. Улучшал их в какой-то мере легкий ветерок, дующий нам навстречу. И чудесно, что не попутным он был. Гляжу: стремительно кончается полоса, а у меня скорость 200-210 километров. А тут еще и табло загорелось: с бустерами руля высоты и руля направления неполадки. Оттого они, конечно, что самолет застоялся. Я сразу на резерв перешел.

«Машина рванулась вперед по бетонной дорожке, постепенно набирая скорость. Идет послушно, ускоряя свой стремительный разбег, а от земли не отрывается... И взлетная дорожка кончается. Неужели не смогу взлететь?»

(Из книги М. Девятаева).

– Командую бортинженеру: «Довыпустить механизацию!» – рисует далее взлет Шарпатов. – Полностью довыпустили закрылки и предкрылки, и буквально с последней плиты оторвал я свой ИЛ–76. Плавно, неохотно так расстался он с землей. Чуть-чуть вроде бы повис и висит, всматривается будто бы в остающиеся справа очертания города. И охранники, стоявшие за моей спиной, не заметили даже, что мы уже в воздухе.

«Отрыв от земли. Какие радость и волнение охватили наши сердца! Ведь колеса шасси уже не катились по земле, а самолет громадным размахом крыльев разрезал воздух».

(Из книги М. Девятаева).

– Так и держу самолет, – повествует динамично Ильич, – он медленно набирает скорость. Идем, почти касаясь земли. Под нами окопы разные, рвы, колючая проволока, минное поле, опоясывающее аэродром, следы боевых действий. Но тут уже не страшно: все равно в воздухе висим. Разогнался сильнее уже. Прибираю закрылки, потом шасси, предкрылки. Все идет в соответствии с нарастанием скорости, а она уже 360 – 370 километров, и можно лететь без механизации крыла. Но самолет трясти начало. Тут только талиб один понял, что мы летим. «В чем дело?» – встревоженно спрашивает он Асхата. Тот, жестикулируя, лапшу на уши ему вешает: «Кружок вот сделаем и сядем «. Охранник назад отошел. Другой приблизился к Аббязову. Тот зубы ему заговаривает: «Вот уже и весь кружочек, сейчас сядем». Но охранник до чего- то допер и ударил прикладом Бутузова. Я этого, правда, не вижу, событие заспинное, так сказать, меня полностью полет поглотил. Высоту выдерживаю 50 метров. Курс сразу взял на заданную точку. А пустыня под крыльями, жаркие сухие барханы. Трясет самолет, как по булыжнику. Опасаюсь сигнала на панели: в бустерах руля высоты давление минимальное, так как иду на резерве. Вдруг и он откажет. Напрямую управлять воздушной махиной при этих условиях трудно, в 90-120 килограммов усилие потребуется от командира. А высота – критическая, чуть моргнул и в земле носом... У второго пилота указатель скорости не работает, футометр поставлен не так, и не знаю я относительно безопасной высоты, на которой иду. Все зажглось во мне: это же дурная инициатива Аббязова. Мы раньше еще спорили с ним о футометре, высотометре, говоря по-русски. Он в свое уперся. Надо же ориентировать по безопасной высоте при подходе к горной местности, а та указана на картах Джепсона, но Аббязов тайком сделал по-своему – и вот результат. Пустыню, барханы будто лихорадка бьет. Я кручу, кручу. Полшкалы надо провернуть. Внимание отвлекается. А это секунды, которые ведут либо к свободе, либо к смерти.

«Все мое внимание сосредоточено на приборной доске. Самолет послушно метр за метром поднимает нас ввысь. Но нам кажется, что мы вот-вот врежемся в землю... Каждая минута нам представляется вечностью».

(Из книги М. Девятаева).




АПРЕЛЬ


«Невеселый день веселья и юмора. У Здора соскочил чирей в носу. У меня голова раскалывается.

Читаю «Ледяной дом». Книга тяжелая, про времена Анны Иоановны. Понижается от такого чтения настроение, но убивать время надо.

Много дней подряд снятся какие-то новые дома. Я снам не верю, но мама говорила, что это к покойнику. Не дай бог!

Погода установилась безоблачная. Абдул Разак говорит, что так будет до следующей весны.

«Свобода» и другие радиостанции передали, что представители Дудаева встретились с талибами, и те согласились переправить нас в Чечню. Заснули с кучей вопросов.

Объяснился вчерашний шум за оградой. Две тыщи человек поздравляли на митинге нового мусульманского святого Махмадумара, часа три его славили. Призывали к походу на Кабул.

«ГР» передал, со слов Акулова, что ситуация с нами плохая, но не безнадежная. Здор стал опять агрессивный. С Виктором у меня вновь установились хорошие отношения. С Сергеем тоже по-доброму все. Я ему доверяю. Только Газинур и Аббязов непримиримы, как моджахеды.

На ужин Сергей с Виктором сотворили блины – объедение. После обеда на крыше появился мальчик лет тринадцати. Над прикрытым левым глазом у него шишка.

Он считает себя талибом. Кинул ему конфету, тот выбросил ее обратно. Глазел потом, как ребята пекли блины.

После полудня Здор стал бриться за столом во дворе. На крыше сидел новый молодой охранник. Он стал шикать на Сашу, чтобы тот перестал бриться. Счел это нарушением режима, видно, и побежал за автоматом. Но мой товарищ добрился. Я послал охранника по-русски на три буквы, но он ничего не понял.

Вечером мужики играли в карты.

Сегодня день рождения моей любимой сестренки Веры. Не верится, что ей 47. В моем представлении она всегда пухленькая маленькая девчонка, как на фотке, где она на крыльце родительского дома.

Вышел во двор. Часовой показывал мне четки. Я свои ему показал. Потом кашель схватил меня. Он кинул мне с крыши таблетки.

Президент Шаймиев прислал нам в подарок всем по южным босоножкам. Легкие и красивые. Красивое дразнит местных афганцев.

Мунир заявился с водкой. Уехал он, и завязались споры, разборки. Кошмар какой-то. Нервы мои готовы взорваться по ерунде.

Вшивцев вышел покурить, и случился тут инцидент. На крыше сидел очередной любитель пения. Гнусил что- то заунывным голосом. Юра дал ему понять, что люди уже спят. Тот возгудал и стал на радиста ругаться. Юра замахнулся на него апельсином. Часовой схватил автомат и закричал, что будет стрелять. Юра не унимался, хотя и был трезвый. Стал показывать ему жестами чисто по-русски нехорошее нечто. Певун передернул затвор автомата. Зря Юра заводит охрану.

Кабул, по вестям «ГР», готовится к широкомасштабным операциям. Весь вчерашний день шли ожесточенные бои в центральной провинции Гор. Все утро кричат громкоговорители. Наверное, талибы собирают ополчение.

Отправил письмо с обращением к главам ведущих государств, а также в «Комсомолку».

Международный день авиации и космонавтики. Не верится, что у людей бывают праздники. В такие дни здесь становится еще тяжелее.

Услышал по «РР», что Кабул среагировал на талибский обстрел ответным ударом».

И кто может полагать, что придет час, и талибы повесят Наджибуллу за ноги, предварительно содрав с него кожу?.. Не удивительно, что обостренно воспринимает наш экипаж войну: от нее зависит его судьба. И кипятится Шарпатов: «Каких-то три тысячи талибов осаждают Кабул, и не может тот одолеть эту «силищу». Да талибов, как зайцев в кустах, по одному можно выловить».

«Рязанов с утра разделся, в новой кепочке, как турист на пляже. Вышел с другими на «круги» во дворе. Я лежу больной.

Под вечер за оградой послышались звонкие детские голоса и шум машин. Привезли малышню с белыми флагами, как тут модно. Такие же флажки и в руках у ребят. Машины разукрашены. На бортах кузовов цветные пейзажи. Взрослые на легковушках. Это что-то на- вроде пионерского сбора. Будут поздравлять Махмадумара с возведением его в святые. Все как у коммунистов, заботятся о воспитании подрастающего поколения, только догмы другие.

Делегация, как прогнозировалось, не приехала. Радио молчит. Начинает допекать ежедневная жара.

Саша занят весь день подготовкой к Пасхе. Петрович делает из кожуры лука краску, а тот расписывает на яйцах стеарином со свеч имена, даже мусульманские. К вечеру крашеные яйца были наготовлены, и в соседней комнате долго играли в карты.

«Свобода» передала, что правительственные войска одержали крупную победу на западном направлении, взяли много пленных, боеприпасов и оружия.

Пасха. Настроение у всех приподнятое. Я поздравил экипаж. Съели крашеные яички.

На улице опять загорланили громкоговорители. Такой тарарам! Куда-то призывали. Может, на хадж, может, на бои. Когда они так фанатично кричат, становится жутко: могут расправиться с нами. Охрана препятствовать не станет. Если рассвирепевшая толпа к нам прорвется, охранники по своим стрелять не будут...

«Маяк» уточнил, что бои идут в районе Герата.

Можно уже пользоваться душем. Вода согревается к обеду. От мух становится черно, сотнями садятся на столы.

Днем мы некоторым часовым крутили кассеты. Им наша музыка нравится. Абдул Кадыр помахивал рукой в такт музыке. Это наиболее приветливый охранник, молодой и симпатичный.

У Сергея отросла хорошая борода. С месяц он подюжил и вот бреется. Нетерпеливый, надолго его не хватает, потому и срывается, что проявляется и в случае с бородой.

На крыше вновь собрались охранники, а маленький, злой такой привел брата. Тот сидит, сверкает глазами. Весь черный и во всем черном. Большая черная борода и такая же чалма. Около десяти разлетались истребители в сторону Герата. Нас может погубить наша несдержанность. Сергей как плюнул Абдулу Разаку: «Вы страна ишаков и баранов!». Стоит переводчику дать только ход этой фразе, и нас здесь закопают. Ежедневно его дергают. Он ходит злой и стал огрызаться. Говорю своим, чтобы унялись, – не слушают».

А теперь о том, что происходило в эти секунды и минуты за спиной командира, поведают пусть члены экипажа. Мысленно перенесемся в Казань, в привокзальную гостиницу «Волга».

В назначенный час ко мне в тесный, как спичечный коробок, номер пришли Вшивцев, Аббязов, Бутузов и Рязанов. Усадил всех за столик с нехитрой снедью: колбасой, сыром и хлебом, выставил водку. Улыбаюсь.

– Начнем, ребята, прием.

Мне надо как-то разговорить членов экипажа. Пока на лицах моих гостей тень подозрительности ко мне как к другу Шарпатова, с которым они все конфликтовали, и раз я спрашиваю – значит, копаю против них.

– Думаю, ваша книга будет однобокая, – говорит, поджав губы, Рязанов.

– У меня мнение, как и у Петровича, – поддерживает его Аббязов.

– Черт побери, – взрываюсь я, – так помогите мне, чтобы не была она однобокая. На кой хрен я из-за Урала приехал к вам?

Может быть, проняло моих гостей, а возможно, водочка начала действовать, но лица их стали размягчаться. Слегка закрасневшийся уже, самый эмоциональный, вероятно, Асхат Аббязов с возбуждением заговорил:

– Понял я, что вошкаются сзади меня, потасовка, говорю пилотам своим: «Я пошел!». Наушники снял, бросил на пульт и ринулся к проходу между шкафами с аппаратурой. Сбоку от охранника оказался. Враз – чик и отстегнул пальцем рожок у его автомата. Мгновенная катавасия – гляжу: а я на полу уже, легли на меня.

– Куча мала? – живо встреваю я.

– Ну да! – захлебисто продолжает Асхат. Живописен он в эту минуту. Волосы – кольцами, в глазах – высверки, на круглом лице жилочки пламенеют.

– Газинур к охраннику бросился, – с горячностью говорит он. – Второй рожок отстегнул.

Воспламенился Вшивцев:

– Я на рации, ничего не вижу, ничего не слышу, как говорится. Командир хлопнул меня по руке, знак подал. Я уши бросаю и в схватку ввязался, стал биться. Скрутил руки одному, связывать стал. Главное, стволы были схвачены, остальное все сделать ловчее. К командиру претензий у меня никаких, он на высоте был, как и мы все, делал свое дело, корабль вел. Саша Здор когда снизу прибежал мы с охранниками управились. В первый раз собрались бежать – сложней обстановка была: два автомата на первом этаже, два – на втором. А тут трое наверху с двумя стволами, в кучу собрались дурни. И на нее мы напали. Благо, что охранники рядовые остались, головка ушла. А эти не сообразили, что делать. Знали, что в программе замена колеса, проверка тормозов, руление. Спокойно это воспринимали и после взлета лишь дергаться стали.

– Из тебя внизу будто икру выдавливали, Асхат, – засмеялся я.

– Точно, – вновь взбурлил он. – На мне талиб, на талибе еще двое. Серега вяжет одного. У Рязанова веревка. Третьей не хватает еще. Юра из столика ее выхватил. Связали мы охрану, посадили на диванчик в отсеке на втором этаже. Сергей автомат в руки, на взвод поставил и так держал на прицеле двух весь полет. Одного в грузовой отсек спустили. Там уже Петрович держал его на стволе. Остальные на своих местах каждый. Юра – на связи с Эмиратами, со Стокгольмом.

В мгновение вновь прокрутил я в мозгу схватку в пилотской кабине и тут только осознанно понял, что бросился Аббязов на ствол.

– Тебя ж пришить мог охранник, Асхат! – заявил я ему.

– Как пить дать, – ответил он с прежним возбуждением. – Газинур спорил со мной на одном из наших советов, что талибы стрелять не будут. «Не моргнут – прихлопнут», – возразил я. Да оно и ясно: не они нас, так их за побег наш расстреляют. Нравы у талибов дикие. Потом Газинур передо мной извинялся за свое упорство, сказал, что не прав был.

«Ночью проснулся от прострельной боли в сердце.

Утром опять кто-то «наехал» на Абдула Разака. Рассказал мне об этом расстроенный Рязанов. Друганам моим постоянно нужна жертва. Отстали от меня – напустились на переводчика. Я только скриплю зубами...

«ГР» порадовал: Клинтон направил письмо Шаймиеву, заявив, что правительство США примет участие в освобождении нашего экипажа. Опять надежда воскрылила нас. Американцы не любят, когда у них что-то не получается, и доводят дело до конца. Сюсюкать они не будут: уверенные в себе и гордые люди. Таков и президент Клинтон, для которого слова «гражданин США» – не пустой звук. Потому и к чужим он отзывчив, что ценит и уважает своих. Каждой жене члена нашего экипажа послал он письма. А наш Ельцин – никому, ничего, глухота железобетонная. Но словеса о внимании к человеку изливает...

Перечитываю письма из Казани. Хорошие они и бодрые. Наслаждаюсь, как и другие, пивом казанским – презентом Акулова.

Очень тепло написала мне тетушка Ира из Красногорска. Настрочила даже молитву одну, чтобы мы здесь молились. Но как просить за «раба Божьего», если он верит в другого Бога?

Абдул Разак зовет нас за калитку. Там членов экипажа ждут госпожа Рафел и представители ООН. Китаянка, видимо, корреспондентка. Пакистанец, говорящий немного по-русски, негр в военной форме из ООН. Они стали фотографировать и снимать на телекамеру, что другим талибы не позволяют. Сказано было, что много делается для нашего освобождения. Мы выразили благодарность Клинтону за поддержку. Переводчик стал торопить нас с разговорами. Я отправил его открытым текстом «по факсу», как выражаются теперь юмористы.

Хорошо, что повидали цивилизованных людей. Два дня уже, как вновь усилена охрана. За стеной поставили танк. Охранники заводят его время от времени и катаются.

По «ГР» аналитика: талибы, по оценке экспертов, Кабул взять не смогут. Правительственные войска, объединившись с Хекматиаром, освободили одну провинцию. На Западе возвращен захваченный ранее Герат. За нас опять требуют 60 тысяч афганцев. Новость «РР»: шалибы отказали и американцам в выдаче экипажа, потому что перевозка боеприпасов – это война, и мы теперь как бы военнопленные.

День рождения моего великого тезки Ленина.

С утра болит голова и клинит сердце.

Заявились к нам молодой профессор Корана, три охранника и корреспондент Би-би-си по Арабскому региону. До нас побывал у Махмадумара. Интервью брал у Юры по-английски. Фотографировать нас ему запретили, но кадра три корреспондент сделал. Его мнение: Россия занимается нами плохо, а талибы стараются как можно быстрее освободить нас. Всяк, в общем, врет по- своему. Профессор объясняет наш долгий плен тем, что Россия помогает Раббани.

Вечером по радио услышали противоречивые сведения о гибели Дудаева. Здор орет, перебивает, претендуя на истину только в его понимании. Опять шлея под хвост попала ему. Аббязов ходит какой-то побитый, видимо, накомандовался, сбил охотку. Завел даже разговор о моей работе в Тюмени, участливо расспрашивал, как мне ле- талось там. Какая-то меланхолия его охватила.

Рязанов сварил отличный суп из рыбных консервов. У нас в экипаже, оказывается, отменные кулинары. Отличаются Бутузов и Здор. Неплох Аббязов. Сачкуют только Шарпатов и Вшивцев. Но первый хотя бы чистит картошку. Все вроде бы нормализуется.

Вчера один охранник подарил мне букет роз. Поставил их в банку. Охрана сейчас не такая хмурая. Голова как звенящий чугун.

Появился Мунир. Я тоже дернул со всеми, с утра болела и моя похмельная головка.

Навестил нас Кабулов. Напел ему частушки про талибов. Начал с этой:

Али-хан в свою дуду
Мелет русским ерунду,
Что-то важное забыл,
На луну, как волк, завыл.

Проснулся я от шума вертолетов, круживших над Кандагаром. Может, они изображали охрану утреннего сбора на молитву? Или выискивали что-то в районе нашего местонахождения?

Оживление внес в нашу среду Абдул Разак, появившийся в одиннадцать с курдючным бараном, и семью охранниками. Гости были возбуждены и говорливы. Наточили ножи и, трижды провозгласив «Аллах акбар» (Аллах прав, значит), запели «бисмалла». Потом схватили барана, перерезали ему горло, разделали его на куски. Килограмма два мы себе взяли. От остального отказались в пользу обслуги. Хотели угостить садовника, но не нашли его и пожалковали: дедка хороший. Потом чаевничали с гостями. Баран у нас появился по случаю мусульманского праздника как презент от губернатора. После ухода гостей мы с Асхатом поздравили с ним экипаж. У Аббязова завалялось 100 долларов, и он решил устроить для экипажа празднество. Попросил переводчика купить на эти деньги барана. Но оказалось, что без разрешения губернатора этого сделать нельзя. Кое-как удалось его получить. И вновь появился в нашем дворе баран. Приготовили мясо, выпили. Разговор завязался хороший. Охрана целый день улыбалась нам.

Спал я спокойно. Разбудили пением молитвы охранники. С соседями у меня пошло на мир. Пришлось с ними выпить. К вечеру у Газинура поднялась температура. Похоже, малярия. Пришлось вызвать врачей.

Радио оглохло.

Продолжу повествование из уст Шарпатова, высказываемое им на живописной лесной тропе в санатории «Сибирь»:

- Что происходило у меня за спиной, Бутузов Сергей так рассказывал потом мне. Газинур кричит Рязанову с Бутузовым: «Чего вы их не мочите?». А они – вдвоем против трех поначалу. Мне ж и оглянуться невозможно, все внимание – пилотированию. Аббязов по СПУ докладывает мне, по внутренней связи, об охраннике одном: «Собрался стрелять, загнал патрон в патронник».

«Мы с Иваном Кривоноговым переглянулись. «Действуй!» – моргаю ему. Кривоногов, обнажив свою железную клюшку, начал приближаться к фашисту с тыла. Прыгнул к нему. Тупой удар в правый висок – и фашист повалился замертво».

(Из книги М. Девятаева).

– «Иди успокой его!» – командую Аббязову. Газинуру говорю: «Давай! Помогай!». Радист не слышит меня. Переговоры у него со Стокгольмом. Стукаю его по руке: «На подмогу давай!». Асхат успокаивает охранника, улыбку изображает, сейчас, мол, опустимся. Но его сбили с ног. Гляжу: в кабинку ко мне летит рожок. Я под задницу его сунул. Потом автомат летит. Ногою его прижал на полу, под педали дослал – оттуда его, если что, трудно достать. В «предбаннике» на пятачке куча, один на одном.

– Страшно было, Ильич?

– Не знаю. Кажется, нет. Довели нас талибы за год с лишком до белого каления, до бесстрашия. Знаю только, что штурман Саша Здор, когда появился в кабине, белый как полотно был.

– О схватке еще что скажешь?

– Слышу грохот: это второй автомат отобрали. Потом радист подбегает ко мне: дай веревку, мол. Выхватил я ее из-за шторы, припасена была, сунул Вшивцеву. Связали, в общем, охранников по рукам и ногам. Двух пристегнули к сиденью пассажирскими ремнями. Самого щупленького вниз спустили. И продолжаем полет на пятидесяти метрах.

«Чтобы раньше времени не дать противнику обнаружить аэродром, летели на бреющем полете, не выше двадцати пяти метров над землей. Подобного в нашей практике не было...»

(Из книги М. Девятаева).

Как орлан-белохвост, летит мощный ИЛ–76, распластав крылья над афганской пустыней, курсом свободы. Высота низкая, и срабатывает эффект воздушной подушки. Пыльная жаркая плазма воздуха трясет самолет. ИЛ–76 вибрирует и звенит, дрожат мерцающие, как звездное небо, приборные панели. Они светятся маняще и ярко, будто это Стожары. Пляшет крестовина авиагоризонта. Пляшут и звенят- кажется, и все позвонки Шарпатова, как дюралевая сигара лайнера-грузовика. Спасение – в бреющем таком полете, выше чуть-чуть поднимаешься, и могут засечь тебя радары талибские и пакистанские. И стальной орлан жмется к барханной равнине. Шарпатов находится в этот момент в таком возбуждении, какое охватывало в войну фронтовых летчиков в воздушных поединках с врагом, когда дух единоборства зажигал в них веселую спортивную злость, оттесняя страх на задворки сознания. В какое-то мгновение в памяти Владимира Ильича высветилось лицо друга – летчика Курочкина, и заговорил он мысленно с ним жаровыми словами: «Как ты говорил, Витя, о законе неба? Летчик перестает быть летчиком, когда не он управляет самолетом, а самолет им. И судьбой своей я управлял и управлять буду, а не она мной. Так вот, дружище!».

Объявился в эфире летчик, который ищет на истребителе МИГ-21 беглецов. Он провоцирует на отклик экипаж Шарпатова. Но ИЛ–76 наш молчит для эфира, как глубинная рыба, не выдает себя и режет приземный воздух, образуя вихри, оставляя за хвостом шлейф взбаламученного песка. Слава Богу, что летчик с истребителем не увидел след этот. Голос его затихает, он рванул, вероятно, на север, в сторону России, куда мог метнуться экипаж бежавших пленников. Но от этого варианта наш командир отказался: по дороге там Шинданд и Герат, где стоят талибские истребители, которые могут перехватить самолет, и Шарпатов принял решение лететь на Иран.

До побега он попросил прилетавшего к ним Мунира, чтобы тот дал ему номера рейсов из Джелалабада на Шарджу и разрешение на пролет, которыми бы можно было воспользоваться под маркой АН–12. И шанс такой выдался. Радист связался через Стокгольм с Муниром, который подтвердил, что все сделал, как договорились. Ясно стало ему, что наш ИЛ–76 в небе и надо сообщать об этом в полицию Шарджи и посольство России.

«Плавно работали моторы, унося нас из ужаснейшего ада, с вражеской земли».

(Из книги М. Девятаева).

Радостно гудят двигатели. Возбужденно пульсирует кровь у Шарпатова. «Кажется, оторвались!» – мысленно восклицает он. Скоро будет граница с Ираном. Командир ИЛ–76 набрал эшелон, поднявшись до 9 тысяч метров, и лихорадочно соображает, как действовать. Надо, конечно, докладывать иранцам о полете. А вдруг не дадут разрешения. «Тогда блиндом будем работать, вслепую», – решает Шарпатов. Это значит: экипаж сообщает номер рейса, номер разрешения, согласованного с Муниром, расчетное время следования. «Если запретят, – определяется мысленно Владимир Ильич, – как попугаи себя поведем, будто не слышим землю». Про опыт такой командир знал, когда экипажи дурочку гонят. Прикажут садиться – пульнуть надо 808 в ответ, сигнал бедствия открытым текстом: «Самолет захвачен. Сесть невозможно. Курс – на Шарджу». И долдонить земле так, будто не слышно ее, односторонняя с ней связь. Командир дает указание Вшивцеву, чтобы тот связывался с Тегераном. Все обошлось благополучно, разрешение на пролет было дано. И радостнее загудели двигатели, выпевали они, кажется: «Домой, домой, сво-бо-да-а!». Но опасность не миновала еще наш экипаж. Впереди пересечение границ, и пролететь придется над кусочком Пакистана. На карте же Джепсона обозначено, что здесь у них запретная зона. Придется, значит, пересечь небольшой клин ее. «А идем мы вне трассы, путь сокращаем, – размышляет командир. – Запеленгуют нас локаторы пакистанские как нарушителей – беда. К друзьям и вдохновителям талибов садиться нам не резон. Дернем правее курсом – талибский аэродром там обозначен на карте. Оттуда могут бабахнуть ракетой. Настигнуть может и истребитель еще. Случись вдруг это отворачиваем на Иран. А здесь собьют – это уже международный скандал. Его могут побояться». Но он и не случился: под крылом ИЛ–76 с бортовым номером 76842 пошла уже территория Эмиратов. «Неужели, неужели позади все опасности? – не верит даже себе Шарпатов. – Летим ведь на нервах, с надеждой». Да надежда – то спасительное горючее, которое поддерживает исстрадавшийся в плену экипаж.




МАЙ


«1 Мая. Светлый праздник весны в черных одеждах.

Почти нет воды. Газинур чувствует себя лучше.

Рязанов с утра вновь в панике, но это у него как «ветер в мае». Врачи из Красного Креста осмотрели Газинура и сказали, что у него дело идет на поправку.

Саша открыл небольшой бизнес. Плющит и собирает в пакет банки от пепси. Затем Абдул Разак сдает их в металлолом, а взамен приносит старинные монеты.

К вечеру понаехали какие-то граждане в белых одеждах. Около полусотни их молились на лужайке, а мои в это время дулись в карты.

Целый день учил десяток английских слов, но голова как простреленная.

Рязанов замкнулся в себе. Здор ходит дутый. Видимо, считает себя в чем-то очень правым. Я одернул его, он ушел в себя. Потом вошел в обычные рамки. Уж лучше молчал бы: повез нас не по той трассе, а чувствует себя жертвой... Будто в наручниках затащили его в самолет, глаза завязали и в рот кляп забили. Только командир единолично принял решение, загрузился, полетел, сел. Он – летчик, а все были загипнотизированными пассажирами. Не чудо ли? Второй пилот не принимал груз и не контролировал загрузку, не был в диспетчерской при принятии решения. И штурман сослепу повел машину не тем курсом. И радист вел связь с марсианами. Все это командир, сволочь такая, надурил всех и усадил в Кандагар, как манекенов. Наваждение просто!

У Здора заболели зубы. У всех эта беда. Мы просили, чтобы прислали стоматолога, но нас «не услышали». У талибов же, на удивление, зубы ровные и здоровые. Они их чистят какими-то сучками с деревьев... У Саши оголился нерв, и он брызжет на него из шприца подручным лекарством. Видно, и дышать ему больно. Лежит и стонет. Вечером его стало трясти от зубной боли. По моему требованию вызван был переводчик. Когда он пришел, я отматерил его. Так раскипелся, что нечаянно разбил тарелку. В результате появился врач Осман, он при свечах и с фонариком, не помыв даже руки, сунул их больному в рот...

Приехал Мунир. Вести разные для меня, но есть и горькие. Умер Жора Павленко, бывший пилот-инструктор ТУ-134, один из самых жизнерадостных людей на Северах наших. И – еще: случилась катастрофа в Тазовском, где погибли три знакомых мне человека.

«ГР» сообщает, что МИД требует незамедлительного нашего освобождения, «пока не произошло трагедии».

Год ровно сегодня, как покинул я дом. Уезжал на воздушный парад в Казань, а угодил в плен.

Радист затеял сооружение турника. Укрепил штырями трубу. Я дал в письме сыновьям ЦУ по благоустройству овощной ямки и проводке электричества в гараже.

Зашел разговор о Родине. Рязанов знает ее как место, где он родился и где живет его семья. «Это нас дурачат, говоря о большой Родине», – заявляет он. Видимо, Петровичу там Родина, где ему хорошо. Но есть же еще моя страна. Помню базировки в Люксембурге. Там хорошо, даже чудесно. Но так потянуло домой через пару месяцев из этого рая... Рязанова поддерживает и Здор...

Никто из охраны нас уже не успокаивает. Полное затишье.

Значит, наше дело швах.

Духота. Аббязов осточертел со своими воплями. Зато сейчас отличные у меня отношения с Бутузовым. Средние со Здором. С Рязановым – переменные. В целом обстановка стала лучше. Даже с Хайруллиным начали перекидываться отдельными словами. Разговорчивым стал Вшивцев.

По «ГР» узнал: у талибов захватили по дороге на Кандагар два опорных пункта. Опять охватило настроение отчаяния, наступила депрессия. Начал глотать таблетки. Полная душевная опустошенность. Во сне вознесло меня на балкон у себя дома. Вижу, что сына Сережу избивают камнями. Босиком бросился ему на подмогу. Явственно слышу его отчаянный плач. И лифт не работает. С кувырками мчусь по ступеням. Выскочил во двор, а Сережу укладывают уже на какой-то щит всего окровавленного. Он открыл глаза. И такие они у него мутные, как у утопленника. Медленно закрыл их. Меня, как отбойный молоток, затрясло. И тут сон прервался. Долго не мог я прийти в себя. Встал, конечно же, с опухшей головою. Я снам не верю по-прежнему, но подвижки есть. Перед Новым годом увиделось мне во сне, как тюменский один негодяй, которого убрали с должности командира летного отряда не без моих стараний, вновь вылез в начальники. Вскоре письмо из дома подтвердило мой сон. Как бы нынешний не стал вещим?

Сегодня 280 дней плена. Во взаимоотношениях наших новое «похолодание». Опять секретничал Аббязов. Услышал по радио сообщение от моего имени, что условия нашего содержания ухудшаются и нарушаются наши права человека. Начал орать, почему я не согласовал свое заявление с ним и другими. Арап ты арап! Что еще скажешь с досады. Но сколько можно арапничать, рисоваться, значимость собственную выпячивать? А если бы Асхат был командир? Только и скажешь о рогах и бодливой корове. Завтра 9 Мая – святой праздник.

Мулла Сулейман ничего не обещает. И у него сказки кончились. Опять начал агитировать за свою религию.

Раздумался о Дне Победы минувшем. Я тогда был в Красногорске. У папы побывал на могиле и помянул его.

9 Мая, праздник! Терзает ностальгия по жизни на свободе. На кого тут опереться? Только на себя, спасают письма. Они – точка опоры, как у Архимеда. Так и живешь: от Мунира до Мунира, от письма до письма. Хочется отгородиться от всех звуконепроницаемой стеной.

Посидели, выпили за Победу. Каждый еще за своих близких, за жен, за семьи, за нашу свободу. Разошлись грустные. Я еще посидел во дворике. Зашел – все спят. А на улице во всю мощь играет кассета Вальковых моих дорогих. Всем она нравится, как и мне: осточертела заграница с Шуфутинским.

Утро началось с топота часовых на крыше. Было что- то около пяти. Я вышел наружу. Они сидели уже на тутовом дереве и лакомились ягодами. Ну ж и. ранние птахи!

В местном эфире захлеб радостный: талибы вернули опорные пункты и сбили АН-32, перевозивший боеприпасы в провинцию Гор.

Сегодня облачно, и облачность, как всегда, высокая. Компенсируется низкой облачностью, которая заволокла души пленников.

Чирьи у Здора как опята. Опять три очага на ноге у него».

Идем с Шарпатовым по сосновому бору, разомлелому от бабьелетистого тепла, и с наслаждением вдыхаем запах хвои. Друг мой вспоминает, живописуя полет свой к свободе:

– Слава Богу, что местность была пустынная, несколько селений лишь на пути. Мы от них отворачивали, чтоб дурной талиб какой-нибудь не сшиб наш ИЛ–76 «Стингером», как ворону. Успокоились уже над Эмиратами. Я даже повернулся к одному талибу. Руку к сердцу прижал: извини, мол, говорю с улыбкой, так надо. А парень, видно, переживает. И понять его можно. Жалко человека, конечно, не виноват же ни в чем. Ну кто он? Простой деревенский парень. В самолете небось первый раз очутился. М-да, везде в мире политики народ в страдания ввергают, теша свои амбиции. Вот и этого афганца что ждет на родине теперь? Возможно, расстрел, не укараулил ведь нас. А ему б любимую целовать, детей растить... Думаю, что же охраннику доброе сделать? Ба, осенило. Снимаю с руки часы. Нам такие подарила делегация Татарстана. С символикой они мусульманской – силуэтом мечети, минарета и вязью молитвы на арабском языке. В плену сидели мы – талибы завидовали нашим часам, деньги за них предлагали даже. И вот я вручаю охраннику эти часы свои. Он просит: руки развяжи, мол, чтобы надеть их. Нет уж, хренушки тебе, такая уловка не удастся. Но он все равно улыбается, думая, что в Пакистан мы летим, а там уже нас, голубчиков, повяжут как миленьких. Газинур на радостях второму охраннику часы свои отдает. Но тот заершился: неподкупные мы, мол, и отказался от подарка. Мой за ним тоже последовал. Ну, отказ так отказ. Я свои часы зятю в Казани потом подарил. А вообще, хотел их с пятого этажа его дома выбросить, ненавистны тем стали, что о плене напоминали. Вообще думал: все сожгу, что связано с Афганистаном, вон его из памяти!

– Ну, до Шарджи добрались, значит, вы.

– Нормально все вышло. Хоть год и не летал, а посадка мягкая получилась, будто бы и не слезал с самолета. Классно приземлились, в общем. Экипаж благодарит меня: спасибо, мол, командир, за посадку. Заруливаем на стоянку. Двигатели выключили. Я форточку открываю. А бородища длинная да мощная у меня. Машу руками, приветствую встречающих.

«Я у своих! Такой день – второе рождение. Не верится, что два часа назад мы были во вражеском плену, будто все пережитое нами – кошмарный сон».

(Из книги М. Девятаева).

Экипажу рассказывали потом, что полицейский один глаза вытаращил, увидев Шарпатова, и закричал соседу: «Талиб это, талиб! Стреляй в него!». Работник фирмы «Трансавиа» ему пояснил: «Командир это наш. Просто зарос».

– Ну ладно, заходят полицейские к нам в самолет, – рассказывает дальше Шарпатов. – Охранников – мордой на пол. Развязали, надели наручники и бить хотели. Мы сразу же защищать стали ребят, и их не тронули. А могли бы – стражи порядка везде агрессивные. Увезли охранников. «А с нами что?» – спрашиваем. «Вы свободны». В гостиницу привезли нас часа через три. Форму новую дали, брюки, погоны, со склада принесли минут через сорок. Угощать стали. Потом пригласили в полицейский участок, чтоб протокол составить. Приходим туда в наручниках сидят наши талибы. Мы уже в форме. У них глаза круглые стали от нашего вида. Не узнали. Будто с другой планеты сверзились сюда. Главный полицейский начальник Шарджи приехал. Глядит на нас с изумлением: «Неужели вы и есть те самые летчики?». Любезно поспрашивали нас. Поехали потом микроавтобусом в «Трансавиа», оттуда – в отель «Континенталь», шикарный такой. Все блестит, сверкает. Каждого в одноместный номер определили. Ребята из арабских спецслужб предупредили нас: «Талибы охоту на вас объявили. Жить конспиративно. Не сообщать по телефону домой ни название страны, ни города, где находитесь. Для подстраховки выставим охрану наружную. На звонки не отвечать, сами – звоните». Только остались одни мы – сели на телефоны. Рязанову жена не поверила. Ревет в трубку. У Аббязова дома никого не оказалось. Мне посчастливилось Юлю свою застать, кричу: «Я на свободе!».

Отзвонились, осматриваемся. Гляжу в зеркало: рожа заросшая, как у медведя. Мунир спрашивает меня: «Как хочешь на Родину вернуться? Героем или страдальцем? Убирай бороду к чертовой матери!». Дилемма, в общем, у меня возникла. Поклялся ведь себе – бороду не сбривать, пока не переступлю порог дома. А тут я смутился. Занял 100 долларов. И в парикмахерскую спустился под охраной полицейского. Мастер крутиться стал. Как постричь, мол, да откуда? Удивился, что из России. Расчесал волосы мне, в середине пробор оставил. Любуется. «Распутин!» – сказал с акцентом. Я думал, что он это про одноименную водку. ««Абсолют» лучше», – ему говорю. «Не водка, – поясняет он и добавляет уже по-английски: а хеа». Волосы, значит, то есть по виду Распутин я. А веселый такой парикмахер. Постриг меня. Усы для шутки оставил, челку влево смахнул и смеется: «Хитлер!» – Гитлер, значит. Рассмешил и меня. Сбрил усы, зеркало подставил – лысина моя светится. «Бельмондо!» – говорит. И содрал с меня 63 доллара. Ну да ради такого дня не жалко ничего!

– А праздновать когда стали, Ильич?

– В номер вернулся – водки уже натащили ребята. Приехали представители посольства. Гуляй, душа, в общем. Утром стучат в номер ко мне. Акулов Тимур прилетел, оказывается. Днем нас еще в полиции интеллигентно подопрашивали. Пепси-колой и кофе угощали. Познакомились с генералом их. Упростили они процедуру всю, чтобы по-человечески было. На следующий день деньги нам в фирме выделили, повезли в магазин. Покупайте, мол, что желаете, костюмы, туфли, рубашки. Я обнову себе от Кардена купил. Сразу брючки подрезали там, кому длинноваты были. И превратились мы в белых людей.

– В сказке – в белых бы лебедей...

– У нас современная сказка. Сказали нам, что одежду подвезут к самолету. И в Абу-Даби поехали мы. По двое в машинах. В сопровождении автомобилей с мигалками. Кортеж, в общем. Красиво, деликатно встретили нас во Дворце офицеров полиции, а потом – в аэропорту. Покормили, естественно. Тут обстановка, правда, получилась конфузной. Журналисты наши сообщили в прессе, что в Чечне, мол, воюют представители ОАЭ. Эмир на это обиделся, возник конфликт. А из Москвы от правительства за нами прилетел Виталий Никитович Игнатенко. И пришлось ему извиняться перед Эмиратами за то, что журналисты ошиблись, сделать заявление по линии ИТАР-ТАСС как вице-премьеру правительства.

«Мунир бир, как сказали бы татары, новостей хороших от него ек. Он есть, а утешительного – ничего. За то и получил взбучку от разозлившихся кандагарцев. Началось с того, что завелся со своими стандартными страхами Рязанов. Глаза горят, голос дрожит, тон высокий. Можно сказать о нем, как в русской сказке о всезнае: "Догада знает, догада понимает, догада скажет!».

Жена написала, что возвращались с дачи, и в машине, уже в городе, разрушилась первая шаровая опора. Они чудом остались живы. М-да, машина старая, все рушится, а хозяин на югах... Нужно срочно заменить все шаровые на рулевом.

Но как сообщить в Тюмень?

Узнал о смерти милейшего Леши Петрова. Он задохнулся в гараже, «обмывая» новую машину, о которой так мечтал. И вот он, итог мечтаний, о каких в 'Шардже мне поведал. Мы тоже мечтами живем. Да снами еще».

Что кандагарцы! Гнет смуты времен нынешних на всех нас давит, а подавленно течет внешняя жизнь человека – в подкорку эмоции загоняются, снами потом отзываясь. И мы давно уже стали страной снов. А кандагарский «острог» – лишь остров ее.

«Нет спасения от жары. Дышим как рыбы на берегу. Температура под сорок. В голове будто вата натолкана».

На рассвете опять топали слоны на крыше. Конечно же, специально.

Рязанов все еще считает себя жертвой, не в первый раз уже чуть не со слезами восклицает: «Сколько бы денег заработали!».

Здор весь день лежит и стонет.

Опять слышу кассету с Шуфутинским. Как он осточертел!

У талибов война продолжается, и нам – сидеть. Если повезет, то надо во что бы то ни стало мазать лапти. Но в такую жарынь не намажешься.

Охранники притащили журнал на арабском языке, на обложке – цветное фото нашего самолета. У Рязанова и на это нашлась для меня подколка. У меня внутри все раздирает. Когда-нибудь, наверное, прикончу его.

Вчера один часовой-злюка целился из автомата в Сергея и делал щелчки затвором. Потом бросил камнем в него. На ответную реплику вновь схватился за автомат.

Вечером Абдул Разак принес нам абрикосов.

Я рассказал мулле Сулейману о проделках часового. Тот заявил, что это была шутка, а парня уже отправили на фронт.

Предчувствия свободы, что случится она у нас, у меня нет. Правда, заметил утром, что у меня остановились часы. К чему бы это?

Здор всех подряд постригает, и коллеги мои ходят теперь, как первоклассники, с короткими челками. Я отказался стричься, заявив, что до приезда домой ни один мой волосок не упадет на землю. А упадет – вместе с головой».

_Как_сейчас_падают_в_Чечне_головы –_ужас._Отрубают_топором,_как_бараньи._

«Талибы стали протягивать какой-то кабель. У нас судят-рядят. Один полагает, что телефон подключат, другой – прожектор. Я пошутил, что это юпитеры будут освещать для телекамер момент нашего освобождения. Рязанов тут же съязвил: «Ты, наверное, уже чувствуешь себя Героем, России». Потом он завел разговор о смерти и заявил, что каждый должен умереть достойно. И прицельно так смотрит на меня. Я смолчал. Зацепи – собак бешеных спустит.

Облачно и душно. Хоть бы дождичек брызнул. Господи! Опять охватила бессонница.

Бог, видно, меня услышал: к обеду заморосило. Я кружил в это время по «стадиону». Приятно было освежиться.

Ночью в постели ползали какие-то афганские муравьи и щекотали.

Российский представитель один, появившийся у нас, сообщил: талибы с нашими разговаривать не хотят. В общем, сидеть нам здесь, пока не сгинем. Поневоле взвоешь.

Проснулся от криков на крыше. Взглянул и увидел, что часовой бегает с автоматом на изготовку. Оказывается, кто-то из посторонних забрался на тутовое дерево.

Молодой часовой подарил Рязанову четки, привезенные с хаджа из Саудовской Аравии, красивые такие, похожие на фарфоровые, хотя из пластмассы. Сейчас охранники вновь стали добрее.

От Абдуллы Разака узнали, что в Кандагар поступило около трехсот раненых. Значит, идут бои.

Радостная весть: Сергей мой получил пилотское удостоверение.

Никогда я не сомневался, что в семье Шарпатовых взрастут новые летчики. Помню, на день рождения попал к Ильичу. Сыновья его школяры были, авиамоделизмом увлекались страстно. И самолеты разных типов, как птицы, обжили квартиру Владимира Ильича. Стояли на шкафу, на столе, на подоконнике. «Ну, птичий базар настоящий, – пошутил я тогда. – Небо живет в твоем доме, Ильич!» Нашелся живо тут сынишка его Женя: «Дело житейское, как говорил Карлсон, который живет на крыше». И лукаво высверкнули его глаза.

«Голова, как туго накаченный футбольный мяч.

Около четырех утра на крыше чего-то закричали часовые. Услышали мы беготню. Выметнувшись во двор, увидели, как один из охранников держит на палке согнутую пополам змею под цвет песка, длиной более метра. Он стал показывать на небо, упоминая Аллаха, нас и душманов. Затем охранники взяли у нас бутылку из- под минеральной воды, затолкали туда змею и стали предлагать нам, как зоологический экспонат. Повеселившись, ушли с гомоном. Через Абдуллу Разака узнали, что потом они убили змею. Может быть, кто с улицы подбросил ее во двор к нам из «добрых чувств»? Сама оббил сеткой входную дверь, но щели там остались такие, что может пролезть стадо змей».

Упоминание имени Игнатенко я воспринял по-особенному. После армии романтичная моя натура завлекла меня на изыскания газопровода Игрим – Серов. А учился я заочно в МГУ на факультете журналистики после геологоразведочного техникума, и пригласили меня на работу в молодежную газету в Тюмени. В те дни приехал в «столицу деревень» высокий, стройный, в придающей ему элегантность нейлоновой белой рубашке корреспондент «Комсомолки» Виталий Игнатенко. В редакции меня представили ему как весьма экзотического сотрудника. Из дебрей тайги, мол, только вылез, работал там с высланными на Север тунеядцами. Игнатенко прочел записки мои и сгреб в портфель свой. И вскоре мой «Философский камень» появился в «Комсомольской правде» с его предисловием, где он сказал несколько теплых слов об изыскателе с застенчивой речушки Пунги, о трассе его, кострах и людях, которые открылись молодому топографу с журналистской жилкой.

На барже отправились мы в верховья тихой Пунги, в незамутненное зеркало которой смотрелись сумрачно-темные ели с клочьями мха-бородача, свисающего с ветвей. Занозил мою душу тогда «философский камень». Помню, обронил это слово мой друг по техникуму – белобрысый «Коллега», как мы его звали, Коля Новиков. Он знал, что я уезжаю в тайгу, и откровенно завидовал мне. Ему до чертиков надоели уже прокаленные зноем степи Заволжья. Прощаясь, он и сказал: «Ну, ищи вот этот самый камешек». Я и искал, себя искал и людей, путь в литературу, как оказалось позже, те детали, без которых не бывает истинной прозы. Это потом уяснил я, что искусство именно на них держится. Как «княжна с тонкой талией» у Толстого. Ее увидеть надо, чтобы так изящно выразить.

Всякое случалось в экспедиции нашей, где впервые в жизни летать стал я на «вертушке». МИ–2 обслуживал тогда таежные наши становья, как такси, и казалось мне, что из людей всех профессий летчики ближе всего к богам. В Нарыкарах остро я почувствовал это, куда перебросили нас. У населения небольшого поселка и всей экспедиции к тому времени появился общий друг и любимец. Им оказался лосенок, который отбился где-то от матери и прибрел к человеческому жилью. Всю зиму мы подкармливали его с руки хлебушком и сластями, фотографировались с ним. Завязались у нас какие-то связи с летчиками из Свердловска, и вот на Первое мая они привезли по нашей заявке двадцать коробок с африканскими апельсинами, конфеты, шампанское и другие гостинцы. Неземными виделись они нам в первомайский день, когда выходили из своей винтокрылой машины в голубых униформах, в фуражках с кокардами. Мы в силу нашего молодого энтузиазма и пыла ошалело стали качать их, подбрасывая вверх, наверное, метра на три. Надо было глянуть со стороны на нас. Так могли качать когда-то Валерия Чкалова в Ванкувере и его друзей.

В пригревистые весенние дни мы все чаще стали задумываться о судьбе Лоськи: он не мог жить уже без людей. Избалованный, стал капризы выказывать, детишек бодал. И в те два часа, пока пребывали у нас вертолетчики, возникла идея – отправить Лоську в Свердловск в зоопарк. «Мы доставим его чин - чинарём», – с готовностью заявил командир экипажа. Летчики были боги, они могли сделать все невозможное.

Машина раскрутила винты и, покачиваясь на воздушной подушке, оторвалась от земли и стала ввинчиваться в голубое небо. Мы махали руками летчикам, кричали какие-то слова Лоське.

Как стало известно годом позднее, экипаж посадил вертолет на одной из болотистых прогалин в тайге. Лоську вытолкнули из салона на снег. Поднявшись на твердом насте, тот стал удаляться от грохочущего чудовища. Вслед ему прогремел выстрел. Вертолетчики освежевали лосенка, разделили по-братски мясо и вечером уже угощали домочадцев свежей лосятинкой...

Пришло время, когда мы получили команду готовиться к авиаброску на заполярный газопровод Тазовское – Норильск. Помню, стою у самолета. Рюкзак за плечами. Немножко грустно: вроде бы обжили тайгу. И вот уезжаем. Спрашивали тунеядцы, а они разными были: «Нашел, романтик, философский камень?».

Нашел! Люди открылись, себя нашел. А философский камень – в рюкзаке, который привычным стал для меня на всю жизнь, как горб верблюда.

У меня в рюкзаке много встретилось троп и дорог,
Много синих ветров и снегов, и весенних тревог.
Я друзей соберу –
пусть берут все, что есть в рюкзаке...
И опять я в пути налегке!

Жизнь легким путем, конечно, не назовешь, но я все ищу себя и тот самый камень: мир же меняется, как меняется и сам человек, он ведь – река, в воды которой нельзя войти дважды.

На всю жизнь я остался благодарен Виталию Игнатенко за ту мою премьерную публикацию в «Комсомолке» и вполне резонно считаю, что он как мэтр первым благословил меня в большую журналистику и литературу. Стал другом моим и летчик Шарпатов. И разве мог я когда-либо представить, что мы трое будем иметь такую пересечку в своих судьбах! И в них теперь, как в молодости когда-то, продолжаю я поиск «философского камня». Впечатлило меня интервью, которое дал газетчикам вице- премьер Виталий Игнатенко о подвиге семерки: «Я считал, что сильным людям всегда помогают обстоятельства. Наша страна отвыкла от побед. А такой героический поступок, какой свершили Владимир Шарпатов и его экипаж, вселяет во всех нас надежду, что мы можем победить, преодолеть себя, любые невзгоды. О «Челюскине» вышло несколько книг. Думаю, будут они и о побеге из Кандагара». Поделился этим со своим «санаторным» спутником.

"Мне очень понравился Игнатенко, – сказал Ильич.- Он по-настоящему страдал за нас, поэтому и оказался в Абу-Даби. Провожал нас оттуда наследный принц, сын эмира. Симпатичный такой парень лет восемнадцати. Ждал нас в здании для почетных гостей. Сфотографировались мы на фоне портрета его отца. Проводил нас принц до самого трапа. Игнатенко был с нами, еще представители. А прислали за нами ИЛ–62 от МЧС. Так, пол-самолета еще летело с нами корреспондентов. Разведке Эмиратов стало известно, что готовился теракт против экипажа. Высшими чинами талибов приказано было не выпускать нас живыми, и они готовы были сбить даже этот ИЛ–62. Но мы благополучно пересекли границу России. Я радостный зашел к экипажу в кабину, а мне сообщают: все диспетчеры передают поздравления вам и приветы. И так волна их до самой Москвы шла. До слез это нас трогало, конечно. Довелось мне посидеть на мешке с долларами, который повезли на Родину нашим же рейсом. Был план у наших выкупить нас. Талибские кланы драчливо делили ожидающийся куш за нас как шкуру неубитого медведя и не успели договориться: мы побегом своим сорвали их ожидания, остались талибы с носом... В Домодедово у правительственного здания собралось встретить наш самолет море журналистов, человек триста. Народу, в общем, как на маевке некогда. Мне пришлось выходить из самолета первым. Спускаюсь по трапу, хлопают. Окружили на земле. Тюменцы-летчики пришли, кто с рейсами оказался в Москве.

– И что ж вы сообщили братве нашей на пресс-конференции?

– Заявили: «Хотим домой!». Нас тормознуть намеревались, завтра, мол, награждение. «Нет, – говорим, – дайте побывать в семьях». И после банкета полетели мы на президентском самолете Шаймиева. Зашли в салон его, а там в цветах все, как в гробу. Летели, выпивая, песни орали. После первого тоста грянули: «Этот День Победы!!!» Обнимались друг с другом, хотя всякое было в плену. В Казани встречали нас Минтимер Шаймиев, премьер-министр Мухаметшин по-королевски, как говорится. Я доложил, что экипаж прибыл на Родину в полном составе. Шаймиев обнимать стал нас.

Понять его чувства можно. Сколько сердца потратил на вас он! По сообщениям прессы можно было это понять. Шаймиев, как за сынов, переживал за вас.

– Мы благодарны ему неизбывно.

– Началась у тебя праздная жизнь, Ильич?

Он шутливо склонил голову, словно собираясь боднуть меня.

– Язвишь, Петрович?

Понимаю просто, что так всегда бывает в пик славы.

– Что верно, то верно. За какие-то недели я столько выпил, что Юленька моя волноваться стала, как бы не превратился я в алкоголика. Устал даже. Штурвал стало держать легче, чем чарку.

– Многие ж переживали за тебя, за весь экипаж.

– Понимаю, понимаю. Ну, о праздниках. 28 августа был День независимости Татарстана.

– От кого и от чего, Ильич?

– Я это толком не понял, но радость с казанцами разделил. Пригласили нас на стадион ракетного училища, подарки вручили. Пели песни, стихи про нас читали. На банкете стол от яств ломился.

– После плена глаза разбегались?

– Конечно. В «Аэростане» встречу устроили нам. В школу родную в Красногорск съездил я. Тогда же свел меня корреспондент «Труда» с Девятаевым. А он против ракетного училища и живет как раз. Пришли мы к нему во двор. Михаил Петрович гараж показал свой. Пожаловался, что подаренную ему «Волгу» в День авиации и космонавтики сперли.

– Хорошо он сказал по телевидению о тебе: «Надо быть большим мастером, чтобы такую громадную машину угнать!».

Бабушка Фаина у него замечательная. Пирогами вкусными угощала, соленьями. Ну, и выпили мы, естественно. Восемьдесят лет Девятаеву, такая у него слава, а простой он человек, открытый, уважительный. Я так себя с ним чувствовал, будто мы ровесники, хотя тридцать лет у нас разница. Много чего он мне порассказал о плене своем, побеге, о том, как его жизнь складывалась. С ракетного центра Пенемюнде когда взлетать он собрался – у него аккумулятор вдруг не работает. А отощал в плену, весу 38 килограммов было. «Ноги у меня отнялись, говорил Михаил Петрович. – Взлететь не могу, а свои в спину штыком колют».

– В ситуациях ваших побегов до удивления много сходного.

– Тот же Аббязов в штыки меня принимал, болтал, гад, что старый у нас Шарпатов, штурвал не может держать. Язвил: «Так долго не живут».

– На телепередачу в Москву с Девятаевым вместе поехали?

– Конечно, и ни часа не разлучались там. Чудеснейший человек Михаил Петрович. Такие люди редко встречаются. Наобщался я с ним так, что кажется теперь, будто сто лет его знаю. Про Покрышкина много рассказывал он, про Маресьева.

– В сонме этих летчиков – Девятаев.

– Да, легендарный, – проговорил с чувством Ильич.

– Я мизер по сравнению с ним.




ИЮНЬ


«Вот и весна кончилась, покатилося злато лето.

Весть радио: правительственные войска отбили атаку талибов. Уничтожили один танк, убито 5 солдат и 25 захвачено в плен. День был жаркий.

С утра уже знойно. Повторяю английский словарик по фразеологии.

«Свобода» передала, что на стороне Кабула начали уже воевать три тысячи солдат Хекматиара и будут задействованы еще десять тысяч.

Прибыли к нам Акулов, Мунир и двое врачей из Татарстана.

Один, Назиб, – стоматолог, другой, Дмитрий Михайлович, – хирург, профессор. Люди известные и с золотыми руками. Назиб вылечил зубы у всех почти. Мой больной зуб, который царапал язык, как яичко теперь, гладенький. Навезли нам гору лекарств, прописали, как и когда пить.

Узнали от Мунира, что прибывшие в Кандагар полевые командиры требовали нашего «сидения». Некоторые даже грозились взорвать самолет и нас. Они с фронта, и гнева у них много.

Получил письма от школьников Нади Астаповой из 6-А класса. В конвертах цветные фотографии родных мест и книга от писателя Олега Чеботарева «Легенды, были Красногорья» с его дарственной надписью. Один мальчик стихи посвятил мне как земляку своему».

Свежая почта не могла не взволновать настрадавшегося в плену красногорца. Вспомнил он юных своих подопечных в Тюмени, в которых разжигал летчицкую жажду стремления в небо. Вновь пробудился учитель от бога в нем, и Владимир Ильич ответил каждому школьнику из Красногорска. Просто и сердечно говорил с ними о том, что не сравнить «заморские выхваленные страны» с родной стороной, где дали тебе Жизнь, Слово и Душу, помнить и не забывать всегда, кто ты и откуда родом, что без любви к Родине нет настоящего человека, что иссыхает он душой без нее, как вырванное из земли дерево. Игоря Миковорова научал, похвалив его стих, «сначала задаться целью, что ты хочешь сказать, а рифма потом сама уже придет, не бояться надо вычеркивать слова». Это, естественно, собственный опыт был. На строки паренька о маленькой Зине и корзине ответил теплыми рифмами:

Ты подрастешь. И вот картина –
Идешь по улице родной,
В руках корзина, рядом Зина,
Ты с ней идешь к себе домой...

Кто знает, как это слово его отзовется. Слово мальца было для Ильича глотком воды в пустыне...

«Сосед мой ведет себя как последний подворотник. В тоге обличителя он сплетничает во второй нашей комнате. Надежды на освобождение нет никакой, кроме светлых иллюзий, что нами кто-то еще занимается. Так мне и жить в этой стае. Просто подмывает, когда клокочет в душе все, на крышу метнуться, схватить автомат (он часто остается без присмотра) и порешить «друзей по несчастью», а потом и себя.

Вспомнил журнал «Наука и жизнь», в рубрике юмора польского песика Фафика с такой его сентенцией: «Гости, как аппетит, приходят только во время еды». И тут так: только сядем за стол, кто-нибудь появляется... А еще было у Фафика: «Собаки, как и люди, кусаются только трусы». Мне есть с кого писать такой портрет.

Что-то все больше давит сердце.

Разродился мудростью Вшивцев: «Раз попались, то надо сидеть и не рыпаться».

Поздно вечером летали истребители. Абдул Разак сказал, что идут бои в районе Герата.

Жара действует на всех удручающе. Я буквально разбит. Тяжко! Тоска несусветная. Мечтается уже закрыть глаза и навсегда чтоб».

_Это_минутная_слабость,_конечно,_рефлексия._Энергии_еще_в_Ильиче –_для_взрыва_хватит._Написал_же_он_в_эти_дни_во_«взрослом»_уже_письме_в_Красногорск:_«Если_услышите,_что_я_погиб,_то_знайте –_бросился_на_охрану,_сдали_нервы»._

«Нам предстоит голосование на выборах, если привезут бюллетени. Газинур заорал, что бара-бир ему это голосование. Горлопанству конца нет.

Сегодня День независимости России. Раздумался о Родине, о Красногорске, о жене Юлечке и детях».

Пришло время расставаться с Шарпатовым. Гуляльную территорию санатория испещрили уже косые лучи вечернего солнца. Пошли с другом к воротам извилистой асфальтовой лентой. У лица Шарпатова комар прожужжал. Он ловко прихлопнул его. Подержал смятую тушку на пальце и проговорил:

– Прости, роднуля-комарик!

Эта шутка его, как оказалось, была напитана истинными чувствами любви Ильича к родной стороне.

– Знаешь, какие комары в Кандагаре? – вскинулся он. – Особые. Выводятся в помещении и живут прямо в известке. Яйца откладывают там. Вылетают оттуда – не видно их. Как пыль они. Мелкие. Но кусаются больно паршивцы. Травили мы их. Мухи еще противные там. Укусит – волдырек вскакивает. Чешется. Красное пятнышко появляется. Сюда потом вновь и садится муха. Сотню разных виражей, как истребитель, сделает, а попадет туда, куда надо. До того энергичные мухи, как электровеники. У нас мухи благородные создания! Ну, гудят, как бомбардировщики, свои, однако, родные. Не стервятся, по крайней мере, как звери.

Меня стал разбирать смех, я не удержался от улыбки. Очень уж непосредственно, как ребенок, изливал свои чувства Ильич. Ясней ясного становилось мне, до чего ж все обрыдло в плену Шарпатову, если он способен стал умиляться нашими отечественными комарами и мухами. Но это был, оказывается, только запев.

– А кошки мерзкие там, – искривил губы мой спутник. – Такие противнющие. Длинней наших раза в полтора, лапы короткие. Худые кошки, ободранные такие твари, злые, голодные, шипят, как змеи, опасно к ним приближаться. Где-то прячутся, скрываются, а ночью носятся как угорелые по вертикальной стене. Забор у нас в четыре метра высотой был, и представляешь – кошка по каменистой этой стене на ту сторону перескакивает. Наша разве так сможет? Шумят, гремят ночью кошки, блудничают. Гонять приходилось их всем наличным составом. Не раз возникало желание поперебить их, тварин...

– Ну, птицы, Ильич, хоть красивые там?

– Скворцы восхитительные, когда в полете белые перышки выказывают с графической ясностью. По земле ходят красиво. Скворцы там крупнее наших. Но когда сидят и орут – чистые талибы. Те у скворцов научились, наверное. У нас кричат, например, «Ау!» или «Ай!». А они как-то шипяще: «Ту-ту, пфу-пфу!». И скворцы так же несносно орут. Летающие талибы. Талибанят, когда так раздражают. За камнем нагнешься, чтоб кинуть в них и не слышать жуткого, змеинистого их ора, – уследят. Поднялся – уже разлетелись.

– Что еще интересного из живности там?

– Собаки тоже неприятные, ободранные. Там симпатичной живности не бывает.

– Что тебя еще раздражало на той земле?

– Аббязов!

Я захохотал. Рассмеялся и Шарпатов, нервически подрагивая губами.

– И все?

Рязанов еще. Такой же почти. Аббязовы теперь в печенках у меня навсегда. Как мечтал я в плену пожить без них! Снилось даже однажды, как на птичьих крыльях на дачу свою опустился. И глажу, глажу кору берез там, которые посадил, сирень и липу ласкаю пальцами. И – никаких аббязовых! Сыновья на лавочке тут. Куда я без них, без Красногорска, где папа похоронен, без Тюмени, где мама покоится, и вообще без Сибири. Лучшие же годы жизни тут прожил.

И повел взглядом по сторонам Ильич, скользя им по березам и соснам, дальним, закрученным, как капустные кочаны, облакам и прочеркнувшему небо белому инверсионному следу «тушки». Словно бы вновь открывал для себя Шарпатов край свой родной.

«Включил «Маяк». Талибы не приняли заместителя Генерального секретаря ООН. Плохи наши дела.

Спросил муллу Сулеймана: «Связано ли наше освобождение с взятием Кабула?». Он ответил утвердительно. Вывод: сидеть нам здесь не один год.

Здор склеивает кораблик по журналу «Моделист-конструктор».

Попал мне в лапы текст Конституции России, которой я не читал ни разу. А – пора! Займусь ликбезом.

Год исполнился, как вылетели мы из Казани в Шарджу, к начальной точке нашей трагедии.

Рязанов поприветствовал меня: «С добрым утром!». За 10 месяцев это пятый случай. Удивил «Добрым утром» и Вшивцев. Что-то произошло!

Вчера весь день, вечером даже, не было охраны. Разгильдяйство? Или открывают возможность непримиримым расправиться с нами?

С утра гудят милицейские машины с мигалками, в карауле полицейские в военной форме и даже в фуражках с высокой тульей. Афганцы – в традиционных теплых шапочках под вид трехслойного блина.

Не один месяц уже, когда приезжают Мунир и Акулов, не возникает у меня даже позывов к улыбке. Перестал воспринимать шутки, они меня уже раздражают. Шутки однобокие. У Рязанова они по поводу своей несчастности. У Здора их не отличишь от хамства. Аббязов шутит ехидно, с издевкой. Хайруллин в шутке прямой и тяжелый, как рельс. Вшивцев шутит исподтишка. Только Сергей остался интеллигентом. Шутит редко, иногда с горечью. Ну, а я не шучу и не дискутирую.

Из эфира прозвучало: Кабул опять обстрелян ракетами, и погибло 7 мирных жителей.

Шаймиев заявил: «В заложниках еще никто навечно не оставался, но этих ребят надо вытащить живьем».

Раньше даже часовые обещали нам, что скоро, мол, нас освободят. Сейчас мы в глухом тупике.

_«РР»_ передало, что Клинтон собирается звонить Ельцину. Может, вспомнят о нас. Раньше хорошо пели хоть, что «Родина слышит, Родина знает» о своих сыновьях...

Здор начал рассказывать об одном полете из Уральска в Кувейт, когда ИЛ–76 был загружен овцами. Приписал его командиру Роберту. А это был мой полет. Ну, врун!

По радио объявили, что Ельцин в силу своей занятости не едет на встречу большой «восьмерки». Может, что-нибудь скажет и о нас.

Заправлял постель, и из-под одеяла выскочила вдруг ящерица. А вдруг они здесь ядовитые».

Неожиданности всякие могли быть. Схватил же Ильич в Кандагаре болезнь, которая проявилась спустя год- два на свободе уже и которую с трудом вылечил доктор, специалист по восточной медицине.

«День нападения фашистов на мою Родину. Вспомнилось детство голодное, варево из лебеды и крапивы. Эшелоны с ранеными, в окровавленных гимнастерках они... Помню пленных немцев на танкетке без башни. Есть и для радости повод: сегодня день рождения Стасика Валькова, веселого человечка с четырехлетним басиком. Вновь звучит в ушах его голосок на кассете: «Счастья тебе желаю!».

Абдул Разак принес карту Афганистана. Это очень хорошо: она с подробностями...

Зашел к нам сын повара, мальчонка лет десяти. Повар люто ненавидит нас: при одном из обстрелов города у него убило ребенка, а самому оторвало руку. Угостили поваренка его конфетами. Но Абдул Разак, хлыщ, вскоре отобрал их у него. Ну, такое мы уже наблюдали у них на аэродроме. Законы джунглей!

Прочитал в газете о летчике Маресьеве. Он говорит о том, что Ельцин отнесся к нему наплевательски. Это к Герою-то! А кто мы для Бориса Николаевича? Лучше бы кончили нас тут, чтобы не маяться больше.

Французских летчиков с помощью Ельцина освободили через два дня. А мы сидим почти год.

Прилетели из Казани Акулов, представители нашей фирмы. Навезли минеральной воды, продуктов, а главное – 2 кондиционера. Это – спасение от жары. «Транс- авиа» прислало всем нам кроссовки и плавки.

Кондиционер стучал, дергался, завывал, трещал и не хотел гнать охлажденный воздух. Но Здор утихомирил все ж строптивую машинку. Заработала хорошо.

Слушал «ГР». Талибы обстреляли Кабул 50 ракетами. Погибло 60 человек.

По «Голосу Америки» заявление Клинтона где-то в аэропорту: «Пусть каждый знает, что, нападая на одного американца, террорист нападает на всех». Это – позиция!

Кондиционер так поработал славно, что пришлось закутываться в одеяло. Благодать!

Учил охранников русскому языку. Они записывали слова и отдельные выражения. Кончился урок чаевничанием».

Близ ракетного училища в Казани отыскали мы с провожатым моим – племянником Шарпатова командиром ЯК- 40 Вальковым Андреем в прозрачный осенний день трехэтажный сиренево-беленый дом старого кроя, с высокими потолками. Представив меня хозяину, приветливый спутник мой, который много делал Ильичу по связи из плена, откланялся. В прихожей еще всматриваюсь в легендарного Девятаева. Когда-то он приезжал с выступлениями в наш нефтяной край, но мне не удалось с ним встретиться. Не на ту буровую, где работал помбуром я, добывая слово писательское, завезли его в Нижневартовске. И вот герой-летчик рядом. Кряжистый, с хорошим разлетом плеч, широколицый, взгляд радушный. Розоватые щеки. Для своих восьмидесяти Михаил Петрович выглядит моложаво. Хозяин с чувством вины в глазах ведет меня в гостиную. В ней сплошной ералаш, вещи эвакуированы в другие комнаты. Шкаф выдвинут на середину, к нему приткнут стол с горой шмоток. На потолке черные пятна, разводы.

– Соседи сверху залили, – жалуется Девятаев.

Хозяин приглашает к столу, расчистив предварительно одну его половину. Пролистываю книгу Девятаева «Побег из ада», на которой он оставляет автограф мне. Потом рассматриваем фотоиллюстрации в ней, снимки военной поры и современные. Взгляд Михаила Петровича излучает такое обаяние, что я вскоре ощущаю, что знаю его будто бы не один год. Девятаев начинает разговор о своей жизни, о войне, о пребывании в плену, о концлагере в ракетном логове гитлеровцев. Там испытывали и производили зловещие ФАУ и «Тайфуны». Начало услышанного мной я бы предварил строками стиха М. Моисеева из книги Девятаева:

Концлагерь жил своей судьбой,
Чадил-дымил огнищами.
Сюда везли, как на убой,
Военнопленных тыщами.

Михаил Петрович нетороплив в рассказе своем, как течение его родной Волги, давшей ему характер истинного волгаря:

В первый же день войны состоялся мой боевой вылет, и три года пробыл в небе я, йотом был плен. На днях получил письмо, в котором рассказывается о подпольной организации, существовавшей в лагере. Ведал ею Подбор-- нов. Умер он. А был жив – часто писал из своей Омской области. Связан был Подборнов с большими разведчиками. Сообщал он нам, где линия фронта примерно, куда подошли наши войска. Работал в прачечной, он мне жизнь спас. А было так. Фашисты в лагере завели такой порядок. Если нашли у кого вошь, лейз по-ихнему, – а лейзконтроль был на вшивость, – людей этих, арестантов, летом и зимой клали в металлический таз и холодной водой поливали.

– Вшей так вымораживали?

– Ну да. И что получалось? Белье сырое, сам человек мокрый, сушиться негде, и заболевал он и умирал. Это же и мне предстояло, и Подборнов меня выручил. А очередь двигалась к лейзконтролю. И кинули в таз одного итальянца, направили в него шланг с ледяной струей. Полуживой человек забился в судорогах. Его мучителей возмутило, что тот брыкается. А-а-а, не нравится, мол, холодная вода, дадим тебе горяченького теперь. И потащили бедного итальяно за руки и ноги к раскаленной печке-буржуйке. Приткнули пленного спиной к ней, и тело несчастного зашипело, воздух наполнился смрадом горелого мяса. Подборнов и позвал меня в это время. Я в окно к нему в прачечную прыгнул. Он дал мне чистое сухое белье с другим номером. Получалось, что меня на вшивость проверили. А итальянца так и дожгли. Я в живых остался.

К новому витку рассказа Девятаева можно бы поставить эпиграфом другой стих Моисеева:

За Балтикой родимый дом...
Здесь крематорий с трубами.
Кровавый остров Узедом
Людскими полон трупами.

Сначала Девятаев попал в концлагерь Заксенхаузен. Однажды по его баракам поползла весть, что часть узников повезут на «остров дьявола», откуда живыми не возвращаются. Мрачней стали тучи над лагерем. Будто души мертвых навевали они мысли о смерти. Девятаев не миновал тайного ракетного центра «Пенемюнде», попал он туда. Вырваться с острова можно было разве только что небесной дорогой или в трубу крематория, дымом уже.

– После плена меня привозили под охраною в Пенемюнде, где шел демонтаж оборудования и главным был академик Королев, – повествует дальше Михаил Петрович. – Тогда его знали как Сергея Павловича Сергеева. Его интересовал подземный завод. Я рассказал ему только о первом этаже. Ниже мне не довелось спускаться. На ракетных установках мы работали, траншеи копали, разные кабеля укладывали. Подвозили баллоны с кислородом. А насчет подземелья – мы двери лишь в него видели. На том месте, откуда взлетел наш «Хейнкель-111», гранитный обелиск поставлен, памятник «Полет к солнцу». В 1961 году прилетал я на остров Узедом. Он благоухает теперь и цветет, там курорт. «Неужели это та самая земля, пропитанная нашей кровью?» – удивлялся я. 8 февраля 1945 года вырвались мы оттуда. Война всегда живет во мне. Сны тревожат. Ночью сегодня снилось, как немцы затолкали меня в какую-то камеру с трупами.

– М-да, – вздохнул я, – Володе Шарпатову в плену снилась свобода, вам – плен же на свободе.

– И вот у людей почему-то отрублены головы. Тела же худые, ребра просвечивают через кожу, как косточки в виноградине. Часто подобное снится.

– Кошмар!

– Первого февраля, накануне побега, я избил одного нашего подонка, Костю-моряка, и заявил охраннику, что тот – мразь: Россию нашу Родиной вшивой назвал. Немец хлестанул меня кнутом из бычьих жил и приговорил к смерти. Была такая лагерная форма самосуда «Десять дней жизни». Это когда по указанию коменданта или охраны и в угоду им группка бандитов убивала свою жертву варварским методом. Били как угодно, когда угодно и чем угодно. Кормили чем-то наподобие хлеба с опилками. Не все до конца «смертный срок» выдерживали. А какие люди попадали в плен! Участник нашего побега Иван Кривоногов скрипкой владел.

Девятаев раскрыл фотоподборку в книге на той странице, где с ним он в 1985 году. Слушает скрипку Кривоногова.

- Первый раз встретились мы с ним после войны, – стал пояснять мой собеседник. – Поллитру купили, а закусить нечем. Лягушек наловили, сварили, вот и мясо на столе появилось. Жена его Ольга злится: «Безобразие! Целовать не буду тебя». Я ж пояснил ей, что французы в плену лягушек на хлеб меняли. Они и научили их есть.

– Художник один был, – продолжил Девятаев. – Тюрьму рисовал на фоне леса, и сквозь ветки солнце просвечивает, луч кущи пронзает. Есть, значит, еще жизнь. По такому солнцу свободы в плену и страдали мы. Интересно, что во снах иногда попадаю я почему-то в лапы к американцам. С чего бы? Насмотришься, наверное, вестей последних по телевизору, и аукаются они. Беда же в стране. Армию разложили, часть молодежи деградировала. Стыдно даже говорить о тех, кто без причин веских дезертирует с военной службы. А как мы гордились, что форму летную получали с птичками на рукаве, кожаные куртки!

– Телепередачу из Москвы видел я, где гостями были вы и Шарпатов. Но опозорили вас приветствием шизанутой певички.

– Да, обезьянка высшей марки. Но бог с ней.

– Меня интересует, Михаил Петрович, как вы оцениваете геройский полет Владимира Шарпатова и его экипажа?

– Показали пример миру, какой характер у русского человека. Подтвердилось, что наше Оренбургское авиационное училище готовит хороших летчиков. Взять Володю. Год не летал ведь. И – справился. Молодчага и все!

– Хотелось бы узнать от вас лично, как вы из плена вырвались.

– Сбились в группу мы, трое заговорщиков – я, взводный в сорок первом Иван Кривоногов и владеющий немецким Соколов Володя. Курносый по прозвищу и в натуре. А стал он таковым просто: немец доской оквасил его и перебил нос. Сколотились мы потом в десятку русских. У наших, в отличие от французов, чехов, поляков, югославов, итальянцев, было на одежде свое клеймо треугольник с буквой «К»: что означало – русский. И на проходной нам надо было держаться вместе, отдельно от иностранцев, чтобы фрицы этого не заметили. Благодаря Соколову задумка наша удалась. До исполнения приговора бандитов мне оставалось меньше двух суток жизни. В ночь на восьмое февраля я наяву бредил. Меня терзали страшные сны и кошмарные мысли о предстоящей смерти. Вешаться даже надумал уже. Был я в крови весь, избитый, с бараньим весом. О том, что я летчик, знали еще трое. И те едва верили, что владею я самолетом. Готовясь к побегу, Соколов срывал таблички со старых самолетов на свалке их и переводил тексты, чтобы я знал потом что к чему. И вот прорвались мы к «хейнкелю». В кабинку заполз я по наклонному полуфюзеляжу. Первый раз в жизни в живой немецкий самолет попал. Нажал две кнопки и глянул на приборы. Стрелки не двигаются. Нажал на все кнопки сразу. Приборы не действуют. Обнаружилось, что аккумуляторов за бронеспинкой нет. А мне кричат свои: «Чего не заводишь?».

В горле Девятаева как бы запершило. «Надо же, – подумал я, – десятки лет прошло, а эмоции достают». Он прокашлялся и продолжил:

– Соколов и Кривоногов нашли недалеко от самолета вспомогательный аккумулятор для запуска моторов. Это было спасение! Нажимаю на стартер. Взревел левый мотор, а потом и правый. Первый раз взлететь не удалось, чуть не ухнули в море. И вновь я готов сорвать самолет с места. Сейчас против ветра надо подняться. Впереди препятствия: радиомачты, ангары, лес. Как взлетать? Мои вопят. Михаил: мол, взлетай же скорее, немцы бегут! Я рад бы взлететь, но от встряхивания в самолете и вокруг него поднялась страшная пыль. И тут почувствовал вдруг, что кто-то воткнул мне штык между лопатками. Я вырвал его и давай колоть-молотить шарагу свою. Соколова по голове двинул, других к фюзеляжу прижал. А немцы близко уже. Поняли, что в «хейнкеле» арестанты. Первый раз- то я мчался мимо командного пункта – они не разобрались. А я снял с себя полосатую одежду, чтобы арестанта не опознали во мне, и сидел голый, в чем мать родила. Немцы подумали, что ас, с которым Гитлер летал, – а это был его самолет, – зачудил что-то. Но тут уже фашисты сообразили, в чем дело. Даю газ, но с рулем не справляюсь. Кричу своим: «Давите на руль!». Товарищи молниеносно бросились помогать мне. И оторвались от земли мы. Самолет в воздухе. Команда моя возликовала, бросив штурвал, закричала «Ура!», запела «Интернационал». Пока экипаж «пел», а Соколов и Кривоногов вдохновенно дирижировали, штурвал резко стал переходить в положение набора высоты, и огромная тяжесть стала давить мне на грудь.

«Хейнкель» пошел на колокол. Так вертикально могут летать сейчас реактивные самолеты. Я ору: «Надавите!». Двое бросились ко мне и так стали давить на ручку управления, что машина, описав дугу сверху вниз, перешла в отвесное пикирование. И мы чуть не нырнули в пучину Балтийского моря. Едва выровнялись. Но маршрут полета мне неизвестен. В голове я его составил, а где мы находимся – не ориентируемся, тем более, что везли к морю нас в темном вагоне. Решил, что курс держу на Норвегию, а потом вдоль скандинавского берега полечу в сторону Ленинграда. Но тут вдруг ослаб я, будто не кровь в жилах была, а влилось в них молоко. И удивительно ли! Битый-перебитый, голодом изморен, вес – тройка-четверка куриц. Ну, думаю, упаду в море сейчас. И здесь, с высоты 700-800 метров заметил взлет истребителей с аэродрома, на котором мы только что были. Они разлетелись в разных направлениях, намереваясь атаковать меня с трех сторон. Володя Соколов наблюдал за воздухом. «Михаил, самолет!» – закричал он. Оглянувшись, я увидел «фоккевульф». Не успел он, однако, открыть пулеметный огонь: мы вошли в облака и оказались в условиях «слепого» полета. А внизу караван шел в сопровождении «мессершмиттов», которые мы увидели в разрывах облачности. Один из них попер на меня. Я развернулся в сторону моря. Пилот вражеский увидел желтое брюхо моего «хейнкеля» и, поняв, что это немец летит, вернулся к своему каравану. А нам надо было пробивать облачность во что бы то ни стало. Мы же вонзаемся и вонзаемся во мрак. И вдруг блеснул свет. «Солнце!» – вскрикнули мы одновременно. Самолет засеребрился в его лучах. Нам светило солнце свободы.

– А мог бы догнать вас фашист, – говорю Девятаеву.

– Сейчас догоняют и бьют проще – ракетами, по тепловым лучам.

– Да уж техника современная фантастическая, – заметил я и добавил: – Параллелей много у вашего угона самолета с шарпатовским.

– Да-да, Володя лавировал с курсами в небе, и я – тоже. Не на восток шел, где с берега легко могли сбить, а в сторону скандинавских стран, на северо-запад.

– Ученые, Михаил Петрович, изучали статистику воздушных боев в Великой Отечественной войне, которая говорит, что погибали летчики обычно в первые три-четыре вылета. Прошли этот Рубикон – страх преодолели, будто сверхзвуковой барьер. Верно ли такое утверждение?

– Да, увлеченность боем психологически очень важна в небе. Лишь бы настороженности не притупила.

– Так что пилотирование любое – это творчество, думание?

– Конечно же. Я все это на себе испытал. Служил же в дивизии Покрышкина, непревзойденного мастера воздушного боя. Именно он автор знаменитой формулы: высота – скорость – маневр – огонь! В небе господствует тот, кто выше. Высоту всегда можно превратить в большую скорость – в высоту.

– Какой резонанс, Михаил Петрович, получил ваш полет в мире?

Знаю, что во Франции сильно поражены были им, хотели в летчики-испытатели к себе перетянуть меня. Там книжка об этом вышла. Автор Боб Пюжоль заявлял, что побег мой на «хейнкеле» – сверхсенсационный в истории человечества. А он в концлагере был со мной. Богатый теперь, охотник. Присылал фото с головой тигра. Был в плену с нами еще Шаберье из полка «Нормандия-Неман». Вырос потом до заместителя министра ВВС во Франции. Очень восхищался он нашим побегом. Особенно много в архиве у меня писем от своих, русских. Тут и легендарный Покрышкин, и авиаконструктор Антонов, и маршал Ахромеев, и писатель Константин Симонов, и масса простых советских людей.

Я раскрыл начало книги Девятаева «Побег из ада» и зачитал вслух предисловие дважды Героя Советского Союза генерал-майора авиации А. Ворожейкина: «Огонь Данко не нуждается в хвале. Перед величием лучше всего снять шапку и преклониться».

– Да, мы русские выдержали величайшее испытание, сломали хребет фашизму, – гордо заявил Михаил Петрович.

– Победу где встретили?

– В крепости-замке на Одере.

Хлопотать стала с угощением жена Девятаева.

– Фая моя, – взглянул он на нее, и заголубевшие вдруг глаза его много рассказали мне о чувствах супруга к ней. – Два сына у нас. Один докторскую защитил. Дочь консерваторию кончила. Рядом живет, преподает в театральном училище. Зять – профессор, аллерголог. За внучкой к ним скоро пойду.

Послевоенная судьба Михаила Петровича складывалась нелегко. С первых же дней пребывания у своих так было. Перед побегом Девятаев пообещал спасителю своему Подборнову, что как прилетит к нашим, расскажет все о ракетном центре. Надеялся, что с десантом нашим вернется назад уже как знаток секретнейшего объекта. Доложил он о нем командующему 61-й армией генералу Белову. Девятаеву не поверили. За предложение о десанте назван он был свихнутым человеком и попал в каталажку, хотя в тюрьме, как шла об этом молва, не сидел. Девятаевым и его друзьями особо не восторгались, хоть и звучало в их кровотоке по приземлении: «Здравствуй, родная Отчизна!». «Мы подверглись довольно жестокой проверке. Длительной и унизительной», – написал в своей книге Девятаев. Самолет ему, конечно, уже не доверили. А так хотелось летать! Горела душа мстить фашистским стервятникам, с которыми у узника Пенемюнде, прошедшего сквозь все круги их ада, были особые счеты. И мог он свести их: не стал же кучкой пепла в крематории...

Имея вторую профессию – речника, Девятаев после фронта мог плавать по Волге. Но от проштрафленного пленом отворачивались. И познал безработицу он. Потом устроился-таки грузчиком в Казанский речной порт. И так мыкался до 1957 года. Звезда Героя Советского Союза открыла ему путь в капитаны первого в -стране судна на подводных крыльях – «Ракеты». Потом на «Метеор» пересел волгарь Девятаев.

«Это же здорово было – на «Ракете» плавать!» – подумал я. Михаил Петрович, однако, в момент охладил мой восторг.

– Очень нервная работа была, – сказал он, – с моторами, дизелями был непорядок вначале. С военных танков снимали их, с катеров торпедных. Потом трехлопастные винты поставили – валы летели. Доводить надо было все. Намучился я.

Присела к нам, подав всю нужную снедь, Фаина Хайрулловна, о которой муж сказал, что она хлопотливая, как синица. Мы с супругом ее по третьей рюмке приняли, а Фаина Хайрулловна как болящая поддерживала застолье морсиком собственного изготовления.

Глаза Фаины Хайрулловны, морщинки ее лица лучат обаяние, родственна она в этом с мужем. Казалось, что я с детства знаю их семью.

– Как вы-то пережили плен мужа, Фаина Хайрулловна? – спрашиваю ее.

– А прислали мне сообщение, что пропал он без вести. Приехал – рассказывал мне о побеге. Другие не верили. Было такое время, как сами понимаете, когда считалось: пленник – что изменник. Хлебнули, в общем, мы лиха.

– И не запил Михаил ваш?

Два раза в жизни пьяным я его видела. Самогонкой один раз отравился.

– Чуть на тот свет не спикал, – уточнил былой казус Михаил Петрович.

– Помню, 13 мая 1946 года появился Миша у меня на работе, – продолжила Фаина Хайрулловна. – С букетом цветов. И – слезы у него на глазах. «Фая. – говорит, – на работу взяли меня». Меня ж в органы время от времени вызывали, все допытывались, что муж мне рассказывал. Доноса ждали. Вот времечко было.

Пояснил этой милой душевной женщине, что и я знаю его: сын расстрелянного по навету отца, во враги народа попал он. Сколько мама пережила!..

Провозгласил тост я за Фаину Хайрулловну.

Светясь голубенью глаз, Михаил Петрович проговорил:

– 54 года прожили мы. Золотая свадьба прошла. Время – бриллиантовой.

– И как раскрутилась история с вашим награждением? – спросил Девятаева.

– С семи вечера до пяти утра рассказывал я писателю, корреспонденту «Литературки» Яну Борисовичу Булатову о плене, о том, как бежал с острова смерти. «Документы где?» – спросил он у меня, уходя. Ответил ему, что у «Черного озера», там НКВД находилось. Оттуда его кубарем погнали. Мы коммунистам не верим, мол, а пленнику бывшему еще будем верить!.. Но корреспондент разобрался с побегом моим. Вмешались там Сергей Павлович Королев, Александр Иванович Покрышкин и другие, кто знал меня. И звонит мне Ян Борисович: «Будет о вас 23 марта».

– В 1957-м это случилось?

- Ну да. Побежал на вокзал я за газетой и 15 номеров купил. Дома сын встретил с газетой. Корреспондент из «Красной звезды» приехал ко мне. Завертелось все, в общем.

Фаина Хайрулловна за голову что-то схватилась, глаза – болевые.

– Плохо? – спрашиваю ее.

– Магнитная буря сегодня.

Чем помочь бабуле, не знаю. «Может, воспоминания молодости взбодрят?» – думаю.

– Фаина Хайрулловна, как влюбились в своего Михаила? За что понравился он?

Она действительно оживилась, в глазах блестки сверкнули.

– Познакомились с ним в 1936-м. На танцы в Казани пошла и встретила там этого аэропланщика. Отлично танцевал он. А я всем до этого говорила, что выйду замуж за того, кто классно танцует. Такого мне судьба и послала. Пожилые на лавочках говорили нам: «Потанцуйте около нас – мы вами полюбуемся».

Я заговорился, но внимательный Михаил Петрович не терял бдительности в хлебосольстве:

– Ешь, ешь давай борщик, Саша!

– Регистрироваться пошли, – добавила Фаина Хайрулловна, – в ЗАГСе удивляются: «Мордвин и татарка не было еще такого». – «Танцоры мы», – засмеялась я.

– Ну, – крякнул Михаил Петрович и заскрипел стулом, – пора мне за внучкой идти, расписание подошло.

В дверь позвонили. На пороге появилась девочка-черноглазка.

– Лялечка, внучка, сама пришла, – засиял дед.

Девятаев много знал о побеге Шарпатова: наобщались они с ним за время поездки в Москву вдосталь. Поделился с Михаилом Петровичем мыслью писать о Шарпатове так, как и было в реальности все.

– Это самое верное, – поддержал он меня. – Нужна правда и только правда, хотя своя она у каждого человека. А неправдой мы сыты за многие годы по горло.

И Девятаев чиркнул сомкнутыми пальцами по шее. Я ж подумал: «Да, своя правда у Ильича, у Газинура, у Здора. Своя она у Аббязова и Бутузова, у Рязанова и Вшивцева, у каждого из семерки...»




ИЮЛЬ


«Полное затишье. Месяц нет писем из дома. Где мой ангел-хранитель? Были у меня случаи, когда я ходил буквально со смертью. Но будто кто отводил беду от меня. Оттого, может, что стараюсь по совести жить. У моих обидчиков, у тех беды случаются. Даже трагично складывается. Максимум через год умирает кто-то из близких или другое что-то случается тяжелое. Один подавился коркой хлеба».

Пожелал ему такого Ильич, наверное. За жадность Бог наказал.

«У слова бывает убойная сила. Другой в гараже задохнулся. Из дневников кто-то может вывести, что я брюзга и нытик. Ничего подобного! Внешне я уверен, бодр, веду себя с достоинством и решительно.

Здор время от времени глиссирует на меня. На ужин он наварил вареников из картошки. Тут о нем худого ничего не скажешь.

Газинур стал упрекать членов экипажа за то, что они грубят часовым. Это хорошо. Но он стал распаляться и зажегся до того, что бросился с кулаками на Юру. И не удивительно: нервы у всех натянуты до предела.

Мулла Сулейман сообщил, что едем завтра к нашему самолету для гонки двигателей. Утром был подан микроавтобус. Понюхали немного обстановку на аэродроме, что, конечно, всегда пригодится. Угнать самолет не удалось, но развеялись хоть. Ясно стало, что нужно заменить аккумуляторы и ставить другие колеса. Что-то случилось с бустерами, но это потом можно выяснить.

Отрадная весть по «РР». Мищенко организовал в Тюмени Комитет по нашему спасению. А я уж думал, что он про меня забыл.

На улице в тени плюс 42. Разомлевшего Рязанова потянуло на «разбор полетов» по последнему нашему пребыванию на родном ИЛ–76. Ему подхохатывает Вшивцев. Газинур молча пьет чай. Вроде бы нейтралы они сегодня. А вообще оголтелое самоедство – норма для экипажа. И это особенно печально в нашей ситуации».

Жара спадает. Сгущаются сумерки. И в широкоугольник стен глубокого двора бездна небес изливать начинает волнистые блески звезд, которые живут своей жизнью, пульсируя, мерцая, угасая, светясь и вспыхивая. А земной шар медленно поворачивает первобытные свои бока, горные хребты Афганистана на которых кажутся мускулами, сведенными судорогами, а барханы песков – рябью волн. Каменное строение с семерыми пленниками летит в эфире Галактики, как пупырышек на шаре из скал и воды, мертвого и живого времени, физических волн, несущих в себе память сотворения мира. И что есть в трансвселенском этом полете страсти-мордасти горстки людей, придающих им так много значения? Микромалостью своей даже – свидетельства, которые усиливают лишь причинность появления горестных этих строк в Вечной книге: «...и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем». Не всегда люди мудреют, когда жизнь бьет их по загривку. Визжат, стенают, собачатся, пируют во время чумы. А ведь это библейское на все века: во дни бедствия размышляй. И чума может стать поводом для возвышения человека. Важно, чтобы сознание наше порождало не материю, а дух. Жизнь истинная – жизнь внутренняя. Потому и восклицает герой русской классики: «Спою вам гимн я в честь чумы». Приятно удивили меня кукольники тюменские. Они смогли вдумчиво прочитать пушкинский «Пир во время чумы» и адекватно, как говорят сейчас, воспроизвести его в премьерном спектакле нынешнего сезона. Это настоящее искусство. Кукольники наши одиноко пока, но мужественно противостоят разливу балаганов и ярмарок шутов на сцене.

Начало июля. В полуденный жар четверга получил письмо от Шарпатова, переправленное в Тюмень нарочным, со стихом «Неволя». Открывался он строкой «Свобода – призрачная птица». А дальше – о теперешнем житье кандагарских пленников:

Решетки, небо и заборы,
И дверь, манящая домой,
И разговоры, разговоры
О той единственной, родной.

У Шарпатова – о жене своей Юлечке, у которой часто теперь сжимает горло спазмами. Осенит ли призрачная птица кандагарских пленников крылами своими? И когда?

Занозисто вонзаются в сердце мне торопливые слова с тетрадных листов:

«Ты как никто другой понимаешь, что очень тяжело мне жить эти месяцы. А ждать чего? Впереди может быть еще страшнее. Пилоту вообще чаще других приходится думать о смерти. Но не в таких же условиях...

Как же тяжко видеть белый свет из-под дула автомата! Особенно, когда все дико и незнакомо. Нас, правда, не бьют и не пытают, но никто не знает, когда сменится настроение у талибов. А оно меняется у них по любому поводу – от событий в Боснии до происходящего в Чечне. С нами играют в «кошки-мышки». Здоровье у меня в порядке, но все чаще я жалею об этом, т.к. при хилом давно бы отмучился...»

Ясно с дикой предельностью стало мне, что тает надежда на освобождение у Ильича. Вспомнил осенние дни минувшего года, когда мне казалось: экипаж вот-вот освободят, и российские летчики вернутся домой. В те дни и месяцы активизировались общественные организации в Тюмени и Москве, МИД России, парламентарии, пресса. Я на радиоволнах обращался к согражданам, будил их...

Однако иллюзии на скорое освобождение семерых россиян быстро рассеялись. Стало ясно, что они – заложники и что талибы используют их как козырную карту в темной политической игре. Вызволение экипажа из плена превратилось в вялотекущий процесс, в котором почти не было видно просвета. Бессилие как-либо помочь Ильичу угнетало меня и одновременно усыпляло. Вестей из эфира ждал каждый день как наркотиков. Казалось моментами, что вот-вот забрезжит свобода... Письмо молнийной стрелой взорвало иллюзии. Я вышел в тюменский эфир в литературной передаче очаровательной Юлии Коваленко, молодой, но именитой уже нашей радиожурналистки, обладательницы «Серебряного микрофона».

Вечером позвонил известный наш музыкант-джазист Всеволод Бессараб, организатор фестивалей имени уроженца Тюмени автора гимна Америки Ирвинга Берлина. Его взволновала передача, он так же, как и я, переживал за Шарпатова и его товарищей. «Спасибо, спасибо тебе, Саша! – неслось из телефонной трубки. – Прекрасно, что поднимаешь людей на спасение экипажа». С тревогой и болью говорил Бессараб, и мне трудно было даже представить, что лицо его в этот момент пожестчало чертами. Обычно он был всегда жизнерадостен. Пышные золотистые кудри его как бы усиливали лучение веселой энергии музыканта. Она, кажется, истекала от него трепетно, как звон банджо в экспрессивном по-негритянски его исполнении.

Субботу с воскресеньем провел на даче у соснового бора. Днем расхаживал берегом Туры, слушая ее плески. Ночью плотная тишина наваливалась на наши садово-огородные наделы. Мне не спалось. Окончательно выкристаллизовалось решение создать Общественный комитет по спасению Шарпатова и его экипажа. Миссия его одна колокольная, будить Россию. Срочно стал звонить друзьям, все откликнулись на мой зов, и через сутки Комитет был конституирован, как говорится. Считаю долгом своим сейчас сообщить в книге о его членах. Ими стали автор этих строк, естественно (председатель), и Всеволод Бессараб, жена Ильича Юлия, журналисты Анатолий Омельчук, Леонид Иванов, Сергей Фатеев и Юлия Коваленко, поэт Николай Денисов, профсоюзный лидер Василий Плохов, предприниматели Виктор Рябков, Василий Федотов, Павел Плавник, Алексей Железняков, Григорий Запорожский и ученый, профессор Николай Фролов.

10 июля я вышел в прямой эфир по радиостанции «Маяк». От имени Комитета обратился ко всем россиянам, заявив, что в семьях родственников нарастает отчаяние. Не надеясь на помощь родного правительства, Юлия Шарпатова обратилась к американскому президенту. И получила хотя бы ободряющее письмо от Била Клинтона. Б.Н. Ельцин оставил безответными ее мольбы. «Пишите письма в адрес нашего Президента, – призывал я соотечественников. – Россия должна доказать на судьбе наших авиаторов, что она может вызволить из беды своих сыновей». Задействовали мы газеты, друзей и товарищей. И пошли в Кремль волны писем. Из Тюмени писали домохозяйки, рабочие, интеллигенция, студенты, воины, деятели культуры. В Рощинском аэропорту, где работал Шарпатов, под обращением к Президенту подписалось около пятисот человек. На Иртыше в эти июльские дни проходила плавучая конференция медицинских сестер России. Всем составом призвала она Кремль вызволить наших кандагарцев. О поддержке инициативы Комитета звонили мне из Ишима и Салехарда, из Казани и Благовещенска, из Воронежа и Екатеринбурга, из Орла и Иркутска.

Опухшие от слез глаза жен и матерей кандагарских пленников всматривались в лики святых, а губы не уставали шептать: «Господи! Что же ты медлишь? Помоги им, спаси, не дай потерять веры в Отечество». А талибы терзали все наших дипломатов совершенно дичайшими условиями: «Выдать для расследования советских советников, работавших в Афганистане в 1978- 1979 годах и, безусловно, причастных к исчезновению тысяч афганцев». Мэр Кандагара мулла Аббас пригрозил куражливо: «Если Россия не выполнит их, тогда придется оставить казанских летчиков в плену до скончания дней».

Встречаясь с Юлией Шарпатовой, видел, как страдает она: в глазах глухая застарелая боль, под глазами темные круги. Может быть, стала она и верующей. По крайней мере, в одном из интервью у нее прорвалось: «Знаете, я всю жизнь ждала мужа из полетов. Но никогда не ждала Владимира Ильича так, как в этот раз. Есть ли силы небесные, которые помогут вырваться из этого ада? Сколько еще ждать? Люди, помогите вернуть наших мужей, отцов, братьев! Горе пришло в наши дома...» Газета поместила фотографию: Шарпатов на своей даче у яблоневой ветки. Одну осень сад уже был без него. Вторая начала подступать. Вновь падают на землю спелые яблоки. Но основная масса налитых солнцем плодов крепко цепляется за ветки, боясь упасть на землю. Они ждут хозяина, ждет его родной дом, в котором остановилось время, как остановилось оно в семьях других членов экипажа. Племянник Асхата Аббязова на целый год отодвинул день свадьбы. Сестра жены Аббязова Гульчачак получила трехкомнатную квартиру, но с новосельем не спешила, ждала. Отодвинуты были до возвращения членов экипажа дни рождения, юбилеи, все семейные праздники... Во многих семьях в России молились за кандагарцев. Когда я услышал о побеге Шарпатова на своем ИЛ–76, вспыхнула мысль у меня: «Всевышний услышал эти молитвы». И совсем не случайно заявил Владимир Ильич после плена во время телевизионной встречи в Ишиме: «До сих пор не могу понять, как все же нам удалось взлететь при стольких неисправностях в самолете. Скажу о своих родных. Они в церковь ходили за меня молиться. И брат, и сестра, и тетя. Столько людей во всех концах света молилось за нас, что не могли мы не вырваться из плена. Думаю, помогли нам молитвы...» Вот и думай после этого, есть Бог или нет. Будто Провидение дало один шанс из тысячи членам экипажа, и они его геройски использовали.

А пока Ильич томится в плену, и все мысли мои, хлопоты и заботы теперь о нем, о спасении экипажа. Поклялся себе, что хоть до скончания века буду биться за пленников наших со своим Комитетом. Последние поэтические строки Шарпатова в Кандагаре датированы были 25 июля 1996 года. Этот стих достиг Тюмени окольными путями. Звонкой реке Атлашке посвящал нежные слова с детства в нее влюбленный Ильич:

Журчи и радуй долго-долго!
Зови на добрые дела!
Ведь без тебя бы даже Волга
Могучей Волгой не была.

Стих этот вверг меня, конечно, в свои раздумья. Ведь как без маленькой речки Атлашки Волга – река страдальная, так страдалица и мать-Россия, пока страдает хоть один из ее сыновей. И что из того, что происходит все это на фоне войны в Чечне, где погибают тысячи? Судьба кандагарской семерки лишь усиливала трагический смысл современного нашего бытия: каждый погибший ведь или страдающий – неповторимая жизнь человеческая. А защитить ее может лишь государство, государственность, если хотите. Вспомнился мне Иван Варавва, который сказал на одном из писательских съездов с крестьянской непосредственностью: «Россия – хата велика». Размышляя над сказанным собратом по перу, я говорил себе: «Да, именно хата, стены и крыша которой – государственность». Но похоже было, что живем мы ныне без дома. Потому и массы бездомных в ней стали множиться, беженцев. Хорошо чувствовал эту беду России-территории в свое время ныне покойный, трагически обезноженный поэт-тюменец Владимир Белов:

И гонит в шинелях
буранная Русь –
Живые и мертвые души...

Растет число тех, которые «бродят неприкаянно по свету», как сказал другой наш поэт Олег Дребезгов, живущий в такой глубинке, куда, если Бог даже умрет, докатится весть не скоро. В эти дни как раз получил я от него письмо, от сокровенного друга, тоской искалеченного, у которого в «крови душа» и «ноги стерты». И колыхнул он боль мою собственную стихом:

Песни я свои слагал под душевный стон,
Если в чем-то и солгал, то себе в урон.
С ветром воем мы вдвоем в небо млечное,
По глоточку горе пьем вековечное.

Вот и стонут рифмы его, «плачет Русь на большой дороге» нищенкою святою, как плачут о буранной своей Родине сердца «брошенных детей» ее, заточенных в каменный мешок в Кандагаре. Оттого и бьет в набат наш Общественный комитет. Колокол имеет свойство отзываться в каждом сердце по-своему. И если звенит он сегодня по каждому из нас звенит, значит. Мрачны мои мысли? Да. А как и быть им иными? Считал я до создания Комитета, что одинаково, в один миллион сердец, как говорится, думают россияне о беспределе, творимом талибами в отношении нашего экипажа, сострадают ему. После побега Шарпатова и его товарищей казалось, что подвиг семерки однозначно и оценят. Но в жизни все было сложней, и разными записями полнится мой дневник.


КАНДАГАРСКОЕ ЭХО

«Сережа-электрик безапелляционно заявил по поводу перевозки экипажем оружия:

– А нечего ходить по мокрым местам. С жиру бесятся ребята, шабашку сшибают. И – досшибались!»

«Вышагиваю с Всеволодом Бессарабом тропою среди лесополосы, тянущейся вдоль Транссибирской железной дороги. Я говорю спутнику своему о перспективах чеченского плена для экипажа. Это – из огня да в полымя. И Всеволод, человек, который, по его собственным словам, живет в кайфе от пяти тысяч мелодий, звучащих в нем, меняя одна другую, свинцевеет взглядом и роняет сквозь зубы:

– Сердце сжимает, когда думаешь, если случится попасть нашему экипажу в Чечню. Там на нем отыграются».

«Поэт Н., встретившийся мне у горсада, вяло говорит, выкатывая слова ленивыми губами:

– А-а, все равно ничего не получится от действий вашего Комитета, пустая трата времени.

– Зато совесть будет чиста, – зло парирую ему.

Журналистка Таня Дорошенко призналась:

– Меня поразило, что из-за безработицы подался в международный извоз Шарпатов. Вот беда-то. Летчикам уже деваться некуда, а ведь они были элитой».

«Баба одна в автобусе заговорила о кандагарских пленниках:

– Не собираюсь страдать за них. Летчики – они пьяницы. Поет же моя товарка:

Полюбила летчика,
Думала: летает.
Прихожу в аэропорт,
Водку он лакает.

Такое, к сожалению, все чаще случается с летчиками. Поживи по полгода без рейсов и дернешь от безысходности...»

«Бывший авиатор Валерий Чистяков, давний приятель мой, разговорился вдруг:

– Наине делали две операции на почках. Тебя это волнует? Меня тоже не волнует. На территории мы живем, не в государстве.

– Вспомнишь тут студеную «Территорию» Куваева, зековскую страну, где думали о выживании лишь...

– Но Америку возьми. Страна эта уважает своего президента и его семью соответственно. Государство тоже уважает там своих граждан, защищает их. В Кандагаре истребители талибские посадили «Боинг». Америка заявила: не вернете – сравняем с землей Кандагар. Через сутки «Боинг» улетел в США. Да если американский экипаж взяли бы, как Володю Шарпатова, умолять талибов Клинтон не стал бы. Поставил бы ультиматум. Не приняли бы, из каждого арыка в Кандагаре всплыло бы по подводной лодке. Если бы у Клинтона жена Хиллари заболела б, с почками б чего случилось, как у Наины, за нее б Америка вся переживала».

Совершенно идеальный по обывательской линии персонаж заявил мне:

– Не вижу смысла в создании Комитета. Государство людей бросило. И что сможете вы?

Проектировщик Люда, голубок по виду, озлилась вдруг, когда заговорили мы с ней о талибах:

– Это не народ. Вот в Тюмени у нас ходят всякие попрошайки – «дети гор». Ребятишки за полу хватают: дай, мол, копейку. Сегодня наглый такой пацан пристал. Да я бы щелчок по лбу ему дала. Мороженое и яблоки едят, а наши дети не видят их...»

«Зашел в тот же проектный институт. Подписались тут под обращением Комитета и в Москву бумагу отправили. Досужих разговоров, однако, много. Вот и сейчас:

– А может, и правы талибы с претензиями своими к России?

Другой:

– Зачем туда полетели наши? У нас разве летать некуда?

Третий, в позе Наполеона:

– Надо бросить в Кандагар «Альфу». Р-раз, и готово, на воле ребята...»

Рыбник один:

– Помогал я кубинцам в организации рыболовства. Выпивши однажды сошел на берег с сейнера. А полиция меня не за того приняла. Ну, вмазал я двум. Посадили в кутузку. Консула наши потом сюда пригласили. Все прояснилось, что зря меня сцапали. И полицейские на коленях перед консулом ползали: Россия ж – это сила. А сейчас что? Талибы несчастные нас мотают...»

Женя Шарпатов, второй пилот на АН-24, восхищенно отзывается об отце:

- Идеальный у меня папка. Такие сейчас редко бывают.

Мнение это, считаю, довольно объективное при всей его субъективности. Лишнее тому подтверждение – сказанное Евгением Ивановичем Гришиным. Он был лидером комсомольским в авиационной управе области. Моторный, общительный, порядочнейший человек, Женя Гришин милел ласкою к людям, как молено было бы о нем сказать. Столкнулся с ним лоб в лоб у почтамта. Лицо его светится доброжелательностью.

– Как жизнь, Женя?

И тень словно бы от тучки на лицо его пала, посерьезнел мой друг:

– В ответ на обращение твоего Комитета отправили мы от фирмы своей письмо в Кремль.

Мы давно с ним не общались и устроились в скверике поговорить. Тема сейчас одна – Шарпатов.

– Сильно переживаю я за Володю, – сказал Женя. – Мы ж с ним знакомы больше четверти века, с того времени, когда он, молодой комсомольчик, из училища летного совершил посадку у нас. Помню, сразу же организовал клуб юных летчиков в школе № 34 и с упоением занимался с ребятами. Есть в нем дар божий по линии педагогики. По работе всегда очень принципиальный был. Не мог смириться с недостатками в руководстве нашим портом. На любом собрании в бой сразу бросался. Несладко, думаю, в плену ему сейчас: прямой же он и непримиримый характером. Волевой очень, и подсказывает мне интуиция, что он из своей передряги выберется с честью. Не пропадет! Он будет искать выход, а не ждать его».

«Нечаянно встретился в толчее базара с приятелем из своего поколения, комсы шестидесятых годов. Раньше по стройности можно было сравнивать его с топольком, а теперь он погрузнел уже, заматерел в плоти. Напорности только появилось у него больше высказать свое «я», чем в молодости, кажется, не страдал. Поскольку я писатель, он по литературной части и стал скручивать мне рога:

– Слышал, что Комитет ты возглавил по спасению кандагарцев. Надо вызволять Вовку Шарпатова, надо! Молодец мужик, что на заработки полетел за границу. Надо уметь и хотеть жить богато, нечего нищету плодить. Кто такой был Кошевой Мишка в «Тихом Доне»? Бедняк, голытьба сраная. Они с мамочкой побираться ходили. У одних потреплются, у других. То молоком, то картошкой разживутся. Кто мешал им заниматься хозяйством, свиней, овец, корову держать? Нет, балаболить по избам проще. Прошмандович был Кошевой Мишка и в комиссары выбился. Звезда у него, портупея, маузер» Права качает. Этих выселить: хорошо живут. А почему хорошо? Не ленятся работать... Мелехов – другое. Кряхтит, а земельку пашет, когда другие язычки чешут. Приехал какой-то еврей сосланный. Они около него уже ночами гуртуются, махру смолят. И Григория, работящего парня, в революционеры пытаются затянуть. Теорию изучают, как у одних отобрать и между другими поделить. И сейчас коммунисты то же самое насаждают. Секретарь областной наш Черепанов в губернаторы рвется. А в пиджачке кургузом трибунит на митингах, с голым, извини, задом, но туда ж – в правители, владеть сердцами и умами ему хочется. Если ты не можешь себя, семью свою обеспечить, как же ты обществом собираешься руководить? Всех до своего нищенского состояния довести? Мы это уже проходили, отнимание и деление. Только начали дышать посвободнее – коммунисты лезут со своими лозунгами. В Амурской области представитель левых сил победил. Это значит конфликты начнутся. Люди, верящие крикунам, – мамонты. Слушают трибунов революционных, а об том не поразмышляют, почему в природе мамонты вымерли. В ней же все без лозунгов цветет. И солнце, и цветы, и яблони. Дайте цвести и людям. Нужно человеку заработать – не мешайте ему.»

«Мерно гудя двигателями, плыл наш «Икарус» средь медвяного луготравья в Ярково. Благостно было и душам пассажиров, членов Ярковского землячества: на праздник ехали из Тюмени, в гости к землякам. Пригласил меня в эту поездку председатель землячества ярковчан, профсоюзный лидер коммунальщиков и бытовиков области Василий Яковлевич Плохов. Сдружились мы с ним на комсомоле еще. Умен, справедлив и глубок он. Потому, наверное, и простые люди его любят, и распревысокое самое начальство считается с ним. Широк в кости Плохов, крепок духом, из породы тех, о ком говорят: неброские, но уверенные в себе и деловые люди. И дерзости к тому же хватает у Василия Яковлевича. Тихоня он вроде бы, покладист. Но тронь его на излом – сбрякаешь только, как сбрякивали от него некоторые высокопоставленные чинуши. Как один из них струсил, как бы мраморным чернильным прибором не звезданул его в лоб Плохов. Об этом, впрочем, можно писать роман.

Род Плоховых всю жизнь занимался хлебосеянием. Работали от зари до зари. Соху, как говорится, росой мыли, а щи с медом хлебали. Бедовый судьбой был Василий, который помнит, как отец его, уходя на фронт, где и сложил головушку, лихо спел под гармонные переборы:

Ты, гармошка лакова,
Провожала – плакала,
Проводила до горы,
Не видала с той поры.

И вот сельский парнишка Плохов Василий, подросши, пошел в кузницу молотобойцем. Работал затем на комбайне. В 19 лет наградили его медалью «За освоение целинных земель». Из земли, можно сказать, как колос пшеничный, вырастал он до нынешней своей должности. И беды, и радости людские воспринимал всегда как собственные. Когда надумал я Комитет создать по освобождению Шарпатова и его экипажа, из друзей стал рекрутировать сподвижников своих. Первым позвонил Плохову. Самым горячим образом воспринял он мою идею. И вот в «Икарусе» под шумок разговоров участников поездки мы беседуем с ним на злобу дня о своем.

– Сильно он мне в душу лег, Шарпатов, ноет прямо- таки за него мое сердце, – признался мне Василий Яковлевич.

– Характер у него – кремень, – заявил я ему. Что-нибудь в плену да предпримет он. Уверен, что с неволею не смирился он.

– А нам надо продолжать народ поднимать, – с железистостью в голосе заявил Плохов. – Пусть не дают люди покоя правительству и Президенту, чтобы те экипаж вызволяли.

– Да, бить в набат – это все, что мы можем.

– А к Шаймиеву если бы ты поехал, Александр Петрович, встретился бы лично с Лебедем?

– Об этом и речь с тобой хотел повести. Надо, надо мне ехать в Казань, в Москву. В Кандагар прорваться хочу. На мировые средства массовой информации выходить надо нам.

– Срочно собираем членов комитета, – решительно поддержал меня Плохов. – Давай, Александр Петрович, езжай по этим всем адресам. А командировку твою мы профинансируем. Помогут с деньгами и Запорожский, и Рябков, и Федотов, и Железняков, и Плавник.

Плохов стиснул мне плечо лопатистой своей пятерней. И мощный прилив энергии в себе я почувствовал. Сильней еще укрепилась во мне вера, что вырвем мы Ильича с товарищами из лап талибов. Тепло подумалось мне о членах Общественного комитета. Невысокий ростиком, юркий, как синица, и неукротимый энергией Гриша Запорожский – настоящий боец же! А чего стоят железистый, под стать фамилии, Алексей Железняков, по-староверски крепкий в достижении всего, что задумает, Виктор Рябков, масштабный в делах и мышлении, по-молдавски заводной Павел Плавник и бьющий в одну точку, как дятел, с сомнениями живущий всегда, но не сбивающийся меж тем с цели Василий Федотов. С такими людьми мы своего добьемся».

Романист один насчет подвига Шарпатова и экипажа засомневался. Произнес многозначительно:

- Спецслужбы наши сработали, к бабке не ходи. Там ребята дошлые. И чего тогда славить Шарпатова с экипажем?

А я подумал: «Что же это за время такое подлое наступило! Умников поразвелось, обличителей всяких, для которых святого нет ничего в жизни. Писателей-чернушников тьма-тьмущая. Если роман, то – погром. Вспомнился мне Пушкин с неприятием им обличительства и обличителей. Тогда тоже барахтались они в отечественной грязи, шли на поводу у публики со своей прозой- мякиной. Метали перед толпой бисер, разжигали подлость ее, радуя открытиями мерзостей у героев своих писаний, щекоча нервы унижением высокого, слабостями сильного. Сейчас с обличителями гуще стало, чем в пушкинские времена. Смрадный туман творческих их испражнений до потемок окутал действительность. Но идеалы неистребимы, как неистребимо добро в жизни. И брызнет гейзерно солнце их, придет этому день и час! Невозможно ведь без идеала, как говорит мой друг-академик Олег Кузнецов, никакое движение, кроме броуновского».

Поразила меня журналистка одна из Тобольска. Спрашивает:

– А кто такой Шарпатов?

В момент раздражение во мне вспыхнуло.

– Да ты что, Лена, телевизор не смотришь? Из плена вырвался на ИЛ–76.

Она посопела, соображая, и догадалась, что о геройском экипаже нечто все-таки слышала. Но другим тут меня огорошила:

– Если честно сказать, я этому подвигу не верю.

Туши, в общем, свет, граждане!

«А об этом эпизоде я узнал уже после приезда Ильича в родную Тюмень. Привез из Казани он газету с большим очерком о себе. И о такой ситуации поведал журналист. Возвращался он из Красногорска на поезде. За стенкой купе картавый голос бубнил что-то заумно-назидательное о строительстве германского национального самосознания корифеями классической философии. Фейербах... Ницше... Шопенгауэр... Гегель... Шеллинг...

На одной из остановок универсальный гуру осиротел без учеников и возник в купе журналиста с ошеломительным вступлением к новой теме:

– Повегьте стагому авиатогу: згя пгевозносят пресловутых гегоев Кандагага.

Он не был толст, как отмечает очеркист, но его пузцо торчало горизонтально, как указующий перст. И было таким острым, что об него, казалось, можно было уколоться.

Летчики, по его мнению, были ни при чем в своем побеге:

– Пгавительство гешительно пготестовало пготив удегжания госсийских ггаждан гади пгофогмы, а агентуга упогно пгогабатывала газные вагианты.

Встречались на пути журналиста и люди, не воспринявшие полет Шарпатова и его экипажа как подвиг по другому мотиву. Дескать, «себя спасали». Да если бы каждый из нас так сам себя спасал, не покатилась бы Россия в хвост прогресса и цивилизации мировой, а другим путь могла б указать, как и предназначено это ей Провидением!»

«Пришел в гости ко мне камчатский военный летчик Вадик Васильев, с родителями которого мы живем много лет, старея, в одном подъезде и на одной площадке. Мальчишка с нашего двора остался по-юношески угловатым лицом и фигурой, пружинно-подвижным, мышление только становится все более небесным.

– Небо – простор, дядя Саша, где чувствуешь себя человеком, – заявил он с порога почти, придя ко мне в гости. Хотел узнать, как и что там с Владимиром Ильичем в Кандагаре. Он знал сыновей его, много наслышан был и о старшем Шарпатове.

– Он – человек совести, – размышляюще проговорил Вадик. – Таким всегда трудно, я это уже сам испытал. И понятней мне теперь Владимир Ильич, который с чинушами и дилетантами, как лев, дрался. Ему в любом коллективе нелегко будет: людям же привычней кривая жизнь, а он человек прямой, честный душой, потому что небом воспитан.

Мне все это было интересно, конечно, и Вадик продолжил, увлекаясь и разжигаясь, и я, по сути, услышал от него стих в прозе:

– Если без романтического настроения на жизнь глянуть – много в ней грязи открывается. Небо – это особый мир, в который ты уходишь от человеческой реальности. На земле ведь много такого, что унижает всех нас. У каждого свое. У одного мало денег, другой неудачник в душе, у третьего с женой нелады и все такое прочее.

– Знаю я о такой катастрофе одного инженера, Вадик. Жена его дикторша выбросила в мусорный ящик портфель тетрадок, в которых он тайком стихи писал (для нее была это макулатура). А опыты мужа в стихотворстве одобрил когда-то большой поэт Василий Федоров. Дочка хоть как-то спасла инженера: повытаскивала из мусорки что смогла.

– О-ооо! – покачал головой Вадик. – И я о том же. Нет, в небе мужчиною себя чувствуешь, че-ло-ве-ком. Вне самолета ты можешь быть барыгою, обывателем, подлецом. Небо облагораживает. И я в этом плане очень понимаю Экзюпери. С неба земля всегда такая красивая. Небо вверху будто бы напитывается космической, плотной такой синевой, начиная с тропопауз на высоте в 11-12 километров. Так бывает, что слепит голубизна его. Ну, а теперь еще о чисто профессиональных нюансах. Главная моя работа – летание, а это поэзия. Сказал же один поэт, что «реактивный самолет – певучая комета». Летаю я – чувствую, что делаю очень важное благородное дело. На земле ж, к сожалению, приходится ползать. Тебя все тут клюет. Небо – нравственный монастырь, куда можно уйти хоть ненадолго, на часы. В самолете, как мы, военные летчики, говорим в шутку, у нас героический оскал. Сам полет – противоестественное для человека состояние: он же наземное существо, не птица. И надо освобождаться от всего суетного в душе, чтоб повернуть ее полностью к небу. Мне тяжело далась авиация, особенно когда пошли серьезные самолеты, такие как мой нынешний МИГ–31.

Она требует много отдачи на уровне аутотренинга, осмысливания нюансов, действий, которые требуют большой скорости, моментального распознавания, такой внутренней мозговой работы. Кто перестал быть романтиком, тому в небе делать нечего, плавными спусками уходи на увольнение из авиации. А иначе тебе рано или поздно дадут понять, что нет тебе доверия. Так же писателю за бесталанность, молча или как, но дают понять, если бездарны его писания. Так я думаю...

Так, в уюте гостиной беседовали мы с Вадиком о небе и авиации. Рассказываемое крещенным высотами тропосферы молодым летчиком невольно соотносилось в моем сознании с судьбой Владимира Ильича Шарпатова, думать о котором мне теперь приходилось и днем и ночью».

Пришел день и час, когда Общественный комитет по спасению Шарпатова и его экипажа занялся вопросами встречи первого в Тюменской области Героя России. Наступила и торжественно-веселая минута, ознаменовавшаяся тем, что Всеволод Бессараб с улыбкой, вновь истекавшей с его лица, как звон банджо, провозгласил тост за благополучную кончину нашего комитета. Почил в бозе он, в общем, что не вызывало, конечно же, сожалений. Но лучше бы так жить, чтобы не возникло нужды в таких комитетах и не случались бы их похороны.

С утра отключили электроэнергию, и комната сразу же стала превращаться в душегубку. Со вчерашних разговоров о поездке на аэродром каждый начинает продумывать свое.

В заявлении к избирателям, находящимся за границей, а это и к нам, стало быть, Ельцин сказал, что является гарантом их прав и свобод. Может, докатились до него воззвания комитета по нашему спасению и волны писем россиян?

Опять одолевает бессонница, и встаю с мутной головой.

Поделился своими планами насчет побега с Аббязовым. Надо обговорить и с остальными.

Под Кабулом готовится наступление.

Один из охранников подарил нам словарь, чтобы мы могли переводить с фарси на русский.

Колоссальная сенсация: генерал Джалиль перелетел на МИГ–21 в Кабул. Он сделал несколько приветственных кругов над столицей и приземлился в Баграме. Звание генерала ему присвоили в свое время за участие в операции по захвату нашего самолета. Теперь нам на аэродроме не бывать, а если и привезут туда, будут стеречь в десять глаз.

Вечером Би-би-си во «Взгляде из Лондона» рассказало: Джамиль переметнулся на сторону правительственных войск потому, что его заставляли бомбить Кабул, мирных жителей.

Сегодня день рождения Сергея Бутузова. Жена прислала ему бутылочку «Рябины на коньяке», на семерых это мало, и добавляли самодельной медовухи.

Вести «Свободы»: талибы обстреляли ракетами Кабул.

Шквалом прошла через средства массовой информации весть о геройском полете над Ближним Востоком экипажа Шарпатова. О триумфе моего друга после угона ИЛ–76 много говорят одни только заголовки наших тюменских газет: «Пленники Кандагара на свободе!», «Владимира Шарпатова ждет Тюмень», «Полет века», «Что хорошо кончается, то радует сердца», «Мне крылья дала Тюмень».

21 сентября, субботний день. Озаренная солнцем площадь у Дома культуры «Геолог». В утренний час сюда пришли Владимир Ильич с супругой своей Юлией, их дети с женами, другие родственники, близкие друзья, члены Общественного комитета по спасению кандагарцев. В урочную минуту кортеж автомашин направляется к центру и подруливает к зданию областной администрации. На ступенях ее, где разостлана красная ковровая дорожка, губернатор Леонид Рокецкий с соратниками, представители общественности, воины, журналисты. Выстроен почетный караул. Для Шарпатова с супругой звучит «Торжественная заря». Дети вручают им букеты цветов. Герой дня и Юля его выслушали величальную, приняли хлеб-соль. И под звуки авиационного марша «Все выше и выше», исполняемого военным оркестром, поднимаются с губернатором в большой зал. Прием Героя России открывает Л.Ю. Рокецкий. Он лучится неподдельной радостью: тоже немало ведь сердца расходовал, переживая за Шарпатова и его товарищей.

Для меня лично губернатор наш приотворился душой на его даче. Он поливал ягоды, когда я приехал к нему. Красиво смотрелись аккуратные рядки картошки. Млели под ленивым августовским солнцем кущи смородины и малинника. В буйно-зеленых плетях дразнили взгляд сплюснутые, круглые, как колеса, желтые тыквины. Леонид Юлианович был в хэбэшных брюках и расстегнутой рубашке. Занимался делом сосредоточенно, по-хозяйски. Я, отутюженный, в лакированных корочках наступил нечаянно на одну из цветущих тыквенных плетей. И удостоился такого укорного высверка глаз губернатора, от которого зябко стало. И в момент уяснилось, что дача для него нечто большее, чем просто ягодки и цветочки.

На закате солнца мы уединились в пахнущем свежепиленным деревом доме, украшенном теремной вязью резьбы. Угощал хозяин хлебосольно. Впервые в жизни я отведал тут знатной староказацкой закуски – малосольных огурцов с медом, которые готовил сам Леонид Юлианович. Разговор у нас раскрутился душевный и откровенный. О даче он сказал: «Я здесь разряжаюсь. Мне часто ведь приходится выступать перед людьми. Иногда обозлены они, бывают пустые люди, и я физически ощущаю, как высасывают они вампирно мою энергию и передают мне свое зло. И вот земля забирает его у меня. А со стороны выглядит, будто для меня очень важно выращивать цветочки, огурчики, помидорчики. Мне не до идиллий таких. Я – политик, посредник какой-то между людьми и природой».

О политике как таковой мы, тем не менее, не говорили, но мне много сказала о губернаторе реплика его о том, что политика – это эпидемия амбиций. А свидетельствами болезнетворной ее сути я был уже по горло сыт: кормит ими и столичная, и местная пресса. А он – человек философический, донно-глубокий, и в этом плане его надо разгадывать, как формулу. За губернаторские дела его нередко критикуют, иногда обоснованно. Промахи, конечно же, он допускает. Понять не могу, убей меня бог, как это кучкует в свою команду он истинных талантов, чиновников, которые всем сердцем служат народу, и – пустых функционеров. Эти, замораживая жизнь, чего-то там изображают, что работают, а на самом деле скребутся по-мышьи только о себе лично. Но Рокецкий по-человечески очень доступен, и это мне нравится в нем. Он всегда в гуще жизни. И не как свадебный генерал. И совсем не случайно часто на село ездит. Деревенские люди более открыты по сравнению с горожанами. Прямой простой разговор им, конечно же, ближе, чем половодица бумажной демократии. От очередной «стройки века» селянину ни жарко ни холодно. Его интересует свое. Потому и вкладывает губернатор всю душу в строительство дорог в сельской местности, газификацию ее, а это такие проекты, где без участия каждого жителя не обойтись. «И это меня радует больше, чем гигантское какое-то строительство, – писал он некогда в «Открытом диалоге с избирателями».

– Я видел инертность, вялость, разочарованность в людях, когда от них ничего не зависит и они вынуждены ждать милости от властей». Лучше понимает людей деревни губернатор потому, может быть, что на селе нашел себя в отношении к труду, а Рокецкий мальцом и скотинку пас, и картошку убирал, и дрова заготавливал. Чувство собственника, хозяйственника органически в нем вырастало, как растут в поле злаки.

В юности овладел он массой строительных специальностей и, приехав в Сургут из Львова со студенческим отрядом, работал и бетонщиком, и мотористом, и электриком, и еще бог знает кем. Мы однозначны оказались с ним в мысли, что лентяй любой – чудовище. И действительно, лень никогда не оправдать тем, что жизнь наша нынче смутная, анархическая во многом и непредсказуемая. В мире мало сейчас мест, где хуже люди живут, чем мы, россияне (лишнее тому подтверждение – живые впечатления летчика- международника Шарпатова). И очень понятен мне губернатор наш в этом выплеске его эмоций: «Стыдно прозябать нищими на такой красивой и богатой земле, которая дарована России Богом. Иностранцы часто обалдевают, удивляясь, почему же так происходит в нашей стране. До слез обидно, когда подумаешь, что где-то на планете даже на камнях выращивают люди все необходимое им питание, в горах, песках и на льдинах, в той же Исландии – апельсины, которые экспортируют в Африку...» Трудом, в общем, земля полнится, он же напитывает и душу человеческую, кто работает, как говорится, тот и прав. Рокецкий отзывчив к людям, и это у него, наверное, в генах заложено, саморостом сформировалось.

«Меня больно ранит психология иждивенчества, присущая вполне здоровым, трудоспособным и нестарым еще людям, – говорил он мне, – особенно злят нерадивые руководители, которые все время ходят с протянутой рукой, не исчерпав всех возможностей самим решить свои проблемы». Я очень понимал своего собеседника: пруд ведь пруди у нас таких людей, которым «нечего делать», если нет на то указаний. Были подобные работники в МИДе, мало что делавшие для вызволения экипажа Шарпатова. Это такие часами просиживают зады в кабинетах, играя в компьютерные игры, рассказывая анекдоты, занимаясь в рабочее святое время вычислением «коэффициентов любви». Остервенение охватывает меня, когда вспоминаю сытого одного человека-бочечку, который хвастался: «Тыщи я сейчас получаю и ничего не делаю!». И я, конечно же, полностью разделял неприятие губернатором лентяев, совершенно справедлив он был в этой мысли: «Сколько ни вкладывай в них – толку не будет, это как моль кормить». А люди-то наши в массе своей трудолюбивые, и близок им Рокецкий с таким именно отношением к жизни. И не из красного словца высказывались они не раз о Леониде Юлиановиче как об истинно народном губернаторе. К нему, ясно, обращаются многие, и позиция его на этот счет привлекательна: «Я всегда ищу возможность, как помочь человеку, а не отказать».

Не отказал он и тогда, когда на прием к нему пришла Юлия Кирилловна Шарпатова с сыном Евгением, хотя формально подойдя, мог бы и свернуть встречу: экипаж из Казани, там работает и В.И. Шарпатов... Вскоре на заседании Совета Федерации Рокецкий обратился к парламентариям и правительству со своим предложением об освобождении захваченного экипажа. С Шаймиевым несколько раз встречался по этому поводу. И вот Леонид Юлианович сердечно приветствует виновника торжества, благодарит его за мужество. Я пожелал Ильичу, чтобы небо его было всегда ясным и чистым, миллион на миллион, как говорят в авиации. Много теплых слов и пожеланий было высказано в адрес Шарпатова, были, конечно же, подарки, громадный, чуть не в рост человека торт с клубами облаков и фигуркою самолета на их гребне. Хватило его угоститься, по велению Героя, военно-инженерному училищу, курсантом которого был его племянник. Видно было, что Владимир Ильич даже растерялся от такого приема, назвав его поистине царским. И не случайно, благодаря всех, кто чествовал его и поздравлял, Герой заявил в газете: «Так, как встретили меня, простого летчика, можно было видеть лишь во сне! Подобных почестей у нас удостаивались только космонавты».

Проникновенные слова сказал о Владимире Ильиче друг его – Доможиров Евгений Петрович, который летал в экипаже Шарпатова некогда в правом кресле, высокий и прямоствольный, как ива-чозения, красавец пилот. Когда он в ударе, так и брызжет поэзией. В застолье у Владимира Ильича, когда мы только что встретили его на вокзале и все светились солнцем, он произнес тост: «Я придумал, Володя, герб тебе – венок из ромашек, сияющих, как сегодняшние наши лица. С таким гербом и живи!». В Большом зале администрации Доможиров был собран и сказал глубоко и серьезно о роли командира воздушного судна в авиации. В загранполетах он представляет, кроме того, страну. Друг Шарпатова заявил:

Судьба вознесла достойного. Владимир Ильич заряжен всегда на борьбу с несправедливостью. За обиженных и за други своя живот мог положить, чему был я не раз свидетелем. А в Афганистане он подтвердил, что есть крепкие мужики в России!

Шарпатову трудно было сдержать волнение. И когда его спросили в заключение встречи, где он будет жить, в Тюмени или в Казани, тот ответил дрогнувшим голосом, едва сдерживая комок, подступивший в горлу:

– Работу продолжу пока в «Аэростане», а умирать буду в Тюмени.

Шарпатов, конечно же, заслужил такие торжества. Помню, как обсуждали сценарий их у заместителя губернатора Вячеслава Медведева. Переживательно относящийся к людям, чувствительный по натуре, он так разволновался, набрасывая контуры встречи, что предательски заблестели его глаза.

Журналисты признали Медведева Человеком года за кипучесть натуры, острый ум и непоказное внимание к людям. Он имел талант любое, протокольное даже мероприятие, – а епархией его было управление делами в администрации, – повернуть так, чтобы почувствовали люди, что есть нечто выше рутинной жизни: идеалы, нетленные ценности, покоящиеся на чисто русском сочувствии к каждому человеку, такой глубинной отзывчивости, какой мир издревле восторгается, понимание, что заветы предков надо блюсти, что честь Родины – превыше всего. Что касается Владимира Ильича, то он был близок их семье. Тут его хорошо знали и до плена, тем более, что супруга Медведева Людмила лет двадцать работала в авиации. Жила и в ней романтика неба. Помню, как она восторженно изливала свои чувства однажды, когда я беседовал с ней. «Саша, Саша, – всплескивала Людмила руками и обретала, несмотря на свою полноту, какую-то птичью легкость в движениях. – Вал воспоминаний нахлынул на меня сегодня. Зримо вспомнились те годы, когда бурлило все на тюменском меридиане. И на крыльях авиации поднималась тогда к славе наша область. В перевозках работала я много лет, как ты знаешь. Тысячи пассажиров поднимали мы в воздух. Сколько пламенных молодежных потоков прошло через Рощино! Мы работали по принципу: «Все для человека». И беду Шарпатовых, горе их Медведевы воспринимали, конечно же, как горе собственное.

После приема в администрации был банкет в резиденции для высоких гостей на озере Лебяжьем. Я отмечу чисто психологические какие-то детали. Совершенно справедливо заметил за праздничным столом кто-то, что у Ильича глаза еще настороженные. Улыбка у него была натянутой, потому что учился еще улыбаться Шарпатов. Не мог не вспомнить он свои корни, деревню Шарпаты в Вятской губернии, названную так в честь прапрадедушки.

- Был я три года назад там, – рассказал он нам. – И кирпичика не осталось от печек. Вспахали всю деревню в хрущевскую пору.

Боль Ильича задела за живое Василия Петровича Федотова, который стал восстанавливать родное свое село Гари под Ирбитом. Его сожгли случайные какие-то пришлые люди. Мне доводилось бывать на этой мрачной пустоши, где торчали лишь кое-где, как проросшие черные зубья, останки недогоревшего в подворьях, а у печных развалин бывшего клуба будто вздымал к небу обугленные руки- ветви, навевая вселенскую какую-то жуть, немо кричал, то ли проклиная Всевышнего, то ли моля о милосердии, траурный остов тополя. Щемящая тоска о малой родине, где лес босыми ногами его был исхожен и легким казался, воздушным, никогда не покидала «гаринского парня». Согласно, конечно же, заговорили в этот момент крестьянские гены Шарпатова и Федотова. И, огладив треугольные в своей геометрии усы, Василий Петрович справедливо заметил о роли Всевышнего, который совсем не случайно сводит вместе хороших людей, сгуртовывает родственные души. Другой член моего Комитета рослый Алексей Железняков, человек косой сажени в плечах, забасил о своем:

Я ужасно загордился после вашего подвига, Владимир Ильич, тем, что я русский.

Разговоров за столом было много. Не обошлось, конечно, без тоста за здоровье супруги Шарпатова, Юлии Кирилловны, которая цвела рядом с мужем, источая сияние счастья глазами, каждой жилочкой запунцовевшего лица.

Они встретились впервые после его плена в Казани.

Очень волновалась: как он, какой он? – говорила, расчувствовавшись, Юлия Кирилловна. – Володя встречал меня на платформе, и я буквально свалилась со ступенек вагона ему на руки, чуть не сбив мужа с ног. Мы обнялись и заплакали. От счастья, что снова вместе...

Не меньше любимой волновался супруг ее. Перрон горел, кажется, под его ногами. Когда же, когда? Чего ж мешкаешь ты там, машинист? Наконец, наконец-то состав объявился.

Как чадно тащит тепловоз

Свои вагоны вдоль перрона!
Вот-вот нахлынут волны слез,
И сердце бьется учащенно.
Ну, поднатужься, машинист!
Обрежь стальные километры!
В ответ протяжный, резкий свист.
Под стук колес стихают ветры.
Уходят плиты из-под ног,
Несусь, вагоны обгоняя.
Как дожил? И дождаться смог?
Я до сих пор еще не знаю!
Ищу любимые глаза,
И все не те. Ну, где же? Где же?!
Была горька из них слеза,
И ожиданья были те же.
Ты не сошла.
Упала ты
В мои слабеющие руки,
Хлебнув чиновной немоты,
Познав лишения разлуки...

Она сияла, а он не мог на нее наглядеться, на бесценную свою жемчужину...

Трогательный тост произнес Женя Шарпатов:

– Дорогой папуля! Жизнь как самолет. Есть люди пассажиры, а есть – кто в кабине, пилоты. Кто летал во сне, знает, как притягивает к себе авиация людей, рожденных летать. Летай долго-долго, папка!

И зажмурился даже, вскинув лицо вверх, прозревая словно бы выше себя голубень неба.

Общавшийся много с афганцами, заместитель Медведева Геннадий Васильевич Пономарев, в недавнем прошлом кадровый офицер, подтянутый и стройный, хорошо поставленным голосом стал читать стих друга, комбата Морозова, судьба которого обожжена была Афганом:

Помяни нас, Россия, в декабрьскую стужу,
Помяни всех, кто присягу тебе не нарушил,
Сгинул в вечность, в бессмертье ушел.
Помяни нас, засыпанных пеплом и пылью,
Пулеметами врезанных в скальную твердь.
Запиши нас в историю горестной былью
И рубцом материнским сердце отметь.
Помяни нас! И злых и усталых,
Одуревших от зноя, без сна, без воды,
Отмеряющих путь от привала к привалу,
От звезды до звезды, от беды до беды.
Помяни нас, Россия!
В известной печали,
Златорусую косу свою расплетя,
Чтоб оставшимся помнить,
что завещали Те,
кто погибли в горах за тебя.

Слушал я эти стихи, и наплывали на меня разные видения. Сферическая распростертость Земли нашей появлялась, как фотоизображение в ванночке с проявителем, крест и надпись на нем: «Мертвый лишь тот, кто забыт». Видел я будто в полусонье пыльные проселочные дороги, видел себя молоденьким ефрейтором, уходящим в степь, которая раздвигалась и ширилась, как ширится пейзаж от музыки Вебера новыми горизонтами. Растворялось надо мной бездонное синее небо, и звучать начинали, течь кровотоком вен и артерий любимые мной в армии песни про Краснознаменную дальневосточную, волочаевские дни и солдата, бравого парня, у которого путь далек. И печатали шаг солдатские сапоги. Сливалась моя дорога с тысячеверстным шляхом, который тянулся через века из седой мглы времен. Вставали в колонны здесь и шли в пламя войн землепашцы, чтоб золотились нивы, отбивали бы лемехи плугов кузнецы, опадали бы на невест яблоневые лепестки, и смеялись бы дети. А машина зла косила мыслящий этот тростник Земли: никогда люди не жили без войн, хоть и страстно мечтали всегда о золотом мирном веке...

Так углубился в себя я, что защемило на душе у меня от той несправедливости, что заставляет человека рождаться для войн, идти в дождь свинца, страдать в госпиталях и умирать раньше времени, маятно проживать дни в плену на том как бы свете. Верно, очень верно говорил прошедший адовы круги его Михаил Петрович Девятаев, что в плену человек не живет, а только мечтает о свободе. Как мечтал сияющий именинником в радостном нашем окружении Ильич. Напелось мне шарпатовское:

Летят по небу самолеты.

Хорошо, когда мирные они, как птицы. Тогда и небо по- другому воспринимается, особенно, когда утро зарождается. Счастье быть свидетелем этого. Вдвойне и втройне, если ты поэт в душе и романтик. Таков веселый в застолье нашем Шарпатов. Тысячу раз он поглядывал в такие мгновения за остекление кабины лайнера. У горизонта начинало отбеливать. Потом наступал момент, когда лимонноакварельную полосу на востоке просекало огнистым штрихом и, словно клюквенный сок, взбрызгивал и разливался свет. Небо наспевало библейской голубизной. Только ангелам, кажется, могла быть ниспослана она. И думал, может быть, не один раз Шарпатов: «Здесь бы жить людям. На ветер моря были б похожи они, как Экзюпери». И серебрились внизу ячеистые, как крыло лебедя, облака.

С признательностью поглядывал я на Ильича: был благодарен ему, что вновь засияли для меня, как хрусталь на солнце, эти понятия – Подвиг, Отчизна, Честь.

Пришло время запеть в застолье на мотив «Безымянной высоты» сочиненную Шарпатовым песню о пережитом. Наиболее голосистые во главе с ним начинали:

Взлетал за нами истребитель,
Вел на посадку в Кандагар,
В сухую грязную обитель,
Где не спадает солнца жар

И все ударяли уже по припеву в той тональности, какая запомнилась издавна по кинофильму «Тишина»:

Мы вспомним дни,
Как долго ждали
Любую весточку извне
В чужом для нас Афганистане,
В бетонном высохшем дворе.

И такой настрой охватывал нас, мужиков, что если случится что с каждым из нас вдруг:

Мы будем верить, что, как прежде
Своих обнимем Юль и Тань!
Потом опять выводил первым Шарпатов:
И все же будет это время,
Когда затихнет рев турбин,
С себя мы скинем наше бремя,
Нас встретят дома мать и сын.

И новые слова песни впитывали мы в кровоток свой, единясь щемящей мелодией:

Летят по небу самолеты,
Урча в лазурной высоте,
По трассам их ведут пилоты,
А мы пока что на земле

Да-да, на земле, «в чужом для нас Афганистане, в бетонном высохшем дворе»...

Хорошо просквозила наши души шарпатовская песня, которую сменили разнобойно другие уже. Ильич на радостях не поджимал себя с водочкой и вскоре самозабвенно орал наши русские песни, плясал.

Я так дико мечтал об этом в плену, – сказал он потом, – хотя, в общем-то, буйно не радовался никогда, будучи даже сильно нетрезвым. Так устал я ото всего дикого и чужого. И ублаготворил наконец душеньку.

На следующий день мы с Шарпатовым вышли в прямой радиоэфир. И прорвалась в студию со звонком комсомольская активистка пятидесятых годов Вера Николаевна Кубочкина. Усиленный микрофоном ее голос звенел от волнения:

– Дорогой Владимир Ильич, – кричала она где-то в трубку. – События с вами мы с соседками по дому восприняли как личную трагедию. После призыва Общественного комитета по вашему спасению послали письмо в Совет безопасности Лебедю. Мы гордимся вами. Ваш подвиг прибавляет нам сил в нелегкой нынешней жизни.

Потом корреспонденты вновь терзали Шарпатова.

– Владимир Ильич, полетите ли еще когда-нибудь в Афганистан? – спросили его.

– Только на ТУ-160, – без улыбки заявил он, – и с полной загрузкой.

– Роковой рейс в Афганистан как случился? '

– Не очень выгоден он был, да и люди у меня в экипаже только-только переучены были на ИЛ–76. Не хотел я лететь. Но начальник наш, прекраснейший человек Бронислав Омарович Исхаков, очень меня попросил. «Я могу понять тебя, Володя, – сказал он, – но войди и ты в мое положение. Компания у нас молодая, и надо ее «ставить на крыло», потом я тебе дам хорошую командировку. А пока – выручай». Я всегда был человеком долга и согласился.

– Что вспоминалось в плену?

– О семье страдал, о родине тосковал, вообще за русских людей болела душа. Расстраивался, что гараж течет, что пол на даче прогнил, что картошку надо копать. Думалось: «Как там одна моя Юленька?».

– Вы говорили, что ругаться вам приходилось с членами экипажа и что вообще вы человек конфликтный. У Карла Шиллера есть знаменитое высказывание: «Твои дела, твое искусство не могут нравиться всем. Делай то, что считаешь правильным для блага немногим». Эти слова могли бы стать вашим девизом?

– Да, нравиться слишком многим плохо, и я никогда не собираюсь нравиться всем. Это во мне очень русское. В роду моем так жили. Оттого они и шарпатые – шершавые, с зазубринами, если в корнях старославянского слова этого покопаться. Из села Шарпаты пошли мои предки. Жили там одним островом таких дерзких по натуре людей. И я их судьбу унаследовал.

Позднее додумал я до конца для себя, судьбу каких людей унаследовал Ильич. Вернувшись с отчей земли однажды, поведал он мне, как рукоплескали люди в Республике Марий Эл в сельском клубе, когда услышали от него своеобразную новеллу про часы. Глядя в сияющие восторгом от встречи с именитым земляком глаза селян, Шарпатов рассказывал:

– Когда мы попали в плен, были у меня на руке «Командирские» часы. Мне их подарила супруга Юля. Купила в Москве, выстояв страшную очередь в военторге. В то время «Командирские» часы были в дефиците. Прослужили они мне семнадцать лет, и в Кандагаре вдруг выпало у них стекло, и часы эти остановились. И остался я без них как без рук. Приходилось спрашивать время у членов экипажа. А мне оно важно было, чтобы не проморгать поймать новости по «Маяку», другим радиостанциям. И надумал я организовать солнечные стенные часы. Ловлю тень от солнца на стене, делаю на ней метку и засекаю время, узнавши его у товарищей. Вскоре по ним и стал жить. Потом привез нам всем Акулов Тимур часы в подарок. Их изготовили по спецзаказу с мусульманской символикой, чтобы использовать как презенты на переговорах с талибами. Но у моих стрелка отпала вдруг. В Казани на приеме Шаймиев подарил нам «Президентские» часы, и те у меня встали через два дня. На приеме у Рокецкого преподнесли мне карманные часы с гербом, и стекло вывалилось у них. А вот в Йошкар-Оле подарил мне часы редактор газеты «Марийская правда» Вадим Николаевич Карташов – это часы так часы! Вот они родные! – И Шарпатов обнажил их, подняв руку. Потом приложил ее к уху и с детской радостью выплеснулся: Тикают миленькие до сих пор без остановки. На земле детства ничего меня не подводит.

Зал разразился аплодисментами!

А я со смыслом сказал Ильичу по этому поводу:

– Не случайно у тебя оказии такие с часами. Не то ты выпадаешь из времени, не то время с тобой не в синхроне, сложные у тебя отношения с ним.

– Не знаю, – с задумчивостью ответил мне друг.

Не современный я человек: жил и живу по совести. А она в смутное наше время в цене падает.

Я ж подумал, что совесть и есть определяющая все в его жизни зазубрина в характере Ильича, всего рода Шарпатовых, многих поколений его предков, живших в запаханном теперь, ставшем погостом селе Шарпаты. И что есть характер человека? Очень мудро сказала актриса Алла Демидова: «Знаешь характер человека – видишь границы его судьбы». И в этом плане Владимир Ильич очень предсказуем. Случись у него, не дай бог, новый печальный такой Кандагар – мало что изменится в жизни Шарпатова.

«К вечеру зашел к нам поболтать мулла Сулейман. Я говорю с ним по-английски. Прозвали мы Сулеймана Чифенком, от слова «чиф», что на английском означает шеф. Чифенок маленький ростом, щуплый. После разговора с ним нам принесли новый термос.

В России опять прошел слух, что нас хотят передать Чечне.

От ребятишек из 6-А получил их фотографии. Написал им письмо, конечно.

Сегодня с утра летают истребители, три МИ Га и два СУ. Видно, пасут друг дружку, чтобы кто-нибудь не слинял в Кабул.

Заснул лишь перед восходом солнца. Хочется написать в дневник о чем-то хорошем, приятном. Но события все с горечью.

В Кабуле попали под обстрел здания миссии ООН и ЮНЕСКО. Сегодня в тени плюс сорок.

Глядя на фотографии шестиклассников, под приливом чувств сотворил стих. Что-то сентиментальным стал в 56 лет. Во время обеда разлетались осы и начали пикировать на меня. И у природы я уже в немилости. Стал отгонять тряпкой мерзавок. Но тут Здор вспылил оттого, что я рассыпал соль, и пошло-поехало. Я стал, естественно, огрызаться, и он буркнул со злостью: «Подумаешь, командующий нашелся!». Еще какой-то фразочкой полоснул. Я чуть не матюкнулся в ответ, но сдерживал себя. А перед сном одолели меня долгие размышления. Вот обижают нас, мы горячимся, самоедству- ем, себя рвем, болячки разные наживаем. А ведь надо уметь прощать других: не ведают ведь, что творят. Философия жизни нашей в социалистические времена была агрессивная. Нас учили быть непримиримыми, если что – шашки под высь! Бей, руби, коли, не колебнись за правое дело. Не учили нас прощать, покаяние считалось как нечто поповское. А ведь есть какой-то смысл в «непротивлении злу насилием». Как у Христа? Ударили тебя по одной щеке – подставь другую. Не думаю, правда, что буквально надо воспринимать это и что Лев Николаевич Толстой примитивно понимал библейскую мудрость. А если его оболгали?"

Думаю, оболгали, Ильич. Христос – величайший революционер всех времен и народов. Доспел я окончательно до этой мысли после встречи с соседом по даче, авиаинженером Сашей Зверевым. Аскетично сложенный телом, почти йог фигурой, с глазами свежевасильковой сини. Он и за работяг своих страдает, и лидерствует в их депутациях. Известный борец за экологическое благоденствие города.

Так вот идем мы с ним однажды по дамбе вдоль Туры на дачах наших искупаться. А июньское солнце палит немилосердно, под тридцать пять где-то, для Сибири это ого-го! С реки тянет на нас освежающими дуновениями прохлады. Впереди в излучине створный знак, красный квадрат его, как флаг. Тут наша купальная бухта. Саша с внутренним каким-то кипением высказывается о том, что твердят, мол, ныне со всех амвонов о христианском смирении, что Христос – эдакий паинька. Но ведь это неверно все. Ко времени рождения Христа умами современного ему общества владела философия нуля, то есть равновесия такого толка: люди взвешивали, вымеряли и проверяли до крох, не сделал ли ты мне зла больше, чем я тебе. Око за око, в общем, зуб за зуб. Но появляется вдруг раскудрявый темпераментный проповедник в соковом самом возрасте. И заявляет он, что живи так, мол: ударили тебя в левую щеку – подставь правую. Но о смирении ли речь? Вовсе нет. О состоянии человека, коренном переустройстве в его душе. «Останови зло на себе!» – вот в чем суть призыва Христа. Да! Останови и возлюби ближнего твоего, как себя, ибо нет больше той любви, как если бы кто положил душу свою за друзей своих. Относись к людям так, как хочешь, чтобы относилась к тебе. Христос проповедовал философию действия, активной доброты. Неправедны те, кто говорит и не делает, погряз в празднословии. Просите и дано будет вам; ищите и обрящете; стучите, и отворят вам. А нам проповедуют о смирении. Смирись и праведным будешь, мол. Бог терпел и нам велел. Но тут же с ног на голову все перевернуто. Бог как раз и не терпел, потому и звал людей к революции духа и мог бы сказать, как Блок: «И вечный бой!». Бой как каждодневное выстраивание своей души. Так что оболгали Христа с такой трактовкой смирения, какую тростят везде в наши уши...

«Приснился сынуля Женя. Мы с ним вроде бы летали на АН-24, он проводил посадку, а командир покинул кресло. Гляжу: сынуля перелетает, лишку дает. Командую бортмеханику: «Малый газ/». Он же снимает винты с упора. Кричу: «Что делаешь?». Тот искривился. Командир же одернул меня: «Летишь зайцем, а еще замечания делаешь». Потом стала сниться Юля. Мы с ней оказались в какой-то деревянной квартире. Я все ищу туалет и не могу найти. Проснувшись, нашел, конечно... К сожалению, в Афганистане. Уж лучше бы обоссаться, да дома!

В Париже – совещание «восьмерки». О нас даже не заикнулись. Только мы сами сможем решить при удобном случае нашу проблему.

Похолодало до 37 градусов. Впервые в небе появилась какая-то дымка. А так с февраля ни одного дождичка. Хоть бы гроза собралась!»

После плена стал Ильич нарасхват на родной тюменской земле. Люди жаждали лично увидеть Героя России, из уст самого Шарпатова услышать, как удалось бежать ему с экипажем из Кандагара. И вот выехали вдвоем с легендарным теперь летчиком в столицу тюменского нашего лесостепья – Ишим. Запланировали там, конечно ж, навестить и Виктора Васильевича Курочкина. Два друга-авиатора встретились в мэрии и крепко облапили друг друга.

– Среди нашей воздушной братии Ильич был маяком, бурляще информировал меня Курочкин.

На всю жизнь запомнился Васильичу, как привык я срезать ему всегда отчество, тот полет на Ханты-Мансийск, когда сдавал он на допуски в сложных метеоусловиях. В правом кресле пилотской кабины сидел летчик-инспектор Владимир Ильич Шарпатов. Обстановка для экзамена складывалась идеальная: полоса в Хантах короткая, что создавало свои трудности, аэропорт занавесила низкая облачность, началось обледенение машины. Курочкин совершал посадку по приборам и испытание выдержал, а кроме того, приобрел на всю жизнь нового верного друга. Не обошлось, конечно, без замечаний, но без этого не бывает...

Летная страна Курочкина распласталась теперь от Карского моря до Черного. АН-24 – это уже не «кукурузник»: у него отличные летные качества, по хорошим эшелонам ходит, снабжен локатором, и вообще интересная система посадки у него. Шарпатов ушел витком выше, освоил ИЛ–76. Светлой завистью завидовал ему Курочкин. Выступая вместе с нами перед десантниками в Ишиме, он скажет: «Самолет же гигант был у Ильича, красивый лайнер с отличными аэродинамическими качествами. В ВДВ он работает. На Северный полюс даже выбрасывали парашютистов с него. Весь земной шар на нем облетел, побывав в 58 странах. Исколесил землю, в общем, как мы – Ишим...»

Курочкин сиял от радости встречи и все поглядывал на Ильича, на веер тонких морщин у уголков его глаз. Не верилось Виктору Васильевичу, что он тут вот, рядом и что слушают Героя России, затаив дыхание, в клубе своем с маскировочными сетками на стенах молодые десантники. Далеко позади был уже тот день, когда все будто бы оборвалось внутри у Курочкина: он узнал тогда, что Шарпатов попал в плен. И свыше трехсот дней торопливо усаживался у экрана телевизора ишимский его друг, когда шли «Вести», «Новости» или давали «Время». Он переживал, мучился от безысходности, готов был в стенку стучать кулаками для нервной разрядки, бесился от бездеятельности нашего правительства. В виски бил один вопрос: «Как там Ильич?». Сейчас Курочкин немного хоть знает о страданиях своего друга в плену...

380 раз восходило над экипажем российским чужое, затянутое до желтизны афганским мороком солнце, и 380 раз уходило оно за горизонт, не предвещая ничего хорошего. За высокими стенами талибской каталажки, за мечетями с гугнявыми песнопениями мулл, за казармами и военными укреплениями на подступах к Кандагару, за горами жило другое, родное русское солнце. Там была Родина. И снились Шарпатову звонкие красногорские радуги, колки лепетливых берез под Тюменью. Постоянно вспоминалось ему близкое все и родное, и непрошеные слезы наворачивались иногда на глаза: слеза – тварь, ей только дорожку наметить. А дома уже от радости в иные минуты слезно поблескивали они после пережитого в долгом плену.

Сопровождавший гостей заместитель мэра Ишима Владимир Михайлович Жихарь спросил Шарпатова:

– Вы – командир, и груз ответственности за свой экипаж был, наверное, самой тяжелой ношей?

– Да, – ответил без обиняков, взглянув уже в зал со сцены, Шарпатов, – до надсады давил, доводя даже до мыслей о самоубийстве: обстоятельства нет-нет да и подталкивали к этому. Потому и вынашивал план побега я с первых дней плена.

Курочкин рассказал десантникам о дружбе своей с Шарпатовым, о работе и достижениях Ишимского аэроклуба, и очень кстати прозвучало перед воинами имя еще одного выдающегося русского летчика, трижды Героя Советского Союза Александра Ивановича Покрышкина.

Обстоятельства сложились так (квартиру в Тюмени не удалось выхлопотать), что Виктор Васильич вернулся в родной город Ишим, где ему предложено было организовать аэроклуб. На стезю эту его как раз и благословил в Москве прославленный маршал авиации. Пилот из Ишима много читал о его подвигах и от встречи с ним оробел. Волны красного и белого прокатывались по лицу, поджилки тряслись, говорил невпопад. «Э-ээ, парень, – насмешливо заявил ему Покрышкин, – фамилия у тебя Курочкин, а ведешь себя, как цыпленок». – «Не верится, что рядом с вами», – признался Виктор Васильич. Потом разговорились они. Интересно было послушать маршалу авиатора из глубинки. Волнение у Курочкина прошло, он стал самим собой. На прощание Покрышкин пожал ему руку и похлопал по плечу. Курочкин разулыбался. «Что это ты?» – недоуменно спросил маршал. «А вот думаю, – ответил ишимец, – что делать с рукой. Может быть, чтоб никогда не мыть ее, надеть рукавицу». – «Ну вот, из цыпленка ты опять уже стал Курочкиным», – засмеялся Покрышкин.

В Ишиме построили новый аэропорт, а старый отдали аэроклубовцам. Хлам там остался, постройки – без крыш, когда они туда пришли. Начали с нуля, в общем. В феврале 1981 года над городом вспыхнули купола парашютов. Так началась история триумфального становления аэроклуба, который вскоре вошел в тройку лучших в стране. Шарпатов даже завидовал ему, когда педагог в нем просыпался. И Курочкин проживал в себе страсть такую и за Ильича, как «за того парня». Многие так называемые трудные подростки Ишима хлынули в аэроклуб, и Виктор Васильич стал им мамой и папой. Растолковывая мне ситуацию с авиапорослью, Курочкин говорил в памятную одну встречу с ним в клубе: «Вот рассказывал я вам о перевозке цыплят. Но цыплята хоть бестолковые, с ними проще. А тут – одержимые дети пятнадцати-шестнадцати лет. У них ум, крылья...»

Завершил свое выступление перед десантниками Виктор Васильич просто и коротко: «В канун Дня Воздушного Флота Владимир Ильич с экипажем совершил невозможное. Я рад, что он со мной».

Взял слово для выступления и Жихарь. Могутный в плечах и рослый, он рассказал о службе своей в ВДВ, о прыжках с парашютом, занятиях борьбой, о том, как стал по этому виду спорта чемпионом СССР. Слова его тут звучали обыденно. Но восторг сквозил в речи, когда он касался того, что свершил Герой.

– Вот это да! – взволнованно воскликнул заместитель мэра, воздев к потолку крупные, как боксерские перчатки, ладони рук со стреляющими в жестикуляции пальцами. – Хотел бы я в шапке-невидимке попасть к талибам в тот момент, когда поняли они обескураженно, что наши ребята угнали такую махину – ИЛ–76. Это богатыри, хоть и не Шварценеггеры внешне...

Переночевав в Ишиме после встречи с десантниками, мы взяли курс на сельскую глубинку.

Когда ехали мимо заснеженных полей и березовых колков в старинное сибирское село Равнец, Шарпатов вспоминал, как в годы молодости вылетал сюда в сельхоззону на химическое опыление полей. Случилось так однажды, что под линию ЛЭП пришлось ему юркнуть. «Да ты ж второй Чкалов, Ильич!» – воскликнул я. «У нас в области их много, – отпарировал он, – хорошие на тюменской земле летчики». Не один раз уже до этого слышал я, как заявлял Шарпатов на выступлениях, что многие из них могли б совершить его «кандагарский полет», когда прижало бы и встал бы вопрос о жизни и смерти. Мне казалось, что из скромности говорил это Ильич, который, придя первый раз на заседание моего литературного объединения «Факел», прочел стих о летчиках, воюющих с воздушными рифами в океане сплошной высоты:

Мы и Чкаловы, и Гагарины,
Нам фамилия – Аэрофлот.
Если нужно, мы будем заново
Рисковать на высотах высот.

О летном кульбите Курочкина Шарпатов, конечно же, знал, а я с удивлением открыл это, когда рассекали мы на машине метельную мглу на пути в Равнец.

Возили мы рыбу с озер, – повествовал Виктор Васильич, – а железнодорожный мост в Тобольске рядом с рыбозаводом, у горы Сузгун. И я не один день пристраивался к мосту, ну зудело у меня на него. «Почему, – думал, – Чкалов мог пролететь под мостом когда-то, а я нет»... И вот разгрузились мы с рыбой в один прекрасный момент. Разогнался я по воде Иртыша, взлетел. Можно было бы обойти мост стороной, но я прямым курсом пошел на него, попирая все летные инструкции: горел организм, своего требуя. И вот мост. Нырь я под него. Выскочил благополучно, и вздох облегчения вырвался у меня. Я много сделал в жизни и многое повидал. Жалею лишь о том, что на ИЛ–76 не переучился, как Владимир Ильич, в Антарктиде не поработал, что на Луну не слетал. Остальное, что мне хотелось, – осуществил.

Шумел ветер, обвевая кабину нашей машины, а мне думалось о феномене Валерия Чкалова, новое открывалось в этом. Вспомнилось одно из телевизионных выступлений Покрышкина. Рассказывал он о том, как вырабатывал в небе свои собственные приемы ведения воздушного боя, идя вперекор, можно сказать, писанным на земле законам. Разработанная им система названа была «формулой грозы». Александр Иванович расширил простор инициативы пилотов. «Такая дерзость естественна для летчика, – думал я, – как летать и дышать. Работу с небом никогда не вгонишь в рамки инструкций, как не ограничишь ими никогда и всю нашу жизнь-то. Без небесного творчества не было бы изумлявших мир полетов Чкалова и Покрышкина, побегов из плена Девятаева и Шарпатова, виражей чудесного учителя курсантов Ишимского аэроклуба Курочкина». А как он летает – я сам испытал.

В Ишиме вступила в свои права молодая зима, заснеженно, бело было кругом, когда я сюда приехал. Легко нашел за мостом, в пойме тихой речки-степнячки Ишима строения аэроклуба. И вот тискаю уже Курочкина. Широколобый, стоящий на земле, как дубок, он деловито знакомит меня со своим хозяйством. Потом мы следили за небом, за полетом спортивных самолетиков ЯК-52. Вблизи они будто игрушечные, а в небе почему-то кажутся птицами с гигантскими крыльями. В слежении за ними у Виктора Васильича выдалось «окно», и он стал рассказывать, что есть у них такое понятие – абракадабра. Это, оказывается, высший пилотаж во всех допустимых плоскостях: тут и штопор, и петля, и полу-петля, и бочка правая и левая, и переворот через крыло, и поворот на вертикали, и перевернутый полет, и обратный штопор, и петля с бочкой, и бочка на тангенсе в 45 градусов, и бочка на снижение. Все, что помнил памятью крови, конечно же, и Шарпатов. На максимумах в абракадабре вес летчика испытывает шестикратные перегрузки. Я напросился у Курочкина на такой полет, и вскоре мы кувыркались над Ишимом, как голуби-турпаны. Колесом крутились и переворачивались перед моими глазами коробки вокзала, элеватора, центральная городская улица Карла Маркса, которой я ехал на свадьбу свою, и церковь еще, собор, мэрия, квадраты жилых кварталов, пушки в военном городке, лента Ишима. Внутренности мои то опускались, то вдавливались в грудную клетку, то я их просто не чувствовал. В какой-то момент мы по вертикали поползли вверх. Вдруг словно оборвалось что-то: я перестал слышать натужный гул мотора. Стало тихо-тихо, у меня исчез, кажется, вес, я оказался будто бы бесплотный, как ангел. Потом были и свистящий штопор, и бочка на птичьей уже высоте, после которой мы перешли в парящий полет. Я ощутил какую-то безмолвную музыку, пела, кажется, каждая клетка моего тела, и время вроде бы остановилось.

«Счастливые люди, – подумал я, взглядывая на Курочкина и Шарпатова, – такая музыка стала их жизнью, как и у Чкалова, Экзюпери, других прославленных летчиков».

Вечером уже в бревенчатом равнецком музее, который организовал несколько десятилетий назад энтузиаст-краевед Михаил Григорьевич Усольцев, среди древностей крестьянского быта, бивней мамонтов и оригинальнейших геологических образцов поведал нам Курочкин, как случилось ему раз стать акушером.

Выполняли санрейс они, и в полете у женщины начались схватки. Всполошенный происходящим Курочкин расстелил на полу салона свою летную куртку, и только появилась головенка ребенка из чрева роженицы, стал помогать вытискиваться ему оттуда. Принял он пацаненка, а тот молчит. Бледная мать простонала: «Шлепни его». Курочкин стукнул его легонько по попке, малыш закричал. Потом командир «аннушки» вспомнил: с пуповиной надо что-то делать. Нашел в сумке у женщины какую-то тряпку, оторвал кусок и перевязал пуповину. «Как вас звать?» – продышала женщина. «Виктор», – ответил пилот. Прошло несколько лет, и вдруг в кабинет комэски Курочкина входит женщина, а с нею мальчишечка в матроске. Она смотрит странно так на летчика и спрашивает: «Вы меня не узнали? Это – ваш Витя»... Виктора Васильича жаром всего обдало. «Неужели мой, наследил где-то?!» – лихорадочно соображал он. «Летели вы когда-то из Дубровного по санзаданию...» – напомнила посетительница. «А-а-аа!» – раскрыл рот Курочкин. И обнял крестника своего Витю, а тут и муж этой женщины зашел с шампанским и коньяком. И состоялся, конечно, небольшой праздник...

На обратной дороге стал рассказывать Курочкин нам, как гонялся он однажды за полярным сиянием.

– Корреспондентам такого, конечно же, не рассказывают. Дело было так. В свое время как самый молодой в эскадрилье я вводился по командирской программе в строй после переучивания. Кольцово, конец лета. Я командир уже. А когда сдается командирский допуск, то вначале разрешают летать только с грузами, поэтому мой АН-24 был переоборудован в грузвариант, сзади только два ряда сидений осталось. И послали меня в Салехард, Мыс Каменный, Харасавэй. Потом был ледяной аэродром в Тазовске. И вот по этим точкам я возил оленину, другое мясо, рыбу. Светлого времени мало, и полеты проходили в основном ночами. Ну, а романтика, она меня не покидала и не покидает и по сей день. Один раз нарвались мы на чистопородное полярное сияние. Радиоприборы стали хуже работать. А полощется на небе синева эта вся. И как экран, штора сияния передо мной. Ну, у меня азарт и взыграл. Мысль сквозанула: проткнуть ее, глянуть, как это будет выглядеть. Благо, я пустой летел. Фиолетовые же и голубые сполохи переливаются и рядом кажутся. Будто сказочные занавески по всему небу колышутся. «Ну, – думаю, – проткну я одну хоть». А экипаж: «Давай, давай, Васильич, попробуй, чего ж будет». И я ринулся на сияние. Вроде проткнул, ан нету его. Сбоку оно. Я вбок разворачиваю самолет – опять погнал за занавесками. Подлетаю – они с другой уже стороны. Гонял я так гонял, пока не остановил меня по рации возглас диспетчера: «Сорок седьмой, сорок седьмой, ваше место?». Я как очумелый: не знаю ж, где мы. Так вот, елки зеленые. Штурмана за химок: «Юра, где мы?». Восстановились. Доложили. Ну, и немножко остудило это меня. А так не знаю, до чего б я долетался. В общем, не проткнул полярное сияние, но погонялся вволюшку...

Потом еще всякие случаи вспоминал Курочкин, зажигая и память Шарпатова, и понял я, что неба им хватит на всю жизнь.

– Летчики – работяги, – заметил я, а Шарпатов продекламировал:

Мы не ангелы – в небе точечки,
Не стозвонной легенды тень,
Мы хозяева сини – летчики,
Работяги на длинный день.

Что виделось ему в буднях прошлого? Может, этот полет, который давно откристаллизовался у него в строчки стиха про свое уже Заполярье:

Опять сегодня нам в Сабетту,
Где санитарные снега.
Где твердь земли в бинты одета – полосок санного следа.
Там ни куста, ни горизонта,
Магнитных бурь цветной карниз,
Там буровые нефтефронта
Штыками в небо поднялись.
Там небо вымерзше-немое,
Под мертвым панцирем вода.
И ощущение такое:
Зимы владенья – навсегда!
Но мы везем туда солярку,
Тромбон, вагончик и унты,
Бородачей, электросварку,
КамАЗ и веточку весны.

– Есть что-то божественное все-таки в вашей работе, выплеснул я Ильичу восторг свой делом его жизни.

– А что тут удивительного, – заявил он, весело тряхнув за плечо Курочкина. – Вот Витя – летчик от бога.

«Как от бога и любой истинный летчик», – подумал я. Пришла еще мысль о том, что небо Шарпатова навсегда теперь будет опалено жаром Кандагара. И через год, и через два, и через три. Не посыплются стихи искрами, но знойные строки будут рождаться. И услышу я от Ильича, придет день и час, – эту строфу:

В испепеляющей пустыне,

В прицелах взглядов и стволов

Я просыпаюсь и поныне

Как вечный узник страшных снов.




АВГУСТ


«Приснилась жена. Будто нашла она себе хахаля и попыталась скрыть от меня. Но я его вычислил и набил морду. Потом поехал казанским трамваем. А по сторонам все церкви и церкви, да в лесах они, восстанавливаются. И думаю я о своей собственной «дороге к храму».

Вспоминая сон утром, Шарпатов ощутил в себе вдруг такой прилив нежности к жене, что вновь застучало его сердце как в горячке первой любви к ней. Сказались многодневные бдения Ильича на языке, на котором общаются многие в мире. И перед миром всем жаждал он будто выплеснуться и поведать ему о своей драгоценной жемчужине. Редкие это были, отрадные минуты Владимира Ильича в плену. Они скупо были разбросаны по суровому общему фону кандагарской его жизни, как женьшень в дебрях тайги, о котором рассказывал ему на борту его ИЛ–76 один пассажир-корневщик из Приморья. И в постели, устроив на коленях тетрадку, пленник-поэт выводил торопливо:

My dear, dear, dear wife
My dear women Julia!

Он объяснялся своей «дорогой, дорогой жене, дорогой женщине Юлии», что любит ее все дни и всю жизнь. Надеется, что это надежно, что хочет видеть ее и целовать.

But you from my too far

И как луч солнца, прорывались к любимой через бездну пространств слова его, что он хочет целовать ее Газе (лицо). И накатывала рефреном волна рифмы:

Но ты от меня слишком далеко.

Этот стих Шарпатова запал в душу мне и такое цеплял в ней, что я мысленно вновь и вновь видел глаза Юлии Кирилловны Шарпатовой, когда тесно пришлось общаться с нею как с членом Общественного комитета по спасению ее мужа и всего экипажа ИЛ–76. Глаза эти кричали болью из черных глубей своих, будто в аду ее поджаривали. Довелось, и жизнью бы пожертвовала Юлия ради любимого – столько в ней клокотало отчаяния. И увидел я в фантасмагории своего сна однажды, что бредет она, как слепец, к вратам преисподней, к пропасти, подтверждая лишний раз бессмертие древней, равной по возрасту человечеству способности любви по природе своей к жертвенности. В пропасть текуче, как пенистая вода, струятся на переплавку тела и души людей. И звучит вроде б слово Всевышнего: «Не для мечей, не для мечей сталь плавить надо. Кончается время тьмы, когда как давно умершие живут люди и в любом человеке, поступке, явлении приискивают подлеца. Для Красоты плавить надо ее». А людской поток все струится. Те, кто не может выдержать неимоверных мучений, разбивают головы своим детям, чтобы им не пришлось изведать всей тяжести испытаний. Детские черепа с треском раскалываются, как арбузики, и вываливаются наземь пенные шапки мозгов. А над седыми струями переходящей в новое измерение людской материи, которая корчится от нечеловеческих болей, носятся в тучах и молниях, мощные, как ИЛ–76, птицы и хороводят разнобоярщиной своих голосов: «Боже! Кто горе принес нам? Наснежи снегом, покрой им эту реку крови и стонов, чтоб не терзали они нас!». Время же плачет, рыдает, поет и шелестит, как золотистый песок пустыни, напоминающий горбами с жесткой щетиной разных колючек пресмыкающихся былых эпох. И терзается Юлия в противоречиях, что ж делать ей, мучается и плачет, ибо ничего великого под луной не свершается без страстей. И, превозмогая себя, бросается она в порыве в страшную бездну.

«У нас затишье. Часовые днем стали появляться реже. Жарко. И они бросят автомат на виду и на полдня исчезнут. Может, дрыхнут, полагая, что мы никуда не денемся. Возможно, и провоцирует нас охрана.

Одного часового угостил чаем. Увидел он в газете Пугачеву, других полураздетых женщин. Глаза заблестели, и он стал прикрывать их. Грех же!

Обдумываю с Сергеем планы на будущее. Он предлагает очень ценные советы. С каждым удалось поговорить. Сомневающихся нет, надо предпринимать что-то решительное.

Сегодня пошел второй год плена! Новый отсчет безрадостных черных дней.

По рассказу часовых, вечером Би-би-си передало на афганском обращение жены Газинура Фариды к талибам и главному их Махмадумару. Сказал что-то и Тимур Юрьевич Акулов.

По радио передали, что нас посадил какой-то Азиз, который оказался моим одноклассником. Такая вот «утка». Слышали звон, да не знают, где он. Но сказали и правду, что рейс наш был законный и вопросы нужно задавать хозяину груза».

До звездного часа экипажа Шарпатова оставалось теперь девять дней.

Приближалось трехлетие со дня дерзкого полета Шарпатова и его экипажа. В канун памятной даты Ильич заглянул ко мне на огонек, как говорится. Устроившись среди гор книг в моем кабинете, он просматривает уже написанные страницы «Побега из Кандагара». Поредели волосы моего друга, прибавилось седины, лицо, правда, глаже стало, не таким, как в первые дни после плена, когда его иссушили, кажется, страдания, поблекло оно, угнетенное массой волосяно-тонких морщинок. Гость мой начитался наконец страниц рукописи.

– Время – беседе, Ильич, – улыбаюсь я. – Что значит для тебя 16 августа?

– Теперь это второй день моего рождения.

Читатели областной газеты жаждут узнать, как складывалась твоя судьба после Кандагара.

Восстановил профессиональные свои качества, теорию освежил, английским позанимался на курсах. Затем началась работа. Полтора месяца пробыл в Англии. После совершал челночные рейсы от московской фирмы «Истлайн», то есть «Восточная линия», в Китай.

И копытнулся надолго. Меня тогда это сильно встревожило. Думал, смертельная болезнь у тебя как последствие плена, сплошного стресса длиной в год и тринадцать дней.

– Четыре месяца я проболел. Лейшемию схватил в Афганистане. Укусил меня какой-то москит в ногу, а инкубационный период болезни долгий, и через полтора года начала нога у меня заживо гнить. Молодцы тюменские врачи – смогли правильно поставить диагноз. Но опыта лечения такой болезни нет, ничего не помогает! И потом попал я к московскому профессору, который много лет проработал в южных странах. Он смог вылечить меня. Осталось на ноге лишь черное пятно величиной с пятак.

– Клеймо на тебе афганское.

– Клейменый, да не раб. Возвратился я вновь на летную работу. Но почувствовал к себе холодное отношение. Начали подтверждаться мои подозрения, что везли мы в злополучном том рейсе в Кабул не китайские патроны, а производства – Татарстана, переправленные заблаговременно в Албанию. Видимо, учредители нашей фирмы хотели подработать на них. Но в плен с самолетом попали. Могли б тогда они наварить прибыль себе, получив страховку за ИЛ–76 наш и груз. Но и тут сорвалось. Думаю, что авиабизнесмены отомстили мне за то, что барыш на патронах сорвался. За это был я уволен.

– И попал в безработные.

Судиться я стал. Фемида Татарстана, однако, оказалась не только с завязанными глазами, но и с заткнутыми ушами. Пришлось признать ей лишь, что руководство объегоривало нас с командировочными, недоплачивая по 25 процентов. Это немало. Чистоганом в карман нескольким персонам набегало до сорока тысяч долларов в год только с одного самолета. Теперь я на пороге рассмотрения моего дела Верховным судом России.

– Ты летчик божьей милостью, Владимир Ильич, и не погрязнешь ли в этих разбирательствах?

– Да нет, я ж полгода работаю командиром в «Тюменских авиалиниях». Дома меня приняли участливо и доброжелательно, зеленый свет дали. И я счастлив: летаю же!

– На ИЛ–76, как я понимаю?

Тот глаза даже вытаращил.

– А на чем же еще? Тюменцам сам Бог повелел летать на этих машинах. Мы же первыми в Союзе осваивали их.

– Естественно. В мире же не было такого места на земле по концентрации авиатехники, сюда и направлены были стрелы прогресса.

Отметил про себя, что в голове Ильича прозвучали нотки гордости, что-то такое шевельнулось и в моей душе. Тогда в Тюмень для пробных полетов прибыл ИЛ–76 во главе с летчиком-испытателем Михаилом Степановичем Кузнецовым, и я попал на его борт как корреспондент журнала «Гражданская авиация».

В памяти моей закрутился видеоряд тех дней.

Рощинский аэропорт Тюмени. Ветер наносит с ближайших полей и березовых колков запахи отогревшейся после зимней стужи земли. В чрево нашего самолета грузят стеновые панели, которые предстоит перебросить в поселок газовиков Ягельный. Бортоператор уверенно работает кнопками. Груз закреплен швартовочными цепями, и машина выруливает на старт.

Гибкий Кузнецов легко и вместе с тем упруго зафиксировал себя в кресле. Привычная команда:

– Всем взлетный режим!

И дернулось левое плечо командира, стравливая напряжение легкого волнения, какое охватывает его перед каждым новым взлетом.

Кузнецова справедливо относили к золотому фонду Аэрофлота. Когда снимали художественный фильм «Разрешите взлет», организовали в нем эпизод посадки самолета на одно колесо (одним крылом машина оперлась на мчавшийся по бетонке автомобиль). И такую посадку, совершенную заслуженным летчиком, видели тысячи людей...

Опыт говорит: пилот управляет самолетом так, как он живет. В экипаже, задействованном на испытания, подобрались красивые люди, художественные натуры. Вот и появилась в моем блокноте запись о втором пилоте Пузикове Викторе Ивановиче, который, зайдя в первый раз жизни в ТУ-104, воскликнул: «Салон, как в церкви». Экипаж вводил в строй в этих полетах на рабочие уже рейсы ИЛ–76 первого российского летчика-орденоносца тюменца Владимира Степановича Краснова. Следя за его действиями, я видел мысленно небольшую комнатку в его квартире, служившую пилоту кабинетом. Как откровение, прорыв из привычного бытия в мир иных измерений почувствовал я ее, когда гостил у него. Раздвинув почти до углов светло-зеленые обои, летел в дали моря кораблик с алым, почти в высоту стены парусом, туго надутым лазурным ветром. Картина эта навевала пастернаковское о музыке Скрябина: не только музыке надо быть сверхмузыкой, чтобы что-то значить, но и все на свете должно превосходить себя, чтобы быть собою. К пилотам «кузнецовского посева» принадлежал и Владимир Ильич Шарпатов, который мог извлекать сверхмузыку из своей работы и переводить ее в строки поэзии. Даже драматические всякие ситуации в воздухе. И испытателям ИЛ- 76, и Шарпатову, который полетел с ними «свободным» членом экипажа, доводилось переживать смятение небесных сфер, когда наперерез курсу их машины продвигался циклон, а приборы с мерцающей подсветкой начинали разбегаться перед глазами при захлесте человека эмоциями, авиагоризонт – «нервничать», когда болтанка раскачивала символический самолетик качелью горизонтального полета. Так бывало, что по остеклению стекали синие молнийные заряды. Но пилоты вырабатывали в себе психологическую и техническую готовность к стрессовым ситуациям предполетным аутотренингом на земле (Краснов – устроившись в кресле перед морем с парусом) и воздушной своей работой. Благо, что техника была красивая и как следствие этого – надежная. На подлете к Ягельному экипаж так управлял механизацией крыльев своего авиатрудяги-гиганта, что он снижался как одушевленное существо, будто рывками подкрадывался к полосе, обретая скорость старенькой поршневой машины. Я ж глазливо ловил глазами все детали в действиях членов экипажа, их психологическом состоянии.

Самолет сближался, сокращая разрыв по высоте, с ягельниками, померзшими травами, темными лентами зеленых таежных грив. И вот заснеженный аэродром Ягельного. Филигранно-тонко подбирает скорость для соприкосновения с приближающейся землей Кузнецов. Звучат ясные отрывистые команды: «Добавить режим», «Прибрать режим», и бортинженер толкает от себя рычаги газа, потом тянет их на себя. Рябит в глазах от стремительно наплывающей полосы. Она давит, сужает сознание, но летчики держат на контроле и полосу, и приборы, и небо. Касание. Сели. Впервые в Аэрофлоте здесь такой тяжелый самолет сел на грунт. Готовясь к этому, в Ягельном всю ночь прикатывали и трамбовали полосу. И вот уже по перрону навстречу самолету бегут мальчишки, их обгоняют с веселым лаем собаки, кучно идут официальные лица поселка.

ИЛ–76 ревет двигателями, свистит, бока у него дрожат, как у загнанного коня. Кузнецов выключает двигатели, и конь словно выдыхает: «Уааа-а». Кажется, трепещет и стонет он каждой жилочкой. Командир откидывается в кресле и, улыбаясь, выдыхает: «Все-о-о, распечатали Ягельный!». Разливается улыбка во всю ширь славянского лица у запасного пилота Шарпатова, с которым пристроились мы вместе в кабине самолета. Все интересно ему в ИЛ–76, на который он глаз положил, зажегся летать на нем.

А потом вновь мы в полете, в Тюмень, и следом же на Челябинск. Над этим городом висели дымы, черные, красные, желтые, густая пыльная пелена. «Как живут тут люди?» – ужаснулся я. На земле, однако, предстала нашему взору идиллия. Недалеко от грунтовой полосы, посадку на которую производил уже Краснов, мирно паслись на привязи две белых козы. Кузнецов от души рассмеялся.

Не обратили на ИЛ–76 ровно никакого внимания. Публика, я вам скажу...

Через полчаса новый взлет. Промелькнули за остеклением козы, проносятся мимо светосигнальные маячки. Машина оторвалась от полосы и сигарой своей касательно пошла вверх. Самолет вдруг качнуло, бросило вбок. Это был отключен согласно программе один двигатель, и бортинженер усилил режимы трех действующих...

Краснов, получив допуск, будет через пару-тройку месяцев лететь из Ташкента на Камчатку. И после Охотска над морем случится у него непредвиденный отказ двигателя. В Петропавловске станут готовиться к худшему...

ИЛ–76 до отказа был загружен тарой с яблоками. Корабль взлетел из Якутска, где была короткая остановка, сделал вираж над городом и лег на курс. И вот под ним распростерлась сверкающая словно натянутое купольное полотно парашюта равнина морских вод. И вдруг самолет будто пнули в бок, тревожность зазвучала в гуле двигателей. Приборы фиксировали отказ одного из них.

– Отказ двигателя, – сообщил Краснов экипажу и диспетчеру в аэропорту Охотска. Квадрат его лица оставался бесстрастным.

Голос слегка вибрировал, в тембре подбавилось басу. Внимание командира сосредоточено только на основных действиях. Он как штангист на помосте в эти минуты, когда тот идет на рекорд и видит только, как штанга сверкает. А судьи, зрители и журналисты отключены в его сознании...

Краснов скомандовал:

– Выключить отказавший двигатель, усилить внимание за работой других.

Почувствовав, что самолет разворачивает, командир объявил:

– Беру управление на себя.

Рули машины сопротивляются ему. Он добавляет усилий, удерживая самолет в нужной ему траектории. А сам соображает. Мысль работает четко, как телеграфный ключ.

Наставление по производству полетов в их ситуации дает ему право продолжать полет. Решение – за командиром. Но – пилотирует самолет экипаж, и надо советоваться, когда есть возможность. Каждый из членов экипажа ведь знает всегда какие-то свои мелочи.. Бортинженер, например, – сколько топлива в том или ином баке, о конденсации влаги в нем, особенности в работе каждого двигателя (вибрация, температура масла, давление, температура турбины).

Краснов запрашивает у штурмана:

– Какие у нас запасные порты?

– Запасные – Охотск и Магадан.

Командир знает это, но вопросы задает из чисто психологических соображений.

– Расстояние до Охотска и Петропавловска?

– До Охотска двести километров, до конечного пункта тысячу двести.

– Погода в Петропавловске, минимумы?

Краснов говорит с расстановкой, поглядывая на членов экипажа. Идет немой совет: приборы и люди закольцованы в одну систему.

Решение, которое зреет у Краснова, передается, как настроение, и членам экипажа. Никто не возражает против продолжения полета. Краснова подталкивают к этому и другие мысли. Ладно, вернется в Охотск экипаж. Там станут разбираться в причинах отказа двигателя, и до недели можно проторчать в порту. А яблоки – тридцать тонн – будут терять вид и могут просто пропасть. Груз – целевой, его так ждут на Камчатке. И Краснов увидел в воображении сверкающие глаза юных островитян, живущих у туманистых гор с жерлами живых и потухших вулканов.

Улавливая шестым чувством все оттенки в тембрах голосов членов экипажа, командир окончательно убеждается, что сомневаться в благополучном исходе полета не приходится, что удается не возвращаться назад, обойтись без включения сигнала бедствия. И Краснов озвучивает решение:

– Продолжаем полет по заданию. Запасные аэродромы – Охотск и Магадан.

Яблоки, в общем, были доставлены на Камчатку свеженькими, хотя в конечном пункте ждала ИЛ–76 аварийная техника...

Устроившись с Шарпатовым на диване, взглядывал я на него с высверками в своих глазах, наверное, примерял все воспоминания свои на него и, казалось, заглядывал в прошлую летную жизнь друга, а может быть, и в непредсказуемое будущее: профессия летчика связана с повышенным риском, и всякое может случиться в воздухе, тем более, что парк ИЛ–76 старый, на грани выработки ресурсов... Шарпатову тоже, наверное, вспоминалось что-то свое, как почувствовалось мне по туманцу в его глазах. Протяжный вздох вдруг пронзил Ильича:

– Пионеры-то мы пионеры с ИЛ–76, но стареют уже самолеты наши.

И его, оказывается, тревожило это.

– До двадцати тонн разница в загрузке по сравнению с машинами более поздних выпусков, – продолжал он.

– А это – необходимость в промежуточных посадках, дерготня лишняя, потери экипажей в зарплате. Знаешь, сколько я получаю в месяц сейчас? Обхохочешься. На несколько пачек «Мальборо». Ресурсы самолетов на пределе. Продлять их надо, оформлять юридические документы и, значит, платить Москве очень много за подписи, по сути: технически наши спецы все делают. Долго не могли наскрести денег, и у некоторых членов экипажей ИЛ–76 разрыв в полетах дошел до шести месяцев и даже перевалил год. А это – кутерьма, тренировки, проверки на получение новых допусков. И вместо девяти человек в экипаже бывает в рейсах до двенадцати.

– Но летаешь же ты, Ильич! – выбурился я на него шутливо.

– Летаю, и это важнее всего, – в тон мне ответил Шарапов и картинно распрямил плечи. – Вот были два рейса в Арабские Эмираты.

– Но это же рядом с логовом талибов. Не боялся, что они тебя там похитят? Ведь ты же с экипажем в дураках их оставил, на весь мир ославил, не зря ж они бесновались.

– Опасения были, конечно, что могут схватить. Знаешь ты, что теракт в ОАЭ готовили талибы против нас. Впоследствии и в Казани собирались достать нас и расправиться. Бортинженеру звонили, второму пилоту намекали. Из ОАЭ раз связались по телефону с моим домом. Спрашивали на корявом русском языке, где я нахожусь. На жену попали. А меня в это время в Казань вызывали. В специфических органах там сообщили, что существует опасность террористических действий против нас.

– Ну и как ты среагировал?

– Заявил: «В гробу я видел талибов. Я – на Родине!» И что мне раньше времени от страха умирать, коль и в плену жив остался. Буду жить, как все нормальные люди, а дома и стены согревают.

– А там – нет?

– Завывания муллы услышал по радио во время полета – передернуло аж всего.

– Кровь восстала?

– Восстанет. Каждый день в плену с гнусавым пением муллы проходил. Там ведь мечетей уйма. Так все устроено, чтобы каждое ухо молитвой было охвачено. Внахлест зоны влияния мечетей идут. Один мулла запоет, потом второй, третий.

– Это как петухи в наших деревнях на утренних перекличках.

– Похоже, что так. Талибы круглые сутки молятся, кверху зенитками стоят. Спать им некогда, сонные всегда.

– Но это было на руку вам, когда бежали.

– Ты прав тут, конечно.

– Слетал ты в Эмираты в этот раз благополучно, значит.

– Хотя могли бы в ОАЭ сделать дружественный жест талибам, выдав меня. Тем более, что Эмираты – одна из трех стран мира, признавших их режим.

– Много приходится выступать перед населением?

– По дню, бывает, уходит на встречи. На заводах, в учебных заведениях, в фирмах. Обращаются ко мне за помощью в решении того или иного вопроса. И я помогаю, иду в разные организации, инстанции, ведомства.

– Двери открываются?

Ни один чиновник еще не отказал ни в чем. Друзья поддерживают замечательно. Председатель обкома коммунальщиков Василий Яковлевич Плохов, например. Он всегда настроен на помощь людям, ауру социализма излучает. Верно говорят: государство тогда чего-то стоит, когда заботится о детях и пожилых. В это лето только в детском оздоровительном лагере у него отдохнуло более полутора тысяч школьников, а всего по области по линии их профсоюза – тыщи три. Путевки льготные, а то и бесплатные. Двести детдомовцев приютил у себя. В паводок затопило села у нас в двух районах – Ярковском и Нижнетавдинском. На чердаках люди жили, на лодках по улицам плавали. И триста человек детворы забрал к себе в лагерь Плохов. Со стариками, как с детьми, нянькается. Со своего огорода картошку пенсионерам раздает. Да тебе об этом не хуже меня известно. И моим просителям, с чем обращаются, помогает.

– Это уж верно, Ильич. Я не раз бывал свидетелем, как сам он в своем кабинете одевал и обувал детишек из малоимущих семей. Для меня каждая встреча с Плоховым – странствие моей души в социализм.

– Похоже, и с тобой я туда странствую, – сказал с улыбкой Шарпатову.

– У нас с ним родственные сердца.

Я тебя понимаю, почему ты отзывчив на нужды людей. В плену настрадался, когда сполна почувствовал с экипажем своим, что значит быть «брошенными детьми униженной страны». Знаешь, что политики и чиновники всякие далеки бывают от народа. А если что и предпринимают для него, то получается так, что толстый конец палки по нему же и бьет, по простым людям. По лягу- хам, как писал некогда Тендряков. Да тебя, Ильич, и вообще отличает неуемный и беспокойный характер. В плену проявился он.

Это верно, не могу мириться с несправедливостью я.

– Шарпатый же ты!

После чая я провожал Ильича. Мы неспешно шли с ним по городу. Воздух над ним, промытый шальной летней грозой, был прозрачный, как дорогое оптическое стекло. Далеко виделось. Шарпатов поймал мой взгляд, направленный вверх. Я повернулся к другу.

– Ясного неба тебе и в политике!

В нее Ильич, конечно, не мог не ввязаться. Я порадовался вскоре, что пригласили его на съезд движения «Наш дом – Россия». Утвердили Шарпатова там кандидатом в депутаты Государственной Думы. Но через сутки буквально читаю сообщение в «Тюменском курьере». Владимир Ильич позвонил в редакцию и заявил, что отказался баллотироваться в Думу по спискам НДР. «Я понял, – сказал он, – что мою Звезду хотят использовать как блесну для ловли доверчивых избирателей. А мне моя честь дорога». Шарпатов остается Шарпатовым.