Константин Лагунов. Книга памяти
О. К. Лагунова
Н.Н. ГОРБАЧЕВА. «ДИАМЕТР ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ»: ПРОШЛОЕ – НАСТОЯЩЕЕ – БУДУЩЕЕ В ПРОЗЕ ЛАГУНОВА
Творчество К.Я. Лагунова многожанрово и многотемно. Писатель был мастером как больших, так и малых прозаических форм. В его романах, повестях, очерках предметом художественного исследования не раз становились исторические потрясения: войны, бунты, революции. А когда взгляд автора устремлялся на кажущееся привычно ровным течение мирных дней, то и в них художник и публицист Лагунов умел почувствовать и обозначить драматические нюансы, способные со временем перепутать нити обстоятельств и судеб, завязать их в тугие «узлы русской жизни» (Л.Н. Толстой).
В начале XX века блестящий мастер и теоретик исторического жанра Ю.Н. Тынянов проницательно отметил то, что бесспорно отличает одного человека от другого, тем более – художника от художника. «На сколько верст в окружности существует он, на сколько лет?» – спрашивал Тынянов. И отвечал: «Смотря кто. Есть диаметр сознания. Интерес к прошлому одновременен с интересом к будущему». Тыняновская метафора «исторического диаметра» безусловно справедлива для характеристики художественного сознания К. Лагунова. Оглядывая теперь уже весь творческий путь писателя, можно с уверенностью утверждать, что с течением лет радиус прошлого в его прозе все увеличивался, увлекая читателя к событиям первой половины XX века («Так было»), затем к началу столетия («Красные петухи», «И сильно падает снег...»), к перелому XIX–XX веков («Иринарх»), наконец – к XVIII веку («Отрицание отрицания»). Но последовательное углубление в прошлое всегда сопрягалось с публицистически открытым, программно обозначенным интересом к сегодняшнему дню, точнее – с болью за него и с неотступной заботой о близком и отдаленном будущем. Достаточно вчитаться в слова эпиграфа, который автор предпослал последнему своему роману о «реке времен», чтобы принять это утверждение: «Не ищи решений в этой книге, их в ней нет, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается» (А.И. Герцен). От обретения конкретных примеров достойного человеческого существования (в каком бы столетии ни жили герои произведения) до открытия универсальных формул исторического поведения – таким видится сейчас многолетний художественно – публицистический поиск писателя.
История как цепь событий, как процесс, где настоящее наследует прошлому, где из тяжбы характеров и обстоятельств рождается судьба человека, народа, нации, стала предметом авторского анализа в повестях, созданных в 1992 году, – «Иринарх» (опубликована в 1993 г.) и «И сильно падает снег...» (выросла из очерка «Двадцать первый» 1962–1968 гг., опубликована в 1994 г.). Понятие «история» к этому времени приобретает для писателя принципиально значимый смысловой нюанс: история-то, что воссоздано мной, а значит – несет печать моей любви и ненависти, уважения и презрения.
Поэтому характерная примета стиля обеих повестей – открытое проявление лирического и публицистического начал. В «Иринархе» последнее в большей степени слито со словом персонажа: у автора и его главного героя сходная позиция, сходное суждение о жизни и ее проблемах. Сто лет назад была создана дневниковая запись, десять лет как опубликовал ее наш современник – писатель, но какими актуальными остаются эти слова «из-за ста лет»: «У нас <...> все спят. Ничто у нас никого не волнует, не тревожит... Почти все думают о себе и не помышляют о нуждах других людей <...>. Здесь легко отупеть или спиться, спасти может только ДЕЛО, устремленность к цели, и чем выше и недосягаемей эта цель, тем лучше <...>». Родство сознания автора и героя демонстрирует последовательно употребляющийся прием несобственно прямой речи, когда слово персонажа практически невозможно отделить от слова повествователя: «За немногими словами <...> поднималась такая чащоба неразрешимых безответных вопросов <...> – дух захватывало. Не касаться их? Живите, как хотите и можете? <...> Какие же мы русские, коли сможем безучастно взирать на гибель меньших братьев? <...> Возможно ли без боли и потерь выдернуть их из нищеты, темноты, бесправия?».
В повести «И сильно падает снег...» лирико-публицистический элемент более развернут. Хроника сибирского крестьянского восстания 1921 года, будто красной нитью, прошита авторскими суждениями, замечаниями, оценками: «Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года. <...> Сколько крови, слез и мук выпало на долю тех, кто его гасил! За зло платили злом. Кровью смывали кровь». Прием художественно оправдан: все еще близки двадцатые годы, слишком кровавы они, слишком непосредственно связаны с нашим временем (не случайно в главе «Шило в мешке» исторический сюжет буквально переплетается с сюжетом автобиографическим). Пока живы последние из «красных» и «белых», пока жива память их детей, нелепыми будут не раз уже звучавшие то прекраснодушные, то спекулятивные призывы поставить один общий памятник тем, кто стрелял друг в друга с разных сторон баррикад. Зато как мудра и справедлива позиция автора «Снега», который стремится не «примирить всех», а зажечь «поминальную свечу» – равно «в память о белых и красных, о тех, кто восстал и подавил восстание».
Обе повести носят подчеркнуто документальный характер. Не раз автор вспомнит архивы, где годами собирал материалы к книгам, где хранятся сотни документов – «заявлений, резолюций, писем», где можно «неожиданно наткнуться» на папки с бумагами, каких и не ждал или, наоборот, ждал, да не верил, что они сохранились.
Сюжет архивного поиска документа, который и спустя десятилетия продолжает жить своей жизнью («факты не ржавеют от времени»), роднит повести 1992 года. Документ в этих текстах является не просто основой повествования, а превращается в своеобразного героя произведения. Такова была общая тенденция исторической документалистики 1980-х – начала 1990-х годов. Читатели устали от монологического вещания истины новыми интерпретаторами недавней истории («было именно и только так, как я говорю!») и стали искать правдивости исключительно или преимущественно в «чистом» документе. Но художники – историки давно знают, что сам по себе один документ, как утверждал тот же Ю.Н. Тынянов, может с легкостью лгать. Зато своеобразное пересечение голосов документов – официальных «жестких приказов, декретов и постановлений» и частных, интимных, исповедальных писем, дневников, воспоминаний – воссоздает картину многогранной жизни, обнажает запутанную, часто кровавую суть вещей, которая не может быть подвергнута однозначному приговору.
Безусловным достоинством писательской работы с документом является четкое осознание границы, за которую автор не позволяет себе перешагнуть ни при каких условиях: нельзя, непорядочно беззастенчиво копаться в чужой, теперь беззащитной, душе, стыдно даже по прошествии лет разводить руками чужую беду, деля людей только на правых и только виноватых. Как бы ни хотелось порой этого писателю – публицисту, историк – художник К. Лагунов этого себе ни разу не позволил.
В жанровом отношении «Иринарх» – историческое жизнеописание, «И сильно падает снег...» – хроника. Но при концентрации преимущественного внимания на человеке ли (в жизнеописании), на событии ли (в хронике) автор всегда исследует взаимодействие исторического характера и исторических обстоятельств. Делается это с тем, чтобы своеобразно преодолеть неумолимый закон конечности существования, – увы, и люди, и дела рук и душ их преходящи – не так ли? Нет, не так, – отвечает создатель «Иринарха» и «Снега». Он стремится максимально актуализировать прошлое – но не столько в сознании, сколько в душе, в сердце читателя: сердце дольше болит и дольше помнит. Открыв перспективу повествования назад, в 1920 – 1890-е годы, писатель добивается того, чтобы свет хлынул вперед – не только в настоящее читателя («и вот он, итог – печальный и тревожный»), но и в его будущее. Ведь былое, ожившее в сердце, должно обязательно сопрягаться с реальным делом современников: надо не просто помнить о пращурах, но верить, надеяться, как они, продолжать дело в их память.
Однако всякая ли вера и всякое ли продолжение позитивны, созидательны? Скорее всего, этот вопрос уже не чужд сознанию автора «Иринарха» и «Снега». Ведь с 1987 года писатель параллельно работал над романом «Отрицание отрицания» (издан отдельной книгой в 1998 г.), где разрешение проблемы будет предложено не только в положительном, но и в отрицательном ключе (сюжетная линия Серафима Бархударова, чье неукоснительное следование железным заветам деда и отца обернется крахом и героя, и мира, с которым он себя отождествляет). Наследие наследию рознь. Но в повестях 1992 года понятие исторического наследия исполнено преимущественно утвердительного смысла.
Да и как может быть иначе, если учесть, какое историческое лицо избрано на роль главного героя, например, в той же повести «Иринарх» и какие исторические имена занимают авторское сознание в «Снеге». Пусть одной правды для всех нет, но автору безусловно близки те герои, которые свою правду ищут, а найдя, умеют за нее стоять. Поэтому, развернув в «Иринархе» хронику миссионерских начинаний героя, автор многократно подчеркнет, что жизнь « грудника» и подвижника Ивана Шемановского – вовсе не триумфальное шествие от одной победы к другой. В повести «Иринарх» сквозным является мотив жизни – пути, нескорого и непростого выбора дороги. Потому особенного смысла полны названия глав повести – «С чего начать?», «Разведка», «Развилка», «Стучите – отворят». Жизнь преподносит герою одно открытие за другим. Один, чаще всего горький, урок дополняется новым, не менее тяжким. Но, возможно, потому-то жизнь героя и может служить уроком читателю – если, конечно, он захочет его принять. По Лагунову, во все времена – и сегодня, как вчера, – достойны уважения не те, кто якобы все постиг, все открыл, узнал раз и навсегда. Нет большего самообольщения для человека и большей беды для мира! – скажет писатель позже, в романе «Отрицание отрицания». Любимые герои писателя – другие: они не боятся сомнений, не боятся задавать вопросы – себе, людям, Богу, а поняв меру собственного заблуждения, не стыдятся покаяться, отступить, чтоб не усугубить промаха, не умножить беду.
Главные и периферийные персонажи повести «Иринарх» представляют один тип героя – подвижника. Игумен Иринарх, купец Аристарх Пономарев, узнавший «самоуком» о Сибири столько, что не уступит университетскому профессору, ясноглазый отец Иоанн Егоров, создатель первого букваря на самоедском и остяцком языках, – все они задаются вопросами, ищут нового разрешения давних проблем: «Как строить на месте развала? Кому строить? И главное – что строить? Откуда взять первый камень? Куда положить? Как?» В повести «И сильно падает снег...» эти же вопросы не оставляют автобиографического рассказчика и тех, с кем счастливо сводит его писательская судьба, – Александра Твардовского и Федора Абрамова. Оба исповедуют ту же систему ценностей, так же смотрят на историю и ее уроки, как автор «Снега».
Вопрос о границах личного выбора и мере личной ответственности осложнен в сознании художника коллизией, которую в «Иринархе» автор доверяет сформулировать главному герою: «Грустно, но ничего не поделаешь, не мы выбираем судьбу». Эта же мысль отчетлива и в повести «И сильно падает снег...»: «Сибирский мужик – не донской казак. Сызмальства он приучался не саблей махать, а землю пахать <...>. Только грозящие полным разорением невероятные поборы <...> толкнули сибиряка на бессмысленный кровавый бунт. Но прошло немного времени, <...> и мужик схватился за голову. Но... Вперед пятками не ходят, и, хочешь не хочешь, надо воевать». И снова автор обращает к читателю публицистически открытый урок: даже если первый шаг сделан по дороге жизни волей случая, по чужому наущению или в горячем запале, куда в конце придет человек, зависит только от него самого. Критерий выбора, утверждает писатель, всегда один – совесть, достоинство, сострадание. Иное решение, иная мотивировка неизбежно рано или поздно обернутся усугублением страдания всех и каждого: «За око – два ока, за зуб – целую скулу». Граница святого возмездия слишком размыта, слишком легко воздаяние по делам превращается в злобную месть. И только редким избранным, да и то не всегда, удается удержаться на этой зыбкой грани. Вывод этот безусловен для всех времен. Особенно последовательно он проявится в романе «Отрицание отрицания».
История неистового юродивого Геши Пелымского исполнена не простого смысла. В романе, действие которого впервые в прозе К. Лагунова разворачивается сразу в нескольких исторических эпохах, Геша – своеобразная персонификация вечного яростного стремления к справедливости, которое то затухает, то разгорается во времени с новой силой. «Почаще вспоминай Гешу Пелымского», – скажет Тамара, умеющая отличать «правдолюбцев» от «правдоискателей», и тем приведет в движение основательно заржавевшую цепь исторического наследования. Хочешь правды – иди до конца, на Голгофу, на крест. Русский поэт, современник и ровесник нашего автора, в эти же годы сформулировал сходную мысль в строках краткого стихотворения, посвященного «святому воинству» «гордости, благородства и достоинства»: Лик его высок и удивителен, / Посвяти ему свой краткий век. / Может, и не выйдешь победителем, / Да зато умрешь, как человек.
Однако было бы слишком несправедливо толковать исторический сюжет романа только как историю очередного «огненного» обличителя мерзостей мира, которых хватает в любую эпоху и которые, конечно же, заставят «юрода» воскреснуть в новом обличье и в многострадальном XX веке, и в XXI. Правда, роман «Отрицание отрицания», как никакой другой в творческом наследии писателя, резок в суждениях и однозначен в приговорах сегодняшнему дню: слишком велик накопившийся исторический счет, чтобы не предъявить его недавним героям, властителям, палачам и даже жертвам. Но, к счастью, публицистической инвективой не исчерпывается содержание авторской позиции в романе. В противном случае закон «отрицания отрицания» не стал бы в нем универсальным и не мог бы распространяться, в том числе и на урок судьбы Геши Пелымского. С ненавистью и презрением к палачам творя возмездие, неся в мир огненное слово, можно готовиться не быть, можно умирать, но жить – нельзя. Иначе правдоискатель рискует обратиться в правдолюбца, Геша Пелымский стать двойником Макара и Венедикта Бархударовых. Автору-публицисту наверняка хочется превознести тип безоглядного глашатая правды (в романе развернут сюжет исторической эстафеты, связанный с такими персонажами, как Тамара, Тимофей Карнаухов, Федор Смагин, отчасти – Андрей Бархударов и Петр Жигулин).
Но автору-художнику и философу столь же ясно, что жить – можно только с любовью. Поэтому Небо разверзнется, чтобы принять не Гешу-мстителя, а Гешу-мученика, чье страдание безмерно. Такова уже наша история, что всякий обратившийся к ней рано или поздно должен будет непременно воскликнуть: « Ах, что же лучше, что лучше-то: счастье на крови или кровь без счастья?!» И если он честный человек, то не найдет ответа. Вспомним еще раз герценовские строки эпиграфа к роману: только «то, что решено, то конечно». Потому и не прервалась еще «серебряная нить», что прошлое сменяется настоящим, а настоящее будущим, чтобы самому стать прошлым. В этом неустанном течении реки времени и состоит, наверное, главный смысл формулы «отрицания отрицания».
Во временном контексте «Иринарха», «Снега», «Отрицания отрицания» развиваются параллельно два сквозных мотива: мотив благодарной, хотя зачастую горькой памяти, которая сохраняет имена, судьбы, опыт прошлого, и мотив беспамятной пустоты. Последний был отчетливо заявлен уже в заглавии повести «И сильно падает снег»: вьюжная пелена скрывает прошлое – оно здесь, рядом, но невидимо, его будто нет, многие ли захотят пробиться через ветроворот; ветер времени легко может задуть крохотное пламя нашей памяти. Человек способен многое упустить через прорехи памяти. Беспамятство и неблагодарность идут рядом. Между тем энергия заблуждения так же достойна памяти, как и энергия созидания. Поэтому так настойчиво заклинание автора в финале «Снега»: «Молю Бога, чтобы не погасла моя свеча. А еще молю, чтобы рядом, одна за одной, вставали все новые и новые свечи». Пусть они горят и в память русского писателя К.Я. Лагунова.
О. К. Лагунова
Н.Н. ГОРБАЧЕВА. «ДИАМЕТР ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ»: ПРОШЛОЕ – НАСТОЯЩЕЕ – БУДУЩЕЕ В ПРОЗЕ ЛАГУНОВА
Творчество К.Я. Лагунова многожанрово и многотемно. Писатель был мастером как больших, так и малых прозаических форм. В его романах, повестях, очерках предметом художественного исследования не раз становились исторические потрясения: войны, бунты, революции. А когда взгляд автора устремлялся на кажущееся привычно ровным течение мирных дней, то и в них художник и публицист Лагунов умел почувствовать и обозначить драматические нюансы, способные со временем перепутать нити обстоятельств и судеб, завязать их в тугие «узлы русской жизни» (Л.Н. Толстой).
В начале XX века блестящий мастер и теоретик исторического жанра Ю.Н. Тынянов проницательно отметил то, что бесспорно отличает одного человека от другого, тем более – художника от художника. «На сколько верст в окружности существует он, на сколько лет?» – спрашивал Тынянов. И отвечал: «Смотря кто. Есть диаметр сознания. Интерес к прошлому одновременен с интересом к будущему». Тыняновская метафора «исторического диаметра» безусловно справедлива для характеристики художественного сознания К. Лагунова. Оглядывая теперь уже весь творческий путь писателя, можно с уверенностью утверждать, что с течением лет радиус прошлого в его прозе все увеличивался, увлекая читателя к событиям первой половины XX века («Так было»), затем к началу столетия («Красные петухи», «И сильно падает снег...»), к перелому XIX–XX веков («Иринарх»), наконец – к XVIII веку («Отрицание отрицания»). Но последовательное углубление в прошлое всегда сопрягалось с публицистически открытым, программно обозначенным интересом к сегодняшнему дню, точнее – с болью за него и с неотступной заботой о близком и отдаленном будущем. Достаточно вчитаться в слова эпиграфа, который автор предпослал последнему своему роману о «реке времен», чтобы принять это утверждение: «Не ищи решений в этой книге, их в ней нет, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается» (А.И. Герцен). От обретения конкретных примеров достойного человеческого существования (в каком бы столетии ни жили герои произведения) до открытия универсальных формул исторического поведения – таким видится сейчас многолетний художественно – публицистический поиск писателя.
История как цепь событий, как процесс, где настоящее наследует прошлому, где из тяжбы характеров и обстоятельств рождается судьба человека, народа, нации, стала предметом авторского анализа в повестях, созданных в 1992 году, – «Иринарх» (опубликована в 1993 г.) и «И сильно падает снег...» (выросла из очерка «Двадцать первый» 1962–1968 гг., опубликована в 1994 г.). Понятие «история» к этому времени приобретает для писателя принципиально значимый смысловой нюанс: история-то, что воссоздано мной, а значит – несет печать моей любви и ненависти, уважения и презрения.
Поэтому характерная примета стиля обеих повестей – открытое проявление лирического и публицистического начал. В «Иринархе» последнее в большей степени слито со словом персонажа: у автора и его главного героя сходная позиция, сходное суждение о жизни и ее проблемах. Сто лет назад была создана дневниковая запись, десять лет как опубликовал ее наш современник – писатель, но какими актуальными остаются эти слова «из-за ста лет»: «У нас <...> все спят. Ничто у нас никого не волнует, не тревожит... Почти все думают о себе и не помышляют о нуждах других людей <...>. Здесь легко отупеть или спиться, спасти может только ДЕЛО, устремленность к цели, и чем выше и недосягаемей эта цель, тем лучше <...>». Родство сознания автора и героя демонстрирует последовательно употребляющийся прием несобственно прямой речи, когда слово персонажа практически невозможно отделить от слова повествователя: «За немногими словами <...> поднималась такая чащоба неразрешимых безответных вопросов <...> – дух захватывало. Не касаться их? Живите, как хотите и можете? <...> Какие же мы русские, коли сможем безучастно взирать на гибель меньших братьев? <...> Возможно ли без боли и потерь выдернуть их из нищеты, темноты, бесправия?».
В повести «И сильно падает снег...» лирико-публицистический элемент более развернут. Хроника сибирского крестьянского восстания 1921 года, будто красной нитью, прошита авторскими суждениями, замечаниями, оценками: «Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года. <...> Сколько крови, слез и мук выпало на долю тех, кто его гасил! За зло платили злом. Кровью смывали кровь». Прием художественно оправдан: все еще близки двадцатые годы, слишком кровавы они, слишком непосредственно связаны с нашим временем (не случайно в главе «Шило в мешке» исторический сюжет буквально переплетается с сюжетом автобиографическим). Пока живы последние из «красных» и «белых», пока жива память их детей, нелепыми будут не раз уже звучавшие то прекраснодушные, то спекулятивные призывы поставить один общий памятник тем, кто стрелял друг в друга с разных сторон баррикад. Зато как мудра и справедлива позиция автора «Снега», который стремится не «примирить всех», а зажечь «поминальную свечу» – равно «в память о белых и красных, о тех, кто восстал и подавил восстание».
Обе повести носят подчеркнуто документальный характер. Не раз автор вспомнит архивы, где годами собирал материалы к книгам, где хранятся сотни документов – «заявлений, резолюций, писем», где можно «неожиданно наткнуться» на папки с бумагами, каких и не ждал или, наоборот, ждал, да не верил, что они сохранились.
Сюжет архивного поиска документа, который и спустя десятилетия продолжает жить своей жизнью («факты не ржавеют от времени»), роднит повести 1992 года. Документ в этих текстах является не просто основой повествования, а превращается в своеобразного героя произведения. Такова была общая тенденция исторической документалистики 1980-х – начала 1990-х годов. Читатели устали от монологического вещания истины новыми интерпретаторами недавней истории («было именно и только так, как я говорю!») и стали искать правдивости исключительно или преимущественно в «чистом» документе. Но художники – историки давно знают, что сам по себе один документ, как утверждал тот же Ю.Н. Тынянов, может с легкостью лгать. Зато своеобразное пересечение голосов документов – официальных «жестких приказов, декретов и постановлений» и частных, интимных, исповедальных писем, дневников, воспоминаний – воссоздает картину многогранной жизни, обнажает запутанную, часто кровавую суть вещей, которая не может быть подвергнута однозначному приговору.
Безусловным достоинством писательской работы с документом является четкое осознание границы, за которую автор не позволяет себе перешагнуть ни при каких условиях: нельзя, непорядочно беззастенчиво копаться в чужой, теперь беззащитной, душе, стыдно даже по прошествии лет разводить руками чужую беду, деля людей только на правых и только виноватых. Как бы ни хотелось порой этого писателю – публицисту, историк – художник К. Лагунов этого себе ни разу не позволил.
В жанровом отношении «Иринарх» – историческое жизнеописание, «И сильно падает снег...» – хроника. Но при концентрации преимущественного внимания на человеке ли (в жизнеописании), на событии ли (в хронике) автор всегда исследует взаимодействие исторического характера и исторических обстоятельств. Делается это с тем, чтобы своеобразно преодолеть неумолимый закон конечности существования, – увы, и люди, и дела рук и душ их преходящи – не так ли? Нет, не так, – отвечает создатель «Иринарха» и «Снега». Он стремится максимально актуализировать прошлое – но не столько в сознании, сколько в душе, в сердце читателя: сердце дольше болит и дольше помнит. Открыв перспективу повествования назад, в 1920 – 1890-е годы, писатель добивается того, чтобы свет хлынул вперед – не только в настоящее читателя («и вот он, итог – печальный и тревожный»), но и в его будущее. Ведь былое, ожившее в сердце, должно обязательно сопрягаться с реальным делом современников: надо не просто помнить о пращурах, но верить, надеяться, как они, продолжать дело в их память.
Однако всякая ли вера и всякое ли продолжение позитивны, созидательны? Скорее всего, этот вопрос уже не чужд сознанию автора «Иринарха» и «Снега». Ведь с 1987 года писатель параллельно работал над романом «Отрицание отрицания» (издан отдельной книгой в 1998 г.), где разрешение проблемы будет предложено не только в положительном, но и в отрицательном ключе (сюжетная линия Серафима Бархударова, чье неукоснительное следование железным заветам деда и отца обернется крахом и героя, и мира, с которым он себя отождествляет). Наследие наследию рознь. Но в повестях 1992 года понятие исторического наследия исполнено преимущественно утвердительного смысла.
Да и как может быть иначе, если учесть, какое историческое лицо избрано на роль главного героя, например, в той же повести «Иринарх» и какие исторические имена занимают авторское сознание в «Снеге». Пусть одной правды для всех нет, но автору безусловно близки те герои, которые свою правду ищут, а найдя, умеют за нее стоять. Поэтому, развернув в «Иринархе» хронику миссионерских начинаний героя, автор многократно подчеркнет, что жизнь « грудника» и подвижника Ивана Шемановского – вовсе не триумфальное шествие от одной победы к другой. В повести «Иринарх» сквозным является мотив жизни – пути, нескорого и непростого выбора дороги. Потому особенного смысла полны названия глав повести – «С чего начать?», «Разведка», «Развилка», «Стучите – отворят». Жизнь преподносит герою одно открытие за другим. Один, чаще всего горький, урок дополняется новым, не менее тяжким. Но, возможно, потому-то жизнь героя и может служить уроком читателю – если, конечно, он захочет его принять. По Лагунову, во все времена – и сегодня, как вчера, – достойны уважения не те, кто якобы все постиг, все открыл, узнал раз и навсегда. Нет большего самообольщения для человека и большей беды для мира! – скажет писатель позже, в романе «Отрицание отрицания». Любимые герои писателя – другие: они не боятся сомнений, не боятся задавать вопросы – себе, людям, Богу, а поняв меру собственного заблуждения, не стыдятся покаяться, отступить, чтоб не усугубить промаха, не умножить беду.
Главные и периферийные персонажи повести «Иринарх» представляют один тип героя – подвижника. Игумен Иринарх, купец Аристарх Пономарев, узнавший «самоуком» о Сибири столько, что не уступит университетскому профессору, ясноглазый отец Иоанн Егоров, создатель первого букваря на самоедском и остяцком языках, – все они задаются вопросами, ищут нового разрешения давних проблем: «Как строить на месте развала? Кому строить? И главное – что строить? Откуда взять первый камень? Куда положить? Как?» В повести «И сильно падает снег...» эти же вопросы не оставляют автобиографического рассказчика и тех, с кем счастливо сводит его писательская судьба, – Александра Твардовского и Федора Абрамова. Оба исповедуют ту же систему ценностей, так же смотрят на историю и ее уроки, как автор «Снега».
Вопрос о границах личного выбора и мере личной ответственности осложнен в сознании художника коллизией, которую в «Иринархе» автор доверяет сформулировать главному герою: «Грустно, но ничего не поделаешь, не мы выбираем судьбу». Эта же мысль отчетлива и в повести «И сильно падает снег...»: «Сибирский мужик – не донской казак. Сызмальства он приучался не саблей махать, а землю пахать <...>. Только грозящие полным разорением невероятные поборы <...> толкнули сибиряка на бессмысленный кровавый бунт. Но прошло немного времени, <...> и мужик схватился за голову. Но... Вперед пятками не ходят, и, хочешь не хочешь, надо воевать». И снова автор обращает к читателю публицистически открытый урок: даже если первый шаг сделан по дороге жизни волей случая, по чужому наущению или в горячем запале, куда в конце придет человек, зависит только от него самого. Критерий выбора, утверждает писатель, всегда один – совесть, достоинство, сострадание. Иное решение, иная мотивировка неизбежно рано или поздно обернутся усугублением страдания всех и каждого: «За око – два ока, за зуб – целую скулу». Граница святого возмездия слишком размыта, слишком легко воздаяние по делам превращается в злобную месть. И только редким избранным, да и то не всегда, удается удержаться на этой зыбкой грани. Вывод этот безусловен для всех времен. Особенно последовательно он проявится в романе «Отрицание отрицания».
История неистового юродивого Геши Пелымского исполнена не простого смысла. В романе, действие которого впервые в прозе К. Лагунова разворачивается сразу в нескольких исторических эпохах, Геша – своеобразная персонификация вечного яростного стремления к справедливости, которое то затухает, то разгорается во времени с новой силой. «Почаще вспоминай Гешу Пелымского», – скажет Тамара, умеющая отличать «правдолюбцев» от «правдоискателей», и тем приведет в движение основательно заржавевшую цепь исторического наследования. Хочешь правды – иди до конца, на Голгофу, на крест. Русский поэт, современник и ровесник нашего автора, в эти же годы сформулировал сходную мысль в строках краткого стихотворения, посвященного «святому воинству» «гордости, благородства и достоинства»: Лик его высок и удивителен, / Посвяти ему свой краткий век. / Может, и не выйдешь победителем, / Да зато умрешь, как человек.
Однако было бы слишком несправедливо толковать исторический сюжет романа только как историю очередного «огненного» обличителя мерзостей мира, которых хватает в любую эпоху и которые, конечно же, заставят «юрода» воскреснуть в новом обличье и в многострадальном XX веке, и в XXI. Правда, роман «Отрицание отрицания», как никакой другой в творческом наследии писателя, резок в суждениях и однозначен в приговорах сегодняшнему дню: слишком велик накопившийся исторический счет, чтобы не предъявить его недавним героям, властителям, палачам и даже жертвам. Но, к счастью, публицистической инвективой не исчерпывается содержание авторской позиции в романе. В противном случае закон «отрицания отрицания» не стал бы в нем универсальным и не мог бы распространяться, в том числе и на урок судьбы Геши Пелымского. С ненавистью и презрением к палачам творя возмездие, неся в мир огненное слово, можно готовиться не быть, можно умирать, но жить – нельзя. Иначе правдоискатель рискует обратиться в правдолюбца, Геша Пелымский стать двойником Макара и Венедикта Бархударовых. Автору-публицисту наверняка хочется превознести тип безоглядного глашатая правды (в романе развернут сюжет исторической эстафеты, связанный с такими персонажами, как Тамара, Тимофей Карнаухов, Федор Смагин, отчасти – Андрей Бархударов и Петр Жигулин).
Но автору-художнику и философу столь же ясно, что жить – можно только с любовью. Поэтому Небо разверзнется, чтобы принять не Гешу-мстителя, а Гешу-мученика, чье страдание безмерно. Такова уже наша история, что всякий обратившийся к ней рано или поздно должен будет непременно воскликнуть: « Ах, что же лучше, что лучше-то: счастье на крови или кровь без счастья?!» И если он честный человек, то не найдет ответа. Вспомним еще раз герценовские строки эпиграфа к роману: только «то, что решено, то конечно». Потому и не прервалась еще «серебряная нить», что прошлое сменяется настоящим, а настоящее будущим, чтобы самому стать прошлым. В этом неустанном течении реки времени и состоит, наверное, главный смысл формулы «отрицания отрицания».
Во временном контексте «Иринарха», «Снега», «Отрицания отрицания» развиваются параллельно два сквозных мотива: мотив благодарной, хотя зачастую горькой памяти, которая сохраняет имена, судьбы, опыт прошлого, и мотив беспамятной пустоты. Последний был отчетливо заявлен уже в заглавии повести «И сильно падает снег»: вьюжная пелена скрывает прошлое – оно здесь, рядом, но невидимо, его будто нет, многие ли захотят пробиться через ветроворот; ветер времени легко может задуть крохотное пламя нашей памяти. Человек способен многое упустить через прорехи памяти. Беспамятство и неблагодарность идут рядом. Между тем энергия заблуждения так же достойна памяти, как и энергия созидания. Поэтому так настойчиво заклинание автора в финале «Снега»: «Молю Бога, чтобы не погасла моя свеча. А еще молю, чтобы рядом, одна за одной, вставали все новые и новые свечи». Пусть они горят и в память русского писателя К.Я. Лагунова.