Константин Лагунов. Книга памяти
О. К. Лагунова
СВЕТЛАНА МАНДРАШОВА. ПОМОГ. ЗНАЧИТ – ПОВЕРИЛ
Константин Яковлевич Лагунов спас меня. Причем сделал это так изящно, тихо, незаметно, что никто ничего не понял. Об этом знали только мы вдвоем: он и я. Для спасения нужно было остановить государственную машину и повернуть ее вспять. А шестеренки этой машины уже зацепили меня: было решено очистить от меня достойные ряды комсомола, выгнать с работы, из бюро горкома ВЛКСМ.
И что ждало молодого советского журналиста с таким послужным списком? В лучшем случае – крест на профессии. Думаю, Константин Яковлевич просто пожалел меня, в то время он и не знал меня вовсе. Но, как писатель, догадывался, что могут запросто сломать мне жизнь ни за что ни про что.
То была другая эпоха, другое сознание. Чтобы современный человек ощутил атмосферу тех лет, придется рассказать об этой истории подробнее.
В те времена если надо было кого-нибудь «угробить», организовывали коллективные протесты передовой советской молодежи (рабочих, колхозников и даже интеллигенции). Предполагалось, что ловят очередного «врага народа». Потомки, может, и не поверят, но был неписаный закон: протесты принимали единогласно. И не дай Бог отбившейся душе метнуться в сторону. Подобные собрания, их гневные решения назывались – «народ против». И все. И приговор.
Вызвали меня в горком комсомола и сказали: – Надо провести собрание городского актива, где выразить протест против песен Высоцкого. Ты у нас журналист, член бюро, ты и набросаешь текст. Две-три странички. Только с душой.
«С душой» – это жанр изложения коллективных протестов, и вовсе не предполагал наличия души как таковой.
– Но я не знаю его песен.
Секретарь внимательно посмотрел на меня. Если есть официальное мнение – о чем может идти речь? Что могут изменить сами песни? Имей свое мнение, пока тебя не спрашивают.
– Ты можешь его послушать, – он включил магнитофон. Хриплый голос с дьявольской усмешкой выкрикивал слова, и в отвратительной записи было непонятно, о чем он поет. Но в надорванности крика ошеломила неподдельная ярость. Отточенность слова, умение взорвать его неожиданным разящим смыслом – это я поняла гораздо позже.
Он выключил магнитофон, как поставил точку. Конечно, я слышала этот голос и раньше из многих окон города и всегда в такой вот уникальной записи времен становления отечественных магнитофонов. И судить по этим записям о человеке, о поэте?!
– Я не имею права, – сказала я.
...Меня вызвали снова. Рядом с секретарем сидел сотрудник. Он был узнаваем по особой значимой вежливости. Я помню «го фамилию, имя, отчество – но это несущественные детати. Он вошел в мою память как Сотрудник, представитель особой узнаваемой касты людей из КГБ.
– Письмо написано, но нам нужна рука мастера, – сказали мне.
Мы все трое понимали, что дело не в «мастере», их много. Просто пьеса уже написана в Москве. Тюмень – передовая стройка, роли распределены, и «режиссер» из КГБ указал каждому его неповторимость от «а» до «я». И надо идти в ногу со всем алфавитом, и если выпадет одна буква, то какой бы маленькой она ни была, в красивый отчет может вкрасться ошибка. Надо вернуть эту букву в кассу наборщика. Но я была воспитана комсомолом в лучшем понятии этого слова и не собиралась участвовать в том, что казалось мне несправедливым.
Это сейчас Высоцкий – лауреат. Может, во искупление? В любом случае оттого, что мы его преодолели. Он еще не безвреден, но нового вреда принести уже не сможет. Странно усмиренный, ОН лежит в тираже на прилавках магазинов. Один, второй... двадцатый... Как много Высоцких сразу!.. А как же? Теперь он официально признан великим человеком XX века.
Надвигалось собрание, как сотни других, где каждый говорит, что думает. А думает то, что ему подсказывали другие. Ребята в черном проверяли пропуска. Юношеская военизированная команда.
Началась «встреча» с Высоцким, которого не было. Не мог он защитить себя от подобных собраний. Умный, насмешливый, горький, неистовый собеседник, он был невероятно популярен в стране. И это мешало идеологам. Видимо, было мнение заставить его замолкнуть, лучше – навсегда.
Погас свет в зале, высветив экран, вспыхнула война. Экранная война во Вьетнаме. Гибли женщины и дети, сквозь ужасы бомбардировки откуда-то из-под стола хрипел с магнитофона полузадушенный Высоцкий:
А на нейтральной полосе цветы
необычайной красоты...
Сотрудник из КГБ именно «нейтральные цветы» видел минами замедленного действия.
– Антигуманная, антисоветская пошлятина Высоцкого... – летело с трибуны в раскаленное воображение зала. Собрание заклокотало.
Все шло по плану. И вот – кульминация: письмо-протест в ЦК ВЛКСМ, написанное и отредактированное очередным «мастером». «Только не выступай, – напутствовал меня мой редактор, – изменить ход этого собрания не удастся, а тебе еще жить и работать». И я не выступила.
Я только подняла руку против.
* * *
– Единственно, что мы можем сделать для тебя, – дать возможность покаяться, – сказали мне на бюро горкома комсомола. – Мы собираем внеочередной пленум, и ты скажешь перед всеми: «Я – по молодости, но глупости». Иначе мы за дальнейшую твою судьбу не ручаемся...
* * *
Потом было много интересного. Собраш внеочередной пленум горкома комсомола. Зал кипел от негодования:
– Посадить ее на десять лет, пусть ей мозги вправят.
– В одну клетку вместе с этим хулиганом Высоцким.
Вы никогда не видели разъяренный зал? Психологически это очень сложно. «Ах, так, – подумала я, – тогда я вам тоже все скажу». И сказала. И когда дошла до Солженицына, замолвив в его защиту всего несколько слов, зал внезапно затих. «Теперь мне точно конец», – подумала я.
Наверное, я погорячилась. Стоило подождать всего 20 лет – и говори, что хочешь.
На улице знакомые, завидев меня, переходили на другую сторону, а незнакомые здоровались. Один парень догнал меня и сказал:
– Зачем ты так? Лбом в стенку? Разве ты не видела, что все нормальные ребята покинули зал?
В моем ближайшем окружении вдруг появился странный паренек, который задаваг массу провокационных вопросов. И мгновенно исчез, как только мы у него спросили:
– А ты случайно не шпион?
В редакции газеты «Тюменский комсомолец», где я тогда работала, собраш мне деньги на дорогу и посоветовали исчезнуть из Тюмени: «Лечь на дно, как подводная лодка, чтобы не запеленговали»; «Трудовую мы пришлем тебе чистой, что бы ни решили».
Знакомый режиссер предложил свою помощь:
– Я отвезу тебя на вокзал. Когда стемнеет. А моя жена... пойми меня правильно, я не хочу, чтобы вас видели вместе.
Я отказалась от его храбрости.
А в это время поменялось начальство в ЦК ВЛКСМ. Пришло – почти знакомое (через друзей). И сказаю мне почти знакомое ласковое начальство:
– В ЦК обращаться не следует, хотя наломали у вас в Тюмени дров. Приедет комиссия. Защищая себя, тебя зароют окончательно. И будут правы. Нарушен устав. Это формальный повод для любых карательных мер. Как член бюро, ты имела право высказать свое мнение на бюро, пока не принято решение. Потом все – обязана подчиниться большинству. (Хороший устав, не так ли? Не оттого ли у нас в стране все принималось единогласно?)
Круг замкнулся. В этой, казалось бы, безвыходной ситуации мне передали приглашение от Константина Яковлевича Лагунова: «Пусть она мне все расскажет. Если я ей поверю, помогу».
Мы разговаривали на скамеечке возле обкома КПСС. Цвела сирень. Был изумительный день. Видимо, он мне поверил. Он сказал:
– Посиди здесь, полюбуйся на весну. А я пойду на разведку. Главное – не опоздать. Надо вовремя остановить машину, пока она тебя не перемолола. И повернуть вспять.
– Но это невозможно! – убежденно сказала я.
– Все возможно. С какой силой она на тебя наступает, с такой же пойдет назад.
– Но как?
– Уметь надо. У меня есть личный опыт.
И он ушел на разведку. Вернулся часа через два.
– Официально тебя выгнали только из бюро горкома комсомола. Других решений, закрепленных бумажками, пока нет. Вот и славненько. Главное теперь: не митингуй, не защищайся, будут говорить – слушай и молчи.
– Но я не чувствую себя виновной.
— А я и не заставляю тебя каяться. Просто слушай и молчи.
Не знаю, сколько раз ходил «на разведку» Константин Яковлевич, но в атмосфере явно потеплело. Состоялось заседание бюро обкома комсомола. Мне говорили, а я слушала и молчала. А потом мне задали вопрос:
– Если бы повторилась ситуация, как бы ты поступила?
– Точно так же.
Бюро вздрогнуло, но даже этим я не могла себе навредить. Машина, укрощенная Константином Яковлевичем Лагуновым, плавно шлепала в другую сторону. Подальше от меня ко всем чертям. Мое «дело» передали на рассмотрение первичной комсомольской организации редакции газеты «Тюменский комсомолец». И кто бы его там рассматривал, если в редакции работали мои друзья и с первого дня болели за меня?
О. К. Лагунова
СВЕТЛАНА МАНДРАШОВА. ПОМОГ. ЗНАЧИТ – ПОВЕРИЛ
Константин Яковлевич Лагунов спас меня. Причем сделал это так изящно, тихо, незаметно, что никто ничего не понял. Об этом знали только мы вдвоем: он и я. Для спасения нужно было остановить государственную машину и повернуть ее вспять. А шестеренки этой машины уже зацепили меня: было решено очистить от меня достойные ряды комсомола, выгнать с работы, из бюро горкома ВЛКСМ.
И что ждало молодого советского журналиста с таким послужным списком? В лучшем случае – крест на профессии. Думаю, Константин Яковлевич просто пожалел меня, в то время он и не знал меня вовсе. Но, как писатель, догадывался, что могут запросто сломать мне жизнь ни за что ни про что.
То была другая эпоха, другое сознание. Чтобы современный человек ощутил атмосферу тех лет, придется рассказать об этой истории подробнее.
В те времена если надо было кого-нибудь «угробить», организовывали коллективные протесты передовой советской молодежи (рабочих, колхозников и даже интеллигенции). Предполагалось, что ловят очередного «врага народа». Потомки, может, и не поверят, но был неписаный закон: протесты принимали единогласно. И не дай Бог отбившейся душе метнуться в сторону. Подобные собрания, их гневные решения назывались – «народ против». И все. И приговор.
Вызвали меня в горком комсомола и сказали: – Надо провести собрание городского актива, где выразить протест против песен Высоцкого. Ты у нас журналист, член бюро, ты и набросаешь текст. Две-три странички. Только с душой.
«С душой» – это жанр изложения коллективных протестов, и вовсе не предполагал наличия души как таковой.
– Но я не знаю его песен.
Секретарь внимательно посмотрел на меня. Если есть официальное мнение – о чем может идти речь? Что могут изменить сами песни? Имей свое мнение, пока тебя не спрашивают.
– Ты можешь его послушать, – он включил магнитофон. Хриплый голос с дьявольской усмешкой выкрикивал слова, и в отвратительной записи было непонятно, о чем он поет. Но в надорванности крика ошеломила неподдельная ярость. Отточенность слова, умение взорвать его неожиданным разящим смыслом – это я поняла гораздо позже.
Он выключил магнитофон, как поставил точку. Конечно, я слышала этот голос и раньше из многих окон города и всегда в такой вот уникальной записи времен становления отечественных магнитофонов. И судить по этим записям о человеке, о поэте?!
– Я не имею права, – сказала я.
...Меня вызвали снова. Рядом с секретарем сидел сотрудник. Он был узнаваем по особой значимой вежливости. Я помню «го фамилию, имя, отчество – но это несущественные детати. Он вошел в мою память как Сотрудник, представитель особой узнаваемой касты людей из КГБ.
– Письмо написано, но нам нужна рука мастера, – сказали мне.
Мы все трое понимали, что дело не в «мастере», их много. Просто пьеса уже написана в Москве. Тюмень – передовая стройка, роли распределены, и «режиссер» из КГБ указал каждому его неповторимость от «а» до «я». И надо идти в ногу со всем алфавитом, и если выпадет одна буква, то какой бы маленькой она ни была, в красивый отчет может вкрасться ошибка. Надо вернуть эту букву в кассу наборщика. Но я была воспитана комсомолом в лучшем понятии этого слова и не собиралась участвовать в том, что казалось мне несправедливым.
Это сейчас Высоцкий – лауреат. Может, во искупление? В любом случае оттого, что мы его преодолели. Он еще не безвреден, но нового вреда принести уже не сможет. Странно усмиренный, ОН лежит в тираже на прилавках магазинов. Один, второй... двадцатый... Как много Высоцких сразу!.. А как же? Теперь он официально признан великим человеком XX века.
Надвигалось собрание, как сотни других, где каждый говорит, что думает. А думает то, что ему подсказывали другие. Ребята в черном проверяли пропуска. Юношеская военизированная команда.
Началась «встреча» с Высоцким, которого не было. Не мог он защитить себя от подобных собраний. Умный, насмешливый, горький, неистовый собеседник, он был невероятно популярен в стране. И это мешало идеологам. Видимо, было мнение заставить его замолкнуть, лучше – навсегда.
Погас свет в зале, высветив экран, вспыхнула война. Экранная война во Вьетнаме. Гибли женщины и дети, сквозь ужасы бомбардировки откуда-то из-под стола хрипел с магнитофона полузадушенный Высоцкий:
А на нейтральной полосе цветы
необычайной красоты...
Сотрудник из КГБ именно «нейтральные цветы» видел минами замедленного действия.
– Антигуманная, антисоветская пошлятина Высоцкого... – летело с трибуны в раскаленное воображение зала. Собрание заклокотало.
Все шло по плану. И вот – кульминация: письмо-протест в ЦК ВЛКСМ, написанное и отредактированное очередным «мастером». «Только не выступай, – напутствовал меня мой редактор, – изменить ход этого собрания не удастся, а тебе еще жить и работать». И я не выступила.
Я только подняла руку против.
* * *
– Единственно, что мы можем сделать для тебя, – дать возможность покаяться, – сказали мне на бюро горкома комсомола. – Мы собираем внеочередной пленум, и ты скажешь перед всеми: «Я – по молодости, но глупости». Иначе мы за дальнейшую твою судьбу не ручаемся...
* * *
Потом было много интересного. Собраш внеочередной пленум горкома комсомола. Зал кипел от негодования:
– Посадить ее на десять лет, пусть ей мозги вправят.
– В одну клетку вместе с этим хулиганом Высоцким.
Вы никогда не видели разъяренный зал? Психологически это очень сложно. «Ах, так, – подумала я, – тогда я вам тоже все скажу». И сказала. И когда дошла до Солженицына, замолвив в его защиту всего несколько слов, зал внезапно затих. «Теперь мне точно конец», – подумала я.
Наверное, я погорячилась. Стоило подождать всего 20 лет – и говори, что хочешь.
На улице знакомые, завидев меня, переходили на другую сторону, а незнакомые здоровались. Один парень догнал меня и сказал:
– Зачем ты так? Лбом в стенку? Разве ты не видела, что все нормальные ребята покинули зал?
В моем ближайшем окружении вдруг появился странный паренек, который задаваг массу провокационных вопросов. И мгновенно исчез, как только мы у него спросили:
– А ты случайно не шпион?
В редакции газеты «Тюменский комсомолец», где я тогда работала, собраш мне деньги на дорогу и посоветовали исчезнуть из Тюмени: «Лечь на дно, как подводная лодка, чтобы не запеленговали»; «Трудовую мы пришлем тебе чистой, что бы ни решили».
Знакомый режиссер предложил свою помощь:
– Я отвезу тебя на вокзал. Когда стемнеет. А моя жена... пойми меня правильно, я не хочу, чтобы вас видели вместе.
Я отказалась от его храбрости.
А в это время поменялось начальство в ЦК ВЛКСМ. Пришло – почти знакомое (через друзей). И сказаю мне почти знакомое ласковое начальство:
– В ЦК обращаться не следует, хотя наломали у вас в Тюмени дров. Приедет комиссия. Защищая себя, тебя зароют окончательно. И будут правы. Нарушен устав. Это формальный повод для любых карательных мер. Как член бюро, ты имела право высказать свое мнение на бюро, пока не принято решение. Потом все – обязана подчиниться большинству. (Хороший устав, не так ли? Не оттого ли у нас в стране все принималось единогласно?)
Круг замкнулся. В этой, казалось бы, безвыходной ситуации мне передали приглашение от Константина Яковлевича Лагунова: «Пусть она мне все расскажет. Если я ей поверю, помогу».
Мы разговаривали на скамеечке возле обкома КПСС. Цвела сирень. Был изумительный день. Видимо, он мне поверил. Он сказал:
– Посиди здесь, полюбуйся на весну. А я пойду на разведку. Главное – не опоздать. Надо вовремя остановить машину, пока она тебя не перемолола. И повернуть вспять.
– Но это невозможно! – убежденно сказала я.
– Все возможно. С какой силой она на тебя наступает, с такой же пойдет назад.
– Но как?
– Уметь надо. У меня есть личный опыт.
И он ушел на разведку. Вернулся часа через два.
– Официально тебя выгнали только из бюро горкома комсомола. Других решений, закрепленных бумажками, пока нет. Вот и славненько. Главное теперь: не митингуй, не защищайся, будут говорить – слушай и молчи.
– Но я не чувствую себя виновной.
— А я и не заставляю тебя каяться. Просто слушай и молчи.
Не знаю, сколько раз ходил «на разведку» Константин Яковлевич, но в атмосфере явно потеплело. Состоялось заседание бюро обкома комсомола. Мне говорили, а я слушала и молчала. А потом мне задали вопрос:
– Если бы повторилась ситуация, как бы ты поступила?
– Точно так же.
Бюро вздрогнуло, но даже этим я не могла себе навредить. Машина, укрощенная Константином Яковлевичем Лагуновым, плавно шлепала в другую сторону. Подальше от меня ко всем чертям. Мое «дело» передали на рассмотрение первичной комсомольской организации редакции газеты «Тюменский комсомолец». И кто бы его там рассматривал, если в редакции работали мои друзья и с первого дня болели за меня?