Новая книга стихов Сергея Комарова включает тексты, написанные в 2014–2016 годах, а также ряд текстов (четвёртый раздел), созданных в 1970-х — начале 1980-х годов, и вместе с предыдущей книгой автора «Изречие» (Тюмень, 2015) мыслится им как дилогия.
Сергей Комаров
Медленнее
книга стихов
I. Прикол надземелья
* * *
Сойди с предмета, мой зрачок упорный,
Расфокусируй в сторону бинокль.
Пред вечностью движенье твоё вздорно
И память мизерна, как траурный венок.
Сместить прицельность и узреть изнанку,
Отчаянье в себе перемолоть,
Обжить её, что древние стоянку,
Как местность новую, ощупать свою плоть.
И бить в живот, расталкивать пределы,
И болью петь, и закрывать глаза,
И слух острить, нацеленный на тело,
В себя впиваясь, вовлекаясь в «за».
Переть наружу, духовей — реактор,
Выбрасывая тысячу рентген,
И ведать, сколь свободен может автор
Быть наудачу, высветляя тлен.
* * *
Чем ближе к земле,
тем наглядней объём
и тела, и страсти летучей.
Висеть на игле
стрекозой день за днём —
что может быть легче и лучше.
Откуда игла
и нанизывал кто —
не скажут, и право:
то в крылья игра
и в полёт над плато,
то страсть и забава.
Рыться напрасно
и в ней, и в себе —
в коллекцию случай.
Горело — погасло,
свистело в трубе —
прокольчик, голубчик.
Здесь всем по чуть-чуть,
потому и слова
в почёте и в росте,
они точно ртуть,
набирают права,
объёмят и мостят.
Ноmострекозный
тоннаж черепов
дрожит над землёю —
не высшие козни,
для поиска слов
висят, перегноют.
Взойдёт словосудье,
и станет честней
прикол надземелья.
Язык космолюдный
средь птиц и червей
содеет заделье.
И право, и лево,
и бус горизонт,
и звень вертикали
сошлись для запева
в закон и резон
и чуда взалкали.
Звук чисел и букв
наволняет предел,
ведя в беспредельность,
музыкою рук
и сердечностью стрел
квантируя цельность.
Бозоня сознанье,
улёт в метафиз
фундирует душу,
и водное зданье с
тиха, как карниз,
крепит метасушу.
Чем ближе к земле,
тем наглядней объём
и тела, и страсти летучей.
Висеть на игле с
трекозой день за днём —
что может быть слаще и лучше.
* * *
Всех разменяет и отставит —
без объяснений, без причин.
Смотри: в лицо тебе кричит
безоговорочно о праве.
Мы перед ними точно мать,
дитя ж резвится вне порока.
Бесстыдна молодость, жестока —
её всесилье не унять.
Их не догнать, у них иной
расчёт и счёт любви, породы.
Не открывай свои комоды,
удел предъявится — бац! — твой.
Воспой их силу, чистоту,
отдай наделы и пределы,
иначить право их и делать,
приняв и нас как дар нату —
ры — вот и не отвлечь
из обихода и дохода,
и через огнь пройти вне брода,
и не слететь ни с губ, ни с плеч.
И не жестокость, а бессмертье —
восполнить формы бытия,
зелёной лавой лития,
в охват ползущей вне усердья.
И разумом неповреждён,
мир наполняется и звучнит,
и каждый час его как лучший,
и лучший ты, коль им рождён.
* * *
"Так мой к тебе стремится дух…"
("Ключ" Г. Державина)
"Знаешь, отчего хороша пустыня? — сказал он. —
Где-то в ней скрываются родники…"
("Маленький принц" А. Сент-Экзюпери)
Ключись, мой мальчик, из земли,
тянись и бейся сладко,
тебя дождаться не могли,
открыть в подкожность складку.
Ты был затерян, заслонён,
засушен суетою,
сочись по почве сквозь времён
барьеры, и тобою
пусть растечётся связь стихий —
увлажнена, воздета,
озернена, как и стихи,
взошедшие про это.
Ключись на нотную строфу,
в линейку звукоряда,
ключись в заветную страну
чрез дверь с каминным адом.
В каморке Карло феррум твой
сработает, мой мальчик,
мой ключик, вправду золотой,
подходит и иначит.
Тебя дождаться не могли,
открыть в подкожность складку,
ключись, мой мальчик, из земли,
тянись и бейся сладко.
II
Не оборачивайся
Пытка воздухом
Между нами ничего, кроме воздуха,
между нами никого, кроме воздуха,
но воздуха не хватает.
Как под водою —
уши заложены.
Глаза закрываешь
безвольно,
катишься вниз
до дна.
И ничего под тобою,
горка без времени,
и всё —
и всё.
* * *
«Какая рукастая эпоха!»
(«Одно лето в аду» А. Рембо)
«Лета и лица. Мысли. Каждый случай…»
(Б. Пастернак)
Любовник или разоритель —
сколь схожи жаждущие руды.
Ты им доверишься: любите,
и вмиг они войдут, займутся.
Как много рук вокруг гуляет —
по ним пойти, по ним ударить?
Кто отомстит — был брат мой Лаэрт,
теперь он друг козлиных арий.
Как вмиг рождаются сюжеты
судеб, погибельных влечений,
и упоительные жесты,
и логика змеистых мнений.
Твой путь высок и неразлучен
со словом, нежностью, спиной,
подставленной под праздный случай,
и каждый случай этот — мой.
И каждый случай этот мой.
* * *
Не оборачивайся —
узнай меня по дыханью,
я люблю
твой волшебный затылок
и всё, что под ним.
Не оборачивайся —
рассмотрим местность,
вот дерево,
мы поместимся на нём,
если полезем, уснём.
Не оборачивайся —
озеро ждёт нас,
не плещется и не вздыхает,
просто помнит вчерашний вечер.
Не оборачивайся —
за озером лошадь, белая лошадь.
Ей одиноко,
на ней никто не скакал,
никто не объездил.
Как нарисованная, как неживая,
только кивает.
Не оборачивайся.
* * *
Не вывёртывай карманы —
не выворачивай память.
Не стоит предъявлять мелочь,
не стоит поднимать мелочь.
Я не шарюсь по чужим карманам,
не интересуюсь чужими деньгами.
У нас будут свои деньги,
своё казначейство.
Их не примут в чужих магазинах,
мы не придём менять на товар их.
У нас будут свои бумажки,
свои железячки.
Я буду рисовать их ночами,
нарезать из железной двери, из крыши,
где можно устроить монетный двор —
двор для желающих не спать
и гулять самим по себе.
Заправь карман — он трясётся
и что-то напоминает.
Вот видишь, медленнее.
У нас будут свои деньги,
и их хватит на нашу жизнь.
* * *
«Пьяной горечью Фалерна…»
(А. Пушкин)
Ты упадёшь как перекрёсток
на мой заснеженный фонарь, и
улица забьётся в простынь
и отведёт глаза как встарь.
И ты найдёшь своё лекарство —
моя аптека ждёт таких —
весёлых носщиков лукавства,
любимчиков паров лихих.
Вертись, челнок, ходи на дело,
упейся вздохом забытья, и
разорвав креста пределы,
сложись в прямую, как и я.
* * *
Щека к щеке —
молчание.
Колени в колени —
жизнь в жизнь.
* * *
Твоё родимое пятно,
что песнь степи, родимо,
протянутое как окно —
вкруг ветерки носимы.
А водишь по нему, оно
землисто, как дорога,
как солнцебелое кино,
где чёрного немного.
Оно ложится на меня
и жмётся, притираясь.
А если вскачь — что взять с коня!:
до края прёт да в край из
последних лучших конских сил,
и, сбросив в ночь всю упряжь,
на дно планеты, как настил,
завалится под утро,
и станет пятнышком её,
копейкой дна колодца,
копьём, летящим сквозь копьё,
пятном, упавшим с солнца.
Родимое, родись, роди,
веди, влеки, не жмурясь.
Как конь, губою из реки
тяну тебя — речкуюсь.
Напиться не могу, добрать
твоей родимой влаги,
как мать-сыру, степную мать,
тяну тебя в свой лагерь
и не оставлю никому —
до голыша без кожи
зубами выдеру, дорву —
до мяса и до дрожи.
Родимого не отдаю
и не делю, забудьте
сей путь к степному алтарю —
я вас порву на прутья.
Не оторвать, не прикупить
моей любви и ноши.
Губить — пригубь, пригубь — губи,
достань себя из ножен.
И не жалей и не желай
пощады и участья,
здесь на двоих последний рай —
и он же ад из счастья.
III
Ближе чем близко
* * *
Тоска бреет затылок,
давит жизнь накорню.
Тело пело, остыло
и пригодно для ню.
Парикмахер неспешно
по затылку идёт
и рукою нездешной
свой окончит поход.
Непременно покажет
тебе в зеркальце, что
будет с мальчиком каждым
после вздёрнутых штор.
И простынка сдираясь —
глянь, ползёт по тебе
из-под горла, лихая, —
сыпанётся.
В ходьбе
ты запнёшься, замедлишь,
обходя волос свой,
окрупнеешь, чуть мельче
тень мелькнёт за тобой.
Оглядишься и на пол
вновь скосишься. Тоска
жизнь раздавит.
Кто сцапал
цвет поющий с виска?
Открывая альбомы
ежедневного ню,
мы с тобой невесомы,
хоть стоим накорню.
Ганимед
Он стоит на остановке —
тонкий, словно девочка большая.
Никуда не торопится,
не оглядывает выходящих,
что расходятся в пустоту.
Здесь нет его номера,
он просто ждёт, ждёт,
он знает о встрече.
Он знает о ней всё
и никуда не торопится.
Медленнее, медленнее,
ещё, ещё.
Тонкий, словно девочка большая,
он стоит на остановке
и знает о встрече.
* * *
«— Прочти-ка Одена, Бориска»
(Б. Рыжий)
Он гладил его холодеющий хобот —
тот вынес живым в раз который из боя,
напарник с улыбкой обложки «Плейбоя»
размял сигарету незряче и, чтобы
она засветилась, стучал по карманам,
нащупал огниво, скосился на брата,
машина в песке и ремонтных заплатах
уже не казалась ковчегом обманным.
И, сплюнув, пошёл тяжелеющим ходом,
шепча механически «на тебе хобот».
* * *
Киношная картинка,
где парень со звездой
штыком дырявит куклу,
а кукла ни «ой-ой».
Он метит в грудь и сердце,
он колет от души,
а ей, родной, не деться
и дырок не зашить.
Истерзанное тело —
доволен им старшой,
накрикивает парню,
кивает головой.
Идут мужские игры,
штык ищет чью-то плоть,
а после спит убито
и вновь готов колоть.
И руки лучше держат
и колют веселей,
не различая крови —
чужой, чужой, своей.
* * *
Сигарету держал не себе,
а на случай, и выдался случай:
говори, я ведь парень везучий,
ты же знаешь, фартовый, не сучий,
лёгкий в стенку и на ходьбе.
Значит, завтра. Простимся, простынка,
здесь дотрут твой казённый уют
и под новые кости дадут
ту же метку — цифирчатый спрут,
спеленаешь вновь мамкою сынка.
Неславянской рябой худобой,
полустёртым совеющим взглядом
боком лёг, задремать было надо.
А на завтра пришла не услада —
день пришёл не фартовый, чужой.
И опять целит в глаз мамка-метка —
камнем бьёт о прибрежный песок,
всё болит, и чернеет сосок,
и молчит недвижимо кусок,
чуть прикрыт простынёю, портрет как…
* * *
Ближе чем близко
стул, подоконник —
что же нас гонит
выскочить в низко?
Что же нас тянет
к форточке настежь —
будто что гасишь,
знаешь: и там нет.
Птичка как в детстве:
летит до асфальта,
прямо, без сальто,
верное средство.
Ближе чем близко
почва, и даже
раздвинется с нас же,
сомнётся, чтоб тискать.
И всё без усилий…
IV
Из первых тетрадей
* * *
Увидев собственную кровь,
Себе не верим, и не надо,
А вновь появится, мы вновь
На руки смотрим и бравадно,
Себя боясь, но с интересом,
Привыкнуть к мысли не желая,
Вновь ощущенье вызываем,
Как скромность опытный повеса,
И сравниваем, удивляясь
Своим намереньям и жестам,
Хотя не раз мы защищались
Лишь тем, что кровь в нас, а не тесто.
* * *
Он умер.
Ты не писала ему,
писала, рвала, не писала.
Вышли пустые конверты —
он умер.
Так просто,
будто знал, как это будет,
будто он умирал, а другие не знали об этом.
В форточку клали подушку —
он хотел умереть на холодной.
Он очень плакал ночами —
а мы и не знали, что плакал он в жизни.
В собраниях сочинений читал только письма —
чем проще письмо, тем больше восторга оно вызывало.
Размахивая сухими плечами и кулачками длинных рук,
он радовался, а все молчали.
Теперь и он молчит.
Точно сами собой вдруг друзья умирают,
кто-то им помогает, и я помогаю,
и мне помогают.
Приходите мне помогать.
* * *
Ходили по дому, как ждали врача,
как ждали письма или горсточку счастья,
немного беспечно и плача нечасто
и лишь из приличья порою крича.
Из комнат на кухню, из кухни обратно
ходили, смеялись, как ждали письма.
И вот в кружевах и морщинах зима,
а с ней или бог, боже правый, иль брат твой.
Не бог и не брат твой, не светлый избранник,
а старость и память далёкой мечты,
туманы её так надёжно просты,
что кажется брат вовсе не был изранен,
а жизнь, как и детство, легка и мала,
и нету причины на жданные беды,
и нету услады последней беседы,
а есть лишь надежда на мелочность зла.
* * *
Час пробил — мать уже нестрашно
с тобой о смерти говорит,
и день ушедший, день вчерашний
в ней удушающе горит.
И так пожар закатный близок,
объята жизнь таким огнём,
что мир от верху и до низу —
весь! — наполняется теплом.
И каждый миг его осмыслен,
окуплен жизнью до конца.
Я к миру этому причислен
и не страшусь его лица.
V. Позвоночник воды
* * *
Постареешь —
и увидишь
позвоночник воды.
* * *
Зайти в смешанный лес
и смешаться с ним —
вот незадача.
* * *
Щенков раздаривая, плакать —
их отрывать навек от мамы,
от живота, от панорамы
из обуви, промытой в слякоть,
от рук, кучкующих в коробку
и затирающих озёрца,
от ног, слонеющих на солнце,
ползущему по полу робко.
Приходят руки и разносят
семью в безвестные пределы,
и ты их раб: хозяин, в белом,
смешлив, речист, удачлив — вовсе
не исключителен. Смертельна
разлука, неостановима.
Так ослеплённы в миг любви мы
и разорительны предельно.
Пусть жмётся слабое к большому,
умилосердствуясь заботой,
и распознается: а кто ты,
и рассудьбеется: и что мы.
* * *
Цвет остреет,
сценичен и быстр,
ветерок ошуршил сохлый лист,
чуть подбросил
и сразу прибил —
разомкнул кулачок его жил,
изогнулся в борьбе кулачок,
тихо хрустнул
и выбрал молчок.
Среди леса
сколёсился ёж —
охладеешь, погаснешь,
замрёшь.
* * *
Бьёт хвостом до последнего
в волосатых руках под ножом.
Хочет жить золотистая,
хочет плыть золотистая —
невмочь, невмочь.
Чешуя летит — разлетается,
глаз мутнеет, слепнет, ослеп.
Не разглядывай, как умирают,
не насвистывай — ходит нож.
Ходит нож и постукивает,
ходит и не раздумывает,
туда и обратно, дело вершит.
Замер и лёг, отработал.
Отложен, отставлен, забыт.
* * *
Оно смотрит сверху в низ
и листвой качает
над оврагом, вдаль карниз
будто намечает,
кроной по ветру скребёт,
пустотою ходит —
это древо-самолёт,
как замок на своде.
А по низу копошня —
ручки, ножки, тряпки,
хлопотушки всё заснять,
за детальку цапнуть.
А овраг ползёт, змеит,
режет перспективу —
не учтён, не знаменит,
тянется счастливо,
изогнётся — изогнёт
мелкие предметы,
вдоль погонит мирный скот
до реки — до Леты.
Новая книга стихов Сергея Комарова включает тексты, написанные в 2014–2016 годах, а также ряд текстов (четвёртый раздел), созданных в 1970-х — начале 1980-х годов, и вместе с предыдущей книгой автора «Изречие» (Тюмень, 2015) мыслится им как дилогия.
Сергей Комаров
Медленнее
книга стихов
I. Прикол надземелья
* * *
Сойди с предмета, мой зрачок упорный,
Расфокусируй в сторону бинокль.
Пред вечностью движенье твоё вздорно
И память мизерна, как траурный венок.
Сместить прицельность и узреть изнанку,
Отчаянье в себе перемолоть,
Обжить её, что древние стоянку,
Как местность новую, ощупать свою плоть.
И бить в живот, расталкивать пределы,
И болью петь, и закрывать глаза,
И слух острить, нацеленный на тело,
В себя впиваясь, вовлекаясь в «за».
Переть наружу, духовей — реактор,
Выбрасывая тысячу рентген,
И ведать, сколь свободен может автор
Быть наудачу, высветляя тлен.
* * *
Чем ближе к земле,
тем наглядней объём
и тела, и страсти летучей.
Висеть на игле
стрекозой день за днём —
что может быть легче и лучше.
Откуда игла
и нанизывал кто —
не скажут, и право:
то в крылья игра
и в полёт над плато,
то страсть и забава.
Рыться напрасно
и в ней, и в себе —
в коллекцию случай.
Горело — погасло,
свистело в трубе —
прокольчик, голубчик.
Здесь всем по чуть-чуть,
потому и слова
в почёте и в росте,
они точно ртуть,
набирают права,
объёмят и мостят.
Ноmострекозный
тоннаж черепов
дрожит над землёю —
не высшие козни,
для поиска слов
висят, перегноют.
Взойдёт словосудье,
и станет честней
прикол надземелья.
Язык космолюдный
средь птиц и червей
содеет заделье.
И право, и лево,
и бус горизонт,
и звень вертикали
сошлись для запева
в закон и резон
и чуда взалкали.
Звук чисел и букв
наволняет предел,
ведя в беспредельность,
музыкою рук
и сердечностью стрел
квантируя цельность.
Бозоня сознанье,
улёт в метафиз
фундирует душу,
и водное зданье с
тиха, как карниз,
крепит метасушу.
Чем ближе к земле,
тем наглядней объём
и тела, и страсти летучей.
Висеть на игле с
трекозой день за днём —
что может быть слаще и лучше.
* * *
Всех разменяет и отставит —
без объяснений, без причин.
Смотри: в лицо тебе кричит
безоговорочно о праве.
Мы перед ними точно мать,
дитя ж резвится вне порока.
Бесстыдна молодость, жестока —
её всесилье не унять.
Их не догнать, у них иной
расчёт и счёт любви, породы.
Не открывай свои комоды,
удел предъявится — бац! — твой.
Воспой их силу, чистоту,
отдай наделы и пределы,
иначить право их и делать,
приняв и нас как дар нату —
ры — вот и не отвлечь
из обихода и дохода,
и через огнь пройти вне брода,
и не слететь ни с губ, ни с плеч.
И не жестокость, а бессмертье —
восполнить формы бытия,
зелёной лавой лития,
в охват ползущей вне усердья.
И разумом неповреждён,
мир наполняется и звучнит,
и каждый час его как лучший,
и лучший ты, коль им рождён.
* * *
"Так мой к тебе стремится дух…"
("Ключ" Г. Державина)
"Знаешь, отчего хороша пустыня? — сказал он. —
Где-то в ней скрываются родники…"
("Маленький принц" А. Сент-Экзюпери)
Ключись, мой мальчик, из земли,
тянись и бейся сладко,
тебя дождаться не могли,
открыть в подкожность складку.
Ты был затерян, заслонён,
засушен суетою,
сочись по почве сквозь времён
барьеры, и тобою
пусть растечётся связь стихий —
увлажнена, воздета,
озернена, как и стихи,
взошедшие про это.
Ключись на нотную строфу,
в линейку звукоряда,
ключись в заветную страну
чрез дверь с каминным адом.
В каморке Карло феррум твой
сработает, мой мальчик,
мой ключик, вправду золотой,
подходит и иначит.
Тебя дождаться не могли,
открыть в подкожность складку,
ключись, мой мальчик, из земли,
тянись и бейся сладко.
II
Не оборачивайся
Пытка воздухом
Между нами ничего, кроме воздуха,
между нами никого, кроме воздуха,
но воздуха не хватает.
Как под водою —
уши заложены.
Глаза закрываешь
безвольно,
катишься вниз
до дна.
И ничего под тобою,
горка без времени,
и всё —
и всё.
* * *
«Какая рукастая эпоха!»
(«Одно лето в аду» А. Рембо)
«Лета и лица. Мысли. Каждый случай…»
(Б. Пастернак)
Любовник или разоритель —
сколь схожи жаждущие руды.
Ты им доверишься: любите,
и вмиг они войдут, займутся.
Как много рук вокруг гуляет —
по ним пойти, по ним ударить?
Кто отомстит — был брат мой Лаэрт,
теперь он друг козлиных арий.
Как вмиг рождаются сюжеты
судеб, погибельных влечений,
и упоительные жесты,
и логика змеистых мнений.
Твой путь высок и неразлучен
со словом, нежностью, спиной,
подставленной под праздный случай,
и каждый случай этот — мой.
И каждый случай этот мой.
* * *
Не оборачивайся —
узнай меня по дыханью,
я люблю
твой волшебный затылок
и всё, что под ним.
Не оборачивайся —
рассмотрим местность,
вот дерево,
мы поместимся на нём,
если полезем, уснём.
Не оборачивайся —
озеро ждёт нас,
не плещется и не вздыхает,
просто помнит вчерашний вечер.
Не оборачивайся —
за озером лошадь, белая лошадь.
Ей одиноко,
на ней никто не скакал,
никто не объездил.
Как нарисованная, как неживая,
только кивает.
Не оборачивайся.
* * *
Не вывёртывай карманы —
не выворачивай память.
Не стоит предъявлять мелочь,
не стоит поднимать мелочь.
Я не шарюсь по чужим карманам,
не интересуюсь чужими деньгами.
У нас будут свои деньги,
своё казначейство.
Их не примут в чужих магазинах,
мы не придём менять на товар их.
У нас будут свои бумажки,
свои железячки.
Я буду рисовать их ночами,
нарезать из железной двери, из крыши,
где можно устроить монетный двор —
двор для желающих не спать
и гулять самим по себе.
Заправь карман — он трясётся
и что-то напоминает.
Вот видишь, медленнее.
У нас будут свои деньги,
и их хватит на нашу жизнь.
* * *
«Пьяной горечью Фалерна…»
(А. Пушкин)
Ты упадёшь как перекрёсток
на мой заснеженный фонарь, и
улица забьётся в простынь
и отведёт глаза как встарь.
И ты найдёшь своё лекарство —
моя аптека ждёт таких —
весёлых носщиков лукавства,
любимчиков паров лихих.
Вертись, челнок, ходи на дело,
упейся вздохом забытья, и
разорвав креста пределы,
сложись в прямую, как и я.
* * *
Щека к щеке —
молчание.
Колени в колени —
жизнь в жизнь.
* * *
Твоё родимое пятно,
что песнь степи, родимо,
протянутое как окно —
вкруг ветерки носимы.
А водишь по нему, оно
землисто, как дорога,
как солнцебелое кино,
где чёрного немного.
Оно ложится на меня
и жмётся, притираясь.
А если вскачь — что взять с коня!:
до края прёт да в край из
последних лучших конских сил,
и, сбросив в ночь всю упряжь,
на дно планеты, как настил,
завалится под утро,
и станет пятнышком её,
копейкой дна колодца,
копьём, летящим сквозь копьё,
пятном, упавшим с солнца.
Родимое, родись, роди,
веди, влеки, не жмурясь.
Как конь, губою из реки
тяну тебя — речкуюсь.
Напиться не могу, добрать
твоей родимой влаги,
как мать-сыру, степную мать,
тяну тебя в свой лагерь
и не оставлю никому —
до голыша без кожи
зубами выдеру, дорву —
до мяса и до дрожи.
Родимого не отдаю
и не делю, забудьте
сей путь к степному алтарю —
я вас порву на прутья.
Не оторвать, не прикупить
моей любви и ноши.
Губить — пригубь, пригубь — губи,
достань себя из ножен.
И не жалей и не желай
пощады и участья,
здесь на двоих последний рай —
и он же ад из счастья.
III
Ближе чем близко
* * *
Тоска бреет затылок,
давит жизнь накорню.
Тело пело, остыло
и пригодно для ню.
Парикмахер неспешно
по затылку идёт
и рукою нездешной
свой окончит поход.
Непременно покажет
тебе в зеркальце, что
будет с мальчиком каждым
после вздёрнутых штор.
И простынка сдираясь —
глянь, ползёт по тебе
из-под горла, лихая, —
сыпанётся.
В ходьбе
ты запнёшься, замедлишь,
обходя волос свой,
окрупнеешь, чуть мельче
тень мелькнёт за тобой.
Оглядишься и на пол
вновь скосишься. Тоска
жизнь раздавит.
Кто сцапал
цвет поющий с виска?
Открывая альбомы
ежедневного ню,
мы с тобой невесомы,
хоть стоим накорню.
Ганимед
Он стоит на остановке —
тонкий, словно девочка большая.
Никуда не торопится,
не оглядывает выходящих,
что расходятся в пустоту.
Здесь нет его номера,
он просто ждёт, ждёт,
он знает о встрече.
Он знает о ней всё
и никуда не торопится.
Медленнее, медленнее,
ещё, ещё.
Тонкий, словно девочка большая,
он стоит на остановке
и знает о встрече.
* * *
«— Прочти-ка Одена, Бориска»
(Б. Рыжий)
Он гладил его холодеющий хобот —
тот вынес живым в раз который из боя,
напарник с улыбкой обложки «Плейбоя»
размял сигарету незряче и, чтобы
она засветилась, стучал по карманам,
нащупал огниво, скосился на брата,
машина в песке и ремонтных заплатах
уже не казалась ковчегом обманным.
И, сплюнув, пошёл тяжелеющим ходом,
шепча механически «на тебе хобот».
* * *
Киношная картинка,
где парень со звездой
штыком дырявит куклу,
а кукла ни «ой-ой».
Он метит в грудь и сердце,
он колет от души,
а ей, родной, не деться
и дырок не зашить.
Истерзанное тело —
доволен им старшой,
накрикивает парню,
кивает головой.
Идут мужские игры,
штык ищет чью-то плоть,
а после спит убито
и вновь готов колоть.
И руки лучше держат
и колют веселей,
не различая крови —
чужой, чужой, своей.
* * *
Сигарету держал не себе,
а на случай, и выдался случай:
говори, я ведь парень везучий,
ты же знаешь, фартовый, не сучий,
лёгкий в стенку и на ходьбе.
Значит, завтра. Простимся, простынка,
здесь дотрут твой казённый уют
и под новые кости дадут
ту же метку — цифирчатый спрут,
спеленаешь вновь мамкою сынка.
Неславянской рябой худобой,
полустёртым совеющим взглядом
боком лёг, задремать было надо.
А на завтра пришла не услада —
день пришёл не фартовый, чужой.
И опять целит в глаз мамка-метка —
камнем бьёт о прибрежный песок,
всё болит, и чернеет сосок,
и молчит недвижимо кусок,
чуть прикрыт простынёю, портрет как…
* * *
Ближе чем близко
стул, подоконник —
что же нас гонит
выскочить в низко?
Что же нас тянет
к форточке настежь —
будто что гасишь,
знаешь: и там нет.
Птичка как в детстве:
летит до асфальта,
прямо, без сальто,
верное средство.
Ближе чем близко
почва, и даже
раздвинется с нас же,
сомнётся, чтоб тискать.
И всё без усилий…
IV
Из первых тетрадей
* * *
Увидев собственную кровь,
Себе не верим, и не надо,
А вновь появится, мы вновь
На руки смотрим и бравадно,
Себя боясь, но с интересом,
Привыкнуть к мысли не желая,
Вновь ощущенье вызываем,
Как скромность опытный повеса,
И сравниваем, удивляясь
Своим намереньям и жестам,
Хотя не раз мы защищались
Лишь тем, что кровь в нас, а не тесто.
* * *
Он умер.
Ты не писала ему,
писала, рвала, не писала.
Вышли пустые конверты —
он умер.
Так просто,
будто знал, как это будет,
будто он умирал, а другие не знали об этом.
В форточку клали подушку —
он хотел умереть на холодной.
Он очень плакал ночами —
а мы и не знали, что плакал он в жизни.
В собраниях сочинений читал только письма —
чем проще письмо, тем больше восторга оно вызывало.
Размахивая сухими плечами и кулачками длинных рук,
он радовался, а все молчали.
Теперь и он молчит.
Точно сами собой вдруг друзья умирают,
кто-то им помогает, и я помогаю,
и мне помогают.
Приходите мне помогать.
* * *
Ходили по дому, как ждали врача,
как ждали письма или горсточку счастья,
немного беспечно и плача нечасто
и лишь из приличья порою крича.
Из комнат на кухню, из кухни обратно
ходили, смеялись, как ждали письма.
И вот в кружевах и морщинах зима,
а с ней или бог, боже правый, иль брат твой.
Не бог и не брат твой, не светлый избранник,
а старость и память далёкой мечты,
туманы её так надёжно просты,
что кажется брат вовсе не был изранен,
а жизнь, как и детство, легка и мала,
и нету причины на жданные беды,
и нету услады последней беседы,
а есть лишь надежда на мелочность зла.
* * *
Час пробил — мать уже нестрашно
с тобой о смерти говорит,
и день ушедший, день вчерашний
в ней удушающе горит.
И так пожар закатный близок,
объята жизнь таким огнём,
что мир от верху и до низу —
весь! — наполняется теплом.
И каждый миг его осмыслен,
окуплен жизнью до конца.
Я к миру этому причислен
и не страшусь его лица.
V. Позвоночник воды
* * *
Постареешь —
и увидишь
позвоночник воды.
* * *
Зайти в смешанный лес
и смешаться с ним —
вот незадача.
* * *
Щенков раздаривая, плакать —
их отрывать навек от мамы,
от живота, от панорамы
из обуви, промытой в слякоть,
от рук, кучкующих в коробку
и затирающих озёрца,
от ног, слонеющих на солнце,
ползущему по полу робко.
Приходят руки и разносят
семью в безвестные пределы,
и ты их раб: хозяин, в белом,
смешлив, речист, удачлив — вовсе
не исключителен. Смертельна
разлука, неостановима.
Так ослеплённы в миг любви мы
и разорительны предельно.
Пусть жмётся слабое к большому,
умилосердствуясь заботой,
и распознается: а кто ты,
и рассудьбеется: и что мы.
* * *
Цвет остреет,
сценичен и быстр,
ветерок ошуршил сохлый лист,
чуть подбросил
и сразу прибил —
разомкнул кулачок его жил,
изогнулся в борьбе кулачок,
тихо хрустнул
и выбрал молчок.
Среди леса
сколёсился ёж —
охладеешь, погаснешь,
замрёшь.
* * *
Бьёт хвостом до последнего
в волосатых руках под ножом.
Хочет жить золотистая,
хочет плыть золотистая —
невмочь, невмочь.
Чешуя летит — разлетается,
глаз мутнеет, слепнет, ослеп.
Не разглядывай, как умирают,
не насвистывай — ходит нож.
Ходит нож и постукивает,
ходит и не раздумывает,
туда и обратно, дело вершит.
Замер и лёг, отработал.
Отложен, отставлен, забыт.
* * *
Оно смотрит сверху в низ
и листвой качает
над оврагом, вдаль карниз
будто намечает,
кроной по ветру скребёт,
пустотою ходит —
это древо-самолёт,
как замок на своде.
А по низу копошня —
ручки, ножки, тряпки,
хлопотушки всё заснять,
за детальку цапнуть.
А овраг ползёт, змеит,
режет перспективу —
не учтён, не знаменит,
тянется счастливо,
изогнётся — изогнёт
мелкие предметы,
вдоль погонит мирный скот
до реки — до Леты.