Константин Лагунов. Книга памяти
О. К. Лагунова
НИКОЛАЙ СМИРНОВ. ОН БЫЛ БОЙЦОМ НЕУТОМИМЫМ...
Летом 1962 года, свеженьким выпускником факультета журналистики Уральского государственного университета, появился я в пыльной зеленолистой Тюмени – с горячим желанием дерзать не столько в журналистике, сколько в литературе, появился с ученическим на ту пору жизненным опытом и несколькими рассказами о природе и се – лянах – однодеревенцах. Пару-тройку рассказов поместили в газете «Вечерний Свердловск» и журнале «Урал», пару-тройку – в альманахе «Сибирские просторы» и детских коллективных сборниках Тюменского издательства.
В областном центре огромного края еще доживало свой век книжное издательство, готовое рухнуть под накатом всеобщих хрущевских укрупнений – слияний, приобщиться к Средне-Уральскому.
Писательской организации еще не было. Было лишь намерение создать ее, было несколько самодеятельных литераторов, группировавшихся возле газеты «Тюменская правда». Из профессионалов – недавно переместившийся с Ямала И. Истомин, еще в Салехарде жил и работал член Союза писателей Л. Лапцуй, в Ишиме жил престарелый М. Лесной, намеревались «осоюзить» ханты-мансийца М. Шульгина и тюменца В. Еловских, из Нижнего Тагила намеревался переехать недавно «осоюзенный» молодой В. Николаев, а из Казанского района – самородок-сказитель И. Ермаков.
Возглавить и направить это сообщество и предстояло К. Лагунову – после Таджикистана, где он редактировал детский журнал «Гулистон». Его в Тюмени знали немногие, больше известны были братья – журналист и обкомовец. Хорошо знал и хорошо принимал К. Лагунова первый секретарь Б. Щербина.
В ту пору ладить с обкомом означало половину, если не три четверти успеха. К. Лагунов с обкомом ладил. В нем накрепко уживалось народное корневое с приобретенным в пути чувствованием высоких, руководящих сфер, чувствованием обстановки. И к тому же он был прекрасным организатором. Вот эти свойства и побудили остановить выбор именно на нем. А членом Союза писателей К. Лагунов стал много раньше, вне Тюмени. Наверное, в южной республике. Ему и карты в руки – автору «Утра золотой долины» о хлопкоробах.
В те шестидесятые ходили в поэтах редактор «Тюменского комсомольца» В. Чурсин и старший отдела комсомольской жизни, куда определился литсотрудником, В. Фалей, захаживали стихослагатели П. Амелин, Б. Полочкин и упомянутый сказитель – самородок И. Ермаков.
Литературная жизнь, как и следовало, «варилась» в основном возле печатных площадок и телевидения, книжного издательства. За давностью времени не помню, при каких обстоятельствах встретил первый раз К. Лагунова, скорей всего в издательстве, где с редактором И. Черняевой начинал свою первую книжку новелл, но отчетливо помню его цепкий, прицельный взгляд, его торопкий шаг, почти скоробежный. Невысокий, он иногда казался мне неутомимым колобком.
Этот человек знал жизнь, был в жизни как в родной стихии – от низов до верхних этажей.
Тогда казалось, и сейчас думается, что нас, юных, мятущихся, он жалел. Видимо, понимал, что многим не суждено состояться в литературе, да еще предстоит нажить большие неприятности на этом тернистом поле. Без своего издательства попасть в списки укрупненного Средне-Уральского гораздо труднее, чем у себя дома в Тюмени. По силам это наиболее проворным и настойчивым. Да и о материальной подмоге мы не задумывались. Я вообще жил в гостинице, позднее снимал комнату за земляным мостом на Энгельса. И на беду еще оставил работу в редакции.
Константин Яковлевич отрыва от жизни не любил, и мне досталось от него за это. Совершенно справедливо досталось. До сих пор усвоенный урок памятен и не позволяет расслабляться. Сам К. Лагунов был образцом повседневной наполненности, избегал пустотных тусовок, шумных никчемных застолий. Времени он даром не терял.
Часто выступал в газетах и по радио, редкий коллективный сборник выходил без его рассказов и повестей. Среди «богемы» распространялось мнение о том, что в образности он проигрывает И. Ермакову и вообще писатель по властной обязаловке. Сам И. Ермаков оговорился Как-то, что у Константина Яковлевича из-за плохого зрения страдает зрительный образ, то есть следовало понимать: он выстраивал образ мысленно и шел от мысли – абстракции, а не от первичного восприятия – натуры.
Действительно, в словесной виртуозности Иван Михайлович превосходил не только К. Лагунова. Но К. Лагунов вполне владел своей изобразительной системой, мастерски выстраивал характеры в динамике – крупными рельефными мазками писал. Оптимально использовал ресурс чтения (читал он много, иногда ему читала бухгалтер-секретарь Э. Белова), всяческих общений. Неустанно в пути он повышал творческий потенциал, работал все углубленней, живописи в текстах хватало.
Мне Константин Яковлевич все время напоминал круглосуточной конвейерности заводик по производству литпродукции.
И вот это привлекало в нем больше всего – К. Лагунов сполна возвращал дарованный природный талант, не в пример многим другим, развеявшим свой талант по ветру. Если бы каждый возвращал, как К. Лагунов! В любой обстановке он мобилизовывался, успевал предельно многое, но торопился успеть еще больше.
Уже в первый секретарский забег нашлись желатели перехватить кажущийся заманчивым пост. К. Лагунов сумел устоять при очередных выборах. Его оппоненты кто вообще уехал, кто приутих. Запомнилась его фраза, брошенная тогда вскользь: «Врагов бьют слету». Он и бил слету. И кажется, в одном из его романов нашел эту фразу в устах какого-то персонажа.
Он всегда был бойцом, и был он солдатом в походе. До самого смертного часа.
Ценил бойцовские качества у других, до поры, если они не претили его собственной концепции. Заметив во мне прямолинейную одержимость, однажды обронил недвусмысленно: «Можно, конечно, выйти наперекор всем ветрам в одиночку, но надо помнить, во имя чего выходишь, и при этом взвесить силы и возможности». И опять же оказался прав. Позднее я не раз проигрывал, именно не соразмерив защиту и нападение, задачи и возможности с реальностью, откатывался на исходные позиции и дальше.
В К. Лагунове мне было интересно все. Его внеурочные увлечения. Его семья. Частые столичные поездки по секретарским надобностям. Его повседневный рабочий распорядок. Все! Я не вливался в элиту, скорее был парнем, изгоем с туманным будущим. И обретения информационные были невелики. Вначале он смотрел на меня как на нечто этнографическое, с заметным любопытством. Думается, всерьез очень не брал, но и со счета не сбрасывал. Помог получить квартиру в «хрущевке», не отказывал в творческих командировках (не члену Союза писателей). Даже в ялтинском Доме творчества я побывал. Впрочем, такое он делал для многих, когда представлялась возможность сделать доброе дело. Готовил смену.
И при жизни К. Лагунова и после кончины проскальзывали слухи о его якобы ревнительности к И. Ермакову. Не думаю, чтобы Константина Яковлевича тревожил исключительный дар самородка из сельской глубинки. Некоторая жесткость в отношении к Ивану Михайловичу объяснялась гулевой его жизнью. Не запивай И. Ермаков напропалую, сколько бы еще сотворил полезного. К. Лагунов не терпел подобных растранжириваний, в любых проявлениях не принимал, служа образцом собранности, боеготовности.
Помню, по молодости – запальчивости я рванул в Москву без особой на то надобности, разыскал Константина Яковлевича в гостинице «Украина» и по взгляду, интонации понял: не к месту! Осуждает! Занимался бы делом у себя в Западной Сибири, зачем припылил? Вместе вышли на улицу. Было тихо, слегка морозно, искристо. К. Лагунов задумчиво – отстраненно произнес: «Москва в снегу». Вскользь, чтоб заполнить паузу, словно самого себя информировал, что вчера после писательских съездовских засидок в центральном Доме литератора был на концерте во Дворце съездов. На писательском форуме он выступал с речью о развернувшейся северной индустриализации, разбуженном Тюменском крае, где слова «нефть» и «газ» стали чем-то вроде символа.
Я уже понял необязательность своего столичного вояжа и стеснялся перед земляком. Зачем, стремясь обогнать время, стремиться туда, где не ждут. Но и опаздывающих К. Лагунов не почитал, смотрел на таких жалостливо и скорбно.
Перед зачатием романа «Бронзовый дог» он в состоянии нарастающей творческой горячечности предложил мне: «Давай посоревнуемся». Озорновато-лихо так предложил. Я, конечно, отказался: не готов, мол, к романам и, возможно, никогда не буду готов. Не мой жанр. Он же при этом имел в виду иное, как добрый молодец, с палицей да на коне, вообще вызывал на «поле», независимо от жанра. Видел это «поле» с наличием многих препятствий, которые предстояло одолеть за письменным столом. Боеготов он был всегда, в любое время года, суток.
Говорят, что все, что он прочитал и написал, все это через лупу, с которой не расставался. Не знаю, так ли, но в рабочем кабинете пользовался ею часто. Капля камень точит, и К. Лагунов одолевал высоты постоянством работы, без отвлечений на второстепенное. Но домашние бытовые нужды решал сам. Дачи не имел. На многих комиссиях – заседаниях, куда приглашали по секретарскому статусу, старался не бывать или не задерживаться подолгу. «От писателя после смерти остаются книги и периодика, все остальное позабывается, уносимо ветром, как пыль», – говаривал. Еще говаривал, что писатель тот, кого переиздают. Сам он старался переиздаваться, быть на слуху и глазу (читаемым), но до конца дней так и не сумел издать ни одного собрания сочинений. Сказал однажды, что не знает даже, как это делается. Конечно, знал – пишется заявка в Госкомиздат, но пройти с заявкой даже К. Лагунову было непросто, и он не отвлекался на пробивание, делал свое основное дело: творил.
Его упрекали в использовании служебного положения, что часто ездит в Москву и заглубляет там свое, что дома использует близость к обкому и другим властным структурам. И это тоже было преувеличением. Сейчас понимаю: К. Лагунов мог гораздо больше, но не использовал возможности сполна. Он был скромен. Да, именно так. Однажды я написал отзыв на фрагмент его романа в нижневартовской газете. Константин Яковлевич при встрече поморщился: «Зря. Дождался бы всей публикации в журнале. Что за спешка? О чем можно судить по отрывку на полосе?» Не инициировал хвалебки о себе, не организовывал премий по поводу, как это делают ныне скороспелые бойкие творцы. Одна романистка с подвижки властей и благоволения их назвала своим именем улицу в городе.
К. Лагунов оставил после себя внушительную разножанровую библиотеку для взрослых и детей. Его документальную повесть о самотлорцах «Жажда подвига» изучают в северных школах как хрестоматийное произведение.
Ранний тюменский цикл его коротких рассказов, будто списанных с натуры в блокнот, я воспринял проходно, но сказку про Кукурузинку полюбил сразу и советовал автору перевести в пьесу для кукольного театра. Константин Яковлевич сослался на занятость, повседневную нехватку времени, одержимый «Одержимыми» – эпопеей о нефтяниках Среднего Приобья. Вообще, его сказочное направление очень результативно. Персонажа одной из них – Ромку Ромазана – видел в квартире у Лагуновых.
Из крупных произведений более других принял «Так было» и «Красные петухи».
Ценил его публицистику и неоднократно советовал при жизни собрать в книги. Он никак не реагировал на предложение. Считал, видимо, это сопутствующим – вспомогательным материалом к масштабным полотнам. Романы, особенно производственные, обычно предварял газетными и журнальными просечками, ездил в командировки и обязательно выписывался для расхожей периодики. Выступал по радио и телевидению. Глядя на молодых, мятущихся в областном центре, Константин Яковлевич удрученно вздыхал, мол, сколько теряют возможностей проявиться, напрасно гнушаются информационным подспорьем, считая необязательным для высокого Парнаса. К. Лагунов не гнушался. Это знали в редакциях, обращались с просьбами.
Помню брошюрку «И никак иначе», очерк о ткачихе Яковлевой, после которого ей присвоили звание Героя Труда, статью в «Тюменской правде» «Берега гласности», повлекшей поток откликов.
Наблюдал К. Лагунова в его собирательской повседневности. Я уже тогда работал на Самотлоре, жил в Нижневартовске, вдруг узнаю, что в городе К. Лагунов. Нашел его в заежке строительного треста отдыхающим на застланной койке. Полулежа, он через лупу просматривал местные издания. Визит мой, не в пример давнему московскому, встретил благожелательно. Расспросил о том и сем. Отправились в книжный магазин к директору Репиной, с которой договорился заранее. Беседу он фактографировал в крохотном блокнотике. Помечал только цифры, факты, даты, фамилии, остальное запечатлевал в памяти. Из подобных пометок и вырастали впоследствии его произведения. Хотя и не только из них.
Ездили с ним к буровикам, в бригаду Шакшина, где я работал. Мороз гнул под пятьдесят. Ни зги, что называется, не видать, машины днем с зажженными фарами пробивались сквозь пелену. К. Лагунов в шубейке, унтах, одолженных теми же буровиками, чувствовал себя комфортно, расспрашивал попутчиков, очень быстро установил дружеские мосты на буровой. Мастера А. Шакшина, Героя Социалистического Труда, он знал еще по Ураю, сообщался с ним на «ты». И сам Анатолий Дмитриевич не чуждался писателя из Тюмени. Взаимность полная.
И подобным образом Константин Яковлевич неоднократно наведывался к нам. К сожалению, в самом Нижневартовске эта страница истории забыта напрочь, и не только на Самотлоре – в Заполярье тоже.
Известность на Севере пришла к нему рано и широко, именно благодаря поездкам и личным контактам с северянами. Общаться он умел.
Однажды ему написал молодой зэк, утративший смысл жизни и захотевший свести с нею счеты, вначале он написал К. Лагунову, затем встретил на улице. Константин Яковлевич разубедил его, подзарядил ударно. Это он тоже умел. «Смысл жизни уже в том, что живешь, – наставлял Лагунов, – и можешь жить не зря. Хоть дерьмо вози, но чтобы на пользу людям».
А сколько он участия принял в судьбе инвалида И. Истомина. И. Истомин, с детства пораженный полиомиелитом, передвигался на костылях, в основном в пределах собственной квартиры. К нему К. Лагунов проявлял повышенное внимание: устроил редактором издательства с работой дома, а когда издательство упразднили, всячески помогал писателю – инвалиду из скудного бюджета областной организации, то выпишет творческую командировку без выезда на периферию, то сообразит единовременное пособие.
Мало найдется таких, кого бы не поддержал К. Лагунов.
До конца дней он сохранил в себе и своем творчестве народную основу. Мне и сегодня не хватает его – мудрого, с устойчивым мировоззрением, масштабом мышления, восприимчивостью к действительности. В моей симпатии к К. Лагунову не было и нет творческого заискивания. Один из тогдашних тюменских корифеев поинтересовался однажды, почему не прошу у Константина Яковлевича рекомендации в Союз – намекал на дружеские отношения. Я не попросил. К. Лагунов был интересен мне великой самоорганизацией и великой самоотдачей в деле.
О. К. Лагунова
НИКОЛАЙ СМИРНОВ. ОН БЫЛ БОЙЦОМ НЕУТОМИМЫМ...
Летом 1962 года, свеженьким выпускником факультета журналистики Уральского государственного университета, появился я в пыльной зеленолистой Тюмени – с горячим желанием дерзать не столько в журналистике, сколько в литературе, появился с ученическим на ту пору жизненным опытом и несколькими рассказами о природе и се – лянах – однодеревенцах. Пару-тройку рассказов поместили в газете «Вечерний Свердловск» и журнале «Урал», пару-тройку – в альманахе «Сибирские просторы» и детских коллективных сборниках Тюменского издательства.
В областном центре огромного края еще доживало свой век книжное издательство, готовое рухнуть под накатом всеобщих хрущевских укрупнений – слияний, приобщиться к Средне-Уральскому.
Писательской организации еще не было. Было лишь намерение создать ее, было несколько самодеятельных литераторов, группировавшихся возле газеты «Тюменская правда». Из профессионалов – недавно переместившийся с Ямала И. Истомин, еще в Салехарде жил и работал член Союза писателей Л. Лапцуй, в Ишиме жил престарелый М. Лесной, намеревались «осоюзить» ханты-мансийца М. Шульгина и тюменца В. Еловских, из Нижнего Тагила намеревался переехать недавно «осоюзенный» молодой В. Николаев, а из Казанского района – самородок-сказитель И. Ермаков.
Возглавить и направить это сообщество и предстояло К. Лагунову – после Таджикистана, где он редактировал детский журнал «Гулистон». Его в Тюмени знали немногие, больше известны были братья – журналист и обкомовец. Хорошо знал и хорошо принимал К. Лагунова первый секретарь Б. Щербина.
В ту пору ладить с обкомом означало половину, если не три четверти успеха. К. Лагунов с обкомом ладил. В нем накрепко уживалось народное корневое с приобретенным в пути чувствованием высоких, руководящих сфер, чувствованием обстановки. И к тому же он был прекрасным организатором. Вот эти свойства и побудили остановить выбор именно на нем. А членом Союза писателей К. Лагунов стал много раньше, вне Тюмени. Наверное, в южной республике. Ему и карты в руки – автору «Утра золотой долины» о хлопкоробах.
В те шестидесятые ходили в поэтах редактор «Тюменского комсомольца» В. Чурсин и старший отдела комсомольской жизни, куда определился литсотрудником, В. Фалей, захаживали стихослагатели П. Амелин, Б. Полочкин и упомянутый сказитель – самородок И. Ермаков.
Литературная жизнь, как и следовало, «варилась» в основном возле печатных площадок и телевидения, книжного издательства. За давностью времени не помню, при каких обстоятельствах встретил первый раз К. Лагунова, скорей всего в издательстве, где с редактором И. Черняевой начинал свою первую книжку новелл, но отчетливо помню его цепкий, прицельный взгляд, его торопкий шаг, почти скоробежный. Невысокий, он иногда казался мне неутомимым колобком.
Этот человек знал жизнь, был в жизни как в родной стихии – от низов до верхних этажей.
Тогда казалось, и сейчас думается, что нас, юных, мятущихся, он жалел. Видимо, понимал, что многим не суждено состояться в литературе, да еще предстоит нажить большие неприятности на этом тернистом поле. Без своего издательства попасть в списки укрупненного Средне-Уральского гораздо труднее, чем у себя дома в Тюмени. По силам это наиболее проворным и настойчивым. Да и о материальной подмоге мы не задумывались. Я вообще жил в гостинице, позднее снимал комнату за земляным мостом на Энгельса. И на беду еще оставил работу в редакции.
Константин Яковлевич отрыва от жизни не любил, и мне досталось от него за это. Совершенно справедливо досталось. До сих пор усвоенный урок памятен и не позволяет расслабляться. Сам К. Лагунов был образцом повседневной наполненности, избегал пустотных тусовок, шумных никчемных застолий. Времени он даром не терял.
Часто выступал в газетах и по радио, редкий коллективный сборник выходил без его рассказов и повестей. Среди «богемы» распространялось мнение о том, что в образности он проигрывает И. Ермакову и вообще писатель по властной обязаловке. Сам И. Ермаков оговорился Как-то, что у Константина Яковлевича из-за плохого зрения страдает зрительный образ, то есть следовало понимать: он выстраивал образ мысленно и шел от мысли – абстракции, а не от первичного восприятия – натуры.
Действительно, в словесной виртуозности Иван Михайлович превосходил не только К. Лагунова. Но К. Лагунов вполне владел своей изобразительной системой, мастерски выстраивал характеры в динамике – крупными рельефными мазками писал. Оптимально использовал ресурс чтения (читал он много, иногда ему читала бухгалтер-секретарь Э. Белова), всяческих общений. Неустанно в пути он повышал творческий потенциал, работал все углубленней, живописи в текстах хватало.
Мне Константин Яковлевич все время напоминал круглосуточной конвейерности заводик по производству литпродукции.
И вот это привлекало в нем больше всего – К. Лагунов сполна возвращал дарованный природный талант, не в пример многим другим, развеявшим свой талант по ветру. Если бы каждый возвращал, как К. Лагунов! В любой обстановке он мобилизовывался, успевал предельно многое, но торопился успеть еще больше.
Уже в первый секретарский забег нашлись желатели перехватить кажущийся заманчивым пост. К. Лагунов сумел устоять при очередных выборах. Его оппоненты кто вообще уехал, кто приутих. Запомнилась его фраза, брошенная тогда вскользь: «Врагов бьют слету». Он и бил слету. И кажется, в одном из его романов нашел эту фразу в устах какого-то персонажа.
Он всегда был бойцом, и был он солдатом в походе. До самого смертного часа.
Ценил бойцовские качества у других, до поры, если они не претили его собственной концепции. Заметив во мне прямолинейную одержимость, однажды обронил недвусмысленно: «Можно, конечно, выйти наперекор всем ветрам в одиночку, но надо помнить, во имя чего выходишь, и при этом взвесить силы и возможности». И опять же оказался прав. Позднее я не раз проигрывал, именно не соразмерив защиту и нападение, задачи и возможности с реальностью, откатывался на исходные позиции и дальше.
В К. Лагунове мне было интересно все. Его внеурочные увлечения. Его семья. Частые столичные поездки по секретарским надобностям. Его повседневный рабочий распорядок. Все! Я не вливался в элиту, скорее был парнем, изгоем с туманным будущим. И обретения информационные были невелики. Вначале он смотрел на меня как на нечто этнографическое, с заметным любопытством. Думается, всерьез очень не брал, но и со счета не сбрасывал. Помог получить квартиру в «хрущевке», не отказывал в творческих командировках (не члену Союза писателей). Даже в ялтинском Доме творчества я побывал. Впрочем, такое он делал для многих, когда представлялась возможность сделать доброе дело. Готовил смену.
И при жизни К. Лагунова и после кончины проскальзывали слухи о его якобы ревнительности к И. Ермакову. Не думаю, чтобы Константина Яковлевича тревожил исключительный дар самородка из сельской глубинки. Некоторая жесткость в отношении к Ивану Михайловичу объяснялась гулевой его жизнью. Не запивай И. Ермаков напропалую, сколько бы еще сотворил полезного. К. Лагунов не терпел подобных растранжириваний, в любых проявлениях не принимал, служа образцом собранности, боеготовности.
Помню, по молодости – запальчивости я рванул в Москву без особой на то надобности, разыскал Константина Яковлевича в гостинице «Украина» и по взгляду, интонации понял: не к месту! Осуждает! Занимался бы делом у себя в Западной Сибири, зачем припылил? Вместе вышли на улицу. Было тихо, слегка морозно, искристо. К. Лагунов задумчиво – отстраненно произнес: «Москва в снегу». Вскользь, чтоб заполнить паузу, словно самого себя информировал, что вчера после писательских съездовских засидок в центральном Доме литератора был на концерте во Дворце съездов. На писательском форуме он выступал с речью о развернувшейся северной индустриализации, разбуженном Тюменском крае, где слова «нефть» и «газ» стали чем-то вроде символа.
Я уже понял необязательность своего столичного вояжа и стеснялся перед земляком. Зачем, стремясь обогнать время, стремиться туда, где не ждут. Но и опаздывающих К. Лагунов не почитал, смотрел на таких жалостливо и скорбно.
Перед зачатием романа «Бронзовый дог» он в состоянии нарастающей творческой горячечности предложил мне: «Давай посоревнуемся». Озорновато-лихо так предложил. Я, конечно, отказался: не готов, мол, к романам и, возможно, никогда не буду готов. Не мой жанр. Он же при этом имел в виду иное, как добрый молодец, с палицей да на коне, вообще вызывал на «поле», независимо от жанра. Видел это «поле» с наличием многих препятствий, которые предстояло одолеть за письменным столом. Боеготов он был всегда, в любое время года, суток.
Говорят, что все, что он прочитал и написал, все это через лупу, с которой не расставался. Не знаю, так ли, но в рабочем кабинете пользовался ею часто. Капля камень точит, и К. Лагунов одолевал высоты постоянством работы, без отвлечений на второстепенное. Но домашние бытовые нужды решал сам. Дачи не имел. На многих комиссиях – заседаниях, куда приглашали по секретарскому статусу, старался не бывать или не задерживаться подолгу. «От писателя после смерти остаются книги и периодика, все остальное позабывается, уносимо ветром, как пыль», – говаривал. Еще говаривал, что писатель тот, кого переиздают. Сам он старался переиздаваться, быть на слуху и глазу (читаемым), но до конца дней так и не сумел издать ни одного собрания сочинений. Сказал однажды, что не знает даже, как это делается. Конечно, знал – пишется заявка в Госкомиздат, но пройти с заявкой даже К. Лагунову было непросто, и он не отвлекался на пробивание, делал свое основное дело: творил.
Его упрекали в использовании служебного положения, что часто ездит в Москву и заглубляет там свое, что дома использует близость к обкому и другим властным структурам. И это тоже было преувеличением. Сейчас понимаю: К. Лагунов мог гораздо больше, но не использовал возможности сполна. Он был скромен. Да, именно так. Однажды я написал отзыв на фрагмент его романа в нижневартовской газете. Константин Яковлевич при встрече поморщился: «Зря. Дождался бы всей публикации в журнале. Что за спешка? О чем можно судить по отрывку на полосе?» Не инициировал хвалебки о себе, не организовывал премий по поводу, как это делают ныне скороспелые бойкие творцы. Одна романистка с подвижки властей и благоволения их назвала своим именем улицу в городе.
К. Лагунов оставил после себя внушительную разножанровую библиотеку для взрослых и детей. Его документальную повесть о самотлорцах «Жажда подвига» изучают в северных школах как хрестоматийное произведение.
Ранний тюменский цикл его коротких рассказов, будто списанных с натуры в блокнот, я воспринял проходно, но сказку про Кукурузинку полюбил сразу и советовал автору перевести в пьесу для кукольного театра. Константин Яковлевич сослался на занятость, повседневную нехватку времени, одержимый «Одержимыми» – эпопеей о нефтяниках Среднего Приобья. Вообще, его сказочное направление очень результативно. Персонажа одной из них – Ромку Ромазана – видел в квартире у Лагуновых.
Из крупных произведений более других принял «Так было» и «Красные петухи».
Ценил его публицистику и неоднократно советовал при жизни собрать в книги. Он никак не реагировал на предложение. Считал, видимо, это сопутствующим – вспомогательным материалом к масштабным полотнам. Романы, особенно производственные, обычно предварял газетными и журнальными просечками, ездил в командировки и обязательно выписывался для расхожей периодики. Выступал по радио и телевидению. Глядя на молодых, мятущихся в областном центре, Константин Яковлевич удрученно вздыхал, мол, сколько теряют возможностей проявиться, напрасно гнушаются информационным подспорьем, считая необязательным для высокого Парнаса. К. Лагунов не гнушался. Это знали в редакциях, обращались с просьбами.
Помню брошюрку «И никак иначе», очерк о ткачихе Яковлевой, после которого ей присвоили звание Героя Труда, статью в «Тюменской правде» «Берега гласности», повлекшей поток откликов.
Наблюдал К. Лагунова в его собирательской повседневности. Я уже тогда работал на Самотлоре, жил в Нижневартовске, вдруг узнаю, что в городе К. Лагунов. Нашел его в заежке строительного треста отдыхающим на застланной койке. Полулежа, он через лупу просматривал местные издания. Визит мой, не в пример давнему московскому, встретил благожелательно. Расспросил о том и сем. Отправились в книжный магазин к директору Репиной, с которой договорился заранее. Беседу он фактографировал в крохотном блокнотике. Помечал только цифры, факты, даты, фамилии, остальное запечатлевал в памяти. Из подобных пометок и вырастали впоследствии его произведения. Хотя и не только из них.
Ездили с ним к буровикам, в бригаду Шакшина, где я работал. Мороз гнул под пятьдесят. Ни зги, что называется, не видать, машины днем с зажженными фарами пробивались сквозь пелену. К. Лагунов в шубейке, унтах, одолженных теми же буровиками, чувствовал себя комфортно, расспрашивал попутчиков, очень быстро установил дружеские мосты на буровой. Мастера А. Шакшина, Героя Социалистического Труда, он знал еще по Ураю, сообщался с ним на «ты». И сам Анатолий Дмитриевич не чуждался писателя из Тюмени. Взаимность полная.
И подобным образом Константин Яковлевич неоднократно наведывался к нам. К сожалению, в самом Нижневартовске эта страница истории забыта напрочь, и не только на Самотлоре – в Заполярье тоже.
Известность на Севере пришла к нему рано и широко, именно благодаря поездкам и личным контактам с северянами. Общаться он умел.
Однажды ему написал молодой зэк, утративший смысл жизни и захотевший свести с нею счеты, вначале он написал К. Лагунову, затем встретил на улице. Константин Яковлевич разубедил его, подзарядил ударно. Это он тоже умел. «Смысл жизни уже в том, что живешь, – наставлял Лагунов, – и можешь жить не зря. Хоть дерьмо вози, но чтобы на пользу людям».
А сколько он участия принял в судьбе инвалида И. Истомина. И. Истомин, с детства пораженный полиомиелитом, передвигался на костылях, в основном в пределах собственной квартиры. К нему К. Лагунов проявлял повышенное внимание: устроил редактором издательства с работой дома, а когда издательство упразднили, всячески помогал писателю – инвалиду из скудного бюджета областной организации, то выпишет творческую командировку без выезда на периферию, то сообразит единовременное пособие.
Мало найдется таких, кого бы не поддержал К. Лагунов.
До конца дней он сохранил в себе и своем творчестве народную основу. Мне и сегодня не хватает его – мудрого, с устойчивым мировоззрением, масштабом мышления, восприимчивостью к действительности. В моей симпатии к К. Лагунову не было и нет творческого заискивания. Один из тогдашних тюменских корифеев поинтересовался однажды, почему не прошу у Константина Яковлевича рекомендации в Союз – намекал на дружеские отношения. Я не попросил. К. Лагунов был интересен мне великой самоорганизацией и великой самоотдачей в деле.