Нашему краю посвятили произведения многие талантливые писатели прошлого. Книга Ларисы Беспаловой о наиболее известных писателях и поэтах, которые оставили более или менее значительные произведения. Это исследование окажет помощь учителям-словесникам в работе по литературному краеведению и, возможно, обратит на себя внимание тех, кто интересуется прошлым нашего края.
Л. БЕСПАЛОВА
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ И ПИСАТЕЛИ XIX ВЕКА
Очерки по литературному краеведению
ОТ АВТОРА
Нашему краю посвятили произведения многие талантливые писатели прошлого. Одни из них прибыли в Сибирь не по доброй воле. Их сослало сюда за революционную деятельность царское правительство. Другие побывали здесь с исследовательскими целями. Третьи — сибиряки по рождению и большую часть своей жизни (или всю жизнь) провели в Сибири. Некоторые из этих писателей широко известны, другие — менее, иные же теперь незаслуженно забыты.
Н. И. Наумов, Г. А. Мачтет, В. Г. Короленко, Г. И. Успенский, А. П. Чехов и многие другие правдиво запечатлели жизнь нашего края в прошлом как края ссылки, отразили бесправное, угнетенное положение народа, хищничество кулачества, торговцев, бедствия переселенцев, произвол и насилие царских чиновников. Они показали экономическую отсталость Тобольской губернии, отсутствие развитой промышленности, грязь и бездорожье, разоблачили несостоятельность представления о Сибири как о стране, где якобы население живет привольно и счастливо.
Но эти художники увидели не только теневые стороны Сибири. Их пленила ее природа: могучие леса, бескрайние степи, многоводные реки. Им по душе пришелся суровый, но добрый, честный и мужественный народ. Они предсказали Сибири большое и светлое будущее.
Произведения писателей XIX века помогают сопоставить прошлое с современной, бурно растущей социалистической Тюменской областью. Знать прошлое всегда интересно и поучительно.
Автор книги не ставит перед собой задачу дать всестороннее освещение темы. В работе говорится о наиболее известных писателях и поэтах, которые оставили более или менее значительные произведения. В задачу автора не входил анализ исторических сочинений и произведений зарубежных писателей.
Автор надеется, что это исследование окажет помощь учителям-словесникам в работе по литературному краеведению и, возможно, обратит на себя внимание тех, кто интересуется прошлым нашего края.
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ-ССЫЛЬНЫХ
Динь-бом, динь-бом,
Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом,
Путь сибирский дальний…
А. К. Толстой, „Колодники'
ДЕКАБРИСТЫ
Огромная Сибирь была до революции краем ссылки, тюрем и каторги. В сибирской ссылке, а также в пересыльных и каторжных тюрьмах побывали многие русские писатели XIX века. Политические ссыльные сыграли заметную роль в общественной и культурной жизни Тобольской губернии и оставили довольно многочисленные произведения, связанные с их пребыванием здесь.
Это прежде всего революционеры-декабристы. Но сначала стоит вспомнить о декабристе, который в Сибири не был.
…Все знают знаменитую народную песню:
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Кондратий Федорович Рылеев
Автор этих слов — поэт-декабрист Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826). Он горячо интересовался русской историей, гордился великими героями прошлого. В 1821–1822 годах он создал свои «Думы» — своеобразный цикл стихотворений на исторические темы. Одной из первых дум Рылеева была «Смерть Ермака», написанная в 1821 году, еще в ту пору, когда он был участником Вольного общества любителей российской словесности. Это общество, в сущности, являлось легальным филиалом Союза Благоденствия — ранней декабристской организации.
28 ноября 1821 года на заседании Вольного общества Рылеев прочел «Смерть Ермака», и участники заседания с восторгом выслушали думу.
Основой думы послужил подробный рассказ Карамзина в «Истории государства Российского» о смелом походе Ермака в Сибирь и о его гибели:
«…Лил сильный дождь; река и ветер шумели, тем более усыпляя казаков…Ермак, пробужденный звуком мечей и стоном издыхающих, воспрянул… увидел гибель, махом сабли еще отразил убийц, кинулся в бурный глубокий Иртыш и, не доплыв до своих, утонул, отягченный железною бронею…» [1].
С большой драматической силой развертывает Рылеев сюжет своей думы. Храбрый русский землепроходец выступает у него как подлинно народный герой. Бывший разбойник, «своей и вражьей кровью смыв все преступления буйной жизни», поднялся до понимания общерусских задач.
Воображению читателя Ермак представляется могучим витязем. Его мужественность прекрасно оттеняется фоном, пусть в значительной степени условным. Трижды, лишь с небольшими изменениями, повторяется в думе описание сурового пейзажа как места драматических событий:
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Конечно, здесь нет конкретных черт зауральской природы, но какая зримая картина представляется читателю при описании бурного Иртыша!
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, казачьи челны!
Как этот пейзаж созвучен всему облику сурового казачьего атамана!
Рылеев раскрывает душевный мир героя через его внутренний монолог, данный в стиле высокого патриотического красноречия. Ермак считает выполненной задачу своей жизни — присоединение Сибири к России:
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней.
За Русь святую погибая?..
Нам смерть не может быть страшна,
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы не праздно в мире жили.
Рылеев был врагом монархического деспотизма. В его думе упоминается о двух царях. Татарский хан Кучум поступает как «тать презренный», подкрадываясь в темноте ночи к спящим казакам. Если он прямой, то царь Иван Грозный — косвенный виновник гибели Ермака:
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною.
Образы Сибири и Ермака даны Рылеевым в романтическом преломлении. Пускай в думе не все соответствует исторической истине: монолог Ермака в какой-то степени звучит не как слова витязя XVI века, а имеет позднюю речевую окраску; пускай нарисован романтический пейзаж, но художественная правда думы, воспевшей удалого народного героя, и поныне находит отклик в сердцах людей.
«…Убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский. Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей», — писал Рылеев о героях своих дум [2]. И народ по достоинству оценил изобразительную силу думы Рылеева. Положенная на музыку, она скоро стала популярнейшей песней. И в наши дни это одно из самых известных и любимых созданий декабристской поэзии.
В 1823 году Рылеев начал работу над думой «Меншиков в Березове». Поэт намеревался показать трагическую судьбу когда-то всесильного любимца Петра I, но нарисовал только картину северной природы, «где царство вьюги и мороза». Затем, вернувшись к своему замыслу, Рылеев приступил к написанию поэмы «Меншиков в Березове». Он набросал отрывок, в котором Наталья Долгорукова, жена опального князя И. А. Долгорукова, сосланная в Березов вскоре после смерти Меншикова, разговаривает с местным старожилом. Она спрашивает, кто скрыт в той могиле под елью, над которой стоит унылый крест, и слышит в ответ:
Как ты, из дальней стороны
В сей край изгнанные судьбою,
Под той могилою простою
Отец и дочь схоронены.
Отец, как здесь болтали тайно,
Был другом мудрого Петра…
Рылеев не успел закончить поэмы.
О нашем крае писали в своих произведениях и другие декабристы, но они познакомились с ним уже непосредственно, побывав на каторге и в ссылке.
Когда закончился срок каторжных работ, декабристы разъехались в назначенные им места поселений. Многие из них были размещены в городах Тобольской губернии — Тобольске, Ишиме, Ялуторовске. Ссыльные декабристы внесли в жизнь этих сибирских городов активное, деятельное начало, оживили их быт, способствовали пробуждению новых, передовых идей.
Глухим городком был в ту пору Ялуторовск. «…Единственным украшением его в описываемое время служили две каменные церкви да два-три небольших каменных дома… из них дом, занимаемый училищем, обращал на себя особенное внимание… Все помещение этого храма наук состояло из трех каморок тесных и сырых…»— так описал Ялуторовск 30—40-х годов XIX века К. М. Голодников[3].
В 1836 году в Ялуторовске поселился декабрист Иван Дмитриевич Якушкин (1793–1857). Пушкин в X главе «Евгения Онегина» упоминает о нем как об одном из наиболее решительных участников декабристского движения:
…Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Прожив в Ялуторовске до 1856 года, Якушкин многое сделал для народного просвещения, организовав на средства декабристов в 1842 году бесплатную приходскую школу для мальчиков, а позднее и для девочек (единственную в Западной Сибири).
И. И. Пущин
На поселении в Ялуторовске с 1843 до 1856 года жил самый близкий лицейский друг А. С. Пушкина Иван Иванович Пущин (1798–1859).
Литературное наследие И. И. Пущина представлено его «Записками о Пушкине» и письмами из Сибири. В письмах из Ялуторовска к друзьям и родным И. И. Пущин сообщал о большой дружбе между всеми членами ялуторовского кружка декабристов: «…Я доволен моим пребыванием в Ялуторовске. Нас здесь пятеро товарищей; живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю…»[4].
Пущин отметил, что у декабристов не было сближения «с чиновным людом» Ялуторовска, ибо это был «народ все пустой и большею частью с пушком на рыльце» [5]. Но из этого числа он выделял купца Н. Я. Балакшина, «человека доброго и смышленого», который был искренне расположен к ссыльным декабристам, выполнял их поручения, выписывал для них книги и журналы. В целом же, отвечая на вопросы друзей-корреспондентов о том, что представляет собой Ялуторовск, Пущин писал: «Право, нет ничего особенного замечательного ни в политическом, ни в естественном отношении» [6].
Вместе с тем Пущина восхищало, что Сибирь богата «всеми дарами царства природы», что ее климат очень здоров, что сибиряки отличаются смышленостью и опрятностью. Как благо всей Сибири, он расценивал отсутствие в ней крепостного права и помещиков.
Правда, помещикам принадлежали «…две-три маленькие деревеньки в Тобольской губернии, но и там невольным образом помещики не могут наслаждаться своими правами, стараются владеть самым скромным образом. Соседство свободных селений им бельмо на глазу»[7]
Хотя о себе в письмах Пущин пишет очень скромно («случается кой-кому помочь»), но декабристы в своих воспоминаниях неизменно говорят о его большой доброте, постоянной готовности прийти на помощь нуждающимся.
В письмах Пущина подчас проскальзывали нотки печали. То один, то другой из его соратников-декабристов оканчивал в Сибири свое земное поприще. «Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил», — с грустью писал он[8]. Но в целом его отличали большая бодрость, жизнелюбие, сила духа. Знавший Пущина К. М. Голодников отметил, что «это был человек живого и веселого характера» [9], очень деятельный.
Интересны воспоминания о Пущине М. С. Знаменского. Известный художник-сатирик, участник революционно-демократических журналов 60—70-х годов, М. С. Знаменский был воспитанником декабристов. В детстве он жил в Ялуторовске, учился в школе, основанной И. Д. Якушкиным, бывал в Ялуторовске и позже, общаясь с декабристами.
И. И. Пущин
В 80-егоды Знаменский написал воспоминания-очерки «Исчезнувшие люди», где он рассказал о сосланных в Ялуторовск декабристах, выведенных им под псевдонимами. В этих очерках Знаменский уделяет значительное внимание Гущину (Пущину И. И.).
Он повествует, что к «Гущину» часто приходили с просьбами крестьяне и ялуторовские жители: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее стало стекаться к нему как к адвокату. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное, Гущин брался за него, и письмо за письмом летели, как бомбы; и в конце концов он поздравлял себя с победой…» [10]
В Ялуторовске Пущин занимался обучением детей, помогал И. Д. Якушкину в устройстве школ, переводил с иностранных языков и, как все декабристы, оставил о себе добрую память.
«С чувством благоговения и с умилением старики вспоминали об этих благородных людях и указывали на те дома… в которых те жили и коротали свой век», — писал народник С. Л. Чудновский, отбывавший в 80-е годы ссылку в Ялуторовске [11].
А. И. Одоевский
А. И. Одоевский
В августе 1836 года в г. Ишиме был поселен поэт-декабрист Александр Иванович Одоевский (1802–1839), автор знаменитого ответа на послание Пушкина «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»). Ответ Одоевского проникнут глубокой уверенностью в правоте дела декабристов, в торжестве идей свободы в России:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя —
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы:
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы.
Большая часть поэтических произведений Одоевского создана им в годы пребывания в Сибири сначала на каторге в Чите и Петровском заводе, потом на поселении. Однако Сибири посвящены лишь некоторые стихи Одоевского. 33 одном из стихов, написанных в Ишиме, Одоевский изобразил Сибирь как место своего изгнания:
Над Иртышом стоит Ермак печальный,
Все скорбь одна его тревожит сон,
Опальный сон: обрел он край опальный,
Века идут, о берег бьется вал,
И каждый вал приносит плач изгнанья.
Не край, а мир Ермак завоевал,
Но той страны страшатся и названья.
(„На приезд наследника престола в Сибирь**)
В Ишиме Одоевский встретился с ссыльным молодым поляком, участником Польского Патриотического общества А. М. Янушкевичем. Дружба с ним скрашивала Одоевскому тяжелые дни изгнания. Янушкевич до приезда в Ишим был в Кургане и там встречался со ссыльными декабристами. Его рассказы Одоевский слушал с жадным вниманием. Глубоким чувством дружбы, любви и привязанности к друзьям-декабристам дышит каждая строка стихотворения Одоевского, обращенного к Янушкевичу:
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил.
Ты знаешь их? — Как я, ты жал им руку
И передал мне дружний разговор,
Душе моей знакомый с давних пор,
И я опять внимал родному звуку…
Побывавший до ссылки во Франции и Италии, Янушкевич подарил Одоевскому ветку дуба с могилы Лауры — возлюбленной великого итальянского поэта Петрарки, погребенной в г. Авиньоне. Одоевский воспел друга, одарившего его этой реликвией:
В странах, где сочны лозы винограда,
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!..
Пребывание Одоевского в Ишиме было недолгим. В июне 1837 года он был переведен рядовым на Кавказ, где вскоре умер от тропической лихорадки.
В. К. Кюхельбекер
Трагична судьба поэта-декабриста, лицейского друга Пушкина Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797–1846). Проведя около десяти лет в мрачных камерах крепостей, он был затем сослан в Сибирь. Сначала Кюхельбекера поселили в г. Баргузине Забайкальской области, потом перевели в Смолинскую слободу около Кургана.
Жилось Кюхельбекеру и его семье в Тобольской губернии очень трудно. Согласно царскому указу поселенным в Сибири «государственным преступникам» могло быть отведено до 15 десятин пахотной земли. Эта земля должна была «предоставить им через обрабатывание оной средства к удовлетворению нужд хозяйственных и к облегчению будущей судьбы детей их…»[12].
В государственном архиве Тюменской области вг. Тобольске хранится копия рапорта тобольского губернского землемера в тобольскую казенную палату от 29 мая 1845 года.
В этом рапорте губернский землемер сообщал, что не знает, как быть с отводом земли «государственному преступнику Вильгельму Кюхельбекеру, находящемуся в Смолинской волости с его сыном». Из каких участков следует наделить его землей? Та земля, которую можно было бы предоставить в пользование Кюхельбекеру, занята крестьянами Смолинской волости, но если Кюхельбекер согласится занять ее, то можно будет отдать ему этот участок. Однако в июле месяце того же года землемер рапортовал, что Кюхельбекер не согласился взять землю, занятую крестьянскими посевами. Он просил отвести ему участок в другом месте.
В Смолинской слободе Кюхельбекер пробыл недолго. В марте 1846 года он получил разрешение переехать в Тобольск.
Литературное наследие Кюхельбекера обширно. Но за время пребывания в Смолинской слободе и в Тобольске больной, терявший зрение, а затем совсем ослепший Кюхельбекер написал мало. В тех немногих стихах, которые созданы в этот период, поэт высказывает верность своим прежним убеждениям и друзьям, которых становится все меньше и меньше:
Все, все валятся сверстники мои,
Как с дерева валится лист осенний…
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал…
Тут нас, исторгнутых одной судьбиной,
Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал…
(„На смерть Якубовича*)
Кюхельбекер пишет дружеское обращение к И. И. Пущину, у которого он останавливался в Ялуторовске при переезде из Смолинской слободы в Тобольск. Он вспоминает о свидании с ним в 1845 году («Да, ровно через год мы свиделись с тобою»); горько сетует на болезнь и слепоту («Счастливцы — вольные птицы…»).
11 августа 1846 года Кюхельбекер умер в Тобольске от туберкулеза.
…Бережно охраняются места, связанные с именами декабристов. В г. Ялуторовске есть краеведческий музей памяти декабристов и роща их имени. Сохранился дом И. Д. Якушкина и школа, построенная декабристами. Многие улицы Ялуторовска носят имена декабристов: Пущина, Якушкина и других. О декабристах напоминают мемориальные доски на домах г. Тобольска, заботливо содержатся их могилы на тобольском кладбище.
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
С нашим краем связаны имена целого ряда деятелей нового этапа освободительного движения — революционных демократов, разночинцев.
Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский (1821–1881) в молодости сочувствовал идеям утопического социализма. В 1848–1849 гг. он был членом политического кружка петрашевцев.
За участие в кружке петрашевцев Ф. М. Достоевский был приговорен к смертной казни, которая в последний момент была заменена каторжными работами.
Партия арестованных, среди которых находился закованный в кандалы Достоевский, 24 декабря 1849 года была отправлена в Тобольск. Каждый из отправляемых на каторгу петрашевцев был посажен в сани с жандармом и фельдъегерем. Пребывание на свежем морозном воздухе сначала оживило Достоевского, но переезд длился 15 дней, зима была холодной, в Приуралье мороз достигал 40°. «…Просидеть, например, часов 10, не выходя из кибитки, и сделать 5–6 станков было почти невыносимо. Я промерзал до сердца…», — вспоминал Достоевский [13]. Тяжелым для писателя был переезд через Урал. Позади оставалась Европа, а впереди — полная неизвестность, предчувствие чего-то тягостного. «Грустная была минута… Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег и метель, граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, назади все прошедшее, — грустно было, и меня прошибли слезы», — писал Достоевский впоследствии[14].
9 января 1850 года Достоевского привезли в Тобольск. Там в ту пору находился Главный Приказ о ссыльных. Всех, ссылаемых в Сибирь, привозили сначала в этот Приказ, затем рассылали по различным местам Сибири. «Присланные… преступники Сергей Дуров, Федор Достоевский и Иван Ястржембский… приняты закованными в ножных кандалах и помещены на подсудном дворе в особой комнате отдельно от прочих арестованных…» — рапортовал полицмейстеру смотритель тобольского тюремного замка [15].
Достоевского и его товарищей обыскали, отобрали все деньги, которых и без того было немного, и заперли на ночь в холодной, темной камере. Здесь, в этом остроге, Достоевский провел шесть дней.
В Тобольске все еще находились сосланные в Сибирь декабристы И. А. Анненков, А. М. Фонвизин, А. М. Муравьев. С большим теплом писатель впоследствии вспоминал, что жены декабристов, узнав о пребывании в тюрьме Достоевского и его товарищей постарались сделать все, что было в их силах, чтобы как-то облегчить положение осужденных. Сначала они посылали им продукты, теплую одежду, а потом добились свидания с арестованными: «…В Тобольске, когда мы, в ожидании дальнейшей участи, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Свидание продолжалось час»[16]. Жены декабристов сумели передать Достоевскому и его товарищам немного денег. 16 января Достоевский был отправлен в Омск. Кратковременное пребывание в Тобольске нашло свое отражение только в «Дневнике» писателя» и его письмах к родным.
Ф. М. Достоевский
23 января 1850 года Достоевского привезли в омскую каторжную тюрьму. «На окраине русской земли, в отдаленной и забытой Сибири, на границе киргизской степи стоит небольшой уездный городок Омск с душной атмосферой канцелярий, тяжелым запахом казарм и скучной физиономией казенных зданий. В нем находится старая упраздненная крепость с осыпавшимися валами. На углу ее, на. памяти многих, сохранилась старая каторжная казарма, обнесенная частоколом. Это бывшее когда-то военно-каторжное отделение, впоследствии арестантские роты. Здесь когда-то провел несколько лет тяжелой жизни Ф. М. Достоевский» [17].
28-летний Достоевский попал на каторгу уже известным писателем. Он был автором повестей «Бедные люди», «Двойник», «Хозяйка», «Белые ночи», романа «Неточка Незванова» и других, однако в реестре каторжников числился только грамотным «чернорабочим». Четыре Года он провел в смрадной казарме, где одновременно находилось 150 бряцающих кандалами человек. Позже в письме к брату Достоевский дал живое представление об условиях своей жизни: «Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание… Летом духота нестерпимая, зимою — холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать, маленькие окна заиндевели так, что в целый день почти нельзя читать… С потолков капель — все сквозное. Нас — как сельди в бочонке. Затопят шестью поленами печку — тепла нет (в комнате лед едва оттаивает), а угар нестерпимый, и вот вся зима… Прибавь… почти невозможность иметь книгу… вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года…» [18].
Как и другие каторжники, Достоевский был одет в арестантскую серую пополам с черным куртку с желтым тузом на спине, половина головы была обрита. Постоянно приходилось выполнять тяжелую работу «в ненастье, в мокроту, слякоть или зимою в нестерпимую стужу», обжигать и толочь алебастр, таскать кирпичи, вертеть точильное колесо и т. д. Достоевский целиком зависел от произвола тюремной администрации. Непосредственный начальник плац-майор Кривцов был, по характеристике писателя, «каналья, каких мало, великий варвар, сутяга, пьяница — все, что только можно было представить отвратительного. Началось с того, что он нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками и обещался при первом проступке наказывать нас телесно… Он наезжал всегда пьяный (трезвым я его не видел), придирался к трезвому арестанту и драл его под предлогом, что тот пьян, как стелька. Другой раз, при посещении ночью, — за то, что человек спит не на правом боку, за то, что вскрикивает или бредит ночью, за все, что только влезет в его пьяную голову…»[19]
Один из современников Достоевского так описывал внешность писателя на каторге: «Ф. М. Достоевский имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего… Но сознание безысходной, тяжелой своей доли как будто окаменяло его. Он был неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой…» [20].
Писатель перенес все тяжелые испытания каторги, но они отразились на его здоровье. Без того не очень устойчивая нервная система Достоевского была подорвана, и он стал страдать припадками эпилепсии.
Царскую каторгу, ее жестокий и уродливый быт Достоевский впоследствии описал в «Записках из мертвого дома», показав в книге типы каторжников — людей с исковерканной душой и судьбой. Но писатель видел в них и проявление подлинно человеческих качеств. Он выражает горькое сожаление и возмущение, что «…погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?»[21].
Отбыв срок каторги, Достоевский был переведен в Семипалатинск, прослужил там пять лет сначала солдатом, потом — унтер-офицером и офицером. Только после этого он получил разрешение вернуться в Европейскую Россию, сперва в Тверь, а затем в Петербург. Все, что перенес Достоевский в Сибири, не внушило ему любви к ней. Поэтому, создав «Записки из мертвого дома», писатель больше не обращался к сибирским темам. Лишь в эпилоге романа «Преступление и наказание» из описания города, где отбывал каторгу Раскольников, можно узнать старый Омск, да и то он очерчен лишь двумя-тремя штрихами: «Сибирь. На берегу пустынной реки стоит город, один из административных центров России, в городе крепость, в крепости острог»[22]. И когда Раскольникова под конвоем приводят на берег реки, где в сарае находилась печь для обжигания алебастра, то он видит широкую реку и другой берег, за которым простиралась необозримая степь и виднелись кочевые юрты. Такой же пейзаж видели каторжники во время работ с берега Иртыша и в «Записках из мертвого дома» — книге, которая впервые запечатлела старую сибирскую каторгу.
М. Л. МИХАЙЛОВ и Н. В. ШЕЛГУНОВ
В Государственном архиве Тюменской области есть огромная пухлая папка. Большая часть содержащихся в ней бумаг — следственное дело о «послаблениях», оказанных тобольским губернским начальством поэту-революционеру М. Л. Михайлову. Здесь протоколы допросов, материалы очных ставок, приговоры, вынесенные ряду чиновников, подчас занимавших весьма высокие посты [23]. Правительство сурово покарало за «послабления» губернские власти, невзирая на чины и звания. Чем же была вызвана эта кара и в чем состояло дело «государственного преступника» М. Л. Михайлова?
Облик М. Л. Михайлова теснейшим образом связан с 60-ми годами прошлого века. Революционный демократ, соратник Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, он сыграл весьма заметную роль в литературном и общественном движении этого времени. Михайлов выступил как поэт-революционер, публицист, прозаик, этнограф-исследователь и переводчик. Его переводы многих стихов Гете, Шиллера, Гейне, Беранже до сих пор являются образцовыми.
Михаил Ларионович Михайлов родился в Оренбурге в 1829 году в семье чиновника, вышедшего из крепостных крестьян. Будучи вольнослушателем Петербургского университета, Михайлов познакомился с Н. Г. Чернышевским и стал его близким другом. Он разделял многие из воззрений Чернышевского на положение дел в самодержавной России.
Во время революционного подъема 1859–1861 годов Михайлов принял активное участие в написании и распространении революционных прокламаций. Вместе с Н. В.Шелгуновым он написал прокламацию «К молодому поколению». С этой прокламацией Михайлов поехал в Лондон и там напечатал ее в Вольной русской типографии Герцена. Вернувшись в Петербург, он принял деятельное участие в распространении прокламации.
В сентябре 1861 года писатель был арестован, осужден и приговорен к каторжным работам на 6 лет с последующим поселением в Сибири.
После процедуры гражданской казни закованный в кандалы Михайлов 14 декабря 1861 года был отправлен в сопровождении двух жандармов в распоряжение Тобольского Приказа о ссыльных, 31 декабря он прибыл в Тобольск, где находился до 27 января 1862 года.
О событиях своей жизни от ареста до доставки на Казаковский прииск Нерчинского округа Михайлов рассказал в «Записках». Они создавались Михайловым не для печати, а как письма к любимой женщине — Л. П. Шелгуновой, но познавательная и общественная ценность «Записок» очень значительна. В них Михайлов подробно повествует и о пребывании в Тобольской тюрьме.
В Тобольске Михайлова поместили сначала в маленькой сырой комнате на кандальном дворе, потом, по распоряжению полицеймейстера, перевели в дворянское отделение.
«Такой же мрачный (разве немного лишь светлее) коридор и с такими же окнами под потолком, как и в кандальном отделении, был передо мной. От грязных полов и отсыревших, покрытых темными пятнами стен он казался еще темнее».[24]
Следственное дело и «Записки» говорят, что тобольское общество очень тепло приняло известного поэта и публициста, популярность которого достигла и Сибири. Ранее знакомый Михайлову по Петербургу управляющий Тобольской комиссариатской комиссией полковник
В. В. Ждан-Пушкин, очевидно, познакомил Михайлова с целым рядом других представителей тобольской интеллигенции, которая приняла живейшее участие в его судьбе. Это отразилось и на отношении к Михайлову тюремной администрации. В день нового года с него были сняты кандалы, и на протяжении всего времени пребывания в Тобольске Михайлов находился без кандалов, в обычной гражданской, а не в арестантской одежде.
Тобольское общество ни на один день не забывало о поэте. «Во все время моего пребывания в Тобольске я пользовался самым дружеским, почти родственным вниманием многих. Мне не давали ни скучать, ни чувствовать какое-нибудь лишение. Я был буквально засыпан журналами, книгами; мне присылали со всех сторон газеты в самый день получения почты…», — рассказывает Михайлов в «Записках» [25]. Ссыльный поэт был тронут, когда в новогодний вечер одна из тобольских дам привезла ему букет цветов. «Сибирский букет был не пышен: гвоздики, гераний, мирт, несколько полуразвернувшихся китайских роз, но он был, конечно, приятнее мне, чем в иное время и в ином месте самые красивые и дорогие цветы» [26]. Очень часто Михайлов был в городе у председателя губернского правления М. Г. Соколова, подполковника В. В. Ждан-Пушкина, лекаря Е. Н. Анучина и других. Уезжая на обеды к приглашавшим, Михайлов возвращался вечером в тюрьму, стремясь успеть к поверке.
В тюрьме Михайлова посещали учителя тобольской гимназии М. С. Знаменский, А. В. Плотников, П. А. Белорусцев, лекарь Е. Н. Анучин, архитектор Черненко, находящийся под секретным надзором бывший студент Казанского университета В. А. Добродеев и двое других студентов, исключенных из университета за участие в панихиде по убитому при усмирении крестьянского бунта в с. Бездна Казанской губернии Антону Петрову. Таким образом, наиболее частыми посетителями Михайлова были лица, представлявшие передовую разночинную интеллигенцию Тобольска. Весьма характерны для эпохи фигуры бывших студентов Казанского университета, принадлежавших к той лучшей части студенчества, которая выражала солидарность с крестьянским движением и подвергалась правительственным репрессиям.
Живая связь с тобольским обществом не заслонила от Михайлова тюремного окружения. На страницах его автобиографических «Записок» рисуются сцены и картины жизни тобольской тюрьмы. Время от времени через Тобольск проходили партии арестованных, заполнявшие тесное и мрачное помещение Приказа о ссыльных. Здесь были мужчины и женщины в кандалах и без кандалов и дети всех возрастов, начиная с грудных младенцев. «Кто стоял, кто сидел на полу с устали… Бабы сидели тут, поближе к печке, с детьми на руках, под полушубками… Лица были большею частью утомленные: особенно жаль было смотреть на женщин»[27].
В Тобольском Приказе арестованных проверяли по спискам, у каторжников осматривали на лице клейма и, если находили, что они стерлись, ставили снова. Побывав в тюремном помещении, где находились каторжники, Михайлов с горечью отметил: «В любом зверинце лучше содержатся звери… Духота, жалкий полусвет, грязь, голодание, нищета, унижение — все эти исправительные меры нашего законодательства являлись тут в полном своем значении»[28].
Внимание Михайлова, хорошо понимавшего, что народ был обманут манифестом 1861 года, и звавшего в своих прокламациях к борьбе, привлекают факты, свидетельствующие о народных волнениях. Об одном из таких возмущений и его последствиях повествует остро драматическая картина «Записок», переданная устами очевидца — собеседника Михайлова. Через тобольский острог прошла партия крестьян из Казанской губернии, сосланная в Сибирь за участие в восстании в 1861 году: «Пятьдесят семей тут гнали — по бунту… Без всякого, говорят, суда. Баб-то, детей-то, девок-то! Шли не мало — из Казанской губернии, а все, видно, привыкнуть не могли. Пришли, вой да стон стоит, пошли — еще хуже того… Потому — разорены как есть вконец… Говорил я с ними тоже — вина-то их какая! Объявили фальшивую волю, они и пошли помещика спрашивать, как он, значит, царский манифест скрыл. Помещик за войском. Стали стрелять, убито сколько. А этих, кого в кандалы, кого так, да на каторгу. И суда, говорят, никакого не было»[29]. Так закончилась попытка крестьян узнать про «настоящую» волю, якобы скрытую помещиками.
Михайлов проявил большой интерес к привезенному в тобольский острог пермскому крестьянину Кокшарову. Кокшаров был осужден на каторгу за то, что защищал интересы пермских заводских крестьян, подавал от их лица просьбы и протесты. Михайлов настойчиво добивался встречи с ним, чтобы узнать все обстоятельства этого дела. Но все его попытки проникнуть в секретную камеру, куда посадили крестьянского заступника, оказались тщетными.
В тобольской тюрьме Михайлов занимался и литературным трудом. Он начал работу над романом (исследователи предполагают, что это был роман «Вместе»), перевел отрывок из трагедии Эсхила «Прометей прикованный» и на основании полученных в тюрьме впечатлений создал очерк «Аграфена». В последнем изображена молодая, психически надломленная женщина — жертва темноты народной жизни и жестокого царского судопроизводства.
Пребывание Михайлова в Тобольске затянулось из-за плохого состояния его здоровья и длительной волокиты по поводу отправки. Михайлов просил отправить его не с этапом, а в сопровождении жандармов. Наконец наступил день отъезда. По разрешению тобольского губернатора Михайлова отправили отдельно от партии в сопровождении двух жандармов и на его собственный счет. Он поехал в обычном гражданском платье, без кандалов. Кандалы и арестантская одежда были положены в повозку в мешке. В день отъезда Михайлов был приглашен на обед к Ждан-Пушкиным. От них он и выехал вечером из Тобольска, причем все общество, присутствовавшее на обеде, отправилось провожать Михайлова и простилось с ним «уже за городом, на том историческом месте, где, по преданию, высадился Ермак»[30].
Весной 1862 года в столицу был послан жандармский донос о том, как жил Михайлов в Тобольске. Когда об этом узнал царь Александр II, он послал в Тобольск свитского генерала Сколкова с приказом провести расследование. Вместе со Сколковым в Тобольск прибыли депутаты от министерств внутренних дел и юстиции.
Тобольским властям было предъявлено обвинение в том, что Михайлов пробыл в этом городе больше положенного, был освобожден от оков и к нему в тюрьму допускались посторонние лица; наконец, в том, что «государственный преступник» часто отлучался из тюрьмы. Комиссия Сколкова также получила сведения, будто кандалы Михайлова были разбиты на отдельные звенья и он подарил их разным лицам, в том числе и вице-губернатору Соколову с надписью: «Благодетелю и покровителю невинно угнетенных Михаилу Григорьевичу от Михайлова». Но это донесение, тщательно расследованное, не подтвердилось.
Власти Тобольска обвинялись также в том, что они оказывали «послабление» отправленному на каторгу В. А. Обручеву (1836–1912). Публицист, участник революционно-демократического движения 60-х годов, В. А. Обручев в 1861 году принял участие в распространении нелегальной прокламации «Великорусе». В связи с этим он был арестован и приговорен к каторжным работам. Обручев прибыл в Тобольск в июле 1862 года. Заболев цингой, он заявил, что следовать в Сибирь не может, и просил задержать его в Тобольске до улучшения здоровья. Просьбу Обручева удовлетворили, разрешили ему совершать прогулки вне тюремного замка и в саду Ермака, в гражданском платье, правда, под охраной переодетого жандарма.
В сентябре Обручев обратился с просьбой отправить его на собственные средства с жандармом, так как он по состоянию здоровья не мог следовать с партией. Тобольский Приказ о ссыльных запросил губернатора о возможности такой отправки, напомнив, что таким же путем был увезен из Тобольска и Михайлов. В октябре 1862 года Обручева отправили далее в Сибирь на почтовых с двумя жандармами.
Проведя расследование о «послаблениях», царское правительство строго взыскало с виновных. Конечно, губернское и тюремное начальство трудно заподозрить в сочувствии революционно — демократическим воззрениям Михайлова; оно допустило «послабления» потому, что поддалось влиянию авторитета, которым пользовался Михайлов в передовых общественных кругах.
Кстати сказать, тобольский губернатор А. В. Виноградский был не совсем обычной фигурой на губернаторском посту. Происходя из обедневших дворян, он окончил университет и некоторое время был учителем гимназии, но потом избрал карьеру чиновника и, отдавшись служебному рвению, достиг высокого поста. Человек сухой и замкнутый, Виноградский почти не общался с тобольским обществом и, по собственному признанию во время следствия, плохо знал о том, что происходило в городе. Это и было вменено ему в вину.
Дело о «послаблениях» закончилось тем, что губернатора, вице-губернатора и ряд других губернских чиновников предали суду. Почти все они были уволены со службы и наказаны.
С историей пребывания Михайлова в Тобольске связано имя его ближайшего соратника по революционной борьбе и личного друга Н. В. Шелгунова. Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891) — известный русский революционный демократ, крупный публицист, автор ряда работ по вопросам истории, политики, экономики и литературной критики. В 60-е годы Шелгунов принял активное участие в написании революционных прокламаций.
Н. В. Шелгунов
После отправки М. Л. Михайлова на каторгу Шелгунов летом 1862 года, вместе с женой Л. П. Шелгуновой, отправился в Сибирь с целью организации побега Михайлова. Свою поездку Н. В. Шелгунов обставил как научную экспедицию для собирания статистических сведений о Сибири. Однако власти узнали об истинных планах Шелгунова, и за ним был установлен надзор. Генерал-губернатор Западной Сибири предупредил тобольского губернатора А. В. Виноградского о том, что, по имеющимся сведениям, Шелгунов отправился в Сибирь «для свидания с политическими преступниками Обручевым и Михайловым». Но это предупреждение запоздало, и Шелгунов получил разрешение свидеться с Обручевым.
Намерение Шелгунова способствовать побегу Михайлова не увенчалось успехом. Вскоре после приезда в Нерчинск Шелгунов, живший на Казаковских золотых приисках у Михайлова, был арестован. Правда, его освободили, отдав под надзор полиции, но потом опять арестовали, судили и заточили в Петропавловскую крепость, а затем отправили в ссылку.
Путешествие Шелгунова в Сибирь, имевшее прежде всего политическую цель, было в то же время и настоящей научной экспедицией. Путевые очерки Шелгунова «Сибирь по большой дороге» (1863) содержат серьезный исследовательский материал.
«Сибирь по большой дороге» — произведение публицистическое. Шелгунов ставит острые общественные вопросы, обращается к научным проблемам, конкретным фактам и цифрам, статистико-экономическим выкладкам. Он касается самых разнообразных вопросов жизни России: положения рабочих и крестьян, экономического развития, народного образования, работы земства и т. д. Шелгунов видит, что в Европейской России и в Сибири все сильнее развиваются капиталистические отношения, «патриархальность экономического быта решительно кончается для нас» [31].
В очерках Шелгунова много говорится о Тобольской губернии, ее городах и занятиях населения. Тюмень Шелгунов назвал богатым промышленным городом Сибири. Он также отметил, что этот сибирский город был значительным торговым центром. Сюда доставлялись на пароходах китайские товары, которые затем везли далее, за Урал, а товары из Европейской России отправлялись на восток. Вместе с тем, познакомившись с такими развитыми в Тюмени промыслами, как кожевенный, шитье бродней для золотых приисков, шитье сапог, рукавиц, варка мыла, тканье ковров, Шелгунов отметил низкий уровень ремесленного производства. Оно не развивалось и не совершенствовалось, особенно выделка ковров. «Как производилось тканьё сто лет назад, так точно производится оно и нынче»[32].
Горячий защитник интересов народа, Шелгунов в своих очерках обратил внимание на жизнь и условия работы тюменских тружеников. Он пишет о плачевной доле рабочего, нищенских условиях его существования. Только небольшая часть денег, вырученных за проданные изделия, достается рабочему. Львиная доля идет в карман купцу- подрядчику. Тяжелым ремесленным трудом занимаются женщины и дети: «В отдаленных и бедных частях города очень обыкновенная вещь увидеть на улице 10—12-летних девочек, занятых тачанием рукавиц. Такая маленькая работница шьет не хуже взрослого. Сапоги им не под силу, особенно подшивка подошвы; но они тачают голенища и рукавицы… Такая девочка сшивает до 11 и даже 15 пар рукавиц в день и получает собственно за первоначальную» тачку по 11/2 коп. за пару… Работает она в день часов 10–12…» [33].
В Тюмени Шелгунова поразило огромное число нищих, среди которых он увидел и профессиональных попрошаек, и подлинную голытьбу, жившую в развалившихся лачугах и лишенную всяких средств к существованию. Хорошо знавший жизнь рабочих в капиталистических странах по личным впечатлениям и по книге Ф.Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», Шелгунов отметил, что капиталистические порядки, свойственные Западной Европе, в полной мере проявляют себя и в Сибири. В частности, он пишет: «В Тюмени, как в промышленном городе, живут зародыши всего, что в английских фабричных городах развилось до таких страшных размеров» [34]. В то же время Шелгунов с удивлением отмечает, что тюменские рабочие не объединяются в артели для совместного производства, сбыта продукции и защиты своих прав, что «тюменскому сапожнику или рукавичнику и тюменской бабе, ткущей ковры, никогда и в голову не приходила мысль ни о какой артельности»[35].
Кратко описав Тобольск, отметив неразвитость промыслов и большую бедность населения, Шелгунов остановился на дорожных впечатлениях. Он рассказал о пустынных берегах Иртыша и Оби, о крайней бедности крестьян, живших по берегам этих рек. Земля не могла прокормить их, поэтому многие вынуждены были уходить летом на заработки, оставив дома семью без всяких средств. «Приехал я в прошлом году домой… а народ отощал совсем, и платить подати нечем, треть народу недоимщиков», — рассказывал Шелгунову один крестьянин [36].
Еще больше бедствовали жившие на Оби остяки (ханты, селькупы). За Сургутом путешественник увидел их юрты, сделанные из жердей и бересты. Вокруг разложенных огней в юртах находились едва прикрытые лохмотьями других. Рыба не ловилась, хлеба не было, остяки страшно голодали. «Последняя к пристани юрта смотрела печальнее других. Наполовину без покрышки, она не выказывала никаких признаков жизни. Привязанная собака лежала неподвижно, как мертвая, а может быть, она была и точно мертва. В самой юрте, прислонившись к опрокинутому челноку, лежали какие-то продолговатые тела, как два мешка с мукой. То были старик и старуха, приготовленные к смерти. Все знали, что они должны умереть, прикрыли их одеждой и оставили. Огонь потух, и для стариков наступила последняя минута…»[37]
Страницы очерков Н. В. Шелгунова, посвященные «инородцам», — пример сочувственного внимания революционера-демократа к судьбе угнетенных национальностей.
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
20 мая 1864 года комендант Петропавловской крепости доносил петербургскому военному генерал-губернатору А. А. Суворову об одном из узников: «…Сего числа в 10 часов пополудни отправлен в Тобольский Приказ о ссыльных с назначенными для сего жандармами»[38]. Речь шла о Николае Гавриловиче Чернышевском (1828–1889).
Родственники Чернышевского Пыпины хлопотали о том, чтобы ему разрешили отправиться в Сибирь не на казенной телеге, а в удобном экипаже. Такое разрешение было получено, и С. Н. Пыпин (брат известного историка литературы А. Н. Пыпина) купил и подготовил тарантас. Вместе с этим экипажем он ждал у ворот крепости появления Чернышевского, но, к его большому огорчению, власти отменили свое решение: Чернышевского посадили в казенный возок, в котором он и проехал в сопровождении двух жандармов мимо Пыпина. [39] Этот возок был столь неудобным, что Чернышевский в дороге стал просить разрешения купить ему свой экипаж. Получив позволение, он, отъехав от Петербурга верст 300, приобрел тарантас, в котором его и повезли дальше.
Мчали Чернышевского очень быстро, без остановок на ночлег: он вынужден был и спать в тарантасе. Только утром и вечером жандармы останавливались на станциях.
29 мая Главное управление Западной Сибири послало тобольскому губернатору сообщение о скором прибытии Чернышевского. Предписывалось установить за ним строгий надзор, не разрешать свиданий с кем-либо и как можно скорее отправить его дальше[40].
Н. Г. Чернышевский
Интересный, хотя и краткий рассказ о пребывании Чернышевского в тобольской тюрьме оставил С. Г. Стахевич.[41] Приговоренный к шести годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири за распространение прокламаций общества «Земля и воля» 60-х годов, Стахевич был отправлен в Сибирь и полгода находился в тобольской тюрьме. Здесь 5 июня 1864 года он и встретил Чернышевского.
«Войдя в контору и взглянувши на привезенного человека, я тотчас узнал в нем Николая Гавриловича… Он был острижен совсем коротко… Одежда на нем была собственная: черный сюртук, брюки, заправленные в голенища сапогов, сапоги, впрочем, не охотничьего фасона, т. е. с голенищами невысокими…» [42],— рассказывает С. Г. Стахевич.
В ту пору в тобольской тюрьме находилось много поляков, сосланных в Сибирь за участие в восстании 1863 года. И Стахевич предполагал, что Чернышевского поместят вместе с ними. Однако, вопреки этому ожиданию, Чернышевского отвели в маленькую камеру «секретного коридора», поместив отдельно от всех. Правда, смотритель тюрьмы разрешил Стахевичу иногда посещать новоприбывшего узника.
Чернышевский, очевидно, предполагал, что пробудет в Тобольске лишь несколько дней, и поэтому даже не стал распаковывать чемодан. «…Скажите, какие книги у вас есть с собой, я что-нибудь выберу на эти дни, чтобы не так скучно было сидеть тут?»[43]—спросил он Стахевича. Когда Стахевич перечислил книги, которые у него были, Чернышевский выбрал «Физиологию» Функе (на немецком языке). Прочитав книгу и возвращая ее, Чернышевский заметил: «С большим удовольствием нашел в этой книге почетное упоминание о научных работах наших русских людей: Сеченова, Якубовича, Овсянникова»[44].
Кто-то из ссыльных поляков через Стахевича попросил Чернышевского порекомендовать книгу для ознакомления с учением социалистов. И Чернышевский назвал труд Консидерана «Общественное назначение» (одну из книг, которые Лопухов в романе «Что делать?» давал читать Вере Павловне) и «Организацию труда» Луи Блана.
Как припоминает Стахевич, в одном из разговоров с ним Чернышевский в шутку сказал: «Как для журналиста, эта ссылка для меня прямо-таки полезна: она увеличивает в публике мою известность; выходит особого рода реклама»[45] Из этих слов Стахевич заключил, что, очевидно, Чернышевский надеялся на скорое возвращение в Петербург, когда он снова сможет приступить к журнальной работе. С горечью автор воспоминаний добавляет, что Чернышевскому пришлось пробыть в Сибири около 20 лет…
С берегов Тобола Чернышевский написал А. Н. Пыпину свое первое из Сибири письмо, в котором сообщал о прибытии в Тобольск и просил передать об этом своей жене Ольге Сократовне. По мнению некоторых исследователей, это письмо не было передано А. Н. Пыпину и осталось в архиве III отделения[46]. Однако есть другие сведения. В примечаниях к книге «Чернышевский в Сибири», написанных сыном Чернышевского Михаилом Николаевичем, говорится: «Из переписки родных 1864–1865 гг. видно, что первое известие от отца из Сибири было с дороги из Тобольска в июне 1864 г.» [47]. Во вступительной статье Ляцкого, написанной к этой книге, цитируется письмо Е.Н. Пыпиной из Петербурга к родным Чернышевского в Саратов: «На днях получили от него известие из Тобольска, очень коротенькое, но говорившее, что он здоров и покоен… Мы этому известию очень были рады, потому что с самого отъезда он точно в воду канул на целые три недели»[48]. Так что письмо, очевидно, все-таки дошло по назначению.
15 июня 1864 года смотритель тобольской тюрьмы рапортовал губернатору: «Поступивший во вверенный мне замок 5 сего июня… преступник Николай Чернышевский был мною помещен в подсудимом корпусе в секретной камере… Во время его нахождения в тюремном замке из посторонних лиц никто не посещал» [49]. В этот же день тобольский губернатор доносил генерал-губернатору Западной Сибири о том, что «государственный преступник Чернышевский 13 июня с. г. отправлен в г. Иркутск на почтовых в сопровождении двух жандармов»[50]. Губернатор оправдывал такой способ препровождения Чернышевского «особенной важностью его преступления», тем, что «значение Чернышевского в литературе… доставило ему много поклонников». Поэтому, по мнению губернатора, отправлять Чернышевского в обычной арестантской партии было невозможно, так как «обыкновенный конвой едва ли сможет считаться достаточным». А отправка с партией политических заключенных также показалась губернатору неприемлемой, так как на них «во время продолжительного пути он мог иметь влияние». Только жандармский конвой был в глазах губернатора достаточно надежным.
…Семь лет Чернышевский пробыл на каторге сначала в Кадае, потом в Александровском заводе. По истечении срока каторги 11 лет он провел в Вилюйском остроге. Лишь в 1883 году Чернышевский получил разрешение переехать из Сибири в Астрахань, а затем, незадолго до смерти, на свою родину — в Саратов.
Г. А. МАЧТЕТ
Одной из любимых песен В. И. Ленина была известная революционная песня «Замучен тяжелой неволей». Ее автор-Григорий Александрович Мачтет (1852–1901), писатель-народник, деятель революционного движения 70-х годов.
…В 1876 году за участие в организации побегов из тюрьмы революционеров-народников Мачтет был арестован и выслан сначала в Архангельскую, а три года спустя — в Тобольскую губернию. В Государственном архиве Тюменской области и сейчас хранится «Дело о высылке… государственного преступника Григория Мачтета и о браке его с государственной преступницей Медведевой».
В «Статейном списке» дается его портрет: «28 лет… волосы на голове темно-русые, брови темно-русые, глаза серые, нос и рот обыкновенные, подбородок — с бородой, лицо чистое…» [52]. В деле есть указание на то, что на пути в ссылку и на поселении Мачтет должен находиться «под строгим присмотром».
Сначала Мачтет был поселен в г. Тюкалинске (ныне входит в состав Омской области), но потом по его просьбе переведен в Ишим, где находилась невеста Мачтета ссыльная Елена Петровна Медведева. Власти не возражали против перевода, потому что, по мнению генерал-губернатора Западной Сибири, «в г. Ишиме, при постоянном пребывании там офицера корпуса жандармов, чего в Тюкалинске нет, более возможен бдительный за политическими ссыльными надзор» [53].
Мачтет был предупрежден, что «все расходы по этому переводу, а равно и по возвращению конвоиров» он должен оплатить сам. Писателю пришлось согласиться на это и заплатить свои последние средства — 37 рублей. В мае 1880 года Мачтет был переведен в Ишим под конвоем двух «благонадежных унтер-офицеров», и над ним был установлен «самый строгий полицейский надзор».
В Ишиме Мачтет долго добивался разрешения на брак с Е. П. Медведевой. Власти не нашли в «Статейном списке» указания на то, холост или женат Мачтет, «а если вдов, то после которого брака», и запросили об этом сначала тверское губернское правление, а потом волынского губернатора. Генерал-губернатору Западной Сибири вместо прошения Мачтета о вступлении в брак сперва ошибочно отправили жалобу каких-то скотопромышленников.
Мать Елены Петровны, жившая в Москве и очень беспокоившаяся о дочери, также просила генерал-губернатора ускорить разрешение брака. Она писала: «…Жениться на моей дочери в ее теперешнем грустном положении может только человек, имеющий искреннее расположение[54]. Все эти хлопоты длились около года. Наконец разрешение на брак было получено.
Жизнь в Ишиме была для Мачтета очень тяжелой. Не имея средств к существованию, он вынужден был служить сторожем на складе одного Ишимского купца. Писатель знал два иностранных языка, но ему не разрешали давать уроки. Когда однажды до начальства дошли слухи, что Мачтет стал заниматься с детьми одного из ишимских чиновников, было проведено специальное расследование. Поэтому ему пришлось несколько раз обращаться к губернским властям с прошениями о назначении казенного пособия как ссыльному, не имеющему собственных средств в жизни». В большинстве случаев Мачтет получал отказы. Живя в Ишиме, Мачтет настойчиво стремился завязать переписку с другими ссыльными, находившимися в Тобольской губернии. Весной 1882 года местные власти донесли генерал-губернатору Западной Сибири о том, что задержано письмо Мачтета, адресованное в Тюкалинск ссыльному Феликсу Волховскому. Часть письма была написана симпатическими чернилами. Мачтет спрашивал у Волховского, получил ли последнее его сообщение о политических арестах в Тюмени и Томске. За эту переписку срок ссылки Мачтета был продлен еще на три года. Полицейские власти также были раздражены тем, что Мачтет возмущался частыми посещениями стражников, осуществлявших надзор, а однажды вывел одного из них из своей квартиры.
В Тюкалинске и Ишиме Мачтет занимался литературным трудом. На основании сибирских впечатлений он создал цикл рассказов из сибирской жизни.
В ряде рассказов писатель рисует жизнь сибирской деревенской общины. В глазах писателя-народника община — это сплоченный коллектив, спаянный едиными интересами. В крестьянском «миру» — один за всех, а все за одного.
В рассказе «Вторая правда» молодой врач Кожин про вел осмотр «замерзшего тела» и обнаружил в трупе пулю. Ясно, что человек, которым оказался долго досаждавший крестьянам конокрад, не замерз, а убит.
[image]
Кожин добросовестно старается раскрыть преступление, для него важна только юридическая правда. Но вот открывается, что это убийство совершено по решению деревенского мира, и в нем сознается одинокий парень-сирота. Посаженный в тюрьму, он умирает в тюремной больнице, но перед смертью признается, что убил не он, а только взял на себя чужую вину: «Не я… не мое дело… Я за мир пошел, чтоб не тягали… За мир… Старика жалко было… Семья большая, а я один…»[55]. И Кожин убедился в том, что, кроме официальной, юридической, есть еще другая правда, та, за которую стоит деревенская община. Эта «роевая жизнь» общины, которой отдает свои симпатии писатель, взаимовыручка, взаимопомощь резко отличают крестьянский «мир» от привилегированных классов общества и интеллигенции.
В «Мирском деле» перед читателем снова предстает дружный деревенский коллектив, выведенный из терпения конокрадом Васькой Рыжим. В конце концов мужики кричат на миру: «Пора, братцы, своим средствием!», а потом это «средствие» и применяют.
Все попытки станового узнать, кто убил Ваську, ничего не дали; невозможно было и установить даже, кто первый увидел убитого: «Один шел по дрова, когда и узнал от людей, что… и т. д., другой ехал за сеном, третий вышел «так»… словом, каждый узнал от «других»[56]. Деревенский мир изображен с явным авторским сочувствием, которое проявляется уже в какой-то добродушной манере повествования. Автору нравится сплоченность мужиков, их умение во время разговора с «начальством» держать язык за зубами, нравится и то, что мужики оказывают помощь солдатке Аксинье и ее ребенку, отцом которого был Васька. В самом факте убийства писатель видит не жестокость, а единственное для мужиков средство защиты от конокрада: раз власти не принимали никаких мер.
Об отношении к народу представителей власти говорит рассказ «Мы победили». Повествование в нем ведется в явной сатирической тональности, уже в заглавии рассказа звучит насмешка над обывательским самодовольством, спесью.
…В глухой сибирской тайге вдруг была обнаружена доселе неизвестная деревня. Жившие вдалеке от царской администрации, мужики благоденствовали: «Хлеба невпроворот… Птица там всякая, рыба, скотина…»[57].
И уездные власти крайне возмущены, что жители этой незарегистрированной деревни живут «без управ», «без законных властей», не платят налогов. Встает задача — «сделать полезным дикаря, живущего без законов». Кроме того, для одичавших от скуки уездных обывателей завоевание деревни — это и развлечение.
Представители власти нарисованы в рассказе с сатирическим заострением. Здесь и «военный гений» — начальник местной команды, «никогда не посещавший никаких академий»; и исправник, всегда заботившийся о своевременных «поступлениях» и «взносах», и отец Арефа, елейно скорбящий о «непокорстве» жителей деревни; и пан Поклевский, «вечно занятый мечтами о расширении распивочных пределов». Они-то и осуществляют покорение деревни. Рассказчик, от лица которого ведется повествование, невозмутимо сообщает о событиях, представляющихся ему нормальными, а на самом деле говорящих о попрании человеческого достоинства обитателей деревни: «За плетнями, за заборами шла какая-то отчаянная возня… Еще минута, в течение которой общий гам все усиливался, и на улицу стали выскакивать бабы, ребята, а за ними рослые, дюжие мужики.
— А-г-а-а! — взвизгнул исправник, топчась на одном месте.
Но мы не могли издать и таких звуков — мы престо оцепенели от избытка нахлынувших чувств.
Один только заседатель нашелся и вспомнил нужное слово.
— Л-л-о-ви! — закричал он, бросаясь орлом» [58].
И вот деревня оказывается завоеванной. На смену патриархальной старине быстро приходит новая цивилизация. Картина торжествующей пошлой буржуазной «культуры», которая проникла в глухой прежде угол, наглядно завершает рассказ: «Вообще все быстро изменилось к лучшему до неузнаваемости… Все было ново. Когда я въезжал в деревню, мой слух приятно поразили веселые звуки гармоники… Больше всего меня поразил красивый, с балкончиком, новый домик, на котором, как жар, горела яркая вывеска: «Распивочно» [59]. Писателю крайне неприятна эта «культура», развратившая простые, суровые деревенские нравы.
Дореволюционная Сибирь была ареной насилий, где чиновничество творило суд и расправу, никого и ничего не боясь. Произвол чиновников явился темой сибирской сказки Мачтета «Сон одного заседателя». В литературе 80-х годов жанр сказки был широко распространен: сказочная манера изложения, обращение к фантастическим образам позволяли писателям обходить цензуру и ставить острые общественные вопросы.
Используя форму занимательной сказки, Мачтет рисует превращение волка в заседателя[60]. Волк-заседатель действует волчьими методами: налево и направо раздает зуботычины, берет взятки, он глух к страданиям и слезам бедняков.
Такие порядки развел заседатель, что «кругом одно грабительство идет». Когда один из бедняков вспомнил о том, что «имеется закон», он угодил к волку-заседателю. «Закон… говоришь? Погоди же, покажу я тебе закон!.. Вот тебе закон, вот тебе закон!» — ревел волк…»[61]. В сказке Мачтета изображено угнетенное, бесправное положение народа, стонавшего под гнетом волков-чиновников.
Сибирская тематика отразилась и в таких произведениях Мачтета, как повесть «В тундре и тайге», серия очерков «Пустыня и люди». Останавливает на себе внимание очерк «Хайтун». Мачтет рисует «инородца», жителя сибирской тайги, простодушного обитателя лесов. В его сознании еще живут отголоски древнего обожествления животных — старой религии родового общества.
На севере Европы и Азии, в лесной полосе, у некоторых народов существовал медвежий культ. Медведю поклонялись, верили в его чудодейственную силу, считали, что он все понимает и все может. Многие северные народы видели в медведе своего предка, так как люди надеялись унаследовать от него силу и бесстрашие. Когда же приходилось убивать сородича, то люди старались оправдаться перед убитым зверем, объяснить это убийство необходимостью, голодом и просили медведя не гневаться на них. Когда однажды Хайтун убил медведя, «он плакал, причитал и извинялся перед убитым и в то же время дрожал самой гордой радостью. Он запел какой-то дикий победный гимн… в котором сливались вместе и величание врага, его силы и мощи, и суеверный страх перед этим врагом, и гордое торжество победителя»[62].
Остатки тотемизма сочетались у Хайтуна с наивным языческим поклонением божку-идолу. Правда, это поклонение было весьма своеобразным. Комическое впечатление производит рассказ об обращении Хайтуна с этим божком. Когда Хайтуну везло на охоте и он был сыт, то он благодарил своего божка за удачу. Но когда Хайтун долго не мог достичь на охоте успеха, он принимался бить идола плетью за то, что тот не помогает ему в делах. «Неудачи сменялись в конце концов удачей — божок водворялся на прежнее место с жертвами и подобающим трепетом. Хайтун наедался до отвала и сияющий приходил ко мне икать.
— Порол? — спрашивал я его, сразу угадывая все.
— Порол. Много, много, карашо порол!.. — отвечал, улыбаясь, Хайтун.
— Была удача?
— Очень была… Слюшай, друг, — побей своя бог! — говаривал он самым участливым тоном. — Ой, слюшай, побей, — сама лучше дело… Все тибэ будет» [63].
К этому жителю лесов автора привлекает теплое дружелюбное чувство. Он видит в нем цельного доброго человека, очень смелого и ловкого рыбака и охотника, прекрасно читающего великую книгу природы. Хайтун способен на большое чувство привязанности и любви. Смерть жены оставила глубокую рану в его сердце, которая не могла зажить и в течение нескольких лет.
Пребывание писателя в сибирской ссылке губительно отражалось на его здоровье и здоровье жены. Мачтет и Елена Петровна заболели туберкулезом.
Осенью 1884 года с Мачтета был снят гласный надзор, и он поступил на службу в Ишимское окружное по крестьянским делам присутствие, чтобы заработать деньги на отъезд из Сибири. В августе 1885 года Мачтет покинул Ишим, надеясь, что вскоре к нему приедет и жена. Осенью этого же года тяжело больная Елена Петровна получила разрешение переехать на Кавказ, но не выдержала большого пути и доехала только до Москвы, где и умерла.
Мачтет, не имея права поселиться в столице, жил в ряде городов России, продолжая заниматься литературным трудом. Кроме названных выше произведений, он написал романы «И один в поле воин» (созданный в основном в Ишиме), «На заре», повести «Блудный сын», «Человек с планом» и ряд других. Они свидетельствуют о том, что до конца своих дней писатель оставался верен передовым убеждениям. Умер Г. А. Мачтет в 1901 году.
С. КАРОНИН (Н. Е. ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ)
С революционным народничеством был тесно связан талантливый писатель Николай Елпидифорович Петропавловский (1853–1892). Его литературный псевдоним — С. Каронин. Он родился в бедной семье, рано узнал нужду. Еще совсем молодым Петропавловский принял участие в «хождении в народ», в 1874 году был арестован и осужден по «Делу 193-х». Около четырех лет он провел в тюремном заключении, но после освобождения снова занялся революционной деятельностью, участвовал в создании нелегального журнала «Начало» и в 1879 г. вторично был арестован. В 1881 году Петропавловский был приговорен к ссылке на 5 лет в Западную Сибирь.
«26 сентября 1881 года из Петербурга была отправлена в Сибирь партия политических ссыльных… Это была последняя партия из «привилегированных», отправляющихся под конвоем жандармов и на тройках по сибирскому тракту. Следующие политические партии шли уже без жандармов вместе с уголовными арестантами обычным этапным порядком» [64]. В этой последней «привилегированной» партии находился и Н. Е. Петропавловский. За ним последовала в Сибирь и его гражданская жена Варвара Михайловна Линькова, догнавшая партию в Тюмени. Здесь ссыльные находились около трех недель, ожидая отправки к месту поселения. Петропавловский был определен в г. Курган, где он провел два года.
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский)
Один из первых исследователей жизни и творчества Петропавловского М. П. Гущин в составленной им биографии писателя приводит отрывок из корреспонденции, напечатанной за границей в журнале «Вольное слово». В этой корреспонденции говорилось об атмосфере жизни политических ссыльных в Кургане: «Все однообразно, скучно, тяжело до одурения. Кругом пустота, бессодержательность… Тяжело, страшно тяжело… Только и живем надеждами. Стесняют как только можно…»
Местные власти всячески притесняли Петропавловского и его товарищей по ссылке. Начальник Тобольского жандармского управления доносил губернатору, что «из находящихся в г. Кургане под наблюдением полиции политических ссыльных — Лебедев и Петропавловский суть лица вредные…»[65]. Жене Петропавловского, окончившей ранее в Петербурге акушерские курсы, было запрещено заниматься медицинской практикой. Власти считали, что Петропавловский через нее вредно воздействует на население, так как она, «не стесняясь, порицает правительство и религию и преимущество отдает швейцарскому правительству» [66]. И власти делали вывод: «Отсюда можно заключить, что Петропавловский и доселе держится тог направления, за которое сослан в Сибирь» [67]. На основании этого донесения Петропавловский в 1883 году был переведен в Ишим. Прошение о переводе обратно в Курган, где осталась В. М. Линькова, не получившая как гражданская жена разрешения на переезд в Ишим, было оставлено без последствий.
В Ишиме Петропавловский содержался под строгим надзором, отлучаться из города ему было запрещено. Однажды, когда он ушел за три версты для сбора ягод. Ишимский окружной исправник доложил об этом самому губернатору. За самовольную отлучку Петропавловский был присужден к недельному аресту.
В Государственном архиве Тюменской области хранится собственноручное прошение Петропавловского тобольскому губернатору. В нем ссыльный писатель просил позволения «провести наступающее лето 1884 года в одной из окрестных деревень с г. Ишимом, что, может быть, хоть несколько поправит расшатанное здоровье» [68]. Однако в этом писателю было отказано.
Вся переписка Петропавловского просматривалась; письмо к ссыльному Аверкиеву в г. Тару, где говорилось о полной бесплодности реформ 60-х годов, было задержано.
Жил Петропавловский в очень тяжелых условиях. Г. А. Мачтет, находившийся в ту пору также в Ишиме, рассказывает о нем в своих воспоминаниях так: «Это был… вполне сложившийся человек, писатель с определенной физиономией и сложившейся репутацией… Ласковый, добрый до женственности, деликатный… Но… он оказался совсем изможденным, совсем больным, — до того он был худ и бледен; первая мысль при взгляде на него — была мысль о злом недуге, о последней ступени чахотки. Но тогда ее еще не было, — все это было продуктом вконец разбитых, истерзанных нервов» [69].
В 1884 году Петропавловский обратился к министру внутренних дел графу Д. А. Толстому с просьбой о переводе в другую местность. Он писал, что «не в силах больше выносить страдания, сделавшиеся хроническими», так как «крайне расстроил свое здоровье неблагоприятными климатическими и материальными условиями г. Ишима» [70] Но и это прошение не было удовлетворено.
Тяжелым событием для писателя было закрытие правительством в 1884 году «Отечественных записок». С 1879 года он регулярно помещал в этом журнале свои произведения, посылая их из тюрьмы и ссылки. Запрещение издания «Отечественных записок» ударило писателя и морально и материально. Он лишился возможности печататься, а договориться с каким-либо журналом о литературном сотрудничестве, живя в сибирской глуши, было нелегко. По его поручению В. М. Линькова съездила в Петербург, чтобы определить возможность публикования произведений Петропавловского в каком-либо издании. Однако эта поездка не дала желаемых результатов. Правда, Варвара Михайловна привезла 300 рублей, полученных от бывшей редакции «Отечественных записок» и Литературного фонда, перед которым за ссыльного писателя похлопотал М. Е. Салтыков-Щедрин. «Бывший сотрудник «Отечественных записок» Николай Елпидифорович Петропавловский, живущий в г. Ишиме, находится в крайнем положении вследствие закрытия журнала…» [71],— писал Щедрин в Литературный фонд. Небольшая материальная поддержка, оказанная писателю, была очень кстати.
Невозможность печататься страшно угнетала Петропавловского: «Я сижу буквально без всякого дела. Один. Не с кем словом обменяться. Литература прекратилась для меня на целых два года. Вокруг меня буквально гробовое молчание… Прибавьте ко всему полное истощение ресурсов денежных…», — с горечью сообщал он одному из своих знакомых[72]. Вместе с тем писатель не прекращал литературной работы, она активно продолжалась и после закрытия «Отечественных записок».
В своих произведениях Н. Е. Петропавловский рисовал тяжелое положение крестьян, ограбленных реформой 1861 года. Часть его рассказов и очерков написана на основе сибирских впечатлений. Эти впечатления не радостны.
В очерке «Торговля телом и душой (Сибирские нравы)», (1885 год), Петропавловский-Каронин показывает ежегодно проводимую в Ишиме сибирскую ярмарку, на которую съезжались из многих мест Западной Сибири. Разлагающее влияние власти денег на нравы обитателей захолустного сибирского городка — вот тема очерка. «Приближается знаменитая Ишимская ярмарка. Ишимские обыватели просыпаются, встают от годовой спячки, расправляют свои окоченевшие мускулы.
— Боже мой! Как опасно тут иметь с ними дело человеку, постороннему, чуждому ярмарке! Обыватель спросонья, да еще голодный, страшнее зверя, опаснее сумасшедшего…» [73]
Задолго до ярмарки чувствуется ее приближение: «Мороз, ветер. По улицам двигаются обозы. На площади ставят балаганы. В домах приготавливаются к встрече гостей, которые привезут деньги… За полмесяца до ярмарки по всем дорогам, ведущим в наш город, движутся тысячи возов…». Но С. Каронин видит не торговую «поэзию», а иное. Во время ярмарки ишимские обыватели все подчиняли одной цели — наживе, обогащению всеми путями и средствами. Все продавалось и покупалось «в… гнилом, ничтожном, скверном городишке», — так отозвался автор очерка о дореволюционном мещанском Ишиме. Крестьяне окрестных деревень также попадали под власть денег и смотрели на ярмарку «с той же жадностью, как и городские жители».
В ярмарке писатель видит больше вреда, чем пользы. В публицистических рассуждениях, которые перемежаются в очерке с зарисовками картинок ярмарки, он говорит об охлаждении к труду в Ишиме и его окрестностях. Люди больше надеялись на десятидневную ярмарку, чем на свою работу, и во время ярмарки продавали «все, что вообще есть у человека» [74].
Картинки ярмарки отличаются мрачным колоритом. Они говорят о «безобразном разгуле», о жертвах ярмарки. Писатель считает, что, «если наша безобразная ярмарка изведется измором», исчезнет в Ишиме и «этот отвратительный тип человека, пускающего в продажу все свое существо»[75].
Полицейский надзор, под которым Петропавловский находился в Кургане и Ишиме, не смог помешать его общению с сибиряками-крестьянами и наблюдению за жизнью и бытом сибирской деревни. Он собрал по этому вопросу большой материал, причем в сборе сведений ему помогали и другие ссыльные, например, М. В. Лаврова-Швецова, находившаяся на поселении в Тюкалинске. В результате Петропавловский написал обстоятельную научную работу, посвященную сибирской земельной общине. Это «Схема истории сибирской общины» (1886), в которой Петропавловский выступил одним из первых исследователей поземельных отношений в Сибири. В 1886 г. писатель создал также полунаучные, полубеллетристические очерки «По Ишиму и Тоболу (Из путешествий и исследований крестьянского быта Западной Сибири)». Здесь он дал общую картину жизни сибирского крестьянина Курганского, Ишимского и Тюкалинского округов.
Несмотря на просторы кургано-ишимских степей, на то, что «земли, действительно, много», крестьяне не располагали возможностями для ведения правильного пахотного хозяйства, для освоения не очень удобных земель. Поэтому, например, Тюкалинский округ, наиболее многоземельный, был в то же время наиболее бедным, так как крестьяне не могли пользоваться земельными богатствами. Писатель проницательно отметил противоречие между богатствами края и бедностью индивидуального крестьянского хозяйства.
Исследуя особенности сибирской крестьянской общины, автор отмечает в качестве ее первоначальной формы типично сибирское право «захвата» свободных земель. А отсюда путаница в землевладении, схватки, ссоры, драки. Две деревни Ишимского округа, например, постоянно враждовали из-за сенокосных угодий. «Собираясь на сенокос, все запасались оружием — кто брал хорошую сырую березу, кто ограничивался литовкой… И прежде чем убрать сено, обе партии успевали сделать достаточное число фонарей под глазами и глубоких дыр на теле» [76].
В очерке о культуре сибирской деревни Петропавловский рассказал, как одевается, питается, работает сибирский крестьянин, какой вид имеет сибирская деревня и т. д. Отмечая изобретательность крестьянина-сибиряка, его относительное материальное довольство по сравнению с великорусским мужиком, писатель в то же время увидел «невежество, абсолютное отсутствие грамотности в стране…». Большинство деревень имело только одного грамотного человека — сельского писаря. «Вот во весь опор скачет куда-то мужик верхом на лошади, без шапки, босиком… Это деревенский староста. Ему пришла из города через волость бумага, и он бросился к своему писарю, но тот куда- то уехал. Староста поскакал в другую деревню…»[77]
В жизни сибирской деревни писатель увидел признаки появления капиталистических отношений, начало расслоения деревни и симптомы появления того класса людей, «Источники жизни которого — чистая загадка…» [78]. И вот проницательный вывод, завершающий очерки Петропавловского: «Ясно, что для края наступает другое время. Перед большинством крестьян выступает грозная задача о хлебе. Пуд муки делается… основной заботой…» [79]. Но вместе с тем тревога писателя по поводу надвигающегося ухудшения жизни деревни сменяется его уверенностью в том, что, «несомненно, сибирскую общину ожидает хорошее будущее» [80].
Те горькие размышления Петропавловского о низком уровне культуры сибирского мужика, которые содержались в очерках «По Ишиму и Тоболу», перекликаются с подобными же размышлениями в очерке «В лесу (Из записок лесничего)» (1887), созданном также на основе сибирских впечатлений. Название этого очерка имеет прямой и переносный смысл. Повествование ведется от имени лесничего, который действительно живет в глухом лесном округе. В ряде мест очерка писатель дает мастерское описание лесной глуши, где по обеим сторонам дороги «высокой стеной возвышались столетние сосны, образуя… густую крышу сплетающихся хвоев… Только изредка сквозь зеленую крышу проскальзывал луч солнца, еще более оттеняя полумрак»[81]. В то же время «лесом» писатель называл темноту крестьянской жизни. Представление об этой темноте создается и неожиданно мрачным началом очерка: «Однажды мне сказали, что меня хотят убить»; и описанием хищнического истребления лесов сибирскими мужиками, когда «поваленные и гниющие стволы столетних великанов, вороха брошенных сучьев, торчащие пни, растоптанные молодые побеги красноречиво говорили, как здесь грубо, безбожно человек издевается над природой» [82]и рассказом ©б остром столкновении лесничего с озлобленным мужиком, не понимающим, почему лесничий запрещает вырубать лес. Завезенный с недобрыми целями в дикое и глухое место на край какой-то ямы, лесничий упрекает мужиков за их темноту, уничтожение леса, которое приведет к ухудшению климата, к уменьшению урожаев: «Лет через пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанет кормить вас. Реки обмелеют, луга засохнут. Ободранные кусты, если вы их не успеете срубить, не будут доставлять вам дров. Разгневанное солнце будет сжигать ваши посевы… Вы ничему не научились среди богатства, а только грабили его…» [83].
И если в очерках «По Ишиму и Тоболу» Каронин почти не объяснял причин темноты сибирского мужика, то здесь в ответ на запальчивый упрек лесничего мужик растерянно и с горечью говорит: «Правильно сказано — ничему мы не научились… Но от кого же нам учиться-то? От господ, которые нас обчищают? Писари, заседатель и прочие только и норовят, как бы в карман заглянуть»[84].
Очерк «В лесу» завершается горестными размышлениями об отчужденности между интеллигенцией и народом, о том, что она ничего не дала сибирскому мужику, не способствовала развитию его духовных сил. Но с будущим Каронин связывает надежды на лучшее. «Быть может, со временем не тронутые ничем силы мужика сделаются неиссякаемым источником мысли и энергии»[85].
В круг наблюдений Петропавловского над жизнью Сибири попала и сибирская администрация. Ее изображение явилось темой очерка «Карьера сельского администратора (Сибирские легенды)», созданного также в 1886 году. Герой очерка Николушка Розанов последовательно проходит службу в нескольких учреждениях, и читатель получает яркое представление о порядках, которые в них царят.
Прилежный, послушный, обладающий красивым почерком, Николушка начал свою карьеру писцом в волостном правлении села Каракульского. Очевидно, прообразом этого села явилось село Карасульское, расположенное неподалеку от Ишима. Не случайно Петропавловский рисует и типичный для этой местности пейзаж: «…березовые перелески… степи с жидкой, но высокой травой; то и дело между перелесками светились крупные степные озера…»[86] Главной фигурой села и всей волости являлся волостной писарь — этот «сибирский падишах, внушающий страх и трепет».
Его большой дом и двор, полные всякого добра, наглядно представляли, что писарь живет по заветам «пить-есть всякому надо» и «кто богу не грешен». Гоголевские традиции звучат в том развернутом сравнении, к которому прибегает автор, говоря, что деньги, получаемые с просителей, писарь «спускал в свои широкие штаны с тою же бессознательностью, с какой гоголевская свинья во дворе Коробочки ела цыплят!»[87]
Любая поступающая в волость бумага являлась в руках ловкого писаря средством взимания новых поборов с крестьян. Так, просьба одного сибирского ученого учреждения сообщить о количестве скота у крестьян «превратилась в орудие корыстолюбия и лихоимства». Напуганные словами писаря, что эти сведения нужны для увеличения налогов, крестьяне собирают по полтиннику с души и просят не делать ревизии скота. Научному же учреждению писарь сообщил сведения, полученные таким путем: «Завидя вечером возвращающееся из поля стадо, Иван Иванович спрашивал:
— Будет тут штук триста, Розанов?.. Пиши триста… нет, лучше пиши триста шестьдесят три! А лошадей запиши… ну, хоть пятьсот тридцать девять!.. А овец больше тысячи, да черт их сосчитает! Пиши тысяча двести семьдесят одна!..
Таким способом в полчаса была составлена опись скота в Каракульском обществе… Всей волости перепало кое- что от этой статистики…»[88]
В описании уездного суда, куда перешел на службу Николушка, звучат те же гоголевские традиции. Они ясно проявляются уже тогда, когда автор описывает уродливое, покосившееся здание суда и то, что было внутри его. «Что же касается внутренности дома, то свежего посетителя сразу поражало в голову всем видом; воздух пропах махоркой… и еще чем-то, чего нельзя определить. В прихожей стоял сундук, на котором помещался сторож с небритой физиономией…» [89] Рисуя судейских чиновников, писатель по-гоголевски заостряет такие характерные черты их, как вопиющее невежество, жадность, отсутствие человеческого достоинства. «Плохая одежда с протертыми локтями, чумазые рубахи, неумытые, невыспавшиеся лица, нерья за ушами…» [90]. Эти судейские крючки «действовали… с азиатской назойливостью и нахальством нищего, уцепляясь за повод, чтобы вытянуть у просителя лишний рубль» [91]
Вслед за служебным перемещением Николушки читатель попадает в полицейское управление. Здесь царят грязь, невообразимый хаос, неразбериха, «ад кромешный». Среди чинов полиции было много таких, которые прославились «сказочными подвигами». Это, например, квартальный, который занимался «реквизициями и набегами на мирные племена, жившие в подгородних деревнях…». Другие вели бесконечные следствия, «брали неумеренные выкупы, морили по двадцати лет в остроге виновных, устрашая той же участью невинных»[92]. Один полицейский заседатель появлялся на своем деревенском участке только тогда, когда у него не было денег и надо было придумать какую-нибудь дань.
Герой очерка — скромный, исполнительный и аккуратный Николушка Розанов — поднимался по лестнице карьерного преуспевания.
Он приспосабливался к обстановке, угождал, подобострастно относился ко всем, кто был выше его, и закончил свою карьеру «исполнительным, опытным и разумным исправником». Так сатирический очерк Петропавловского дает наглядное представление о характере деятельности и нравственном уровне старой сибирской администрации, о ее антинародной сущности.
Во время пребывания в Ишиме Петропавловский-Каронин также создал повесть «Снизу вверх. История одного рабочего». Писатель обратился здесь к новой для себя теме — теме рабочей России; сибирские впечатления здесь уже не отразились.
В июле 1886 года срок ссылки Каронина закончился, и писатель уехал из Ишима. Последующие годы он жил преимущественно в Казани и Саратове, продолжая заниматься литературным творчеством и очень бедствуя.
Умер Каронин в 1892 году. «Удивительно светел был этот человек, один из творцов «священного писания» о русском мужике, искренне веровавший в безграничную силу народа…» — писал о Каронине встречавшийся с ним Максим Горький[93].
В. Г. КОРОЛЕНКО
Имя Владимира Галактионовича Короленко (1853–1921) всегда вызывает чувство горячей симпатии и глубокого уважения. Это одна из самых светлых личностей в русской литературе. Писатель-гуманист Короленко явился крупнейшим художником демократического направления в литературе 2-й половины XIX века. Сила его произведений — в их глубокой правдивости, демократизме, необычайной человеческой теплоте и тонком лиризме.
Всю жизнь, не щадя себя, Короленко боролся против насилия. Правда, писатель стоял в стороне от рабочего движения, и его положительные идеалы отличались некоторой абстрактностью. «Он лишь представитель радикальной демократической интеллигенции с народнической закваской…» — писала о Короленко дооктябрьская «Правда» [94]. Царское правительство много раз арестовывало Короленко, заключало его в тюрьмы, высылало в отдаленные и глухие уголки Российской империи.
В 1879 году за участие в революционном движении студенчества Короленко был выслан в Вятскую губернию, а потом, после кратковременного пребывания в Вышневолоцкой тюрьме, переправлен в Сибирь. Его письма к родным говорят о бодром настроении и спокойствии писателя, об отсутствии уныния и страха перед неизвестностью.
22 февраля 1880 года Короленко сообщал брату Иллариону из Вышневолоцкой политической тюрьмы: «…Весной (в мае, должно быть) — в Сибирь! Здоров и настроение ничего. Что ж! Сибирь так Сибирь — не пустыня ведь…» [95]. В другом письме он добавлял: «Вообще — не страшно. Починки были для меня хорошим уроком и скажу тебе искренне: я хорошо воспользовался этим уроком… Сибирь — еще одна ступень, и, кажется, я шагну на нее совсем уже твердо» [96]. Перед отправкой в ссылку Короленко просил своих родных писать ему на Тюменский Приказ ссыльных.
С партией заключенных Короленко везли сначала из Нижнего Волочка по железной дороге, потом из Нижнего Новгорода до Перми на барже, затем снова по железной дороге в Екатеринбург и далее на подводах до Тюмени.
«…Поезд растянулся длинной вереницей по широкому сибирскому тракту… Так подъехали мы к тому месту, где на грани стоит каменный столб с гербом, в одну сторону Пермской губернии, в другую — Тобольской. Это и есть начало Сибири… Здесь наш длинный кортеж остановился…
В. Г. Короленко
Кое-кто захватывал «горсточку родной земли», вообще все казались несколько растроганными»[97].
В Тюмень, где ссыльные распределялись по тюрьмам Западной Сибири, Короленко был доставлен 30 июля 1880 года и пробыл здесь менее одного дня. В «Истории моего современника» он вспоминает, что ссыльных привезли на площадь перед большой тюрьмой, откуда из-за решеток на окнах выглядывали знакомые ему «политические» С. П. Швецов, Н. Ф. Анненский и другие. «Между площадью и тюрьмой начался оживленный обмен приветствий и разговоров, в котором скоро приняла участие и посторонняя толпа. Был, помнится, праздник и базарный день…»[98]. В этот же день его посадили на баржу и отправили водным путем в Томск.
После короткого пребывания Короленко в Томске пришел приказ о возвращении его в пределы Европейской России. «Лорисмеликовское» веяние помчало нас с востока на запад»,[99] — иронизирует Короленко по поводу кратковременной политики уступок и заигрывания царского правительства с общественными кругами в тот период, когда министром внутренних дел был Лорис-Меликов.
Писатель был доставлен в Тобольск и помещен в общей камере тобольской тюрьмы, в «подследственном отделении», где он провел несколько дней на пути в Европейскую Россию.
В «Истории моего современника» Короленко рассказывает о политических заключенных, с которыми ему пришлось встретиться в тобольской тюрьме. В своем большинстве это были активные участники народнического движения.
Революционер-народник С. П. Швецов, впоследствии известный сибирский экономист, писатель и этнограф, в своих воспоминаниях рассказывает о Владимире Галактионовиче в этот период. «Всегда оживленный и деятельный, стройный, но плотный и коренастый молодой человек, с огромной шапкой буйно вьющихся темно-каштановых волос, как-то особенно красиво прикрывавших его буйную голову и волнами спускавшихся почти до самых плеч, с широкой густой бородой, с темными блестящими, времена ми принимающими особенно углубленное, сосредоточенное выражение глазами, в белой холщовой арестантской рубахе или в серой суконной блузе, опоясанной тонким ремешком, в высоких сапогах, — таким я помню В. Г. того времени. Таким он был и в Вышневолоцкой политической тюрьме, таким я видел его в Тюменской пересыльной и в подследственном отделении Тобольской военной каторжной тюрьмах».[100]
Тот же Швецов подчеркивает постоянную готовность Короленко прийти на помощь другому человеку. В тобольской тюрьме «…он был поглощен заботой о двух заключенных: почти наглухо замурованном политическом каторжанине под № 1 Фомине и преследуемом злобой тюремщиков, неподатливом на все их ухищрения «Яшке стукальщике»… И здесь им руководило все то же начало «быть первым там», «где трудно дышится, где горе слышится» [101]
5 сентября 1880 года Короленко и другой политический ссыльный У. Вноровский подали прошения тобольскому губернатору об ускорении отправки их и других ссыльных в Европейскую Россию, тем более что среди них были женщины с грудными детьми: «Теперь мы вот уже вторую неделю содержимся в тобольском остроге, причем… находимся в полной неизвестности относительно того, когда же, наконец, последует наша отправка. Между тем средства у нас очень ограниченные (а у некоторых и вовсе отсутствуют), тюремные условия на детях отражаются очень плохо…» [102]. Наконец за ссыльными явились жандармы, и Короленко был отправлен в Пермь.
Порядки тобольской тюрьмы Короленко описал в рассказе «Яшка» (первоначальное название — «Временные обитатели подследственного отделения», 1880 г.). Ранний краткий набросок к этому рассказу был сделан в самой тюрьме.
Рассказ «Яшка» не случайно имеет эпиграф из А. Н. Островского: «Жестокие, сударь, нравы…». Действительно, в Тобольской тюрьме жестокость по отношению к заключенным процветала во всех ее видах. Писатель рисует грязную мрачную тюрьму, в которой не случайно было много умалишенных: тюремные порядки действовали угнетающе и на психически здорового человека. Темные, серые «одиночки», где стены и потолок покрыты густым слоем пыли, вделанное в стену железное кольцо, к которому в случае надобности прикреплялась короткая цепь, брошенный на пол грязный тюфяк — вот типичный вид тюремных камер. Для некоторых существовал холодный карцер, о котором тюремный надзиратель говорил: «Вон зимой карцер был, то уж можно сказать. Сутки если в нем который просидит, бывало, так уж прямо в больницу волокут. День поскрипит, другой, а там и кончается» [103].
Кроме карцера, существовала еще больница для сумасшедших, куда смотритель переводил «беспокойных». Оттуда была только одна и быстрая дорога — на кладбище. Безжалостно и бессердечно тюремное начальство: и высшие чины и смотритель — «старая тюремная крыса», «с маленькими, злыми, точно колющими глазами», способный заключенного «сжить со свету».
В центре рассказа Короленко стоит образ Якова — «стукальщика». Этот сектант, заключенный в Тобольскую тюрьму, выступает против «неправедных порядков» и «неправедного начальства». Яков — своеобразный обличитель социальной несправедливости. Религиозная обрядность — лишь внешняя оболочка, за которой скрывается весьма реальный протест против действительности. Яшка протестует, прибегая к тем формам, которые ему доступны: он стучит ногой в железную дверь камеры, сотрясая воздух тюрьмы гулкими ударами, как только почувствует приближение «начальства» и всех его мелких слуг.
Протест Якова — стихийный, неосознанный. Он стоит за «великого государя», обладая наивной мужицкой верой в «доброго» царя. Но он безоговорочно отрицает «гражданское», земское начало, объективно отражая протест народа против тех тягот, которые дополнительно легли на народные плечи после отмены крепостного права. По словам Якова, под гражданскими властями «жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне земские подати окромя накладывают…». Причиной заключения Якова в тюрьму и был его отказ платить земские подати. Как сообщает Короленко в «Истории моего современника», Яков был жителем одного из уральских заводов и принадлежал к секте «неплательщиков».
В конце концов начальство, выведенное из терпения неутомимым «стукальщиком», отправляет его в дом сумасшедших, где он, по словам тюремного надзирателя, «недолго настучит».
Рассказ «Яшка» после его напечатания стал известен тобольской администрации, которая отомстила писателю. В августе 1881 г. Короленко был вторично отправлен в Сибирь за отказ дать присягу на верность Александру III. Он снова попал в тобольскую тюрьму, где ему припомнили смелое разоблачение тюремных порядков. Писателя поместили в мрачную и глухую секретную камеру-одиночку военно-каторжной тюрьмы, куда садили особо важных заключенных и где даже окно было забрано досками. Не понимая причины своего заключения в этой камере, Короленко пережил в ней тяжелые дни с 15 по 23 августа 1881 года.
В этой тобольской одиночке несколько лет просидел «особо опасный» революционер-народник Фомин, и Короленко стали приходить в голову довольно мрачные мысли… «Не надо было особой мнительности, чтобы будущее казалось мне неопределенным и мрачным в этой камере, где еще как будто бродила тень моего, вероятно, погибшего здесь предшественника» [104]
Но и в условиях самого сурового режима военно-каторжной одиночки Короленко не распускается, не расслабляет своей воли. «Я здоров… Так как я не мог поступить иначе, то не о чем жалеть. Куда бы ни занесла судьбина, буду работать, и это даст мне силу выждать лучших времен и свободы. Не страшно, только досадно… У меня еще силы довольно, а с работой не боюсь ничего», — писал он из заключения своему брату[105].
В прошении тобольскому губернатору от 20 августа 1881 года Короленко напоминал, что его обещали отправить на ближайшем пароходе 19-го августа. Но «пароход пришел и ушел… и я не вижу ни малейших признаков близкой отправки. Мне предстоит неблизкий путь, теперь осень…» [106],— тревожился он, так как из-за надвигающегося бездорожья мог просидеть целые месяцы в тюрьме.
В «Истории моего современника» Короленко выразительно передает атмосферу глухой реакции 80-х годов XIX века, наступившей после убийства революционерами Александра II, когда началось «веяние на восток», то есть бесконечные ссылки в Сибирь. Пребывание в одиночке было настолько томительным и тяжелым, что Короленко 22 августа во время прогулки сделал попытку к бегству, решив перелезть через тюремный забор, но ему помешала это осуществить залаявшая собачонка смотрителя. Об этом эпизоде своей жизни Короленко рассказал в «Искушении». (Рассказ был написан в 1881 году, но смог появиться в печати только после революции 1905 года).
Попытка Короленко к бегству осталась незамеченной, а на следующий день, 23 августа, он был отправлен из тюрьмы в ссылку. Когда он спросил тобольского полицеймейстера, почему его, административно-пересылаемого, держали в секретной одиночке, то услышал ответ: «Оттуда меньше видно. Мы не любим, когда о нас пишут»[107].
Из Тобольска Короленко повезли дальше в Сибирь. «Предполагалось официально, что меня повезут на почтовых. Мы так и начали свой путь. Но жандармы сочли для себя удобным свернуть через некоторое время к одной из обских пристаней. Помню в тот вечер какой-то перевоз и особенное чувство, с которым я теперь смотрел на речные дали, на леса под лунным светом, на туманы, залегавшие в низинах… Выехав по проселкам на какую-то пристань, мы сели на пароход «Нарым» и до Томска доехали водой»[108].
В «Путевых набросках по Иртышу и Оби», написанных на пароходе «Нарым», Короленко изложил свои дорожные впечатления. Писатель рассказал о пустынных берегах Оби, о прогулке в Лямином бору под Сургутом во время погрузки дров на пароход. Везде и всюду проявляется наблюдательность писателя, зорко подмечающего все, что он видит и слышит. Писатель метко и живо рисует облик живущих на Оби остяков (хантов, селькупов) и сценки из их жизни. Они ютятся в шалашах из жердей и бересты даже в холодное время. «Холодно, утром шел уже снег. Между тем здесь в шалаше живет семейство: остяк с женой и грудным ребенком. Шалаш совершенно открытый с одной стороны, разделен на две половины. В одной половине помещается одинокий старик» [109].
Короленко восхищается ловкостью остяков, плавающих по Оби в маленьких неустойчивых лодках даже в ветреную погоду. Видел он и то, что остяки вынуждены за бесценок продавать свое единственное богатство — рыбу. Писатель заметил также проникновение «цивилизации» в виде водки в жизнь этого «тихого, смирного… добродушного народа».
Внимание Короленко привлекла фигура сибирского бурлака, который тащил против течения лодку с рыбой и сидевшим в ней хозяином-торговцем. Одетый в лохмотья, почти босой (а уже стояли холодные осенние дни), он вызвал у писателя чувство глубокого сострадания. «Мне самому стало холодно при взгляде на эту несчастную фигуру», — пишет автор[110].
Картины сибирского пейзажа у Короленко (как это уже не раз подмечалось исследователями) овеяны настроением холода и грусти. Несомненно, это связано с тем, что писатель попал в Сибирь поневоле, в качестве ссыльного, оторванного от родных мест. Это сказалось на его отношении к сибирской природе. Вот пейзажная зарисовка обского берега, данная Короленко в его «Записной книжке»: «День был светлый, но по небу ходили большие холодные тучи, порванные ветром. По широкой реке то и дело пробегали холодные тени; над волнами вставали белые хохолки пены. Берег, к которому теперь боком приставал пароход, был своеобразно дик и пустынен… Весь пейзаж с темной рекой, схваченной белыми песками, с бледной зеленью и бледным небом носил какой-то особенный сибирский отпечаток. Тихо, грустно и бледно…»[111]. Ощущение грусти пронизывает эту картину северного сибирского пейзажа. Но вместе с тем уже при первом знакомстве с Сибирью писатель подметил размах, простор и ширь сибирской природы: «Степь так уж степь, река так река-море. Лес — тайга непроходная…»[112],— таково общее впечатление писателя от сибирских пейзажей, выраженное в «Путевых набросках по Иртышу и Оби».
По Оби и Иртышу Короленко был доставлен 4 сентября 1881 года в Томск, а затем его препроводили дальше — в Восточную Сибирь.
К. М. СТАНЮКОВИЧ
Константин Михайлович Станюкович (1843–1903) известен читателям всех возрастов. Большую популярность Станюковичу принесли очерки, рассказы и повести из морской жизни.
Литературная деятельность Станюковича имеет отношение и к нашему краю. В 70-е и начале 80-х годов прошлого века он был связан с революционным народничеством, и это явилось причиной ссылки его в 1885 году в Томск.
Станюковичу принадлежат интересные путевые очерки «В далекие края», где он рассказал о своем путешествии с семьей из Петербурга «в страну классического Макара». Это произведение было напечатано под псевдонимом А. Нельмина в журнале «Русская мысль» в 1886 году.
Путевые очерки Станюковича местами окрашены горьковатым юмором. Так он сообщает об отсутствии в Европейской России всяких сведений о том, что происходит по ту сторону Уральского хребта. Видимо, «в отдаленные места добровольных путешественников ездит слишком мало и для них не стоит давать лишнюю страничку сведений (для невольных же туристов, которых, напротив, слишком много, существуют казенные путеводители)» [113].
Описывая свое путешествие в Томск, Станюкович рисует пеструю картину виденного и слышанного им во время дорожных встреч и бесед. Чем дальше от столицы Российской империи, тем больше беспорядков в городах, на вокзалах, в поездах, на пароходах, тем «путешествие принимает все более и более патриархальный характер, несколько напоминающий путешествие по девственным странам. Поезда двигаются медленнее, а опаздывают чаще. Часы отхода и прибытия пароходов находятся в большей связи с вдохновением и с милостью господней, чем с печатным расписанием…»[114].
Прибыв в Тюмень, Станюкович узнал, что через город постоянно провозились из Европейской России далее в Сибирь партии арестованных. Сначала писателя удивляло, что тюменские пароход компании Курбатова и Игнатова отплывали обычно по ночам. Но, разговорившись со сторожем на пристани, он узнал, чем объяснялось отплытие в «такие таинственные часы». Оказывается, всему «причина арестантская баржа». По ночам удобнее было провозить «такого пассажира». «Чего его среди бела дня всем показывать?» [115].
Сам Станюкович плыл в Томск на пассажирском пароходе, который тоже тянул за собой на буксире такую баржу. На ней была «скучена партия человек в семьсот будущих невольных жителей отдаленных и не столь отдаленных мест Сибири, плывущих на каторгу, поселение или в административную ссылку» [116]
К. М. Станюкович
В Тюмени внимание Станюковича привлекли переселенцы. Тюмень была важным пунктом на пути крестьянского переселенческого движения. После отмены крепостного права многие крестьяне из центральных губерний России переселялись в Сибирь. Они надеялись найти там вольные земли, избавиться от помещичьей кабалы и безземелья. «Проехавши с ними до Перми, видели их целые вагоны по Уральской железной дороге, обгоняли их между Екатеринбургом и Тюменью. Труден и скорбен… долгий путь этих «будущих колонизаторов Сибири» [117],— пишет Станюкович.
Писатель увидел условия, в которых находились переселенцы в Тюмени, где они ожидали отправки дальше в Сибирь: «Плохо приходится переселенцам во время стоянок в Тюмени… Людей валили, как скот, в сараях, в хлевах, на открытом воздухе… В одном сарае поместили до 3000 переселенцев, между которыми была мacca больных» [118].
Из Тюмени переселенцы отправлялись дальше обычно- водным путем, и Станюкович отметил, что их набивали на пароходы по принципу «сколько влезет», а «так как кулачество пароходчиков ничем не отличается от самого первобытного и варварского, то… влезть может народу много» [119] Особенно страдали и нередко гибли во время пути дети. Так, писатель сообщает, что в 1883 году в Томск на барже «Тура» прибыла партия переселенцев в 2500 человек, втиснутых в пространство для 800 человек. Партия привезла массу больных детей, кроме того, на барже было найдено* несколько трупов.
В очерках отмечается, что надежды, которые возлагали на Сибирь переселенцы, большей частью оказывались несостоятельными. Но теснимые безземельем в Европейской России, «партия за партией идут в далекие страны, идут, часто христовым именем этим искатели нового счастья, старающиеся разрешить трудную проблему: где же, наконец, хорошо жить русскому человеку?» [120]
Путевые заметки Станюковича являли пример боевого публицистического очерка, осветившего темные места старой России.
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПИСАТЕЛЕЙ — ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ И ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
Н. М. ЯДРИНЦЕВ
1868 году в прогрессивном русском журнале «Дело» были опубликованы «Письма о сибирской жизни. Из Тюмени». Под псевдонимом Семилужинский с «письмами» выступил Николай Михайлович Ядринцев (1842–1894), известный дореволюционный исследователь Сибири, путешественник, этнограф, публицист и литератор.
Н. М. Ядринцев принадлежал к передовым демократическим кругам русского общества. Уроженец Сибири (г. Омска), Ядринцев горячо любил свой край. Он доказывал в печати пользу просвещения для Сибири, необходимость открытия в ней университета, был против превращения Сибири в край каторги и ссылки. Вместе с тем он был не только просветителем. Как говорят новейшие исследователи, Н. М. Ядринцев вместе с Г. Н. Потаниным в 60-е годы руководил тайной революционной организацией, охватившей часть Сибири [121]
В 1865 году Ядринцев был арестован, привлечен к суду, просидел три года в омской тюрьме, а затем был отправлен в ссылку в Архангельскую губернию. После окончания ссылки Ядринцев проделал успешные научные экспедиции на Алтай, в Минусинский край и в Монголию. Его крупнейшими работами были книги «Сибирь как колония» (1882), «Сибирские инородцы, их быт и современное положение» (1891) и некоторые другие.
Очень важное значение имела основанная Ядринцевым в 1882 году сибирская газета «Восточное обозрение». Это была одна из лучших дореволюционных провинциальных газет, издававшаяся до 1905 года сначала в Петербурге, а потом в Иркутске. Ядринцев много печатался в центральных и сибирских изданиях, некоторые его работы подписаны псевдонимами, и «Семилужинский» — один из них. Ядринцев был более ученым — исследователем, чем беллетристом, но есть у него довольно многочисленные стихи, фельетоны и литературно-критические статьи.
В публицистических «Письмах из сибирской жизни» Ядринцев весьма колоритно зарисовал облик Тюмени 60-х годов — патриархального купеческо-мещанского городка, где население состояло «из купеческой аристократии и плебса — ремесленников и мещан». Он описал чистенькие домики мещан, тихие мастерские ремеслеников и каменные дома купцов, «стоящие как крепости с вечно задвинутыми на запоры воротами, со спущенными на двор цепными собаками, с мрачными нежилыми покоями…»[122]
Как и до него Шелгунов, Ядринцев отметил развитие в Тюмени производств и ремесел. Он назвал мыловаренные, гончарные, канатные, кирпичные заводы, отметил весьма распространенную выделку ковров, и особенно кожевенное производство. В Тюмени и окрестностях работало несколько кожевенных заводов. Тюменское мещанство занималось шитьем хомутов, узд, рукавиц и других изделий из кожи. Ядринцев даже полушутя назвал Тюмень «кожевенным Лионом».
Однако уровень производства всех видов тюменской промышленности находился, по словам и этого автора, «в примитивном состоянии: техника доморощенная, мастера плохие и знания никакого».
Обработка сельскохозяйственного сырья была отличительной чертой промышленности как Тюмени, так и всей Сибири. В to же время «каждый топор, каждый гвоздь» Сибирь получала изредка. Ядринцев свидетельствует, что из европейской части России в Сибирь везли то, что легко было изготовить на месте. На Ишимскую ярмарку из Пермской губернии доставляли сани, дуги, сундуки, из Нижегородской — ложки. В самом неразвитом состоянии находилась льняная и пеньковая промышленность. Даже пряники на ярмарки Тобольской губернии привозились из Шадринска. И Ядринцев делает грустный вывод: «Таким образом, громадный край… обладающий великими богатствами природы, не может продовольствовать себя своими собственными средствами. От гвоздя и до деревянной ложки он нуждается во всем привозном и за все платит втридорога…».
«Письма из Сибири» рисуют застойную обывательскую жизнь старой Тюмени, где все интересы купечества и зажиточного мещанина сводились к еде, игре в карты и коммерции. У обеспеченного тюменца утро начиналось «набиванием желудка»; днем «в глухих замкнутых дворах» «тихо и скрытно» совершалось «торговое таинство»; вечером — плотный ужин, иногда игра в карты и кутежи. Никаких умственных интересов, никаких общественных забот и дел.
Колоритно зарисованы в «Письмах» и нравы мелкого тюменского мещанства. Ядринцев пишет, что «своим центром оно выбрало особую слободу за оврагом, называемую «городищем». Обычными забавами этого мещанства зимой были кулачные бои на реке, во время которых ломались пальцы и скулы. Зимними вечерами молодежь время от времени сходилась также и на вечеринки. Соберутся девушки и парни в одном из домиков на городище, ярко засветятся в окнах огоньки, зазвенит балалайка, послышатся песни, пойдут игры. Вдруг к дому подкатит тройка с парнями из-за реки. «Мотри, — говорят городищенские молодцы, — не давай маху. Они прошлый раз нашего Ваську на своей вечеринке откуделили.
Приезжие молодцы входят самонадеянно. Начинается сначала общая выпивка, наконец, у обеих партий сердце загорается и кулаки чешутся.
— Вы за что нашего Ваську откуделили? — грозно встает международный вопрос…»[123] Вечеринка заканчивается дракой городищенских и зареченских парней, во время которой «куделят» зареченцев. А на следующей вечеринке в Заречье мнут бока городищенским молодцам.
Жизнь, «не тронутую цивилизацией», «отсутствие общественного и умственного развития» — вот что увидел Ядринцев в старой Тюмени. Его очерки исполнены страстного простеста против полудикой и сонной жизни, против застоя, азиатчины, отсталости. Каждая строка очерков дышит горячим желанием видеть Сибирь иной — преобразованной, развитой и просвещенной.
Г. И. УСПЕНСКИЙ
После реформы 1861 года резко усилился приток в Сибирь русского населения из Европейской России. С ранней весны до поздней осени тянулись по сибирским дорогам подводы. С домашним скарбом, кучей ребятишек тащились переселенцы на клячах в далекий край. Царское правительство не занималось всерьез переселением. Обычно уже во время долгого утомительного пути люди расходовали свои небольшие средства, и начинать хозяйство на новом месте было не на что. Многие, не вынеся лишений, умирали в дороге.
Летом 1888 года в Сибирь для изучения переселенческого дела отправляется Глеб Иванович Успенский (1843–1902). Он был уже широко известен как один из ведущих литераторов эпохи, как автор очерковых циклов «Нравы Растеряевой улицы», «Разорение», «Из деревенского дневника», «Власть земли» и других. Переселенческое движение не могло не привлечь внимания общественно чуткого писателя.
Сначала Успенский приехал в Тюмень. Ему понравилось расположение города, берега реки Туры, открывающейся с высокого берега вид на долину за рекой. Но Успенский пожалел, что Тура очень загрязнена, что тюменские обыватели не дорожат «великолепным изгибом высокого берега» и по нему пройти невозможно: берег не благоустроен.
В Тюмени Успенский пробыл около двух недель (с 16–17 июня до 3–4 июля). Тюмень тогда была сборным пунктом переселенцев, откуда они отправлялись дальше. Потом Успенский плыл на пароходе до Тобольска, а оттуда направился в Томск. Современники рассказывают, что писатель прибыл в Томск без гроша в кармане, потому что в Тюмени он, не зная, как отделаться от назойливых торговок, накупил совсем ненужных ему ковров. В Томске Успенский познакомился с переселенческой станцией, побывал в основанной новоселами деревне и 28 июля отправился обратно в Тюмень, а отсюда по железной дороге в Пермь.
Быстрая езда на лошадях, особенно по гладкой, как скатерть, Барабинской степи произвела на писателя огромное впечатление. С большим юмором он рассказал о характере этой езды; «…Сначала идут «ловить» лошадей в поле. Одно это роняет в непривычное к «сибирским» ощущениям сердце проезжающего зерно какого-то тревожного настроения… «Гонят!» — говорит кто-нибудь из домочадцев… С беспокойством видите вы, что лошади эти не заезженные клячи, а своевольные существа… Но уж совсем нехорошо начинаешь чувствовать себя, когда, наконец, «все готово» и когда хозяин скажет:
— Пожалуйте, господин, садиться!..
— Нет, уж садись сначала ты! — говорит проезжающий, у которого начинает что-то холодеть в груди.
— Да я вскочу-с! Не беспокойтесь! Духом взмахну на козлы!
Этих успокоительных уверений вполне достаточно для того, чтобы проезжий окончательно упал духом и возопил:
— Нет! Ни за что! Садись ты, я сяду потом!..
— Н-ну! Михайло, затворяй ворота! Ты, дедушка, держи коренную-то, держи крепче, навались на нее!..
Наконец… проезжающий в повозке.
— Отворяй! Пущай!..
Испуганный глаз проезжего едва ощущает облик отворяемых старых ворот… мелькнули ворота, мелькает и храм и поскотник, и вот чистое поле…
Не раньше как на пятнадцатой версте проезжающий, наконец, узнает, что такое с ним случилось: оказывается, что ни ямщик, ни лошади не впадали в исступленное состояние… а просто ехали «на сибирский манер» [124]
Правда, писатель чуть не стал жертвой этой езды, когда однажды тарантас опрокинулся, и Успенский, как он писал, «едва не был убит». В летние месяцы 1889 года Успенский совершил новую поездку — в Уфимскую и Оренбургскую губернии, куда переселялось много крестьян из центральных губерний России. Как и во время первого путешествия, он воочию увидел страшные картины бедствий переселявшихся крестьян. Писатель хотел, чтобы русское общество знало, как идет переселение, чтобы в газете «Русские ведомости» была постоянная рубрика «К переселенческому делу». Он просил заведующих тюменской и томской переселенческими станциями Архипова и Чарушина регулярно сообщать в газету о ходе переселенчества. Писателя беспокоило, что «Русские ведомости» печатали сообщения о переселенцах очень мелким шрифтом, «бактериями-буквами», что и вовеки не увидишь… Надо сделать так, чтобы было видно со всех концов Москвы»[125],— писал Успенский редактору газеты В. М. Соболевскому. Свои очерки «Поездки к переселенцам» он печатал в этой же газете с 1888 года по 1890-й.
Во время поездок Успенского интересовало все, что касалось жизни переселенцев: сколько стоила езда по железной дороге и на пароходе, как устроены тюменские переселенческие бараки, чем питались переселенцы в дороre, как они одеты и т. д. А прежде всего он старался уяснить причины переселения и убедился в том, что основной причиной было безземелье и малоземелье. Так один из многих переселенцев, встреченных в пути, говорил писателю «о нищете, о податях, о неурожаях, о крайней степени малоземелья»[126]
В очерке «Не знаешь, где найдешь» Успенский также пишет о «бегстве» российского крестьянства от тягот жизни на поселение в Сибирь. Он рассказывает о встреченной им на Западно-Сибирском тракте худой, истомленной переселенческой семье, отправившейся в далекий путь на тощей «микроскопической лошаденке». Эта семья представилась Успенскому живым олицетворением нужды, гнавшей народ на новые земли.
Горестное впечатление произвел на писателя рассказ о переселенце Андрее и его жене, которые во время тяжелого пути в Сибирь потеряли двух детей, умерших от голода и болезней. В отчаянии они отправились в обратный путь, повторив судьбу многих переселенцев — «обратников». Такие обратные переселенцы возвращались уже совершенно разоренными.
Правда, Андрею пришлось снова отправиться в Сибирь, на этот раз по этапу. С горькой иронией пишет Глеб Успенский о том, что пребывание в арестантской партии показалось его герою благополучием: «И одежду дадут, и ночлег, и три раза в день кормят… Дай бог всякому как в поетапе пожить… Отъелись, отдышались мы с бабой, как этого и в жизни не бывало…»[127]
В очерках много и других драматических образов переселенцев: внимание писателя останавливали то «нищая буквально» вдова с пятью детьми, из которых старшему было десять лет, то «ослабевший от голода, усталости, а главное от испуга перед будущим… мечтатель-переселенец»[128] «Незаметно, потихоньку и помаленьку, накоплялось на душе много тяжелых и скорбных впечатлений о виденном, слышанном» [129].
В размышлениях, идущих от автора, слышатся горечь, глубокое возмущение угнетенным положением народа. Вот, например, размышления писателя о дерюге, прикрывавшей повозку крестьянина-переселенца в очерке «Не знаешь, где найдешь». Эта чиненая-перечиненная дерюга в глазах писателя была «вековой летописью» «неустанного крестьянского труда. Вся она состояла из заплат, сшитых одна с другой и нашитых одна на другую; несомненно, что здесь были труды прапрабабушек, переданные в виде обносков прабабушкам; эти передали остатки обносков с придачей и своей работы бабушкам, а бабушки, перештопав, перешив все эти заплаты предшествовавших поколений, передали их внучкам, и вся эта летопись неустанного непрерывного труда идет теперь, защищая от дождя и солнца, куда-то в неведомую даль, не суля ничего, кроме Опять-таки продолжения того же самого неустанного труда»[130]
Успенский необычайно далек от официальных писателей, которые восхваляли правительство за «заботу» о переселенцах. Привлекая конкретные факты и статистические данные, он показал, что переселение было организовано плохо, что царские чиновники, которые должны были содействовать переселенцам, проявляли равнодушие к их нуждам. Помощь переселенцам оказывали лишь некоторые частные благотворители. Так, например, в Тюмени, где как писал Успенский, дело с оказанием помощи было поставлено лучше, чем в других местах[131], средства слагались только из пожертвований. Но в 1889 году заведовавший тюменской переселенческой станцией П. А. Архипов писал Успенскому: «Будьте добры, поддержите своим мощным и добрым словом наш тюменский переселенческий комитет. Благодаря вам комитет имел возможность помочь настоящим летом многим нуждающимся, а теперь все кончается и источников не видно»[132].
С возмущением Успенский писал о мизерных пособиях правительства. Так, в Томске переселенец получал совершенно ничтожную сумму, с которой надо было начинать жить на новом месте. «Глядя на эту несчастную пятирублевку, дрожащую в мозолистых руках взволнованного кровной обидой крестьянина, поистине не можешь надивиться, что на такое важнейшее дело не находится почти никаких средств»[133]
Успенский рассказал о многочисленных фактах крайней бедности переселенцев, о смерти от истощения и от повальных болезней, свирепствовавших на баржах, перевозивших людей. Простор, приволье, богатство природы Сибири, очарование ее лесов и долин — «все это, веющее простором, свободным своевольством и могучей, но смирной силой», еще более подчеркивает в очерках Успенского бедность переселенцев.
Очерки Успенского «Поездки к переселенцам» способствовали привлечению внимания общества к положению переселявшихся крестьян.
А. П. Ч Е X О В
Весной 1890 года через всю Сибирь проехал великий русский писатель Антон Павлович Чехов (1860–1904). Он, проявив большое писательское мужество, отправился на остров Сахалин с целью изучения царской каторги.
Из Москвы Чехов выехал 21 апреля по железной дороге, потом пересел на пароход, затем до Екатеринбурга снова следовал по железной дороге. От Тюмени до Томска Чехов намеревался было плыть на пароходе. Прибыв в Екатеринбург, он 29 апреля послал в Тюмень телеграмму с вопросом, когда пойдет первый пароход. Узнав, что отплытие намечается только на 18-е мая, Чехов решил продолжать свое путешествие на лошадях. В Тюмени писатель был проездом 3 мая и отправился дальше по Сибирскому тракту, «самой большой и, кажется, самой безобразной дороге в мире»[134], через Ишим на Томск. Возок, в котором ехал Чехов, «прыгал, грохотал и визжал на разные голоса».
Путешествие было тяжелым. Весна в 1890 году была холодной, постоянно дул резкий ветер, часто выпадал снег, поэтому писатель в Ишиме даже купил валенки. «Да, уже май… а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег», — писал Чехов[135]. Позже начались непрерывные холодные дожди, часто со снегом. Переправа через реки во время половодья была сопряжена с опасностями. «Подъедешь ночью к реке… Начинаешь с ямщиком кричать… Дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышен плеск… Ну-с, через час в потемках показывается громадный паром…» [136]. С большим трудом писатель перебрался через широкий сердитый Иртыш, разлившуюся бескрайнюю Обь, пережив немало неприятных минут.
В письмах с дороги к родным Чехов рассказывает о многочисленных дорожных приключениях. То он сообщает, что недалеко от села Абатского в ночь на 6 мая на его возок налетела тройка: «Навстречу во весь дух, гремя по кочкам, несется почтовая тройка. Старик спешит свернуть вправо… Но вот слышится новый гром: несется навстречу другая тройка и тоже во весь дух… А что если столкнемся? Едва я успеваю задать себе этот вопрос, как раздается треск, наша пара и почтовая тройка мешаются в одну темную массу, тарантас становится на дыбы, и я падаю на землю, а на меня все мои чемоданы и узлы…» [137] К счастью, Чехов отделался незначительными ушибами.
Приходилось «воевать» «с разливом и грязью», спать где попало, терпеть пыль и жару, питаться чем придется (а Чехов ко времени своего путешествия уже был болен туберкулезом). Но, несмотря на трудности пути, Чехов писал: «Но тем не менее все-таки я доволен. Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня не только как для литератора, а просто как для человека»[138]
В жизни старой Сибири Чехов увидел много темных сторон. Безотрадны его впечатления от переселенчества. В путевых очерках «Из Сибири» писатель отметил, что люди шли в Сибирь, гонимые лютой нуждой: «Переселенцев я видел, еще когда плыл на пароходе по Каме. Помнится мне мужик лет сорока… Он сидит на скамье на пароходе; у ног его мешки с домашним скарбом, на мешках лежат дети в лапотках и жмутся от холодного резкого ветра…» [139]. Но Чехов усматривал в переселенческом движении настоящее мужество простых трудовых людей. Решив порвать с «родным краем и родным гнездом», они отправились в далекую Сибирь, надеясь там создать жизнь, более достойную человека. В глазах писателя это необыкновенные люди, герои.
Вместе с тем Чехов увидел, что без поддержки и помощи правительства Сибирь заселялась все же слабо, большие массивы земель оставались неосвоенными. Недаром, проезжая через Западную Сибирь, писатель отметил, что на пути деревни и села встречаются редко: «По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст… Не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов… Единственно, что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы» [140].
Внимание писателя останавливали то и дело тянущиеся по дорогам партии арестантов: «…Обгоняем этап. Звеня кандалами, идут по дороге тридцать-сорок арестантов, по сторонам их солдаты с ружьями, а позади — две подводы… Арестанты и солдаты выбились из сил: дорога плоха, нет мочи идти…»[141].
Чехов увидел промышленную неразвитость Сибири, недаром «из России везут… сюда и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди» [142]. Ему бросилось в глаза отсутствие больниц и врачей, плохие квартиры в городах, грязные улицы, дороговизна в лавках. Он с горечью писал, что царские «господа чиновники» не заботятся о нуждах края, «оставляя без последствий» все запросы и потребности Сибири.
Писатель отметил и низкий культурный уровень местной интеллигенции: «После первых же двух фраз местный интеллигент непременно уж задает вам вопрос: «А не выпить ли нам водки?»[143] Любопытно, что не понравилась Чехову и сибирская женщина: «Женщина здесь так же скучна, как и сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна…» [144]
Но в Сибири Чехов нашел немало хорошего, и прежде всего это хорошее он увидел в простом народе. С большой симпатией он отозвался о сибирских крестьянах: «Народ здесь здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями»[145].
По душе пришлись Чехову доброжелательность и сердечность сибиряков: «Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору… где ждет меня лошадь, вслед мне желают счастливого пути и доброго здоровья, и успеха в делах…»[146].
Очень тронула Чехова привязанность семьи крестьянина-ямщика к ребенку, которого оставила у них какая-то проезжая из Омска. «Привыкли мы к Саше, — говорит хозяйка, давая ребенку соску. — Закричит днем или ночью, и на сердце иначе станет, словно и изба у нас другая. А вот, неровен час, вернется та и возьмет от нас…
Глаза хозяйки краснеют, наливаются слезами, и она быстро выходит из горницы. Хозяин кивает ей вслед, усмехается и говорит:
— Привыкла… Известно, жалко!
Он и сам привык, ему тоже жалко, но он мужчина, и сознаться ему в этом неловко.
Какие хорошие люди!» [147]
С уважением отзывался писатель о честности сибирских ямщиков: «От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь, когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе, на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой… Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший их вольный ямщик непременно возвратил бы мне их…» [148]
Чехов увидел героический труд сибирских почтальонов, которые воюют с бездорожьем, разливами рек, выполняя свою простую, но очень тяжелую в условиях старой Сибири работу; его удивила талантливость сибирских кузнецов, искусно делающих ружья с помощью самых простых инструментов.
Сибирский хлеб Чехов нашел очень вкусным и убедился, что по всему огромному тракту его пекут прекрасно: «Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи…» [149]
Большое впечатление на Чехова оказала сибирская природа. Его удивляла необозримая степь, тянущаяся почти от Екатеринбурга до Томска. «Едешь, едешь… Мелькают верстовые столбы, лужи, березнички…» [150]. Писатель обратил внимание на богатую западносибирскую фауну: «…Никогда в жизни я не видел такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю, как плавают они в лужах и в придорожных канавах… Среди тишины вдруг раздается знакомый мелодический звук, глядишь вверх и видишь невысоко над головой пару журавлей… Вот пролетели дикие гуси, пронеслась вереница белых, как снег, красивых лебедей. Стонут всюду кулики, плачут чайки…»[151]
Трудолюбивый, мужественный народ Сибири, ее природные богатства вселили в писателя уверенность в большом будущем Сибири, и, предсказывая ей славное грядущее, Чехов говорит, что в Сибири «жизнь началась стоном, а кончится удалью… Так, по крайней мере, думал я, стоя на берегу широкого Енисея… Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега»[152].
Н. Д. ТЕЛЕШОВ
Советский писатель Николай Дмитриевич Телешов (1867–1957) начинал свою литературную деятельность еще в 80-е годы XIX века. Его первым зрелым созданием явился цикл рассказов «Переселенцы» (1897). Когда на склоне своей жизни он создал «Записки писателя», то в них сообщил, что летом 1894 года он отправился в Сибирь по совету А. П. Чехова. «Поезжайте куда-нибудь далеко, — сказал ему Чехов. — Ну, хоть в Азию, что ли, на Байкал… Если времени мало, поезжайте на Урал, природа там чудесная. Перешагните непременно границу Европы, чтобы почувствовать под ногами азиатскую землю… Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите настоящую народную жизнь…»[153].
Телешов последовал этому совету и поехал на Урал. «За Уралом я увидал страшную жизнь наших переселенцев, невероятные невзгоды и тягости народной, мужицкой жизни. И когда я вернулся, у меня был готов целый ряд Сибирских рассказов»,[154] — вспоминал Телешов.
Приехав в Тюмень, сборный пункт переселенцев, он узнал, что через город за лето прошло уже более 50 тысяч человек, но, несмотря на это, все огромное поле в заречной части города продолжало оставаться запруженным народом: «Это было широкое огромное поле… Можно было подумать, что оно покрыто почти сплошь белыми овцами, на самом же деле это белели низенькие палатки, настолько низенькие, что в них едва мог поместиться человек в сидячем положении, это были даже не палатки, а груды тряпок. Лето было ненастное, повсюду стояли огромные лужи дождевой воды… Как мне сообщили в переселенческой конторе, в это время на поле жило свыше двадцати тысяч человек. Да, двадцать тысяч человек, обносившихся, неумытых, полуголодных, прятавшихся в свои палатки только на ночь да в проливной дождь… Проходя по этому бесконечному полю… я встречал одни и те же картины общей нужды, общего горя и великого народного терпения. Нужды… и желания были везде одни и те же: проелись все, прохарчились, везите же нас дальше, везите, пока мы еще живы, пока мы можем на новых местах поработать, чтобы пережить предстоящую зиму»[155]
Но дело с отправкой переселенцев обстояло крайне плохо, пароходов не хватало, приходилось неделями, а подчас месяцами ждать погрузки на какую-нибудь баржу. Неслыханных размеров достигли инфекционные заболевания. Смерть косила людей, особенно детей, умиравших от кори, оспы, дифтерита и других болезней. Таковы те безотрадные картины, которые писатель увидел в Тюмени.
О своих героях Телешов пишет с большой теплотой и глубочайшим сочувствием. Сюжеты рассказов, как правило, драматичны.
Вот впряглись в телегу семидесятилетний дед Устиныч, его сын Трифон и внук Сашутка. На телеге лежат нищенские пожитки да сидят детишки с больной старухой («Самоходы»), У этой семьи нет даже лошади, и телегу приходится тащить самим. Сзади шагают женщины с котомками за плечами, опираясь на палки. Немало пройдено верст, но путь еще длинен.
«Потихоньку брели они, сокращая шаг за шагом свой путь и оставляя позади себя деревни, овраги и нивы» [156] Мягкий лиризм рассказа оттеняет печальный характер событий, о которых повествует писатель.
Очень труден пеший путь. Идут большей частью ночью, пока не жарко. «Длинные слабые тени ложились от них на дорогу, и луна, точно серебром, устилала им путь…
Когда Сашутка ослабевал и останавливался перевести дух, Трифон останавливался тоже, но старый Устиныч, налегая плечом на свою пристяжку, старался ободрить всех и выкрикивал хриплым голосом, взмахивая рукою:
— Ну, ну!.. Трогай! Трогай!
А когда уставал он сам и тройка останавливалась, то нередко среди степи слышался звонкий мальчишеский голос Сашутки, желавшего поддержать настроение:
— Трогай, дедушка! Трогай!»[157]
Умирает в дороге старый Устиныч, который прожил семьдесят лет на свете, состарился, поседел, потерял силу, а ничего, кроме горя, нужды и лишений, у него в жизни не было.
Но рассказ наводит не только на грустные размышления, он говорит и о мышлении русского человека, его упорстве, стремлении добиться лучших условий существования.
В рассказе «Нужда» Телешов описывает жуткие сцены из жизни переселенцев. Перед погрузкой на баржу в переселенческой семье заболел ребенок. Взять с собой больного нельзя, но нельзя и не ехать. Когда еще будет следующая отправка! Можно вконец разориться и погибнуть окончательно. И бывали случаи, когда родители бросали больного на произвол судьбы. В тюменских бараках и на поле писатель видел много таких «ничьих» детей. Этим брошенным детям посвящены рассказы «Елка Митрича» и «Домой».
В «Елке Митрича» сторож переселенческого барака устраивает для «ничьих» детей на рождество елку, украсив ее свечными огарками да повесив на ветви по кружочку колбасы и по ломтику хлеба. «Как только стемнело, елку зажгли… Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки… Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих божьих детей» [158].
Крестьяне-переселенцы, изображенные Телешовым, — это не покорные, готовые примириться со своим положением мужички. Такие люди, как Григорий, в написанном позже рассказе «Лишний рот», питают недоверие и ненависть к властям.
Рассказывая о скоплении переселенцев на поле большого сибирского города (очевидно, также Тюмени), Григорий возмущается тем, что даже арестанты «счастливее» переселяющихся крестьян: «Они в тепле, сыты, одеты, а мы, как собаки!» [159](Это напоминает очерк Глеба Успенского «Не знаешь, где найдешь»). Когда автор рассказа оказался в толпе переселенцев, то «кто-то жаловался и хныкал. Кланялись и просили кому-то «поговорить» и кого-то «понудить». Это говорилось в ближних кругах. А в дальних ворчали что-то похожее на угрозы»[160].
Шесть рассказов Телешова о переселенцах — это яркая страница из жизни русского пореформенного крестьянина.
К. Д. Носилов
Широки просторы Тюменской области, самой большой в Советском Союзе. Здесь и лесостепные районы, и дремучая тайга, и полярная тундра. Разнообразен и состав населения края. Жизнь коренных обитателей тундры и тайги до революции довольно редко привлекала внимание исследователей. Но были энтузиасты-одиночки, которые проникали в самые отдаленные места и самоотверженно изучали природу и быт народностей Севера. Таким был исследователь Крайнего Севера Константин Дмитриевич Носилов (1858–1923).
Родившись в с. Маслянском, недалеко от города Шадринска, К. Д. Носилов с детства хорошо знал природу Зауралья. Еще подростком он решил стать путешественником-естествоиспытателем и с юных лет занялся исследованием Полярного Севера. Несколько лет он провел на Новой Земле, вел наблюдения над жизнью природы и животных, затем Носилов обследовал нижнее течение Оби, полуостров Ямал, Северный Урал, искал пути соединения Обского и Печерского бассейнов.
Путешествуя по Ямалу, Носилов заинтересовался тем, как в средине века бесстрашные поморы попадали на своих ладьях из Карского моря в сибирский торговый город Мангазею.
Он установил, что поморы Ямала не огибали, а срезали его: сначала вверх по течению реки Мутной, потом волоком через озера и, наконец, вниз по реке Зеленой. После этого они попадали в Обскую губу, затем в Тазовскую — до Мангазеи. Летом 1967 года этим древним водным путем прошли на катере «Щелья» Д. А. Буторин и М. Е. Скороходов, прибавив к летописи полярных путешествий новую страницу.
Носилов был много раз за границей, где завязал связи с зарубежными учеными. Он был знаком с французским географом Элизе Реклю, встречался с норвежским исследователем Севера Фритьофом Нансеном.
После Октября Носилов продолжал заниматься изучением Севера, проводил новые исследования Ямала, изучал возможности постройки железных дорог на Севере. В 1921 году на заседании Совнаркома в Кремле он сделал доклад о морских экспедициях на Север.
Носилов написал немало рассказов, связанных с жизнью Обского Севера до революции. В его произведениях живет большая любовь к северному краю, его суровой природе, волшебно оживающей в короткие летние месяцы. Так, в рассказе «Полярная весна» рисуется поэзия северной весны: голубые озера, свежая зелень болот, прилет диких гусей, куропаток, снежных жаворонков, чаек, лебедей и других летних обитателей тундры, их щебетание и гомон.
Если северная природа вызывала у Носилова чувство горячей любви, то картины жизни обитателей тундры печалили писателя. Он принадлежал к кругу тех литераторов
К.Д.Носилов
(Короленко, Елпатьевский, Наумов и другие), которые правдиво рисовали жизнь малых народов, с уважением подходили к их национальному укладу, видели в них людей.
В рассказе «В собских юртах» Носилов описал типичное старое остяцкое селение, расположенное под «миниатюрным северным городком» Обдорском (ныне Салехард). Дымные, закопченные юрты, удушливый воздух в них, грязь и бедность — вот что было характерно для обиталища остяка.
В цикле очерков «У вогулов» (вогулы — старое название мансийской народности) Носилов рассказывает о жизни обитателей таежной глуши, их праздниках и обрядах, преданиях о золотой и серебряной бабах — памятниках язычества. Вместе с тем он не перегружает свои очерки этнографией. Носилов передает особенности жизни сибирских народностей через их социальное освещение. В его очерках рассказывается о закабалении вогулов промышленниками и жадными до легкой наживы купцами. Автор с большой симпатией относится к простодушным доверчивым людям, которых одурачивали хищники.
Среди «инородцев» у Носилова было много друзей. В книге «На Новой Земле» Носилов рассказал об одном из таких друзей, которому были доступны сокровенные тайны природы. «И когда я приехал на этот остров только со знанием латинских названий птиц, рыб, зверей, насекомых, былинок, камней и всего прочего в этой природе и порой еще и тут путался в названиях и рылся в своих книгах и альбомах, он знал решительно всякую травку, перышко птицы, зверя, всю природу в глаза и не только мог мне сообщить их названия, чем мы так гордимся, но мог прочитать о некоторых видах животных целые лекции, которых заслушалось бы любое ученое общество в свете» [161].
Среди обитателей тундр и лесов Носилов встречал талантливых людей. Так, в верховьях реки Конды, в глухом, далеком углу вогульского края, в 1892 году он познакомился со слепым стариком-вогулом Саввой и его внучатами, которые стали закадычными друзьями автора. Дед Савва, потерявший зрение от дыму и грязи, живший с малолетними внучатами у одного из бедняков вогульской деревушки, нищ и гол, как и его внуки. Носилов отдал свои ситцевые занавески, повешенные было на окна избы, на рубашонки детям, доставив им большую радость.
Савва оказался певцом — исполнителем старинных местных сказаний, которые он пел под аккомпанемент вогульских гуслей. Автора рассказа увлекла искусно представленная Саввой и другими вогулами сценка охоты на оленя. Музыка слепого старика передавала и таинственность темного леса, и ропот пробегающего по вершинам ветра, и щебетание маленькой птички — жительницы северных лесов. Разыгрывающие сценку охоты вогулы исполняли свои роли так увлеченно и непосредственно, что все происходящее было понятно без всяких разъяснений: как идет по лесу охотник, как находит след оленя и выслеживает его, как жертвой охотника становится маленький олененок и его мать. Публика увлечена представлением, она восхищается ловкостью молодого охотника, но вместе с тем на глазах у многих слезы: жаль от души олениху и ее бедного маленького детеныша.
А. П. Чехову понравилось описание вогульского театра. В его дневнике за 1897 год есть такая запись: «28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н…Я рассказал ему содержание рассказа Носилова «Театр у вогулов» — и он, по-видимому, прослушал с большим удовольствием» [162].
Во время своих путешествий Носилов проникал в самые глухие углы зауральской тайги. В рассказе «Медвежье царство» действие происходит в с. Кондинском на Оби, где пароход, на котором плыл автор рассказа, стоял несколько дней, пережидая непогоду. «Грустно из-под навеса дождя выглядывают темные, промокшие от вечной сырости северного воздуха постройки-юрты, того беднее кажутся берестяные хижины остяков… Грязь и вонь, комары и дым, убожество и нищета; дети голехоньки…» [163] Местные жители жаловались, что в этом глухом лесном углу их одолели медведи: давят скот, разгуливают около самого селения, пугая людей.
Благодаря самоотверженности передовых людей России, и в эти лесные углы проникали искры просвещения и культуры. Зимою 1898 года автор обнаружил в с. Кондинском маленькую школу миссионерского характера. Занятия в школе вела молодая девушка Нина. Ее учениками были дети остяков, и Нина составила для них остяцкую грамматику. Бедность школы, малое количество учеников, а их было всего 16, не помешали автору восхищаться подвигом девушки, жившей в этой глуши.
И в с. Нахрачи на реке Конде, «в самом центре вогульской жизни», где было «всего десятка с полтора маленьких юрточек с несколькими русскими домами», Носилов также нашел школу («Вогульская школа»), И здесь учительствовала молодая девушка из Березова, окончившая гимназию в Тобольске и добровольно поехавшая в далекую северную деревню. В школе учились дети русских крестьян и вогулов, и молодая учительница хвалила способных ребятишек за быстрое освоение грамоты.
Эта «…школа… с веселенькими окнами, с торной тропой в сугробах, с веселым крылечком у ворот» очень обрадовала автора. Она являлась светлым пятном в глухом таежном углу и знаменовала начало просвещения. «Когда я, сойдя с крыльца… направился по тропе к юртам, мне казалось, что стало светлее в этом лесу и отраднее в этой глухой трущобе».
[164]
ДОРЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПИСАТЕЛИ НАШЕГО КРАЯ П. П. ЕРШОВ
Шестого марта 1815 года в селе Безруково Тобольской губернии (ныне село Ершово) родился Петр Павлович Ершов, автор бессмертной сказки «Конек-Горбунок». Трудно найти человека, который с детства не помнил бы веселые, задорные стихи:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У крестьянина три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Предполагают, что поэт имел в виду село Безруково, расположенное в 15 верстах от Ишима, где ежегодно устраивались большие ярмарки.
Отец Ершова был исправником. Мальчиком Ершов побывал с семьей в Петропавловске и Омске. Стремясь дать сыну образование, отец отправил его в Тобольск — город, который стал Ершову родным. Пребывание в Тобольске дало очень многое будущему поэту. Исследователь творчества Ершова В. Утков писал: «Тобольск гордо стоял на иртышских высотах, полный славы прошлых замечательных деяний и событий… Квадратный гостиный двор, старейший в Сибири, был всегда полон торговыми людьми. В знаменитую тобольскую ярмарку здесь бывали и гости с юга — бухарцы, индусы, афганцы и обитатели северных тундр — ненцы, ханты, манси и сыны степей — казахи… Кипели базары, полные приезжего люда, на плацу занимались солдаты… плыли по Иртышу лодки рыбаков, а за рекой по Тюменскому тракту пылила почтовая тройка… Петя был очарован Тобольском — оживленным центром торговой и политической жизни Сибири…» [165]
Учился Ершов в Тобольской гимназии, где одно время директором был И. П. Менделеев, отец будущего знаменитого химика. Ершов подружился с семьей Менделеевых, познакомился с сосланным в Тобольск композитором А. Алябьевым — «северным соловьем» создавшим знаменитый романс «Соловей мой, соловей».
В 1831 году Ершов уехал в Петербург и поступил в Петербургский университет, студентом которого был пять лет. Товарищи по университету вспоминают, что Ершов; был мастерским рассказчиком и большим фантазером. Он знал очень много сказок и удивлял прекрасным знанием народной жизни.
Ближайшим другом Ершова стал К. Тимковский. Молодых людей объединяли высокие идеи служения отечеству, юношеская восторженность, романтическая настроенность. Они дали клятву отдать свои силы изучению и процветанию Сибири. В честь этого договора Ершов и Тимковский обменялись кольцами, на которых стояли латинские буквы, означавшие — «на жизнь и смерть».
В 1834 году Ершов, когда ему было всего 19 лет, написал сказку «Конек-Горбунок», которая очень быстро приобрела огромную популярность. В ней привлекает и острый социальный смысл, и добродушное лукавство, пронизывающее сказку от начала до конца, и смелый, настойчивый герой с его верным другом Коньком-Горбунком.
Окончив университет, Ершов в 1836 году уехал в Тобольск учителем русской словесности тобольской гимназии. Поэт был одушевлен пылким стремлением служить Сибири.
Какая цель! Пустыни, степи
Лучом гражданства озарить,
Разрушить умственные цепи
И человека сотворить.
Раскрыть покров небес полночных,
Богатства выпросить у гор.
И чрез кристаллы гор восточных
На дно морское кинуть взор,—
писал Ершов в стихотворении, посвященном Тимковскому. В Тобольске Ершов много и упорно занимался изучением истории Сибири, археологическими раскопками.
Ершов тяготился консервативными гимназическими порядками, рутиной, необходимостью преподавать только по утвержденным пособиям. «У нас, братец, такая строгость, что преподаватель не должен сметь свое суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком. Уж пусть бы позволили читать по своим запискам, все бы легче, а то черт знает, что такое!..»[166]— писал он одному из друзей.
Своими методами преподавания Ершов не походил на других учителей гимназии, и многие его ученики впоследствии с благодарностью вспоминали о своем учителе. Так, учившийся у Ершова К.М.Голодников писал: «П.Ершов отбросил прежнюю схоластическую методу преподавания и начал преподавать словесность по университетским запискам… Все сообщаемое учащимся сумел сделать настолько интересным, что по классу словесности все шли хорошо и лекции его ожидали с большим удовлетворением» [167]. Ершов знакомил своих учеников с современной литературой — Пушкиным, Жуковским, Гоголем, проявлял большую заботу о пополнении библиотеки гимназии новыми книгами.
В 1837 году Ершов организовал при Тобольской гимназии театр, просуществовавший несколько лет.
П.Г.Ершов
Спектакли этого театра пользовались большим успехом и собирали весьма многочисленную публику. Ставились серьезные пьесы, например, «Недоросль» Фонвизина, и водевили; часто на сцене театра шла пьеса Ершова «Суворов и станционный смотритель», написанная еще в Петербурге.
Гимназическое и губернское начальство не ценило Ершова. Инспектор, а затем директор гимназии Е. М. Качурин откровенно притеснял поэта, досаждал ему мелочными придирками. Поэтому временами Ершовым овладевало тяжелое настроение и желание изменить свое положение. К тому же и материальные дела поэта были весьма незавидными.
В 1837 году произошло событие, наделавшее в Тобольске много шума: город посетил цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II В сопровождении большой свиты и своего воспитателя поэта.
В. А. Жуковского он совершал путешествие по России. Наследник престола посетил гимназию, где ему были представлены учителя. Жуковский, знавший Ершова еще по Петербургу, очевидно, хотел как-то изменить судьбу поэта.
Сам Ершов описывает это событие так: «Во время посещения гимназии государем-наследником вся наша братия была представлена его высочеству. Когда очередь дошла до меня, то генерал-губернатор и Жуковский сказали что-то его высочеству, чего я не мог слышать, и его высочество отвечал: «Очень помню»… Тут Жуковский сказал вслух: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири» [168]. Однако в участи Ершова ничего нового не произошло.
В Тобольске Ершов общался с жившими там ссыльными декабристами — Н. Басаргиным, В. Штейнгелем и другими. Есть сведения, что Ершов сблизился с В. Кюхельбекером незадолго до его смерти. Он познакомился также со вторым близким другом Пушкина — И. И. Пущиным, который жил на поселении сначала в Туринске, а потом в Ялуторовске. Благодаря Ершову появилось в печати стихотворение Пушкина, посвященное Пущину, — «Мой первый друг, мой друг бесценный…». Его Пушкин переслал своему другу на каторгу в Читу через А. Г. Муравьеву.
Когда Пущина перевели на поселение в Туринск, то он изредка бывал в Тобольске. Познакомившись с Ершовым, он передал ему это стихотворение, а Ершов переслал его в Петербург, где оно и было напечатано в журнале «Современник» в 1841 году. Этот поступок Ершова, конечно, говорил о его гражданской смелости, проявленной в условиях николаевской реакции.
В Сибири Ершов продолжал трудиться над литературными произведениями, начатыми в Петербурге, написал и ряд новых. Самым значительным его созданием этой поры явилась большая поэма «Сузге», основанная на сибирских преданиях. Действие поэмы относится к эпохе завоевания Сибири русскими.
Черноглазая красавица Сузге — любимая жена Кучума, для которой он выстроил на Сузгунском мысу терем
С переходами резными,
Со ставнями расписными,
С узорочною оградой
И с перильчатым крыльцом.
Перед теремом, стоявшим на высоком холме, расстилались…горы, долы,
Бесконечная равнина,
Вечноплещущий Иртыш…
Здесь каждое лето и жила Сузге[169]. Но вот появился слух о том, что из-за Урала идут казаки во главе с Ермаком. Татары спешно укрепляют Сузгун, обносят его высокой стеной, обводят рвом и запираются в крепости. Казаки, завоевав столицу сибирского ханства Искер, осаждают Сузгун. Они обещают пощадить его защитников, если Сузге добровольно отдастся в руки победителей. Сузге согласилась на это, но, как только казаки вошли в крепость, гордая Сузге нанесла себе кинжалом смертельную рану:
Под навесом пихт душистых,
Прислоняся головою
К корню дерева, сидела
Одинокая царица…
Щеки бледностью покрыты,
Льется кровь из-под одежды,
И в глазах полузакрытых
Померкает божий свет.
Казаки с почестями хоронят Сузге, дань уважения ее гордости и смелости:
Под наклоном пихт душистых
Собирались все казаки.
И стоят они без шапок;
Два урядника отряда
Насыпают холм могильный.
Тишина стоит кругом!..
Так закончилось столкновение достойных противников, из которых каждый не уступал другому в смелости. Рисуя с симпатией татарскую царицу, Ершов справедливо показал неизбежность поражения сибирского ханства и великодушие русских к побежденным.
Использовав народные предания, Ершов написал свою поэму белым стихом, характерным для устнопоэтических произведений. Однако размер поэмы — четырехстопный хорей, — так прекрасно передавший русский склад речи и народный дух в сказке «Конек-Горбунок», не совсем отвечает белому стиху. Эпическому нерифмованному повествованию соответствуют иные стихотворные размеры. Несколько искусственный характер имеют и двусоставные «гомеровские» эпитеты, не свойственные русской народной поэзии («вечноплещущий Иртыш», «тихоструйный ручей»).
Написанный Ершовым в Тобольске прозаический цикл «Осенние вечера» включает в себя несколько рассказов. Друзья отставного полковника Безруковского собирались у него длинными осенними вечерами и рассказывали друг другу различные истории. Характер этих историй различен, как различна и манера повествования. Здесь живой юмористический рассказ татарина Таз-баши о своем дедушке, который стал муфтием (толкователем корана) у царя Кучума.
Обращает на себя внимание сатирическое изображение придворных Кучума, которые точь-в-точь походили на придворных любого европейского двора: они могли «видя не видеть и слыша не понимать»; «могли видеть не смотря и слышать не слушая».
Рассказ полковника Безруковского — это, в сущности, романтическая новелла о человеке, который одиноко жил в лесной глуши, вызывая у людей суеверный страх. Одни считали его колдуном, другие — разбойником. Его образ нарисован с романтической неясностью, и читатель долго не знает, кто он такой на самом деле. На мрачном и суровом челе этого человека лежит печать уныния и преждевременной старости. Только в конце повествования из рассказа-монолога героя становится понятным, почему он глубоко несчастен: когда-то он нечаянно застрелил на охоте свою горячо любимую жену.
В конце свой жизни Ершов написал несколько эпиграмм, обнаруженных В. Утковым в архивах. Они выразительно говорят о настроениях поэта, о его отношении к ряду лиц. Ершов осмеивает засилие в гимназии схоластичекой латыни, которая поглощала массу учебного времени. Поэт с издевкой пишет:
Гибло наше просвещенье,
Смерть была невдалеке,
Вдруг, о радость, есть спасенье —
Во латинском языке…
Одна из эпиграмм направлена против тобольского губернатора Д. И. Деспот-Зеновича, который недоброжелательно относился к поэту:
Тебя я умным признавал.
Ясновельможная особа,
А ты с глупцом меня сравнял..
Быть может, мы ошиблись оба?
Есть эпиграмма, посвященная купцу Плеханову, который разбогател с помощью грабежа и плутней, а в старости стал ханжой:
Сибирский наш Кащей
Всю жизнь обманывал людей
И вот на старости, чтоб совесть успокоить,
Давай молебны петь и богадельни строить
Наряду с литературной работой, Ершов до конца своих дней много сил отдавал народному образованию. В конце 50-х годов он был назначен директором тобольской гимназии.
Умер Ершов в 1869 году и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище. В городе, где Ершов прожил большую часть своей жизни, бережно охраняются места, связанные с именем нашего замечательного земляка. В краеведческом музее создана интересная экспозиция, посвященная жизни Ершова. Одна из улиц города носит имя поэта. В доме, где жил Ершов, сейчас находится детский сад, также носящий имя автора «Конька-Горбунка».
Н. И. НАУМОВ
«…Я счастлив уже тем, что судьба дала мне возможность с детства наблюдать жизнь нашего простолюдина, оценить гибкий, мощный ум его… постоянно слышать его речь, дышащую неподдельным юмором и сарказмом, не раз видеть поразительные примеры мужества и энергии…» — говорил в 1881 году Николай Иванович Наумов [170], занимавший видное место среди демократических писателей 70–80 — х годов. Сейчас он относится к полузабытым писателям, а когда-то был если не знаменит, то очень широкоизвестен.
Литературное наследство Наумова состоит из рассказов и очерков, посвященных в своем большинстве сибирскому крестьянству. Но писатель также рисовал труд и борьбу приисковых рабочих, драматическую судьбу переселенцев разорение и вымирание сибирских «инородцев». Гонкий знаток жизни, быта, психики и языка народа, Наумов создал много интересных картин и образов.
По своему мировоззрению Наумов был писателем-на- родником. Расцвет его творчества падает на 70-е годы — период наибольшей активности революционного народничества.
В. И. Ленин указывал, что в народничестве 70-х годов было «здоровое и ценное ядро искреннего, решительного и боевого демократизма крестьянских масс»[171]. Этот «здоровый» демократизм нашел свое отражение и в произведениях Наумова.
Николай Иванович Наумов родился в 1838 году в г. Тобольске[172]. В его жизни многое было типично для писателя-разночинца: детство в бедной семье (отец Наумова был чиновником тобольской магистратуры); гимназия, которую из-за отсутствия средств закончить не удалось; учеба в Петербургском университете, откуда Наумова исключили за участие в студенческих волнениях и арестовали.
[image]
Н. И. Наумов
Позже Наумов вторично подвергся аресту из-за подозрения, что он является участником общества «Земля и воля» 60-х годов, однако за недостатком улик его освободили.
Огромное воздействие на Наумова оказали идеи революционеров — демократов Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, под влиянием которых он обратился к изображению жизни народа. Живя в Петербурге и занимаясь литературой, Наумов печатался в передовых русских журналах — «Современнике», «Отечественных записках», «Деле» и других.
Писательский труд не обеспечивал существования, и Наумов вынужден был служить. Много лет он провел в Сибири — Тобольске, Мариинске, Томске, работая преимущественно чиновником по крестьянским делам. Когда Наумов жил в Сибири, члены революционного кружка Ишутина рассчитывали на его помощь в организации побега Н. Г. Чернышевского. Умер писатель в 1901 году в Томске.
Литературная деятельность Наумова началась в конце 50-х и начале 60-х годов XIX века. Его голос прозвучал громко и горячо. Писатель верил в большую общественную роль печатного слова. «…Я льщу себя надеждой, что труд мой, может быть, будет не бесполезен», — писал он в очерке «Первая картинка» [173].
Уже первые произведения Наумова затрагивали острые вопросы эпохи. В рассказе «У перевоза» (1863), сделавшего имя писателя известным, он показал стремление мужиков выяснить, что же дала им реформа. В группе людей, ожидающих на берегу реки паром, слышится горестный рассказ крестьянки о муже, сидящем в тюрьме:
— Муженек у меня под несчастьем… Жалобиться холили, и не он один… Всех их заодно и порешили!..
— Ну, коли жалобиться ходили, так знамо — дело яропащее! А примером… насчет какого резона жалобились?..
— Да по воле все, милый сын…».
Обездоленный реформой народ нашел в авторе этого рассказа одного из первых своих летописцев.
Уроженец Сибири, проживший в ней больше половины своей жизни, Наумов обратился к родной для него сибирской тематике в начале 70-х годов. На сибирском материале он отражал многие явления, характерные для всей России.
В. Г.Белинский говорил, что если есть идеи времени, то есть и формы времени. Во второй половине XIX века в жизни народа происходили быстрые изменения, связанные с ломкой старых порядков. Поэтому демократические писатели обычно тяготели к очерку, сценам, наброскам, то есть к литературным жанрам, которые давали возможность быстро откликнуться на то новое, что появлялось в жизни. В творчестве Наумова господствует жанр очерка.
Одним из первых в русской литературе Наумов изобразил проникновение капитализма в деревню. Произвол и жестокость властей и кулачества в сибирской деревне, тяжелая доля бедноты — вот основная тематика очерков Наумова в 70-е годы.
Тяжесть народной жизни под гнетом кулачества и торгового капитала Наумов показал в произведениях, посвященных крестьянству Тобольской губернии. Работая в 1864 году в Тобольске участковым заседателем земского суда, писатель близко соприкасался с жизнью народа. Он часто бывал в разъездах по служебным делам и наблюдал жизнь и быт крестьянства. Позднее Наумов широко использовал эти наблюдения для создания своих произведений.
В 1872 году Наумов написал очерк «Юровая» — одно из своих наиболее известных произведений, действие которого развертывается в с. Юровском Тобольской губернии[174]. Писатель показал разорение крестьян, попавших в кулацкую кабалу. Эта тема была тогда злободневной не только для Сибири, но имела общерусское значение.
Крестьяне с. Юровского, как повествует Наумов, должны платить большие налоги. «За подушную-то… дерут, дерут, дадут отдохнуть да снова подерут!..» — говорит один из героев очерка.[175] Промышляя ловом рыбы, крестьяне не могут ехать за 300 верст в город, чтобы продать улов, и вынуждены почти даром сбывать рыбу кулакам-скупщикам. Ежегодно на зимнюю ярмарку в Юровское приезжал скупщик рыбы Петр Матвеевич Вежин.
В обрисовке кулаков у Наумова проявлялось тяготение к сатирическому заострению образов. Портрет скупщика помогает раскрытию хищной натуры этого представителя лагеря «чумазых». У него «клювообразный нос», «тонкие, сухие, с бледным отливом губы», «черствое, холодное лицо». По поручению Вежина еще зимой его шурин и племянник отправились по деревням и селам на Иртыше и за бесценок выменивали рыбу на товары, «задавали» деньги под осенний улов. Кулак появлялся в селе поздней осенью, и каждый из крестьян знал, что, «какое бы горе и нужда ни застигли его, он не мог рассчитывать на снисхождение Петра Матвеевича. «Брал и отдай!» — твердил Петр Матвеевич в ответ на мольбы, слезы и поклоны крестьянина или инородца».[176] Он дотла разоряет крестьянина Кулька, отобрав за гроши улов. Вежина не трогает вид нищей избы, больные, голодные дети и слезы Кулька. Скупщик глумится над крестьянами, умоляющими купить рыбу хоть по какой-нибудь цене, и заставляет их кланяться в ноги. «Ни один земной владыка так горделиво не принял бы отдаваемых ему почестей, как принял их Петр Матвеевич от унижающихся бедняков, молча стукавшихся лбами в кошомные сапоги его…» [177]. Ограбив крестьян, кулак берет подписку, что и на будущий год они продадут рыбу по назначенной им цене.
Наумов показал, что сельская власть стоит на стороне кулака и помогает ему грабить крестьян. Волостной голова, человек бесхарактерный и беспринципный, делает то, что захочет торговец.
Крестьянскую массу сибирской деревни нельзя назвать совершенно пассивной, безропотно подчиняющейся грабежу и насилию. В. И. Ленин писал: «Как ни быстро растет народная нужда в Сибири, все же тамошний крестьянин несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из-под палки мало приучен»[178]. Большой заслугой Наумова является то, что в очерке он показал защитника интересов бедноты от произвола мироедов — крестьянина Ивана Николаевича Калинина, который призывает жителей деревни к коллективному отпору кулаку. «Не все купцам да барам брюхо растить… и мужику умом жить, о-ох, пора!» — говорит Иван Николаевич[179].
Калинин стоит за интересы «мира», за мужика, который «всех поит да кормит, только его впроголодь держат!». На крестьянском сходе он отстаивает перед наемниками кулака — головой и писарем — право крестьян назначать сообща цену на рыбу по своему усмотрению.
В «Юровой» Наумов справедливо показал, что крестьянам недостает сплоченности, стойкости в защите своих интересов.
Тяжелое положение крестьянства Тобольской губернии изображено и в очерке «Куда ни кинь — все клин» (1879), действие которого происходит в деревне Сорокиной [180]. Имея мало земли, сорокинские крестьяне вынуждены были в зимнее время заниматься извозом и почтовой «гоньбой», ходили в поисках заработков на Обь, нанимались к кулаку Силуяну Петровичу, у которого были «в долгах по макушку».
Тщетны попытки сорокинских мужиков найти управу на всевластного Силуяна Петровича: не могут они отобрать у него подряд на содержание почтовой станции, всюду натыкаются «на клин». «Нет, братцы, уж коли мужик попал в сети, так уж, как рыба, сколько ни бейся, не прорвешь их» [181],— с горечью говорят крестьяне.
В очерке «Яшник» Н. И. Наумов изобразил тяжелую долю крестьянина-бедняка из маленькой деревушки на Тоболе. Бедняк Яшник — хилый и всегда голодный человек, «росту… был ниже среднего, худой, с бледным болезненным лицом». Последний хлеб он вынужден был продавать, чтобы уплатить подати, а сам с многолюдной семьей питался отрубями, смешанными с сосновой корой. Всю жизнь бился Яшник в путах нужды. Забитый, бесправный, он держался робко, говорил «со вздохом», «надорванным голосом».
«Яшник» и другие очерки Наумова полны глубокого сочувствия задавленному, эксплуатируемому народу, они пробуждали чувство вражды к кулакам и властям, стоявшим за интересы кулачества.
В 80-е годы XIX века в России наступила реакция. Тяжесть общественной атмосферы усугублялась тем, что народническая революционность в эту пору угасла, а пролетарская только зарождалась. В это тяжелое время Наумов написал ряд произведений, героями которых являются обличители-одиночки, борцы-правдоискатели. Праводоискательство — это одно из явлений русской патриархальной крестьянской жизни. Оно было связано с поисками социальной справедливости, и в 80-е годы, когда революционное движение в стране казалось заглохшим, некоторые русские писатели (Лесков, Л. Толстой, Гаршин) обратились к изображению одиночек-протестантов, одновременно давая резкую критику многих сторон жизни.
Одного из таких правдоискателей и показал Наумов в большом рассказе «Нефедовский починок» (1882).
Спокойна, эпически-нетороплива экспозиция рассказа. Ссыльный старик Нефед в глухой, болотистой местности у притока Тобола основал починок. Вскоре появились и первые «посельщики». Действующие лица рассказа очерчены мягко и живо, без всякой идеализации, свойственной многим писателям-народникам этой поры. Суровый, неразговорчивый, всегда насупленный, старик Нефед не похож на идеальных истовых крестьян Златовратского. Честная, правдивая натура старика скрыта за внешней угрюмостью. Ссыльнопоселенец крестьянин Мирон, попавший в Сибирь «единственно по глупости, зачтенной ему в преступление», — забитый, недалекий человек. Беспомощна, прерывиста его речь: «Чего ж… оно… Приписан, так что ж…чего ж еще. Власть, воля начальства, наперекор не пойдешь, перекор-то энтот… о!., о!.. Храни господи!»[182].
Весьма колоритна фигура третьего обитателя починка — Ониски, добродушного, наивного хвастуна, постоянно повествующего о былых охотничьих подвигах с барином «Евгением Миколаевичем». Он то восторженно рассказывает, как «ластку в лет из-под небесья» выбивал, то лирически философствует о несправедливости закона: «Ну и зако-он… сошлют человека, и живи, чем хошь!»[183] При этом Ониска предпочитал бездельничать, лежа на печке у Мирона, пока его сурово не укорили.
А как выразительны эпизодические фигуры крестьян, посещавших починок благодаря молве, что у старика Нефеда есть деньги. Какой-нибудь Антон, набравшись решимости, обращался к суровому Нефеду и после удивленно сообщал однодеревенцам:
«Ну и старик, други, поискать экого!.. Пришел я к нему… Ну… набравшись духу, говорю: так и так, задушевный, мол, старичок… выручи! Снабди, буде есть, тремя рублями, отдам! Што ж ведь, братцы, слова не вымолвил… подал мне трешник и хоть бы те слово сказал…
— О-о-о!.. как есть ни слова?.. — спросили слушатели, удивленные не менее его.
— Хошь бы те вот для примеру, говорю, рот разинул» [184].
Писатель не скрывает, что из обращавшихся к старику
за деньгами, которые доставались ему упорным трудом, долг отдавали очень немногие.
Несмотря на свои недостатки, обитатели починка привлекают симпатии читателя добродушием, честностью, трудолюбием.
Более чем в каком-либо другом произведении Наумова, в композиции «Нефедовского починка» существенную роль играет описание пейзажа. Наумов никогда не старался подчеркнуть в пейзаже какие-то специфические сибирские черты, никогда не сгущал преднамеренно краски. Но он показал некоторые особенности сибирской природы: — «Далеко в стороне от всякой сколько-нибудь удобной для проезда дороги, при выпадении из озера, не имевшего имени, речки Суклемы стояла деревенька Нефедовка… Кругом… на десятки верст тянулось сплошное болото… Вдали за озером синели уже леса и леса, в которых, может, не бывала еще нога человека» [185].
Попутно следует сказать, что у целого ряда так называемых писателей сибирской школы (Богораз, Елпатьев- ский и др.) сибирские пейзажи рисовались в сгущенно мрачных тонах. Наумов решительно не похож на этих писателей. Он часто подмечает те же черты природы, те же краски, что и в Европейской России: дорогу, вьющуюся среди полей, засеянных хлебом, ветряные мельницы, заросли молодых берез и т. д.
Трудовой, размеренной жизни обитателей Нефедовского починка соответствует эпически спокойный пейзаж: «На синем безоблачном небе давно взошла луна, и яркая полоса света от нее столбом протянулась по спокойной поверхности озера… Синей, дымчатой каймой тянулась на горизонте сплошная стена лесов. В воздухе было тихо и холодно, и среди этой невозмутимой тишины отчетливо слышалось, точно как подавляемый говор, журчание Суклемы, выпадавшей из озера» [186].
Очень умело дается в рассказе нарастание действия в связи с приездом в починок нового поселенца — Антона Прокопьевича. Быстрые проницательные глаза, беспокойный взгляд, белые крепкие зубы, придававшие физиономии «плотоядный вид», — все настораживает читателя, все говорит, что перед ним — человек-хищник. Это впечатление усиливается бойкой мещанской речью прибывшего, его бесцеремонным отношением к окружающим: «сизая», «белоперая», «пужливый старичок», «добры молодцы» — так называет он обитателей починка.
Неизбежно разрушается патриархальный быт починка. В тихую жизнь глухого угла вторгается дух предпринимательства, наживы. Антон Прокопьевич занялся тайным винокурением и конокрадством, втянув в свои темные дела Мирона и Ониску. Он как бы олицетворяет собой злую, бессердечную силу чистогана. Власть денег навлекла новые бедствия на Мирона, Ониску и самого Антона Прокопьевича, доведя их до тюрьмы и тяжелых лишений.
В критике справедливо указывалось, что в лице старика Нефеда Наумов показал «не борьбу с растущим кулаком, а сознательный уход, уклонение от «худого дела» *. В жизни обитателей Нефедовского починка до вторжения в нее кулака писатель видел «чистый родник» общины, — как отмечал С. Кожевников. Но Наумов отнюдь не идеализировал скромную жизнь починковцев, упорный труд которых вознаграждался тем, что они только не голодали. Вместе с тем очерк говорит и о неустойчивости, непрочности этой патриархальной идиллии, которая так легко была разрушена. Пассивный, непротивленческий протест Нефеда совершенно бесплоден и не способен что-либо изменить в мире.
В библиотеке Тобольского краеведческого музея хранится рукопись очерка Наумова «Чудак». Очерк аккуратно переписан рукой самого писателя, и под ним стоит подпись: «Н. Наумов».
Как эта рукопись попала в Тобольский музей?
Во время своего пребывания в Петербурге (1869–1884) Наумов познакомился с художником В. М. Максимовым и отдал ему «Чудака» для иллюстрирования. По каким-то причинам Максимов не смог вернуть рукопись писателю и передал ее в Тобольский музей через своего зятя, известного сибирского ученого-агронома и общественного деятеля Н. Л. Скалозубова, который в конце XIX — начале XX века заведовал Тобольским музеем.
Создание очерка относится, по всей вероятности, к 80-м годам, когда в период угасания народнической революционности Н. И. Наумов пытался устранить общественное зло путем нравственного самоусовершенствования. С большой теплотой нарисован здесь старик Федор Кузьмич, помогавший нищим и обездоленным людям. Содержание очерка, очевидно, воспроизводит впечатления, полученные во время пребывания Наумова в Томске. Наиболее сильной стороной очерка являются картины страданий и бед, которые переживал народ в старой Сибири.
Н. А. ЛУХМАНОВА
Имя писательницы Надежды Александровны Лухмановой в настоящее время почти забыто, о ней знают лишь не многие, но когда-то она пользовалась известностью. Ее творческое наследие довольно обширно, а одна из книг писательницы представляет для нас, тюменцев, особый интерес.
Н. А. Лухманова родилась в 1840 году в помещичьей семье. Она окончила Смольный институт благородных девиц и вышла замуж за инженера Александра Колмогорова, сына тюменского капиталиста. Несколько лет Лухманова прожила в Тюмени, которая в ту пору была глухим купеческо-мещанским городом. Застойное провинциальное существование не удовлетворяло женщину, стремившуюся к участию в общественной жизни, к писательскому труду. Порвав с мужем, Лухманова уехала в Петербург и занялась там литературой. Она писала повести, рассказы, статьи, переводила с французского пьесы для театра.
По своим общественным взглядам Лухманова стояла на позициях буржуазного либерализма и печаталась в газетах и журналах буржуазно-либерального направления — «Петербургском листке», «Русском богатстве» и других. Она была далека от наиболее передовых сил русского общества, и ее взгляды отличались умеренностью.
Лучшие произведения Лухмановой созданы на основе собственных впечатлений и наблюдений. К ним прежде всего относятся «Очерки из жизни в Сибири», напечатанные в «Русском богатстве» в 1895 году. Подзаголовок книги гласит: «Из личных воспоминаний автора, пробывшего 5 лет в «глухих местах». Проведя в Тюмени несколько лет, Лухманова хорошо узнала быт не только тюменского купечества и мещанства, но и трудового люда. Ее наблюдения нашли широкое отражение в тех очерках, которые в книге Лухмановой объединены под заглавием «В глухих местах» и занимают в ней центральное место. Создав свою книгу в виде очеркового цикла, Лухманова продолжала традиции, идущие от демократической литературы 60— 70-х годов XIX века.
«Глухие места» — это не только дремучие леса, деревушки и заимки под Тюменью и Тобольском. Это мир темных, диких нравов обитателей этих городов. Лухманова познакомила читателя преимущественно с Тюменью, нарисовала целый ряд выразительных типов и бытовых сцен, характерных для Тюмени 80-х годов XIX в.
В книге название Тюмени несколько зашифровано. Она именуется «Тюнью», река Тура — «Турой», но безвсякой зашифровки дается название реки Тюменки, упоминается о таких частях города, как Заречье, Городище, Затюменка.
Из разбросанных в книге штрихов складывается выразительная картина жизни старой Тюмени — одного из глухих углов Российской империи. Почти все постройки города были деревянными, на окраинах стояли низенькие кривобокие домишки. Правда, чем ближе к центру, тем дома становились крупнее, заборы выше, ворота крепче, но деятельность, кипевшая за высокими заборами, вся сводилась «к одной жажде наживы».
Город не был благоустроен и по ночам погружался в кромешную темноту, никакого освещения на улицах не- существовало. Лишь раздавался лай сторожевых собак да треск колотушек сторожей.
Высокий деревянный мост, соединяющий Заречье с основной частью города, еще не был построен. Вместо него существовал наплавной, и в близлежащем кабаке всегда находились оборванцы, на обязанности которых лежало сводить и разводить его для пропуска барж. Проезжавших через мост караулил завсегдатай того же кабака пропившийся купец Емелькин и выпрашивал гривенники на водку.
Образ Емелькина принадлежит к галерее образов, воплощающих душевную опустошенность, омертвелость и последнюю ступень падения человека. Даже внешне он утратил человеческий облик и несколько напоминал Плюшкина. По виду «не то мужик, не то баба», Емелькин был одет «без всякого признака нижнего белья, в широкий ватный халат, подпоясанный веревкою… Шапки у него не было ни зимой, ни летом, и голова его, с седыми кудрявыми волосами, была всегда повязана по ушам пестрым ситцевым платком»[187].
Когда-то Емелькин был богатым купцом, но потом Крутогоров и другие тюменские капиталисты разорили его, споили и довели до нищеты. Так Емелькин стал жертвой жестокой конкуренции хищников, которые злоумышляли друг против друга, стремясь съесть того, кто послабее. В Тюмени Лухманова подметила явление, обычное для всего капиталистического общества.
Жизнь Тюмени была очень скучна: ни театра, ни библиотеки, ни читален. Только в клубе богатые горожане- собирались на «плясы да игры», на городище зимой обычными были кулачные бои, да упомянутый выше Емелькин устраивал потеху для купечества. Осенью, когда Тура начинала замерзать, и весной, как только лед проходил, он «замыкал» и «отмыкал» реку: бросался три раза в «первобытном виде» с высокого обрыва в ледяную воду, а потом обходил собравшихся и получал лепту за «представление». Впрочем, тюменское купечество знало и другие развлечения. Старик Крутогоров, похваляясь перед молодежью былым удальством, вспоминал: «Так-то, судари мои, веселились мы, лошадей шампанским поили, в поле стог сена встретим, вином обольем и зажжем, кругом пляшем, а за? убыток — получайте»[188]
Богачи в «глухих местах» совершают и уголовные преступления. Такова, например, история заводчика Овечкина, приревновавшего свою красавицу жену Фелицату — к молодому инженеру. На охоте, целясь в инженера, Овечкин убивает случайно попавшего под пулю мужика. Это преступление остается безнаказанным, так как «богаты были Овечкины… тягаться с ним никому не было охоты!»[189].
Рисуя преимущественно старообрядческую буржуазию Тюмени, Лухманова дает мрачные картины раскольничьего быта, изуверство по отношению к себе и близким, религиозный дурман, который калечил умы и сердца людей.
Выразительно изображен в очерках суровый, неразговорчивый старик Самсон, принявший конец в «скрыне» (подполье), куда по старому обычаю опускались старики раскольники и находились там до конца дней, приготовляя себе «домовину».
Вспоминает Лухманова и о последних самосжигателях. Так, в книге нарисован «праведный конец» Парамона Степановича. Он наложил на себя сорокадневный пост, в течение которого ездил в лес, собственноручно рубил сосны, тесал березы, сушил их, а потом сложил на заднем дворе- в небольшой сруб. В один зимний день он обложил сруб сухой соломой, стружками, оделся с женой в белые домотканые рубашки, поджег сруб, а сам запел канон пустыннику Парамону. «Это было давно, полвека тому назад, а до сих пор помнят в городе Т. смерть этих, как оказалось, последних самосжигателей» [190].
Дочь Парамона Глафира явилась основательницей старообрядческого женского скита — Пашенки, расположенного неподалеку от Тюмени. Деревня Пашенка, сложившаяся на основе этого скита, так и осталась старообрядческим женским общежитием, жившим за счет доброхотных даров купцов. Но дары эти не были бескорыстны. Пашенку часто навещали купчики, которые привозили с собой короба с угощениями, винами. После «стояния» в часовне, после церковной службы и чинной трапезы, купцы весело проводили время в обществе молодых скитниц — «клирошанок» и «белиц». «Смолкла Пашенка, загасли везде огни, и только месяц, чуть-чуть скривив лицо свое, с какой-то лукавой недоверчивой улыбкой глядел на поселок»[191].
В скиту нет нравственной чистоты. Ложь, тайный разврат, лицемерие, безделье — вот основные черты скитского быта в изображении Лухмановой.
Картины жизни в православном монастыре Ивановском (под Тобольском) нарисованы писательницей также правдиво. Монастырская жизнь — это «монотонное прозябание». Монастырь привлекал многих верующих благодаря иконе Абалакской божьей матери, которая считалась чудотворной, а обилие богомольцев приносило немалый доход. Лухманова осмеивает толстосумов, отваливавших монастырю богатые дары, чтобы там замаливали их грехи. Логика толстосумов была ясна: согрешили и покаялись, на всякий грех — есть прощение.
Некоторые страницы очерков Лухмановой касаются жизни городской бедноты. В 80-е годы в Тюмени проводили железную дорогу и прокладывали ветку от вокзала к пристани. В «Очерках» показано, как происходило «отчуждение» земель под эту ветку на окраине Тюмени.
Окраина была заселена мелким ремесленным людом, который решил оберегать свои дома до последнего. Рассказу о том, как происходило отчуждение, предшествует картина июльской ночи на окраинной тюменской улочке: «Июльская жутко-темная ночь спускалась на город… Бледные звезды, как испуганные, мелькали то тут, то там и снова прятались за тучи… Из «Города в Заречье», из «Городища за Тюменку», перекликаясь, как испуганная стая птиц, сухо щелкали деревянные колотушки сторожевых татар… Темная ночь поглотила и улочку, тянувшуюся как раз за пристанями. Бесформенными грудами стояли в ней домики-особнячки, за наглухо запертыми ставнями не видно было огней».[192] Мрачные краски пейзажа соответствуют тревожному настроению обитателей этих домиков перед разорением.
Лухманова запечатлела психологию патриархального мещанства, очень далекого от сознательной политической жизни. Протестуя против отчуждения, мелкий городской люд опирается на религиозные догмы, консервативную идеологию. Борьба с отчуждением, нежелание оставлять свой угол соединяются с защитой «правой», старозаветной раскольничьей веры: «…До наших душ добираются, понадобилось им посечь нас под корень… Вот так-то и пропадает вера правая!» [193]. Возмущение несправедливостью у этих темных людей притуплено сознанием беспомощности под тяжестью «божеского попущения».
В конце концов явились воинская команда, исправники, железнодорожные служащие, и началась ломка домов. Эта картина нарисована Лухмановой очень выразительно: «…Берег застонал стоном, рев баб, плач детей, причитания голосивших старух, рев выводимой скотины — все слилось, все, как один безумный вопль, поднялось к небу и пропало в его холодной, бездушной синеве… Солдаты сомкнулись, мигом охватили прибывших было из города мещан и рабочих, оттеснили их к самому краю дороги, на пустырь, и загородили улочку с двух сторон… Кой-где рабочие живо забрались на крыши, и оторванные тесины полетели вниз — отчуждение началось…»[194].
Несколько из охваченных отчаянием жителей зажигают свои дома и погибают в огне. «…Скоро вся цепь береговых домиков представляла собой одну сплошную огненную полосу… Когда из города донесся первый звук набата, а за ним загремели пожарные тройки, ни спасать, ни разбирать было нечего… Побережная улочка выгорела, домики сравнялись с землей. Отчуждение было покончено…» [195].
Книга Лухмановой дает ясное представление о тяжелой доле фабричного и заводского люда Тюмени, о его полном бесправии. Правда, писательница не нарисовала развернутых образов рабочих, но читателю ясно, как живет рабочая масса крутогоровского кожевенного завода. Постоянное удлинение рабочего дня, система штрафов, отсутствие какой бы то ни было охраны труда — вот условия работы тружеников. Испарения дубильных чанов, духота заставляли людей работать полуголыми. Только однажды в ожидании именитого посетителя, пожелавшего осмотреть завод, Крутогоров велел «пообчистить», «поубрать» на заводе и заводском дворе, а зловонную дубильную яму прикрыть крышкой. Легко себе представить обычные условия труда.
Жили рабочие в тесных флигелях — бараках. «Что за беда, если немного и тесно, когда люди весь день на работе и приходят к себе только ночевать», — рассуждает управляющий заводом сын Крутогорова — Яшенька. Ни школы, ни больницы на заводе не было, не было даже и фельдшера: «Больной все равно не работник, значит, захворал — ступай прочь…»[196].
Нужда гнала в Тюмень на земляные работы по постройке железной дороги людей из отдаленных губерний. Такова бегло очерченная артель землекопов-владимирцев, завербовавшаяся на лето, чтобы осенью, «собрав гроши на зимний хлебушко, назад вернуться» [197].
В 90-е годы XIX века, когда печатались очерки Лухмановой, революционная борьба рабочих уже достигла большого размаха, развертывалась она и в Сибири. В том, что писательница не увидела этой борьбы, сказалась идейная ограниченность ее мировоззрения.
В центре очерков Лухмановой стоит семья заводчика Крутогорова. Образ Крутогорова принадлежит к галерее «чумазых» капиталистов, которых рисовали такие писатели, как Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин и другие. Старик Крутогоров выбился «в люди» с помощью старых патриархальных приемов, действуя «как плутовством, так и горбом». В молодости он владел лишь небольшим кустарным заведением, но постепенно богател и наконец стал владельцем огромного кожевенного завода, исполнявшего казенные подряды.
Рисуя Крутогорова, писательница подчас прибегает к сатирическому заострению образа, к резким штрихам. Уже в портрете проявляется неприязненное отношение к этому представителю сибирского первоначального накопления. Крутогоров — «здоровенный старик» с «небольшими мигающими, но зоркими глазами». Подчас он прикрывается напускным добродушием, особенно перед заезжими важными гостями. В душе же «он не верил ни богу, ни черту, единственная религия его была нажива» [198]. Крутогоров считает самой ценной человеческой способностью умение обогащаться, одурачивать простаков. Сознание силы делает его грубым, самодовольным. Он гордится почетным гражданством, полученным за туго набитый кошелек, своим заводом и хоромами.
Старший сын Крутогорова Иван — свихнувшийся беспутный человек. Он с детства испытал влияние, с одной стороны, отца, с другой — религиозных бабушек и тетушек. Он перенес много «науки» от отцовских кулаков, но, мечтательный и безвольный, все-таки оказался неспособным продолжать «линию» обогащения. Зато он фанатически отдавался старой вере, ходил в атласном черном халате, напоминающем подрясник, и сочетал религиозность с постоянным «разрешением вина и елея».
Вот Ванюшка, отбив в своей «боковушке» условленное число поклонов и повернув лицом к стене икону «хранящего от запоя» Моисея Мурина, наливает в пустую лампаду вина и несколько раз выпивает; вот он, приехав с товарищем в Пашенку и отстояв в молельне службу, предается пьяному разгулу вперемежку с душеспасительными разговорами. В итоге кучер Тимофей «снял сиденье в казанских саночках, навалил туда вровень сена… положил два тела хозяйских… и помчал обратно из Пашенки купецких сыновей, съездивших на богомолье» [199].
Два других сына Крутогорова идут по стопам отца. Однако, в отличие от него, это уже дельцы нового типа, пользующиеся новыми средствами обогащения. Тон повествования Лухмановой становится резким, когда в очерке «Слетыши» она обращается к изображению молодых тюменских дельцов. Отношение писательницы к этим «героям времени» резко отрицательное.
Окончивши университет, Яшенька был «здоровьишком слаб, с детства золотушка пристала, и все-то из ушей какая ни есть дрянь лезет…». Но, несмотря на слабость здоровья, Яков, управлявший заводом отца, — достойный продолжатель дела Крутогорова-старшего, причем уже на несколько иных основах. Обогащенный наукой, он умеет приумножить капитал, обращаясь к новейшим средствам, среди которых немаловажную роль играла система штрафования рабочих за малейшую провинность.
Младший сын Крутогорова Александр, «первый из туземных, явившийся с зеленым кантом и академическим значком», как инженер мыслил «глубоко и широко только в пределах выгоды и наживы». Следуя его советам, старик Крутогоров ловко использует в целях обогащения потребности строящейся железной дороги в лесе и кирпиче. Сатирические ноты ясно звучат не только тогда, когда Лухманова говорит об Александре как об инженере, но и когда она рисует его через жалостно-умиленную речь Крутогорихи, любующейся сыном: «…Вот волосиков отчего-то на голове у него мало, и глазки, быть, на людей не смотрят, а все с подмигом, да по сторонам бегают, так это, должно, с большой науки…» [200].
В очерках набрасываются силуэты и других «героев», представляющих «ядро местной цивилизации». Таков Сосипатр Барашкин, попавший после окончания университета в «веяние» и получивший назначение следователя по гражданским делам. Таков Навозов — «изнеженный франт в очках», трус и враль. Для всех этих «пионеров науки» наука была только «приспособлением к более верному и спокойному добыванию денег». Цивилизация привилась к ним «поверхностно, костюмно».
В книге Лухмановой нет образов русских людей, связанных с передовым общественным движением. Упоминание о молодом ссыльном докторе в одном из очерков книги еще не дает основания полагать, что он причастен к такому движению. К тому же в книге ничего не сказано о том, за что он сослан. Приехавший на постройку железной дороги инженер Вязьмин — себялюбец и сибарит — также весьма далек от передовых людей эпохи.
Книга Лухмановой посвящена городу, поэтому о сибирских крестьянах в ней почти не говорится. Только в очерке «Конец Савки» приоткрываются такие страницы старого сибирского быта, как бродяжничество, «варначество». В нем показан обоз, идущий с чаями из-за китайской границы мимо Тобольска и Тюмени в Екатеринбург. Обоз ведут крестьяне, отправившиеся зимой на заработки. Забота друг о друге во время тяжелого длинного пути, простодушие и степенность соединяются у сибирского мужика с жестокостью. И молодой силач Сидорка, и седобородый Софроний дают жестокий отпор «белым волкам» — «срезчикам» чаев. Одетые в белые балахоны, они по ночам подкарауливали обозы и срезали с возов тюки с чаем. После могучего удара кистенем в лоб, который отвесил Сидорка, погибает беглый дьякон Савка, сочетавший набожность, религиозную начитанность с разбоем. Причину этой жестокости сибирского мужика хорошо объяснил Г. В. Плеханов: «Со всех сторон теснимый гнетом суровой и беспощадной действительности, варвар земледелец сам становится суровым… Он не знает никакой жалости там, где ему приходится вести борьбу за свое жалкое существование» [201]. Нужда и насилия ожесточили душу крестьянина.
Изображая преимущественно купеческо-мещанский быт, Лухманова нарисовала его очень реально и зримо. Запоминается описание «галдарейки» в доме Крутогоровых, где Крутогориха любила пить чай и где на столе постоянна чередовались пузатые самовары; выразительна зарисовка мещанской береговой улочки на окраине Тюмени и т. д.
Некоторые исследователи народного быта (А. Щапов, Н. Астырев) считали, что в Сибири нет народной поэзии, что речь сибиряка холодна, прозаична. Но это неверно. Лухманова хорошо передает характерность народных речевых оборотов, интонаций, плавную выразительную речь с типичными народнопоэтическими приемами. Такова, например, речь крутогоровской кухарки Матрены, вспоминающей о своем сыне-обозчике: «Идет ли сокол ясный гужевым по далекой пути-дороженьке, притомилися резвые ноженьки его, притуманились ясные глазаньки…. и нудно и студно дитятку без родимой матушки» [202].Ив авторской речи Лухманова подчас прибегает к стилю народной песни, к тону народного рассказа, например, тогда, когда повествует о горестной судьбе молодой женщины: «…Ни у нее родной матушки, ни сестрицы старшей, как есть сирота круглая. Вскормили, вспоили в чужом дому, не дали девичьей красе расцвесть, приказали к венцу собираться и за постылого да богатого замуж выдали»[203].
Увлекательно рисуются в книге некоторые стародавние народные обычаи. Таково, например, описание старинного свадебного обряда — «девьей бани», устроенной перед выходом замуж купеческой дочери Маремьяши. Эти и подобные им картины в книге Лухмановой опровергают несправедливое мнение о «непоэтичности» сибиряков.
Писатели XIX века редко обращались к изображению жизни сибирского города. Н. А. Лухманова в числе немногих нарисовала ее очень зримо и выпукло. Книга «В глухих местах» представляет значительный интерес для современного читателя как книга, живописующая недавнее прошлое одного из крупных городов Сибири.
Примечания
1
История государства Российского, т. IX, Спб., 1837, стр. 401–402.
2
К. Ф. Рылеев. Стихотворения, статьи, очерки. М., ГИХЛ, 1956, стр. 17.
3
К. Голодников. Декабристы в Тобольской губернии. Тюмень, типография А. А. Крылова. 1899, стр. 4.
К. М. Голодников, окончив 17-летним юношей тобольскую гимназию, был назначен в 1839 году учителем русского языка в ялуторовское уездное училище. Познакомившись со ссыльными декабристами, он оставил некоторые сведения об их пребывании в этом маленьком сибирском городке. Впоследствии К. М. Голодников — секретарь Тобольского губернского статистического комитета, член Русского географического общества, автор ряда книг о Тобольской губернии.
4
И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 196.
5
Там же.
6
Т а м же, стр. 197.
7
И. И. П у щ и н. Записки о Пушкине. Письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 198.
8
Т а м же, стр. 223.
9
К. Голодников. Декабристы в Тобольской губернии. Тюмень, типография А. А. Крылова, 1889, стр. 12.
10
Наш край в документах и иллюстрациях. Свердловск, 1966, стр. 259. В дальнейшем цитировании — «Наш край».
11
С. Л. Чудновский. Из давних лет. М., 1934, стр. 185.
12
Государственный архив Тюменской области в г. Тобольске, ф. 154, оп. 154, ед. хр. 65, л. 1. В дальнейшем цитировании — ГАТО,
13
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 201.
14
Т а м же, стр. 17.
15
Наш край. Указ. изд., стр. 246.
16
Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 г. Соч., т. XI, Госиздат, 1929, стр. 10.
17
Н. М. Ядринцев. Достоевский в Сибири. «Сибирский сборник», 1897, вып. 4, стр. 393.
18
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, пись
мах и заметках. М., 1912, стр. 203–204.
19
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 202.
20
П. К. Мартьянов. В мертвом доме. В кн.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 59.
21
Ф. М. Достоевский. Записки из мертвого дома. М., 1965, стр. 321.
22
Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. Ярославль, 1963, стр. 544.
23
ГАТО, ф. 532, ед. хр. 3, 1863–1864 гг. Этот материал использован М. Лемке в кн.: Политические процессы в России 1860-х гг. М.—П., 1923.
24
М. Л. Михайлов. Записки. Сочинения, т. III, М., ГИХЛ, 1958, стр. 544.
25
Т а м ж е, стр. 556.
26
Т а м же, стр. 557.
27
М. Л. М и х а й л о в. Записки. Указ. изд., стр. 554.
28
Там же, стр. 582–583.
29
М. Л. М и х а й л о в. Записки. Указ. изд., стр. 562.
30
М. Л. Михайлов. Записки. Указ. изд., стр. 584. См. Лемке.
31
Н. В. Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Сочинения, т. 1, Спб., 1871, стр. 194.
32
Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Указ. изд., стр. 226,
33
Таи же, стр. 224–225.
34
Т а м же, стр. 194.
35
Н. В. Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Указ изд., <стр. 225.
36
Т а м же, стр. 249.
37
Там же, стр. 244.
38
«Былое», т. V. 1906, стр. 136.
39
Чернышевский в Алексеевском равелине. Переписка Е, Н. Пы- пиной 1862–1864 гг. В кн.: Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов, 1928, стр. 316.
40
Н. М. Ч е р н ы ш е в с к а я. Летопись жизни и деятельности
Н. Г. Чернышевского. М., ГИ Х Л, 1953, стр. 335.
41
С. Г. Стахевич. Среди политических преступников. В кн.: Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, т. II, Саратовское книжное изд-во, 1959.
42
Там же, стр. 56.
43
Т а м же, стр. 57.
44
Т а м же.
45
С. Г. С т а х е в и ч. Среди политических преступников. Указ. изд.
46
См. Н. М. Чернышевская. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М., ГИХЛ, 1953, стр. 336.
47
Чернышевский в Сибири. Переписка с родными. Вып. 1 (1865–1875), Спб., 1912, стр. 175.
48
Т а м же, стр. 8.
49
Наш край. Средне-Уральское кн. изд-во, 1966, стр. 311.
50
'Т а м ж е.
51
Там же, стр. 311, 313.
52
ГАТО, ф. 152, оп. 8, д. 79, л. 3.
53
Т а м ж е, л. 46.
54
ГА ТО, Ф. 152, ОП. 8, д. 79, лл. 41–41 об.
55
Г. А. Мачтет. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 114.
56
Там ж е, стр. 137.
57
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 117.
58
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 123.
59
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 134.
60
Заседатель в Сибири исполнял обязанности станового, следв- вателя и мирового посредника.
61
Г. А. М а ч т е т. Сон одного заседателя. Поли. собр. соч., т. III, Спб, 1896, стр. 70.
62
Г. А. М а ч т е т. Поли. собр. соч., т. III, стр. 264.
63
Т а м ж е, стр. 267.
64
А. И. Иванчин-Писарев. Из моих воспоминаний. «Сибирские записки», 1916, № 1, стр. 13.
65
Цит. по кн.: Научные записки Харьковского государственного педагогического института, т. III, 1940, стр. 123.
66
ГАТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 1.
67
Т а м ж е, л. 1 об.
68
ГА ТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 34.
69
Г. Мачтет. Н. Е. Петропавловский. «Русские ведомости». 1892, № 133.
70
ГАТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 49.
71
Цит. по работе: М. П. Гущин, Н. Е. Петропавловский-Каронин. «Научные записки Харьковского государственного педагогического института», т. III, 1940, стр. 125.
72
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Соч., т. II, М., ГИХЛ, 1958, стр. 505.
73
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Соч., т. II, М., ГИХЛ, 1958, стр. 505.
74
Т а м же, стр. 507, 513.
75
Там же, стр. 517.
76
Н. Е. Петропавловский. По Ишиму и Тоболу. «Записки Западно-Сибирского отдела императорского русского географического общества», кн. 8, Омск, 1886, стр. 21.
77
Н. Е. Петропавловский. По Ишиму и Тоболу. «Записки Западно-Сибирского отдела императорского русского географического общества», кн. 8, Омск, 1886, стр. 44–45.
78
Т а м же, стр. 88.
79
Там же, стр. 90.
80
Там же, стр. 86.
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 570.
81
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 570.
82
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 568.
83
Т а м же, стр. 574–575.
84
Т а м же, стр. 575.
85
Там же, стр. 591.
86
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Карьера сельского администратора. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 519.
87
Т а м же, стр. 525.
88
Т а м же, стр. 529.
89
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Карьера сельснвт» администратора. Сочинения в двух томах, т. 1, М., ГИХЛ, 1958, стр. 539.
90
Т а м же.
91
Таи же, стр. 542.
92
Таи ж е, стр. 561.
93
М. Горький. Н. Е. Каронин-Петропавлозский. Сб. «О литературе», М., 1953, стр. 142.
94
Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. М., 1937, стр. 171.
95
Владимир Короленко. Письма (1879–1887)), т. I, Гос- нвдат Украины, 1923, стр. 62.
96
Там же, стр. 68. Упоминаемые в письме Починки — это Березовские Починки Вятской губ., где В. Г. Короленко находился в ссылке с ноября 1879 г по январь 1880 г.
97
В. Г. Короленко. История моего современника. Собрание сочинений, т. VIII. М., Изд-во «Правда», 1953, стр. 133, 134.
98
Т а м же, стр. 135.
99
Т а м же, стр. 141
100
С. П. Швецов. В. Г. Короленко в Вышнем Волочке. В кн.: В. Г. Короленко в воспоминаниях современников. М., ГИХЛ, 1962, стр. 42
101
Т а м же, стр. 51.
102
3 ГАТО, ф. 152, 1880, д. 32, л. 13.
103
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч., т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 188.
104
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч., т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 188.
105
В. Г. Короленко. Письма из тюрем и ссылок (1879–1885).
Горьковское изд-во, 1935, стр. 94–95.
106
В. Г. К о р о л е н к о. Письма из тюрем и ссылок (1879–1885). Указ. изд, стр. 190.
107
Наш край. Указ. изд., стр. 324.
108
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч.,
т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 189
109
В. Г. Короленко. Записные книжки (1880–1900), М., ГИХЛ. 1935, стр. 68.
110
Там же, стр. 64.
111
Там же, стр. 63–64.
112
В. Г. Короленко. Записные книжки (1880–1900), М., ГИХЛ, 1935, стр. 64.
113
А. Нельмин. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 1, стр. 185.
114
А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 1, стр. 198.
115
Там ж е, № 2, стр. 119.
116
Т а м же, стр. 201.
117
1 А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль» 1886, № 2. стр. 122.
118
2 Т а м же, стр. 126.
119
3 Там же, стр. 123.
120
4 А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 4„стр. 55.
121
Н. А. Лапин. Революционно-демократическое движение 60-х годов XIX века в Западной Сибири. Свердловск, 1967.
122
Семилужинский. Письма о сибирской жизни Из Тюмени.
123
Г. И. Успенский. Собр. соч. в 9 томах, т. 8, М., ГИХЛ. 1957, стр. 349–352.
124
Г. И. Успенский. Собр. соч. в 9 томах, т. 8, М., ГИХЛ. 1957, стр. 349–352.
125
Г. И. У с п е н с к и й. Собр. соч., т. 9, стр. 512.
126
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 267.
127
Г. И. Успенский. Не знаешь, где найдешь. Собр. соч., т. 8, стр. 424–425.
128
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, <етр. 297.
129
Т а м же, стр. 370
130
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 426.
131
В 1883 г. в Тюмени был создан временный комитет для оказания помощи переселенцам.
132
Цит. по кн.: О русском реализме XIX в. и вопросах народности литературы. М.—Л., ГИХЛ, 1960, стр. 347–348.
133
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 298.
134
А. П. Чехов. Из Сибири. Собр. соч., т. X. М., ГИХЛ, 1956, стр. 28.
135
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 5.
136
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 446.
137
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 9.
138
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 562.
139
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. X, стр. 6.
140
Т а м же, стр. 12.
141
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 7.
142
Т а м же, стр. 21.
143
Т а м же, стр. 27.
144
Там же.
145
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 441.
146
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 19.
147
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 15.
148
А. П. Чехов. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 440–441.
149
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 441.
150
А. Г1. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 440.
151
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 6.
152
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 35.
153
Н. Д. Телешов. Записки писателя. «Московский рабочий», 1958, стр. 74.
154
Там же, стр. 74–75.
155
Н. Д. Телешов. Записки писателя. «Московский рабочий» 1958, стр. 139.
156
Н. Д. Т е л е ш о в. Самоходы. Избр, соч., т. 2, М., 1956, стр. 108.
157
Н. Д. Т е л е ш о в. Самоходы. Избр, соч., т. 2. М., 1956, стр. 105.
158
Н. Д. Телешов. Елка Митрича. Избр, соч., т. 1, стр. 120—
121.
159
Н. Д. Тел е ш о в. Лишний рот. Избр, соч., т. 3 стр. 159.
160
Там же, стр. 163.
161
К. Д. Носилов. На Новой Земле. Изд. Суворина, 1903, стр. 109.
162
А. П. Ч е х о в. Собр. соч., т. X, стр. 546.
163
К. Д. Носилов. Северные рассказы. Свердлгиз, 1938,
стр. 129.
164
К. Носилов. У рыбаков и звероловов Севера. М., 1962, стр. 119.
165
В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омск, 1950, стр. 18–19.
166
Цит. по кн.: В. Утков. Петр Павлович Ершов. Новосибирское обл. изд-во, 1950, стр. 65.
167
Цит. по кн.: В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омское обл… изд-во, 1950, стр. 153.
168
Цит. по кн.: В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омское обл. изд-во, 1950, стр. 157.
169
К большому сожалению, на горе Сузгун под Тобольском время строительства железной дороги был уничтожен в 1968 г. мятник древности, связанный с эпохой Сибирского царства
170
Речь Н. И. Наумова. Произнесена 21 октября 1881 года в день 300-летия покорения Сибири. Опубликована в томской областной газете «Красное знамя» 30 мая 1948 г., стр. 3.
171
В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 22, стр. 121.
172
Машинописная копия краткой автобиографии Наумова, хранящаяся в ЦГАЛИ, указывает, что он родился в 1840 году. Но, очевидно, это ошибка. Во всех других источниках называется 1838 год.
173
Этот очерк до недавнего времени не был известен. Вместе с очерком «Акулина Евпина» он обнаружен автором данной работы в газете «Восточное обозрение» № 37 и 45 за 1885 г. См. журнал «Русская литература», 1963, № 4.
174
Село Юровское расположено на реке Иртыш к северу от Тобольска.
175
Н. И. На умов. Собр. соч. в 3 томах. Т. 1. Новосибирское обл. изд-во, Новосибирск, 1940, стр. 105.
176
Т а м же, стр. 71.
177
Н. И. Н а умов. Юровая. Собр. соч., т. 1, стр. 121.
178
В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 5, стр. 89.
179
Н. И. Наумов. Юровая. Собр. соч., т. 1, стр. 83.
180
Деревня Сорокино — ныне большое село Тюменской области.
181
Н. И. Наумов. Куда ни кинь — все клин. Собр. соч., т. 1, стр. 336.
182
Н. И. Наумов. Нефедовский починок. Собр. соч., т. 3, стр. 28–29.
183
Т а м же, стр. 42.
184
Т а м же, стр. 24–25.
185
Н. И. Н а у м о в. Нефедовский починок. Собр. соч., т. 3, стр. 23.
186
Та м же, стр. 23.
187
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896„
стр. 6.
188
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896» стр. 249.
189
Т а м же, стр. 100.
190
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896,
стр. 67.
191
Т а м же, стр. 73.
192
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 158.
193
Т а м же, стр. 242.
194
Т а м же, стр. 173–174.
195
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 178.
196
Т а м же, стр. 242.
197
Т а м же.
198
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 5.
199
2Т а м же, стр. 237.
200
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896. стр. 79.
201
стр.
Г. В. Плеханов. Литература и эстетика. М., ГИХЛ, 1958» 337.
202
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 68.
203
Т а м же, стр. 45.
Нашему краю посвятили произведения многие талантливые писатели прошлого. Книга Ларисы Беспаловой о наиболее известных писателях и поэтах, которые оставили более или менее значительные произведения. Это исследование окажет помощь учителям-словесникам в работе по литературному краеведению и, возможно, обратит на себя внимание тех, кто интересуется прошлым нашего края.
Л. БЕСПАЛОВА
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ И ПИСАТЕЛИ XIX ВЕКА
Очерки по литературному краеведению
ОТ АВТОРА
Нашему краю посвятили произведения многие талантливые писатели прошлого. Одни из них прибыли в Сибирь не по доброй воле. Их сослало сюда за революционную деятельность царское правительство. Другие побывали здесь с исследовательскими целями. Третьи — сибиряки по рождению и большую часть своей жизни (или всю жизнь) провели в Сибири. Некоторые из этих писателей широко известны, другие — менее, иные же теперь незаслуженно забыты.
Н. И. Наумов, Г. А. Мачтет, В. Г. Короленко, Г. И. Успенский, А. П. Чехов и многие другие правдиво запечатлели жизнь нашего края в прошлом как края ссылки, отразили бесправное, угнетенное положение народа, хищничество кулачества, торговцев, бедствия переселенцев, произвол и насилие царских чиновников. Они показали экономическую отсталость Тобольской губернии, отсутствие развитой промышленности, грязь и бездорожье, разоблачили несостоятельность представления о Сибири как о стране, где якобы население живет привольно и счастливо.
Но эти художники увидели не только теневые стороны Сибири. Их пленила ее природа: могучие леса, бескрайние степи, многоводные реки. Им по душе пришелся суровый, но добрый, честный и мужественный народ. Они предсказали Сибири большое и светлое будущее.
Произведения писателей XIX века помогают сопоставить прошлое с современной, бурно растущей социалистической Тюменской областью. Знать прошлое всегда интересно и поучительно.
Автор книги не ставит перед собой задачу дать всестороннее освещение темы. В работе говорится о наиболее известных писателях и поэтах, которые оставили более или менее значительные произведения. В задачу автора не входил анализ исторических сочинений и произведений зарубежных писателей.
Автор надеется, что это исследование окажет помощь учителям-словесникам в работе по литературному краеведению и, возможно, обратит на себя внимание тех, кто интересуется прошлым нашего края.
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ-ССЫЛЬНЫХ
Динь-бом, динь-бом,
Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом,
Путь сибирский дальний…
А. К. Толстой, „Колодники'
ДЕКАБРИСТЫ
Огромная Сибирь была до революции краем ссылки, тюрем и каторги. В сибирской ссылке, а также в пересыльных и каторжных тюрьмах побывали многие русские писатели XIX века. Политические ссыльные сыграли заметную роль в общественной и культурной жизни Тобольской губернии и оставили довольно многочисленные произведения, связанные с их пребыванием здесь.
Это прежде всего революционеры-декабристы. Но сначала стоит вспомнить о декабристе, который в Сибири не был.
…Все знают знаменитую народную песню:
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Кондратий Федорович Рылеев
Автор этих слов — поэт-декабрист Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826). Он горячо интересовался русской историей, гордился великими героями прошлого. В 1821–1822 годах он создал свои «Думы» — своеобразный цикл стихотворений на исторические темы. Одной из первых дум Рылеева была «Смерть Ермака», написанная в 1821 году, еще в ту пору, когда он был участником Вольного общества любителей российской словесности. Это общество, в сущности, являлось легальным филиалом Союза Благоденствия — ранней декабристской организации.
28 ноября 1821 года на заседании Вольного общества Рылеев прочел «Смерть Ермака», и участники заседания с восторгом выслушали думу.
Основой думы послужил подробный рассказ Карамзина в «Истории государства Российского» о смелом походе Ермака в Сибирь и о его гибели:
«…Лил сильный дождь; река и ветер шумели, тем более усыпляя казаков…Ермак, пробужденный звуком мечей и стоном издыхающих, воспрянул… увидел гибель, махом сабли еще отразил убийц, кинулся в бурный глубокий Иртыш и, не доплыв до своих, утонул, отягченный железною бронею…» [1].
С большой драматической силой развертывает Рылеев сюжет своей думы. Храбрый русский землепроходец выступает у него как подлинно народный герой. Бывший разбойник, «своей и вражьей кровью смыв все преступления буйной жизни», поднялся до понимания общерусских задач.
Воображению читателя Ермак представляется могучим витязем. Его мужественность прекрасно оттеняется фоном, пусть в значительной степени условным. Трижды, лишь с небольшими изменениями, повторяется в думе описание сурового пейзажа как места драматических событий:
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Конечно, здесь нет конкретных черт зауральской природы, но какая зримая картина представляется читателю при описании бурного Иртыша!
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, казачьи челны!
Как этот пейзаж созвучен всему облику сурового казачьего атамана!
Рылеев раскрывает душевный мир героя через его внутренний монолог, данный в стиле высокого патриотического красноречия. Ермак считает выполненной задачу своей жизни — присоединение Сибири к России:
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней.
За Русь святую погибая?..
Нам смерть не может быть страшна,
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы не праздно в мире жили.
Рылеев был врагом монархического деспотизма. В его думе упоминается о двух царях. Татарский хан Кучум поступает как «тать презренный», подкрадываясь в темноте ночи к спящим казакам. Если он прямой, то царь Иван Грозный — косвенный виновник гибели Ермака:
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною.
Образы Сибири и Ермака даны Рылеевым в романтическом преломлении. Пускай в думе не все соответствует исторической истине: монолог Ермака в какой-то степени звучит не как слова витязя XVI века, а имеет позднюю речевую окраску; пускай нарисован романтический пейзаж, но художественная правда думы, воспевшей удалого народного героя, и поныне находит отклик в сердцах людей.
«…Убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский. Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей», — писал Рылеев о героях своих дум [2]. И народ по достоинству оценил изобразительную силу думы Рылеева. Положенная на музыку, она скоро стала популярнейшей песней. И в наши дни это одно из самых известных и любимых созданий декабристской поэзии.
В 1823 году Рылеев начал работу над думой «Меншиков в Березове». Поэт намеревался показать трагическую судьбу когда-то всесильного любимца Петра I, но нарисовал только картину северной природы, «где царство вьюги и мороза». Затем, вернувшись к своему замыслу, Рылеев приступил к написанию поэмы «Меншиков в Березове». Он набросал отрывок, в котором Наталья Долгорукова, жена опального князя И. А. Долгорукова, сосланная в Березов вскоре после смерти Меншикова, разговаривает с местным старожилом. Она спрашивает, кто скрыт в той могиле под елью, над которой стоит унылый крест, и слышит в ответ:
Как ты, из дальней стороны
В сей край изгнанные судьбою,
Под той могилою простою
Отец и дочь схоронены.
Отец, как здесь болтали тайно,
Был другом мудрого Петра…
Рылеев не успел закончить поэмы.
О нашем крае писали в своих произведениях и другие декабристы, но они познакомились с ним уже непосредственно, побывав на каторге и в ссылке.
Когда закончился срок каторжных работ, декабристы разъехались в назначенные им места поселений. Многие из них были размещены в городах Тобольской губернии — Тобольске, Ишиме, Ялуторовске. Ссыльные декабристы внесли в жизнь этих сибирских городов активное, деятельное начало, оживили их быт, способствовали пробуждению новых, передовых идей.
Глухим городком был в ту пору Ялуторовск. «…Единственным украшением его в описываемое время служили две каменные церкви да два-три небольших каменных дома… из них дом, занимаемый училищем, обращал на себя особенное внимание… Все помещение этого храма наук состояло из трех каморок тесных и сырых…»— так описал Ялуторовск 30—40-х годов XIX века К. М. Голодников[3].
В 1836 году в Ялуторовске поселился декабрист Иван Дмитриевич Якушкин (1793–1857). Пушкин в X главе «Евгения Онегина» упоминает о нем как об одном из наиболее решительных участников декабристского движения:
…Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Прожив в Ялуторовске до 1856 года, Якушкин многое сделал для народного просвещения, организовав на средства декабристов в 1842 году бесплатную приходскую школу для мальчиков, а позднее и для девочек (единственную в Западной Сибири).
И. И. Пущин
На поселении в Ялуторовске с 1843 до 1856 года жил самый близкий лицейский друг А. С. Пушкина Иван Иванович Пущин (1798–1859).
Литературное наследие И. И. Пущина представлено его «Записками о Пушкине» и письмами из Сибири. В письмах из Ялуторовска к друзьям и родным И. И. Пущин сообщал о большой дружбе между всеми членами ялуторовского кружка декабристов: «…Я доволен моим пребыванием в Ялуторовске. Нас здесь пятеро товарищей; живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю…»[4].
Пущин отметил, что у декабристов не было сближения «с чиновным людом» Ялуторовска, ибо это был «народ все пустой и большею частью с пушком на рыльце» [5]. Но из этого числа он выделял купца Н. Я. Балакшина, «человека доброго и смышленого», который был искренне расположен к ссыльным декабристам, выполнял их поручения, выписывал для них книги и журналы. В целом же, отвечая на вопросы друзей-корреспондентов о том, что представляет собой Ялуторовск, Пущин писал: «Право, нет ничего особенного замечательного ни в политическом, ни в естественном отношении» [6].
Вместе с тем Пущина восхищало, что Сибирь богата «всеми дарами царства природы», что ее климат очень здоров, что сибиряки отличаются смышленостью и опрятностью. Как благо всей Сибири, он расценивал отсутствие в ней крепостного права и помещиков.
Правда, помещикам принадлежали «…две-три маленькие деревеньки в Тобольской губернии, но и там невольным образом помещики не могут наслаждаться своими правами, стараются владеть самым скромным образом. Соседство свободных селений им бельмо на глазу»[7]
Хотя о себе в письмах Пущин пишет очень скромно («случается кой-кому помочь»), но декабристы в своих воспоминаниях неизменно говорят о его большой доброте, постоянной готовности прийти на помощь нуждающимся.
В письмах Пущина подчас проскальзывали нотки печали. То один, то другой из его соратников-декабристов оканчивал в Сибири свое земное поприще. «Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил», — с грустью писал он[8]. Но в целом его отличали большая бодрость, жизнелюбие, сила духа. Знавший Пущина К. М. Голодников отметил, что «это был человек живого и веселого характера» [9], очень деятельный.
Интересны воспоминания о Пущине М. С. Знаменского. Известный художник-сатирик, участник революционно-демократических журналов 60—70-х годов, М. С. Знаменский был воспитанником декабристов. В детстве он жил в Ялуторовске, учился в школе, основанной И. Д. Якушкиным, бывал в Ялуторовске и позже, общаясь с декабристами.
И. И. Пущин
В 80-егоды Знаменский написал воспоминания-очерки «Исчезнувшие люди», где он рассказал о сосланных в Ялуторовск декабристах, выведенных им под псевдонимами. В этих очерках Знаменский уделяет значительное внимание Гущину (Пущину И. И.).
Он повествует, что к «Гущину» часто приходили с просьбами крестьяне и ялуторовские жители: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее стало стекаться к нему как к адвокату. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное, Гущин брался за него, и письмо за письмом летели, как бомбы; и в конце концов он поздравлял себя с победой…» [10]
В Ялуторовске Пущин занимался обучением детей, помогал И. Д. Якушкину в устройстве школ, переводил с иностранных языков и, как все декабристы, оставил о себе добрую память.
«С чувством благоговения и с умилением старики вспоминали об этих благородных людях и указывали на те дома… в которых те жили и коротали свой век», — писал народник С. Л. Чудновский, отбывавший в 80-е годы ссылку в Ялуторовске [11].
А. И. Одоевский
А. И. Одоевский
В августе 1836 года в г. Ишиме был поселен поэт-декабрист Александр Иванович Одоевский (1802–1839), автор знаменитого ответа на послание Пушкина «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»). Ответ Одоевского проникнут глубокой уверенностью в правоте дела декабристов, в торжестве идей свободы в России:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя —
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы:
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы.
Большая часть поэтических произведений Одоевского создана им в годы пребывания в Сибири сначала на каторге в Чите и Петровском заводе, потом на поселении. Однако Сибири посвящены лишь некоторые стихи Одоевского. 33 одном из стихов, написанных в Ишиме, Одоевский изобразил Сибирь как место своего изгнания:
Над Иртышом стоит Ермак печальный,
Все скорбь одна его тревожит сон,
Опальный сон: обрел он край опальный,
Века идут, о берег бьется вал,
И каждый вал приносит плач изгнанья.
Не край, а мир Ермак завоевал,
Но той страны страшатся и названья.
(„На приезд наследника престола в Сибирь**)
В Ишиме Одоевский встретился с ссыльным молодым поляком, участником Польского Патриотического общества А. М. Янушкевичем. Дружба с ним скрашивала Одоевскому тяжелые дни изгнания. Янушкевич до приезда в Ишим был в Кургане и там встречался со ссыльными декабристами. Его рассказы Одоевский слушал с жадным вниманием. Глубоким чувством дружбы, любви и привязанности к друзьям-декабристам дышит каждая строка стихотворения Одоевского, обращенного к Янушкевичу:
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил.
Ты знаешь их? — Как я, ты жал им руку
И передал мне дружний разговор,
Душе моей знакомый с давних пор,
И я опять внимал родному звуку…
Побывавший до ссылки во Франции и Италии, Янушкевич подарил Одоевскому ветку дуба с могилы Лауры — возлюбленной великого итальянского поэта Петрарки, погребенной в г. Авиньоне. Одоевский воспел друга, одарившего его этой реликвией:
В странах, где сочны лозы винограда,
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!..
Пребывание Одоевского в Ишиме было недолгим. В июне 1837 года он был переведен рядовым на Кавказ, где вскоре умер от тропической лихорадки.
В. К. Кюхельбекер
Трагична судьба поэта-декабриста, лицейского друга Пушкина Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797–1846). Проведя около десяти лет в мрачных камерах крепостей, он был затем сослан в Сибирь. Сначала Кюхельбекера поселили в г. Баргузине Забайкальской области, потом перевели в Смолинскую слободу около Кургана.
Жилось Кюхельбекеру и его семье в Тобольской губернии очень трудно. Согласно царскому указу поселенным в Сибири «государственным преступникам» могло быть отведено до 15 десятин пахотной земли. Эта земля должна была «предоставить им через обрабатывание оной средства к удовлетворению нужд хозяйственных и к облегчению будущей судьбы детей их…»[12].
В государственном архиве Тюменской области вг. Тобольске хранится копия рапорта тобольского губернского землемера в тобольскую казенную палату от 29 мая 1845 года.
В этом рапорте губернский землемер сообщал, что не знает, как быть с отводом земли «государственному преступнику Вильгельму Кюхельбекеру, находящемуся в Смолинской волости с его сыном». Из каких участков следует наделить его землей? Та земля, которую можно было бы предоставить в пользование Кюхельбекеру, занята крестьянами Смолинской волости, но если Кюхельбекер согласится занять ее, то можно будет отдать ему этот участок. Однако в июле месяце того же года землемер рапортовал, что Кюхельбекер не согласился взять землю, занятую крестьянскими посевами. Он просил отвести ему участок в другом месте.
В Смолинской слободе Кюхельбекер пробыл недолго. В марте 1846 года он получил разрешение переехать в Тобольск.
Литературное наследие Кюхельбекера обширно. Но за время пребывания в Смолинской слободе и в Тобольске больной, терявший зрение, а затем совсем ослепший Кюхельбекер написал мало. В тех немногих стихах, которые созданы в этот период, поэт высказывает верность своим прежним убеждениям и друзьям, которых становится все меньше и меньше:
Все, все валятся сверстники мои,
Как с дерева валится лист осенний…
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал…
Тут нас, исторгнутых одной судьбиной,
Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал…
(„На смерть Якубовича*)
Кюхельбекер пишет дружеское обращение к И. И. Пущину, у которого он останавливался в Ялуторовске при переезде из Смолинской слободы в Тобольск. Он вспоминает о свидании с ним в 1845 году («Да, ровно через год мы свиделись с тобою»); горько сетует на болезнь и слепоту («Счастливцы — вольные птицы…»).
11 августа 1846 года Кюхельбекер умер в Тобольске от туберкулеза.
…Бережно охраняются места, связанные с именами декабристов. В г. Ялуторовске есть краеведческий музей памяти декабристов и роща их имени. Сохранился дом И. Д. Якушкина и школа, построенная декабристами. Многие улицы Ялуторовска носят имена декабристов: Пущина, Якушкина и других. О декабристах напоминают мемориальные доски на домах г. Тобольска, заботливо содержатся их могилы на тобольском кладбище.
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
С нашим краем связаны имена целого ряда деятелей нового этапа освободительного движения — революционных демократов, разночинцев.
Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский (1821–1881) в молодости сочувствовал идеям утопического социализма. В 1848–1849 гг. он был членом политического кружка петрашевцев.
За участие в кружке петрашевцев Ф. М. Достоевский был приговорен к смертной казни, которая в последний момент была заменена каторжными работами.
Партия арестованных, среди которых находился закованный в кандалы Достоевский, 24 декабря 1849 года была отправлена в Тобольск. Каждый из отправляемых на каторгу петрашевцев был посажен в сани с жандармом и фельдъегерем. Пребывание на свежем морозном воздухе сначала оживило Достоевского, но переезд длился 15 дней, зима была холодной, в Приуралье мороз достигал 40°. «…Просидеть, например, часов 10, не выходя из кибитки, и сделать 5–6 станков было почти невыносимо. Я промерзал до сердца…», — вспоминал Достоевский [13]. Тяжелым для писателя был переезд через Урал. Позади оставалась Европа, а впереди — полная неизвестность, предчувствие чего-то тягостного. «Грустная была минута… Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег и метель, граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, назади все прошедшее, — грустно было, и меня прошибли слезы», — писал Достоевский впоследствии[14].
9 января 1850 года Достоевского привезли в Тобольск. Там в ту пору находился Главный Приказ о ссыльных. Всех, ссылаемых в Сибирь, привозили сначала в этот Приказ, затем рассылали по различным местам Сибири. «Присланные… преступники Сергей Дуров, Федор Достоевский и Иван Ястржембский… приняты закованными в ножных кандалах и помещены на подсудном дворе в особой комнате отдельно от прочих арестованных…» — рапортовал полицмейстеру смотритель тобольского тюремного замка [15].
Достоевского и его товарищей обыскали, отобрали все деньги, которых и без того было немного, и заперли на ночь в холодной, темной камере. Здесь, в этом остроге, Достоевский провел шесть дней.
В Тобольске все еще находились сосланные в Сибирь декабристы И. А. Анненков, А. М. Фонвизин, А. М. Муравьев. С большим теплом писатель впоследствии вспоминал, что жены декабристов, узнав о пребывании в тюрьме Достоевского и его товарищей постарались сделать все, что было в их силах, чтобы как-то облегчить положение осужденных. Сначала они посылали им продукты, теплую одежду, а потом добились свидания с арестованными: «…В Тобольске, когда мы, в ожидании дальнейшей участи, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Свидание продолжалось час»[16]. Жены декабристов сумели передать Достоевскому и его товарищам немного денег. 16 января Достоевский был отправлен в Омск. Кратковременное пребывание в Тобольске нашло свое отражение только в «Дневнике» писателя» и его письмах к родным.
Ф. М. Достоевский
23 января 1850 года Достоевского привезли в омскую каторжную тюрьму. «На окраине русской земли, в отдаленной и забытой Сибири, на границе киргизской степи стоит небольшой уездный городок Омск с душной атмосферой канцелярий, тяжелым запахом казарм и скучной физиономией казенных зданий. В нем находится старая упраздненная крепость с осыпавшимися валами. На углу ее, на. памяти многих, сохранилась старая каторжная казарма, обнесенная частоколом. Это бывшее когда-то военно-каторжное отделение, впоследствии арестантские роты. Здесь когда-то провел несколько лет тяжелой жизни Ф. М. Достоевский» [17].
28-летний Достоевский попал на каторгу уже известным писателем. Он был автором повестей «Бедные люди», «Двойник», «Хозяйка», «Белые ночи», романа «Неточка Незванова» и других, однако в реестре каторжников числился только грамотным «чернорабочим». Четыре Года он провел в смрадной казарме, где одновременно находилось 150 бряцающих кандалами человек. Позже в письме к брату Достоевский дал живое представление об условиях своей жизни: «Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание… Летом духота нестерпимая, зимою — холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать, маленькие окна заиндевели так, что в целый день почти нельзя читать… С потолков капель — все сквозное. Нас — как сельди в бочонке. Затопят шестью поленами печку — тепла нет (в комнате лед едва оттаивает), а угар нестерпимый, и вот вся зима… Прибавь… почти невозможность иметь книгу… вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года…» [18].
Как и другие каторжники, Достоевский был одет в арестантскую серую пополам с черным куртку с желтым тузом на спине, половина головы была обрита. Постоянно приходилось выполнять тяжелую работу «в ненастье, в мокроту, слякоть или зимою в нестерпимую стужу», обжигать и толочь алебастр, таскать кирпичи, вертеть точильное колесо и т. д. Достоевский целиком зависел от произвола тюремной администрации. Непосредственный начальник плац-майор Кривцов был, по характеристике писателя, «каналья, каких мало, великий варвар, сутяга, пьяница — все, что только можно было представить отвратительного. Началось с того, что он нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками и обещался при первом проступке наказывать нас телесно… Он наезжал всегда пьяный (трезвым я его не видел), придирался к трезвому арестанту и драл его под предлогом, что тот пьян, как стелька. Другой раз, при посещении ночью, — за то, что человек спит не на правом боку, за то, что вскрикивает или бредит ночью, за все, что только влезет в его пьяную голову…»[19]
Один из современников Достоевского так описывал внешность писателя на каторге: «Ф. М. Достоевский имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего… Но сознание безысходной, тяжелой своей доли как будто окаменяло его. Он был неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой…» [20].
Писатель перенес все тяжелые испытания каторги, но они отразились на его здоровье. Без того не очень устойчивая нервная система Достоевского была подорвана, и он стал страдать припадками эпилепсии.
Царскую каторгу, ее жестокий и уродливый быт Достоевский впоследствии описал в «Записках из мертвого дома», показав в книге типы каторжников — людей с исковерканной душой и судьбой. Но писатель видел в них и проявление подлинно человеческих качеств. Он выражает горькое сожаление и возмущение, что «…погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?»[21].
Отбыв срок каторги, Достоевский был переведен в Семипалатинск, прослужил там пять лет сначала солдатом, потом — унтер-офицером и офицером. Только после этого он получил разрешение вернуться в Европейскую Россию, сперва в Тверь, а затем в Петербург. Все, что перенес Достоевский в Сибири, не внушило ему любви к ней. Поэтому, создав «Записки из мертвого дома», писатель больше не обращался к сибирским темам. Лишь в эпилоге романа «Преступление и наказание» из описания города, где отбывал каторгу Раскольников, можно узнать старый Омск, да и то он очерчен лишь двумя-тремя штрихами: «Сибирь. На берегу пустынной реки стоит город, один из административных центров России, в городе крепость, в крепости острог»[22]. И когда Раскольникова под конвоем приводят на берег реки, где в сарае находилась печь для обжигания алебастра, то он видит широкую реку и другой берег, за которым простиралась необозримая степь и виднелись кочевые юрты. Такой же пейзаж видели каторжники во время работ с берега Иртыша и в «Записках из мертвого дома» — книге, которая впервые запечатлела старую сибирскую каторгу.
М. Л. МИХАЙЛОВ и Н. В. ШЕЛГУНОВ
В Государственном архиве Тюменской области есть огромная пухлая папка. Большая часть содержащихся в ней бумаг — следственное дело о «послаблениях», оказанных тобольским губернским начальством поэту-революционеру М. Л. Михайлову. Здесь протоколы допросов, материалы очных ставок, приговоры, вынесенные ряду чиновников, подчас занимавших весьма высокие посты [23]. Правительство сурово покарало за «послабления» губернские власти, невзирая на чины и звания. Чем же была вызвана эта кара и в чем состояло дело «государственного преступника» М. Л. Михайлова?
Облик М. Л. Михайлова теснейшим образом связан с 60-ми годами прошлого века. Революционный демократ, соратник Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, он сыграл весьма заметную роль в литературном и общественном движении этого времени. Михайлов выступил как поэт-революционер, публицист, прозаик, этнограф-исследователь и переводчик. Его переводы многих стихов Гете, Шиллера, Гейне, Беранже до сих пор являются образцовыми.
Михаил Ларионович Михайлов родился в Оренбурге в 1829 году в семье чиновника, вышедшего из крепостных крестьян. Будучи вольнослушателем Петербургского университета, Михайлов познакомился с Н. Г. Чернышевским и стал его близким другом. Он разделял многие из воззрений Чернышевского на положение дел в самодержавной России.
Во время революционного подъема 1859–1861 годов Михайлов принял активное участие в написании и распространении революционных прокламаций. Вместе с Н. В.Шелгуновым он написал прокламацию «К молодому поколению». С этой прокламацией Михайлов поехал в Лондон и там напечатал ее в Вольной русской типографии Герцена. Вернувшись в Петербург, он принял деятельное участие в распространении прокламации.
В сентябре 1861 года писатель был арестован, осужден и приговорен к каторжным работам на 6 лет с последующим поселением в Сибири.
После процедуры гражданской казни закованный в кандалы Михайлов 14 декабря 1861 года был отправлен в сопровождении двух жандармов в распоряжение Тобольского Приказа о ссыльных, 31 декабря он прибыл в Тобольск, где находился до 27 января 1862 года.
О событиях своей жизни от ареста до доставки на Казаковский прииск Нерчинского округа Михайлов рассказал в «Записках». Они создавались Михайловым не для печати, а как письма к любимой женщине — Л. П. Шелгуновой, но познавательная и общественная ценность «Записок» очень значительна. В них Михайлов подробно повествует и о пребывании в Тобольской тюрьме.
В Тобольске Михайлова поместили сначала в маленькой сырой комнате на кандальном дворе, потом, по распоряжению полицеймейстера, перевели в дворянское отделение.
«Такой же мрачный (разве немного лишь светлее) коридор и с такими же окнами под потолком, как и в кандальном отделении, был передо мной. От грязных полов и отсыревших, покрытых темными пятнами стен он казался еще темнее».[24]
Следственное дело и «Записки» говорят, что тобольское общество очень тепло приняло известного поэта и публициста, популярность которого достигла и Сибири. Ранее знакомый Михайлову по Петербургу управляющий Тобольской комиссариатской комиссией полковник
В. В. Ждан-Пушкин, очевидно, познакомил Михайлова с целым рядом других представителей тобольской интеллигенции, которая приняла живейшее участие в его судьбе. Это отразилось и на отношении к Михайлову тюремной администрации. В день нового года с него были сняты кандалы, и на протяжении всего времени пребывания в Тобольске Михайлов находился без кандалов, в обычной гражданской, а не в арестантской одежде.
Тобольское общество ни на один день не забывало о поэте. «Во все время моего пребывания в Тобольске я пользовался самым дружеским, почти родственным вниманием многих. Мне не давали ни скучать, ни чувствовать какое-нибудь лишение. Я был буквально засыпан журналами, книгами; мне присылали со всех сторон газеты в самый день получения почты…», — рассказывает Михайлов в «Записках» [25]. Ссыльный поэт был тронут, когда в новогодний вечер одна из тобольских дам привезла ему букет цветов. «Сибирский букет был не пышен: гвоздики, гераний, мирт, несколько полуразвернувшихся китайских роз, но он был, конечно, приятнее мне, чем в иное время и в ином месте самые красивые и дорогие цветы» [26]. Очень часто Михайлов был в городе у председателя губернского правления М. Г. Соколова, подполковника В. В. Ждан-Пушкина, лекаря Е. Н. Анучина и других. Уезжая на обеды к приглашавшим, Михайлов возвращался вечером в тюрьму, стремясь успеть к поверке.
В тюрьме Михайлова посещали учителя тобольской гимназии М. С. Знаменский, А. В. Плотников, П. А. Белорусцев, лекарь Е. Н. Анучин, архитектор Черненко, находящийся под секретным надзором бывший студент Казанского университета В. А. Добродеев и двое других студентов, исключенных из университета за участие в панихиде по убитому при усмирении крестьянского бунта в с. Бездна Казанской губернии Антону Петрову. Таким образом, наиболее частыми посетителями Михайлова были лица, представлявшие передовую разночинную интеллигенцию Тобольска. Весьма характерны для эпохи фигуры бывших студентов Казанского университета, принадлежавших к той лучшей части студенчества, которая выражала солидарность с крестьянским движением и подвергалась правительственным репрессиям.
Живая связь с тобольским обществом не заслонила от Михайлова тюремного окружения. На страницах его автобиографических «Записок» рисуются сцены и картины жизни тобольской тюрьмы. Время от времени через Тобольск проходили партии арестованных, заполнявшие тесное и мрачное помещение Приказа о ссыльных. Здесь были мужчины и женщины в кандалах и без кандалов и дети всех возрастов, начиная с грудных младенцев. «Кто стоял, кто сидел на полу с устали… Бабы сидели тут, поближе к печке, с детьми на руках, под полушубками… Лица были большею частью утомленные: особенно жаль было смотреть на женщин»[27].
В Тобольском Приказе арестованных проверяли по спискам, у каторжников осматривали на лице клейма и, если находили, что они стерлись, ставили снова. Побывав в тюремном помещении, где находились каторжники, Михайлов с горечью отметил: «В любом зверинце лучше содержатся звери… Духота, жалкий полусвет, грязь, голодание, нищета, унижение — все эти исправительные меры нашего законодательства являлись тут в полном своем значении»[28].
Внимание Михайлова, хорошо понимавшего, что народ был обманут манифестом 1861 года, и звавшего в своих прокламациях к борьбе, привлекают факты, свидетельствующие о народных волнениях. Об одном из таких возмущений и его последствиях повествует остро драматическая картина «Записок», переданная устами очевидца — собеседника Михайлова. Через тобольский острог прошла партия крестьян из Казанской губернии, сосланная в Сибирь за участие в восстании в 1861 году: «Пятьдесят семей тут гнали — по бунту… Без всякого, говорят, суда. Баб-то, детей-то, девок-то! Шли не мало — из Казанской губернии, а все, видно, привыкнуть не могли. Пришли, вой да стон стоит, пошли — еще хуже того… Потому — разорены как есть вконец… Говорил я с ними тоже — вина-то их какая! Объявили фальшивую волю, они и пошли помещика спрашивать, как он, значит, царский манифест скрыл. Помещик за войском. Стали стрелять, убито сколько. А этих, кого в кандалы, кого так, да на каторгу. И суда, говорят, никакого не было»[29]. Так закончилась попытка крестьян узнать про «настоящую» волю, якобы скрытую помещиками.
Михайлов проявил большой интерес к привезенному в тобольский острог пермскому крестьянину Кокшарову. Кокшаров был осужден на каторгу за то, что защищал интересы пермских заводских крестьян, подавал от их лица просьбы и протесты. Михайлов настойчиво добивался встречи с ним, чтобы узнать все обстоятельства этого дела. Но все его попытки проникнуть в секретную камеру, куда посадили крестьянского заступника, оказались тщетными.
В тобольской тюрьме Михайлов занимался и литературным трудом. Он начал работу над романом (исследователи предполагают, что это был роман «Вместе»), перевел отрывок из трагедии Эсхила «Прометей прикованный» и на основании полученных в тюрьме впечатлений создал очерк «Аграфена». В последнем изображена молодая, психически надломленная женщина — жертва темноты народной жизни и жестокого царского судопроизводства.
Пребывание Михайлова в Тобольске затянулось из-за плохого состояния его здоровья и длительной волокиты по поводу отправки. Михайлов просил отправить его не с этапом, а в сопровождении жандармов. Наконец наступил день отъезда. По разрешению тобольского губернатора Михайлова отправили отдельно от партии в сопровождении двух жандармов и на его собственный счет. Он поехал в обычном гражданском платье, без кандалов. Кандалы и арестантская одежда были положены в повозку в мешке. В день отъезда Михайлов был приглашен на обед к Ждан-Пушкиным. От них он и выехал вечером из Тобольска, причем все общество, присутствовавшее на обеде, отправилось провожать Михайлова и простилось с ним «уже за городом, на том историческом месте, где, по преданию, высадился Ермак»[30].
Весной 1862 года в столицу был послан жандармский донос о том, как жил Михайлов в Тобольске. Когда об этом узнал царь Александр II, он послал в Тобольск свитского генерала Сколкова с приказом провести расследование. Вместе со Сколковым в Тобольск прибыли депутаты от министерств внутренних дел и юстиции.
Тобольским властям было предъявлено обвинение в том, что Михайлов пробыл в этом городе больше положенного, был освобожден от оков и к нему в тюрьму допускались посторонние лица; наконец, в том, что «государственный преступник» часто отлучался из тюрьмы. Комиссия Сколкова также получила сведения, будто кандалы Михайлова были разбиты на отдельные звенья и он подарил их разным лицам, в том числе и вице-губернатору Соколову с надписью: «Благодетелю и покровителю невинно угнетенных Михаилу Григорьевичу от Михайлова». Но это донесение, тщательно расследованное, не подтвердилось.
Власти Тобольска обвинялись также в том, что они оказывали «послабление» отправленному на каторгу В. А. Обручеву (1836–1912). Публицист, участник революционно-демократического движения 60-х годов, В. А. Обручев в 1861 году принял участие в распространении нелегальной прокламации «Великорусе». В связи с этим он был арестован и приговорен к каторжным работам. Обручев прибыл в Тобольск в июле 1862 года. Заболев цингой, он заявил, что следовать в Сибирь не может, и просил задержать его в Тобольске до улучшения здоровья. Просьбу Обручева удовлетворили, разрешили ему совершать прогулки вне тюремного замка и в саду Ермака, в гражданском платье, правда, под охраной переодетого жандарма.
В сентябре Обручев обратился с просьбой отправить его на собственные средства с жандармом, так как он по состоянию здоровья не мог следовать с партией. Тобольский Приказ о ссыльных запросил губернатора о возможности такой отправки, напомнив, что таким же путем был увезен из Тобольска и Михайлов. В октябре 1862 года Обручева отправили далее в Сибирь на почтовых с двумя жандармами.
Проведя расследование о «послаблениях», царское правительство строго взыскало с виновных. Конечно, губернское и тюремное начальство трудно заподозрить в сочувствии революционно — демократическим воззрениям Михайлова; оно допустило «послабления» потому, что поддалось влиянию авторитета, которым пользовался Михайлов в передовых общественных кругах.
Кстати сказать, тобольский губернатор А. В. Виноградский был не совсем обычной фигурой на губернаторском посту. Происходя из обедневших дворян, он окончил университет и некоторое время был учителем гимназии, но потом избрал карьеру чиновника и, отдавшись служебному рвению, достиг высокого поста. Человек сухой и замкнутый, Виноградский почти не общался с тобольским обществом и, по собственному признанию во время следствия, плохо знал о том, что происходило в городе. Это и было вменено ему в вину.
Дело о «послаблениях» закончилось тем, что губернатора, вице-губернатора и ряд других губернских чиновников предали суду. Почти все они были уволены со службы и наказаны.
С историей пребывания Михайлова в Тобольске связано имя его ближайшего соратника по революционной борьбе и личного друга Н. В. Шелгунова. Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891) — известный русский революционный демократ, крупный публицист, автор ряда работ по вопросам истории, политики, экономики и литературной критики. В 60-е годы Шелгунов принял активное участие в написании революционных прокламаций.
Н. В. Шелгунов
После отправки М. Л. Михайлова на каторгу Шелгунов летом 1862 года, вместе с женой Л. П. Шелгуновой, отправился в Сибирь с целью организации побега Михайлова. Свою поездку Н. В. Шелгунов обставил как научную экспедицию для собирания статистических сведений о Сибири. Однако власти узнали об истинных планах Шелгунова, и за ним был установлен надзор. Генерал-губернатор Западной Сибири предупредил тобольского губернатора А. В. Виноградского о том, что, по имеющимся сведениям, Шелгунов отправился в Сибирь «для свидания с политическими преступниками Обручевым и Михайловым». Но это предупреждение запоздало, и Шелгунов получил разрешение свидеться с Обручевым.
Намерение Шелгунова способствовать побегу Михайлова не увенчалось успехом. Вскоре после приезда в Нерчинск Шелгунов, живший на Казаковских золотых приисках у Михайлова, был арестован. Правда, его освободили, отдав под надзор полиции, но потом опять арестовали, судили и заточили в Петропавловскую крепость, а затем отправили в ссылку.
Путешествие Шелгунова в Сибирь, имевшее прежде всего политическую цель, было в то же время и настоящей научной экспедицией. Путевые очерки Шелгунова «Сибирь по большой дороге» (1863) содержат серьезный исследовательский материал.
«Сибирь по большой дороге» — произведение публицистическое. Шелгунов ставит острые общественные вопросы, обращается к научным проблемам, конкретным фактам и цифрам, статистико-экономическим выкладкам. Он касается самых разнообразных вопросов жизни России: положения рабочих и крестьян, экономического развития, народного образования, работы земства и т. д. Шелгунов видит, что в Европейской России и в Сибири все сильнее развиваются капиталистические отношения, «патриархальность экономического быта решительно кончается для нас» [31].
В очерках Шелгунова много говорится о Тобольской губернии, ее городах и занятиях населения. Тюмень Шелгунов назвал богатым промышленным городом Сибири. Он также отметил, что этот сибирский город был значительным торговым центром. Сюда доставлялись на пароходах китайские товары, которые затем везли далее, за Урал, а товары из Европейской России отправлялись на восток. Вместе с тем, познакомившись с такими развитыми в Тюмени промыслами, как кожевенный, шитье бродней для золотых приисков, шитье сапог, рукавиц, варка мыла, тканье ковров, Шелгунов отметил низкий уровень ремесленного производства. Оно не развивалось и не совершенствовалось, особенно выделка ковров. «Как производилось тканьё сто лет назад, так точно производится оно и нынче»[32].
Горячий защитник интересов народа, Шелгунов в своих очерках обратил внимание на жизнь и условия работы тюменских тружеников. Он пишет о плачевной доле рабочего, нищенских условиях его существования. Только небольшая часть денег, вырученных за проданные изделия, достается рабочему. Львиная доля идет в карман купцу- подрядчику. Тяжелым ремесленным трудом занимаются женщины и дети: «В отдаленных и бедных частях города очень обыкновенная вещь увидеть на улице 10—12-летних девочек, занятых тачанием рукавиц. Такая маленькая работница шьет не хуже взрослого. Сапоги им не под силу, особенно подшивка подошвы; но они тачают голенища и рукавицы… Такая девочка сшивает до 11 и даже 15 пар рукавиц в день и получает собственно за первоначальную» тачку по 11/2 коп. за пару… Работает она в день часов 10–12…» [33].
В Тюмени Шелгунова поразило огромное число нищих, среди которых он увидел и профессиональных попрошаек, и подлинную голытьбу, жившую в развалившихся лачугах и лишенную всяких средств к существованию. Хорошо знавший жизнь рабочих в капиталистических странах по личным впечатлениям и по книге Ф.Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», Шелгунов отметил, что капиталистические порядки, свойственные Западной Европе, в полной мере проявляют себя и в Сибири. В частности, он пишет: «В Тюмени, как в промышленном городе, живут зародыши всего, что в английских фабричных городах развилось до таких страшных размеров» [34]. В то же время Шелгунов с удивлением отмечает, что тюменские рабочие не объединяются в артели для совместного производства, сбыта продукции и защиты своих прав, что «тюменскому сапожнику или рукавичнику и тюменской бабе, ткущей ковры, никогда и в голову не приходила мысль ни о какой артельности»[35].
Кратко описав Тобольск, отметив неразвитость промыслов и большую бедность населения, Шелгунов остановился на дорожных впечатлениях. Он рассказал о пустынных берегах Иртыша и Оби, о крайней бедности крестьян, живших по берегам этих рек. Земля не могла прокормить их, поэтому многие вынуждены были уходить летом на заработки, оставив дома семью без всяких средств. «Приехал я в прошлом году домой… а народ отощал совсем, и платить подати нечем, треть народу недоимщиков», — рассказывал Шелгунову один крестьянин [36].
Еще больше бедствовали жившие на Оби остяки (ханты, селькупы). За Сургутом путешественник увидел их юрты, сделанные из жердей и бересты. Вокруг разложенных огней в юртах находились едва прикрытые лохмотьями других. Рыба не ловилась, хлеба не было, остяки страшно голодали. «Последняя к пристани юрта смотрела печальнее других. Наполовину без покрышки, она не выказывала никаких признаков жизни. Привязанная собака лежала неподвижно, как мертвая, а может быть, она была и точно мертва. В самой юрте, прислонившись к опрокинутому челноку, лежали какие-то продолговатые тела, как два мешка с мукой. То были старик и старуха, приготовленные к смерти. Все знали, что они должны умереть, прикрыли их одеждой и оставили. Огонь потух, и для стариков наступила последняя минута…»[37]
Страницы очерков Н. В. Шелгунова, посвященные «инородцам», — пример сочувственного внимания революционера-демократа к судьбе угнетенных национальностей.
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
20 мая 1864 года комендант Петропавловской крепости доносил петербургскому военному генерал-губернатору А. А. Суворову об одном из узников: «…Сего числа в 10 часов пополудни отправлен в Тобольский Приказ о ссыльных с назначенными для сего жандармами»[38]. Речь шла о Николае Гавриловиче Чернышевском (1828–1889).
Родственники Чернышевского Пыпины хлопотали о том, чтобы ему разрешили отправиться в Сибирь не на казенной телеге, а в удобном экипаже. Такое разрешение было получено, и С. Н. Пыпин (брат известного историка литературы А. Н. Пыпина) купил и подготовил тарантас. Вместе с этим экипажем он ждал у ворот крепости появления Чернышевского, но, к его большому огорчению, власти отменили свое решение: Чернышевского посадили в казенный возок, в котором он и проехал в сопровождении двух жандармов мимо Пыпина. [39] Этот возок был столь неудобным, что Чернышевский в дороге стал просить разрешения купить ему свой экипаж. Получив позволение, он, отъехав от Петербурга верст 300, приобрел тарантас, в котором его и повезли дальше.
Мчали Чернышевского очень быстро, без остановок на ночлег: он вынужден был и спать в тарантасе. Только утром и вечером жандармы останавливались на станциях.
29 мая Главное управление Западной Сибири послало тобольскому губернатору сообщение о скором прибытии Чернышевского. Предписывалось установить за ним строгий надзор, не разрешать свиданий с кем-либо и как можно скорее отправить его дальше[40].
Н. Г. Чернышевский
Интересный, хотя и краткий рассказ о пребывании Чернышевского в тобольской тюрьме оставил С. Г. Стахевич.[41] Приговоренный к шести годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири за распространение прокламаций общества «Земля и воля» 60-х годов, Стахевич был отправлен в Сибирь и полгода находился в тобольской тюрьме. Здесь 5 июня 1864 года он и встретил Чернышевского.
«Войдя в контору и взглянувши на привезенного человека, я тотчас узнал в нем Николая Гавриловича… Он был острижен совсем коротко… Одежда на нем была собственная: черный сюртук, брюки, заправленные в голенища сапогов, сапоги, впрочем, не охотничьего фасона, т. е. с голенищами невысокими…» [42],— рассказывает С. Г. Стахевич.
В ту пору в тобольской тюрьме находилось много поляков, сосланных в Сибирь за участие в восстании 1863 года. И Стахевич предполагал, что Чернышевского поместят вместе с ними. Однако, вопреки этому ожиданию, Чернышевского отвели в маленькую камеру «секретного коридора», поместив отдельно от всех. Правда, смотритель тюрьмы разрешил Стахевичу иногда посещать новоприбывшего узника.
Чернышевский, очевидно, предполагал, что пробудет в Тобольске лишь несколько дней, и поэтому даже не стал распаковывать чемодан. «…Скажите, какие книги у вас есть с собой, я что-нибудь выберу на эти дни, чтобы не так скучно было сидеть тут?»[43]—спросил он Стахевича. Когда Стахевич перечислил книги, которые у него были, Чернышевский выбрал «Физиологию» Функе (на немецком языке). Прочитав книгу и возвращая ее, Чернышевский заметил: «С большим удовольствием нашел в этой книге почетное упоминание о научных работах наших русских людей: Сеченова, Якубовича, Овсянникова»[44].
Кто-то из ссыльных поляков через Стахевича попросил Чернышевского порекомендовать книгу для ознакомления с учением социалистов. И Чернышевский назвал труд Консидерана «Общественное назначение» (одну из книг, которые Лопухов в романе «Что делать?» давал читать Вере Павловне) и «Организацию труда» Луи Блана.
Как припоминает Стахевич, в одном из разговоров с ним Чернышевский в шутку сказал: «Как для журналиста, эта ссылка для меня прямо-таки полезна: она увеличивает в публике мою известность; выходит особого рода реклама»[45] Из этих слов Стахевич заключил, что, очевидно, Чернышевский надеялся на скорое возвращение в Петербург, когда он снова сможет приступить к журнальной работе. С горечью автор воспоминаний добавляет, что Чернышевскому пришлось пробыть в Сибири около 20 лет…
С берегов Тобола Чернышевский написал А. Н. Пыпину свое первое из Сибири письмо, в котором сообщал о прибытии в Тобольск и просил передать об этом своей жене Ольге Сократовне. По мнению некоторых исследователей, это письмо не было передано А. Н. Пыпину и осталось в архиве III отделения[46]. Однако есть другие сведения. В примечаниях к книге «Чернышевский в Сибири», написанных сыном Чернышевского Михаилом Николаевичем, говорится: «Из переписки родных 1864–1865 гг. видно, что первое известие от отца из Сибири было с дороги из Тобольска в июне 1864 г.» [47]. Во вступительной статье Ляцкого, написанной к этой книге, цитируется письмо Е.Н. Пыпиной из Петербурга к родным Чернышевского в Саратов: «На днях получили от него известие из Тобольска, очень коротенькое, но говорившее, что он здоров и покоен… Мы этому известию очень были рады, потому что с самого отъезда он точно в воду канул на целые три недели»[48]. Так что письмо, очевидно, все-таки дошло по назначению.
15 июня 1864 года смотритель тобольской тюрьмы рапортовал губернатору: «Поступивший во вверенный мне замок 5 сего июня… преступник Николай Чернышевский был мною помещен в подсудимом корпусе в секретной камере… Во время его нахождения в тюремном замке из посторонних лиц никто не посещал» [49]. В этот же день тобольский губернатор доносил генерал-губернатору Западной Сибири о том, что «государственный преступник Чернышевский 13 июня с. г. отправлен в г. Иркутск на почтовых в сопровождении двух жандармов»[50]. Губернатор оправдывал такой способ препровождения Чернышевского «особенной важностью его преступления», тем, что «значение Чернышевского в литературе… доставило ему много поклонников». Поэтому, по мнению губернатора, отправлять Чернышевского в обычной арестантской партии было невозможно, так как «обыкновенный конвой едва ли сможет считаться достаточным». А отправка с партией политических заключенных также показалась губернатору неприемлемой, так как на них «во время продолжительного пути он мог иметь влияние». Только жандармский конвой был в глазах губернатора достаточно надежным.
…Семь лет Чернышевский пробыл на каторге сначала в Кадае, потом в Александровском заводе. По истечении срока каторги 11 лет он провел в Вилюйском остроге. Лишь в 1883 году Чернышевский получил разрешение переехать из Сибири в Астрахань, а затем, незадолго до смерти, на свою родину — в Саратов.
Г. А. МАЧТЕТ
Одной из любимых песен В. И. Ленина была известная революционная песня «Замучен тяжелой неволей». Ее автор-Григорий Александрович Мачтет (1852–1901), писатель-народник, деятель революционного движения 70-х годов.
…В 1876 году за участие в организации побегов из тюрьмы революционеров-народников Мачтет был арестован и выслан сначала в Архангельскую, а три года спустя — в Тобольскую губернию. В Государственном архиве Тюменской области и сейчас хранится «Дело о высылке… государственного преступника Григория Мачтета и о браке его с государственной преступницей Медведевой».
В «Статейном списке» дается его портрет: «28 лет… волосы на голове темно-русые, брови темно-русые, глаза серые, нос и рот обыкновенные, подбородок — с бородой, лицо чистое…» [52]. В деле есть указание на то, что на пути в ссылку и на поселении Мачтет должен находиться «под строгим присмотром».
Сначала Мачтет был поселен в г. Тюкалинске (ныне входит в состав Омской области), но потом по его просьбе переведен в Ишим, где находилась невеста Мачтета ссыльная Елена Петровна Медведева. Власти не возражали против перевода, потому что, по мнению генерал-губернатора Западной Сибири, «в г. Ишиме, при постоянном пребывании там офицера корпуса жандармов, чего в Тюкалинске нет, более возможен бдительный за политическими ссыльными надзор» [53].
Мачтет был предупрежден, что «все расходы по этому переводу, а равно и по возвращению конвоиров» он должен оплатить сам. Писателю пришлось согласиться на это и заплатить свои последние средства — 37 рублей. В мае 1880 года Мачтет был переведен в Ишим под конвоем двух «благонадежных унтер-офицеров», и над ним был установлен «самый строгий полицейский надзор».
В Ишиме Мачтет долго добивался разрешения на брак с Е. П. Медведевой. Власти не нашли в «Статейном списке» указания на то, холост или женат Мачтет, «а если вдов, то после которого брака», и запросили об этом сначала тверское губернское правление, а потом волынского губернатора. Генерал-губернатору Западной Сибири вместо прошения Мачтета о вступлении в брак сперва ошибочно отправили жалобу каких-то скотопромышленников.
Мать Елены Петровны, жившая в Москве и очень беспокоившаяся о дочери, также просила генерал-губернатора ускорить разрешение брака. Она писала: «…Жениться на моей дочери в ее теперешнем грустном положении может только человек, имеющий искреннее расположение[54]. Все эти хлопоты длились около года. Наконец разрешение на брак было получено.
Жизнь в Ишиме была для Мачтета очень тяжелой. Не имея средств к существованию, он вынужден был служить сторожем на складе одного Ишимского купца. Писатель знал два иностранных языка, но ему не разрешали давать уроки. Когда однажды до начальства дошли слухи, что Мачтет стал заниматься с детьми одного из ишимских чиновников, было проведено специальное расследование. Поэтому ему пришлось несколько раз обращаться к губернским властям с прошениями о назначении казенного пособия как ссыльному, не имеющему собственных средств в жизни». В большинстве случаев Мачтет получал отказы. Живя в Ишиме, Мачтет настойчиво стремился завязать переписку с другими ссыльными, находившимися в Тобольской губернии. Весной 1882 года местные власти донесли генерал-губернатору Западной Сибири о том, что задержано письмо Мачтета, адресованное в Тюкалинск ссыльному Феликсу Волховскому. Часть письма была написана симпатическими чернилами. Мачтет спрашивал у Волховского, получил ли последнее его сообщение о политических арестах в Тюмени и Томске. За эту переписку срок ссылки Мачтета был продлен еще на три года. Полицейские власти также были раздражены тем, что Мачтет возмущался частыми посещениями стражников, осуществлявших надзор, а однажды вывел одного из них из своей квартиры.
В Тюкалинске и Ишиме Мачтет занимался литературным трудом. На основании сибирских впечатлений он создал цикл рассказов из сибирской жизни.
В ряде рассказов писатель рисует жизнь сибирской деревенской общины. В глазах писателя-народника община — это сплоченный коллектив, спаянный едиными интересами. В крестьянском «миру» — один за всех, а все за одного.
В рассказе «Вторая правда» молодой врач Кожин про вел осмотр «замерзшего тела» и обнаружил в трупе пулю. Ясно, что человек, которым оказался долго досаждавший крестьянам конокрад, не замерз, а убит.
[image]
Кожин добросовестно старается раскрыть преступление, для него важна только юридическая правда. Но вот открывается, что это убийство совершено по решению деревенского мира, и в нем сознается одинокий парень-сирота. Посаженный в тюрьму, он умирает в тюремной больнице, но перед смертью признается, что убил не он, а только взял на себя чужую вину: «Не я… не мое дело… Я за мир пошел, чтоб не тягали… За мир… Старика жалко было… Семья большая, а я один…»[55]. И Кожин убедился в том, что, кроме официальной, юридической, есть еще другая правда, та, за которую стоит деревенская община. Эта «роевая жизнь» общины, которой отдает свои симпатии писатель, взаимовыручка, взаимопомощь резко отличают крестьянский «мир» от привилегированных классов общества и интеллигенции.
В «Мирском деле» перед читателем снова предстает дружный деревенский коллектив, выведенный из терпения конокрадом Васькой Рыжим. В конце концов мужики кричат на миру: «Пора, братцы, своим средствием!», а потом это «средствие» и применяют.
Все попытки станового узнать, кто убил Ваську, ничего не дали; невозможно было и установить даже, кто первый увидел убитого: «Один шел по дрова, когда и узнал от людей, что… и т. д., другой ехал за сеном, третий вышел «так»… словом, каждый узнал от «других»[56]. Деревенский мир изображен с явным авторским сочувствием, которое проявляется уже в какой-то добродушной манере повествования. Автору нравится сплоченность мужиков, их умение во время разговора с «начальством» держать язык за зубами, нравится и то, что мужики оказывают помощь солдатке Аксинье и ее ребенку, отцом которого был Васька. В самом факте убийства писатель видит не жестокость, а единственное для мужиков средство защиты от конокрада: раз власти не принимали никаких мер.
Об отношении к народу представителей власти говорит рассказ «Мы победили». Повествование в нем ведется в явной сатирической тональности, уже в заглавии рассказа звучит насмешка над обывательским самодовольством, спесью.
…В глухой сибирской тайге вдруг была обнаружена доселе неизвестная деревня. Жившие вдалеке от царской администрации, мужики благоденствовали: «Хлеба невпроворот… Птица там всякая, рыба, скотина…»[57].
И уездные власти крайне возмущены, что жители этой незарегистрированной деревни живут «без управ», «без законных властей», не платят налогов. Встает задача — «сделать полезным дикаря, живущего без законов». Кроме того, для одичавших от скуки уездных обывателей завоевание деревни — это и развлечение.
Представители власти нарисованы в рассказе с сатирическим заострением. Здесь и «военный гений» — начальник местной команды, «никогда не посещавший никаких академий»; и исправник, всегда заботившийся о своевременных «поступлениях» и «взносах», и отец Арефа, елейно скорбящий о «непокорстве» жителей деревни; и пан Поклевский, «вечно занятый мечтами о расширении распивочных пределов». Они-то и осуществляют покорение деревни. Рассказчик, от лица которого ведется повествование, невозмутимо сообщает о событиях, представляющихся ему нормальными, а на самом деле говорящих о попрании человеческого достоинства обитателей деревни: «За плетнями, за заборами шла какая-то отчаянная возня… Еще минута, в течение которой общий гам все усиливался, и на улицу стали выскакивать бабы, ребята, а за ними рослые, дюжие мужики.
— А-г-а-а! — взвизгнул исправник, топчась на одном месте.
Но мы не могли издать и таких звуков — мы престо оцепенели от избытка нахлынувших чувств.
Один только заседатель нашелся и вспомнил нужное слово.
— Л-л-о-ви! — закричал он, бросаясь орлом» [58].
И вот деревня оказывается завоеванной. На смену патриархальной старине быстро приходит новая цивилизация. Картина торжествующей пошлой буржуазной «культуры», которая проникла в глухой прежде угол, наглядно завершает рассказ: «Вообще все быстро изменилось к лучшему до неузнаваемости… Все было ново. Когда я въезжал в деревню, мой слух приятно поразили веселые звуки гармоники… Больше всего меня поразил красивый, с балкончиком, новый домик, на котором, как жар, горела яркая вывеска: «Распивочно» [59]. Писателю крайне неприятна эта «культура», развратившая простые, суровые деревенские нравы.
Дореволюционная Сибирь была ареной насилий, где чиновничество творило суд и расправу, никого и ничего не боясь. Произвол чиновников явился темой сибирской сказки Мачтета «Сон одного заседателя». В литературе 80-х годов жанр сказки был широко распространен: сказочная манера изложения, обращение к фантастическим образам позволяли писателям обходить цензуру и ставить острые общественные вопросы.
Используя форму занимательной сказки, Мачтет рисует превращение волка в заседателя[60]. Волк-заседатель действует волчьими методами: налево и направо раздает зуботычины, берет взятки, он глух к страданиям и слезам бедняков.
Такие порядки развел заседатель, что «кругом одно грабительство идет». Когда один из бедняков вспомнил о том, что «имеется закон», он угодил к волку-заседателю. «Закон… говоришь? Погоди же, покажу я тебе закон!.. Вот тебе закон, вот тебе закон!» — ревел волк…»[61]. В сказке Мачтета изображено угнетенное, бесправное положение народа, стонавшего под гнетом волков-чиновников.
Сибирская тематика отразилась и в таких произведениях Мачтета, как повесть «В тундре и тайге», серия очерков «Пустыня и люди». Останавливает на себе внимание очерк «Хайтун». Мачтет рисует «инородца», жителя сибирской тайги, простодушного обитателя лесов. В его сознании еще живут отголоски древнего обожествления животных — старой религии родового общества.
На севере Европы и Азии, в лесной полосе, у некоторых народов существовал медвежий культ. Медведю поклонялись, верили в его чудодейственную силу, считали, что он все понимает и все может. Многие северные народы видели в медведе своего предка, так как люди надеялись унаследовать от него силу и бесстрашие. Когда же приходилось убивать сородича, то люди старались оправдаться перед убитым зверем, объяснить это убийство необходимостью, голодом и просили медведя не гневаться на них. Когда однажды Хайтун убил медведя, «он плакал, причитал и извинялся перед убитым и в то же время дрожал самой гордой радостью. Он запел какой-то дикий победный гимн… в котором сливались вместе и величание врага, его силы и мощи, и суеверный страх перед этим врагом, и гордое торжество победителя»[62].
Остатки тотемизма сочетались у Хайтуна с наивным языческим поклонением божку-идолу. Правда, это поклонение было весьма своеобразным. Комическое впечатление производит рассказ об обращении Хайтуна с этим божком. Когда Хайтуну везло на охоте и он был сыт, то он благодарил своего божка за удачу. Но когда Хайтун долго не мог достичь на охоте успеха, он принимался бить идола плетью за то, что тот не помогает ему в делах. «Неудачи сменялись в конце концов удачей — божок водворялся на прежнее место с жертвами и подобающим трепетом. Хайтун наедался до отвала и сияющий приходил ко мне икать.
— Порол? — спрашивал я его, сразу угадывая все.
— Порол. Много, много, карашо порол!.. — отвечал, улыбаясь, Хайтун.
— Была удача?
— Очень была… Слюшай, друг, — побей своя бог! — говаривал он самым участливым тоном. — Ой, слюшай, побей, — сама лучше дело… Все тибэ будет» [63].
К этому жителю лесов автора привлекает теплое дружелюбное чувство. Он видит в нем цельного доброго человека, очень смелого и ловкого рыбака и охотника, прекрасно читающего великую книгу природы. Хайтун способен на большое чувство привязанности и любви. Смерть жены оставила глубокую рану в его сердце, которая не могла зажить и в течение нескольких лет.
Пребывание писателя в сибирской ссылке губительно отражалось на его здоровье и здоровье жены. Мачтет и Елена Петровна заболели туберкулезом.
Осенью 1884 года с Мачтета был снят гласный надзор, и он поступил на службу в Ишимское окружное по крестьянским делам присутствие, чтобы заработать деньги на отъезд из Сибири. В августе 1885 года Мачтет покинул Ишим, надеясь, что вскоре к нему приедет и жена. Осенью этого же года тяжело больная Елена Петровна получила разрешение переехать на Кавказ, но не выдержала большого пути и доехала только до Москвы, где и умерла.
Мачтет, не имея права поселиться в столице, жил в ряде городов России, продолжая заниматься литературным трудом. Кроме названных выше произведений, он написал романы «И один в поле воин» (созданный в основном в Ишиме), «На заре», повести «Блудный сын», «Человек с планом» и ряд других. Они свидетельствуют о том, что до конца своих дней писатель оставался верен передовым убеждениям. Умер Г. А. Мачтет в 1901 году.
С. КАРОНИН (Н. Е. ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ)
С революционным народничеством был тесно связан талантливый писатель Николай Елпидифорович Петропавловский (1853–1892). Его литературный псевдоним — С. Каронин. Он родился в бедной семье, рано узнал нужду. Еще совсем молодым Петропавловский принял участие в «хождении в народ», в 1874 году был арестован и осужден по «Делу 193-х». Около четырех лет он провел в тюремном заключении, но после освобождения снова занялся революционной деятельностью, участвовал в создании нелегального журнала «Начало» и в 1879 г. вторично был арестован. В 1881 году Петропавловский был приговорен к ссылке на 5 лет в Западную Сибирь.
«26 сентября 1881 года из Петербурга была отправлена в Сибирь партия политических ссыльных… Это была последняя партия из «привилегированных», отправляющихся под конвоем жандармов и на тройках по сибирскому тракту. Следующие политические партии шли уже без жандармов вместе с уголовными арестантами обычным этапным порядком» [64]. В этой последней «привилегированной» партии находился и Н. Е. Петропавловский. За ним последовала в Сибирь и его гражданская жена Варвара Михайловна Линькова, догнавшая партию в Тюмени. Здесь ссыльные находились около трех недель, ожидая отправки к месту поселения. Петропавловский был определен в г. Курган, где он провел два года.
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский)
Один из первых исследователей жизни и творчества Петропавловского М. П. Гущин в составленной им биографии писателя приводит отрывок из корреспонденции, напечатанной за границей в журнале «Вольное слово». В этой корреспонденции говорилось об атмосфере жизни политических ссыльных в Кургане: «Все однообразно, скучно, тяжело до одурения. Кругом пустота, бессодержательность… Тяжело, страшно тяжело… Только и живем надеждами. Стесняют как только можно…»
Местные власти всячески притесняли Петропавловского и его товарищей по ссылке. Начальник Тобольского жандармского управления доносил губернатору, что «из находящихся в г. Кургане под наблюдением полиции политических ссыльных — Лебедев и Петропавловский суть лица вредные…»[65]. Жене Петропавловского, окончившей ранее в Петербурге акушерские курсы, было запрещено заниматься медицинской практикой. Власти считали, что Петропавловский через нее вредно воздействует на население, так как она, «не стесняясь, порицает правительство и религию и преимущество отдает швейцарскому правительству» [66]. И власти делали вывод: «Отсюда можно заключить, что Петропавловский и доселе держится тог направления, за которое сослан в Сибирь» [67]. На основании этого донесения Петропавловский в 1883 году был переведен в Ишим. Прошение о переводе обратно в Курган, где осталась В. М. Линькова, не получившая как гражданская жена разрешения на переезд в Ишим, было оставлено без последствий.
В Ишиме Петропавловский содержался под строгим надзором, отлучаться из города ему было запрещено. Однажды, когда он ушел за три версты для сбора ягод. Ишимский окружной исправник доложил об этом самому губернатору. За самовольную отлучку Петропавловский был присужден к недельному аресту.
В Государственном архиве Тюменской области хранится собственноручное прошение Петропавловского тобольскому губернатору. В нем ссыльный писатель просил позволения «провести наступающее лето 1884 года в одной из окрестных деревень с г. Ишимом, что, может быть, хоть несколько поправит расшатанное здоровье» [68]. Однако в этом писателю было отказано.
Вся переписка Петропавловского просматривалась; письмо к ссыльному Аверкиеву в г. Тару, где говорилось о полной бесплодности реформ 60-х годов, было задержано.
Жил Петропавловский в очень тяжелых условиях. Г. А. Мачтет, находившийся в ту пору также в Ишиме, рассказывает о нем в своих воспоминаниях так: «Это был… вполне сложившийся человек, писатель с определенной физиономией и сложившейся репутацией… Ласковый, добрый до женственности, деликатный… Но… он оказался совсем изможденным, совсем больным, — до того он был худ и бледен; первая мысль при взгляде на него — была мысль о злом недуге, о последней ступени чахотки. Но тогда ее еще не было, — все это было продуктом вконец разбитых, истерзанных нервов» [69].
В 1884 году Петропавловский обратился к министру внутренних дел графу Д. А. Толстому с просьбой о переводе в другую местность. Он писал, что «не в силах больше выносить страдания, сделавшиеся хроническими», так как «крайне расстроил свое здоровье неблагоприятными климатическими и материальными условиями г. Ишима» [70] Но и это прошение не было удовлетворено.
Тяжелым событием для писателя было закрытие правительством в 1884 году «Отечественных записок». С 1879 года он регулярно помещал в этом журнале свои произведения, посылая их из тюрьмы и ссылки. Запрещение издания «Отечественных записок» ударило писателя и морально и материально. Он лишился возможности печататься, а договориться с каким-либо журналом о литературном сотрудничестве, живя в сибирской глуши, было нелегко. По его поручению В. М. Линькова съездила в Петербург, чтобы определить возможность публикования произведений Петропавловского в каком-либо издании. Однако эта поездка не дала желаемых результатов. Правда, Варвара Михайловна привезла 300 рублей, полученных от бывшей редакции «Отечественных записок» и Литературного фонда, перед которым за ссыльного писателя похлопотал М. Е. Салтыков-Щедрин. «Бывший сотрудник «Отечественных записок» Николай Елпидифорович Петропавловский, живущий в г. Ишиме, находится в крайнем положении вследствие закрытия журнала…» [71],— писал Щедрин в Литературный фонд. Небольшая материальная поддержка, оказанная писателю, была очень кстати.
Невозможность печататься страшно угнетала Петропавловского: «Я сижу буквально без всякого дела. Один. Не с кем словом обменяться. Литература прекратилась для меня на целых два года. Вокруг меня буквально гробовое молчание… Прибавьте ко всему полное истощение ресурсов денежных…», — с горечью сообщал он одному из своих знакомых[72]. Вместе с тем писатель не прекращал литературной работы, она активно продолжалась и после закрытия «Отечественных записок».
В своих произведениях Н. Е. Петропавловский рисовал тяжелое положение крестьян, ограбленных реформой 1861 года. Часть его рассказов и очерков написана на основе сибирских впечатлений. Эти впечатления не радостны.
В очерке «Торговля телом и душой (Сибирские нравы)», (1885 год), Петропавловский-Каронин показывает ежегодно проводимую в Ишиме сибирскую ярмарку, на которую съезжались из многих мест Западной Сибири. Разлагающее влияние власти денег на нравы обитателей захолустного сибирского городка — вот тема очерка. «Приближается знаменитая Ишимская ярмарка. Ишимские обыватели просыпаются, встают от годовой спячки, расправляют свои окоченевшие мускулы.
— Боже мой! Как опасно тут иметь с ними дело человеку, постороннему, чуждому ярмарке! Обыватель спросонья, да еще голодный, страшнее зверя, опаснее сумасшедшего…» [73]
Задолго до ярмарки чувствуется ее приближение: «Мороз, ветер. По улицам двигаются обозы. На площади ставят балаганы. В домах приготавливаются к встрече гостей, которые привезут деньги… За полмесяца до ярмарки по всем дорогам, ведущим в наш город, движутся тысячи возов…». Но С. Каронин видит не торговую «поэзию», а иное. Во время ярмарки ишимские обыватели все подчиняли одной цели — наживе, обогащению всеми путями и средствами. Все продавалось и покупалось «в… гнилом, ничтожном, скверном городишке», — так отозвался автор очерка о дореволюционном мещанском Ишиме. Крестьяне окрестных деревень также попадали под власть денег и смотрели на ярмарку «с той же жадностью, как и городские жители».
В ярмарке писатель видит больше вреда, чем пользы. В публицистических рассуждениях, которые перемежаются в очерке с зарисовками картинок ярмарки, он говорит об охлаждении к труду в Ишиме и его окрестностях. Люди больше надеялись на десятидневную ярмарку, чем на свою работу, и во время ярмарки продавали «все, что вообще есть у человека» [74].
Картинки ярмарки отличаются мрачным колоритом. Они говорят о «безобразном разгуле», о жертвах ярмарки. Писатель считает, что, «если наша безобразная ярмарка изведется измором», исчезнет в Ишиме и «этот отвратительный тип человека, пускающего в продажу все свое существо»[75].
Полицейский надзор, под которым Петропавловский находился в Кургане и Ишиме, не смог помешать его общению с сибиряками-крестьянами и наблюдению за жизнью и бытом сибирской деревни. Он собрал по этому вопросу большой материал, причем в сборе сведений ему помогали и другие ссыльные, например, М. В. Лаврова-Швецова, находившаяся на поселении в Тюкалинске. В результате Петропавловский написал обстоятельную научную работу, посвященную сибирской земельной общине. Это «Схема истории сибирской общины» (1886), в которой Петропавловский выступил одним из первых исследователей поземельных отношений в Сибири. В 1886 г. писатель создал также полунаучные, полубеллетристические очерки «По Ишиму и Тоболу (Из путешествий и исследований крестьянского быта Западной Сибири)». Здесь он дал общую картину жизни сибирского крестьянина Курганского, Ишимского и Тюкалинского округов.
Несмотря на просторы кургано-ишимских степей, на то, что «земли, действительно, много», крестьяне не располагали возможностями для ведения правильного пахотного хозяйства, для освоения не очень удобных земель. Поэтому, например, Тюкалинский округ, наиболее многоземельный, был в то же время наиболее бедным, так как крестьяне не могли пользоваться земельными богатствами. Писатель проницательно отметил противоречие между богатствами края и бедностью индивидуального крестьянского хозяйства.
Исследуя особенности сибирской крестьянской общины, автор отмечает в качестве ее первоначальной формы типично сибирское право «захвата» свободных земель. А отсюда путаница в землевладении, схватки, ссоры, драки. Две деревни Ишимского округа, например, постоянно враждовали из-за сенокосных угодий. «Собираясь на сенокос, все запасались оружием — кто брал хорошую сырую березу, кто ограничивался литовкой… И прежде чем убрать сено, обе партии успевали сделать достаточное число фонарей под глазами и глубоких дыр на теле» [76].
В очерке о культуре сибирской деревни Петропавловский рассказал, как одевается, питается, работает сибирский крестьянин, какой вид имеет сибирская деревня и т. д. Отмечая изобретательность крестьянина-сибиряка, его относительное материальное довольство по сравнению с великорусским мужиком, писатель в то же время увидел «невежество, абсолютное отсутствие грамотности в стране…». Большинство деревень имело только одного грамотного человека — сельского писаря. «Вот во весь опор скачет куда-то мужик верхом на лошади, без шапки, босиком… Это деревенский староста. Ему пришла из города через волость бумага, и он бросился к своему писарю, но тот куда- то уехал. Староста поскакал в другую деревню…»[77]
В жизни сибирской деревни писатель увидел признаки появления капиталистических отношений, начало расслоения деревни и симптомы появления того класса людей, «Источники жизни которого — чистая загадка…» [78]. И вот проницательный вывод, завершающий очерки Петропавловского: «Ясно, что для края наступает другое время. Перед большинством крестьян выступает грозная задача о хлебе. Пуд муки делается… основной заботой…» [79]. Но вместе с тем тревога писателя по поводу надвигающегося ухудшения жизни деревни сменяется его уверенностью в том, что, «несомненно, сибирскую общину ожидает хорошее будущее» [80].
Те горькие размышления Петропавловского о низком уровне культуры сибирского мужика, которые содержались в очерках «По Ишиму и Тоболу», перекликаются с подобными же размышлениями в очерке «В лесу (Из записок лесничего)» (1887), созданном также на основе сибирских впечатлений. Название этого очерка имеет прямой и переносный смысл. Повествование ведется от имени лесничего, который действительно живет в глухом лесном округе. В ряде мест очерка писатель дает мастерское описание лесной глуши, где по обеим сторонам дороги «высокой стеной возвышались столетние сосны, образуя… густую крышу сплетающихся хвоев… Только изредка сквозь зеленую крышу проскальзывал луч солнца, еще более оттеняя полумрак»[81]. В то же время «лесом» писатель называл темноту крестьянской жизни. Представление об этой темноте создается и неожиданно мрачным началом очерка: «Однажды мне сказали, что меня хотят убить»; и описанием хищнического истребления лесов сибирскими мужиками, когда «поваленные и гниющие стволы столетних великанов, вороха брошенных сучьев, торчащие пни, растоптанные молодые побеги красноречиво говорили, как здесь грубо, безбожно человек издевается над природой» [82]и рассказом ©б остром столкновении лесничего с озлобленным мужиком, не понимающим, почему лесничий запрещает вырубать лес. Завезенный с недобрыми целями в дикое и глухое место на край какой-то ямы, лесничий упрекает мужиков за их темноту, уничтожение леса, которое приведет к ухудшению климата, к уменьшению урожаев: «Лет через пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанет кормить вас. Реки обмелеют, луга засохнут. Ободранные кусты, если вы их не успеете срубить, не будут доставлять вам дров. Разгневанное солнце будет сжигать ваши посевы… Вы ничему не научились среди богатства, а только грабили его…» [83].
И если в очерках «По Ишиму и Тоболу» Каронин почти не объяснял причин темноты сибирского мужика, то здесь в ответ на запальчивый упрек лесничего мужик растерянно и с горечью говорит: «Правильно сказано — ничему мы не научились… Но от кого же нам учиться-то? От господ, которые нас обчищают? Писари, заседатель и прочие только и норовят, как бы в карман заглянуть»[84].
Очерк «В лесу» завершается горестными размышлениями об отчужденности между интеллигенцией и народом, о том, что она ничего не дала сибирскому мужику, не способствовала развитию его духовных сил. Но с будущим Каронин связывает надежды на лучшее. «Быть может, со временем не тронутые ничем силы мужика сделаются неиссякаемым источником мысли и энергии»[85].
В круг наблюдений Петропавловского над жизнью Сибири попала и сибирская администрация. Ее изображение явилось темой очерка «Карьера сельского администратора (Сибирские легенды)», созданного также в 1886 году. Герой очерка Николушка Розанов последовательно проходит службу в нескольких учреждениях, и читатель получает яркое представление о порядках, которые в них царят.
Прилежный, послушный, обладающий красивым почерком, Николушка начал свою карьеру писцом в волостном правлении села Каракульского. Очевидно, прообразом этого села явилось село Карасульское, расположенное неподалеку от Ишима. Не случайно Петропавловский рисует и типичный для этой местности пейзаж: «…березовые перелески… степи с жидкой, но высокой травой; то и дело между перелесками светились крупные степные озера…»[86] Главной фигурой села и всей волости являлся волостной писарь — этот «сибирский падишах, внушающий страх и трепет».
Его большой дом и двор, полные всякого добра, наглядно представляли, что писарь живет по заветам «пить-есть всякому надо» и «кто богу не грешен». Гоголевские традиции звучат в том развернутом сравнении, к которому прибегает автор, говоря, что деньги, получаемые с просителей, писарь «спускал в свои широкие штаны с тою же бессознательностью, с какой гоголевская свинья во дворе Коробочки ела цыплят!»[87]
Любая поступающая в волость бумага являлась в руках ловкого писаря средством взимания новых поборов с крестьян. Так, просьба одного сибирского ученого учреждения сообщить о количестве скота у крестьян «превратилась в орудие корыстолюбия и лихоимства». Напуганные словами писаря, что эти сведения нужны для увеличения налогов, крестьяне собирают по полтиннику с души и просят не делать ревизии скота. Научному же учреждению писарь сообщил сведения, полученные таким путем: «Завидя вечером возвращающееся из поля стадо, Иван Иванович спрашивал:
— Будет тут штук триста, Розанов?.. Пиши триста… нет, лучше пиши триста шестьдесят три! А лошадей запиши… ну, хоть пятьсот тридцать девять!.. А овец больше тысячи, да черт их сосчитает! Пиши тысяча двести семьдесят одна!..
Таким способом в полчаса была составлена опись скота в Каракульском обществе… Всей волости перепало кое- что от этой статистики…»[88]
В описании уездного суда, куда перешел на службу Николушка, звучат те же гоголевские традиции. Они ясно проявляются уже тогда, когда автор описывает уродливое, покосившееся здание суда и то, что было внутри его. «Что же касается внутренности дома, то свежего посетителя сразу поражало в голову всем видом; воздух пропах махоркой… и еще чем-то, чего нельзя определить. В прихожей стоял сундук, на котором помещался сторож с небритой физиономией…» [89] Рисуя судейских чиновников, писатель по-гоголевски заостряет такие характерные черты их, как вопиющее невежество, жадность, отсутствие человеческого достоинства. «Плохая одежда с протертыми локтями, чумазые рубахи, неумытые, невыспавшиеся лица, нерья за ушами…» [90]. Эти судейские крючки «действовали… с азиатской назойливостью и нахальством нищего, уцепляясь за повод, чтобы вытянуть у просителя лишний рубль» [91]
Вслед за служебным перемещением Николушки читатель попадает в полицейское управление. Здесь царят грязь, невообразимый хаос, неразбериха, «ад кромешный». Среди чинов полиции было много таких, которые прославились «сказочными подвигами». Это, например, квартальный, который занимался «реквизициями и набегами на мирные племена, жившие в подгородних деревнях…». Другие вели бесконечные следствия, «брали неумеренные выкупы, морили по двадцати лет в остроге виновных, устрашая той же участью невинных»[92]. Один полицейский заседатель появлялся на своем деревенском участке только тогда, когда у него не было денег и надо было придумать какую-нибудь дань.
Герой очерка — скромный, исполнительный и аккуратный Николушка Розанов — поднимался по лестнице карьерного преуспевания.
Он приспосабливался к обстановке, угождал, подобострастно относился ко всем, кто был выше его, и закончил свою карьеру «исполнительным, опытным и разумным исправником». Так сатирический очерк Петропавловского дает наглядное представление о характере деятельности и нравственном уровне старой сибирской администрации, о ее антинародной сущности.
Во время пребывания в Ишиме Петропавловский-Каронин также создал повесть «Снизу вверх. История одного рабочего». Писатель обратился здесь к новой для себя теме — теме рабочей России; сибирские впечатления здесь уже не отразились.
В июле 1886 года срок ссылки Каронина закончился, и писатель уехал из Ишима. Последующие годы он жил преимущественно в Казани и Саратове, продолжая заниматься литературным творчеством и очень бедствуя.
Умер Каронин в 1892 году. «Удивительно светел был этот человек, один из творцов «священного писания» о русском мужике, искренне веровавший в безграничную силу народа…» — писал о Каронине встречавшийся с ним Максим Горький[93].
В. Г. КОРОЛЕНКО
Имя Владимира Галактионовича Короленко (1853–1921) всегда вызывает чувство горячей симпатии и глубокого уважения. Это одна из самых светлых личностей в русской литературе. Писатель-гуманист Короленко явился крупнейшим художником демократического направления в литературе 2-й половины XIX века. Сила его произведений — в их глубокой правдивости, демократизме, необычайной человеческой теплоте и тонком лиризме.
Всю жизнь, не щадя себя, Короленко боролся против насилия. Правда, писатель стоял в стороне от рабочего движения, и его положительные идеалы отличались некоторой абстрактностью. «Он лишь представитель радикальной демократической интеллигенции с народнической закваской…» — писала о Короленко дооктябрьская «Правда» [94]. Царское правительство много раз арестовывало Короленко, заключало его в тюрьмы, высылало в отдаленные и глухие уголки Российской империи.
В 1879 году за участие в революционном движении студенчества Короленко был выслан в Вятскую губернию, а потом, после кратковременного пребывания в Вышневолоцкой тюрьме, переправлен в Сибирь. Его письма к родным говорят о бодром настроении и спокойствии писателя, об отсутствии уныния и страха перед неизвестностью.
22 февраля 1880 года Короленко сообщал брату Иллариону из Вышневолоцкой политической тюрьмы: «…Весной (в мае, должно быть) — в Сибирь! Здоров и настроение ничего. Что ж! Сибирь так Сибирь — не пустыня ведь…» [95]. В другом письме он добавлял: «Вообще — не страшно. Починки были для меня хорошим уроком и скажу тебе искренне: я хорошо воспользовался этим уроком… Сибирь — еще одна ступень, и, кажется, я шагну на нее совсем уже твердо» [96]. Перед отправкой в ссылку Короленко просил своих родных писать ему на Тюменский Приказ ссыльных.
С партией заключенных Короленко везли сначала из Нижнего Волочка по железной дороге, потом из Нижнего Новгорода до Перми на барже, затем снова по железной дороге в Екатеринбург и далее на подводах до Тюмени.
«…Поезд растянулся длинной вереницей по широкому сибирскому тракту… Так подъехали мы к тому месту, где на грани стоит каменный столб с гербом, в одну сторону Пермской губернии, в другую — Тобольской. Это и есть начало Сибири… Здесь наш длинный кортеж остановился…
В. Г. Короленко
Кое-кто захватывал «горсточку родной земли», вообще все казались несколько растроганными»[97].
В Тюмень, где ссыльные распределялись по тюрьмам Западной Сибири, Короленко был доставлен 30 июля 1880 года и пробыл здесь менее одного дня. В «Истории моего современника» он вспоминает, что ссыльных привезли на площадь перед большой тюрьмой, откуда из-за решеток на окнах выглядывали знакомые ему «политические» С. П. Швецов, Н. Ф. Анненский и другие. «Между площадью и тюрьмой начался оживленный обмен приветствий и разговоров, в котором скоро приняла участие и посторонняя толпа. Был, помнится, праздник и базарный день…»[98]. В этот же день его посадили на баржу и отправили водным путем в Томск.
После короткого пребывания Короленко в Томске пришел приказ о возвращении его в пределы Европейской России. «Лорисмеликовское» веяние помчало нас с востока на запад»,[99] — иронизирует Короленко по поводу кратковременной политики уступок и заигрывания царского правительства с общественными кругами в тот период, когда министром внутренних дел был Лорис-Меликов.
Писатель был доставлен в Тобольск и помещен в общей камере тобольской тюрьмы, в «подследственном отделении», где он провел несколько дней на пути в Европейскую Россию.
В «Истории моего современника» Короленко рассказывает о политических заключенных, с которыми ему пришлось встретиться в тобольской тюрьме. В своем большинстве это были активные участники народнического движения.
Революционер-народник С. П. Швецов, впоследствии известный сибирский экономист, писатель и этнограф, в своих воспоминаниях рассказывает о Владимире Галактионовиче в этот период. «Всегда оживленный и деятельный, стройный, но плотный и коренастый молодой человек, с огромной шапкой буйно вьющихся темно-каштановых волос, как-то особенно красиво прикрывавших его буйную голову и волнами спускавшихся почти до самых плеч, с широкой густой бородой, с темными блестящими, времена ми принимающими особенно углубленное, сосредоточенное выражение глазами, в белой холщовой арестантской рубахе или в серой суконной блузе, опоясанной тонким ремешком, в высоких сапогах, — таким я помню В. Г. того времени. Таким он был и в Вышневолоцкой политической тюрьме, таким я видел его в Тюменской пересыльной и в подследственном отделении Тобольской военной каторжной тюрьмах».[100]
Тот же Швецов подчеркивает постоянную готовность Короленко прийти на помощь другому человеку. В тобольской тюрьме «…он был поглощен заботой о двух заключенных: почти наглухо замурованном политическом каторжанине под № 1 Фомине и преследуемом злобой тюремщиков, неподатливом на все их ухищрения «Яшке стукальщике»… И здесь им руководило все то же начало «быть первым там», «где трудно дышится, где горе слышится» [101]
5 сентября 1880 года Короленко и другой политический ссыльный У. Вноровский подали прошения тобольскому губернатору об ускорении отправки их и других ссыльных в Европейскую Россию, тем более что среди них были женщины с грудными детьми: «Теперь мы вот уже вторую неделю содержимся в тобольском остроге, причем… находимся в полной неизвестности относительно того, когда же, наконец, последует наша отправка. Между тем средства у нас очень ограниченные (а у некоторых и вовсе отсутствуют), тюремные условия на детях отражаются очень плохо…» [102]. Наконец за ссыльными явились жандармы, и Короленко был отправлен в Пермь.
Порядки тобольской тюрьмы Короленко описал в рассказе «Яшка» (первоначальное название — «Временные обитатели подследственного отделения», 1880 г.). Ранний краткий набросок к этому рассказу был сделан в самой тюрьме.
Рассказ «Яшка» не случайно имеет эпиграф из А. Н. Островского: «Жестокие, сударь, нравы…». Действительно, в Тобольской тюрьме жестокость по отношению к заключенным процветала во всех ее видах. Писатель рисует грязную мрачную тюрьму, в которой не случайно было много умалишенных: тюремные порядки действовали угнетающе и на психически здорового человека. Темные, серые «одиночки», где стены и потолок покрыты густым слоем пыли, вделанное в стену железное кольцо, к которому в случае надобности прикреплялась короткая цепь, брошенный на пол грязный тюфяк — вот типичный вид тюремных камер. Для некоторых существовал холодный карцер, о котором тюремный надзиратель говорил: «Вон зимой карцер был, то уж можно сказать. Сутки если в нем который просидит, бывало, так уж прямо в больницу волокут. День поскрипит, другой, а там и кончается» [103].
Кроме карцера, существовала еще больница для сумасшедших, куда смотритель переводил «беспокойных». Оттуда была только одна и быстрая дорога — на кладбище. Безжалостно и бессердечно тюремное начальство: и высшие чины и смотритель — «старая тюремная крыса», «с маленькими, злыми, точно колющими глазами», способный заключенного «сжить со свету».
В центре рассказа Короленко стоит образ Якова — «стукальщика». Этот сектант, заключенный в Тобольскую тюрьму, выступает против «неправедных порядков» и «неправедного начальства». Яков — своеобразный обличитель социальной несправедливости. Религиозная обрядность — лишь внешняя оболочка, за которой скрывается весьма реальный протест против действительности. Яшка протестует, прибегая к тем формам, которые ему доступны: он стучит ногой в железную дверь камеры, сотрясая воздух тюрьмы гулкими ударами, как только почувствует приближение «начальства» и всех его мелких слуг.
Протест Якова — стихийный, неосознанный. Он стоит за «великого государя», обладая наивной мужицкой верой в «доброго» царя. Но он безоговорочно отрицает «гражданское», земское начало, объективно отражая протест народа против тех тягот, которые дополнительно легли на народные плечи после отмены крепостного права. По словам Якова, под гражданскими властями «жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне земские подати окромя накладывают…». Причиной заключения Якова в тюрьму и был его отказ платить земские подати. Как сообщает Короленко в «Истории моего современника», Яков был жителем одного из уральских заводов и принадлежал к секте «неплательщиков».
В конце концов начальство, выведенное из терпения неутомимым «стукальщиком», отправляет его в дом сумасшедших, где он, по словам тюремного надзирателя, «недолго настучит».
Рассказ «Яшка» после его напечатания стал известен тобольской администрации, которая отомстила писателю. В августе 1881 г. Короленко был вторично отправлен в Сибирь за отказ дать присягу на верность Александру III. Он снова попал в тобольскую тюрьму, где ему припомнили смелое разоблачение тюремных порядков. Писателя поместили в мрачную и глухую секретную камеру-одиночку военно-каторжной тюрьмы, куда садили особо важных заключенных и где даже окно было забрано досками. Не понимая причины своего заключения в этой камере, Короленко пережил в ней тяжелые дни с 15 по 23 августа 1881 года.
В этой тобольской одиночке несколько лет просидел «особо опасный» революционер-народник Фомин, и Короленко стали приходить в голову довольно мрачные мысли… «Не надо было особой мнительности, чтобы будущее казалось мне неопределенным и мрачным в этой камере, где еще как будто бродила тень моего, вероятно, погибшего здесь предшественника» [104]
Но и в условиях самого сурового режима военно-каторжной одиночки Короленко не распускается, не расслабляет своей воли. «Я здоров… Так как я не мог поступить иначе, то не о чем жалеть. Куда бы ни занесла судьбина, буду работать, и это даст мне силу выждать лучших времен и свободы. Не страшно, только досадно… У меня еще силы довольно, а с работой не боюсь ничего», — писал он из заключения своему брату[105].
В прошении тобольскому губернатору от 20 августа 1881 года Короленко напоминал, что его обещали отправить на ближайшем пароходе 19-го августа. Но «пароход пришел и ушел… и я не вижу ни малейших признаков близкой отправки. Мне предстоит неблизкий путь, теперь осень…» [106],— тревожился он, так как из-за надвигающегося бездорожья мог просидеть целые месяцы в тюрьме.
В «Истории моего современника» Короленко выразительно передает атмосферу глухой реакции 80-х годов XIX века, наступившей после убийства революционерами Александра II, когда началось «веяние на восток», то есть бесконечные ссылки в Сибирь. Пребывание в одиночке было настолько томительным и тяжелым, что Короленко 22 августа во время прогулки сделал попытку к бегству, решив перелезть через тюремный забор, но ему помешала это осуществить залаявшая собачонка смотрителя. Об этом эпизоде своей жизни Короленко рассказал в «Искушении». (Рассказ был написан в 1881 году, но смог появиться в печати только после революции 1905 года).
Попытка Короленко к бегству осталась незамеченной, а на следующий день, 23 августа, он был отправлен из тюрьмы в ссылку. Когда он спросил тобольского полицеймейстера, почему его, административно-пересылаемого, держали в секретной одиночке, то услышал ответ: «Оттуда меньше видно. Мы не любим, когда о нас пишут»[107].
Из Тобольска Короленко повезли дальше в Сибирь. «Предполагалось официально, что меня повезут на почтовых. Мы так и начали свой путь. Но жандармы сочли для себя удобным свернуть через некоторое время к одной из обских пристаней. Помню в тот вечер какой-то перевоз и особенное чувство, с которым я теперь смотрел на речные дали, на леса под лунным светом, на туманы, залегавшие в низинах… Выехав по проселкам на какую-то пристань, мы сели на пароход «Нарым» и до Томска доехали водой»[108].
В «Путевых набросках по Иртышу и Оби», написанных на пароходе «Нарым», Короленко изложил свои дорожные впечатления. Писатель рассказал о пустынных берегах Оби, о прогулке в Лямином бору под Сургутом во время погрузки дров на пароход. Везде и всюду проявляется наблюдательность писателя, зорко подмечающего все, что он видит и слышит. Писатель метко и живо рисует облик живущих на Оби остяков (хантов, селькупов) и сценки из их жизни. Они ютятся в шалашах из жердей и бересты даже в холодное время. «Холодно, утром шел уже снег. Между тем здесь в шалаше живет семейство: остяк с женой и грудным ребенком. Шалаш совершенно открытый с одной стороны, разделен на две половины. В одной половине помещается одинокий старик» [109].
Короленко восхищается ловкостью остяков, плавающих по Оби в маленьких неустойчивых лодках даже в ветреную погоду. Видел он и то, что остяки вынуждены за бесценок продавать свое единственное богатство — рыбу. Писатель заметил также проникновение «цивилизации» в виде водки в жизнь этого «тихого, смирного… добродушного народа».
Внимание Короленко привлекла фигура сибирского бурлака, который тащил против течения лодку с рыбой и сидевшим в ней хозяином-торговцем. Одетый в лохмотья, почти босой (а уже стояли холодные осенние дни), он вызвал у писателя чувство глубокого сострадания. «Мне самому стало холодно при взгляде на эту несчастную фигуру», — пишет автор[110].
Картины сибирского пейзажа у Короленко (как это уже не раз подмечалось исследователями) овеяны настроением холода и грусти. Несомненно, это связано с тем, что писатель попал в Сибирь поневоле, в качестве ссыльного, оторванного от родных мест. Это сказалось на его отношении к сибирской природе. Вот пейзажная зарисовка обского берега, данная Короленко в его «Записной книжке»: «День был светлый, но по небу ходили большие холодные тучи, порванные ветром. По широкой реке то и дело пробегали холодные тени; над волнами вставали белые хохолки пены. Берег, к которому теперь боком приставал пароход, был своеобразно дик и пустынен… Весь пейзаж с темной рекой, схваченной белыми песками, с бледной зеленью и бледным небом носил какой-то особенный сибирский отпечаток. Тихо, грустно и бледно…»[111]. Ощущение грусти пронизывает эту картину северного сибирского пейзажа. Но вместе с тем уже при первом знакомстве с Сибирью писатель подметил размах, простор и ширь сибирской природы: «Степь так уж степь, река так река-море. Лес — тайга непроходная…»[112],— таково общее впечатление писателя от сибирских пейзажей, выраженное в «Путевых набросках по Иртышу и Оби».
По Оби и Иртышу Короленко был доставлен 4 сентября 1881 года в Томск, а затем его препроводили дальше — в Восточную Сибирь.
К. М. СТАНЮКОВИЧ
Константин Михайлович Станюкович (1843–1903) известен читателям всех возрастов. Большую популярность Станюковичу принесли очерки, рассказы и повести из морской жизни.
Литературная деятельность Станюковича имеет отношение и к нашему краю. В 70-е и начале 80-х годов прошлого века он был связан с революционным народничеством, и это явилось причиной ссылки его в 1885 году в Томск.
Станюковичу принадлежат интересные путевые очерки «В далекие края», где он рассказал о своем путешествии с семьей из Петербурга «в страну классического Макара». Это произведение было напечатано под псевдонимом А. Нельмина в журнале «Русская мысль» в 1886 году.
Путевые очерки Станюковича местами окрашены горьковатым юмором. Так он сообщает об отсутствии в Европейской России всяких сведений о том, что происходит по ту сторону Уральского хребта. Видимо, «в отдаленные места добровольных путешественников ездит слишком мало и для них не стоит давать лишнюю страничку сведений (для невольных же туристов, которых, напротив, слишком много, существуют казенные путеводители)» [113].
Описывая свое путешествие в Томск, Станюкович рисует пеструю картину виденного и слышанного им во время дорожных встреч и бесед. Чем дальше от столицы Российской империи, тем больше беспорядков в городах, на вокзалах, в поездах, на пароходах, тем «путешествие принимает все более и более патриархальный характер, несколько напоминающий путешествие по девственным странам. Поезда двигаются медленнее, а опаздывают чаще. Часы отхода и прибытия пароходов находятся в большей связи с вдохновением и с милостью господней, чем с печатным расписанием…»[114].
Прибыв в Тюмень, Станюкович узнал, что через город постоянно провозились из Европейской России далее в Сибирь партии арестованных. Сначала писателя удивляло, что тюменские пароход компании Курбатова и Игнатова отплывали обычно по ночам. Но, разговорившись со сторожем на пристани, он узнал, чем объяснялось отплытие в «такие таинственные часы». Оказывается, всему «причина арестантская баржа». По ночам удобнее было провозить «такого пассажира». «Чего его среди бела дня всем показывать?» [115].
Сам Станюкович плыл в Томск на пассажирском пароходе, который тоже тянул за собой на буксире такую баржу. На ней была «скучена партия человек в семьсот будущих невольных жителей отдаленных и не столь отдаленных мест Сибири, плывущих на каторгу, поселение или в административную ссылку» [116]
К. М. Станюкович
В Тюмени внимание Станюковича привлекли переселенцы. Тюмень была важным пунктом на пути крестьянского переселенческого движения. После отмены крепостного права многие крестьяне из центральных губерний России переселялись в Сибирь. Они надеялись найти там вольные земли, избавиться от помещичьей кабалы и безземелья. «Проехавши с ними до Перми, видели их целые вагоны по Уральской железной дороге, обгоняли их между Екатеринбургом и Тюменью. Труден и скорбен… долгий путь этих «будущих колонизаторов Сибири» [117],— пишет Станюкович.
Писатель увидел условия, в которых находились переселенцы в Тюмени, где они ожидали отправки дальше в Сибирь: «Плохо приходится переселенцам во время стоянок в Тюмени… Людей валили, как скот, в сараях, в хлевах, на открытом воздухе… В одном сарае поместили до 3000 переселенцев, между которыми была мacca больных» [118].
Из Тюмени переселенцы отправлялись дальше обычно- водным путем, и Станюкович отметил, что их набивали на пароходы по принципу «сколько влезет», а «так как кулачество пароходчиков ничем не отличается от самого первобытного и варварского, то… влезть может народу много» [119] Особенно страдали и нередко гибли во время пути дети. Так, писатель сообщает, что в 1883 году в Томск на барже «Тура» прибыла партия переселенцев в 2500 человек, втиснутых в пространство для 800 человек. Партия привезла массу больных детей, кроме того, на барже было найдено* несколько трупов.
В очерках отмечается, что надежды, которые возлагали на Сибирь переселенцы, большей частью оказывались несостоятельными. Но теснимые безземельем в Европейской России, «партия за партией идут в далекие страны, идут, часто христовым именем этим искатели нового счастья, старающиеся разрешить трудную проблему: где же, наконец, хорошо жить русскому человеку?» [120]
Путевые заметки Станюковича являли пример боевого публицистического очерка, осветившего темные места старой России.
ТЮМЕНСКИЙ КРАЙ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПИСАТЕЛЕЙ — ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ И ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
Н. М. ЯДРИНЦЕВ
1868 году в прогрессивном русском журнале «Дело» были опубликованы «Письма о сибирской жизни. Из Тюмени». Под псевдонимом Семилужинский с «письмами» выступил Николай Михайлович Ядринцев (1842–1894), известный дореволюционный исследователь Сибири, путешественник, этнограф, публицист и литератор.
Н. М. Ядринцев принадлежал к передовым демократическим кругам русского общества. Уроженец Сибири (г. Омска), Ядринцев горячо любил свой край. Он доказывал в печати пользу просвещения для Сибири, необходимость открытия в ней университета, был против превращения Сибири в край каторги и ссылки. Вместе с тем он был не только просветителем. Как говорят новейшие исследователи, Н. М. Ядринцев вместе с Г. Н. Потаниным в 60-е годы руководил тайной революционной организацией, охватившей часть Сибири [121]
В 1865 году Ядринцев был арестован, привлечен к суду, просидел три года в омской тюрьме, а затем был отправлен в ссылку в Архангельскую губернию. После окончания ссылки Ядринцев проделал успешные научные экспедиции на Алтай, в Минусинский край и в Монголию. Его крупнейшими работами были книги «Сибирь как колония» (1882), «Сибирские инородцы, их быт и современное положение» (1891) и некоторые другие.
Очень важное значение имела основанная Ядринцевым в 1882 году сибирская газета «Восточное обозрение». Это была одна из лучших дореволюционных провинциальных газет, издававшаяся до 1905 года сначала в Петербурге, а потом в Иркутске. Ядринцев много печатался в центральных и сибирских изданиях, некоторые его работы подписаны псевдонимами, и «Семилужинский» — один из них. Ядринцев был более ученым — исследователем, чем беллетристом, но есть у него довольно многочисленные стихи, фельетоны и литературно-критические статьи.
В публицистических «Письмах из сибирской жизни» Ядринцев весьма колоритно зарисовал облик Тюмени 60-х годов — патриархального купеческо-мещанского городка, где население состояло «из купеческой аристократии и плебса — ремесленников и мещан». Он описал чистенькие домики мещан, тихие мастерские ремеслеников и каменные дома купцов, «стоящие как крепости с вечно задвинутыми на запоры воротами, со спущенными на двор цепными собаками, с мрачными нежилыми покоями…»[122]
Как и до него Шелгунов, Ядринцев отметил развитие в Тюмени производств и ремесел. Он назвал мыловаренные, гончарные, канатные, кирпичные заводы, отметил весьма распространенную выделку ковров, и особенно кожевенное производство. В Тюмени и окрестностях работало несколько кожевенных заводов. Тюменское мещанство занималось шитьем хомутов, узд, рукавиц и других изделий из кожи. Ядринцев даже полушутя назвал Тюмень «кожевенным Лионом».
Однако уровень производства всех видов тюменской промышленности находился, по словам и этого автора, «в примитивном состоянии: техника доморощенная, мастера плохие и знания никакого».
Обработка сельскохозяйственного сырья была отличительной чертой промышленности как Тюмени, так и всей Сибири. В to же время «каждый топор, каждый гвоздь» Сибирь получала изредка. Ядринцев свидетельствует, что из европейской части России в Сибирь везли то, что легко было изготовить на месте. На Ишимскую ярмарку из Пермской губернии доставляли сани, дуги, сундуки, из Нижегородской — ложки. В самом неразвитом состоянии находилась льняная и пеньковая промышленность. Даже пряники на ярмарки Тобольской губернии привозились из Шадринска. И Ядринцев делает грустный вывод: «Таким образом, громадный край… обладающий великими богатствами природы, не может продовольствовать себя своими собственными средствами. От гвоздя и до деревянной ложки он нуждается во всем привозном и за все платит втридорога…».
«Письма из Сибири» рисуют застойную обывательскую жизнь старой Тюмени, где все интересы купечества и зажиточного мещанина сводились к еде, игре в карты и коммерции. У обеспеченного тюменца утро начиналось «набиванием желудка»; днем «в глухих замкнутых дворах» «тихо и скрытно» совершалось «торговое таинство»; вечером — плотный ужин, иногда игра в карты и кутежи. Никаких умственных интересов, никаких общественных забот и дел.
Колоритно зарисованы в «Письмах» и нравы мелкого тюменского мещанства. Ядринцев пишет, что «своим центром оно выбрало особую слободу за оврагом, называемую «городищем». Обычными забавами этого мещанства зимой были кулачные бои на реке, во время которых ломались пальцы и скулы. Зимними вечерами молодежь время от времени сходилась также и на вечеринки. Соберутся девушки и парни в одном из домиков на городище, ярко засветятся в окнах огоньки, зазвенит балалайка, послышатся песни, пойдут игры. Вдруг к дому подкатит тройка с парнями из-за реки. «Мотри, — говорят городищенские молодцы, — не давай маху. Они прошлый раз нашего Ваську на своей вечеринке откуделили.
Приезжие молодцы входят самонадеянно. Начинается сначала общая выпивка, наконец, у обеих партий сердце загорается и кулаки чешутся.
— Вы за что нашего Ваську откуделили? — грозно встает международный вопрос…»[123] Вечеринка заканчивается дракой городищенских и зареченских парней, во время которой «куделят» зареченцев. А на следующей вечеринке в Заречье мнут бока городищенским молодцам.
Жизнь, «не тронутую цивилизацией», «отсутствие общественного и умственного развития» — вот что увидел Ядринцев в старой Тюмени. Его очерки исполнены страстного простеста против полудикой и сонной жизни, против застоя, азиатчины, отсталости. Каждая строка очерков дышит горячим желанием видеть Сибирь иной — преобразованной, развитой и просвещенной.
Г. И. УСПЕНСКИЙ
После реформы 1861 года резко усилился приток в Сибирь русского населения из Европейской России. С ранней весны до поздней осени тянулись по сибирским дорогам подводы. С домашним скарбом, кучей ребятишек тащились переселенцы на клячах в далекий край. Царское правительство не занималось всерьез переселением. Обычно уже во время долгого утомительного пути люди расходовали свои небольшие средства, и начинать хозяйство на новом месте было не на что. Многие, не вынеся лишений, умирали в дороге.
Летом 1888 года в Сибирь для изучения переселенческого дела отправляется Глеб Иванович Успенский (1843–1902). Он был уже широко известен как один из ведущих литераторов эпохи, как автор очерковых циклов «Нравы Растеряевой улицы», «Разорение», «Из деревенского дневника», «Власть земли» и других. Переселенческое движение не могло не привлечь внимания общественно чуткого писателя.
Сначала Успенский приехал в Тюмень. Ему понравилось расположение города, берега реки Туры, открывающейся с высокого берега вид на долину за рекой. Но Успенский пожалел, что Тура очень загрязнена, что тюменские обыватели не дорожат «великолепным изгибом высокого берега» и по нему пройти невозможно: берег не благоустроен.
В Тюмени Успенский пробыл около двух недель (с 16–17 июня до 3–4 июля). Тюмень тогда была сборным пунктом переселенцев, откуда они отправлялись дальше. Потом Успенский плыл на пароходе до Тобольска, а оттуда направился в Томск. Современники рассказывают, что писатель прибыл в Томск без гроша в кармане, потому что в Тюмени он, не зная, как отделаться от назойливых торговок, накупил совсем ненужных ему ковров. В Томске Успенский познакомился с переселенческой станцией, побывал в основанной новоселами деревне и 28 июля отправился обратно в Тюмень, а отсюда по железной дороге в Пермь.
Быстрая езда на лошадях, особенно по гладкой, как скатерть, Барабинской степи произвела на писателя огромное впечатление. С большим юмором он рассказал о характере этой езды; «…Сначала идут «ловить» лошадей в поле. Одно это роняет в непривычное к «сибирским» ощущениям сердце проезжающего зерно какого-то тревожного настроения… «Гонят!» — говорит кто-нибудь из домочадцев… С беспокойством видите вы, что лошади эти не заезженные клячи, а своевольные существа… Но уж совсем нехорошо начинаешь чувствовать себя, когда, наконец, «все готово» и когда хозяин скажет:
— Пожалуйте, господин, садиться!..
— Нет, уж садись сначала ты! — говорит проезжающий, у которого начинает что-то холодеть в груди.
— Да я вскочу-с! Не беспокойтесь! Духом взмахну на козлы!
Этих успокоительных уверений вполне достаточно для того, чтобы проезжий окончательно упал духом и возопил:
— Нет! Ни за что! Садись ты, я сяду потом!..
— Н-ну! Михайло, затворяй ворота! Ты, дедушка, держи коренную-то, держи крепче, навались на нее!..
Наконец… проезжающий в повозке.
— Отворяй! Пущай!..
Испуганный глаз проезжего едва ощущает облик отворяемых старых ворот… мелькнули ворота, мелькает и храм и поскотник, и вот чистое поле…
Не раньше как на пятнадцатой версте проезжающий, наконец, узнает, что такое с ним случилось: оказывается, что ни ямщик, ни лошади не впадали в исступленное состояние… а просто ехали «на сибирский манер» [124]
Правда, писатель чуть не стал жертвой этой езды, когда однажды тарантас опрокинулся, и Успенский, как он писал, «едва не был убит». В летние месяцы 1889 года Успенский совершил новую поездку — в Уфимскую и Оренбургскую губернии, куда переселялось много крестьян из центральных губерний России. Как и во время первого путешествия, он воочию увидел страшные картины бедствий переселявшихся крестьян. Писатель хотел, чтобы русское общество знало, как идет переселение, чтобы в газете «Русские ведомости» была постоянная рубрика «К переселенческому делу». Он просил заведующих тюменской и томской переселенческими станциями Архипова и Чарушина регулярно сообщать в газету о ходе переселенчества. Писателя беспокоило, что «Русские ведомости» печатали сообщения о переселенцах очень мелким шрифтом, «бактериями-буквами», что и вовеки не увидишь… Надо сделать так, чтобы было видно со всех концов Москвы»[125],— писал Успенский редактору газеты В. М. Соболевскому. Свои очерки «Поездки к переселенцам» он печатал в этой же газете с 1888 года по 1890-й.
Во время поездок Успенского интересовало все, что касалось жизни переселенцев: сколько стоила езда по железной дороге и на пароходе, как устроены тюменские переселенческие бараки, чем питались переселенцы в дороre, как они одеты и т. д. А прежде всего он старался уяснить причины переселения и убедился в том, что основной причиной было безземелье и малоземелье. Так один из многих переселенцев, встреченных в пути, говорил писателю «о нищете, о податях, о неурожаях, о крайней степени малоземелья»[126]
В очерке «Не знаешь, где найдешь» Успенский также пишет о «бегстве» российского крестьянства от тягот жизни на поселение в Сибирь. Он рассказывает о встреченной им на Западно-Сибирском тракте худой, истомленной переселенческой семье, отправившейся в далекий путь на тощей «микроскопической лошаденке». Эта семья представилась Успенскому живым олицетворением нужды, гнавшей народ на новые земли.
Горестное впечатление произвел на писателя рассказ о переселенце Андрее и его жене, которые во время тяжелого пути в Сибирь потеряли двух детей, умерших от голода и болезней. В отчаянии они отправились в обратный путь, повторив судьбу многих переселенцев — «обратников». Такие обратные переселенцы возвращались уже совершенно разоренными.
Правда, Андрею пришлось снова отправиться в Сибирь, на этот раз по этапу. С горькой иронией пишет Глеб Успенский о том, что пребывание в арестантской партии показалось его герою благополучием: «И одежду дадут, и ночлег, и три раза в день кормят… Дай бог всякому как в поетапе пожить… Отъелись, отдышались мы с бабой, как этого и в жизни не бывало…»[127]
В очерках много и других драматических образов переселенцев: внимание писателя останавливали то «нищая буквально» вдова с пятью детьми, из которых старшему было десять лет, то «ослабевший от голода, усталости, а главное от испуга перед будущим… мечтатель-переселенец»[128] «Незаметно, потихоньку и помаленьку, накоплялось на душе много тяжелых и скорбных впечатлений о виденном, слышанном» [129].
В размышлениях, идущих от автора, слышатся горечь, глубокое возмущение угнетенным положением народа. Вот, например, размышления писателя о дерюге, прикрывавшей повозку крестьянина-переселенца в очерке «Не знаешь, где найдешь». Эта чиненая-перечиненная дерюга в глазах писателя была «вековой летописью» «неустанного крестьянского труда. Вся она состояла из заплат, сшитых одна с другой и нашитых одна на другую; несомненно, что здесь были труды прапрабабушек, переданные в виде обносков прабабушкам; эти передали остатки обносков с придачей и своей работы бабушкам, а бабушки, перештопав, перешив все эти заплаты предшествовавших поколений, передали их внучкам, и вся эта летопись неустанного непрерывного труда идет теперь, защищая от дождя и солнца, куда-то в неведомую даль, не суля ничего, кроме Опять-таки продолжения того же самого неустанного труда»[130]
Успенский необычайно далек от официальных писателей, которые восхваляли правительство за «заботу» о переселенцах. Привлекая конкретные факты и статистические данные, он показал, что переселение было организовано плохо, что царские чиновники, которые должны были содействовать переселенцам, проявляли равнодушие к их нуждам. Помощь переселенцам оказывали лишь некоторые частные благотворители. Так, например, в Тюмени, где как писал Успенский, дело с оказанием помощи было поставлено лучше, чем в других местах[131], средства слагались только из пожертвований. Но в 1889 году заведовавший тюменской переселенческой станцией П. А. Архипов писал Успенскому: «Будьте добры, поддержите своим мощным и добрым словом наш тюменский переселенческий комитет. Благодаря вам комитет имел возможность помочь настоящим летом многим нуждающимся, а теперь все кончается и источников не видно»[132].
С возмущением Успенский писал о мизерных пособиях правительства. Так, в Томске переселенец получал совершенно ничтожную сумму, с которой надо было начинать жить на новом месте. «Глядя на эту несчастную пятирублевку, дрожащую в мозолистых руках взволнованного кровной обидой крестьянина, поистине не можешь надивиться, что на такое важнейшее дело не находится почти никаких средств»[133]
Успенский рассказал о многочисленных фактах крайней бедности переселенцев, о смерти от истощения и от повальных болезней, свирепствовавших на баржах, перевозивших людей. Простор, приволье, богатство природы Сибири, очарование ее лесов и долин — «все это, веющее простором, свободным своевольством и могучей, но смирной силой», еще более подчеркивает в очерках Успенского бедность переселенцев.
Очерки Успенского «Поездки к переселенцам» способствовали привлечению внимания общества к положению переселявшихся крестьян.
А. П. Ч Е X О В
Весной 1890 года через всю Сибирь проехал великий русский писатель Антон Павлович Чехов (1860–1904). Он, проявив большое писательское мужество, отправился на остров Сахалин с целью изучения царской каторги.
Из Москвы Чехов выехал 21 апреля по железной дороге, потом пересел на пароход, затем до Екатеринбурга снова следовал по железной дороге. От Тюмени до Томска Чехов намеревался было плыть на пароходе. Прибыв в Екатеринбург, он 29 апреля послал в Тюмень телеграмму с вопросом, когда пойдет первый пароход. Узнав, что отплытие намечается только на 18-е мая, Чехов решил продолжать свое путешествие на лошадях. В Тюмени писатель был проездом 3 мая и отправился дальше по Сибирскому тракту, «самой большой и, кажется, самой безобразной дороге в мире»[134], через Ишим на Томск. Возок, в котором ехал Чехов, «прыгал, грохотал и визжал на разные голоса».
Путешествие было тяжелым. Весна в 1890 году была холодной, постоянно дул резкий ветер, часто выпадал снег, поэтому писатель в Ишиме даже купил валенки. «Да, уже май… а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег», — писал Чехов[135]. Позже начались непрерывные холодные дожди, часто со снегом. Переправа через реки во время половодья была сопряжена с опасностями. «Подъедешь ночью к реке… Начинаешь с ямщиком кричать… Дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышен плеск… Ну-с, через час в потемках показывается громадный паром…» [136]. С большим трудом писатель перебрался через широкий сердитый Иртыш, разлившуюся бескрайнюю Обь, пережив немало неприятных минут.
В письмах с дороги к родным Чехов рассказывает о многочисленных дорожных приключениях. То он сообщает, что недалеко от села Абатского в ночь на 6 мая на его возок налетела тройка: «Навстречу во весь дух, гремя по кочкам, несется почтовая тройка. Старик спешит свернуть вправо… Но вот слышится новый гром: несется навстречу другая тройка и тоже во весь дух… А что если столкнемся? Едва я успеваю задать себе этот вопрос, как раздается треск, наша пара и почтовая тройка мешаются в одну темную массу, тарантас становится на дыбы, и я падаю на землю, а на меня все мои чемоданы и узлы…» [137] К счастью, Чехов отделался незначительными ушибами.
Приходилось «воевать» «с разливом и грязью», спать где попало, терпеть пыль и жару, питаться чем придется (а Чехов ко времени своего путешествия уже был болен туберкулезом). Но, несмотря на трудности пути, Чехов писал: «Но тем не менее все-таки я доволен. Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня не только как для литератора, а просто как для человека»[138]
В жизни старой Сибири Чехов увидел много темных сторон. Безотрадны его впечатления от переселенчества. В путевых очерках «Из Сибири» писатель отметил, что люди шли в Сибирь, гонимые лютой нуждой: «Переселенцев я видел, еще когда плыл на пароходе по Каме. Помнится мне мужик лет сорока… Он сидит на скамье на пароходе; у ног его мешки с домашним скарбом, на мешках лежат дети в лапотках и жмутся от холодного резкого ветра…» [139]. Но Чехов усматривал в переселенческом движении настоящее мужество простых трудовых людей. Решив порвать с «родным краем и родным гнездом», они отправились в далекую Сибирь, надеясь там создать жизнь, более достойную человека. В глазах писателя это необыкновенные люди, герои.
Вместе с тем Чехов увидел, что без поддержки и помощи правительства Сибирь заселялась все же слабо, большие массивы земель оставались неосвоенными. Недаром, проезжая через Западную Сибирь, писатель отметил, что на пути деревни и села встречаются редко: «По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст… Не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов… Единственно, что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы» [140].
Внимание писателя останавливали то и дело тянущиеся по дорогам партии арестантов: «…Обгоняем этап. Звеня кандалами, идут по дороге тридцать-сорок арестантов, по сторонам их солдаты с ружьями, а позади — две подводы… Арестанты и солдаты выбились из сил: дорога плоха, нет мочи идти…»[141].
Чехов увидел промышленную неразвитость Сибири, недаром «из России везут… сюда и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди» [142]. Ему бросилось в глаза отсутствие больниц и врачей, плохие квартиры в городах, грязные улицы, дороговизна в лавках. Он с горечью писал, что царские «господа чиновники» не заботятся о нуждах края, «оставляя без последствий» все запросы и потребности Сибири.
Писатель отметил и низкий культурный уровень местной интеллигенции: «После первых же двух фраз местный интеллигент непременно уж задает вам вопрос: «А не выпить ли нам водки?»[143] Любопытно, что не понравилась Чехову и сибирская женщина: «Женщина здесь так же скучна, как и сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна…» [144]
Но в Сибири Чехов нашел немало хорошего, и прежде всего это хорошее он увидел в простом народе. С большой симпатией он отозвался о сибирских крестьянах: «Народ здесь здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями»[145].
По душе пришлись Чехову доброжелательность и сердечность сибиряков: «Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору… где ждет меня лошадь, вслед мне желают счастливого пути и доброго здоровья, и успеха в делах…»[146].
Очень тронула Чехова привязанность семьи крестьянина-ямщика к ребенку, которого оставила у них какая-то проезжая из Омска. «Привыкли мы к Саше, — говорит хозяйка, давая ребенку соску. — Закричит днем или ночью, и на сердце иначе станет, словно и изба у нас другая. А вот, неровен час, вернется та и возьмет от нас…
Глаза хозяйки краснеют, наливаются слезами, и она быстро выходит из горницы. Хозяин кивает ей вслед, усмехается и говорит:
— Привыкла… Известно, жалко!
Он и сам привык, ему тоже жалко, но он мужчина, и сознаться ему в этом неловко.
Какие хорошие люди!» [147]
С уважением отзывался писатель о честности сибирских ямщиков: «От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь, когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе, на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой… Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший их вольный ямщик непременно возвратил бы мне их…» [148]
Чехов увидел героический труд сибирских почтальонов, которые воюют с бездорожьем, разливами рек, выполняя свою простую, но очень тяжелую в условиях старой Сибири работу; его удивила талантливость сибирских кузнецов, искусно делающих ружья с помощью самых простых инструментов.
Сибирский хлеб Чехов нашел очень вкусным и убедился, что по всему огромному тракту его пекут прекрасно: «Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи…» [149]
Большое впечатление на Чехова оказала сибирская природа. Его удивляла необозримая степь, тянущаяся почти от Екатеринбурга до Томска. «Едешь, едешь… Мелькают верстовые столбы, лужи, березнички…» [150]. Писатель обратил внимание на богатую западносибирскую фауну: «…Никогда в жизни я не видел такого множества дичи. Я вижу, как дикие утки ходят по полю, как плавают они в лужах и в придорожных канавах… Среди тишины вдруг раздается знакомый мелодический звук, глядишь вверх и видишь невысоко над головой пару журавлей… Вот пролетели дикие гуси, пронеслась вереница белых, как снег, красивых лебедей. Стонут всюду кулики, плачут чайки…»[151]
Трудолюбивый, мужественный народ Сибири, ее природные богатства вселили в писателя уверенность в большом будущем Сибири, и, предсказывая ей славное грядущее, Чехов говорит, что в Сибири «жизнь началась стоном, а кончится удалью… Так, по крайней мере, думал я, стоя на берегу широкого Енисея… Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега»[152].
Н. Д. ТЕЛЕШОВ
Советский писатель Николай Дмитриевич Телешов (1867–1957) начинал свою литературную деятельность еще в 80-е годы XIX века. Его первым зрелым созданием явился цикл рассказов «Переселенцы» (1897). Когда на склоне своей жизни он создал «Записки писателя», то в них сообщил, что летом 1894 года он отправился в Сибирь по совету А. П. Чехова. «Поезжайте куда-нибудь далеко, — сказал ему Чехов. — Ну, хоть в Азию, что ли, на Байкал… Если времени мало, поезжайте на Урал, природа там чудесная. Перешагните непременно границу Европы, чтобы почувствовать под ногами азиатскую землю… Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите настоящую народную жизнь…»[153].
Телешов последовал этому совету и поехал на Урал. «За Уралом я увидал страшную жизнь наших переселенцев, невероятные невзгоды и тягости народной, мужицкой жизни. И когда я вернулся, у меня был готов целый ряд Сибирских рассказов»,[154] — вспоминал Телешов.
Приехав в Тюмень, сборный пункт переселенцев, он узнал, что через город за лето прошло уже более 50 тысяч человек, но, несмотря на это, все огромное поле в заречной части города продолжало оставаться запруженным народом: «Это было широкое огромное поле… Можно было подумать, что оно покрыто почти сплошь белыми овцами, на самом же деле это белели низенькие палатки, настолько низенькие, что в них едва мог поместиться человек в сидячем положении, это были даже не палатки, а груды тряпок. Лето было ненастное, повсюду стояли огромные лужи дождевой воды… Как мне сообщили в переселенческой конторе, в это время на поле жило свыше двадцати тысяч человек. Да, двадцать тысяч человек, обносившихся, неумытых, полуголодных, прятавшихся в свои палатки только на ночь да в проливной дождь… Проходя по этому бесконечному полю… я встречал одни и те же картины общей нужды, общего горя и великого народного терпения. Нужды… и желания были везде одни и те же: проелись все, прохарчились, везите же нас дальше, везите, пока мы еще живы, пока мы можем на новых местах поработать, чтобы пережить предстоящую зиму»[155]
Но дело с отправкой переселенцев обстояло крайне плохо, пароходов не хватало, приходилось неделями, а подчас месяцами ждать погрузки на какую-нибудь баржу. Неслыханных размеров достигли инфекционные заболевания. Смерть косила людей, особенно детей, умиравших от кори, оспы, дифтерита и других болезней. Таковы те безотрадные картины, которые писатель увидел в Тюмени.
О своих героях Телешов пишет с большой теплотой и глубочайшим сочувствием. Сюжеты рассказов, как правило, драматичны.
Вот впряглись в телегу семидесятилетний дед Устиныч, его сын Трифон и внук Сашутка. На телеге лежат нищенские пожитки да сидят детишки с больной старухой («Самоходы»), У этой семьи нет даже лошади, и телегу приходится тащить самим. Сзади шагают женщины с котомками за плечами, опираясь на палки. Немало пройдено верст, но путь еще длинен.
«Потихоньку брели они, сокращая шаг за шагом свой путь и оставляя позади себя деревни, овраги и нивы» [156] Мягкий лиризм рассказа оттеняет печальный характер событий, о которых повествует писатель.
Очень труден пеший путь. Идут большей частью ночью, пока не жарко. «Длинные слабые тени ложились от них на дорогу, и луна, точно серебром, устилала им путь…
Когда Сашутка ослабевал и останавливался перевести дух, Трифон останавливался тоже, но старый Устиныч, налегая плечом на свою пристяжку, старался ободрить всех и выкрикивал хриплым голосом, взмахивая рукою:
— Ну, ну!.. Трогай! Трогай!
А когда уставал он сам и тройка останавливалась, то нередко среди степи слышался звонкий мальчишеский голос Сашутки, желавшего поддержать настроение:
— Трогай, дедушка! Трогай!»[157]
Умирает в дороге старый Устиныч, который прожил семьдесят лет на свете, состарился, поседел, потерял силу, а ничего, кроме горя, нужды и лишений, у него в жизни не было.
Но рассказ наводит не только на грустные размышления, он говорит и о мышлении русского человека, его упорстве, стремлении добиться лучших условий существования.
В рассказе «Нужда» Телешов описывает жуткие сцены из жизни переселенцев. Перед погрузкой на баржу в переселенческой семье заболел ребенок. Взять с собой больного нельзя, но нельзя и не ехать. Когда еще будет следующая отправка! Можно вконец разориться и погибнуть окончательно. И бывали случаи, когда родители бросали больного на произвол судьбы. В тюменских бараках и на поле писатель видел много таких «ничьих» детей. Этим брошенным детям посвящены рассказы «Елка Митрича» и «Домой».
В «Елке Митрича» сторож переселенческого барака устраивает для «ничьих» детей на рождество елку, украсив ее свечными огарками да повесив на ветви по кружочку колбасы и по ломтику хлеба. «Как только стемнело, елку зажгли… Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки… Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих божьих детей» [158].
Крестьяне-переселенцы, изображенные Телешовым, — это не покорные, готовые примириться со своим положением мужички. Такие люди, как Григорий, в написанном позже рассказе «Лишний рот», питают недоверие и ненависть к властям.
Рассказывая о скоплении переселенцев на поле большого сибирского города (очевидно, также Тюмени), Григорий возмущается тем, что даже арестанты «счастливее» переселяющихся крестьян: «Они в тепле, сыты, одеты, а мы, как собаки!» [159](Это напоминает очерк Глеба Успенского «Не знаешь, где найдешь»). Когда автор рассказа оказался в толпе переселенцев, то «кто-то жаловался и хныкал. Кланялись и просили кому-то «поговорить» и кого-то «понудить». Это говорилось в ближних кругах. А в дальних ворчали что-то похожее на угрозы»[160].
Шесть рассказов Телешова о переселенцах — это яркая страница из жизни русского пореформенного крестьянина.
К. Д. Носилов
Широки просторы Тюменской области, самой большой в Советском Союзе. Здесь и лесостепные районы, и дремучая тайга, и полярная тундра. Разнообразен и состав населения края. Жизнь коренных обитателей тундры и тайги до революции довольно редко привлекала внимание исследователей. Но были энтузиасты-одиночки, которые проникали в самые отдаленные места и самоотверженно изучали природу и быт народностей Севера. Таким был исследователь Крайнего Севера Константин Дмитриевич Носилов (1858–1923).
Родившись в с. Маслянском, недалеко от города Шадринска, К. Д. Носилов с детства хорошо знал природу Зауралья. Еще подростком он решил стать путешественником-естествоиспытателем и с юных лет занялся исследованием Полярного Севера. Несколько лет он провел на Новой Земле, вел наблюдения над жизнью природы и животных, затем Носилов обследовал нижнее течение Оби, полуостров Ямал, Северный Урал, искал пути соединения Обского и Печерского бассейнов.
Путешествуя по Ямалу, Носилов заинтересовался тем, как в средине века бесстрашные поморы попадали на своих ладьях из Карского моря в сибирский торговый город Мангазею.
Он установил, что поморы Ямала не огибали, а срезали его: сначала вверх по течению реки Мутной, потом волоком через озера и, наконец, вниз по реке Зеленой. После этого они попадали в Обскую губу, затем в Тазовскую — до Мангазеи. Летом 1967 года этим древним водным путем прошли на катере «Щелья» Д. А. Буторин и М. Е. Скороходов, прибавив к летописи полярных путешествий новую страницу.
Носилов был много раз за границей, где завязал связи с зарубежными учеными. Он был знаком с французским географом Элизе Реклю, встречался с норвежским исследователем Севера Фритьофом Нансеном.
После Октября Носилов продолжал заниматься изучением Севера, проводил новые исследования Ямала, изучал возможности постройки железных дорог на Севере. В 1921 году на заседании Совнаркома в Кремле он сделал доклад о морских экспедициях на Север.
Носилов написал немало рассказов, связанных с жизнью Обского Севера до революции. В его произведениях живет большая любовь к северному краю, его суровой природе, волшебно оживающей в короткие летние месяцы. Так, в рассказе «Полярная весна» рисуется поэзия северной весны: голубые озера, свежая зелень болот, прилет диких гусей, куропаток, снежных жаворонков, чаек, лебедей и других летних обитателей тундры, их щебетание и гомон.
Если северная природа вызывала у Носилова чувство горячей любви, то картины жизни обитателей тундры печалили писателя. Он принадлежал к кругу тех литераторов
К.Д.Носилов
(Короленко, Елпатьевский, Наумов и другие), которые правдиво рисовали жизнь малых народов, с уважением подходили к их национальному укладу, видели в них людей.
В рассказе «В собских юртах» Носилов описал типичное старое остяцкое селение, расположенное под «миниатюрным северным городком» Обдорском (ныне Салехард). Дымные, закопченные юрты, удушливый воздух в них, грязь и бедность — вот что было характерно для обиталища остяка.
В цикле очерков «У вогулов» (вогулы — старое название мансийской народности) Носилов рассказывает о жизни обитателей таежной глуши, их праздниках и обрядах, преданиях о золотой и серебряной бабах — памятниках язычества. Вместе с тем он не перегружает свои очерки этнографией. Носилов передает особенности жизни сибирских народностей через их социальное освещение. В его очерках рассказывается о закабалении вогулов промышленниками и жадными до легкой наживы купцами. Автор с большой симпатией относится к простодушным доверчивым людям, которых одурачивали хищники.
Среди «инородцев» у Носилова было много друзей. В книге «На Новой Земле» Носилов рассказал об одном из таких друзей, которому были доступны сокровенные тайны природы. «И когда я приехал на этот остров только со знанием латинских названий птиц, рыб, зверей, насекомых, былинок, камней и всего прочего в этой природе и порой еще и тут путался в названиях и рылся в своих книгах и альбомах, он знал решительно всякую травку, перышко птицы, зверя, всю природу в глаза и не только мог мне сообщить их названия, чем мы так гордимся, но мог прочитать о некоторых видах животных целые лекции, которых заслушалось бы любое ученое общество в свете» [161].
Среди обитателей тундр и лесов Носилов встречал талантливых людей. Так, в верховьях реки Конды, в глухом, далеком углу вогульского края, в 1892 году он познакомился со слепым стариком-вогулом Саввой и его внучатами, которые стали закадычными друзьями автора. Дед Савва, потерявший зрение от дыму и грязи, живший с малолетними внучатами у одного из бедняков вогульской деревушки, нищ и гол, как и его внуки. Носилов отдал свои ситцевые занавески, повешенные было на окна избы, на рубашонки детям, доставив им большую радость.
Савва оказался певцом — исполнителем старинных местных сказаний, которые он пел под аккомпанемент вогульских гуслей. Автора рассказа увлекла искусно представленная Саввой и другими вогулами сценка охоты на оленя. Музыка слепого старика передавала и таинственность темного леса, и ропот пробегающего по вершинам ветра, и щебетание маленькой птички — жительницы северных лесов. Разыгрывающие сценку охоты вогулы исполняли свои роли так увлеченно и непосредственно, что все происходящее было понятно без всяких разъяснений: как идет по лесу охотник, как находит след оленя и выслеживает его, как жертвой охотника становится маленький олененок и его мать. Публика увлечена представлением, она восхищается ловкостью молодого охотника, но вместе с тем на глазах у многих слезы: жаль от души олениху и ее бедного маленького детеныша.
А. П. Чехову понравилось описание вогульского театра. В его дневнике за 1897 год есть такая запись: «28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н…Я рассказал ему содержание рассказа Носилова «Театр у вогулов» — и он, по-видимому, прослушал с большим удовольствием» [162].
Во время своих путешествий Носилов проникал в самые глухие углы зауральской тайги. В рассказе «Медвежье царство» действие происходит в с. Кондинском на Оби, где пароход, на котором плыл автор рассказа, стоял несколько дней, пережидая непогоду. «Грустно из-под навеса дождя выглядывают темные, промокшие от вечной сырости северного воздуха постройки-юрты, того беднее кажутся берестяные хижины остяков… Грязь и вонь, комары и дым, убожество и нищета; дети голехоньки…» [163] Местные жители жаловались, что в этом глухом лесном углу их одолели медведи: давят скот, разгуливают около самого селения, пугая людей.
Благодаря самоотверженности передовых людей России, и в эти лесные углы проникали искры просвещения и культуры. Зимою 1898 года автор обнаружил в с. Кондинском маленькую школу миссионерского характера. Занятия в школе вела молодая девушка Нина. Ее учениками были дети остяков, и Нина составила для них остяцкую грамматику. Бедность школы, малое количество учеников, а их было всего 16, не помешали автору восхищаться подвигом девушки, жившей в этой глуши.
И в с. Нахрачи на реке Конде, «в самом центре вогульской жизни», где было «всего десятка с полтора маленьких юрточек с несколькими русскими домами», Носилов также нашел школу («Вогульская школа»), И здесь учительствовала молодая девушка из Березова, окончившая гимназию в Тобольске и добровольно поехавшая в далекую северную деревню. В школе учились дети русских крестьян и вогулов, и молодая учительница хвалила способных ребятишек за быстрое освоение грамоты.
Эта «…школа… с веселенькими окнами, с торной тропой в сугробах, с веселым крылечком у ворот» очень обрадовала автора. Она являлась светлым пятном в глухом таежном углу и знаменовала начало просвещения. «Когда я, сойдя с крыльца… направился по тропе к юртам, мне казалось, что стало светлее в этом лесу и отраднее в этой глухой трущобе».
[164]
ДОРЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПИСАТЕЛИ НАШЕГО КРАЯ П. П. ЕРШОВ
Шестого марта 1815 года в селе Безруково Тобольской губернии (ныне село Ершово) родился Петр Павлович Ершов, автор бессмертной сказки «Конек-Горбунок». Трудно найти человека, который с детства не помнил бы веселые, задорные стихи:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У крестьянина три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Предполагают, что поэт имел в виду село Безруково, расположенное в 15 верстах от Ишима, где ежегодно устраивались большие ярмарки.
Отец Ершова был исправником. Мальчиком Ершов побывал с семьей в Петропавловске и Омске. Стремясь дать сыну образование, отец отправил его в Тобольск — город, который стал Ершову родным. Пребывание в Тобольске дало очень многое будущему поэту. Исследователь творчества Ершова В. Утков писал: «Тобольск гордо стоял на иртышских высотах, полный славы прошлых замечательных деяний и событий… Квадратный гостиный двор, старейший в Сибири, был всегда полон торговыми людьми. В знаменитую тобольскую ярмарку здесь бывали и гости с юга — бухарцы, индусы, афганцы и обитатели северных тундр — ненцы, ханты, манси и сыны степей — казахи… Кипели базары, полные приезжего люда, на плацу занимались солдаты… плыли по Иртышу лодки рыбаков, а за рекой по Тюменскому тракту пылила почтовая тройка… Петя был очарован Тобольском — оживленным центром торговой и политической жизни Сибири…» [165]
Учился Ершов в Тобольской гимназии, где одно время директором был И. П. Менделеев, отец будущего знаменитого химика. Ершов подружился с семьей Менделеевых, познакомился с сосланным в Тобольск композитором А. Алябьевым — «северным соловьем» создавшим знаменитый романс «Соловей мой, соловей».
В 1831 году Ершов уехал в Петербург и поступил в Петербургский университет, студентом которого был пять лет. Товарищи по университету вспоминают, что Ершов; был мастерским рассказчиком и большим фантазером. Он знал очень много сказок и удивлял прекрасным знанием народной жизни.
Ближайшим другом Ершова стал К. Тимковский. Молодых людей объединяли высокие идеи служения отечеству, юношеская восторженность, романтическая настроенность. Они дали клятву отдать свои силы изучению и процветанию Сибири. В честь этого договора Ершов и Тимковский обменялись кольцами, на которых стояли латинские буквы, означавшие — «на жизнь и смерть».
В 1834 году Ершов, когда ему было всего 19 лет, написал сказку «Конек-Горбунок», которая очень быстро приобрела огромную популярность. В ней привлекает и острый социальный смысл, и добродушное лукавство, пронизывающее сказку от начала до конца, и смелый, настойчивый герой с его верным другом Коньком-Горбунком.
Окончив университет, Ершов в 1836 году уехал в Тобольск учителем русской словесности тобольской гимназии. Поэт был одушевлен пылким стремлением служить Сибири.
Какая цель! Пустыни, степи
Лучом гражданства озарить,
Разрушить умственные цепи
И человека сотворить.
Раскрыть покров небес полночных,
Богатства выпросить у гор.
И чрез кристаллы гор восточных
На дно морское кинуть взор,—
писал Ершов в стихотворении, посвященном Тимковскому. В Тобольске Ершов много и упорно занимался изучением истории Сибири, археологическими раскопками.
Ершов тяготился консервативными гимназическими порядками, рутиной, необходимостью преподавать только по утвержденным пособиям. «У нас, братец, такая строгость, что преподаватель не должен сметь свое суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком. Уж пусть бы позволили читать по своим запискам, все бы легче, а то черт знает, что такое!..»[166]— писал он одному из друзей.
Своими методами преподавания Ершов не походил на других учителей гимназии, и многие его ученики впоследствии с благодарностью вспоминали о своем учителе. Так, учившийся у Ершова К.М.Голодников писал: «П.Ершов отбросил прежнюю схоластическую методу преподавания и начал преподавать словесность по университетским запискам… Все сообщаемое учащимся сумел сделать настолько интересным, что по классу словесности все шли хорошо и лекции его ожидали с большим удовлетворением» [167]. Ершов знакомил своих учеников с современной литературой — Пушкиным, Жуковским, Гоголем, проявлял большую заботу о пополнении библиотеки гимназии новыми книгами.
В 1837 году Ершов организовал при Тобольской гимназии театр, просуществовавший несколько лет.
П.Г.Ершов
Спектакли этого театра пользовались большим успехом и собирали весьма многочисленную публику. Ставились серьезные пьесы, например, «Недоросль» Фонвизина, и водевили; часто на сцене театра шла пьеса Ершова «Суворов и станционный смотритель», написанная еще в Петербурге.
Гимназическое и губернское начальство не ценило Ершова. Инспектор, а затем директор гимназии Е. М. Качурин откровенно притеснял поэта, досаждал ему мелочными придирками. Поэтому временами Ершовым овладевало тяжелое настроение и желание изменить свое положение. К тому же и материальные дела поэта были весьма незавидными.
В 1837 году произошло событие, наделавшее в Тобольске много шума: город посетил цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II В сопровождении большой свиты и своего воспитателя поэта.
В. А. Жуковского он совершал путешествие по России. Наследник престола посетил гимназию, где ему были представлены учителя. Жуковский, знавший Ершова еще по Петербургу, очевидно, хотел как-то изменить судьбу поэта.
Сам Ершов описывает это событие так: «Во время посещения гимназии государем-наследником вся наша братия была представлена его высочеству. Когда очередь дошла до меня, то генерал-губернатор и Жуковский сказали что-то его высочеству, чего я не мог слышать, и его высочество отвечал: «Очень помню»… Тут Жуковский сказал вслух: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири» [168]. Однако в участи Ершова ничего нового не произошло.
В Тобольске Ершов общался с жившими там ссыльными декабристами — Н. Басаргиным, В. Штейнгелем и другими. Есть сведения, что Ершов сблизился с В. Кюхельбекером незадолго до его смерти. Он познакомился также со вторым близким другом Пушкина — И. И. Пущиным, который жил на поселении сначала в Туринске, а потом в Ялуторовске. Благодаря Ершову появилось в печати стихотворение Пушкина, посвященное Пущину, — «Мой первый друг, мой друг бесценный…». Его Пушкин переслал своему другу на каторгу в Читу через А. Г. Муравьеву.
Когда Пущина перевели на поселение в Туринск, то он изредка бывал в Тобольске. Познакомившись с Ершовым, он передал ему это стихотворение, а Ершов переслал его в Петербург, где оно и было напечатано в журнале «Современник» в 1841 году. Этот поступок Ершова, конечно, говорил о его гражданской смелости, проявленной в условиях николаевской реакции.
В Сибири Ершов продолжал трудиться над литературными произведениями, начатыми в Петербурге, написал и ряд новых. Самым значительным его созданием этой поры явилась большая поэма «Сузге», основанная на сибирских преданиях. Действие поэмы относится к эпохе завоевания Сибири русскими.
Черноглазая красавица Сузге — любимая жена Кучума, для которой он выстроил на Сузгунском мысу терем
С переходами резными,
Со ставнями расписными,
С узорочною оградой
И с перильчатым крыльцом.
Перед теремом, стоявшим на высоком холме, расстилались…горы, долы,
Бесконечная равнина,
Вечноплещущий Иртыш…
Здесь каждое лето и жила Сузге[169]. Но вот появился слух о том, что из-за Урала идут казаки во главе с Ермаком. Татары спешно укрепляют Сузгун, обносят его высокой стеной, обводят рвом и запираются в крепости. Казаки, завоевав столицу сибирского ханства Искер, осаждают Сузгун. Они обещают пощадить его защитников, если Сузге добровольно отдастся в руки победителей. Сузге согласилась на это, но, как только казаки вошли в крепость, гордая Сузге нанесла себе кинжалом смертельную рану:
Под навесом пихт душистых,
Прислоняся головою
К корню дерева, сидела
Одинокая царица…
Щеки бледностью покрыты,
Льется кровь из-под одежды,
И в глазах полузакрытых
Померкает божий свет.
Казаки с почестями хоронят Сузге, дань уважения ее гордости и смелости:
Под наклоном пихт душистых
Собирались все казаки.
И стоят они без шапок;
Два урядника отряда
Насыпают холм могильный.
Тишина стоит кругом!..
Так закончилось столкновение достойных противников, из которых каждый не уступал другому в смелости. Рисуя с симпатией татарскую царицу, Ершов справедливо показал неизбежность поражения сибирского ханства и великодушие русских к побежденным.
Использовав народные предания, Ершов написал свою поэму белым стихом, характерным для устнопоэтических произведений. Однако размер поэмы — четырехстопный хорей, — так прекрасно передавший русский склад речи и народный дух в сказке «Конек-Горбунок», не совсем отвечает белому стиху. Эпическому нерифмованному повествованию соответствуют иные стихотворные размеры. Несколько искусственный характер имеют и двусоставные «гомеровские» эпитеты, не свойственные русской народной поэзии («вечноплещущий Иртыш», «тихоструйный ручей»).
Написанный Ершовым в Тобольске прозаический цикл «Осенние вечера» включает в себя несколько рассказов. Друзья отставного полковника Безруковского собирались у него длинными осенними вечерами и рассказывали друг другу различные истории. Характер этих историй различен, как различна и манера повествования. Здесь живой юмористический рассказ татарина Таз-баши о своем дедушке, который стал муфтием (толкователем корана) у царя Кучума.
Обращает на себя внимание сатирическое изображение придворных Кучума, которые точь-в-точь походили на придворных любого европейского двора: они могли «видя не видеть и слыша не понимать»; «могли видеть не смотря и слышать не слушая».
Рассказ полковника Безруковского — это, в сущности, романтическая новелла о человеке, который одиноко жил в лесной глуши, вызывая у людей суеверный страх. Одни считали его колдуном, другие — разбойником. Его образ нарисован с романтической неясностью, и читатель долго не знает, кто он такой на самом деле. На мрачном и суровом челе этого человека лежит печать уныния и преждевременной старости. Только в конце повествования из рассказа-монолога героя становится понятным, почему он глубоко несчастен: когда-то он нечаянно застрелил на охоте свою горячо любимую жену.
В конце свой жизни Ершов написал несколько эпиграмм, обнаруженных В. Утковым в архивах. Они выразительно говорят о настроениях поэта, о его отношении к ряду лиц. Ершов осмеивает засилие в гимназии схоластичекой латыни, которая поглощала массу учебного времени. Поэт с издевкой пишет:
Гибло наше просвещенье,
Смерть была невдалеке,
Вдруг, о радость, есть спасенье —
Во латинском языке…
Одна из эпиграмм направлена против тобольского губернатора Д. И. Деспот-Зеновича, который недоброжелательно относился к поэту:
Тебя я умным признавал.
Ясновельможная особа,
А ты с глупцом меня сравнял..
Быть может, мы ошиблись оба?
Есть эпиграмма, посвященная купцу Плеханову, который разбогател с помощью грабежа и плутней, а в старости стал ханжой:
Сибирский наш Кащей
Всю жизнь обманывал людей
И вот на старости, чтоб совесть успокоить,
Давай молебны петь и богадельни строить
Наряду с литературной работой, Ершов до конца своих дней много сил отдавал народному образованию. В конце 50-х годов он был назначен директором тобольской гимназии.
Умер Ершов в 1869 году и похоронен в Тобольске на Завальном кладбище. В городе, где Ершов прожил большую часть своей жизни, бережно охраняются места, связанные с именем нашего замечательного земляка. В краеведческом музее создана интересная экспозиция, посвященная жизни Ершова. Одна из улиц города носит имя поэта. В доме, где жил Ершов, сейчас находится детский сад, также носящий имя автора «Конька-Горбунка».
Н. И. НАУМОВ
«…Я счастлив уже тем, что судьба дала мне возможность с детства наблюдать жизнь нашего простолюдина, оценить гибкий, мощный ум его… постоянно слышать его речь, дышащую неподдельным юмором и сарказмом, не раз видеть поразительные примеры мужества и энергии…» — говорил в 1881 году Николай Иванович Наумов [170], занимавший видное место среди демократических писателей 70–80 — х годов. Сейчас он относится к полузабытым писателям, а когда-то был если не знаменит, то очень широкоизвестен.
Литературное наследство Наумова состоит из рассказов и очерков, посвященных в своем большинстве сибирскому крестьянству. Но писатель также рисовал труд и борьбу приисковых рабочих, драматическую судьбу переселенцев разорение и вымирание сибирских «инородцев». Гонкий знаток жизни, быта, психики и языка народа, Наумов создал много интересных картин и образов.
По своему мировоззрению Наумов был писателем-на- родником. Расцвет его творчества падает на 70-е годы — период наибольшей активности революционного народничества.
В. И. Ленин указывал, что в народничестве 70-х годов было «здоровое и ценное ядро искреннего, решительного и боевого демократизма крестьянских масс»[171]. Этот «здоровый» демократизм нашел свое отражение и в произведениях Наумова.
Николай Иванович Наумов родился в 1838 году в г. Тобольске[172]. В его жизни многое было типично для писателя-разночинца: детство в бедной семье (отец Наумова был чиновником тобольской магистратуры); гимназия, которую из-за отсутствия средств закончить не удалось; учеба в Петербургском университете, откуда Наумова исключили за участие в студенческих волнениях и арестовали.
[image]
Н. И. Наумов
Позже Наумов вторично подвергся аресту из-за подозрения, что он является участником общества «Земля и воля» 60-х годов, однако за недостатком улик его освободили.
Огромное воздействие на Наумова оказали идеи революционеров — демократов Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, под влиянием которых он обратился к изображению жизни народа. Живя в Петербурге и занимаясь литературой, Наумов печатался в передовых русских журналах — «Современнике», «Отечественных записках», «Деле» и других.
Писательский труд не обеспечивал существования, и Наумов вынужден был служить. Много лет он провел в Сибири — Тобольске, Мариинске, Томске, работая преимущественно чиновником по крестьянским делам. Когда Наумов жил в Сибири, члены революционного кружка Ишутина рассчитывали на его помощь в организации побега Н. Г. Чернышевского. Умер писатель в 1901 году в Томске.
Литературная деятельность Наумова началась в конце 50-х и начале 60-х годов XIX века. Его голос прозвучал громко и горячо. Писатель верил в большую общественную роль печатного слова. «…Я льщу себя надеждой, что труд мой, может быть, будет не бесполезен», — писал он в очерке «Первая картинка» [173].
Уже первые произведения Наумова затрагивали острые вопросы эпохи. В рассказе «У перевоза» (1863), сделавшего имя писателя известным, он показал стремление мужиков выяснить, что же дала им реформа. В группе людей, ожидающих на берегу реки паром, слышится горестный рассказ крестьянки о муже, сидящем в тюрьме:
— Муженек у меня под несчастьем… Жалобиться холили, и не он один… Всех их заодно и порешили!..
— Ну, коли жалобиться ходили, так знамо — дело яропащее! А примером… насчет какого резона жалобились?..
— Да по воле все, милый сын…».
Обездоленный реформой народ нашел в авторе этого рассказа одного из первых своих летописцев.
Уроженец Сибири, проживший в ней больше половины своей жизни, Наумов обратился к родной для него сибирской тематике в начале 70-х годов. На сибирском материале он отражал многие явления, характерные для всей России.
В. Г.Белинский говорил, что если есть идеи времени, то есть и формы времени. Во второй половине XIX века в жизни народа происходили быстрые изменения, связанные с ломкой старых порядков. Поэтому демократические писатели обычно тяготели к очерку, сценам, наброскам, то есть к литературным жанрам, которые давали возможность быстро откликнуться на то новое, что появлялось в жизни. В творчестве Наумова господствует жанр очерка.
Одним из первых в русской литературе Наумов изобразил проникновение капитализма в деревню. Произвол и жестокость властей и кулачества в сибирской деревне, тяжелая доля бедноты — вот основная тематика очерков Наумова в 70-е годы.
Тяжесть народной жизни под гнетом кулачества и торгового капитала Наумов показал в произведениях, посвященных крестьянству Тобольской губернии. Работая в 1864 году в Тобольске участковым заседателем земского суда, писатель близко соприкасался с жизнью народа. Он часто бывал в разъездах по служебным делам и наблюдал жизнь и быт крестьянства. Позднее Наумов широко использовал эти наблюдения для создания своих произведений.
В 1872 году Наумов написал очерк «Юровая» — одно из своих наиболее известных произведений, действие которого развертывается в с. Юровском Тобольской губернии[174]. Писатель показал разорение крестьян, попавших в кулацкую кабалу. Эта тема была тогда злободневной не только для Сибири, но имела общерусское значение.
Крестьяне с. Юровского, как повествует Наумов, должны платить большие налоги. «За подушную-то… дерут, дерут, дадут отдохнуть да снова подерут!..» — говорит один из героев очерка.[175] Промышляя ловом рыбы, крестьяне не могут ехать за 300 верст в город, чтобы продать улов, и вынуждены почти даром сбывать рыбу кулакам-скупщикам. Ежегодно на зимнюю ярмарку в Юровское приезжал скупщик рыбы Петр Матвеевич Вежин.
В обрисовке кулаков у Наумова проявлялось тяготение к сатирическому заострению образов. Портрет скупщика помогает раскрытию хищной натуры этого представителя лагеря «чумазых». У него «клювообразный нос», «тонкие, сухие, с бледным отливом губы», «черствое, холодное лицо». По поручению Вежина еще зимой его шурин и племянник отправились по деревням и селам на Иртыше и за бесценок выменивали рыбу на товары, «задавали» деньги под осенний улов. Кулак появлялся в селе поздней осенью, и каждый из крестьян знал, что, «какое бы горе и нужда ни застигли его, он не мог рассчитывать на снисхождение Петра Матвеевича. «Брал и отдай!» — твердил Петр Матвеевич в ответ на мольбы, слезы и поклоны крестьянина или инородца».[176] Он дотла разоряет крестьянина Кулька, отобрав за гроши улов. Вежина не трогает вид нищей избы, больные, голодные дети и слезы Кулька. Скупщик глумится над крестьянами, умоляющими купить рыбу хоть по какой-нибудь цене, и заставляет их кланяться в ноги. «Ни один земной владыка так горделиво не принял бы отдаваемых ему почестей, как принял их Петр Матвеевич от унижающихся бедняков, молча стукавшихся лбами в кошомные сапоги его…» [177]. Ограбив крестьян, кулак берет подписку, что и на будущий год они продадут рыбу по назначенной им цене.
Наумов показал, что сельская власть стоит на стороне кулака и помогает ему грабить крестьян. Волостной голова, человек бесхарактерный и беспринципный, делает то, что захочет торговец.
Крестьянскую массу сибирской деревни нельзя назвать совершенно пассивной, безропотно подчиняющейся грабежу и насилию. В. И. Ленин писал: «Как ни быстро растет народная нужда в Сибири, все же тамошний крестьянин несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из-под палки мало приучен»[178]. Большой заслугой Наумова является то, что в очерке он показал защитника интересов бедноты от произвола мироедов — крестьянина Ивана Николаевича Калинина, который призывает жителей деревни к коллективному отпору кулаку. «Не все купцам да барам брюхо растить… и мужику умом жить, о-ох, пора!» — говорит Иван Николаевич[179].
Калинин стоит за интересы «мира», за мужика, который «всех поит да кормит, только его впроголодь держат!». На крестьянском сходе он отстаивает перед наемниками кулака — головой и писарем — право крестьян назначать сообща цену на рыбу по своему усмотрению.
В «Юровой» Наумов справедливо показал, что крестьянам недостает сплоченности, стойкости в защите своих интересов.
Тяжелое положение крестьянства Тобольской губернии изображено и в очерке «Куда ни кинь — все клин» (1879), действие которого происходит в деревне Сорокиной [180]. Имея мало земли, сорокинские крестьяне вынуждены были в зимнее время заниматься извозом и почтовой «гоньбой», ходили в поисках заработков на Обь, нанимались к кулаку Силуяну Петровичу, у которого были «в долгах по макушку».
Тщетны попытки сорокинских мужиков найти управу на всевластного Силуяна Петровича: не могут они отобрать у него подряд на содержание почтовой станции, всюду натыкаются «на клин». «Нет, братцы, уж коли мужик попал в сети, так уж, как рыба, сколько ни бейся, не прорвешь их» [181],— с горечью говорят крестьяне.
В очерке «Яшник» Н. И. Наумов изобразил тяжелую долю крестьянина-бедняка из маленькой деревушки на Тоболе. Бедняк Яшник — хилый и всегда голодный человек, «росту… был ниже среднего, худой, с бледным болезненным лицом». Последний хлеб он вынужден был продавать, чтобы уплатить подати, а сам с многолюдной семьей питался отрубями, смешанными с сосновой корой. Всю жизнь бился Яшник в путах нужды. Забитый, бесправный, он держался робко, говорил «со вздохом», «надорванным голосом».
«Яшник» и другие очерки Наумова полны глубокого сочувствия задавленному, эксплуатируемому народу, они пробуждали чувство вражды к кулакам и властям, стоявшим за интересы кулачества.
В 80-е годы XIX века в России наступила реакция. Тяжесть общественной атмосферы усугублялась тем, что народническая революционность в эту пору угасла, а пролетарская только зарождалась. В это тяжелое время Наумов написал ряд произведений, героями которых являются обличители-одиночки, борцы-правдоискатели. Праводоискательство — это одно из явлений русской патриархальной крестьянской жизни. Оно было связано с поисками социальной справедливости, и в 80-е годы, когда революционное движение в стране казалось заглохшим, некоторые русские писатели (Лесков, Л. Толстой, Гаршин) обратились к изображению одиночек-протестантов, одновременно давая резкую критику многих сторон жизни.
Одного из таких правдоискателей и показал Наумов в большом рассказе «Нефедовский починок» (1882).
Спокойна, эпически-нетороплива экспозиция рассказа. Ссыльный старик Нефед в глухой, болотистой местности у притока Тобола основал починок. Вскоре появились и первые «посельщики». Действующие лица рассказа очерчены мягко и живо, без всякой идеализации, свойственной многим писателям-народникам этой поры. Суровый, неразговорчивый, всегда насупленный, старик Нефед не похож на идеальных истовых крестьян Златовратского. Честная, правдивая натура старика скрыта за внешней угрюмостью. Ссыльнопоселенец крестьянин Мирон, попавший в Сибирь «единственно по глупости, зачтенной ему в преступление», — забитый, недалекий человек. Беспомощна, прерывиста его речь: «Чего ж… оно… Приписан, так что ж…чего ж еще. Власть, воля начальства, наперекор не пойдешь, перекор-то энтот… о!., о!.. Храни господи!»[182].
Весьма колоритна фигура третьего обитателя починка — Ониски, добродушного, наивного хвастуна, постоянно повествующего о былых охотничьих подвигах с барином «Евгением Миколаевичем». Он то восторженно рассказывает, как «ластку в лет из-под небесья» выбивал, то лирически философствует о несправедливости закона: «Ну и зако-он… сошлют человека, и живи, чем хошь!»[183] При этом Ониска предпочитал бездельничать, лежа на печке у Мирона, пока его сурово не укорили.
А как выразительны эпизодические фигуры крестьян, посещавших починок благодаря молве, что у старика Нефеда есть деньги. Какой-нибудь Антон, набравшись решимости, обращался к суровому Нефеду и после удивленно сообщал однодеревенцам:
«Ну и старик, други, поискать экого!.. Пришел я к нему… Ну… набравшись духу, говорю: так и так, задушевный, мол, старичок… выручи! Снабди, буде есть, тремя рублями, отдам! Што ж ведь, братцы, слова не вымолвил… подал мне трешник и хоть бы те слово сказал…
— О-о-о!.. как есть ни слова?.. — спросили слушатели, удивленные не менее его.
— Хошь бы те вот для примеру, говорю, рот разинул» [184].
Писатель не скрывает, что из обращавшихся к старику
за деньгами, которые доставались ему упорным трудом, долг отдавали очень немногие.
Несмотря на свои недостатки, обитатели починка привлекают симпатии читателя добродушием, честностью, трудолюбием.
Более чем в каком-либо другом произведении Наумова, в композиции «Нефедовского починка» существенную роль играет описание пейзажа. Наумов никогда не старался подчеркнуть в пейзаже какие-то специфические сибирские черты, никогда не сгущал преднамеренно краски. Но он показал некоторые особенности сибирской природы: — «Далеко в стороне от всякой сколько-нибудь удобной для проезда дороги, при выпадении из озера, не имевшего имени, речки Суклемы стояла деревенька Нефедовка… Кругом… на десятки верст тянулось сплошное болото… Вдали за озером синели уже леса и леса, в которых, может, не бывала еще нога человека» [185].
Попутно следует сказать, что у целого ряда так называемых писателей сибирской школы (Богораз, Елпатьев- ский и др.) сибирские пейзажи рисовались в сгущенно мрачных тонах. Наумов решительно не похож на этих писателей. Он часто подмечает те же черты природы, те же краски, что и в Европейской России: дорогу, вьющуюся среди полей, засеянных хлебом, ветряные мельницы, заросли молодых берез и т. д.
Трудовой, размеренной жизни обитателей Нефедовского починка соответствует эпически спокойный пейзаж: «На синем безоблачном небе давно взошла луна, и яркая полоса света от нее столбом протянулась по спокойной поверхности озера… Синей, дымчатой каймой тянулась на горизонте сплошная стена лесов. В воздухе было тихо и холодно, и среди этой невозмутимой тишины отчетливо слышалось, точно как подавляемый говор, журчание Суклемы, выпадавшей из озера» [186].
Очень умело дается в рассказе нарастание действия в связи с приездом в починок нового поселенца — Антона Прокопьевича. Быстрые проницательные глаза, беспокойный взгляд, белые крепкие зубы, придававшие физиономии «плотоядный вид», — все настораживает читателя, все говорит, что перед ним — человек-хищник. Это впечатление усиливается бойкой мещанской речью прибывшего, его бесцеремонным отношением к окружающим: «сизая», «белоперая», «пужливый старичок», «добры молодцы» — так называет он обитателей починка.
Неизбежно разрушается патриархальный быт починка. В тихую жизнь глухого угла вторгается дух предпринимательства, наживы. Антон Прокопьевич занялся тайным винокурением и конокрадством, втянув в свои темные дела Мирона и Ониску. Он как бы олицетворяет собой злую, бессердечную силу чистогана. Власть денег навлекла новые бедствия на Мирона, Ониску и самого Антона Прокопьевича, доведя их до тюрьмы и тяжелых лишений.
В критике справедливо указывалось, что в лице старика Нефеда Наумов показал «не борьбу с растущим кулаком, а сознательный уход, уклонение от «худого дела» *. В жизни обитателей Нефедовского починка до вторжения в нее кулака писатель видел «чистый родник» общины, — как отмечал С. Кожевников. Но Наумов отнюдь не идеализировал скромную жизнь починковцев, упорный труд которых вознаграждался тем, что они только не голодали. Вместе с тем очерк говорит и о неустойчивости, непрочности этой патриархальной идиллии, которая так легко была разрушена. Пассивный, непротивленческий протест Нефеда совершенно бесплоден и не способен что-либо изменить в мире.
В библиотеке Тобольского краеведческого музея хранится рукопись очерка Наумова «Чудак». Очерк аккуратно переписан рукой самого писателя, и под ним стоит подпись: «Н. Наумов».
Как эта рукопись попала в Тобольский музей?
Во время своего пребывания в Петербурге (1869–1884) Наумов познакомился с художником В. М. Максимовым и отдал ему «Чудака» для иллюстрирования. По каким-то причинам Максимов не смог вернуть рукопись писателю и передал ее в Тобольский музей через своего зятя, известного сибирского ученого-агронома и общественного деятеля Н. Л. Скалозубова, который в конце XIX — начале XX века заведовал Тобольским музеем.
Создание очерка относится, по всей вероятности, к 80-м годам, когда в период угасания народнической революционности Н. И. Наумов пытался устранить общественное зло путем нравственного самоусовершенствования. С большой теплотой нарисован здесь старик Федор Кузьмич, помогавший нищим и обездоленным людям. Содержание очерка, очевидно, воспроизводит впечатления, полученные во время пребывания Наумова в Томске. Наиболее сильной стороной очерка являются картины страданий и бед, которые переживал народ в старой Сибири.
Н. А. ЛУХМАНОВА
Имя писательницы Надежды Александровны Лухмановой в настоящее время почти забыто, о ней знают лишь не многие, но когда-то она пользовалась известностью. Ее творческое наследие довольно обширно, а одна из книг писательницы представляет для нас, тюменцев, особый интерес.
Н. А. Лухманова родилась в 1840 году в помещичьей семье. Она окончила Смольный институт благородных девиц и вышла замуж за инженера Александра Колмогорова, сына тюменского капиталиста. Несколько лет Лухманова прожила в Тюмени, которая в ту пору была глухим купеческо-мещанским городом. Застойное провинциальное существование не удовлетворяло женщину, стремившуюся к участию в общественной жизни, к писательскому труду. Порвав с мужем, Лухманова уехала в Петербург и занялась там литературой. Она писала повести, рассказы, статьи, переводила с французского пьесы для театра.
По своим общественным взглядам Лухманова стояла на позициях буржуазного либерализма и печаталась в газетах и журналах буржуазно-либерального направления — «Петербургском листке», «Русском богатстве» и других. Она была далека от наиболее передовых сил русского общества, и ее взгляды отличались умеренностью.
Лучшие произведения Лухмановой созданы на основе собственных впечатлений и наблюдений. К ним прежде всего относятся «Очерки из жизни в Сибири», напечатанные в «Русском богатстве» в 1895 году. Подзаголовок книги гласит: «Из личных воспоминаний автора, пробывшего 5 лет в «глухих местах». Проведя в Тюмени несколько лет, Лухманова хорошо узнала быт не только тюменского купечества и мещанства, но и трудового люда. Ее наблюдения нашли широкое отражение в тех очерках, которые в книге Лухмановой объединены под заглавием «В глухих местах» и занимают в ней центральное место. Создав свою книгу в виде очеркового цикла, Лухманова продолжала традиции, идущие от демократической литературы 60— 70-х годов XIX века.
«Глухие места» — это не только дремучие леса, деревушки и заимки под Тюменью и Тобольском. Это мир темных, диких нравов обитателей этих городов. Лухманова познакомила читателя преимущественно с Тюменью, нарисовала целый ряд выразительных типов и бытовых сцен, характерных для Тюмени 80-х годов XIX в.
В книге название Тюмени несколько зашифровано. Она именуется «Тюнью», река Тура — «Турой», но безвсякой зашифровки дается название реки Тюменки, упоминается о таких частях города, как Заречье, Городище, Затюменка.
Из разбросанных в книге штрихов складывается выразительная картина жизни старой Тюмени — одного из глухих углов Российской империи. Почти все постройки города были деревянными, на окраинах стояли низенькие кривобокие домишки. Правда, чем ближе к центру, тем дома становились крупнее, заборы выше, ворота крепче, но деятельность, кипевшая за высокими заборами, вся сводилась «к одной жажде наживы».
Город не был благоустроен и по ночам погружался в кромешную темноту, никакого освещения на улицах не- существовало. Лишь раздавался лай сторожевых собак да треск колотушек сторожей.
Высокий деревянный мост, соединяющий Заречье с основной частью города, еще не был построен. Вместо него существовал наплавной, и в близлежащем кабаке всегда находились оборванцы, на обязанности которых лежало сводить и разводить его для пропуска барж. Проезжавших через мост караулил завсегдатай того же кабака пропившийся купец Емелькин и выпрашивал гривенники на водку.
Образ Емелькина принадлежит к галерее образов, воплощающих душевную опустошенность, омертвелость и последнюю ступень падения человека. Даже внешне он утратил человеческий облик и несколько напоминал Плюшкина. По виду «не то мужик, не то баба», Емелькин был одет «без всякого признака нижнего белья, в широкий ватный халат, подпоясанный веревкою… Шапки у него не было ни зимой, ни летом, и голова его, с седыми кудрявыми волосами, была всегда повязана по ушам пестрым ситцевым платком»[187].
Когда-то Емелькин был богатым купцом, но потом Крутогоров и другие тюменские капиталисты разорили его, споили и довели до нищеты. Так Емелькин стал жертвой жестокой конкуренции хищников, которые злоумышляли друг против друга, стремясь съесть того, кто послабее. В Тюмени Лухманова подметила явление, обычное для всего капиталистического общества.
Жизнь Тюмени была очень скучна: ни театра, ни библиотеки, ни читален. Только в клубе богатые горожане- собирались на «плясы да игры», на городище зимой обычными были кулачные бои, да упомянутый выше Емелькин устраивал потеху для купечества. Осенью, когда Тура начинала замерзать, и весной, как только лед проходил, он «замыкал» и «отмыкал» реку: бросался три раза в «первобытном виде» с высокого обрыва в ледяную воду, а потом обходил собравшихся и получал лепту за «представление». Впрочем, тюменское купечество знало и другие развлечения. Старик Крутогоров, похваляясь перед молодежью былым удальством, вспоминал: «Так-то, судари мои, веселились мы, лошадей шампанским поили, в поле стог сена встретим, вином обольем и зажжем, кругом пляшем, а за? убыток — получайте»[188]
Богачи в «глухих местах» совершают и уголовные преступления. Такова, например, история заводчика Овечкина, приревновавшего свою красавицу жену Фелицату — к молодому инженеру. На охоте, целясь в инженера, Овечкин убивает случайно попавшего под пулю мужика. Это преступление остается безнаказанным, так как «богаты были Овечкины… тягаться с ним никому не было охоты!»[189].
Рисуя преимущественно старообрядческую буржуазию Тюмени, Лухманова дает мрачные картины раскольничьего быта, изуверство по отношению к себе и близким, религиозный дурман, который калечил умы и сердца людей.
Выразительно изображен в очерках суровый, неразговорчивый старик Самсон, принявший конец в «скрыне» (подполье), куда по старому обычаю опускались старики раскольники и находились там до конца дней, приготовляя себе «домовину».
Вспоминает Лухманова и о последних самосжигателях. Так, в книге нарисован «праведный конец» Парамона Степановича. Он наложил на себя сорокадневный пост, в течение которого ездил в лес, собственноручно рубил сосны, тесал березы, сушил их, а потом сложил на заднем дворе- в небольшой сруб. В один зимний день он обложил сруб сухой соломой, стружками, оделся с женой в белые домотканые рубашки, поджег сруб, а сам запел канон пустыннику Парамону. «Это было давно, полвека тому назад, а до сих пор помнят в городе Т. смерть этих, как оказалось, последних самосжигателей» [190].
Дочь Парамона Глафира явилась основательницей старообрядческого женского скита — Пашенки, расположенного неподалеку от Тюмени. Деревня Пашенка, сложившаяся на основе этого скита, так и осталась старообрядческим женским общежитием, жившим за счет доброхотных даров купцов. Но дары эти не были бескорыстны. Пашенку часто навещали купчики, которые привозили с собой короба с угощениями, винами. После «стояния» в часовне, после церковной службы и чинной трапезы, купцы весело проводили время в обществе молодых скитниц — «клирошанок» и «белиц». «Смолкла Пашенка, загасли везде огни, и только месяц, чуть-чуть скривив лицо свое, с какой-то лукавой недоверчивой улыбкой глядел на поселок»[191].
В скиту нет нравственной чистоты. Ложь, тайный разврат, лицемерие, безделье — вот основные черты скитского быта в изображении Лухмановой.
Картины жизни в православном монастыре Ивановском (под Тобольском) нарисованы писательницей также правдиво. Монастырская жизнь — это «монотонное прозябание». Монастырь привлекал многих верующих благодаря иконе Абалакской божьей матери, которая считалась чудотворной, а обилие богомольцев приносило немалый доход. Лухманова осмеивает толстосумов, отваливавших монастырю богатые дары, чтобы там замаливали их грехи. Логика толстосумов была ясна: согрешили и покаялись, на всякий грех — есть прощение.
Некоторые страницы очерков Лухмановой касаются жизни городской бедноты. В 80-е годы в Тюмени проводили железную дорогу и прокладывали ветку от вокзала к пристани. В «Очерках» показано, как происходило «отчуждение» земель под эту ветку на окраине Тюмени.
Окраина была заселена мелким ремесленным людом, который решил оберегать свои дома до последнего. Рассказу о том, как происходило отчуждение, предшествует картина июльской ночи на окраинной тюменской улочке: «Июльская жутко-темная ночь спускалась на город… Бледные звезды, как испуганные, мелькали то тут, то там и снова прятались за тучи… Из «Города в Заречье», из «Городища за Тюменку», перекликаясь, как испуганная стая птиц, сухо щелкали деревянные колотушки сторожевых татар… Темная ночь поглотила и улочку, тянувшуюся как раз за пристанями. Бесформенными грудами стояли в ней домики-особнячки, за наглухо запертыми ставнями не видно было огней».[192] Мрачные краски пейзажа соответствуют тревожному настроению обитателей этих домиков перед разорением.
Лухманова запечатлела психологию патриархального мещанства, очень далекого от сознательной политической жизни. Протестуя против отчуждения, мелкий городской люд опирается на религиозные догмы, консервативную идеологию. Борьба с отчуждением, нежелание оставлять свой угол соединяются с защитой «правой», старозаветной раскольничьей веры: «…До наших душ добираются, понадобилось им посечь нас под корень… Вот так-то и пропадает вера правая!» [193]. Возмущение несправедливостью у этих темных людей притуплено сознанием беспомощности под тяжестью «божеского попущения».
В конце концов явились воинская команда, исправники, железнодорожные служащие, и началась ломка домов. Эта картина нарисована Лухмановой очень выразительно: «…Берег застонал стоном, рев баб, плач детей, причитания голосивших старух, рев выводимой скотины — все слилось, все, как один безумный вопль, поднялось к небу и пропало в его холодной, бездушной синеве… Солдаты сомкнулись, мигом охватили прибывших было из города мещан и рабочих, оттеснили их к самому краю дороги, на пустырь, и загородили улочку с двух сторон… Кой-где рабочие живо забрались на крыши, и оторванные тесины полетели вниз — отчуждение началось…»[194].
Несколько из охваченных отчаянием жителей зажигают свои дома и погибают в огне. «…Скоро вся цепь береговых домиков представляла собой одну сплошную огненную полосу… Когда из города донесся первый звук набата, а за ним загремели пожарные тройки, ни спасать, ни разбирать было нечего… Побережная улочка выгорела, домики сравнялись с землей. Отчуждение было покончено…» [195].
Книга Лухмановой дает ясное представление о тяжелой доле фабричного и заводского люда Тюмени, о его полном бесправии. Правда, писательница не нарисовала развернутых образов рабочих, но читателю ясно, как живет рабочая масса крутогоровского кожевенного завода. Постоянное удлинение рабочего дня, система штрафов, отсутствие какой бы то ни было охраны труда — вот условия работы тружеников. Испарения дубильных чанов, духота заставляли людей работать полуголыми. Только однажды в ожидании именитого посетителя, пожелавшего осмотреть завод, Крутогоров велел «пообчистить», «поубрать» на заводе и заводском дворе, а зловонную дубильную яму прикрыть крышкой. Легко себе представить обычные условия труда.
Жили рабочие в тесных флигелях — бараках. «Что за беда, если немного и тесно, когда люди весь день на работе и приходят к себе только ночевать», — рассуждает управляющий заводом сын Крутогорова — Яшенька. Ни школы, ни больницы на заводе не было, не было даже и фельдшера: «Больной все равно не работник, значит, захворал — ступай прочь…»[196].
Нужда гнала в Тюмень на земляные работы по постройке железной дороги людей из отдаленных губерний. Такова бегло очерченная артель землекопов-владимирцев, завербовавшаяся на лето, чтобы осенью, «собрав гроши на зимний хлебушко, назад вернуться» [197].
В 90-е годы XIX века, когда печатались очерки Лухмановой, революционная борьба рабочих уже достигла большого размаха, развертывалась она и в Сибири. В том, что писательница не увидела этой борьбы, сказалась идейная ограниченность ее мировоззрения.
В центре очерков Лухмановой стоит семья заводчика Крутогорова. Образ Крутогорова принадлежит к галерее «чумазых» капиталистов, которых рисовали такие писатели, как Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин и другие. Старик Крутогоров выбился «в люди» с помощью старых патриархальных приемов, действуя «как плутовством, так и горбом». В молодости он владел лишь небольшим кустарным заведением, но постепенно богател и наконец стал владельцем огромного кожевенного завода, исполнявшего казенные подряды.
Рисуя Крутогорова, писательница подчас прибегает к сатирическому заострению образа, к резким штрихам. Уже в портрете проявляется неприязненное отношение к этому представителю сибирского первоначального накопления. Крутогоров — «здоровенный старик» с «небольшими мигающими, но зоркими глазами». Подчас он прикрывается напускным добродушием, особенно перед заезжими важными гостями. В душе же «он не верил ни богу, ни черту, единственная религия его была нажива» [198]. Крутогоров считает самой ценной человеческой способностью умение обогащаться, одурачивать простаков. Сознание силы делает его грубым, самодовольным. Он гордится почетным гражданством, полученным за туго набитый кошелек, своим заводом и хоромами.
Старший сын Крутогорова Иван — свихнувшийся беспутный человек. Он с детства испытал влияние, с одной стороны, отца, с другой — религиозных бабушек и тетушек. Он перенес много «науки» от отцовских кулаков, но, мечтательный и безвольный, все-таки оказался неспособным продолжать «линию» обогащения. Зато он фанатически отдавался старой вере, ходил в атласном черном халате, напоминающем подрясник, и сочетал религиозность с постоянным «разрешением вина и елея».
Вот Ванюшка, отбив в своей «боковушке» условленное число поклонов и повернув лицом к стене икону «хранящего от запоя» Моисея Мурина, наливает в пустую лампаду вина и несколько раз выпивает; вот он, приехав с товарищем в Пашенку и отстояв в молельне службу, предается пьяному разгулу вперемежку с душеспасительными разговорами. В итоге кучер Тимофей «снял сиденье в казанских саночках, навалил туда вровень сена… положил два тела хозяйских… и помчал обратно из Пашенки купецких сыновей, съездивших на богомолье» [199].
Два других сына Крутогорова идут по стопам отца. Однако, в отличие от него, это уже дельцы нового типа, пользующиеся новыми средствами обогащения. Тон повествования Лухмановой становится резким, когда в очерке «Слетыши» она обращается к изображению молодых тюменских дельцов. Отношение писательницы к этим «героям времени» резко отрицательное.
Окончивши университет, Яшенька был «здоровьишком слаб, с детства золотушка пристала, и все-то из ушей какая ни есть дрянь лезет…». Но, несмотря на слабость здоровья, Яков, управлявший заводом отца, — достойный продолжатель дела Крутогорова-старшего, причем уже на несколько иных основах. Обогащенный наукой, он умеет приумножить капитал, обращаясь к новейшим средствам, среди которых немаловажную роль играла система штрафования рабочих за малейшую провинность.
Младший сын Крутогорова Александр, «первый из туземных, явившийся с зеленым кантом и академическим значком», как инженер мыслил «глубоко и широко только в пределах выгоды и наживы». Следуя его советам, старик Крутогоров ловко использует в целях обогащения потребности строящейся железной дороги в лесе и кирпиче. Сатирические ноты ясно звучат не только тогда, когда Лухманова говорит об Александре как об инженере, но и когда она рисует его через жалостно-умиленную речь Крутогорихи, любующейся сыном: «…Вот волосиков отчего-то на голове у него мало, и глазки, быть, на людей не смотрят, а все с подмигом, да по сторонам бегают, так это, должно, с большой науки…» [200].
В очерках набрасываются силуэты и других «героев», представляющих «ядро местной цивилизации». Таков Сосипатр Барашкин, попавший после окончания университета в «веяние» и получивший назначение следователя по гражданским делам. Таков Навозов — «изнеженный франт в очках», трус и враль. Для всех этих «пионеров науки» наука была только «приспособлением к более верному и спокойному добыванию денег». Цивилизация привилась к ним «поверхностно, костюмно».
В книге Лухмановой нет образов русских людей, связанных с передовым общественным движением. Упоминание о молодом ссыльном докторе в одном из очерков книги еще не дает основания полагать, что он причастен к такому движению. К тому же в книге ничего не сказано о том, за что он сослан. Приехавший на постройку железной дороги инженер Вязьмин — себялюбец и сибарит — также весьма далек от передовых людей эпохи.
Книга Лухмановой посвящена городу, поэтому о сибирских крестьянах в ней почти не говорится. Только в очерке «Конец Савки» приоткрываются такие страницы старого сибирского быта, как бродяжничество, «варначество». В нем показан обоз, идущий с чаями из-за китайской границы мимо Тобольска и Тюмени в Екатеринбург. Обоз ведут крестьяне, отправившиеся зимой на заработки. Забота друг о друге во время тяжелого длинного пути, простодушие и степенность соединяются у сибирского мужика с жестокостью. И молодой силач Сидорка, и седобородый Софроний дают жестокий отпор «белым волкам» — «срезчикам» чаев. Одетые в белые балахоны, они по ночам подкарауливали обозы и срезали с возов тюки с чаем. После могучего удара кистенем в лоб, который отвесил Сидорка, погибает беглый дьякон Савка, сочетавший набожность, религиозную начитанность с разбоем. Причину этой жестокости сибирского мужика хорошо объяснил Г. В. Плеханов: «Со всех сторон теснимый гнетом суровой и беспощадной действительности, варвар земледелец сам становится суровым… Он не знает никакой жалости там, где ему приходится вести борьбу за свое жалкое существование» [201]. Нужда и насилия ожесточили душу крестьянина.
Изображая преимущественно купеческо-мещанский быт, Лухманова нарисовала его очень реально и зримо. Запоминается описание «галдарейки» в доме Крутогоровых, где Крутогориха любила пить чай и где на столе постоянна чередовались пузатые самовары; выразительна зарисовка мещанской береговой улочки на окраине Тюмени и т. д.
Некоторые исследователи народного быта (А. Щапов, Н. Астырев) считали, что в Сибири нет народной поэзии, что речь сибиряка холодна, прозаична. Но это неверно. Лухманова хорошо передает характерность народных речевых оборотов, интонаций, плавную выразительную речь с типичными народнопоэтическими приемами. Такова, например, речь крутогоровской кухарки Матрены, вспоминающей о своем сыне-обозчике: «Идет ли сокол ясный гужевым по далекой пути-дороженьке, притомилися резвые ноженьки его, притуманились ясные глазаньки…. и нудно и студно дитятку без родимой матушки» [202].Ив авторской речи Лухманова подчас прибегает к стилю народной песни, к тону народного рассказа, например, тогда, когда повествует о горестной судьбе молодой женщины: «…Ни у нее родной матушки, ни сестрицы старшей, как есть сирота круглая. Вскормили, вспоили в чужом дому, не дали девичьей красе расцвесть, приказали к венцу собираться и за постылого да богатого замуж выдали»[203].
Увлекательно рисуются в книге некоторые стародавние народные обычаи. Таково, например, описание старинного свадебного обряда — «девьей бани», устроенной перед выходом замуж купеческой дочери Маремьяши. Эти и подобные им картины в книге Лухмановой опровергают несправедливое мнение о «непоэтичности» сибиряков.
Писатели XIX века редко обращались к изображению жизни сибирского города. Н. А. Лухманова в числе немногих нарисовала ее очень зримо и выпукло. Книга «В глухих местах» представляет значительный интерес для современного читателя как книга, живописующая недавнее прошлое одного из крупных городов Сибири.
Примечания
1
История государства Российского, т. IX, Спб., 1837, стр. 401–402.
2
К. Ф. Рылеев. Стихотворения, статьи, очерки. М., ГИХЛ, 1956, стр. 17.
3
К. Голодников. Декабристы в Тобольской губернии. Тюмень, типография А. А. Крылова. 1899, стр. 4.
К. М. Голодников, окончив 17-летним юношей тобольскую гимназию, был назначен в 1839 году учителем русского языка в ялуторовское уездное училище. Познакомившись со ссыльными декабристами, он оставил некоторые сведения об их пребывании в этом маленьком сибирском городке. Впоследствии К. М. Голодников — секретарь Тобольского губернского статистического комитета, член Русского географического общества, автор ряда книг о Тобольской губернии.
4
И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 196.
5
Там же.
6
Т а м же, стр. 197.
7
И. И. П у щ и н. Записки о Пушкине. Письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 198.
8
Т а м же, стр. 223.
9
К. Голодников. Декабристы в Тобольской губернии. Тюмень, типография А. А. Крылова, 1889, стр. 12.
10
Наш край в документах и иллюстрациях. Свердловск, 1966, стр. 259. В дальнейшем цитировании — «Наш край».
11
С. Л. Чудновский. Из давних лет. М., 1934, стр. 185.
12
Государственный архив Тюменской области в г. Тобольске, ф. 154, оп. 154, ед. хр. 65, л. 1. В дальнейшем цитировании — ГАТО,
13
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 201.
14
Т а м же, стр. 17.
15
Наш край. Указ. изд., стр. 246.
16
Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1873 г. Соч., т. XI, Госиздат, 1929, стр. 10.
17
Н. М. Ядринцев. Достоевский в Сибири. «Сибирский сборник», 1897, вып. 4, стр. 393.
18
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, пись
мах и заметках. М., 1912, стр. 203–204.
19
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 202.
20
П. К. Мартьянов. В мертвом доме. В кн.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах и заметках. М., 1912, стр. 59.
21
Ф. М. Достоевский. Записки из мертвого дома. М., 1965, стр. 321.
22
Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. Ярославль, 1963, стр. 544.
23
ГАТО, ф. 532, ед. хр. 3, 1863–1864 гг. Этот материал использован М. Лемке в кн.: Политические процессы в России 1860-х гг. М.—П., 1923.
24
М. Л. Михайлов. Записки. Сочинения, т. III, М., ГИХЛ, 1958, стр. 544.
25
Т а м ж е, стр. 556.
26
Т а м же, стр. 557.
27
М. Л. М и х а й л о в. Записки. Указ. изд., стр. 554.
28
Там же, стр. 582–583.
29
М. Л. М и х а й л о в. Записки. Указ. изд., стр. 562.
30
М. Л. Михайлов. Записки. Указ. изд., стр. 584. См. Лемке.
31
Н. В. Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Сочинения, т. 1, Спб., 1871, стр. 194.
32
Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Указ. изд., стр. 226,
33
Таи же, стр. 224–225.
34
Т а м же, стр. 194.
35
Н. В. Шелгунов. Сибирь по большой дороге. Указ изд., <стр. 225.
36
Т а м же, стр. 249.
37
Там же, стр. 244.
38
«Былое», т. V. 1906, стр. 136.
39
Чернышевский в Алексеевском равелине. Переписка Е, Н. Пы- пиной 1862–1864 гг. В кн.: Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов, 1928, стр. 316.
40
Н. М. Ч е р н ы ш е в с к а я. Летопись жизни и деятельности
Н. Г. Чернышевского. М., ГИ Х Л, 1953, стр. 335.
41
С. Г. Стахевич. Среди политических преступников. В кн.: Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, т. II, Саратовское книжное изд-во, 1959.
42
Там же, стр. 56.
43
Т а м же, стр. 57.
44
Т а м же.
45
С. Г. С т а х е в и ч. Среди политических преступников. Указ. изд.
46
См. Н. М. Чернышевская. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М., ГИХЛ, 1953, стр. 336.
47
Чернышевский в Сибири. Переписка с родными. Вып. 1 (1865–1875), Спб., 1912, стр. 175.
48
Т а м же, стр. 8.
49
Наш край. Средне-Уральское кн. изд-во, 1966, стр. 311.
50
'Т а м ж е.
51
Там же, стр. 311, 313.
52
ГАТО, ф. 152, оп. 8, д. 79, л. 3.
53
Т а м ж е, л. 46.
54
ГА ТО, Ф. 152, ОП. 8, д. 79, лл. 41–41 об.
55
Г. А. Мачтет. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 114.
56
Там ж е, стр. 137.
57
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 117.
58
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 123.
59
Г. А. М а ч т е т. Избранное. М., ГИХЛ, 1958, стр. 134.
60
Заседатель в Сибири исполнял обязанности станового, следв- вателя и мирового посредника.
61
Г. А. М а ч т е т. Сон одного заседателя. Поли. собр. соч., т. III, Спб, 1896, стр. 70.
62
Г. А. М а ч т е т. Поли. собр. соч., т. III, стр. 264.
63
Т а м ж е, стр. 267.
64
А. И. Иванчин-Писарев. Из моих воспоминаний. «Сибирские записки», 1916, № 1, стр. 13.
65
Цит. по кн.: Научные записки Харьковского государственного педагогического института, т. III, 1940, стр. 123.
66
ГАТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 1.
67
Т а м ж е, л. 1 об.
68
ГА ТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 34.
69
Г. Мачтет. Н. Е. Петропавловский. «Русские ведомости». 1892, № 133.
70
ГАТО, ф. 152, оп. 10, ед. хр. 35, л. 49.
71
Цит. по работе: М. П. Гущин, Н. Е. Петропавловский-Каронин. «Научные записки Харьковского государственного педагогического института», т. III, 1940, стр. 125.
72
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Соч., т. II, М., ГИХЛ, 1958, стр. 505.
73
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Соч., т. II, М., ГИХЛ, 1958, стр. 505.
74
Т а м же, стр. 507, 513.
75
Там же, стр. 517.
76
Н. Е. Петропавловский. По Ишиму и Тоболу. «Записки Западно-Сибирского отдела императорского русского географического общества», кн. 8, Омск, 1886, стр. 21.
77
Н. Е. Петропавловский. По Ишиму и Тоболу. «Записки Западно-Сибирского отдела императорского русского географического общества», кн. 8, Омск, 1886, стр. 44–45.
78
Т а м же, стр. 88.
79
Там же, стр. 90.
80
Там же, стр. 86.
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 570.
81
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 570.
82
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). В лесу. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 568.
83
Т а м же, стр. 574–575.
84
Т а м же, стр. 575.
85
Там же, стр. 591.
86
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Карьера сельского администратора. Сочинения в двух томах, т. I, М., ГИХЛ, 1958, стр. 519.
87
Т а м же, стр. 525.
88
Т а м же, стр. 529.
89
С. Каронин (Н. Е. Петропавловский). Карьера сельснвт» администратора. Сочинения в двух томах, т. 1, М., ГИХЛ, 1958, стр. 539.
90
Т а м же.
91
Таи же, стр. 542.
92
Таи ж е, стр. 561.
93
М. Горький. Н. Е. Каронин-Петропавлозский. Сб. «О литературе», М., 1953, стр. 142.
94
Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. М., 1937, стр. 171.
95
Владимир Короленко. Письма (1879–1887)), т. I, Гос- нвдат Украины, 1923, стр. 62.
96
Там же, стр. 68. Упоминаемые в письме Починки — это Березовские Починки Вятской губ., где В. Г. Короленко находился в ссылке с ноября 1879 г по январь 1880 г.
97
В. Г. Короленко. История моего современника. Собрание сочинений, т. VIII. М., Изд-во «Правда», 1953, стр. 133, 134.
98
Т а м же, стр. 135.
99
Т а м же, стр. 141
100
С. П. Швецов. В. Г. Короленко в Вышнем Волочке. В кн.: В. Г. Короленко в воспоминаниях современников. М., ГИХЛ, 1962, стр. 42
101
Т а м же, стр. 51.
102
3 ГАТО, ф. 152, 1880, д. 32, л. 13.
103
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч., т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 188.
104
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч., т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 188.
105
В. Г. Короленко. Письма из тюрем и ссылок (1879–1885).
Горьковское изд-во, 1935, стр. 94–95.
106
В. Г. К о р о л е н к о. Письма из тюрем и ссылок (1879–1885). Указ. изд, стр. 190.
107
Наш край. Указ. изд., стр. 324.
108
В. Г. Короленко. История моего современника. Собр. соч.,
т. VIII, изд-во «Правда», 1953, стр. 189
109
В. Г. Короленко. Записные книжки (1880–1900), М., ГИХЛ. 1935, стр. 68.
110
Там же, стр. 64.
111
Там же, стр. 63–64.
112
В. Г. Короленко. Записные книжки (1880–1900), М., ГИХЛ, 1935, стр. 64.
113
А. Нельмин. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 1, стр. 185.
114
А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 1, стр. 198.
115
Там ж е, № 2, стр. 119.
116
Т а м же, стр. 201.
117
1 А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль» 1886, № 2. стр. 122.
118
2 Т а м же, стр. 126.
119
3 Там же, стр. 123.
120
4 А. Н е л ь м и н. В далекие края. «Русская мысль», 1886, № 4„стр. 55.
121
Н. А. Лапин. Революционно-демократическое движение 60-х годов XIX века в Западной Сибири. Свердловск, 1967.
122
Семилужинский. Письма о сибирской жизни Из Тюмени.
123
Г. И. Успенский. Собр. соч. в 9 томах, т. 8, М., ГИХЛ. 1957, стр. 349–352.
124
Г. И. Успенский. Собр. соч. в 9 томах, т. 8, М., ГИХЛ. 1957, стр. 349–352.
125
Г. И. У с п е н с к и й. Собр. соч., т. 9, стр. 512.
126
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 267.
127
Г. И. Успенский. Не знаешь, где найдешь. Собр. соч., т. 8, стр. 424–425.
128
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, <етр. 297.
129
Т а м же, стр. 370
130
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 426.
131
В 1883 г. в Тюмени был создан временный комитет для оказания помощи переселенцам.
132
Цит. по кн.: О русском реализме XIX в. и вопросах народности литературы. М.—Л., ГИХЛ, 1960, стр. 347–348.
133
Г. И. Успенский. Поездки к переселенцам. Собр. соч., т. 8, стр. 298.
134
А. П. Чехов. Из Сибири. Собр. соч., т. X. М., ГИХЛ, 1956, стр. 28.
135
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 5.
136
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 446.
137
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 9.
138
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 562.
139
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. X, стр. 6.
140
Т а м же, стр. 12.
141
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 7.
142
Т а м же, стр. 21.
143
Т а м же, стр. 27.
144
Там же.
145
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 441.
146
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 19.
147
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 15.
148
А. П. Чехов. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 440–441.
149
А. П. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 441.
150
А. Г1. Ч е х о в. Письма. Собр. соч., т. XI, стр. 440.
151
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 6.
152
А. П. Ч е х о в. Из Сибири. Собр. соч., т. X, стр. 35.
153
Н. Д. Телешов. Записки писателя. «Московский рабочий», 1958, стр. 74.
154
Там же, стр. 74–75.
155
Н. Д. Телешов. Записки писателя. «Московский рабочий» 1958, стр. 139.
156
Н. Д. Т е л е ш о в. Самоходы. Избр, соч., т. 2, М., 1956, стр. 108.
157
Н. Д. Т е л е ш о в. Самоходы. Избр, соч., т. 2. М., 1956, стр. 105.
158
Н. Д. Телешов. Елка Митрича. Избр, соч., т. 1, стр. 120—
121.
159
Н. Д. Тел е ш о в. Лишний рот. Избр, соч., т. 3 стр. 159.
160
Там же, стр. 163.
161
К. Д. Носилов. На Новой Земле. Изд. Суворина, 1903, стр. 109.
162
А. П. Ч е х о в. Собр. соч., т. X, стр. 546.
163
К. Д. Носилов. Северные рассказы. Свердлгиз, 1938,
стр. 129.
164
К. Носилов. У рыбаков и звероловов Севера. М., 1962, стр. 119.
165
В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омск, 1950, стр. 18–19.
166
Цит. по кн.: В. Утков. Петр Павлович Ершов. Новосибирское обл. изд-во, 1950, стр. 65.
167
Цит. по кн.: В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омское обл… изд-во, 1950, стр. 153.
168
Цит. по кн.: В. Утков. Сказочник П. П. Ершов. Омское обл. изд-во, 1950, стр. 157.
169
К большому сожалению, на горе Сузгун под Тобольском время строительства железной дороги был уничтожен в 1968 г. мятник древности, связанный с эпохой Сибирского царства
170
Речь Н. И. Наумова. Произнесена 21 октября 1881 года в день 300-летия покорения Сибири. Опубликована в томской областной газете «Красное знамя» 30 мая 1948 г., стр. 3.
171
В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 22, стр. 121.
172
Машинописная копия краткой автобиографии Наумова, хранящаяся в ЦГАЛИ, указывает, что он родился в 1840 году. Но, очевидно, это ошибка. Во всех других источниках называется 1838 год.
173
Этот очерк до недавнего времени не был известен. Вместе с очерком «Акулина Евпина» он обнаружен автором данной работы в газете «Восточное обозрение» № 37 и 45 за 1885 г. См. журнал «Русская литература», 1963, № 4.
174
Село Юровское расположено на реке Иртыш к северу от Тобольска.
175
Н. И. На умов. Собр. соч. в 3 томах. Т. 1. Новосибирское обл. изд-во, Новосибирск, 1940, стр. 105.
176
Т а м же, стр. 71.
177
Н. И. Н а умов. Юровая. Собр. соч., т. 1, стр. 121.
178
В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 5, стр. 89.
179
Н. И. Наумов. Юровая. Собр. соч., т. 1, стр. 83.
180
Деревня Сорокино — ныне большое село Тюменской области.
181
Н. И. Наумов. Куда ни кинь — все клин. Собр. соч., т. 1, стр. 336.
182
Н. И. Наумов. Нефедовский починок. Собр. соч., т. 3, стр. 28–29.
183
Т а м же, стр. 42.
184
Т а м же, стр. 24–25.
185
Н. И. Н а у м о в. Нефедовский починок. Собр. соч., т. 3, стр. 23.
186
Та м же, стр. 23.
187
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896„
стр. 6.
188
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896» стр. 249.
189
Т а м же, стр. 100.
190
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896,
стр. 67.
191
Т а м же, стр. 73.
192
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 158.
193
Т а м же, стр. 242.
194
Т а м же, стр. 173–174.
195
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 178.
196
Т а м же, стр. 242.
197
Т а м же.
198
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 5.
199
2Т а м же, стр. 237.
200
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896. стр. 79.
201
стр.
Г. В. Плеханов. Литература и эстетика. М., ГИХЛ, 1958» 337.
202
Н. А. Лухманова. Очерки из жизни в Сибири. Спб., 1896, стр. 68.
203
Т а м же, стр. 45.