Новая книга стихов Сергея Комарова включает тексты, написанные во второй половине 2019–2020 годов, и является завершающей частью тетралогии («Изречие» (2015), «Медленнее» (2016), «Братия» (2018)).
В оформлении обложки и разделов книги использованы рисунки Г. С. Райшева, сделанные им к предыдущим частям тетралогии.
Сергей Комаров
СОЧИНИТЕЛЬНАЯ СВЯЗЬ
Памяти Геннадия Степановича Райшева посвящается
I ОКИНУЛ ИЗМЕРЕНЬЕМ
* * *
Ходят энергий громады
чрез безвременные пространства,
чрез огнедыхательны ады,
чрез космоса пыльные ранцы,
знают и цепи и циклы,
их хаос смертелен, но сущен.
А прямоходящий, как циркуль,
ещё без повязки на суше,
ещё с горловыми мешками,
но ищет безопытно слова,
шлифует свой камень о камень
и красок он скоблит в основу —
прекрасного чувства находчик,
увидел себя он в природе,
в итоге: задумал про Отче,
про род и пропел о народе.
Он знает про сушу и воды,
про огнь и ветровую силу,
про тысячелетья и годы,
про веру, закон и могилу.
Он лучший и, видно, последний
млекопитающий умник.
А день за окном хмуролетний,
без солнц замещающих унций.
И краски серы, как овечки,
плывущие по небу вяло —
хвораешь, товарищ — вставь свечку
и спрячься под одеяло.
* * *
Обнявши цифру, охватил он реки
и океан окинул измереньем,
и, задохнувшись этим новым зреньем,
смежил на ложе одиноко веки.
Обнявши цифру, он взошёл на гору,
расчислил ветр, измерил низь и выси,
и на вершине богу знаки высек,
и птиц подножных предал враз позору.
Обнявши цифру, он в леса спустился,
был околдован и объят древами,
шептал сердечный: с вами — вами —
вами,
и между ног стволился и ветвился.
Обнявши цифру, возлежал младенцем,
так непорочен, одинок на ложе,
теперь он чист и дух его умножен,
и знает он чем кончить в полотенце,
обнявши цифру.
II РОДИНА ВСЁ ЖЕ
* * *
Михаилу Гронасу
Красное печенье,
и спиною к двери —
лифт.
Сирота-мальчик,
на какой хочешь,
жми.
Вот и минус-тридцатый —
хочешь?
Ниже ещё —
хочешь?
Я хочу ниже —
минус-сто пятый
нам.
Оставь их руины —
Кавафис, Лорка,
Оден, Целан,
Элиот.
Вер-тикаль-минус,
можно и дальше —
не бзди.
Между нами двенадцать —
лет, сантиметров, стволов.
Между ручкой и клавиатурой —
тыкал, натыкал,
не дрефь.
Родина, мальчик,
с красным печеньем.
Домик вверху
у воды.
Охоты на уток уж нет,
охотники перевелись,
а руки, хоть пьют, не дрожат,
только вода,
если под лодкой,
рябит.
Спрячь свой винчестер,
сирота.
В лифте не принято в дядьку
тыкать железом —
забыл?
Я постелю и согрею —
не стройся визгливою девкой,
скоро наш домик,
пацан.
А сказки — они все лесные,
и Маша с медведем живёт.
Рыбак ходит к рыбке на море,
черти в метро, в небе утки.
Родина всё же,
браток.
* * *
Мне показалось,
что ты подошёл ко мне.
Мне показалось,
что всё как прежде,
что жизнь удалась
и я ещё напишу новую книгу,
что хватит энергии нам
на пару десятков текстов,
а иначе зачем…
Мне показалось,
что я
перестал узнавать
и забыл алфавит,
помню первые десять
иероглифов,
считаю до десяти,
мне показалось,
что ветер
дерево вырвал с востока
и всадил его в яму мою.
Вишну, Конфуций и Третий —
мне показалось,
что помнят
какие-то древние знаки
и звуки, закрытые в них,
и знают, как прежде, изречье
единое пятой стихии
и будут его диктовать.
Открой свой последний букварик,
расслабься и просто пиши.
Мне показалось…
* * *
У Бога получился Рафаэль,
и Микеланджело, и Бах,
Шекспир и Чехов,
Платон, Конфуций, Босх —
и, будто съехав
с дороги, потерял Он цель.
А цель была —
задуман человек,
и Будда, и Христос, и Мухаммад,
и Менделеев —
будто спали с век
в глаза ресницы,
будто слёзы всех
закрыли мир.
Идеи разошлись с творением —
лепилась жизнь усталыми руками,
вслепую и без говорения:
и вот она, и вот мы таковы,
и наша плоть безлична, точно камень
средь листьев обескровленной травы.
III ПРИЖАВШИСЬ СРЕДЬ МИРА
* * *
Пересыпав песок из ладони в ладонь,
Остужая его после знойного дня,
Отвернувши лицо в горизонт,
Скажи мне «да».
Все, кто были, ушли и молчат,
Все, кто были с тобой, — твоё,
Все, кто будут после меня — твои,
Скажи мне «да».
Я пришёл на этот берег и жду,
Ладонь разожми и сбрось В
ноги песок, пойдём.
Скажи мне «да».
* * *
Ты устал и лёг, накройся фильмою от Висконти, брат.
Там картины, книги с винами через метр и метр стоят,
И дома-дворцы с мужчинами неспеша, как сон, живут,
Шляпы, дамы с каменными спинами, бог мой, тоже тут.
Эти в мрамор лестницы старинные ждут своих гостей
И часы со стрелкою длинно-длинною. Верь мне, не жалей,
Что сегодня понапрасну жизнь не кончилась, завтра день
Опрокинет в твоё медленное лежбище чью-то тень.
А Лукино третий час идёт-идёт — маг был без отчества,
И уже-уже сегодня кажется жизнь не кончится.
* * *
Хотеть человека — всего, без остатка.
Откуда растрата, рассрочка, нехватка?
Хотеть эти руки, летящие в воздух.
Хотеть эти ноги, идущие возле.
Хотеть эту спину, несущую плечи,
Хотеть эти ноздри, слепящие речи,
И профиль, и юмор, опущенный в вечер,
И всё, что на после, и всё, что не легче,
И всё, что минута и день — не неделя,
И всё, что уже никогда не поделим.
И всё, что сгорит между нас без остатка,
И всё, что не жалко, оцепим оградкой,
И в память не вложим, сомнём без украдки,
Проедем катком, утвердимся в порядке.
Что ноги взлетали, шагавшие возле,
Напомнят в альбомах забитые гвозди.
Хотеть человека на грани проклятья,
Оттуда пришли мы как сёстры и братья.
Любимы и встречны, чисты и невинны,
Хотеть эти руки, и ноги, и спины,
И всё, что на после, и всё, что не легче,
То нас оправдает, пройдёт и излечит.
* * *
А как же тебе — на то нету ответа.
Уходит ещё одно жаркое лето,
пятое лето сестры моей — жизни,
как кольца продето сквозь ливень. Скажи мне,
о чём мы молчали, прижавшись средь мира,
о чём этот ливень, несущийся мимо,
о чём этот взгляд, пробивающий стену,
о чём этот смех, торопящий гангрену,
где ноги сгорят и отпилены будут,
где руки сгорят, почернеют и будто
обхватят, оставшись ещё в полумраке,
соседи причмокнут, завоют собаки
на улице, что им людское увечье,
у них перекличка своя и без встречи.
А как же тебе — скажет лето устало:
«только этого мало, только этого мало».
Но боги спасут своего Ганимеда
в прохладе высот после жаркого лета.
У них, у богов, золотые сюжеты
и кольца свои через лето продеты.
А осень обхватит тебя листопадом,
сгорит, обнажится и будет как надо:
средь чёрных стволов без тепла и уюта
последнего счастья пребудет минута.
Привидится лик твоего Ганимеда,
его над тобою беда и победа,
его птицекрылый наперсник, они
средь снегов и бурь намаячат огни,
и ты поведёшься, влеком как солдат,
поняв, что снега ещё жарче горят.
И нету дороги назад из снегов,
в них сон и погибель, к которым готов.
А ранней весной позовёт Ганимед,
и будешь готов ты на лучший ответ.
Уткнувшись в его белоснежную спину,
ты вытопишь почву в гончарную глину.
И руки пройдут в идеальный сосуд,
и вина всклокочут, и семя взойдут.
IV В ЛИЦО ПОЧТИ
* * *
На косяке твои зарубки
я помню, мама, до сих пор.
А чернокожий мальчик не поймёт,
о чём вообще ведётся разговор,
кто был зарублен, кем, когда,
ужели мамой, и неоднократно,
и в хижине, у хижины — косяк!
Косячил я — и накосячил жизнь.
Протягивал к ней руки, теперь ноги
послушно протяну, но без любви.
И будут приходить ко мне в оградку,
не часто, но уже нельзя обидеть,
того, кто там лежит и не вздыхает
о том, что состоялось и прошло.
Вернётесь и натрёте руки мылом
и будете смывать его неспешно,
и думать в это время о другом —
о близком предстоящем, я же знаю,
мы все такие деловитые, нас ждут,
и мы спешим, о чём-то ясно вспомнить,
сделать, успеть, не отрешаясь от живых,
нам говорящих что-то и невнятно,
но напрямую и в лицо почти.
Так это убедительно выходит —
и день за днём, и жизнь за жизнью,
даже не напрасно, и пожалеть нельзя,
и зарубить нельзя, хотя б на косяке.
Новая книга стихов Сергея Комарова включает тексты, написанные во второй половине 2019–2020 годов, и является завершающей частью тетралогии («Изречие» (2015), «Медленнее» (2016), «Братия» (2018)).
В оформлении обложки и разделов книги использованы рисунки Г. С. Райшева, сделанные им к предыдущим частям тетралогии.
Сергей Комаров
СОЧИНИТЕЛЬНАЯ СВЯЗЬ
Памяти Геннадия Степановича Райшева посвящается
I ОКИНУЛ ИЗМЕРЕНЬЕМ
* * *
Ходят энергий громады
чрез безвременные пространства,
чрез огнедыхательны ады,
чрез космоса пыльные ранцы,
знают и цепи и циклы,
их хаос смертелен, но сущен.
А прямоходящий, как циркуль,
ещё без повязки на суше,
ещё с горловыми мешками,
но ищет безопытно слова,
шлифует свой камень о камень
и красок он скоблит в основу —
прекрасного чувства находчик,
увидел себя он в природе,
в итоге: задумал про Отче,
про род и пропел о народе.
Он знает про сушу и воды,
про огнь и ветровую силу,
про тысячелетья и годы,
про веру, закон и могилу.
Он лучший и, видно, последний
млекопитающий умник.
А день за окном хмуролетний,
без солнц замещающих унций.
И краски серы, как овечки,
плывущие по небу вяло —
хвораешь, товарищ — вставь свечку
и спрячься под одеяло.
* * *
Обнявши цифру, охватил он реки
и океан окинул измереньем,
и, задохнувшись этим новым зреньем,
смежил на ложе одиноко веки.
Обнявши цифру, он взошёл на гору,
расчислил ветр, измерил низь и выси,
и на вершине богу знаки высек,
и птиц подножных предал враз позору.
Обнявши цифру, он в леса спустился,
был околдован и объят древами,
шептал сердечный: с вами — вами —
вами,
и между ног стволился и ветвился.
Обнявши цифру, возлежал младенцем,
так непорочен, одинок на ложе,
теперь он чист и дух его умножен,
и знает он чем кончить в полотенце,
обнявши цифру.
II РОДИНА ВСЁ ЖЕ
* * *
Михаилу Гронасу
Красное печенье,
и спиною к двери —
лифт.
Сирота-мальчик,
на какой хочешь,
жми.
Вот и минус-тридцатый —
хочешь?
Ниже ещё —
хочешь?
Я хочу ниже —
минус-сто пятый
нам.
Оставь их руины —
Кавафис, Лорка,
Оден, Целан,
Элиот.
Вер-тикаль-минус,
можно и дальше —
не бзди.
Между нами двенадцать —
лет, сантиметров, стволов.
Между ручкой и клавиатурой —
тыкал, натыкал,
не дрефь.
Родина, мальчик,
с красным печеньем.
Домик вверху
у воды.
Охоты на уток уж нет,
охотники перевелись,
а руки, хоть пьют, не дрожат,
только вода,
если под лодкой,
рябит.
Спрячь свой винчестер,
сирота.
В лифте не принято в дядьку
тыкать железом —
забыл?
Я постелю и согрею —
не стройся визгливою девкой,
скоро наш домик,
пацан.
А сказки — они все лесные,
и Маша с медведем живёт.
Рыбак ходит к рыбке на море,
черти в метро, в небе утки.
Родина всё же,
браток.
* * *
Мне показалось,
что ты подошёл ко мне.
Мне показалось,
что всё как прежде,
что жизнь удалась
и я ещё напишу новую книгу,
что хватит энергии нам
на пару десятков текстов,
а иначе зачем…
Мне показалось,
что я
перестал узнавать
и забыл алфавит,
помню первые десять
иероглифов,
считаю до десяти,
мне показалось,
что ветер
дерево вырвал с востока
и всадил его в яму мою.
Вишну, Конфуций и Третий —
мне показалось,
что помнят
какие-то древние знаки
и звуки, закрытые в них,
и знают, как прежде, изречье
единое пятой стихии
и будут его диктовать.
Открой свой последний букварик,
расслабься и просто пиши.
Мне показалось…
* * *
У Бога получился Рафаэль,
и Микеланджело, и Бах,
Шекспир и Чехов,
Платон, Конфуций, Босх —
и, будто съехав
с дороги, потерял Он цель.
А цель была —
задуман человек,
и Будда, и Христос, и Мухаммад,
и Менделеев —
будто спали с век
в глаза ресницы,
будто слёзы всех
закрыли мир.
Идеи разошлись с творением —
лепилась жизнь усталыми руками,
вслепую и без говорения:
и вот она, и вот мы таковы,
и наша плоть безлична, точно камень
средь листьев обескровленной травы.
III ПРИЖАВШИСЬ СРЕДЬ МИРА
* * *
Пересыпав песок из ладони в ладонь,
Остужая его после знойного дня,
Отвернувши лицо в горизонт,
Скажи мне «да».
Все, кто были, ушли и молчат,
Все, кто были с тобой, — твоё,
Все, кто будут после меня — твои,
Скажи мне «да».
Я пришёл на этот берег и жду,
Ладонь разожми и сбрось В
ноги песок, пойдём.
Скажи мне «да».
* * *
Ты устал и лёг, накройся фильмою от Висконти, брат.
Там картины, книги с винами через метр и метр стоят,
И дома-дворцы с мужчинами неспеша, как сон, живут,
Шляпы, дамы с каменными спинами, бог мой, тоже тут.
Эти в мрамор лестницы старинные ждут своих гостей
И часы со стрелкою длинно-длинною. Верь мне, не жалей,
Что сегодня понапрасну жизнь не кончилась, завтра день
Опрокинет в твоё медленное лежбище чью-то тень.
А Лукино третий час идёт-идёт — маг был без отчества,
И уже-уже сегодня кажется жизнь не кончится.
* * *
Хотеть человека — всего, без остатка.
Откуда растрата, рассрочка, нехватка?
Хотеть эти руки, летящие в воздух.
Хотеть эти ноги, идущие возле.
Хотеть эту спину, несущую плечи,
Хотеть эти ноздри, слепящие речи,
И профиль, и юмор, опущенный в вечер,
И всё, что на после, и всё, что не легче,
И всё, что минута и день — не неделя,
И всё, что уже никогда не поделим.
И всё, что сгорит между нас без остатка,
И всё, что не жалко, оцепим оградкой,
И в память не вложим, сомнём без украдки,
Проедем катком, утвердимся в порядке.
Что ноги взлетали, шагавшие возле,
Напомнят в альбомах забитые гвозди.
Хотеть человека на грани проклятья,
Оттуда пришли мы как сёстры и братья.
Любимы и встречны, чисты и невинны,
Хотеть эти руки, и ноги, и спины,
И всё, что на после, и всё, что не легче,
То нас оправдает, пройдёт и излечит.
* * *
А как же тебе — на то нету ответа.
Уходит ещё одно жаркое лето,
пятое лето сестры моей — жизни,
как кольца продето сквозь ливень. Скажи мне,
о чём мы молчали, прижавшись средь мира,
о чём этот ливень, несущийся мимо,
о чём этот взгляд, пробивающий стену,
о чём этот смех, торопящий гангрену,
где ноги сгорят и отпилены будут,
где руки сгорят, почернеют и будто
обхватят, оставшись ещё в полумраке,
соседи причмокнут, завоют собаки
на улице, что им людское увечье,
у них перекличка своя и без встречи.
А как же тебе — скажет лето устало:
«только этого мало, только этого мало».
Но боги спасут своего Ганимеда
в прохладе высот после жаркого лета.
У них, у богов, золотые сюжеты
и кольца свои через лето продеты.
А осень обхватит тебя листопадом,
сгорит, обнажится и будет как надо:
средь чёрных стволов без тепла и уюта
последнего счастья пребудет минута.
Привидится лик твоего Ганимеда,
его над тобою беда и победа,
его птицекрылый наперсник, они
средь снегов и бурь намаячат огни,
и ты поведёшься, влеком как солдат,
поняв, что снега ещё жарче горят.
И нету дороги назад из снегов,
в них сон и погибель, к которым готов.
А ранней весной позовёт Ганимед,
и будешь готов ты на лучший ответ.
Уткнувшись в его белоснежную спину,
ты вытопишь почву в гончарную глину.
И руки пройдут в идеальный сосуд,
и вина всклокочут, и семя взойдут.
IV В ЛИЦО ПОЧТИ
* * *
На косяке твои зарубки
я помню, мама, до сих пор.
А чернокожий мальчик не поймёт,
о чём вообще ведётся разговор,
кто был зарублен, кем, когда,
ужели мамой, и неоднократно,
и в хижине, у хижины — косяк!
Косячил я — и накосячил жизнь.
Протягивал к ней руки, теперь ноги
послушно протяну, но без любви.
И будут приходить ко мне в оградку,
не часто, но уже нельзя обидеть,
того, кто там лежит и не вздыхает
о том, что состоялось и прошло.
Вернётесь и натрёте руки мылом
и будете смывать его неспешно,
и думать в это время о другом —
о близком предстоящем, я же знаю,
мы все такие деловитые, нас ждут,
и мы спешим, о чём-то ясно вспомнить,
сделать, успеть, не отрешаясь от живых,
нам говорящих что-то и невнятно,
но напрямую и в лицо почти.
Так это убедительно выходит —
и день за днём, и жизнь за жизнью,
даже не напрасно, и пожалеть нельзя,
и зарубить нельзя, хотя б на косяке.