В книгу лауреата Международных и Всероссийских литературных премий Леонида Иванова вошли рассказы, написанные в последнее время. В основе своей автор остаётся верен деревенской теме, пронзительно, с болью в сердце пишет об умирающей деревне, оставшихся там стариках, нередко забытых даже ближайшими родственниками.
Произведения Леонида Иванова объединяет любовь автора к своим героям, каждое из его произведений заставляет читателя задуматься о своей жизни, своих поступках, вольно или невольно причинивших боль другим людям.

Леонид ИВАНОВ
Суббота — банный день

Рассказы


ПОКА ЖИВЁТ СОСТРАДАНИЕ…

Впервые о писателе Леониде Иванове я узнал после прочтения его книги «Палата 206» — книге, которая несколько лет назад помогла мне не просто выжить, но заново оценить жизнь как чудо, подаренное свыше. Символично, что попала ко мне эта книга именно в тот момент, когда меня поставили на учет в онкоцентр. И попала в весьма не новом виде, читана-перечитана чуть не до дыр, что для любой книги высшая похвала. «Палата 206» — для Иванова книга автобиографическая, а для многих других, и меня в том числе, она стала эстафетой добра и надежды. Но, думаю, не только в силу печальной злободневности стала эта книга так востребована читателями, хоть издана была скромным тиражом в пятьсот экземпляров. Не только общественная и социальная значимость книги вкупе с позитивным взглядом автора на проблему придали этому произведению общественный резонанс. Книга стала поводом и для здоровых людей задуматься над своей жизнью.
Неслучайно автору стали поступать письма со всех уголков России. Люди писали, что книга попала к ним волею того или другого случая, но они считают, что то была воля свыше. Письма были порой настолько исповедальные, что поначалу, как он сам признался, терялся. На все письма ответить невозможно и не отвечать нельзя. Нельзя оставлять человека один на один с отчаянием, в которое он погружается после того, как услышит страшный диагноз-приговор. Писали автору не только больные, но и врачи. Просили прислать хотя бы один экземпляр книги, чтобы давать его своим пациентам как противоядие от отчаяния.
Всякая болезнь попучаема свыше. Бог посылает нам болезни не как наказание, но для вразумления. «Палата 206» доверительно рассказала о нескольких днях жизни пациентов, волею судьбы оказавшихся в одной больничной палате. Нескольких днях, когда перед глазами проносится вся жизнь. А в жизни ничего случайного не бывает. Об этом подумал я, читая рукопись новой книги лауреата Всероссийских и Международных литературных премий Леонида Иванова — книги пронзительных рассказов о буднях русской глубинки, насельником которой являюсь и я сам. Глубинки, которую также не назовешь пышущей здоровьем, если деревни вымирают, а обустроившиеся в городах дети годами не ездят попроведать родителей в село. Какая-то душевная онкология, иначе не скажешь!
Как ничего случайно нет в том, что будущий писатель Леонид Иванов и сам детище этой самой русской глубинки, о которой так пронзительно пишет в новой книге. Неслучайно однажды подростком Леня Иванов прочитал прекрасную прозу Виктора Лихоносова, а потом, уже работая на телевидении, познакомился с великим Василием Беловым. Они и стали для Леонида Иванова художественным и нравственным ориентиром.
Помогла автору этой книги и журналистика, которой отданы были многие десятилетия. Помогла работа в районной газете, а потом и в федеральных изданиях. К чему все эти разговоры, что журналист пожирает писателя? Михаил Александрович Шолохов, да и не он один, был уверен, что непосредственное знакомство с жизнью, которое дает журналистика, писателю никакая не помеха, а, наоборот, — огромное подспорье.
Уверен, тот, кто откроет эту книгу, — непременно дочитает ее до конца, испытывая самый разный спектр чувств человеческих — от негодования и горечи до умиления и гордости за широту души русского человека. Да, наша сельская глубинка серьезно больна. Но она больна не неизлечимо, если живут в ней люди, подобные героям этой книги.
Две старушки, единственные жительницы неперспективной брошенной деревни, встречают Рождество при свете керосиновой лампы. Они не ропщут на судьбу и на забывших дорогу к ним детей и внуков. Бабушки им еще и помогают, отдавая пенсию и те дары окрестных лесов, что собирают, несмотря на нездоровье и преклонные годы. При свете керосиновой лампы, приготовив нехитрый ужин, с истинно православной кротостью ждут Рождественского света. Обсуждают свои дела земные, поминая добрым заботным словом детей и внуков. И уже вроде готов читатель впасть в отчаяние при виде такой кротости, что так не соответствует картине разорения земли русской. Но нет, не дает своим читателям отчаяться Леонид Иванов! Не дает — и все тут! И вот уже мужики из соседнего села на свой страх и риск подключают свет старушкам. Этот свет приходит к ним как Рождественское чудо.
А вот городской внук приезжает спустя какое-то время в деревню, где вырос и куда годами глаз не казал. Даже не смог приехать на похороны бабки и деда. Поминает вместе с односельчанами, помнящими его еще мальчуганом, бабушку и деда, всю жизнь беззаветно любивших друг друга. Первой умерла бабушка, а через сорок дней, затосковав по жене, ушел из этого мира и дед. Парень ходит по опустелому дому, как неприкаянный. Легко осудить его такого, родства не помнящего. Но это было бы слишком просто и совсем не по-русски. И вот уже взгляд внука натыкается на амбарную книгу, он раскрывает ее и…
Глотая слезы, читает переписку деда и ревнивой бабушки. Когда они ссорились, то бабушка переставала разговаривать с мужем, и они начинали общаться «СМСками» в амбарной книге — сколь сердито-трогательными со стороны бабушки, столь же снисходительно-терпеливыми со стороны деда. При этом принимали официальный тон и называли друг друга не иначе, как «сударь» и «сударыня». Что ж, милые бранятся — только тешатся. Но какая трогательная картина любви двух близких людей раскрывается перед внуком. И современный, приученный к айфонам парень берет ручку и в конце дописывает свое объяснение в любви к деду и бабке…
Тема возвращения блудных детей едва ли не сквозная для этой книги. Городской сын приезжает на могилу матери, безуспешно ждавшей его многие годы. А мать умерла. И вот он с ожесточением и презрением к самому себе и своей городской занятости колет дрова, которые не мог поколоть матери при её жизни. Ведь так и умерла старушка за колкой дров, от сердечного приступа. Но ни разу за все годы не помянула при односельчанах сына недобрым словом, любила и ждала его. И помощи односельчан, друзей детства сына, не принимала — чувство достоинства мешало. Впрочем, друг сына все равно находил возможность хотя бы украдкой пробраться в сарай соседки, чтобы наколоть ей дров…
Взрослый мужчина вспоминает, как в детстве они мальчишеской ватагой обижали сельского доброго юродивого, и без того обиженного судьбой. И как однажды отец, прежде сроду не поднимавший на него руки, отодрал его ремнем, когда мальчишка вместе с другими обидел юродивого. Выяснилось, что аналогично, не сговариваясь, поступили все отцы обидчиков, преподав мальцам едва ли не самый главный жизненный урок сострадания к малым сим… Невозможно читать эти рассказы без спазма в горле.
В персонажах Леонида Иванова так или иначе побеждают доброта и свет. Пишет ли он об онкобольных или сельчанах. Русская глубинка — та почва, что питает замечательную по языку и доброму взгляду на мир прозу Леонида Иванова. В его замечательных рассказах неперспективность, навязанная русской глубинке правителями, побеждается широтой русской души и состраданием к слабым, которые извечно есть в душе каждого русского человека.
Эта книга — логичное продолжение таких книг Леонида Иванова, как «Первый парень на деревне», «Леший», «Тоскова-а-ал!», «Побег с погоста» и, как ни странно прозвучит, книги «Палата 206». Тяжело больная русская глубинка предстает здесь вовсе не обреченной. Пока живут в душе русского человека сострадание к слабым, забота о ближнем, понимание дальнего, снисходительность к заблудшим…
Эдуард Анашкин,
литературный критик, член Союза писателей России.



I. Печаль моя


СУББОТА — БАННЫЙ ДЕНЬ



Дом под тяжестью русской печи устало просел, но фасад его по-прежнему гордо задирал конёк и сквозь доски из горбылей, оторванные от забора и приколоченные к стене, недоверчиво разглядывал мужчину, стоящего в проёме калитки, которая, оторвавшись от ржавых петель, прислонилась к штакетнику заборчика. К этому же штакетнику, густо покрытому светло-зелёным мхом, невесть откуда взявшемся в таком количестве, притулилась и широкая плаха лавочки, опираясь о землю давно сгнившими столбами. Мох был повсюду: на изгороди, на старых яблонях, на черёмухе и даже на когда-то удивительно белом стволе постаревшей берёзы.
Дом, щурясь сквозь щели между досками, присматривался к чужому человеку, с трудом узнавая в заметно постаревшем мужчине знакомые и даже родные черты. Иван долго стоял, будто боясь спугнуть тишину и не решаясь пройти дальше, потом, раздвигая густые заросли крапивы, прошагал к крыльцу, на привычном месте нашёл висящий на полуистлевшей верёвочке ключ. Заржавевший от дождей и снегопадов замок-щелкунчик удивительно легко открылся. Несмотря на жаркое лето, в доме пахло сыростью и плесенью.
Иван отогнул гвозди, державшие зимние рамы, снял их, прислонил к стене, вышел на улицу, оторвал закрывающие окна доски, распахнул створки наружных рам. Достал из-под крыльца заржавевшую косу, правилку и начал привычными с детства движениями точить лезвие.
— Никак Иван Иванович пожаловал? — послышался из-за зарослей малины от соседей приятный женский голос. — Смотрю, кто-то вроде бы ходит. Не чужие ли кто, думаю. А уж когда ты косу-то править начал, поняла, что свои. Ворам зачем косу точить?
— Дуся, ты, что ли? — присматриваясь к женщине, спросил Иван.
— Не узнал?
— Да как узнать, коли ты тростиночкой была, а теперь вон — дама в полном соку.
— Хочешь сказать, растолстела?
— Да нет, в самый раз, — заторопился исправить оплошность Иван.
— Годы-то летят, Ванечка! И ты вон тоже, смотрю, не мальчик.
— Дак укатали сивку крутые горки…
— Насовсем или как? — раздвигая руками малинник с назревающими ягодами и пробираясь на соседский участок, спросила Евдокия.
— Да ты погоди, я сейчас прокос сделаю, а то ошпаришься вся — вон крапива-то с человеческий рост вымахала.
— А что бы и не вымахать, когда тут после смерти Татьяны Петровны никто и не бывал.
Иван взял косу и положил первый рядок.
— Не разучился, смотрю, косить-то. Вон как ловко получается, — похвалила соседка.
— Дак ведь чему с малолетства научишься, на всю жизнь останется, — откликнулся Иван. Провёл прокос до давно упавшего забора из горбылей. — Вот теперь милости прошу! Проходи. Только осторожнее, на доски не наступай, гвозди могут торчать. Сказал бы — гостем будешь, да у меня в доме ещё не прибрано.
— Дак насовсем или проведать? На могилки мамы с папой сходить? Я там помаленьку порядок-то поддерживаю. Кресты подгнили, дак посядни переставила поглубже, чтобы не пали.
— Вот к вечеру уберусь, приходи чай пить. Тогда и поговорим.
— Лучше уж ты ко мне. Деревенской едой угощу. В городах-то у вас такой нету, как бы жена ни старалась, а на электрической плите такого не приготовить, как на живом-то огне.
— Дак у меня и жены нету.
— А што так?
— Другого нашла, пока я в длительной загранкомандировке был.
Ивану не хотелось сразу признаваться, что жена развелась с ним через год после того, как его посадили на десять лет. Детей у них не было, его, отбывающего срок за кражу со взломом, никто о согласии на развод и не спрашивал.
— Счас вот двор окошу да в доме порядок наводить буду.
— Мыслимо ли дело, мужик пол мыть будет да пыль вытирать! Давай по-соседски помогу. Чай, не чужие! Или уж забыл, как когда-то на сеновале-то тискал?
— Да помню я всё, Дуся! Помню. И про сеновал, и про всё помню, только у тебя муж, дети, чо тебе тут чужому мужику помогать по дому.
— А был, Ванечка, муж, да сплыл. А дочки тоже выросли. Своей жизнью живут. Я же, если помнишь, в Мончегорск тогда уехала, северную пенсию выработала да домой и вернулась. Квартиру старшей оставила, у её уж трое детишек. Вот одна тут и кукую.
— Работаешь где?
— А где тут у нас работать? Одно рабочее место осталось: продавцом в магазине, дак там свои по блату… Я же тогда, сразу-то, ПТУ бытового обслуживания кончила, а Дом быта закрыли, дак чем только не занималась. И тут на дому копеечку зарабатываю, кому што сшить, кого постричь. А ничего, мне хватает, девки сами работают, в моей помощи не нуждаются.
Евдокия прошла в дом, загремела вёдрами, вышла на крыльцо:
— Принеси-ка воды, я плиту затоплю, нагрею да убираться буду.
— Ты погоди с плитой-то! — опасливо перебил Иван. — Столько лет не топлено, трубу хоть проверить надо, а то не дай Бог…
— Ой, и правда твоя. Я чо-то даже и не подумала.
Иван залез на чердак, придирчиво осмотрел со всех сторон кирпичную кладку трубы. Шиферная крыша не подтекала, поэтому всё было в порядке.
«А всё равно глиной заново обмазать придётся, — подумал Иван. — Только вот надо ли? Надолго ли он тут задержится? А печка летом и ни к чему — приготовить что-то он сможет и на электроплитке, что стоит на кухонном столе. Да, блин! Провода-то тоже наверняка давно уже отрезали, чтобы не замкнуло где в нежилом доме».
Вышел на улицу, посмотрел: провода оказались на месте. В сенях на щитке завернул пробки, щёлкнул выключателем, лампочка тускло загорелась.
Понятно, мать экономила на всём. В том числе и на электричестве, покупая самые слабые лампочки, лишь бы был хоть какой свет.
— Ну, дак мне долго воду-то ждать? — вывел из раздумья голос соседки.
— Счас-счас! Уже бегу.
Подняв воротом из глубокого колодца полное ведро, Иван перелил в своё и стал жадно пить. Вода была такой же вкусной, как много-много лет назад. Иван пил большими глотками и никак не мог напиться. Потом нагнулся, опрокинул ведро на голову, изрядно замочив рубашку, забористо пофыркал, вытер лицо ладонями и счастливо заулыбался.
Евдокия наполнила большой чугун, поставила его на встроенную в русскую печь плиту.
— Ой, я, дура, совсем забыла, ты же голодный! Пойдём хоть олажками накормлю. Утром, как знала, замесила теста побольше. Пока вода греется, и позавтракаешь.
— А ты знаешь, я даже отказываться не стану, — заулыбался Иван.
Наскоро поев оладьей со сметаной и запив кружкой молока, спросил:
— Молоко своё, деревенское?
— Да откуда же теперь деревенскому-то взяться, коли коров никто не держит. Из магазина, конечно.
— Жалко! Давно деревенского не пробовал.
— А надо было чаще приезжать, пока тут коров держали. А теперь кому? Старикам невмочь, молодые не хотят канителиться. В магазине вон всё есть, были бы деньги. Ладно, пошли, там вода поди уж нагрелась. Я пока в доме прибираюсь, ты к бане дорогу прокоси, посмотри, всё ли там в порядке, да воды с реки натаскай с дороги помыться. Сёдни ж суббота — банный день. А нет, дак и у меня помоешься, всё одно топить.
— С тобой вместе? — улыбаясь, спросил Иван.
— Шустрый какой! Обойдёсси.
Нисколько не смущаясь, подоткнула подол юбки за пояс, оголив бёдра, взяла тряпку, окунула в ведро, стала отжимать.
— Ну, и чо уставился? Голых ног не видел?
— Красиво, — опять заулыбался Иван.
— Сначала вон постельное бельё да матрас на улицу вынеси, на солнце разложи, чтобы просохло да проветрилось, а потом иди баней займись, не мешай мне уборку делать, — скомандовала Дуся, и Иван послушно сгрёб с кровати тюфяк, подушку, Евдокия положила сверху вынутое из комода постельное бельё, и он вышел на улицу.
Прокосил до бани широкую дорогу вдоль почти заросшей тропинки, по которой ещё пацаном бегал на реку, наполнил доверху большой котёл, опасаясь, что тот под тяжестью может рухнуть, обвалив потолок. Но баня по-чёрному, за многие годы основательно прокопчённая, не поддалась плесени и гнили, только заметно вросла в землю нижними венцами.
Иван посмотрел на купленные на вокзале дешёвые китайские часы, которые внешне могли показаться очень модными и дорогими. Хоть угощение оладьями Дуся и назвала завтраком, время уже перевалило за полдень.
«Может, сразу и затопить? — подумал Иван, но потом решил посоветоваться с соседкой. Странное дело, он, не терпящий никакого над собой давления, безропотно принял Дусино руководство. — Хотя в баню лучше идти ближе к вечеру, когда спадёт жара, когда, отдохнув после парилки, можно будет ложиться спать. А ещё надо сходить в магазин, купить продуктов да сменное бельё. Если оно здесь продаётся».
Иван освободился только три дня назад, последние годы он работал в токарном цехе колонии, так что деньги кое-какие при освобождении получил. На первое время на самое необходимое должно хватить. Странное дело, но во время третьей ходки к нему вдруг пришло осознание необходимости менять жизнь коренным образом. Постепенно растворилась, будто ушла куда-то озлобленность, что не давала покоя много лет. А озлобленность эта парализовала его сознание от вопиющей несправедливости, когда он загремел аж на десять лет.
….В субботу под вечер, благо все жили в заводской малосемейке, собрались своей компанией в баню. Пили пиво и парились до самого закрытия, потом взяли возле общежития у Гасана в ларьке, где обычно отоваривались спиртным, бутылку водки и устроились в скверике.
Как всегда, не хватило. Гасан свой металлический ларёк, которые тогда выросли для торговли «сникерсами», «марсами», «баунти», жевательной резинкой и всевозможным товаром, в том числе, в огромном количестве и с самым широким ассортиментом спиртным, заполонившим после отмены талонов все полки магазинов, уже успел закрыть.
— Мужики, — сказал Вовка. — Замок-то шутовый. Возьмём, деньги оставим, Гасан же свой человек, шум поднимать не будет. Тем более что мы же заплатим. Не воры какие. Можно сказать, друзья старые.
Замок легко сбили, взяли три бутылки водки, булку чёрного хлеба, положили на прилавок деньги за товар и за сбитый замок, прижали гирькой и устроились прямо у входа в ларёк, чтобы никто не воспользовался открытой дверью.
До прихода Гасана не досидели, после третьей бутылки сон сморил всех. Так он их утром и нашёл. Иван сидел, прислонившись к двери, друзья спали на земле, тут же валялись пустые бутылки и остатки хлеба.
Гасан вызвал милицию, и, хотя деньги за товар лежали на прилавке, куда мужики их положили, выпивох обвинили в краже со взломом. Давая показания, пострадавший назвал такую сумму причинённого ему ущерба, что выпить столько водки за неделю не смогли бы все мужики их малосемейки. А ещё он показал, что из сейфа была украдена вся выручка за целую неделю.
В карманах у ещё не протрезвевших мужиков таких денег не нашлось, однако и этот ущерб приписали им. А вдобавок милиция навесила на них ещё несколько подобных краж со взломом, что произошли в городе за последнее время. В итоге всем троим суд впаял за кражу со взломом, совершённую группой лиц по предварительному сговору с причинением пострадавшим существенного материального ущерба, по десять лет колонии строгого режима.
Вот тогда Иван и обозлился на все правоохранительные органы за учинённую по отношению к ним несправедливость, а когда через год отсидки от него отказалась жена, просто озверел и стал строить планы мести. Он тогда обозлился не просто на милицию, прокуратуру и суд, а также на женщин, он возненавидел весь белый свет. Раньше всегда смирный и спокойный, дерзил направо и налево, чуть что, кидался в драку и потому стал частым посетителем карцера. При таком поведении свой срок в десять лет отбывал от звонка до звонка.
Первым решил отомстить Гасану. Ведь именно он, прикидывавшийся всегда таким добреньким, или списал на них всю свою недостачу, или решил нагреть руки. Те металлические самопальные ларьки за десять лет давно исчезли с улиц города. Вместо них появились типовые мини-маркеты, просто маркеты и торговые центры, сляпанные из пластиковых или алюминиевых панелей с утеплителем внутри. Гасан владел одним из таких торговых центров с названием «Апшерон».
Иван пришёл к торговому центру около трёх часов ночи, вылил вдоль стен канистру бензина, бросил зажжённую спичку. Полыхнуло так, что он едва успел отскочить, но брови огнём опалил. Вычислили его через два дня, потому что в это время неподалёку гуляла какая-то парочка, а опалённые брови не давали возможности оправдаться. Да Иван и не оправдывался. Рассказал следователю всю правду, как их обвинили в том, чего они не делали, сознался, что это был акт мести. И снова за умышленный поджог на пять лет угодил в ту же колонию строгого режима.
Вышел, в первый же день заехал в бывшую свою малосемейку в надежде найти кого-то из старых приятелей. Общежитие давно перестало быть заводским, потому что и завода уже не было. Его снесли под предлогом выноса промышленных предприятий за черту города, а на бывшей заводской территории уже успели поставить десяток элитных многоэтажек с закрытыми дворами, со шлагбаумами и охраной. Но здание общежития сохранилось, правда, часть комнат была приватизирована, остальная скуплена предприимчивыми людьми для сдачи в аренду на длительное время, на сутки и даже на час-другой для скоропалительного свидания любовников.
Из всех бывших соседей нашёлся только один, вконец спившийся токарь из соседнего цеха. С ним Иван и стал отмечать встречу.
После третьей стопки тот начал задираться, обзывать Ивана уркой, а потом вдруг ни с того ни с сего, встал и заехал кулаком в глаз. У Ивана в руках была вилка, и он ткнул этой вилкой обидчика в тощий от вечного голода живот. Мужик отшатнулся и со всей дури шмякнулся на пол, стукнувшись головой о батарею. Так рецидивист Иван оказался в колонии в третий раз.
Пока отбывал первую отсидку, умер отец, во время второй покинула этот мир мать. Понятно, что он не смог быть на их похоронах, да и выйдя на свободу после второго срока, загремел по новой уже на следующий день, так что даже не знал, в какой части кладбища они покоятся.
«Спрошу у Евдокии, — решил Иван. — Раз она за могилками ухаживает и кресты по новой устанавливала, проводит».
Иван долго сидел на пороге предбанника, перебирая свою непутёвую жизнь, потом, захватив косу, отправился к дому. Евдокия уже домывала ступеньки крыльца, волнительно сверкая оголёнными ляжками.
— Я тут чо спросить-то хотел, — отводя взгляд в сторону, сказал Иван. — Баню сейчас затоплять или ближе к вечеру?
— Вот сейчас домою, накормлю тебя обедом, а потом и затоплять можешь. А если и мне воды натаскаешь, от помощи не откажусь.
— А зачем две-то топить? — резонно спросил Иван. — Там, што ли, воды на двоих не хватит?
— А чо люди скажут? Нет уж, каждый в своей помоемся.
— У тебя веники есть?
— Веник дам. Их вон с зимы-то сколько хошь осталось. А не поленишься, дак можешь и за свежими сходить. Наломай два. Я тоже новым попарюсь, а на днях можно уж и заготовлять на зиму. После Троицы как раз самое время.
Так же через кусты малинника прошли в дом к Евдокии. Было там чисто и уютно.
— Я печку-то летом через день да через два топлю, а сёдни как раз истопила да жаркое поставила. Как чуяла, что гости будут. Да и сон мне чудной привиделся, потом расскажу. Ты ешь-ешь, не стесняйся.
Картошка с тушёнкой в русской печке настоялась и была поразительно вкусной. Честно сказать, и проголодался Иван тоже изрядно, поэтому ел с завидным аппетитом. Евдокия сидела напротив и откровенно любовалась гостем, с которым в далёкой юности был, как теперь говорят, страстный роман. Роман тот кончился ничем, потому что он уехал служить в армию, потом по комсомольской путёвке подался куда-то на Север, она — к сестре в Мончегорск, где вскоре выскочила замуж, год назад вернулась в родительский дом к тяжело больной матери. Так после её смерти тут и осталась.
— Ну, вон уж скоро четыре часа — можно и баню затапливать, — сказала Евдокия, вставая из-за стола. — Ты воды-то мне натаскай, — то ли попросила, то ли приказала.
— Конечно, конечно! — спохватился Иван. — Давай вёдра. Тебе из колодца или с реки?
— А в реке вода мягче, волосы хорошо промывать. Давай с реки, — ответила Евдокия, внутренне ликуя, что Иван сразу принял её верховодство.
Наполнив котёл и баки для холодной воды, Иван по шаткому подвесному мосту перешёл на другой берег. На бывшем колхозном поле, которое густо заросло молодыми берёзами и осинами, наломал охапку веток для веников, отнёс к соседской бане, из трубы которой уже струился к небу дымок, сложил себе большой веник, как когда-то учила мать, обвязал его скрученным прутиком, подошёл к своей бане, тоже затопил каменку, благо поленница в предбаннике была почти до самой крыши. Прикрыл наполовину дверь, чтобы был выход для дыма, и отправился в дом.
После протопленной плиты сыростью уже не пахло. Иван прошёл в горницу и сел к столу. Осмотрелся. Всё тут было точно таким же, как двадцать с лишним лет назад. Только вместо купленных отцом где-то в городе зелёных с крупными цветами обоев на стены теперь были наклеены светлые бежевые, да в переднем углу появилась небольшая иконка, которой никогда раньше в их доме не держали.
«Наверняка за меня, непутёвого, мать молилась», — подумал Иван.
Встал, заглянул в спаленку, отгороженную в дверном проёме ситцевыми занавесками. Видимо, пока ходил в лес, Евдокия успела занести просохший на жарком летнем солнце тюфяк, постелила постель, положив в изголовье две подушки.
Посидел в раздумьях, потом сходил, подкинул в каменку дров. Сел в дверном проёме предбанника, откинувшись спиной на дверной косяк, и снова глубоко задумался. Мысли уносили его в детство, в юность, вспоминал разные шалости, отца и мать, тогда ещё совсем молодых, хотя ему они казались очень старыми. Вспомнил и свою первую влюблённость, как из-за занавесок следил за соседским домом, выжидая, когда там в окне или на дворе появится Дуська. Первая, по его оценке, красавица всего их большого, на десяток деревень, сельсовета. Первые робкие прикосновения к руке, потом, уже после выпускного, первый неумелый поцелуй, а потом, летом, — страстные ночи на поле в скирдах соломы и дома на сеновале, где боялись даже шептаться, чтобы не быть обнаруженными родителями. А потом понесло-поехало…
Когда от дров остались только подёрнутые серым налётом угли, плеснул на каменку целый ковшик почти кипящей воды. Камни дружно ухнули, и горячий сухой пар заставил встать на четвереньки и чуть не ползком выбираться в предбанник. Плотно закрыл дверь, чтобы баня выстоялась.
Сходил в магазин. Иван купил себе бельё, кое-каких продуктов и отправился домой, не встретив на улице никого из деревенских. Кто-то сидел у телевизора, кто-то наверняка тоже был в бане. Занёс продукты в дом, включил старый холодильник, тот сразу громко загудел истосковавшимся по работе мотором. Достал из комода большое полотенце, взял новое бельё и отправился в баню.
Камни снова радостно ухнули, обдали помещение жаром. Иван забрался на полок, предварительно проверив его прочность, вытянулся во весь рост. Через некоторое время добавил пару, ещё полежал и голышом побежал к реке, с разбегу кинувшись в неглубокий омут. Потом основательно погрелся ещё раз, снова искупался и только после этого взял приготовленный веник.
Хлестал себя до полного изнеможения, подкидывал пару и снова хлестал, нырял в омут и повторял снова. Уже совсем обессиленный от жары, помылся и сел на порог предбанника, набросив полотенце на пошедшие красными пятнами плечи.
— Ну, чо, так до утра и будешь сидеть? — вывел из раздумий голос Евдокии.
— Дуся, хорошо-то как!
— Известное дело! А я уж думаю, не угорел ли или ещё чего. А после бани-то всегда хорошо.
— Я не о том, Дуся. Просто я будто заново родился. Не зря говорят, что родная земля силы даёт. Вот приехал домой и понял, какой же я дурак по жизни был! Сколько грязи на мне…
— Так смыл грязь-то…
— Дуся, я с тела пот да грязь смыл, а с души так просто не смоешь. Она долго болеть будет.
— Лишь бы ты сам этого очищения хотел…
— Хочу, Дуся! Ты даже не знаешь, как я этого хочу. Сидел ведь я.
— Не дура, как увидела, сразу и поняла. По глазам твоим поняла, что не по заграницам ездил.
— По глазам?
— А какие-то загнанные они у тебя, потухшие…
— В тюрьме радости мало…
— Что, все эти годы и сидел?
— Все, Дуся, все.
— Убил кого, што ли?
— Да ну тебя!
— Вот и я думаю, не мог Ванька никого убить. Ты же всегда такой смирный, добрый был да ласковый.
— Тут как-то по телевизору про кота рассказывали, который забрался в аэропорту в витрину магазина и за одну ночь чуть не на сто тысяч рублей продуктов съел. Слышала?
— Слышала, но я подумала, что ослышалась, ведь не мог кот столько сожрать.
— Вот и мы с друзьями, как тот кот, втроём за ночь на миллион рублей водки выпили.
— Как это?
— А вот так! Всю свою недостачу хозяин на нас повесил. А у ментов ещё куча нераскрытых дел была по кражам. И те нам приписали. Так мы втроём по десятке и получили. Вышел, магазин его подпалил. Опять срок. А потом за драку. Так двадцать лет в колонии и жил. А ты говоришь, глаза потухшие…
— А ты поживи дома-то, поживи. Глядишь, душа-то и оттает. Завтра на могилки сходим, поплачь там, не стесняйся. Перед мамой с папой покайся… А сейчас пошли чай пить. Я там и стопочку приготовила на после бани-то.
— А не пью я, Дуся…
— Совсем-совсем?
— Совсем.
— И что, разве такие мужики бывают?
— Как видишь, бывают. Когда нам предъявили, что мы за ночь втроём на миллион рублей водки выпили, я с тех пор на неё смотреть не могу.
— Вот и ладно, вот и хорошо! У меня чай копорский заварен. Хорошо после бани.
— Ты иди, Дуся, а я, пожалуй, ещё разок попарюсь. Может, и с души грязь сойдёт.
— Ну, это не одним днём делается, тут одна баня не поможет. Иди парься, да только недолго. Я чайник заново скипячу. Времени-то уж вон сколько — спать пора.
И пошла домой. Отойдя несколько шагов, обернулась:
— А душу мы твою вместе лечить будем.


САМЫЙ ЛУЧШИЙ СЫН



— Да я ей за два года, как хлысты привёз, сто раз говорил: «Давай, Егоровна, я на чурки распластаю. Долго ли импортной пилой-то? Полдня — и готово. И расколю за выходные». Нет, говорит, не надо, Петенька обещался приехать, дождусь, а пока хватит. Что же это я чужих-то людей понуждать буду. А какой я чужой, когда мы с тобой с малолетства как братья родные.
— Спасибо тебе, Серёга, за всё! И за дрова, и за мать… — Пётр обнял друга за плечи. — Виноват я перед ней. Ведь на каждый выходной собирался. Ехать-то на машине всего ничего. Четыре часа на дорогу в одну сторону. Всё думал, ну, в следующую пятницу обязательно прямо с работы и поеду. А то день рождения у кого, то праздник какой… В субботу до обеда отлёживаешься, потом пивка накатишь, какая поездка?
— Петруха, так ведь ты почитай три года не был…
— Вот ты мне ещё тут мозги полоскать будешь! И без того тошно! Как хоть она умерла-то? А то бабы разное говорят.
— А жалеют тебя бабы, — с вызовом рубанул Сергей. — Вот и говорят всякое. А я тебе, как старому другу, имею право правду сказать. Ты когда последний раз дома-то был? Когда ей дрова заготовлял? Не помнишь? Сходи в дровяник, посмотри. Там ни единого полена не осталось, а печку топить надо. Каждый день, Петька, в морозы топить надо. Петруха, она же гордая была! Очень гордая! Она никогда никому про тебя худого слова не сказала, наоборот — нахваливала. Стыдно перед людьми было, что ты её бросил. Всё — Петенька мой, Петенька. Петенька у меня — самый лучший сын. И заботливый такой, и хозяйственный. Денег вот опять послал. А ты когда ей последний раз деньги-то посылал? Верка на почте и не вспомнит про твои переводы. Егоровна-то от чужих людей помощь принимать не хотела, всё тебя ждала. Год хлысты лежат, другой. Я же почти каждый день мимо езжу, вижу. Потом смотрю, от вершин убывать начало. Как-то поздно вечером иду, смотрю, она лучковкой пилит. В темноте, чтобы никто не увидел. Петька, меня тогда прямо по сердцу это резануло. Не поверишь, заплакал, хоть и не сильно пьяный был. На другой день с пилой пришёл и начал пластать. Из окна-то не видно, кусты дрова закрывают, но она услышала, расчухала, прибежала, меня чуть палкой не отлупила. Вот Петенька приедет и напилит, а ты, мол, не смей даже подходить. Ну, я потом, как вор, караулил, когда она в магазин уйдёт. Выследил, опять пилу в руки и давай на чурки хлысты пластать. Обычно-то бабы в магазине как соберутся, так на полдня разговоров, а она, будто чуяла, хлеба купила и домой. Петька, какой она мне скандал учинила! Только что матом не крыла. Понимаешь, ей важно было, чтобы ты сам эти дрова напилил да наколол. Ей перед деревенскими за тебя стыдно было, а тут бы ходила и хвастала, какой у неё Петенька заботливый.
— Я же просил тебя, не трави ты душу. Пойдём помянем.
Соседки после поминального обеда в доме прибрали,
посуду помыли, остатки еды сложили на плиту и в холодильник. Пётр поставил бутылку водки, принёс закуску, достал из шкафа стаканы, налил почти до половины.
— Давай за маму! Пусть земля ей будет пухом!
— Хорошая была женщина, — уже в который раз повторил сказанное им же на кладбище и за столом Сергей. — Она мне действительно была как вторая мать. Заместо тебя меня принимала. Тосковала она по тебе, Петька. Ей даже не столько твоя помощь была нужна, сколько внимание твоё. Хотя и работы тут по дому накопилось выше крыши. Ну, там доску какую прибить она и сама наловчилась — одинокие деревенские бабы ко всему приспособлены, а вот с дровами тяжеловато. Тем более с её-то гордостью и нежеланием принимать чужую помощь. Знала, что я денег с неё за работу не возьму, а так помощь принимать не хотела. Говорю же — сильно гордая была.
Выпили, молча посидели, думая каждый о своём, но об одном и том же. Потом так же молча Пётр налил ещё по полстакана.
— Пила, говоришь, есть? — спросил через некоторое время Пётр.
— Хускварна.
— Не хило живёшь.
— Весной в городе по акции за полцены купил.
— Я «Дружбу» помню.
— Ну, кто теперь её помнит? Их уж, поди, давно и не выпускают. Слабая, тяжёлая.
— Неси свою импортную.
— Чо, прямо сейчас?
— Прямо сейчас.
— Петька, может завтра? Да и кому теперь эти дрова?
— Неси, говорю!
— Чо, может, сам решил здесь остаться?
— А что я тут делать буду?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Пилу неси!
Сергей сходил домой, принёс пилу, дёрнул за шнур, завелась с первого раза.
— Бензина полный бак, хватит тут всё распластать.
— Давай.
— Давай лучше я сам.
— Иди отсюда!
— Петька, давай, хоть помогу.
— Иди, сказал!
— Петька, ты спрашивал, как мать умерла… Вот тут она и умерла. Вышла поздно вечером, когда в деревне уже почти все спали, стала колоть те чурки, которые я успел напилить. Утром её тут и нашли с колуном в руке. Врачи сказали: инсульт.
— Да иди ты отсюда уже! — закричал Пётр. — Просил же, не трави душу.
Распилив берёзовые хлысты на короткие чурбаки, нашёл в сарайке колун, укрепил топорище клином и принялся за разделку дров. При свете уличного фонаря на столбе у соседского дома махал колуном почти до полуночи, а когда остался последний суковатый чурбак, который не поддавался ни с того, ни с другого конца, изо всех сил швырнул топор далеко в сторону, обессиленно сел на колоду и глубоко задумался, невидящим взглядом уставившись в гору свеженаколотых дров.


РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СВЕТ

К празднику старушки подготовились основательно. Матвеевна напекла пирогов: один — с брусникой, другой — с малиной, заправила доверху лампу, на несколько раз помыла стекло, насухо вытерла его газетой. Нюра сделала запеканку с грибами, принесла домашней малиновой наливки.
Матвеевна села на своё привычное место под иконами, Нюра — напротив. Поющий тоненьким голоском от не до конца прогоревших углей самовар поставили с краю стола, но так, чтобы до крана могли дотянуться обе.
— Ну, с Рождеством Христовым тебя, Нюра! — подняла рюмку с наливкой Матвеевна.
— И тебя с праздником!
Выпили, взяли по куску тёплой ещё запеканки.
— Первый раз мы вот так вдвоём-то Рождество отмечаем. Да ещё впотьмах.
— Да хватит тебе, Нюрка, плакаться-то! Всё ты чем-то недовольна. То пенсия у её маленькая, то вот, вишь ли, свет на зиму отключили.
— Дак а чему радоваться-то? Вон летом, пока электричество было, по телевизору кажинный день только и говорили, что жить стало лучше, что больше половины людей считают, что живут счастливо. Матвеевна, скажи, а где оно, счастье-то? Вот остались мы с тобой в деревне вдвоём, ни свету, ни радива, ни дороги путной. Хорошо, Колька на своём тракторке-беларуси попроведать наежжает да ковшом дорогу разгребает, а то ведь случись што, никто к нам и не попадёт.
— А случись што, дак никто и не узнает, — поддакнула Матвеевна. — Телефон-то вон как зарядишь? Дак ведь сказал Степан осенью, что начальство распорядилось свет отключить, когда дачники разъедутся. Мол, нерентабельно линию обслуживать, когда у вас на двоих сто рублей в месяц нагорает.
— Вот-вот! — обрадовалась Нюра, что подруга её поддержала. — На всём экономят. Раньше пенсию домой приносили, а теперь самой в посёлок идти надо.
— Дак а зачем нам тут деньги-то? Всё одно автолавка только летом приежжает. Целее будут. Муки да сахару мы с тобой по мешку купили, кипрея на два года насушили, грибов да ягод до нового урожая хватит, наливка вон тоже своя, чо ещё надо?
— Да так-то оно так… Просто обидно, что брошены мы с тобой тут всеми. Пока телефон работал, хоть дети да внуки с праздником поздравляли, а тут вон сидим, как две клуши, ни звонков, ни писем, ни открыток поздравительных.
— Ну, и кто бы попёрся пешком за десять километров тибе эти открытки сюда нести? — резонно спросила Матвеевна.
— Дак вот я и говорю.
— Не вспоминай лучше. Меня вон старшая ишшо осенью, когда свет-то был, просила справку из сельского поселения взять, что я у её на иждивении. Она как на пенсию-то вышла, дак там каки-то льготы есть, если ишшо иждивенцы имеются. А куда я с клюкой-то? Да мне четыре километра до дороги не доковылять, да и там околеть можно, пока попутку ждёшь.
— Это как посмотреть, кто у кого на иждивении, — возразила Нюра. — Ты им пенсию-то, поди, целиком и отдаёшь.
— Дак а как иначе-то? Внуки вон ипотеку каку-то взяли, квартиру купили. Дак и то, мыслимо ли дело, вшестером в двухкомнатной жили. А сама-то ты разве мало своим помогаешь? И сено на продажу косишь, и из лесу всего полными корзинами таскаешь. Нам-то на двоих много ли надо?
— А чо бы и не таскать, коли лес вон за огородами начинается, — будто оправдываясь, вставила Нюра.
— Хорошо тибе, Нюрка, ты вон ишшо молодая…
— Всего-то семьдесят пять, — со смехом перебила Нюра.
— Вот я и говорю, молодая ишшо. Я же на десять годков тебя старше. Вот доживёшь до моих лет, поглядим… Ну, я-то точно не погляжу, но ты потом мои слова вспомни.
— Да хорошо бы в твои-то годы да этакое здоровье иметь. Ты вон одной картошки сколько ростишь. А огород! Осенью внуки возами возят.
— А сама?
— Дак вот я и говорю, самим-то нам много ли надо. Всё им, всё им… Детушки бы сыты-обуты были. Тут летось-то по телевизору слышала, будто налоги на огороды вводить будут. Ну, на картошку там, на капусту и на всё, что ростам. Денег в бюджете на пенсию не хватает, вот новый налог и придумали. Как потом-то жить будем?
— А я знаешь, о чём всё больше и больше думаю? Прибрал бы Господь, чтобы без канители, чтобы не болеть. Не дай Бог, если слягу! Подумать и то страшно! Кому я немощная-то нужна буду?
Матвеевна дотянулась до то и дело потрескивающей лампы, видать, Колька добавил в солярку бензина больше, чем надо бы, покрутила фитиль. И вдруг ахнула:
— Нюрка, ты погляди, што на улице-то творится! Озарило-то как всё! Дак это же Боженька всё небо-то озарил! — И трижды перекрестилась, повернувшись к иконам. Потом вдруг встрепенулась: — Нюрка, а не пожар ли случаем? Сбегай-ко на улицу, посмотри там. Да хочее, што ты копаешься-то!
Нюра набросила привезённую дочерью изрядно потёртую по краям и на обшлагах норковую шубу, сунула ноги в валенки и вышла на крыльцо. На столбе посреди улицы ярко горел электрический фонарь. Не веря своим глазам, вернулась в дом и стала включать свет во всех комнатах. Казавшийся до этого ярким свет настольной керосиновой лампы сразу стыдливо потускнел.
— Матвеевна, свет дали! — радостно, чуть не во весь голос закричала Нюра.
— Да сама вижу, не слепая, — скрывая вдруг выступившие слёзы радости, заворчала Матвеевна. — Сподобил Господь на Рождество Христово.

* * *

После работы Колька с мужиками хорошо отметили Рождество и пошли по домам, к жёнам и детям продолжать праздновать. Колька завернул в магазин, взял бутылку и отправился в противоположную от дома сторону, где жил электрик Степан. На кухне выпили по стопке.
— Колька, ты же не просто так ко мне с бутылкой пришёл, — заедая солёным огурцом выпитое, прямо спросил Степан.
— Говори прямо, што надо.
— Степан Иванович, дай бабкам свет. Пусть на Рождество порадуются.
— Ты, часом, не перебрал? — посуровел Степан. — Линия с осени отключена, мало ли там дерево где упало, провода оборвало или что ещё.
— Да какое дерево, Степан Иванович?! Ветров-то совсем не было. Ну, сделай бабкам праздник.
— Да поди спят давно твои бабки, что им там в темноте-то делать?
— Ну, Матвеевна-то точно не спит. Наверняка сидит под иконами и свои церковные книги читает. Ну, включи рубильник! Я же тебе не отказываю, когда ты меня просишь то одно привезти, то другое. Ну, пойдём, а!
— Ну, ты банный лист! Ладно, пойдём. Но учти, если что случится, меня премии лишат, ты её из своего кармана компенсируешь.
— Договорились, Степан Иванович! — обрадовался Колька и наполнил рюмки. — Давай за стариков наших!
Быстрым шагом дошли до подстанции.
— Лишь бы не коротнуло, — с тревогой в голосе сказал Степан и включил рубильник с надписью «Радужное».
— Ну, не коротнуло? — с опаской спросил Колька.
— Коротнуло. Вот здесь, — и Степан большим пальцем правой руки постучал себя по груди в области сердца.


СХИМНИК ПЕТЬКА

После исчезновения Петьки наша деревня осиротела. Бывает иногда так: живёшь себе, не замечая чего-то привычного, а потом оно неожиданно пропадает, и ты остро начинаешь ощущать, как этого тебе не хватает.
Так было и с Петькой.
Теперь, по прошествии многих лет, став не просто взрослым, а совсем седым, я вдруг вспомнил его, и мне стало несказанно стыдно и непоправимо больно за себя и своих босоногих сверстников, за все наши издевательства и оскорбления, что каждодневно причиняли Петьке.
Было ему, наверное, около двадцати. Но это от роду, а умишком Бог его сильно обидел, потому взрослые относились к нему, как к ребёнку, а мы уже учились в начальных классах стоявшей на некотором отдалении от деревни школы, за своего не принимали. Даже дошкольная мелюзга дразнила его Петька-дурак. А он всем улыбался и никогда ни на какие дразнилки не обижался.
Он не обиделся, даже когда мы сунули вместо хлебного каравая засохшую коровью лепёшку в его сшитую из старой мешковины сумку наподобие виденной в картинке какого-то известного художника из букваря. Он неизменно улыбался во весь рот, показывая ряды выщербленных зубов, кланялся нам в пояс и благодарил за угощение, а мы хохотали над ним до колик в животе.
Эту коровью лепёшку он нёс домой, прижимая сумку к груди, будто там был настоящий духмяный каравай свежеиспечённого хлеба. Не знаю, кому первому пришла в пустую голову эта идиотская забава, но в нашей ватаге она вызвала настоящий восторг. Только в тот же вечер Петькина мать со слезами рассказала кому-то из соседей, и пришла пора расплаты.
Меня тогда впервые в жизни отец нещадно порол своим солдатским ремнём. Было не столько больно, сколько обидно, что дразнили Петьку все, а досталось мне одному. Едва я натянул на свой тощий зад штаны и застегнул пуговку лямки, на которой они держались, мать протянула мне кринку молока:
— На, отнеси Петькиной матери. Да извинись!
— Не пойду, — заупрямился было я, но отец снова потянулся за подвешенным у окна ремнём, на котором ловко правил бритву:
— Добавки хочешь?
Я молча взял кринку и поплёлся к Вале-кулачке. Жили они с Петькой не в деревянном доме, как все люди, а почему-то в бане, что стояла сразу за сельсоветом. Перед дверью в нерешительности остановился: распиравшая гордость не позволяла вот так просто зайти, отдать молоко, будто откупное за нанесённую обиду, извиниться почему-то за всех, поскольку обижали Петьку все.
Потом потянул за кованую скобу щелястой двери предбанника, снова в нерешительности потоптался и, глубоко вздохнув, шагнул внутрь.
В бане на месте каменки стояло небольшое подобие привычной для всех наших домов русской печи с плитой и коротенькой лежанкой. На полке из старых ватных одеял была устроена постель, рядом на широкой лавке — вторая. В углу у входа на сколоченном из досок столике стояли две щербатые кружки, миска да две полуизгрызенные от времени деревянные ложки.
— Вот мама отправила, — промямлил я и протянул Вале-кулачке кринку, накрытую белой тряпицей.
— Ой, а у меня и перелить не во что, — виновато сказала Валя-кулачка и растерянно стала озираться по сторонам. — Можно, я кринку мамке завтра утром на ферме отдам?
Я пожал плечами:
— Мне то что… И это… ишо… Ты, Петька, извини… Я больше не буду.
Петька сидел у крохотного оконца и привычно улыбался во весь рот.
Я толкнул дверь, пулей вылетел на улицу, больно стукнувшись головой о низкую притолоку.
— Отдал? — строго спросила мать.
— Ну, а куда же бы дел? — сердито буркнул я в ответ.
— Да кто тебя, шалопая, знает? Может, и вылил. Кринка-то где?
— Завтра на ферме отдаст.
— Я бы ему вылил! — пригрозил отец. — Иди ноги мой да спать. Утром на сенокос рано вставать. Будешь валки за мной разбивать.
Обычно после нелёгкой деревенской работы, которой каждому доставалось сполна в соответствии с его возрастом, набегавшись вечером с пацанами в звери-охотники, я тут же проваливался в глубокий сон. На этот раз от перенесённого унижения, что отдуваться пришлось одному за всех, долго ворочался с боку на бок, но никак не мог заснуть, строя коварные планы, как половчее насолить Петьке, да чтобы потом не попало дома.
Мой настоящий отец вернулся с фронта весь израненный, но прежде, чем умереть, сумел сварганить меня. Как я ещё в раннем детстве случайно слышал от соседки, дело это нехитрое и большого здоровья не требует. Потом мама вышла за моего нынешнего отца. Он приехал на похороны своего друга, с которым вместе воевали, да так и остался в нашей деревне, поскольку деваться было больше некуда — семья его погибла во время оккупации. Года через два мамка расписалась с ним в сельсовете, и он, до этого снимавший угол у бабки Дарьи, перешёл жить к нам. Был он строгим, но никогда меня не наказывал не только ремнём, а даже не давал затрещины, хотя, понимаю, заслуживал я этого часто.
— А почему они в бане-то живут? — услышал я шепот.
— Ну дак это старая история, все деревенские знают, только ты, пришлый, в неведении. Когда Вальке ещё года четыре было, их раскулачили и отправили куда-то на Север. В их доме сельсовет устроили, а баня сельсоветским зачем? Дома свои есть. Вот и стояла без дела, пока Валька-кулачка домой не вернулась. Добиралась долго, даже вроде бы в монастыре каком-то послушницей была. Да вернулась-то с приданым. Шура рассказывала, от какого-то начальника там на поселениях понесла.
— Ну, Шурку слушать… Балаболка ещё та.
— Да я не про Шурку-балаболку, про Шуру Большую. Она Вальку-то приютила, когда та домой вернулась. А куда домой, когда в доме-то сельсовет? Кто ж ей сельсовет-то отдаст. Вот в бане печку сложили да туда на житьё кулачку и определили. Шура сказывала, начальник-то тот больно боялся, что под трибунал пойдёт за изнасилование малолетки, и когда Валька-то понесла, бил смертным боем, чтобы выкидыш случился. А вот, вишь ты, родила. Только за что-то Бог наказал, верно, у мальца от битья того с головой неладно стало. Да и сама Валька от тех издевательств разумом немного помутилась. Потому начальник тот и выхлопотал ей переселение обратно, с глаз долой подальше. Вот как баню-то переделали, Вальку на ферму скотником определили. Дояркой бы надо было, да кто же кулачку в войну к общественным коровам подпустит — ещё навредит чем. Так с тех пор навоз и прибирает. Ну, деревенские, конечно, помогли, кто чем, да только все одинаково небогато жили, одежонку каку-никаку справили, обутку. Мы-то её родителей почти и не знали, а старики обиды не держали, говорят, справедливый был отец-то, не забижал. Даже тех, кто по злобе да из зависти на собраньях несуразицу всякую нёс и под раскулачивание подводил. Да и Петьку жалели, дурачков-то у нас все любят, не обижают.
— Вот и я понять не могу, отчего наш-то додумался издеваться?
— Да там не только наш. Все они над дурачком измывались, только раньше-то просто дразнили, а тут…
— Да уж, как фашисты в лагере. Вместо хлеба коровьи лепёшки в сумку совать.
Это сравнение с фашистами меня сначала взбесило, а потом заставило залиться краской стыда. Надо же! Меня, который никогда во время игры в войнушку ни за что не соглашался быть немцем, с фашистом сравнили. Я отвернулся к стене лицом, да так и не справившись с обидой, вскоре заснул.
…Как оказалось, попало накануне не мне одному. Мне ещё повезло, потому что широкий ремень не оставлял на заднице рубцов, а у соседского Кольки ниже спины всё было в красных полосках от гибкой вицы, выдранной из голика. Этот урок нас образумил. Больше мы Петьку не задирали, и он теперь смело приходил за деревню, где мы играли то в напрогон-попа, то в звери-охотники. Но в свои игры мы его не допускали, потому что был он раза в два старше нас.
А посреди лета Вальку-кулачку убило грозой. Шла она вечером с фермы, спряталась от дождя под старой сосной, в которую и долбануло молнией, переломив ствол надвое и расщепив до основания высокий пень. Наши её утром, когда доярки пошли на работу.
Бабы на похоронах рыдали, а Петька шёл за гробом с неизменной улыбкой, не осознавая происходящего. Зато, когда гроб стали опускать в могилу, истошно завыл, упал на землю и начал биться в истерике.
Поминальный стол устроили вскладчину, а потом бабы сложили остатки еды и отнесли Петьке в баню.
Утром, собравшись по обычаю пойти на погост, кто-то зашёл за Петькой. Он сидел на лавке в каком-то чёрном балахоне, привычной улыбки на его лице уже не было. Он сидел, низко опустив голову, смиренно подал протянутую руку, послушно встал и пошёл вместе со всеми на кладбище. На спине его чёрного до пят балахона с капюшоном белой краской был нарисован большой восьмиконечный крест.
— Петька-та, — увидев этот наряд, сказала Шура Большая, — истинно схимник какой. Откель тольки рясу-то взял?
Кто такой схимник, никто из нас не знал, но кличка за Петькой закрепилась сразу. Какое-то время он жил в своей бане, под вечер проходил вдоль деревни со всем хорошо знакомой сумкой из мешковины, в которую сердобольные бабы складывали еду, и отправлялся к себе домой. Смотреть на наши игры он больше ни разу не появился.
Говорили, что председатель звонил в район, спрашивал, как быть с инвалидом на всю голову, выслушивал обещания пристроить, куда надо, но дело это, видно, было долгим и канительным, поскольку Схимник Петька прожил у нас до глубокой осени. А потом неожиданно куда-то исчез. Просто не появился на деревне один вечер, другой. Пошли бабы смотреть, не захворал ли, но в бане было пусто.
Вот так и осиротела наша деревня, сплочённая, было, заботами об одном дурачке, который сохранился в цепкой детской памяти как Схимник Петька, хотя имён многих друзей раннего детства я уже и не помню.
Примечание:
Великая схима — это совершеннейшее отчуждение от мира для соединения с Богом. Монах, принявший великую схиму, называется схимником.
В древности великосхимники давали обет — вселиться в затвор, закрыться в одинокой пещере как в гробу и тем самым полностью умереть для мира, оставшись наедине Богом.


ПОПЕРЕЧНЫЙ ИЗ ПЕРЕКАТНОЙ

Ох, не к добру эти ушлые мужички тут в последнее время крутились! Не к добру! Летось на разных больших машинах заруливали, ходили по берегу, присматривались. Тогда ещё Степанида тут жила, на все каникулы внуки-двойняшки приезжали, те гомонились без устатку, на рыбалку с ним ходили, на свежем воздухе, на парниковых огурцах да нехитрых овощах с огорода окрепли, заметно вытянулись, щёки румянцем заалели. А перед 1 сентября сын из города за пятьсот километров примчался, даже ночевать не остался, на скору руку скидал в багажник банки с соленьями-вареньями да и увёз ребятишек вместе с бабкой. Молодая жена, вишь ты, бизнесом занялась, недосуг с сыновьями нянькаться, в школу утром отводить, потом в какую-то престижную секцию, где спортом занимаются. Этим, по какому у президента-то нашего чёрный пояс имеется.
Народ теперь хуже мартышек стал. Пока прежний в теннис играл, даже в соседнем посёлке площадку сделали. Какие-то большие деньги вбухали, месяца два леспромхозовские начальники поиграли, ракетками по мячу по вечерам поколотили, надоело, детишек пытались приучить, да что-то не глянулась тем игра, так рукой и махнули. Стоит теперь то спортивное сооружение, высокой сеткой огороженное, никому не нужное.
Потом, в сплетнике писали, в районе спортивную школу открыли, в которой восточным единоборствам учить начали. Откуда-то тренеров заманили, да те быстро обратно в город уехали. Школьный физрук стал с пацанами заниматься, а сам в этом деле — ни в ухо, ни в рыло. Одному челюсть на тренировке вывернули, другому руку сломали, третьему зубы выбили, ну, родители теперь ушлые пошли, в суд подали, захотели материальный и моральный ущерб взыскать со школы. Прокурорскому сынку за сломанную челюсть такую сумму со школы выкатили, что молодая директриса в бега подалась.
Только президент ещё и на горных лыжах катается. И опять мартышки из местной верхушки подражать надумали. Да вот беда: во всём районе одна горка и нашлась, в его Перекатной. Берег тут больно крутой. Выйдешь на него, на десяток километров с левой стороны вид открывается, потому что угор этот много выше леса, что на другом берегу растёт. И как раз супротив деревни перекат образовался, будто создатель, когда мимо проходил, из прохудившегося кармана камушки нечаянно высыпал. Так эти валуны тут навсегда остались и реку перегородили. Красиво так течение меж огромных камней переливается бойкими водопадами. Потому предки это место и выбрали для жительства и назвали свою деревню Перекатной. И ведь удивительное дело: хоть река далеко внизу, а вода в колодцах на третьем метре начинается, так что и глубоко копать не понабилось.
Так вот, поездили тогда из района чиновники, всё обмерили, обсчитали, высоту берега, угол наклона и другое что- то, но, видать, денег им на горнолыжный центр сверху не дали, а своих где взять? Да и кто за полсотни вёрст из района сюда кататься станет ездить? Невелика охота. К тому же, как говорили те, которые всё мерить приезжали, дорогое это удовольствие: там лыжи да ботинки с костюмом на сотню тысяч потянут. А у кого в районе такие деньги есть? Отказались от затеи. Но кому-то место больно глянулось, и нет-нет да стали наведываться смотрители.
Школу в Перекатной закрыли, ещё когда укрупнение затеяли да деревни неперспективными обозвали. Тогда те, кто помоложе, дома свои в центральную усадьбу перевезли, а с перестройкой ферму закрыли, трактора кому-то продали, сено косить не для кого, поля засевать перестали, потому что при здешней урожайности да грабительских ценах перекупщиков зерно выращивать стало себе дороже. И потянулись из деревни остальные.
Дома покрепче за бесценок продали в посёлок, где работа была и люди строились, и осталось в деревне всего несколько пенсионеров. Со временем немощных стариков к себе дети забрали, а дом без хозяина, известное дело, сирота.
Как-то в одночасье сдалась Перекатная, крытые дранкой крыши от снега просели, провалились, и за два-три года сгнили ещё дедами ставленные срубы.
Евсей, хоть и на восьмой десяток перевалило, крепкий был старик. Сын денег подкинул, крышу железом покрыли, остальное сам в порядке поддерживал. Пятистенок стоял на косогоре лицом на восток, радостно встречая рассветы всеми своими четырьмя окнами, и, будто дворовая собака, лениво подставляя посеревшие от времени да дождей брёвна под ласковые солнечные лучи. А они проникали в комнаты через любовно украшенные резными наличниками окна и до самого вечера ползали по ярким домотканым дорожкам.
Чуть поодаль было ещё два дома старинной постройки. Но хозяева их переселились на погост, а дети даже не наведывались. Палисадники заросли репейниками да невесть откуда взявшейся крапивой, старые берёзы будто от тоски совсем засохли, какое-то время щурились избы на далёкий лес через щели заколоченных окон, а потом ослепли, будто бельмом затянутые осевшим на стёклах слоем пыли.
По первому снегу наведались ушлые мужики снова. Зашли в дом к Евсею. Без приглашения прошли в передний угол, по-хозяйски расселись.
— Дом у тебя купить хотим, — сказал один с глубоким шрамом на щеке и недобрым взглядом из-под бровей, достав из кармана сигареты.
— У нас не курят, — предупредил Евсей.
— Старовер, что ли?
— Старовер не старовер, а сроду в этом доме табаком не пахло.
— Ну, не пахло, так не пахло. Сколько ты за свою хибару хочешь?
— Мужики, а зачем мне деньги?
— Так, что ли, отдашь? — хмыкнул второй.
— И так не отдам, самому жить негде.
— А старуха твоя где?
— В городе с внуками нянчится.
— Вот и поезжай к ней, чего тебе тут одному маяться? Вон зима скоро, морозы начнутся.
— А у меня дров не на один год припасено, меня морозами не напугаешь, — отозвался Евсей.
— А если спину пересечёт, сердце прихватит? Сюда к тебе по снегу никакая скорая не доберётся.
— Лес вон в ста метрах, вдруг волки нагрянут, — опять встрял второй.
— Людей, а не волков надо бояться, ведь чему бывать, того не миновать, — смиренно ответил Евсей.
— Про людей ты правильно, — подтвердил тот, который со шрамом, расстегнул куртку и сел так, чтобы была видна рукоятка торчащего из кобуры пистолета. — Сам знаешь, какие теперь времена. Не ровён час, облюбует соседний дом какой уркаган, не уживётесь… А с него какой спрос?
— Вот что, мужики, я давно пуганый. А ежели что со мной случится, сын в Генеральной прокуратуре служит, из- под земли того уркагана достанет и нос до пупа натянет, — соврал Евсей для острастки.
— Да мы не на испуг берём, просто мало ли… Несчастный случай какой или короткое замыкание… Ты подумай о цене, сговоримся.
— А тут и думать нечего. Я в этом доме родился, тут и помирать буду. Вон и к сыну ехать отказался, хоть тот чуть не силком в машину запихивал.
— Не, ты всё же подумай. Можно не деньгами, квартиру тебе в посёлке купим. Не хочешь в посёлке, можно в районе. Больница рядом, клуб, библиотека опять же, — захохотал второй, которого Евсей мысленно окрестил белобрысым.
— Думай, старик, думай, — строго сказал шрамом меченый и поднялся. — Пошли мы.
— Да на что вам дом-то мой сдался? — поинтересовался Евсей.
— Дом нам твой ни к чему. Мой шеф тут себе дачу надумал строить. Место красивое, лес рядом, река опять же. А простор какой из окна! Подумай. Может даже сторожем к себе взять, комнатку выделить.
— Да от кого тут сторожить-то? Тут воровать некому да и нечего.
— Это у тебя, старик, воровать нечего. Ты подумай, — повторил он ещё раз уже от порога и вышел.
Через два дня после того разговора ночью заполыхали оба нежилых дома. Евсей стоял у калитки, смотрел на пожар, не в силах что-либо сделать, и плакал. Плакал второй раз в жизни. Первый раз — в молодости, когда узнал о смерти своей молодой жены Славины, и вот теперь — уже в глубокой старости. И оба раза от бессилия что-то изменить.
Тогда вместе со смертью жены, у которой оказался врождённый порок сердца, оборвалась и его жизнь, теперь этот пожар двух давно оставленных хозяевами домов тоже не предвещал ему ничего хорошего. Он прекрасно понимал, что это акт устрашения, намёк на необходимость договариваться на условиях, выдвинутых ему этими служками какого-то богача, противостоять которому он будет не в силах: слишком уж не равны эти силы — отживший своё старик и влиятельный богатей, облюбовавший для своей дачи обжитый несколькими поколениями предков Евсея косогор на красивом берегу реки.
Ещё через неделю пропало электричество. Евсей собрался и пошёл в посёлок. Там просто объяснили, что в рамках оптимизации расходов содержать электрическую линию для одного человека слишком накладно. Он за свет полторы сотни рублей платит, а содержание линии обходится в тысячи. И жаловаться не посоветовали, потому что письмо хоть президенту страны всё равно на рассмотрение вернётся обратно.
Керосина в магазине не было, выпросил у мужиков с трелёвочника полведра солярки для лампы, плеснули туда же бензина, чтобы горело лучше. Дома достал из кладовки лампу, заправил, почистил фитиль, которого должно было хватить надолго, помыл запылившееся стекло, проверил. Приправленная бензином солярка горела хорошо.
Сел в самодельное кресло, по привычке нажал кнопку пульта телевизора, вспомнил про обрезанные оптимизацией провода и вслух выругался. Походил по двору, поискал какую-нибудь работу, но быстро наступившие сумерки откладывали все дела на завтра.
Переступив порог, привычно щёлкнул выключателем, снова выругался, подошёл к бесполезному теперь электрическому чайнику, постоял возле стола, вернулся в любимое кресло.
Дорога в посёлок и обратно в десять километров в оба конца утомила, и хотя ложиться спать ещё было неурочно, Евсей уклался в постель и тут же заснул.
Он редко помнил свои сны, лишь иногда всплывали в памяти какие-то обрывки, а тут будто смотрел в телевизоре кино про себя самого. Был он молодой… Незаметно для других за несколько дней до свадьбы ушли из клуба со Славиной, сели на толстое бревно у овина, сохранившегося ещё с дореволюционной поры и давно облюбованное деревенской молодёжью для свиданий, и стали целоваться. Только почему-то во сне целовались они не так, как в годы его молодости взасос, а будто в современном кино, осторожно касаясь губами друг друга. Целовались долго-долго, так, что даже проснувшись утром, Евсей будто ощущал на губах прикосновение губ своей невесты, вдруг вырвавшейся из его объятий и быстро исчезнувшей в темноте августовской ночи. И откуда-то из-за угла овина доносился её весёлый смех и призывный голос: «Ну, попробуй догони, догони, догони…»
Утром, вспоминая этот сон эпизод за эпизодом, думал: «К чему бы это Славина звала? Верно, оттого, что давно на могилке не был, вот и манила». Даже не затапливая печку, взял топор, лопату и отправился на погост. Родители Славины, потеряв единственную дочь, начали болеть, быстро угасли и один за другим отправились в мир иной. Их могилки были рядом, и Евсей всю жизнь ухаживал за ними, отдавая дань своей первой любви.
Он долго не мог оправиться от потери и женился только на четвёртом десятке, когда родители уже совсем отчаялись увидеть наследников. Он у них тоже вырос единственным, хотя в каждой семье в Перекатной росло по пять и более ребятишек.
Могилки были в порядке. Евсей в последние годы наведывался сюда не часто, но перед каждым церковным праздником вместе со Степанидой наводил порядок, красил когда-то собственноручно кованую оградку и кресты, сажал цветы. Теперь, накануне покрова, хотя первый снег уже выпадал, вырвал почерневшие прихваченные морозцем стебли цветов, тюкнул топором по нагло лезущим порослям раскинувшегося неподалёку тополя, погладил крест, посмотрел на давно выцветшую фотографию красивой девушки, подумал, что табличку надо было давно заменить, но другого снимка не было, потому что в те годы фотограф в их деревне появлялся не часто.
Несколько раз глубоко вздохнув, пошёл домой. Он сам и его дом были последним, что сохраняло жизнь некогда большой и дружной деревни. Евсей понимал, что не будет его, не будет и дома, а не будет последнего дома, исчезнет и сама деревня с её красивым названием Перекатная. Так же, как если не будет дома, не жить и ему — слишком тесно они срослись за эти семьдесят с лишним лет: старый, дедом построенный дом и состарившийся в нём Евсей.
Едва вышел из зарослей сирени и раскидистых тополей старого погоста на его окраину, где стали хоронить в последние годы стариков, родившихся в Перекатной и соседних деревнях, но переехавших к детям в посёлок и в район, увидел дым. Горел его дом. Евсей будто обезножел. Не в силах стоять, опустился на лавочку возле чьей-то могилы и часто-часто мигая смотрел на разгорающийся пожар.
На глазах умирала его родная Перекатная. И Евсей почувствовал, как медленно начинает уходить из него жизнь. Он обессиленно откинулся спиной на соседнюю оградку и сквозь застилающие глаза слёзы с тоской смотрел на свой полыхающий дом с красивой железной крышей.


ОПТИМИЗАЦИЯ

Покойника пришлось везти в район.
— Прости, батя, видит бог, не хотел тебя после смерти мучить, да вот приходится, — вслух произнёс Захар, взяв с кровати тело отца на руки. — Ух ты, тяжёлый-то какой!
— Может, Ивана позовём? Вдвоём-то сподручнее, — засуетилась жена. — Не стукни хоть головой, а то, чего доброго, скажут, что убили, — и заплакала.
— Да не гоношись ты, не путайся под ногами-то, — повысил голос Захар. — И вправду, иди за Иваном. Не вынести мне одному.
Аккуратно положил тело отца на кровать, сел возле изголовья.
— Вот ведь напасть какая, даже похоронить по-человечески и то не дают.
Отец прибрался под вечер. Он совсем извёлся за последнюю неделю, как выписали его домой. Все понимали, что помирает. Неотвратимость надвигающейся смерти и сильные боли совсем доконали старика. Фельдшерица Анна Марковна только беспомощно разводила руками:
— Нету у меня обезболивающего. Ему бесплатно положено, да все лимиты в больнице уже исчерпаны. У меня-то здесь откуда возьмутся?
— Так выпиши рецепт, я в город съезжу, — горячился Захар.
— Захар Петрович, да в своём ли ты уме? Да на эти препараты на рецептах две печати ставят, как же я-то тебе их выпишу?
Захар молча вышел, завёл машину и поехал в райцентр. Он ходил в больнице от одного врача, уже знакомого, пока отец здесь лечился, к другому, просил, умолял, ругался и выпросил-таки две ампулы. Рецепт в поликлинике никто ему не дал: «Да как же мы вам выпишем, если пациента в глаза не видели?»
— Мне что, умирающего старика за сто километров к вам сюда за рецептом везти?
— Да вы нас тоже поймите. Это же препараты строгого учёта! В тюрьму никто сесть не хочет за распространение наркотиков. Вон в Восточной Сибири доктор уже несколько лет судится, пытается своё доброе имя отстоять. А и всего-то выписала препарат, который несколько лет назад можно было в любой аптеке купить без рецепта. За распространение наркотиков осудили. Вы что, нас тоже за решётку отправить хотите?
— Дурдом какой-то!
Дурдом не дурдом, но домой Захар вернулся только с теми двумя ампулами, что дал ему врач в бывшей районной больнице, ставшей теперь в ходе проводимой оптимизации расходов бюджетных средств филиалом областной.
— Анна Марковна, может, хоть таблетки какие есть? Вон по телевизору но-шпу рекламируют. Подскажи, что делать?
— Ну, вы же сами понимаете, тут уже никакая но-шпа не поможет.
А что те две ампулы?! Вот и маялся старик, от боли корчился.
— Сынок, ты уж заколи меня, а… Избавь от мучений… — слабым голосом просил умирающий. — Сил больше нету. Ну, ножиком не можешь, пристрели хотя бы… как собаку… сынок…
Захар уходил на улицу и плакал.
А вчера отец успокоился. Заснул и дышал ровно с еле слышными хрипами. Настолько тихими, что сидящие возле постели больного сын со снохой то и дело прислушивались: а жив ли хоть?
Сидели молча. Да и о чём было говорить у постели умирающего? Знали, что осталось ему совсем немного, поэтому к похоронам готовились. Говорить о чём-то другом? А о чём, когда за тридцать лет совместной жизни обо всём переговорено уже на сто раз. Вот и молчали, прислушивались к еле слышному дыханию старика не в силах смотреть на осунувшееся лицо человека, ещё полгода назад пышущего здоровьем.
Вдруг будто что-то булькнуло в горле спящего, он вытянулся и затих.
— Прибрал господь, — прошептала Зинаида и заплакала.
Ещё немного посидели, потом Захар встал:
— Пойду к Анне Марковне, пусть хоть смерть засвидетельствует. Может, бумаги какие надо оформить.
— Участковому надо звонить, он протокол должен составить. А за остальными бумагами в район ехать, — сказала Анна Марковна. — Он в больнице лежал, история болезни у них есть, выпишут справку, по ней в ЗАГСе свидетельство о смерти получишь. Какие проблемы?
Оказалось, что проблемы есть. Совсем ещё молодой главврач филиала, то ли с глубокого похмелья, то ли после дежурства, то ли всю ночь с бабами кувыркался, выглядел чрезвычайно усталым и неприветливым. Он только мельком посмотрел на Захара и, будто отмахиваясь от назойливой мухи, вытянул ладонь вперёд:
— Нет, нет, и ещё раз нет. Вот если бы он скончался у нас, тогда другое дело, но летальный исход наступил дома. В этом случае только судмедэкспертиза.
— Да какая экспертиза? — загорячился Захар. — Он же у вас тут лежал, вы же сами его домой помирать отправили.
— Такие правила, — отрезал главврач и помахал рукой в сторону двери, намекая, что разговор окончен.
— Какие такие правила? — Фёдор уже начал терять самообладание. — Вы не вылечили, домой помирать отправили, а теперь экспертизу придумали.
— Понимаете, если летальный исход наступил вне стен лечебного учреждения, необходима судебно-медицинская экспертиза. Такой закон.
— Дурацкий у вас закон!
— Согласен, но не я его придумал.
Захар развернулся и громко хлопнул дверью, раздосадованный и законами, и бессердечностью доктора.
Домой вернулся уже после обеда. Мужики к этому времени сколотили гроб, но покойника в него класть Анна Марковна пока не советовала:
— Лучше бы сначала на судмедэкспертизу свозить, а потом уже обмывать и укладывать.
— Так что, нам его просто так в кузове везти или на моём прицепе нивовском? — чуть не матерился Захар.
— Ой, я не знаю, — пожимала плечами Анна Марковна.
— Отвезти-то можно, наверное, и в гробу. А то на матрасе каком или на одеяле.
— Вашу мать! — выругался Захар. — Отца родного, труженика тыла, как бича какого безродного…
Грузовик в деревне был только один. Газель-фургончик с надписью «Продукты».
— Да ты что, Захар Петрович! — изумился просьбе соседа Андрей. — Да как же я на продуктовой машине покойника-то повезу? Да потом ко мне в магазин никто даже за хлебом ходить не станет. А если Непотребность узнает, меня же с потрохами съедят. Мне никаких денег не хватит, чтобы откупиться!
— Так что делать? Присоветуй. Ты у нас грамотный, институт кончил.
— Захар Петрович, в институтах этому не учат.
— Вот и худо, что не учат.
— Я давно в книжке одной читал, где-то в Латинской Америке закадычные друзья своего умершего друга-выпивоху три дня по кабакам под руки водили. Такое оригинальное прощание с разгульной жизнью ему устроили.
— Мой батя не загульный был, сам знаешь, — обиделся Захар.
— Да я разве о том? — тут же стал оправдываться Андрей.
— Придется тебе его на заднем сиденье своей «Нивы» везти.
— Ты что, издеваешься? — начал горячиться Захар. — Батя ростом под два метра был, как я его на заднее сиденье положу?
— Возьми моего китайца, я тебе доверяю.
— Один хрен, что моя «Нива», что твой китаец. Сантиметра два ширины разница.
— Захар Петрович, придется сидя везти. Ремнями пристегнуть и везти. Другого выхода нету. Не могу я тебе свою продуктовую газель ку дать.
— Да уж, ситуация. И на тот свет человеку без проблем отправиться не получается. Во всём у нас одни проблемы.
Жил отец отдельно. Никакие уговоры не смогли убедить его переселиться к сыну, хотя места в доме было достаточно. Так он до последнего издыхания и находился в собственными руками срубленном доме. Печку не топили, зима еще хоть и не пришла, снег только чуток припорошил землю, но на улице стоял бодрый морозец, поэтому решили входную дверь оставить настежь распахнутой, чтобы не испортить покойника, как сказала одна из ровесниц отца.
С мужиками, что мастерили гроб, договорились, что пока они копают могилу, Захар свозит отца в эту самую судмедэкспертизу. Поди, экспертиза — дело нехитрое, что там больного старика экспертизировать-то? До обеда успеет обернуться, чтобы часа в два отправить отца в последний путь.
К зданию суда Захар приехал в половине девятого. Выкурил штук пять сигарет, пока дождался начала рабочего дня.
— Да вы что? — изумился охранник в какой-то новомодной форме чёрного цвета с шевроном на рукаве и в беретке с большой кокардой. — У нас тут суд, а не экспертиза.
— Так мне и сказали: «Суд медэкспертиза».
— Это недалеко от больницы. Кирпичное такое здание, небольшое, из силикатного кирпича, — пояснил охранник.
Дверь в здании с красной гербастой вывеской оказалась на замке. Захар робко постучал, потом постучал громче. Через пять минут уже вовсю колотил кулаками по металлической поверхности. Никто не открывал. Обошёл вокруг, постучал во все окна. Тишина. В неподалёку расположенном приёмном покое больницы женщина куда-то позвонила, потом позвонила ещё в несколько мест и только после этого повернулась к Захару:
— Патологоанатом-то у нас ведь по совместительству. Хирург он, а сегодня после ночного дежурства уже домой ушёл. Вы с ним минут на десять разминулись.
— Может, догоню?
— Да вы что?! Это же не частная лавочка, захотел — открыл, захотел — закрыл. Вы уж завтра приезжайте. Прямо с утра пораньше и приезжайте.
— Может, сменщик есть?
— Да какой сменщик? У нас тут с этой оптимизацией столько народу сократили, что скоро каждый по десять функций выполнять станет. А вы про сменщиков…
Дома с Иваном аккуратно занесли отца в избу, снова положили на кровать. Мужики доложили, что могила готова. Выпили за помин души тут же, в доме покойного, не снимая куртки, потому что температура была чуть выше уличной. От второй стопки Захар отказался — утром снова ехать в район, как бы какой гаец не тормознул да не придрался.
…Дверь судмедэкспертизы снова оказалась закрытой. Захар подождал до половины десятого, потом пошёл в приёмный покой. Та же самая женщина, что вчера отнеслась к нему участливо, позвонила куда-то и извиняющимся тоном сказала:
— А Степаныча нашего, патологоанатома, вызвали в область на двухдневный семинар. В воскресенье — выходной, так что в понедельник и приезжайте. А что у вас?
— Да батя у меня помер. Справка нужна, без неё хоронить не дают. Говорят, лучше со всеми документами, чем потом эту, как её, сгумацию проводить.
— Эксгумацию.
— Один хрен.
— А что с отцом случилось? — участливо поинтересовалась женщина.
— Что случилось? Помер… У вас тут лечили, лечили, не вылечили, домой помирать отправили, а теперь вот экспертизу делать заставляют.
— А вы с нашим главным не разговаривали?
— Да позавчера ещё. Упёрся и всё. Законы, говорит, законы… твари бездушные! Мне теперь что, ещё три дня отца не хоронить?
— Да вы не переживайте сильно-то. Не лето на дворе, не жара… Погодите-ка, я спрошу.
Она вернулась минут через десять.
— Извините, ничего не вышло. Только с разрешения главного.
— Может, взятку ему дать? — почти прошептал Захар.
— Что вы ему, тысячу предложите? Две? Вижу, не из богатеев. Да у него машина вон миллиона три, говорят, стоит. Он с этими вашими тысячами и мараться-то не станет.
— Так подскажите, что делать? Вижу, женщина вы добрая.
— А ничего не поделать. Поезжайте домой и ждите понедельника.
Пришлось опять ни с чем ехать домой. На окраине города «гаишники» останавливали всех и что-то или кого-то искали. Тормознули и Захара.
— Старший лейтенант Давыдов, областная инспекция дорожного движения, — скороговоркой, почти невнятно представился «гаишник». — Документы, пожалуйста.
— Что-то нарушил?
— Нет, просто объявлена операция «Перехват», всех проверяем.
Посмотрел права, техпаспорт, сверил с номерами на бампере.
— Паспорт пассажира можно?
Захар взял с переднего сиденья пачку бумаг, достал отцовский паспорт, подал гаишнику.
— Он у вас что, пьяный? Сидит как-то…
Гаишник начал подбирать нужное слово.
— Нет, трезвый, — у Захара снова начала закипать злость. — Мёртвый он. Вот на экспертизу возил.
— Шутки шутите?
— Да какие, на хрен, шутки? С этой оптимизацией вожу покойника туда-сюда, вместо того чтобы похоронить по-человечески.
Старший лейтенант обошёл машину, открыл дверцу, пошатал покойника за плечо, потряс сильнее.
— Вы тут что за спектакли-то устраиваете?
Он отошёл к патрульной машине, связался по рации с начальством.
— Товарищ майор, тут такое дело… Мужик покойника в качестве пассажира на заднем сиденье возит. Пристегнул ремнём безопасности и возит.
— Пьяный, что ли? — не понял майор.
— Пассажир?
— Водитель, твою мать!..
— Да нет, вроде трезвый. Запаха нет, но какой-то нервный.
— Обкуренный, может? Или уколотый?
— Да нет, в возрасте уже мужик.
— Тогда что за хрень? Умом, что ли, тронулся? Совсем, блин, оборзели!
— Вот и я то же говорю, а он, мол, на экспертизу возил.
— Какую, на хрен, экспертизу? Ты его, что ли, направил?
— Да нет, на судмедэкспертизу, говорит. Покойника, в смысле.
— Совсем вы меня задолбали! И так голова кругом идёт. Гони ты его на хрен, с покойниками мне ещё разбираться! Вы преступника ищите, а не покойников. Работай, давай!
— Так что с этим мужиком делать?
— Да гони ты его, твою мать, куда подальше. Куда он едет?
— Домой в деревню.
— Вот и гони его куда подальше, в свою деревню. И не пудри мне мозги, не до тебя тут!
В понедельник покойник поехал в район в третий раз.
— Заносите, — сказал патологоанатом, когда Захар объяснил ему про мытарства.
— А у вас тут санитаров каких нету или помощников? Один я, пожалуй, и не осилю. Дома уже пытался. А у вас тут ступеньки, не уронить бы.
— Да какие у нас помощники и санитары? Телевизоров насмотрятся и думают, что у нас тут, как в кино. А у нас тут оп-ти-ми-за-ци-я, — заворчал доктор. — Из-за этой оптимизации половину санитарок сократили. Здесь тоже один я остался. Говорят, зачем дармоедов держать, когда даже не каждый день трупы таскать приходится.
— Может, хоть вы мне подсобите? Я заплачу, сколько скажете, — затараторил Захар.
— Да что вы там заплатите! Пошли уже! Где там ваш покойник?
Захар подъехал к самому крыльцу.
— Вы что, его так и привезли? — улыбнулся доктор, увидев на заднем сиденье машины пристёгнутого ремнями покойника.
— Третий раз уже. И ничего смешного нету, — обиделся Захар.
— Извините, издержки профессии. Чего тут только не насмотришься, но такое вижу впервые.
Не в состоянии смотреть, как патологоанатом будет вскрывать тело отца, Захар вышел на улицу и почти беспрестанно курил, зажигая одну сигарету от другой. Садился в машину, вылезал, ходил вокруг здания, снова садился, закуривал…
— Ну, где ты там? — вышел на крыльцо патологоанатом, вытирая руки далеко не свежим полотенцем. — Всё готово.
— Сколько я вам должен? — Захар достал из кармана тощую пачку купюр самого разного достоинства, среди которых были две бумажки по тысяче.
— Да ладно тебе, — отмахнулся доктор. — Бутылки нету?
— Не догадался, — извиняющимся тоном произнёс Захар.
— Тогда вот что, пока я бумаги пишу, сгоняй в магазин. Только не бери коньяк, барахло это. Возьми бутылку нормальной. Попроси не палёной, а то тебе всучат чего попроще, мол, мужик деревенский, ему какая разница.
Пока Захар ездил в магазин, доктор оформил бумаги.
— Компанию составишь?
— Дак я же за рулём. Нельзя.
— И правильно, а то спьяну-то ко мне чаще всего и попадают. Теперь в ЗАГС. Знаешь, где это?
— Да бывал когда-то, если не переехали.
— Они сто лет на одном месте. Давай загружать будем.
Вынесли, бережно усадили тело отца в тесный салон.
В деревню Захар приехал к часу дня, а в два обмытого бабами покойника честь по чести уложили в гроб, вынесли из дома и положили на прицеп.
— В церкву-то не заежжал? — спросила ровесница отца баба Стёша. — Надо было бы молебен за упокой души-то заказать.
— Да какой молебен, коли батя никогда в бога не верил?
— Вот и худо, что не верил. Но молебен заказать всё одно надо было. Не по-христиански это. Дак и свечечек не купил?
— Да не был я в церкве, какие свечки?! Не до церквей там!
— Погоди-ко ужо, у миня дома-то есть. На могилке хоть запалим.
На погосте, когда всё было закончено и народ помоложе потянулся в сторону деревни, а старушки стали устраиваться в машине Захара, сам он всё ещё стоял у могилы и потерянно смотрел на положенные на холмик искусственные цветы.
— Прости, батя! Пусть тебе на том свете будет лучше, чем здесь. Покоись с миром! Прости нас всех, грешных, что причиняли тебе боль. И прости всех, по чьей вине из-за этой оптимизации твой последний путь оказался таким длинным и беспокойным.


ПАРОХОДЫ ПАХНУТ ОГУРЦАМИ

Николай с раннего детства знал, что пароходы пахнут малосольными огурцами. В их северной деревне огурцы не выращивали. Пробовали было некоторые, просили живущих в городах родственников прислать им семена, те укладывали плоские зёрнышки в конверт между листами обширных посланий о своей жизни, отправляли на родину. Но то ли семена по дороге прихватывало морозом, то ли хитрили чернявые продавцы, всучивая невсхожие, но если у кого и шли худосочные стебельки в рост, смиренно погибали даже при незначительных похолоданиях, что зачастую случались аж до середины июня.
И хотя своих огурцов в деревне не было, дурманящий запах малосольных Колька запомнил с раннего детства. Было ему пять лет, когда мать взяла его на подводу встречать давно не бывавшую в родных краях бабушкину сестру. Та ещё в молодые годы уехала в город, закончила училище и всю жизнь проработала поварихой. Её большая фотография, сделанная для Доски почёта, сильно выделялась среди других, разложенных за стеклом в большой раме, висевшей в простенке горницы.
— Хоть кто-то из нас в люди выбился, — много раз говаривала бабушка Груня и наставляла Кольку слушаться мамку, хорошо учиться и уезжать в город на большие заработки. — Нечего тут в деревне делать, кроме как коровам хвосты крутить.
Про эти коровьи хвосты она вспоминала часто, и Кольке было интересно, как их крутят, потому что ни разу он этого так и не видел, хотя коровы были в каждом дворе, да ещё очень много — в колхозном стаде.
И вот тётя Маня отписала зимой, что хотела бы летом погостить, а потом телеграфировала, что приедет недельки на две пароходом. Пусть встречают. То, что пароходом, и так было ясно, поскольку другого транспорта в их края летом и не было.
Колька нигде дальше соседней деревни не бывал. А тут сразу аж за пятнадцать километров, да ещё пароход увидеть!
Пароход к их двухэтажной плавучей пристани, называемой непонятным словом дебаркадер, по расписанию причаливал вечером. Приехали загодя, чтобы дать лошади отдохнуть. Хоть Кольке и не терпелось увидеть пароход, облазив всю пристань, куда только можно было заглянуть, он умаялся, и пока мамка разговаривала с какой-то знакомой, забрался в телегу полежать на охапке свежескошенной травы и заснул.
— Кольша, вставай, пароход идёт, — растормошила его мамка.
Колька открыл глаза. За поворотом реки, за высокими деревьями медленно двигалось огромное количество огней. И когда это чудо выплыло из-за мыса, парень даже обомлел. Пароход оказался сверкающей ярко освещёнными круглыми и квадратными окнами большой белой громадиной. Он был даже больше их скотного двора, расположенного за окраиной деревни. Его ограждения и оконные рамы сверкали золотом, отражая многочисленные ярко горящие лампочки, укрытые толстыми стёклами плафонов. Вдоль бортов стояли люди и смотрели на очередной на их длинном пути причал, выискивая среди встречающих знакомые лица.
Тётка вышла первой, как только матросы бросили с борта парохода широкий трап. Она обнялась с мамкой, прижала к своему грузному телу худенькое тельце младшей сестры и долго плакала. Но Кольке было не до них — он любовался пароходом.
После того как сошли немногочисленные приехавшие сюда пассажиры, по трапу бойко засновали грузчики. На укреплённых широкими ремнями на спине каких-то деревянных устройствах, делавших их горбатыми, они почти бегом таскали мешки с мукой и сахаром, ящики с консервами, катали железные бочки с растительным маслом и керосином. Грузчики сновали с товаром между установленными вдоль узкого прохода бочонками и кадушками, от которых исходил какой-то вкусный, но не знакомый Кольке запах.
Когда грузчики закончили свою работу, пароход дал гудок, матросы убрали трап, отцепили толстые канаты, и причал медленно поплыл против течения. Колька даже не испугался, а, наоборот, обрадовался возможности прокатиться, чтобы потом рассказать ребятам о своём приключении. Только когда причал отплыл уже довольно далеко, Колька посмотрел назад и понял, что это пароход отправился дальше, а пристань как стояла прикреплённая к столбам на берегу, так и стоит себе дальше. А пароход дал ещё один вызывающий тоску протяжный гудок и скрылся за высоким берегом, унося с собой вкусный неведомый запах.
— Ой, как огурцами-то малосольными вкусно пахнет! — сказала мамка и взяла Кольку за руку.
— А я, знаешь ли, не удержалась, купила вам на гостинцы немножко. У нас-то в городе их давно уже полно, не в диковинку, а здесь ведь, помнится, не растут они. — И тётка подняла с деревянной палубы причала свои сумки и сетку-авоську с размокшей от рассола газетой, в которой было что-то завёрнуто.
Утром бабушка подала на стол чугунок картошки и выставила на тарелке те самые малосольные огурцы со смешными пупырышками. Точь-в-точь такими, как появляются на Колькином теле после долгого купания в холодной воде. От этих огурцов по всему дому шёл такой же запах, как на пристани от парохода, на котором огородницы везли бочонки и кадушки с новым урожаем куда-то дальше на север.
Вкуса тех, первых в своей жизни малосольных огурцов, Колька не запомнил, но вот запах отпечатался в его сознании на всю жизнь.

* * *

Колька закончил в своей деревне семилетку, хотел поехать на курсы трактористов, но на медицинской комиссии его забраковали по зрению, и до армии, как прозорливо пугала бабушка, крутил коровам хвосты — работал на ферме, помогал трактористам на вывозке кормов, на силосовании, на ремонте техники к весеннему севу или уборке. В армию попал в стройбат. Их часть в числе многих других восстанавливала Ташкент после сильнейшего землетрясения. Но матери писал, что служит в частях особого назначения, и пусть Верка ждёт — вернётся домой с деньгами и наградами, и уедут они все вместе жить в город.
Потом мать написала, что Верку он, оказывается, перед армией обрюхатил, на всю округу опозорил, так что к концу службы ребёнок уже на своих ногах бегать будет. Потом из дома писали, что Верку мать взяла к себе, помогает ей нянчиться с дочкой, которая растёт здоровой и весёлой.
Только вот жениться Кольке никак не хотелось. В Ташкент на восстановление города народ съехался со всего Советского Союза. И девчонок — маляров да штукатуров — откуда только не было. Многие тоже из деревни, оторвались от родительского надзора да в удовольствиях себе не отказывали. И вино в наспех созданных из палаток да вагончиков строительных городках рекой лилось, и любовь крутили направо и налево. А солдаты что? Не люди, что ли? Тем более что стройбат никогда строгостью дисциплины не отличался. И вечерами в самоволку, и днём с объектов то и дело сбегали, особенно если зазноба завелась.
Завелась такая зазноба и у Кольки. Не то чтобы серьёзное у них что-то было, но любовь крутили. А потом, когда дело уже к дембелю шло, и Колька всерьёз подумывал остаться в Ташкенте работать, она себе другого нашла, из гражданских. И записался Колька на комсомольскую стройку на Север — дороги на нефтепромыслы строить. Думал, подзаработает денег, а платили там очень хорошо, заберёт к себе Верку с дочкой, и будут они жить-поживать. Начальник уже и комнату в общежитии обещал, коли такое дело. А повернулось всё по-другому.
Напились мужики с получки, слово за слово — до кулаков дошло, а там и до серьёзной драки. Кто-то в горячке ножик схватил и пырнул другого в живот. Серьёзного увечья не нанес, но уголовное дело милиция возбудила. И как-то так получилось, что с ножиком в руке видели именно Кольку. Сам он ничего не помнил, вроде бы вообще пьяный в комнате спал, но против свидетелей не попрёшь. И вкатили Кольке три года.
Разве об этом домой напишешь? Да мать с горя руки на себя наложит. Позор-то какой! Воспитала сыночка, ничего не скажешь! Сначала девку обрюхатил, живёт в чужом доме не венчаной, не расписанной, ждёт благоверного, а он в тюряге сидит, как бандит какой.
И не стал Колька домой ничего писать. Отсидел половину, за хорошее поведение досрочно на химию вышел, там после освобождения и работать остался. А домой-то что писать? Так и сгинул Колька для родных и знакомых на необъятных просторах. Навсегда сгинул. Его адреса менялись, а сам он домой больше так никогда о себе никакой вести и не подал.
Со временем женился, взял женщину старше себя, с ребёнком-школьником, помог его на ноги поставить, относился, как к родному, потому как нет-нет да и вспоминал, что и его дочь где-то растёт без родного отца с чужим дядей. Может, если есть бог на свете, воздаст добром за его добро и его кровиночке.
Жизнь как-то махом пролетела! Приёмный сын сам по себе, со своей семьёй. Дети его тоже уже почти взрослые. Жена после выхода на пенсию ещё несколько лет бухгалтером проработала, а потом махнула рукой и стала всё лето на даче проводить.
Он тоже честно до пенсии доработал, на зиму ещё куда-нибудь устраивался, а летом с женой дачей занимались. Отстроил всё, чтобы не хуже, чем у людей. К топору да рубанку с детства, чай, приучен. Да и всю жизнь на стройке отработал, кой-чему научился. Руки-то бог дал из того места, откуда надо.
Жена, зная, что любит малосольные огурцы, делала их по самым разным рецептам, а того аромата, который с детства Николаю запомнился, не получалось. Он хвалил, сам пытался и холодной водой заливать, и кипятком, и с листом чёрной смородины, и с листом вишни, черёмухи, и с укропом, и с хреном, и ещё какие-то травки добавлял, а вот не получалось того запаха, что был у огурцов пароходных.
Только лето наступало, и огурцы в теплице созревали, всё новые рецепты искал да придумывал. Вкусно было! А не то! Вот не то — и всё тут! И почему-то каждое лето всё более остро всплывал в памяти запах тех огурцов. С парохода. Уж и сам на себя злился — ну, что ему те огурцы дались? Блажь какая-то и не более того! А почему-то вдруг такая тоска накатывала! Руки опускались. И хотелось сесть на тот пропахший малосольными огурцами пароход и плыть в родную деревню.
Зачем? Вот именно — зачем? Кто его там помнит? Мать, поди, давным-давно люди добрые схоронили честь по чести, Верка, если и не уехала куда от позора, сама давно бабушка. Ребята, вместе с которыми детство прошло? Так, поди, мало кто уже и в живых остался. При нашей-то продолжительности жизни в деревне до половины седьмого десятка дотянуть — уже подвиг. Тем более читал не раз в разных газетах, мол, спилась деревня окончательно, вымерла. Дочка Веркина? Его дочка. Да что там его? Какая дочь? Не им выращена и воспитана. На могилку матери сходить? Так ведь верно жена говорит, можно и в здешней церкви свечку за упокой поставить, коли душа томится.
Успокаивал себя всякий раз. А как лето начинается, как огурцы созревают, будто наваждение какое — неотступно запах малосольных огурцов тоску навевает. Вот намедни приехали с женой в город по пенсионным делам, заглянул на рынок за мясом, а на самом входе будто огорошило — на весь огромный рынок запах малосольных огурцов разносится. Взял у какой-то чистенькой бабульки килограмм коротеньких, с пупырышками. Точь-в-точь таких, как тогда тётка с парохода на гостинец купила. По дороге за бутылкой водки зашёл.
Жена из пенсионного фонда вернулась, а он сидит на кухне распьяным пьяной. На тарелке последний из купленных малосольный огурец лежит, и запах духмяный по всей квартире. А Николай смотрит на этот огурец и плачет.
Ничего пьяному не сказала, а наутро за чаем и говорит:
— Ну, чего ты маешься? Ну, если невмоготу, поезжай ты с богом, не береди душу себе и мне. Думаешь, мне легко смотреть, как ты сам не свой из угла в угол ходишь.
— Легко сказать, поезжай. А на какие шиши?
— Ой, да невелики деньги на билеты. Не на край земли ехать! Сегодня пенсию получим. Бери билет и отправляйся на здоровье. На даче все дела сделаны, за неделю управишься. Может, хоть душу свою успокоишь. На могилку матери сходишь. Своих кого, если живы, навестишь.
Про Верку с дочкой Николай так никому всю жизнь и не рассказывал. И жена про них ничего не знала.
Поехал Николай в родные места. Сначала сутки на поезде, потом — на пароходе. Названия того, из детства, Николай не помнил. Фамилия какая-то была, это точно, но чья фамилия, не знал. Да и что он мог тогда знать в свои пять-то лет? Этот, судя по расписанию, тоже был с фамилией. Может, и тот же самый, может, другой какой.
Николай прямо с поезда на речной вокзал приехал, билет купил на верхнюю палубу, чтобы подешевле, потом в город вернулся — гостинцев каких взять да на дорогу поесть, в ресторанах ихних на поездах да пароходах цены, знамо дело, не на пенсионеров рассчитаны.
С покупками пришёл на причал, а там вовсю посадка идёт. И как много лет назад, в пору его младенчества, таскают на палубу кадушки с малосольными огурцами. Бабы на грузчиков, может, то мужья да сыновья ихние, покрикивают, не строго так, а для порядка, следят, чтобы аккуратно ставили вдоль стенок, не стукнули, упаси бог, кадка течь даст — рассол вытечёт, считай, товар загублен.
Николай стоял в сторонке и наблюдал за посадкой. На трап ступил уже чуть ли не последний. Остановился возле собравшихся кучкой торговок. Из разговора понял, что ездят они все на север каждый год да по нескольку раз. Разговорился с одной молодухой, признался, что этот запах малосольных огурцов, которыми, совсем как в годы его детства, пропахло от кормы до носа судно, помнит всю жизнь.
Потом к разговору подключились остальные. Между собой они уже давно обо всём переговорили, а тут новый человек, может, что интересное выведать удастся. И он, как на духу, почти всю свою жизнь им и порассказал. Вечером, когда стал собираться выходить, попросил одну продать ему килограмм малосольных на гостинцы.
— Да теперь-то тут в деревнях тоже у многих теплицы есть, у нас уже и не покупают, — сообщила та и тем не менее открыла деревянную крышку кадки и достала для него несколько штук ароматных, пупырчатых, совсем как из далёкого детства, огурчиков. Другие тоже засуетились. Тоже интересного собеседника потчевать начали. И набрали ему ароматных гостинцев целый пакет.
— Да куда же мне столько? — изумился Николай. — Мне же ещё пятнадцать километров пешком идти. Ну-ка донеси столько-то!
— А ничего! Донесёшь. Своя ноша не тянет. А мы тебе от чистого сердца, кушай на здоровье да вспоминай деревенское детство. У вас там такие огурчики не растут.
— Что правда, то правда! — согласился Николай. — Таких я больше никогда с детства и не пробовал. Спасибо вам огромное! Богатых вам покупателей!

* * *

Пешком так далеко Николай давно уже не хаживал. Но торопиться было некуда, поэтому пару раз присаживался на разные коряги, что валялись на обочине наезженной дороги. Если бы она имела развилки, он бы задумался, по которой идти, потому что за сорок с лишним лет, с той поры, как увозили его по этой дороге на пароход, провожая в армию, лес изменился. По сути, это были совсем другой лес, совсем другая дорога.
К восьми утра вышел на косогор. Здесь издавна было расположено кладбище, ещё до революции построена часовня. Часовня стояла и теперь, в ярком солнечном свете на небольшой луковке над крышей из досок сиял выкрашенный под золото крест. Совсем как в давние годы, только креста тогда не было — его сняли ещё то ли в двадцатых, то ли в тридцатых.
Рядом со старым кладбищем, которое хорошо помнилось, где среди старых вековых сосен по-прежнему росли кусты сирени, пристроилось современное. Под него отвели часть примыкающего к погосту поля, поэтому кресты и памятники из дешёвой мраморной крошки да металлические оградки сиротливо торчали среди открытого пространства. Лишь кое-где прижимались к оградкам хилые стволы сирени, не желающей приживаться на песчаной почве.
Дорога из его родной Демидовки в соседнюю Семёновку проходила как раз мимо погоста. Николай присел на услужливо устроенную кем-то из сельчан лавочку, будто не решаясь так рано потревожить покой ушедших в мир иной жителей двух всегда мирно сосуществовавших между собой деревень.
Его родная Демидовка за эти сорок с лишним лет сильно изменилась. Тут и там стояли вдоль пыльной песчаной дороги ещё рубленные дедами пятистенки, только крыши на них, в былые годы покрытые дранкой, теперь отливали разноцветными красками металлосайдинга. Но совсем рядом с ними стояли и покосившиеся избы, и даже отсюда было видно, что огороды возле них давно не возделываются, а значит, жители уехали или покоятся вот здесь, за его спиной под могильными холмиками.
Их изба была с того края деревни, что тоже хорошо просматривался отсюда, но своего родительского дома Николай так и не мог разглядеть. И не по причине ослабевшего зрения — далеко он видел хорошо, просто их подворья, кажется, уже не было.
Николай долго всматривался в тот дальний край деревни и не заметил, как на дороге появилась женщина. Она шла по направлению к кладбищу. Заметив, но всё ещё пытаясь разглядеть дом своего детства, Николай переводил взгляд с улицы на подходившую лёгкой походкой женщину средних лет, в которой, казалось, было что-то очень знакомое.
Женщина тоже давно уже присматривалась к сидящему на лавочке седому старику, пытаясь ещё издали узнать в нём кого-то из деревенских, что раз в несколько лет наведываются сюда из разных краёв навестить могилы давно ушедших в мир иной родственников.
Идущая лёгкой походкой женщина сильно напоминала ему Верку, только не ту, молодую, а лет этак на двадцать постарше.
«Надо же какое сходство!» — поразился Николай. Но его Верка, если и не уехала никуда из деревни, подальше от позора, тоже уже десять лет, как на пенсии. Может, кто-то из племянниц? У неё же была сестра, был младший брат.
— Здравствуйте, — приветливо улыбнулась женщина.
— Здравствуй, девушка! Здравствуй, моя хорошая!
— Спасибо за девушку, отец! — засмеялась женщина. — Я вон уж скоро бабушкой стану. А вы к кому-то в гости приехали? Что-то я вас не знаю. И в магазине никто ничего не говорил.
— В магазине? — спросил Николай.
— Ну да! Я в Семёновке в магазине работаю, а у нас там новости передают раньше, чем по радио. Про вас никто ничего не говорил. Сегодня ночью, что ли, приехали? На пароходе?
— Да, на пароходе. Знаете, на таком, который насквозь пропах малосольными огурцами.
— Малосольными? — засмеялась женщина. — Не замечала.
— Да, знаете ли, именно малосольными огурцами.
— А вы к кому, если не секрет?
— Да я, знаете ли, ни к кому. Так, сам по себе, можно сказать.
— Ну, коли так, заходите в магазин, если что понадобится. До свидания, отец! Всего хорошего!
Через несколько минут она оглянулась, ещё раз внимательно посмотрела на совсем седого, очень скромно одетого старичка, но, видимо, так ничего и не вспомнив про незнакомого гостя, пошла на работу.
Николай поднялся, прогулялся вдоль рядов могил на новом кладбище, вчитываясь в фамилии на табличках и всматриваясь в фотографии. Фамилии будто бы были знакомыми, но лиц он не узнавал. Да и как их было узнать, если многие из упокоившихся родились уже после его отъезда. Нашёл несколько ровесниц матери, похороненных в последний десяток лет.
«Может, и моя мамка ещё жива? — вдруг будто ударила в голову мысль. — Так, я родился, когда ей было двадцать. Теперь ей восемьдесят пять. А что — вполне! Только вот куда наш дом делся? Ладно, пройду ещё по старому кладбищу. Эх, надо было у женщины спросить! Вот не догадался! А как она сказала — отец?». И вдруг снова будто ударила догадка: так ведь и вправду отец. Ну, конечно, это же Веркина дочь, то есть их с Веркой дочь! Вот почему она на неё так похожа!
Николай так разволновался, что закололо в левом боку. Он осмотрелся и присел на заросший травой холмик. Это же ведь его дочь была! А он не признал! Только, может быть, и к лучшему, что не признал? Она ведь его тоже не знает. Он даже фотографий своих матери не слал. Только из армии одну, ещё в самом начале службы, когда снимался на принятии присяги с автоматом в руках.
Посидел, достал из кармана таблетку валидола, положил под язык, дождался, пока растает, потом поднялся и пошёл по заросшим травой тропинкам на другой край погоста. Там были могилки его деда и бабки. Нашёл их без труда, потому что кладбище с тех давних пор продвигалось в другую сторону — ближе к дороге. Рядом со старинными металлическими крестами бабки и деда появился скромный памятник из мраморной крошки. С фотографии на Николая смотрела его мать, только очень постаревшая, в повязанном на голову платочком, совсем такая, какой помнил он свою неугомонную бабушку.
На глаза навернулись слёзы. Вытер, наклонился прочитать даты.
Надо же! Всего на год опоздал. Ровно на год, потому что годовщина будет как раз завтра. Будто знал, будто тянуло что-то неведомое!
Могилки деда с бабкой и матери были ухожены, трава выполота, оградка покрашена. Обратил внимание на сломанную молнией старую, чуть не в обхват толщиной сосну. Молния расколола её в щепу, и только двухметровый пень с острыми лучинами торчал над землёй, да отброшенный мощной силой, разломанный на куски ствол валялся в противоположной от могилок стороне. Трава возле пня тоже была выполота, но Николай почему-то далеко не сразу заметил на нём овальную табличку. Совсем такую, как прикрепляют на памятники. Сделал несколько шагов навстречу и увидел на табличке свою армейскую фотографию. Под ней была только дата рождения.
Николай просидел возле могилок целый день. Слёзы почти непрерывно текли по его изборождённым морщинами щекам. Под вечер встал, положил возле пенька с фотографией вручённый ему торговками пакет с гостинцами и пошёл по лесной дороге в сторону пристани.
Утром пропахший малосольными огурцами пароход должен был идти в обратную сторону.


ТОСКОВА-А-АЛ!

— Тосковал Фёдор-то Андреич! Ой, тоскова-а-ал! — баба Маня уголком повязанного под подбородком платка вытерла глаза, хотя слёз вроде бы и не было. — Как Клавдию-то схоронил, так и затосковал. Оне ить душа в душу шестьдесят годков прожили и, поверишь ли, ни разу не ругивались. Да, тоскова-а-ал. Да и она, видать, там тоже по ёму тосковала, вот и забрала к сибе. Ить как раз на сороковой день и забрала. Помянули, как полагается, на погост сходили, потом чаю попили, по рюмочке на помин души выпили. Утром прихожу, а Фёдор-то Андреич всё сидит в красном углу, к стене привалившись. Видать, сразу опосля нас и помер, сердешный. Слава те, господи, не намаялся. Тоскова-а-ал дед-то. Переживал, что на похороны Клавдеи ни Тамарушка, ни ты не приехали.
— Баба Маня, а тебе сколько лет?
— Ой, голубок ты мой сердешный, дак я и сама уже забывать стала. У миня уж внучка на пензию лонись вышла. На северах работала дак на пять годков раньше отпустили. А мне-то самой уж девяносто скоро стукнет.
— Здорово! — восхищённо сказал Андрей.
— Дак и чо здорово-то? Здорово, когда не болит ничо, а когда то суставы стонут, то голова кружится, дак уж и здоровова-та мало. Ладно, пошли-ка, вон старухи уж почти до деревни доковыляли. Не догнать.
Андрей ещё раз обвёл взглядом могилки деда и бабки, поправил прислонённые к крестам привезённые им из города венки, поклонился. Баба Маня трижды перекрестилась, и они пошли с погоста.
Несмотря на свои почти девяносто, баба Маня шла довольно резво. Старух, конечно, не догнали, но и к дому Фёдора Андреевича пришли немногим позднее их. Баба Маня перед дверью посторонилась, пропуская Андрея вперёд. Он, было, хотел зайти следом, но она подтолкнула:
— Тибе первому нада с погоста.
Едва Андрей переступил порог, как стоявшая сбоку от двери старушка брызнула ему в лицо изо рта водой. Он отпрянул в сторону, потянулся утереться ладонью, но ему услужливо подали полотенце.
— Не обижайся, милок, так полагается. Это чтобы печаль смыть. Дед-то твой в приметы не верил, вот и тосковал.
Не пошедшая на кладбище Зинаида, которую Андрей почему-то так и не мог вспомнить, вымыла пол, прибрала в доме, накрыла стол. Пришедшие с погоста помыли под рукомойником руки с мылом, прошли к столу. Снова, как на кладбище, помянули усопшего кутьёй, несколько старушек перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника, защищающую от нищеты и нужды, выпили, не чокаясь, по гранёной стопке водки, съели по блину.
Зинаида принесла кастрюлю сваренной на курином бульоне лапши, разлила по тарелкам.
— Андрюшенька, скажи слово за деда, — обратилась к нему баба Маня.
— Хороший был человек! Как в таких случаях говорят, царствие ему небесное и пусть земля ему будет пухом.
Андрей не знал, что ещё можно сказать в таких случаях про своего только что похороненного деда, поэтому замялся.
— Да, и его светлый образ навсегда останется в нашей памяти, — добавил он дежурное, что обычно пишут в некрологах.
— Святой был человек, — добавила баба Маня. — Никому худова слова не говаривал. А уж с Клавдией-то как любо жили! Душа в душу, — повторила она уже сказанное на кладбище.
— Да уж, да уж, — вполголоса заговорили старушки. Мужиков, что копали могилу и хоронили деда, за столом, вопреки обычаю, не было. Они взяли две бутылки водки и уехали работать, общая зайти вечером и помянуть честь по чести. — Клавдея-то порой, бывало, и прикрикнет, а он смолчит и всё. Уж чево-чево, а не ругивались, это правда.
— А мастеровой-то какой был! — поддержала Зинаида. — И по дому все умел, и топором потесать, и доску строгнуть. А печки, почитай, у всей деревни его руками сложены.
— Да-а-а, мастер был, царство небесное…
— И какой мастер! Печку-то зимой как протоплю, дак всё тепло в доме остаётся, не выдувает. И окна не плачут, хоть какой мороз.
— Ево лежанкой я тольки и спасаюсь. И простуду выгоняю, и поясницу лечу, когда прихватит.
Выпили чаю с принесёнными кем-то из соседок ягодниками и стали расходиться.
— Ты, Андрюша, мужики-то ввечеру придут, дак зови миня, — говорила Зинаида. — Я угощение-то сделаю. Не мужицкое дело стол накрывать да посуду мыть.
— Хорошо, спасибо большое! Я обязательно позову.
— Вон на той стороне дороги дом с зелёными окнами. А то можно и у нас стол собрать.
— Нет, Зинаида, негоже поминки в чужом доме устраивать, — урезонила баба Маня. — Не по-людски это. Да и беду накликать можно. Ох, жалко, што матушка-то твоя Тамарушка не приехала. Жалко!
— Так я же говорил, что она в больнице лежит.
— Вот и на похороны Клавдии-то тибя дед ждал да ждал, не дождалси. И на погосте всё на дорогу поглядывал, не едешь ли.
— Да я за границей в командировке был. Я ведь и узнал-то уже только спустя неделю, когда домой вернулся, — в который уже раз меньше, чем за сутки, оправдывался Андрей. Все в деревне это уже знали, но каждый в отдельности хотел сказать ему, как ждал его дед на похороны бабки. И что тосковал очень.
Когда все ушли, Андрей сел к столу, налил стопку водки, ещё раз мысленно пожелал деду царствия небесного, выпил, медленно обвёл взглядом внутреннее убранство дома. В последний раз был он здесь несколько лет назад, но ничего с тех пор не изменилось. Всё было на прежнем месте, так же стояли в застеклённой горке гранёные стопки и привезённая им из-за границы красивая чайная пара из тонкого китайского фарфора. Наверняка за все эти годы никто ни разу не пил из этой чашки чай, а служила она украшением да поводом похвастать перед односельчанами иностранным подарком внука.
Всё в доме было, как всегда, только на этот раз по давнему обычаю на зеркало и экран старенького телевизора были наброшены полотенца. На телевизоре стояло блюдечко с поставленной на него накрытой давно зачерствевшей скибкой хлеба стопкой, водка из которой тоже почти полностью испарилась. Значит, дед не убирал эту поминальную стопку с самых похорон и в знак траура не включал телевизор.
— Тоскова-а-ал! — вспомнил Андрей не раз сказанное бабой Маней слово.
Затоскуешь тут в одиночестве, когда не с кем перемолвиться словом. Тем более что прожили вместе больше шестидесяти лет, с того самого дня, как пришёл дед с фронта и почти сразу же женился. Просто удивительно, подумал вдруг Андрей, но ведь они все эти годы, кажется, ни разу не разлучались даже на несколько дней. Ну да! Насколько он знает, ни который из них не бывал в санатории или на курорте, не ездили ни разу к дочери в город. Это они с матерью наведывались в деревню. Иногда вместе, иногда, если Андрей уезжал в детский оздоровительный центр, мать навещала родителей одна.
— Поразительно! — сказал Андрей, удивившись, что его дед и бабка ни разу в жизни не расставались. И тут же удивился, что произнёс это слово вслух, хотя был в доме один. — Да, тут затоскуешь!
Он вышел в ограду, сел на лавочку возле стены, где ещё совсем маленьким не раз сиживал с дедом. Он тогда всё порывался сорваться и куда-нибудь бежать, а дед обнимал его за плечи и просил побыть с ним рядом.
— Набегаешься ещё, — говорил он. — Вот вырастешь, набегаешься по белому свету, придёшь, сядешь на эту лавочку, а нас с бабкой уж и нет. И не к кому прижаться, пожалиться. Посиди ишо маленько. Побудь с дедом.
Эти слова Андрей слышал и будучи ещё совсем маленьким, и уже достаточно взрослым, когда учился в старших классах. Ребёнком не сиделось, потому что надо было бежать к ребятам, а будучи старше, как-то стеснялся проявления дедовой нежности. Мать растила его без отца, держала в строгости, считая, что только так сможет вырастить его закалённым, готовым к суровостям жизни. Бабушка, наоборот, пыталась дать то, чего не получал от матери. Она окружала его такой заботой, что даже в совсем юном возрасте он стеснялся, а когда подрос, бурчал, что не маленький, чтобы с ним сюсюкать. А теперь сидел на лавочке и вспоминал, как бабушка по утрам гладила морщинистыми сухонькими ладошками его голову, и он удивлялся, что такие скрюченные и мозолистые пальцы могут быть такими нежными.
Он бы сейчас прижался к деду, сам бы обнял его за костлявые плечи, но нет уже деда. И никогда больше не будет. Прав он был, говоря, что потом некому будет пожалиться. Андрей бы и не стал жалиться, он бы просто сидел рядом, такой молодой и сильный, и чтобы дед молча смотрел на него и радовался, что у внука всё хорошо. А бабушка бы тоже сидела на ступеньках, как это часто бывало по вечерам, и любовалась бы ими, своими родными, как она говаривала, мужчинками.
Баба Маня говорит, что дед тосковал. Тоскова-а-ал… Затоскуешь тут, когда каждая мелочь напоминает о былой силе, которую не вернуть, об ушедшей из жизни жене, о стремительно пролетевших годах, и когда остаётся только ждать собственного конца. Тяжело, наверное, вот так сидеть и ждать смерти, которая уже не пугает, потому что впереди нет ничего светлого и радостного. Единственная дочь вот уже тоже на пенсии, внук мотается по белому свету, раз в несколько лет заглядывая к старикам в деревню, где скоро начинает скучать по привычной шумной городской суете. Сходить поговорить к соседям? Так ведь всё уже переговорено на много раз. Газеты не ходят, это раньше выписывали много всяких от районной «сплетницы» до самых что ни на есть центральных. Клавдия, как помнит, всегда первым делом оформляла «Крестьянку» да «Работницу». А потом и эти стали и слишком дорогие, и запестрели рекламами шикарных, совсем не крестьянских одёжек и украшений.
Вот телефон в каждый дом поставили. Им, как семье ветерана войны, — в первую очередь. А кому звонить? Мане через дорогу или Зинаиде? Да ведь лучше так сходить. Тамарке в город? Так она сама каждую неделю звонит, с бабкой про пустяки разные треплются. На озеро отходил — ноги не те, да и законов всяких напридумывали, что нельзя сетками ловить. Браконьерство, видишь ли! Да раньше, пока всё общественное было, всей деревней сетки круглый год ставили, рыбой жили, а теперь какие-то вроде аж из самой Москвы хозяева объявились.
Обо всем этом, помнится, дед с горечью рассказывал Андрею, когда он приезжал навестить стариков, и укорял, что они, журналисты, не пишут про эти дела, а всё выискивают разного рода страшилки. Вон недавно «сплетница» писала, будто в их лесах какой-то снежный человек водится. Да отродясь тут про таких никто не слыхивал, а уж мужики все леса вдоль и поперёк исходили на охоте-то.
За этими воспоминаниями Андрей вдруг встрепенулся, что за сутки, как он приехал в деревню, его телефон, не умолкающий в городе даже поздним вечером, не зазвонил ни разу. Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран. Сети не было.
Надо же, удивился почему-то. Вроде в самых глухих местах связь теперь есть, а тут, всего в каких-то полутора сотнях километров от областного центра, он оказался оторван от жизни. В прошлый приезд не было, но ведь уже столько времени прошло, могли бы где-нибудь поблизости и поставить вышку.
Зашёл в дом, достал из рюкзака ноутбук, положил на стол и только тогда вспомнил, что без мобильной связи и с ноутом в интернет не выйти. Захлопнул крышку и стал смотреть в окно на медленно наползающие из-за деревни сумерки. Скоро должны заявиться мужики, что копали могилу и хоронили деда. До их прихода надо было чем-то заняться.
Андрей встал, открыл верхний ящик комода, где раньше лежали фотографии и поздравительные открытки. Они никогда не выбрасывались, а складывались стопочками и перевязывались разноцветными ленточками. Всё это добро оказалось на прежнем месте, накрытое большой тетрадкой с картонными корочками. Эти тетради именовались амбарными книгами. Андрей помнил их ещё с тех пор, когда приезжал на каникулы, а дед, работая счетоводом, просиживал вечерами за разными бумагами и переписывал из них в такие же амбарные книги какие-то цифры, по нескольку раз пересчитывал их на счётах, весело стуча нанизанными на проволоки деревянными костяшками.
«Странно, — подумал Андрей. — Неужели дед на старости начал сводить баланс семейного бюджета? Или вдруг решил пересчитывать сальдо-бульдо бывшего колхозного баланса?».
Достал из ящика эту книгу с привязанным к ней тонкой капроновой ниткой химическим карандашом, открыл первую страничку. Крупным почерком на ней было написано: «Я ушёл на озеро. 04.30». Ниже стояла вторая запись: «Сударыня! Не соизволите ли Вы почистить рыбу и сварить уху? 12.15». А ещё ниже другим почерком: «Сами не баре! Я с Вами не намерена за одним столом сидеть до тех пор, пока не услышу извинений. 12.20».
Андрей заулыбался. Значит, эта книга была семейным бортовым журналом, при помощи которого общались между собой почему-то поссорившиеся дед и бабушка. Перелистнул страницу.
«Сударыня! Уха получилась вкусной. Рекомендую отведать. 13.45» «Спасибо! Сыта по горло Вашей наглостью. Без ухи проживу. 13.50» «Ну, как знаете! Было бы предложено. 13.55» «А перец куда задевали? 13.58» «Глаза разуйте! Где был, там и лежит. 14.00»
Эта переписка была настолько умилительной, что Андрей сел на стул и во весь голос рассмеялся. Ай да старики! Это же надо додуматься! Поссорились, не хотят друг с другом разговаривать, переписку затеяли. Ой, молодцы!
«Не пойти ли нам спать, сударыня? 21.45» «Я с таким кобелём не намерена спать в одной постели! Лучше на лежанке. 21.46» «Лежанка не топлена — простынете. Заболеете. 21.48» «А заболею да помру, дак Вам хоть руки развяжу. У вас вон уже есть молодуха на примете. 21.50». «Не говорите глупостей, Сударыня! Пойдёмте спать. 21.52» «И один поваляетесь в холодной постеле! 21.55» «Да полно глупости-то пороть! Только и делов, что помог бабе стайку отремонтировать. 22.00» «Полдня он стайку ремонтировал. Кобель Вы и никто больше! 22.10. Спокойной ночи!»
Судя по тому, что следующие записи были на другую тему, дед с бабкой этим вечером всё же помирились. Поскольку в журнале было указано только время, но не было дат, нельзя было и определить, когда они поссорились снова.
«Щи — в печке. Кушайте на здоровье, морда бессовестная, кобель несчастный! Не знаю, сколько времени. Могли бы хоть часы отремонтировать, а не по чужим дворам шляться». «Часы отремонтировал. Что ещё изволите? Время вечером по телевизору поставите». «Дров-то и я мог бы принести. Чего же не сказали?» «Сама не переломилась! Вам силы на молодух беречь надо».
Потом снова шла переписка, что пора ложиться спать. И, похоже, постель снова помирила.
Увлекшись чтением, Андрей очнулся, только когда открылась входная дверь.
— Можно?
— Да, да, конечно! — засуетился Андрей. — Проходите, пожалуйста, к столу! Или руки помыть?
— Да не надо! Не такие уж и грязные, — отмахнулся муж Зинаиды.
— Мне Зинаида наказывала, чтобы, как вы придёте, её предупредил. Она хотела закуску приготовить.
— Да не надо нам тут Зинаиды. И без неё найдём, чем закусить. Выпить-то есть?
— Этого — сколько угодно.
— Вот и ладно! Ну, мужики, помянем Фёдора Андреича, добрейшей души был человек. Пусть земля ему будет пухом!
Поскольку в доме не было соблюдающих обычаи старух, первым делом выпили, а потом уже закусили кутьёй, блинами и рыбником.
Андрей пошёл разогревать суп, но Николай его остановил:
— Не суетись ты! Мы и холодного похлебаем. Так даже вкуснее.
— Не надо греть! Не надо, — поддержали остальные. — Мы это, не интеллигенция. Мы по-простому любим. А не за столом, дак и совсем бы хорошо было.
— Да ты, Николай, скажешь тоже, чо нам из-за стола на улицу, што ли, поминать идти. Нет, покойный в дому жил, тут и положено поминки устраивать.
— Да я это так просто. Мы ведь чаще-то как? На берегу с мужиками. Или возле бани. Напаришься, в озеро окунёшься, да как по стопарику накатишь!
— Ой, после байны-то душевно! Вот завтрия бабы байну натопят, мы тибя по-нашему, по-деревенски-то веником попотчуем! Ладно, чо расселись-то? Наливай, Никола! Заодно и бабу Клаву помянем. Ой, хорошая у тебя была бабка! Не зря её дед Сударыней называл. Ну, царствие им небесное! Не заждалась своего Сударя. Быстро к себе призвала. Она ведь ревнивая была! Ну, спасу нет, до чего ревнивая! Как-то на Иванов день баба Маня пошутила, что дед-то в молодости ещё тот ходок был. Мол, и к ней клинья подбивал, даром, что на пять годков старше, а уж молодух так ни одной юбки не пропускал. А баба Клава-то сидит, смотрит так на всех, и непонятки берут — это как же так? В деревне все про всех знают, а она про своего мужа такого да не знала! Ох, кобель проклятущий!
Ну, старухи-то захохотали, мол, разыграли тебя, дуру старую. Разыграли-то разыграли, а она с тех пор стала за дедом приглядывать. Упаси бог, с кем из баб на деревне остановился! А уж если какой вдове по хозяйству чем помог, так потом неделю с ним не разговаривала.
— Погодите, а как же дед печки клал? Ведь, говорят, во всех домах он печки делал.
— Дак она от него ни на шаг не отходила. Он клал, а она глину месила, кирпичи подавала. Ни на шаг от мужа.
— Это что, на восьмом десятке? — изумился Андрей.
— Да и на девятом тоже, — уточнил Николай, и все засмеялись.
И вот теперь стали Андрею понятны те намёки про старого кобеля, что написаны в «бортовом» семейном журнале. Ну, дед! Ну, бабка! Ей-богу, как молодые!
Помянули мужики хорошо! Уходили с поминок нетвёрдой походкой, обещая назавтра устроить городскому гостю настоящую баню.
— Ты смотри, Андрюха, не скучай, — обнимали его по очереди и хлопали по плечу. — Девять дён надо пожить, на погост сходить. А потом можешь и ехать в свой город. Да завтра с бабками сходи на могилку. Положено на другой день после похорон.
Андрей несколько раз благодарил мужиков за помощь, те в свою очередь спасибкали за гостеприимство. Расстались у калитки, когда на улице уже совсем стемнело.
Вернулся в дом, убрал со стола, помыл холодной водой с мылом посуду. Вспомнил, как раньше, когда приезжал в деревню на несколько дней, суетилась возле гостя бабушка, как не могла она нарадоваться внуку, подсаживалась рядом погладить его по плечу, взять в свои скукоженные временем ладошки его руки, а дед сидел с другой стороны почти под иконой и молчал.
«Да, уходят старики, — с тоской подумал Андрей. — Ушли из жизни дед с бабкой, а многие ли останутся в живых через пару лет из тех старушек, что ходили сегодня на кладбище провожать в последний путь деда Фёдора?». И пусть это были совсем чужие люди, их было очень жаль, потому что уходило вместе с ними что-то очень большое и значимое в его жизни, разрывая невидимую нить с его детством.
Андрей снова взял в руки амбарную книгу, открыл наугад на странице, где была сделана последняя запись.
«Ну, почему ты, Сударыня, меня одного тут оставила? Что мне тут без тебя делать? Пусто на душе и тоскливо. Тоскую!»
Андрей прочитал текст, отодвинул книгу на середину стола и долго сидел молча. Потом придвинул ближе, взял привязанный карандаш и крупно вывел: «Дорогие мои старики, я только сейчас понял, как трепетно вас люблю и буду очень без вас тосковать… Очень-очень!».


ТРИ ОДИНОЧЕСТВА

-  По муромской дорожке стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился одной лишь мною жить,
На дальней на сторонке одну меня любить.
На дальней на сторонке одну меня любить…

Ой, девки, не поётся што-то сёдни, — баба Лёля отодвинула от края стола чашку. — Не с Коленькой ли што случилось? Чует сердце беду.
— Ой да ладно тебе, Лёлька, душу-то рвать. Не малец грудной. Здоровый мужик, при семье живёт. Он ить всего-то чуток моего моложе, а мой-то уж дедушка.
— Правнучку-то, Аннушка, на лето не привезут к тебе свежим козьим молочком отпаивать?
— Дак чо ее отпаивать? Поди, не больная какая.
— Дак ведь пользительно бы летом-то на свежем воздухе. Не то что в городу.
— Да писал Васька-та, што больно охота бы привезти, да боятся на моторке по озеру: не простудить бы дитя малое.
И она в который уже раз за последние две недели, как получила из города письмо, полезла в карман халата за бережно завернутым в газету конвертом показывать карточку правнучки.
Ефросинья взяла с комода очки со сломанной дужкой, долго прилаживала их на переносице, так и этак поправляя привязанный кусок резинки от старых трусов, остатками которых вытирала кухонный столик. Наконец, приладила окуляры с давно исцарапанными стеклами, через которые видела вряд ли лучше, чем без них, подсела к окошку и больше из вежливости, чем из любопытства, поди уже в десятый раз начала изучать изображение укутанного в пеленки ребёнка.
— А нос-то, Аннушка, твой, ишь, какая курносая, — не в первый уже раз говорила Ефросинья, желая потрафить товарке. — Твоя порода.
— Так эть известно дело. Не чужие, чай!
Минут пять Ефросинья вертела снимок, поворачивая его к свету и отыскивая новые и новые черты сходства ребенка и своей закадычной подружки, потом передала фото Аннушке:
— Девки, я самовар заново поставлю, а то уж давно и шуметь перестал.
Анна протянула фотографию бабе Лёле:
— Лёлька, а погляди, эть и вправду нос-от у правнучки мой, курносенький.
— Да твой, твой, не нагулянный. Лариска-то у тебя девка скромная. Кажинное лето на каникулы наежжала, дак, помню, никово из парней до себя не допускала. Всегда домой с девками шла, не то што некоторые шалавы. Сами знаете, про ково. Так и норовили любому подвернуть. Не смотрели, што мужики женатые.
И бабы стали горячо обсуждать, как лонись на троицу Дарьину внучку Маринку оттрепала за волосы Верка, когда застала за крыльцом в обнимку со своим Валеркой, и как потом она крутила задом перед Степаном, хоть и был он вдвое старше шалопутной городской гулёны. Товарки стали было вспоминать и другие примеры распутного поведения Маринки, деликатно обходя стороной случай, когда будто бы и Лёлькиному Коленьке довелось поклевать этого сладкого пирога, но с улицы послышалось «По муромской дорожке…». Это, возвращаясь домой, жутко фальшивя под аккомпанемент своей бренчащей таратайки, горланил Иван Михайлович, исполняя любимую песню.
— Иван Михайлович-то опять выпимши едет, — тяжело вздохнула Ефросинья. — Бедная баба! С этакой оравой одна справляется.
— Работа у него нервенная, — заступилась, было, по доброте душевной за председателя Лёлька. — Вон, говорят, по телефону-то из райёну звонят кажинную неделю, всё стружку снимают. То отчета нету, то со страховкой беда, то ишо какую провинность выдумают. Как тут мужику не выпить?
— Да сами и наливаем, — поддакнула Аннушка.
— Ой, девки, я чо-то совсем забыла. У меня же с того лета наливка в подполе есть. Я счас. Мигом.
Ефросинья суетливо засеменила на кухоньку, откинула крышку подпола, грузно через узкий лаз, ставший тесноватым для ее располневшей фигуры, начала спускаться по ступенькам. Еще через минуту над полом показалась ее украшенная густой паутиной голова:
— Девки, принимайте.
Аннушка подхватила из рук товарки запыленную трехлитровую банку с пластмассовой крышкой, поставила ее на стол и начала обтирать еще прошлогоднюю пыль, что толстым слоем обволокла темное стекло с сохранившейся наклейкой «Сок гранатовый. Натуральный».
— Девка, а ты не перепутала чо? — повернулась Аннушка к сидящей на краю подпола Ефросинье. — Тут про сок написано, да и цвет уж больно яркой.
— Да не боись, не перепутала. Это мне о прошлом годе банку соку гости привезли. Будто другого гостинца не могли найти. Соку накупили, говорят для крови пользительно. А сами и выпили, потому что эдакой кислятины я и глотка сделать не могла.
Ефросинья взяла обтертую мокрой тряпкой банку, отнесла в горницу на стол.
— Ну-ка, девки, помогите крышку снять.
Втроем кое-как отколупнули затвердевшую крышку, и по дому начал разливаться аромат свежей малины с привкусом терпкого запаха спиртного. Ефросинья прямо из банки стала наливать в граненые стаканы ярко алую жидкость.
— Нет, девки, как хочете, а я пить не буду, — запротестовала Лёлька. — У меня и так голова кружится.
— Дак ты хоть ягодок поешь, — начала потчевать хозяйка.
— Ну, ягодок надоставай на блюдечко. Ягодок поем немного, а то свежих ишо ждать да ждать. Да и доведется ли ноне в лес сходить, ноги-то уж совсем худые стали.
— Опять ты про болезни! — отмахнулась Аннушка. — У ково тут их нету? Да терпим, не плачимси.
— Нет, девки, правда-правда, ноги-то по вечерам уж пухнуть стали.
— А ты бы картошки ишо больше посадила, дак, глядишь, и совсем в борозде окочуришься. Вон опять всю неделю окучивала да полола. Тут крепкие ноги надо. Да и голова не мудрено, што кружится. Внаклонку-то на жаре целыми днями.
— Да ладно вам, девки, опять про болезни свои. Давайте за здоровье!
Ефросинья подняла наполовину наполненный гранёный стакан с малиновым напитком и стала отпивать маленькими глоточками.
— Ой, сладко-то как, девки! Я всё боялась, что прокиснет, хотела водочки подлить да забыла. Совсем памяти нету. А не прокисло, гляди ты! Ой, как скусно-о!
— А и правда, девки, — отпила глоток Аннушка. — Ты, Лёлька, попробуй.
— Нет, я только ягодок поем, — заотнекивалась по-прежнему Лёлька, взяла чайную ложечку и начала есть с блюдца совсем не потерявшие вид крупные ягоды малины.
Пока бабы пробовали наливку, самовар вскипел и сердито начал пыхать, позвякивать маленьким, похожим на крохотный церковный купол колпачком, выдувать горячие клубы через неплотно сидящую с одной стороны крышку.
Ефросинья подбежала, сняла трубу, ополоснула кипятком заварной чайник, насыпала в него из сохранившейся с незапамятных времен железной коробочки из-под индийского чая свежей заварки, из берестяного ларчика добавила для здоровья травок, надела на трубу конфорку и поставила на ней заварник, подогреваемый снизу теплом горящих углей.
Пока заваривался чай, товарки допили содержимое стаканов и наполнили их снова. Их лица разрумянились, помолодели, и даже глубокие морщины, избороздившие щёки и лоб за годы работы на морозе и на ветру, будто бы немного разгладились.
Когда дошла очередь до чая с испечёнными утром пирогами, бабы уже были изрядно навеселе. И даже Лёлька, которая только ела пропитанные наливкой ягоды, захмелела не меньше своих товарок.
Ефросинья, несмотря на шумный протест подружек, ополоснула чашки и блюдечки, поставила их на полку, а на стол подала чистые и сухие из посудника, принесла самовар, устроила его на большой черный поднос с крупными красными цветами и стала разливать чай.
— Тебе, Аннушка, покрепче?
— А мне типерь уж всё равно, какой! Девки, я совсем захмелела! Как домой дойду?
— Дак и я с ягод-то совсем пьяная сижу, — самокритично заверила Лёлька. — Тебе-то, Аннушка, только лужайку перейти, а мне через поле добираться.
— Дак ты ночуй у меня, — пригласила Ефросинья. — Чо тибе дома-то делать? Не скотину и обряжать.
— Ой нет, девки, в гостях-то хорошо, а дома лучше. Уж добреду потихоньку.
Ефросинья отодвинула блюдце с недопитым чаем.
— А давайте, девки, споём! — И, не дожидаясь ответа, затянула любимую. — По муромской дорожке стояли три сосны, со мной прощалси милой до будушшой весны.
— Прошшалси со мной милый до будушшой весны, — подхватили товарки. — Он клялси и божилси одной лишь мною жить, на дальной на сторо-онке одну миня любить.
Удивительно похожи были судьбы этих подруг. Все они рано овдовели, и никуда их милые не уезжали, ни из каких дальних краёв не привозили красавиц-супостаток, а сгинули в родных краях совсем еще молодыми и полными сил. Ефросинья тоже, как Лёлька, нагуляла своего младшого, когда перевалило за сорок. И хоть в деревне все и про всё знали, Фроськина тайна так тайной и осталась. И на Евгена грешили было, да отмели эти предположения, потому что у него и дома, и на стороне только девки получались, а у Фроськи случился сын. И на Лешего думали, но парень рос с белыми, как ржаная солома, волосами, а у Анемподиста даже к старости кое-где побитая сединой шевелюра была дегтярного цвета. Про других мужиков говаривали, но баба только отмахивалась, а досужие разговоры о предполагаемых леваках прерывались их жёнами, даже в мыслях не допускавшими от своих мужей такой вероломности.
У Аннушки муж сгинул в озере. Поехал сетки патровать да так и не вернулся. Лодку без вёсел потом нашли опрокинутой волнами, а рыбак бесследно пропал. В конце лета наткнулись мужики на разопревшие в воде останки какого-то утопленника, но был то Андрюха или смытый волной тобик-плотогон с буксируемой по озеру гонки, опознать было уже нельзя. Тобиков этих кажинное лето топло по нескольку. Но похоронили останки честь по чести, и Аннушка за могилкой ухаживала старательно, хоть сердцем и не чувствовала близости с покойником. Но чувствовала или нет, а негоже быть вдовой без места на погосте, за которым не ухаживать. Да и на табличке на кресте написано было, что это муж её покоится под аккуратным земляным холмиком.
Пока пели свою любимую, самовар шуметь перестал, а только время от времени попискивал еще теплившимися в трубе угольками.
-  Я у ворот стояла, когда он проежжал,
Миня в толпе народа он взглядом отыскал.
Миня в толпе наро-о-ода он взгля-адом отыскал.
Увидел мои слё-о-озы, главу на грудь склонил,
Он по-онял — мое се-ердце навеки он сгубил.

— Ой, девки, што-то мы совсем раскисли, — заговорила Ефросинья. — А давайте для веселья ишшо по стаканчику.
— Нет-нет, — запротестовала Аннушка. — У миня ишо коза недоена. Обряжаться надо.
— Дак эть выливать жалко, а так всё одно прокиснет.
— Вон Лёльке налей, она ишо не пила и сидит трезвёхонька.
— Нет, девки, я и с ягод-то совсем хмельная сижу. Ишо маленько посижу, да пора и домой собираться. Вон уж солнце-то как низко опустилось. Скоро и темнать начнёт. Как потом через поле идти?
— Гледи, ишшо сначильничает кто в сумерках-то, — хохотнула Аннушка, и товарки во весь голос рассмеялись.
— Да уж нас типерь снасильничают…
— Не забеременеть бы тольки…
Подружки вдоволь посмеялись, допили уже почти остывший чай и стали суетливо собираться по домам.
— Давай, Фросенька, помогу со стола убрать, — предложила Аннушка.
— Да иди уж, помошница. Што, я сама три чашки не помою?
— Ну дак и пойдем в одну дверь, — предложила Лёлька. — Спасибо тибе, Фросинька за угощение, за пироги. И ты, Аннушка, детушкам-то будешь отписывать, дак от миня поклон передавай. Скажи, помнит баба Лёля, завсегда за сына родного привечала. Они с Коленькой-то до армии ой, как дружили. Здоровья им крепкого. А коли надумают приехать, дак я всегда буду рада, ежели в гости зайдут.
И разошлись бабы по домам.
Каждая — к своему одиночеству.


СТАКАН ТЁПЛОГО КИСЕЛЯ

В больничном коридоре, уткнувшись в образованный небольшим выступом стены угол, плакал мальчишка. Его худенькие плечи тряслись от безутешных рыданий, которые он не в силах был унять.
Мы с моим выздоравливающим другом, которого я пришёл навестить после сделанной ему операции, подошли к стоящему напротив распахнутой двери палаты интенсивной терапии диванчику, друг шагнул к парню, тронул за плечо:
— Что случилось? — спросил участливо.
Мальчуган повернул голову, потёр мокрыми кулаками заплаканные глаза:
— Ничего!
Отвернулся к стене и снова начал всхлипывать. Мой друг легонько похлопал его по плечу и медленно, придерживая правый недавно оперированный бок, опустился на диван. Я осторожно, чтобы нечаянно не задеть его, устроился рядом. Мы смотрели на плачущего подростка и молчали. Говорить о чём-то, когда в нескольких от тебя шагах зависла чужая беда, не хотелось.
От поста дежурной сестры подошла пожилая санитарка, обняла мальчугана:
— Ну, и чево ты, Васятка? Не плачь! Поправится твой папка, сильно ему, бедолаге досталось, места живого нету, но поправится… Обязательно поправится. Пойдём-ка, умоемся с тобой, чтобы, когда он опять в сознание придёт, слёз твоих не увидел. Когда рядом плачут, больному ещё тяжельше. Ты улыбайся… Не можешь, а улыбайся. Пойдём, мой хороший, пойдём. Пока умываешься, я твоему отцу обед принесу. Знаю, что нельзя ему, а пусть на тумбочке стоит. Придёт в себя, и, может, один только вид, что ему поесть принесли, сил прибавит. Знаешь, как в таких случаях силы-то нужны! Тут главное — в себя поверить.
Она увела мальчишку и через несколько минут действительно принесла в палату на подносе накрытые марлевой салфеткой миски с обедом, что недавно разносила по палатам к тяжелобольным. Выходя, хотела прикрыть дверь, но на секунду задумалась и снова её распахнула.
— Отходит, сердешный, — кивнула она в направлении палаты и так же шепотом добавила: — Почти всю ночь операция шла, а только там всё перемолото. Слышали, поди, авария-то страшная была. Вот только он один и выжил. Соседом моим был, пока к другой не ушёл, Ваське тогда ещё и трёх лет не было. А Васька-то так на моих глазах и растёт. Мать ему говорит, что отец полярным лётчиком был, в экспедицию на Север уехал да там и пропал где-то во льдах. Вот парень и мечтает скорее вырасти да тоже полярником стать, могилу отца найти. А отец-то, ишь, чуть не на той же улице жил… Живёт, прости Господи! Столько лет глаз не казал, а тут, когда в сознанье пришёл, попросил меня Ваську позвать, попрощаться.
Думаю, парню-то тяжельше всего от того, что правда открылась. Отца за героя держал, на ево похожим хотел быть, а ту на тибе, вон картина-то кака вышла. Оказалось, что при живом отце сиротой рос. Да и герой-то тот ишшо оказался… Иван-то, — кивнула на дверь и продолжила шёпотом: — распьянёхонёк за руль сел. По его вине авария-то случилась. В другой-то машине вся семья насмерть. Ой, горе горькое… Может, вы с Васькой поговорите? Друга-то вашего, — она посмотрела на меня, — не знаю, а вы-то, Николай Васильевич, человек умный, профессор. Когда вы к нам на операцию-то легли, все сразу заговорили, что знаменитость.
— Да ладно вам, какая знаменитость, — смутился мой друг.
— Не скромничайте, доктора-то наши вас хорошо знают. Поди, сумеете правильные слова для парня найти.
— Непростую вы, Анна Ивановна, мне задачу ставите, — вздохнул мой друг.
— Ладно, вы тут сидите пока, а то скоро тихий час, гостям-то нельзя оставаться. Даже вашим. Пойду я по палатам посуду собирать.
Едва она завернула за угол коридора, вернулся парнишка. Он остановился у двери в палату, не зная, что делать.
— Вася, иди с нами посиди, — шёпотом позвал мой друг и подвинулся на диванчике, освобождая место. — Тебя же Васей зовут?
Мальчик кивнул головой.
— Пусть отец отдохнёт, ему сил набираться надо. А ты не плачь. Ты же мужчина, держись. Вот увидишь, поправится он.
— Ага, поправится и в тюрьму сядет, — так же шёпотом совсем по-взрослому ответил Васька.
— Зачем в тюрьму? — спросил друг.
— А затем, что он людей убил, — зло отозвался Васька. — Вы что, не знаете про аварию? Это ведь он аварию совершил. Напился, сел за руль и столкнулся на перекрёстке. Там все сразу насмерть. Весь город об этом говорит, а вы тут не знаете?
— Успокойся, Вася, — положил друг руку на плечо мальчугана. — Может, там всё не так было, как люди говорят. Следствие разберётся. Зачем же огульно осуждать?
— В той машине Нинка из нашего класса была. В школе сегодня сказали. А потом меня мама с уроков позвала, говорит, отец зовёт. Ей из больницы тётя Аня позвонила. Я-то думал, что мой отец, полярный лётчик, как-то чудом уцелел и в нашу больницу попал. Я когда ещё маленький был, мама говорила, что папа — полярный лётчик, пропал на Севере. Я сюда бегом прибежал и тут правду узнал. Мне теперь как в школу ходить? У нас же все знали, что мой папа — полярный лётчик, а оказалось…
— Вася, не только полярными лётчиками гордиться можно. Кем твой папа работал?
— Не знаю.
— Допустим, водителем. Знаешь, какая нужная профессия?!
— Только не все водители убийцами по пьянке становятся.
— Вася, почему же по пьянке…
— А вы в палату зайдите… Там от него так перегаром воняет, дышать нечем.
— Ну, может быть, это просто лекарствами так пахнет, спиртом же обработку ран делали…
— Да что вы со мной, как с маленьким? — обиделся Васька.
— Ну-ну, дружок, ты вполне взрослый, просто горячиться не надо.
— Я думал, что у меня папа… а этот… а он…
В это время из палаты послышался слабый, похожий на кашель, звук, потом будто зовущий голос.
— Иди, Вася, там папа твой, кажется, тебя зовёт, — похлопал по плечу мальчугана мой друг.
Парнишка поднялся с дивана, пошёл в палату, остановился в раздумье перед распахнутой дверью, сделал глубокий вдох и шагнул внутрь, свернув в сторону стоящей вне нашего поля кровати.
— Я здесь… — мальчуган сделал длинную паузу, подыскивая слово, — папа…
— Прости меня, сынок, — донеслось до нас еле слышно. — Прости, если сможешь… Так получилось…
Нависла длинная пауза.
Потом снова послышалось:
— Ты пей кисель-то, пей. Извини, нет у меня больше ничего, чем бы тебя угостить, а кисель, когда ещё маленький был, ты любил. Я помню… Я, Васька, всё помню… Только вот вернуть уже ничего нельзя…


МОЛОДЫМ СИЛЫ БЕРЕЧЬ НАДО

Погода на время копки картошки выдалась, как на заказ. Будто на курорте в разгар сезона, только вместо бескрайнего морского побережья, заполненного расслабленными от жары отдыхающими, от одного края деревни до другого простирались картофельные участки, отделённые друг от друга изгородью из жердей в три ряда, чтобы не забредали коровы. Но на этих картофельных полях по пятнадцать и более соток народу было не меньше, чем на пляже, потому что те, кто живёт в ближайших городах и посёлках, приехали помочь родителям с уборкой урожая. Эти, средних лет и совсем молодые с ребятишками, с самого утра, не боясь обгореть на сентябрьском солнце, вышли на работу в купальниках.
Дед Тимоха на единственной оставшейся в деревне лошади опахивал плугом боровки, выворачивая вместе с жирной от навоза землёй крупные клубни. Те, кто договорился с крепким ещё стариком заранее, только ворошили вилами рыхлую землю, собирая урожай и рассыпая его на меже для просушки, остальные, не дожидаясь очереди, ковыряли поле лопатами.
С утра люди весело перекликались, подначивали друг друга, но уже к обеду все изрядно устали, стали всё чаще разгибать спины, потирая поясницы. Дед Тимоха тоже после очередного, поди уже десятого, участка, распряг своего коня, отцепил с одной стороны вожжу, накинул другой её конец на кол, а сам устало опустился на пожухлую траву.
Я уехал из деревни сразу после школы, но каждый год, кроме службы в армии, все эти годы приезжал осенью помогать матери копать картошку. И, как себя помню, дед Тимоха всё так же оставался незаменимым помощником. Лет двадцать назад, когда у нас было десятка два мужиков, некоторые ходили за плугом сами, но дело это требовало особой сноровки, и потому большинство всё же приглашало деда Тимоху.
С годами менялись лошади, но сам он оставался всё таким же: высоким, сухопарым, жилистым и будто не знающим усталости. Тем не менее возраст брал своё, и сегодня, вопреки обычному, старик, под предлогом дать отдых коню, в который уже раз устраивал длительные перекуры.
Наши с бабой Маней огороды были крайними, поэтому у нас он опахал сразу, как только рассвело. А поскольку и участки у нас были меньше, к вечеру мы уже совсем управились. Осталось только сложить хорошо просохшие клубни в подвал.
Присели на межу, но мать вскоре встала и пошла по домашним делам, а мы с бабой Маней молча сидели и смотрели на соседские огороды, где уже дымились костры, чтобы печь в золе свежую картошку — непременный атрибут уборки урожая. Это всегда оставалось своего рода ритуалом, священнодействием, которое особенно нравилось привезённым на выходные ребятишкам. Им доставляло удовольствие вытаскивать из золы нередко подгоревшие с одного бока картофелины, очищать их и, обжигаясь, есть без всяких приправ и разносолов. Их лица вскоре становились чумазыми, и, похоже, это доставляло удовольствие ещё большее, чем само угощение.
— А ты, Антоха, чево костёр не запалил? — повернулась ко мне баба Маня. — Печёнки не хочешь али чево?
— Да некогда костром заниматься, баба Маня. Вон сколько картошки наросло, до росы успеть убрать надо. Вот отдохну немножко и начну таскать в подпол.
— Больно ты горячий на работу, Антоха! Нельзя так-то. Все дела не переделаешь, а здоровье ухайдакаешь. Вон Серёга, царствие ему небесное, помнишь Серёгу-то, за всю жизнь ни в больницу, никуда, ни единой таблеточки не выпил, здоровенный был мужичина, что тебе лошадь петролесовская. Были у нас такие до войны. Наша-то лошадёнка на специальных салазках по моху хлыст едва тащит, а эта зараз три прёт — и хоть бы што. Вот и Серёга такой же был, всё за троих работал да похохатывал. А потом машину дров распил да расколол, сел отдохнуть перед тем, как поленницу складывать, да и помер. Прислонился спиной к стене сарая и отдал Богу душу. А ведь за всю жизнь ни в больницу, никуда, и ни единой таблеточки не съел. И молодой совсем был. На пензии-то годков десять, поди, и пожил, не больше. Или вон Марья, царство небесное. Той-то тоже едва на восьмой перевалило. Уж на что была баба двужильная! Как стог начнёт метать, ни одному мужику не угнаться. Чуть не полкопны зараз на вилах подавала. И сроду не болела, ни в больницу, никуда и таблеточки ни единой не пивала. А пошла осенись за клюквой, да на такое болото попала, что ягод, бабы потом сказывали, красным-красно. Мало того, что обе корзины набрала, дак, ты подумай, платье с себя сняла, рукавами ворот-то завязала, чтобы мешок получился, дак и его полнёхоньким насбирала. Домой-то не близкий край ташшить, а ить припёрла! Жадность-то, известное дело, наперёд нас родилась. Принесла ягоды-то, в кладовку поставила, легла отдохнуть да больше и не встала. А за всю жизнь ни в больнице, нигде не бывала и таблеток ни единой не выпила. Так што смотри, парень, береги силы-то. Ладно, ты тут поотдыхай пока, а у меня мешки с картошкой не прибраны. Перетаскаю в подклеть да будем чай пить.
— Баба Маня, давай мешки-то я перетаскаю.
— Ишь чо удумал! Да нечто я калека кака! Ты отдыхай, ты молодой, тибе силы беречь надоть.
— Баба Маня, а тебе сколько лет?
— Да я точно-то и не помню. Так-то я здорова, только вот с памятью иногда худо делается. Ранешное-то всё хорошо помню, а што час назад делала, и забыть могу. Надо в паспорте посмотреть, то ли в этом году девяносто будет, то ли будушший год исполнится. Но когда колхозы-то стали создавать, дак я ишо в школу не ходила, а работать-то уж начала… Да-а… Кто ж на деревне без работы-то дома сидит? Ну, пошла я, а ты посиди, вам, молодым, силы беречь надо.


ПОСЛЕДНЕЕ УТРО

Не умиралось… Баба Лёля точно знала, что боженька придёт за ней сегодня ночью, хотя ничего у неё не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.
Смерти баба Лёля совсем не боялась, принимая её неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе её были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе Господи, на Троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего её на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие купюры. Может, Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может… Ну, да ладно… на помин души своей мамочки.
Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это всё из-за Ирки. Из-за неё, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пелёнки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.
Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала — баба Лёля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.
— Ой, грехи наши тяжкие! — прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила, еще когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по её душу. Поди, грешила много да и в бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к Всевышнему с молитвами, как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила, только когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денёчек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.
Баба Лёля и дома бы в церкву ходила, да разрушили храм, когда ещё молодая была. Сначала там клуб сделали, когда в клуб ходить некому стало, под склад заняли, пока колхоз был, зерно сушили. А потом разворотили, чтобы пустить кирпич на строительство фермы, да только ничего из этой затеи не вышло. Так и лежат глыбы. Днём-то мимо ходить страшно, а уж ночью, если кто отважится, дак и вовсе мурашки по коже.
— Вот дура старая! — встрепенулась баба Лёля. — Дверь-то на крючок заперла, как утром Маня в дом попадёт.
Откинула одеяло, спустила ноги на пол и зашлёпала в носках по тканой дорожке. В сенях откинула старинный, ещё кованый крючок, вернулась в постель, приняла прежнюю позу и опять углубилась в мысли, неспешно вспоминая всю свою жизнь.
Это теперь их в деревне осталось три старушки, и ее дом незаметно выполз на самый край. А раньше-то чуть не в середине стоял. Только молодежь в города уехала, старики поумирали, избы покрепче городские скупили на дачи и перевезли на берег, поставили окнами на реку, а ветхие сами после смерти хозяев быстро просели крышами и догнивают, глядя на когда-то шумную улицу своими пустыми глазницами.
Когда Лёлька была маленькой, в каждой избе росло по нескольку ребятишек. И по пять, и по семь, а у Скорняковых вон даже десять. Где тут имён напридумываешь. Вот и звали Вовка Мишин, Ванька Борин, Нюрка Манина. И было их в деревне три Ольги. Старшую, Нюркину, так Ольгой и звали, вторую — Настину — Олей, а ее, самую маленькую, Лёлькой. Так всю жизнь Лёлькой и прожила. Потом-то, конечно, кто-то тетей Лёлей стал звать, а потом уже и бабой Лёлей. А вот бабушкой стать ей бог не дал.
Старший, Саша, по пьяному делу в тридцать под трактор попал, не успев жениться. Теперь вот заботушка у неё — за могилкой сына ухаживать. Сходила на днях, прибрала, траву сухую выполола, пыль с памятника вытерла, покрасила-то его еще на Троицу, так теперь далеко голубым сиянием виднеется.
Второй — Валентин — не пьёт, техникум закончил, в леспромхоз уехал, мастером работает. Дом — полная чаша, а детушек нету. А ведь сколько просила, чтобы другую жену себе искал! Нет, говорит, полюбил Валентину и всё тут. Как говаривала, что не к добру мужу и жене одинаковые имена иметь, не послушал. Вон в соседней Насонове Александр и Александра живут. Тому ли не пример?! Тоже с ребятишками не сладилось. И уж сколько Шура к разным врачам да бабкам ездила без толку! А всё потому, что нельзя мужикам бабьи имена давать, а бабам — мужские. Не зря в ранешние-то времена все больше Иваны были да Марьи! И детишек строгали до десятка.
Но не послушал Валентин. Да и бог с ним. Главное, что живут душа в душу. Уж невестушка-то за ним, как за божницей ухаживает. Валенька у нее и сыт, и обут-одет. Он ест, а она сядет напротив да мужем любуется. И волосики-то ему пригладит, и хлебушек придвинет, и не знает, как ещё угодить. Ну, и он ей добром да лаской отвечает.
Вот бы Коленьке такую! А не дал бог.
Коленька-то у неё самый был любимый. Оттого, что поздний. Уж сорок ей стукнуло, когда согрешила. Пять лет вдовой прожила и ни разу даже мельком ни на кого не посмотрела, не то чтобы мысли какие допустить. А тут бес попутал.
Она вообще-то телятницей работала, но на уборке всем дела хватает. В тот день она только отруби с телеги разгрузила, как бригадир верхом прискакал. Говорит, комбайн на дальнем поле сломался, шкив разбило, поезжай в мастерскую, надо с Колькой запасной отвезти. Мол, заодно и поставить поможешь, а то больше некого послать. Ну, надо так надо. Сели на телегу, отвезли эту штуковину на дальнее поле, помогла Кольке её на место приладить, ремни натянуть. Он её по заднице похлопал, молодец, говорит, попрошу тебя в помощники. И что ее торкнуло? От этих похлопываний аж голова кругом пошла. А он уже лицом поворачивает, в глаза смотрит. Зажмурилась… А в себя пришла в накопителе на соломе, когда отстонала чуть не во весь голос от нахлынувшей страсти, и когда всё уж кончено было.
Один-единственный разочек только и случилось-то, а понесла. Пошла потом к бабке Марье, да только та побоялась. «Сама знаешь, девка, какие теперь строгости, — говорит. — Не ровён час, кто председателю донесет. Не сносить мне, старой, головы на плечах. Не возьму грех на душу. Ты уж, милая, сама попробуй». И дала несколько советов. Да только не помогли те советы. Родился ребёночек, слава богу, живой да здоровый. И назвала в честь отца Коленькой. Как будто и в честь деда. Он тоже Николаем был.
Пересудов не боялась, хотя, конечно, разговоров было. Все гадали поначалу, от кого да от кого. Больше-то на Анемподиста думали — он, Леший, мужик видный был и сильный. Медведя мог бы заломать, попадись тот под руку на лесной дорожке. А жёнку ему бог дал квёлую. И телом-то не удалась, и на голову маленько больная была, всё особняком от людей норовила. А он-то на баб ой, как заглядывался! Ну, и порешили в деревне, что двое скрытных-то и сошлись полюбовно. А ведь Лёлька себя всю жизнь блюла. Не то что Марья. Та двух девок от Евгена родила, хотя у него и дома пять дочек росло. И Марьины тоже с теми на одно лицо были, так что не отвертишься.
И её Коленька весь в папочку уродился. Такой же кудрявый. И ведь, паразит, тоже на гармошке играть научился! Да так быстро, будто все у него в роду только и делали, что на тальянке меха растягивали.
У Кольки-то Вересова дома три девки было, так он, было, к Лёльке заходить начал сыночка проведывать. Но она сразу от ворот поворот указала, мол, не хочу Тасе супостаткой быть. А Коленьке еще и трех не исполнилось, как батька его случайный на тракторе под лёд провалился и всем пересудам конец положил.
Коленька рос способным. Учителя нахвалиться не могли, и в техникум они же присоветовали. Отучился в области, в армию сходил да в область и уехал. Мол, девушку еще до армии присмотрел, жениться хочу. На завод устроился, в общежитии место дали, женился сразу же. Не понравилась Лёльке молодая: больно уж гонора много. Пока Коленька в армии был, она институт закончила и дипломом своим козыряла. И тёщенька, сватьюшка дорогая, такая же гонористая. Вдвоём-то они Коленьку быстро в оборот взяли. Так нечто бы парню на заочное присоветовать, нет, они ему его место указывать стали.
А тут еще на работе не изладилось. Так-то он старательный да исполнительный, а образование по сельхозмашинам получил, и как только появился на заводе сынок кого- то из начальников, так Коленьку и подвинули. Обиделся, на другой завод устроился, а обида осталась. С этой обидой и там проблемы начались. И начал прикладываться. Сначала после работы, а потом и с утра.
Сватьюшка, царствие ей небесное, пилит, жена строгает, и совсем парню никакого житься не стало. И начал он пить по-чёрному. И пошло-поехало. С одной работы да на другую. С мастеров до слесаря докатился, а потом и вовсе уволиться заставили. А тут тёщенька с женушкой и из дому выгнали. Устроился сантехником, в подвале и жить наладился.
Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лёлька, что худо сыночку, а руками беду не разведёшь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лёльки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчёмная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.
Соберёт сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьёт.
— Хоть бы на похороны приехал… — вздохнула баба Лёля и опять встрепенулась: — А все ли приготовила?
Встала с кровати, включила свет. Осмотрелась в который уже раз. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко своё постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб ещё с утра на видное место на сеновале положила, на них — рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одёжка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.
Села на край кровати, вспоминая, всё ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.
— Ой, свечи надо перекласть к одёжке, в которой в гроб положат, а то искать будут. — Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по её просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. — Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы всё…
Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарёй небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может Коленька хоть до сорока дён поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво красные ягоды клюквы для красы укладывать.
— Даст бог, ещё постоит хорошая погода, хоть не под дождём людям могилу копать.
Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, Господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.
Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Лёля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.


ПОХМЕЛЬНАЯ МОЛИТВА

— Наташенька, у нас проблемы…
— Опять папа?
— Ну, а что ещё? У папы снова запой. Я тебе ничего не говорила, но уже две недели… Опять допился… Давление под двести. У меня годовой отчёт, с работы не уйти, сегодня уже соседку попросила с ним посидеть.
— Марину, что ли?
— А кого ещё?
— Мама! Ты же знаешь, что она на папу давно неровно дышит.
— Да мы уже не в том возрасте, чтобы неровно дышать.
— Вот как раз самый такой возраст — седина в бороду, бес в ребро.
— Наташенька, да он в таком беспомощном состоянии, что никакой бес не поможет.
— Всё равно, мама, не надо давать повода. Это она с виду вся такая праведная, всё Бога поминает, а в глазах черти пляшут.
— А ты завтра сможешь с ним побыть?
— Завтра смогу.
— Тогда до завтра! Целую тебя, доченька.

* * *

Утром отец, выпив ещё до прихода Наташи очередные сто граммов, мирно спал.
— Я там приготовила похмельный коктейль, — надевая шубу, давала наставления Полина Петровна. — Проснётся, дашь выпить. Таблетки на столе в гостиной. Ну, найдёшь сама. Всё, я побежала. Постарайся водки много не давать.
— Мама, не волнуйся, всё будет хорошо.
Наташа прошла в гостиную, включила ноутбук, быстренько прочитала заголовки новостей, не нашла ничего привлекательного и погрузилась в работу. Часа через полтора из спальни послышался голос отца:
— Полина! Полина, иди сюда!
Наташа прошла в спальню:
— Привет, папа!
— Привет, — глухо ответил отец, потом откашлялся и уже нормальным голосом спросил:
— А мама где?
— Мама на работу убежала.
— А я вот опять… Ты извини!
— Да вижу, что опять.
— Наташенька, плохо мне… Очень плохо…
— Сейчас я тебе лекарство принесу.
Отец выпил приготовленный женой успокоительный коктейль из пустырника, валерьянки, корвалола и ещё каких-то лекарств, откинулся на подушку.
— Плохо мне, Наташенька…
— Сейчас полегчает. Давай, я тебе давление померяю.
Отец послушно вытянул поверх одеяла левую руку. Давление зашкаливало.
— Папа, давай я «скорую» вызову. У тебя же гипертонический криз.
— Не надо «скорой». Что они скажут? Пить надо меньше? Так я это и без них знаю. Всё пройдёт. Первый раз, что ли? Дай, я в тишине полежу.
Через некоторое время из спальни послышалось:
— Наташенька, иди сюда!
— Что тебе, папа?
— Плохо мне, — выдавил отец, вытирая со лба обильный пот.
— Да вижу, что плохо. Давай «скорую» вызову.
— Не надо «скорой», — уже с раздражением сказал отец.
— Ну, тогда не знаю, чем тебе помочь. Мама сказала, что укол тебе сегодня уже поставила, таблетки дала. Больше нельзя.
— Вчера Марина мне какую-то молитву прочитала, и сразу полегчало. Почитай тоже, может, пройдёт.
— Папа, ты же всегда воинствующим атеистом был! Да я, в отличие от Марины, и молитв никаких не знаю.
— В интернете поищи. Наверняка же есть.
— Да какую хоть Марина читала?
— Не знаю… Не помню… Помню, что ладонь на лоб положила и молитву прочитала.
— Ну, папа, ладонь-то я тоже могу положить. Если тебе легче будет, а вот с молитвой… Какие хоть там слова-то были?
— Не помню… Помню, что мне сразу полегчало, и я заснул.
Наташа взяла ноутбук, забила в поисковике «самые распространённые молитвы». В молитве оптинских старцев нашла подходящее: «Господи, просвети мой ум и сердце мое для разумения Твоих вечных и неизменных законов, управляющих миром, чтобы я мог правильно служить Тебе и ближним моим».
— Не то, — сразу отверг отец. — Там другие слова были.
— Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, дай мне терпение смириться с тем, что я не могу изменить, и дай мне мудрость, чтобы отличить первое от второго, — прочитала Наташа из испанской молитвы.
— Слишком мудрёно. Не то. Там что-то очень простое было.
— Ну вот ещё молитва на сон, — обрадовалась Наташа и стала с выражением читать: «И даждь нам, Владыко, на сон грядущим, покой тела и души, и сохрани нас от мрачнаго сна греховнаго, и всякаго темнаго и нощнаго сладострастия. Утиши стремление страстей, и угаси разжженныя стрелы лукаваго, яже на ны льстиво движимыя. Плоти нашея востания утоли, и всяко земное и вещественное наше мудрование успи».
— Не то, — опять с раздражением в голосе перебил отец. — Ну совсем же простая молитва была, а ты тут какие-то мудрёные находишь.
— Папа, ну, вспомни хоть какие-то слова…
— Не помню… Но мне сразу так хорошо стало, и я заснул. Ой, погоди-ка. Кажется вспомнил начало: «Боже, царя храни».
Наташа нашла в интернете гимн царской России, положила отцу ладонь на лоб и, вспомнив виденное в кино, стала прямо с монитора негромко нараспев читать:
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный.
Боже, Царя храни!
Она не успела допеть гимн до конца, как отец мирно захрапел.


ИГРА НА РАЗДЕВАНИЕ

Свет опять виновато моргнул и погас. Телевизор скорёхонько свернул картинку, сверкнул узенькой горизонтальной полоской и слепо уставился чёрным экраном в кромешную темень избы.
— Едрит твою мать! — в сердцах выругался Фёдор. — Как всегда, на самом интересном месте.
Татьяна отодвинула занавеску и выглянула в окно.
— Ну, чево там?
— Чево, чево? Знамо, чево! Темень одна, — проворчала в ответ жена. — Сходи, посмотри, может, у нас на столбе чо.
— На столбе, на столбе, — буркнул Фёдор, но встал из-за стола и направился к двери. Он вышел на улицу, погружённую в августовские густые потёмки, открыл калитку, сделал несколько шагов по мягкой, густо заросшей конотопом тропинке, остановился, посмотрел по сторонам. Деревня, так же, как их дом, была укутана тяжёлой, влажной после недавнего уже по-осеннему нудного дождя чернотой рано наступающей ночи. Не было бы низко надвинутых туч, которые небо повесило проветриваться на высоченные от старости берёзы, что росли вдоль дороги, звёзды да красивые всполохи восторженных в эту пору зарниц радовали бы взор, а тут — хоть глаз выколи.
Фёдор достал сигареты, закурил. Справа кто-то кашлянул.
— Нюрка, ты, что ли?
— Ну, а кому ещё?
— Мало ли! Может, мужик какой…
— Ага, мужик. От сырости разве что… Кого тут мужиков-то на всю деревню кроме тебя?
— Дак вдруг заехал какой из города наших баб повеселить. Вон вас, молодух, сколько.
— Ага, в городе своих старух мало, дак они по деревням шастать будут. Молодухам-то нашим вон всем уж на восьмой десяток перевалило. Чо там Татьяна?
— Сидит, свет ждёт. Думает, я ей электричество в штанах принесу.
— Да в штанах-то у тебя динама, поди, уж сто лет, как отсырела, — засмеялась Анна. — Чо делать-то собираетесь?
— А чо делать? Спать — рано, читать — с лампой не вижу, Татьяна опять в карты играть сгоношит. Пошли за компанию.
— Ой, нет, умаялась я сёдни с грибами, пойду спать завалюсь.
— Спать-то оно спать, а потом ни свет ни заря проснёшься, на улице ещё делать ничего не видно. Лежишь, на сто раз жизнь свою перебираешь. А чо перебирать, всё одно не переделаешь.
— То-то и оно, что не переделаешь… — вздохнула невидимая в темноте Анна. — Спокойной ночи.
— И тебе того же, — откликнулся Фёдор, сделал последнюю затяжку, загасил окурок о мокрый столб, бросил в сторону дороги и пошёл в дом.
— Ну, чо там?
— Темень там, — отозвался Фёдор.
— Я думала только у нас, дак хоть к Нюрке сходить, кино досмотреть.
— Спать она наладилась. Умаялась, говорит, с грибами.
— И спать-то рано.
Татьяна взяла со старинного комода лампу, стала шарить в поисках спичек.
— Дай-ко спички-то.
Фёдор достал из кармана коробок, чиркнул, зажёг фитиль услужливо подставленной Татьяной керосиновой лампы.
— Ой, стекло-то опять забыла почистить, совсем закоптилось. Погоди-ко хоть газеткой протру, а то ничего и не видно.
При свете пляшущего пламени она оторвала от газеты клочок бумажки и стала со скрипом протирать стекло.
— Не программу хоть оторвала-то? — обеспокоенно спросил Фёдор.
— Да вон твоя программа, на комоде лежит, — успокоила Татьяна и надела стекло на лампу. Пламя сразу же успокоилось и осветило комнату.
— Как думаешь, надолго свет-то отключили?
— А чего думать? Ясно, до утра никто делать не станет. Первый раз, что ли? — ворчливо ответил Фёдор.
Татьяна взяла какой-то старый журнал, надела очки, полистала.
— Хотела ведь в районе очки новые купить, эти совсем слабые стали, да денег пожалела, — сокрушённо сказала Татьяна и отодвинула журнал в сторону. — Твои-то где? Или сам читать будешь?
— Какой читать? С лампой всё одно ничего не вижу.
— Ну, давай хоть в подкидного сыграем.
— A-а, неинтересно. Под стол овечкой блеять не лезешь, на стул петухом кукарекать не хочешь, на щелбаны боишься…
— Конечно, ты вон со всей дури лупишь дак.
— Да ежели бы со всей дури, у тебя бы и лоб треснул. Это я любя, тихонечко.
— Ничего себе тихонечко! — возмутилась Татьяна. — Вон волдырь до сих пор не проходит. Вот если ты подряд пять раз выиграешь, я тебе сто грамм налью.
— Чтобы скорее окочурился? Целый день таблетки от давления горстями кормила, а теперь сто грамм она нальёт. На тот свет справить торопишься?
— Типун тебе на язык, — трижды сплюнула Татьяна. — Нюрку не звал?
— Да звал, не хочет. Говорю же, умаялась.
— Ну, давай на интерес.
— А какой с тобой интерес? Всё одно проигрываешь.
— Потому что ты мухлюешь.
— Да не мухлюю я, — заверил Фёдор.
— Мухлюешь, мухлюешь, сколько раз ловила, — настаивала Татьяна.
— Ну, если когда сослепу, — согласился Фёдор, глядя, как жена уже тасует и раздаёт карты.
— Черви козыри, — объявила Татьяна. — У меня семёрка.
Фёдор взял свои карты, развернул.
— Ну, дак ходи, коли семёрка.
Хоть Татьяна и начала игру первой, карта ей не шла, и вскоре она проиграла, оставшись чуть не с половиной колоды на руках.
— Всё, больше не буду, — остановил жену Фёдор, когда она начала заново раздавать карты.
— Ну, ещё разик.
— С тобой неинтересно.
— Ну, давай ещё разок, не дурой же мне да ещё с погонами спать ложиться.
— Тогда — на раздевание.
— Ишь чо удумал! У тебя скоро правнуки на раздевание с девками играть будут, а ты, старый пень, туда же, — запротестовала Татьяна.
— Дак хоть стариной тряхнуть, — засмеялся Фёдор.
— Стариной ты и без карт трясёшь… — поддела жена. — Ходи давай.
— Не буду. Только если на раздевание.
— За пятьдесят лет он ещё не нагляделся. Вон завтра баня будет, смотри, сколько хошь.
— Ну, баня — это само собой, а тут дело другое. Тут стимул важен.
— Да уж стимул-то у тебя давно и не шевелится, — снова поддела старуха.
— А мне и не надо, — отмахнулся Фёдор. — На раздевание играть буду, а так — собирай карты.
— Дак я уж раздала.
— Ну, и собирай.
— На раздевание вон тебе с Нюркой играть надо. Она чужая, интерес какой-никакой.
— Вот именно, что никакой — больно тоща.
— Эк на старости-то лет завыкобенивался. Тогда вон с Людмилой.
— Глаза лопнут всё тело осматривать.
— И то неладно, и это не глянется. Ходи давай.
— Сказал, не буду на интерес.
— Ходи, старый распутник. Только не мухлевать.
Снова оставшись в дураках, Татьяне пришлось снимать кофту. Это заставило её внимательнее следить за тем, как бьёт её карты Фёдор.
— Ты какого лешего мою даму вальтом кроешь? — возмутилась она, когда старик попытался схитрить.
— Это чо, валет, что ли? Я думал, король.
— Валет, валет.
— Очки совсем слабые стали, — посетовал Фёдор. — Да и лампа еле горит. Ты-то хоть рядом сидишь, лучше видно. Ладно, не нравится валет, на тебе туза.
То ли Фёдор снова где-то смухлевал, а она не заметила, то ли действительно карта шла неудачно, но пришлось Татьяне снимать и юбку. Потом без рубашки и без штанов остался-таки Фёдор. Обстановка накалялась. Старик ещё дважды был уличён в попытке мошенничества, но тем не менее снова выиграл. Татьяна под ликование мужа покорно сняла и повесила на спинку стула лифчик. Боязнь проиграть ещё раз и остаться совсем голой притупила её бдительность, чем не преминул воспользоваться старик. Он мухлевал уже без всякой осторожности, уличённый в мошенничестве, тут же менял карту, но через пару ходов крыл вместо бубновых козырей червами, торопился скинуть карты в колоду, туда же незаметно, пока Татьяна прикручивала фитиль лампы, спровадил две мешавших игре шестёрки и снова оставил жену в дураках.
— Трусы не сниму, — категорично заявила Татьяна, встала из-за стола, собрала в охапку одежду, сунула под мышку бюстгальтер и пошла в другую комнату, где стояла кровать. Фёдор, не торопясь, начал аккуратно собирать разбросанные по столу карты в колоду.
— Ну, и долго ты там ещё керосин жечь будешь? — вскоре послышалось из-за занавески, закрывающей дверной проём стариковской спальни. — Иди, ложись спать, старый бесстыдник! Вот ужо мы завтра с Нюркой тебя вдвоём-то припозорим. У её память хорошая, она тебе мухлевать не даст. Ишь, на раздевание он играть выдумал. Жеребец старый… — ворчала Татьяна, удобнее укладываясь в постели.


II. Женская логика


БРЮЛИКИ НА СВАДЬБУ

— Девчонки! Вы что такие смурные? Праздник у нас! Борис Петрович завтра приезжает, договор везёт. Так что давайте готовиться, не ударить бы лицом в грязь. Не угодим, отдаст кому другому, а потом те нас же и захомутают, но уже на субподряде, за копейки. Нам этот заказ сейчас позарез нужен, потому что других нету. Но ему хоть не проболтайтесь. Так что, как всегда, приём организовать по высшему разряду.
— В ресторан пойдём? — радостно спросила Ирина.
— А ты помнишь, чтобы мы когда-то в ресторане с ним праздновали? — повернулся к ней Николай Иванович. — Не любит он эти рестораны, они ему и в Москве надоели. Как всегда, здесь, тихо, по-домашнему. Петровна, с тебя пироги и закуски, что там у тебя дома из дачного есть, не жалей, потом сочтёмся.
— Да разве я для благодетеля нашего чего пожалею, — обидчиво откликнулась Петровна.
Проектировщик из неё был никакой, но зато всё хозяйство фирмы держалось на её попечении. Она была и заведующей, и кладовщиком, и снабженцем, и всем, что требовалось для текущей работы небольшого коллектива проектной конторы — скудного остатка некогда сильного проектного института. Институт в девяностых развалился, здание кто-то из большого начальства приватизировал и начал сдавать площади разным купи-продай фирмочкам, что сотнями расплодились в областном городе, враз из промышленного ставшим челночно-посредническим.
Николай Иванович тоже тогда подсуетился, прибрал в гараж основную документацию, которую арендаторы собирались вывезти на свалку, и создал частное проектное бюро, собрав в него самых толковых специалистов, поэтому фирмочка работала, выполняя самого разного рода проекты, нужда в которых, несмотря на рухнувшую экономику, всё же была.
Борис Петрович представлял крупную корпорацию, в структуре которой имелся свой проектный институт, но как часто бывает в разросшихся структурах, там больше времени уходило на разного рода согласования и утверждения, чем на собственно работу. Именно поэтому Борис Петрович, если надо было получить какой-то проект срочно, обращался по старой дружбе к Николаю Ивановичу, имея с таких заказов не только производственный, но и личный интерес.
Этот личный интерес заключался в процентах агентского вознаграждения, передаваемого в конвертах или пакетах в зависимости от стоимости проекта. Личный интерес был ещё и в красавице Ларисе, что работала в бюро Николая Ивановича. Таких Ларисочек у Бориса Петровича по стране находилось немало, он в свои за пятьдесят всеми ими дорожил, одаривал дорогими подарками в обмен на ласковые и нежные объятия в постели.
Был Борис Петрович большим весельчаком, знал тысячи анекдотов и прибауток, нравился женщинам, но в последние годы заметно потяжелел, обрюзг, при виде красивых женщин перестал пытаться втягивать живот, понимая безуспешность предпринимаемых усилий, и сам себе сознавался, что это как раз и есть признак раньше времени наступившей старости. Но молодая душа и шаловливый характер признаваться в том не хотели и подталкивали на новые любовные авантюры, за которые теперь уже приходилось платить дорогими подарками.
Ларисе он каждый раз привозил презенты, от которых сотрудницы завистливо ахали. Вот и на этот раз Борис Петрович не удержался и похвалился Николаю Ивановичу:
— Ты глянь, какие я Ларисочке брюлики привёз.
Он достал из дорогого крокодильей кожи портфеля перевязанный ленточкой футляр, щёлкнул крышкой и повернул в сторону Николая Ивановича. На белом бархате лежали вычурной формы золотые серёжки с крупными бриллиантами.
— Да уж! — только и смог вымолвить Николай Иванович, никогда прежде такой красоты не видавший.
— Из ЮАР привёз. В командировку туда на прошлой неделе ездил. Затеваем там один очень хороший проект, потому и к тебе приехал. Наши год проваландаются, а дело отлагательств не терпит. Справишься?
— Обижаете, Борис Петрович! Когда я вас подводил?
— Вот потому сразу про тебя и вспомнил. Но дело, напоминаю, очень срочное. И сумма приличная.
— Про сумму, это, как всегда.
— Само собой. Но сейчас главнее качество и сроки. Бросай всю свою мелочевку — и только мой заказ. Бумаги потом посмотришь, обсуждать там нечего, даже не сомневаюсь, что справишься. Девчонки у тебя расторопные, парни головастые, сделаете. А сейчас пошли к девчонкам, я тут им сувенирчики привёз.
Два десятка сотрудников размещались в одном просторном зале. Борис Петрович переходил от одного стола к другому, по-дружески пожимал руки мужчинам, доставая из кармана кому — авторучку, кому — брелок, обнимал и целовал в щёчку женщин, одаривая их духами и кремами.
— А где любовь моя, Ларисочка? — начал озираться Борис Петрович, поздоровавшись со всеми.
— А Ларисочка ваша в субботу с мужем в Турцию на две недели укатила, — затараторила выскочка Галина, недоумевающая, почему московский благодетель в их коллективе выбрал не её, а грудастую Ларису.
— В Турцию? — растерянно посмотрел Борис Петрович на Николая Ивановича. — А ты почему мне ничего не сказал?
— Да вы в этот раз так неожиданно, что…
— Ладно, не оправдывайся, я действительно к тебе, как снег на голову — дело-то очень срочное.
Они прошли в кабинет Николая Ивановича, Борис Петрович грузно опустился в кресло директора, хозяин пристроился к приставному столику.
— Может, водочки? Или вискарика?
— Не хочу! Испортил ты мне настроение! Я надеялся сегодня оттянуться, душой отдохнуть, расслабиться… А ты её в Турцию отпустил. Что, повременить нельзя было недельку?
— Так вы же мне только вчера сообщили, когда она уже там была. Пораньше бы, так, конечно, задержал по производственной необходимости. И путёвку бы оплатил за счёт фирмы, чтобы не обижалась.
— Ну, с такого контракта, который я тебе привёз, ты всех своих в Турцию свозить сможешь. И не только в Турцию, а куда подороже. На, знакомься.
Борис Петрович открыл портфель, достал папку с бумагами, взял со стола футляр с серьгами, задумчиво повертел его в руках и сунул в потайной карман.
— Да, испортил ты мне малину.
— Да ежели бы знать!
— Ладно уж, говорю, сам виноват. Выпью, пожалуй, соточку. Да ты сиди-сиди, документы изучай, что я в первый раз, что ли, у тебя, не знаю, где что находится?
Борис Петрович тяжело поднялся из-за стола, прошёл к бару, долго разглядывал его содержимое, потом достал початую бутылку виски, стаканы.
— Будешь?
— Нет, мне с бумагами прежде разобраться надо.
— Правильно! Бумаги серьёзные. Такого контракта у нас с вами ещё не было. Я вот уже сомневаюсь, справишься ли?
— Да справимся, справимся.
Борис Петрович плеснул в стакан золотистого цвета напитка.
— Льда нет?
— Должен быть.
Николай Иванович вскочил со стула.
— Да сиди ты уже, не суетись. Что, я сам не найду в холодильнике? A-а, впрочем, и так сойдёт.
Он одним глотком выпил налитое, постоял в раздумье, взял бутылку, принёс её к столу, сел.
— Нет, ну почему такой облом?
— Так я же говорил…
— Да не мямли ты. Не твоя вина.
Откинулся на спинку кресла, которое услужливо наклонилось назад.
Борис Петрович долго смотрел в потолок, пока Николай Иванович, ошарашенный суммой контракта, пытался совладать с собой и осознать содержание документа, обещающего столько, сколько его бюро зарабатывало за весь год. Гость налил себе ещё, снова залпом выпил.
— А что это у тебя за русская красавица с длинной толстой косой? В прошлый раз её не было.
— Кто с косой? — переспросил Николай Иванович, всё ещё не веря привалившему счастью.
— Так я тебя и спрашиваю, кто это у тебя новенькая с русой косой?
— А! — переключился Николай Иванович на гостя. — Племянница моя. Сестры дочь. Взял после университета. Не по специальности, но девчонка головастая. На лету схватывает. Толк будет.
— Да мне по хрен, какой из неё проектировщик. Девушка красивая, но племянница — это святое. Ты читай, не отвлекайся. Или посоветоваться с кем надо?
— Да что советоваться? Профиль наш, объёмы, правда, большие и сроки очень сжатые, но сделаем.
— На субподряд кого взять хочешь?
— Нет, своими силами сделаем. Круглые сутки работать будем, но сделаем.
— Я тоже думаю, надо без посторонних. Не хочу, чтобы информация утекла. Сам понимаешь, чуть что, там столько ястребов на эти африканские проекты налетит, что мы враз в стороне останемся. И ты у себя в городе тоже молчи. Военная тайна!
— Железно!
— Ладно, что там у тебя с застольем? Пошли праздновать.
Петровна расстаралась на славу. Зная предпочтения столичного гостя, стол накрыла по-деревенски. Мол, всяких там лягушачьих лапок и устриц он и в Москве может каждый день заказать, а вот рассыпчатой дачной картошечки с укропчиком, грибочков солёных, огурчиков со своего огорода да всяких солений-варений там не в каждом дорогом ресторане найдёшь. Бывала в Москве, знает, что там хоть и называют русской кухней, но кавказцы теми ресторанами владеют и сами готовят, так какая же это русская кухня? Она зря, что ли, в своём деревенском доме сегодня ночевала, пироги да блины в печи пекла, а не в духовке. Да и щи в русской печке всю ночь томились. Знает, как ублажить москвича, который родом-то из костромской деревни.
За столом Борис Петрович расслабился, отошёл душой, даже повеселел. Особенно после того, как Петровна, подыгрывая себе на гитаре, исполнила старинный романс, а потом задушевную русскую песню. Изрядно выпив, гость то и дело порывался танцевать, хотя грузное топтание на одном месте танцами назвать было трудно, но он и не стремился выделывать сложные па, ему доставляло удовольствие постоять в обнимку с очередной хорошенькой сотрудницей. Танцуя, то и дело поглядывал на скромно сидящую в конце стола племянницу Николая Ивановича Мариночку.
Потом дошла очередь и до неё. Потоптавшись пару минут, Борис Петрович сильнее прижал девушку и зашептал ей на ухо:
— Давай-ка, моя хорошая, смоемся отсюда ко мне в номер.
— Вы, дяденька, на себя в зеркало-то хоть иногда смотрите?
— Да, и представляешь, очень себе нравлюсь.
— А мне — нет.
— Так ведь я тебя не замуж и зову, чтобы всю жизнь нравиться.
Марина хотела освободиться от тесных объятий, но Борис Петрович попытался удержать её за руку.
— Да отвяжись ты! — вывернулась она и пошла на своё место.
— Строптивая у тебя племянница, — наливая себе виски, сказал Борис Петрович.
— Есть такое дело.
— Нравятся мне строптивые! Ох, нравятся! Не люблю, когда сами льнут. Вот когда уламывать надо, вот тогда кайф получаешь. Слушай, запал я на неё. Ой, запа-ал! Хоть и племянница она твоя, а не отказался бы. Ты поговори с ней.
— Свадьба у неё через неделю, но поговорю. Чего же не поговорить? Чай, не убудет.
Николай Иванович вышел из-за стола, поманил племянницу в коридор.
— Маринка, ты уж будь с нашим благодетелем поласковее.
— Мне что, в постель с ним ложиться?
— А если и в постель…
— Дядя Коля, а как ты на свадьбе моему Серёжке в глаза смотреть будешь?
— Как смотреть? Нормально смотреть буду.
— Но ты же говорил, что он тебе, как родной.
— А я и сейчас так говорю.
— И всё равно хочешь меня, свою родную племянницу, накануне свадьбы в постель к этому жирному борову подложить? Эх, дядя Коля, дядя Коля…
— Я тебе сколько раз говорил: на работе я для тебя Николай Иванович. Это первое. Второе, ты, девонька моя, целку из себя не строй. Знаю я и про Вовку, и про шашни твои со Смеховым, и про аборт тоже знаю. Мать всё сетовала, что в меня племянница пошла, гулёна.
— Там, Николай Иванович, у меня любовь была, и Серёжка про бывших моих кавалеров знает. А тут ты под первого встречного племянницу подложить хочешь. Не стыдно?
— Ты мне про стыд уши не заливай. Стыд не дым, глаза не ест. Мне, точнее, всем нам, этот проект вот как нужен (он провёл ребром ладони по горлу).
— Дядя Коля, я же твоя племянница!
— Да ты понимаешь, о каком проекте речь-то идёт? Да за этот проект я бы сам у него отсосал.
— Так в чём же дело? Иди!
— Мы с ним не той ориентации, — ничуть не обидевшись, расхохотался Николай Иванович. — Ну, чего тебе стоит? Мы же потом целый год работой и деньгами обеспечены будем. Я тебе три оклада премию выпишу. Пять окладов! Мариночка, десять окладов! И с квартирой помогу. Да и у него, сам показывал, золотые серьги с бриллиантами в подарок припасены.
— И что я Серёжке скажу? Что эти бриллианты я проституцией заработала?
— Ну ты и дурёха! Да какая же это проституция? Это производственная необходимость. А серёжки я на свадьбе тебе передам, будто подарок от фирмы. Соглашайся, а! Выручи родного дядю! А Серёжка никогда ничего про это не узнает.
— Эх, дядя Коля, дядя Коля! На что ты меня подговариваешь, на что толкаешь? Стыдно же и перед людьми, и перед Серёжкой, и перед собой в первую очередь. Это же безнравственно! Аморально!
— Знаешь, девочка моя, мораль и бизнес — вещи несовместимые. Где бизнес, там нет места морали. Сегодня у нас с тобой здесь только бизнес и ничего личного.
— Вот и делай свой бизнес, только без меня!
— Милая моя, это не только мой бизнес. Все мы с него кормимся, и ты, моя дорогая, — тоже. Думаешь, за чей счёт свадьбу твою шикарную заказали? Наряды вам с Серёжкой, кольца да фигню всякую покупали? У сестрички моей — мамочки твоей, сама знаешь, счетов в банке не имеется, и кредиты ей не с чего выплачивать. Серёжка — парень хороший, но тоже голь перекатная. А вам же всем надо, чтобы не хуже, чем у людей, чтобы выпендриться! Платье за сто тысяч да лимузин к подъезду, а в ресторане чтобы не под пластинку танцевать, а чтобы знаменитости играли. Это что, вам с неба свалилось? Нет, моя дорогая, это как раз благодаря, как ты говоришь, моему бизнесу. Да мне самому он сто лет не нужен! Иди-иди, строй из себя недотрогу!
Распаляясь, Николай Иванович в сердцах выговаривал это, постепенно переходя с шёпота чуть ли не на крик на весь этаж. Девушка расплакалась и убежала вдоль коридора в сторону туалета, смывать слёзы и приводить себя в порядок.
Всё! Дело швах. Ну, надо же было так случиться, что Лариса так не вовремя в отпуск укатила! И Маринка заартачилась. Тоже мне моралистка! Знаю, какая она моралистка, слышал от матери о её подвигах. А когда для дела надо, так о морали заговорила! Из-за её упрямства такой контракт может сорваться! Знаю я Бориса Петровича. Из-за любого пустяка разобидеться может. А проект этот ему в любом институте нарисуют. Не хуже нашего, и откат устроят, и любой каприз выполнят. Эх, Маринка, Маринка!
Николай Иванович вернулся к столу, налил себе полный стакан и не закусывая выпил.
— Ты чего это? — участливо обняла его за плечи Петровна. — Случилось что?
— Всё случилось, Петровна. Всё! Напрасно всё это — и пироги твои, и застолье это. А ведь такой контракт! Такой контракт! Мы за год столько не зарабатывали. Лариска уехала, он на Маринку глаз положил, эта коза заартачилась, мол, не хочу с жирным боровом. Всё, Петровна, всё прахом идёт! Брошу я всё к чёртовой матери, буду на пенсии отдыхать. Мне хватит, у меня запросы скромные. Дай-ка я ещё налью.
— Может, хватит, Николай Иванович. Неужто из-за Маринкиного отказа контракт не отдаст?
— Он может. Знаю я его. Шлея под хвост, и всё. А мы все — в заднице. И буду опять копейки собирать, чтобы на плаву удержаться. А надо оно мне? Нет, ухожу на пенсию. Дай-ка пирога твоего попробую. А то зазря стряпала.
— Да не убивайся ты, Николай Иванович! Ну, не отдаст он нам этот контракт, проживём. Вспомни, какие трудные времена пережили.
— Да что ты меня уговариваешь, как ребёнка. Знаю, что переживём, только обидно, когда из-за пустяка такой куш срывается. Подай бутылку.
— Может, хватит?
— Сам знаю, когда хватит.
Николай Иванович снова налил почти целый стакан, выпил, занюхал куском пирога, откусил маленький кусочек, стал медленно жевать, почти не мигая глядя в тарелку. Потом поднялся и, если бы не успела Петровна подхватить его под руку, грохнулся бы на пол. Она отвела его в кабинет, уложила на диван и пошла к оставшимся за столом.
Наутро Николай Иванович не мог вспомнить, как и чем закончился вечер, почему он оказался на диване в своём рабочем кабинете. Голова раскалывалась. Достал из бара бутылку, сделал глоток прямо из горлышка и отправился в гостевой номер, устроенный в конце коридора.
Бориса Петровича в комнате не оказалось. На столе лежал подписанный контракт, а сверху на обрывке листка было написано «На свадьбу от меня». На этом же обрывке лежала предназначенная было Ларисе красивая коробочка с повязанной бантиком ленточкой. Николай Иванович открыл футляр и невольно залюбовался: на белом бархате лежали вычурной формы золотые серьги с крупными бриллиантами.


ЖЕНИСЬ НА МНЕ, Я УЖЕ ВЫРОСЛА

Я хотел выйти на перрон, наскоро выкурить сигарету, но проводница остановила:
— Куда? Остановка всего две минуты, я даже подножку поднимать не буду. Потерпите до следующей станции, там потом хоть до посинения.
— Да смотри, уши же пухнуть начали.
— Когда сильно опухнут, заходи, компресс сделаю.
Вагон уже дёрнулся и плавно покатил вперёд, проводница начала закрывать дверь, когда на площадку влетела тощая дорожная сумка, и следом за ней, ухватившись за поручни, ловко запрыгнул мужчина лет сорока с лишним.
— Ты что, совсем рехнулся? — набросилась на него проводница.
— Не ругайся, красавица, нам с тобой ещё сутки ехать.
— Не ругайся! А если бы под колёса попал?
— Нас такими колёсами не напугаешь. Скажи лучше, в какое купе устраиваться.
— Билет есть?
— А то! — с готовностью откликнулся мужчина и полез в карман за билетом и документами.
— Куришь?
— И курю, и пью.
— Тогда вон иди в шестое купе соседом вот к этому с опухшими ушами.
Мужчина посмотрел на меня, протянул руку:
— Степан. Лучше — просто Стёпа.
В купе он бросил сумку под сиденье, сел за столик и уставился в окно, пристально глядя на удаляющийся посёлок. Поезд будто специально огибал его, чтобы показать со всех сторон. Когда состав исполнил на железных опорах длинного моста какую-то непонятную мелодию и нырнул в густой сосновый лес, сосед откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
— Ты как будто убегаешь от кого? — нарушил я молчание.
— Убегаю… От себя убегаю, — ответил он, не открывая глаз.
— От себя не убежишь.
Он не ответил.
Так мы и ехали молча. Я продолжил разгадывать кроссворд, он сидел с закрытыми и глазами и о чём-то думал. Наше молчание нарушила проводница:
— Бельё брать будете?
— Конечно! — встрепенулся сосед.
Девушка положила пакет на диван, оторвала от билета предназначенную ей страничку, взяла деньги за постель и вышла. И снова в купе нависло молчание.
…На перроне мы стояли рядом и молча курили. Каждый — свои. Мимо сновали пассажиры с чемоданами, сумками и тюками, катили тележки продавцы всевозможных сувениров, хозяйственных товаров, прохладительных напитков, пакетов с «Дошираком» и конфетами.
— Мальчики, водички не желаете? — остановилась возле нас разбитного вида женщина.
— Вот если бы водочки, — откликнулся сосед.
— Можно и водочки.
Продавщица настороженно оглянулась по сторонам.
— Вам какой?
— Не палёной.
— Да где ж её взять, не палёную-то? — честно призналась продавщица. — Наши мужики жрут, что ни попадя, а пока, слава богу, все живы. Вам сколько? Одну, две?
— Давай одну.
— Может, всё-таки две? От одной-то только аппетит появится, а в ресторане в три раза дороже.
— Так и у тебя, поди, не дёшево?
— Не в магазине, конечно, но и не в ресторане. Хочешь подешевле, вон там за углом магазин есть. Ещё успеешь.
— Да нет, давай уж свою палёную.
— Как будто в магазине не такая же! — обиженно сказала продавщица. — Так что, две берёте?
— Давай. И закуску хорошую давай.
— Будете буянить, высажу, — увидев бутылки, строгим голосом предупредила проводница.
— Это я друзьям на сувениры.
— А то смотрите у меня. Терпеть не могу пьяниц.
— Не волнуйся, красавица, — приобнял Степан девушку свободной рукой. — Мы смирные. Ведь правда же — смирные? — повернул он голову в мою сторону.
В купе Степан одну бутылку поставил на стол, вторую убрал под диван. Когда поезд тронулся, принёс от проводницы стаканы.
— Далеко едешь?
— До Ленинграда. — Я любил этот город и не хотел привыкать к его новому названию, возвращённому демократами для отречения от советского прошлого, и будто бы отдавая дань тому, которым на волне заигрывания с Европой нарекал своё детище в устье Невы Пётр Первый.
— Значит, вместе до конечной. А потом я до Мурманска нацелился, фронтового друга навестить.
— Фронтового?
— В Афгане вместе служили. Давай за знакомство!
— Да я как-то не очень, тем более в дороге.
— Да я тоже в общем-то не очень, но бывают случаи, когда просто необходимо. Сегодня как раз такой случай. Не одному же пить! Хотя бывало и в одиночку.
— Всё-таки действительно бежишь от кого-то? От жены? Смотрю, не много она тебе имущества выделила.
— Если бы от жены! Жены у меня никогда не было. От себя, друг, бегу, от себя. А это в сотню раз тяжелее.
Мы выпили, и он снова молча уставился в окно. Он сидел спиной к движению и потому видел будто уплывающее мимо окна своё прошлое, что всё дальше и дальше оставалось за последним вагоном нашего стремительно летящего вперёд поезда.
— Родина моя здесь, — заговорил Степан. — Здесь я вырос, отсюда поступил в училище, здесь жили мои отец и мать, здесь они похоронены, здесь стоит мой постепенно ветшающий родительский дом. Здесь была моя первая любовь. Хотя… Да, собственно, она так единственной и осталась. Эх, вот это была любовь! Такая, наверное, одна на миллион. Но не сложилось. Давай ещё помаленьку.
Мы выпили, и он опять замолчал.
— Я влюбился в неё в седьмом классе, — начал он вспоминать после, наверное, получасового молчания. Видимо, всё это время обдумывал, стоит ли раскрывать душу перед первым встречным. — Она с матерью к бабушке на лето приехала, а бабушка у нас по соседству жила, и мать её с моей мамой когда-то были лучшими подругами. Понимаешь, вся такая не наша, будто воздушная. И умная! Она там в городе и в художественную школу ходила, и в музыкальную, и бальными танцами занималась. Ну, не чета нашим, деревенским. Мы-то тут у себя что видели? Всё это только в кино, а она приехала из той, киношной, жизни. И имя такое для деревни необычное — Валерия. У нас пацан был Валерка, а тут Ва-ле-ри-я! Мать её в Ленинград после школы уехала, лимитчицей была. Ты знаешь, что такое лимитчики?
— Конечно!
— Вот и она уехала из деревни, ПТУ закончила, на какой-то фабрике работала, то ли трикотажной, то ли чулочной, не знаю точно. Там познакомилась с прапорщиком, вышла за него замуж и уехала в Рязань. И вот эта Рязань так мне в сердце запала, что я только и мечтал поскорее закончить школу и поступить в Рязанское десантное училище, чтобы жить рядом с этой сказочно красивой девушкой.
Валерия нас, деревенских, не чуралась, не строила из себя принцессу, как некоторые городские. Ну, девчонка и девчонка, только божественно красивая. За ней наши пацаны начали ударять, друг перед другом выкобенивались, кто во что горазд. У нас там за деревней ручей был. Чтобы через него в лес ходить, мужики два хлыста перебросили в качестве мостика. Неподалёку от этого места вечерами на пригорке мы все и собирались. И вот я решил такой цирковой трюк выполнить — на велосипеде на другую сторону проехать. Знаешь, это даже покруче, чем цирковой трюк: там долго готовятся, тренируются, а я просто с горки разогнался и по одной лесине на другую сторону перемахнул. Больше никто из ребят не решился, потому что понимали все: соскользни переднее колесо в середину между брёвен, со всего маху вперёд улетишь. Хорошо, если в воду, а скорее всего — головой на бревно. Костей не собрать. Так я в одночасье героем стал.
Кстати, именно бесшабашность, этакое ухарство и приводят к героическим поступкам. Умный да расчётливый на героический поступок редко способен. В этом я потом много раз на войне убеждался. Но это уже другое. А тогда я в её глазах настоящим героем стал, ведь все понимали, ради кого это сделал.
Я всё время старался хоть как на её глаза попасть. Мы, деревенские, очень стеснительные тогда росли, заговорить с ней боялся, хоть наши дома и через изгородь из жердей стояли. По сто раз на дню виделись, а признаться в любви не решился. Но всячески пытался это продемонстрировать. Однажды еду по тропинке на велосипеде, она навстречу идёт. Она не сворачивает, и я вперёд лечу. Думаю, в последний момент отскочит. А она остановилась и смотрит на меня. Я свернул, но рулём её стукнул, с ног сбил, сам в другую сторону улетел. Вскочил, к ней подбегаю, не сильно ли ушиб, руку подаю, помочь встать, а она сама поднялась, посмотрела мне в глаза:
— Дурак!
Платье отряхнула и домой пошла.
Потом они три года не приезжали. На четвёртый, когда я уже в одиннадцатый класс перешёл, мы с батей с сенокоса идём, смотрю, у бабы Нюры по огороду красавица в одном купальнике разгуливает. Сразу понял, что это Валерия. Но мы ещё не подошли, как она в доме скрылась. А вечером они с матерью к нам в гости заглянули. Ну, родители, известное дело, там охи-ахи развели под самогоночку-то, а потом нам говорят, мол, чего вам тут с нами сидеть, сплетни слушать, идите лучше в клуб сходите.
В то лето у нас всё и получилось. И я уже больше ни о чём не думал, как только о том, чтобы поступить в Рязанское десантное училище, хотя батя настаивал на сельскохозяйственном инженерном институте. Учился я, как каторжный. Понимал, если не поступлю, жизнь моя кончена.
Медкомиссию прошёл, поступил без проблем, но надо же так случиться, что отец Валерии именно в училище в штабе служил. В Рязани-то я в Рязани, но за высоким забором. Увольнений первые полгода нет, за самоволку — гауптвахта, а на второй раз из училища выгонят. И всё, прощай мечта, прощай Валерия.
А когда нам увольнения давать стали, мы целые дни с Валерией проводили. Если родители её куда на выходной уезжают, мы у них дома любовью занимаемся. А потом она меня до КПП провожает. И однажды нас застукали прямо в постели. Ну, мать молча на кухню удалилась, отец тоже за ней, а когда мы оделись, и я хотел тихонечко ускользнуть, отец её со мной на площадку вышел, достал пистолет и говорит:
— Если ещё раз увижу тебя ближе ста метров от Валерии, пристрелю. Сам сяду, но тебя пристрелю. Ей жизнь надо устраивать, а не с сопляком шашни крутить. Понял?
— Понял, — говорю.
Не пистолет меня напугал, а слова его про жизнь устраивать сердце ранили. Взводный ко мне с того дня по мелочам придираться начал, увольнений я больше не получал, потому что взыскания сыпались чуть не каждую неделю. Так полгода промаялся, сам не знаю, как от любви не свихнулся. А потом отца Валерии в Псков перевели, ещё через год узнал из письма матери своей, что Валерия замуж вышла за какого-то разведённого майора. До сих пор удивляюсь, как я тогда на себя руки не наложил. Спорт помог выдюжить, потому что всё свободное время в спортзале проводил.
Пока учился, Афган начался. Я рапорт написал с просьбой направить для выполнения интернационального долга. Тогда это очень приветствовалось.
Ох, как мама моя переживала! Всё боялась, что, не дай бог, смерть в наш дом придёт. Даже в церковь в райцентр стала ездить, чтобы отмолить мне жизнь и здоровье. Три раза ранен был, но всё обходилось, а смерть в наш дом всё же пришла, только не из Афганистана. Отец с соседом пошли старую высоченную берёзу свалить, чтобы на крышу не упала, сосед с пилой, отец помощником вальщика. Второпях что-то не разглядели, деревина стала падать, и не прямо, как они хотели, а почему-то завернуло её при падении в сторону, отец отбежать не успел, забор помешал, к тому же запнулся, упал, и его сухим суком насквозь проткнуло.
На похороны я не попал, не так-то просто из Афгана было выбраться, но отпуск дали, как только я в часть из рейда вернулся. Приехал домой в форме, с орденом и медалями, только маме эти мои награды не в радость. Понимает, что просто так их не дают, что кровью за каждую заплачено. Особенно когда возле крыльца водой обливался, шрамы мои увидела, снова в слёзы. «Хоть ты, говорит, себя убереги, а то мне после мужа да ещё сына потерять, так лучше и самой не жить».
Приехал-то я отца помянуть, а получилось, что вроде жизни порадоваться. Валерия там как раз в отпуске была с ребёнком, но без мужа. И закрутилось у нас с ней по новой. Не зря говорят, старая любовь не ржавеет, особенно если чужими руками её задавить пытались. Мы вечером для отвода глаз по деревне идём, просто рядом, потом обратно до другого конца деревни, у калитки расстанемся, а через полчасика она ко мне на сеновал украдкой приходит, и вся ночь наша. И мама моя догадывалась, но ничего не говорила, хотя видел, что осуждает. А как иначе? С замужней женщиной роман крутить во все времена возбранялось. Осуждала, но молчала. Молчала и баба Нюра. Только однажды жду её, как обычно, и слышу, баба Нюра выговаривает:
— Валерка, а ну марш в дом спать! Нечего по чужим сеновалам шляться!
— Да что ты, баба Нюра, по каким сеновалам? — невинным голосом отвечает Валерия.
— Ты из меня дуру-то не делай, нешто я слепая и глухая совсем? А то не знаю, как ты по ночам к Марье на сеновал шныряешь. Негоже это, девонька, хвостом-то вертеть! В нашей родне отродясь такого позора не было, чтобы при живом муже к другому бегали. Дочь бы хоть постыдилась.
— Бабуля, дочь ещё ребёнок, она ещё ничего не понимает.
— Зато я понимаю.
— И ты, бабуля моя родненькая, ничего не понимаешь. Люблю я его. Ты хоть это понять можешь?
— А тебя что, замуж силком, что ли, гнали? Неволили? Сама пошла, так что нечего теперь меня перед всей деревней позорить, что внучка у меня гулящая. Марш в дом к ребёнку! Вышла замуж, дак живи по-людски! Вот ужо сама ему, кобелю бессовестному, завтра всё выскажу.
— Бабулечка, ну хоть ты-то в наши отношения не вмешивайся. Дай мне самой во всём разобраться. Люблю я его! Я ничего с собой не могу поделать! Думала, забуду, не получилось.
— Не получилось, не получилось… Распутная ты и боле ничего! Дочка-то хоть не от него?
— Дочь не от него, от него я сына хочу, чтобы как две капли похож был.
— Тьфу на тебя! Что тебе с Петром-то не живётся? Пьёт али бьёт?
— Нет, пьёт не больше других, и в пьяном виде никогда даже пальцем не тронул. Хороший он, но не люблю я его.
— Дак разведись да со Стёпкой сходись, коли так приспичило. А распутничать нечего.
— Бабулечка, ну прости меня неразумную!
— Бог простит! Иди уж! Да на людях-то вмистях не показывайтесь, не позорьте меня на всю округу.
Через год я снова приехал домой. На этот раз — на похороны мамы. Ровно год она после гибели отца продержалась. Как говорят, будто свеча угасла. Я как раз в Ташкенте в госпитале лежал. Уже на поправку шёл, поэтому меня держать не стали. И опять Валерия как раз там в отпуске с дочерью оказалась. Муж её деревню не любил, предпочитал отпуск проводить в военных санаториях, а Валерия те санатории с жёнами офицеров терпеть не могла. Они ей и в гарнизоне со своими тупыми разговорами надоели. Ну, что… Опять у нас ночи напролёт разговоры да обжимания. Знали ли деревенские? Наверное, догадывались. А баба Нюра однажды укорила: «Хоть бы мать покойную постеснялся. Сорока дён ишо не прошло».
Из армии я уволился, держать не стали, списали по ранению. Наши тогда кто куда устраивался. Одни в бандиты подались, другие — в органы или охранные агентства. Я в автосервис устроился. Деньги получал хорошие и отпуск всегда мог летом взять. Так мы каждое лето в деревне с Валерией по месяцу и жили. Баба Нюра уже на погост прибралась, никто нам не мешал. Дочь её меня полюбила, мы в лес по грибы-по ягоды вместе ходили, а однажды она спрашивает:
— Дядя Стёпа, а почему ты не женишься?
— Невесты ещё не нашёл, — отвечаю. — Вот вырастешь, на тебе женюсь.
— Только ты не обмани, — погрозила мне пальчиком под дружный смех присутствующих.
Я много раз предлагал Валерии развестись, чтобы стать моей женой, но она сначала отговаривалась тем, что муж не отдаст ей дочь, потом, что жалко его, что боится его оставить, что он безвольный и без неё просто сопьётся. Но мне думается, что она не хотела менять свою уже устоявшуюся жизнь. Её устраивало всё: и квартира, и работа, и ежегодный месяц страстной любви. А ещё, думаю, она боялась разрушить наши чувства непременно возникающими в семейной жизни бытовыми проблемами.
Два года я не был в деревне. Владелец автосервиса, где я работал, потерял к этому виду бизнеса всякий интерес и предложил мне выкупить его за бесценок. Я не смог отказаться, поскольку это было и моё дело, в которое я за годы работы вложил немало сил. И потому два года мне было не до отдыха. А в этом году не могла поехать в деревню Валерия. Она написала, что тяжело заболел муж, она не может его оставить, а в деревню поедет с двумя подругами её дочь. Стаська поступила в медицинский университет, она предлагала ей в качестве вознаграждения махнуть в Турцию, хотя нужны деньги на операцию мужу, да и подруги её живут небогато, поэтому с радостью согласились пожить в деревне. Валерия просила присмотреть за детьми, чтобы, не дай бог, не обидели их деревенские парни.
В первый же день я зашёл к соседкам познакомиться.
— Девчонки, знакомьтесь, это дядя Стёпа, самый лучший дядя из всех дядь, — смеясь представила меня подругам Стася. — Между прочим, он давным-давно обещал, что когда я вырасту, он на мне женится. Дядя Стёпа, ты не забыл свои обещания?
— Забыть-то я не забыл, только какой уж из меня теперь жених. Ты слишком долго росла, — засмеялся я.
За разговорами засиделись допоздна. Раньше обычно в это время молодёжь собиралась в клубе, а теперь клуба уже не было, как не было и молодёжи. Да и во всей деревне осталось лишь несколько хорошо сохранившихся домов, большинство жителей которых тоже на зиму уезжали к детям. Так что с организованным досугом тут было неважно. Мобильники и взятые с собой девчатами планшетники оказались здесь ненужными из-за отсутствия сотовой связи, из всех развлечений был только чёрно-белый телевизор бабы Нюры или старенький цветной, что я привёз несколько лет назад. Я без сожаления притащил его соседкам, потому что сам его почти не смотрел, да и смотреть здесь было нечего, поскольку показывали всего два канала да и то с отвратительным качеством картинки.
Я пожелал девчатам спокойной ночи, ушёл к себе на сеновал, по привычке оставив дверь открытой. Я забрался в полог, куда не могли залететь назойливые и вечно голодные комары, и под их недовольное пение быстро заснул. Проснулся я от непонятного шороха.
— Кто тут?
— Не бойся, это я, Стаська.
— Ну, испугать меня трудно, что-то случилось?
— Нет, всё хорошо, девчонки уже заснули, а мне не спится. Можно, я тобой посижу?
Я взбил подушку, придвинул её к стене и устроился полулёжа.
— Ну, заходи, коли не спится.
В кромешной темноте сеновала, где, как известно, есть только одно окно для подачи наверх сена, да и то плотно закрывалось воротцами из толстых досок, можно было лишь по шевелению полога догадаться, как девушка, чтобы не напустить комаров, забирается внутрь, как устраивается на постели, подогнув под себя ноги.
— Дядя Стёпа, а почему ты не женишься?
— Ты пришла поговорить именно об этом?
— Ну, наверное, да.
— Странный вопрос.
— Почему странный? Вполне оправданный. Ты довольно взрослый мужчина.
— Хочешь сказать, старый?
— Нет, что ты! Какой же ты старый? Ты просто взрослый мужчина. Но почему не женат?
— Наверное, просто не встретил ту, единственную…
— Ты маму любишь?
— Почему ты так думаешь?
— Я же не маленькая. Я всё понимаю. Я ещё лет в десять поняла, что у вас роман.
— Ну, ты даёшь!
— Поняла, поняла.
— А почему ты об этом не спросила маму?
— Я спрашивала. Она сказала, что я ещё маленькая и ничего не понимаю. Я лет в тринадцать случайно узнала, что она ночами приходит сюда к тебе.
— Ты сейчас пришла, чтобы высказать мне своё осуждение?
— Нет. Зачем осуждать? Я же видела, какой счастливой была мама весь этот месяц в деревне. Её глаза светились радостью. Именно тогда я поняла, как выглядит влюблённая женщина. Здесь она просто преображалась и потом долго-долго сияла счастьем. Папа это замечал, но думал, что так на маму влияет деревенский климат. А я-то знала, что её делает такой. Дядя Стёпа, я тоже хочу быть счастливой…
Она помолчала.
— Помнишь, ты мне сказал, что когда я вырасту, ты на мне женишься?
— Да, ты сегодня об этом уже говорила своим подругам.
— Дядя Стёпа, я выросла… Женись на мне… Дядя Стёпа…
Я не знаю, когда она успела раздеться, скорее всего, в
полог забиралась уже голышом. Она подняла край одеяла, юркнула под него и прижалась ко мне всем телом.
— Дядя Стёпа… Женись… Я хочу быть такой же счастливой, как мама во время наших летних сюда поездок…
Увлечённый рассказом попутчика, я только сейчас заметил, что уже наступила ночь, и в купе горит верхний свет.
— Давай ещё.
— Спасибо, я больше не буду.
— А мне надо.
Он вылил в стакан остатки содержимого бутылки, выпил большими глотками, вытер губы ладонью и уставился в окно. После долгого молчания произнёс:
— Вот такая, брат, история.
— Так у тебя с ней было?
— Давай спать — поздно уже, а вставать нам завтра рано.
Он встал и начал заправлять кровать. Лёг поверх одеяла, долго ворочался и тяжело вздыхал. Спал ли он эту ночь вообще, я не знаю, потому что вскоре заснул сам. Когда проводница пошла по вагону и стала будить пассажиров, мой сосед уже сидел одетым и смотрел в окно.


ЖЕНИХ СТРОГОГО РЕЖИМА

— Не, Верка, ты точно ненормальная! Ты что, на воле себе мужика найти не можешь? Зачем тебе этот уркаган? — Лида стояла посреди небольшой комнаты и, отчаянно жестикулируя, выговаривала подруге всё, что думает по поводу только что зачитанного подругой письма с предложением познакомиться от отбывающего наказание в колонии строгого режима. — Тебе недавнего замужества мало, да? Кем он оказался, этот твой по оговору посаженный? Не-ет! Одного афериста ей мало, теперь другого пожалеть надо! Верка, у тебя точно с головой неладно.
— Да ты почитай сама, какой он несчастный…
— Вот-вот, пожалей, пожалей! Одного пожалела, горя намыкалась, теперь другого жалеть начни.
— Ну, не может же быть, чтобы они там все такие. Есть же среди них действительно и невинно посаженные.
— Давай-давай, жалелка ты наша. Слушай, давай тему сменим, пока не разругались. Сейчас чай заварю. Варенье малиновое будешь?
Лида с Верой дружили с первого курса, потом вместе учились в аспирантуре, остались преподавать в своём же университете и, хотя обеим перевалило за тридцать, жили в соседних комнатах общежития для аспирантов, потому что на собственные квартиры при скромной зарплате доцента и заоблачных ценах на жильё с дикими процентами банка на ипотеку перспектив никаких не предвиделось.
Точно так же пыталась тогда Лида образумить свою подругу, когда у той завязался роман с заключённым. Их университет открыл учебно-консультационный пункт в одной из колоний города с целью социализации, как это красиво подавалось, отбывающих наказание. И хотя в колонии работала школа, в которой были даже двадцатилетние первоклассники, желающих получать высшее образование тоже нашлось немало. Кто-то хотел поступать на юриспруденцию, кто-то — на экономику и бухгалтерское дело, кто-то — получать инженерные специальности, но разрешение дали только на специальность «социальная работа». Тем не менее набралась группа из десяти студентов.
Ой, с каким страхом шли женщины на первое занятие, поскольку знали, что отбывают в этой колонии срок за убийства, грабежи, разбои, изнасилования. Вера была среди преподавателей самая молодая, и, наверное, поэтому боялась больше всех.
У входа их встретил любезный майор, внимательно всех осмотрел.
— Что это вы нас так разглядываете? — спросила пожилая заведующая кафедрой.
— Смотрю, что оделись вы соответственно контингенту — ни коротких юбочек, ни декольте, ничего провокационного. Народец-то у нас ещё тот! Но вы не бойтесь, с вами постоянно будут наши офицеры.
Но вместо того, чтобы успокоиться, женщины разволновались ещё больше. Усилился страх, когда стали по трое проходить в зону через устроенные из металлических прутьев клетки, оставляя в камере хранения все свои личные вещи. Это громыхание и скрежет железа, когда следующая дверь открывается только после закрытия предыдущей, тщательная сверка документов по заранее отправленному списку, строгие взгляды охранников, внутренний дворик с рядами ключей проволоки на стене кирпичного забора и на крышах зданий напугали до состояния полной прострации. Когда вошли в учебный класс, провожающий майор подал команду: «Встать!», сидящие за столами будущие студенты в одинаковых чёрных робах послушно поднялись, потом по команде сели.
Майор по очереди представил преподавателей, после каждой фамилии раздавались жидкие аплодисменты. Вера в списке значилась последней, и то ли поэтому, то ли потому, что была самой молодой и привлекательной, к аплодисментам добавился даже чей-то громкий свист.
Девушка ни на что не реагировала, видела перед собой только серую массу и с нетерпением ждала окончания этой ознакомительной встречи. Но пока заведующая кафедрой рассказывала об учебном плане, о том, что студенты будут общаться с преподавателями чаще по скайпу, чем вживую, что успех учёбы будет зависеть от старания, о возможностях дальнейшего трудоустройства, Вера немного успокоилась и стала всматриваться в лица. Никто из сидящих в аудитории не был похож на тех убийц и насильников, которых обычно показывают в детективных сериалах. Это были обычные, с умными глазами молодые мужчины, вполне даже симпатичные, с любопытством разглядывающие своих преподавателей.
Один из студентов внимательно смотрел на Веру, она почему-то смутилась, опустила взгляд на лежащий перед ней листок с тезисами своего выступления. Когда через несколько минут снова подняла глаза, мужчина по-прежнему неотрывно смотрел на неё. Было в его взгляде что-то настолько необъяснимо притягательное, что вечером, уже дома, Вера то и дело вспоминала эти голубые проникновенные глаза с нескрываемым налётом грусти или даже глубокой тоски.
Парнем Валерий оказался умным, учился старательно, ловко находил повод задержать Веру после лекции, задавая дополнительные вопросы по теме. Потом однажды попросил её личный электронный адрес. И началась между ними дружеская переписка, в которой Валерий рассказал, что отбывает срок невинно — принял на себя чужую вину в обмен на приличную сумму для лечения своей тяжело больной матери, которой требовалась срочная операция.
Вскоре Валерий объяснился в любви, писал, что потерял голову с первой же встречи. Каждый раз, как только появлялась возможность выхода в интернет, отправлял ей полные нежности письма. Через год, когда Вера уже вычитала свой курс и в колонии больше не появлялась, предложил выйти замуж.
Уж как её тогда отговаривала Лида, не послушалась. Любовь ли вспыхнула и затмила образованной девушке разум, извечная ли бабская жалось к несчастному, обиженному судьбой и взявшему на себя чужое преступление ради спасения смертельно больной матери, но Вера решилась.
Когда подали заявление, подполковник из колонии, которого она до этого видела несколько раз, пригласил её к себе в кабинет, предложил кофе и спросил, насколько серьёзно она обдумала этот свой шаг.
— Да, вполне, — тут же ответила Вера.
— А вы знаете, по какой статье он отбывает срок? — спросил подполковник.
— Да, он мне всё честно рассказал, что срочно потребовались деньги на лечение смертельно больной матери, поэтому он взял на себя чужую вину.
— Вы поверили?
— Конечно! — ни на секунду не задумываясь, ответила Вера.
— Вы меня простите, Вера Ивановна, но я должен вас очень разочаровать. Я понимаю, что вам будет очень горько это услышать, но вы должны знать, с кем собираетесь связать свою молодую жизнь. Он — аферист. На его счету полтора десятка раскрытых эпизодов. Не знаю, сколько бы он ещё обманул людей, вы же видите, насколько у него располагающая внешность, но свою последнюю жертву он убил. Об этом он вам ничего не рассказывал?
— Да, он как раз и говорил, что взял на себя убийство, и ему за это заплатили. Обещали хорошего адвоката, свидетелей, которые бы подтвердили, что он просто защищался, но… Но вот он здесь.
— Про смертельно больную мать я ничего не знал, обязательно проверю, но передачи ему привозит только его какая-то дальняя родственница. Мать ни разу свидания не просила. Тут, понимаете, какая история… Некоторые из наших заочно знакомятся с одинокими женщинами, умеют их разжалобить, заключают брак, иногда фиктивный, иногда — реальный, чтобы получить возможность положенных по закону свиданий до трёх суток и регулярных передач.
Не хотелось бы вас огорчать, но не ради ли этого Валерий предложил вам выйти за него замуж.
— Нет! Валерий точно не из таких! Вы бы знали, какие он мне письма пишет.
— Поверьте мне, я в этой системе уже четверть века, у нас тут такие писатели есть, что у камня слезу выдавят, не только у женщины. И у нас есть такой. Ох, и мастак, я вам скажу! Это у него не просто хобби, а бизнес. Ему за такие слёзные письма заказчики хорошо платят. Не исключаю, что Валерий вам сам пишет, это я просто, к сведению, что есть у нас тут мастера на все руки: и рисуют, и пишут, и всё, что угодно. Подумайте, не торопитесь, если есть время. Или вы от него в декретный собираетесь?
— Нет, что вы! — почему-то испуганно ответила Вера, хотя уже давно думала о ребёнке.
— Вы женщина умная, образованная, вам решать, а моё дело — предупредить.
На том они и расстались. Вечером Вера пересказала содержание беседы Лиде.
— Верка, ты знаешь мою позицию с самого начала этого твоего романа, так что я тебе ничего больше говорить не буду. Не хочу зря воздух сотрясать. Меня не слушаешь, так хоть подполковника этого послушай.
— А если он заодно с теми, кто Валерку посадил? Ведь сколько угодно таких случаев! У них же всё везде схвачено!
— Хорошо. Посадили тогда твоего Валерку, заплатили ему, дали деньги на лечение матери. Теперь-то, если он действительно тот, за кого себя выдаёт, какой интерес им его гнобить, мешать ему жениться на любимой девушке. Ты хоть об этом подумай!
Вера, конечно, подумала, но на замужество всё равно согласилась.
Теперь она регулярно ездила к своему мужу на свидания, проводила с ним по три дня в комнате с металлическими койками, холодильником, столом, электрической плитой для приготовления пищи и санузлом с душевой кабиной, раковиной и унитазом. Соскучившийся по женской ласке, Валерий был нетерпелив, но нежен и ласков, и потому Вера с нетерпением ждала каждого нового свидания.
Немалая часть её скромной зарплаты уходила теперь на передачи мужу, она искала подработки, писала на заказ курсовые и дипломные работы, забросив до лучших времён свою почти завершённую докторскую. Между тем свекрови, которой так ещё ни разу и не видела, потребовалась новая операция, на которую Валера просил полмиллиона. Откуда у доцента такие деньги? И Вера взяла кредит. Ждала, что выйдет Валерий из заключения, устроится на хорошую работу, рассчитаются с долгами, и заживут они на широкую ногу, купят квартиру, заведут двух или даже трёх детей.
Дождалась.
Вышел Валера, отбыв свой срок день в день. Вера хотела отметить это событие у себя в комнате с самыми близкими подругами, но Валера настоял на ресторане. Заняла денег у Лиды, отметили, как хотел муж, на всю катушку.
Утром лекций у Веры не было, и супруги счастливо валялись в постели чуть не до обеда. Когда после занятий вернулась домой, на столе увидела записку: «Милая, я на несколько дней уехал к маме. Очень по ней соскучился, да и навестить надо мою дорогую больную старушку. У тебя денег не нашёл, но увидел ключ от комнаты Лиды. Занял у неё пять тысяч, больше там не было. Вернусь, устроюсь на работу, сразу же отдадим. Целую тебя тысячу раз! Твой любимый супруг».
Ну, что? Надо идти к Лиде извиняться за экспроприацию. Подруга уже тоже дома оказалась. Молча подала подруге записку.
— Ни фига себе даёт твой суженый! — возмутилась та. — Это же воровство! Самое настоящее.
Подошла к шкафу, открыла шкатулку.
— Блин! Точно забрал. У меня действительно тут пять тысяч лежало. Вот гад!
— Лидочка, ты прости нас, ему же действительно к маме надо съездить. Столько времени не видались.
— Ты-то при чём? Что, нельзя было по-хорошему попросить? Отдала бы, но вот так… Сегодня он у меня пятёрку вытащил, завтра вообще обворует. Хорошо, что шубу ещё не взял. Постой-ка, — вдруг встрепенулась Лида, взяла табуретку, подставила её к шкафу, поднялась и стала шарить наверху. Достала шкатулку, в которой держала свои украшения и заругалась.
— Твою же мать, Верка! Он же все мои побрякушки забрал! Ну, гад! Ну, скотина! А твои на месте?
— Не знаю, — ошалела от произошедшего Вера.
Её шкатулка, которая тоже лежала на шкафу, оказалась пустой.
— Так! — решительно заявила Лида. — Звоним в полицию.
Полиция нашла Валеру через неделю у его компаньонки по афёрам. В ходе следствия оказалось, что она же выступала и в роли больной матери, на лечение которой якобы требовались деньги. Настоящая мать умерла в нищете вскоре после суда над её нерадивым сыном. На возмещение убытков потерпевшим и на адвоката она продала свою квартиру, переселилась на ветхую дачу, где в щитовом домике без запаса дров и замёрзла во время сильных морозов.
Помимо Веры у Валеры оказалось ещё две невесты, терпеливо ожидавшие из заключения своего суженого, писавшего им полные нежности и страсти письма. Их квартиры в первые же дни пребывания на свободе он тоже обчистил.
На суде Валера раскаивался, просил у всех прощения, даже расплакался, размазывая кулаками слёзы в надежде таким образом разжалобить не только пострадавших жену и невест, но и незамужнюю одинокую судью.
Вскоре после вступления приговора в силу Вера, по настоянию подруги, расторгла свой неудавшийся брак. Украшения пострадавшим вернули, а взятый якобы на лечение матери кредит пришлось оплачивать самой, потому что доказать мошенничество не удалось, поскольку деньги Вера перевела добровольно, без каких-то обещаний со стороны других сторон.
…И вот стоит Вера в комнате у Лиды с новым письмом из колонии в руках.
«Милая незнакомка! Очень хотел бы с вами подружиться. Сразу буду предельно честен: я отбываю срок в исправительной колонии строгого режима. Будучи за рулём, попал в ДТП. За рулём выскочившего на встречную полосу джипа был пьяный прокурорский работник, поэтому, сами понимаете, виновным признали меня, простого инженера. В этом ДТП погибли моя жена, сын и дочь, так что я остался на этом свете совсем один. Более того, перевернулась и сгорела вместе с водителем и пассажиркой ещё одна машина, и потому дали мне десять лет. А настоящий виновник теперь уже прокурор города в соседней области. Вот такая моя история, и некому мне помочь, некому утешить. Буду очень рад, если вы проявите ко мне своё участие! Почему пишу вам? Я окончил университет, в котором вы преподаёте, иногда туда заходил, видел вас, влюбился с первого взгляда, но был женат и не смел в этом признаться ни вам, ни себе. Надеюсь, что вы не оттолкнёте протянутую вам руку дружбы. Искренне ваш Игорь».
— И что? — ехидно спросила Лида. — Будешь отвечать? Опять пожалеешь?
— Не знаю…
— Нет, ты, Верка, точно ненормальная!
Вера долго молчала, потом почти прошепатала:
— Может быть…


МОЯ ЛЮБОВЬ С ФЕДЕРАЛЬНОЙ ТРАССЫ

Девушка стояла на автобусной остановке, кутаясь в лёгкий плащик и пытаясь спрятаться от пронзительного ветра за остатками пластиковых стенок порушенной местными хулиганами придорожной конструкции. И хотя щётки стеклоочистителей, работая на максимальном режиме, едва успевали смахивать воду, я не мог её не заметить в её яркой одежде. Мне стало жаль эту мёрзнущую в непогоду девушку, и я остановился. Сдал назад, к самому краю остановки, открыл правое стекло:
— Садитесь, подвезу.
Она забралась в салон.
— Извините, я тут у вас всё замочу. Промокла насквозь, а льёт, как из ведра.
— Ничего, усаживайтесь, я печку на полную мощность включу, сразу согреетесь. Вам далеко?
— Нет, тут всего двадцать километров.
— Что же в такую погоду дома не сидится? — попытался пошутить я.
— Бабушка заболела, лекарства возила.
— Так и самой заболеть можно, — посочувствовал я.
— Ничего, я закалённая, — улыбнулась девушка.
Дороги из-за идущего стеной дождя в вечерних сумерках было почти не видно, поэтому я внимательно смотрел вперёд, боковым взглядом время от времени рассматривая попутчицу. Милое личико, окаймлённое длинными русыми волосами, которые освободившись от сброшенного назад капюшона волнами легли на узкие плечи. Из-под короткого плащика выглядывали порозовевшие от холода коленки, на которые, заметив мой взгляд, девушка попыталась натянуть край короткой юбки.
Проехав две сотни километров под ливнем, то и дело уворачиваясь от идущих на большой скорости встречных фур, я утомился и рад был случайной собеседнице.
— На каникулах? — спросил, чтобы завести разговор.
— Нет, живу здесь.
— Неужели ещё в школе учишься?
— Я так молодо выгляжу? — засмеялась девушка.
— Ну, за старшеклассницу вполне сойдёшь, — ответил я с некоторой ноткой флирта в голосе.
— Спасибо за комплимент! Вообще-то мне уже двадцать. А вы чем занимаетесь? Бизнесмен, наверное. Вон как упакован: и машина дорогая, и одет шикарно.
— А я пенсионер, — засмеялся я. — Простой российский пенсионер.
— Ой, не смешите меня! Пенсионер…
— Честное слово! Служил на флоте на Севере, зимой на пенсию отправили, у нас же год за два идёт.
Я действительно несколько месяцев назад вышел в отставку, получил сертификат на квартиру, купил необходимую мебель, а сейчас ехал в родную деревню на пару недель, чтобы помочь престарелым родителям с весенними посадками. Жене моей надоели мои скитания — то полугодовая автономка, то потом месячная реабилитация в санатории, гулянки с друзьями в ожидании новой автономки, и однажды, вернувшись из плавания, я нашёл в пустой квартире записку: «Извини! Я хочу нормальной семейной жизни. Надеюсь, ты не станешь возражать против развода. Сын будет жить со мной, но видеться с ним ты можешь в любое время. Прости!».
Три года я жил один. В нашем гарнизоне таких холостяков хватало, зато невесты или просто свободные женщины были в большом дефиците. Теперь, на гражданке, ещё не определившись с работой, в свои тридцать пять лет я всерьёз начал задумываться о создании семьи. Но первым делом предстояло устроиться, потому что жить в городе на пенсию капитана первого ранга трудновато, да и возникшее с окончанием ремонта безделье начинало тяготить. Но командиры атомной подводной лодки в городе не требовались, идти с тремя большими звёздами на погонах в магазин охранником был не готов, а больше ничего толкового я и не умел. Один из друзей звал на лето на Волгу капитаном прогулочного теплохода, но для этого надо было проходить какие-то курсы, сдавать экзамены, собирать кучу бумаг и медицинских справок, и я безрассудно тянул время, решив плотно заняться трудоустройством после отдыха в деревне.
Девушка всю дорогу весело щебетала что-то про школу, про своих подруг, про мечту стать архитектором, рассказывала, что даже пыталась поступать, но не хватило баллов, поэтому так и осталась дома.
— И чем дома занимаешься? — поинтересовался я.
— Да так… — не захотела уточнять девушка.
— А вот и наша деревня, — сказала попутчица, увидев дорожный знак с названием своего населённого пункта.
— Веселуха, — успел прочитать я. — Что, и вправду весело?
— Очень! От тоски помереть можно. Вон на остановке меня выпустите.
— Да куда же ты в такой дождь? Давай до дома подвезу, — предложил я.
— Тогда вот по этой асфальтовой дорожке. Наш дом с самого краю.
— Спасибо! — поблагодарила она, едва я только притормозил у крайнего дома, все обочины у которого почему-то были изжавканы колёсами фур. — Хорошей дороги!
Помахала рукой и бегом бросилась в дом, чтобы снова не намокнуть, едва успев чуток подсохнуть в машине.
…Через месяц я снова увидел её на той же автобусной остановке.
— Что, снова лекарства бабушке возила?
— Ой, это снова вы?
— Садись, до дома довезу. Сегодня с ветерком прокачу. Погода вон какая чудесная.
Она села на переднее сиденье, сверкая оголёнными до половины бедра коленями.
— Как жизнь молодая?
— Спасибо, хорошо, — живо откликнулась она.
— Как звать-то хоть, а то в прошлый раз так и не познакомились.
— Светка! Ой, Света. А тебя? Извините, а вас?
— Андрей.
— А вы куда на этот раз?
— Давай уж на ты, мы же теперь старые знакомые.
— Хорошо.
— К родителям в деревню еду. Заодно по сторонам смотрю, вдруг невеста на глаза попадётся, — пошутил я.
— А что, в городе невест мало?
— Да как сказать? Я сам из деревни, вот и жену хочу найти деревенскую, не избалованную цивилизацией и не испорченную свободными нравами. Думаю, только в деревне такие скромницы и остались. Вот как ты, например.
— А ты считаешь, что я скромная?
— Я не считаю, я вижу, — улыбнулся я.
— Не зайдёшь? — спросила она, когда я подрулил к её дому.
— В другой раз, когда свататься приеду, — пошутил я. — А сейчас к родителям тороплюсь. Ждут. Пока! Свадебное платье-то есть?
— Купим, — засмеялась она и помахала рукой.
— Тогда жди сватов!
«А чем чёрт не шутит? — думал я, выруливая на трассу. — Девчонка вроде скромная, красивая. Ну, и что, что на пятнадцать лет моложе? Те, кто по возрасту ближе, уже замужем побывали, и не факт, что только мужья виноваты в не сложившемся браке. Вот моя бывшая, к примеру. Не уверен, что и новому мужу она рога не наставит, когда жизнь переведёт романтические отношения в фарватер семейных будней с их бытовыми проблемами и неожиданными рифами».
Человек решительный, я не привык подолгу обдумывать принятие решений. И когда мать спросила, с чего вдруг я на этот раз приехал такой весёлый, пошутил, что влюбился.
— Ой, смотри! Влюбился он. Ты уже один раз влюблялся, и что теперь? И где она, любовь твоя? Хвостом махнула, и остался один. Не торопись, осмотрись, как следует. Вон мы с отцом три года ходили, прежде чем о женитьбе заговорили.
Только какое там осмотрись! Не скажу, что у меня, взрослого мужика, это была любовь с первого взгляда. В первую встречу я вообще её и не разглядел, как следует, потому что всё внимание обращал на дорогу, едва различимую из-за стеной идущего дождя. Ну, может быть, жалость тогда проявилась к этой промокшей и замёрзшей девчонке. Жалость, но не любовь же!
Да, после не раз вспоминал её, но опять же с чувством какого-то страдания. А на этот раз будто что кольнуло меня в моё зачерствевшее с годами и просолённое бескрайними морями сердце. Во мне действительно проснулось какое-то нежное чувство вроде юношеской влюблённости. Я не мог выделить какой-то черты лица, что запомнилась больше. Голубые глаза, чуть припухлые губы, слегка курносый носик, родимое пятно на верхней губе, светло-русые волнистые волосы, по-детски открытая улыбка, точёная фигурка с откровенно открытыми короткой юбкой стройными ногами…
Я вспоминал всё это по отдельности, а, складываясь вместе, детали вызывали сладкое трепетание уже не раз раненого амуром сердца.
Она снилась мне всю ночь, и, закончив к вечеру неотложные хозяйственные дела, я помылся под летним душем и, боясь лишних расспросов, сел в машину, вырулил на трассу и покатил за сотню вёрст к деревне со смешным названием Веселуха.
По дороге завернул в райцентр, купил дорогой букет голландских роз, бутылку хорошего вина, большую коробку конфет и с этими гостинцами подкатил к знакомому дому.
Сватов, конечно, тут не ждали. Светка вышла навстречу в домашнем застиранном халатике, растерянно остановилась на ступеньках открытого крыльца.
— Ну, вот, — расплылся я в улыбке, — свататься приехал. Не ждала?
Девушка растерянно молчала. Из-за дома вышла женщина лет пятидесяти.
— К нам гости? — недоверчиво стала разглядывать меня хозяйка, переводя взгляд с лица на букет и обратно.
— Вот свататься приехал, — пояснил я. — Не прогоните?
— Чего ж прогонять? Проходи в дом, гостем будешь.
— Меня Андреем звать, — представился я сам, поскольку растерявшаяся Светлана так и продолжала стоять на ступеньках.
— А меня Татьяна Ивановна. Ты проходи в дом-то. Мы, правда, не ждали таких гостей, но — чем богаты…
— Да у меня есть, — сообразил я и достал с заднего сиденья пакет с продуктами.
В доме было чисто и уютно. Почти как в родительском, только намного беднее, поскольку своим я постоянно помогал денежными переводами, а приезжая в отпуск, по мере необходимости обставлял новой мебелью. Здесь же обстановка напоминала мне мои детские годы.
— Ну, проходи, мил человек, садись. Светка, иди-ко гостю баню изладь, — сказала Татьяна Ивановна. И когда девушка послушно вышла из дома, подсела к столу и строго сказала: — Ну, вот что, мил человек! Зятёк ненаглядный! — язвительно произнесла она эти два слова. — Ты тут комедию-то не ломай! Мозги девке не пудри. Жениться он приехал! На одну ночь? Такие женихи вон каждый день да не по одному с трассы заруливают.
— Почему же на одну ночь? — опешил я неожиданным отпором. — Навсегда хотелось бы.
— Навсегда? А ты знаешь, кем моя Светка работает?
— Она от этого вопроса как-то ушла.
— А потому что проституткой она работает. Не хвастала? То-то. И я бы не сказала, да всё равно люди добрые в секрете не оставят. У нас в деревне длинные языки всегда найдутся. Напоют полные уши. Так что лучше уж я сама расскажу. У нас тут, почитай, половина девок этим занимается. Работы нету, в городе не устроиться, а жить-то надо. Вот шоферов и ублажают. Кто торопится — прямо в кабине, а которые дак и на ночь остаются, в баньке с девками попариться, в постеле понежиться. Худо ли с дальней-то дороги? А утром чуть свет опять дальше, к жёнам своим, к детишкам. Вот я и спрашиваю, на одну ночь жениться надумал или как? Такса, поди, известная? Расценки на трассе все хорошо знают, никто не торгуется. У нас тут любо-дорого. Зимой в доме, а летом на сеновале… Благодать! Ну, да сам сегодня на сновал спать пойдёшь, дак поймёшь прелести деревенского лета. Корову давно не держим, навозом не пахнет, а сенца за огородом для аромата косим. А как же! Сено-то оно знаешь, какое духмяное! А когда ещё и девка горячая под боком, так будто в раю.
И Татьяна Ивановна раскатисто расхохоталась.
За то время, пока топилась баня, Светка переоделась, постоянно куда-то выходила, если и была в доме, то растерянно молчала, а Татьяна Ивановна подробно расспрашивала меня о том, откуда родом, кто родители, чем занимаюсь, сколько раз был женат, сколько детей и какого возраста и почему в разводе. Интересовалась службой, потому что её брат тоже служил в морском флоте мичманом, а потом по пьяному делу подрался и получил нож в живот. Там где-то и похоронен. Она даже могилки не знает, потому что не на что было ехать, а теперь, когда и могла бы наскрести на дорогу, надо оформлять какие-то специальные пограничные пропуска, а это значит — мотаться в район.
Потом Светка сообщила, что баня готова.
— Ну, дак идите! — спокойно сказала Татьяна Ивановна. — Провожай гостя да напарь, как следует.
Разделась Светка в предбаннике спокойно, без жеманства, но при этом стыдливо поворачиваясь ко мне спиной. Когда я вошёл в дыхнувшую жаром баню, она лежала на полке у самой стенки.
Мы парились и мылись молча. Я пытался осмыслить услышанное от её матери, она стыдилась чужого мужчины, и у меня даже закралась мысль, что Татьяна Ивановна меня просто грубо разыграла, проверяя реакцию на услышанную новость. Ну, не похожа была Светка на проститутку!
После бани мы сели за стол. Будущая тёща принесла из кухни высокие, на тонкой ножке хрустальные фужеры.
— Ну, зятёк, наливай! Давайте за любовь! Понравился ты мне, да и Светка, вижу, будто заново родилась. Совет вам да любовь.
— Мама, не на свадьбе же, — перебила Светка.
— А и что, что не на свадьбе. Коли серьёзно со сватовством, так и живите с ладом. За вас, мои дорогие!
В это время с улицы послышался весёлый мужской голос:
— Эй, хозяюшка! Говорят, у вас тут переночевать можно со всеми услугами. Друзья Светку нахваливали. Не ошибся я адресочком? Дом под красной крышей с резными наличниками. Или занято уже? Хозяюшка-а!


КУПЕЙНЫЙ В ПРОШЛОЕ БЕЗ ПЕРЕСАДКИ


Я смалодушничал. Смалодушничал второй раз в жизни. Увидев её на перроне, я, кажется, даже втянул голову в плечи и поспешил спрятаться за спинами других пассажиров, что рекой текли на посадку сразу на два вскоре отходящих от Ярославского вокзала поезда.
Это чуть позже я начал сам для себя искать оправдания того, что не догнал, не подошёл поздороваться, спросить, как сложилась её судьба. Может, меня, два с лишним десятилетия отдавшего журналистике и объездившего полмира, писавшего свои репортажи и статьи из арктических походов и горячих точек, имевшего откровенные беседы с героями войны и отпетыми преступниками, рассказывавшем о бандитских группировках и практически открыто работавших публичных домах, девочки которых бравировали своей профессией, вдруг охватила робость из-за того, что она, боясь не успеть в свой вагон, торопливо шагала, ведя на поводу чемодан на колёсиках, которые недавно появились в продаже. А может, остановило то, что она шла с дочерью. Собственно, именно дочь я и увидел первой. Что это была дочь, я нисколько не сомневался, поскольку она была точной копией своей матери, с которой у меня был бурный роман в годы моей студенческой практики. Только моя любовь тогда была ещё совсем юной, а дочь выглядела повзрослевшей копией своей уверенным шагом идущей рядом матери.
Но, скорее всего, я просто струсил, испугался этой встречи со своим далёким прошлым, тем более что все эти годы, вспоминая ту студенческую практику, признавал себя виноватым перед той доверчивой и наивной девчонкой.
Не знаю, что меня остановило, но, увидев её, я будто остолбенел, и когда репродуктор объявил, что посадка на мой поезд окончена, я бросился к первому же вагону, показал сделавшей шаг в сторону проводнице билет и протиснулся в тамбур.
— Что же вы, мужчина? — укорила меня проводница. — Стоял, стоял, а потом чуть не под колёса сунулся. Ждали, что ли, кого?
— Да, — махнул я рукой. — Друг обещал проводить. У меня второй купейный. Я пройду к себе.
— Минут двадцать придётся подождать — вагон-ресторан ещё закрыт, не пройти.
— Я тут постою?
— Можно тут, а можно и перед рестораном. Лица на вас нет. Случилось что? Пойдёмте-ка, давление померяю. Сама этим страдаю, поэтому всегда тонометр с собой вожу. Сумку-то вон на верхнюю полку забросьте, чтобы в проходе не мешала. Командированный, поди? Налегке-то только командированные и ездят. Не посмотрела в билете, далеко едете?
— До Обозерской. Там сегодня ночью пассажирский самолёт в лесу вынужденную посадку совершил.
— А! Слышала по радио, только подробностей никаких ещё нету. Родные кто на том самолёте летели?
— Слава Богу, нет.
— А чо тогда так заполошно кинулись-то?
— Писать с места события.
— Журналист, што ли?
— Журналист.
— Ну, вот, журналист, давление-то какое высокое! Всегда такое, што ли?
— 120 на 80.
— А 160 на 100 не хочешь? — по-свойски перешла проводница на ты. — Таблетки есть или мне свои дать?
— Да, пожалуйста, если есть.
— Ты с этим делом не шути. Особенно в дороге. На-ко я тебе чайку фирменного заварю. Сама в поездках только этим и спасаюсь. Пассажиры-то у нас иногда такие бывают, никаких нервов не хватит.
Она достала из шкафчика стеклянную баночку из-под кофе, бросила в стакан щепотку травы, заварила кипятком. В служебном купе сразу запахло мятой и ещё чем-то, напоминающим больницу.
— Посиди тут, чайку выпьешь — и полегчает. Только пусть сначала немного запреет. А я пойду билеты соберу.
Проводница взяла со столика сумочку с кармашками для билетов и отправилась вдоль вагона.
— Ты пей чай-то, пей, — вернувшись через некоторое время, посмотрела она на накрытый блюдечком стакан. Хуже точно не будет. Не бойся, не приворотный, — засмеялась она, и добрая улыбка сделала её намного моложе.
— А мне бы и отворотный не помешал, — подхватил я шутку, но она разговор не поддержала.
— Пей чай-то да в своё купе иди, а то проводница сведения подаст, что место свободное. Вагон-ресторан-то с минуты на минуту открыть должны.
Я небольшими глотками выпил уже успевший немного остыть необычный для городского жителя травяной чай, встал.
— Сколько с меня?
— Да иди уже! Это мой личный, он не продаётся. А вишь, помогло, вроде. Может, ещё раз давление-то померяем? Хотя и так видно, что лучше стало, а то ведь лица на тебе не было.
— Спасибо вам огромное! Дорога дальняя, ещё на больших остановках увидимся.
Я прошёл по узким коридорам качающихся из стороны в сторону вагонов, переходя из одного в другой по соединяющим их лязгающим металлическим пластинам, где под ногами сплошной линией стремительно летели назад пропитанные чем-то чёрным шпалы. Добрался до своего вагона, отдал проводнице билет, она сверила его с паспортом.
— Третье купе. А я уж думала, отстал пассажир, сведения хотела передать, что одно место свободным осталось. Располагайтесь.
Я постучал, сдвинул в сторону дверь купе и остолбенел. Такое бывает только в примитивном кино по очень плохому сценарию. В купе была она.
Они с дочерью сидели у окна друг против друга и о чём-то оживлённо разговаривали.
— Здравствуйте! — выдавил я наконец. — Моё место девятое, но если хотите, я могу и на верхней полке.
— Нет-нет, что вы! — девушка торопливо встала и пересела к матери.
— Спасибо!
Я не знал, как себя вести. Обрадоваться встрече или делать вид, что мы не знакомы. Я заметил, что Владлена узнала меня в первую же секунду моего появления в купе, но не подала вида. Значит, так надо. От моего наблюдательного взгляда не укрылось то, что на её безымянном пальце правой руки блестело обручальное кольцо. Значит, замужем, и это опять же значит, что при дочери ей совсем ни к чему распространяться о встрече с прошлым.
— Роман, — представился я. — Роман Медведев, — добавил для пущей важности.
— Владлена, а это моя дочь Лада.
— Очень приятно! Красивое у вас имя!
— Это мама настояла, — улыбнулась девушка. А мой мозг будто пронзило из глубин памяти незабываемое, как я ласково называл Владлену Ладушкой. Тогда это имя практически не встречалось, зато много-много лет оставалась популярной песня в исполнении Вадима Мулермана, потом Эдуарда Хиля, которую так любил мой отец. Она по многу раз звучала на всех семейных праздниках, потому что отец всегда именно так нежно называл мою мать.
Нам столетья не преграда,
И хочу я, чтоб опять
Позабытым словом Лада,
Позабытым словом Лада
Всех любимых стали звать.

Я не мог понять, как судьба через много лет в разгар летних отпусков, когда народ стремится на юг, к тёплому морю, свела нас с Ладой в одном купе идущего на север поезда.
— Решили отпуск провести на южном побережье Ледовитого океана? — пошутил я.
— Нет, едем на родину мужа, — не поддержала шутку Владлена. — А вы куда без вещей?
— Ну, как же без вещей? — показал я на сумку.
— В командировку, наверно?
— Да, — согласился я. — Ночью пассажирский самолёт в тайге упал, еду на место происшествия.
— А вы — журналист? — оживилась Лада. Я молча покивал. — Как интересно! Мы в зале ожидания по телевизору сообщение видели, но там пока ничего не известно.
— Вот я и еду, потому что неизвестно. Когда все всё знают, ехать незачем.
Владлена повернулась к окну, разглядывая пролетающую мимо полуразрушенную деревеньку. У покосившейся калитки будто припавшего на передние ноги домика, опираясь на кривой батог, подслеповато из-под ладони всматриваясь в со свистом мчащиеся мимо вагоны, стояла сгорбленная старушка. Я много повидал таких населённых пунктов во время командировок в далёкую провинцию, но никак не мог привыкнуть, что точно такие же брошенные сёла находятся в сотне километров от столицы, да ещё у самой железной дороги, навевая тоску на проезжающих мимо путешественников. Впрочем, немалая часть этих едущих мимо людей наверняка видела их не только из окна поезда.
— Мама, ты что? — вывел меня из печальных раздумий голос Лады. Я посмотрел на Владлену — в её глазах стояли слёзы.
— Стариков жалко, которые доживают свой век вот в таких трущобах, — сказала Владлена. — Ведь наверняка у всех есть дети. Не пойму, как можно бросать дорогих тебе людей.
— Ну, я тебя, мамочка, никогда не брошу, — прижалась к матери девушка.
— Я знаю. Я не про тебя, я про других.
И снова отвернулась к окну.
Я время от времени вспоминал её все двадцать пять лет со дня нашего расставания. Первое время буквально бредил ею, от любви совсем потеряв голову. Я готов был жениться, но это было невозможно, потому что Владлене, моей Ладушке, как я её называл во время наших страстных объятий на благоухающем луговыми ароматами сеновале её родительского дома, стоящего на самой окраине районного центра, исполнилось только шестнадцать. Я учился на втором курсе журфака, по окончании которого мне, благодаря влиятельному отцу, светила блестящая карьера. Ей предстояло ещё год учиться в школе.
Зашипел динамик поездного радио, потом, будто прочистив горло, заговорил соблазнительным женским голосом: «Уважаемые пассажиры! Мы с удовольствием приглашаем вас пообедать в вагоне-ресторане, где очаровательные официантки предложат вам вкусные блюда, приготовленные нашими замечательными мастерами кухни. Во время обеда вы также сможете посмотреть полную версию ещё не вышедшего на экраны фильма «Левиафан», съёмки которого проходили в суровых условиях Русского Севера».
— Мам, может, сходим, пообедаем?
— Иди, Ладушка, мне что-то не хочется. Тем более не хочу смотреть эту чернуху, про которую написано столько негативного.
— Может, тебе чего-нибудь принести?
— Нет, спасибо! Я потом, ближе к вечеру.
— Тогда — пока-пока!
Девушка вышла, я накрыл ладонью сложенные на столике руки Владлены.
— Как ты живёшь, Лада?
Она убрала со стола руки, откинулась на спинку.
— Ещё помнишь?
— Я никогда и не забывал.
Она посмотрела мне в глаза, помолчала, словно обдумывая ответ.
— Нормально живу, как все, — потом поправилась. — Хорошо живу. Замужем за прекрасным человеком, дочь вот совсем взрослая. Надеюсь, встретит свою любовь, счастливо выйдет замуж, потом внуки появятся. А как вы?
— А почему на вы?
— Ну, мы — люди простые, а вы — знаменитость.
— Перестань! Какая знаменитость?
— Да не скромничайте вы! Время от времени читаю ваши статьи. Даже по телевизору пару раз видела. Обручального кольца не вижу, до сих пор с цветка на цветок порхаете?
— Почему же? Женат. Даже дважды. Был. Понимаешь, я, наверное, по натуре своей — бродяга. А женщинам нужны верные домоседы.
— Может, вы и правы. Скорее всего, правы…
— Стихи пишешь? Может, уже признанной поэтессой стала? У тебя же был природный талант.
— Был да сплыл… Пелёнки-распашонки… Ладушка росла беспокойной, по ночам постоянно плакала. А тут ещё эта слава…
— Какая слава? — переспросил я после некоторого молчания.
— Ну, как же?! Ученица в декретный пошла вместо десятого класса. Не хотела я ничего говорить, да уж ладно. Видно, так Богу было угодно, чтобы мы когда-то встретились, так чего скрывать. Откроюсь, коли судьбой эта встреча предначертана. Дочь-то мужа папой считает. Он почти на десять лет меня старше, то ли полюбил, то ли пожалел, до сих пор не пойму, но Ладушку своей родной дочерью считает. Своих у нас так и не получилось. А Ладушка даже характер от него унаследовала.
— Подожди! Это что? Лада — моя дочь? — Кажется, от этой страшной догадки у меня даже капельки холодного пота покатились между лопаток.
— Это как сказать! Родители ведь не те, кто родил, а те, кто вырастил и воспитал…
— А почему ты мне не сообщила? — как-то сипло выдавил я, потом откашлялся. — Почему не написала?
— Ну, сначала не понимала, что забеременела — я же совсем глупенькая была, а потом вы уже на мои письма не отвечали. Да и испугалась я, что у вас неприятности большие в университете будут.
— Какие неприятности? — не понял я.
— Ну, как же! Соблазнил ученицу, обесчестил, с пузом оставил.
— Не надо так грубо…
— У нас и похлеще говорили. Повторить? — уже почти зло сказала Владлена.
— Если тебе легче будет…
— Ладно, не буду.
Она замолчала, отвернувшись к окну.
Ошарашенный такой новостью, я тоже долго молчал, обдумывая нелицеприятную для себя ситуацию. Надо же! Дочь! Взрослая дочь, о существовании которой я не мог даже предполагать.
…Тогда, на втором курсе, я приехал на практику в районную газету. Поездил по колхозам, написал несколько, как теперь понимаю, беспомощных корреспонденций. Мне, городскому жителю, был совсем непонятен этот мир, эти фермы, мастерские, даже эти люди, поэтому сочинить что-то путное не получалось. Понимая это состояние, однажды редактор передал мне школьную тетрадь, исписанную аккуратным округлым почерком.
— Ты стихи пишешь?
— Сам практически не пишу, но серьёзной поэзией увлекаюсь.
— Мы время от времени литературную страницу публикуем. Посмотри, тут у нас одна старшеклассница стихи пишет. Мне кажется, недурно. Только в редакции по стихам специалиста нет. У нас один с бухгалтерским образованием, второй — агроном, третий железнодорожный техникум окончил, четвёртый — машиностроительный. Как видишь, специалисты самого широкого профиля, но не литературного.
Я полагал, что эта тетрадь окажется исписанной стихами про любовь, которые так охотно и безграмотно пишут юные девушки, влюблённые в своих одноклассников. Они читают подружкам эти строки, написанные без малейшего представления о технике стихосложения, иногда даже отправляют предмету своих воздыханий, пишут другу в блокнотики, рядом со стихами Есенина и словами из ставших популярными песен. Но никак не ожидал, что это окажутся вполне добротно написанные стихи, хотя, конечно, требующие хорошей авторской или редакторской доработки. Я тогда так и сказал об этом редактору, внимательно прочитав все тексты.
— Вот и поработай с ней. У нас при школе есть поэтический кружок, ведёт его учительница литературы, она охотно пригласит на занятие студента журфака из самой Москвы. Не стану скрывать, учительница эта — моя жена, так что считай вопрос решённым. Можешь даже что-то типа лекции о современной поэзии приготовить. У вас же наверняка встречи с писателями проходят. Не может быть, чтобы не проходили.
— Проходят. У нас даже Евгений Евтушенко бывал.
— Даже если ты не дашь им каких-то советов, а расскажешь только об этом, им будет интересно. У нас тут, сам понимаешь, всё только по телевизору. Знаешь, есть такой анекдот про ночные клубы. Шведы ходят в эти клубы и развлекаются по полной программе. В Польше компания собирается, чтобы послушать рассказ приятеля, который ездил в Швецию и ходил в такой клуб. У нас в СССР компания собирается, чтобы послушать рассказ туриста, который в Польше слышал про такие клубы. Вот и у нас тут в лучшем случае люди могли только слышать, что у вас в Москве знаменитые поэты выступают в университетских аудиториях.
На встречу в школе пригласили сразу два класса. Минут пятнадцать я не знал, что говорить, хотя накануне старательно подготовил целую речь. Я очень часто выступал на коллоквиумах, как называли семинары некоторые наши преподаватели, но делал это в своей аудитории, а здесь просто растерялся. Выручила учительница. Она предложила своим ученикам для более близкого знакомства почитать стихи собственного сочинения.
Как я и предполагал, это были полные любовных восторгов тексты, перемежаемые такими же беспомощно написанными рифмованными строчками о родном селе, о Родине, о маме.
Стараясь не обидеть выступавших, я всё же сказал, что учиться писать о любви к Родине надо, например, у Николая Рубцова, о любви к избраннику — у Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Эдуарда Асадова, у Блока. А потом стала читать свои стихи скромная девочка, имя которой я не расслышал. И я сразу же узнал стихи из той самой тетради, что дал мне редактор.
Потом я провожал её до дома, а она, уже осмелев, читала мне свои сочинения. Потом мы встречались снова и снова, без умолку говорили обо всём на свете. Иногда она в конце рабочего дня забегала в редакцию, и мы засиживались допоздна, обсуждая стихи современных поэтов, которых много печаталось в разных журналах, разбирали её новые сочинения. Она хотела поступать в Литературный институт и спрашивала, смогу ли я по выходным показывать ей Москву.
Мы даже не целовались, потому что я считал её совсем маленькой, но за неделю до окончания моей практики мы просто потеряли голову на продавленном редакционном диване. А на следующий вечер тихонечко пробрались на сеновал и занимались любовью на душистом сене, которое лезло под одежду, потом долго кололось и причиняло больше неудобств, чем удовольствия. Зато для меня это было чертовски романтично.
Романтика кончилась вместе с окончанием практики. А теперь, встретившись через четверть века, мы сидели, смотрели в окно на мелькающие мимо деревья и молчали.
Хорошо строить планы в сослагательном наклонении! Вот если бы это, да если бы то… Но прошлое никогда не повторится, и никакие если бы не изменят того, что произошло. Я привык сам принимать решения, даже самые важные, поэтому сейчас меня злило то, что она не сообщила тогда мне о своей беременности. Я отдавал себе отчёт, что, скорее всего, всё было бы так, как произошло, ну, наверное, мой отец — человек добрый и честный, отправил бы её родителям какие-то деньги. Не исключаю, что он даже поехал бы сам извиняться за своего совершившего подлость сына.
Не знаю. Но теперь, когда я узнал о своём неблаговидном поступке, появилась злость на Владилену за то, что она ничего тогда мне не сообщила.
Мы очень долго молчали.
Потом я откашлялся и выдавил:
— Прости меня, Лада!
— Да что уж теперь…
— Помнишь, в той песне: «Хмуриться не надо, Лада! Для меня твой смех — награда, Лада. Даже если станешь бабушкой, всё равно ты будешь Ладушкой, для меня ты будешь Ладушкой, Лада».
— Думаю, мне уже недолго осталось до бабушки — вон какая красавица выросла, только жениха никак найти не может. Наверное, на генетическом уровне мой страх передался.
— А он кто? Ну, муж твой.
— А вам не всё равно? Замечательный человек. Ладушке год исполнился, когда мы познакомились, а уже через неделю он предложил выйти замуж. Так что Ладушка и не знает, что она ему неродная. Благодаря ему я закончила вечернюю школу, потом заочно институт, преподаю в школе литературу и русский язык. И чувствую себя безмерно счастливой.
— Это хорошо… — сказал я и посмотрел на Владилену. Она по-прежнему глядела в окно…

* * *

— Знаете, а я ведь после вашего отъезда, когда поняла, что беременна, от позора даже подумывала под поезд броситься. Как Анна Каренина.
Она посмотрела мне прямо в глаза, от чего мне стало зябко. Я опустил взгляд и сказал:
— С поэтессами такое случается. Слишком впечатлительные натуры.
— Вы всё такой же циничный…
— Даже хуже. Тогда я молодой был, а теперь в жизни всякого насмотрелся… Профессия испортила. Знаешь, как у хирурга. Если всё близко к сердцу принимать, сердца не хватит. Цинизм спасает.
— Неужели все журналисты такие?
— Нет. Но те, кто всё через сердце пропускает, быстро спиваются. А что касается самоубийства, то банально. Это раньше деревенская девушка влюбилась в богатого красавца, он её обманул, она в пруду утопилась. Карамзин написал «Бедная Лиза», на века история сохранилась, потому что по сути создал лучшее на то время произведение в жанре сентиментализма, да и случалось такое крайне редко, поскольку народ был верующий, а церковь отвергает самоубийство. Потом знатная замужняя дама влюбляется в офицера, уходит к нему от мужа, но жизнь не сложилась, и она бросилась под поезд. Лев Толстой, в роду которого было две аналогичные истории, описал эту и тоже на века вошёл с романом в историю. Просто тогда времена другие были. И влюблялись реже, и поезда раз в неделю ходили.
И я грустно усмехнулся.
В купе снова надолго воцарилось молчание.
Честное слово, мне не хотелось оставить о себе дурное впечатление, но, с другой стороны, мне, наверное, следовало казаться хуже, чем я есть на самом деле, чтобы она не жалела о прошлом. Хотя зачем ей жалеть, когда всё в жизни сложилось так чудесно?
Пришла Лада, молча села рядом с матерью.
— Ну, как фильм? — спросила Владлена.
— Пока у меня в голове полный сумбур. Просто убивает обилие мата. Мы уже привыкли к тому, что матерятся все и везде, но когда это слышишь ещё и с экрана, то вызывает омерзение. И потом: сплошная пьянка, нищета, коррупция, полная безысходность. Я думаю, от этой безысходности жена Николая изменяет ему с его лучшим другом, он тоже предаёт. Иногда хочется сказать, что это хорошо снятая гадость. Страшно. Особенно страшно на фоне разговора власти о духовных скрепах общества. В фильме власть — бандитская, церковь — лицемерная, семья — предательская. Абсолютно ничего святого и светлого. Роман, а вы смотрели?
Я молча кивнул.
— Вы со мной согласны?
— То, что вы сказали, — я назвал свою дочь на вы, — это поверхностное восприятие картины. Да, сплошь мат, беспробудная пьянка, полная безысходность, но в фильме есть ещё и глубинный смысл. Просто над многим надо серьёзно задуматься. Мне кажется, именно этого и добивался Звягинцев, а не высших наград на Каннском фестивале. Хотя не исключаю, что ориентировался в первую очередь на западного зрителя, которого уже до оскомины накормили развлекательными фильмами. Вы извините, я выйду в коридор.
— Ладушка, дай-ка мне сумочку, — услышал я через неплотно прикрытую дверь купе. Потом послышался шелест фольги лекарственных упаковок.
— Мама, тебе плохо? — встревоженно спросила девушка.
— Нет, всё нормально. Сердце вот только что-то покалывает. Это, наверное, от духоты.
Через некоторое время девушка шепотом спросила мать:
— Мама, вы с этим мужчиной были раньше знакомы?
— С чего ты взяла?
— Мама, я же не дура! Я тебя хорошо знаю. Давно поняла. Давай колись.
Женщина некоторое время молчала, потом выдавила:
— Ладушка, это твой отец.
Томительные минуты тишины, потом послышалось:
— Нет, мой папа ждёт нас дома, этого мужчину я не знаю.
— Оно, конечно, ты права, доченька…
— Мама, может, тебе немного полежать? Нам ещё долго ехать.
— Да, наверное, — согласилась Владлена.
— Я тоже полежу, книжку почитаю.
Я ещё долго стоял в коридоре, потом нащупал в заднем кармане брюк деньги, отправился в вагон-ресторан, заказал салат и двести граммов водки. Народу почти не было, поэтому никто за мой столик не подсаживался, не мешая оставаться наедине со своими грустными мыслями. Симпатичная официантка пыталась было заговорить, но, почувствовав, что я не настроен на флирт, удалилась в конец вагона болтать с напарницей.
Когда я вернулся в своё купе, женщины спали или делали вид, что заснули. Я лёг, не раздеваясь, и не заметил, как алкоголь затмил моё сознание, погрузив в глубокий сон.
Я проснулся от еле слышного шепота. Женщины собирались к выходу.
— Я помогу, — вскочил я с полки.
— Не беспокойтесь, мы сами, — так же шепотом ответила Владлена.
— Давайте, давайте…
Я аккуратно оттеснил Ладу, взялся за чемодан, вытащил его из углубления под полкой, покатил по коридору на выход, спустился с ним на перрон, протянул руку, чтобы помочь сойти идущей следом Владлене, но она сделал вид, что не заметила. Так же самостоятельно спустилась на землю и Лада, взяла у меня чемодан.
— Спасибо!
Они пошли вдоль состава в сторону небольшого здания станции. И не оглянулись в мою сторону.


ТРАМВАЙ СВИДАНИЙ

В этот город Зинаиде Степановне захотелось обязательно поехать самой. Обычно с такими второстепенными делами легко справлялись её толковые сотрудницы, но вот заблажилось, и всё тут. А чего заблажилось? И сама не знает. Ну, прожила тут три года с родителями, когда училась в старших классах, потому что отца перевели сюда на службу для последующего продвижения на повышение. И всё.
Всё?
Ой ли!
Вот именно — ой ли. Большинство девчонок именно в этом возрасте переживают свою первую любовь. Не избежала этого и Зиночка. Теперь, когда у самой уже дочь-подросток, понимает, что и не любовь то была, а просто влюблённость, без которой не миновать этот возрастной рубеж.
Случилось это в пионерском лагере, или, как их тогда стали называть по-новому — оздоровительном центре, куда устроили родители Зиночку после девятого класса, чтобы самим съездить в санаторий, поскольку отцу на службе выделили две бесплатных путёвки.
На вожатого Виктора запали там многие девчонки, не одна Зиночка. И не мудрено! Высокий, спортивного вида красавец, всегда с неизменной улыбкой, шуточками, а вечерами ещё и с гитарой, тренькая на которой, пел песни из репертуара Александра Малинина, Андрея Губина, Андрея Державина, Валерия Сюткина, Игоря Корнелюка, Вячеслава Малежика и других популярных исполнителей.
Виктор учился в пединституте на отделении, где готовили учителей труда и преподавателей для ПТУ и техникумов, а в лагерь приехал вместе с группой студентов на практику. Тайно влюблённые в него девчонки понимали, что их любовь так и останется неразделённой, потому что были они для взрослых парней всего лишь малявками, к тому же Виктора от себя ни на шаг не отпускала вожатая Сима — крашеная блондинка со стервозными повадками, ужасно крикливая и капризная.
Виктор был вожатым в соседнем отряде, но то и дело попадался навстречу, а уж вечерами, когда усаживались у костра, становился центром притяжения всех девчонок из старших групп. Из-за него Зиночка уговорила родителей оформить ей путёвку ещё на одну смену, но Виктор вместе со своей врединой Симочкой там уже не работали. Через неделю, когда на выходной приехали родители, Зиночка вдруг запросилась домой, сославшись на недомогание.
Потом, когда начался учебный год, Зиночке удалось выследить, где живёт Виктор. Она дожидалась его в сквере возле института, садилась в другой конец трамвая, пряталась за спины других пассажиров, выходила следующей после него остановке и после этого возвращалась в центр, где была их служебная квартира.
Поездки ради того, чтобы украдкой любоваться предметом своих воздыханий, длились до самого Нового года, а после каникул отца снова перевели в другой город, и постепенно Зиночка забыла и свои ежедневные поездки на трамвае тайных свиданий, и самого Виктора. Впереди были выпускные экзамены, потом вступительные, увлекательная учёба в университете, любовь, замужество, развод, потом новая семья, рождение дочери, через десять лет, когда, казалось, не осталось уже никаких перспектив на ещё одно продолжение рода, появился сын. Семейные заботы и успешная работа не оставляли времени на ностальгию по школьному прошлому, тем более что и чего-то яркого, незабываемого в этом прошлом не было. Школа, кружок танцев, музыкальная школа, дом, книги, какие-то выступления на концертах, Почётные грамоты…
Разве что иногда вспоминался этот трамвай первого маршрута. Трамвай свиданий, в котором ездила, чтобы исподтишка любоваться Виктором. Каким это теперь кажется наивным и глупым!
Но когда под вечер устроилась в своём заранее забронированном люксе, приняла душ и отправилась погулять по городу, почему-то села в трамвай первого маршрута и стала смотреть в окно на давно забытый город.
Был он почти прежним, только каким-то неухоженным: вылинявшие от солнца фасады старинных домов с местами облезлой штукатуркой, выбоины на асфальте даже на центральной улице, унылые лица прохожих. После вечно молодящегося Питера, старушки-дома которого старательно наводят макияж на обращённых к улице лицах, где даже озабоченные повседневными заботами жители города заражаются от многочисленных вечно улыбающихся иностранцев атмосферой беззаботности и веселья, этот старый город наводил тоску.
Чтобы не впадать окончательно в состояние депрессии, Зинаида Степановна встала и направилась к выходу, собираясь сойти на следующей остановке и вернуться в гостиницу.
— А ведь это всё-таки ты! — бесцеремонно обратился к ней какой-то невзрачного вида мужчина. Зинаида Степановна обратила на него внимание только потому, что несколько раз ловила на себе его взгляды. — А я всё смотрю: она или не она. Да точно ты!
— Простите… — опешила Зинаида Степановна. Она давно привыкла, что к ней обращаются на вы все, за исключением домашних и пары давних подруг, а тут незнакомый мужчина тыкает, как закадычный друг.
— Неужели не помнишь? Пионерлагерь «Салют», потом я тебя много раз видел в этом трамвае…
— Виктор? — сообразила Зинаида Степановна.
— Ну, вот! Узнала! А ты изменилась, — бестактно рубанул Виктор. — Ну, в смысле, стала настоящей дамой. Солидная! А была-то… Была… Ой, хоть и симпатичная, но такая замухрышка. Скромная! Спасу нет! Помню я тебя по лагерю. Глаза поднять не смела. Такая серая мышка. Хотя я узнавал, отец у тебя был большой шишкой. При таком отце могла бы настоящей оторвой быть.
— Не знаю… — смущённо улыбнулась Зинаида Степановна. И в этом «не знаю» было больше неуверенности от того, как себя вести с Виктором, чем от его оценки той скромной старшеклассницы.
— Дак ты выходишь? — спросил Виктор, потому что трамвай остановился.
— Да, да, — заторопилась Зинаида Степановна.
Виктор вышел первым, галантно подал руку, помог спуститься по ступенькам.
— Тебе куда? Ты же не у нас живёшь? По делам или как?
— По делам, — ответила Зинаида Степановна, не желая вдаваться в подробности.
— Так конторы все уже закрыты.
— А я просто поехала город посмотреть.
— Где устроилась?
— В «Центральной».
— Она теперь «Хилтон» называется.
— Ну, да.
— Не хило живёшь!
— Не жалуюсь, — немного смущённо ответила Зинаида Степановна, не зная, как себя вести с Виктором.
— Может, в кафе зайдём? У меня, правда, с деньгами… того…
Зинаида Степановна поняла, что Виктор запамятовал её имя, и решила помочь:
— А мне мама всегда говорит: «Зиночка, не ходи вечерами в кафе с незнакомыми мужчинами».
— Зиночка, дак я же знакомый. Это сколько же лет-то мы знакомы? Слушай! Дак ведь уже больше двадцати пяти! Ты ещё не бабушка?
— Нет, — опять поразилась бесцеремонности Виктора Зинаида Степановна. — Дочь гимназию заканчивает, а сын ещё только в начальной школе учится.
— А мой оболтус всё никак себе невесту найти не может. Да и не контачим мы с ним. Не сложилось как-то…
— С Симочкой не сложилось?
— С ней. А ты откуда знаешь?
— Ну, у вас же такая любовь была. Она ни на шаг от себя не отпускала.
— Вот это меня в конце концов и вывело из терпения. Понимаешь, я человек свободолюбивый. Мне вольную жизнь подавай, а не брачные узы.
— Больше не женился?
— Да нет… Живём с одной. Так, может, всё же в кафе? Сегодня я пустой, но завтра деньги отдам.
— Тогда лучше в ресторан отеля, — согласилась Зинаида Степановна.
— Боюсь, тот ваш ресторан мне не потянуть даже завтра.
— Да ладно! Я приглашаю.
— Нет, ну коли так… — охотно согласился Виктор.
…В ресторане Зинаида Степановна внимательно разглядывала Виктора, пока тот долго листал толстую книгу меню, читая незнакомые названия дорогих блюд.
«И это тот самый Виктор, по которому она страдала?» — думала Зинаида Степановна. Куда-то исчезла былая стать, половину головы занимала блестящая лысина с неровно постриженными по краям остатками волос. Мешки под глазами и множество морщин красноречиво говорили о пристрастии к спиртному. Казалось, что даже ростом он стал намного меньше, хотя, может быть, так казалось лишь потому, что сама Зинаида Степановна вытянулась и была теперь намного выше той старшеклассницы из оздоровительного центра. И вообще весь Виктор в его дешёвой и застиранной одежде был таким же облезлым, как фасады домов в только что виденной старой части некогда красивого города. Для такого заведения, как ресторан самой дорогой гостиницы, он был явно из чужого мира.
Зинаида Степановна понимала, что нелепо смотрится в компании с Виктором, ей бы встать, оставить его за столиком, выйти под благовидным предлогом, сказать на выходе, что счёт оплатит при выезде, но эта извечная бабья жалость, присущая только русским женщинам, не позволяла оставить в одиночестве несчастного человека.
— Выбрали? — спросил официант, наряженный в какую-то нелепую фирменную одежду, дополняла которую широкая суконная юбка.
— Я тут ничего не понимаю, — отодвинул меню Виктор.
Зинаида Степановна заказала два салата из морепродуктов, Виктору — мясо, двести граммов коньяка и себе бокал вина.
— Ты сам-то как? — участливо спросила Зинаида Степановна.
— Я? Да как? Никак. Работаю.
— Вижу, что не генеральным директором крупной фирмы.
— Какое там! Вообще-то был и заместителем директора технологического колледжа, а теперь вот сантехником. Мы же в институте, кто не ленился, получили корочки токарей, фрезеровщиков, сварщиков, сантехников, так что хоть и с третьим разрядом, но работу всегда могли найти не только в образовании, но и на производстве, где платят больше.
— Только из-за денег?
— Честно? Не только. Я после развода с девчонкой одной спутался. У нас училась. Скандал замяли, но уволиться пришлось. На завод теперь без опыта не устроиться, пошёл в сантехники. А что? Хорошо. Работа не пыльная, всегда приработок есть, ну, и… Сама понимаешь…
— Не понимаю.
— Ну, это… Если нормальный мужик в доме, он сам всё по мелочам сделать может, так что вызывают в основном одинокие женщины… А там… Ты извини, что я так откровенно!
— Да чего уж… Давние знакомые. Тебе же с кем-то поделиться надо. Не с женой же.
— Она бы меня тут же пришибла, если что узнала. Ревнивая — жуть!
— Не давай повода, ревновать не станет.
— А твой не ревнивый?
— Повода не даю.
— Такая шикарная женщина! Только не говори, что мужики не клеятся. Хотя помню тебя в лагере — сама скромность. Если такой осталась, то повода ревновать действительно нету. В номер не пригласишь?
— А зачем?
— Посмотреть, как люди живут. Я же никогда в такой гостинице не был. Хотя в богатых квартирах, конечно, бывать приходилось. Богатым тоже услуги сантехника требуются. То унитаз заменить, то раковину, то джакузи. Но там дальше ванной да кухни не приглашают. Брезгуют. Ты тоже брезгуешь?
— Отчего же? Пошли.
— Ты извини, может, ещё соточку закажешь? В номер. И кофе бы.
И в голосе его, и во взгляде была какая-то мольба, какая бывает обычно только у просящих милостыню возле храмов. И снова жалость сдавила сердце Зинаиды Степановны, поэтому, когда официант сказал, что в номер можно заказать только целую бутылку, она безропотно согласилась и даже выпила вместе с Виктором. А потом опять же, скорее всего, из чувства той самой жалости к почти опустившемуся человеку, но уж точно не из-за той юношеской влюбленности, не отдавая себе отчёта, как она, никогда не терявшая рассудок даже на самых сложных переговорах, оказалась в объятиях Виктора.
Она не отвечала на его поцелуи, но и не сопротивлялась. Будто под гипнозом позволила себя раздеть.
— А ты ничего, — похвалил потом Виктор. — Горячая. Я ведь на тебя в лагере внимание обратил, мне всегда скромницы нравились. Они поломаются для приличия, а потом такой вулкан страсти, что я тебе дам. Поглядывал на тебя, но боялся, что в тюрьму упекут за малолетку.
— Вообще-то мне уже шестнадцать было. Я в школу почти с восьми лет пошла.
— Вот дурак, а! — искренне воскликнул Виктор. — А ты мне правда очень нравилась. Люблю я молоденьких. Ладно, пора мне, а то моя грымза меня с потрохами сожрёт.
Он быстро оделся, на выходе из спальни остановился:
— А можно, я бутылку с собой возьму? Ты же всё равно пить не будешь. Завтра я к тебе в половине седьмого заеду. Нет, в шесть. Ну, я пошёл. Будь!
…Никогда в жизни Зинаида Степановна не чувствовала себя так мерзко! Встала, прошла в ванную и долго-долго стояла под ласковыми струями тёплой воды. Потом, не вытираясь, упала на кровать и зарыдала. Выплакавшись, набрала номер администратора:
— Приготовьте, пожалуйста, счёт и вызовите такси. Да, прямо сейчас. Спасибо!


ПО ВТОРОМУ КРУГУ

Алеся была замечательной любовницей. Замечательной в том плане, что никогда, даже неосторожно оброненным словом, не намекала на мой разрыв с семьёй. Она просто принесла себя мне в жертву. Моя жена и дочери стали для неё родными, хотя никогда их не видела даже на фотографии.
Во время наших совместных командировок Алеся как-то умудрялась пробежаться по магазинам и купить моим девочкам подарки, от которых они были в восторге, а жена искренне поражалась, как мне удалось угадать её желание. Это было сделано в первую же нашу совместную поездку, причём девушка наотрез отказывалась брать с меня деньги, пока я не рассердился и не положил ей в карман какую-то, на мой взгляд, достаточную для возмещения расходов сумму. Она вернула мне половину и потом просто прикладывала к покупкам чеки.
От меня Алеся принимала только цветы. Однажды, когда мы уже были любовниками, я решил сделать ей приятное. В ювелирном магазине рядом с гостиницей купил вычурное колечко и во время ужина, когда до отхода нашего поезда оставалось часа два, вручил в красиво упакованной коробочке. Алеся развернула подарок, долго смотрела на него, быстро-быстро заморгала, стараясь не пустить слезу, и придвинула презент обратно.
— Антон Иванович, я не могу это принять. Извините!
— Почему? — не понял я.
— Вы знаете, в каких случаях дарят кольца?
— Когда хотят сделать девушке приятное.
— Антон Иванович, кольца дарят девушке, делая ей предложение. Вы женаты, у вас дети. Извините, я не могу это принять, — и она снова решительно отодвинула подарок по столу в мою сторону.
Я молча встал, взял отвергнутый подарок, подошёл к окну и швырнул его в открытую форточку.
— Зачем вы так? — виновато спросила Алеся. — Жене бы подарили.
— Я покупал его тебе.
— Я же сказала, что не могу принять такой подарок.
— Давай закроем тему.
Ужин был испорчен. Алеся почти ничего не ела, выпила глоток вина и отодвинула бокал в сторону.
…В купе кроме нас пассажиров не было, и мы молчали всю дорогу. Я долго не мог уснуть, чувствовалось, что и девушка не спала тоже. Утром, выходя из такси у своего дома, Алеся поцеловала меня в щёку:
— Извините, Антон Иванович! Спасибо за всё! До встречи на работе.
— Поссорились? — отъезжая, повернул голову таксист. — Ничего, отойдёт. Куда дальше?
— На Ветеранов, психолог, — улыбнулся я в ответ, и на этом наше общение закончилось. Похоже, мужик был не только опытным водителем, но и хорошим психологом, научившись этому за годы работы с многочисленными и самыми разными клиентами, поэтому с разговорами не приставал.
На работе Алеся не подала вида, будто забыв о нашем инциденте. Она со всеми была ровна в отношениях, не любила пустопорожних разговоров, особенно пересудов, в личную жизнь никого не пускала и сама другим в душу тоже лезть не пыталась. Из каких-то обрывочных разговоров знали, что любит классическую музыку, ходит на концерты в филармонию, бывает на всех проводимых в городе художественных выставках, живёт одна, не замужем. И всё.
Когда она только появилась в нашем бюро, мужики пытались оказывать ей знаки внимания, некоторые настойчиво приставали, она всех деликатно отшивала, сохраняя независимые ровные деловые отношения, больше похожие на приятельские. О нашем романе никто даже не подозревал, хотя за мной уже давно прочно укрепилась репутация этакого ловеласа, не упускающего возможности пофлиртовать с любой мало-мальски интересной сотрудницей или заказчицей.
Меня, надо признаться, Алеся тоже сразу же отшила. Да так деликатно и в то же время решительно, что даже во время наших совместных командировок я долгое время ни разу не делал попытки завести с ней хотя бы лёгкую интрижку.
Появилась она в нашем бюро во время дикой запарки. Перед этим почти полгода мы, грубо говоря, откровенно валяли дурака, не имея мало-мальски серьёзных заказов. Кризис тогда больно ударил по всем сферам, сильно пострадали от него и мы. В коллективе уже пошли разговоры если не о ликвидации конторы, то о масштабных в ней сокращениях. И вдруг ситуация изменилась в одночасье. Заказы прямо посыпались на нашу голову, в том числе из разных городов, куда совсем ещё недавно неустанно мотался шеф в поисках хоть какой-нибудь работы и по возвращении на планёрке снова и снова огорчённо разводил руками.
Теперь мы засиживались чуть не до полуночи, стараясь не сорвать обозначенные в договорах сроки. Создавались временные творческие коллективы, где при чётком распределении обязанностей всё же была возможность переключаться и помогать друг другу. Я трудиться в группе не умел. Я был одиночкой, и мне приходилось тяжелее. Тормозила куча чисто технической работы, и это заставило смирить гордость и признаться, что не справляюсь.
— Будет тебе помощник, — пообещал шеф. — Есть у меня на примете человечек. Чувствую, талант есть, самостоятельный бы проект дать, но пусть начнёт в паре.
Мне было совершенно безразлично, кого шеф найдёт в помощники, лишь бы спихнуть то, что отнимало много времени и не давало сосредоточиться на главном. И на сотрудницу, призванную мне в помощники, я посмотрел всего лишь как на помощника. Она не произвела на меня никакого впечатления: была совершенно не в моём вкусе. Всецело занятый только проектом, оказавшимся на грани срыва, я точно так же безразлично посмотрел бы на студента-ботаника или престарелую даму — мне был нужен просто помощник. И я тут же с нескрываемой радостью спихнул мешающую творческой работе мелочёвку, сказав, что именно мне нужно прямо сейчас. Я даже не поинтересовался, в каком кабинете определил ей место работы шеф. Я не собирался бегать по этажам, разыскивая её для очередного поручения. Я просто записал на стикер её имя и номер телефона, приклеил на панель монитора.
Алеся пришла перед обедом, постучала в дверь.
— Да входите же, кто там такой деликатный! — недовольно откликнулся я. — А, это ты, Алиса, впредь не надо стучать в дверь, ты не в спальню входишь, а в рабочий кабинет.
— Извините, я учту, — сказала девушка. — Вот принесла то, что вы назвали самым срочным.
Она подала мне бумаги, я начал просматривать, удивляясь, насколько быстро девушке удалось сделать то, что, раздражая своей мелочностью, отнимало драгоценное время, мешая сосредоточиться на основном.
— Алиса, да ты присаживайся. Говорят же — в ногах правды нет.
— Спасибо, — тихо сказала девушка, присаживаясь на краешек стула. Эта робость показалась мне наигранной скромностью и даже стала почему-то раздражать. Институтки мне ещё в помощниках не хватало с их правилами этикета!
— Спасибо, Алиса, ты молодец! — похвалил я девушку. — Ты меня здорово выручила.
— Извините, Антон Иванович, моё имя Алеся, а не Алиса. Можно просто Леся.
«Алиса из Зазеркалья, Леся Украинка», — почему-то вспомнилось мне из литературы, хотя ни сказку, ни кто такая Леся Украинка я вспомнить не мог.
— Извини, Леся. И не надо выкать, у нас все на ты и по имени, так проще работается.
— Я так не могу, Антон Иванович. Во-первых, вы мой начальник, а во-вторых, вы намного старше.
«Ни фига себе! — ошалел я. — Сколько ей? Немногим за двадцать? Я примерно на полтора десятка лет старше и уже выгляжу в её глазах стариком! Неужели это действительно уже пропасть? Да кто хоть она сама-то?».
И я впервые посмотрел ей в глаза. Не в лицо, разом видя щёки, нос, губы, глаза, брови, лоб, волосы, не выделяя какие-то детали по отдельности, а именно в глаза. Мне больше нравились брюнетки с карими и тёмными глазами, я считал их более страстными и более склонными к флирту, к любовной интрижке, к мимолётному роману. Может быть, это мнение сформировалось у меня на подсознательном уровне после увлечения романами классиков, где барышни были сплошь голубоглазыми, с русыми косами, и эти барышни любили беззаветно и верно. Я такую любовь не искал, мне достаточно было мимолётного увлечения, и потому обычно выбирал темноглазых. А впрочем, голубоглазые, кажется, почему-то мне и не попадались. Алеся была первой, да и затевать с ней интрижку я вовсе не собирался.
— Ты к нам надолго?
— Не знаю, мне сказали, на этот проект. Если не выгоните, значит, пока не закончим.
— Это зависит от того, как будешь стараться. Началом я очень доволен.
И я ободряюще улыбнулся.
— Извините, Антон Иванович, мне показалось, что вы напрасно усложнили вот это место, — девушка встала, открыла в пачке листов отмеченный стикером, показала пальцем. — Извините, что я лезу не в своё дело, но посмотрите сами.
— А ты молодец! — снова похвалил я. — Если так пойдёт дальше, сработаемся, хотя я привык всё делать сам, без партнёров.
— Мне говорили.
— Спасибо! Иди обедать, у нас тут буфет всего на час приезжает.
— А вы?
— А я привык без обеда.
— Может, вам хотя бы кофе принести?
— Алеся, тебя сюда приняли работать, а не кофе разносить. Кофе я смогу и сам приготовить, вон у меня кофе-машина стоит.
— Извините, Антон Иванович, — растерялась девушка. — Я думала… Мне же нетрудно было принести… Или приготовить…
— Спасибо, Леся. Извини за грубость! Просто я совсем зашился и не люблю, когда меня что-то отвлекает от работы.
— Извините… — еле слышно сказала девушка и пошла к дверям.
— Не обижайся, я не хотел тебя обидеть! А кофе мы с тобой вечером выпьем. Закончим работу и обязательно выпьем.
Алеся, не оборачиваясь, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Что, не в духе? — донеслось из коридора. — Не обращай внимания. Он когда работает — зверем на людей бросается, а так вообще-то классный парень. Голову только не потеряй, а то у нас тут от него все без ума.
По голосу я без труда узнал Клаву. С этой шикарной толковой девицей у меня был короткий роман, начавшийся, как большинство служебных романов, на одном из корпоративов и без всяких обид на таком же празднике закончившийся, когда я во время танцулек увёл в свой кабинет новенькую сотрудницу.
Я откинулся на спинку кресла. Рабочий темп был сбит. Все наши знали, что если дверь ко мне в кабинет закрыта, входить можно только в крайнем случае. А поскольку я всегда работал один, то и крайняя нужда в появлении в моём личном пространстве не возникала. Зато если дверь была распахнута, у меня собирались для праздных разговоров все, кто мог позволить себе небольшой перерыв. Алеся этого правила ещё не знала, к тому же она была принята моим партнёром, а значит, имела право нарушать не писанные мною же законы.
Алеся. Откинувшись на спинку кресла, я закрыл глаза и представил девушку. Ничего особенного. На улице я бы не обратил на неё никакого внимания. В ней не было ничего броского. Макияж? А вообще она им пользуется? Я не обратил внимания и не мог ответить себе, были ли накрашены её губы, подведены брови и ресницы. Если это и было сделано, то настолько осторожно, что не бросалось в глаза. Ах да, глаза! Глаза были особенными. Они мне казались такими скорее всего лишь потому, что раньше я или не видел девушек с такими ярко-голубыми глазами, или просто не обращал на них внимания. Наверное, не попадались, потому что обязательно бы запомнил, решил я. Волосы. Каштановые или русые? Не чёрные, это точно. Лицо. Ни единой запоминающейся детали. Всё правильно, всё на месте. Нос, кажется, с небольшой горбинкой… Или нет, горбинка обычно у натуральных брюнеток, в чьих жилах несомненно есть кровь горцев или турок. Губы… Чёрт! Я не мог вспомнить лицо девушки, которую только что видел. Да, совсем заработался.
Я набрал записанный на стикер номер её мобильника:
— Привет, Леся, это Антон. Пообедала?
— Я вас слушаю, Антон Иванович.
— Если пообедала, зайди, пожалуйста.
Она пришла через несколько минут. Снова постучала в дверь, но я не стал делать замечание.
— Повтори, пожалуйста, что ты говорила про усложнение?
— Понимаете, Антон Иванович, этот проект очень похож на тему моей дипломной работы, поэтому я врубилась сразу же, и мне показалось, что вот тут вы напрасно усложняете.
— Хорошо, я согласен. Что ты предлагаешь?
— Можно?
— Я для того тебя и пригласил.
За несколько минут девушка рассказала о своём видении этой части проекта и предложила действительно толковое решение. Более простое и потому более дешёвое, что приносило нашему бюро хорошую выгоду.
— А ты действительно молодец! — снова похвалил я. — Не зря шеф сказал, что талант.
— Он так и сказал? — удивилась девушка.
— Именно так, — подтвердил я. — Сказал, что есть у него на примете один талант. Я думал, речь идёт о парне.
— А если бы знали, что в помощники наймут девушку. Отказали бы?
— Почему же? Ты же видишь, сколько у нас девушек работает.
— Почему-то часто работодатели предпочитают парней.
— Думаю, потому что парни в декретный отпуск не уходят.
— Антон Иванович, у вас всё? Я могу идти?
— Нет, уж коли ты меня с рабочего ритма сбила, то давай сделаем перерыв. Ты, кажется, собиралась приготовить мне кофе? — я улыбнулся и показал в сторону шкафа, где на полке стояла кофе-машина.
Алеся прошла к шкафу, остановилась и начала разглядывать кофе-машину, а я стал разглядывать её. Мне больше нравились женщины с крутыми бёдрами и тонкой талией, с высокой грудью. Эта под мой эталон не подходила, была хоть и стройна, но худощава, под широкой блузкой едва угадывалась грудь. Алеся обернулась и, кажется, перехватила мой взгляд.
— Извините, Антон Иванович, я с такой машиной дела не имела.
Я вышел из-за стола, встал рядом, прижавшись бедром, девушка тут же отодвинулась. Я показал, как засыпать кофе, как добавлять воду, какая кнопка для чего предназначена, включил режим одновременного наполнения двух чашек.
Мы сели в кресла у чайного столика, и я во время разговора внимательно разглядывал лицо девушки, стараясь запомнить мельчайшие детали, типа еле заметной родинки на верхней губе.
Алеся сходила помыть чашки, поставила их на поднос рядом с другими и, спросив, что ещё нужно, ушла к себе, а я опять откинулся в кресле, закрыл глаза и теперь уже явственно представил себе фигуру и лицо новой сотрудницы. В ней было что-то притягательное, и потому я, кажется, был готов к очередной любовной интрижке.
У женщины чутьё лучше звериного. Зря мы не хотим соглашаться, что по сравнению с женщинами мы, мужчины, создания примитивные. Откроют ли когда учёные те органы чувств, которые есть у женщин и которые позволяют им распознать появление в ареале своего обитания другой самки задолго до реального нарушения ею границ дозволенного, не знаю. Знаю лишь, что моя жена возможное появление потенциальной соперницы почуяла в тот же день. Почуяла, но, как это было и прежде, никоим образом не подала вида, что и подобает умной женщине.
Я ещё только разглядывал свою новую сотрудницу, не помышляя о романе, даже не рисуя в своих фантазиях попытки приласкать, поцеловать, а жена уже знала, что кто-то может посягнуть на её собственность, то есть на меня. Теперь, задним числом, я думаю, может быть, Алеся в первый же день вообразила что-то этакое, и эта её фантазия, улетучившись в дебри единого космического информационного пространства, каким-то образом вернулась на землю и была выловлена из эфира мозгом моей жены. Не знаю, но допускаю, что именно так оно и произошло, потому что много времени спустя Алеся призналась, что влюбилась в меня с первого взгляда.

* * *

Я любил их обеих. Любил по-настоящему, хотя обеих по-разному. Скажете, это невозможно? Я раньше тоже так думал. Может быть, сравнение получится некорректное, но представьте себе, что у вас две машины: одна гоночная, изящная, маневренная, удобная, до отказа напичкана электроникой, которая вам и подскажет, и поможет. И другая — внедорожник. Такая рабочая машина, на которой хоть куда, хоть в лес, хоть на дачу, хоть перевезти что — вместительная и удобная. Вот и у меня — на работе всё замечательно с Алесей, которая просто угадывала мои желания и понимала меня с полуслова, а дома всё прекрасно с женой и дочурками. Правда, времени на них у меня всегда было мало. Часто по выходным я доделывал то, что не успел выполнить на работе, отвлекаясь на разного рода мелочи.
С появлением Леси у меня стало больше свободного времени, которое, к огромному удовольствию семьи, проводил дома. Мы стали часто уезжать по пятницам в понравившийся всем пригородный санаторий с массой развлечений для детей, прекрасным сосновым бором, по аллеям которого неспешно гуляли, любуясь местными красотами с живописным озером с большим количеством не боящихся никого уток и причудливыми изгибами вытекающей из него прозрачной речкой. Эти прогулки приносили умиротворение, которого так не хватает в суете жизни с вечными проблемами нехватки свободного времени.
На работе мне тоже больше не приходилось раздражаться из-за отнимающих массу рабочего времени мелочей. Я мог спокойно заниматься серьёзными вещами, со спокойной совестью переложив нудную работу на безропотную Лесю. Я даже сам заметил, что стал намного спокойнее, дружелюбнее, приветливее, всё чаще и чаще оставляя распахнутой дверь в свой кабинет, чем охотно пользовались коллеги, забегая на чашку кофе.
Я на подсознательном уровне понимал, что такая идиллия не может продолжаться вечно. Да, мне было очень удобно иметь понимающую с полуслова помощницу, которая нередко подсказывала то, что я почему-то не замечал. Мне было удобно ездить с ней в командировки, где она брала на себя решение всех организационных вопросов, устраивала наш быт, опекала меня, не давая ошибиться в дозе принимаемого на фуршетах спиртного, была удивительно нежна в постели.
Леся была из тех немногих женщин, которые могут всецело посвятить себя своему избраннику, ничего не желая взамен. Они живут своей непритязательной любовью, видя в этой самоотверженности смысл жизни. Леся же при этом ещё поразительным образом умела быть не только подругой, нянькой, любовницей, но и находить время, силы, возможности для творческой самореализации. Как ей это удавалось, оставалось для меня загадкой. Так же, как всё, что не было связано с её работой.
За всё время нашей связи она ни разу не пригласила меня к себе домой и деликатно отвергала мои попытки напроситься в гости. О своей личной жизни она никогда ничего не рассказывала. Я пытался отыскать о ней хоть какую- нибудь информацию в социальных сетях, но не нашёл ни единой фотографии, ни строчки из её биографии. Она оставалась тайной. Да я и не настаивал на её раскрытии.
Но однажды всё рухнуло. Мы практически закончили очередной интересный проект, оставались лишь мелкие формальности по оформлению, последние штрихи, когда Алеся в самом конце рабочего дня зашла ко мне в кабинет, положила на стол недостающие бумаги, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:
— Спасибо, Антон Иванович! Мне было очень хорошо с вами работать.
Алеся даже в постели никогда не называла меня на ты и всегда только по имени-отчеству.
— Что случилось? — встрепенулся я.
— Мы закончили этот проект. Я увольняюсь. И, пожалуйста, не ищите меня, я уезжаю из этого города.
Она быстро наклонилась, поцеловала меня в щёку, смахнула выступившие на глазах слёзы и бегом выскочила из кабинета.
Наутро она действительно на работе не появилась. На мой вопрос шеф отвёл взгляд в сторону:
— Антон, ты извини, Алеся написала заявление по собственному по окончании работы над проектом.
— Но ты хоть знаешь, куда она ушла?
— Я думал, ты знаешь. Это ведь она твоим помощником два года была. Поговаривали даже, что у тебя вроде как роман с ней. Мне тоже очень жаль терять такого сотрудника, но, поверь, я ничего не знаю. Может, у вас с ней какой конфликт вышел?
— Нет. Всё было отлично! Вчера она только сказала, что уезжает.
— Спроси в кадрах, может, они что скажут.
Кадровичка ничего, кроме номера мобильного телефона
и домашнего адреса, сказать не могла. Телефон Алеси молчал. Точнее, компьютер надоедливо выдавал одну и ту же фразу, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. После обеда я сел в машину и поехал к Алесе домой.
Дверь никто не открывал. Я до вечера просидел в кафе соседнего дома, снова поднялся на нужный этаж. На этот раз дверь открыл молодой человек.
— Мне бы увидеть Алесю.
— А это кто? — неподдельно удивился парень.
— Девушка, которая здесь живёт. Я её коллега по работе.
— Извините, я сегодня снял эту квартиру, и никакой Олеси здесь нет.
— Алеси, — поправил я.
— Всё равно нет, — сказал парень. — Извините, мне надо вещи разбирать.
В этот вечер я закрылся дома в своём кабинете и напился до безобразия. Жена несколько раз участливо заглядывала в комнату, но, видя моё состояние, молча удалялась.
На работу я уехал на такси и потому к вечеру, благо не надо было садиться за руль, снова напился. Но алкоголь не успокаивал, а, наоборот, усугублял состояние неизбывной тоски. Вывести из этого состояния могла только работа. И тут как раз вовремя подвернулся очень интересный проект.
Два дня я никак не мог вникнуть в суть задания, потому что не получалось сосредоточиться на работе. Все мои мысли о работе неотступно преследовала одна и та же — почему Алеся вдруг так неожиданно всё бросила и куда-то исчезла. Мои попытки найти хоть какую-нибудь ниточку, ведущую к ней, оставались безрезультатными. Будь я знаком с её подругами или бывшими коллегами, с кем-то из родных, может, мои поиски рано или поздно и увенчались бы успехом, но я же за два года наших отношений так ничего о ней и не узнал, она не познакомила меня ни с кем из своих близких. Я даже не знал, в каком городе они живут, и вообще есть ли кто у неё на этом свете, с кем она может общаться.
Но постепенно работа увлекла, пара ничего не значащих интрижек в командировках несколько отвлекли от проблем разрыва, но забыть свою Алесю я так и не смог. Мне не хватало её с полуслова понятых идей, её умения брать на себя мелочи работы, утешать меня в поездках своей нежностью, в которой я утопал, будто в тёплом море.
Боль утраты не уходила, она просто затаилась где-то в глубинах моего сердца и на задворках разума.
Но мир тесен, и мы не могли не встретиться рано или поздно.
Раньше во время командировок в крупные города Алеся обязательно заранее покупала нам билеты в театр или на концерты музыки, когда мы уезжали на две-три недели, по выходным в прямом смысле таскала меня на разные выставки, пытаясь сделать из меня гармонично развитую личность, к чему я совсем не тяготел, целиком погружённый в любимую работу.
Через два года судьба забросила меня в Пермь, и в первый же вечер генеральный директор фирмы-партнёра, страстный любитель джазовой музыки, почти силком потащил меня на концерт какой-то американской джазовой знаменитости. До начала концерта он вместе со своей с женой пытался развлекать меня рассказами о культурной жизни города, спрашивал, куда хотелось бы сходить, какие культурные мероприятия посетить. Я любезно слушал их, кивал головой, соглашался на любые предложения, лишь бы не оставаться вечерами одному в роскошном номере хорошей гостиницы, куда после концерта генерал завёз меня на служебной машине, ждавшей нас у выхода из концертного зала.
Я принял душ и уже почти оделся, чтобы спуститься в бар выпить на ночь чашку кофе с коньяком, как раздался стук в дверь.
Повернул ручку и остолбенел.
— Вам помощница не нужна?
— Леся!.. — выдохнул я.
Она бросилась мне на шею и расплакалась. Я молча обнимал её, и по моим щекам тоже текли слёзы.
…Потом мы лежали, тесно прижавшись друг к другу.
— Как ты меня нашла?
— Сегодня шеф вызвал и сказал, что завтра с утра я работаю с вами. А потом увидела вас на концерте. А дальше не было никаких проблем, потому что знаю, куда любит селить ВИП-гостей наш генеральный… Антон Иванович, вы простите, но я за эти два года поняла, что не смогу жить без вас. Я дура, да? Понимаю, что дура, но не могу…


СУПАРЕНЬ

«Атаман, это ты? Если нет, извините за беспокойство!»
Такая записка пришла на моё имя после того, как я принял предложение некоей Нины Арцебашевой войти в круг её друзей. Нина оказалась очень красивой молодой женщиной. По крайней мере, фото было сделано очень удачно. О себе она писала, что занимается бизнесом, любит литературу и путешествия. Снимки её друзей мне ни о чём не говорили, хотя фамилии двух мужчин вроде бы напоминали детские годы.
Николай Кочин. Помнится, был у нас в школе Колька Кочин, нескладный, удивительно худой, вечно сутулый, потому что стеснялся своего роста, парень. Но полноватый, с большими залысинами мужчина на фотографии ничем не напоминал моего одноклассника из Ново-Ковжинской школы, в которой я проучился четыре года, когда отца направили туда директором.
Валерий Емишев. Был у нас и Валерка Емишев, самый маленький в классе, вечный задира, всегда небрежно одетый в какие-то домашнего шитья курточки, плохо постриженный, с торчащими в разные стороны вьющимися волосами. А этот был будто с рекламного плаката, самодовольный, преуспевающий в жизни банкир.
Ни одной женщины, ни внешне, ни по фамилиям, я не знал. Но поскольку мне и раньше предложения о дружбе поступали довольно часто, виной чему была моя известность недавно перешедшего в журнал популярного тележурналиста с собственной авторской программой, то я и на этот раз решил, что некая дама просто хочет за счёт моей известности добавить себе вес среди посетителей социальных сетей. Ну и пусть.
Но обращение «атаман» заставило ломать голову, снова и снова внимательно всматриваться в портрет самой женщины и лица её друзей. Эту мою детскую кличку могли знать только те, с кем я, как теперь говорят, тусовался в школьные годы с пятого по восьмой и действительно был у них атаманом. Нет! Я никого не узнавал. Закрыл крышку ноутбука и лёг спать.
Обычно я тут же проваливался в глубокий сон, но на этот раз будто какое-то наваждение заставляло мои утомлённые за день извилины усиленно шевелиться и не пускало в мир грёз. Я уже десять лет после развода женой, всё больше и больше входившей во вкус красивой жизни и потому предъявлявшей практически невыполнимые из-за моих постоянных командировок и полуночных записей эфира требования, жил один. Детей она не хотела, поэтому расстались мы легко.
Со временем я купил квартиру на Конной, неподалёку от Старого Невского, соседка-пенсионерка раз в неделю наводила в комнатах идеальный порядок, на его поддержание у меня не было ни времени, ни желания, поэтому к её очередному приходу образовывался такой привычный для меня бедлам, что она лишь разводила руками.
Я лежал и пытался найти хоть какую-то связь между этой пригласившей меня в свой круг красивой женщиной и далёким детством и никак не мог. Мной вдруг почему-то овладело то ли какое-то беспокойство, то ли азарт докопаться до истины, и я снова включил компьютер. Нет, ничто в лицах самой женщины и её друзей мне ничего не напоминало, но это «атаман» не давало покоя. Я понимал, что прошедшие с той, школьной поры, два с половиной десятилетия всех нас сильно изменили, но ведь что-то характерное должно было остаться. К примеру, мои знакомые на групповых фотографиях класса меня узнавали без особого труда. Но тут…
Нинка у нас была одна. Нинка Козлова. Была она то ли на четыре, то ли на пять лет моложе меня, но всегда играла только с нами, мальчишками. С девчонками ей было неинтересно, и со временем она стала полноправным членом нашей ребячьей компании, играла в футбол, при случае отчаянно дралась, никогда не распускала нюни, даже если ей изрядно доставалось от того же Валерки Емишева, за что взрослые с осуждением называли её супарень. Её руки и ноги, особенно локти и коленки, всегда были измазаны зелёнкой, которой мать обрабатывала новые и новые ссадины.
Супарень? Нинка? Нет, я не мог найти в портрете этой красивой женщины средних лет черты, хотя бы отдалённо напоминавшие ту Нинку из нашей ребячьей ватаги. Но откуда она может знать моё детское прозвище Атаман?
«Простите великодушно, но я не могу Вас вспомнить!» — написал я и нажал «Enter». И меньше чем через минуту получил ответ: «Я так и думала, что зазнался Атаман. Конечно, Евгений Налобин — звезда экрана! Куда нам с нашим суконным рылом в ваш калашный ряд…».
«Нинка? Супарень?» — всё ещё не верил я.
«Наконец-то признал»
«Признаешь тебя, как же! Прямо с обложки глянцевого журнала»
«Бывала и на обложке. Только в наших, местных журналах. Это ты на своём пятом канале на всю страну звездишь».
«Уже не звездю».
«Я знаю. Читала в интернете и статьи твои в журнале тоже уже читала. Слежу, так сказать, за творчеством земляка».
«А ты-то как? Фамилию, вижу, сменила».
«Долгая история, Атаман. Вот если когда в наши края соберёшься, может, и расскажу».
«Слушай, а эти мужчины — Емишев и Кочин — неужели Валерка и Колька?»
«И не только они. Катька с Танькой — тоже из наших. Из детства. Кстати, Танька меня на тебя и вывела».
«Ничего себе! Да, время сильно меняет. Никогда бы не узнал, встретив на улице».
«Так надо бы хоть изредка на встречи одноклассников приезжать, друзей детства навещать, тогда бы и узнавал. А то ведь некоторых ребят уже и в живых нет».
«Знаешь, я давным-давно собираюсь приехать хотя бы в областной центр. Я же ведь там среднюю школу заканчивал, туда на каникулы к родителям из университета ездил. Потом, когда работать стал, я их к себе в Питер забрал, но недолго они здесь протянули, оторванные от привычной жизни да без дела. В один год и мама, и папа тихо угасли».
«Извини, что на печальные мысли навела!»
«Нет, ничего! Всё нормально. Давно перегорело, хотя с годами воспринимаешь потерю близких всё острее. Душа становится ранимей».
«Это точно!»
Мы переписывались чуть не до утра. Потом Нинка написала: «Если соберёшься в наши края, сообщи. Я ведь теперь тоже в областном центре живу. Встречу, чаем напою. Если захочешь, свожу на машине в наш посёлок, в нашу школу».
«Спасибо! Обязательно воспользуюсь приглашением!» — вежливо ответил я, лёг в постель, но заснуть так и не смог. Что-то будто перевернулось в моей душе, возвращая в далёкое школьное прошлое, о котором память услужливо стала подбрасывать новые и новые воспоминания.
«А что? Может, действительно взять и махнуть на несколько дней? Всего и ехать-то ночь на поезде. Ведь столько лет собирался, но всё работа мешала. И в отпуске-то больше двух недель все эти годы не бывал, да и то в далёких краях. А тут совсем рядом, а недосуг. Редактор без проблем отпустит. Очередной номер сделан, в следующий две статьи сдал, третью только вычитать да правку внести. Еду!» — твёрдо решил я, бодро вскочил с кровати, сварил кофе по-турецки и уже ровно в девять часов был в редакции, чего за мной никогда раньше не наблюдалось.
Вечером сел в купейный вагон и отправился на встречу со своим детством.
— Ой, настоящий джентльмен! — похвалила меня Нинка, принимая букет белых роз. — Это с намёком или просто так?
— Если честно, мне просто нравятся белые розы, а продавщица что-то там ещё про язык цветов говорила, мол, именно этот букет выражает восхищение красотой девушки. Она была права, я восхищаюсь твоей красотой.
— Ой, Атаман, не надо, а! Я ведь в эти мужские сказки давно не верю. Знаю, какие вы есть на самом деле.
Пока пробирались с перрона, с Нинкой приветливо поздоровались несколько мужчин, одинаково заученно крутивших на пальце ключи зажигания, на стоянке Нинка подошла к розовой машине с надписью крупными буквами «Миледи» и номером телефона заказа такси, положила цветы на заднее сиденье и уселась за руль.
— Ты что, таксистом работаешь? — удивлённо спросил я.
— Почти. Сейчас самой таксовать времени не остаётся, но иногда люблю покататься. У меня свой таксопарк. Сорок машин и несколько маршруток.
— Ничего себе! — не смог я сдержать восхищения. — Ну, ты даёшь, бизнес-вумэн!
— Хочешь жить, умей вертеться. Усаживайся уже, поедем ко мне чай пить. Я же тебе обещала. Или ты кофе предпочитаешь?
— Можно и чай.
По пути нам то и дело моргали фарами таксисты, несколько раз во встречном потоке видел и розовые машины с надписью «Миледи». Сидевшие за рулём девушки приветствовали нас сигналом клаксона и радостной улыбкой.
— А ты, я смотрю, тут личность известная.
— А то! Это у вас там на экране засветился, и все узнают. А у нас тут пришлось помучиться. Вот козёл! — обругала Нинка объехавшего на большой скорости по встречке и круто подрезавшего нас водителя «Линкольна».
— Я смотрю, у вас тут тоже, чем круче машина, тем наглее ездят.
— Почему-то все заблуждаются, утверждая, что чем круче машина, тем её хозяин наглее. В жизни всё наоборот — чем человек наглее, тем у него машина дороже. Он же по жизни идёт вот так, хозяином. Разбегайтесь все, кто слабже! И подрезать, и на обочину спихнуть, и в кювет загнать. А эта манера поведения отражается потом и на манере вождения. Вот так-то, мой дорогой Атаман. Не знаешь ты философии жизни, а ещё известный журналист.
— Интересная философия, — задумался я, приходя к выводу, что Нинка очень даже права в своих наблюдениях. Просто я сам почему-то до таких вполне очевидных выводов не додумался, что именно наглость позволила многим хозяевам жизни стать таковыми, а манера вождения своих дорогих машин, лишь отражение их характера.
— Просто ты оторван от реальной жизни, а мне эту философию пришлось на собственном опыте постигать. Думаешь, захотела я таксопарк создать, и он, как по велению золотой рыбки, у меня появился? Э-э-э! Со стрельбы начиналось. Я после школы автодорожный закончила. Это как раз почти в самом начале перестройки, точнее, полного развала всего и вся. Ребята и то никуда устроиться не могут по специальности. А тут девчонка. Я на последнем курсе замуж выскочила, муж предложил ещё заодно экономический закончить. Пошла. Делать-то всё равно нечего. Ну, учусь, а сама думаю, а дальше-то что? А тут у нас волна убийств с изнасилованиями по городу прокатилась. Вроде какой-то бомбила всё это делает. Тогда же, помнишь, как промышленность рухнула, одни заводы и фабрики позакрывались, а на других зарплату по нескольку месяцев не выплачивали, таксопарки приватизировали, да те старые «Волги» без обслуживания быстро на прикол встали, а ездить людям надо, вот и ринулся народ в бомбилы. Даже инженеры и профессора вечерами таксовали, но прежние таксисты делиться своим бизнесом не захотели. Там такие волки работали! Торопишься, плати тройной тариф, слякоть или гололёд — по двойному тарифу, надо ночью бутылку — пожалуйста, по двойной или тройной цене, даже девочку могли предложить. И всё это под бандитским прикрытием. Поэтому конкурентов быстро стали выдавливать. Не понял предупреждения, колёса порежут, ещё не понял, лобовое стекло вдребезги. И вот кто-то из таких отморозков начал на девчонок нападать. Посадит голосующую, вывезет в тёмное место, изнасилует, а чтобы не пожаловалась, ножичком.
— Ты такие ужасы рассказываешь…
— Атаман, это жизнь такая ужасная. После какого-то очередного убийства дошло до того, что женщины стали бояться в такси ездить. И вот тут мне мысль пришла, а может, вычитала где, создать фирму, в которой водителями такси будут только женщины, и заказы принимать исключительно от женщин. Женское такси, короче. Поговорила со знакомыми девчонками, пятеро согласились. В долги залезли, машины новые купили, начали работать.
Сначала бомбилы, что к тому времени уже вокзал, автовокзал и аэропорт к рукам прибрали, с усмешкой на нас смотрели, но когда поняли, что мы их клиентов уводим, стали угрожать. А потом одной нашей девочке все четыре колеса на вокзале проколол. Она мне звонит, плачет. Ну, я сорвалась, приехала, со стороны немножко понаблюдала, без труда поняла, кто там старший, подхожу к нему, то да так. А он хохочет и под ухмылки других бомбил говорит: «А не пошли бы вы, шмакодявки, на этот самый. Могу и свой предложить. Можно прямо сейчас. Под мою крышу пойдёте, и рулить не надо будет, станете тут моих ребят обслуживать».
Ох, я и разозлилась! У нас участковым Петька Ершов был, помнишь, из нашей компании. Я — к нему, рассказала всё, а он только руками разводит, мол, у них всё настолько крепко схвачено, что ничего поделать нельзя. Говорю, Петька, дай мне на часик твой пистолет, я этого амбала попугаю.
Он аж оторопел! Мол, ты что, совсем сдурела? Знал, что ты ненормальная, но не подозревал, что до такой степени. Это же чистой воды уголовка! И тебя упекут, и меня за компанию, что тебе оружие дал. А я ему, мол, скажу, что нашла на улице.
— Так ведь всё равно только за хранение пять лет впаяют. А меня за утерю табельного оружия под суд отдадут.
И тут я расплакалась от несправедливости, от беспомощности, от того, что нет управы на этих бандитов. У меня настоящая истерика началась. Петька еле успокоил. Потом говорит, понимаешь, я бы с тобой сходил к ним, но у них такая крыша, что и меня с потрохами съедят. Но так и быть, пистолет я тебе дам. Гнался я как-то за одним жуликом, он в мою сторону на бегу пару раз выстрелил, а потом сбросил ствол. Догнать я его не смог, он в темноте куда-то сгинул, но ствол подобрал. Там ещё один патрон есть. Но уговор: не стрелять, а то тебя сразу заметут. Но попугать этого бугая можешь.
Я Петьке на шею кинулась, как к родному. Он из сейфа пистолет достал, показал, как пользоваться, и ещё раз предупредил, чтобы, упаси бог, стрелять не вздумала. Только в самом крайнем случае — в воздух.
Примчалась я на вокзал, думаю, вдруг этого ублюдка уже нету там, а то ведь злость пройдёт. Перекипит. Нет, вижу, стоит, водилам какие-то указания даёт. Подхожу, а он издали увидел, осклабился: «Ну, что, надумала? И правильно! Ноги раздвигать легче, чем баранку крутить, — навстречу двинулся, руки раскинул, облапать хочет. Противный такой, маленький, пузатый, рожа сытая, глазки жиром заплыли, рот слюнявый. — Ну, пойдём в мою машину, покувыркаемся, а там и дело сладим. Давно у меня такой красотки не было».
Ему два шага сделать осталось, чтобы меня в охапку заграбастать, и такая во мне ненависть к этому ублюдку вскипела! Вытащила я из сумочки пистолет и говорю: «Если ты, мразь, или твои подонки ещё хоть одну мою машину тронете, если ещё хоть кого из наших девочек обидите, я сначала тебе ниже твоего толстого пуза отстрелю всё на фиг, а потом каждому из обидчиков. Понял, урод?! Я свои пять лет за причинение тяжких телесных повреждений отсижу, а тебе больше не с чем кувыркаться будет».
Он, было, остановился, но потом нерешительно так ещё шаг сделал. И тут я со страху курок нажала. Наверное, когда Петька меня стрелять учил, я впопыхах забыла на предохранитель поставить, потому что пистолет выстрелил прямо под ноги этому ублюдку. Кажется, даже туфлю зацепило, поскольку он, как мячик, на месте подпрыгнул и завизжал, будто подрезанный поросёнок:
— Ты что, совсем рехнулась? Дура грёбаная!
Смотрит на меня, а видок, думаю, у меня был настолько свирепый, что он поверил: могу и в лоб пулю засадить, и между ног запросто.
И тут вижу, лейтенант милицейский подходит:
— Что это у вас тут происходит? Кто стрелял?
Я едва успела пистолет обратно в сумочку сунуть, а амбал заулыбался:
— Да ты что, Вовчик? Кто тут может стрелять? Это какой-то чайник зажигание слишком раннее выставил, вот машина и стреляет. Вон он как раз отъезжает.
— А-а, — посмотрел вслед старым «Жигулям» лейтенант. — Ну, тогда будь здоров, Максимыч!
— И тебе не хворать, Вовчик!
А я снова зло посмотрела в наглые глаза амбала, он сразу же взгляд опустил, и сказала:
— Ты всё понял? Из-под земли достану, если что!
Больше у нас конфликтов с бомбилами не было.
— Вот теперь я узнаю Нинку супарня из нашей компании! Да! Героиня! Характер тот же, а вот внешне ничего от той Нинки из моего детства не осталось. До чего же ты преобразилась! Просто слов нет!
— Ну, ты же филолог, должен помнить про гадкого утёнка.
— Да настоящая лебедь! Повезло твоему мужу, позавидовать можно.
— А нету мужа. Возвращался вечером с работы домой, у самого подъезда какие-то отморозки напали, избили, вещи и деньги отобрали и смылись. Он через два дня в больнице умер.
— Извини, Нина, не знал.
— Да чего там. Пятнадцать лет назад это было. А если честно, то и не любила я его.
— А замуж зачем шла?
— Наверное, из жалости. Он-то в меня по уши был влюблён. Был готов что угодно ради меня сделать. Думала, где я ещё такого найду? И любит, и квартирка есть. Чего ещё деревенской девчонке надо? Наверное, своего рода расчет был.
— А в детстве ты никогда расчётливой не была.
— Так ведь время людей меняет. Это ты как был интеллигентный мальчик, на наших непохожий, таким интеллигентным и остался. Это, наверное, Питер не даёт деградировать, а мы тут, в провинции, сам видишь…
Пока Нинка варила кофе и что-то готовила на завтрак, я принял душ, переоделся в чистую одежду. Потом за кухонным столом мы долго вспоминали наше детство, наши проказы.
— А давай завтра съездим в деревню! — вдруг запальчиво предложила Нинка. — Знаешь, как там обрадуются такому знатному гостю. И я заодно в лучах твоей славы погреюсь.
И кокетливо рассмеялась.
— Или ты только на один день?
— Это уже будет зависеть от того, как меня здесь примут, — двусмысленно намекнул я. — Могу и задержаться. Меня ведь там никто не ждёт. С работы отпустили, книга не пишется.
— Тогда завтра едем, — постановила Нинка.
— А как дорога?
— Говорят, сносная.
Целый день Нинка возила меня, показывая город, который за два с половиной десятка лет заметно изменился в лучшую сторону. Только вот старинных деревянных домов с резными палисадниками стало намного меньше.
— Выжгли, — пояснила Нинка. — Глянется строителям место, и в центре, и река рядом, а тут памятник архитектуры. Но однажды ночью вдруг заполыхает памятник, и вот тебе чистое пятно. Застраивай. Видишь, сколько домов точечной застройки. Весь ансамбль нарушают своей безвкусицей. Но деньги, Атаман, деньги. Они сегодня сильнее эстетики. Они вообще сильнее всего!
— Увы! Грустно это.
К вечеру после поездок, пеших прогулок и посещений нескольких музеев и ужина в ресторане мы вернулись к Нинке домой. Мои слабые попытки устроиться в гостинице она пресекла сразу же:
— Вот ещё! Что я друга детства на ночь не пущу? Не по-людски это будет, Атаман. Ляжешь на диване в большой комнате. Или ваша милость предпочитает люкс, президентский номер в пятизвёздочном отеле? Ничего, перебьёшься.
Она постелила мне на разложенном диване, деликатно удалилась, пока я раздевался и укладывался, потом вернулась, набросила на меня пуховое одеяло:
— У нас батареи ещё не включили, прохладно. Я тебя потеплее укутаю, чтобы не простудить дорогого изнеженного гостя.
Села в кресло напротив, и мы ещё не меньше часа вспоминали свои детские годы. Потом она поднялась:
— Ладно, спокойной ночи, Атаман!
— Нинка, ты что меня одного оставляешь в незнакомом месте да ещё в холодной комнате.
— Я тебе пуховое одеяло дала, не замерзнешь.
— Вот под этим одеялом, в пуху да перьях я себя чувствую, как в курятнике.
— Приятных снов!
И она прикрыла за собой дверь спальни.
— Нинка! — крикнул я ей вдогонку. — А может, тогда я из этого курятника к тебе на свежий воздух? А?
— Таких охотников и до тебя много было, да ни один не рискнул, — донеслось из-за двери.
— А если я всё же рискну?
— Попробуй!
…Утром Нинка лежала, положив голову на моё плечо.
— Знаешь, Атаман, а я ведь в тебя с семи лет влюблена была. Влюбилась сразу, как только увидела, когда вы в наш посёлок приехали. Ты же был совсем другой, ну, не такой, как наши ребята. И они это тоже сразу поняли. Потому стал ты у нас Атаманом. Я ведь из-за тебя и к вашей мальчишеской компании примкнула, хотя сколько раз меня мамка за это вицей хлестала, чтобы не смела с вами хороводиться. Да, натерпелась я из-за тебя. И супарнем из-за тебя прозвали. А ты такой же кобель, как все мужики.
Нинка засмеялась, шлёпнула ладошкой меня по голому животу и сорвалась с постели в ванную.
Потом, когда мы пили кофе, Нинка долго молча смотрела мне в глаза и вдруг чуть ли не шёпотом произнесла:
— Атаман, сделай мне ребёнка…
Не ожидавший такого, я, наверное, минуту молчал и только потом, проглотив вдруг нечаянно накативший к горлу комок, произнёс:
— Это что, предложение руки и сердца?
— Дурак ты, Атаман! — беззлобно откликнулась Нинка. — Вот как ты себе это представляешь? Ты из своего Питера к нам в провинцию не поедешь. Ведь не поедешь же, правда?
И вдруг мне в этой фразе послышалась какая-то тайная надежда, что я начну возражать и убеждать её в обратном. Пусть даже совру ради неё, но скажу то, что ей сейчас хочется услышать.
— Вот то-то и оно! — продолжала Нинка. — И я тоже свою фирму не смогу оставить. Слишком многое у меня с ней связано. И девчонок своих не смогу предать. Ведь они все эти годы со мной рядом были. И гостевой брак не по мне, когда мы раз в месяц друг к другу ездить будем. А вот ребёночка от тебя я бы хотела. Лучше — мальчика. И чтобы обязательно на тебя был похож.
Нинка встала из-за стола, подошла к окну, и я заметил, что она украдкой вытирает наступившие на глаза слёзы.
Мы долго молчали, прежде чем я сказал:
— И ты думаешь, я могу спокойно жить, зная, что у меня здесь растёт сын?
Нинка молчала. Я подошёл к ней, обнял за плечи. Она вдруг резко повернулась ко мне, уткнулась лицом в грудь и расплакалась, не стесняясь своей слабости.


НЕ ИЗМЕНА

— Дура! Дура! Дура! — перфоратором в стену из соседней квартиры бились в голове обидные выкрики мужа.
— А дура и есть, — соглашалась с мужем Наталья. — Другая бы молчала себе и молчала, и никогда бы не узнал ничего, а тут сама всё выдала, будто похвасталась, мол, изменила тебе, пока ты там за компьютером своим сидел. Нет, конечно, дура! Но зачем было так орать? Я же человеку жизнь спасла. Ведь не из животной похоти в чужую постель забралась, не баловства ради, не в поисках приключений. Ну, вышло так… Ну, виновата… Но орать-то зачем? И ведь, главное, первый раз за пять лет супружества голос повысил. И психовать зачем? Зачем вещи собирать и из дома уходить? И куда? К друзьям, к маме с папой? Вот они обрадуются! Тридцатилетний сын от жены ушёл, к маме с папой вернулся. Стыдоба! Мы бы и сами разобрались, тихо, по-семейному… Да открой ты глаза! Посмотри вокруг! Много найдёшь таких, кто мужу ни разу не изменял? А у самого рыльце тоже не в пушку случайно? Да и вчера, если уж на то пошло, сам отправил посмотреть, что там у соседей грохочет, сосредоточиться мешает? Вот и посмотрела.
У соседей действительно грохотало. Сначала будто уронили что, то ли табуретка упала, то ли ящик из шкафа вывалился. Потом так бабахнуло, будто потолок вот-вот обрушится.
— Блин! Да что там у них? — Сергей выглянул из кабинета. — Мне к утру проект закончить кровь из носу, а я из-за этого грохота сосредоточиться не могу. Сначала вроде ссорились, теперь вон будто баррикады строят. Мебель, что ли, крушат? Может, сходишь? Арина же — подруга твоя.
В это время опять будто шкаф на пол уронили. И ни криков, ни шума семейного скандала.
Наталья только что из ванны вышла, стоит перед зеркалом, в полотенце завернувшись, волосы в порядок приводит.
— Милый, я что, в таком виде к ним пойду?
— Халат надень. Надо же узнать, что там такое! А то они потолок проломят, к нам на голову свалятся. Может, случилось что? Воду там прорвало или ещё что? Так и нас через пять минут затопит, а ведь только ремонт сделали. Сходи, что там у Аринки?
— Милый, может, всё-таки ты?
— Объясняю же тебе — проект закончить надо. Тут ещё рисовать и рисовать. И что я там с Арникой? Скорее всего, у неё очередная истерика. Ромка напился, вот она снова тарелки бьёт, стульями бросается.
— Мне, думаешь, приятно Аринкины истерики выслушивать?
— Ну, сходи, невозможно же работать! Чего доброго соседи участкового вызовут. Ромке этот полицейский скандал на фиг не нужен, да и Аринке тоже. Люди в городе известные, на каждом углу потом их бельё полоскать станут.
— Если у Аринки истерика, опять с ней пить придётся. Ой, как мне этого не хочется! На ночь глядя коньяк хлестать. Сам знаешь, она помаленьку не умеет.
В это время снова наверху грохот. Набросила банный халат, ноги в тапочки сунула, пошла наверх. За ручку подёргала, дверь заперта. Раз позвонила, другой. Тишина. Только было собралась домой уходить, будто выстрел за дверью прогремел. А ведь и правда, может быть, выстрел. У Ромки ружьё есть. Соседка выглянула. Ой, только этой мымры не хватало! Видимо, в глазок подглядывала, стоит в халате замызганном, бигуди на голове платком прикрыть не удосужилась, будто не актриса, а баба колхозная. Всего-то пятьдесят с хвостиком, а выглядит на все семьдесят.
— Да вы не беспокойтесь, Велимира Илларионовна! Я сейчас ключ возьму, посмотрю, что там у них случилось. Ложитесь спать, всё нормально.
Только бы эта мымра снова полицию не вызвала. Уже не раз жаловалась, что соседи попались шумные, погулять любят. Не дай бог, опять сейчас куда названивать будет. Зачем Аринке эти проблемы? Пошла домой за ключами от соседской квартиры. Ну, куда же я их сунула? Сто лет назад дали на всякий случай, мол, вдруг авария какая, а их дома нет. Вроде в верхний ящик положила, там все ключи лежат, и от гаража, и от дачи. Потом вспомнила, в спальне в туалетном столике. Чёрт! Сколько же тут всего! Прав муж, надо все эти тюбики, флакончики и прочую дребедень давно выбросить. Все ящички проверила и только когда всё на пол вытряхнула, нашла эти злополучные ключи.
Встала у соседской двери. Тишина. Может, и не заходить вовсе? Зачем там посторонние, если всё угомонилось? На всякий случай решила всё же проверить. Внутреннюю дверь кое-как открыла, чтобы протиснуться. Бог ты мой! Действительно, будто баррикады строили. Шкаф поперёк коридора валяется, верхняя одежда разбросана, у входа в гостиную на полу ружьё валяется. Значит, точно стрелял! В гостиной стулья опрокинуты, в комнатах — никого. «Арина! — нет ответа. — Аринка-а! Ты где?»
Тишина. Прошла на кухню, никого, в ванной вода журчит, но дверь на защёлке. Сразу нехорошее предчувствие возникло. Постучала, позвала подругу, кулаками в дверь побарабанила, потом с размаху несколько раз плечом вдарила, защёлка китайская не выдержала, отскочила.
Кошмар! Ванна полная воды, даже не воды, а какой-то красной жидкости. Не сразу догадалась, что кровь. И тело бездыханное, только голова торчит, затылком на край ванны. Некогда разглядывать! Кран закрыла, тело из воды тащить начала. Тяжело-то как! Вымокла вся. Пояс развязался, полы халата мешают, сбросила прямо на пол. Вытащила тяжёлое, обмякшее тело. Тьфу ты чёрт! И не Аринка это вовсе, а Ромка. Голый совсем. Некогда в смущение играть, спасать надо. Втащила в спальню на ковёр, кровь из вены хлещет. Полотенце схватила, перетянула. Скорую срочно надо, но это же скандал! Вот раздуют-то! Может, сама смогу спасти, кровь остановить. Знаю, в нижнем ящике у Аринки аптечка лежит, лекарства разные. Слава богу! Бинты есть. Перетянула запястье туго-натуго! Потом немного ослаблю, когда кровь остановится. Это сколько же он её потерял? Сердце бьётся, но сам без сознания. От потери крови или просто пьяный уснул? Вон как спиртным-то разит! Виски потёрла. Искусственное дыхание делать? Но он и так дышит. Ровно дышит. Вот же гад! Вену себе располосовал и отрубился. Это надо же так нажраться?! А Аринка-то где?
Оставила Ромку лежать на ковре, ещё раз в комнаты заглянула, в туалет, на лоджию дверь открыла. Нету нигде. Даже вниз выглянула, а вдруг из окна сдуру выбросилась. Нет, чисто. В спальню вернулась, лежит, гад. Спит себе самоубийца хренов! Может, желудок ему почистить? Неизвестно, сколько вылакал для храбрости? Так спасла, от спиртного бы не сгорел. Тазик взяла, давай ему пальцы в рот совать, чтобы вырвало.
Ой, это сколько же в тебя вошло-то? Явно больше бутылки. Рыгает и рыгает. А вонь какая неимоверная! И за что мне такое наказание нянчиться тут с пьянчужкой? Явно опять с Аринкой повздорили. Так это уже делом обыденным стало. Не реже раза в месяц случается. Сколько раз она к нам ночевать приходила, когда Ромка пьяный скандалы устраивал! А сегодня-то она куда укатила? Ё-моё! Неужели к этому своему? Нашла замену, ничего не скажешь! Ромка в трезвом виде — ангел с крылышками, добрый, приятный, обходительный, весёлый, а тот в любом состоянии какой-то слащаво-приторный, скользкий тип да к тому же маленький, толстенький, с блестящей лысиной во всю голову. И бабник, какого свет не видывал. Вон сколько у него до Аринки-то было, да и теперь одной ею не довольствуется. Неужели правду говорят, что кривое дерево в сук растёт? Нет, Ромка, конечно, тоже не подарок, но его этому предпочесть? Это уже диагноз, подруженька!
А что этот красавчик? Надо ему хоть нашатырного спиртику дать нюхнуть, в сознание привести. Ага, зашевелился, пить просит. Сходила на кухню, налила воды из-под крана, целый стакан выпил. Даже глаза не открывал. Ой, и хорошо, что не открывал! Я же как халат сбросила, так голая и хожу по чужой квартире.
Пошла, свой мокрый халат в ванной с пола подняла, сушиться повесила, Аринкин шёлковый надела. Блин! Как в эротическом фильме выгляжу. Снизу еле прикрывает и груди будто нарочно подчёркивает. Но не искать же Аринкино нижнее бельё, в чужих шкафах рыться ещё недоставало. И так сойдёт, всё равно спит. Да и не собираюсь я тут с ним до утра сидеть. Вот сейчас на кровать перетащу и пойду домой спать. Времени-то уже!
Пока на кровать перетаскивала, в себя пришёл, но меня не узнаёт, за Аринку принимает.
— Ариночка, любовь моя единственная! Прости меня, пожалуйста! Ну, ненормальный я, что теперь делать? Люблю я тебя безумно. Вот и ревную. Прости меня. Я больше не буду.
— Вот ты это завтра Арине своей и скажешь, а пока спи спокойно. Мне уже домой пора.
— А ты кто? Ой, Наташенька, извини, не узнал.
— Пить надо меньше. Ты хоть помнишь, что в пьяном виде натворил? Где теперь твоя Ариночка?
— Неужели убил? Вот дурак, вот дурак! Ох, Наташенька, я же от ревности совсем голову теряю. Люблю я её до одури. Помню, что ружьё брал. Застрелил?
— Слава богу, не застрелил. Видимо, промахнулся, и она убежала. А зачем ты вены себе резать задумал?
— Так не жизнь мне без неё! Лучше сразу умереть.
И Роман пьяно расплакался. Нет, он не плакал, как истерично плачут женщины, или как скупо, с внутренним надрывом плачут при потере близких мужчины. Он рыдал. Рыдал, как капризный, избалованный ребёнок. Горько и безутешно. Он повернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Плечи его сотрясались.
Наталье стало так жалко этого по сути несчастного человека, который безумно любит жену, а она крутит им, как хочет, и при каждом удобном случае наставляет рога. Присела на край кровати, стала гладить соседа по волосам и успокаивать, как маленького ребёнка:
— Ну, что ты, Ромочка! Арина тебя очень любит, не изменяет она тебе, это просто ты чрезмерно ревнив, у тебя очень богатая фантазия. Ты беспричинно ревнуешь. А она тебя специально поддразнивает, чтобы ты бесновался и любил её ещё больше.
— Да как ещё больше-то? — уткнувшись в подушку, глухо спрашивал Роман.
— Успокойся, Ромочка! Арина никуда не денется. Она тебя любит, а сегодня просто испугалась твоего приступа ярости. Ты же вон на неё с ружьём кинулся, даже стрелял.
— Не ранил хоть? — встревоженно поднял голову Роман, потом повернулся на спину, взял Наташу за руку.
— Думаю, что не попал. По крайней мере, крови нигде не видно. Наверное, к маме убежала.
— Наташенька, позвони ей, а?
— А ты знаешь, сколько сейчас времени? Зачем её больную маму в два часа ночи тревожить?
— Она точно у мамы?
— А где же ей ещё быть?
— Точно не с этим, не с Брониславом?
— Да какой Бронислав?! Что ты несёшь?
— У неё, кажется, любовь с этим Брониславом.
— Дурачок ты, Ромка! Какой Бронислав? Какая любовь?
— Нет, ты просто меня успокаиваешь. Зря ты меня спасла, я не хочу без неё жить!
— Ну, успокойся, Ромочка, ты хороший, она тебя любит. Ты только не пей. Трезвый ты такой хороший, такой добрый. Мы все тебя очень любим. А теперь спи, к утру протрезвеешь и позвонишь Арине. Извинись перед ней, она обязательно простит. Спи, я тоже пошла домой спать.
— Наташенька, не оставляй меня одного. Я не могу оставаться один. Я за себя просто не ручаюсь. Аринка меня бросила, а без неё мне незачем жить.
— Какой же ты дурачок! Ты прямо как маленький ребёнок. Темноты он боится.
— Наташенька, я не темноты боюсь, я себя боюсь. Посиди со мной, а?!
— Ромочка, мне же завтра на работу. Не завтра, сегодня уже. Знаешь, какой у меня сегодня суетный предстоит день? Мне надо выспаться.
— А ты ложись с краю. Только не уходи, а! Я тебя очень прошу, Наташенька. Мне надо немного выпить. Там, в шкафу, должен быть коньяк. Давай и ты со мной, понемножку? Мне сейчас очень надо расслабиться.
Ему действительно, наверное, надо было расслабиться. Наташа освободила руку, встала, увидела, что Роман всё ещё лежит совершенно голый, набросила на него край покрывала, поправила на себе предательски короткий халатик.
— Тут у тебя, как в хорошем баре, — заглянула снова в спальню. — Чего налить?
— А, всё равно чего. Просто мне надо выпить.
Наталья налила в стакан немного виски, добавила из
морозилки льда, принесла и подала Роману.
— А себе?
— Ромочка, мне утром нужна ясная голова, да и пить совсем не хочется.
— Ну, немного за компанию. Я не хочу пить один. Это признак алкоголизма.
— Однако раньше тебя это ничуть не смущало.
— Я хочу начать новую жизнь.
Наталью подмывало спросить, в который раз он собирается начинать новую жизнь, потому что такие обещания он Арине давал уже много раз, но сдержалась. Роман залпом выпил содержимое стакана, потряс льдинками, опустил на покрывало. Наталья тоже выпила, взяла стаканы, унесла на кухню, сполоснула под краном. Когда вернулась в спальню, Роман снова безутешно плакал.
Наверное, зря дала спиртного… Но, с другой стороны, пусть расслабится, вроде бы уже не такой и пьяный.
— Ну, спокойной ночи! Спи, я тоже домой пошла.
— Наташенька, не бросай меня одного. Ну, пожалуйста, не оставляй. Ложись с краю, не бойся, я приставать не буду. Я Арину люблю.
— Попробовал бы ты приставать, я бы тебе нос махом расквасила, а Серёжка бы утром уже основательно морду набил.
— Вот все вы на меня с кулаками. Аринка оплеуху влепила, теперь ты грозишь.
— Если влепила, значит, заслужил, — уточнила Наталья.
— Заслужил, заслужил. Так ведь от любви ревную. Не любил бы, не ревновал.
И Роман снова в голос заплакал.
— Ей-богу, как ребёнок. — Наталья выключила свет и забралась под покрывало. За окном занимался рассвет, спать оставалось совсем ничего.
— Не проспать бы без будильника.
Только опустила голову на подушку, моментально сморил сон. За день умаялась, а тут ещё такой стресс. Теперь расслабилась и сразу же заснула. Сколько спала, не поняла. Проснулась от громких всхлипываний. Роман снова плакал.
«Господи, ну что за мужик! — возмутилась молча. — От такого слюнтяя поневоле к другому сбежать захочется». Не оправдывала Аринку, но теперь начинала понимать.
Не открывая глаз, вытянула руку, провела по волосам, вытерла ладошкой слёзы. Роман повернулся набок, подвинулся ближе. Он тоже уже был под покрывалом.
— Ариночка, милая моя, — всхлипывая, взял ладошку в руку, придвинулся ещё ближе.
Ну, Ариночка так Ариночка, видно, хмель в голову на старое быстро ударил, лишь бы успокоился да заснул поскорее. Ещё бы хоть пару часиков поспать.
— Ариночка, милая моя, прости, что погорячился! Прости меня, а! Ну, скажи, что прощаешь…
— Да прощаю, прощаю, — в полусне проговорила Наталья. — Спи уже, дурачок.
— Ариночка, я так тебя люблю! Нет мне без тебя жизни, не бросай меня. Ведь сгину я без тебя. Как есть сгину.
Ещё ближе придвинулся, всем телом прижался, ладонь отпустил, за плечи обнял, к себе прижимает.
— Роман, ты что, совсем сдурел? Наташа я, а не Ариночка.
— А где моя Ариночка? Она что, бросила меня, а почему ты здесь, в нашей постели? Ариночка к твоему Сергею ушла?
— К маме своей она ушла, спи уже! Сам не спит и другим не даёт, — раздражённо сказала Наталья, понимая, что у Романа или начался похмельный психоз, или та порция виски со льдом лишила его остатков сознания.
— Нет, где моя Ариночка?
Роман сел на кровати, но пошатнулся и свалился назад. Скорее всего, сказались и большая потеря крови, и выпитое. Но он снова начал подниматься.
— Да спи ты уже, — разозлилась Наталья и изо всех сил потянула мужчину на постель.
Роман снова повернулся набок, полез обниматься:
— Ариночка, любимая моя, не бросай меня. Я же люблю тебя, не смогу я без тебя. Я умру, если ты от меня уйдёшь.
Ну, и фиг с тобой, побуду Ариночкой, раз тебе так видится. Только дай хоть немножко поспать. Угомонись уже! Прижала его голову к подушке. Он обнял, сильно прижал к себе. Где там этот чёртов шёлковый халатик? Всё куда-то съехало, голыми грудями в его грудь упёрлась. Он целоваться тянется:
— Ариночка! Милая моя, любимая…
Губами щеки коснулся, губы нащупал, припал… Попробовала оттолкнуть. Только сильнее прижал и всё имя жены своей шепчет. И ласкает… Нежно так… Сладкая истома по телу пошла… Чёрт возьми, ещё не хватало сейчас пьяному соседу отдаться. Прямо над головой работающего этажом ниже мужа. А слова ласковые расслабляют. И хоть не ей адресованы, а всё равно приятно… Эх, Наташка, уже нет сил отталкивать, сопротивляться. Женское начало над разумом верх взяло…
Ненадолго его хватило. Заснул. Освободилась от объятий, из постели выбралась, сразу под горячий душ. И мерзко, и стыдно самой себе признаться, что хорошо было. Нет, нет. Нет! Ничего тут не было, забыть всё. Да, приходила, да, из ванны вытащила, руку перевязала, спать уложила, рядом на кровати сидела, ждала, пока успокоится, пока не хмельным, а настоящим сном заснёт. И сразу домой. Свой мокрый халат надела, Аринкин на место повесила. Из чужой квартиры выскользнула, домой вернулась. Сергей кофе пьёт на кухне.
Довольный, похоже, работу свою наконец-то закончил.
— Ну, что там? — из вежливости спросил. — Как Арина?
— Нет Арины. Ромка в неё стрелял, сбежала. Он вены себе резал. Вовремя появилась. Потом уговаривала.
— До утра?
— Так вышло.
Не выдержала его взгляда. Разрыдалась. И всю правду выложила.
— Дура! Дура! Ну, и дура же ты! Я тут пашу круглые сутки, до утра работаю, а она в это время чужого мужика ублажает. Ну, дура! Ну, чего тебе не хватает в этой жизни? Всё у нас есть, ни в чём тебе не отказываю. Детей нету? Ага, значит, тебе детей не хватает? Ты от Ромки ребёнка родить хочешь? От этого алкаша беспробудного? Ну, дура! Ну, дура!
Он уже перешёл на крик.
Вскочил из-за стола, быстрым шагом пересёк коридор, начал складывать в папку выведенные на принтер рисунки нового проекта, над которым корпел столько времени. Вытащил с антресолей чемодан, побросал в него несколько рубашек, брюки, сверху положил папку с рисунками, вжикнул молнией замка.
— Ну, дура! Ну, дура! Нашла с кем изменить! Был бы хоть человек видный, не так обидно, а то алкаш запойный! Ну, дура!
Он подхватил чемодан, дошёл до входной двери, надел туфли.
— Ну, дура!
— Серёженька, пойми, это не измена…
— Молчи, дура!
Взялся за ручку, открыл дверь, остановился…
— Серёженька…
Обессиленно опустилась на табуретку и зарыдала, положив руки на стол и уронив на них голову.


НЕПУТЁВЫЙ

— Володя, мне надо с тобой серьёзно поговорить… Я встретила другого мужчину, которого полюбила. Детям он тоже нравится.
— Ты уже и детей с ним познакомила?
— А что ты хочешь? — вдруг срывается на крик Ирина. — Ты двадцать лет никого и ничего вокруг себя не видишь. Тебя волнуют только эти твои чёртовы таверны…
— Каверны… — вставил Владимир.
— Одна фигня! Этот твой Морозов на своих кавернах свихнулся. В психушку попал, теперь ты тоже на грани сумасшествия. Что мы от твоих исследований имеем? Мне стыдно, что я вынуждена одеваться в секонде. Коллеги ахают и охают по поводу моих нарядов, хотя безусловно подозревают, где они куплены. Ты двадцать лет в своём НИИКРИОГИПРОстрое копейки получаешь. Когда всё рухнуло, умные люди оттуда сразу смотались и устроились, а ты…
— Смотались на рынок торговать да челночить.
— Да, челночить. И что? Вон посмотри, как они теперь живут. Свои магазины открыли, по два раза в год на курорты семьями ездят. Где и когда мы с тобой за все эти годы бывали? У твоей мамы в деревне? Ты все эти годы продолжаешь нас кормить обещаниями: «Вот я закончу свои работы, сделаю открытие, мы в золоте будем купаться!» — ехидно подражая голосу Владимира, выговаривала Ирина. — И где это твоё открытие? Ты даже докторскую так и не смог написать! А туда же — открытие.
— Я не хочу тратить время на написание никому не нужной диссертации, — запальчиво возразил Владимир.
— Время он впустую не хочет тратить, а впустую просиживать над своими каракулями он хочет. Где результат этих сидений? Курица хоть цыплят высиживает, а ты что высидел за все эти годы? Геморрой? Короче, я устала, я хочу жить, как все нормальные люди. Не пахать с утра до ночи, чтобы прокормить семью и возомнившего себя великим учёным мужа, а работать только для удовольствия, отдыхать и прилично одеваться. Ты мне за двадцать с лишним лет этого обеспечить не смог. Поэтому я от тебя ухожу.
— А что скажут дети?
— Дети уже взрослые. Или ты так и не заметил, что они уже выросли? Ещё год-два — и у них свои дети будут. А я не хочу становиться просто бабушкой, я ещё молодая, полная сил, и мне хочется жить самой, а не с внуками нянчиться.
— Ну, если ты так решила… — подавленно сказал Владимир.
— Да, решила. Вот видишь, даже это известие тебя не вывело из состояния омнабулы. Ты круглые сутки поглощён своими мыслями. Для тебя не существует никого вокруг кроме твоих таверн.
— Каверн, — снова поправил Владимир.
— Один чёрт! Ты мотаешься по этим самым бесконечным командировкам, потом сидишь, как сыч в своей комнате, а мне, может, поговорить хочется, посоветоваться…
— О чём? — безучастно спросил Владимир. — О том, ставить или не ставить двойку Машеньке, как научить Вовочку запомнить таблицу умножения? Ты об этом щебечешь по телефону со своими подругами целыми вечерами.
— Щебечешь? Это часть моей жизни! — взорвалась Ирина.
— Так же, как мои каракули — смысл моей жизни.
— Ты что, серьёзно надеешься получить Нобелевскую премию за свои каверны?
— Я о Нобелевской премии не мечтаю. Я просто хочу понять природу явления, чтобы сэкономить для страны миллиарды рублей.
— Вот именно! О стране он думает! О миллиардах из бюджета, которые всё равно потом разворуют те, кто возле этих миллиардов сидит. А то, что дома тысячи лишней нет, тебя не волнует.
— Не в деньгах счастье, — невозмутимо вставил Владимир.
— Вот именно, не в деньгах, а в их количестве.
— Значит, у того мужчины они есть.
— Да уж, в отличие от тебя — не с голой задницей. И дом, и хорошая машина, и счета в банках.
— Мне остаётся только поздравить тебя с хорошей партией…
— Опять иронизируешь! Да, он в состоянии дать мне то, чего хочет любая женщина.
— Ну, допустим, далеко не любая мечтает только о тугом кошельке. Наверное, у кошелька ещё и какой-то интеллект должен быть, чтобы поговорить.
— Поговорить? А ты помнишь, когда мы с тобой о чём-то говорили? Да и о чём с тобой говорить, коли ты кроме этих своих каверн ничем не интересуешься! Вспомни, когда мы с тобой последний раз куда-то ходили? Когда были в театре, в филармонии? Когда просто так вечером по парку прогуливались? Когда у нас гости были? Да когда они и приходят, ты норовишь улизнуть в свою комнату.
— Потому что мне не о чём разговаривать с твоими гостями, у которых тоже разговоры только про Вовочку да Машеньку.
— А ты сам-то когда последний раз брал в руки книгу? Нормальную, художественную, а не сборник статей по своей идиотской криологии.
— Просто мне сейчас не до художественной литературы.
— Тебе уже двадцать лет не до неё. Вся жизнь проходит где-то стороной, и ты её не замечаешь.
— А надо? Может, это своего рода психологическая защита?
— Вот и защищайся. А я ухожу. Завтра увезу свои вещи, и не волнуйся, квартира остаётся тебе. Мебель мне тоже не нужна. Я начинаю жизнь с чистого листа.
— Желаю тебе счастья…
— Ну, до чего же ты бесчувственный! — снова взорвалась Ирина. — От него уходит жена, а он… Хотя бы для приличия скандал устроил, пощёчину влепил, обругал как…
— А зачем? Ты всё уже решила. К чему эти сцены ревности, театральные реплики… Или мне по сценарию надо обязательно рвать на себе волосы и биться головой о стенку? Извини, не буду.
Владимир встал и пошёл в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь.
Ирина некоторое время сидела, потом упала ничком на диван и в голос заплакала. Выплакавшись, взяла со столика телефон, вышла на кухню, набрала номер:
— Ты можешь за мной заехать? Да, прямо сейчас. Потом всё объясню.

* * *

С новым мужем они познакомились, когда тот от лица своей многопрофильной фирмы дарил школе оборудование для оснащения класса технологии. Различные станки и оборудование уже были привезены и сложены в специально для этого возведённый пристрой, а на торжествах по случаю их передачи, чтобы ребята могли ещё в старших классах получать так востребованные теперь рабочие специальности, Ирину, как классного руководителя одного из десятых классов, директор попросила выступить с ответным словом. Вот тогда богатый спонсор и положил на неё глаз. Ухаживал он настойчиво, умело, был обаятельным, галантным и быстро завоевал очерствевшее было сердце замужней матери взрослых детей. Это было похоже на сказку, на сон или мексиканский сериал, и она сдалась.

* * *

С того объяснения с мужем прошёл ровно год. За это время Ирина так до конца и не смогла привыкнуть к новой жизни, к огромному загородному дому с обставленными дорогой мебелью комнатами, во многие из которых она заходила всего несколько раз, потому что уборкой занималась горничная Жозефина. Рождество они с мужем отмечали на Майорке, несколько раз на три-четыре дня летали на Мальдивы, Канары, в Доминикану, побывали в Непале. Это была сказка, о которой раньше она даже не могла мечтать, потому что это было выше её фантазий. В первые же дни совместной жизни муж присылал за ней машину с секретаршей, и та, знаток моды и дорогих бутиков, одевала и обувала Ирину, расплачиваясь золотой картой то ли корпоративной, то ли своего босса.
Через месяц совместной жизни, когда был оформлен развод и состоялась шикарная свадьба, когда Ирине оставалось всего ничего до возможности оформления пенсии по выслуге, во время ужина в ресторане, где они теперь питались каждый вечер, муж, внимательно посмотрев на её усталое лицо, неожиданно сказал:
— Милая, ты должна оставить свою школу. Хватит, поработала. Я хочу, чтобы ты жила только для себя, а не трепала нервы с чужими тупыми оболтусами и их неблагодарными родителями. Ну, сколько можно себя так изводить? Увольнение из школы мой юрист оформит тебе с завтрашнего дня, и завтра же начнёшь ходить в фитнес-центр, на СПА-процедуры, в косметические салоны. Я хочу, чтобы ты выглядела бодро, весело и красиво.
— А такая я тебе не нравлюсь?
— Я тобой очарован и потому не хочу, чтобы ты была похожа на загнанную лошадь.
— Спасибо за комплимент, — с нескрываемой обидой в голосе сказала Ирина.
— Милая, я не хотел тебя обидеть. Прости! Но я не могу видеть, как ты всецело отдаёшься этой неблагодарной работе. Я просто не хочу делить тебя с твоей профессией. Ты должна быть только моей. Те двадцать тысяч, или сколько там тебе платят, не стоят твоих невосстанавливаемых нервных клеток.
— Но мне же всего три месяца не хватает до пенсии по выслуге…
— И тебе начислят десять тысяч? Ты что, смеёшься надо мной? Тебе не хватает денег? Завтра я тебе оформлю безлимитную банковскую карту. Я не хочу иметь жену-пенсионерку, тем более что ты ещё очень молода. Я сам скоро пенсионером стану.
И неожиданно сменил тему разговора:
— Милая, мне сказали, что видели тебя в какой-то забегаловке с тремя женщинами.
— Ты что, следишь за мной?
— Упаси бог! Просто мой водитель проезжал мимо, когда вы оттуда выходили. Милая, ты не должна бывать в таких заведениях, это подрывает мой авторитет, сказывается на моём имидже. Ты ещё за покупками заявись в свой секонд, где раньше одевалась. Вот это будет настоящий позор.
— Откуда ты знаешь, что я там одевалась?
— Милая! Ты же не думаешь, будто я ничего не понимаю в одежде, парфюме и косметике? Да твои поддельные духи за полторы тысячи у меня до сих пор не выветрились из памяти. Знаешь, я каждый раз подхожу к тебе и боюсь снова вдохнуть тот отвратительный запах.
— Если тебе так стыдно об этом вспоминать, почему ты меня пытаешься так унизить?
— Извини, я не хочу тебя унижать, просто у моей жены всё должно быть самым лучшим. Понимаешь? Самым лучшим! Мы не можем себе позволить ни малейших поводов для насмешек. Кстати, кто были эти женщины в той забегаловке?
— Это мои школьные подруги. В смысле, мои подруги, с которыми мы вместе работаем в школе.
— Милая, извини, что я вынужден тебе это говорить, но у тебя теперь должен быть другой круг общения.
— Мне с куклами из этого круга, у которых разговоры только на тему собственного превосходства, неинтересно.
— Мне тоже не всегда всё интересно, но мы должны быть среди людей своего круга. Знаешь, в Штатах человек высшего света не может себе позволить зайти в «Макдональдс» или выпить чашку кофе вместе с представителем другого сословия. Это дурной тон, и он осуждается. Ты можешь с ними общаться, но придётся выбирать время и место. Почему бы тебе не встречаться с ними, например, в «Башне из слоновой кости»?
— Милый, ты издеваешься? Там чашка кофе стоит столько, сколько они за день не зарабатывают.
— А ты разве не можешь их угостить?
— Да, я могу на твои деньги угостить их один раз, но потом они будут чувствовать себя неловко и ни за что не согласятся пойти снова.
— Не волнуйся. На халяву пойдут и во второй, и в третий…
— Мои подруги не из таких. Они сохранили чувство собственного достоинства и гордость.
— Ну и дуры! Впрочем, в «Башне» они тоже не того круга и будут тебя только компрометировать в глазах завсегдатаев.
— Ещё скажи, в глазах официантов.
— Эти меня не волнуют. Это прислуга.
— Как Жозефина?
— Именно! Как Жозефина.

* * *

— Мадам, я всё сделала, — вывела Ирину из раздумий служанка — коренная москвичка с шоколадным цветом кожи, толстыми губами и курчавыми волосами — плод дружбы народов Московской летней Олимпиады. Её мать, провожая в Эфиопию своего африканского страстного любовника, плакала, наверное, такими же слезами, как улетающий в небо Олимпийский Мишка. — Можно я поеду домой?
— Да, конечно, Жозефина! — встрепенулась Ирина. — Конечно, конечно.
Когда за ушедшей домой служанкой — муж объяснил, что теперь в моде прислуга из Китая или Африки — закрылась входная дверь, Ирина взяла пульт и включила телевизор. Как раз начиналась информационная программа. Ирина редко смотрела эти программы, в которых в последнее время обсуждались только события на Украине и в Соединённых Штатах, да рассказывалось об очередной поездке Президента или его встречах с министрами и губернаторами, которые бодро докладывали о новых успехах в отрасли или регионе, но тут почему-то не стала переключать кнопки. Её не интересовали события в мире, телевизор был нужен просто как фон, чтобы не ощущать себя в огромном доме такой одинокой.
— Начнём выпуск с главной новости дня, — сказала ведущая. — Сегодня в Кремле Президент России вручил группе учёных и деятелей культуры и искусства Государственные премии. Государственной премии в области науки и техники удостоена группа сибирских учёных за открытия в области криологии при строительстве промышленных и гражданских объектов за Полярным кругом. Первым высокую награду за открытие в этой области получает Владимир Помигалов.
Ирина встрепенулась. Знакомая фамилия, которую она носила более двадцати лет, заставила отвлечься от раздумий и посмотреть на экран. По ковровой дорожке нерешительно шагал её бывший муж. На нём ладно сидел хорошо сшитый костюм, какого у Владимира никогда в жизни не бывало. Видимо, организаторы церемонии из администрации Президента успели заказать для новоиспечённого лауреата одежду в кремлёвском ателье, чтобы не выпускать перед десятками телекамер человека в заношенном свитере, который он носил годами, сам меняя на локтях кожаные нашлёпки, вырезая их из голенищ её старых сапог.
В ответ на поздравление Президента Владимир что-то путанно говорил, что это результат его многолетней работы в составе целого коллектива и что он очень рад, что эти исследования нашли применение и позволят сэкономить для бюджета страны многие миллиарды рублей при освоении Арктики. Благодарил Президента, своих коллег и строительную корпорацию, которая поверила в перспективность их разработок, потом хотел ещё что-то сказать, но смутился, замолчал и пошёл к своему месту.
Ирина дотянулась до телефона, нашла номер, по которому не звонила больше года, нажала кнопку вызова.
В трубке послышались звон посуды, возбуждённые голоса, громкая музыка.
— Алло! Я слушаю.
Ирина вспомнила, что Владимир без очков не видит на телефоне имени звонящего, наверняка сейчас ищет эти самые очки, которые то рассеянно суёт в карман брюк, то в нагрудный карман, то в боковой.
— Алло! Я слушаю. Кто это?
— Это я… Я тебя поздравляю. Ты действительно заслужил эту награду…
— Ира? Спасибо за поздравление! А ты как узнала?
— Только что видела по телевизору, как Президент вручал тебе эту премию.
— Он вручал только лауреатский значок, а премию выдадут потом. Да там, собственно, и премия-то на всех совсем небольшая получается.
— Всё равно, ты её заслужил. Извини, что в тебя не верила!
— И ты извини, я не могу сейчас говорить, тут очень шумно.
— Я понимаю. Я сейчас детей обрадую. Пусть гордятся своим отцом.
— Ты сама-то как?
— У меня всё нормально… Не беспокойся… А ты как?
— Ты же видела по телевизору.
— Я в смысле личной жизни.
— Ты хочешь услышать, что я женился? Нет. Ты же сама говорила, что я не приспособлен для семейной жизни.
— Извини! Я во многом была не права.
У Ирины к горлу подступил ком, она, не в силах ещё что-либо говорить, нажала кнопку отбоя и зарыдала.


КОТЁНОК

Котёнок, этакий пушистый серый комочек, смешно закидывая на сторону задние лапки, небольшими прыжками приблизился к Денису, остановился метрах в двух, долго разглядывал чужого человека. Потом деловито понюхал какой-то цветок, фыркнул, недовольно помотал головой, снова посмотрел на сидящего на земле человека, осторожно, видимо, уже имел печальный опыт общения с незнакомцами, приблизился, сел, прижав сбоку хвост, потом встал и начал карабкаться по грубой ткани джинсов. Взобрался на торчащее вверх колено, внимательно посмотрел до предела расширенными зрачками прямо в глаза. Не увидев в них агрессии, спустился вниз и, царапая сквозь тонкий свитер острыми коготками кожу, залез на грудь, доверчиво потёрся о небритый два дня подбородок, громко замурлыкал и начал устраиваться на плече, уткнувшись мордочкой за мочку уха.
Денис погладил котёнка и впервые за всё утро улыбнулся.
Нынешний день начался для него не самым лучшим образом. Вернувшись с гастролей и положив на стол полученные сорок пять тысяч рублей — гонорар и отпускные, снова, в который уже раз, услышал столь привычные упрёки жены, что нормальные мужики не на сцене кривляются, а вкалывают и семью содержат достойно. А вот у них добытчиком приходится быть ей, хрупкой женщине, которой хочется жить в нормально обустроенной квартире или ещё лучше — загородном доме, ездить на хорошей машине, а не на подаренных её отцом «Жигулях», которые старше их замужней дочери, красиво одеваться, иметь дорогую косметику, чтобы не стесняться выходить на люди.
Длинный монолог о его никчёмности был уже хорошо знаком до каждого слова, они точно так же произносились и полтора десятка лет назад, когда Денис уступил жене, оставил театр, два года был «челноком», возил из Турции дублёнки, из Китая — электронику, из Польши — всякую дребедень. Эти товары жена умело продавала коллегам и их знакомым чуть дешевле, чем на рынке и в магазинах, и вроде успокоилась. Они отремонтировали квартиру, достроили, наконец, дачу, купили подержанную иномарку, оделись сами. Но материальная сторона лично ему совсем не приносила удовлетворения.
Денис постоянно во сне видел себя на сцене, и когда во время случайной встречи с главным режиссёром тот спросил, не надоело ли талантливому артисту заниматься бизнесом, Денис честно признался, что очень скучает по театру, по зрителям, по той сумасшедшей работе, которая приносила ему возможность полной творческой самореализации.
— Так в чём дело? — хлопнул главный его по плечу. — Я тут задумал одну пьесу поставить, но нет у меня человека, который бы потянул на главную роль. Может, вернёшься?
И Денис тотчас согласился. Он снова с самого утра до полуночи пропадал в театре, с полной самоотдачей играл в нескольких спектаклях, репетировал в будущих премьерах. Жена в театр принципиально не ходила, но самодовольно выслушивала от бывавших на постановках коллег похвалу в адрес мужа, не забывая подчёркивать, что это она создаёт ему все условия для проявления таланта, оградив от всех семейных обязанностей.
А незадолго до гастролей кто-то из доброжелателей сообщил жене, что у её мужа роман. Не просто роман, а самая настоящая страстная любовь. Денис был на все сто уверен, что это козни актрисы, претендовавшей на яркую роль, отданную режиссёром недавней выпускнице Щепки, где предпочтение отдаётся благовоспитанным девицам с длинной косой. Именно этот типаж полностью соответствовал роли в новом спектакле, в котором, по замыслу автора пьесы, скромная девушка до безумия влюбляется в мужчину почти вдвое старше её.
— Дружище, да вам даже играть не надо, — говорил режиссёр Денису. — Все только и говорят, что она втюрилась в тебя по уши, да и ты на неё неровно дышишь. Так что потрясающий успех заведомо гарантирован.
Этот спектакль тоже значился в гастрольной афише, что к привычным упрёкам жены по поводу нищенской зарплаты добавило ещё и подогретую доброжелателями ревность. Спектакль действительно получился замечательный! Премьеру сыграли в первый день гастролей, это мгновенно подстегнуло интерес избалованных зрителей одной из культурных столиц страны к постановкам провинциального коллектива.
Гастроли прошли с небывалым за последние годы триумфом, зато дома ждал скандал. Причём на этот раз, прежде чем хлопнуть дверью, жена поставила ультиматум: «Или ты сегодня же бросаешь этот свой чёртов театр, или чтобы вечером духу твоего не было в моём доме!». Она так и сказала — в моём доме, напрочь игнорируя обстоятельство, что эту трёхкомнатную квартиру семья получила в качестве подарка от областной власти, когда Денис стал заслуженным артистом.
Весь день Денис провёл в гараже, готовя машину к дальней поездке в родные края, куда они с женой обычно ездили на несколько дней во время отпуска. Поменял тормозные колодки, масло, почистил свечи, протёр провода, проверил давление в шинах. Под вечер зашли мужики из соседних гаражей, отметили начало его отпуска.
Эта выпивка только подогрела разгоревшийся утром скандал. Жена заявила, что никуда она с ним не поедет, а вот он может уматывать к чёртовой матери, куда угодно. В конце концов Денису надоело в сотый раз выслушивать одно и то же, он оделся и ушёл ночевать в гараж, прихватив по дороге бутылку.
Проснулся поздно. Настроение было отвратительным, состояние — ещё хуже. Посмотрел на не допитую водку, сделал большой глоток, включил радио, но через несколько минут с раздражением убрал музыку.
Вышел на улицу, побродил вдоль закрытых гаражей. Народ или работал, или был в отпуске и на дачах. Дошёл до автобусной остановки, сел в первый же подошедший и только на конечной увидел, что приехал в микрорайон, где до получения квартиры они с женой жили в комнатке будто случайно притулившегося среди «хрущёвок» рабочего общежития, куда его, как молодого специалиста, поселили по договору руководства театра и подшефного предприятия. Было в те годы такое шефство — заводы оказывали материальную помощь творческим коллективам, а те, в свою очередь, выделяли места на свои спектакли и устраивали выступления перед рабочими в канун государственных и профессиональных праздников.
Выйдя из автобуса, Денис тут же в ларьке купил бутылку пива и медленно пошёл вдоль аллеи. Он не был здесь почти двадцать лет, а в те годы они с женой и дочерью по выходным очень часто гуляли по дорожкам этого сквера, посаженного когда-то к очередной годовщине комсомола.
Тополя с тех пор превратились в высокие раскидистые деревья. В центре города от тополей несколько лет назад начали избавляться, заменяя их жиденькими яблонями и рябинами, только те почему-то упрямо не желали приживаться. Но вырубить сразу все не получилось, а потом сменился губернатор, и его затею по борьбе с тополиным пухом, на который у высокопоставленного чиновника была аллергия, быстро забыли. Сейчас во многих местах тополиный пух белым ковром покрывал зеленеющие газоны и дорожки, а здесь, в сквере, его почему-то не было совсем.
Денис прошёл до конца аллеи с кое-где стоящими садовыми скамейками, повернул в сторону и сел под дерево. Он когда-то читал, что тополю можно пожаловаться, если плохо на душе или кто-то обидел, можно обнять его, а можно просто прислониться спиной. Денис согнул ноги в коленях, прижался затылком к коре дерева, закрыл глаза и задумался.
В сквере кроме него никого не было. Видимо, от городской жары все старушки прятались на дачах, а молодые мамаши с детишками в колясках появятся только ближе к вечеру, когда солнце будет клониться к закату и не так сильно жарить.
Денис отхлебнул пива, пока оно не успело нагреться, снова откинулся спиной к дереву, закрыл глаза и сразу же задремал. Но вдруг сквозь сон услышал какой-то шорох. Открыл глаза и прямо перед собой увидел большого пса. Тот некоторое время с любопытством разглядывал чужого человека, потом свернул в сторону, подбежал к соседнему дереву, пометил его и неторопливо отправился дальше.
«Видимо, я занял его место, — с улыбкой подумал Денис. — Пёс хотел это дерево пометить, а пришлось другое».
Но улыбка сошла с лица, как только подумал, что пока они жили в комнате общежития, среди шумных соседей, с громкими разговорами приходивших со смены ближе к полуночи, а в дни авансов, получек и выходных устраивавших пьяные посиделки, они с женой чувствовали себя счастливыми. Всё начало меняться с получением квартиры, вдруг потребовавшей денег на мебель, на красивые шторы, люстры и прочие атрибуты интерьера. Денег не хватало, а жене хотелось, как у людей. И вот тогда начались упрёки, размолвки, ссоры, а потом и скандалы. И вот вчера его, будто нашкодившего котёнка, выставили за дверь.
Только подумал про котёнка, как почти сразу же и увидел этот милый пушистый комочек месяцев трёх от роду. Особенно умилило, как он деловито обнюхивал лепестки какого-то небольшого цветочка. И вот это беззащитное существо устроилось теперь на плече и старательно мурлычет, уткнувшись холодным носом прямо за ухо.
«Наверное, выпустили на улицу погулять, а он заблудился, — подумал Денис. — Или из окна выпал. Хозяева теперь беспокоятся, ищут, а он вот тут плутает».
У Дениса даже мысли не могло возникнуть, что такое беззащитное крохотное животное кто-то мог просто принести в сквер в надежде, что найдутся сердобольные люди, приютят, покормят, оставят у себя дома.
«Покормят… Как же я сразу не догадался! Ты же наверняка голодный», — Денис, придерживая на плече спящего котёнка, встал на колени, допил пиво, поднялся на ноги и направился к ларьку на остановке. Купил небольшой кусок колбасы, стаканчик сметаны, водки, вернулся под то же самое дерево.
Котёнок с жадностью набросился на колбасу, потом Денис вытряхнул на крышку немного довольно густой сметаны. Это угощение оказалось незнакомым, и пришлось смочить палец в сметане и намазать котёнку нос. Тот начал недовольно облизываться, но быстро распознал вкус и стал угощаться самостоятельно.
На дорожке показался паренёк лет десяти.
— Мальчик, можно тебя на минутку? — позвал его Денис. Тот подошёл и остановился в нескольких шагах.
— Ты не его ищешь? — спросил Денис и показал на котёнка.
— Нет, я просто домой иду.
— A-а, ну, извини!
Мальчишка успел пройти несколько шагов, когда Денис окликнул его снова:
— Слушай, мальчик, у тебя дома есть альбом для рисования или пара чистых листов бумаги?
— Есть, а что?
— Ты бы не мог мне подарить пару листов? И какую-нибудь картонку, чтобы удобнее рисовать.
— А вы что, художник?
— Так, рисую немного.
— Щас принесу. У меня от изо осталось.
— Спасибо! И ещё чёрный карандаш, если есть.
— Есть. Совсем целый, потому что мы чёрным не рисовали.
Очень скоро мальчишка вернулся и протянул тоненький альбом для рисования.
— Тут у меня почти половина чистая.
— Спасибо большое! А это твои рисунки? — спросил Денис, листая альбом.
— Да.
— Молодец! У тебя хорошо получается!
— Меня и учительница хвалит, — подтвердил мальчуган, не торопясь уходить.
Денис в несколько минут набросал рисунок. Котёнок, нюхающий цветок получился очень милым.
— Кла-ассно! — похвалил мальчуган.
— Правда, понравилось?
— Конечно!
— Тогда дарю. Тебя как зовут?
— Дэн.
— Денис, что ли?
— Да.
— Будем знакомы! Меня тоже Денис. Надо же какое совпадение! Держи, Денис, на память. Можно, я ещё пару листов из альбома вырву?
— Да берите всё, мне он уже не нужен.
— Нет, брат, ты своими рисунками не разбрасывайся. Храни, вырастешь, своим детям будешь показывать. А я с твоего позволения ещё пару листочков возьму.
— Да, конечно! У вас вон как здоровски получается. Мне бы так научиться!
— Научишься ещё! Надо только захотеть.
Дэн взял альбом, но продолжал стоять.
— Дядя Денис, а почему вы тут один водку пьёте? Вы же не бомж?
— Трудно объяснить. Понимаешь, захотелось одному побыть.
— Так вы же всё равно не один. Вон, с котёнком…
— А, — засмеялся Денис. — Действительно, не один.
— А можно, я его подержу?
— Конечно, можно.
Мальчуган осторожно взял котёнка на руки, тот сразу же замурлыкал.
— Какой смешной…
— Хочешь такого?
— Да я бы взял, но у нас овчарка.
— Тогда понятно. Хотя собаки с кошками очень часто дружат.
— Наш бы тоже задружил, да мама не разрешит взять.
— Ну, я думаю, что этот просто потерялся. Наверняка у него есть хозяева и давно его ищут. Тебя ведь тоже наверняка уже потеряли.
— Нет, не потеряли. Если что, меня хорошо видно, вон наши окна, на первом этаже, — показал Дэн в сторону стоящей неподалёку «хрущёвки». — Папа скоро с работы придёт, мы с ним нашего Рекса пойдём выгуливать. А вы тут ещё долго будете сидеть?
— Не знаю, — искренне ответил Денис. Идти домой и заново выслушивать упрёки ему совсем не хотелось, напиваться с соседями по гаражу — тоже.
— Тогда я к вам ещё загляну, если вы не уйдёте?
— Заходи, конечно!
Бережно передав мурлыкающего котёнка, держа альбом обеими руками, мальчуган побежал домой.
Денис поставил котёнка на землю:
— Давай, поиграй немножко, побегай. Хватит спать, засоня!
Котёнок важно выгнул спину, потом вытянул передние лапы, прогнулся вниз, смешно оттопырив зад с торчащим вверх хвостом. Денис сорвал травинку и начал водить ею возле носа котёнка, тот сразу включился в игру. А когда Денис поднял травинку высоко над головой котёнка, он встал на задние лапки, вытянул передние вверх, а потом, не достав до импровизированной игрушки, молитвенно сложил их перед собой. Это было настолько забавно, что Денис расхохотался, взял альбомный лист и в несколько минут набросал новый рисунок со стоящим в молитвенной позе котёнком.
Денис ещё немного поиграл с котёнком, но тот быстро утомился и с удовольствием устроился спать на плече, снова уткнувшись носом в шею за мочкой уха. И блаженство с души вытеснила враз накатившаяся тоска. Денис долго смотрел на аллею, в тени которой стали появляться первые гуляющие, потом взял лист бумаги и нарисовал босую грязную ступню, уходящую на уровне щиколотки под рваные края штанины. Широкое металлическое кольцо вокруг ноги толстой цепью соединялось с другим таким же, закреплённым на бутылке с водкой.
— Не помешаю? — раздался рядом негромкий голос.
Увлечённый рисованием, Денис не услышал шагов и
удивлённо поднял голову.
— Не помешаю? — спросил мужчина примерно такого же возраста, что и Денис.
— Нет, отчего же!
— Мне сын говорит, мол, там художник сидит с бутылкой водки. Дай, думаю, познакомлюсь, тем более что рисунок твой сын уже в рамку вложил и на стол поставил. Действительно, красиво получилось.
— Да чего там! Я ведь не художник. Так, иногда балуюсь.
— Да полно скромничать! Можно присесть?
— Да, да, конечно! — показал Денис на место рядом. — Милости прошу.
— Смотрю, не пьётся? Сын говорит, давно сидишь, а бутылка едва почата.
— Не пьётся, — признался Денис. — Вот даже нарисовал на тему пьянства.
Мужчина взял рисунок, внимательно посмотрел:
— Да уж! Точно подмечено. Многих знавал, у кого такие кандалы были. Меня Иваном зовут, тебя, сын говорит, Денисом.
Мужчина протянул руку. Денис с удовольствием пожал крепкую ладонь:
— Может, по глоточку за знакомство?
— Если только по глотку. Ты вроде нездешний? Что-то лицо незнакомое.
— Вообще-то жил в молодости вон в том общежитии.
— Так и я там жил! — обрадовался мужчина. — Тоже на заводе работаешь?
— Нет, в театре. Не ходишь в театр?
— Не хожу, — сознался Иван. — Я простой работяга, какие там театры? Не по нам это. А вот сына бы хотелось выучить. Чтобы образование получил, чтобы в люди выбился. Хватит того, что мы с женой всю жизнь у станка горбатимся.
— Знаешь, это ещё достаточно спорно, кто в люди выбился. Теперь вон сам президент уже за рабочие профессии агитирует. Да и зарплата на производстве не чета нашей. А рисовать Дэн пусть продолжает. У него хорошо получается.
— Да нам это и в школе говорят. Мол, талант у парня.
— Талант развивать надо. А вот то, что он у вас добрый растёт, это уже сейчас видно.
— Это точно, что добрый. Он ведь и меня сюда отправил. Говорит, там дяде плохо, целый день один сидит. Сходи, может, помочь чем надо. Маленький, а понимает.
— Они лучше нас понимают, не зачерствела ещё душа.
— Это точно. Так что у тебя, дома проблемы?
— Долго рассказывать.
— А я не тороплюсь. Жена на даче живёт, сын в интернет засел на весь вечер. Так что я тоже, получается, один.
— Может, тогда ещё по глоточку?
— Давай, коли без этого разговор не получается.
Выпили, помолчали, потом Иван спросил:
— С женой разругался?
— Выставила. Говорит: или театр, или семья. Денег мало получаю — вот основная проблема. А тут ещё ревность добавилась.
— Загулял?
— Если бы! Так, доброжелатели…
— Эти могут, — согласился Иван. — Так ведь, поди, дым не без огня?
— Понимаешь, театр — это, с одной стороны, одна большая семья, где все между собой по два-три раза переженились и всё про всех знают. С другой — это серпентарий с ядовитыми змеями. Все друг другу завидуют, каждый считает себя непревзойдённым талантом, а потому ядом брызжет, когда главную роль отдают другому.
— Ну, так у нас тоже все чужие премии да зарплату считать охочи. Как без этого-то?
— Так у нас и считать нечего! При наших зарплатах. У нас каждый, кто как может, на стороне приработок ищет. Кто кружок театральный возглавляет, кто преподаёт, кто корпоративы ведёт. Даже в ресторанах поют. А уж новогодние праздники — это самое выгодное время. Деды Морозы со Снегурочками нарасхват. У нас, собственно, с этого и началось. Она первый год у нас работает. Только в прошлом году диплом получила. Я её Снегурочкой и позвал, чтобы дать девушке заработать. А там из дома в дом, с утренника на утренник… везде угостить норовят. К полуночи-то по глоточку да по глоточку и хорошо получается.
— Ну, по пьяному делу оно и до постели недалеко.
— Да не было никакой постели! Так, несколько раз поцеловались, и всё. Но девушка немного увлеклась. Если честно, и мне она нравилась — молодая, красивая, способная. А тут как раз в спектакле влюблённых играть. Ну, и доигрались. На репетициях поцелуи понарошку, а на сцене — всерьёз. Чувства и взыграли! Перед гастролями кто-то жене позвонил, она первый большой скандал закатила с требованием от гастролей отказаться. А как откажешься, когда ты в главной роли? Вчера домой вернулся, думал, успокоилась, а она пуще прежнего: или я, или театр. В гараже ночевал.
— А чего не к друзьям? Не к этой, к зазнобе?
— Друзья все в отпуске. А зазноба, как ты говоришь, замужем.
— Это серьёзно.
— Серьёзно! — согласился Денис. — Да и какая там зазноба, когда ничего не было.
— А что так?
— Так ведь муж у нас в театре служит, в одних спектаклях заняты.
— Это серьёзно, — повторил Иван.
— Серьёзно! — снова согласился Денис. — А жена без повода взъелась. Ладно бы действительно изменил, так хоть вину перед ней чувствовал.
— У баб, я тебе скажу, просто звериное чутьё. Они это дело загодя чуют.
— Может, ещё по глотку? — спросил Денис.
— А знаешь что? Пойдём-ка мы к нам! Посидим по-человечески, закуску сварганим, а то как-то не по-божески, под деревом, будто бездомные. Пошли!
— Неудобно как-то, — засопротивлялся Денис. — Да и пора мне выбираться отсюда.
— Куда? Опять в гараж? У меня переночуешь. Жена, я тебе уже говорил, на даче живёт, на диване в большой комнате и устроишься. Пока я закуску готовлю, с Дэнькой моим пообщаешься. Парень рад будет с умным человеком поговорить. Он ведь настоящего артиста-то никогда живьём не видел. Только по телевизору. Пойдём, а?
Иван встал, протянул руку.
— Вставай, пошли. У нас дома всё запросто. И мне веселее вечер коротать.
— Погоди, а куда мне котёнка девать?
— У нас собака.
— Мне Дэн говорил.
— А знаешь что, давай мы ему тут еду оставим. Если хозяева не найдутся, завтра снова поесть принесём. Пошли.
Утром, с лёгким сердцем после долгих вечерних разговоров с Иваном о жизни, Денис вместе с гостеприимным хозяином вышел из дома.
— Ну, если надумаешь, дорогу знаешь.
— Да я сегодня, наверное, на родину махну на весь отпуск, родителей навестить.
— Это дело! — похвалил Иван. — Но если не уедешь, приходи! И мне веселее, и Дэнька тебе будет рад.
— Спасибо тебе, Иван! Хороший ты человек! Душевный.
— Ну, будь здоров!
Возле дерева, под которым накануне сидел Денис и где на клочке бумаги ещё оставались кусочки колбасы и в стаканчике — остатки сметаны, никого не было. Денис долго ходил по скверу в тщетной попытке найти вчерашнего забавного котёнка, но его нигде не было.
«Дай бог, чтобы попал в хорошие руки!» — подумал Денис, уже планировавший отвезти котёнка в деревню к родителям. Ещё раз внимательно посмотрел по сторонам и, горестно опустив голову, медленно побрёл к автобусной остановке, чем-то очень похожий на вчерашнего потерявшегося котёнка. Может, домой попадёт, а может — в чьи-то хорошие руки.


ПУТАНА ДЛЯ ЮБИЛЯРА

Вот что подарить человеку, у которого вроде бы и так всё есть? Как ни крути — вопрос очень сложный! Кирилл ломал над ним голову уже целую неделю. На работе, когда вдруг выдавалась минута-другая свободного времени, он придвигал к себе лист бумаги, на котором было набросано десятка полтора вариантов, дополнял список, вычёркивая что-то из заранее придуманного. Вечерами часа по полтора бродил по магазинам в надежде, что вдруг совершенно случайно наткнётся взглядом на какую-нибудь вещь, вполне ценную для юбиляра. Но все эти шопинги были напрасными. Продавцы услужливо предлагали свою помощь, но он досадливо отмахивался от всех этих менеджеров и консультантов: ну, что они могут предложить, совершенно не зная человека и его увлечений.
Хотя, собственно, увлечений у Володи и не было. Вот совершенно никаких. Только работа, работа и ещё раз работа. Именно это стало три года назад причиной его развода, потому что дома трудоголик почти не бывал. Даже находясь в квартире или своём загородном доме, он сразу после ужина уединялся в кабинете и занимался изучением предложенных проектов или углублялся в интернет.
Дина подала на развод в надежде, что это напугает мужа, заставит его изменить стиль жизни, больше времени уделять семье. Но напугать не получилось. В суд вместо вечно занятого Владимира пришёл его адвокат, очень быстро уладил все формальности, и супруги оказались без обязательств друг к другу.
После развода он, уступив жене загородный дом, остался в городской квартире, откуда было рукой подать до офиса. По выходным его теперь уже бывшая супруга Дина приходила делать уборку, стирать и гладить рубашки. Володя с его доходами без проблем мог бы нанять горничную, но категорически против была Дина. Ей не хотелось, чтобы в доме начала хозяйничать другая женщина. Пусть и приходящая, пусть и по найму.
Наверное, сказывалось чувство собственности. Но, скорее всего, ей просто нужна была возможность приходить в их квартиру, где она счастливо прожила столько лет. А появись тут горничная, её приходы стали бы ненужными. Дине же они были просто необходимы. Она могла подолгу сидеть в кресле перед телевизором, не включая его, предаваться воспоминаниям, иногда при этом даже пустить слезу в тоске по прежним временам, когда жили довольно скромно, но интересно.
А потом Володя с головой ушёл в бизнес. Это была какая-то болезнь. Уже и денег столько не требовалось, потому что у них появилось всё, о чём раньше даже не мечталось, а он просто не мог остановиться, уходя в работу всё глубже и глубже.
У Дины по сути всё складывалось нормально. Их дочь Дарья, пока училась во Франции, нашла там себе хорошую работу, у неё появился жених из состоятельной семьи, на осень была намечена свадьба.
У самой Дины тоже с личной жизнью проблем не было. На одной из научных конференций, что проходила на базе их университета, организаторы приставили её опекать французскую делегацию, потому что она единственная на кафедре в совершенстве владела французским. И ведь надо же такому случиться: в неё с первого взгляда влюбился парижский профессор.
Поначалу она расценила это как желание иностранца скрасить на время форума свой досуг, отметить конференцию не только выступлением на пленарном заседании, но и победой над русской красавицей. Однако профессор не делал никаких попыток затащить её в постель выделенного ему люкса, а только галантно ухаживал и неотрывно смотрел глазами преданной собаки.
При расставании он сказал, что несколько лет назад овдовел и был бы счастлив доживать свой век с такой, как Дина, женой. А когда узнал, что Дина в разводе, а её дочь выходит замуж во Францию да ещё за сына его давнего приятеля, вообще, казалось, помешался рассудком от своего возможного счастья.
Они обменялись адресами и теперь каждый вечер часами общались по скайпу. Так что всё у Дины было нормально по сути. Но это по сути. А по сердцу…
А сердце болело за Володю. Она понимала, что совершенно беспомощный в вопросах быта, он всё равно не пропадёт. По крайней мере, пока успешно идёт его бизнес. Но она привыкла опекать его даже по мелочам и понимала, что, может быть, эта опека нужна больше ей самой, чем ему, только хотела считать, что без неё он точно пропадёт. Она и организацию застолья на юбилей своего бывшего полностью хотела взять в свои руки, хотя он убеждал, что устроит ужин в ресторане или закажет домой всё, что нужно.
Большой праздник в честь пятидесятилетия шефа устраивали его коллеги в воскресенье, именно в день рождения, Дина решила устроить семейный ужин в кругу самых близких друзей. Этот ужин дома, а не в ресторане, опять же был нужен больше ей самой — она понимала, что здесь в её жизни это последний такой семейный праздник. Ну, разве что ещё прощальный, если во Франции у неё действительно всё хорошо устроится, и она по настоянию своего поклонника решится переехать к нему.
Дина позвонила Кириллу, сообщила о назначенном времени застолья, но на его просьбу подсказать что-либо дельное по поводу подарка, сокрушённо призналась:
— Ой, Кир, знаешь, я сама ничего путнего придумать не могу. Картины, вазы и прочее не подходит, потому что, ты же хорошо знаешь, он в упор не видит. Он же всё время где-то там, в облаках своего бизнеса витает. У нас ведь как было? Куплю картину, сама повешу, молчу, думаю: заметит или не заметит? Он месяца через три вдруг спрашивает: «Милая, мне кажется, у нас тут вчера ничего не было». Так что ты уж сам подумай — ты же его хорошо знаешь.
А за пару дней до юбилея Кирилл вдруг решил приколоться над другом. Причем решение это возникло вдруг, как именно вдруг возникают все хорошие решения.
Уже в конце рабочего дня зашёл к нему в кабинет его заместитель, с которым были не просто деловые, а приятельские отношения. Он зашёл подписать какие-то пустяковые бумаги, попросил секретаршу принести ему чашку кофе и, потягивая ароматный напиток, блаженно развалился в кресле.
— Ну, вот и закончилась неделя… Не знаю, как ты, а я вымотался до предела… Ты чем в выходные заниматься будешь? Может, на завтра сауну забронируем? Попаримся, девочек пригласим…
— Что? — рассеянно спросил Кирилл, рассматривая список возможных вариантов подарка юбиляру.
— Девочек, говорю, пригласим.
— Девочек? Старик, ты гений!
Кирилл возбуждённо вскочил с кресла, выбежал из-за стола и начал трясти руку приятеля.
— Ты что это так, как молодой кобель? — засмеялся зам. — Как будто мы никогда в сауне с девочками не были.
— Спасибо тебе, старик! Ты мне идею подал. Понимаешь, в воскресенье Вовка полтинник отмечает, и я уже недели две голову ломаю, что ему подарить. А подарю-как я ему девочку на вечер. Так, ты у нас спец по девочкам, давай, вызывай сюда десяток всех этих Мальвин, Элеонор, Изабелл и как их там ещё.
— Тебе десятка не многовато будет? — осклабился зам.
— Выбирать буду. Подарок всё-таки.
Через час из какого-то агентства эскорт-услуг в кабинет Кирилла прибыла целая делегация длинноногих красавиц и выжидательно выстроилась вдоль стены. Кирилл бесцеремонно разглядывал этот девичий строй, точно так же, как разглядывал бы выставленные на продажу напольные вазы. Осмотрев всех этих крашеных блондинок, брюнеток, шатенок и обладательниц всевозможных оттенков мелирования, Кирилл строго спросил:
— Так, кто из вас кроме того, что строить из себя принцессу и раздвигать ноги, может быть хозяйкой? Не в смысле быть, а играть роль. Причем безукоризненно.
Девчонки начали переглядываться, явно не понимая, чего хочет этот импозантный мужчина.
— Так что? Никто не может принести на стол тарелку и помыть посуду? Твою мать! Молодёжь пошла!
— Ну, я могу… — робко сказала одна, не самая броская. Кирилл на неё вообще не обратил внимания.
— Что именно?
— Стол сервировать, раз вам только это нужно…
— Не только это. Отработаешь по полной.
— Как скажете, — безропотно согласилась девушка. Да и как она могла возражать против исполнения своих прямых обязанностей, ради которых их всегда и приглашали в офисы, на дачи, в сауны.
— Всё? Больше хозяйственных нет? Свободны!
Кирилл повелительно махнул рукой в сторону двери.
— Хотя нет, подождите. Вот ты, с сиськами, тоже останься. Остальные свободны. Как говорят на съёмочной площадке, всем спасибо, все свободны.
Не дожидаясь, пока закроется за уходящими невостребованными девушками дверь, Кирилл сел в своё директорское кресло и именно в этот момент ему в голову пришла совершенно другая идея.
— Присаживайтесь и слушайте сюда, — сказал он повелительно. — Вы мне нужны в воскресенье. Мамке своей скажете, чтобы ни в коем случае вас не задействовала. Я ваш вынужденный простой оплачиваю или, скажем, снимаю вас на двое суток. Всё поняли?
Девушки согласно закивали головами. Они были привычны ко всякому с ними обращению, но беспрекословное подчинение в их фирме было золотым правилом: клиент всегда прав. Тем более чувствовалось, что этот клиент привык руководить и не потерпит никаких возражений.
— Ну-ка, встали из-за стола, я на вас ещё раз посмотрю.
Девушки снова встали к стене.
— Да вы что? Вы к клиенту приехали или в очереди за билетами на электричку встали? Покажитесь как следует!
Грудастая, соблазнительно виляя бёдрами, прошлась по кабинету, остановилась перед столом клиента, махнула головой, откидывая назад копну густых волос, провела ладонями по грудям, облизнула губы.
«Хороша, чертовка! — подумал Кирилл. — Пожалуй, я её прямо сейчас и оприходую. Протестирую, так сказать».
Вторая растерянно стояла у стены, не зная, что делать, потом так же, как первая, прошла вдоль кабинета, вернулась от двери и встала рядом с подругой.
— Новенькая, что ли? — спросил Кирилл.
— Она у нас всего неделю работает, — сказала грудастая. — Но вы не волнуйтесь, она сделает всё, как скажете.
После развода Кирилл некоторое время заводил романы, но потом понял, что проститутки ему будут обходиться дешевле. И самое главное, на них не надо тратить эмоции. Он быстро привыкал к людям и потом трудно с ними расставался. При романах это просто неизбежно, а тут вызвал, провёл вечер или оставил на ночь — и больше не вспомнишь. А свою ранимую душу он прятал за показной грубостью.
Постоянно имея дело с девочками по вызову, он воспринимал их только как службу сексуального сервиса и не больше. И эти две ничем не отличались от всех предыдущих. Но на этот раз они нужны были для куда большего. Им, по только что возникшему замыслу Кирилла, предстояло играть роль. Одной — роль подруги Владимира, другой — его подруги. И этот спектакль предназначался, по сути, для одного зрителя — Дины, чтобы она увидела, что у её бывшего мужа в жизни всё складывается хорошо, и она может спокойно устраивать свою парижскую жизнь.
Вот только сможет ли эта молоденькая путана, что умеет сервировать стол, хорошо сыграть предназначенную ей роль? Кирилл присматривался к девушке и всё больше находил в ней сходство с Диной. Нет, определённо при небольшой работе визажиста она действительно станет очень похожей на Дину в молодости. А что? Так даже лучше!
— Да садитесь вы уже! — почему-то с досадой сказал Кирилл. — Чего глаза мозолить.
Девушки послушно сели.
— Теперь слушайте задачу. Тебя как зовут?
— Элеонора, — сказала та, что должна будет играть роль подруги Владимира.
— Так! Первое! — строго сказал Кирилл. — На эти два дня забудьте свои блядские клички. И забросьте на антресоли эти свои наряды — не на обочину пойдёте дальнобойщиков соблазнять, а в приличное общество.
— Как скажете, — бойко согласилась грудастая. — Можем хоть принцессами быть.
— Принцессы, ёлки-палки! — ухмыльнулся Кирилл. — Думаешь, платье и причёска тебя сразу принцессой сделают? Ты слышала, чтобы принцесса по пять раз в день под клиента ложилась? — Почему-то снова начал выходить из себя Кирилл. — Принцесса — это образ жизни! Это манеры, образование, уровень культуры, психология, наконец. Это образец великосветской дамы, а не проститутки.
— Можно подумать, среди великосветских дам нет проституток? Только они не по вызову это делают.
— Тут ты права, — согласился Кирилл. — Так как вас зовут?
— Таня, — сказала первая.
— Мария, — представилась грудастая.
— Меня — Кирилл Иванович. На эти два дня — Кирилл.
— А можно Кирюшей? — спросила Мария. Этот самодовольный клиент уже давно её раздражал. Она бы с удовольствием послала его куда подальше, но прекрасно понимала, что после этого мамка как минимум на месяц обложит её штрафами и при первой же возможности отправит к ментам на «субботник». А ей это надо? Да и деньги тоже нужны. Поэтому и приходилось терпеть, что, впрочем, было делом привычным.
— Я сказал, чтобы все клички, пупсики там, котики и прочее вы на два дня забыли. Не в сауну идёте. Теперь о главном. В воскресенье у моего друга юбилей. Ты, — он кивнул Тане, — должна будешь сыграть роль его подружки. Ты, соответственно, — моей. Мы оба холостяки, поэтому ситуация вполне правдоподобная. Там будет бывшая жена юбиляра. Надо, чтобы она убедилась, что её бывший муж не обделён женским вниманием, чтобы она могла спокойно выходить замуж и заново строить своё счастье. Понимаешь, ты должна изобразить влюблённую в него девушку, преданную подругу и хорошую хозяйку.
Таня кивнула.
— Завтра мы съездим к нему домой, чтобы ты не путала, где спальня, а где кухня с туалетом, знала, где лежат тарелки, а где — постельное бельё, отвезёшь туда зубную щётку и свою косметику, чтобы было видно, что ты там живёшь. Хотя нет, сейчас мы поедем в магазин и всё это купим, часть сразу выльешь в раковину, а то его жена сразу заподозрит подвох, если флакончики будут стоять на полке непочатыми. Так, что ещё? Два-три платья. И не вот этих «для работы». Есть приличные? Ну, пару ещё прикупим. Короче, надо создать видимость, что ты там если и не живёшь пока, то постоянно бываешь. У тебя какое образование?
— Яна отделении PR учусь.
— Это хорошо! Книжки читаешь?
— Мало, — созналась Таня.
— Значит, ещё один момент: завтра мы с вами едем на пару художественных выставок, чтобы было о чём за столом поговорить. Потом — к юбиляру домой, потом вместе ужинаем, чтобы познакомиться. А сейчас — за кремами, духами и что там ещё? Я в этом деле совсем не разбираюсь.
— У нас денег с собой нет, — сказала Таня.
— Это уже не твоя забота. Твоя задача — выбрать нормальный товар. Разбираешься?
— Конечно!
— Тогда — поехали! Маша, ты поможешь!
— С радостью! Я вообще страсть как люблю по магазинам ходить. Может, и мне что-то купите?
— Ты брось эти замашки базарной торговки! — строго сказал Кирилл. — Не заработала ещё.
— Так я готова.
— Времени нет. — Кирилл с сожалением посмотрел на часы, потом на сексапильную девицу, подумал, что и надо-то ему минут пятнадцать, но решил всё же сначала делать дело. — Потом отработаешь.
— Как скажешь, котик!
— Я что говорил про котиков, пупсиков, папиков? — строго сказал Кирилл. — Ещё раз услышу — и пойдёшь в сауну с бригадой. А не со мной.
— Извините!
Кирилл подал девушкам по две пятёрки на парикмахера и другие мелкие расходы, расплатился с сутенёром, который терпеливо дожидался в приёмной, флиртуя с секретаршей, и они отправились по магазинам.
Вечером, когда подъехали к его дому, он кивнул Маше, чтобы шла с ним, а водителю приказал отвезти Таню.
— И никаких клиентов сегодня! — строго напутствовал на прощание. — Мне завтра твоя истасканная физиономия ни к чему.
Уже дома, пока Мария принимала душ и готовила на кухне нехитрый ужин, Кирилл позвонил Володе.
— Старик, я тебе тёлку снял.
— Да пошёл ты, — беззлобно огрызнулся тот.
— Я не шучу. Завтра мы вместе идём ужинать, я тебя с ней познакомлю.
— Извини, не могу, у меня куча дел.
— Ну, эта куча у тебя никогда не уменьшается, а перед юбилеем мы устроим маленький мальчишник.
— Мальчишник устраивают перед свадьбой, а не перед юбилеем.
— А мы будем ломать традиции. Ты же у нас известный креативщик.
— Кир, я, честное слово, и не могу, и не хочу.
— Вовка, ты свои монашеские замашки оставь хотя бы на дни юбилея. Ты когда девку за сиськи лапал? И сам, поди, не помнишь?
— Знаешь, и не страдаю как-то без этого. Это ты у нас жить не можешь, если за сиськи не подержишься.
Кирилл расхохотался:
— Вот это ты точно сказал. Жить не могу. Наверное, в детстве меня слишком долго от груди не отлучали, так до сих пор и не отлучусь. И завтра у тебя тоже такая возможность будет.
— Не будет! Некогда мне.
— Вовка, я сначала просто хотел тебе сюрприз сделать, а потом знаешь, о чём подумал. Давай для Дины спектакль устроим. Ну, пусть она увидит, что у тебя есть подруга, и перестанет себе душу рвать. Она же тебя, дурака, до сих пор любит, хотя тебе ничего кроме твоей работы не надо. Ну, пусть она со спокойной душой уезжает к этому французу, пусть строит своё счастье. Что, она не заслужила, что ли, этого? А так она тут до старости будет тебе носки стирать и виноватить себя. Надо тебе это? Старик, ну, не будь ты таким эгоистом! Короче, на твоём юбилее ты будешь с девушкой. Сделаем вид, что у тебя с ней роман и что у вас намечаются перспективы. Захочешь, можешь её в постель затащить, она не откажется, а не захочешь, когда гости разойдутся, дашь на такси и отправишь домой. Суть моей затеи понял?
— В общих чертах.
— А больше тебе и не надо. Не забивай голову деталями, остальное — моя забота. И не забудь: завтра у нас мальчишник.
— Я подумаю.
— Тогда — пока! Меня на кухне красотка заждалась.
— Пока, кобельеро!
В субботу Кирилл с девушками побывал на двух выставках, потом пообедал с ними в своём любимом ресторане и к концу трапезы поймал себя на мысли, что уже давно не относится к ним, как снятым для плотских утех девушкам по вызову. Они вели себя настолько естественно, что он не заметил, как стал чувствовать себя не клиентом, а просто мужчиной в окружении двух очаровательных и довольно интересных собеседниц.
Владимиру о профессии подруг он тоже решил ничего не говорить.
После обеда он сказал, чтобы девушки привели себя в порядок к ужину, дал им ещё денег, причём Таня застенчиво начала отказываться, но он настоял с требованием сделать в салоне вечернюю причёску и попрощался до вечера, назвав время и место встречи. Потом позвонил другу.
— Готов к мальчишнику?
— Слушай, я, честное слово, совсем забыл про твоё предложение.
— Я напомнил.
— Я даже не знаю.
— Старик, всё решено. Ты дома или на работе?
— Как раз домой собираюсь.
— В шесть я за тобой заеду. Столик в ресторане я уже заказал.
— Я право не знаю…
— Никаких отговорок! — настойчиво сказал Кирилл и отключил телефон.
Ужин прошёл хорошо, но из-за громкой музыки, хоть столик и находился в самом дальнем углу, поговорить не удалось, поэтому когда вышли на улицу, Кирилл напросился на чашку кофе к Володе. Тому неудобно было отказывать, и компания переместилась в квартиру юбиляра.
Через час, разложив в ванной и на столике в спальне косметику, повесив в шкаф купленные накануне платья, Таня уже действительно чувствовала себя в чужой квартире вполне комфортно. Но самое главное, Кирилл заметил, что девушка Володе понравилась. Она тоже вполне уверенно играла роль влюблённой. Снова забрав Машу к себе с ночёвкой, Кирилл оставил пару для продолжения знакомства.
В воскресенье он с утра отправил Машу в салон делать праздничную причёску. Потом уже вместе с ней по дороге к Владимиру купил букет цветов юбиляру, немного подумал и взял ещё один, для Тани, хотя скажи ему кто ещё в пятницу, что он будет дарить цветы проститутке, он бы расценил это не как шутку, а как оскорбление. С девушками этой категории он не церемонился, обращаясь по принципу: деньги — товар. Точнее: деньги — услуга. Разве что особо понравившейся мог приплатить сверх установленного тарифа.
Кирилл специально решил приехать загодя, чтобы до начала сбора гостей ещё раз проинструктировать Таню, как ей себя вести, чтобы не вызвать подозрений у жён их общих друзей, хотя самим друзьям было всё равно, кто сидит рядом с юбиляром. Самое главное, надо было поставить всё так, чтобы никакого подвоха не заподозрила Дина.
Дверь, к великому удивлению Кирилла, открыла Таня. Ещё больше он удивился, когда она, приветливо улыбаясь пришедшим, обернулась и крикнула в глубину квартиры:
— Володя, принимай гостей! Вы извините, я ещё не всё успела сделать. Проходите, я — на кухню.
— Маша тебе сейчас поможет, — распорядился Кирилл. — Ну, где ты там, дружище? Дай я обниму своего постаревшего друга.
Они долго обнимались, тискали друг друга, похлопывали по плечам, потом Кирилл, заметив разительные перемены в своём вечно погруженном в задумчивость друге, сказал:
— А ты сильно изменился.
— Что, за сутки сильно постарел?
— Наоборот, ты сильно помолодел. Это теперь вообще совсем другой человек!
Владимир расхохотался:
— Ладно, вы проходите в комнату, а мы с Танюшкой будем заканчивать кое-какие приготовления. Она там задумала что-то грандиозное, я помогаю, но пока понять ничего не могу.
Маша поздравила юбиляра, вручила букет и поцеловала в щёчку:
— Вы идите, я Тане сама помогу.
В комнате, когда девушки закрылись на кухне, готовя это самое что-то грандиозное, Кирилл спросил:
— Ну, как ты?
— Всё отлично! Спасибо тебе!
— За что? — не понял Кирилл.
— За то, что познакомил с такой замечательной девушкой.
— Смотри, не влюбись.
— Да я, кажется, уже влюбился.
— Похоже, потому что вид у тебя довольно глупый.
— Да ну тебя!
Когда из ресторана доставили заказ, девушки снова попросили мужчин не мешать им и чуть не силой вытолкали в кабинет. Через полчаса позвали:
— Идите принимать работу.
Кирилл был удивлён не столько тем, что стол был хорошо сервирован, сколько тем, что Таня знала количество ожидаемых гостей. Значит, Володя ей уже сказал об этом заранее.
«Молодец! — подумал Кирилл. — Но ещё больше молодец она, что успела так быстро войти в предназначенную ей роль».
Юбиляр сидел во главе стола, справа от него сидела Дина, слева — Таня. Бывшая жена украдкой внимательно присматривалась к девушке, которая, в свою очередь, влюблёнными глазами смотрела на именинника. Потом, когда кто-то из гостей вышел на балкон покурить, кто-то начал танцевать, Дина увлекла Кирилла в кабинет.
— Кир, давно это у них?
— Что?
— Да не юли ты, тебе это не идёт.
— В смысле, давно ли у Вовки роман с Таней? Честно скажу, не знаю. Так, что-то намекал по телефону…
— Хватит врать, Кир! Никогда не поверю, чтобы ты, лучший друг, и ничего не знал. Он же просто светится счастьем! И я уверена, это не из-за юбилейных торжеств. Понимаешь, я вчера утром тут прибиралась, ничего не было, а сегодня вижу и косметику, и даже какую-то одежду в шкафу. Она что, сюда переселилась?
— Я не знаю, но когда мы приехали, она была здесь.
— Бедная девочка!
— Почему?
— Кир, ты же знаешь, из-за чего мы развелись. Но мыто серебряную свадьбу отметили, я уже скоро бабушкой, может быть, стану, а она ведь совсем юная. Каково ей будет время в одиночестве коротать, потому что Вовку кроме работы ничего не интересует.
— Дина, а ты обратила внимание, что она очень похожа на тебя?
— Кир, ты тоже это заметил?
— Я думаю, что именно из-за этого он и обратил на неё внимание.
— Не знаю, всё равно мне жаль эту девочку.
— Может, просто ревнуешь?
— Кир, я тебе честно говорю: всё давно перегорело.
— Тогда спокойно устраивай свою парижскую жизнь. Будем считать, что ты передала своего бывшего в хорошие руки, — засмеялся Кирилл. — Пойдём к гостям, а то скажут, что слишком долго сплетничаем.
— А ты тоже молодец! — похвалила Дина. — Такую видную девушку оторвал. Неужели остепенился, старый кобель? Или просто так, на один день? Ведь, насколько я знаю, ты давно уже не заводишь романов.
— Боюсь романов, Диночка! Где-то вычитал, что любовь, как корь, чем раньше переболеешь, тем легче переносится. Вот и остерегаюсь.
— Болтун ты неисправимый! Пошли к гостям.
Когда гости разошлись, Кирилл с юбиляром выпили ещё по рюмочке, потом вместе с девушками долго пили кофе и обсуждали, как замечательно прошёл праздник. Уже ближе к полуночи Кирилл встал:
— Ну, что, девочки, пора по домам. Собирайтесь!
— А чего это ты раскомандовался? — спросил Володя.
— Так время уже, нам пора.
— Спасибо, что пришли! И не смею задерживать — завтра действительно на работу.
Наутро чуть свет Кирилла разбудил телефон. Звонил Володя:
— Старик, извини, что рано, просто потом закрутимся по делам, и будет некогда.
— Что случилось? — встревожился Кирилл.
— Знаешь, кажется, у нас скоро снова будет праздник.
— Свадьба, что ли? — пошутил Кирилл.
— Ну, не свадьба, конечно! Для начала просто помолвка. Я сделал предложение, но Таня просила дать ей время подумать.


СОДЕРЖАНКА

Красивый попугай без умолку расхваливал свою хозяйку, гордо восседая на ее плече. После каждого продолжительного монолога он наклонял голову, стараясь заглянуть девушке в лицо, осторожно трогал ее кончиком клюва за мочку уха, откашливался и начинал заново бесконечную хвалебную тираду о том, какая она красивая-хорошая, и как преданно он ее любит.
— Ну, хватит, хватит, Крузенштерн. Умничка, давай поцелуемся, и иди домой, в клетку.
Элла повернула голову в сторону попугая и вытянула губы трубочкой. Птица осторожно коснулась клювом ее губ, что-то, сильно грассируя, проговорила по-французски, потом произнесла фразу по-английски, перелетела на роскошную клетку, прошлась по ней и, помогая себе клювом, забралась внутрь, уселась перед зеркалом и стала прихорашиваться.
— Вот так мы с Крузей и живем. Очень даже похоже. Я тоже пропою дифирамбы своему хозяину, какой он умный, какой стройный, какой спортивный, как выгодно отличается среди своих знакомых, и тоже — в свою клетку. — И она сделала круговое движение рукой, обводя стены своей комнаты.
Ее «клетка» была роскошной. Собственно, в этой квартире все было респектабельным. Все обставлено дорогими модными вещами, подобранными со вкусом, что не так часто встречается в жилище современных богачей, предпочитающих не удобство и сочетание, а дороговизну.
В квартире был порядок, и по всему чувствовалось, что за вещами здесь ухаживают. Ухоженной была и сама хозяйка, хотя какой такой особенный уход нужен, когда тебе всего чуть за двадцать?
Когда я в очередной раз высказал комплимент в отношении квартиры, Элла досадливо махнула рукой:
— Да чего там, обычная золотая клетка, в которой мы с Крузей заперты и из которой изредка разрешается выбраться наружу. Мне ведь всего-навсего просто дозволяется здесь жить до поры до времени, пока не надоем хозяину. Тут абсолютно ничего нет моего, хотя все заработано, отработано, оплачено душой и телом. Мне ведь даже, чтобы не утратить полную зависимость, не разрешается нигде работать. Сижу вот тут, жду хозяина. Изредка могу быть переводчиком и то лишь для того, чтобы не утратить навыки, иметь безупречное произношение, которым потом мой владыка может гордиться в компании иностранцев, куда придет в моем сопровождении. Я ведь просто вещь. Как его «Мерс», как сотовый телефон, который вечно в кармане пиджака и по которому запрещено звонить, как дорогой костюм и перстень с бриллиантами. Как любой другой движимый атрибут его престижа, его респектабельности. Как все, чем можно блеснуть в обществе себе подобных.
Дом в Голландии, где очень понравилось жене, — далеко. В шикарную квартиру, где увядающая супруга и великовозрастный сын-балбес, поведешь не каждого. А на виду быть хочется часто, покрасоваться дорогими вещами, среди которых я — самая дешевая, потому что нас, симпатичных и длинноногих, — пруд пруди. И умных, и воспитанных, и со знанием языков. И если за руль машины друга-приятеля не пустит, то ко мне в постель — запросто. Заартачилась — пошла прочь! Завтра же в этой золотой клетке будет другая. Все останется, даже попугай. Даже туфли и платья — вдруг подойдут новой содержанке.
С Эллой мы случайно познакомились на одной из международных выставок, где она была переводчицей у работников никому у нас неизвестной европейской фирмы. Не прочитав надпись ее бейджа, я обратился к ней по-английски и только после этого прочел на табличке: «Элла, переводчик».
Представитель фирмы надолго отлучился по каким-то делам с предполагаемыми договорами, и в ожидании его мы разговорились с девушкой.
— Осенью пойду на курсы немецкого, и хотелось бы еще заняться финским. Просто так, для себя.
Я пообещал подарить ей когда-то купленный самоучитель, разговорник и учебник. Несколько дней возил книги в машине, а однажды, попав в новые микрорайоны, где она жила, вспомнил о своем обещании, позвонил и вот сижу в гостях. А попал я, видимо, как раз в тот момент, когда девушка была сильно чем-то раздосадована, и ей очень хотелось выговориться. Так, опять же совершенно случайно, я стал ее духовником, которому она, может, впервые в своей жизни исповедывалась.
С Володей она познакомилась на третьем курсе на международной выставке, куда пришли с девчонками, такими же студентками факультета романо-германской филологии, попрактиковаться. Там и попала ему на глаза, приглянулась, и он попросил ее помочь в разговоре с деловым партнером вечером в ресторане. Элла было заотказывалась, хотя училась очень неплохо, но он успокоил, что разговор пойдет бытовой, без технических терминов. И она согласилась.
Элла не считала себя глупышкой, все в жизни делала осознанно, но первое такое близкое знакомство с канадскими бизнесменами, да еще в роли переводчицы, чувство собственной значимости, бесконечные комплименты по поводу ее внешности, ее произношения, шампанское и гонорар в сто долларов за вечер перевода пустяковых разговоров вскружили девушке голову. Да настолько, что ночевать она попала не в свою комнату, которую снимали втроем с подругами, а в эту квартиру.
Точнее, тогда этой квартиры еще не было. Ее Владимир купил через год. В то время он просто снимал однокомнатную квартиру у кого-то из уехавших на Север знакомых. Потом Элла стала бывать в ней все чаще и чаще, потом ее "патрон" и вовсе перевез туда ее вещи, а позднее приобрел и обставил по её же совету это жилище. Так она окончательно и стала содержанкой.
Правда, забота, внимание, отсутствие финансовых проблем, частые вечеринки в ресторанах, на базах отдыха или просто в офисах ей нравились. Подружки в большинстве своем жутко завидовали, когда приходила она в новом платье, с новой сумочкой, хвастала дорогой косметикой. Потом появилась шуба, потом — поездка с Володей в Италию, потом — другие туры на престижные курорты.
Бывший комсомольский работник, сделавший свой начальный капитал в недолгую пору молодежных центров, занятых созданием пиратских видеосалонов и продажей видеодвоек и компьютеров, только-только начинающих завоёвывать тогда еще советский рынок, Володя к сорока с лишним годам превратился в преуспевающего бизнесмена, незаметно утратил суетливость и худобу, но сохранил комсомольский задор, неизменную улыбку, молодежный авантюризм, любовь к пирушкам и неисчислимые связи с прежними комсомольскими орлами из обкомов других областей и ЦК, которые стройными рядами так же успешно вошли в неразбериху рыночных отношений, возглавили различные межрегиональные и международные фонды, ругая прежние устои и коммунистов, стали депутатами или их помощниками, без труда влились в колонны новых функционеров.
Теперь на пятом и шестом десятке лет они стараются успеть добрать то, что не успели, не смогли получить в двадцать пять-тридцать, вынужденные соблюдать внешние приличия и боясь за аморалку лишиться партбилета, а с ним — всяких надежд на красивую карьеру. Пирушки стали теперь проводить по любому поводу и называть зачастую непонятно даже для себя презентациями. Выпивки стали производственной необходимостью деловых бесед. Согласные на все девочки именовались для приличия секретарями и референтами, профессиональные качества которых оцениваются длиной и стройностью ног, смазливой внешностью и размером бюста. Особо преуспевающие, сферу интересов имеющие за рубежом, обзавелись девушками сопровождения и переводчицами, имеющими эти же качества. Элла — из их числа.
— Моя трагедия в том, что я, дура, влюбилась. Мне казалось, что он тоже меня любит. Ну, по крайней мере, сильно мною увлечен. Это уже потом я прозрела и увидела, что он такими же любящими глазами смотрит на свою новую машину. Он так же, а может, даже больше, любит попугая. Особенно когда тот говорит по-английски. В эти минуты он от гордости готов лопнуть. Ну как же, у него есть попугай-полиглот! А ведь это я целыми днями вслух перед клеткой произносила одни и те же фразы, чтобы птичка начала повторять!
Я продолжала его любить даже после того, как он привел и оставил у меня на ночь одного из своих деловых партнеров, намекнув, чтобы я его ублажала. А когда я поняла, что это не шутка и возмутилась, он спокойно показал мне на дверь: «Можешь быть свободна. Завтра здесь поселится другая, и она будет делать все, что мне нужно».
Вот тогда я поняла, что я ничтожная, дешевая вещь. Девочка для сопровождения, хранительница этой богато убранной квартиры, куда можно приехать отдохнуть душой, расслабиться телом, где всегда ждут, потому что обязаны ждать, где приветят и приласкают, потому что это оплачено. И в то же время меня можно подарить, можно сдать в аренду, передать во временное пользование. Понять это мне можно было еще раньше, когда нас, девчонок, брали с собой в сауны и устраивали смотрины. Нет, ни просто секса, ни тем более групповухи там не было. Мы присутствием своим развлекали общество, были украшением, своего рода интерьером.
Девушка немного помолчала, нервно закурила, несколько раз затянулась, медленно выпуская колечки дыма, словно раздумывая, продолжать свою исповедь или оставить на душе то, что, видимо, давно уже было тяжелым грузом и что некому — не матери же, сельской учительнице, — рассказать.
— Вообще, по-моему, у вас, мужиков, какой-то комплекс. Хотите, чтобы жена была хранительницей очага, этакой матроной, занятой хозяйством и воспитанием детей, знала о развлечениях мужа и сохраняла целомудрие и верность, а в то же время была у вас для плотских утех подруга, и чем развратнее, тем лучше. Я много думала об этом и пришла к выводу, что в каждом из мужиков есть герой Микки Рурка из «Девяти с половиной недель». Что-то такое на границе с ненормальностью. Если бы это было только в моем «патроне», я бы думала, что он насмотрелся до одури этого фильма и решил все испытать в жизни, так ведь и другие из его окружения точно такие же.
Когда мне пришлось впервые остаться с его компаньоном, я на месте этого маленького, плюгавенького, лысенького иностранца представляла своего высокого красивого возлюбленного, и мне было легче. Но на следующий день Володя попросил меня рассказать, что и как у нас было, во всех подробностях. Когда привел другого партнера, настоял, чтобы я незаметно включила видеокамеру. Потом взял меня в командировку в Голландию и сводил в ночной клуб, где на сцене показывают настоящий секс. В следующую ночь заказал для меня на ночь местную проститутку, и мы были втроем. Да что там, все было! И всякий раз мне надо было притворяться, что мне это нравится.
Наверное, другая на моем месте привыкла бы, может, даже полюбила все это. А меня от такой мерзости злоба распирает. И бесконечная досада от собственной беспомощности что-либо изменить. Это только на словах меня никто не держит. Слишком много на меня истрачено, чтобы вот так запросто отпустить, пусть и без всего. Не то страшно, что изобьют, что поизмываются, я уже многое испытала, а то, что жизни и потом не дадут. Разве только замуж за какого- нибудь иностранца выскочить да уехать.
— А можно, я напишу об этом? Или это, что называется, не для печати?
— Под рубрикой «На темы морали»? Так ведь меня перевоспитывать поздно! Другим дурехам в пример? Не поможет: каждый ведь своим умом живет, каждый на лучшее надеется. Вы посмотрите, как восторженно смотрят на нас, таких разодетых содержанок, молодые девчонки и мечтают оказаться на нашем месте. Думаете, они не догадываются, что за все в жизни платить надо? Это только у классиков — «его пример — другим наука».
— Что ж, спасибо за кофе, Эля, за беседу!
— Ой, ради бога, не называйте меня Элей. Терпеть не могу это имя! Какое-то оно слюнявое. Лучше — Элла. Так как-то увереннее, тверже, хотя, наверное, я по характеру слюнтяйка. Твердости мне не хватает, это точно. Но, может, еще и решусь когда на поступок…
Что это будет за поступок, трудно сказать. Бросит ли девушка свою золотую клетку и сбежит, куда глаза глядят? Или однажды затаенная злоба найдет другой, трагический выход, потому что глаза девушки, когда она говорила о поступке, смотрели очень недобро. И то. В хронике происшествий постоянно читаешь: «Дрессированный медведь растерзал хозяина… Любимая собака насмерть загрызла хозяйку… Молодая девушка лишила жизни сожителя…».
Так ведь и народная мудрость гласит: «От любви до ненависти — один шаг»…


III. Предел прочности


В УГЛУ

— Ты только не вздумай за женой Старика ухаживать или хотя бы оказывать ей какие-нибудь знаки внимания. Убьёт сразу, — напутствовал меня по дороге в таёжный угол мой давний приятель и поклонник моего творчества Стас.
— Старуха убьёт? — рассмеялся я, уточняя.
— Старик.
— На этот счёт можешь быть спокоен: я не страдаю геронтофилией.
— В смысле?
— В смысле старухи, — осклабился я ещё больше.
— A-а, ну-ну!
Никогда в жизни не был я на охоте, и в эту поездку меня друзья заманили не трофеями, а возможностью познакомиться с очень интересным человеком.
— Ты всё ищешь героя для своего нового романа, вот и будет тебе герой, — рассказывал мне ещё пару месяцев назад Стас, когда я пожаловался, что нет подходящего материала для творчества. Мол, хочется написать про современника, но ничего интересного не попадается.
— Вот и напишешь, — пообещал тогда Стас. — Мужик прошёл Афган, имеет два боевых ордена, потом, как ты помнишь, часть афганцев пошла в бандиты, другая — в милицию и в предпринимательство. Старик продолжил служить Родине. Говорят, был неподкупным и до отвратительного честным. Есть же такие упёртые! Вот он из таких. А потом бандюганы подложили ему под дверь фугас, остался жив, но контузило сильно. Пришлось уйти из органов, приятель-прокурор устроил егерем. Бросил всё, уехал в этот глухой угол, но и там без проблем не получается. Рядом заповедник, вот и повадились на охоту разного рода начальники, а привозить их стал его же пристроивший прокурор.
— Это ты мне сейчас телесериал про лесника пересказываешь?
— Да ну тебя! — огрызнулся Стас. — Тут почище всякого сериала получается. Легендарный человек, но сразу скажу: со странностями. То ли последствия контузии, то ли с детства комплекс. Не смей перечить! От того у него и все неприятности. Не поверишь, жену за провинность в угол ставит.
— И что? Она так безропотно в угол и встаёт? — начал ухмыляться я этой шутке.
— Сам всё увидишь. Потом за это знакомство не забудь мне бутылку самого дорогого коньяка выставить.
… И вот мы ехали к этому легендарному егерю. Неспешно пробирались из райцентра на вездеходе-самоделке, сделанном местным кулибиным из старого «москвичка», самоходного шасси, что в советские времена имелись в некоторых колхозах, ещё из какой-то техники, но всё это, вместе сложенное, тарахтело и на обвязанных ремнями камерах от огромного грузовика, неведомым способом приделанных к дискам, двигалось вперёд, уподобляясь луноходу или инопланетному механизму для покорения российского бездорожья. Я понимал, что заповедник и должен быть в не доступных для людей местах, но не до такой же степени.
Наша гравицапа сильно раскачивалась на мягких колёсах из стороны в сторону, то и дело угрожая опрокинуться набок, но удивительным способом сохраняла равновесие и катилась дальше.
— Летом туда на моторке добираются, — будто прочитал мои мысли Стас. — Когда река встанет, можно на «Буранах», но из-за петляющего русла получается очень далеко. Напрямки ближе и быстрее. У Старика тоже наподобие этого вездеход сделан. Тут многие такой техникой обзаводятся — за грибами в лес, за ягодами, за кедровыми орехами. За осень семья до полумиллиона рублей зарабатывает.
— Ничего себе! — восхитился я.
— А ты не завидуй! За той же клюквой целыми днями на болотах раком стоят. Далеко ещё? — тронул он за плечо нашего всю дорогу молчащего проводника-водителя.
— Минут десять, — не поворачивая головы и не отвлекаясь на наши разговоры, ответил водитель. Я при знакомстве не расслышал его имя, Стас называл командиром, а переспрашивать мне было почему-то неудобно.
— Ну, что, хозяйка, пустишь незваных гостей? — выбравшись из нашей гравицапы, спросил Стас у бесподобно красивой, одетой в спортивный костюм девушки, вышедшей на крыльцо на шум машины.
— Конечно, конечно! — радушно заулыбалась она, увидев знакомых, при этом умудряясь не поднимать глаз на приехавших. — Вы сразу к гостевому домику и подъезжайте.
— А сам где? — спросил Стас.
— В лесу, где же ему ещё быть? — махнула рукой хозяйка, наверняка дочь или внучка егеря. — Но сказал к пяти часам баню готовить, так что скоро появится. Он на этот счёт очень пунктуальный. Я в гостевом домике сейчас печь затоплю, быстро нагреется.
— Да не суетись, что, мы сами не справимся, что ли? — урезонил девушку Стас. — Вот познакомься, писателя к вам привёз. Давно просится посмотреть, как люди живут на лесном кордоне. Это Элеонора, а это мой давний друг, действительно писатель — Иван Попов.
Девушка с таким очень не подходящим для таёжной глуши именем скромно опустила взгляд, протянула узенькую ладошку, ответила крепким рукопожатием:
— Очень приятно!
— Очень приятно!
— Эля, мы не с пустыми руками, показывай, куда складывать гостинцы. Командир, Иван, вы помогайте хозяйке, я пойду печь затапливать, — распоряжался Стас.
Водитель взял две наполненные едой и напитками сумки, в одной из них звякнули бутылки.
— А вот этого бы не надо! — сказала девушка, всё так же не поднимая глаз. — Станислав Петрович, вы же знаете, что ему нельзя.
— Знаю-знаю! Не волнуйся, мы по чуть-чуть. Иди, показывай командиру, куда сумки складывать.
Едва девушка и водитель немного отошли в сторону дома, Стас с улыбкой спросил:
— Ну, как тебе старуха?
— Это что? Жена? — оторопел я. — Я решил, что дочь или даже внучка. Сколько же тогда Старику?
— Сам считай, если помнишь, когда наши из Афгана вышли.
— Помню. В феврале 89-го.
— Ну, вот! Он тогда уже майором был.
— Получается, что её ещё на свете не было?
— Как раз родилась.
— И как же ему удалось такую красавицу в тайгу заманить?
— А вот это ты у него самого спроси, потому что я сам удивляюсь. Нет, с одной стороны, понять можно — герой-афганец, борец с преступностью, романтическая влюблённость и всё такое, но… Но тем не менее какая же должна быть горячая любовь, чтобы на такое затворничество решиться! Вот тебе и сюжет для романа.
Стас хлопнул меня по плечу и рассмеялся:
— Ладно, писатель, бери сумку и неси в дом, а я наши вещи заберу. Заговорились мы с тобой, а дом стоит не протопленный.
С Элей мы почти столкнулись в дверях построенного из брёвен дома, когда я заносил сумку, а она выходила на улицу. Она снова потупила взгляд.
— Извините! — посторонился я.
— Извините, — и она тоже шагнула немного в сторону, пропуская меня в дом. — Проходите, там дядя Саша сумки разбирает, а я баню проверю.
Вскоре из леса вернулся хозяин — кряжистый, прямо с картины русских художников, мужик с окладистой белой бородой.
— Здравствуйте, гости дорогие! — сказал он глухим голосом, вешая ружьё на гвоздь у дверей. Протянул руку водителю:
— Кого, Саня, на этот раз привёз?
— Станислава Петровича, он в домике печку растапливает, да вот писателя. Извините, я имя-отчество ваше не запомнил.
— Иван, — сказал я.
— Ну, здорово, Иван! А меня Степаном зовут, но это по паспорту, а лучше — Старик. Хозяйка где? — Повернулся Степан к водителю.
— Баню готовит.
— Это хорошо! Раз баня готова, с этого и начнём, а жена пока на стол накроет. Не возражаешь, писатель? — внимательно оглядывал он меня от макушки до пят, потом строго посмотрел в глаза.
— Не возражаю, — улыбнулся я, прекрасно понимая, что от меня здесь ничего не зависит, ибо хозяин всем своим видом давал знать, кто тут решает, что делать.
— Ну, и отлично! Пошли к Стасу? — то ли спросил, то ли приказал он и открыл входную дверь.
Едва мы вышли на улицу, у крыльца оказалась Эля.
— Ты уже дома? — обрадовалась она. — А у меня как раз баня готова, как ты велел, к пяти часам.
— Молодец! — похвалил Старик. — Ты нам в бане полотенца приготовь, пузырёк да закусь, да на стол накрывай, а мы с гостями пока попаримся.
— Хорошо! Сейчас всё отнесу, — сказала девушка с покорной готовностью.
— Отнеси, отнеси.
Я сто лет не бывал в деревенской бане, а в бане по-чёрному не парился никогда в жизни, поэтому мне были в диковинку чёрные, прокопчённые стены, к которым нельзя было не только прислоняться, о чём не успел предупредить Стас, но даже касаться их, потому что тут же пришлось отмывать жирную, плохо отстающую сажу.
Мы уселись на полок, головами почти упираясь в потолок, хозяин взял деревянный ковшик, зачерпнул из котла воды и плеснул на камни. Они злобно ухнули, будто подпрыгнули, ударяясь округлыми боками друг о друга, и в тот же миг от потолка начал накатывать сухой жар. Я тут же схватился за уши.
— Ну, как? — спросил Старик.
— Хорошо! — выдохнул Стас. — Банька что надо!
— А в лесу без бани никак. Я, когда на кордон заселился, первым делом баню перестроил, а потом уже дом. Любую простуду выгоняет лучше всяких лекарств, — довольно ответил Старик.
Потом в рубленом предбаннике мы выпили по стопке, немного остыли и пошли по второму заходу. Эта процедура повторилась третий раз, четвёртый… От жары и водки у меня кровь молотком билась в висках, и от очередного, финального, как сказал Старик, захода с вениками я отказался.
— Слабак, — презрительно бросил Старик. — А туда же, в тайгу навострился.
Мой авторитет в глазах хозяина был окончательно подорван, когда я неловко оступился возле крыльца и подвернул ногу.
— Сопляк! — оценил меня Старик. — С третьей рюмки на ногах не стоишь.
Идти я не мог. Стас подхватил меня под локоть, и в дом я поднялся прыжками.
— Давай сюда свою ногу, — скомандовал Старик.
Я сел на табуретку, он взялся за ступню, резко её дёрнул, и от боли я чуть не потерял сознание.
— Элька! Неси тряпицу какую, тугую повязку писателю сделать надо. Я за снегом схожу, холод приложить.
За стенкой послышался треск разрываемой ткани, девушка принесла длинный лоскут, присела возле меня, чтобы делать повязку.
— Иди делом занимайся, — грозно приказал Старик. — Повязку я сам наложу — не впервой.
Закончил делать тугую повязку, обмотал ногу положенным в магазинный пакет снегом и скомандовал:
— А теперь все за стол! Нам долго засиживаться нельзя, утром вставать рано.
К ужину Эля подала вываленную в большое блюдо рассыпчатую картошку, миску с квашеной капустой, солёные огурцы, грузди в сметане и аккуратно порезанное копчёное мясо, которое мы привезли с собой.
— Откуда в тайге сметана? — наивно поинтересовался я.
— Лося доим, — ответил Старик и громко засмеялся. Этот смех подхватили все, кроме хозяйки.
— Корову держим, — ответила она, всё так же потупив взгляд.
— Ну, за удачную охоту! — поднял стопку Старик.
Выпили, закусили лесными дарами, потому что мясо у
нас было и в городе.
— Между первой и второй пуля не должна успеть просвистеть, — сказал Старик, наполняя стопки.
— Стёпа, может, хватит? — тихо спросила Эля и осторожно положила ладонь на руку Старика.
— Не лезь не в своё дело! — грубо смахнул ладошку хозяин. — Сам знаю, когда хватит. Пошла в угол! В угол, я сказал.
Эля молча встала из-за стола, послушно прошла в угол и, будто провинившийся ребёнок, повернулась к стене лицом.
За столом нависло неловкое молчание.
— Мужу она указывать будет! — рявкнул Старик. — Не бывать в моём доме такому! Ну, мужики, за удачу! — и махом опрокинул стопку. Стас и Саша последовали его примеру, я был просто огорошен происшедшим.
— Ну, малахольный, а ты чего? Пей! Или бабу пожалел?
— дошло вдруг до него. — Ничего, пусть знает своё место в мужской компании! Мусульмане вон вообще баб за свой стол не допускают, это мы своим волю дали.
Чтобы как-то заглушить неловкость ситуации, мы молча жевали.
— Вообще-то ты прав, Старик, — нарушил молчание Стас.
— Вставать рано. Спасибо, хозяюшка, за обильное и вкусное угощение! Пошли мы к себе в домик. Ты как, сам дойдёшь или на руках донести?
— Сам, — сказал я, встал, сделал шаг и чуть не упал. — Больно, гадство! Палку бы какую.
— Вон в сенцах черенок от лопаты, — махнул рукой Старик, не поднимаясь из-за стола.
Стас принёс черенок, подал мне, и я заковылял на улицу, едва приступая на больную ногу.
— Что-то со Стариком сегодня не того, — задумчиво сказал Стас, когда мы вошли в гостевой домик. — Бывало с ним и раньше такое, когда перепьёт, но сегодня не так много и выпили. Для него — вообще как слону дробинка, потому что раньше он мог и два пузыря запросто принять.
— Так то раньше, — подал голос Саша. — Стареет Старик. По весне он тут гостям такой мордобой устроил, что я тебе дам! Ревнует жену. Смертным боем лупит. Наши мужики не раз видели с фингалами, когда в эти места на рыбалку приезжали. Тут чуть повыше на слиянии рек рыбы тьма-тьмущая, — пояснил водитель. — Вот наши и едут браконьерить. Старику кто рыбой, кто деньгами платят.
— А как же его бескорыстное служение Родине? — съязвил я, испытывая настоящую неприязнь к принявшему нас хозяину из-за его обращения с женой при чужих людях. Я допускал грубость в семейных отношениях, ссоры, даже скандалы, но не мог оправдать такое принародное унижение.
— Время людей меняет, — философски заметил Стас. — Всё, мужики, давайте укладываться спать.
… К утру моя ступня распухла настолько, что о каком-то походе на охоту не могло быть и речи. Собственно, и утром-то это можно было назвать с большой натяжкой, потому что на улице стояла самая настоящая ночь. Старик вошёл в домик одетый, с ружьём в руках.
— Ну, а ты чего лежишь? — сердито спросил он.
— Да куда ему, — заступился за меня Стас. — Вон как ногу разнесло!
— Слюнтяй! — зло бросил Старик и вышел на улицу. Не знаю, почему он невзлюбил меня с первого взгляда, но это было очевидно, да хозяин и не пытался скрывать своего отношения. И он был прав, потому что это мы приехали в его дом, и он имел право на радушное гостеприимство или неприятие.
Вернулся Старик минут через пять, когда Стас и Саша тоже уже надели бушлаты, подпоясались патронташами и собрали ружья.
— Баню к двум часам сможешь затопить? — спросил меня Старик и тут же сам себе ответил: — Да куда там! Тебе, поди, мамка и спички в руки брать не разрешает.
— А Эля? — спросил Стас. — С нами пойдёт?
— Ты сдурел, что ли? Куда баба на охоту?! На гауптвахте она. До нашего возвращения. Пошли уже, хватит лясы точить.
Они ушли, сопровождаемые радостным повизгиванием предвкушающих охоту собак. Я задул лампу и вытянулся на нарах в надежде поспать хотя бы до рассвета. Но заснуть не мог — болела нога и одолевали мысли о том, что это за гауптвахта тут на кордоне, куда отправил Старик свою жену.
Промаялся я часа три, а когда окончательно рассвело, опираясь на черенок, отправился в дом. На столе стояли початая банка молока, хлеб, часть вчерашней закуски. Я присел на самодельный диванчик, осмотрелся, окликнул хозяйку, но никто не отозвался. Сделал бутерброд, налил в кружку молока, позавтракал.
Эля не появлялась. Едва приступая на больную ногу, вышел в сени, окликнул:
— Эля!
Через некоторое время уже во весь голос прокричал снова. Откуда-то со двора послышалось:
— Здесь я.
Оказалось, Старик запер Элю в хлеву. Я отвернул сделанную из берёзового бруска вертушку, или как там в деревне называется приколоченный гвоздём посередине запор, распахнул тяжёлые, распаренные ворота.
— Нет-нет! Что вы! — послышался из темноты испуганный голос Эли. — Если я выйду, он же меня убьёт!
— Но они ушли на охоту.
— Нет, нет, я боюсь.
— Да чего? Никого же нет. Выходите. Когда Степан сказал, что посадил вас на гауптвахту, я подумал, он так пошутил.
— Нет, он меня при гостях часто запирает. Ни с того ни с сего приревнует к кому-нибудь и начинает измываться. То в угол поставит, как вчера, то в хлев запрёт.
— А почему вы все эти унижения терпите?
— А куда деваться?
— Но это же не жизнь! Вы такая молодая, красивая… У вас всё впереди… А вы тут…
Когда пишу тексты своих произведений, мои книжные герои легко находят нужные слова, некоторые я потом вычёркиваю, заменяю, но тут речь шла не о книге, а о живом человеке, и я не знал, что в таком случае можно сказать. Мы так и разговаривали через открытую дверь. Эля была где-то внутри хлева, от меня её скрывала корова, она с любопытством подошла к выходу и бесцеремонно разглядывала чужого человека.
Неужели нельзя уйти от такого деспота? Не понимал я такой покорности молодой женщины. Что её тут держит в этой глухомани? Неужели действительно бывает такая слепая любовь, ради которой можно выносить унижения, побои и издевательства?
— А уйти? — задал я наивный вопрос.
— Куда? Догонит, если не убьёт, то искалечить может запросто. А убьёт, скажет, в тайге потерялась. Ему же все поверят, и потом, нет трупа, нет преступления, он эту ментовскую присказку часто повторяет просто так.
— Да, вот это любовь! — не сдержал я своего восклицания. — Об этом действительно только романы писать, потому что в жизни вряд ли кто в такое поверит.
— А вы и не верьте. Какая любовь? Я тут в качестве заложницы. Отец мой здесь егерем был. Приехала компания какого-то большого начальства, как это бывает, перепились, один другого застрелил. Случайно ли, по злобе, но насмерть. Они же начальники, сидеть никто не хочет, на отца свалили, будто он застрелил. Дело вёл Степан, он и предложил отцу, что если отдаст меня за него замуж, сумеет дело закрыть, а иначе от пяти до десяти лет, если с отягчающими вину обстоятельствами, а пьянка, мол, как раз такое обстоятельство. Папа надеялся на порядочность тех людей, ведь его вообще в той компании не было, но как докажешь, когда они в один голос твердят, что был и ещё угрожал. Я, когда узнала, сама к Степану пришла. Отца уволили, Степан из милиции сюда оформился. Так и живу. Вообще-то он, когда никого нет, добрый. А люди приезжают, начинает свою власть надо мной показывать. А как выпьет, вообще звереет. Ему ни грамма нельзя, да как остановишь, а гости все со спиртным едут. И с каждым годом болезнь прогрессирует…
Я долго молчал.
— Вы вертушку-то закройте, — сказала Эля. — Не ровен час, муж вернётся. Он запросто может охотников одних дальше отправить и домой прийти. Я его хорошо знаю. Закройте от греха подальше и к себе в домик идите. Ой, а вы хоть позавтракали? — вспомнила вдруг она. — Там на столе есть что покушать.
— Спасибо! Я бутерброд съел и молоком запил.
— Ну, тогда идите к себе. Ложитесь. Вам лежать надо.
Я вернулся в гостевой домик. Обдумывая услышанное, незаметно заснул. Проснулся от мужских голосов.
— Ну, что, засоня? Дрыхнешь? — весело выговаривал Стас. — А как мы славно погуляли, как поохотились! Смотри, какой красавец!
И он поднял на уровень плеч огромную птицу.
— У командира такой же! Завтра снова пойдём, а после обеда домой поедем. Ох, и намотались мы! Ноги аж гудят. Старик опять баню обещал. Пойдёшь? Или тебе с вывихом нельзя греть.
— Не знаю. Просто буду внизу держать, а сам с удовольствием погреюсь — когда-то ещё в такой бане побывать доведётся.
Я ничего не стал рассказывать о своём разговоре с Элеонорой. Решил, что со Стасом потом поделюсь дома, а поскольку Саша из местных, ему, тем более — деревенским, знать это совсем ни к чему. Хотя наверняка они и так обо всём наслышаны.
Мы после первого захода посидели в предбаннике, выпили по две стопки, потом вдруг Старик отправил нас в парную одних:
— Мы с Элькой потом, во второй жар вместе сходим, — сказал он и пояснил: — Нам тут кой с чем разобраться надо.
Мы хорошо погрелись, остыли, потом пошли снова париться, уже с вениками. Я тоже на этот раз решился вкусить наслаждение по полной программе. Лёг на живот, и едва Стас начал меня хлестать веником, услышали приглушённый выстрел.
— Кого это Старик? — перестал махать веником Стас. — На собаку на охоте злился, неужели её пристрелил? Почему возле дома? А может, шатун пришёл?
Было тихо. Стас плеснул воды на каменку и продолжил хлестать меня большим берёзовым веником. Было горячо, приятно, но на душе почему-то тревожно. Утренний разговор с Элеонорой не выходил у меня из головы, навевая дурные предчувствия.
Мы вдоволь напарились, потом сполоснулись, полураздетые направились в гостевой домик. И одновременно увидели сидящую на крыльце дома Элю. Она держала в руках ружьё и смотрела себе под ноги.
Мы встревоженно подбежали.
— Я его убила… — почти шепотом сказала Эля.
Мы бросились в дом. В прихожей, распластавшись, на спине лежал Старик с развороченной зарядом дроби грудью.
— Звони в скорую! — засуетился я.
— Ты что, дурак? Какая скорая?! Тут тебе не в городе, мобильники не берут. Так, мужики, надо думать, что делать. У нас у всех должна быть единая линия поведения. Старику уже не поможешь, а Элеонору надо спасать. Это однозначно! Вчера в бане Старик нам жаловался, что всё опротивело, что жизнь надоела.
— Когда говорил? — переспросил я.
— Ты не понял? — загорячился Денис. — Старик нам в бане жаловался, что жизнь опротивела, но и выхода нет. Сегодня в лесу он снова не раз заводил разговор об этом. Командир, ты слышал, или ты в это время от нас отстал?
Денис посмотрел на Сашу.
— Я это тоже слышал, — кивнул головой водитель.
— Значит, решено! В бане он накатил две стопки и ушёл домой, потом мы услышали выстрел. Эля прибежала из хлева и увидела его мёртвым. Налицо самоубийство на почве нервного срыва из-за контузии после принятия спиртного. Ну, там потом следователь с криминалистами сформулируют, как надо.
Стас вышел на улицу, вернулся с ружьём в руках, протёр приклад, цевьё, спусковой крючок и вложил в руки покойного.
— Ну, вот, как-то так. В темноте дорогу найдёшь? — повернулся Стас к Саше.
— Так следы же остались. По ним и поедем, не заблудимся.
— Одеваемся, садимся в гравицапу и едем в посёлок. Эля! — крикнул Стас в открытую дверь. — Одевайся, в посёлок поедем.
— Что теперь будет? — растерянно твердила Эля. — Что будет?
— Да ничего не будет! — заверил Стас. — Пока мы были в бане, а ты в хлеву, он застрелился. Одевайся!
Уже на крыльце, будто под гипнозом, запирая входную дверь, Эля вдруг остановилась:
— А корова? Её же утром доить надо.
— Утром с милицией вернёмся и подоишь.
…Раскачиваясь в салоне Сашиной гравицапы, я вдруг почему-то вспомнил свой старый будильник. Часто бывая в поездках, я покупал наручные часы только с будильником, вот и теперь у меня были часы-смартфон с этой функцией, но, собирая вещи на охоту, зачем-то снова взял в руки неизменный в моих командировках будильник, купленный родителями более пятидесяти лет назад, и стал заводить его пружину. Завернул до отказа, но, о чём-то задумавшись, крутанул ещё на пол-оборота. Раздался треск, и я понял, что переборщил. У любой пружины есть свой предел. Живя своей жизнью в таёжном углу, Старик этот предел не почувствовал.


НОХЧАЛЛА

Абдулка высматривал своего кровного врага. В развалины этого давно разрушенного здания, от которого остались горки камней и битого кирпича, мальчишка пробрался ещё ночью. Накануне он перенёс сюда из схрона замотанную в тряпьё снайперскую винтовку, спрятал её под обломками камней поближе к остаткам выходящей на блокпост стены. До блокпоста по прямой было чуть больше километра, поэтому федералы, давно привыкшие к далёким развалинам, не обращали на них внимания — чтобы стрелять с такого расстояния, надо быть профессиональным снайпером.
Абдулка профессиональным снайпером не был. Он в своей жизни, особенно когда появлялся в лагере у старшего брата, научился хорошо стрелять из автомата, но делать это из винтовки Драгунова не приходилось. Была она почти одного с ним роста да и весила почти вдвое больше удобного, со складным прикладом АКМС.
Днём Абдулка приготовил себе удобное для стрельбы место, поэтому, достав винтовку и положив её на камни, устроился и стал ждать утра. Незадолго до восхода солнца задремал, а когда проснулся, по территории блокпоста уже ходили люди. Стрелок снял колпачки с прицела и начал высматривать среди федералов Кривоносого. Мешали зачем-то нарисованная в прицеле ёлочка из треугольничков и непонятная горка с цифрами наклоном налево. Зачем всё это было нужно, Абдулка не знал. Куда удобнее было бы простое перекрестие! Заводишь в него цель, плавно (это обязательное условие для стрельбы мальчишка усвоил давным-давно) нажимаешь на спусковой крючок, и всё…
Вообще-то Кривоносого Абдулка бы узнал и без приближающей оптики прицела. Он невзлюбил этого наглого сержанта с самой первой встречи. Он тогда помогал матери на небольшом рынке своего селения разбирать привезённый из Итум-Кали нехитрый товар. Эта торговля не приносила большой выгоды, но в дополнение к пособию на детей и по безработице для взрослых помогала им жить. Основными покупателями были федералы да те жители села, у кого не было машин и некому было ездить за сорок километров в райцентр.
Федералы были очень разные. Почему-то ходивший вместе с Кривоносым всегда улыбающийся Коля был полной противоположностью своего вечно угрюмого напарника. Когда они появились на рынке в первый раз, он сразу же потрепал Абдулку по вихрам и спросил:
— Тебя как звать?
— Абдулмалик.
— Можно, я тебя буду звать просто Абдулкой? Ну, как старший брат младшего?
— Можно.
— А скажи-ка мне, как будет по-вашему «Здравствуйте!»
— Маршалла хуьлда.
— А пожалуйста?
— Алийша, — бойко ответил Абдулка.
— Спасибо?
— Баркалла.
— Извините?
— Бехк ма билла.
— Нет, брат, мне за один раз столько не запомнить. Ты согласен меня учить?
— Согласен, — сказал польщённый вниманием Абдулка.
— Тогда договорились!
Они купили сигареты, мыло, два тюбика зубной пасты, рассчитались.
— А что это ни у кого лепёшек нет? — спросил Кривоносый. — Ребята говорили, тут хлебом торгуют.
— Торгуем, — подтвердила мать Абдулки Камила. — Но только если сначала вы нам муку продадите. Гуманитарной помощи нам самим не хватает, не только на продажу.
Федералы повернулись уходить, но Кривоносый, что-то вспомнив, вернулся:
— Водкой торгуете?
— Нет, нет, — замахала руками Камила. — Водкой запрещено торговать. Штраф большой.
— Ну-ну… — недовольно промычал Кривоносый и неторопливо пошёл в сторону блокпоста, разглядывая выставленные на сооружённых из кирпичных обломков примитивных прилавках резиновые сапоги, соль, сахар, чай. Эти прилавки каждый делал для себя сам. Ещё в прошлом году у семьи Абдулки тут был деревянный прилавок, но зимой его пришлось разобрать на дрова, заменив невысоким помостом из кирпичных обломков.
Отец Абдулки Захид-ака раз в неделю ездил на своих старых «Жигулях» в Итум-Кали, через надёжных поставщиков брал на продажу товар. Из разговоров можно было понять, что в райцентр он поступал из Грозного, в основном из присылаемой из Египта, Иордании и других арабских стран гуманитарной помощи. Часть её раздавалась населению воюющей республики, часть неведомыми путями попадала к боевикам, а немалая доля продавалась через рынки.
В Итум-Кали Абдулка много раз бывал ещё до войны. Он тогда начинал учиться в местной школе, и учительница возила их в краеведческий музей имени Хусейна Исаева, где рассказывала про большого русского поэта Лермонтова, очень любившего Кавказ. Он примерно 150 лет назад за какую-то провинность был сослан на Кавказ и офицером воевал именно в этих местах, бывал в Итум-Кали.
Учительница рассказывала, что Лермонтов восхищался гордым чеченским народом, который не хотел покоряться русскому царю и был готов скорее умереть, чем смирить свою гордыню. Очень ярко это проявилось в стихотворении о битве на реке Валерик, вода которой была красной от пролитой крови воюющих. В этом стихотворении Лермонтов восхищался отвагой чеченцев и сокрушался бессмысленностью непримиримой войны. Несколько строк из этого стихотворения Абдулка тоже хорошо запомнил:
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»

Абдулке кроме этих строк, особенно последней, заставляющей задуматься, потому что и спустя полтора века опять идёт война, почему-то очень хорошо запомнились в музее карандашный рисунок Лермонтова «Сражение при Валерике. Начало боя». Там был нарисован ещё какой-то генерал, фамилию которого Абдулка запамятовал. И справа на стене небольшая картина акварельными красками «При Валерике. Похороны убитых».
В школе рассказывали, что в недрах их родного Итум-Калинского района имеются запасы природных богатств из всей таблицы Менделеева, а Менделеев был очень умным и грамотным русским учёным, который эту таблицу составил, указав в ней даже такие элементы, которые тогда ещё не были открыты.
Бабушка знала множество целебных трав. Она до восхода солнца уходила в горы и собирала там разные листочки, выкапывала корешки, сушила их в тени и лечила от разных болезней. Мать Абдулки тоже кое-что из тех трав запомнила, а вот сам он своих бабушку и дедушку уже начал забывать, потому что они погибли ещё в первую войну, когда федералы бомбили их село, через которое по знаменитому Георгиевскому тракту уходили в сторону Панкисского ущелья боевики.
Отец много рассказывал Абдулке о непокорном чеченском народе, о том, как ещё пятьсот лет назад жители местных сёл защищались от захватчиков, строили вдоль границ крепости. Их ставили таким образом, чтобы с одной обязательно была видна другая, и если надвигалась опасность, горцы зажигали на башне костёр, передавая таким образом сигнал о нападении.
Абдулка однажды с отцом даже ходил к Дёрахой бав — родовой крепости тейпа Чантий. На машине к Дёрской башне, как её называли русские, было не подъехать, поэтому они прошли по каменистой тропе пешком. Абдулка хотел подняться наверх и убедиться, что с башни действительно видно соседнюю, а может, и их село, но все лестницы наверх были разрушены. Может, сгнили, а может, федералы разобрали, обезопасив себя от возможных снайперов наверху, а заодно использовав дерево для отопления. Но не только лестниц не хватало у башни, местами была разрушена крыша, а внизу с северо-востока зияла огромная пробоина величиной с два Абдулкиных роста.
Так что про Абдулку нельзя было сказать, что к своим двенадцати годам он остался неучем. Другое дело, что эти знания как-то не особо привлекали парня, зато он готов был целыми днями возиться с оружием. Разбирать и собирать автомат его научил старший брат Анзор. Он скрывался от федералов у боевиков, не веря, что амнистия действительно объявлена, чтобы дать возможность мужчинам вернуться к своим семьям, а не для того, чтобы выманить из леса, разоружить и, осудив на несколько лет, отправить куда-нибудь в Сибирь, в колонии строгого режима.
Мать и отец уговаривали Анзора сдаться каждый раз, когда он появлялся ночами дома, без проблем пробираясь тайком из своего лагеря, чтобы навестить родителей и жену Хасипу. Они поженились три года назад, но детей до сих пор не было, и вот только теперь из разговора взрослых Абдулка узнал, что через несколько месяцев в их доме появится маленький. Анзор, конечно же, хотел сына. А сама Хасипа, как узнал Абдулка из случайно подслушанного разговора её с Маликой — старшей сестрой Абдулки, мечтает о дочери.
Анзор теперь появлялся ночами дома всё чаще и чаще, но сдаваться федералам по амнистии не решался. Абдулка виделся с ним иногда и днём, выбираясь мимо блокпоста за хворостом. Вязанки заранее заготавливал Анзор, поэтому у них было время просто посидеть и поговорить.
На блокпосту Абдулка был своим человеком. С Колей они действительно сдружились. Он легко запоминал чеченские слова, буквально сразу же выучил счёт до десяти. Когда Абдулка во время своего первого учительского опыта называл: «Один — цхьаъ, два — шиъ, три — кхоъ, четыре — диъ, пять — хиъ», Кривоносый спросил:
— И на хрена тебе это надо?
— Интересно же! — искренне изумился Коля. — Да и живя здесь, надо знать язык местного населения.
— Это они пусть в совершенстве русским владеют!
— Можно подумать, ты русским в совершенстве владеешь.
— Матерным — да, этот они лучше всего понимают. Тут без мата хрен порядок наведёшь. Совсем как в армии.
— Ладно, Абдулка, ты его не слушай. Учи дальше. А как будет десять?
— Итт.
— Двадцать?
— Ткъа.
— Сто?
— Бlе.
— Тысяча?
— Эзар.
— Хороший?
— Дика.
— А плохой?
— Вониг.
— Я?
— Со.
— Ты?
— Хьо.
— Ты мне дома на бумажку это всё запиши, я учить буду, а то так быстро забуду. Ага?
— Ага, — кивнул Абдулка.
Потом через несколько дней Коля и Кривоносый на рынке увидели Малику.
— Это кто там с твоей мамой? — спросил Коля.
— Малика. Сестра моя. Ей уже семнадцать.
— А как будет по-вашему красивая?
— Хаза.
— Она у тебя хаза. Скажи, когда ей восемнадцать исполнится. Я свататься приду. Возьмёшь меня в родственники?
— Ей нельзя замуж за русского, — серьёзно объяснил Абдулка. — Это чеченец может жениться на русской, а девушке за русского замуж нельзя.
— А если я выкраду?
— Тебя накажут.
— Ни фига себе, какая несправедливость! — засмеялся Коля. — Чеченцу, значит, можно русскую в жёны взять, а чеченке замуж за русского нельзя. Придётся красть невесту.
— Тогда кто-то из нашего рода должен будет смыть позор твоей кровью, потому что если женщина позволила себе что-то с чужим мужчиной — это самый большой позор. И виновный должен быть наказан.
— Застрелить, что ли?
— Или зарезать.
— И ты тоже сможешь в меня стрелять?
— Нет, это должен делать только взрослый.
— Да все они тут в тебя стрелять готовы! — встрял в разговор Кривоносый. — Все они зверьми смотрят. Только отвернись, в спину бабахнут.
— Чеченец никогда в спину врагу стрелять не станет, — сказал Абдулка. — Это нохчалла.
— А что такое, как ты сказал, ночахла?
— Нохчалла, — поправил Абдулка. — Это закон.
И Абдулка стал рассказывать, что нохчалла — это гостеприимство, это умение быть уступчивым, приходить на помощь, уважать женщину, это дружба на всю жизнь, в дни печали и в дни радости. А дружба для горца — понятие святое. Вообще нохчалла — это всё, что помогает чеченцу.
— А ты молодец! — похвалил Коля. — Ты меня тоже учи этим своим правилам. Как это — нох-чал-ла, да?
Абдулка молча кивнул. Он старался казаться взрослым, а взрослый чеченец должен быть немногословным. Отец всё время повторяет: «Не знаю, нет — одно слово; знаю, видел — тысяча слов». Но поскольку Коля постоянно расспрашивал об обычаях и просил обучать новым словам, мальчишка становился очень словоохотливым. Коля ему нравился своей добротой, постоянной улыбкой. А вот Кривоносый был нелюдим и имел неприятную внешность, всё время казался каким-то злым и угрюмым.
Когда эти федералы приходили на рынок, Коля всякий раз спрашивал у Захида:
— Как жизнь, Захид-ака? Как дома? Все ли здоровы?
— Дела реза хуьлда — Да будет доволен тобой Всевышний, — отвечал с поклоном отец. — Всё хорошо, Коля, все здоровы. Что тебе из дома пишут? Как мама с папой живут?
— Баркалла, Захид-ака! Всё хорошо.
— Чо ты с ними цацкаешься? — выговаривал Кривоносый. — Нам с ними что тут, детей крестить, что ли?
— Арсен, вот если бы иностранец приехал в твою родную деревню и поздоровался с твоими родителями по-русски, им бы ведь приятно было?
— Ну, так то же другое дело.
— Почему другое? — возражал Коля. — Мы тут в гостях, вот и должны себя вести соответствующим образом.
— Ни фига себе в гостях! Мы тут, как говорит командир, конституционный порядок наводим, а не в гостях находимся. Гость, блин! С автоматом наперевес! Ты тут новичок, а я уже в первую чеченскую воевал, знаю, как они к таким гостям относятся. Зазеваешься, и пуля в затылок.
— Но они же, как говорит Абдулка, в спину не стреляют.
— Что ты сказки всякие слушаешь?! И в спину нашим стреляли, и в затылок, и шею кинжальчиком — вжик, и хана…
Вот за такие разговоры, которые, не таясь, вёл Кривоносый, Абдулка его и не любил, и даже боялся. Но с Колей сдружился, как со старшим братом. Потому, всякий раз проходя мимо блокпоста за хворостом, забегал к федералам. Иногда ему совали конфеты, которые он незаметно прятал в карман, чтобы угостить мать, сестру и невестку, а иногда даже давали банку говяжьей тушонки, совсем не лишней к их скудному столу.
За то время, пока Абдулка был на блокпосту, он из разговоров федералов узнавал какие-то новости: то о выводе войск и заменой федералов на местных гвардейцев, то о предстоящих операциях по зачистке того или иного района. Вот и в этот раз, давая уроки чеченского языка Коле, он случайно расслышал, как два офицера что-то говорили про готовящуюся операцию против боевиков в районе крепости Цой-Педе. Мол, по оперативным данным, именно там скрывается одна из банд, поскольку место очень хорошо защищено самой природой. Мыс на слиянии рек Чанты-Аргун и Меши-Хи неприступен с трёх сторон, а четвёртая своим длинным перешейком упирается в подножия хребта Коре-Лам.
— Самое простое, — говорил один из офицеров, — нанести бы туда бомбовый удар, но не разрешают наверху, потому что как раз там находится некрополь. Этот город мёртвых имеет исторические памятники ещё то ли пятого, то ли девятого века, поэтому хрен кто позволит его разрушить. Кто-то из штабных там бывал ещё в советское время, говорит, что в этих склепах с крышами из сланцевого камня есть лазы с глубокими нишами. Представляешь, сколько там боевиков может сидеть в засаде? Этих склепов-то почти полсотни. Но сами склепы являются памятниками истории, а ещё есть выложенная камнем фигура вроде бы Святого Георгия да две сторожевые башни. С этих башен могут и по вертушкам шарахнуть, но вроде бы туда, в этот город мёртвых, готовят десант. А наших бойцов могут привлечь к операции, чтобы отрезать боевикам путь к отступлению в Панкисское ущелье.
Абдулка запоминал каждое слово, стараясь не пропустить ничего, а сам в это время учил Колю своему языку.
— Ишак?
— Вир.
— Конь?
— Говр.
— Корова?
— Етт.
— Кошка?
— Цициг.
— Собака?
— Эр.
— Я обязательно запомню. Прямо сейчас пойду запишу и выучу.
— А мне надо за хворостом, а то не успею насобирать.
— Ну, иди, Абдулка, а то и правда не успеешь.
Вскоре сообразительный Абдулка уже из слова в слово передавал старшему брату подслушанный разговор офицеров.
— Молодец, брат! — похвалил Анзор. — Очень вовремя ты это подсказал. А когда они собираются операцию проводить?
— Не знаю, не говорили.
— Ну, наверное, скоро. А ты никаких приготовлений не заметил?
— Нет, всё, как всегда.
— Ладно, иди домой, скажи, что я сегодня ночью зайду попрощаться. Мы, наверное, надолго уйдём.

… — Эй, хозяин! Принимай гостей! — раздался за невысоким каменным забором голос Кривоносого.
Захид приказал Анзору выходить через вторую дверь, расположенную в конце дома, сам пошёл навстречу незваным гостям:
— Собар де. Подождите! Извините, мы уже спать легли.
— Так не поздно ещё, — проронил Кривоносый.
— Это вам, молодым, не поздно, а нам уже пора. Да и керосин экономим, зря лампу не зажигаем.
— Суьйре дика хуьлда! Добрый вечер! — поздоровался, как учил Абдулка, Коля.
— Суьйре дика хуьлда! Добрый вечер! — ответил хозяин. — Проходите, гости дорогие! Гость в доме — радость… Куда не приходит гость, туда не приходит и благодать! — говорил Захид, приглашая федералов на веранду. — Сейчас угощение принесём. Жена у меня заболела, спину сильно ломит. Малика, неси угощение!
Через пару минут на веранду вышла Малика с двумя тарелками в руках. На одной из них были лепёшки, на второй — чашка со сметаной.
— Сейчас чай согреем, надо только керосинку раскочегарить.
— Не надо чая, хозяин, — остановил Кривоносый. — Ты нам лучше водки дай. У Коли вон день рождения, отпраздновали, но не хватило.
— Нету водки, — виновато сказал хозяин. — Не держим. Сам не пью, да и строго у нас с этим. Сами знаете.
— Да мы же не на халяву просим. Продай бутылку! На вот тебе деньги, — Кривоносый полез в нарукавный карман камуфляжной куртки и вытащил оттуда смятые купюры. — Вот, все бери. Тут, правда, немного не хватает, но не первый день знакомы — сочтёмся ещё.
— Вы же знаете, что за торговлю водкой штраф большой платить надо, — заговорил Захид. — Сами же на блокпосту проверяете машину, когда мы с товаром ездем. Не берём водку и дома не держим.
— Ну, это мы сейчас сами проверим.
Кривоносый встал с табуретки, властно стал теснить хозяина рукой от двери в дом.
— Спят у нас все, — с достоинством встал в дверном проёме хозяин, не пуская гостей в дом. — Жена больная спит, мальчонка, сноха у меня беременная.
— Беременная, говоришь? От кого же это беременная, если муж в бегах? Или он где-то поблизости бандитствует? А может, и сейчас дома прячется?
Кривоносый щёлкнул предохранителем и передёрнул затвор.
— Досмотр делать будем!
— Побойтесь бога, — спокойно стоял в дверном проёме хозяин. — Какие у нас в доме бандиты? Вы же нас хорошо знаете, постоянно у нас товар на рынке покупаете. Абдул-малик вон Колю по-чеченски учит разговаривать.
— Хозяин, не мельтеши! Пусти добром, иначе хуже будет, — С пьяной настойчивостью настаивал Кривоносый, ткнув хозяина стволом в живот. Тот вынужден был посторониться и пропустить мужчин в большую комнату, слабо освещаемую лампой с едва прикрученным фитилём. Из этой комнаты в глубь дома уходил коридор с комнатами по одной стороне.
Не желая встречаться с пьяными, Абдулка своевременно юркнул под деревянный диван, на котором спал и наблюдал за происходящим из-под сползшего почти до пола старенького одеяла.
Коля остановился у самого входа, а Кривоносый осмотрелся и направился было дальше.
— Туда нельзя! — снова встал на пути хозяин. — Там женщины. Чужой мужчина не имеет права входить в те комнаты.
— А может, мы к ним свататься пришли! — с вызовом сказал Кривоносый. — Колька вон давно по твоей красавице- дочке сохнет. Вот прямо сейчас и женится. А я, так и быть, твою беременную невестку приласкаю.
И снова ткнул хозяина стволом в живот.
— Не смейте осквернять мой дом! — выпятил грудь хозяин. — Если вы пришли в гости, то и ведите себя с достоинством, не унижайте себя и не позорьте хозяев.
— Да пошёл ты! — закричал вдруг Кривоносый. — Мы тут хозяева, что хотим, то и делаем. А ты будешь выполнять наши приказы. И девки твои сейчас любую мою прихоть выполнять станут, а не то — разговор короткий. Зачистку проведём и за оказание сопротивления на месте уложим.
— Слушай, — потянул Кривоносого за рукав Коля, — оставь. Пошли к себе, действительно поздно уже. Да и хватит нам.
— Тебя никто не спрашивает! — отмахнулся Кривоносый. — Защитничек хренов! Встань вон у входа и не мешай!
Коля послушно отошёл к двери, встал в проёме.
— А ну, давай сюда оружие и медленно выходи из дома! — в тот же миг раздался за спиной у Коли спокойный мужской голос. Кривоносый резко обернулся и полоснул автоматной очередью в сторону двери. Анзор успел отскочить, а сражённый пулями Коля медленно осел на пол и свалился головой вперёд, прямо к центру комнаты.
— Вы моего друга убили! — заорал Кривоносый, всадил очередь в неподвижно стоящего хозяина и выскочил из дома.
Абдулка не плакал. У него ещё не было усов, но он твёрдо помнил три запрета для настоящих мужчин, которые уже носят усы: не плакать от горя, не смеяться от радости, не убегать ни при какой угрозе.
Слёзы не текли из глаз Абдулки, но плакала его душа, его сердце разрывалось от боли. В один миг он потерял убитым отца и потерял друга. И оба они были убиты одним и тем же человеком. И этот человек стал теперь его кровным врагом.
Командование не захотело давать происшествию огласки, боясь наказания. Дело замяли, представив так, будто во время вечернего обхода территории патруль был обстрелян из дома местного жителя пришедшим навестить жену бандитом. Патрульные вынуждены были открыть ответный огонь, и в этой перестрелке погибли боец и местный житель — хозяин дома.
Захида по местному обычаю похоронили в тот же день, а тело Коли отправили на его родину.
Абдулка же решил мстить. Он без труда нашёл схрон, притащил в развалины снайперскую винтовку и теперь ждал появления Кривоносого.
…Наконец он увидел своего врага. Кривоносый сладко потянулся, заложив руки за голову, но пока Абдулка прицеливался, повернулся к нему спиной. Мальчишка от досады даже стукнул кулаком по земле, боль сразу же вернула хладнокровие.
Кривоносый стоял спиной к Абдулке и курил. Курил не спеша, с наслаждением. И продолжалось это целую вечность! Наконец он щелчком отбросил окурок в сторону бочки для мусора и повернулся к умывальнику, прикреплённому к врытому в землю столбику.
В прицеле Абдулка хорошо видел сделанную возле сердца татуировку — горящую на костре ведьму — и стал целиться именно в неё. Кривоносый плескал из умывальника воду на лицо, растирал по телу, потом выпрямился и стал мокрыми ладонями приглаживать волосы. Абдулка плавно нажал спуск.
Через миг Кривоносый пулей метнулся в сторону и закричал:
— Снайпер! Нас обстреливают!
Двор сразу же опустел, все попрятались за выложенной из камней и мешков с песком ограде, осторожно высматривая, где мог засесть снайпер.
— Там он, в развалинах, — кричал Кривоносый так громко, что в утреннем воздухе голос был хорошо слышен.
Абдулка понимал, что самое лучшее сейчас — отползти из убежища и потом низинкой убежать подальше, но хотелось завершить задуманное. Выискивая в прицеле Кривоносого, он далеко не сразу заметил, как подрулил к самой ограде блокпоста БТР и дал по развалинам очередь из крупнокалиберного пулемёта. Следом за первой короткой очередью понеслась вторая, третья. А под огневым прикрытием с блокпоста, пригибаясь, побежали с автоматами федералы, чтобы потом с полпути плеваться гранатами из подствольника.
Пули вгрызались в твёрдую землю, рикошетили от обломков камней и с тонким свистом улетали в разные стороны. Абдулка вжимался в землю, высматривал через прицел своего врага и молил Аллаха, чтобы тот дал ему возможность сделать ещё один выстрел.


ВОРОНЁНОК

С утра совсем нездоровилось. Вдобавок к мучающему уже целую неделю радикулиту подскочило давление. После натирания поясницы финалгоном спину немного отпустило, а когда тайком от жены, которая вечно ворчала, что он стал употреблять много лекарств, выпил таблетку акупры вкупе со спазмалгоном, голове тоже стало легче. Зато пришло осознание, что не головная боль была основной причиной плохого самочувствия. Тревожно было на душе. Прямо-таки гнело предчувствие чего-то нехорошего, какой-то беды, отвратить которую Владимир Иванович был не в силах.
В последнее время, то ли из-за радикулита, то ли накопившейся за зиму усталости, Владимир Иванович стал нервным, раздражался из-за каждой мелочи. Вот и сегодня он будто встал не с той ноги и изо всех сил сдерживался, чтобы не сорваться из-за какой-нибудь ерунды.
«К Веньке, что ли, сходить да нажраться как следует, чтобы отпустило», — подумал вдруг Владимир Иванович и совсем было уж собрался идти за припрятанной в сарайке бутылкой, как вспомнил, что Вениамин намеревался съездить на машине в город, свозить свой японский лодочный мотор, купленный там же по дешёвке и доставляющий новому хозяину больше головной боли, чем удовольствия от стремительного движения обгоняющего всех катера. Собственно, и «Вихрь» был хорош, да не послушал тогда друг Владимира Ивановича, продал на радостях от импортного приобретения, а теперь вот скоро уже всеобщим посмешищем станет. Ладно, хрен с ним, с мотором, да и с Венькой тоже. А может, оно и к лучшему, что уезжает, а то бы напились, как это бывало в редкие дни безделья, а потом бы опять маялся от и без пьянки высокого давления.
Владимир Иванович вышел во двор в надежде, что на свежем майском воздухе полегчает. Спину от мази уже немного отпустило, так что можно что-то поделать по хозяйству. Да хотя бы разобрать сети, до сих пор висящие в сарайке после первомайской браконьерской рыбалки.
На дворе гомон огромной стаи ворон, что уселась на недалёкой от забора сосне и ближайших деревьях, стал просто невыносимым. В доме, при включенном телевизоре, это громогласное карканье переносилось легче.
«И чего разгалделись!» — со злостью подумал Владимир Иванович. В своём, построенном возле опушки леса доме в конце улицы они с самого начала привыкли к шумному птичьему гомону. Вороны на ближайшей от дома сосне собирались в морозные зимы и всем скопом громко орали, а весной, когда самые хитрые норовили занять давно построенные поближе к людям чужие гнёзда, крики эти могли вывести из терпения кого угодно.
Но сегодня гвалт был настолько громким, и ворон было так много, что копившееся с раннего утра раздражение начало перехлёстывать через край. Казалось, на окраине посёлка собрались птицы не только свои, местные, а слетелись они со всей округи на какую-то птичью конференцию по очень злободневному вопросу.
Не выдержав, Владимир Иванович вышел за калитку посмотреть на причину небывалого гомона доброй тысячи крикливых птиц. Они суетливо перелетали с места на место, опускались на землю возле ближайшей сосны, на которой ещё много лет назад было устроено большущее гнездо, деловито ходили вокруг ствола и кричали ещё громче. А когда мимо опрометчиво побежал по каким-то своим собачьим делам соседский Мухтар, с деревьев на него накинулись десятки ворон. От такой свирепой атаки пёс поджал хвост и с визгом кинулся к своему дому.
Владимир Иванович направился к дереву узнать причину беспокойства, но вороны, успокоившись было после трусливо сбежавшей собаки, закружились совсем рядом с человеком, так и норовя наброситься и заклевать незваного гостя.
«Да что они взбесились, в самом-то деле? — неприязненно подумал Владимир Иванович, на всякий случай размахивая над головой подобранной на дороге палкой, отпугивая самых смелых. Не доходя до сосны метров пятьдесят, остановился и стал наблюдать за птицами, что деловито ходили вокруг ствола дерева и громче остальных что-то обсуждали на своём непонятном человеку языке. — Э-э-э-э! Да там, похоже, птенец из гнезда выпал, — сообразил старый охотник. — Ну, в этом деле я вам не помощник! Годы не те, чтобы по деревьям лазить да выпавших воронят в гнездо складывать!».
Между тем гвалт становился уже совсем невыносимым! Владимир Иванович никогда в своей жизни попусту не тратил патроны, но тут пошёл в дом за ружьём, чтобы выстрелами отогнать подальше гомонящую стаю. Повернувшись в обратную сторону, увидел клубы чёрного дыма, что поднимались над домами соседней улицы.
«Да что они там, сдурели, что ли? — раздражённо подумал Владимир Иванович. — В этакую сушь да мусор сжигать! А то раньше времени не было! Хозяева, етит твою мать! С этаким ветром и до беды недалеко…» — Но не успел мысленно как следует обругать нерадивого хозяина, вздумавшего в неподходящую для сжигания мусора погоду запалить костёр, как понял, что дело тут куда как серьёзнее. Над домами уже не просто поднимался дым, над крышами лихо плясали огромные языки яркого пламени.
К полыхающему дому Владимир Иванович успел почти одновременно с пожарной машиной. Та встала поперёк улицы, и пока выскочившие в термокостюмах огнеборцы раскатывали шланги и тянули их к вырытому неподалёку водоёму, из установленного над кабиной брандспойта ударила по огню тугая струя. Через пару минут в сразу сникшее пламя через выбитые стёкла вонзились ещё два мощных потока. Огонь сразу будто присел, сник, спрятался под стреляющую от неимоверной жары осколками шиферную крышу, и в небо стал подниматься уже не чёрный, а серый, густо разбавленный паром дым.
Сбежавшийся в разгар рабочего дня народ, в основном — пенсионерки, от которых никакой помощи ждать не приходилось, боясь стреляющих кусков кровли, что разлеталась по всему палисаду, жался к другой стороне улицы.
— Ой, а что это тут происходит? — продвигаясь с края к середине людской шеренги, спрашивала то одного, то другого полупьяная хозяйка горящего дома Верка. — Батюшки мои, дак ведь это же мой дом-то горит! Люди добрые, да помогите же! Спасите! У меня же там в холодильнике недопитая бутылка осталась.
Верка едва держалась на ногах, но это никого не удивляло, потому что в таком состоянии после прошлогодней неожиданной смерти мужа, когда она осталась с двухмесячным ребёнком на руках, поражались поселковые только в том случае, если видели её трезвой.
— Люди добрые, я же ведь только на минутку к Наташке и сходила-то. Бореньке кашку вариться поставила и побежала.
— А Борька-то твой где? — встрепенулась вдруг бабка Фрося.
— Так где же ему быть? Дома и лежит. Он же у меня не ходит ещё.
— Люди! — вдруг заполошенно закричала Евфросинья. — Так ведь ребенок в доме-то остался! Спасите, люди!
И ринулась было в сторону пожарища, но Владимир Иванович ловко перехватил её за плечи, остановил, и старушка беспомощно стала оседать на пыльную дорогу. Владимир Иванович подбежал к поливающему водой быстро утихающее пламя пожарному, что-то прокричал ему сквозь шум ревущих струй брандспойтов и бросился к горящему дому.
— Едрит твою! — выругался пожарный, бросил шланг на землю, и тот стал мотаться из стороны в сторону, будто хвост раненой змеи. В два прыжка догнал огнеборец Владимира Ивановича, сбил его наземь, нахлобучил поглубже шлем, опустил защитное стекло и заскочил в готовый вот-вот обвалиться дом. Ещё через пару минут он выбежал на улицу, прижимая к груди закутанного в одеяло ребенка. Передал хрупкое тельце в руки успевшего подняться с земли Владимира Ивановича, ловко поймал мотающийся шланг с сильно бьющей струёй и снова направил его внутрь дома.
Владимир Иванович передал свёрток кому-то из подбежавших баб, обессиленно опустился на землю, прислонившись спиной к штакетнику. От волнения опять сильно подпрыгнуло давление, и в глазах забегали серые мушки.
Бабы, взяв ребенка на руки, враз заголосили, к ним, мотаясь из стороны в сторону, подбежала Верка.
— Ой, Боренька мой миленький! Да как же ты так-то? Да что же это происходит-то? — причитала она, прижимая к себе хрупкое тельце задохнувшегося в дыму и заживо поджарившегося в пламени ребенка. И уже было не понять, находилась она в данный момент до беспамятства пьяной или серьёзно тронулась умом. Она то принималась целовать скукоженное от огня личико сына, то сильно прижимала к груди маленький свёрток, то снова принималась осыпать поцелуями бездыханного младенца. Через несколько минут истерик, на которые невозможно было смотреть, Верка вдруг обмякла и тоже опустилась на землю неподалёку от Владимира Ивановича.
В это время к пожарищу подъехал на своей служебной «Оке» участковый, из короткого разговора с народом быстро понял ситуацию и сел рядом с Веркой.
— Ну, что, доигралась? Догулялась? А сколько я тебе говорил, что за ум пора браться, что не доведёт тебя до добра твоя вечная пьянка. Понимаю, что горе у тебя было, что тяжело, а теперь-то что, легче будет? Эх, Верка, Верка! Ведь под суд теперь пойдёшь… Как пить дать пойдёшь…
Верка не слышала участкового, не видела происходящего. Она прижимала мёртвое тело младенца и тупо смотрела в землю перед собой. Бабы, перешёптываясь, отступили подальше в сторону, поглядывая то на ополоумевшую от горя Верку, то на пожарных, проливающих остатки крыши, чердак и внутренности обгоревшего дома, сразу ставшего страшным от воды и копоти.
Владимир Иванович поднялся и пошёл к себе. Вороны от недалёкого пожара не только не угомонились, а кричали ещё громче, десятками перелетая с дерева на дерево, опускаясь на землю для обсуждения возникшей проблемы: как водрузить выпавшего из гнезда птенца на место.
Владимир Иванович сам не раз видел, как эти смышлённые птицы, воруя куриные яйца, протыкали скорлупу, зажимали проделанную дырку клювом, поднимались на крыло и несли добычу ещё не умеющим летать малышам. Но вот как взять в клюв беспомощно хлопающего ещё не оперившимися культяпками птенца и поднять его на место, не знали.
Некоторое время Владимир Иванович наблюдал за возней вороньей стаи, потом резко развернулся и решительно зашагал в сторону потушенного пожарища. Огнеборцы, сняв каски и расстегнув толстые брезентовые куртки, сматывали шланги, укладывали их в специальные ниши. Когда Владимир Иванович подошёл к старшему и что-то сказал ему, тот сердито отмахнулся:
— Уважаю я тебя, Владимир Иванович, но вот всякой фигнёй заниматься… ты уж извини, не стану.
— Ну, что тебе, трудно, что ли? — настаивал проситель.
— Не трудно. Совсем не трудно, но ты хоть понимаешь, о чём просишь? Тут вон ребёнок погиб, а ты со своим птенцом привязался.
— Да пойми ты, дурья твоя башка! Не мой это птенец, но надо… Надо, Витя, надо. Знаю, что отец твой никогда бы в таком деле не отказал. А ты… Эх, молодёжь пошла бесчувственная. — Владимир Иванович с досадой махнул рукой и отвернулся, смахивая вдруг непонятно от чего набежавшую слезу. Был он далеко не сентиментальным, но только что погибший на пожаре ребёнок почему-то встал перед глазами, и пожилой человек не смог сдержать слёзы.
Владимир Иванович, как-то враз постаревший, опустив всегда гордо расправленные плечи, вдруг сник, ссутулился и побрёл домой.
— Да погоди ты, Владимир Иванович!
— A-а! Чего годить? — отмахнулся тот, не поворачиваясь, чтобы не показать свою неожиданно подступившую слабость — на людях расплакался хуже бабы.
— Да поднимем мы твоего воронёнка! Владимир Иванович! Слышишь? Поднимем, говорю. Сейчас вот ещё раз проверим, не осталось ли где огня, и поднимем.
— Так ты проверяй, а ребята пусть мне помогут, — сразу же начал командовать Владимир Иванович.
Лейтенант, соглашаясь, махнул рукой:
— Чёрт с тобой! Бери машину. Володя, сделай там, что Владимир Иванович велит. Да смотри, осторожнее. Не свались там.
— Не свалится, — пообещал Владимир Иванович. — Я сам поднимусь, пусть только лестницу свою пожарную к месту подаст.
— А вот это уже дудки! — запротестовал лейтенант. — Навернёшься, с меня спросят. Скажут, как это ты гражданского покалечил?
— А если твой Вовка свалится, с тебя разве не спросят? Да и что Вовка вороньи гнёзда видал? Птенцов в них укладывал? Нет уж, это я сам сделаю.
— Вот, блин, чёрт упрямый! Ладно, только осторожнее там.
— Ты мне ещё куртку свою брезентовую дай, каску, ну, да и всю экипировку, чтобы птицы не поранили. За птенца своего они любого до смерти заклевать могут.
Едва пожарная машина подъехала к указанному Владимиром Ивановичем дереву и вверх, прямо к гнезду потянулась выдвижная лестница, сотни ворон поднялись в воздух и устроили такой ор, что впору было затыкать уши. Владимир Иванович загодя надел куртку, надвинул шлем, опустил на лицо защитное стекло, натянул грубые рукавицы и направился к сидящему под сосной птенцу. Увидев, что малышу грозит опасность, птицы одна за другой пикировали на человека, били его по голове, норовили попасть по лицу, садились на плечи. Владимир Иванович осторожно, чтобы не повредить хрупкое тельце птенца, зажал его в грубой, пахнущей дымом рукавице, залез на площадку машины и стал подниматься по качающейся под тяжёлым телом лестнице. Вовка просунул её сквозь сосновые ветки прямо к самому гнезду. Неуклюже продираясь через толстые сучья, Владимир Иванович добрался до гнезда, в котором сидели, широко разинув клювы, три таких же, как выпавший, птенца. Бедолага тут же устроился между ними и стал так же жалобно пищать, требуя еды.
Владимир Иванович улыбнулся и начал спускаться вниз. Вороны победно кричали и кружились уже на некотором отдалении, больше никто не пытался клюнуть или с размаху ударить в лицо.
Вовка не спеша убрал лестницу, развернулся и поехал к пожарищу, где его ждали остальные бойцы расчёта. А Владимир Иванович долго стоял у калитки и наблюдал, как постепенно успокаивались птицы, как небольшими стайками разлетались они в разные стороны, а вскоре совсем прекратили гомон. И лишь хозяева гнезда деловито облетали ближние огороды в поисках корма для своего прожорливого и быстро подрастающего потомства.
А Верку нашли после обеда в уцелевшей от огня сарайке. Она висела в сделанной из бельевой верёвки петле, а у входа валялась недопитая бутылка водки. Скорее всего, та, что оставалась в холодильнике выгоревшего дома, потому что ни в магазине, ни на улице погорелицу в тот день никто не видел.
Похоронили мать с ребёнком в одном гробу, хотя многие бабы и были против этого, мотивируя свою позицию тем, что не должна мать быть вместе с ребёнком, которого не уберегла.


ХРЕНЬ

— Ладно, Сашок, давай за нас с тобой, за мужиков! Всё остальное — хрень!
Нет, есть, конечно, мировые ценности, есть эрмитажи и Третьяковки, но всё остальное — по большому счёту — хрень. Это я тебе говорю!
Ты чо такой квёлый? Ты же нормальный мужик. Ты семью в достатке держишь. Ты нормальный, ты шабашки имеешь. Ты и плиточник, и маляр. И всё, что угодно. Ну, гнобит тебя твоя за пьянку… Да хрен с ней, Санёк! Давай за нас с тобой, за непонятых!
Вот почему ты ко мне с бутылкой приходишь? А-а-а! Потому что дома тебя не понимают! Потому что жена твоя Нюрка дома пить не даёт. А у меня можно. Потому что я один живу, без жены.
А ведь была. У-у, змея подколодная! Но я не о том. Хрень всё это!
Санёк, ты спишь или с открытыми глазами слушаешь? Ты — молодец! Ты — работяга! У меня таких полторы тысячи в подчинении было. Жалко, что ты тогда не у меня работал. У тебя руки золотые! Ты бы у меня… А-а-а! Что бы ты у меня, когда я и сам… Однокомнатная «хрущёвка» и на закуску банка кильки. Да, это раньше килька была! Мы в командировках-то постоянно килькой закусывали. Там же рыбка к рыбке была! А теперь на полбанки — томатный соус. Ты извини, Санёк, другого-то я тебе на закуску со своей пенсии предложить не могу. Мимо меня эта долбанная приватизация прошла. Не обогатился. Да что там, я один, что ли, в дураках остался? Ты бери килечку-то. Вон там какая ещё одна толстая осталась.
Что-то ты ничего не ешь… Проголодался, ведь, поди, за целый-то день? Перекусили днём? Ну, тогда ладно. Давай ещё по стопочке. Я ведь понимаю, что ты ко мне не за разговорами моими занудными стариковскими приходишь. Тебе тут, наверно, просто душу отвести можно. Да-а-а! Тут у меня не коттедж. Уж прости по-соседски! Это раньше у меня квартира в обкомовском доме была. Киевский проект. А сколько я в ней времени-то проводил? Круглые сутки на работе. Вы, конечно, завидовали начальникам. А от «хрущёвки» — то она отличалась только размером кухни да большой прихожей. В этой прихожей у нас шкаф одёжный стоял да диван. Вот на этом диване я часто и спал, потому что когда приезжал домой из командировок поддатый, меня моя фифочка дальше прихожей не пускала. Мол, не могу я тебя, пьянь подзаборную, в комнаты пустить — у меня там мебель дорогая стоит. Чего доброго — запачкаешь. А я не скандалил.
Тогда ведь стоило жене или соседям куда пожаловаться, с работы бы полетел. А мы не за должность держались, работу надо было делать. Ладно, хрень всё это. Давай, Сашок, ещё по одной.
Нет, ты — молодец. Ты хоть и пьёшь, у тебя — руки золотые. Тебя ценят. Вон везде обычно таджиков на работу берут, а тебя — всё одно держат. Ну, и хрен с ними, что платят мало. Тебе хватает? Дочке квартиру надо? Ну, давай, я свою ей отпишу. Мне ведь немного осталось. У моей бывшей вон какой бизнес, а дочка, сам знаешь, давно в Хорватии живёт. Санёк, у меня ты — самый близкий человек. Ты мне — как младший брат! Санёк, мы как братья, а всё остальное хрень.
Давай, брат, за нас! У нас ещё осталось. Что-то ты совсем раскис! Понимаю, день был тяжёлый. Это я, пенсионер, ни хрена не делаю. А тебе деньги зарабатывать надо, семью кормить. Ты помнишь, что я квартиру дочке твоей отписать обещал? Вот, давай за это выпьем!
Что-то ты, Санёк, совсем отяжелел. Давай я тебя домой провожу. Нет, пожалуй, мне до соседнего подъезда тебя будет не дотащить. Оставайся у меня. Завтра твоей Нюрке скажем, что у меня ночевал.
Пойдём, я тебя на диван положу, а сам тут, на кухонном уголке перекантуюсь. Нет, давай я тебя лучше набок поверну, а то, упаси бог…
Ну, вот и ладно. Давай, Санёк, спи… А я пойду, приберусь на кухне. Там ещё твоя стопка осталась. Допью. Одна хрень! Всё одно — тоска смертная. Вот повесился бы тут, да только потом тебя подозревать будут. Да и как твоей дочке в квартире повешенного жить? Ладно, я уж лучше помру на улице, у дерева. Одна хрень…


ПУАНСОН

Пуансон сидел, склонив голову набок, и с видом большого знатока любовался работой хозяина. На дворе было невыносимо жарко, можно было бы спрятаться в тени, но верный пёс любил сидеть рядом с Виктором, когда тот вдохновенно, ничего не замечая вокруг, вырезал из огромной толщины брёвен поразительной красоты фигуры людей или животных.
Вообще-то Пуансон мало что смыслил в искусстве в целом, и в скульптуре в частности, и не эти глазастые чурки нравились собаке, а получала она удовольствие от наблюдения за процессом созидания, когда хозяин увлекался делом настолько, что забывал обо всём на свете. И ещё нравился Пуансону запах стружки, она струилась из-под острого инструмента и, смешно подпрыгивая, укладывалась на землю. От этой стружки пахло природой, пахло лесом, куда по утрам и вечерам они ходили гулять и где можно было вдосталь порезвиться.
Но пёс знал, что через пару месяцев увлечённой работы, когда у скульптора забирали и увозили со двора готовые изделия, он потом несколько дней пил похожую на воду жидкость из стеклянных бутылок с отвинчивающимися крышечками.
Это время Пуансон всем своим собачьим нутром откровенно не переносил. И не только потому, что хозяин иногда по два дня забывал его кормить, а нужду, стыдно признаться, справлять приходилось в дальнем углу двора за уложенными на жерди для просушки толстыми брёвнами. Они не влезали ни в какие пилорамы, и потому руководство комбината по бросовой цене продавало комли художнику для изготовления из них скульптур для городских скверов и парков, для украшения территории богатых владельцев коттеджей и, конечно же, офиса деревоперерабатывающего комбината, где забавные деревянные зверушки встречались во всех коридорах и даже в кабинете директора.
Эти запойные дни были невыносимыми главным образом потому, что хозяин, если дело было зимой, затаскивал пса в дом, ложился с ним в обнимку на пол и что-то долго рассказывал, а летом усаживал рядом на ступеньку крыльца, брал обеими руками за морду, целовал в хромовый нос, плакал и, дыша отравляющим чуткое обоняние собаки перегаром, жаловался, что никто кроме Пуансона его не понимает, что кругом одни бездари, которые абсолютно ничего не смыслят в искусстве, но смеют принимать решения, определяя, что хорошо, а что никуда не годится.
Видимо, то, что делал Виктор, по мнению людей, на которых он жаловался своему верному четвероногому другу, опять никуда не годилось, и потому художник уходил в глубокий запой. Пёс терпеливо выслушивал пьяные страдания хозяина, сочувственно моргал умными глазами и старался отвести морду в сторону, чтобы вдохнуть чистого воздуха. Если же на дворе была зима и выслушивать длинные монологи хозяина проходилось в доме, Пуансон вытягивал морду вдоль грязного затоптанного пола, прикрывал нос обеими лапами и жалобным взглядом смотрел в глаза собеседника, читая в них невыразимую тоску и безысходность.
Пуансону в такие часы было очень жаль своего хозяина, и своё сочувствие он выражал легким поскуливанием, вызывавшим у художника новый приступ надрывного плача, от которого даже у собаки начинало ныть сердце. А хозяин брал бутылку, делал несколько круговых движений, вливал в себя часть содержимого и через несколько минут валился на пол рядом с собакой. Пуансон осторожно выбирался из объятий и устраивался возле входной двери, сквозь едва приоткрытые веки чутко наблюдая за спящим.
Потом, когда в доме кончалась водка, хозяин с побледневшим лицом, то и дело утирая выступающую на лбу испарину, наклонялся к помойному ведру и с противными для чуткого собачьего слуха стонами пытался очистить свой организм от ядовитого содержимого. В этот день художнику был не мил весь белый свет, и когда Пуансон подходил к его постели и сочувственно лизал лицо, очищая от противно пахнущей слизи, Виктор трясущимися руками гладил своего друга по голове и еле слышным голосом просил прощения.
Но такие запои бывали у художника не часто. Дни глубокой депрессии сменялись потом удивительным творческим подъёмом, и он творил целыми днями. Заканчивал одну скульптуру, наутро начинал другую, потом третью.
Ранним утром и по вечерам они с Пуансоном ходили гулять в лес, в который упиралась их улица и который местные жители почему-то называли парком, хотя никаких скамеечек или осветительных фонарей там не было. Был сосновый бор с протоптанными по нему тропинками, на опушке приткнулся ничем не огороженный стадион с футбольным полем да тремя рядами деревянных скамеек на деревянных же врытых в землю столбах. Иногда здесь играли в футбол, но в основном это место использовали для своих встреч и выгула подопечных городские собаководы.
Именно здесь три года назад во время прогулки поздним вечером Виктор под кустом акации нашёл жалобно поскуливающего щенка, что боязливо озирался по сторонам своими глазками, ещё не совсем раскрытыми после недавнего появления на свет. Мужчина взял крошечный пушистый комочек на руки, сунул под пиджак, и малыш сразу же начал тыкаться под мышку в поисках материнского соска.
По дороге домой художник завернул на соседнюю улицу, где двое пенсионеров продолжали держать корову, выпросил у них литровую банку парного молока и дома сразу же начал приучать щенка к блюдечку. Голод и природная сообразительность, полученная генами от матери — немецкой овчарки, не заставили нового хозяина долго мучиться. Стоило щенка пару раз ткнуть мордочкой в ещё тёплое молоко, как он стал лакать самостоятельно.
Через два дня Виктор дал своему питомцу кличку. Он долго думал, как оригинальнее назвать найдёныша, чтобы ни у кого другого такого имени не было. Всяких там барбосов, бобиков, тобиков и прочее — отмёл сразу, иностранные клички, так же, как многочисленные на европейский манер вывески магазинов, ему претили, а в голову ничего путнего долго не шло, пока во время работы не потребовался ему пуансон — инструмент для резьбы по дереву. А что, очень даже неплохо для пса хозяина, профессия которого как раз заключается в этом виде искусства. Так и стал щенок Пуансоном.
Подрастая, он обретал стать настоящей немецкой овчарки, но вот с окрасом получился конфуз. Породистый пёс был какой-то пятнистой наружности и потому выглядел довольно забавно. А ведь именно это обстоятельство и стало причиной того, что оказался маленький щенок выброшенным в парке. У Станислава Сергеевича, хозяина матери Пуансона, занимавшегося разведением щенков, немецкая овчарка жила не столько ради бизнеса, сколько для охраны. Вообще-то именно она, принеся большой приплод, в своё время и натолкнула на мысль о продаже щенков и зарабатывании на этом неплохих денег.
Деньги у хозяина и так были. И немалые. Занимался он строительством, имел крупную для небольшого городка фирму, благодаря дружбе с местными чиновниками, получал солидные заказы с оплатой из бюджета, делился с друзьями-партнёрами наваром, и бизнес успешно развивался. Но строительство быстро наскучило, хотелось ещё чего- нибудь. И занялся городской олигарх собаководством. Станислав Сергеевич из долгих разговоров на выставках узнал, что рынок уже «схвачен», что некогда очень популярные бойцовские породы не разводят разве что ленивые, хотя спрос на них в последнее время сильно упал. Терьеров тоже вполне достаточно, да и много ли у них найдётся состоятельных покупателей на такую дорогую игрушку, несмотря на то, что её имеют Алина Кабаева и Александр Песков.
Для начала купил начинающий собаковод в Москве аляскинского маламута — собаку удивительной выносливости, признанной в мире самой идеальной для упряжек. И ещё взял басенджи, чтобы продавать щенков многочисленным охотникам.
Станислав Сергеевич сразу же организовал в областной газете публикации про редкие породы собак, не преминув в первую очередь расхвалить маламута и басенджи, с видом большого знатока рассказав корреспонденту, что на родине этой породы, в Центральной Африке, ее ценят за ум, быстроту, магические свойства, охотничьи способности и… молчание. Туземцы широко используют все эти способности на охоте для загона дичи в сети, преследования раненого зверя, для сопровождения охотника по джунглям и для предупреждения их о приближении опасных животных. И что именно басенджи были забальзамированы и уложены в захоронения с египетскими фараонами. Реклама возымела действие, и многочисленные знакомые начали обращаться к Станиславу Сергеевичу с вопросами, за консультацией, за помощью. Теперь его время в значительной степени занимали поездки на всевозможные выставки, чтение специализированных сайтов, общение в чате с увлечёнными собаководами.
Но это была часть бизнеса, а овчарка оставалась любимым другом. Именно она и чуть не подорвала авторитет своего хозяина. А произошло всё банально просто. Однажды под вечер Станислав Сергеевич совершенно случайно выглянул на пустынную в это время улицу и увидел просто сумасшедше красивую девушку. Величавой походкой она проходила мимо коттеджа Станислава Сергеевича, на поводке у неё был ирландский сеттер живущих через несколько усадеб соседей. А шла чаровница в сторону леса. На ней был короткий топик и удивительно узенькие шортики, размерами больше смахивающие на мужские плавки, чем предмет женской одежды. Станислав Сергеевич кобель был ещё тот. Он сразу же сделал стойку. Метнулся со второго этажа вниз, выскочил во двор, на бегу схватил поводок, пристегнул её к ошейнику подбежавшей поласкаться Альме и выбежал за ворота. Быстрым шагом нагнал неторопливо идущую девушку.
— Это что же за красавица на нашей улице появилась? — с радушной улыбкой поприветствовал он, едва поравнявшись. — Надолго в гости?
— Да нет, на пару недель к тётушке приехала. Вот собаку выгулять попросили.
— Да, сеттеру гулять надо много, ему свобода нужна, а не на поводке с хозяйкой вышагивать.
— А мне тётушка так и сказала, чтобы я сразу же на краю парка поводок отстегнула.
Девушка оказалась разговорчивой, весело смеялась шуткам Станислава Сергеевича, и он, уже давно мысленно раздев её глазами, мечтательно прикидывал, как бы заманить её завтра на дальний укромный пляж, где в безлюдном месте соблазнить столичную штучку без комплексов.
За разговорами быстро дошли до опушки парка, Леночка наклонилась отстегнуть поводок, но карабинчик почему- то не поддавался, или девушка хотела подразнить импозантного мужчину, явно проявившему к ней интерес, но стояла она, повернувшись аппетитной попкой к жадно пожирающему её взглядом мужчине минуты две. Любуясь стройной фигуркой, Станислав Сергеевич совсем забыл, что у Альмы прошла течка и начинается охота, и что её ни в коем случае нельзя спускать с поводка, что её вообще не следовало бы выводить на прогулку. Но мысли были целиком заняты созерцанием молодых прелестей, и он дал собаке волю. Две давно знакомые суки большими прыжками помчались между сосен, а Станислав Сергеевич продолжил обольщение, уже с первых минут обещавшее неплохой романчик и сладкое развлечение в череде серых будней провинциального городка.
Сеттер то и дело появлялся в поле зрения, а его Альма куда-то запропастилась. И только через час Станислав Сергеевич забеспокоился, отправился по парку на поиски и к ужасу своему увидел, что его породистая овчарка спарилась с каким-то грязным дворовым псом, в чьей крови было не намешано разве что дешевого портвейна — излюбленного пойла местных бичей.
Альма виновато смотрела на хозяина, но прервать не санкционированный хозяином процесс уже не могла. А Станислав Сергеевич молил всемогущего бога, чтобы этот позор не увидел кто-нибудь из собачников, потому что молва тут же распространится по всему городу, и на его бизнесе можно сразу же ставить жирный чёрный крест.
Слава богу, всё обошлось, и появившиеся через пару месяцев на свет божий три щенка на вид были чисто породистыми, а четвёртый оказался пятнистым. В это время Станислав Сергеевич со своим басенджи как раз участвовал в двух выставках в Питере и Москве и дома появился, только когда у щенков уже прорезались глаза. Что-то ёкнуло в сердце далеко не сентиментального охотника, не поднялась у него рука утопить кутёнка, но и отдать кому-то было категорически нельзя. В этом случае сразу же распространилась бы молва о неплановой вязке, поставившая под угрозу весь его собачий бизнес. И Станислав Сергеевич под вечер просто отнёс щенка в парк. Там он и обрёл нового хозяина в лице подобравшего его художника.

* * *

— Ну, что? Нравится? — повернулся Виктор к Пуансону, перед этим дважды обойдя законченную скульптуру и придирчиво приглядываясь к любовно выполненной работе.
Вывалив от жары на сторону длинный язык, с которого стекала тонкая струйка слюны, Пуансон ещё больше наклонил голову и начал вилять хвостом, раскидывая тонкую стружку по деревянному помосту, на котором работал мастер. Глаза пса выражали такую же радость, как и у его хозяина, довольного своей работой.
— Вот пусть теперь кто-нибудь попробует забраковать! В морду дам! — угрожающе выговорил художник. Он еще несколько раз обошёл вокруг деревянной скульптуры, потом сел на ступеньку крыльца и долго не сводил глаз с законченного произведения.
На другой день во двор художника пришли трое — двое мужчин и молодая женщина в легком, очень смело открытом платье, что вполне оправдывалось царившей всё лето неимоверной жарой. Пуансон понятливо отошёл в сторону, а потом и вовсе забрался в свою любовно излаженную хозяином просторную конуру с резными обрамлениями у входа и красивым коньком. Положив морду на порог своего домика, пёс внимательно наблюдал за гостями, готовый в любой момент кинуться на защиту хозяина, если того потребует ситуация. Но обстановка была дружественной, мужчины задержались ненадолго, выпили холодного квасу, радушно пожали на прощание руку художнику, называя его безумно талантливым, и ушли. Женщина, упорно отказываясь заходить в дом, села на любимое место Пуансона на верхней ступеньке крыльца и прямо на коленях долго писала какие-то бумаги. Потом хозяин принёс бутылку вина, громко выстрелил пробкой и налил пенящийся напиток в большие бокалы. Пуансон закрыл глаза, с тоской представляя, что теперь хозяин снова долго не сможет остановиться, что он снова уйдёт в запой, будет целыми днями беспробудно спать, обнимать пса и горько плакаться ему о своей доле непонятого художника и брошенного женой мужчины. Потом он постепенно будет приходить в себя, чтобы с новой силой окунуться в работу над интересным и денежным заказом.
С крыльца то и дело доносился какой-то неприятный для собачьего слуха визгливый смех гостьи, негромкие разговоры, тонкий звон хрустальных бокалов, снова противный смешок. Про Пуансона хозяин совсем забыл, и от этой обиды пёс отодвинулся дальше в глубь конуры и задремал, не теряя контроль за происходящим во дворе. У ворот хозяин долго держал руку гостьи, не желая её выпускать из своей мозолистой ладони, потом поцеловал запястье, чмокнул женщину в щёку, что-то спросил, она согласно кивнула и снова визгливо засмеялась. Художник побежал в дом, через минуту вернулся, надев на ноги вместо драных тапочек вполне приличные шлёпанцы, в которых выводил Пуансона на прогулку, предупредительно открыл калитку, выпуская дамочку на улицу, и торопливо шмыгнул за ней следом.
Вернулись они вечером, когда Пуансону уже было невтерпёж идти на прогулку, чтобы опорожнить мочевой пузырь, метя по дороге кусты, заборы и деревья. Едва женщина шагнула во двор, пёс выбежал к дорожке, сел, поджав под себя хвост, и тявкнул. Так, для порядка и для того, чтобы напомнить о себе хозяину и показать, что он на месте, и дом находится под надёжной охраной.
— Ну-ну-ну, не обижайся, дружок! Сейчас мы с тобой пойдём погуляем. Ирочка, ты тут осваивайся, там в доме найдешь, что надо, накрывай стол, а мы быстренько с Пуансоном на прогулку сходим.
— Не задерживайтесь, я буду очень скучать, — кокетливо пропела женщина и протянула руку, чтобы погладить собаку по голове. Пуансон молча сморщился, слегка приподнял верхнюю губу, обнажая острые клыки, от чего у него на переносице появились смешные складки.
— Ой, какой ты смешной! — сказала гостья, опять хохотнула на высоких тонах, но руку убрала. Потом после прогулки она делала ещё несколько попыток подружиться с собакой, но Пуансон или снова морщил нос, обнажая клыки, или молча отступал на несколько шагов в сторону.
Женщина Пуансону не понравилась с первого взгляда. Его раздражали и её визгливый, отвратительный смех, и какой-то сладковатый, слишком приторный аромат её духов, и то, как расстилался перед ней с угодливой улыбкой всегда такой уравновешенный художник.
Ночевала женщина у хозяина. Вечером они топили баню, вместе парились, выскакивали голышом под устроенный рядом с баней душ, громко хохотали и совсем не обращали внимания на Пуансона, за все три года своей собачьей жизни впервые испытавшего такое к себе безразличие хозяина.
Пуансон не на шутку обиделся, и когда утром, проводив гостью, хозяин позвал своего верного друга, он впервые не подчинился и остался лежать в своей конуре.
— Ты что, дружочек, заболел? — участливо спросил хозяин, наклонившись к искусно сделанному собачьему домику. — Ну, вылезай же давай, позавтракай да пойдем погуляем, а потом я начну работать. Или, может, ты обиделся на меня? Не надо, дружочек, обижаться, у нас, людей, жизнь очень сложная, тебе твоим собачьим умом не понять. Главное, что я тебя люблю, своего лохматого верного друга, и мы всегда будем вместе.
Но вместе они были теперь совсем мало, всё свободное время, все вечера, как только приходила эта неприятная Пуансону женщина, хозяин забывал о собаке, обнимая на крыльце свою гостью и о чём-то с ней весело воркуя. И теперь эта женщина занимала хозяина не только вечерами и ночами, она незримо присутствовала и днем. Точнее, её присутствие становилось всё зримее, потому что Пуансон видел, как из толстой чурки вырисовывается образ визгливой хохотушки.
Через несколько дней скульптура была почти готова, Виктору оставалось лишь закончить лицо, и потому два вечера женщина стояла рядом со своей деревянной копией и выносливо позировала.
— Всё! — однажды воскликнул художник. — Закончил. Нет, ты посмотри, какая прекрасная получилась скульптура! Таких еще не было в моей творческой жизни! Вот что любовь творит с человеком! Ты мой ангел, моя муза, ты — моё вдохновение, моя любовь, моя жизнь!
Художник схватил женщину на руки и стал носить её вокруг статуи.
— Ну, отпусти, уронишь же, — молила она, но Виктор ничего не слышал. — Теперь надо подыскать в городе место, и пусть все любуются тобой, пусть все видят мою любимую женщину. Завтра я обработаю её антисептиком и подарю городу.
— Может, лучше оставишь себе на память?
— Нет, я подарю городу, такую красоту должны видеть все! А дома у меня есть ты.
— Витя, я выхожу замуж и уезжаю в Москву. Извини, что я тебе ничего не говорила, но я же правда не знала, что ты на меня будешь иметь настолько серьёзные виды, что ты влюбишься, как мальчишка. Я думала, ну, почему бы нам не закрутить кратковременный роман. И не более того. А в Москве у меня всё серьёзно. Там у меня большие перспективы. А здесь, в этой дыре, — что? Так ведущим специалистом по культуре до пенсии работать? Ладно, пойдём в дом, милый.
— Милый?
— Ну да! А что изменилось?
— Да вроде бы ничего и не изменилось, но тебе лучше уйти. Дай мне побыть одному, о жизни подумать.
— Ты правда этого хочешь? И не хочешь провести со мной ночь напоследок?
— Извини, не хочу… оставь меня… Ну, пожалуйста! — почти на крик перешёл Виктор.
— Ну, как знаешь…
Женщина зашла в дом, через минуту вышла с сумкой в руке.
— Ты не передумал?
— Нет…
— Тогда — пока…
Когда женщина ушла, Пуансон сел рядом с хозяином, лизнул его в щёку.
— Эх, Пуансон, Пуансон, друг ты мой верный!
Хозяин обнял пса, долго сидел без движения, погруженный в тягостные думы, потом встал и вышел за ворота. Вернулся он через полчаса с пакетом, полным звенящих бутылок. Сел на крыльце, достал и отдал Пуансону кусок колбасы, отвинтил крышку бутылки и долго пил прямо из горлышка. Посидел, обхватив голову руками, допил содержимое и откинул посуду в сторону. Бутылка покатилась по доскам помоста прямо к ногам деревянного изваяния и, уткнувшись в него, остановила своё движение. Художник посмотрел в сторону своего произведения, откупорил ещё одну бутылку, отпил из неё, пошатнувшись поднялся со ступенек, подхватил пакет и пошёл в дом.
На улице он появился только на следующий день к вечеру. Нетвердой походкой с полупустой бутылкой в руке вышел на крыльцо, снова сел на верхнюю ступеньку и немигающим взглядом затуманенных алкоголем глаз уставился на белое изваяние. Любуясь своим произведением, несколько раз делал по два-три глотка, пока не опорожнил бутылку, потом с большим трудом встал, обошёл вокруг скульптуры, завернул в сарайку, достал топор и начал рубить то, что с такой любовью выстругивал. С каждым ударом топора в художнике закипала новая и новая волна злости, и щепки летели далеко в стороны, осыпая прибранный было двор.
Художник рубил и рубил, и вот уже на смену кхеканью из его легких стал вырываться какой-то надрывный крик, с которым уходила из сердца боль… Закончив рубить, Виктор устало вытер со лба пот, растерянно осмотрелся вокруг, откинул в сторону топор и ушёл в дом заливать своё горе.
Всю ночь на душе у Пуансона было очень тоскливо, а под утро эта тоска вырвалась на волю жутким протяжным воем. Пуансон сидел на крыльце и, запрокинув вверх голову, выл до тех пор, пока не пришли соседи.
Потом была «скорая», была милиция, было много разного народа. Накрытого с головой хозяина положили на носилки и куда-то увезли.
Через два дня во дворе снова появилось много народа, мужчины вынесли из машины гроб, поставили его на выставленные во двор табуретки, соседи, которые не собирались ехать на кладбище, начали прощаться.
— Слушайте, — вспомнил вдруг кто-то из друзей художника. — У Вити же собака была. Замечательный такой пёс с забавным окрасом. Его что, кто-то забрал?
Этот друг прошёл по двору, заглянул в конуру.
— Э-э, да он тут. Ну, выходи, дружочек, забыл, как тебя Виктор называл. Вылезай давай, надо проститься с хозяином.
Пуансон лежал, отвернувшись в угол и положив морду на лапы. Друг хозяина дотянулся до ошейника, потянул. Пёс повернул голову, и человек увидел мокрые глаза собаки.
Пуансон плакал.


МАМА, Я ИДУ!

Кондрашка хватила Игоря под вечер. Всего и оставалось-то поднять да установить последнюю пару стропил. И назавтра можно было делать обрешетку и начинать крыть металлочерепицей. Как раз к сенокосу, как планировали, основные работы должны были закончить.
День выдался жаркий. Солнце нещадно палило всю неделю, но такого пекла ещё не было. К вечеру стали собираться тучи, где-то далеко то с одной стороны, то с другой погромыхивало. Ждали, что принесёт дождь и в деревню, но ветра не было. Чувствовалось, что гроза должна разразиться. И хотя грозовой дождь всегда короткий, наверху потом с мокрыми брёвнами возиться радости мало, вот и торопились успеть до непогоды.
Игорь бегал, как угорелый. Лёгкой тряпичной кепкой то и дело вытирал лоб и хорошо заметную лысину, натягивал на голову, а то оставлял просушить на обрезках комлей.
— Напекёт голову-то, накройся, — напоминала жена, но он только отмахивался. Не до того было, хоть и какую-то слабость с самого утра чувствовал, а во рту будто каша. И не сплёвывается. Да не до хворей — сбывалась наконец-то давняя мечта поставить свой дом. Сруб был готов ещё лонись, год просыхал, и вот уже высился на поставленном ещё до прошлогодней уборочной фундаменте. В деревне ведь всё с основными работами связано. Главное — сев провести, корма заготовить да урожай убрать, а остальную надобность промеж этих страдных дней успеть.
Дом получался на загляденье. Такие только в старину ставили, чтобы высокий подпол, половину которого под столярную мастерскую планировал, под хранение разного инвентаря да железок — мало ли у радивого хозяина чего на чердаке да в сарайках сложено и годами будто бы без надобности хранится. А вот доведись, и сто лет ненужная скоба или какая другая железяка будто своего часа и ждали. Вторая часть подпола, знамо дело, — для владений жены. Там будет её вотчина. Пусть сама определяет, где яму под картошку, где полки для солений да варений.
Двадцать рядов сруб сделал. Так что и в подполе свободно, и в избе до потолка не достать. А что! Любит Игорь простор, чтобы не гнело, не давило. На просторе вырос, простор и в доме должон быть.
«Эх, маманя не дожила! — торкнула горькая мысль. — Полюбовалась бы, какой сын дом отгрохал».
Да, не дожила. А ведь как отговаривали не ходить на сенокос, не послушалась. Всё утро наравне с мужиками косой махала, вела свой рядок, не отставая. С вечера на головную боль жалилась, а утром поднялась, как ни в чём не бывало. В восьмом часу Игорь пошёл костёр разводить — чай вскипятить. Она у берёзки села, к стволу прислонилась.
— Отдохну маленько, — сказала. Платок развязала, на плечи спустила, ноги устало вытянула.
Пришли звать чай пить, а она и не дышит. Да! Вот уж через неделю годовщина будет. И отец его вот так же в одночасье помер. И тоже на сенокосе. Стог метали, последнюю копну осталось подать, как он рукой за левый бок взялся да под стог и свалился. Врачи инфаркт признали. А у матери инсульт случился.
— Ну, как раз к годовщине матери дом под крышу и подведём, — Игорь ещё раз обернулся на новостройку, с верёвкой в руке к последней паре стропил чуть не бегом бросился, наклонился привязать бревно да головой вперёд и сунулся. Мужики сначала подумали — оступился. Нет, не встаёт и даже не шевелится. Сверху чуть не впробеги вниз кинулись, а Игорь лежит на боку, дыхание частое с хрипотцой, глаза закрыты. А лицо враз каким-то чуть не багровым сделалось.
Поняли, что неладно дело. Куртку на траву постелили, фуфайку свернули валиком да под голову положили. Ваську, старшего сына, за фельдшерицей послали. Тот велик схватил, а с испугу никак ехать не может. Потом оттолкнулся, ногу через седло перекинул да как давай на педали нажимать!
Фельдшерица со своей сумкой на Васькином велике приехала, посмотрела, сразу поняла, что по всем признакам инсульт у мужика. Давление померила, укол поставила. Глицину бы ему таблетку, да ведь без сознания.
Наказала мужикам воды нагреть, сама на велик и в больницу звонить. Пусть «скорую» посылают. Правда, по такой ухабистой дороге за полторы сотни километров везти — только навредить. Наверняка посоветуют тут самой за ним уход обеспечить.
Как думала, так и вышло. Рекомендации разные дали, как будто она и сама этого не знала. Мол, если завтра полегчает, тогда в больницу заберём, а в таком состоянии нельзя больного дополнительному риску подвергать. Назавтра на «скорой» врача обещали прислать. Знает она, какого врача. Вместе с Виктором на фельдшера училась. В один год заканчивали. Он потом, правда, два курса заочно на валеолога учился, бросил. Вот и весь врач. Ну, может, опыта действительно побольше — она-то тут всё со своими односельчанами, у которых то простуда, то радикулит с ревматизмом, а у него за годы работы на «скорой» разных случаев бывало.
Пока мужики носилки из досок делали, фельдшерица ноги Игоря в горячей воде подержала, опять давление да пульс померила. Больного в старый дом отнесли. Печка сколько дней не топлена, холодок приятный. На постель положили, фельдшерица массаж стала делать. Лоб, потом виски, потом затылочную часть. От темени к плечам перешла, запястья помяла, колени и стопы.
Жена Игоря Татьяна ещё там, на стройке, будто разума лишилась, так до сих пор в себя и не пришла. Всё суетится, помогать пытается, а только мешает. Фельдшерица её под локоть взяла, на улицу вывела и строго наказала:
— Таня, ты себя в руки-то возьми! Ничего страшного не случилось. Дело обычное. Многие инсульт на ногах переносят и даже не знают, что кровоизлияние было. Вот и у Игоря всё хорошо будет. Только не реви — хозяйством займись. И не думай о худом.
— Да как не думать-то, Таисья Васильевна?! Ить никогда с им такого не было! Зря, что ли, Медведем-то прозвали? Силы и вправду, как у медведя! А тут, будто подкошенный, в траву сунулся и не двигается. Я как увидела, дак сразу будто ноги отнялись. Села на бревно и встать не могу. Мужики подбежали, на спину поворачивают, изголовье ему делают. А я с места сдвинуться не могу. Будто онемело всё.
— Сейчас я тебе валерьянки накапаю. Выпей и успокойся. Может, это у него просто солнечный удар. Полежит немного в холодке, всё и пройдёт.
— Ой, успокаиваешь ты меня, Таисья Васильевна, больно хорошо, а сердце-то чует, что не так всё и ладно. И свекровушка моя, царство ей небесное, эдак же вот смертушку приняла. И тестюшка тоже.
И расплакалась.
Таисья Васильевна сходила в дом, взяла чашку, накапала валерьянки с пустырником, разбавила водой, вышла в прохладные сенцы, где оставила на лавке Татьяну, дала выпить. Потом обняла за плечи:
— Ты, главное, сама успокойся. Всё будет хорошо. Если бы сильный инсульт был, у него бы и лицо перекосило, а тут только немножко искривило.
— Да уж, немножко, на себя не похож. И вон весь какой красный.
— И это пройдёт. Иди давай занимайся по хозяйству, я с ним посижу, а потом ты меня домой отпустишь обряжаться. Ночь-то я у вас побуду — мало ли что.
Ночью Игорь в сознание не приходил. А вот утром приоткрыл глаза, увидел стоящих у постели людей. Одна из них вроде бы была Татьяна, но лицо расплывалось и было будто в сильном тумане. Тем более что левый глаз, кажется, не видел совсем ничего. Вторую женщину Игорь вспомнить не мог, хотя была она явно из хорошо знакомых. Он хотел что-то сказать или спросить, но непослушные губы едва шевельнулись, а распухший язык вообще оставался без движения.
Игорь услышал едва различимые голоса. Разговаривали шепотом, поэтому он не смог разобрать ни единого слова. Кажется, его сознание просыпалось, мысли появлялись, рвались, перескакивали с одного на другое. Мешал сосредоточиться какой-то ритмичный глухой стук. Кажется, это работал механический молот, что установили несколько лет назад в их мастерской. Только звук был будто не по железу, а по дереву и почему-то отдавал в голове. Давило в висках и болел затылок.
На лоб легло что-то прохладное, сразу стало легче, и он провалился в забытье.
И сделался он в этом забытье совсем маленьким. Будто и не было сорока с лишним лет жизни. Он сидит на лужайке перед домом, ездит на своих наколотых из берёзовых чурок машинках, изображая негромким урчанием звук их моторов.
— Сынок, иди ужинать! Я грибочков поджарила с картошкой и со сметанкой, как ты любишь. Иди давай.
— Сейчас, мама, только вот игрушки соберу.
— Иди давай, а то всё остынет. Я жду!
И вправду Игорь вдруг почувствовал запах жареных грибов. Аромат был настолько сильным и манящим, что уже некогда было собирать в одну кучу машинки.
— Иду, мама!
Голова почему-то сразу перестала болеть, во всём теле почувствовалась какая-то невесомость. Игорь с облегчением расслабился.
— Мама, я уже иду!


Об авторе

Леонид Иванов — известный российский писатель, автор почти двадцати книг прозы, увидевших свет в различных издательствах страны. Публиковался в журналах «Наш современник», «Берега», «Кузбасские огни», «Приокские зори», «Бийский вестник», «Дорога жизни», «Чаша круговая» и других литературных изданиях.
Лауреат Международных и Всероссийских литературных конкурсов.
В настоящий сборник вошли как новые рассказы, так и ранее опубликованные в журналах и альманахах и отмеченные литературными премиями.