Сочинения в двух томах: Т. 1. Лапландия. Карелия. Россия
М. А. Кастрен





ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛАПЛАНДИЮ В 1838 ГОДУ

I. ПУТЕШЕСТВИЕ ОТ ТОРНЕО В КИРЁКИ, В ЭНАРСКОМ ОКРУГЕ ПОГРАНИЧНОЙ ЛАПОНИИ

















Пятнадцать лет тому назад решился я посвятить всю деятельность жизни моей исследованию языка, нравов, религии, обычаев, образа жизни и прочих этнографических отношений финского народа и других с ним родственных племен. Для этой цели во время пребывания моего в университете я старался теоретически и практически изучать финский язык и вместе познакомиться с родственными ему языками – эстонским и лапландским[1 - Сноски, имеющие цифровую нумерацию, принадлежат авторам комментариев и помещены в конце книги. К словам, обозначенным астериском (*), имеются примечания автора (переводчика), которые помещены внизу страницы. – _Прим._издателя._Лапландский язык – язык лопарей (саамов), народа, обитающего на севере Скандинавии и Кольского полуострова, составляет особую подгруппу финно-угорской группы уральской языковой семьи. Лопарский язык распадается на ряд сильно различающихся диалектов. Основная часть саамов (более 50 тыс. чел.) обитает в Финляндии, Швеции и Норвегии. В России их насчитывается около двух тысяч человек.]. Скоро увидел я, что для лучшего успеха в этом деле мне необходимо приобрести знания прочнее и обильнее тех, которые доставляются печатными пособиями, и что должно предпринять для этой цели путешествия в различные страны Азии и Европы. Затрудняясь в средствах, необходимых для столь дальних путешествий, я начинал отчаиваться в успехе и отказывался от лучших планов моей юности, когда соученик и друг мой доктор Эрстрём предложил мне в 1838 году объехать с ним вместе Финскую Лапонию, которую он в качестве врача намеревался обозреть в течение лета. Хотя такое слишком поспешное обозрение не могло принести мне желаемых плодов, однако же я с радостью принял дружеское предложение и рано весною выехал из Гельзингфорса.

Вскоре после моего отъезда другой воспитанник Александровского университета, магистр Бланк решился посетить Лапонию для изучения ее по части естественных наук и присоединился к нашему обществу. Случилось в то же время, что пастор Дурхман получил от соборного капитула в Або поручение отправиться в Энаре, в пограничную Лапландию[2 - Лапландия – устаревшее название территории, включающей в себя северную часть Скандинавского и западную часть Кольского полуостровов. Означает «Страна лаппов» (лопарей или саамов). Лапландский язык – язык саамов, народа финно-угорской группы.] для назидания паствы своей. Все мы незадолго до Иванова дня собрались в Торнео, место пребывания Эрстрёма, составили общий план нашему лапландскому путешествию и отправились 13 июня.

В нескольких милях от города Торнео возвышается знаменитая гора Аава-Сакса (Aawa-Saksa), на которую путешественники с востока и запада собираются каждый год перед Ивановым днем для того, чтобы полюбоваться незаходящим ивановским солнцем. Мы пошли в сопровождении одного молодого немца и взобрались на вершину горы ровно к 12 часам. Тут нашли мы несколько городских дам и мужчин, голландского профессора Аккерсдика, который, казалось, приехал сюда для того, чтобы поверить по солнцу часы; кучу простого народа, который кричал: «Antakaa lantti!» (дайте слант – медную деньгу), и толпу мужчин и женщин, сидевших около огромного костра. Когда первые упомянутые господа удалились, а от вторых откупились мы деньгами, мы присоединились к сидящим у разведенного огня и тут только начали наслаждаться представляющеюся картиной. Вершина горы сама по себе некрасива, но окрестность восхитительна. Большая река Торнео и река Тенгельйоки сливаются у самой подошвы горы, острова их украшены красивыми домами и деревьями; видны две церкви: Матарэнги на шведской стороне, Алкула на финской, а горизонт весь окаймлен высокими горами. Вообрази наше маленькое веселое общество, сидящее за несколькими бутылками вина: молодые люди низвергают со скалы камни, девицы болтают и сеются у огня, светлое летнее солнце озаряет всю окрестность – вообрази все это, и ты получишь слабый очерк ивановской ночи, проведенной нами на горе Аава-Сакса.

Мы собрались идти домой, и все поднялись за нами. Приятно было смотреть на густую толпу людей, спускавшихся по извилинам горной тропинки; все вместе дошли мы до берега реки, девушки пели песни, и когда мы расстались, было уже 4 часа. Наш немец был вне себя от восторга: «Прекрасно! Чудесно! Восхитительно!» – кричал он на каждом шагу. Все казалось ему в высшей степени интересным и замечательным, и когда мы на станции обедали, то он положил в карман кусок хлеба (здесь употребляют ржаной хлеб) и сказал, что, возвратясь в Любек, покажет его друзьям и расскажет, как едят на границах Лапландии.

На следующий день мы осматривали церковь Алкула и гору Луппио (Luppio), представляющую замечательную игру природы – совершенное подобие нагорного замка с отвесными стенами, лестницами, гротами, сводами из прямоугольных каменных масс и т.д. Не могли мы узнать никаких преданий касательно этого места, и когда я спросил на самой горе у одного из проводников: «Onko tässä haltiota?» (Живет ли здесь дух?), он смутился и отвечал шепотом: «Kyllähän se läällä on haltio» (Конечно, здесь живет дух).

Подле церкви Алкула дорога сухим путем прекращается, и путники едут уже в лодках. Берега реки и прибрежные деревья являют глубокие следы прохождения льдин, которые идут с ужасной силою; в некоторых местах вода поднималась на три сажени против обыкновенной своей поверхности. Замечено здесь, что прилив (tulwa) случается всегда через 20 лет. И теперь еще рассказывают про ужасное весеннее наводнение 1798 года и про другое, случившееся в 1818 году; в нынешнем 1838 году вода была также выше обыкновенного, но не было такого опустошения, как в оба прежних раза.

25 числа в 11 часов утра заметили мы большую перемену во всем окружающем: горы и холмы исчезли, земля понизилась, показались болота, мох, а на берегах – растения, принадлежащие исключительно одной лапландской флоре; лесу множество, особливо соснового, но каждое дерево носит печать дряхлости, каждое стоит печально, пасмурно, покрытое мхом и как будто у могилы живой природы – недостает большого креста и надгробной надписи: «Взгляни на эти белые массы, чувствуешь ли, какой холод они распространяют? Знаешь ли причину такой перемены?». Мы переехали Полярный круг.

Здесь-то настоящая граница Лапландии. В этом царстве ночи и холода нельзя было ожидать малейших следов строения, и нам было очень приятно ошибиться в этом. С удовольствием упоминаю о двух светлых точках, озаривших нам этот хаос.

Первая есть дом директора Е... в Тортола, за 12 миль к северу от Торнео, дом, который мог бы служить украшением везде в Финляндии – тут находилось все, что сделалось необходимостью самого утонченного высшего образования: книги, музыкальные ноты, инструменты и т.п. К сожалению, дочерей директора не было дома, однако же нас угощали музыкой, и когда мы легли в постель, полночное солнце уже освещало новый, начинающийся день.

Вторая светлая точка – есть железный завод Кенгис, лежащий еще далее к северу. Тут образованность водворилась еще с лишком за 200 лет. Завод этот получил привилегию в 1637 году от королевы Христины и неутомимо продолжает с той поры свои разработки. Железо добывается из соседней горы, где прежде находилась и медная руда. Завод расположен прямо над слиянием реки Торнео с Муонио, в дикой, живописной стране. Водопад здесь – один из величайших, какие я видел: на протяжении 2000 футов он имеет 72 фута падения.

Надобно теперь сказать несколько слов о туземцах. От Торнео до Муониониски Лапландия населена финнами, частью происшедшими от лапландцев, прежних обитателей страны, частью от колонистов из различных частей Финляндии и с берегов Белого моря. Многие семейства могут еще дать отчет о своем происхождении, и по рассказам их видно ясно, что первые колонисты привлечены были в эту пустыню изобилием дичи и богатством рыбного промысла. Но мало-помалу эти промыслы уменьшились, и каждый год земледелие и скотоводство стали заменять их. Вообще приречные жители Торнео имеют теперь в образе жизни много общего с остальными обитателями страны, что даже видно в их постройках. Двор обыкновенно образует четвероугольник, застроен со всех сторон и заключает в себе: 1) жилой дом, состоящий из одной большой комнаты, pörte[1 - Почти всегда в этой комнате есть окна и большая печь с трубой, но случается, что это просто дымная конура, т.е. без окон и без трубы.Комментарии], где собираются днем и работают, и другой маленькой, где летом спят; 2) маленькое строение, где несколько горниц летних и для гостей; 3–4) различные службы. Окна и двери украшены вырезанными деревянными выкрашенными фигурами, иногда на кровле висит венок из цветов (обыкновенно из Trollius europaeus – купальницы, сем. Лютиковых) и те же цветы разбросаны по полу. Хотя эти украшения весьма незначительны, однако радуют взоры, свидетельствуя, что жители могут не все часы своей жизни посвящать тяжелым заботам о насущном хлебе. Мебель чрезвычайно скудная, но все, что необходимо для ежедневного употребления, содержится чисто и опрятно. Особенно приятно видеть молочни опытных хозяек и их белые кадушки с молоком, которое невольно возбуждает аппетит.

Причиной особенной чистоты, какую встречали мы на всех станциях, было, вероятно, ожидание скорого прибытия французской полярной экспедиции, для принятия которой приказано было иметь все в готовности. Редких гостей этих ожидали с любопытством, но не с удовольствием. Еще прежде французы были здесь и показали себя не с выгодной стороны: они не хотели переносить трудностей пути и не выходили из лодок, как это делают все путешественники, чтобы по берегу пройти пешком, пока с помощью длинных багров не проведут лодки между быстрыми водоворотами. Англичане также, по словам туземцев, заботятся об удобствах, но платят гораздо дороже за перевоз и на быстринах, часто останавливаясь удить, дарят весь улов лодочникам.

Что до нас касается, то нельзя было пожаловаться, чтобы мы слишком заботились о своих удобствах. Мы шли целые дни по лесам и полям, переходили по болотам и вязким трясинам, помогали лодочникам тащить лодки и проводить их около берега подле быстрин и т.д. Между тем жар был несносный, мошки и комары нестерпимы. Жар был так утомителен, что мы иногда днем отдыхали и продолжали путь ночью. Если дождь заставал нас между станциями, мы разводили на берегу огонь и сушили платья. Плохо запасшись провиантом, часто принуждены были утолять голод ржаным сухим хлебом, испеченным пополам с соломой, и другой, еще менее вкусной пищей. Не взирая не все эти неприятности и неудобства, мы шли бодро и весело и 30 июня прибыли в Муониониску.

Тут мы провели недели две для того, чтобы отдохнуть и собраться с новыми силами, и для того, чтобы запастись всем нужным. Я уговорил товарищей остановиться здесь частью потому, что очень изнурился дорогой, частью потому, что нашел здесь неожиданный случай для достижения цели моего путешествия. Один природный лапландский катехизатор, воспитанный пастором Штокфлетом и помогавший ему в издании на лапландском языке религиозных книг, находился в Муониониске. Так как изучение упомянутого языка было главной целью моего путешествия, то не хотелось мне упустить такой удобный случай. С другой стороны, катехизатору было важно воспользоваться моею помощью для изучения финского языка, ибо с одной этой целью приехал он из Норвегии в Муониониску. Мы соединили наши взаимные стремления и работали усердно, каждый над своим предметом. Товарищи моего путешествия нашли также пищу для своей деятельности. Бланк обегал вдоль и поперек всю окрестную страну, собирая насекомых; Дурхма н помогал духовенству в отправлении треб; Эрстрём , как врач, имел возможность практически употребить свои познания, но непредвиденные обстоятельства вынудили его через несколько дней оставить Муониониску и возвратиться в Торнео.

Мы же, три остальных путешественника, пробыли в Муониониске до 16 июля; лапландское лето так быстро шло к концу, что мы принуждены были пуститься в путь, дабы иметь возможность заблаговременно возвратиться домой. Не составя предварительного плана всего путешествия, направили мы путь свой к хребту, разделяющему воды, текущие в Ледовитое море, от вод, текущих в Ботнический залив. Для сокращения дороги перешли мы через славную Палласову скалу, Pallas-felsen, которую один из товарищей сравнил с «колоссальным храмом исполинов со многими куполами». Перешедши скалу, прошли мы пешком четыре мили и пришли в Кирёби, лежащее в округе Соданкила, в приходе Киттила. Оттуда в лодке вверх по течению Унасиоки (Ounasjoki), впадающей в Кеми, проплыли мы еще пять миль до деревни Пельдовуома (Peldowuoma) в лапландском округе Эпонтекис.

Прибывши в упомянутое местечко, мы собрали совет из старых и опытных жителей деревни, чтобы решить, как нам перебраться через горный хребет Лапландии с возможно меньшими издержками и неудобствами. Между тем мы уже наперед придумали купить лодку в деревеньке Вуонтисиерви, недалеко от Пельдовуома, проплыть на ней четыре мили вверх по горному ручью, называемому Кэккэлэйоки, потом перетащить эту лодку по горному хребту целую милю до ручья Нуоласиоки и вниз по течению доплыть до реки Энаре, которая в нижнем течении своем называется уже Тено и ведет к границам Утсъйоки Лапландской. Старики, собранные на совет, отвергли это предложение многими основательными доводами. «Кэккэлэйоки, – говорили они, – стремителен, а в это время года так мелководен, что и пустая лодка с трудом по нем протащится. Для переноски же через скалы всех вещей и лодки нужно нанять множество людей или по крайней мере лошадей. В Нуоласиоки даже во время разлива так мало воды, что и тогда вниз по течению нужно лодку тащить на себе». Но больше всех трудностей пути испугали нас сопряженные с ними издержки. Говорили о сотне рублей и даже больше, которых жители Вуонтисиерви требуют с путешественников за этот переезд. Не в состоянии будучи платить такую сумму, мы должны были отказаться от нашего намерения. Тотчас сделано было другое предложение, а именно: вместо того, чтобы покупать лодку в Вуонтисиерви, сделать собственную в деревне Саунаиерви, лежащей при истоке реки Энаре. Это предложение принято было с общим одобрением, и мы стали спрашивать всех присутствующих плотников, кто из них возьмется строить нам лодку, как Эрик Пельдовуома, главное лицо нашего почтенного собрания, с насмешливой улыбкой спросил: «Откуда достанем лес на стройку?». Потом с величайшим добродушием дал нам следующий совет: «Возьмите, господа, ваши ранцы на плеча, – сказал он, – запаситесь на 4 или 5 дней съестной провизией и ступайте пешком до Йоргастака (лапландская деревня на берегу реки Тено). Там найдете непременно рыбаков, которые охотно в лодке вниз по Тено довезут вас до Утсъйоки. Если же этот совет вам не нравится, – продолжал Эрик, – то ничего другого не остается, как идти через Энаре; эта дорога двадцатью милями длиннее и в тысячу раз затруднительнее». Две причины заставили нас принять последнее предложение: первая та, что Бланк в таком только случае соглашался нам сопутствовать; вторая, что Дурхман полагал, что его прихожане около этого времени соберутся в Энаре и будут ждать его назидательных бесед.

Решивши главный вопрос, оставалось нам узнать, где можем найти хорошего проводника, который согласился бы указывать нам дорогу. «Иессио проводит вас, и никто другой», – сказал утвердительно Эрик. «Иессио, – промолвил другой, – выведет вас из-под воды и на дороге не бросит». Все собрание подтвердило это выгодное об Иессио мнение; позвали его, и он охотно взялся быть нашим проводником, только выпросил на одни сутки съездить в Вуонтисиерви проститься с женой и детьми и обещал скоро возвратиться в Пельдовуома. Тут собрание разошлось, и мы отправились на покой. Следующий день прошел весь в приготовлениях. На другое утро явился Иессио, совсем готовый к путешествию; Эрик предложил нам также проводить нас до хребта, т.е. сопутствовать нам первые двое суток. С полной доверенностью поручили мы себя покровительству обоих, уложились в маленькой лодке и собственно тут только начали лапландское наше путешествие.

День был дождливый, весьма неприятно было пуститься в путь в такой день, когда знаешь, что на пространстве тридцати миль не найдешь другой над головой кровли, кроме мрачного лапландского неба; другого очага, кроме зажженного на минутную потребность соснового пня; другой постели, кроме сырой почвы или, в счастливом случае, ущелья в горе. Мысль о предстоящих трудностях умножала еще настоящие неудобства. Со всею доброю волей не могли мы победить печального расположения духа, и каждый сидел в лодке молча и пасмурно, погруженный в свои мысли. Я же имел и ту неприятность, что сидеть было мне неловко, и потому начал раздумывать, нужен ли нам весь забранный с нами запас. Запас этот был хотя весьма незначителен, но я отдал бы охотно некоторую часть его за то, чтобы сидеть покойнее. Вот в чем состоял он: два или три лисфунта (от 40 до 60 фунтов) хлеба, пять фунтов мяса, столько же рыбы, три канны (6 ½ ведер) водки, пять фунтов табаку и т.д. Кроме того, каждый путешественник взял для себя ранец весом фунтов в 15 и лопарскую шубу[3 - Традиционная зимняя мужская одежда лопарей (пэск или мудд). Изготавливается из оленьих шкур мехом наружу, имеет глухой покрой и надевается через голову. Снабжен стоячим воротничком, стягивающимся ремешками.] (mudd). Укладывать последнюю казалось мне вовсе не нужно и потому, чувствуя, что у меня вся спина промокла, я решился облечься в эту лопарскую одежду. Превращение мое развеселило наше общество. Шуба была об одном рукаве, во многих местах с мехом, в других совсем голая и доставала только до колен, а тут начинались меховые сапоги, укрепленные ремнями на икрах. Белая модная шляпа и очки на глазах составляли пресмешную противоположность с остальной одеждой.

Во весь первый день нашего путешествия дождь не переставал идти, мы с трудом плыли вверх против течения по маленькой речке Пельдайоки. К вечеру небо начало проясниваться, и солнце выглядывать из-за редеющих облаков. Живительный блеск разлился по темной поверхности вод; деревья и цветы просветлели, рыбы заплескались в волнах, и жители воздуха, щебеча, вылетели из лесных убежищ. Радостное чувство проснулось и в нашем кружке. Правя рулем, Эрик стал петь простым старинным напевом о прекрасной дочери Лоуги, о походах в Пойолу[4 - Пойола (Похъела) – в карельской и финской мифологии северная страна, где обитают злые существа и куда попадают умершие люди. Правит ею злая колдунья Лоухи. Положительные фольклорные герои в мифах совершают походы к Похъелу, побеждая Лоухи.] Вайнемойнена и т.д. С изумлением слушал я на границах Лапландии песни, редкие в самой Финляндии, и спросил о происхождении жителей Пельдовуома. Эрик отвечал мне, что его род происходит из богатой песнями Карелии. Первый его предок, поселившийся в Лапландии, назывался Айзари, у него был сын по имени Пэйвио, или Пэйвиэ, который вместе с тремя своими сыновьями приобрел великую славу во всей пограничной Финской Лапландии. Эрик обещался рассказать мне, когда остановимся на ночлег, многие чудесные дела, совершенные родом Пэйвио, но прежде, нежели передадим их, сообщим читателям извлечение из вышедшего в 1672 году описания Лапмаркена, Торнео и Кеми, округов пограничной Лапландии, сделанного пастором и пробстом, магистром Торнеусом.

«В деревне Пэльдо-иерф жил лопарь, Пэдер Пэйвио, честный, богатый и богобоязненный лопарь. Два года тому назад его убили. У него было много сыновей, и он прежде долго со всеми домашними верно служил идолу своему сейте (сейда, Seida, Seita)[6 - Сейты (сейды) – идолы, почитавшиеся саамами. Представляли собой антропоморфные деревянные изображения или крупные камни, отличавшиеся от прочих особой формой (особенно – похожие на людей или животных). По мнению саамов, сейды являются обиталищем и символом духов, которые могут помогать людям в различных ситуациях. С целью заручиться их содействием, организовывались жертвоприношения. Типологически сейды, очевидно, сопоставимы с ненецкими сядэями.] и почитал его. Случилось однажды, что у него издохло несколько оленей, он обратился с мольбой к Сейте и усердно покланялся ему, но это не помогло, и олени не переставали умирать. Тогда он со всеми сыновьями идет к идолу, берет с собой множество сухих дров, украшает идола свежими пихтовыми ветвями, приносит ему в жертву кожи, снятые с мертвых оленей, вместе с рогами и головами их, все падают на колена, целый день умоляют идола явить свое могущество каким-нибудь знаком, но как знака никакого не являлось, то они встали, бросили весь сухой лес, привезенный ими, на идола, сожгли его и таким образом уничтожили предмет обожания целой деревни[7 - Обычай наказания или уничтожения идола, изображения духа-покровителя за его нерадивость известен в этнографии обских угров. В таких случаях вместо старого идола изготавливался новый.]. Когда же язычники хотели за то умертвить Пэдер Пэйвио, то он, подобно Гедеону (Книга Судей, 6), отвечал им: «Пусть идол отомстить за себя сам». Этот Пэйвио так был тверд в вере, что когда язычники сражались против него и старались испугать его заклинаниями и колдовствами, он начал петь «Отче наш» и религиозные гимны: Trones och Fader vãrs sãnger запрет и пр. После того жег он всех сейт, где ни находил их, и послал старшего своего сына Вуолабба на жительство в знаменитую лапландскую деревню Эенар, которая была данницей трех королей, для того, чтобы мог он сжечь там всех идолов и сейт, которых там было множество. Вуолабба исполнил это и за то принужден был бежать в другое королевство, в Норвегию, где живет и поныне».

Из этого рассказа пробста Торнеуса ясно видно, что род Пэйвио происхождения лапландского, это подтверждают торжественно все лапландцы. По словам Торнеуса, этот род прославился подвигами за веру христианскую. Предание утверждает то же самое и, сверх того, прибавляет, что Пэйвио с своими тремя сыновьями отличился и другими воинственными подвигами; в особенности прославил себя на войне с русскими карелами[8 - Карелы (самоназвание – карьялани) – народ в России прибалтийско-финской подгруппы финно-угорской группы уральской языковой семьи. Относятся к беломоро-балтийской расе большой европеоидной расы, в некоторых группах прослеживается слабая монголоидная примесь. Карелы сформировались на основе аборигенных племен Южной Карелии и Юго-Восточной Финляндии. В XI веке карелы стали продвигаться на север и заняли свою современную территорию, поглотив часть саамов. Первое упоминание названия «карелы» в русских летописях относится к 1143 году. В настоящее время их насчитывается около 140 тысяч человек, имеют собственную автономию.], которых лапландцы в своих преданиях называют просто русскими. С своей стороны карелы имеют также предания о воинских подвигах рода Пэйвио, и даже «Калевала»[9 - «Калевала» – карело-финский эпос, состоящий из отдельных самостоятельных рун (мифологических преданий). Руны были собраны главным образом в Карелии Элиасом Лёнротом, который придал им единую сюжетную канву, провел поэтическую обработку, создав цельное произведение – «Калевала». Она была впервые опубликована в Финляндии в 1835 г., а впоследствии была переведена практически на все европейские языки. В 1841 г. вышел в свет сделанный М.А. Кастреном перевод «Калевалы» на шведский язык, который считается самостоятельным стихотворным произведением, не уступающим оригиналу. В первое издание вошло 32 руны из 12078 стихов. Второе издание (1849 г.) включало 50 рун из 22795 стихов. Руны «Калевалы» повествуют с сотворении мира, подвигах мифических великанов, предковбогатырей. Название происходит от имени богатыря Калевы.] воспевает Пэйвилэ и Пэйвэн-пойка, как неприятелей народа Калева. Хотя предания карелов и лапландцев об этом славном роде похожи на миф, но также мало можно отрицать историческое основание этих преданий, как и всем известные набеги карелов на Лапландию.

Но, чтобы возвратиться к нашему рассказчику, выйдем на берег и усядемся под густой тенью берез. Эрик сел подле меня и с глубоким благоговением начал рассказ свой: о Пэйвио-отце знал он только, что он славился мужеством в битвах с карелами, «которые в великом множестве находили на Лапландию для грабежа и убийства, мучили людей неимоверными муками, выпытывая, где скрыты их сокровища, и возвращались только тогда, когда все лодки их были наполнены серебром и другими драгоценностями». Пэйвио, по несметным богатствам своим, больше других подвергался корыстным нападениям карелов. Главное богатство его заключалось в оленьих стадах, которых было такое множество, что он должен был нанимать 30 работников и 30 работниц для присмотра за ними. Сверх того, было у него много серебра, которое, однако ж, он незадолго до своей смерти закопал в землю, и до сих пор никто не знает места, где оно находится.

Из сыновей Пэйвио самый знаменитый, по словам нашего рассказчика, был Олоф, по-лапландски Вуолабба. Высокий, сильный, храбрый, он, подобно отцу своему, сделал целью жизни своей сражаться с карелами. Вот как Эрик описал один из подвигов этого героя: «Однажды Олоф намеревался куда-то идти и, боясь, чтобы враги в отсутствие его не сделали набега на его жилище, перенес необыкновенно огромное дерево на скалу, положил у входа палатки своей и велел жене говорить неприятелям: «Наш сын принес сюда это дерево». Скоро после отъезда Олофа явилась толпа карел и тотчас заметила огромное дерево. Никак не могли они понять, как могло оно попасть на эту крутую скалу, и требовали объяснения у молодой жены Олофа. Жена отвечала так, как муж приказал ей. Карелы пришли в неописуемое изумление, когда услышали, что у такой молодой женщины такой сильный сын, и грабить не стали. Между тем решились дождаться возвращения Олофа и как-нибудь убить его. Когда же Олоф возвратился, никто не посмел на него напасть. Тогда карелы стали хвастать, что и в их земле есть богатырь, с которым Олоф не справится, и предложили Пэйвиову сыну идти с ними в Карелию и померяться силами с их богатырем. Олоф принял предложение и отправился с карелами в их землю. Когда оба богатыря встретились, то подали друг другу руки, и карел так крепко сжал руку Олофа, как только мог. Олоф схватил противника своего поперек тела и бросил на землю. Карел поднялся и обхватил в свою очередь Олофа, но вторично был низвергнут. Тогда Олоф советовал ему не испытывать более счастья в борьбе с ним, но озлобленный карел бросился на него с яростью, и в третий раз Олоф ударил его о землю, но уже так, что избавил от труда когда-либо встать».

Много рассказывал Эрик о силе Олофа, между прочим следующее: «Олоф возвращался однажды с рыбной ловли, и был застигнут на озере Энаре противным ветром и непогодой. Вместо того, чтобы бороться с волнами, угрожавшими залить его лодку, нагруженную сетями и рыбой, решился он пристать к маленькому островку, там поднял тяжелую ладью на плечи и перенес на берег. В другой раз Олоф шел по лесу, там увидел он стало, который силился поднять камень, но камень был так необычайно велик, что стало не мог поднять его и принялся медленно перед собою катить. Олоф долго следил, незамеченный, за усилиями стало, потом вышел из-под дерева, посмеялся над бессилием стало и отнес камень на указанное им место. Стало, испугавшись такого мощного врага, бросился бежать. Олоф долго смотрел на его бегство, наконец рассердился и побежал за ним. Стало, добежавши до реки Нейды, перепрыгнул на противулежащий берег и думал, что избавился от преследования, но Олоф сделал такой же прыжок, догнал стало и убил его». При этом рассказе должно заметить, что стало (множест. сталок) значит у лапландцев «исполин»; по-шведски _jättar_, по-фински _jättilaiset_ и _hiidet_ (исполинские, сверхъестественные существа), в единственном – _hiisi_. Лопари описывают сталоков жестокими людоедами. Во времена язычества их племя «было распространено по всей Лапландии, но после введения христианства они переселились на морские острова.

Олоф отличался также быстротой бега. Однажды он догнал волка, бегущего за его оленьим стадом, схватил его за хвост и ударил о скалу. В другой раз, бывши на охоте за дикими северными оленями, с верным работником своим и постоянным сопутником Вуоллебом, Олоф (Валлем) нарочно погнал на него встретившуюся ему самку с ее детенком. Валле упрекнул господина своего в такой излишней смелости, тогда Олоф побежал за оленем, догнал, убил дротиком, а детеныша принес живого и, презирая такую маловажную добычу, отдал ее своему скромному слуге. Никогда не преследовал он диких оленей иначе, как когда их множество соберется в кучу.

Что Торнеус рассказывает о Пэйвио-родоначальнике и об его обращении в христианскую веру, то самое рассказывал мне Эрик о его сыне Олофе. Олоф долго был ревностным почитателем идолов, но когда молва о новом учении достигла до него, то он решился испытать богов своих. Ударил в волшебный барабан, чтобы по звуку колокольчиков узнать, счастлива ли будет его охота на оленей. Колокольчики прозвенели благоприятное предзнаменование, но охота была неудачна. В другой раз вздумал он разжечь огонь во время проливного дождя и просил своих сейтов помочь ему. Когда же желание его не исполнилось, то он обратился с молитвою к истинному Богу, и трут тотчас загорелся. После такого испытания Олоф сжег волшебный барабан, изломал сейтов и разорял все языческие памятники, где бы ни встретил их.

Второй сын Пэйвио по имени Исаак отличался искусством стрелять из лука. Он попадал в хариуса (Aesche, Salmo thymallus, семейство Лососевых), когда он показывался над поверхностью воды. Также он совершил много славных подвигов и побед над карелами, между которыми замечательна следующая: во главе одной толпы карелов, опустошавших Лапландию, был вождь, покрытый с ног до головы непроницаемой броней. От этой брони ему так трудно было двигаться, что он не мог донести вилки до рта, и слуга приставлен был для того, чтобы кормить его. Исаак долго наблюдал за этим начальником и однажды подстерег; когда он готовился обедать, Исаак натянул лук, и, как скоро слуга сунул вилку в рот, прилетевшая стрела ударила в вилку и воткнула ее в горло вождю.

Третьего сына Пэйвио звали Иоганом. Об этом рассказывал Эрик, что он был таким могучим колдуном, каких потом и на свете не было. Он часто своими чародействами истреблял карелов, когда они приходили грабить Лапландию. Однажды принудили они его вести их к месту, где надеялись найти богатую добычу. Иоган повел их на крутое отвесное место скалы Паллас и чародейством своим показал им вместо ужасной пропасти внизу деревни, где светились огни и звенели колокола. «Туда ведет дорога, – сказал грабителям Иоган, – а чтобы в такую темную ночь никто не сбился с дороги, то я с факелом пойду вперед». Затем бросил он факел в пропасть и остался на скале невидим никому. Карелы бросились за горящим факелом, и все погибли в пропасти.

Последнее происшествие рассказывается одинаково у финнов и у лопарей, но не всегда приписывают его сыну Пэйвио, иногда действует другой знаменитый герой, которого по-фински называют Лаурукайнен, по-лапонски Лаурукадш. О нем рассказывал Эрик многие другие повести, когда мы на другой день плыли вверх по речке Пельдойоки.

«Когда ты приедешь в настоящую Лапландию, – говорил он мне, – то узнаешь, что лучше лопарей нет проводников. Привыкнув с детства бегать повсюду и рыскать, как собаки, они на расстоянии нескольких миль знают каждый камень, каждое дерево, каждый источник. Но не было еще человека, который знал бы Лапландию вдоль и поперек так хорошо, как Лаурукайнен. По этой причине карелы всегда старались взять его проводником при своих набегах; с своей стороны Лаурукайнен всегда готов был указывать им дорогу, он был человек хитрый и умел так устроить, что карелы никогда не избегали постыдной смерти, как скоро попадались ему в руки. Однажды взялся он проводить толпу этих разбойников через озеро Оунасиерви. При переезде карелы проголодались и просили Лаурукайнена причалить к маленькому острову. Утоливши голод, легли они спать, но прежде приставили часового к лодкам, которых было семь (иные говорят – три), и все были наполнены съестными припасами и награбленными сокровищами. На беду их, заснул и часовой, тогда Лаурукайнен перенес в лодки все, что вытащено было на берег, именно: топоры, мечи, котлы, съестные припасы и т.д. Потом отчалил все лодки от берега и едва успел вскочить в последнюю, как часовой проснулся, хотел схватить меч свой, но его уже не было; тогда он бросился в воду и ухватился за первую ближнюю лодку, в которой был именно Лаурукайнен. Лаурукайнен взял меч и отрубил часовому пять пальцев, они упали в лодку вместе с золотым перстнем. Часовой поднял тревогу, но когда карелы прибежали на берег, Лаурукайнен отплыл уже далеко. Видя беду, карелы стали умолять Лаурукайнена и говорили ему: «Приди сюда, добрый брат, мы дадим тебе каши с шведским маслом, будешь есть своей собственной ложкой (иные говорят: ложкой твоего господина)». Лаурукайнен отвечал: «Каши и муки у меня здесь довольно». Когда же карелы увидели, что просьбы их напрасны, то один из них закричал: «Приди сюда, мы зальем тебе горло горячим оловом!». После того Лаурукайнен плавал в лодке около острова девять дней и девять ночей, стерег карелов, чтоб они не ушли. На десятый день сошел на берег и тогда увидел, что все карелы лежали там мертвые, исключая одного, который мог еще повернуть голову. Остров, где это происходило, до сих пор называется Карельским (Karialan saari)».

«В другой раз, – продолжал Эрик, – карелы взяли Лаурукайнена проводить их вниз по течению реки Патсъйоки (Patsjoki). Когда они проходили вблизи тамошнего водопада, то Лаурукайнен связал вместе их семь судов и просил самих карелов спрятаться под палубу, чтобы не испугаться при виде страшного водопада. Не подозревая обмана, карелы спокойно послушались совета, тогда Лаурукайнен направил суда прямо к берегу, сам вскочил на скалу, а карелы все погибли, увлеченные стремлением водопада.

В другой раз направил он судно карелов прямо на скалу в средине самой реки. Судно разлетелось, и все карелы потонули, но Лаурукайнен спасся, ибо гнев воды (по-фински weden ärimys) до него не касался.

После таких подвигов Лаурукайнен сделался ненавистным карелам, так что они решились убить его. Это и удалось им после многих неудачных попыток. Однажды застали они его в горнице, где у него хранилось мясо, и вообразили, что он уже совсем в их руках, стали у дверей и с нетерпением ждали, чтоб он из горницы вышел, вызывая его оттуда угрозами. Лаурукайнен не спеша завертывал мясо в шубу свою, и когда карелы громко и грозно обещали выломать дверь, если он к ним не выйдет, то он выбросил им шубу из слухового окна. Карелы приняли мясом набитую шубу за самого Лаурукайнена и бросились на нее с копьями; во время суматохи Лаурукайнен ушел и так оморочил врагов своих чарами, что они обратили оружие друг на друга, воображая везде видеть Лаурукайнена, и до последнего все погибли».

Эту же повесть слышал я после с той переменой, что вместо мяса Лаурукайнен набил шубу пухом, и, когда выбросил ее, то пух разлетелся и засыпал глаза карелам, а Лаурукайнен, пользуясь этим, ушел.

Едва только Эрик кончил свой рассказ, как мы приблизились к небольшому озеру, называемому Сейдаиерви. Я заметил Эрику, что его должно скорее называть Сайвоиерви, потому что вода была очень чиста. Ибо, по рассказам лапландцев, такие озера часто носят это название вследствие мнения, прежде бывшего в ходу у лапландцев, что в таких озерах обитают божества, называемые сайво[10 - Сайво – мифическая страна изобилия у саамов, счастливый потусторонний мир, своеобразный языческий аналог рая. В данном случае, видимо, речь идет о духах – хозяевах озер. Озера, вода – стихия, связанная с потусторонним миром.]; они не позволяют в своих владениях ловить рыбу, и потому те рыбаки, которые хотят ловить в их озере, должны были обманывать водяные божества, стараясь грести тихо и без шума. Эрик не обратил никакого внимания на мое замечание и утверждал, что озеро называется Сейдаиерви, основываясь на том, что на мысе, выдающемся налево против нас, стоял прежде лапландский сейта. Этот сейта принадлежал прежде знаменитому колдуну Ломпсоло, который с помощью кумира всегда имел удачный рыбный лов. На противоположном берегу другой колдун устроил себе рыбную ловлю, но так как у него не было сейты, то ни одна ловля ему не удавалась. Вот он и вздумал поправить свое дело и, покуда Ломпсоло спал, утащил и бросил его сейту, после чего рыба стала ловиться. Ломпсоло ясе, напротив, лишась помощи своего сейты, перестал ловить удачно, и ни одна рыба ему не попадалась. Чтобы поправить дела свои, Ломпсоло добыл себе нового сейту, и вот все рыбы стали опять ходить в его сети до тех пор, пока другой колдун опять не свалил его сейты. Чтобы прекратить споры, оба колдуна согласились сойтись на ближнюю гору и начать поединок, в котором другого оружия не будет, кроме чародейства и заклинаний. Ломпсоло пришел на назначенное место, приняв на себя вид оленя и надеясь, что в таком виде противник его не узнает. Но другой колдун, который стоял уже на горе, готовый сразиться, только увидел бегущего оленя, закричал ему издали: «Ты Ломпсоло!». Не отваживаясь на другое испытание, Ломпсоло признал себя побежденным и убежал, ибо ясно видел, что без помощи своего сейты не может иметь никакого успеха в борьбе с врагом своим.

«Мы сбились с дороги, проводник ошибся» – эта мысль часто смущает утомленного под своей ношей путешественника по Лапландии, когда он идет, не видя еще цели. Статься может, что ею смущается и благосклонный мой читатель, если взял на себя труд сопутствовать нам в наших странствованиях по богатым легендами лапландским краям. В таком случае считаю долгом взять на себя роль проводника и успокоить моих спутников, уверяя их, что мы идем по настоящей дороге. Выехавши из Пельдовуома, проплыли мы четыре мили вверх по Пельдойоки и находимся теперь недалеко от Пельдотунтури, на берегу Сейдаиерви. Из этой скалы (Пельдотунтури) вытекает Пельдойоки, течет чрез Патаиерви и Армоиерви, но становится судоходна, только когда Сейдаиерви приносит ей в дань свои воды. Даже во время разлива с трудом можно водою добраться до Армаиерви; в это же время года, как объявил Эрик, водяной путь совершенно невозможен. Он предложил проститься с водяной системой Пельдойоки и идти к хребту другой дорогой. На юг от Пельдотунтури находится на довольном большом расстоянии множество маленьких озер, доходящих до самого горного хребта. Эти озера не имеют между собой соединения, и мы должны будем, по замечанию Эрика, нести вещи наши на себе, а лодку перетаскивать посуху от одного озера до другого. Хотя подобный труд не весьма был нам приятен, но мы согласились предпринять этот путь в надежде на частые озера, на которых можно будет отдыхать. Итак, поклажу разделили на три части, каждая от полутора до двух пуд весу; Эрик и Иессио без церемонии взвалили ее на наши плечи, сами же потащили пустую ладью. Таким образом перешли мы все пространство между Сейдаиерви, Кааккуриниерви, Нокканайнен и Патаиерви. Все эти озера находятся друг от друга весьма недалеко, но от Патаиерви до ближнего озера Витаиерви расстояние по крайней мере четверть мили. Через это пространство мы все соединенными силами тащили лодку, а притащивши ее в Виттаиерви, все вместе воротились к Патаиерви за поклажей, которая оставалась там на берегу. Переехав озеро Виттаиерви, очутились мы у самого подножия горного хребта, который называется тут, если память меня не обманывает, Корсатунтури. Тутто начались большие труды наши; от самого берега Виттаиерви поднимается крутая скала, по которой мы должны были взбираться целых три четверти мили. Утомленные усилиями прошедшего дня, мы все предложили здесь отдохнуть и начать на другое утро восхождение на скалу, но Эрик с жаром противился такому предложению и уверял, что несколько часов отдохновения утомят нас еще больше, что мы не в состоянии будем двинуться ни одним членом. Иессио утверждал то же, и мы решились в 9 часов вечера пуститься в многотрудный путь наш. Поклажу оставили мы опять на берегу озера и потащили все вместе пустую лодку. С величайшими усилиями удалось нам взобраться на скалу, но тут вся бодрость пропала, и все силы ослабли; к довершению горя Эрик объявил, что не совсем уверен в дороге, а ведет нас по рассказам других. В раздумье уселись мы на скале, закурили трубки и стали держать совет. Общее единогласное решение состояло в том, что один из путешественников должен идти к Виттаиерви, достать из поклажи нашей единственную бутылку рома, находившуюся в нашем владении, и принести ее остальному обществу, которое, по мере сил, потащит опять лодку, следуя указаниям Эрика. Принести бутылку рома доверили мне, и я, к общему удовольствию, благополучно ее доставил, хотя не понимаю, как не заблудился, идя по дикой утесистой горе. Между тем мы дошли до маленького горного ручья, который доказывал, что Эрик не ошибся в дороге. Он утверждал, что ручей этот впадает в Корсаиерви, а этого-то именно и стремились мы достигнуть. Опорожнивши бутылку, потащили мы соединенными силами лодку сначала по направлению ручья, но тут лежало столько огромных камней, что мы принуждены были возвратиться на прежнюю дорогу. Целую ночь провели мы в этом трудном подвиге и, не видя озера, решились послать про водников наших отыскивать его. Они возвратились с радостной вестью, что мы идем по настоящему пути и что озеро Корсаиерви уже недалеко. В шесть часов утра пришли мы к нему. Эрик и Иессио отправились к Виттаиерви за нашими вещами, а мы улеглись отдыхать на берегу Корсаиерви.

Вскоре после полудня проснулись мы, промокшие от сырости, дрожа от холода; все члены казались разбитыми, в груди колотье, ноги не двигались, и все мы в чрезвычайно дурном расположении духа. Словоохотливый проводник наш простился с нами, и путешествие наше показалось нам всем крайне неприятно. Но я не хочу утомлять читателя подробностями, скажу только несколько слов о направлении нашего пути для пользы будущих путешественников. Мы плыли сначала по Корсаиерви, озеро узнать нетрудно: оно стеснено между двух скал, имеет полмили длины и так нешироко, что становится приметным с земли только тогда, когда придешь к самому берегу. К северу оно все более и более суживается и постепенно теряется в незначащем ручье, по которому должно перетаскивать лодку на каждом шагу. Пройдя около полумили вдоль этого ручья, приходишь к большой реке Ивалойоки, впадающей в озеро Энаре. Эта река так глубока, что путешественник может сидеть в лодке даже при самом ее истоке, если не желает прыгать по мокрому бугристому берегу между ивняком и осокой. После нескольких часов езды по Ивалойоки приближаешься к _ломполо_ (lompolo), т.е. к широкому, озерообразному разливу реки. Тут представляется взору прекрасный сухой берег с тенистыми березами и богатой растительностью. Ботаник найдет тут, конечно, многие редкие растения, но мы занимались охотнее зоологией, затеяли охоту за дикими гусями, и нам удалось значительное количество их прибавить к съестным нашим припасам. Потом продолжали спускаться вниз по реке при дружных взмахах весел.

Еще несколько часов езды, и все мы в одно время вскрикнули: «Дым! Люди!». На берегу встретил нас рыбак, лежавший у разведенного огня, следующими словами: «Кто вы, плывущие по Ивалойоки? Куда держите путь? Впрочем, зачем же спрашиваю о том, что уже мне известно! Я всех вас видел во сне, а тебя, Иессио, в образе твоего покойного отца». Когда рыбак такими словами дал знать, какого он свойства, я тот же час привел в движение свою артиллерию, т.е. поднес ему водки, дал немного табаку, купил, не торгуясь, несколько безделиц и подарил его сынишке книжек. Проглотив другую рюмку водки, рыбак стал самым любезным, откровенным колдуном и рассказал нам тысячу чудных повестей про себя и про других колдунов. Но, к сожалению, все рассказы его были несвязны, вероятно, вследствие второй рюмки. Следующий рассказ об Иогане Пэйвио и о другом чародее, Торагасе, был понятнее прочих.

«Одна ведьма-колдунья из пограничной Лапландии, которую звали Кирсти-Ноутуа, отправилась в Киттила, чтобы оттуда перегнать к себе на родину всех диких оленей. Пэйвио, узнавши ее намерение, послал Торагаса к Ивалойоки, чтобы там заколдовать ведьму и не допустить оленей переплыть реку. Когда Торагас увидел бегущих оленей, то начал всех внимательно осматривать, подозревая, что ведьма-колдунья может и сама превратиться в оленя. Однако же во всем стаде не было ни одного такого оленя, которого можно бы принять за превращенную Кирсти; всего менее мог он вообразить, чтоб она приняла образ хромого, изнуренного, тощего урода оленя, который насилу тащился за скакавшим стадом. Тогда только убедился он, что этот урод олень была именно ведьма Кирсти, когда увидел, что она не плыла через реку вместе со всем стадом, а вынырнула из нее на другой берег. Но делать было нечего, стадо было все на другом берегу, где чары Торагаса действовать не могли. Итак, он возвратился к Пэйвио и рассказал ему, как было дело. Пэйвио решился тогда послать Торагаса в Русскую пограничную Лапландию и приказал ему узнать подробно имя, свойства и все отношения ведьмы-колдуньи. Торагас исполнил похвально данное ему поручение, и Пэйвио посредством мощных чар своих взялся воротить оленей. Тотчас послал он Торагаса поглядеть, не увидит ли он где оленей. Они прибежали с таким топотом, что за три мили Торагас слышал, как щелкали (nasasi) их копыта. Стадо находилось тогда при реке, названной в память этого происшествия Назамайоки».

Все рассказы рыбака были подобного содержания. Всегда описывал он чудесные подвиги славных шаманов и в особенности способность древних шаманов принимать всякий образ, какой захотят. Такое верование в эту способность шаманов было повсеместно распространено в Финляндии и в Лапландии и до сих пор еще не совсем искоренено из головы лапландцев. По крайней мере в нашей Финской Лапландии уверяют, что в русских деревнях живут шаманы, которые, подобно Торагасу и Пэйвио, могут принимать на себя по желанию образ оленей, медведей, волков, рыб, птиц и т.д. В таком превращении шаман называется у лапландцев Вироладш, у финнов – Виролайнен, что по-настоящему означает просто эстонца. Рыбак спел мне финскую песню, где было очень много подобных превращений. Так как эта песня совсем без связи, то я просто расскажу ее содержание. Волшебник именем Каркиас жалуется на убыток, который терпит его родина, ибо Торагас чарами своими перегнал оттуда всех диких оленей в Киттила. За этой жалобой следует описание того срама, который Каркиас сам вытерпел от злого врага («onda owän») своего Торагаса, который изрубил его и бросил в озеро. Там Каркиас ожил и несколько лет жил в немного измененном виде под печенью одной щуки. Потом Торагас поймал эту щуку и вместе с Каркиасом держал ее три года в своем амбаре. Освободясь оттуда, начал было Каркиас ходить в человеческом образе, но Торагас поймал его на охоте и в другой раз убил. Далее Каркиас снова оживает, но, как кажется, живет в могиле и тут начинает горевать о сыне своем. Лишь только выговорил он тоску свою по сыну, как сын прилетает к нему в виде тетерева-глухаря. Досадуя, что сын равняется с ним в искусстве колдовать, Каркиас начинает ругать его, сын улетает. Тогда отец превращается в нырка-гоголя (Quakerente, Fuligula clangula), преследует сына, догоняет и приводит к себе назад. Затем следует ужасная брань отца с сыном, и песня заключается тем, что сын навсегда покидает отца.

Я записал все песни и рассказы рыбака и за то так щедро потчевал его табаком и водкой, что рыбак крепко полюбил меня и звал к себе в Киттила. Там обещал он рассказать мне кучу чудесных повестей и, сверх того, показать сейту, принадлежавшего Пэйвио. «Этот сейта, – говорил он с таинственной торжественностью, – ест людей, но ты не бойся, при мне он ничего тебе не сделает худого». При всем уважении к собственному могуществу принимал он Бланка и меня тоже за чародеев. Орудия, которыми Бланк ловил насекомых, и ножницы его казались ему чем-то волшебным, а когда я прочитывал записанное мною на бумажке заклинание, то он, увидя зачеркнутое место, указал на него, говоря: «Смотри, вот тут-то вся сила!». Рыбак этот родом был лопарь, детство провел в Финляндии и там лишился сознания своей народности и с ним вместе всякого человеческого достоинства. В существе его обнаруживалась трусость, лицемерное смирение, хитрость, корыстолюбие и многие другие способности, так легко развивающиеся у людей угнетенных. Он был отменно искусен в торговом ремесле. Мы купили у него несколько свежих форелеобразных рыб, которых он называл хариусами (Aeschen) и за которых он взял столько, сколько сам назначил. Обрадовавшись нашей щедрой плате, вытащил он из вонючего кошеля своего два сушеных хариуса, покрытых всякой нечистотой, и попросил за них почти ту же цену, какую взял за свежую рыбу. Мы и в этом удовлетворили его желание; тогда стал он собирать остатки последнего своего обеда, состоявшего из гусиных лапок, и предложил нам купить их; когда и эта продажа удалась ему, он с радость воскликнул: «Кто бы мог подумать, что здесь, на Ивалойоки, я так прибыльно буду торговать!». Между тем сын его собственной нашей смазкой намазал сапоги наши, и хотя труд его щедро окупался подаренными ему деньгами, книгами, хлебом и проч., но когда мы садились в лодку, рыбак торопливо кричал нам: «Смазка не заплачена, смазка не заплачена!». Когда же мы и за это заплатили и воображали, что совершенно удовлетворили всем его желаниям и требованиям, то попросил он еще рюмку водки на придачу.

Дальнейший путь вниз по реке Ивало был замечателен величавостью окрестной природы; не успели мы потерять из виду бездомного нашего хозяина, как шум и грохот ревущих порогов поразил слух наш и не переставал раздаваться целых три дня и три ночи. Эти пороги были чрезвычайно опасны, но нам не было другого выхода, и должно было отважно бросаться в кипящие волны, угрожающие на каждом шагу величайшей опасностью. Масса воды Ивало хотя не слишком велика, но слишком достаточна для поглощения нашей маленькой лодки. Мы должны были беспрестанно сдерживать лодку длинными шестами (lärlingar), иначе могла она силой порога удариться о скалы и огромные камни, нас окружающие. Весь день заняты мы были этой трудной работой, ночь же проводили около разложенного огня. Нигде не было крова головам нашим, целые восемь дней жили мы под открытым небом, постоянно терпя проливной дождь и пасмурную, холодную погоду.

Но возвратимся к реке и ее окрестностям. Во всей верхней части своего течения Ивало бежит между высокими, ужасными скалами, которые в иных местах нависли над поверхностью воды и не прерываются на пространстве нескольких миль. Часто Бланк и я взбирались с опасностью жизни на эти скалы в надежде порадовать себя наконец, хоть издали, видом озера Энаре. Но куда зрение ни простиралось: на север, юг, запад и восток, – везде оно встречало одни необозримые горы и скалы. Там, где между скалами погружалась более глубокая долина, туман, плавающий над долиной, иногда принимал вид озера, и мы несколько раз воображали, что видим желанное Энаре, но Иессио разочаровывал нас, уверяя, что не покажется нам Энаре, пока не кончится цепь скал.

За несколько миль до впадения реки Ивало в озеро Энаре суровые скалы, которые, подобно злому гению, сжимали бешеную, стремительную реку, начали мало-помалу исчезать, и вдали только виднелись их голые вершины. Вокруг нас явилась красивая, зеленой травой покрытая равнина. Стремительность реки уменьшилась, образовались на ней маленькие островки (holme), украшенные густыми купами лиственных деревьев; потом показались признаки человеческого жилья: стога сена, пахотные земли и т.д. Мы употребили последние силы, чтобы усиленной греблей скорее достигнуть жилья, и едва поверили глазам своим, когда вместо жалких хижин увидели в средине Лапландии красиво построенные финские дома, окруженные зеленеющими лугами и засеянными полями. Нельзя поверить, как благотворно действует такое зрелище после утомительного путешествия. Непрерывный ряд высоких, дооблачных скал, рев и кипенье водопадов смущали и каменили нам душу. Человек не может долго выносить грозную дикость природы, гибкость и восприимчивость чувств теряются, и впечатления грозной, охватывающей вас со всех сторон природы не перерабатываются в душе и только производят в ней какое-то мрачное онемение. Когда же природа становится спокойна, когда дикие стихии в мирном согласии отражают красоты создания, тогда и в сердцах людей пробуждаются свежие радостные чувства. Достойно, однако же, замечания, что самая красивая природа является мертвым трупом, если не видно на ней человеческого следа, но малейший признак: какой-нибудь дорожный знак, сломанное весло, обгорелый костер, одним словом, малейший признак обладателя вселенной – и самая мрачная пустыня наполняется жизнью, благом, красотой. Каким же земным раем показался нам Кирёби!






II. ПУТЕШЕСТВИЕ ОТ КИРЁБИ ДО УТСЪЙОКИ


Приход Киттила во все времена был истинным местом бедности и горя. Около ста лет перед сим один живший землевладелец по имени Генрик Киро вынужден был по случаю ужасного голода оставить дом свой, поля и землю и в чужих местах искать пропитание. С таким намерением он поселился на Ивалойоки, на месте, названном после его именем – Кирёби, где хорошие луга и богатая рыбная ловля обещали ему беззаботное существование. Сначала все шло благополучно, но скоро волки и медведи стали навещать уединенную его хижину, опустошили его стада, и Киро снова обеднел и, будучи не в состоянии более содержать при себе многочисленное семейство свое, отпустил старших сыновей искать пропитание собственными трудами. Старший сын его Ларе отправился в Норвегию и, посетив Киттилу, стал предлагать ее жителям, не хочет ли кто из них купить богато устроенную колонию в Кирёби, которую он будто довел до самого цветущего состояния. Томае К и р о, его родственник, давно уже терпел несносную бедность, которая тяготела над ним в Киттиле, и потому купил, не видавши, предлагаемую колонию за очень дорогую сумму. Рано весной отправился он на новое жилье: он правил сам ладьей своей вдоль по реке Ивалойоки, а жена по скалистому берегу гнала стадо. Оба вытерпели на пути неслыханные затруднения и утешали себя единственной надеждой, что в прекрасной колонии беззаботно проведут весь остаток жизни. Но, пришедши на место, они не нашли ни избушки, где бы можно было приклонить голову, и ни одного клочка земли, который бы был обработан.

Трогательно было слушать, как жена старика Томаса рассказывала эту печальную повесть, горькие слезы лились из глаз ее при одном воспоминании о том. Сам же Томас благодушно говорил: «Что прошло, то прошло! Полно, старуха, роптать на пути Провидения». Когда она рассказывала о всех обманутых своих надеждах, Томас прибавлял: «Здесь не было дома, правда, зато был лес, из которого можно было строить дома, и не нужно было лошади, чтоб издалека привозить его. На том же месте, где теперь дом, срубил я его своими руками. Песчаный пригорок превратился в зеленый бархатный луг, где, как ты знаешь, у меня паслись 30 коров и 60 овец». Тут жена прервала его замечанием, что все 60 овец в одну минуту были зарезаны волками. «Правда, – отвечал Томас, – но за наши труды и несчастья я получил медаль на шею и серебряный кубок, из которого пили двое знатных господ!».

Благосостояние, до которого мало-помалу достиг Томас, привлекло в Кирёби нескольких финнов из Киттилы и Эпонтекиса. Таким образом, по нижнему течению реки Ивало со временем возникло около дюжины финских колоний. Эти-то колонии называются Кирёби.

Покорные указаниям природы, колонисты в Киро избрали себе род жизни самый естественный во всей нашей северной Финляндии. Они преимущественно занимаются скотоводством, охотой и рыбной ловлей, земледелие же у них – второстепенное занятие и ограничивается сеянием ржи, сажанием картофеля и репы. Луга их так тщательно обработаны, что я не помню, где бы видел такую прекрасную траву, как в Кирёби. В конце ноября они привозят на оленях масло в норвежские морские бухты и променивают его на муку. Большая часть этой муки перегоняется в водку, хлеба же финны в Энаре употребляют мало.

Духовные лица в Киро очень хорошо отзывались мне о нравственности и благочестии тамошних жителей. Я сам видел редкие в других местах доказательства их услужливости и гостеприимства и не могу удержаться, чтобы не упомянуть о том. В продолжение скучного нашего переезда по Ивалойоки съели мы весь наш запас хлеба. Приехавши в Киро, мы купили у Томаса всю муку, которая была у него; ее стало только на восемь хлебов, из которых два тот же час были съедены. Остальными шестью должны мы были все четверо довольствоваться в течение пяти дней. По первому опыту, увидя невозможность такой умеренности, мы решились посетить одного колониста, живущего ниже на берегу Ивало; у него, по словам наших хозяев, было много муки. Приехавши в колонию, мы узнали, к великому нашему огорчению, что вся мука уже пошла на водку, и нам ничего не оставалось делать, как продолжать наше путешествие. Сильный дождь с грозой удержал нас на несколько часов в колонии. Когда он прошел, мы пустились опять в дальнейший путь и не успели проплыть двух миль, как увидели на пригорке у одной колонии целую сходку мужчин и женщин в праздничных одеждах. День склонялся уже к вечеру, гребцы наши не соглашались пристать к берегу, а, напротив, спешили до сумерек добраться до островка, лежащего на озере Энаре, где была лапландская деревня Юуутуа. Ночью опасно плыть по озеру – после солнечного захождения оно часто покрывается таким густым туманом, что самый искусный кормчий легко сбивается с пути. Между тем собравшиеся на пригорке люди так приветно глядели, что мне непременно хотелось видеть их вблизи. С этой целью я объявил товарищам, что у Иессио, как он мне прежде сказывал, между этими колонистами был родственник, и причины этой было достаточно, чтобы возбудить во всех, исключая Иессио, желание выйти на берег. Еще мы не успели причалить, как все мужчины, стоявшие на пригорке, прыгнули в воду по колено, схватили лодку, вытащили на сухой берег и приветствовали нас радушными словами. Потом нас повели в горницу, где мы увидел пол, гладко укатанный и усыпанный еловыми ветками, стол и скамейки, уставленные в порядке, и недавно поновленный очаг, не успевший еще высохнуть. Все оказывали нам необыкновенную благосклонность, а хозяйка подала два огромных, еще горячих хлеба, прося не взыскать на бедном угощении. Дело в том, что пока мы пережидали грозу и дождь, из той колонии послано было без нашего ведома известие прочим колонистам о том, что мы нуждаемся в хлебе. Посланный заезжал в некоторые построенные в лесу дворы, и все жители единодушно побежали на встречу нового пастыря своего, ехавшего с нами. Чтобы принять нас достойным образом, они наскоро привели в порядок и исправили комнату. По счастью, в колонии нашлось несколько муки, из коей успели в течение нескольких часов напечь для нас хлеба. Каким образом все это сделалось так скоро, я не могу объяснить, но уверяю, что это действительно было так.

Наша беседа с дружелюбными жителями этой колонии длилась недолго, мы поплыли опять вдоль по Ивало. Вечер давно уже туманил воздух, когда мы достигли озера Энаре. На западной стороне его еще виднелись темные очерки высоких скал, между тем как на восточной было бесчисленное множество островов. Между островами были видны необозримые бухты, которые ночь покрывала уже черным своим покрывалом. Наша дорога шла не через эти островские бухты, но через бухту большого озера. Пока мы плыли, кормчий рассказывал нам все, что знал об этом озере. Он уверял, что Энаре (или Энари, Энара, пофински Инари, по-лапландски Анара, Эйнара) в длину имеет 12 миль, в ширину – 8, что на нем столько островов, что ни один смертный не мог сосчитать их, разве только Пэйвио. Один лопарь хотел некогда измерить глубину озера, привязал котел к канату и спустил его в воду. Но когда канат опустился на 200 сажен, то водяной дух _(haltia_), страж острова, обрезал канат и завладел котлом. С тех пор никто не смел измерить глубину Энаре, но все принимают на веру, что большие бухты по середине озера совсем без дна.

Желая прежде ночи добраться до Юуутуа, мы сменили гребцов наших и сами сели грести. Мы гребли поочередно; отслужив мой черед, я лег спать и проснулся уже перед утром, но не в Юуутуа, а у необитаемого острова, куда кормчий принужден был пристать, чтобы не заблудиться на озере, покрывшемся густым туманом. Поутру туман начал рассеиваться, и мы вновь пустились в путь. Через несколько часов мы прибыли благополучно в упомянутую лапландскую деревню – первую, которую пришлось нам увидать с самого начала путешествия.

Вид лапландской деревни совсем непривлекателен, по крайней мере летом. Везде валяются рыбья внутренность, чешуя, гнилая рыба и всякого рода дрянь, заражающая сквернейшим запахом воздух. Не успеешь перенести это ужасное испытание, как появится другое, еще несноснейшее. Из-под низкого выхода палатки выползает куча людей, до того покрытых грязью, насекомыми и всякой мерзостью, что нельзя не содрогнуться от отвращения при первом взгляде на них. Но сами они очень спокойно на себя смотрят. Учтивость требует, чтобы все обитатели этой палатки, не выключая и детей, пожали руку путешественникам в знак привета. Когда эта церемония в глубоком молчании окончится, то можно ожидать непременно следующих вопросов: «Все ли спокойно у вас? Здоров ли государь, епископ, начальник округа (Landshöfdingen)?». Сверх того, у меня спросили, из какой я земли, и когда я отвечал, что моя земля за горами, далеко, то один лапландец спросил, не оттуда ли я пришел, где растет табак. Я вспомнил песнь Миньоны: Kennst du das Land, wo die Citronen blühen[11 - Kennst du das Land, wo die Citronen (_нем.)_ – «Ты хочешь в страну, где цветут лимоны?» _(Гете)._]?

Пока я разговаривал с лапландцем, женский пол деревушки оказывал великую суетливость. Любопытно было смотреть, как эти коротенькие и, на взгляд, неповоротливые существа торопливо бегали от одной палатки к другой. Вслед за тем последовало приглашение войти в маленькую, темную конурку, которая представляла комнату. Бланк и я неустрашимо приняли приглашение, Дурхман еще прежде спасся бегством и до тех пор странствовал в лесу, пока не собрался с духом и не решился, наконец, приблизиться к грязному лапландскому гнезду. Между тем я преспокойно уснул в тесной этой избушке и, проснувшись, почувствовал себя столь свежим, что готов был отважно вступить в каждое лапландское жилище.

Хижина лапландская, так как и все энарские хижины, состоит из четвероугольного фундамента, которого каждая сторона состоит из трех сложенных друг на друга бревен, и из верхней дощатой части, имеющей вид пирамиды. В Утсъйоки, где мало леса, нижнюю часть кладут из камня и всю палатку обкладывают торфом для тепла. Кроме того, тамошние жилища не имеют пирамидальной формы, но скруглены и похожи на полушарие. Что же касается до внутреннего устройства, то оно почти одинаково во всех лапмарках. Во всю длину избы, т.е. между дверью и задней стеной, кладут параллельно две балки, две другие балки пересекают их поперек также от одной стены к другой. Таким образом, образовывается в избе девять отделений: три передние, то есть те, что у двери, служат для складки дров, кож для сапог и грубой домашней утвари; в трех задних, то есть тех, которые к задней стене, сохраняются жизненные припасы и то, что поценнее; из трех отделений, находящихся в середине, в самом среднем под дымовой трубой находится печь, от нее вправо живут хозяева, влево – остальные домочадцы. Если же семья многочисленна, то младшие ее члены размещаются по остальным отделениям.

Кроме, избы или палатки, у энарских лапландцев есть и другие строения. Около главного жилья всегда построены одна или несколько маленьких клетей на высоких подставках. Тут лапландцы кладут рыбу, высота предохраняет клети от нападения волков, медведей, лисиц и прочих хищных зверей. У богатых лапландцев есть, кроме того, комнаты, в которых, впрочем, не живут летом.

Когда мы приехали в Юуутуа, то застали жителей в простой, вседневной одежде; пока мы отдыхали, все они переоделись в праздничное платье. И мужчины, и женщины сняли черный свой пески (peski) – это летняя верхняя их одежда, сшитая наподобие рубашки из дубленой оленьей кожи; вместо нее они надели такую же рубашку, только суконную. Сверх этой рубашки женщины надевают корсет, а на шею навязывают холстинный воротник, от которого висят длинные концы вроде кармана. Пояса у мужчин и женщин украшены блестящими серебряными и медными пряжками. Головной убор у женщин также довольно оригинален: он возвышается дюйма на три над макушкой и похож на подкову. Мужчины не держатся определенной формы в головном покрове. Оба пола носят обувь и панталоны из мягкой оленьей кожи, с которой шерсть соскоблена. Подробное описание лапландской одежды можно найти в книге А.И. Шёгрена (Sjögren): «Anteckningar om forsamiingarna I Kemi Lappmark», стр. 244 и след. (Замечания об общинах лапмарка Кеми). Здесь я замечу только, что зимой мужчины и женщины носят верхнюю одежду из оленьей кожи с шерстью, одежда эта, так же, как и пески (peski), спереди наглухо сшита и имеет только одну небольшую прореху, так что кто не привык, тому очень трудно надевать и снимать ее.

Что касается до наружности лапландцев, то известно, что все они невелики ростом и обликом приближаются к типу монгольскому[12 - Имеется в виду монголоидная большая раса (по антропологической классификации). По современным данным, лопари (саамы) относятся к особому лапоноидному типу большой европеоидной расы. Этот тип характеризуется небольшой примесью монголоидных черт: несколько ослаблен рост бороды, сильнее выступают скулы, чуть темнее цвет кожи и понижено переносье. Такие внешние признаки позволили М.А. Кастрену считать их монголоидами.], т.е. у них низкий лоб, выдающиеся скулы, маленькие глаза. По природе они ленивы, унылы и угрюмы. Замечают в них зависть, недоброжелательство, злопамятство, хитрость и прочие тому подобные качества, но зато хвалят их благочестие, услужливость, гостеприимство, смирение и целомудренную семейную жизнь.

Богатое рыбами озеро Энаре отучило лапландцев от их первоначальной многотрудной бродячей жизни. Теперь во всем округе не найдешь ни одного настоящего горного лапландца и ни одного кочующего, который бы занимался одним оленеводством. Все они рыбаки, или так называемые лесные лапландцы, из коих последние летом ловят рыбу, зимой пасут оленей. Впрочем, рыбный промысел – общее, главное занятие, а оленеводство так упало, что, по словам самих жителей, стада их оленей значительно уменьшились. Лесные лапландцы имеют то преимущество перед горными, что стада их не уходят весной на берега Ледовитого моря, а остаются зимой и летом в лесах, но зато они требуют большего присмотра, потому что могут заблудиться, одичать, попасться волкам или перебежать в стада горных лапландцев. Чем более лапландец втягивается в рыбный промысел, тем труднее ему становится необходимый уход за оленями, и потому горный лапландец неизбежно рано или поздно сделается рыбаком. Это превращение совершилось в короткое время не только в погосте Энарском, но и в главном приходе Утсъйоки. Вообще в нашей Финской Лапландии жители прошли уже первые две степени дикости, оставили горы и леса, или, другими словами, перестали быть горными и лесными лапландцами. Теперь они перешли на степень рыбаков, и, вероятно, недалеко то время, когда они совсем отвыкнут от жизни дикой и сделаются колонистами.

Нелишне будет сказать несколько слов об образе жизни финских лапландцев, преимущественно живущих в погосте Энаре. Весна, или Мариино время, есть самая важная эпоха в однообразной жизни лапландца. Все рыбаки из Утсъйоки и Энаре, также большая часть поселян из Соданкилы идут к морским берегам Норвегии в округ Фалед (Faelleds-District), чтобы по древнепринятому обычаю ловить там рыбу. Обычай этот состоит в том, что двое или трое наших сходятся с рыбаком норвежским, употребляют вместе с ним его лодку и сети, дают ему потом половину лова, а другую делят между собой. Десятую часть этой ловли как финны, так и норвежцы должны отдать тамошнему духовенству, а оно тут же передает ее торговцам, живущим в течение лета при бухтах и меняющим на муку все, что рыбаки могут добыть. Лапландцы жалуются на притеснения этих торгашей и за счастье почитают, если могут продать ловлю свою русским купцам, приезжающим в конце июля и в начале августа на ярмарку в бухтах, когда дозволена свободная торговля. Во время этой ярмарки русских съезжается много. Если верить показаниям одного словоохотливого лапландца, то вот какая разница в ценах русских и норвежских купцов: за одну вагу (waag =165 фунтов) муки норвежец требует 5 ваг свежей или вагу сушеной рыбы, а русский отдает одну вагу муки за две с половиной ваги свежей рыбы и одну вагу и 8 марок (4 фунта) муки за одну вагу сушеной рыбы. Но немногие финские лапландцы могут пользоваться выгодной торговлей с русскими; к Иванову дню они все разъезжаются по домам. В это время их собственные озера освобождаются ото льда, и они дома занимаются ловлей.

Тут-то начинается золотое время для лапландца, о котором он вспоминает зимой, как о потерянном рае: закупорясь в палатке от мошек, с полным желудком, без забот о завтрашнем дне он может спать сколько хочет. Лапландец не променяет этого блаженства на все сокровища мира. Есть, однако, обстоятельство, которое нарушает его покой: он должен раз или два в лето переходить от одного озера к другому. Эти переходы делает всякий рыбак, живущий в округе Энаре. Лапландцы с давних пор владеют тут множеством маленьких озер, и как скоро рыба перестанет метать икру, они переходят на лов от одного озера к другому. Упомянутые озера часто соединяются одно с другим маленькими ручейками, и в таком случае переходы удобны; в лодку кладут сети, домашнюю утварь и проч. и плавают спокойно. Когда же нет сообщения между озерами, то рыбак должен сухим путем тащить лодку и все прочие принадлежности, что довольно тяжело и трудно.

С исходом лета лапландцы затворяются в зимних своих избах и питаются заготовленным запасом, то есть сушеной рыбой. Но запаса этого не может стать на всю длинную зиму. Рыбная ловля осенью подо льдом (по-лапландски juongas, по-фински juomus) едва дает ему дневное пропитание. Охота гораздо прибыльнее, особливо за дикими северными оленями, она продолжается осенью от Воздвижения до праздника Всех Святых, весной – от Благовещения до тех пор, пока земля освободится ото льда. И в древние времена охота за дикими оленями была у лапландцев важной отраслью промышленности, и для этого употреблялся особый способ ловли, который теперь оставлен и который называется _wuomen_. Вот как описывает его Торнеус: «На равнине или на голой безлесной скале на протяжении одной или двух миль в длину и одной мили и более в ширину ставит охотник высокие шесты –quasi cornua[13 - guast duo cornua _(лат.)_ – как бы два фланга.] – сперва довольно далеко друг от друга; чем далее идет он, тем ближе ставит шесты и на каждый привязывает что-нибудь черное и ужасное, чего олень пугается; в angustioribus[14 - angustissimo (_лат.)_ – узкие проходы.] ставит он плетень, каким обыкновенно шведы огораживают пашни, ставит его так высоко, что олень не может перепрыгнуть через него; наконец, in angustissimo[15 - in angustissimo (_лат.)_ – в самом узком проходе.] он делает скат с пятью ступенями вниз, окружает его забором, который так част, что ни одно животное не может пролезать сквозь него. После всего этого лапландец обегает все горы кругом, гонит тихонько и осторожно всех попадающихся ему оленей к своему вуомену (wuomen). Как скоро олени попадутся между двух рядов шестов, то не смеют пройти вправо и влево между ними, пугаясь черных лоскутьев, мотающихся на шестах. Лапландец с людьми своими стоит за шестами, стережет, чтобы олени из-за них не вышли, и старается медленно подвигать их вперед, позволяя им щипать белый мох (которым они питаются); олени ложатся и отдыхают, не чуя предстоящей опасности, как же скоро они приходят ad angustiora и angustissima[16 - ad angustiora и angustrissima _(лат.)_ – к наиболее узким местам прохода.], где с обеих сторон возвышается крепкий плетень, тогда лапландец с шумом бросается на них, преследует in praecipitium[17 - in praecipitium (_лат.)_ – в пропасть, под обрыв.] по пяти ступеням вниз; оттуда выпрыгнуть они не могут и остаются, таким образом, in suo carcere[18 - in suo carcere _(лат.)_ – в свою тюрьму.]. Лапландец сам спускается туда и убивает всех – больших и малых. Ловля эта искореняет оленеводство в целой стране, потому-то другие лапландцы и ненавидят тех, кто занимается ею». По рассказам лапландцев, прежде диких оленей залавливали и во рвы, и «лапландские могилы», которые местами встречаются в Финляндии, и суть, вероятно, по большей части выкопанные ямы для ловли диких оленей. Обычай ловить диких оленей петлями сохранился доселе. Но лапландец предпочитает стрелять их из верного ружья своего, и многие уверяли меня, что во время весенней и осенней охоты им удалось застрелить около 30 или 40 оленей. Как ни прибылен этот промысел, но по самой сущности дела он не может быть надежен. Прежде для рыбака-лапландца самое верное средство пропитать себя зимой была торговля водкой с горными лапландцами. Рыбак отдавал всю муку, приобретенную им меной рыбы в бухтах норвежских, финским колонистам для выкуривания из нее водки и выменивал на водку оленье мясо у горных лапландцев, которые зимой приходили во множестве в Энаре. Обыкновенная цена была за канну (с лишком два ведра) водки олень-самец, за полканны – олень-самка. Так как рыбаки-лапландцы не очень пристрастны к горячим напиткам, то можно понять, как была им прибыльна эта торговля. Но в нашей Финской Лапландии торговля эта в последнее время решительно запрещена вследствие пагубных ее действий на нравственность. Выгоды, коих лишился энарский лапландец, конечно, со временем воротятся более правильным и улучшенным образом жизни.

Но я забываю, что мы еще находимся в лапландской избе, и после такого долгого в ней пребывания нам необходимо вздохнуть чистым воздухом. Будем же продолжать путешествие и простимся с Юуутуа, но не забудем по дороге заехать в энарский пасторский дом близ Юуутуа. Главное строение на пасторском дворе состоит из двух горниц, доступных всему, кроме солнечных лучей. Передняя комната украшается скамейкой, мало-помалу сделавшейся черной от грязных лапландских шуб; во второй стоит постель, набитая прошлогодним березовым листом и занимающая половину всей комнаты. Вместо кафельных печей в каждой горнице сложен очаг, а тепло бережется клоком сена, которым затыкается дымное отверстие в кровле. Единственные существа на пасторском дворе были чучела белок и сов. Таким образом, по прибытии нашем сюда Дурхман, против чаяния своего, не нашел в церкви лапландцев и потому решился не разлучаться с нами до Утсъйоки. Мы все-таки пожелали ему счастья в новом его жилище и вместе с ним продолжали путь. Целую милю прошедши пешком до озера Стуораяура (Stuorrajaur), мы нашли на берегу его одну хижину, но, к сожалению, пустую и без лодок. Проводник уверял, что никак невозможно обойти озеро. Предложение мое развести огонь на берегу не было принято, потому что на этом месте его не будет видно за многими острыми утесами, подымающимися над озером. После долгого размышления решились мы послать постоянного сопутника нашего Иессио вместе с лапландским проводником разложить огонь на одном из мысов. Иессио воротился в полночь и сказывал, что проводник, вместо того чтобы разложить огонь, обходил тихонько мыс и, не отвечая на вопросы Иессио, манил его следовать за ним. Наконец Иессио вышел из терпения и угрозами заставил лапландца признаться, что он знает местопребывание хозяина хижины и идет к нему за лодкой, а Иессио для того ведет с собой, чтобы на возврате легче было грести. Рассерженный этим нечестным поступком, Иессио воротился, строго приказавши лапландцу не терять времени и привести лодку как можно скорее. Лапландец воротился не прежде четырех часов утра в таком дурном расположении духа и с такой сопревшей лодкой, что мы насилу могли на ней перебраться до ближайшей деревни, лежащей на острове Стуораяурского озера. В этой деревеньке нашли мы две порядочные горницы, тем не менее лапландцы жили в хижинах, по той причине, как они уверяли, что в черной, дымной хижине нет мошек. Так как день был воскресный, то Дурхман должен был совершить богослужение в этой деревне. Потом пустились мы опять в путь, озером проплыли две мили и достигли финской колонии, расположенной при устье Камасъйоки. Здесь представилась нам грустная картина нищеты, порожденной не внешними обстоятельствами, не недостатком образования (хозяйка была из хорошей фамилии), но нравственным развратом, бедствием пьянства. Мы недолго тут побыли и спешили уйти на скалы. Тут впервые мы очутились в истинной земле северных оленей. Куда ни обращаешь взор, всюду видишь только олений мох – эту северную траву, на которую я никогда не мог глядеть без грустного чувства. Обширные болота, кое-где прерываемые скалами, конечно, не могли развлечь этого чувства. К довершению всего проводник наш, взятый в Юуутуа, был такой угрюмый, молчаливый лопарь, что не поддавался ни ласкам нашим, ни водке, ни угрозам. Сурово и недовольно шел он вперед с ношей за спиной и на все вопросы отвечал любимым лапландским выражением: «Не знаю, право не знаю!». Это выражение употребляет лопарь в каждой речи, не придавая ему никакого значения. Однажды я спросил у лопаря, сколько лет он жил на одном месте. Он отвечал: «Право не знаю, девятый год!».

Четыре мили прошли мы в течение осьми часов, в два часа ночи пришли к месту, где отец нашего проводника занимался рыбной ловлей. Мы ожидали приветливого, радушного гостеприимства; вышло, что во всей Лапландии это было единственное место, где с нами обошлись недружелюбно. Утомленный трудным переходом, попросил я стакан воды, чтоб освежиться, мне указали на озеро, до которого конечно было оттуда около версты. Не желая угощать нас, рыбак стал жаловаться на неудачную ловлю, но мы успокоили его, сказав, что нужен нам только отдых, а не пища. Однако лапландец не дал нам и постели. Когда ж мы принялись располагаться на скале, он указал нам маленькую пустую избушку, но и тут мы не могли заснуть. Оленьи шкуры, постланные вместо постелей, до того были наполнены насекомыми, что мы никак не могли заснуть. Мы спешили уйти от этого негостеприимного места и через несколько миль пришли к хижине, где нас приняли с ласковой приветливостью. Глава семейства был человек веселый, словоохотливый, щедрый; рыбная ловля его летом была неудачна, но он утешал себя тем, что нужды его, как и всех вообще лопарей, немного больше нужд комара. Когда я стал жалеть о бедной судьбе его соотчичей, он отвечал с довольным видом: «При всей нищете нашей мы живем беззаботно и не желаем лучшего». Он убежден был, что лапландец идет прямо в могилу, когда покидает скалы своей родины, и приводил в пример мальчика, которого отец продал богатому господину. Мальчик скоро умер, и все лапландцы уверились, что Бог наказал корыстолюбивого, бесчувственного отца смертью сына. Отца этого встретил я после у церкви в Утсъйоки. Он пришел помолиться вместе с другими, но, одумавшись, счел себя недостойным войти в храм Божий. Угрюмый, как привидение, бродил он молча по кладбищу во все время божественной службы.

Выходя из деревни, я слышал, как проводник наш расспрашивал хозяина о дороге в Миерашяур (Mieraschjaur) – следующую нашу станцию. Переговоры шли по-лапландски, шепотом, и я мог понять только, что в продолжение пути нам следует подняться на скалу и идти вдоль пересохшего ручья. В 4 часа после обеда пустились мы в путь с полной надеждой прийти вечером на станцию, что и исполнилось бы непременно при обыкновенных условиях, но, к несчастью, проводник наш совсем не знал дороги, и когда через полчаса пришли мы к озеру, он никак не мог решиться, по какой стороне идти. Иессио посоветовал держаться северной стороны, и мы пустились наудачу. Часа через четыре с великой радостью увидел я скалу, о которой сказывал прежний наш хозяин. Перешедши скалу, я заметил, что проводник слишком часто меняет направление, Бланк приметил то же, и мы вынуждены были подвергнуть лапландца строгому допросу. Он признался, что никогда тут не ходил летом, но бывал часто зимой в Утсъйоки и потому знаком с местностями, хотя, может быть, ведет нас не ближайшей дорогой, а направление меняет оттого, что на этой дороге есть много непроходимых мест. Поневоле должны мы были довольствоваться этим объяснением. Пройдя еще порядочное пространство, проводник указал нам на скалу и уверял, что как скоро поднимемся на ее вершину, то Миерашяур будет как на ладони. Мы взобрались на скалу, вскарабкались на самую вершину и не увидели Миерашяура, а только заметили над собой тучу чернее ночи. Холодный ветер подул на скале, и вскоре полился такой сильный дождь, что все горные ручьи зашумели. Не говоря ни слова, Лапландец пошел проворно вперед, и мы едва могли идти по следам его. Около полуночи дошли мы до хижины в Миерашяуре.

Только что мы хотели войти в эту хижину, как дверь изнутри отворилась, вышел лапландец с озабоченным лицом и слезами на глазах. «У меня умирает жена», – сказал он едва внятным голосом, воротился в хижину и запер за собой дверь. Через несколько минут вышед опять, он сказал, что не может впустить нас в хижину, где мучится жена его, и просил опрокинуть лодку и как-нибудь под нею спрятаться от дождя. Мы последовали доброму совету, но, продрогши и промокши, чувствовали необходимость развести огонь. На всем протяжении скалы, по несчастью, не было ни плахи дров. Подле хижины лежала срубленная елка, но, очевидно, она служила для развешивания сетей. Иессио нашел ее вполне годной и распорядился ею, несмотря на возражения проводника, защищавшего собственность бедного Педера. Скоро запылал костер, и мы отправили Иессио подать, если возможно, помощь жене Педера. Счастье благоприятствовало ему и тут; мы не успели еще заснуть, как Педер явился с просьбой дать рюмку водки жене его, которая с помощью Иессио счастливо родила мертвого младенца. Поутру на другой день схоронили мы младенца в могилку и завалили ее камнями для сбережения трупа от диких зверей.

По окончании этого обряда мы взяли у Педера лодку, сами гребли вниз по реке и в тот же вечер достигли пасторского жилища в Утсъйоки – цели многотрудного нашего путешествия.






III. ВОЗВРАТНЫЙ ПУТЬ ИЗ УТСЪЙОКИ В КЕМИ


Когда мы прибыли в Утсъйоки, там жило семейство одного финского пастора, которое в этой дикой земле провело уже несколько лет, разлученное с родными и друзьями, вдали от всего образованного света. Главой этого семейства был пастор И.С. – человек образования многостороннего и с весьма энергическим характером. Покорный внутреннему призванию, он решился поселиться в Лапландии не для того, чтобы новыми открытиями в области наук приобрести лавр ученого, еще менее для того, чтобы кратчайшей дорогой достигнуть высших должностей, но с целью посвятить себя трудной миссионерской проповеди и просветить умы диких горных жителей.

Желая сколько-нибудь облегчить пребывание свое в этой безрадостной стране, С. по приезде своем в Лапландию исправил старое маленькое жилище прежних миссионеров – ветхую хижину на берегу озера Манду у самой утсъйокиской кирки. Потом отправился он в Финляндию и привез оттуда молодую милую жену, которая, не колеблясь нисколько, готова была сопутствовать мужу на край света, не взирая на слабое свое здоровье. Ее сопровождала с благородным самоотвержением девица Е.Р. – пятнадцатилетняя подруга ее.

Маленькое семейство проезжало страшные утесистые горы Лапландии в жестоко-холодную зиму. Молодые дамы научились править и сдерживать в равновесии маленькие шатающиеся санки (pulka) в то время, когда олень быстро мчал их с одной скалы на другую. Целые дни принуждены они были жаться в этом беспокойном экипаже без малейшей защиты от ледяного горного ветра. Ночью довольствовались часто снеговой кровлей или бедной лапландской лачугой. Кроме этих для всякого лапландского путешественника неотвратимых неприятностей, случались другие опасности и приключения, которые едва не стоили им жизни. Но милосердная рука провидения привела их невредимо к цели. Они достигли места своего пребывания и в тесном, низком домике неизъяснимо радовались, сидя спокойно у теплого очага и издали слушая рев бури на скалах.

Но недолго суждено им было жить спокойно: маленький домик их сгорел вскоре после прибытия их в Утсъйоки. Пастор был в то время в отлучке по делам своей службы, служителей тоже не было дома, и дамы оставались почти одни. Можно вообразить весь ужас их положения. Но каково же было и пастору С., когда по возвращении увидел он одно пепелище сгоревшего дома и не знал ничего о судьбе своих оставшихся. Вот что он писал об этом к своему другу: «Каким ужасом поражен я был, когда приехал домой два дня после пожара и увидел одни курящиеся развалины! Я оставил на озере оленя, усталого от одиннадцатимильной дороги, сорвал с себя дорожное платье и побежал ко двору. В это время я одумался и вспомнил, что до ближнего соседнего двора на юг (приход Соданкила) было 50 миль, до Вадзое, к северу, – 16 миль, а жена моя была беременна. Недалеко стояли две или три хижины без кровли и дверей, я заглянул туда, там не было ни одного живого существа. Тогда представилась мне ужасная мысль: не сгорели ли они? А если спаслись от пожара, то, вероятно, замерзли, потому что ближе мили не было ни одного лапландского жилья. Я хотел кричать, звать их, но не мог произнести ни одного звука. В таком положении я, конечно, сошел бы с ума, если бы Амелия и Эмма не вышли из одной из этих лачужек. Пожар случился ночью. В три часа ночи жена моя проснулась и, чувствуя дым в спальне, кликнула служанку. Но кухня была уже вся в пламени, и через дверь нельзя было пройти. Жена должна была выпрыгнуть в окно, набросив на себя одну кофту, и в этой одежде вышла она ко мне навстречу. Я не мог удержать радостных слез, увидевши, что они живы. Потеря всего имущества не столько меня озабочивала, сколько беспокойство о том, обойдется ли даром бедной жене моей в ее положении весь бывший страх и тревога, тем более что и потом много было бед, которые могли стоить ей жизни».

После этого несчастного пожара С. с семейством своим больше полугода принуждены были жить в хижине, где лапландцы останавливаются, когда приезжают помолиться в церкви. Вот описание этой хижины, взятое из того же письма: «Пока одну сторону греешь, другая мерзнет. Дым постоянно стоял в избе, но старинная пословица: где дым, там тепло – не имела здесь места. Сквозь кровлю, как сквозь решето, беспрестанно лилась вода, а ветер свистел во все дыры и скважины стен».

Пять лет прошло после этого печального происшествия, и когда мы пришли к пастору С., то нашли его уже в новом доме, который он успел построить. Это жилище, тесное и маленькое, вмещало в себе, конечно, больше истинного счастья и довольства, нежели сколько обыкновенно бывает в огромных палатах. Члены маленького семейства связаны были нежной любовью и ничего выше этой любви не желали. По крайней мере пастор С. уверял меня, что нигде не было ему так хорошо, как в этом горном воздухе, а молодая жена его шла легко и весело по дороге жизни, опираясь на руку любимого мужа и окружась милыми детьми. Что же касается до девицы Р., то не только ей было хорошо и приютно с этим семейством, но она полюбила страстно высокие горы и скалы и с величайшим удовольствием носилась по их вершинам на быстрых оленях. Тем не менее казалось нам, что звуки ее арфы издавали иногда скорбные жалобы на пустоту жизни. Эти звуки сделали такое глубокое впечатление на Дурхмана, что после десятидневного нашего тут пребывания мы отпраздновали помолвку его с этой любезной девушкой. На этом празднике Бланка не было уже с нами. Незадолго прежде отправился он вверх по Тено опять в Муониониску, а на другой день после помолвки, 10 августа, и мы с Дурхманом предприняли обратный путь к Энаре.

В Лапландии нельзя выбирать дорог; по той же дороге, по которой мы ехали сюда, должны были мы ехать и назад, к энареской церкви. Вначале путь шел опять по реке Утсъйоки и ее гремящим порогам; Дурхман и Иессио пробирались по ним, с трудом управляя лодкой, а я шел пешком по скалам. Грустные чувства наполнили душу при виде, какое опустошение произвел везде мороз во время пребывания нашего у пастора в Утсъйоки. Приземистые березы, окаймляющие скалу, стояли иные поблекшие, иные совсем без листа; цветы пожелтели, опустили головки и нагнулись до земли. Без цели летали горные птицы, ища убежища от холодного ветра. Все вокруг меня до того было пусто, что я с сожалением обращал взоры к приютному двору пастора, однако и тот вскоре от меня скрылся, и перед глазами поднялась снежная вершина скалы Расте-Кайзе (Raste-Kaise), облеченная густым туманом. Мало-помалу туман этот обратился в черную тучу и, к величайшей досаде, пошел за мною следом. У меня был талисман против этого врага – мой лапландский пески (peski), но я оставил его в лодке, а лодка была далеко назади. Я решился идти как можно скорее, чтобы убежать от непогоды в маленькую рыбачью хижину, которую заметил во время путешествия в Утсъйоки. Мне действительно удалось добраться до этого убежища, но хижина, к несчастью, была заперта обыкновенным деревянным замком лапландцев, который отпирается не ключом, но каким-то умением, которого у меня не было. Не в состоянии будучи отворить двери, пытался я пролезть сквозь дымовое отверстие, но и эта попытка была неудачна. Я начал осматриваться кругом, не найду ли себе другой кровли, и к великой радости открыл невдалеке другую хижину. Но и та была замкнута на лапландский манер, однако ж, облитый дождем, осыпанный снегом и ошеломленный бурей, в жестокой нужде своей я скоро отыскал средство отпереть замок. Радостно вздохнул я под кровлей, но в тесной лачуге, наполненной кастрюлями, котлами и прочей домашней утварью, нелегко мне было устроить себе ночлег. Наконец удалось и это, и я заснул на разложенной оленьей шкуре. Первая мысль при пробуждении была та, что я проспал своих товарищей, что они проехали мимо, не отгадавши, куда я запрятался, и что, вероятно, будут продолжать путь до самого Энаре. Испуганный этой мыслью, побежал я к берегу и пришел в ту самую минуту, как они отталкивали лодку от берега. Действительно, они меня искали, кликали, звали, но, не получая ответа, вообразили, что я дошел до хижины Педера, которая была недалеко.

День оканчивался, когда, добравшись до этой хижины, мы принуждены были провести в ней ночь, не в беспокойной тесной лачуге, но подле огня (nuotio), зажженного из остатка той ели, которую Иессио заблагорассудил принять в свое владение во время нашего первого тут пребывания. Само собой разумеется, что мы воспользовались удобным случаем сделать полный осмотр даров, отпущенных с нами на дорогу попечительной пасторской семьей. Мешок наш туго был набит съестной провизией и бутылками с вином, при ярко пылающем огне мы превкусно насытились и выпили по стакану за здоровье отсутствующих наших хозяев и за оставленную печальную невесту. Совсем не лишним показалось нам это подкрепление, тем более что непогода бушевала всю ночь и покрывала нас снегом и дождем так, что, несмотря на веселую вечеринку, поутру встали мы чуть не замерзлые и очень в дурном расположении духа.

Не позавтракавши и не обсушившись, спешили мы отправиться в Энаре. Дурхману нужно было поспеть в Энаре, чтобы через два дня, когда лапландцы должны были собраться в церкви, совершать богослужение. Нечаянная помолвка задержала нас в Утсъйоки долее, чем мы предполагали; не желая, чтобы Дурхмана дожидались прихожане, мы должны были ускорить шаги до изнеможения сил. Взявши в проводники Педера, мы бежали по горам, тундрам и болотам с такой поспешностью, как будто от нас зависело спасение чьей-нибудь жизни. 16 часов бежали мы без остановки и, остановившись отдохнуть, не дали себе времени порядочно поесть. Меня томили голод и жажда, я мимоходом рвал в болотах растущую морошку, но и тут злая судьба решилась меня преследовать. За мной по пятам шла несносная лопарка, и как скоро я нагибался, чтобы сорвать ягоду, она с ловкостью хищной птицы предупреждала меня. Ни ласковые слова, ни угрозы не внушали ей ни малейшего сожаления: она смеялась, слушая мои увещания. Наконец, заметив, что силы мои совсем начинают слабеть, она оторвала с низкого дерева кусок коры, облупила ее и подала мне в вознаграждение за похищенную морошку. При такой плохой пище должен я был еще тащить на спине тяжелую суму! Совсем изнурившись, добрели мы в полночь до первого финского селения. В этот день мы прошли 8 шведских миль (80 верст). Я так изнемог от такого напряжения сил, что на другой день не был бы в состоянии продолжать пути, если бы не представилась возможность большую часть дороги плыть в лодке. После этого в течение многих дней я чувствовал такое изнурение, что идти пешком не мог уже никуда.

Это время отдыха провели мы частью при церкви в Энаре, частью в деревне Киро. Тут я с умилением убедился в глубоком и неизменном благоговении, с каким лапландцы слушают божественную службу. Двое суток провели они почти в непрерывной молитве частью в церкви, частью в собственных тесных домишках. Некоторые из них знали наизусть почти весь Новый Завет, а во время богослужения заметил я, что при пении псалмов ни один лопарь не глядел в книгу, между тем как финны часто справлялись с своими молитвенниками. В самом деле, нельзя не обратить внимания на то, что лапландцы в Энаре, бывши много лет без пастыря, приобрели столько религиозных сведений, между тем как весьма недавно они едва были знакомы с христианством. Они, правда, были окрещены во время католичества, но древнейшие церкви в Лапландии построены не раньше, как в царствование Карла IX и на собственный его счет, именно около 1600 года. Тем не менее все еще продолжали жаловаться на неведение лапландцев закона Божия, и в 1751 году в отчете, представленном главному духовному управлению в Або Нильсом Фельманом, сказано, что до самого царствования королевы Христины они «как заблудшие овцы, бродили в языческом мраке, преданные суевериям, колдовству, почитанию деревянных и каменных кумиров, и, что всего ужаснее, приносили им в жертву собственных детей».

С тех пор в Лапландии исчезло даже воспоминание о язычестве. О прежних божествах своих Айа Икко, по-фински Айя, Икко; Акка, по-фински Акка, Амма; Туона, пофински Туони лапландцы знают только по именам их[19 - Айа Икко (Айеке, Акко) – бог грома в саамской мифологии. Он преследует злых духов, убивая их стрелами-молниями; шагая по тучам, он производит гром. Радуга считается его луком. Деревянные идолы Айеке изображали человека с молотом в руках. Туона (Туони) – одно из обозначений загробного мира в саамской мифологии, а также богини, считающейся хозяйкой этого мира. Загробный мир помещался саамами на севере (где земля сходится с небом) и одновременно под землей. От мира людей его отделяет река мертвых, текущая по глубокому ущелью.]. Всем известны выше упоминаемые каменные и деревянные кумиры, или сеиды, которые прежде чтились лопаря ми как пенаты[20 - Пенаты – в древнеримской мифологии божества – хранители дома, семейного очага, почитавшиеся членами одной патронимии.]. Мне рассказывали, что деревянные сеиды выдалбливались наподобие человеческого образа почти так же, как видим их теперь у остяков, вогулов и других отдаленных отраслей финского племени. Такие кумиры недавно были найдены в часовне Тервола в приходе церкви Кеми, где известны они были под именем молекит. Вероятно, это название заимствовано у христианских священников, называвших этих сейдов молохами, потому что и им, как Молоху, приносили в жертву людей. Догадка эта может, однако ж, быть подвергнута сомнению. Что же касается до каменных сейдов, то сказание говорит, что они состояли по большей части из естественных камней, отличавшихся величиной или наружной какой формой. В тех частях лапмарков, где живут финны, эти камни называются кента-кивет (kenttä-kiwet), от финского слова кента (kenttä) – место и киви (kiwi, множ. kiwet) – камень; это-то название показывает, что сеиды были пенаты лапландцев, что можно видеть и из других данных. Прибавим еще о форме сейдов, что были и такие каменные сейды, которые созданы были человеческими руками. Они составлены из груды вместе сложенных камней, из которых иные представляют голову, другие – плечи, грудь и прочие части человеческого тела.

Я имел случай видеть такого сейда на одном острове Энареского озера при переезде нашем от церкви в деревню Киро. Лопари чрезвычайно боялись этого истукана, с отвращением показывали на темные кровяные и жирные пятна, видимые на поверхности кумира, которого некогда мазали жиром и кровью, и, казалось, еще верили, что в нем обитает какой-то злой дух. Проводник наш, не крещенный еще, но уже оглашенный лапландец, убеждал нас оставить скорее это нечистое место, страшась, чтобы живущий на нем дух не наслал на нас бури, и только что сели мы в лодку, он начал петь длинные духовные песни и читать псалмы. Действительно, буря как будто не посмела разразиться, и мы счастливо доплыли к старому Томасу, который по-прежнему дал нам гостеприимный приют на несколько дней.

По-настоящему мы не намеревались оставаться в Киро, но силы мои так были еще изнурены от вышеупомянутой прогулки, что я едва мог ходить по горнице, не только предпринять путешествие за три мили на скалу Сомбио (Sombio). Принужденный сидеть в бездействии, я с беспокойством видел, как лапландское небо с каждым днем становилось грознее и мрачнее, как поднимался рев бури, пожелкла трава, с деревьев свалился лист, пролетели на юг перелетные птицы, и осень водворялась со всеми своими признаками. Испугавшись этих признаков, должен я был предпринять трудный путь на скалу, и 15 августа, хотя силы были еще очень истощены, ноги распухли, а подошвы совсем стерты, решился я идти.

День давно уже сиял, когда мы навязали сумы на спину и, взявши в проводники одного финна, пошли в долгий наш путь. Не прошло еще двух часов нашей ходьбы, как загремел гром и из обложного со всех сторон густыми тучами неба полил дождь. По счастью, сторона была лесистая, и мы скоро нашли убежище от проливного дождя под несколькими ветвистыми соснами. Тут отыскали мы источник с светло-струящейся водой и вознамерились не мучить себя долее и провести здесь остаток дня, подкрепивши силы припасами, взятыми в Утсъйоки, и приготовившись, таким образом, к многотрудному странствию следующего дня.

К ночи непогода утихла, но на следующий день поднялась опять гроза с дождем и сильным порывистым ветром. Тут не нашли мы и убежища от бури; места, через которые приходилось идти, были безлесные, одни скалы и болота. В дневнике моем не нахожу ни слова о положении и особенностях этой страны, потому что дождь поливал меня беспрестанно так, что я не имел возможности обратить внимание на окружающую природу и исключительно был занят одной своей особой.

Утомленные непогодой и трудной ходьбой, обрадовались мы чрезвычайно, когда при наступлении ночи проводник указал нам на большую, уединенно стоящую сосну, под ветвями которой кое-как можно было укрыться от дождя. О покое нечего было думать, всю ночь, не переставая, гремел гром над нашими головами и не давал нам уснуть. На следующее утро мы снова пустились в путь при продолжающемся дожде и ветре. Нам предстояло перебираться через гору, поверхность которой вся покрыта была голыми камнями и обломками скал, из коих одни были так остры, а другие так скользки, что на каждом шагу мы подвергались опасности слететь с горы и сломать себе руки и ноги. Однако же мы благополучно взошли на гору и вскоре очутились на берегу озера Сомбио (Sombio). Тут отыскали мы маленькую лодку и переправились на ней через озеро к устью реки Лупро, и вдоль ее мы доплыли до одной небольшой колонии, где провели несколько часов, чтоб отдохнуть от утомительного путешествия по скалам. Долее отдыхать не имели мы нужды, зная, что следующие дни не будем напрягать сил своих пешеходством, ибо можно было продолжать путь рекою.

Во время этого переезда посетили мы несколько финских дворов, или так называемых колоний, поселенных вдоль по берегу. Имена их исчезли из моей памяти и стерлись в путевых заметках, но время не может изгладить того глубокого впечатления, которое произвела во мне ужасная нищета, тяготевшая над жителями этой несчастной страны. Семнадцать лет постоянного неурожая довели этих бедных жителей до такой степени убожества, что они, без преувеличения, питались сеном. Известно, что поселяне во многих местах в Финляндии употребляют коряный хлеб, то есть хлеб, испеченный из толченой коры, смешанной с мукой. Бедные жители озера Сомбио едва имели понятие о возможности такого изобилия, ибо сами едят солому, смешанную с древесной корой. Нынешний год солома очень рано вышла, и они бедную жизнь свою поддерживали древесной корой, смешанной с травой, которая у финнов называет _weserikko_ (Cerastium vulgare – ясковка, сем. Гвоздичных). Рыбная ловля была также очень незначительна, а о скотоводстве они мало думают, хотя берега вдоль реки Лупро богаты сочными лугами. В таком отчаянном положении многие из жителей хотели покинуть это «отверженное место» и переселиться на бухты Восточного финнмарка, куда и прежде выселились целые толпы их. Другие же благочестивые жители питали надежду, что будет конец их страданиям и что теперешний голод есть справедливо ниспосланное наказание за грехи.

Сокрушенные ужасной нищетой, которая встретила нас во всех колониях, спешили мы сократить наше странствование и по двухдневном усиленном плавании пристали к деревне Локка. Тут взяли мы опять сумки на плечи и продолжали пешком путь; река так извивалась, что слишком велик был бы крюк, если бы мы по ней плыли. Через три мили скучной ходьбы по пустым, не населенным местам встретилась нам опять та же река у колонии Тангуа (Tanhua). Вместо того чтобы следовать по ее течению, решились мы сухим путем идти до церкви Соданкила и оттуда рекой Китинен добраться до озера Кеми. Едва сообщили мы это намерение колонистам, как они все в один голос восстали против него, и ни один не хотел взяться проводить нас. Предполагаемое нами путешествие, по их уверениям, сопряжено было с опасностью жизни, дорога шла по бездонным болотам, которые после проливных дождей до того были, по словам их, вязки, что трудно было бы не утонуть в трясине. Однако мы не только не испугались этих предвещаний, но еще обещали большую награду тому, кто согласится указать нам дорогу по этим трясинам, которые шли на целые пять миль, и, сверх того, обязались щедро угостить и хлебом, и водкой. Соблазнившись такой приманкой, один из колонистов взялся вести нас по болоту, готов был с нами хоть на смерть и стал уверять, что несколько раз ходил по этой дороге и днем, и ночью, и пьяный, и трезвый.

Едва только взошло солнце, мы отправились. Сначала дорога шла по сухим и очень приятным местам, но скоро представилось нашим взорам необозримое болото. С содроганием глядели мы на эту колеблющуюся топь, в иных местах покрытую мхом, в другом голую, сплошную трясину. Чувство боязни овладело сначала и проводником нашим, но, покушавши исправно и напившись водки, он ободрился, запасся пятиаршинной палкой и вошел неустрашимо в топкое болото. Мы не отставали от него ни на шаг и старались ступать по следам его ног, ибо каждый неосторожный шаг мог обойтись дорого. Проводник, с самого детства знакомый с этим болотом, разумеется, лучше нас мог различить свойство земли, но и он часто мешался и палкой своей пробовал почву. Если большое пространство трясины казалось ему подозрительным, то он оставлял нас на месте и шел один на рекогносцировку. Но он редко возвращался за нами, а издали палкой указывал нам путь, по которому надлежало ступать. Часто след ноги его, по которому нам надобно было идти, пропадал, и мы приходили в великое смущение и страх. Нелегко сохранить хладнокровие, когда почти на каждом шагу вязнешь по колено в дрожащей земле и не можешь рассчитать, во сколько это трепетное болото может вынести тяжесть твоего тела. Трудно было ступать по болоту с уверенностью, когда оно под ногами нашими поднималось и опускалось, подобно поверхности моря после бури.

Эти колеблющиеся пустынные топи в иных местах пересекались узкими полосками твердой земли, и на них мы отдыхали от чрезмерно трудной ходьбы. На таких местах проводник не пропускал случая предъявить права свои на водку и, достаточно удовлетворившись, занимал нас рассказами о разных происшествиях, случившихся в этих самых местах. Большая часть этих рассказов была мифологического содержания, но в одном приключении он сам был героем. Раз, отправляясь в церковь, нечаянно наткнулся он на медведицу, сидевшую на дереве с двумя медвежатами. На эту пору он был пьян и почувствовал, что не весьма благоразумно связаться с тремя медведями, решился прежде выспаться, а потом уже рассмотреть, как ему быть. Проснувшись и отрезвившись, увидел он, что медведи все еще сидят на том же дереве, вследствие чего и начал он заряжать ружье свое. Но тут герой наш сделал печальное открытие, а именно, что у него одна только годная пуля, другой пули половина и еще заржавелый гвоздь. С такими средствами напасть на трех медведей показалось ему сперва несколько опасно, но, подумавши, отважился он променять истертую, изношенную свою оленью кожу на три прекрасные медвежьи шкуры. Храбро прицелился он на медведицу, и выстрел так верно пришелся, что она тотчас же свалилась с дерева. Тогда одного медвежонка убил он своей половинчатой пулей, другого – заржавелым гвоздем.

Богатым источником рассказов служили словоохотливому нашему проводнику отвратительные змеи, которых встречаешь в Соданкила почти на каждом шагу и которых нет во всей Лапландии. Кажется, будто эти пресмыкающиеся не могут перейти через скалу Сомбио, и потому на юг от этой скалы находится их множество; точно то же рассказывают прибрежные жители реки Кеми о миногах, что их кишит невероятное множество пониже водопада Тайвалкоски, потому что ревущий водопад ставит им непроходимую преграду. Как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что в Соданкила находится необъятное количество змей, и что тамошние простолюдины рассказывают о них нескончаемые повести. Я записал главное содержание этих рассказов, оно состоит почти в следующем: змеи, подобно людям, живут обществами, управляются своими законами и имеют свои учреждения. В каждом обществе есть глава и подчиненные ей члены. Однажды в год собирается каждое общество на назначенное и выбранное ими место. В этих собраниях (ting, käräjet) всякий подданный имеет право представить свое предложение начальнику. Глава змей держит суд и расправу не только между змеями, но могущество свое распространяет далее владений своих. Между прочим, он назначает наказания людям и животным, умертвившим кого-либо из его подданных, или тем, на кого они за что-нибудь пожаловались.

Замечательно, что точно те же понятия о змеином роде встретил я у многих сибирских народов, родственных с финскими. Кажется даже, что эти народы питают к змеям некоторое благоговение. По крайней мере шаманы высоко почитают силу змей и потому на волшебных своих одеждах носят из лошадиных волос сплетенных змей. У финских шаманов нет подобных символов, сколько мне известно, но и у них можно найти различные волшебные вещи, которые заставляют невольно предполагать о веровании в сверхъестественную силу змей. Между этими вещами назову некоторые:

1) _Камень_змеиного_суда_ (Käärmehen kärä jäkiwi), находимый во время жатвы на скалах, с которых разошлось змеиное собрание. Этот камень шаманы почитают очень полезным в судебных делах.

2) _Змеиная_кишка_ (Käärmehen suoli); ее истирают в крошки и кладут лошадям в корм и в пойло для того, чтобы лошади были в теле.

3) _Змеиное_горло_ (Käärmehen suunahka). Шаманы сквозь него пропускают каплями воду в рот людям, у которых болит шея.

4) _Змеиный_зуб_ (Käärmehen hammas). Шаман прижимает им больные места в то время, как читает заклинания.

5) _Змеиная_травка._ Змея держит ее во рту, пока переплывает через воду, иначе она утонет. Эта травка дает силу кусать самое твердое железо. Ею же предохраняют себя от тяжбы.

Но довольно о змеях и медведях. Что касается до собственных наших особ, то мы, вязнувши целый день в болотной тине, наконец пришли около полуночи в благоустроенное поселение, где и вознамерились отдохнуть до утра. Войдя в комнату, с удивлением заметил я, что хозяева, вместо того чтобы нас приветствовать и предложить садиться, отошли молча в отдаленную часть комнаты и там тщательно старались спрятаться от наших взоров. Измученный долгим походом, не стал я заниматься этой странностью, снял с себя сумку, бросился на лавку и тотчас же заснул. Хозяйка скоро разбудила меня и весьма ласково звала в баню, извиняясь самым трогательным образом в неучтивом своем приеме. Меду тем проводник шептал мне на ухо, что нас сочли за бродяг и разбойников, что его самого жестоко укоряли за то, что связался с таким народом, и что он с трудом мог разуверить жителей колонии и убедить, что мы люди порядочные и честные, хотя все платья наши изорваны сучьями кустов и запачканы грязью и тиной. После этого объяснения надобно было стараться исправить случившееся недоразумение. Хозяйка не только приготовила нам баню и сама там прислуживала, но с совершенной доверчивостью повела нас из бани в собственную свою спальню и постлала нам постель рядом с своей кроватью. На другое утро, нарядившись в праздничное платье, явилась она перед нами, держа в руках прекрасный поднос, на котором блестел кофейный прибор.

После завтрака отправились мы опять в путь и пришли в погост Соданкила прежде начала богослужения. Г-да духовные пошли в церковь, а я сел разбирать церковный архив с надеждой отыскать какие-нибудь данные о происхождении жителей Соданкильского прихода. Действительно нашел я в метрических книгах подтверждение догадки моей, что большая часть здешнего народонаселения происхождения лапландского, в продолжение времени принявшего язык и образ жизни финнов. В языке замечал я, однако ж, как прежде, так и после у семейств, от лопарей происходящих, некоторые особенности, а в образе жизни мало или совсем не было разницы между старинными жителями и новыми поселенцами.

Я уже сказал выше, что жители Соданкила – земледельческий народ. Хотя все их усилия в этом отношении редко увенчаны бывают успехом, но они полагают, что делают богоугодное дело, вспахивая каждый год маленькую частичку земли. Оставить землепашество для них все равно, что сделаться лопарями или язычниками, и они твердо убеждены, что природа не положила пределов этому способу добывать пропитание. Когда мороз побьет ночью все, что посеяно, то они видят в этом несчастии праведное наказание Провидения, а отнюдь не приписывают этого климату. По несчастью, это наказание случается каждый год, а если иногда его избегают, то потому только, что поторопятся свезти с поля незрелую жатву прежде морозов.

Кроме земледелия, прихожане Соданкила занимаются охотой, рыбной ловлей и скотоводством, но эти отрасли промышленности развиваются туго. По моим понятиям о физическом свойстве этих мест, скотоводство было бы самым удобным источником доходов для жителей Соданкильского прихода, но я не знаю, была бы им возможность получать большие барыши от этого промысла. Этот приход в рассуждении его материальных средств, бесспорно, беднейший во всей Финляндии. Здесь жители принуждены иногда питаться травой, как я уже выше сказал, и были примеры, что вырывали из земли палую скотину и ели полуистлевшее гнилое мясо.

Но оставим это жилище нищеты и перейдем вниз по рекам Китинен и Кеми в округ Кемитраск, лежащий несколько миль южнее. Этот приход был также, и очень недавно, населен лопарями, которые постепенно приняли язык, нравы и образ жизни финнов. Н. Фельман пишет в вышеупомянутом отчете духовному начальству об этом превращении именно, что первые миссионеры в Кемийском лапмарке Яков Лаподиус и Исайя Мансвети учили лопарей финскому языку и в то же время на чистом остроботническом наречии[21 - Остроботнические наречия – восточно-балтийские (от названия Ботнического залива; Ост-Вотния – Восточная Ботния). Речь идет о прибалтийско-финских языках.] преподавали им учение христианское, доставляли финские книги и учили юношество читать по этим книгам. «Так как деду моему (Исайе Мансвети) весьма трудно было учить лапландцев финскому языку, то, пользуясь благоприятным случаем, представляющимся для основания колонии, он понудил различных жителей прихода Улео (Uhleá) и Ийо (Jjo) переселиться сюда, иные из них остались здесь (в Кемитраске, на низовьях Кеми), другие перешли далее в горы лапмарка; лопари хотели сначала их вытеснить, но по повелению королевских начальников колонии эти остались спокойно на местах. Эти поселенцы были по большей части финны, веселые и смышленые люди, они принесли огромную пользу лопарям и помогали деду моему в его преподаваниях; ежедневным обращением с лопарями они не только научили их финскому языку, но примером своим поощряли отказаться от поклонения кумирам, учиться читать и приобрести прямое понятие об истинной вере. В то же время лапландцы изменили совершенно образ жизни своей, начали строить дома, содержать скотину и заниматься хлебопашеством, а с тех пор, как они породнились с поселенцами взаимными браками, то по большей части бросили лапландский язык и зачали между собой и с детьми своими говорить по-фински».

В настоящее время во всем Кемитраскском приходе нет ни одного лопаря, но и здесь так же, как в некоторых местах Соданкила, особенно в погосте Куолаярви, жители изобличают лапландское свое происхождение некоторыми особенностями в языке и отчасти своей наружностью. В рассуждении нравов и образа жизни здесь столько же образованности, сколько во многих южных частях нашей страны.

Образованность и с нею вместе внешнее благосостояние распространены всего больше в приходе Кеми и Рованьеми, которые в древние времена также были населены лопарями, позднее же большую часть народонаселения составили пришельцы из Русской Карелии, или древней Биармии. Жители этих приходов все без исключения земледельцы, но это занятие не могло иметь больших успехов от многих физических препятствий и особливо от холодного климата. Зато лов семги очень здесь прибылен, также скотоводство служит значительным источником доходов. Поселяне Кеми и в Рованьеми наследовали от предков своих биармийцев великую охоту к торговым спекуляциям. Они не любят проводить время в праздности и дремоте у теплого очага, а любят пускаться вдаль за торговым промыслом, ходят в Петербург и в Стокгольм. Бесспорно, здесь должно искать причины необыкновенной образованности, которой отличаются здешние жители, и отсюда становится понятна их необыкновенная живость, присутствие духа, решимость и энергия во всех предприятиях. Может статься, и местные обстоятельства помогли в свою очередь обитателям Кеми и Рованьеми развить такие особенные качества. Известно, что река Кеми в нижней части своего течения быстра, многоводна и наполнена шумящими порогами и ревущими водопадами. Плавание по этой реке вниз и вверх всегда сопряжено с большими опасностями и требует не только великих усилий телесных, но и быстрого соображения и смелого духа. Жители проводят большую часть жизни на этой реке и, можно предполагать, что и это обстоятельство имеет влияние на их характер.

Я слышал, что в последние годы проложена дорога сухим путем из Кеми в Рованьеми и Кемитраск (низовье Кеми). Во время нашего лапландского путешествия эта дорога только пролагалась, и мы принуждены были плыть в лодке вниз по течению реки. На этом пути много различных чувств волновалось в душе моей: с самого раннего детства все водовороты, все водопады и пороги от Рованьеми до Кеми были мне знакомы, и в этих местах, где впервые увидел я Божий свет, они оставались моими единственными знакомцами, всех прочих похитила смерть. Все скорбные чувства проснулись при гробах друзей и милых родных, но вместе с ними проснулась и радость, что возобновляю знакомство с водоворотами, с порогами, с водопадами – дикими товарищами моих детских игр, столько раз готовых опрокинуть ладью мою и потопить меня. Так же, как в бывалое время, я как будто играл, летя по шумящим волнам и обливаясь брызгами пенистых стремнин. Кормчий часто уговаривал меня сойти на берег и пройти пешком те места, где водопады опасны. Он торжественно уверял, что хотя они опытные и присяжные кормчие, но не могут ручаться за благополучное плавание; я слушал его увещания и сидел в лодке и после не имел надобности раскаиваться в своем упрямстве, потому что Кормчий всех кормчих даровал нам благополучный переезд и счастливое возвращение в Кеми, где и окончилось наше лапландское странствие.



notes


Сноски





1


Почти всегда в этой комнате есть окна и большая печь с трубой, но случается, что это просто дымная конура, т.е. без окон и без трубы.


Комментарии


Путевые записки, помещенные в настоящем издании, были опубликованы в географическом сборнике Николая Фролова «Магазин землеведения и путешествий» (Т. 6. Ч. II. – М., 1860. – С. 5–196). Том имел подзаголовок «Путешествие Александра Кастрена по Лапландии, Северной России и Сибири: 1838-1844; 1845-1849».

Печатается по вышеуказанному изданию. При подготовке книги к печати в ней произведена адаптация орфографии к сегодняшней норме, а также в сносках переводчика на русский язык унифицированы названия изданий, на которые он ссылается.

В отдельных случаях исправлены орфографические ошибки, допущенные в издании 1860 г. Некоторые неточности вынесены в комментарии. Ряд ошибок оставлен для сохранения колорита того времени.

Предвидя упрек читателя в неодинаковом подходе к воспроизведению встречающихся в тексте 1860 г. ошибок, коллектив, работающий над изданием, в каждом случае подходил к искажениям в тексте индивидуально.

Комментарии к фамилиям, наиболее часто встречающимся в тексте, помещены после комментариев к тексту.

Авторы комментариев благодарны писателю, автору книги «Манящий свет звезды Полярной» Анатолию Константиновичу Омельчуку за помощь, которую он оказал творческому коллективу издательства при подготовке настоящего издания.




1


Сноски, имеющие цифровую нумерацию, принадлежат авторам комментариев и помещены в конце книги. К словам, обозначенным астериском (*), имеются примечания автора (переводчика), которые помещены внизу страницы. – _Прим._издателя._

Лапландский язык – язык лопарей (саамов), народа, обитающего на севере Скандинавии и Кольского полуострова, составляет особую подгруппу финно-угорской группы уральской языковой семьи. Лопарский язык распадается на ряд сильно различающихся диалектов. Основная часть саамов (более 50 тыс. чел.) обитает в Финляндии, Швеции и Норвегии. В России их насчитывается около двух тысяч человек.




2


Лапландия – устаревшее название территории, включающей в себя северную часть Скандинавского и западную часть Кольского полуостровов. Означает «Страна лаппов» (лопарей или саамов). Лапландский язык – язык саамов, народа финно-угорской группы.




3


Традиционная зимняя мужская одежда лопарей (пэск или мудд). Изготавливается из оленьих шкур мехом наружу, имеет глухой покрой и надевается через голову. Снабжен стоячим воротничком, стягивающимся ремешками.




4


Пойола (Похъела) – в карельской и финской мифологии северная страна, где обитают злые существа и куда попадают умершие люди. Правит ею злая колдунья Лоухи. Положительные фольклорные герои в мифах совершают походы к Похъелу, побеждая Лоухи.




5


. Вайнемойнен (Вяйнямейнен) – один из важнейших персонажей карело-финской мифологии, начальный обитатель первичного мирового океана, создатель мира и могучий чародей. Он даровал людям целый ряд культурных достижений – огонь, лодки, музыкальные инструменты, отвоевал у злой колдуньи Лоухи похищенные ею солнце и месяц.




6


Сейты (сейды) – идолы, почитавшиеся саамами. Представляли собой антропоморфные деревянные изображения или крупные камни, отличавшиеся от прочих особой формой (особенно – похожие на людей или животных). По мнению саамов, сейды являются обиталищем и символом духов, которые могут помогать людям в различных ситуациях. С целью заручиться их содействием, организовывались жертвоприношения. Типологически сейды, очевидно, сопоставимы с ненецкими сядэями.




7


Обычай наказания или уничтожения идола, изображения духа-покровителя за его нерадивость известен в этнографии обских угров. В таких случаях вместо старого идола изготавливался новый.




8


Карелы (самоназвание – карьялани) – народ в России прибалтийско-финской подгруппы финно-угорской группы уральской языковой семьи. Относятся к беломоро-балтийской расе большой европеоидной расы, в некоторых группах прослеживается слабая монголоидная примесь. Карелы сформировались на основе аборигенных племен Южной Карелии и Юго-Восточной Финляндии. В XI веке карелы стали продвигаться на север и заняли свою современную территорию, поглотив часть саамов. Первое упоминание названия «карелы» в русских летописях относится к 1143 году. В настоящее время их насчитывается около 140 тысяч человек, имеют собственную автономию.




9


«Калевала» – карело-финский эпос, состоящий из отдельных самостоятельных рун (мифологических преданий). Руны были собраны главным образом в Карелии Элиасом Лёнротом, который придал им единую сюжетную канву, провел поэтическую обработку, создав цельное произведение – «Калевала». Она была впервые опубликована в Финляндии в 1835 г., а впоследствии была переведена практически на все европейские языки. В 1841 г. вышел в свет сделанный М.А. Кастреном перевод «Калевалы» на шведский язык, который считается самостоятельным стихотворным произведением, не уступающим оригиналу. В первое издание вошло 32 руны из 12078 стихов. Второе издание (1849 г.) включало 50 рун из 22795 стихов. Руны «Калевалы» повествуют с сотворении мира, подвигах мифических великанов, предковбогатырей. Название происходит от имени богатыря Калевы.




10


Сайво – мифическая страна изобилия у саамов, счастливый потусторонний мир, своеобразный языческий аналог рая. В данном случае, видимо, речь идет о духах – хозяевах озер. Озера, вода – стихия, связанная с потусторонним миром.




11


Kennst du das Land, wo die Citronen (_нем.)_ – «Ты хочешь в страну, где цветут лимоны?» _(Гете)._




12


Имеется в виду монголоидная большая раса (по антропологической классификации). По современным данным, лопари (саамы) относятся к особому лапоноидному типу большой европеоидной расы. Этот тип характеризуется небольшой примесью монголоидных черт: несколько ослаблен рост бороды, сильнее выступают скулы, чуть темнее цвет кожи и понижено переносье. Такие внешние признаки позволили М.А. Кастрену считать их монголоидами.




13


guast duo cornua _(лат.)_ – как бы два фланга.




14


angustissimo (_лат.)_ – узкие проходы.




15


in angustissimo (_лат.)_ – в самом узком проходе.




16


ad angustiora и angustrissima _(лат.)_ – к наиболее узким местам прохода.




17


in praecipitium (_лат.)_ – в пропасть, под обрыв.




18


in suo carcere _(лат.)_ – в свою тюрьму.




19


Айа Икко (Айеке, Акко) – бог грома в саамской мифологии. Он преследует злых духов, убивая их стрелами-молниями; шагая по тучам, он производит гром. Радуга считается его луком. Деревянные идолы Айеке изображали человека с молотом в руках. Туона (Туони) – одно из обозначений загробного мира в саамской мифологии, а также богини, считающейся хозяйкой этого мира. Загробный мир помещался саамами на севере (где земля сходится с небом) и одновременно под землей. От мира людей его отделяет река мертвых, текущая по глубокому ущелью.




20


Пенаты – в древнеримской мифологии божества – хранители дома, семейного очага, почитавшиеся членами одной патронимии.




21


Остроботнические наречия – восточно-балтийские (от названия Ботнического залива; Ост-Вотния – Восточная Ботния). Речь идет о прибалтийско-финских языках.