ЮРИЙ ЗИМИН
У НАС НА СЕЛЕ


РОДНИКОВЫЕ СТРУЙКИ



НЕ ВЕЛИКА РЕЧКА ЮЗЯ, ПО СУХОМУ ВРЕМЕНИ ВОРОБЬЮ ВПЕРЕСКОК, А И ЕЕ РОДНИКОВАЯ КАПЕЛЬКА-СТРЕМНИНКА В ВЕЛИКОМ СЕВЕРНОМ ЛЕДОВИТОМ ОКЕАНЕ ЕСТЬ. ВПАДАЕТ ЮЗЯ В ИСЕТЬ, ПОТОМ НЕСЕТ СВОИ СТРУЙКИ В ТОБОЛ, ИРТЫШ, ОБЬ И ДАЛЕЕ — ВМЕСТЕ С МОГУЧИМ ПОТОКОМ ЭТИХ РЕК СЛИВАЕТСЯ С ЛЕДОВИТЫМ ОКЕАНОМ. ГДЕ-ТО НА ПОЛПУТИ К БОЛЬШОЙ ВОДЕ ПЕРЕСЕКАЕТ ЮЗЯ СЕЛО СОЛОБОЕВО ИСЕТСКОГО РАЙОНА ТЮМЕНСКОЙ ОБЛАСТИ. В ЭТОМ СЕЛЕ — КОЛХОЗ «ПОБЕДА», ОДИН ИЗ МНОГИХ ТЫСЯЧ В СТРАНЕ. КАК ПО СТРУЙКЕ ЮЗИ МОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ ДЫХАНИЕ ОКЕАНА, ТАК ПО ЖИЗНИ ЛЮДЕЙ ОДНОЙ АРТЕЛИ МОЖНО В КАКОЙ-ТО МЕРЕ СУДИТЬ О ДРУГИХ.
ПРОЙДИТЕ ПО УЛИЦАМ СЕЛА, СКОЛЬКО РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ ВСТРЕТИТСЯ ВАМ. И БОСОНОГИЙ МАЛЕЦ — ИДЕТ, ГУДИТ, КРУТИТ РУКАМИ ВООБРАЖАЕМЫЙ ШТУРВАЛ. ПОСТОРОНИСЬ, В МЫСЛЯХ ОН НА КОМБАЙНЕ. И В СИНЕЙ ФОРМЕННОЙ ОДЕЖДЕ ВОСПИТАННИК ПРОФЕССИОНАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКОГО УЧИЛИЩА, ВЧЕРАШНИЙ СОЛОБОЕВСКИЙ ШКОЛЬНИК, ЗАВТРАШНИЙ МЕХАНИЗАТОР. И УМУДРЕННЫЙ ЖИЗНЕННЫМ ОПЫТОМ СТАРЫЙ колхозник.
ЛЮДИ ОДНОГО СЕЛА. КТО ЛУЧШЕ РАССКАЖЕТ ОБ ИХ ЖИЗНИ И ДЕЛАХ, ЧЕМ ТОТ, КТО ЖИВЕТ РЯДОМ, КТО ПОСТОЯННО ВСТРЕЧАЕТСЯ С НИМИ НА РАБОТЕ. ЭТО И ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА ИВАН ИВАНОВИЧ БУРАКОВ, И СТАРЕЙШИЙ КОЛХОЗНИК-КУЗНЕЦ ЕЛИСЕЙ ИНОЗЕМЦЕВ. ИМ И СЛОВО.


ВИТЬКИНА КЛЯТВА

— Да,— говорит Бураков.— Люди, конечно, главное. Но люди — с любовью к земле. Если хотите, к своему дому, к отчему краю. Без этой любви ничего не сделаешь. А любовь — это далеко не врожденное чувство…
Эту любовь прививает нашей молодежи и партийная организация, и комсомол. Да и пример лучших колхозников перед глазами…

— Нечего погоду гневить, а нынче пенсионеру в колхозе со старым не в сравнение, — начинает сказ Елисей Иноземцев. — Потому как на твои мозолькины медали поглядывают уважительно: по делам и заслуга, сами к этому идем. Потому и стараются люди свежий сруб в конце улицы ставить. Надолго, на годы. Мыслят, сельскую жизнь не сезонной, а до внучкиной свадьбы.
Нечего погоду гневить, а ведь было такое: от первого лапоткина вдавыша до последнего взмаха косой до шести десятков лет пройдет, а на остатние дни дают тебе пуд зерна в месяц — сытой курице на одну поклевку — и грей свои натруженные кости. Оно, конечно, и после пенсионного выхода работаешь, на косовице там, или зерно посторожить. Только и та работа в горчинку. Потому как не от свободного заслуженного отдыха в большую охоту поработать идешь, чтобы мускулы не обмякли, а по необходимости. А сейчас мы пролетариату-гегемону плечо в плечо. Равным труд наш считается. А потому можно и не на завалинке косточки погреть, а лучше в поле. Чтобы твоя трудовая капелька не последней была. Бураков, председатель наш, работу найдет. У него каждому человеку заделье есть. Даже если и вилы уже поднять невмочь, к недоростку какому-нибудь приставит: учи на земле хозяйствовать, землю любить.
Большой клятвой ей, земле, в верности клянутся. Вот как сегодня. С утра собрались мы, кто годами побородатей, принарядились. Первые трактора на поля нового урожая запускаем. Эту минуту сколько ни переживай, а все каждый год радостный до слез комок в горле встает. Курится над полями зоревое марево, и, кажется, притихла стократ долитая потом земля, ждет зерна в жирные борозды. Посевная.
Вот такой день сегодня. Потому собрались мы с утра пораньше торжественной минуты ждать, когда прозвенят пареньковые ломкие голоса в клятве земле на верность долгую. Нам, пенсионерам, есть о чем вспомнить, минуту эту дожидаясь. Есть о чем поговорить. О том же съезде колхозников, который, считай, под колхозный сруб новый венец подвел, чтобы стоял наш общий дом вечно и не старея.
Мы, старики, народ ехидный. Вот читаем в газете о съезде колхозников слова, что в процессе коллективизации крепко пришлось ломать яростное сопротивление кулачества и других классовых врагов, и вспоминаем, какие сами в молодости были лопоухие.
Надо сказать, что наше Солобоево и раньше было село не из бедных. Конечно, далеко не в пример сегодняшнему, с городскими наметками, но все-таки. И посейчас глянь вдоль улиц, дома — что грибки-ядреновики. И в старовременье не то, чтобы там амбары от переизбытка лопались, но на праздничный пирог у многих запас был.
Ну так вот, когда коммуну организовали с громким имечком «Красный маяк», многие в нее записались. Только с выселок, которые исстари «хрипунами» прозвали, никто не пришел, наотрез отказывались, а чтобы со временем их к ногтю не прижали, с дальним взглядом наговаривали всем: «Вот погодите, как под общим одеялом баб ваших да девок уложат, коммуния-то не сладкой пышкой, а горячим шишом обернется».


К. Н. Башкирова, заслуженный пенсионер

Другим нашептывали: «Ну, сволок ты своего меринка на обчий двор. Так раньше он на тебя робил, а теперь на обчество. Приглядись, еле копыта поднимает. А ты, поди, золотыми платил. А Федька Рваный не платил, а из твоего котелка хлебает. Да еще и ложку поболе берет».
Вот так и бередили души. Месяца через два сорвали мужики замки с сараев и поволокли домой, кто что прихватит. Кто курицу, та диким криком исходит, кто сито-решето. А один коня своего вывел да и бежит с ним рядом, хомутншко-то в азарте себе на шею накинул. Семенит, аж лопотки взлетают.
— Улю-лю, — кто повеселее, вслед кричит. — Держи вороного-буланого, из упряжи выстрял. Тот на супонь наступил и брякнулся, аж лапотки взыграли. Встал, и слеза на бородка запосверкивала.
Народ опомнился маленько. Вот ведь до чего эта заскорузлая мужицкая жадность человека доводит. Читаешь, как на съезде о крестьянах до революции говорили, да и подтвердишь: мы же это были, мы. И за себя боялись, и за семью, и за хозяйство. И грамотешки-то бог не дал, а от царя не дождаться. Вот и ехидничаем сейчас по-стариковски.
— А помнишь, Федор, как ты себя охомутал да о супонь споткнулся?
— Тебе, лешак, чего, ты в кузне прокоптился. А железо, оно известно, не землица-матушка, что тебя на свет родила и снова в себя берет.
Это сосед про годы свои говорит. Тут, конечно, без вздоха не обойдешься. Ненароком и судьбу поклянешь. Жизнь-то в лямке прошла, не то что сейчас. Да снилось ли нам, что в нашей-то деревеньке дворцы будут, каким и в большом городе стоять не зазорно? Что не десятника, а тысячи гектаров земли тебе принадлежать будут? А?
Ну, тут я, может, и перегнул. Сниться-то снилось. Да больно слезливой да потной по старому времени жизнь у мужика была. Вот он и прикидывал: лучше десятинка своя, чем сотня общая. Жили-то как? За ограду не ходи, свою выгоду блюди. Своя рубашка, она завсегда ближе к телу. С тем родились, с тем и помирали. Тут поневоле хомут на шею набросишь да побежишь на свой двор, лапотки вскидывая.
Меня сосед за железо зря упрекает. Оно не от земли, а к ней, кормилице, ближе приваривает. Коню ли подкорку прибить, плуг ли наварить, все для нее, для земли. Сейчас, правда, в наших мастерских, кузнечный молот есть. Да ведь и мастерские сегодня, по-ранешнему времени, — завод не сравняется. Но и молоточку с кувалдой есть о чем поговорить. Это когда по горячей ремонтной поре что мелкое выковать придется. Тут уж ночь-полночь, а постучат в окно — жатка встала. И раскрывай кузнечишку. Горн попыхивает, во все щеки на угольки дует. Жар-угольки потрескивают, язычки огня выбрасывают, вслед раскаленному железному пруту искрами поплевывают. Молнией железо от горна к наковальне метнется. Только приляжет кувалда: «Так?!» А маленький молоточек: «Так-так!» Кувалда снова: «Так?!» — «Так-так, — одобряет молоточек. — Так-так!» Заготовка от этого перетакивания только успевает повертываться. Пообомнет ей кувалда с молоточком бока, в чан с водой бросят. Зашипит железо от злости. Только злиться-то не на что. Из бесполезной железяки деталь к комбайну сделали, полезную вещь. Вот тут и раздумывай, кто к земле ближе. Всем она сердце занозила, да только я о «хрипунах» рассказал да и кончу.
На берегу Юзи, в сквере, памятник стоит. Жертвам кулацкого мятежа. Что ж, хоть и трудно, а скажу. Наши сельчане, может, где-то под обелисками в других селах лежат. А здесь — ни одного солобоевского. Пришли они к нам с отрядами красногвардейцев, с той самой всемирно известной целью — землю беднякам отдать, — да вот от той самой кулацкой жадности и поникли гордыми, победными, вовек незабываемыми головушками. Теперь и внук знает, как с той гидрой в Сибири расправились. Пересказывать нечего. По справедливому советскому суду самые злобные, руки замаравшие, осуждены были.
Но и другим понятно стало — несгибаема она, наша, кровью омытая, крепкими ногами на землю нашу вставшая Советская власть. Кто из «хрипуновцев» в другие края подался, Сибирь-то, она необъятная, кто потихоньку свою хату в Солобоево перевез, а только помельчали «хрипуны». А потом и совсем исчезли. Остался только овраг, с бережка которого «хрипуновские» избы свысока на нас глядели. Постепенно и имя-то забываться стало. Да только недавно, год назад, снова на языках оно появилось. И вот как.
Поля-то наши по величине в районе первые. Ни в одном колхозе таких размеров нет — десять тысяч гектаров только под пашней.
Урожай был — по нынешним временам в серединку восемь-девять центнеров с гектара. Понятное дело, хоть народ землю и кормилицей зовет, да только и кормилица не евши кормить не будет. Не из чего. Минеральные удобрения, ладно, государство дает.

А. С. Анфилофьев, бригадир

Так ведь ей, землице-то, еще и органические надо, извините, навоз. Конечно, нашему бригадиру Афонасию Анфилофьеву вроде бы об удобрениях заботы не вдосталь. Он тракторного отряда начальник. Были бы все машины в порядке, на своем ходу. Да ведь только как ты тут обязанности распределишь, будь ты хоть агроном или сам председатель колхоза, или, к примеру, наш лучший комбайнер Владимир Бешенцев, садовод ли Игнат Сапронов, — как ты тут обязанности распределишь, если сам своей земле и сын, и хозяин.
Вот и припомнил Афонасий, что по босоногому детству он с ребятней в этом овраге «хрипуновском» в королей и разбойников играл, голым задом сквозь рваные штанишки крапиву на укус пробовал. Вот и вспомнил он…
Я пока по старости мозгой не отвлекся, об Афонасии расскажу. А то время на солнцевзлет и на клятвенную минуту уйдем.
Он, Афонасий-то, нашенский, победовский. Говорил уже, что рваными штанишками овражьи склоны продирал.
Подрос, все к технике интерес имел. За первым трактором как у колеса бежал, так и не отстал за всю жизнь, хотя и за пятый десяток перевалило.
Ты по нонешнему времени из старых колхозников кого ни спроси, все мужики на войне перебывали. По ранению только и вживе остались. Так и Афонасий. Где-то на первом времени царапнула его вражья пуля. Коль жив, то считается — ласково обошлась. Другим вон второй памятник, невдалеке от жертв кулацкого мятежа, стоит. Собираются по раннезорью пионеры — цветы кладут, за свое счастливое детство отвоеванное, приходят постарше — головы склоняют: в их годах погибли герои. Приходят мои возрастники — у подножия памятника присядут, и добавится еще одна сединка по тем, кого потеряли.


Приходят и такие, как Афонасий. И снова видят землю свою в огне и пепле, и видят друзей павших. И еще яростней бьется в сердце любовь к земле своей, к отчему дому. И до радостного рыдания хочется сделать ее еще красивей, нарядней, весенней.
Пришел Афонасий с фронта, в колхозе кто работал? Бабы да ребятня, что еще только-только рукав от носа убирать отвыкла. Техника какая была? Трактора-колесники заржавелые, безбензинные. Э, да что там, коров в борону запрягали. И хорошо, и все лучше, чем в ту пору многострадальную бабы на освобожденных от ворога землях сами в упряжь становились. Эти фотографии по газетам весь мир обошли. И все, как на них ни глянь, в горле перехватывает.
Вот и взялся Афонасий по народному поручению технику в порядок приводить. Радости-то звонкоголосой было, когда трактора в поле пошли!
Сегодня в колхозе весь парк бывшей МТС с ее мастерскими, и ничего, купили у государства. Так и должно быть. Без удивления. А в ту пору и ребятня выше головы прыгала, и старики по ревматизмным коленкам узловатые ладони отбивали. Вот с той поры-то и бригадирствует Афонасий.
Конечно, кто попридирчивее — диплом подавай, чтобы за плечами заведение учебное было. Это надо. Тут я не в спор. Только кто ребятенка своего лучше знает, чем отец, который с самой соски его нянчил и каждую родинку на теле знает. Я о том, что практик у нас еще ой как гож!
Так вот, припомнил Афонасий, что в тех «хрипуновских» оврагах этого самого… удобрения… за многие десятки лет шибко накопилось. Всеми выселками туда сбрасывали.
Со временем те выемки землей-пылью занесло, травой изумрудной прикрыло. На этих кладовых с удобрениями трава ежелетно в человечий рост поднялась. Вот по этим приметам и давай Анфилофьев отыскивать «земелькины резервы».
Дерновину бульдозером снимут, а дальше — клад для колосков. Тридцать тысяч тонн этого добра на поля вывезли. И большим калачом земля за этот подарок отблагодарила. На некоторых полях по кругу до тридцати шести центнеров хлебушка с гектара взяли. Вот и прикинь: то двенадцать центнеров на середняк выходило, а то все восемнадцать. Как говорится: земля — что тарелка: что положишь, то и возьмешь. Словом, будет земле нега, она даст много хлеба.
Но тут и другое. Земля холодных рук не любит. Не одними удобрениями она щедра. Человек живет землей, а земля — человеком. Я к тому, что по каждому сроку успевай работы в поле проводить. По зиме поле кормить, по весне его до мягкой пуховой перины доводить, чтобы было на чем нежиться зернышку колосковому. По осени вовремя подарок землицын собери. Да и снова начинай к новому урожаю землю готовить. А ведь по нынешнему времени это зависит от того, как ты землю да труд свой любишь, как при таких размахах машины готовишь, совестливо ли людям в глаза глядишь. Потому как не прощает при всей сердечной щедрости народ лени да нерадивости. Ты людям раз добро сделай — они тебя десятикратом одарят. Почетом и уважением окружат. Афонасий Анфилофьев как раз и из таких. Щедрой души человек. И к нему колхозники с добротой да щедростью.
Пока я занимал вас своим рассказом, народ принаряженный у Дома культуры собрался.
Стоят колхозники заслуженные, которые артель еще с первой коммуны помнят, своими руками хозяйство поднимали. А поодаль выстроились те, кому клятву давать. Нашего, колхозного, профтехучилища воспитанники. Все эти Володьки, Ваньки да Петьки, на которых еще вчера за баловство зыкал. Стоят они сегодня, как полагается, при форме, руки мастеровые по швам вытянули, готовятся от старшего поколения эстафету принять, готовятся к большой верной клятве земле да народу. Сердчишко, видать, от волнения дрожит, потому как глаза и радостные, и тревожные. Какую оценку им мастера, хозяева земли дадут?



А мастера у нас строгие и умелые. Взять того же Афонасия Анфилофьева или помоложе — комбайнера Владимира Бешенцева. О нем, пожалуй, особливо рассказать надо. Пока другие к торжественной минуте готовятся.
Своя-то большая дорога не у каждого есть. Один всю жизнь по обочинам мечется, здесь руки приложит, в другом месте силенки попробует. Навроде тех «диких» бригад, которые по весне к нам слетаются, подкалымить просят, да только в нашем хозяйстве им поворот дают. Своих рук хватает. Не от нас бегут, а к нам в колхоз люди просятся. Так вот останется от такого летуна с десяток трудовых книжек, всякими записями испещренных, да памятка, что никогда людям в глаза не смотрел, потому как, по обочинам склоняясь, больше под ноги смотреть приходится. А другой как взял свой курс в жизни, так и идет не сворачивая, дела добрые по пути оставляя. И нет у него страха, что по пути упасть может. Потому и глаза у такого всегда на людей распахнутые, ласковым светом наполненные. Владимир Бешенцев из таких и есть.
Он, видишь ли, сызмалетства без отца-матери остался, то у тетки, то еще у какой дальней родни жил. Детская-то душа — что поле свежевспаханное: какое зернышко на него уронят, то и вырастет. Или золотой колосок, или пырей-чертополох.
Владимир-то все больше у тетки жил, у нашего, считай, на протяжении двадцати лет бессменного председателя сельсовета Парасковьи Николаевны Стебековой. Бывает, и с обидой мальчонка домой придет. А мать его вторая и говорит.
— Ты только не злобей, сердцем не черствей. Старайся людям больше добра сделать. Добром и тебе откликнется.
И ласково ладонью по ребячьей головке погладит.
Вот с такими-то всходами в душе и пошел в жизнь Владимир Бешенцев. По подростковому времени в Тюмень ушел, на токаря обучился. Только крепко звала его земля. А тут как раз пятьдесят третий год. Если помните, партия тогда к народу с призывом обратилась: «Колхозам нужны технические кадры!» И звонкими городскими ночами все не от шума, а от сыновней тоски Владимир уснуть не мог. От тоски крестьянина по земле. И вернулся в свое Солобоево.
С механизмами обращение уже имеет. Работал в мастерской. А потом в одну из осеней попросился на комбайн. Помощником комбайнера пока что. Парень смекалистый — быстро это дело освоил. На второй год уже за комбайнера был. Ему чем повезло? Станки в городе освоил. А такой селу ой как нужен. Он свою машину мог отремонтировать, чтобы без «простуды» в любую погоду в поле работала. И других учил. И сам учился. Старание-то старанием, да ведь без знаний тоже проку мало. Тут ему Афонасий Анфилофьев первый помощник был. Советом и делом.
Ну, а своя-то смекалка в другом помогла. Как хлеб убирать, так он в своем комбайне каждую щелочку просмотрит, прикинет, не может ли в нее зернышко упасть. И так свою Машину, особенно у бункера, заклепает, зашьет, что не только зерно, молекула не пробьется.

В. Г. Бешенцев, комбайнер

А то еще в молотилке там разные заградители сделает, чтобы зернышки не отлетали, в соломе не терялись.
Ведь у него, у Владимира, почему с той же площади самый высокий намолот? Урожай, оно конечно. А все-таки герметизацию комбайна он первый применил. И потому ему у кассы, когда деньги за страду выдавали, на лицо стыдливой загаринки не пришло (у нас в колхозе, что на твоем заводе — деньгами платят, аванс и расчет ежемесячно, так что здесь мы с городским наравне).
А то еще. Комбайнеру завсегда помощник полагался. Владимир-то в помощники взял ученика из СПТУ, которому сегодня клятву давать. Обучил его и предложил председателю:
— Дайте нам еще один комбайн. Управимся. Рядком по косовице буду идти. Что случится — я рядом.
Бураков с Анфилофьевым посоветовался — доверили.
Это, пожалуй, не хуже группового метода уборки. Там как ни верти, а все двое на комбайне. А тут идет две машины, на каждой по одному. Ненадолго, правда, останавливаются, чтобы соломонакопитель опростать. Да ведь на это минуты требуются. А в других хозяйствах на это дело человека на всю смену ставят.
Вот она, смекалка-то крестьянская, от любви к земле идущая. Земля-то Владимиру Бешенцеву в большой благодарности. Он ее подарок-хлебушко до людей в целости доносит.
Можно еще о Владимире говорить. Но вот она, минута торжественная наступила. И ветерок прилег, словно прислушивается. Кажись, и облака остановились, чтобы щедро лило солнце свои лучи на эту картину.
«С гордостью вступая в ряды земледельцев Союза Советских Социалистических Республик, я торжественно обещаю:
В совершенстве освоить избранную мной профессию.
Постоянно внедрять в производство все новое, передовое.
Любить труд — источник изобилия и счастья.
Постоянно учиться и передавать свой опыт товарищам по труду.
Дорожить честью своего коллектива.
Жить и работать по-коммунистически.
Свято чтить боевые, революционные и трудовые традиции.
Быть преданным родной Коммунистической партии.
Все силы и энергию отдать строительству коммунизма.
Клянусь, клянусь, клянусь!»
Это Виктор Петухов, Владимира Бешенцева ученик, клянется в верности своей земле, своему дому, своему колхозу. Побледнел, и голосишко дрожит. А что вы хотите? У меня тоже в горле комок. «Клянусь!» И радостно нам, старым земледельцам, что дети наши берут в свои сильные руки наши знамена и звонкими голосами произносят: «Клянусь!» Эта клятва не нам. Это клятва земле, Родине. С этой клятвой и на амбразуру бросаются. Торжественно нам и радостно. И звенит вслед за Витькиным голосом: «Клянусь! Клянусь! Клянусь!»


КАК МОЛОЧКО ВСКИПЕЛО
— Да,— говорит Бураков.— Сначала получали на трудодень копейки. А теперь — большие рубли. К примеру, в 1957 году рабочий день в среднем стоил 38 копеек, а сегодня — 4 рубля 50 копеек. Да еще дополнительная оплата за снижение себестоимости, сверхплановый выход продукции. Конечно, организация много значит. Но еще и другое. Партия и правительство большую помощь оказывают. И это не слова. Посмотрите: закупочные цены постоянно повышаются. Значит, колхозы богаче становятся. Понятно, и колхозники богаче. А материальный стимул со счета не сбросишь. Видит человек, не зря работает. Раньше из колхоза в город бежали. А теперь — наоборот.
На заседании правления частенько приходится обсуждать — кого брать в колхоз, а кому отказать. А чем мы отличаемся от города? Дома ставим каменные. Вводим пятидневку. Платим деньгами, да еще побольше, чем на другом заводе. Применительно к нашей специфике, конечно. Вы вон на крыши взгляните. То тут, то там — телевизионная антенна. А уж радиоприемники — те давным-давно в каждом доме. Мотоцикл — чуть не в каждом дворе. Богато живут люди, но и работают от души. Вот сравните цифры: молока в 1955 году продали около 8 тысяч центнеров, нынче — 28 тысяч. Зерна в 1955 году продали 10,5 тысячи центнеров, нынче около 50 тысяч. То же и по мясу. Богатеет колхоз.

— Никак мыслью не могу уйти от того торжественного момента, — продолжает сказ Елисей Иноземцев. — Видел я всякие обряды. И сейчас нет-нет да и вспомним старинку. А вот обряда посвящения в хлеборобы у многих нет. Чего там, со всей Тюменской области приезжали к нам учиться культпросветработники. Нашим советским обрядам. Видели, как Виктор струной тянулся, голосом дрожал, когда клялся на верность земле, дому, колхозу. Это — твоя воинская присяга, которую мы все знаем. Поняли?
Радостно нам, старикам, как я, как Капитолина Пачежерцева, как птичница Мария Мосяева — да мало ли нас, коммуну поднимавших? Радостно нам видеть взлет птенцов наших, радостно чувствовать, что любовь наша к земле в молодых сердцах стучит-бьется. Держись за землю-матушку — она не выдаст.
Вот так и толковали. Пока народ на Витькино мастерство любуется, расскажу я вам про Капитолину Пачежерцеву.
Жадность-то, слышь, по-разному понимать надо. Один, к примеру, всю жизнь норовит урвать побольше, а отдать с кошачьи слезы. Иная вещь и нужна-то ему, как, к слову, курице брачное свидетельство, а он ее тащит к себе и хранит до молиной попорчи. Такой и на работу придет — сначала пальцами подрожит, сколько закалымить можно. С ним и разговор-то вести тошно, а не то что, к примеру, в соседстве жить.
А есть другая жадность. От этой на особинку. Жадность на работу, на дела добрые. С ней сколько бы человек на своем веку доброго ни сделал — все мало, все больше давай. А попроси у него душу — он и ее выложит, и рад будет, что людям на пользу пошла. Правда, по злости он тебя и отругать может, да только эта злость не за себя, а за общество, если ты ему, скажем, пакостишь или без внимания к его интересам относишься. Встретишь вот такого человека и как-то по-весеннему почувствуешь: до чего красивые сердца бывают у людей!
Вам на пути такие не раз, может, попадались, а расскажу о человеке, с которым около шести десятков лет эту солобоевскую землю топчу, — о Капитолине Пачежерцевой.
С Капитолиной мы как встретились? Ну, бегала безлапотная девка — все ноги в цыпках — царапалась да дралась. Вроде бы и не невестилась, а потом и не заметили, как в двадцатом за Башкирова в коммуну удрала. Отец с матерью ее чуть не прокляли. А мы ведь тогда всему наперекор шли. В деревне особенно. Помню, когда портреты Николая Второго со стен снимали, матери наши только на небо смотрели — не обрушится ли. Не обрушилось. А в комсомоле ходили? Секретарю официально наган выдавали. Я уже рассказывал, как в первый раз коммуну растащили, про мужика с хомутом. Так вот, Капитолина не ласт соврать. В тот раз нас в коммуне осталось меньше, чем волос на лысине. Все растащено — ни коров, ни лошадей. Куричешки, которые ходили без яиц. А ничего, выстояли. Да мало ли нам пришлось, чтобы сегодня голосок внуков радостно звучал: «Клянусь!»
А я ведь о людях рассказываю, о тех, кто село наше почти в город превратил, о росиной капельке рассказываю, в которой весь мир крестьянский видно. Вот Капитолина Пачежерцева.
Ладно. Коммуну мы отстояли. Потом колхоз из нее родился. А Капитолина как была с той поры до телят представлена, так и по сегодня в телятницах ходит. Скажешь, без росту человек? Ты вот смотришь в лесу на какой-нибудь нераспутившийся бутон и не знаешь — а что у него внутри? А упадет на бутон живительный солнечный лучик, распустится он, и большой красоты цветок окажется перед вами. Таким живительным лучиком для КапйтолИны была… не то что работа, а какая-то большая любовь к СолобЬево. Хотелось ей, Чтобы было в. нем празднично. Чтобы люди красивей жили. Вот и работала для этого.
Если по телятам считать, то через ее руки не одно стадо прошло. Бывало, днюет и ночует на ферме. Вот, может, и не подходящее сравнение, а она за телятами — как мать за детьми ухаживает. Если чуть хилым родился, так она от него не отходит, из сосочки кормит. Хорошая это у нее придумка — сосочки.
Бутылочка с подсахаренным молоком. Любого, самого завалящего теленка, на ноги ставит. Падежа за свои десятки лет телятницей почти и не помнит. Дело-то свое в совершенстве знает. Своими делами Капитолина на весь район известна. Ее слава как звездочка сияет, путь другим освещает. Такую славу с маху не возьмешь, попотеть надо.
Это ведь легко сказать — всю жизнь на ферме. Одна только тропка в жизни. А сколько было всякого на этой тропе. Сегодня тебе и кормов на ферму подвезут, и помещение почистят. А ведь было, в войну особенно, везде одной управляться приходилось. Утром телят покормишь, по зимнему времени буланку в упряжь — за соломой едешь. Метель завывает. Одежишку рваную насквозь продувает. Приедешь обратно — рук-ног не чувствуешь. Давай эту соломку запаривать, чтобы помягче была. А там за лопату берешься — убираться надо. Да так чуть не сутками. Бывает, и про горячую еду забудешь. Вот какими годы были.
У Капитолины сейчас много выучеников. Конечно, не старые времена — не та и работа-забота. В новых-то телятниках тепло да сухо, светло да чисто. А все потому — радение к работе. Недаром Капитолина для всех в закон пословицу ввела: «Сытый теленок в росте, а голодный — кожа да кости». А значит, сама хоть не поешь, а за теленком уход сделай. Чтобы и тепло ему, и светло, и сыто, как у материнского соска было. Из такого пополнения и стадо — хозяйскому глазу в радость. Зоревым утром пылит стадо на пастбище — всем в радость. Каждой корове на спину хоть овин ставь — выдюжит. И — чего правду укрывать, было такое — ненароком припомнишь грозно-бедовое время, когда кто постарше с фашистом-ворогом управлялся, а в деревне подростки да бабы хозяйничали. Трудно им было. Не легче, чем в окопах, где мужья да братья. Фронт кормили, своими трудовыми ладонями победу добыть помогали.
Так вот, смотришь сегодня на стадо, видишь нынешние молочные реки, тут и Капитолине Пачежерцевой до земли поклонишься, и подружкам ее.
Молочко-то как вскипело, через край полилось, поверх плана? И здесь рассказ особый. Я об одном человеке расскажу, а ты по нему уж и других равняй. Я о доярке нашей, Ксении Бушмановой, что вместе с мужем на ферме далеко за два десятка лет работает. Он-то механик по животноводству. Она, Ксения-то, как многие ее подружки, не досыта по траве-мураве босиком бегала, в пятнашки играла. Рано пришлось на ферму пойти, трудодни зарабатывать. Хоть и не велик помощник, а все семье подмога. Сначала по разным работам: там — корма подсыпать, навоз убрать. А все приглядывалась к старшим, все прислушивалась, как молочко тугой струйкой о подойник стучит. Потом и сама буренку подоить попробовала. Ну, ручишки-то еще слабые, повыжимай-ка у коровы молочко, а она с неполного корма-то и не дает, кулачки быстро онемеют. Но потом втянулась. Видать, гордость помогла: все-таки в самые младшие дочери другим дояркам годится, а уже взрослую, уважаемую профессию имеет.
И всегда к старшим за наукой шла. Что сама не углядит, спрашивает:



К. Я. Бушманова, доярка

— Тетя Маня, ты меня побольше в курс дела введи, чтоб я до тонкости дело знала.
И слова-то взрослые подбирает.
Ну, на добрый совет у нас скупых мало.
— Ты сначала усеки, что уважишь скотинку один раз, она тебя — десять раз. — Старшая малолетку учит. — Потом, значит, запомни другое: что положишь в кормушку, то и в подойнике унесешь.
— Кормить лучше надо, — девчонка смекает.
— Ну и догадливая, — тетя Маня одобряет. — А если так, то запомни и последнее. У хорошей хозяйки корова маслом доится. Поняла?
— Поняла, — девчонка кивает. — Надо с ними еще ласковой быть, обходительной…
— Вот так и работай, если поняла. Да приглядывайся больше.
Ксения и приглядывалась. Как перед дойкой вымя теплой водой омыть, чтобы разнежилось, размякло, вазелинчиком смазать, чтобы дойка корове мягче казалась. Оно, может, и не хитрая наука, и молочка-то за кадой со стакан наберется лишнего. А за месяц-то со всех коровушек, глядишь, и набегает, вскипает молочко-то, наверх идет. И опять же скажу — без пота да мозолей и в квашне хлеб не взойдет, и молочко не вскипит. Механизация на ферме какая была? Ведро, вилы да лопата. Водопровода, как сегодня, не было. Разных там титанов да кормосмесителей. Оно ведь еще и матери наши знали — корову в зиму холодной водой не пои, без удоя в избу придешь. Воду-то доярки в ту пору сами для своих коров из колодца черпали да бак наполняли для подогрева. За сутки-то, бывало, до четырехсот ведер перелить приходилось. Поневоле двужильным станешь. Да и за кормами сами ездили. Народу-то в колхозе не хватало, не то что сейчас.
Правда, знаю я и жалобщиков из других артелей; некому, мол, и топор в руки дать, коровник залатать. Да ведь это как дело поведешь.
Человек, он от добра не бегает, а худого сторонится. Была и та пора у нас — некого на кобылешку посадить, чтобы в поле за соломой съездить. А та вот работная тягость на слабый девичий хребтик и свалилась. Зато теперь, по старой закалке, она дояркам в работе тон задает, тем, что позднее на ферму пришли и ведерно-лопатной механизации не попробовали.
Сейчас на ферме как? Сейчас — что на твоем заводе. Механическая дойка — раз. Механическая уборка в коровнике — два. Да и люди на это специально приставленные. Водопровод — три. Кормозапарники — четыре. Чтобы, значит, не сухое сено буренка похрумывала, с соломой вперемешку, а со всякими для нее лакомствами- комбикормами.
Рабочий-то день, считай, не в шестнадцать, когда по темну встань, по звездам приди, а в восемь часов обходится — пять. Все пальцы прижал.
Чем тебе не завод, или там, к примеру, хоть мастерская по производству молока. Каждая буренка десятки сотен килограммов молока дает. Умножь-ка это на все колхозное стадо, в сотни голов. То-то!
Ну, Ксения у нас не одна. И у нее подражательниц много. Вот оно, молочко-то, и вскипает. Да взять хотя бы Валентину Рожицыну. Девке только за двадцать перевалило, а по делам ее уже далеко знают.
Она, вишь, после десятилетки-то в город подалась. Да только… Оглянись-ка кругом. Видишь, с одной стороны горы горбятся. Их у нас «уральским хвостом» называют. Отсюда, вроде, Урал высоту набирает, на север бежит. Может, оно и так, кто знает. По-над горами лес синеет. Пониже березки белыми ногами посверкивают, зеленые платья оправляют. Повыше деревья серьезные — сосна. Река — что голубая лента лежит. С другой стороны поля желтеют, рожь по пояс. С третьей — луговина, душе простор. Словом, вернулась девка. Сначала продавцом поработала. А тут как-то зашел в магазин бригадир с фермы, жалится:
— Вот, едрено гульбище, доярка заболела, и подменить некем, туды-сюды…
— Возьмите меня…
У того глаза на лоб — городская девка да на ферму!
— Шуткуешь?
— Нет, взаправду, — Валентина настаивает.
— А и чего, — тот аж кепкой по прилавку ударил. — И приходи, корову за соски держать научишься.
Ну и пришла Валентина на ферму. Да еще с тоски по крестьянской работе так на дело приналегла, что вскорости многих других доярок за плечами оставила. Народ наш на добро уважительный. Как говорится, кого почитают, того и величают. Вот и Валентине за ее старание на общее дело люди большим уважением одарили. Выбрали своим депутатом в областной Совет, хоть и молода еще. Да по нынешним временам молодежи, которая со старанием, ума не занимать — школа дает, государство учит. Ну, и отец с матерью не в стороне. А чтобы в двадцать лет человеку такой почет и уважение — заслужить надо. И сейчас Валентина других учит своему мастерству, что со школьной скамьи, не успев бантики с косичек снять, на ферму пришли, почетной профессии доярки обучиться. Чтобы вскипало молочко, богател колхоз, да не только достаток на столе — и «комфорт» был, и жизнь песенней, да село полностью городским стало.


ЯБЛОНЕВАЯ ВЕТКА
— Если сравнить колхоз с тем, что было хотя бы пятнадцать лет назад, то, как говорится — дистанция огромного размера,— продолжает рассказ Иван Иванович Бураков. Ну, прежде всего, экономическая база стала другой. Доходы перевалили далеко за миллион. Теперь мы свободно можем в год выделить на строительство четыреста тысяч рублей. Цифра для хозяйства немалая, но и необременительная. Дом культуры, например, обошелся нам в двести тысяч. Да разве могло хозяйство раньше пойти на такое! Таких и денег-то не было. Ну, конечно, прежде всего — производство. Стараемся больше вывезти удобрений на поля — выше урожай. Вовремя убрать. Больше сохранность. Техника у нас всегда в порядке. Ремонтная база отличная. Здесь у нас колхозники работают, как на заводе — восьмичасовой рабочий день при пятидневной неделе. Конечно, исключая такие моменты, как посевная и уборочная. Тут уж, как говорится, час потеряешь — неделями не наверстаешь.
Механизируем животноводство. Кормов заготовляем вволю. Колхозники видят, что труд их дает большую отдачу. И в процессе этого же облегчается. Строятся новые механизированные коровники, село превращается в поселок городского типа, растет его культура. Да и сами колхозники при нынешних заработках имеют все возможности удовлетворить свои материальные запросы.
Хозяйство сейчас начинает развиваться на научной основе. Специальный экономический отдел изучает производство, на базе ежемесячных данных ведет расчет, где еще хозяйство получает меньше, чем затрачивает, и «узкие места» ликвидируются.

— Эта улица на взгорке Садовой недавно стала называться, — ведет свой сказ Елисей Иноземцев. — Сколько помнят себя старожилы, от босоногой поры до седой бороды, пустошь та Воробьевкой звалась. 'Конопля здесь росла, что твои африканские джунгли. По сухому времени воробьиным щебетом ее заливало да ребячьими звонкими голосами. Птаха серая здесь зерно безбоязненно добывала, ребятня в красных конников играла, лихо срубая саблями, выструганными из березовой палки, головы зеленым хозяевам.
Так вот, была здесь Воробьевка, а стала известная на все село улица Садовая. И принес ей это имя Игнат Сапронов, или, как его еще ребятня кличет, «дед садовник». И до дому его дорогу каждый в деревне покажет. Известный на весь колхоз. От этого дома Садовая и пошла шириться, по весне белой пеной играть. Лепесточки-то с тех яблонь в каждом дворе-садике свой плод уронили. Нет большей радости ребятишкам по зимнему времени яблочко из своего сада похрустеть. Старушки, опять лее, варенье наготовят, до весенних ручьев на столе к чаепитию стоит. Пироги, опять же, с яблоками хороши. Другие, кто поизобретательней, говорят, гуся с мочеными яблоками хорошо на стол подать, сразу, дескать, городским духом в доме шибать будет. Ну, это кому как. Обложи ты этого гуся, как тебе заблагорассудится, духу этого испробуй, а деревеньку свою яблоневую не забывай.
От одной веточки та садовая красота, людская услада в деревню пришла.
Наши сибирские места чем издревле славны? Полями широкими да лесами высокими. Зайдешь в краснолесье, так у нас сосновые боры зовут, какой только радости тут нет — черника карим глазком выглядывает, брусника красной искоркой высверкивает, боровик шляпкой прошлогоднюю жухву подпирает. В поле по пшеничке, как по ветреному озеру, рябь идет. А такой радости, как яблонька, не было. Те, кто раньше меня бороду отпустил, говаривали, что пшеницу в наши сибирские края Ермак Тимофеевич завез, с тех пор и звенит она на ветру за мужицкими избами. А вот яблоньки…
А появился этот садовый человек у нас незадолго до второй отечественной. Сибиряки на что народ рослый, а тут подивились — рост под два метра, кулаки — пудовиками такие зовут, усы гвардейские — черкес да и только, азиат чистый. Кинжал в зубы — да лезгинку танцевать или невест по аулам выкрадывать. А говорок мягкий, украинский.
— Слыхал, — говорит, — что у вас в Сибири в людях нужда, вот и решил всем гамузом податься. За мной еще трое орлов-сынов здесь будет.
А тогда, и верно, — во всей стране зов прошел: Сибирь людей просит. Вот Игнат и собрал пожитки. Жена, правда, в голос:
— Да какой тебя леший несет в эту распроклятую Сибирь. Али не слыхал, что там зимой и летом в медвежьих шубах ходят, сырое мясо едят, чтобы зубы не повылезали. Не зазря раньше в эту Сибирь на цепях вели. А тут чтоб добровольно… Да ни в жисть…
— А ты не кипятись, не кипятись, старая, — Игнат урезонивает. — В Сибирь-то раньше ходоки с голодных мест от мира подавались, а и сейчас там раздолья не поубавилось. Люди требуются', поняла?
— «Люди требуются», — жена передразнивает, — а хозяйство на кого? Сад вон какой распрекрасный. Не поеду, хоть на волах из хаты тащи… И тебе никто не приказывает.
Игнат промолчал: чего бабе докажешь, если она как аргумент хозяйство выставляет. Игнат на эти слова только и сделал, что пошел котомку собирать.
— И детей не отпущу на холодную погибель, так и знай, — жена следом ходит. — И должности домашней иметь не будешь.
Он все время в председателях коммуны ходил, Игнат-то, вот жена и намекает, что пришлому человеку сразу должности не дадут, сначала в деле проверят.
— А это на что, — Игнат ладони показывает, с килограммового леща размером, — эти-то друзья у меня проверенные, не подведут. И в Сибири камушки поворочают… Это он на то кивает, как мужиков в коммуне от замков отучал. «Раз, — говорит, — одной семьей живем, нечего двери на замок прятать — никто не украдет».
— Ты, Игнат, хоть из наших, а немного с загибом, — ему говорили. — Да вот хоть сарай зерновой оставь без замка, кто, мимо проходя, на горсть не соблазнится?
— А вот и проверим, — Игнат отвечает. Домой направляясь, камень пудов этак на пятнадцать к дверям привалил — силы-то не занимать. Он и сейчас, когда семьдесят пять стукнуло, на лопатки другого и вполовину возрастом уложит, а лет этак тридцать пять назад совсем богатырь был. Те, которым коммуна поперек горла была, на него вдвоем-втроем ходить опасались — пришибет. Толпу подбивали.
Как-то сидит Игнат в своей «конторе», приход-расход прикидывает, сколько зерна есть и хватит ли зернышек по полю разбросать, чтобы зимой в избах свежепеченым пахло. Слышит, гомонят у окна. Голову высунул. Стоит человек пятнадцать с дрекольем. В сапогах, дегтем смазанных, в поддевочках. А тех, у кого штаны в заплатах, вперед подталкивают.
— А в чем дело, земляки? — Игнат вопрос кинул, как будто и невдомек ему, зачем толпятся.
— Открывай амбары, голова, — из тех, кто в поддевочках, кричат. — Будя, пожили коммунией — во, сыты. Теперь давай зернышко, а то до весны не дотянем. Оно наше, зерно-то, обчественное. Так что не доводи до греха и срывай замки…
— Пока до посевов ждать, пупки к спине прирастут, — передние, что позаплатистей, голос подают. — Итак в загнетке — как у ничего в мошне…
Игнат смекнул, кто мужичков на бунт подбивает, спрашивает.
— Это кто там про общественное сказал? Ты, что ли, Фаттей?
— А мы все так мыслим. Коли наше добро, нам и распорядиться дай, — тот увиливает. — Хлебушко собрали, разделить по-справедливому надо…
— По-справедливому, так по-справедливому, — Игнат соглашается. — Ты как, Петра, мыслишь, — к мужичку, что в подголосках был. — Тебе поровну со всеми разделить или те два пуда, что к весне внес, отдать?
— Знамо, поровну, — тот в ответ. — Урожай-то обчий, вот, значит, и поровну…
— Поровну, так поровну. Только у Фаттея двадцать мешков взяли, так не обиделся бы…
— Это как же поровну! — у Фаттея аж бородка набок взъершилась. — Это мне со всякой голью поровну?
— А ежели я голь, то ты… — у мужичка губы от обиды отвалились. Кровопиец ты, как есть клоп запечный…
Тот за грудки, аж рубаха отсоленная в ленту пошла. Этот — за бороду. А там уже крик: «наших бьют!»
Шум начался. Теперь с дрекольем на крыльцо, чтобы председателя по шибко умной голове погладить, а там зачинщика — на миру свара была. Только и Игнат не лыком шит — успел на германской побывать и в госпитале благополучно отлежаться — дубье дернет раз на себя, второй — от себя, глядишь, у другого и сапоги выше головы окажутся. А Игнат только и приговаривает: «Вот так, солдат!» Присловицу эту еще с войны прихватил.
Ну, и некоторые за овином по ночной синеве дожидались или еще где-то, по неделям примочки в разные части тела делали, в бане косточки пропаривали, бабушек звали — с уголька попрыскать. Ну, а кто злобы своей так и не смирил перед молодой Советской властью, тот с Игнатовой помощью края дальние посмотреть поехал.
Так что с большой закалкой к нам человек прибыл, солдатская косточка, а потому и послали его в соседний колхоз, заместителем, чтоб хозяйство помогал налаживать. Потом этот колхоз, когда укрупнение пошло, вместе с пятеркой других в нашу артель влили. Но это уже после.
Зашустрил солдат, забудоражил колхозничков. Овощеводство наметил развивать — ранние овощи, они на рынке в цене.
— Дай срок, сад заведем, — говорит.
Многие в кулак ухмылялись, другие так, махнув рукой, отходили — не знает Сибири человек, что с него возьмешь?
Два сына вслед за Игнатом приехали. А про жену не нами сказано — куда иголка, туда И нитка. Так и зажили бы, коль с запада громом Не ударило, Гарью над полями российскими не понесло.
Проводил старый солдат по пыльной дороге своих сыновей до райцентра, сглотнул горько, сказал: «Ну, чтоб ему там ни дна ни покрышки от вас. Держитесь. — И добавил: — Вот так, солдаты». Вскорости и сам собрал в рюкзак смену белья да шанежек на дорогу, женой испеченных.
— Ты тут держись, — на прощание своей благоверной сказал. — Весточки жди. Пойду сынов догонять. Ничего, наша косточка солдатская живуча… Так что не кручинься, солдатка…
Про дороги солдатские немало рассказано, повторять не буду. Кто их прошел, вовек не забудет. А кто не прошел… И не надо, пусть впредь так будет. Он, Игнат-то свою орлиную кровинку везде выглядывал. Может, по случаю и повстречать придется. И ведь было однажды такое. Гора с горой не сходится, а человек с человеком и в такой сумятице, как война, встретиться могут.
Стоял их «пятьсот-веселый», так солдаты эшелоны с солдатскими теплушками в войну прозвали, на каком-то из маленьких полустанков. Сидел бравый артиллерийский старшина Игнат Сапронов с «козьей ножкой» в руках, дымок в усы пускал да очередную байку рассказывал из своей военной жизни. Солдату, который костлявой в пустые глаза с часу на час смотрит, про страшное да опасное слушать вполинтереса. Ему во время отдыха если не сплясать с ладошечным перебором по голенищам кирзовым да сношенным запятникам, то дай такого послушать, чтобы в смехе от души боль за поруганную землю отошла. Чтобы в бою двойной волной в сердце всколыхнуться и солдату в смертном бою силы удесятерить.
Рассказывает Игнат разные были, рожденные на дорогах фронтовых.
Смеются солдаты, взвеселились душой. Тут состав пассажирский, что напротив стоял, потихонечку тронулся. Плывут вагоны, и видит Игнат, как стоит у одного вагона его Ванятка, младший, что на летчика учебу проходил. У мужика голос перехватило. Соскочил, за вагоном бежит. А поезд ходу наддал.

И. И. Сапронов, садовод

Вот так и свиделся на фронтовой дороге со своим младшим. Последняя встреча была. А других — Василия да Федора — как проводил по пыльной дороженьке до райцентра, больше не встречал. А все высматривал среди солдат, все выспрашивал.
Как выстрел, коротка похоронная: «Ваш сын… смертью храбрых». Как выстрел, подсекает она материнское сердце. И только дружки-товарищи геройски отдавшего жизнь пошлют родным в недоплатном солдатском конвертике немудреный рассказ о том, как выполнил свой священный долг. И уже из вторых рук, по жинкиным письмам, которые искали старшину на дорогах войны, узнавал Игнат, как храбро дрались его сыны. Был Федор сапером. Получил боевое задание — мост взорвать. Да поднасели фашистские танки. Некогда было уходить — рванули мост вместе с собой, с громом ушел из жизни.
И потускнел сердцем Игнат. С большей лютостью драться стал.
А где-то на другом конце фронта в одном из боев до самого последнего снаряда бил из пушки Василий, пока не подмяли его вражьи гусеницы. И недобрый огонь уже не гас в глазах Игната. И все хотелось ему врукопашную, чтобы видеть, как в предсмертном страхе выкатываются зрачки у ворогов.
Хорошим соколом был третий, Иван. Быстрый да увертливый, смелый да меткий. И не один ястреб-ворог кувырком летел на землю от ударов Ивана. Да только сила силу ломит. В одном неравном бою черным вороньем окружили сокола фашисты. И упал с синего неба «ястребок».
И не слышали больше бойцы шуток своего разудалого старшины Игната Сапронова. И после боя все прибавлялось медального звона на его широкой груди — без пощады дрался старшина, мстил за своих сыновей-героев.
«Эх, не удалось мне, хлопчики, сибирскую сторонку в сад вместе с вами превращать, яблоньки выращивать, — думал Игнат. — Но, если выживу я, каждому в память сад ка земле оставлю. Пусть смерть ваша в красу земную обернется».
Когда победные залпы над Москвой цветы в синем небе распустили, домой стали возвращаться солдаты. Не одна детская головка с дрожью ласковой к ладони загрубелой прислонилась. Не один детский голосок, от волнения прерываясь, слово дорогое прошептал «папа». Но много было и детей без отцов, и отцов без сыновней грубоватой мужицкой нежности осталось. И Игнат с Ульяной среди них. С фронта каждый солдат какую-нибудь заковыринку иностранную привез. У одного часы непромокаемые, непробиваемые, другой на губной гармошке так наяривает, что каблуки сами дробь выбивают. А Игнат, по прибытии домой, только и достал стальной секер, садовые ножницы. Да мешочек небольшой, который тут же и спрятал.
У этого мешочка родословная вот какая. Как, бывало, займут наши части какую-нибудь деревушку, кто отдыхает, кто автомат свой боевой маслицем потчует, другие около походной кухни толпятся, усатого повара просят: «Ты пожирней, пожирней наваливай, проголодался, за фрицем гоняясь. Теперь калории восстановить надо».
А Игнат заприметил дворик, из которого яблоньки свои вершинки кажут — и туда. У хозяина-старичка глаза изо лба от страха лезут. «Гитлер капут, Гитлер капут», — бормочет. Я, мол, не воевал. Игнат автомат за спину закинет, на садик показывает, пошли, мол. У старичка штаны от страха осядут, смерть идет принимать. Подойдет Игнат к яблоньке, ладонью ее огромной нежно погладит. Там, где осколок при обстреле в тело яблоневое вошел, долго подрагивает солдатская ладонь. «Замазать, залечить рану надо», — хозяину толмачит. А тот уже и понял, и уже мутнинка страховая глаз покинула. В дом потрусит, мази, тряпочек принесет. И вот уже возятся двое у дерева.
Про советскую душу много сказано. И про то, как русский солдат немецкого ребенка, жизнью рискуя, из-под шквального огня вынес. И про то, как злые до беспамятства в бою, отходили сердцем солдаты и давали пленному фрицу на закрутку табачку. И Игнат вот, видел он землю, снарядами изрытую, кровью дорогих товарищей политую. И снилась она ему, земля-матушка, во сне в яблоневом платье белоснежно-кипенном, невестой счастливой снилась, сыновней памяткой представлялась. Оттого-то и гладил нежно яблонькино тело.
Побалакают так с хозяином, и идет обратно Игнат в роту, семена яблоневые, в бумажечку завернутые и в мешочек положенные, несет.
Да вот так, после каждого взятого села или городка пополнялся мешочек. Как домой солдату возвратиться, совсем тугим стал. В нем да в секаторе, в садовых ножницах, все трофеи.
В райкоме партии Игнату сразу должность большую предложили — заместителем директора совхоза.
— Я вот какую задумку сквозь войну пронес, — Игнат говорит. — Хочу, чтобы в Сибири памятка осталась по сынам моим, чтобы цвела она по весне белым раздольем, золотом по осени наливалась, радость людям несла. Хочу сады в колхозах насадить.
Призадумался секретарь — понятна ему мечта солдатская. Сколько он повидал землю, снарядами, окопными морщинами изрытую, что захотелось ее невестой сделать, вечно радостной. А в садах соловьиных и есть радость земли нашей, в полях золотых да в шуме, в песне лесной зеленой. Понятна секретарю задумка сапроновская, да время на нее не приспело. Какие сады — с полей бы побольше взять. Картошки той же, яблочек земляных, которые в войну хлеб заменяли. Полеводство поднять да животноводство подстегнуть, а там уж и о садах подумать можно. Да ведь и солдат сквозь войну задумку нес — ее тоже уважать надо. Грудь свою под пули подставлял, землю эту защищая. Ему и первое право красивой ее сделать, святое солдатское право.
— Детдом у нас есть около Рафайлово, «Путь к труду» называется, — секретарь говорит. — Дети геройски павших там воспитываются. Может, им эту радость пока подарить, и помощники тебе ретивые будут. Руководит детдомом Колыхан, ученик и воспитанник Макаренко.
Согласился Игнат. И детским щебетом годы его наполнились. И о своих соколах боль в сердце смягчилась. Копошатся вокруг ребятишки, как цыплята в земле роются, ямки под саженцы готовят.
— Деда Игнат, посмотри, как у меня получилось…
— А Вовка опять лопатку отбирает, а-а-а…
— Смирно, гвардия! — Игнат строго командует, а в глазах искорки ласковые. Всех разведет, всем дело даст, ладонью вихорки сиротские пригладит.
Садоводство это всерьез никто не принимал: так, есть забава деткам, и хорошо. У характера ребячьего от мужского пригляда характер мускулками наливается, привычка жизненная вырабатывается.
Каждый свои годы по-разному считает. Кто от именинного рождения, кто от январского новогодья, третий свою новую весну отсчитывает, четвертый — на зиму прикидывает. А вот кто с землей связь пожизненную держит, свой счет ведет. Хлебороб — по маревым зерноструйным веснам да по соленым осеням. А Игнат Сапронов — по венчальным белым шлейфам, когда тугими солнечными каплями падали с веток плоды. И немудреный счет, не собьешься, да времени на него много уходит. Медленно растет яблонька. Пока ждешь плодоносья, годы — как листочки с ветки. Те, кто в войну осиротели, уже из детдома в большую жизнь ушли. У многих Игнат в сердце любовь к земле зародил, благоговение перед ее извечным обновлением, мечту — сделать ее, матушку-кормилицу, народной да более щедрой. Некоторые институты пооканчивали, агрономами работают. Другие — на тракторах да на комбайнах. Детдом школой-интернатом стал. Густится сад, по сыновьям Игнатовым зеленошумная памятка. Да большего сердцу хотелось, чтоб вот так в каждом задворье по весне метелились яблоньки. О большом саде еще мечтал.
Вот в ту-то пору и встретился он с новым председателем колхоза «Победа» Иваном Ивановичем Бураковым. С большой заглядкой мужик. Один из тех тридцати тысяч добровольцев, которые городские квартиры на деревенскую избу сменять не побоялись. Хозяйство, конечно, уж не то после войны стало. Ребятишки в возраст вошли, отцов, что с фронта не вернулись, заменили. В разворот артель пошла. Ну, конечно, не то главную роль сыграло, что руки молодые за работу взялись. Страна раны свои боевые лечила, трудом земля обновилась. Партия наша Коммунистическая самое пристальное внимание селу уделила. Техники много пришло, укрупнились хозяйства, трудодень вес набрал. Те, кто по трудным годам своим домам окна досками позабивали да в город тянулись, потихоньку возвращаться стали.
С колхозным председателем садовод на одном из районных совещаний по сельскому хозяйству встретились. Многие с трибуны выступали с критикой и с предложением. А Игнат слова попросил и опять свое гнет:
— Сады надо разводить. От них доход большой получать можно. Щедра наша земля сибирская, земледельцу на радость даровитая…
Ну, из зала опять смешки-улыбинки.
— Щедра на яблочки, да земляные…
— А то и со стороны приглашаем убирать…
— Тут тебе каждое яблочко срывать — рук не напасешься…
— А и было бы что срывать — дикарьки еще произрастают, а чтоб культурные яблочки, ранет или антоновку, да уж нам ли Сибири не знать…
— Могут произрастать в Сибири яблоньки, — Игнат волнуется. — Вы к нам в Рафайлово загляните. Угожу — на долгое время зубок сладость помнить будет…
Разобиженный с трибуны слез. А Бураков его и приметил. Рафайлово-то от Солобоево, где колхоз «Победа» разместился, в часе ходьбы. Кумушки друг к другу на чай бегают. В перерыве подошел председатель к садоводу.
— Задумка твоя по душе, — говорит. — Видать, сердцем ты к садам прикипел. А если так, то не может земля на такую любовь не отозваться. Ты вот что, Игнат Иудович, переезжай-ка к нам, в Солобоево. Земля есть, руки твои — работящие. Только народу тебе я много не выделю — сам знаешь, каждый пока на учете. Ну да как-нибудь дело сорганизуем.
На том и порешили.
Вроде и знакомо село Игнату до последнего дома, а тут долго приглядывался, где хату поставить. Землицу выбирал. Вот та Воробьевая пустошь по всем статьям ему пришлась. Место слегка на возвышенности, любому солнечному лучику открытое. Вольготно тут будет яблонькам нежиться, решил Сапронов. Для таких рук, как у Игната, домик скатать — не мудрено было. Живущий поблизости механизатор Ламбин в работе помогал. Скатали дом, садик огородили. Ну, не сад пока, а плешивое место, только в мыслях уже видел Игнат его белую весеннюю кипень. Себе яблонек посадил и соседу, за помощь.
А в колхозе поначалу отведенный участок малиной да смородиной засадили. Ну, и конечно, яблоньки редко… Всем миром садили, когда время свободное выдавалось. Ну, а школьники, те и после уроков тут ютились.
Вот так и зачали первый колхозный сад в районе. В помощь Игнату двух женщин выделили. Вот и командовал бравый старшина этим «батальоном».
Бригадир, бывало, мимо не пройдет, чтобы к Игнату на участок не зайти, пошутить незлобливо:
— Ну, как, Игнат Иудович, яблочки твои зреют? Твоему юбочному батальону, пожалуй, не под силу урожай собирать. Может, подкинуть к осени подмогу?
— Свое убери, — Игнат отшучивался. — А наша солдатская жилка крепка, своими силами обойдемся. Еще к тебе на помощь придем.
— А не мудрено, — бригадир соглашался. — Урожай моих яблочек, хоть и земляных, не чета твоему будет. Может, и потягаемся.
— А и потягаемся, — Игнат говорит. — Хошь, докажу, что вполсилы ты урожай берешь.
— Но, ты, садовая душа, говори, да не заговаривайся, — бригадир взъерошится. — Я землю на ощупь чую. Мне она урожай полный дает.
— А я докажу, — Игнат на своем. — Приходи по осени, посчитаемся.
Да и засадил междурядья яблоневые картофелем да морковью. Уж как колдовал над землей, и дала она ему небывалый урожай. Огородный бригадир только и сказал на это по желтой осени:
— А участок-то с гулькин нос. Наудобрял его многократно, вот и выросло. Ты бы на моем размахе такое попробовал.
Однако опыт Игнатов перенял, по следующему году с богато удобренной земли полуторакратный урожай снял.
С годами яблоньки ввысь тянулись, сад вдоль да вширь рос. Вот и первое цветение наступило, как будто белоснежное облако летело над землей да около Солобоево и опустилось. По отцветью метель лепестковая в саду кружит. Как отец на первоцветение дочерей своих смотрит, так и Игнат. До сладкого слезного кома в горле было это первоцветение Игнату, до жаркой нежности в сердце. Да и колхозники мимо не пройдут, чтобы в сад не свернуть, того знойного яблоневого духу полной грудью глотнуть. Народом подмечено — на яблоньке и птица голосистей поет. Под яблонькой и девушка ярче цветет и старушка молодеет. И не велик первый урожай, да дорог. Весь по колхозникам и разошелся, каждый попробовал своего, сибирского яблочка.
А Игнат, сыновнюю память насаждая, в каждый двор по яблоневой веточке принес, посадил-привил. И нет сегодня ограды в колхозе, в которой бы по весне яблоньки не вспыхивали. И не только в Солобоево, а и в соседних деревнях.
Нынче сад до тридцати гектаров вырос. По румяной осени не одна машина с яблоками наливными, с глазками смородинными да малиной сочной отсюда ушла. Тысячи рублей получил колхоз от сада. А с малого началось, с веточки. Шумит-поет зеленая память по сыновьям Игнатовым. Да по знойному лету и по щедрой осени не прекращается голосистый ребячий звон в саду.
Любят в Солобоево Игната Сапронова. Народ — он на добро отзывчивый. Ты человеку от щедрого сердца радость подарил, он тебя стократно отблагодарит. Почетом да уважением люди тех оделяют, кто души не жалеет для радости человеческой.
В каждом доме желанный гость Игнат. На веселой ли вечеринке первый запевала колхозный садовод, первый хороводник. И не смотри, что восьмой десяток. Уж как запоет, запоет — что тебе яблоневое цветение на майском ветру.
Хранится дома у Игната до трехсот пластинок. Иные — с редкими старинными песнями. И слушать любит, и сам петь. Издавна люди подметили — душа человеческая в песне выливается. Злой человек — молчун, а сердцем щедрый — всегда избыток доброты в песне изливает. Да и не под силу злому землю украшать, радость людям дарить.
Летают морозозвонкой зимой по селу ярко разукрашенные тройки. Вот и еще одна яблонька отневестилась. А уж Игнат — посаженный отец. Вот и еще его семья прибавилась.
Или еще назад, к войне возвернуться. После очередного ранения угадал в госпиталь старшина. Шутливый да ласковый характером, многих он привечал. Но от одного все-таки удивился. По выписке из госпиталя лейтенант молодой, с ним в палате лежавший, да сестра зашли в палату и смущенно сказали:
— Будьте за отца, Игнат Иудович. Нет у нас родителей, так вы благословите…
Они и сейчас приезжают к нему в Солобоево, зовут названого отца к себе, под Киев, чтобы отдохнул на старости лет.
— Не могу, — говорит садовод. — Осибирел я сердцем. Да и какой я старый, если мне земля на любовь силу дает, — пошутит. Да и скажет грустно: — Сады эти — память по сыновьям моим. А от сыновней памяти кто уезжает? Не где-то они для меня, а здесь вот, рядом, в яблоневых ветках.
Семьдесят пять Игнату Сапронову. По новому колхозному Уставу, Третьим съездом колхозников утвержденному, и пенсия ему хорошая за щедрый труд. Да только не уходят такие люди на пенсию. Нет им покоя в отрыве от земли.
Морозными днями ходит Игнат по своему саду, бережно утепляет яблоневые деревца, подгребает пушистого снега. По весне белой кипенью оденется село, и далеко его видать со взгорка. И будто припозднилась зима, оставила островок душистой яблоневой вьюги.
Старинное село Солобоево. С чуть не под триста лет насчитывает. Может, первый поселенец по своей фамилии название ему дал, может, со стороны оно пришло. Сначала не выяснишь, что к чему. А только кажется мне, что назвать бы село Садовое или Яблоневое. На весь Исетский район звонкое имечко было бы. Да и в самую точку оно.


ВИТАЛЬКИНО СЧАСТЬЕ
— Таким образом, — продолжает Бураков, — обеспечив высокую производительность во всех отраслях, тем самым добились того уровня материального благосостояния, когда колхозник думает уже не только о хлебе насущном., но и — больше — о духовной пище, мы стали думать с том, как сделать село наиболее культурным. Чтобы оно стало городом в миниатюре. Запросили проект поселка городского типа: с каменными домами, большой школой, Домом культуры, садом, ну, словом, со всем тем, без чего современный человек не может обойтись. Чего греха таить, многие не от малого заработка в город бегут, а от низкой культуры. И,
была бы из девушки хорошая доярка или там полевод, жила бы она при родителях. Так нет, в город подается — культура. Я не про своих говорю. Наша-то молодежь из села не рвется. Кстати, этим и проблему кадров решили, культурой. Заставили ее, если можно так выразиться, дома работать. Проект такого поселка мы получили. А коль деньги есть, то и строить начали. Пока это, конечно, первые шаги. Но приезжайте к нам годика через три — от Тюмени тем и отличите, что зелени больше да двухэтажников не так густо. Приезжайте…

— Максима Пачежерцева сын Виталий сызмальства ст других ребят отличался, — продолжает Елисей Иноземцев. Те по своей резвости то в «красных — белых» играют, бабки там швыряют, а он как-то все больше тихие игры любил. По лугам бродил, к красоте земной приглядывался. Блеснет изумрудом росинка на листочке резном, а он стоит, глаз оторвать не может. Зальется в веточках пташка голосистая, он хоть день готов слушать. И ручеек-то у него в музыке слышится, и березки-то ему в хороводе видятся. Словом, с музыкальной стрункой душа. Клуб тогда в колхозе был — двое топчутся, третий посторонись, тесно. Я к тому, что о какой-то там большой самодеятельности думать нечего было. Конечно, не хуже, чем у других, — по нарядной весне да желтой осени и наши голосистые певуньи под баяний перебор редкую досужую минуту трактористам да комбайнерам скрашивали. А до большого не доходило. Хоть и желание есть, а приютиться негде было. А до песни наши большие мастера. Один из первых Народных домов где образовался? В Солобоево. Еще в тридцатых годах сюда с окрестных сел как на праздник шли: комсомолия пьесу ставит, про царских генералов да красных бойцов. Как погибали в неравном бою, гордо подняв головы, красные бойцы, как бежала без оглядки от красных штыков белая сволочь и победно реяло на сцене знамя Советской власти. И про кулаков толстопузых и про купцов играли. Словом, вовсю вели агитационную работу за нашу Советскую власть. На весь район известны были рафайловские артисты.
В Народный дом больше молодежь ходила. А другой публики и не надо. Не раз и так бывало, что придет девушка с представления домой, а ворота назаперти. Туда-сюда бегает, под окнами стучит. Наконец выходит мать, открывает ворота и за волосы кровинку свою.
— Советскую власть знай, да и родительскую не забывай, срамница. Антихристовы песнопения слушаешь, скоро в коммунию под общее одеяло ляжешь? Отца с матерью позоришь, в подоле хочешь принести? Будешь сидеть дома, гулящая… Да сухонькими ручонками за косу кровинку свою дерг да дерг. Отцы-то в большинстве не встревали, а матери крепко за старые устои держались. Наша-то Сибирь коренными устоями крепка. Видать, издревле, еще от староверья это идет: родительская воля — закон.
Только иная отмолчится да в спаленку побыстрее шмыгнет. А другая:
— Нет теперь таких прав, чтобы детей своих взаперти держать. Не старорежимное время…
— А если ты мне еще будешь зубы уставлять, то хоть чугуны из печки голыми ладонями таскать буду, а ухват о тебя обломаю, — мать отвечает.
На том и поладят. Да Ненадолго. Как завиднеются на заборах афиши, что в Солобоево комсомолы новый концерт ставят, и опять что понаряднее на себя — да и за двери. Позднее, как по зиме свадьбы гуще крутиться стали, многие родители смекнули: да ведь эти концерты — базар невестин. В своем селе еще когда жених сыщется, а парню из другого, может, Настютка и приглянется. Теперь, когда дочка на концерт рядится, не за ухват брались, а за придирчивые окрики.
— Лохмы-то прибери, растеряха…
— Ботинки одень, не в бедных ходим…


И. И. Бураков, председатель колхоза

Другая еще за дочерью увяжется, приглядывать, как бы чего… Присядет в уголке, на сцену посмотрит, сплюнет да перекрестится, а все краем глаза зыркает на «антихристово» представление. Теперь, конечно, не то. Теперь, может, дочке интереснее на берегу Юзи посидеть, а уж матери в первом ряду места занимают. Концерт не пропустят. Хоть сколько, а своих интересно смотреть. Как там внук в оркестре гоголем сидит и на мандолине мелодии выводит. Ну, пока оркестр стал, времени-то много прошло. Не до культуры было, хозяйство на ноги ставили. Да сейчас это дело прошлое. Я вот все о людях рассказываю, чьим трудом артель крепка. Да только надо сказать, что артель без вожака — что топор без держака. Без запевалы и песня не поется. Иван Иванович Бураков таким запевалой в артели и стал.
У председателя по первоприезду утро к вечерней зорьке привязывалось. Раньше всех успевал и на фермах побывать, и в бригады заглянуть. Бригадиры на разнарядку соберутся, еще только последняя звездочка с неба росинкой скатится, а он уже, указы давая, прибавляет:
— Я вам вчера вот это сделать говорил, а и сегодня дело не с места…
«Черт бессонный, — другие, бывало, чертыхнутся, — И когда углядеть успел?» Вот уж правду говорят: без дирижера и хороший хор в разноголосицу тянет. Бураков таким дирижером и стал. То в поле, то в правлении. Домой, почитай, не заходил. А ведь добился, потихоньку да полегоньку в гору артель пошла. Оно, конечно, сноп соломинкой полон бывает, а колхоз — трудом каждого. Но ведь и двух травинок одинаковых нет, а людей — тем более. Не год, не два прошло, пока хор свою трудовую песню в одну ноту запел.
А все потому, как не одним днем живет человек, вдаль смотрит, не на сезон приехал, а на всю жизнь. Он сегодняшнее наше село еще с десяток лет назад видел. Потому-то всюду технику внедрял. «Народу еще маловато, плечей не хватает. А машины-то нас и выручат», — шутит. А про народ колхозный свою думку имел. Видит, как после семилетки, тогда еще в Солобоево только семилетка была, подростыши в Исетское учиться уезжают, а там и затерялась дорожка вдали от своего села. Съездил в Тюмень, поговорил с кем надо, организовали свое профессионально-техническое училище, филиал того, что в совхозе «Коммунар». Теперь с кадрами без проблемы. Не только там по машинам — своя строительная бригада другому стройуправлению на зависть.
Не говорю уж про отдельные колхозы. Еще не везде своих рук хватает. Весеннее солнышко чуть снежок подтопит, а, почитай, со всех сторон вместе со скворцами в наши деревни «дикие» бригады слетаются. Аж с Кавказа приезжают, семьями. Отец да сыновей, ростом под потолок, трое. К председателю приходят:
— Слушай, кацо, строить хотим, работать хотим, руки чешутся. С утра до ночи работать хотим.
Председатель другой в затылке скребет. Там ферму для телят надо, там коровник, там еще чего. И знает, что «дикие» и деньгу дикую сдерут, да куда денешься. Своих-то рук нет. А межколхозстрой хоть подряды и берет, и густо берет, только стройку годами разжижает. И получается ни молоко, ни сыворотка. Тут в одной артели смех получился.
Подрядилась так же «дикая» бригадка коровник строить. Ни много ни мало — за восемнадцать тысяч новыми. Работали председателю на радость. Еще и петухи горло не прочистят, а на стройке уже топориный перезвон. А уходили со стройки, когда звезды высыплют. За два месяца сварганили коровник, деньгу собрали, попрощались ласково:
— Ай, спасибо, начальник. Шибко хорошей души ты человек. В гости приезжай, вино пить будем. Благодарить за работу будешь…
А зимой по ветрам пришлось к тому коровнику подпорки ставить.
И к нашему — тоже сунулись.
— Шибко работать будем, хозяин. Много спасибо от тебя получать будем…
— Чем работаете-то? — поинтересовался Бураков.
— Топорами работаем, бревна тешем, венец ложим…
— А по камню топоры не годятся? — председатель еще интерес проявляет.
— Шутки шутим, — «дикари» обижаются. — Давай пошутим, потом договор подписывать будем. Работать надо. Младший сын жениться думает, «Волгу» покупать надо…
— Жалко, — сожалеет Бураков. — Рад бы сыну помочь, да нечем. Мы на каменное строительство переходим. Может, в каменщики пойдете, в нашу бригаду? — интересуется. — На время примем.
«Дикари» последний вопрос задают:
— А как платить будешь, хозяин?
А сами уже к двери пятятся. Дверь тихонько прикрывают.
— Обыкновенно, — вслед говорит Бураков. — Как своим рабочим платим — сто-полтораста в месяц.
Нет, не климат у нас «дикарям». Сейчас, правда, и в других хозяйствах их плохо принимают. Сибирь-то Всесоюзной ударной стройкой объявлена. Тысячи студентов на лето к нам приезжают работать. Больше, конечно, на Север едут. Оно и правильно, большим богатством наша земля народ одарила. Долгие годы хранила нефть и газ, а сейчас выплеснула своему хозяину: бери, богатей, живи светлее. Ну и по нашим селам студентам работа есть. Они народ совестливый. Им не столько деньги, как честь дорога. Добротно строят. Уезжают, председатели аж жалеют. Да и у девчат глаза красные. Ну, это к слову. А вопрос председателя, не тешут ли камни топорами, не совсем зря задан был. Сейчас, вишь, по новому проекту каменным наш поселок задуман. А он, кирпич-то, в копеечку вскакивает. Хоть и не пуста казна, а все-таки… по капельке озеро, а по копеечке и миллион утечь может. Тут какая хитринка выручила? Строительный мастер наш, Анатолий Иноземцев, дом ставить надумал. Хватит, говорит, в однокомнатной избе жить, в одно окошко щуриться. Ну и пришел к председателю с задумкой.
— Цемент у нас есть, — говорит.
— Ну, есть, — председатель отвечает.
— Песок найдется, — мастер продолжает.
— Ну, найдется, — Бураков уже нетерпение проявляет.
— И опилки есть, — мастер говорит.
— Да все есть, не тяни душу, — председатель просит.


У колонки

— Вот и подумал я, а нельзя ли нам монолитные стены из этого материала делать.
— Какие-такие стены? — председатель недоумевает.
— Ну, для домов, для животноводческих помещений, — мастер поясняет.
— Постой, постой, — Бураков заинтересовался. — Так ты предлагаешь нам вроде панелей делать и дома собирать?
— Вроде того, — Иноземцев соглашается. — А потому прошу у вас ссуду и материала. Попробую свой дом поставить. И что ты думаешь? Удалось ведь. Такие хоромины отгрохал-что твой клуб, танцуй, не сталкивайся. И обошлось недорого. Две тысячи рублей. Да такой дом продавать — и десять тысяч запросить не стыдно. Конечно, это я для сравнения. Мастер-то наш уезжать не собирается.
А теперь на деревянное строительство правление свое разрешение не дает. Решили сделать село городским, стройся по-городскому, не нарушай деревом общий вид.
За Иноземцевым и другие принялись рядом с фамильными избами новые дома из «камня» своего производства возводить. Так что и по «индивидуальной» застройке, как говорится, в городские метим. Колхоз ссуду дает, стройся с размахом.
Вот каким село видел наш председатель, когда до петухов вставал, когда еще на мосеевской ферме утро не оповещали. Пока таким образом время шло, ребятня подрастала. Кто в училище поступал, чтобы комбайновый штурвал из отцовских рук принять, девчата — на ферму. А Виталий-то, с которого я рассказ начал, в Тобольск подался в культпросветучилище, музыке обучаться. У родителен-то горевая морщинка пролегла — осколышем от отчего дома Виталий делается. Старший сын Александр вот также в Тобольское культпросветучилище уехал да по окончании там и остался. Музыканту, да еще с образованием, в деревне какая работа? Разве что коровам на скрипке подыгрывать заместо рожка.


Дом культуры

— А что, — другие шутили. — Пастух — он в селе фигура. А ежели со скрипкой — то и вдвойне. На день трудодень, да на скрипку второй клади…
С такими горьковатыми шутками и уехал Виталий. А потом вот что получилось. Как-то председатель привез из района каких-то важных людей и давай с ними по огородам, что в центре села были, вышагивать, вымеривать. Кто какие догадки строил. А потом и прояснилось. Дом культуры будут закладывать. Громадный. Со всякими там залами, кабинетами да библиотеками.
Молодым в радость — вот уж натанцуемся, напоемся. Кто постарше, строже к вопросу подходил — на зряшное дело колхозные деньги пойдут, девкам теперь обувки не наберешься, всю прошаркают. А там и строители приехали. Ну, дело-то и шло, да нашему председателю казалось все неспоро. А не подгонишь, не свой народ. И сидеть будут без дела, слово не скажешь.
— И где так работать научились, — Бураков мается. — Хотя, может, и зря. Потому как для равнодушного и улитка конем скачет, а для человека заинтересованного иногда кажется, и конь улиткой ползет. Все скорее надо. Уж коли одолела человека задумка, так хочется, чтобы она быстрее исполнилась.
Вот и создал Иван Иванович в помощь сельхозстрою свою бригаду. К тому же опять с заглядкой. У чужих мастерству каменной кладки да отделке поучатся, а в колхозе сейчас, когда от дерева отступились, такие мастера и нужны.
Оно ведь с первого камушка гора большой кажется. А потом и не заметишь, как взойдешь. Так и с Домом культуры. Два года прошло — и стоит, красуется на весь район. А рядом — трехэтажная школа-десятилетка строится. А рядом — интернат для учащихся. А рядом — жилой дом, каменный двухэтажный, с водопроводом, газовыми плитами, водяным отоплением. Колхозники в городские квартиры въехали. А рядом еще многое намечается. И сквер по берегу Юзи. И свой сад в тополиной роще.
И Виталий культпросветучилище окончил и домой вернулся. К такому Дому культуры художественный руководитель не иначе как с дипломом нужен. Раньше, бывало, в клуб в кино идешь, фуфайчонку накинул, и ладно. Сойдет. Другой и семечек на пол нащелкать не постесняется, подсолнущной кожурой осыпать. А сейчас нет, сейчас — культура. В Дом культуры идут, как в городе в театр, наряжаются.


А как же. К нам теперь не только из соседних сел доморощенные артисты приезжают. А и Омский народный хор в гостях побывал, и Ансамбль Тихоокеанского флота. Теперь в колхозе зритель разборчивый стал, других еще и покритикует. А те, кто раньше на сцену с опаской смотрели, сегодня, хоть болят старые косточки, все в первые ряды садятся: уважайте старость, дайте насмотреться напоследок.
Я уж про библиотеку нашу не говорю. Сам не идешь, так на дом приходит ребятня, библиотекарши нашей Нинель Александровны Долгановой славные помощники.

В. Пачежерцев, художественный руководитель Дома культуры
— Елисей Сафонович, если вам трудно в библиотеку ходить, так мы вам домой книжечку принесем, почитайте.
И список, сопливцы, суют. Ну как русоголовым откажешь.
И хитро же библиотекарша за всеобщий охват книгой берется. И то сказать. В Солобоево-то у нас дворов шестьсот, а книг больше трех тысяч набирается. И жалко ей, если какая не прочитанной на полке пылиться будет. А может, и другая причина есть. Не знаю. Только в библиотеке нам вечеровать приятно. Спокойно как-то и про все события в курсе, которые в стране и за рубежом происходят. Мужики, бывает, до закрытия о международном положении спорят. А как же, нынче при всеобщей грамотности им нетрудно и в международных делах разобраться. Не то что мы, за букварь садились, когда уже своя ребятня за штаны цеплялась. А другие и вовсе бородами столы в избе-читальне подметали.
Ну, кто помоложе, тем танцы подавай. А лучше всего — концерт. Виталий-то, дипломированным приехав, рьяно за дело взялся. А как же? В другом селе, может, приезжему и грешки простят, если и с ленцой работать будет, промолчат: все-таки, мол, с музыкальным образованием человек, не каждому полю сошка. А в своем-то стесняться не станут: ты, что, скажут, варнак, колхозные деньги зря получаешь, отца с матерью позоришь? Только такие слова Виталию не подходят. Говорил уже, как ему травинки напевали, березки песенки тихо на ушко пели. В музыке он.
И щедро ему эту радость песенную другим подарить. И оркестр организовал, и хор. Народ-то у нас голосистый, попеть любит. Взять того же Игната Сапронова. Ему дай только до сцены дорваться — и…
А у комбайнера Владимира Вешенцева и жена, и сестры — все певуньи. Эх, как выйдут наши на сцену, нарядные да румяные, веселые да счастливые. И Виталий Пачежерцев выходит хором руководить. И вот не поверите, видно, как волной счастье в его глазах плещется. Что дома он, что в родном селе остался, и сбылась его мечта — музыка.
И как взовьется песня под высокий потолок:
Россия, Россий,
Родные вольные края.
Россия, Россия,
Россия, Родина моя…

И чего погоду гневить, аж слеза прошибает. До чего радостно за себя, за детей, за внуков, за всех…

*
*
*
Невелика речка Юзя, но и ее капелька-стреминка в океане есть. Один из тысяч колхоз «Победа». Но в нем, как в капле, можно увидеть новую жизнь колхозной деревни.