Родина детей, наверное, роднее, чем собственная.
Чем суровее земля тем нежнее ее жители: хрупок и невероятен слабый цветок меж стылых мощных камней в земле снегов. Как важно всё, что происходит на детской родине! Здесь всё возможно: первобытнее, но естественнее. Не прощаясь с будущим, здесь встречаешься с прошлым человечества, в надежде, что наше лучшее завтра ― в природе. Мы из лона природы ― ее честные дети.
80 лет Ямало-Ненецкому автономному округу. Автору посчастливилось провести здесь свои лучшие годы. Книга писалась как жилось: трудно, нежно и счастливо. Неизбежно Анатолий Омельчук должен был написать свою «Книгу Ямала». У писателя есть обязанности перед родиной детей.


ВЕК XX ― ВЕК XXI


Анатолий Омельчук


Книга Ямала


ОТ АВТОРА
БИОГРАФИЯ ИСТОРИИ

Странное чувство испытываешь, когда сам становишься историей. Не сам, понятно, ― твоя биография. То, что еще вчера было исключительно актуальнонастоящим ― в гарнире зауряднейшей повседневности ― со временем вдруг приобретает странные свойства, теряя этот привкус оголтелой обыденности. Как бы выразиться поточнее… Ты вроде оказываешься сверстником-современником, скажем, Платона, Петра Первого, Наполеона, Андрея Платонова. Ты в свое время писал о них в настоящем времени, а теперь твои подневные записи могут представлять сугубо исторический интерес. Правда, у твоих современников другие имена. Василий Подшибякин. Валентина Вахнина. Семен Няруй. Владислав Стрижов. Константин Миронов. Но это не имеет значения. Они так же велики, и История ― строгая дама! ― столь же бесстрастно ценит их.
Частности, подробности мимолетного времени.
Ты не сумел отказать тобольскому владыке Феодосию, и оказалось, что из тобольской Софии впервые в Советском Союзе ведется прямая телетрансляция Пасхи.
Ты все-таки напросился на крылечко родного дома первого тюменского губернатора Юрия Шафраника, но когда получил согласие, ему уже поручили возглавить отечественный взрывоопасный ТЭК. Посидел не на губернаторском, на министерском крылечке. Потолковали с мамой и отцом карасульского Ломоносова.
Дали лопату покопать, и тебе посчастливилось наткнуться на невзрачный керамический осколок, но это же древний обжиг со знаменитого Эмдера. Пять тысяч лет сибирской древности!
Выпил лишнего с умными учеными, но ― на Всесоюзном геологическом симпозиуме в Старом Уренгое, где определялись перспективы освоения северной Сибири. Утром особенно страдал питерский интеллигент из Всесоюзного НИИ, который не устоял перед соблазнами тогдашнего «сухого закона».
Ты набрался наглости и для редакционных нужд попросил микроавтобус «РАФик» у командира концерна «Газпром» Виктора Степановича. Черномырдин сразу дал добро и попросил приехать в Москву. В Мингазпроме почему-то оказалось пустынно, гуляли сквозняки, а министр, давая интервью, испытывал невероятное внесистемное одиночество, будто его все оставили, бросили, забыли. В конце недели союзное Министерство действительно прекратило существование. Какое-то время мой добрый министр оказался в политическом небытии. Из этого небытия выплыл новый премьер-министр России и надолго ― великий «Газпром».
Тебя пригласили на пресс-конференцию в Екатеринбург (кажется, еще в Свердловск?), тебе по личным причинам очень не хотелось, теснились в скромном библиотечном зальчике и тебя угораздило усесться напротив кандидата в Президенты. Он был очень устал, тяжел лицом и взглядом. Ты подумал обреченно: не выберут. Нет, в 1996 г. Ельцина переизбрали.
Густой туман на ст. «Юрибей» ― ждали премьера Владимира Путина на железнодорожный мост-чемпион, но премьер из-за облаков приземлиться не смог. Однако в Салехарде на Госсовете он принял решения, которые определяют стратегию развития Ямала эдак пятилеток на пять.
80 лет вмещают в себя две эпохи. Советский Ямал. Российский Ямал. Ямал социалистический и Ямал ― наверное? ― капиталистический. Современный.
Когда-то в обиходе существовало понятие: «до революции». Не надо никому объяснять ― подразумевалось: до Октябрьского переворота. Сегодня требуется уточнение: до какой революции? Ведь 1991-й ― для русского человека, пережившего его ― тот же 1917-й. По масштабу переосмысления. Если это не все заметили и поняли, то ― прочувствовали и пережили. Гигантский слом. Чудовищный масштаб перемен.
С прискорбием понимаешь, как ужасно много прожил.
Человек ― история: своя, маленькая, та, которая впадает в общую историю человечества. Или, точнее: своя, маленькая, в которую впадает большая общая. Биография переживается в Историю.
Современная история ― не история прошлого, а история вчерашнего настоящего.
Бытие в эпохе ― как частная жизнь. Мы не всегда ощущаем и осознаем свою личную жизнь как ― бытие в эпохе. Вот здесь и поспевает, догоняет время, делающее твою скромную биографию общей историей. Эпохой. Бытием в эпохе. Время можно измерять не только днями, неделями и годами. Можно ― эпохами. Нам, моим современникам, сдается, посчастливилось: нам выпало две полноценных эпохи нашей страны. На Ямале.
В этой книге я ставлю даты. Они ― не привет из прожитого прошлого. Эти годы шли вперед ― как счастливое настоящее.

ЯМАЛЬСКИЙ ШАНС ПЛАНЕТЫ

Что такое счастье… понимаешь с годами. Когда живешь в счастье, живешь-работаешь счастливо ― вряд ли четко и системно это осознаешь.
Мгновения? ― да.
Вот я иду по Уренгою, по месторождению, которое называется Уренгой. Конечно, иду я не напрямки по Уренгою ― по дороге, по зимнику. Уренгой ― это тундра, она кругом. Необозримая, необъятная, пространством своим подчеркивающая ― вечная.
Белая весна. Ослепительно белая. Скорее всего, март. Морозно. Холодно ― пронизывающе. Но солнечно и безоблачно. Все- таки, весна. Бездонное голубое небо, невообразимо бескрайняя ослепительно белая тундра.
Сочно, непередаваемо музыкально хрустит под ногами мартовский наст. Я иду к очередному строящемуся на Уренгое газопромыслу. Иду, оглядываясь, ― может, какая вахтовая попутка меня не пропустит? Но они сегодня почему-то в мою сторону не спешат.
Я вбираю в себя этот морозный свежий простор, и вдруг совершенно четко осознаю, что я ― счастлив. Окончательно.
Счастливое время. Освоение Уренгоя. Время Ямала.
У меня твердое и незыблемое ощущение: не я один столь сентиментален, и мои ямальские современники переживали (и осознавали) подобные мгновенья счастья. Непредвиденного. Не контролируемого.
Счастливые люди.
Повенчанные этой тайной, мы счастливы здесь ― на этой земле в это время.
Мы ― избранны.
Это мы выбрали эту землю, но и она выбирала нас. Если мы состоялись ― мы делали это вместе.
Ямал ― состоятельная земля. Для перспективных людей.
Северянин всегда: человек штучный. Не массовка. Личность. Даже полярным ураганным ветром сюда случайных не заносит. Да и сам Север отбирает строго. И когда говорят, что главное богатство Ямала ― люди, это не дежурные, не пустые, не проходные слова.
Зачем едут на Север?
Очевидно: за масштабом. И… За собой.
Нет, не шальные деньги, не дурманящий запах тайги или тундрового багульника, не блестящие денежные и карьерные, перспективы влекут человека в сурово-высокие широты. У Севера есть явное свойство: он раскрывает человека, помогает реализоваться во всей непредвиденной и необъятной полноте, проявляет масштаб личности. Магнетическое свойство Севера. Он учит риску и заставляет рисковать. Он выявляет все резервы человеческой натуры, которые в другом месте потратились бы на текущие мелочи и пропали втуне.
Когда оглядываешься на масштаб сделанного (твоими простыми обыденными бытовыми современниками), попросту удивляешься: ты как бы попал в легендарное время былинных богатырей. Какие личности! Какие фигуры!
Василий Подшибякин ― в свое время и на своем месте ― создал величайшую в мире систему разведки нефтяных и газовых месторождений ― в невероятных условиях суровой «макушки» Земли. Столько наоткрывали! Это могло произойти только тогда и только с этими людьми.
Владислав Стрижов ― уму непостижимо! ― поднял первый гигантский газовый комплекс «Медвежье». Какая провидческая сила устремления ― он сумел поторопить страну и на невероятный Уренгой, и на заполярный Ямбург, и на нефтяной Ямал. Оглянешься назад ― не поверишь: Безумие!
Рим Сулейманов ― спокойно, выдержанно, методично, системно, стратегически выверено ― «держит» великий Уренгой. Треть века.
А разве не Гераклов подвиг ― повернуть, развернуть страну лицом к собственному Северу, начать крупномасштабное Великое Освоение ― не просто отдаленного, а, казалось бы, навек забытого региона?
Охотников и волонтеров находилось не много. Куда проще отсидеться по теплым освоенным «кочкам», которые каждому кулику приятны, не вписываясь в сомнительные сибирские авантюры, но ― загоняя страну в застой, обкарнывая ее будущее. Здесь бы не забыть про державный ум и величайшую энергию действия великих предшественников-современников: Алексей Косыгин, Борис Щербина, Алексей Кортунов, Юрий Баталин, Юрий Эрвье, Лев Ровнин, Геннадий Богомяков, Виктор Муравленко, Владимир Чирсков, Константин Миронов, Геннадий Шмаль, Юрий Неелов, Рэм Вяхирев, Юрий Топчев, Виктор Черномырдин.
Феноменально!
Здесь и рабочие смогли состояться не просто как истовые работяги, а как настоящие творцы. Вспомню только легендарных бригадиров. Николай Глебов. Павел Кожевников. Борис Дидук. Владимир Тимохин. Юрий Гоцин. Ямал сумел раскрыть невероятный потенциал рабочей личности, говоря выспренно: только здесь и позволено им было осуществить свое Божественное предназначение. Они не только скважины бурили, трассы прокладывали, дома возводили ― они определяли новые подходы к работе и, честно признаться, именно они начинали строить новую, демократическую Россию.
Север, хотя порядок уважает ― стихийный демократ. Не заметили? Как только страна вступила в крупномасштабное освоение Сибирского Севера ― так сразу и погодились кардинальные перемены в системе России. И кто-то меня переубедит, что это впрямую не связано?
Фундамент освоения заложен на величайшем человеческом качества ― энтузиазме. Очень надежно. Поэтому дело развивается последовательно и целеустремленно, принося плоды благополучия и красивой содержательной жизни. Именно поэтому: фундамент надежный. Почему достигаются немыслимые цели, неосуществимые задачи? Потому что ставятся высокие планки. Казалось бы ― нереальные.
Но каждый из нас, понимая свой предел, знает ― достигается только и исключительно недостижимое.
Кто бы ― еще очень и очень недавно ― поверил, что эту суровую землю украсят не просто солидные, но процветающие, благополучные города? Города, которые сулят счастье и в которых хочется жить ― и Новый Уренгой, и Надым, и Муравленко, и Губкинский, и Ноябрьск. И ― невиданно-небывало преобразится в город XXI века старинный Обдорск, всему миру показывая пример стремительного развития!
Закончив неизбежный этап самоотверженно-героического развития, Ямал повернулся лицом к себе, приняв условия игры современного цивилизаторства, где главное: личность, уровень и качество жизни, раскрытие человеческого потенциала. И, может быть, самое важное: качество человеческого ― мужского и женского ― счастья.
Чем отличается этот край от иных регионов России? Полагаю, здесь иная концентрация счастливых людей, ее неподсчитанный процент ― в статистику не укладывающийся ― значительно выше.
Богатая жизнь ― не обязательно счастливая жизнь. Но если цель ― счастливая и содержательная жизнь, достаток обязателен. Достаточная жизнь ― хорошая платформа для счастья. Ямал переживает сегодня именно такой период достаточности, необходимого благополучия. Жил ли он лучше раньше, грозит ли ему ослепительно богатая ― «эмиратская» ― жизнь в будущем ― пророчить трудно: и у России, и у планеты сложные шансы. Но сегодня шанс на счастье на Ямале как никогда осуществим.
Ямал, по моему стойкому убеждению, не только главный резерв России, но и всего человечества на нашей небольшой планете Земля.
Сегодня поутихли разговоры о ядерной опасности, о «ядерной зиме», которая настанет на планете, если ― не приведи Господи! ― неразумное человечество позволит себе ядерные взрывы и ядерные войны. Но такая опасность сохраняется. Кажется, в «ядерной зиме» у человечества шансов нет. Оно отучилось жить по законам природы, и безудержно-потребительское стремление к комфорту (естественно, за счет единственной природы) уводит его все дальше от первоначально-естественной гармонии.
Но есть оленные люди ― ненцы, чукчи, юкагиры, эвенки, иннуиты. Наверное, только они, не переменившие образа жизни, навечно принявшие суровые условия природы ― вечной арктической зимы ― готовы ответить на страшные вызовы ядерного времени.
Сохранить себя. Чтобы сохранить человечество.
Самая интересная (может быть, не самая выдающаяся, но самая интересная) писательница России XX века ― Анна Неркаги ― уроженка полярноуральских тундр ― уже написала свой Апокалипсис: короткий роман «Молчащий». Роман ― о человеческом неразумии, ибо самое страшное для человека ― исключительно он сам. Роман ― предупреждение: ядерные бомбы взрываются в нас, неся духовную ядерную зиму. Предупреждение идет с Ямала.
Не обязательно пророчить Апокалипсис. Но помнить следует. И знать: кто способен осуществить шанс человечества.
Ямал ― своеобразная земля. Уникальная. И именно в сегодняшнем благополучии (понятно ― относительном) свое неповторимое своеобразие она как раз и может реализовать. Сохранить и реализовать. Здесь прекрасно уживаются старое и новое, традиционное и современно продвинутое. Своеобразие Ямала ― это стык цивилизаций, сопряжение даже не веков ― сопряжение тысячелетий: календарный XXI век мирно уживается с ментальным, скажем так, ХI веком бытия северных аборигенов. Быстроходное, быстротекущее время сохранило, не убило то, что не смогло уберечься, сохраниться в других частях планеты. Мы видим полного жизни оленевода, уверенного тундрового охотника, сноровистого профессионала рыболова-промысловика, умелую хозяйку полярного чума. Их ― каждого, конкретно. Но в то же время ― сохраненный традиционный образ жизни, как бы прочно законсервированный суровой Арктикой. Ямал ― заповедная земля человечества.
Мы, в России, видим немало примеров (да и не только в России), когда в погоне за золотыми, нефтяными дивидендами все это безжалостно уничтожалось. Здесь, на Ямале, счастливо сохранено. Не хочу рисовать суперблагостные картинки ― сохранено: в основе. Но ― в сущности. По сути.
Сохранено на Ямале ― дает шанс всему человечеству.
Что мы можем противопоставить свирепым вызовам времени, которое смешивает нас в глобальное месиво единой универсальной и слишком уравнивающей цивилизации?
Немного. Может быть, только самобытность и достоинство.
Признаем, Ямал ― один из самых самобытных районов. И планеты. И человечества.
На его самобытность покушались ― не раз. Он устоял. Есть что-то в его ментальной природе, что помогло сохранить то, что многие самозабвенно утратили.
Это секрет. Загадка. Может быть, и загадки нет никакой, просто мы еще не дали себе труда задуматься. Но это важно. Перспективно важно. Человечеству еще предстоит жить всемирной деревней, чтобы сохранить себя в естественном лоне единственной ― на всю Вселенную! ― земной природе.
Кажется, у Ямала есть опыт. Не секретный. Но не простой.
…Особое место планеты.
Других у нас нет.
В обыденке бытия трудно задуматься, что у каждого места на планете своя большая ― космического масштаба ― роль.
Размышляя о прошлом…
Задумываясь о будущем…
Свою великую космическую роль эта малая большая земля играет достойно.


ГУБЕРНАТОР ЯМАЛА ДМИТРИЙ КОБЫЛКИН
ШАНС РОССИИ

Губернатор. Звучит энергично. Но у северных стремительно развивающихся территорий должен быть лидер. Губернатор ― лидер. Таких территорий, как Ямал.
У Ямала ― новый лидер.
Дмитрий Кобылкин. Молодой геофизик появился на Тюменском Севере, скорее, по воле обстоятельств. Он ― из Грозного. Прошел, пожалуй, все ступени профессиональной карьеры ― от полевого промыслового специалиста до генерального директора солидного нефтяного предприятия. Пятилетку командовал «русским Техасом» ― Пуровским районом. Президент России на старте XXI века доверил Дмитрию Кобылкину газовую кормилицу страны.
Омельчук: Дмитрий Николаевич, уже имелась возможность и познакомиться, и посмотреть на губернаторский корпус России. Много сверстников?
Кобылкин: Немало. Возраст ― плюс-минус несколько лет. Главное, на одной волне говорим.
― Моложе Ямальского губернатора есть?
― Есть и моложе. Не так много.
― Первые сто дней губернатора ― своего рода матрица, фундамент. Они проецируются на дальнейшую деятельность. Что удалось?
― Формирование команды ― основная задача. Самая трудная. С кем работать, с кем идти в дальнюю дорогу по этому пути? Знакомство с округом ― от самых далеких поселений до мощных городов. Но даже ста дней не хватит, чтобы осмотреть нашу необъятную территорию.
― Принял дела от Юрия Неёлова. Не закружилась голова… от проблем?
― Представлял, что будет нелегко, но что так сложно ― не предполагал. Меня беспокоит всё, что связано с детьми, с жизнью в отдаленных поселках, где нет дорог, где люди живут на грани выживания. Беспокоит жизнь национальных поселков.
― Рабочие поездки по большому округу. Самое гнетущее впечатление?
― Тазовский район. Надымский район. Особенно по проблемам, касающимся детей.
― А самое радостное?
― Обрадовал Шурышкарский район. Люди живут основательно и не собираются никуда уезжать. Я увидел это в глазах людей, они говорят: только не мешайте, не надо нас никуда переселять, сохраните то, что есть. Потенциал хороший, созданы новые рабочие места, есть дороги, содержатся зимники, то, чего я не увидел в Тазовском и Надымском районах. Надо бы навалиться на сельское хозяйство. Есть возможность завозить стройматериалы, строить причалы, не нужно делать дноуглубление, есть подъезды к населенным пунктам. Значит, жизнь здесь в ближайшее время будет лучше.
― Самый осёдлый район?
― Думаю, да.
― Неужели и по нынешним временам существует проблема северного временщика?
― Люди, живущие в разных условиях, по-разному адаптируются. Человек может привыкнуть к любым условиям жизни, к любому месту. Но, если ему сегодня некомфортно ― он это чувствует обостренно. Человек сравнивает, как живет весь мир, как живут в нашей стране, и как ему на Ямале живется. А если о нем в полной мере не заботится власть, возникают проблемы.
― Дмитрий Николаевич, по какому принципу формировали окружное правительство? Население за этим следит наиболее пристрастно.
― Профессиональные качества ― в первую очередь. Многие сегодня учатся вместе со мной. Через два-три года это будет очень сильная команда.
― Два года даете себе?
― Я же собрал их не откуда-то с других территорий, они все работают в нашем округе. Практически все. Одного человека взял из Тюмени. Считаю, что в Тюменской области за последние годы произошел качественный сдвиг в системе управления.
― Мискевич? Да он же Салехардский!
― Корнями ― наш.
― Энергия молодости превалирует или «и опыт мудрости не помешает»?
― Опыт мудрости не помешает, но и свои шишки набиваем.
― Сто дней. Не возникло ощущения ― не все удастся?
― Не возникло. Всё зависит от времени. Что-то сделаем за год-два-три-четыре-пять, что-то надо систематизировать, поставить на рельсы.
― Ваша коллега и соседка Наталья Комарова президенту Дмитрию Медведеву назвала главную северную проблему: избавление от ветхого, аварийного, непригодного жилья. На Ямале эта проблема столь же горяча?
― Конечно. Цена вопроса по аварийному жилью ― 250 миллиардов рублей. Огромная цена, но мы просто должны ее назвать. Комарова обозначила проблему балков ― их сегодня мы не можем признать жильем. Проблема на самом деле острейшая: там живут люди, рожают детей, иногда уже внуки возвращаются в балки. Государству нужно признать балки жильем, чтобы поставить людей в очередь и как-то решать их проблемы. Самим нам этот вопрос не решить, буду его поднимать перед президентом Медведевым.
― Не тайна государственная или казначейская ― бюджет округа нынешнего года?
― Хороший бюджет: 70–75 миллиардов. Но надо понимать, что львиная доля идет на образование, здравоохранение. Бюджет развития ― 10 миллиардов. 12 ― потолок для Ямала, больше себе позволить не можем. Но попытаемся (уже есть определенные задумки) довести его хотя бы до 20-ти миллиардов в год. В ветхом аварийном жилье живет разная публика ― и молодые, и пожилые, и те, кто собрался переезжать (стоят в очереди) за пределы Ямало-Ненецкого округа. Программа не может работать сама по себе, она решаема лишь в комплексе. Если на один вложенный рубль из бюджета мы привлечем два-три рубля инвесторов, да из кармана самого жителя Ямала, если нам поможет Центр ― эту проблему можно решить не за 100 лет.
― Ведь это не чисто бюджетная проблема, ее организовали в свое время ведомства: «Газпром», «Роснефть»….
― Люди приехали на Север в стройотрядах, первопроходцы по призыву Родины открывали месторождения, работали, чтобы сегодня государство жило стабильно и спокойно. Это не локальная проблема Ямала, Югры ― это проблема России.
― Партнеры нефтяники-газовики Вас поймут?
― Уже понимают.
― Встречались с Миллером, Богданчиковым, проблема обсуждалась?
― В первую очередь. Взаимопонимание есть. Главное, правильно выработать механизм ее решения.
― Вопрос профессиональному геологу: новые месторождения на Ямале открываются, собираются открываться? Или геологоразведка в глубоком упадке?
― Не в глубоком, но хотелось бы получше. Есть что доразведывать, есть что открывать.
― Перспективный регион ― Гыдан?
― Он рассматривается активно. Есть месторождения в разработке ― Бованенково, Харасавэй, мессояхинская группа месторождений для трубопровода Ванкор-Пурпе-Самотлор. Много месторождений надо доразведать, запасы огромные. Большая перспектива по «ачимовке», этот продуктивный пласт вообще мало изучен. Недавно проводили совещание, все крупные нефтегазовые компании подтвердили ― на Ямале серьезный внутренний ресурс. Не обязательно большими шагами бежать куда-то за новыми запасами. Мы можем доразведать и принести новую нефть, газ, конденсат в общий баланс. Ямал, пожалуй, остается главным шансом России.
― Насколько актуально для власти ― прирост запасов, перспективы новых месторождений?
― Власть не должна стоять в стороне от этих проблем, это же формирование основной экономики на территории. Львиную долю налогов округ имеет именно от нефтегазодобывающих предприятий.
― Упомянули Бованенково. Газ Бованенково дадим в 2011-м или в 2012-м?
― В 2012-м, как планировали.
― Разработка газовых сокровищ полуострова Ямал ― какие задачи у власти?
― Создать комфортные условия. Чтобы люди в подрядных и субподрядных организациях, работающие на предприятии «Газпром», были зарегистрированы на Ямале и платили налоги. Это очень важно.
― Само месторождение Бованенково ― «гнездо» ямальского оленеводства. Как сопрягаются интересы тундровиков, оленеводов, коренного ямальского населения и граждан России ― газовиков?
― Чем нежнее, чем чувствительнее природа (а она на Ямальском полуострове совсем нежная), тем острее проблемы. Соприкасаются, безусловно. Мы объясняем одним и объясняем другим, мы посредники между нефтегазовым комплексом и тундровиками. Наша задача ― сделать комфортным проживание людей. Газовики идут навстречу по многим позициям. Сегодня другие времена. Про деньги не вспомнится через год-два-три, а про людей помним всегда.
― Меж двух огней?
― У губернатора такая работа.
― Насколько округ заинтересован в мегапроекте «Урал промышленный ― Урал Полярный»?
― Основная база этого проекта у нас на Ямале и по будущим налогам Ямал заинтересован, безусловно. Он нас интересует с точки зрения инфраструктуры. Мосты, автомобильные и железные дороги ― когда инфраструктура будет построена государством, тогда это станет интересно и компаниям, которые выйдут на лицензионные участки.
― В Шурышкарском районе на этот проект молятся или приглядываются с тревогой?
― Там живут замечательные люди, они ни на кого не молятся, рассчитывают только на свои силы. Это правильно.
― Ваше ощущение ― на Севере людей не лишку?
― Север ― такая территория… Здесь лишних людей нет. Это земля работяг: только тот здесь и находится, кто хочет работать.
― Кстати, сколько сейчас народу в округе? Оптимальное население оптимальных работяг?
― Ямальцев ― 540 тысяч. Львиная доля ― работоспособное население. Безработица возвращается на докризисный уровень: четыре с половиной тысячи человек. Незначительный процент, меньше одного.
― Где-то людей не хватает и срочно требуются?
― Мы об этом говорим на каждом антикризисном штабе, надо делать заказ на людей, которые будут востребованы в дальнейшем развитии полуострова Ямал, Гыдана, границы с севером Красноярского края. Именно этих людей. Как только подпишется правительственное постановление об обустройстве месторождений, начнется строительство завода по сжижению газа на Южно-Тамбейском месторождении компанией «Новатэк», это автоматом потянет энергетику и строительство электростанций…
Омельчук: Прямо на полуострове?
Кобылкин: На территории Ямала энергии будет не хватать. Необходимы Тарко-Салинская электростанция, Надымская, Ново-Уренгойская. Мы никуда не шагнем дальше без электроэнергии, ее катастрофически не хватает. В этом направлении профессионально-технически надо обучать ребят. В Ямальском районе самая большая безработица, несмотря на то, что там и Бованенково, и Харасавэй. Такой перекос ― люди оказались не готовы работать именно в этих отраслях. Почему-то все юристы, экономисты, финансисты. Власть должна формировать профзаказ уже в 11-м классе. Ребенок, выходя из стен школы, должен знать, куда ему рекомендуют поступить, чтоб мы не обманывали ожидания молодых. Встречаюсь со студентами, задается один и тот же вопрос: «Дмитрий Николаевич, приедем на Ямал, работа найдется»?
― Что отвечает Кобылкин?
― Врать не могу, говорю прямо, что не всем найдется.
― Но первокурсникам-то уже можно обещать?
― Первокурсникам проще. Конечно, можно снять трубку, попросить генерального директора: возьми нашего студента. Всегда, наверное, есть такое право у губернатора. Иногда пользуюсь. Но нужны специалисты, нужны профессионалы, у студента должен быть опыт работы. Система мастера-наставника сегодня не работает на предприятиях: жесткие рыночные отношения.
― Профессиональное образование надо развивать в пределах округа?
― Я считаю, три куста должно быть ― Новый Уренгой, Салехард и Тарко-Сале, где можно собрать молодое национальное население.
― Тарко-Сале ― личное пристрастие губернатора?
― Нет. В Тарко-Сале мы давно построили профессионально- техническое училище, рассчитывали на 100 человек, а сегодня их уже за 300, как говорится: по швам трещим. Там и Тазовский район, и Красноселькупский район, все районы практически обучаются. В училище все специальности, в том числе, и электрики, и маляры, и строительные, и нефтегазовые специалисты. Хорошая база.
― Ближайшая поездка куда?
― В Пуровский район.
― Вы же знаете эту территорию, как пять пальцев…
― Проблем-то здесь не меньше. Я ведь не для себя летаю. Города Губкинский, Муравленко, Ноябрьск ― они все на территории Пуровского. Еду, хочу всей команде показать, в какой степени что-то тут сделано лучше. Можно многое взять и привнести на другие территории. Ямал настолько разнообразен, земля и небо ― в разных местах.
― Ездили по районам, не оставалось ревнивого чувства: мы в Пуровском районе сделали лучше, а здесь немножечко подотстали?
― Это место, где я состоялся как руководитель. Я всегда за него буду переживать. Но одеяло тянуть не буду. Сейчас у меня 14 районов-городов. Есть не ревностные переживания, а непонимание людьми того, что можно сделать в населенных пунктах. Доски-то на тротуарчик можно завезти, я так считаю, хотя бы потратить заработную плату главе муниципального образования ― одну, вторую, третью ― и решить вопрос. Чтобы по лужам не ходить. Не губернатору ходить ― людям, которые там живут. Эти-то простые вещи можно самим решить.
― Уренгойский газохимический комплекс собирается быть достроенным?
― Конечно. Столько лет ждали!
― У округа появится своя программа модернизации ― как видит губернатор главные задачи?
― Это, наверное, одна из самых сложных тем ― модернизация экономики. Мы говорим о диверсификации, мы должны перейти на другие рельсы, уйти от нефтегазовой зависимости, больше заниматься переработкой тех же нефтепродуктов. Возможны другие современные производства. Очень много интересных наработок. Мы делаем экспериментальную площадку, своего рода технопарк, в Салехарде. Он связан с солнечными батареями, с горизонтальными и вертикальными ветряками, проработки ведутся. Разговариваем с иностранными компаниями, которые готовы выйти на производство удобрений из попутного газа. Тема попутного газа очень сильно беспокоит ― огромные деньги сжигаются на факелах.
― Ямал ― территория грандиозных строек. Это героическое прошлое или обязательное настоящее?
― О грандиозном ― в рамках страны. Представьте себе, сдан Пуровский завод стабилизация конденсата. Николай Иванович Рыжков, выступая, отметил, что за последние 16 лет в России аналогичных заводов не строилось и не сдавалось. Если считать это глобальной стройкой, то, конечно, такие объекты идут один за одним. Они связаны, в основном, с нефтегазовым бизнесом, мы же нефтегазовый край. Дальнейшая энергетика тоже будет связана с нефтегазовым бизнесом. На Ямале одна из самых грандиозных строек ― железная дорога «Обская-Бованенково», обустройство Бованенково. Уникальная конструкция, мост двухъярусный: и железная дорога, и автомобильная ― в российском масштабе редкий объект. По капвложениям огромная цифра, стройка, минимум, на 5–7 лет, я думаю.
― Последний премьер Советского Союза Николай Иванович Рыжков где хвалил Ямал?
― Он приезжал в Пуровск на запуск первой очереди нового завода по переработке конденсата.
― Обязанность гостя говорить хозяевам комплименты?
― Это не было формальным комплиментом, он сожалел о том, что за последние 16 лет в России ― это первый объект.
― Упомянули премьера… Молодому губернатору надо нарабатывать связи в столице? Проблемы сложно решать без хороших столичных деловых знакомств?
― Считаю, связи должны быть деловые. В остальных не разбираюсь, не мастак.
― Но у Дмитрия Николаевича есть несколько ключевых фигур в Правительстве, в Президентской Администрации, к которым можно зайти и по-дружески в деловом тоне рассказать о проблеме, чтобы ее решить?
― Есть. В первую очередь ― Президент. Он всегда услышит, сделает необходимые шаги.
― На Ваш взгляд, чего Ямалу остро не хватает?
― Сказать тепла и лета? Остро на Ямале не хватает. Шучу. На Ямале не хватает, наверное, более подвижной власти, обращенной к людям, чтобы проблемы людей мы не запирали в долгий ящик. Если они наваливаются снежным комом, не надо поворачиваться к ним спиной, надо просто разгребать вовремя. Не будет тех ситуаций, которые возникают сегодня. Очередь на переселение за пределы Ямало-Ненецкого округа ― 16,5 тысяч человек. Север постарел…
― Одномоментно?
― Одномоментно. Надо было, конечно, готовиться, какой-то запас, задел сделать, чтобы не оставлять такую очередь на сегодня. За 10 лет по большому счету сдвинуть эту махину невозможно.
― Одно время средний возраст жителя Нового Уренгоя был 27 лет. Цифры нет ― средний возраст ямальца?
― 32 года.
― И Вы жалуетесь, что Ямал постарел? Есть более молодой регион в стране?
― Я, может, неправильно выразился. Часть его постарела. Первопроходцы сегодня уже в разряде пенсионеров. Если убрать эти 16, 5 тысяч потенциальных переселенцев, Ямал будет совсем молодым. Это свидетельствует о большой рождаемости на Ямале.
― Проблема 16-ти тысяч переселенцев дорого стоит?
― Порядка 60-ти миллиардов. Мы ведем переговоры с Тюменской областью, с губернатором Владимиром Якушевым. Очень много людей хотят переехать именно в Тюмень, на юг области. Мы можем деньги той же программы «Сотрудничество» реинвестировать в Тюменскую область через субсидии людям, а люди вложат их в строительство объектов в Тюмени. Я считаю, что это хорошая схема.
― Вы определились со взаимоотношениями в Тюменской области?
― Проблем особых я не вижу, мои личные взаимоотношения с губернаторами Уральского федерального округа хорошие. Находим общий язык. Перспективы сотрудничества хорошие.
― Ваш ямальский стаж?
― Не много. Лет четырнадцать.
― Принципиальный момент: как выбирался Север? Или Север выбирал Кобылкина?
― Была непростая ситуация, связанная с моей жизнью. Резкие изменения связаны с Грозным, где я жил: надо было где-то бросать якорь. Рядом был друг с Ямала. Мы учились вместе, я приехал к его родителям.
― Это какой грозный год?
― 1995-й. Самый тяжелый год.
― Первое впечатление от Севера?
― Хорошее впечатление. Человека, который жил на юге, шокировал мороз. Уши в первый же день стали как пельмени, я даже не понял, что произошло. Вышел из самолета в Ноябрьске, надо было пройти совсем немного (тогда автобусы не подвозили, добираться ― только пешком), пока шел эти несколько метров, хватил мороза по самые уши. Смотрю, все уши опустили у шапок, а у нас же так не принято…
― Пижонов Север…
― Не любит. Однозначно.
― Вы на Север ― с семейным обозом?
― Я приехал один, через год привез Галию с ребенком.
― Как жены соглашаются ехать на Север?
― Я забирал жену с ребенком с войны, вопросов не было.
― У Вас трое детей?
― Старшая дочь Софья. Сын Николай. Первый. Младшая ― Елизавета. Лиза.
― Елизавета ― принцесса или королева?
― Ой, не знаю даже, пацан практически. За сыном тянется. У нее постоянные стычки и конфликты, он ее всему учит. Он у нас осуществляет мужское присутствие в семье. Коле достается ― он в окружении одних женщин, я ему не завидую.
― Зам. губернатора в семье по мужской части?
― Так.
― У состоятельного мужчины должна быть большая семья?
― Большая.
― Трое детей ― это комплект?
― Это не предел. Жена моя работает практически всё время, очень мало сидит в декретных отпусках ― сразу на работу.
― По советскому рецепту: через два месяца?
― Да. Я создавал и формировал свою семью так, жена, считаю, должна работать. Не сидеть дома и надумывать всякое, чтобы нечаянно ― не дай Бог! ― не развалить семью.
― И губернаторская жена должна работать?
― Конечно. А чем она отличается? Работает в Тарко-Сале в комитете по имуществу, в районной администрации. Так получилось: я работал в нефтегазовом комплексе, она ― в администрации. Когда перешел в администрацию ― не стал ее срывать.
― Она тоже Грозненская?
― Да.
― В «Пурнефтегазгеологии» Вы еще застали старинную гвардию первооткрывателей?
― Конечно. Николай Дмитриевич Глебов, Алексей Борисович Мыльцев. Они уже работали как мастера-наставники. Я с ними очень много общался. С Брехунцовым Анатолием Михайловичем работал активно. Левинзон Иосиф Липатьевич, Острягин Анатолиий Иванович. Мастера очень помогли, когда работал на буровых.
― Ваше поколение от поколения первопроходцев чем-то отличается?
― Я не думаю, что мы в худшую сторону отличаемся. Каждому поколению достаются определенные высоты, которые нужно брать. Тогда где-то было проще, система в государстве работала четко, нарушить ее практически было невозможно. Мы пришлись на 90-е годы. Вообще никакой системы. Выживал каждый как мог. Помните взаимозачеты — нефть на горшки меняли? Естественно, и нам сложно пришлось. Государство не руководило, командовали определенные группы людей, было тяжелее, на мой взгляд.
― Главное испытание Вашего поколения?
― Смотрю, ребята приходят во власть, их трудно чем-то испугать. Как Вы говорите: «Семь раз отмерь, один ― отрежь». Они изучают проблему со всех сторон, собирают коллектив, ребят, которые могут проблему решить, и идут на решение. Нет таких, что поворачиваются спиной и бегут: неподъемно, мы не знаем, не можем. Такого нет. Мы выжмем максимум вариантов, чтобы понять: решаемо или нет. Таково оно, мое поколение.
― «Ханчейнефтегаз» — и сейчас существует?
― Ханчей ― уникальное месторождение. Я думаю, на ближайшие лет 30 там работы хватит. Это было НГДУ при «Пурнефтегазгеологии». Сейчас в составе компании «Новатэк» рассматривали ее обустройство ― сложное, но очень интересное ― слоенный пирог, там же всё: и нефть, и конденсат, и газ. В одном флаконе. Затраты небольшие по добыче, это интересно.
― Вам предложили должность генерального директора, сомнения были: по плечу-не по плечу?
― У меня никогда, по-моему, никаких сомнений не бывает. У меня были учителя. Скажут на буровую ― на буровую, в поле ― в поле. Меня по пять раз в день, бывало, увольняли. Попросили стать генеральным директором, пошел генеральным. Понимал, что не просто ― никогда этому не учился. Но не боги горшки обжигают. Главное ― человека видеть. Если ты не хамишь, не идешь по трупам, правильные принципы жизненные соблюдаешь, у тебя получится любая работа на любой должности. Человека важно раскрывать.
― За что все-таки собирались увольнять, причем пять раз в течение одного дня?
― Ой, случаев было много. Был момент ― строительство деревообратывающего завода в Тольке. «Пурнефтегазгеология» взялась…
― Строил в селькупской Тольке лесозавод?
― Конечно. Получаем итальянскую линию, мы первые заключили соглашение с итальянцами на 2,5 миллиона долларов. Итальянцы приехали, посмотрели, пригляделись, говорят: «Мы не сможем здесь работать, здешние люди нас не понимают, мы не сможем сюда нашу «жемчужину» привезти. Как она здесь будет работать?» А в Тольке еще сталинские станки стоят. Они как увидели в каких условиях люди работают ― там даже туалета в цеху не было нормального. Но мы: «Давайте попробуем ваше невиданное оборудование поставить, начнем делать клеенный брус». «Толькинский» ― единственный леспромхоз на территории Ямало-Ненецкого округа. Бренд для Ямала. Я после Тарко-Сале полечу в Красноселькупский район, буду ставить задачу будущему главе района, чтобы он обязательно «навалился» на леспромхоз, надо сделать его если не рентабельным, то хотя бы к нулю приближенным. Будем делать субъектовый заказ. Брус нужен тому же Шурышкарскому району, люди везде хотят строиться, а лес у нас есть и есть возможность делать качественные пиломатериалы, но почему-то мы везем из Омска, со всех мест России, откуда только можно.
― В Тольку-то заглянете?
― Конечно.
― Но мы про итальянцев…
― Да… За короткий период времени надо было поставить на баржах это оборудование. Мы не успели, главный станок на место назначения не попал до ледостава. А без станка… Мы его «крокодилом» назвали ― он длинный, большой и очень тяжелый. На вертолетную подвеску его невозможно взять — большая парусность. Ну всё… Генеральный директор кричит, ругается…
― Мы знаем этого генерального директора?
― Да, это Острягин Анатолий Иванович. Представляете, как он может серчать?
― Казак!
― Он поражается, как так могло получиться? А ведь они сами, итальянцы, задержали поставку. Эта беда не от нас. Ранняя зима, лед встал, мы ничего не можем сделать. Всё на год отодвигается. Я нашел вариант… Но меня снимают с работы, как обычно. Я убеждаю: есть вариант доставить этот станок. «Каким образом?» ― «Его надо разобрать и по частям доставить». ― «Ты, что, с ума сошел? Он весь запломбированный, итальянцы же должны на место приехать и пломбы снять». Сейчас уже об этом можно говорить… Я нашел двух «Кулибиных», которые очень аккуратно сняли пломбы, разобрали станок, это стоило нам всего ящик водки, когда мы с ними договаривались.
― Всего ящик?
― Ну.
― Тогда это была…
― Это была валюта. Они разобрали станок аккуратно, и ― интересно: пластырями склеили каждую деталь ― где, куда, чего: потому что после ящика водки они же должны были собрать всё, а могли и забыть. В вертолет ― половина станка внутри, половина на подвеске. Станок привезли, собрали, смонтировали, запломбировали, закрыли ящик. Итальянцы приехали, разницы не увидели абсолютно никакой.
― Вообще не заметили?
― Вообще ничего. Сейчас уже можно об этом говорить ― много лет прошло.
― Как линия работает?
― Работает до сих пор прекрасно. Но завод пока не обеспечен заказами. Эту ситуацию я хочу переломить. На Ямале должен быть собственный рентабельный леспром.
― Итальянцы оказались правы, что наши таежники на новом оборудовании не смогут работать?
― Нет-нет, они сразу изменили свое мнение. Кстати, они долго жили там, один даже женился.
― Итальянец? В Тольке?
― Точно.
― У нас есть селькупские итальянцы?
― Дети бегают, похоже. Похожие. Он рассказывал, что поначалу тяжело шло всё, но когда люди увидели результат… Можно всему учить и научить. Наши люди в тайге учатся.
Омельчук: Дмитрий Николаевич, чем молодого состоятельного мужчину, уже крупного хозяйственника, генерального директора, привлекла административная работа, причем ― в возрасте Иисуса Христа?
Кобылкин: Вы знаете: я другу пошел помогать.
― Просто по дружбе?
― Просто по дружбе пошел помочь. Попросил меня, сказал, что тяжело, есть вопросы. Он знал, что я ― бульдозер. Могу впрячься и решать, для меня нет ни дня, ни ночи. Есть задача, есть цель: благородная, самое главное. Я на это пошел. Без надежды, без осознания, что, возможно, сам станешь главой муниципального образования. Ни цели, ни мысли такой не было. Я всегда в тени, первым замом. Я был рабочей лошадью.
― Мы знаем фамилию друга?
― Да, конечно. Острягин Анатолий Иванович.
― И почему он все-таки не уволил Вас тогда?
― Он часто увольнял. Это стиль работы этих людей, они все работали у Салманова. Фарман Курбанович так же в день по два раза мог уволить. Но они справедливые в работе. Требовательные.
― Сейчас губернатор Кобылкин, если депутат ГосДумы Острягин неправильно пролоббирует ямальские интересы, может себе позволить: «Слушай, Анатолий Иванович…»
― Это Анатолий Иванович может себе позволить рыкнуть на губернатора.
― Может?
― Позволить может, но…
― Пока этого не делает?
― Пока такого не происходит, думаю, и не произойдет.
― Пуровский район ― это же русский Техас?
― Не бывал в Техасе, но, наверное ― да.
― По запасам нефти, газа, наверное, и Техас отдохнет?
― Однозначно.
― Сложное хозяйство в «русском Техасе»? Для одной рабочей лошади или для табуна?
― Мне кажется, здесь можно создать очень интересную кузницу кадров. Я, когда молодых ребят беру в команду, сразу говорю: по профессиональным качествам через пять лет вы будете совершенно другими людьми. Не ленитесь, вы и так умные, у вас есть багаж определенных знаний. Эта работа позволит через 3–4 года моих заместителей поднять на очень высокий профессиональный уровень.
― Пуровский район ― модель Ямала? Или модель России?
― Я бы на Россию не замахнулся. Наверное, все же Ямала.
― Тарко-Сале стал городом во времена Кобылкина?
― Да, это в нашей современной истории.
― У меня до сих пор вопрос: есть ли градообразующее предприятие в Тарко-Сале? Статус городской есть…
― Компания «Новатэк», «Таркосаленефтегаз» ― конкретно.
― Это на 50, на 100 лет работы вперед?
― Скоро начнем строить Таркосалинскую электростанцию ― это на большой период времени. Новые рабочие места, число людей увеличится. Перспектива ― на 50 тысяч населения. Стратегия такова. У города хорошее географическое расположение, он в центре Пуровского района. Все-таки столицей района должен быть город.
― Тем более ― русского Техаса?
― Тем более российского Техаса.
― Кобылкин становился северянином. Бороду никогда не носил?
― Носил, было дело.
― Сам себе больше нравился с бородой?
― С бородой почему-то.
― Настоящий геофизик.
― Геофизик, геолог. Тяга была к этому. Терпению научил Север.
― Что же произошло с бородой… Жалко же?
― Авария была, пришлось сбрить.
― Подрыжела? Борода порыжела?
― Поседела немножко.
― Это на буровой, на месторождении? Авария?
― На снегоходе. Сбрил.
― Как бы поделикатнее выразиться: пить водку, ходить на охоту, поймать царь-рыбу…?
― Всё умеем.
― Ящик водки для Кулибиных ― совместно или они отдельно?
― С мужиками всегда совместно.
― По первой поре попасть в избушку таежного охотника, на рыбацкий стан, в чум оленевода ― наверное, немножко испытание?
― Я себя хорошо там чувствую. Вы спрашивали, где, случись, отдохнешь? У меня егерь, так скажем, правдоруб, для которого я никогда не буду ни губернатором, ни главой. Он всегда скажет, как есть ― по жизни и по правде. Виктор Тюлюков. У нас в районе его хорошо знают, я всегда с удовольствием к нему приезжаю. Лекарь мой душевный.
― Вы упомянули: не хватает солнца ямальцам, тепла. Как компенсируете солнечный недостаток? С моей-то точки зрения, кто приезжает на Ямал, сразу соглашается, что этого добра будет поменьше.
― Работа, по-моему, всё компенсирует. Отдыха мало, работы много. Это подзаряжает. Смена работы, смена мест, общение с людьми. Вспомнил, что меня радует! Порадовало, что в национальных поселках, в отдаленных населенных пунктах в школах у выпускников большое количество золотых медалей. Дети в глубинке грамотнее и умнее. Сердце Ямала все-таки бьется в глубинке. Это успокаивает и радует.
― Хотелось особо затронуть проблему (все-таки округ автономный, бывший национальный): политика властей в отношении коренного населения округа?
― Лучше спросить коренное население округа.
― Вы же формулируете повестку?
― Нельзя субсидиями откупаться от проблем. Если мы хотим, чтобы люди ничего не делали ― это тупиковый путь. Задача власти ― дать удочку, создать условия для нормальной жизни, для зарабатывания денег. Я не беру ущемленные социальные слои, инвалидов, имею в виду работоспособное население. Они не должны не хотеть работать. Лучше за рубль лежать, чем за два работать. Не должно быть такого! На Ямале работы хватит всем.
― Чувствуется хватка производственника. Скажите, возможно ли, что оленеводство, рыбный промысел, прославленное ямальское звероводство, охотничий промысел, все традиционные отрасли, могли быть восстановлены в красивых советских объемах? Или это уже не актуально, может быть, даже не нужно?
― Это не просто, но к этому надо стремиться. Я опять про Шурышкарский район. Я приехал, мне рассказывают: здесь совхоз в советские времена был дважды миллионер.
― «Горковский» или «Мужевский»?
― «Горковский». Совхоз держал коровники. Я спрашиваю: а куда вы молоко девали, зачем столько коров на Крайнем Севере, куда отправляли молоко? Стало интересно. Я до этого в Губкинском посетил молокозавод, «Кирилл» называется, его построил частный предприниматель Кирилл. Они отвечают: мы морозили молоко в тазиках и мороженое молоко отправляли в Салехард.
― Кстати ― вкуснятина необыкновенная.
― Я не пробовал мороженного молока.
― Надо зимой съездить в Шурышкарский район.
― А полезные его свойства не теряются?
― Наоборот, добавляются.
― Если сегодня это основной источник дохода в поселениях, то это надо развивать, не надо отворачиваться. Если есть дорога до Салехарда, то, наверное, коровник, может быть, не в Салехарде надо строить, а именно в этих деревнях.
― В Салехарде строится коровник?
― Планы были. Я думаю, в Салехарде надо построить молокозавод. Молочная продукция обязательно должна быть в Лaбытнангах, в Салехарде. По этому кусту молокозавод надо восстановить. Это немного, но рабочие места. Для Салехарда ― города бюджетников ― хоть какая-то диверсификация, это интересно. Так вот, когда в Губкинском у Кирилла молочную продукцию посмотрел, 5–6 столов уставлено: от брынзы до кефиров всяких. Они сами льют бутылку из пластика. Я говорю: помогает власть? Что-то надо? Кирилл: ничего не надо ― это бизнес. Они «отжали» всех конкурентов и молочный рынок забрали практически весь до Надыма. Это частник, это выгодно, это работает сегодня. Тендеры во всех детских садах выиграли, во всех школах. Можно заниматься выгодным сельским хозяйством на территории Ямало-Ненецкого округа.
― Просто «Кирилл»?
― Просто «Кирилл».
― Интересно, книжки местных авторов читаете, Дмитрий Николаевич?
― Давно не читал. Последнюю Николая Дудникова, царство ему небесное, «Концлагерь Комариный».
― А книжки Анны Павловны Неркаги…
― Я набрал много книг, они у меня все в закладках, хочется побольше знать информации об округе, в этом плане чувствую свою, так скажем, ущербность, в части истории округа маловато знаю. Очень много хороших книг. Думаю, если вдруг в отпуск удастся в этом году ― почитаю обязательно.
― Аборигенная культура Ямала, ямальская культура просто феноменальна. Великие литераторы, музыканты, танцоры, хореографы. Скажите, культура, особенно национальная культура ― предмет заботы губернатора? Или как у вас, у губернаторов, принято ― по остаточному принципу?
― Я увеличил бюджет культуры на этот год в 10 раз. Увеличу и на следующий год. Я всегда уделял культуре серьезное внимание, придавал большое значение. Не потому, что там всё красиво. Если мы хотим сохранить культуру ― мы сохраняем народ. А язык… Я говорю: национальный язык ― это культура целого народа. Это же самое главное, на это надо наваливаться.
― У вас дети какого возраста?
― Ой, разного ― семнадцать, одиннадцать и четыре с половиной.
― «Дети Ямала» ― программа продолжает действовать?
― Это привилегированная часть населения. Не знаю, где еще детям уделяют такое внимание. Стены могут быть холодными и отопления не хватает, но ведь уют и тепло создают сами преподаватели, занимаясь детьми. На Ямале просто надо памятник ставить нашим учителям и воспитателям. Ни один человек за всю мою жизнь на Ямале не обратился ко мне: «Дмитрий Николаевич, в нашей школе, в нашем саду к моему ребенку отнеслись плохо, не додали». Коллективы такие, что подобные люди просто не могут появиться. Хотя получают копейки… Это одна из тем, которую я буду перед нашей Думой поднимать ― вопрос заработной платы в дошкольных учреждениях. Там же формируется гражданин России.
― Я услышал от Дмитрия Николаевича, что проблемы детских садов на Ямале не существует?
― Проблемы детских садов на Ямале существуют, хотя бы потому что рождаемость большая.
Омельчук: Как выглядит ямальский демографический баланс?
Кобылкин: Хороший, прирост значительный. Думаю, связано это с тем, что основной прирост дает коренное население. Коренное население ― основной прирост. Это радует ― комфортнее стали условия проживания, более уверенно коренное население чувствует себя, смотрит в будущее. Есть программа решения проблемы детских садов, Президент этим очень озабочен, подключим «Газпром». В нашем бюджете заложены немалые деньги, ушли в программу «Сотрудничество», строим, закладываем детские сады.
― Год-два-три-четыре-пять и решим?
― Пятилетку честно отвести надо. Это же во всех населенных пунктах, в национальных поселках.
― Ямал принимал активное участие в международных арктических программах. Будет принимать? Есть честолюбивое желание, что Ямал ― главный арктический регион России? Во-первых, Ямал ― в центре российской Арктики…
― Даже если б не было такого желания, сама жизнь и история заставляют. Арктический Ямал сегодня ― наибольшее развитие промышленное и культурное. Я считаю, Салехард должен стать столицей….
― …российской Арктики?
― Да. Может быть, не только российской. Мы не выйдем не из одной международной программы, это я гарантирую. А то, что прирастет ― у меня нет сомнений.
― Дмитрий Николаевич, Вы упомянули Тамбей и строительство комплекса по сжижению природного газа. Дальняя перспектива?
― Перспектива ближайших лет. Я думаю, уже в следующую навигацию начнется завоз оборудования на полуостров Ямал.
― Развитию Северного морского пути завод на Тамбее поможет?
― Есть такая идея у компании «Новатэк», я думаю, они ее осуществят уже в августе. Я тайны не открою, есть такая задумка: из Пуровского ЗПК загрузить цистерны и провести их до порта Витино (Мурманская область), перегрузить на танкер и танкером пройти Северный морской путь полностью. Мимо Ямала, заглянув в лагуну, где остров Дровяной, пройти с конденсатом по маршруту до Японии. Если Китай — разницы нет, это тоже будущий рынок сбыта сжиженного газа. Я думаю, правильное решение. В нынешнем августе планируется такая экспедиция.
― Ямал будет на расфасовке ― логистический центр между северной Европой и Японией?
― Да мы центром и являемся. Хочу сказать, что с Пуровского ЗПК стабильный конденсат уже идет и в Японию, и в Китай, и в Бразилию, и в Северную Америку, практически всюду. Он идет еще не через наши ямальские порты, а через Мурманский порт. Железной дорогой грузится на Мурманск, а оттуда развозится по разным территориям.
― Возникнет ― рано или поздно ― необходимость железную дорогу с Бованенково продлить на Тамбей?
― Я ее вижу. Не знаю почему, но мне кажется ― да.
― Хочется?
― Она, по-моему, экономически целесообразна. Всегда дорога должна идти первой, потом ее догоняет нефтегазовый комплекс.
― Дмитрий Николаевич, как хозяйственник Вы прошли первые этапы российского капитализма. Капитализма?
― Ускоренного.
― Ускоренный курс молодого бизнес-бойца. Скажите, это жизнеспособная вещь в российских условиях?
― Если в крайности не кидаться ― всё и у нас жизнеспособно.
― Сопрягаются: поздний социализм и ранний капитализм?
― Конечно.
― Наше население с привычками, может быть, ложного социализма ― всё может осознать и воспринять? Или Ваше поколение уже об этом не думает?
― У нас грамотное, терпеливое население. Оно сегодня совершенно другое, нежели раньше, и адаптируется к любым условиям. Я думаю, в Россию рынок только хорошее привнес. Когда прилавки в магазинах пусты, когда тебе в виде премии дают ненужную ванну ― это не есть хорошо. Мы все стали жить лучше. В России люди стали жить лучше ― кто бы чего ни говорил. Сегодня возможностей у людей стало больше жить достойно и цивилизованно.
― Крайностями Вы что считаете?
― Не думать, вот у нас чего-то не получилось ― давайте теперь бегом назад. Терпение на этом пути нужно, потому что у нас, как правило, всё по синусоиде: или мы вверх до упора, или вниз, сапоги в крови, как говорится.
― Вы работали с нефтеразведочными гвардейцами ― они же обижаются на то, что результаты их героического самоотверженного труда достались другим?
― Есть, конечно, такие обиды. Справедливые.
― На российском фоне Ямал, наверное, выглядит предельно благополучно?
― Это действительно так. Если копнуть поглубже… Опять же надо смотреть на большую часть людей — а большая часть населения довольно неплохо живет на Ямале.
― Вопрос арктическому губернатору, может быть, немножко провокационной с точки зрения международного права: Северный Полюс ― наш? Честно говоря, с нашего, ямальского берега: Северный Полюс ― ямальский?
― Думаю, да. Ямальский.
― Честно?
― Ямальский, российский.
― Всем датчанам, канадцам, норвежцам ― прислушайтесь, он наш, ямальский, Северный Полюс?
― Он наш. Потому что мы больше других сделали в его акватории за последние лет 10–20.
― Мы еще маловато знаем о ямальском губернаторе. Дмитрий Николаевич, что бы Вы сами хотели, чтобы люди знали о ямальском губернаторе?
― Самый тяжелый вопрос. Что нужно знать о ямальском губернаторе? Кто хочет, чтобы быстро сразу всё изменилось на Ямале, наберитесь терпения. Невозможно сделать скорые шаги в рамках такого большого субъекта Федерации как Ямал за один, за два, за три года. Но я сделаю всё, чтобы систематизировать эту работу, максимально открыто обсудить планы с общественными организациями, с народом, вместе принять решение, как нам жить дальше. Как дальше развивать Ямало-Ненецкий автономный округ.
― А есть личная программа губернатора?
― Это личная программа. Хочется, чтобы уровень жизни человека на Севере ничем не отличался от уровня жизни в той же Финляндии, Норвегии. Хочется, чтобы люди, живущие здесь в тяжелейших условиях, которые приняли для себя решение жертвовать своим здоровьем — мы это знаем прекрасно, от этого не нужно отворачиваться — каждый день жили комфортно и достойно. Хочется, чтобы у всех была хорошая заработная плата.
— А уровень счастья на Ямале?
— Сложный вопрос. Не знаю, каков уровень счастья по России. У каждого счастье свое, так мне кажется.
— Неужели не зависит от общественно-политической обстановки?
— Для меня, как отца, счастье — чаще общаться со своими детьми. Для меня это счастье.
— Они уже переехали в Салехард?
— Нет. У меня дочка заканчивала школу и сдавала ЕГЭ, я не стал ее срывать.
— Твердо сдала?
— Не так, как хотелось бы. Отсутствие папы, видимо, сказалось. Сдала. Будет поступать в Тюменский архитектурно- строительный университет. Хочет заниматься кадастровым межеванием. Я предложил ей геофизику, мы же все потомственные геофизики, но она захотела кадастр.
— Скажите, в Вашем возрасте наполеоновские планы еще можно строить?
— Да, но они какие-то приземленные. Сильно наполеоновских нет. Это же не по взятию Москвы?
— Почему бы и не по взятию? За что больше всего болит губернаторская голова?
— Да за всё.
— С чем не может смириться душа даже в благополучном регионе России?
— Я не могу смириться с тем, когда внутри мной сформированной команды начинаются ненужные противоречия. Я пытаюсь их рубить на корню, чтобы это никогда не повторялось. Если распри начинаются внутри команды, невозможно делать дело. На это у нас просто нет времени и права на это нет.
— Скажите, когда по утрам бреетесь, бывает, что поете?
— Бывает, конечно. Бритва, правда, громче шумит, чем я пою.
— Сегодня с утра Вас что больше всего обрадовало?
— Скоро в Пуровский, в Тарко-Сале жену увижу. Не виделись 35 дней.
— Ровно 35?
— Да.
— Не 34, не 36?
— Она мне вчера сказала, она-то отмечает. Мне пока некогда дни считать.
— Геофизик Кобылкин на Ямале что-то открыл?
— Геофизики, они же разные. Те, кто открывают — это сейсмики.
— Но Ямал-то открыл для себя?
— Ямал — да. Ямал для себя продолжаю открывать.
Омельчук: Главное открытие?
Кобылкин: Это главное открытие первых 100 дней — точно.

ДЕДУШКИНА ТУНДРА

ДИМКИНЫ ТРАССЫ

За поселком глухо ухнуло. Вот уже четвертый вечер недалеко от Пяку-Пура что-то взрывали.
— Эксперимент, — со значением произнес папа незнакомое слово.
— И зачем это хорошую трубу на клочки рвут? — вздохнула мама. — А еще ученые.
— На прочность испытывают, — объяснил отец. — Ведь труба-то из новой стали. Такой еще не было.
Вот какой знаменитый поселок Пяку-Пур, если сюда из Киева специалисты едут эксперименты проводить! На других трассах (а Димка Городничев за свои неполные шесть лет прошел их уже четыре) такого не было.
В трассовом городе из балков и вагончиков, которые выросли улицей вдоль берега, мальчишек всего двое. Димин папа — тракторист, а мама — заведующая складом. У них есть жилье в Надыме, но одного мальчика не оставишь, а ехать к бабушке на Волгу Дима наотрез отказался. У сверстника Олежки Зольникова отец — сантехник, а мама — кочегар. Двенадцатилетняя сестренка Таня учится в Молдавии, у бабушки, а Олег путешествует по трассам, «Сургут — Уренгой» у него уже шестая. Он, можно сказать, прирожденный трассовик. Шесть лет на Севере не всякий выдержит.
Как-то старший Городничев на своем тракторе отвез ребят на «потолки», на то место, где сварщики, трубу за трубой, варят нитки газопровода. Только эта «ниточка» в диаметре полтора метра, даже взрослые, чуть согнувшись, в нее входят, а Димка с Олегом шагать могут и не нагибаясь.
Но Димке на «потолках» не очень понравилось, там все работает, крутится, не подступишься: в трубу-то здесь уж точно не залезешь. Зато за поселком, на стеллажах, бегай сколько угодно. Когда надоедает бегать в пяку-пуровском, как сказала мама Фая, «метро», можно заняться собаками. Их здесь много. Самый интересный Федька, белый, как медведь, только черное пятно на лице.
— Да не на лице, — сердится отец. — У собак — морда.
Папе лучше знать, но когда Федька смотрит тебе в глаза, сразу можно понять, что у него не морда, а лицо.
Прошлой весной Пяку-Пур вышел из берегов, и в поселке началось наводнение. Все собаки отсиживались на овощехранилище, куда вода добраться не могла. А балки — плавали. Правда, Димка этого не видел, ему Олежка рассказывал. Димку еще раньше увезли, а Олег последним вертолетом выбирался. С вертолета казалось, что кругом не тайга, а океан.
Вообще, воды здесь много. Отец берет Димку на рыбалку. Знатные попадают караси и щуки. А однажды отец поймал на крючок сорожку, тащит, вдруг за сорожкой щука устремилась. Хвать! Но отец не сплоховал — как де-ернет! И сорожку вытащил, и щуку. Вот та-акая щука была.
— Трассовиком будешь? — спросил я Димку.
За него ответила мать:
— Вертолетчиком. Он, когда в вертолет садится, сразу в кабину. Его уже все здешние пилоты знают.
— И не боишься?
— Ха, — ответил Димка, и сразу было видно, что отвечает настоящий воздушный ас.

ДЕДУШКИНА ТУНДРА

Илка живет в городе. Здесь ходит автобус, работает телевизор и даже в полярную ночь светло, потому что на улицах горит люмитсе… нет, люминисцент.
Илкину маму в этом городе знают все. Правда, маму Тасю называют «Инзеледа, инзеледа». Илкина мама — диктор ненецкого радио. После того как она скажет «Инзеледа, инзеледа» («Внимание, внимание!»), начинаются передачи на родном языке.
Скоро Илке в школу. А пока он ходит в детский сад. Но гораздо больше Илка любит ездить к бабушке и дедушке, которые живут в тундре. Там очень интересно. Это только тот, кто не бывал там, считает, что тундра — пустыня.
Когда я попросил Илку что-нибудь нарисовать, он сначала провел четкую линию. Она обозначала горизонт. Потом нарисовал два нгу — шесты, которые образуют остов чума, жилище дедушки Тимофея. Потом Илка «покрыл» шесты оленьими кожами так, чтобы в чуме можно было разжечь костер. Над остроконечным чумом закурился дымок. Ясно, что бабушка варит мясо на ужин. Чтобы было видно, что происходит в чуме, Илка «приоткрыл» нюк — шкуру, которая висит у входа. Дедушка сидит у очага и курит трубку, отдыхает: они только что ездили с Илкой за много километров смотреть семейное стадо.
В этом году в тундре много куропаток, всю дорогу они дразнили Илку, выглядывая из-за небольших холмиков.
— Эх, — сказал Илка, — что же это мы, дедушка, ружья не взяли?
Дедушка помолчал немного, а потом ответил:
— Большой всегда убьет маленького. Лучше ты попробуй перехитрить птицу. Приедем, я тебе дам силки, если сумеешь поставить их как надо, к тебе придет удача.
Покончив с чумом, Илка начал рисовать нарты, которые стоят около жилища. На каждой нарте лежат хамдеры — поклажа, покрытая специальной оленьей шкурой. В хамдерах лежит все, что нужно для жизни в тундре: мороженая рыба, куропатки, мясо, шкуры, посуда. Чум разбирается легко, даже женщине требуется только два часа на эту операцию. Разобранное жилище укладывается на нарты, остальные хамдеры уже готовы, и можно двигаться дальше, на новое пастбище, где для оленей есть хороший корм — ягель.
Илка нарисовал и свою нарту. В его хамдере лежат подаренные дедушкой уздечка и хорей. Хорей небольшой, но им тоже можно управлять оленьей упряжкой. Когда Илка подрастет, дедушка подарит ему настоящий хорей и тынзян, которым ловят оленей.
Когда Илка начал рисовать оленя, мама рассмеялась:
— Сын, да ведь это же не олень, а собака!
— Что ты, мам, смеешься? — обиделся Илка. — Ведь это мой авка, ведь он еще совсем маленький, разве ты не помнишь?
Когда Илка отдал рисунок, я спросил:
— Все нарисовал?
Мальчик задумался и серьезно сказал:
— Нет.
Он взял рисунок и над чумом нарисовал самолет.
— Это АН-2, — объяснил. — Он летит с рыбных промыслов в Ёпоко, везет рыбу в Салехард. Сегодня в тундре самолетов больше, чем чумов, — добавил Илка фразу, которую слышал от дедушки.
Илка живет в городе, он любит его. Но больше всего он любит дедушкину тундру.
Поэтому, когда вы его спросите, кем он хочет стать, ответит:
— Оленеводом.

ШКОЛА С ЧЕТЫРЬМЯ ПАРТАМИ

Горы возвышаются сурово, неприступно. Но после вчерашней пурги вершины из окошка выглядят чисто, уютно, по-домашнему. Будто попал в гайдаровский мир, мир Чука и Гека, которые жили в поселке геологов у Синих Гор.
Поселок — база геологоразведчиков Полярного Урала — невелик, в нем всего с полтора десятка домов. Но школа здесь имеется. Только… Саша, Люда, Юрик, Олег, Сережа, Света — вот и вся школа. В ней четыре парты, три класса и одна учительница. На Ямале нет школы меньше. Наверное, нет меньше и в Тюменской области. Вероятно, и в нашей стране она самая маленькая. Может, у нее и есть конкуренты, но все-таки заманчиво учиться в школе у Синих Гор.
Командир «звездочки» Саша Федорчатенков рассказал мне, чем занимаются ребята. Света Тихомирова — строгая санитарка. Юра Пахтусов — заботливый цветовод. Люда Толстунова — толковый библиотекарь. Только у первоклашки Олежки Острокостова еще нет задания. Самая трудная общественная должность у Сережи Довжко. Он игровик. Ему приходится все время что-то придумывать, чтобы на переменах не было скучно.
Особенно популярна игра «Смелая коза». Ученики становятся в круг, поют песню. Если кто-то сфальшивил, ему завязывают глаза и ставят в круг. «Смелая коза» должна поймать поющего и назвать его. Пойманному и придется водить.
Еще ребята бережно выращивают хрупкую гостью далекого юга — пальмочку. Собирают красивые камни, которые приносят из далеких маршрутов их отцы и матери — геологи. В живом уголке есть настоящая куропатка, которую кормят и оберегают. Шесть школьников катаются с высокой горы, ходят на экскурсии, собирают гербарий.
Мы разговаривали с ребятами уже после занятий. В единственном классе было чисто и уютно, но за стенами вновь заколобродила неукротимая здешняя пурга, и из окна было видно, как бородатый геолог по снежному тоннелю почти ползком пробирается к входу в столовую.
Подумалось, что юным моим собеседникам нужно обладать достаточным мужеством, чтобы жить в этом краю и любить эти гордые горы.
Где бы мы ни жили, как бы ни было нас мало, мы везде осознаем себя частицей большой страны и большого народа.

ТУНДРОВЫЙ РОБИНЗОН

С вечера отец прибил на стену кумач: «Привет участникам совхозного слета оленеводов!»
А наутро на лед тундровой речки Мессо один за другим приземлились три кургузых АН-2. В таком количестве сразу самолеты здесь никогда не появлялись. Из холодных салонов «Аннушек» выгружали мешки и ящики, а потом вышел сам директор рыбооленеводческого совхоза «Антипаютинский». Он был в пилотской куртке. Валерка сначала принял его за летчика.
Пастухи-оленеводы прибыли на факторию на своих упряжках еще раньше. Сначала они сидели в самом просторном помещении — в пекарне, обсуждали свои дела и проблемы. Валерку на совещание не пустили — маловат. Но все остальное на празднике он видел собственными глазами.
Поздней весной, когда апрельские снега впитают голубизну северного неба, оленеводы начинают дальние перекочевки, каслания, на обильные летние пастбища у берегов Карского моря.
Пять месяцев они будут оторваны от всего на свете. А пока — праздник…

Свистит в воздухе тянзян, тонкий ремень, которым ловят ездовых оленей. Но сейчас пастухи просто соревнуются в меткости, вместо рогов хора они пытаются заарканить выставленный приз.
Упершись ступнями в ступни, покряхтывая и отдуваясь, два пастуха перетягивают крепкую оленью кость — ныдырчимбя. Они сидят прямо на снегу, благо меховые малицы позволяют не замечать ни холодного снега, ни крепкого мороза.
К вечеру начала заметать пурга, сдувая снег со взгорков. Но и метель не остановила праздника. Предстояло самое захватывающее зрелище — оленьи гонки. Крепкие быки несутся как ветер, в руках пастуха длинный и тонкий хорей:
— Э-эх-хэ-й!
Самым быстрым оказался Тибичи Амня. Скромный паренек, в длинной своей малице из оленьих шкур он кажется таким неуклюжим. Но это до тех пор, пока Амня не вскочит ловко на нарту:
— Э-эх-хэ-й!
Амня выиграл главный приз: ему подарили важенку — молодую оленуху.
Веселый был праздник, очень понравился Валерке. Жаль только, что Димка Салиндер не приехал. Хотя Димка не знает русского, а Валерка — ненецкого, они всегда находят общий язык. Сегодня с ним можно было бы поперетягивать оленью кость.
Так много людей на Мессовской фактории бывает раз в году. А то за всю неделю приедут три-четыре оленевода или охотника из близлежащих стойбищ. Берут они продуктов много, надолго — в тундре не любят разъезжать попусту. А когда задует пурга, остается на фактории всего три человека: папа и мама Пшеничниковы и их шестилетний сын Валерка. «Тундровые робинзоны» — так называет свою семью старший Пшеничников.
Факторию нигде, кроме как на Дальнем Севере, не увидишь. Это всего три домика. В одном — чайная (очень любят ненцы чай пить), магазин и квартира Пшеничниковых. Во втором доме пекарня, а в третьем — склад товаров. Директор совхоза называет факторию «универмагом в тундре». В магазине и вправду есть все — от иголки до первоклассного карабина, от пачки чая до костюма. Раньше, в прежние времена, оленеводам нужно было ехать за товарами за тысячу километров в Обдорск, на ярмарку. А теперь — фактория. Перед входом в склад деревянными баклушками выложен год строительства — 1932-й.
Валерка живет здесь уже восемнадцать месяцев, но ему вовсе не хочется менять белоснежное приволье на далекую, хотя и солнечную Молдавию. Друзей, конечно, не густо. Зато не у каждого бывает четыре настоящих сибирских лайки. Они с Валеркой очень подружились, хотя характерами все разные. С Ладой и Томкой он ходит ставить петли на куропаток. С Джеком на охоту идти не резон — он только пугает осторожных птиц. Ну, а Степка, тот форменный лентяй, больше дремлет у завалинки, с той стороны, где солнышко, чем бегает.
Только в пургу Валерке приходится сидеть в комнате, а так дел невпроворот. Надо помочь отцу носить воду из проруби. К весне лед на Мессо больше Валеркиного роста, к воде нужно спускаться как в шахту. Мать просит угля принести из сарайчика. Потом нужно собак кормить. Отец на охоту собирается, видел зайца неподалеку. Только к вечеру выпадает свободная минута, надо садиться за букварь, который мать привезла еще осенью из райцентра Тазовского. Через год — в школу. Придется ехать в большой поселок, в интернат. Тогда — прощай, свободная жизнь тундрового Робинзона!

НА САМОМ КРАЕШКЕ — «РОССИЯ»

В последнее время поселилась в сердце совхозного директора постоянная тревога. Вахнина уезжала в Салехард на конференцию, а возвращалась из больницы. Последние два года она уже и забыла о стойком своем радикулите, вылечилась поясами из собачьей шерсти. Но болезнь напомнила о себе, сломала пополам. Конечно, и случай с олешками даром не прошел.
Комом шло все в тот день, иначе он закончиться, наверное, и не мог. Стадо нужно было загнать в кораль, остались молодые олени, они в загонку не шли, и тогда пастух на упряжке — за вожака — въехал в жердяную загородку кораля.
Валентина Александровна подменяла заболевшего зоотехника — весь день считала оленей, отбирала важенок.
И пастух-то был опытный, как он сплоховал? Видимо, и терпеливые ненцы русскому «авось» научились. Авось пронесет… Знал же пастух, что олени тревожны, им надо дать время успокоиться.
— Куда? — успела она крикнуть, когда он приоткрыл воротца кораля, и запомнила выражение его лица — виноватосмущенное. Пастух-то пологал, что успеет быстренько закинуть за собой жердь, но в этот момент олени понесли. Их дневная тревога вылилась в дикий стремительный бег, бессмысленное следование за вожаком. Она еще увидела, как под горку полетели нарты пастуха, а он в громоздкой своей малице кувыркнулся в воздухе. Сама она упала ниц, закрыв лицо руками. Первые олени, конечно, перепрыгнули, но те, на которых напирали сзади, на всем скаку скользом задевали ее. Спасибо надежной малице из прочной шкуры и толстому суконному гусю. Легкие олешки копытили малицу и с молодой резвостью отскакивали в сторону. Это не тяжеловесные быки, которые от старческой неторопливости могли упасть, создать такую кучу, из которой — кто знает? — можно было и не выбраться.
Потом ей сказали, что она успела оттолкнуть замешкавшегося Пастухова сынишку: он отлетел к забору, олени его не задели.
(Позднее я слышал легенду, которая гласила, что Вахнина прикрыла невесть каким образом очутившуюся здесь люльку с младенцем. Прикрыла, заслонила, спасла. Легенда — потому и легенда, что правда должна соседствовать с вымыслом. Легенда рисует не ситуацию, а характер: Вахнина люльку не заслоняла, но — могла. У легенды логика своя).
Отряхнувшись, оправившись, Валентина Александровна остаток вечера проработала в корале: боли не почувствовала, и назавтра ничто не напомнило о падении. С чего ж это так внезапно ударил задремавший радикулит?
Даже не это главное, что вместо конференции она валялась на убогой больничной коечке, смущало другое: как же на ногах не устояла? Не старость ли неловкая крадется?
Отлеживала она в Салехардской больничке самые напряженные для совхоза дни. Ноябрь и декабрь у северного совхоза — месяцы страдные. Оленеводы сдают основное мясо, звероводы и полевые охотники — пушнину, меха. Совхоз «Россия» — зверо-оленеводческий, на этих отраслях держится. Директорский догляд требуется особо, а она — в больнице. Одно утешало, что все ее главные помощники на месте, сплоховать не должны. Но каждое утро молодой лечащий доктор с терпеливой улыбкой опровергал ее теорию лечения радикулита движением.
— Правильно, — не возражал он. — Но денька три надо потерпеть.
Наконец ее выписали, и, заглянув на минутку в сельхозобъединение, она поспешила на аэродром, чтобы рейсом, который называют «деревенским», на сельском самолете АН-2 добраться до желанного Панаевска.
На койке лежала — мечтала: как только прилетит, сразу оббежит все цеха, и даже до кораля не на «Буране», а пешком пройдется. Но поясница снова напомнила о себе, добралась она лишь до конторы, и со всеми, кто в тот день входил в директорский кабинет, разговаривала стоя — спину ломало.
— Да отлежалась бы ты, Валя, — посоветовала ей Катя Филатова на правах старой подруги. — Чего над собой издеваться?
Совхоз и год, и пятилетку завершал нормально: оленины сдали с хорошим сверхплановым довеском — почти пять тысяч центнеров. Молодые филатовские помощницы на звероферме, где Катя бригадирит, готовили к отправке в Вологду на пушномеховую базу четыре с половиной тысячи песцовых шкурок — одна другой элегантней, хоть в Париже выставляй. Охотники пятилетний план еще прошлой весной вытянули. Вахнина даже вздохнула ненароком: уйдешь завтра, и ничего не произойдет — обойдутся. Может, не следует так налаживать хозяйство, чтобы оно без тебя как заведенное крутилось? Может, так надо, чтобы в тебе постоянную нехватку ощущали? Совхоз — как родное дитё: повзрослел, встал на ноги и скоро нос начнет воротить. Хорошо ли это?
Вот и сын Лешка уже самостоятельно живет: зоотехником крутится в стадах в «Горковском». Пишет редко — да понять его можно, что зря писать — в тундру почтовые вертолеты только по праздникам летают. Самостоятельности учила, вот и научила… Нет, нет, все правильно. Это только несамостоятельный будет всю жизнь к материнскому подолу липнуть. Но голова-то понимает, а материнское сердце — не смиряется. На совещаниях в Салехарде сразу разыскивает горковского директора Саенко — как там Алексей, не подводит мать?
Ленка уже студентка, пошла в медицинский. Хватит, сказала, мне оленьих докторов: и отец был, и мать, и брат. Пойду лечить человеческое сердце от черствости. Пока еще без мамкиной помощи, конечно, не обходится, но завтра, глядишь, — тоже своя жизнь. Своя. Самая сладкая.
Вот и совхоз… Нет, несуразность какая-то в человеческой жизни присутствует: чем больше ты себя отдаешь-тратишь, тем меньше в тебе нуждаются. Конечно, своей «России» она еще пригодится. Времена совхоз ожидают не лучшие: нынешние успехи — каковы-то они перед будущими проблемами?
Директором она согласилась стать… от обиды. С «Россией» связана ее профессиональная молодость — с дипломом Салехардского зооветтехникума начинала на звероферме голубых песцов, муж командовал оленьфермой. Здесь Алексея родила. В те годы совхоз гремел по всему Тюменскому Северу.
Судьба кидала ее то в одно хозяйство, то в другое, но она с интересом слушала новости из Панаевска. Вести шли все хуже и хуже: передовое хозяйство приходило в упадок.
— Как же так? — терзалась она. — Жизнь лучше становится, а в Панаевске дела наоборот повернулись.
Она сердилась на слишком громкое имя совхоза. И правда, когда говорят, что в «России» дела хреновые, на слух никто кавычек не замечает.
Как, чем помочь хозяйству? Она в то время возглавляла партком крупнейшего и лучшего в Ямало-Ненецком автономном округе совхоза «Ярсалинский». Но ведь не принято прийти и напроситься — я, мол, уже научилась и с оленями работать, и в людях тундры мал-мало разбираюсь — назначьте директором.
Наверное, районные власти приглядывались. Но ведь — женщина. Где-то, может, и освоило бабье племя директорские кабинеты в совхозах, на Севере же это пока поголовно участь мужская.
Она, если бы не «Россию» предложили, возможно, и не согласилась, а здесь очень уж сильно обида забирала — долго ли будет продолжаться «российский» упадок, неужели не найдется решительного мужика, который бы поднял совхоз? Решительного мужика не нашлось. Пришлось ей — Валентине Александровне Вахниной.
Соблазнительно и заманчиво написать о женщине, единственной на всем советском Севере директоре (видимо, писать-то следует «директрисе», но как-то чопорно это и несолидно звучит) совхоза. Редкая должность, полярная экзотика, как там в экстремально-арктических условиях управляется самоученый менеджер в юбке?
Она коня на скаку не останавливала — но вместо директорской «Волги» у нее мотонарты «Буран», которыми она заправски управляет, свечки лодочного мотора сама отремонтирует, чум за два часа установит, оленью тройку запряжет, когда потребуется — управится за зоотехника, и за ветврача, и за радиста.
Впрочем, прежде чем живописать, какие мужичьи проблемы приходится решать единственной директрисе, сделаю-ка я небольшое — «языческое» — отступление.
Вам нравится слово «БАБА»? Да, да, не женщина, а именно… Грубо? Есть в слове что-то уничижительное, оскорбляющее чтимое нами женское достоинство, досталось оно нам от грубовато-крестьянских прошедших времен?
Мне же думается, что неполноценным и почти запретным объявили его лингвистические малокровки. Мне в этом слове слышится и русская мощь, и удаль, и широта натуры, и участливость («бабья»), и жалостливость («бабья»), лето наше красное — бабье, — такие оттенки смысла, которые субтильным «женщина» не изобразишь. У Даля я поддержку нашел: «…крестьянин редко иначе назовет в глаза жену свою». Действительно, когда русский мужик говорил «моя баба» — ласки в этом больше, чем в худосочном «жена» или убогоказенном — «супруга». Когда «баба» стала грубой? Кто вложил в слово унижающий смысл, если изначально оно — хозяйка, помощница, деятельница? Испоганить любое слово можно, ведь даже святую «мать» поганец всуе помянет. Нет, не грубое слово, а весомое, многозначащее, упругое. Может быть, о другом пожалеть нужно — исчезают на Руси мужики и бабы, что на своих горбах страну вытаскивали, остаются феминизированные мужчины и заэмансипированные дамы?
Красивое слово. Прислушайтесь — следом за монументальной в своем естественном величии «бабой» следует ласковая, все понимающая, все прощающая «бабушка».
Языковедческий экскурс потребовался потому, что мне хочется называть свою героиню, крестьянскую дочь из старинного сибирского села Уват исконным, красивым русским словом — одного боюсь: попадись Валентине Александровне на глаза это слово, не совсем она меня поймет. Не дай бог — обидится. Коли все нынче — женщины, чего ж ей в давний ряд отходить?
Женщина она — как ране говаривали — видная. Величавая. Золотая, солнышко на ее голове отметилось. Величественная баба. Крупной русской стати и нравственной посадки сибиряцко-русской. Несчастливая бабье-русская доля и ее не минула — мужа похоронила рано: он трагически погиб в тундре. Детей поднимала одна.

«Россия» — хозяйство нелегкое, без малого два миллиона гектаров угодий. 27 тысяч северных оленей в одиннадцати совхозных стадах. По западному берегу Ямала и на острове Литке в Карском море рассажены совхозные охотники, на центральной усадьбе — звероферма, крупнейшая в окружном агропроме, пушно-меховая мастерская. Голова всему, понятно, — оленеводство. Олени совхозу главную прибыль дают — почти полмиллиона рублей. Когда восемь лет назад приняла хозяйство — с трудом сто тысяч насобирали. Стадо не увеличивали — пастбища не позволяют. На внутреннем ресурсе копили прибыль.
Два миллиона гектаров — тундра Ямала, глухая серёдка полуострова до омывающих его карских вод. Как-то зимой пришлось мне лететь над «российскими» угодьями, летела «аннушка» низко, и можно было хорошо разглядеть зимнюю землю. Боже, какой бесприютностью веяло от этого нескончаемого, словно навсегда пристывшего к земле снега! Безлюдно, безжизненно — насквозь продуто, отшлифовано ветрами. Как здесь держится человек? В грязноватом салоне самолета ближе к пилотской кабине свалены с десятка два мешков с черными подтеками, на мешковине — уголь. Там, куда мы летели, на Усть-Юрибей, своего топлива нет, путное дерево на растопку не растет, так что снабжение дровами ли, углем — только воздушным извозчиком. Из совхозных прибылей этот золотой аэроуголек энную сумму, понятно, вычтет, но ведь на Усть-Юрибее — фактория, которая снабжает продовольствием и свежим хлебом окрестных оленеводов и охотников.
Летишь час, второй, и только одна мысль угнетает — как она колоссально бесплодна, эта арктическая земля! Какую силу и мужество надо иметь, чтобы жить здесь и работать, да еще хорошие прибыли получать?
— Я тундру люблю, — признавалась мне Вахнина. Мы с ней много разговаривали, в разные времена, и она всегда находила случай произнести несколько слов о тундре. Не специально подгадывала, а чтобы какую-то свою мысль подчеркнуть, какое-то дело аргументировать. Может, с этого — с любви — и следовало бы начинать повествование?
На магнитофонной пленке слышится ее торопливый (она, когда разговорится, всегда торопится, боится, что ее не успеют понять) говорок.
— Я тундру люблю. Когда в зоотехниках ходила, вообще месяцев по девять в стадах, на стойбищах проводила. Сейчас такой воли позволить не могу, но месяца на три обязательно съезжу-снаряжусь и по всем стадам, и в южную группу, и в северную. Мои оленеводы каждый день кочуют, не особо удобно это, но ведь они каждый день на новом месте. А у здешней природы однообразия нет, маленько, а что-то да изменилось. Остановились у одного озера — там одна рыба, у другого — другая. На полуострове, оказывается, и таймень ловится, и голец, и омуль свой чище байкальского. У меня сестра на Байкале. Так их хваленый-перехваленный омуль — просто замухрышка перед нашим. Летом — одна дичь, зимой — другая, там куропатка, там — утка. В море нерпу добудешь — своя охота, свое удовольствие. Мая особенно ждешь, снег стаял, своя прелесть, июнь наступил — тундра всколыхнулась, рвется к солнцу, все расцветает мгновенно. Июль — уже морошка пошла, дальше — голубика, черника, грибы полезли, август — линный гусь на крыло поднялся, снова своя охота. Темп, конечно, в тундре свой, неторопкий, но день на другой не похож. Природа как река течет. Голо положено быть в тундре, но она разнообразие краской набирает. Бабье лето — воспаленный багрянец кругом, а вдруг рядом, на загорке — весенняя зелень, снег долго задержался, холмы-то уже пожухли, а здесь трава свежий цвет набирает. А на речке Хадыте самый северный лес. Как он попал туда? Настоящие лиственницы растут, елям лет под пятьсот. Летом встречают смородину, малину, даже черемуха и жимолость успевают расцвести. Чудо и только.
Это не ледяная пустыня, которой можно удивиться, но трудно полюбить, это живой, живородящий, плодотворный край, который называется пугающим кого-то словом — тундра.

Кусочек совхозных угодий находится и в таежной зоне — правда, это уже по другую сторону Обской губы, Хэнская сторона, место зимовки оленьих стад. Глубокой осенью олени переходят километров тридцать обских льдов и зиму проводят в защищенной от ветра тайге.
Как-то мы летали на зимнюю сторону. Вахнина из конторы забежала на минутку домой переодеться, и к вертолету подошла уже не статная русская красавица, а празднично одетая тундровая хозяйка в расшитой ягушке из оленьих шкур и нарядных унтайках. Я удивился: для чего серьезной женщине этот карнавал? Ах, женщины, — подумалось, — даже директору трудно избавиться от врожденного кокетства… Ведь летела-то она не на месяц-другой, а на считанные часы. Только позднее дошла до меня простодушная директорская хитрость, даже не хитрость, а обыденный житейский расчет. Ведь она ехала к старинным, давним знакомцам, а чуткий тундровик сразу определит, что она специально принарядилась для встречи с ним. Значит, уважает директор, считает, что редкая в общем-то встреча для нее праздник. Вахнина еще раз привычно подчеркивала, что давно приняла разумный образ аборигенной жизни, национальную одежду, удобнее которой никакой патентованный Диор-Зайцев не придумают.
Дорого эта уважительность стоит.
Тайга на Хэнской стороне — особенно по контрасту с близкой тундрой — живописна. Белая бахрома инея придает низкорослым березам и компактным полярным елочкам очарование приветливости и почти домашнего уюта. Три чума на таежном холмике-полянке смотрятся привлекательно — в таком антураже внезапно придет осознание, что это же чудо — человеческое жилье, тепло очага. Чуть поодаль от стойбища, за заснеженными березами — пасущиеся олени: живая, движущаяся грациозная масса.
Вертолет, как всякого гостя, положено встречать мужчинам — сам бригадир Сэроко Пырирко, пожилой, низкорослый, но крепкий ненец шел нам навстречу, загодя протягивая руку для приветствия. А рядом, но — для приличия — на некотором расстоянии от него семенила женщина в белой, празднично расшитой ягушке, перед которой, пожалуй, бледнела нарядная шубка директора Валентины. Ненки — большие мастерицы и модницы, но своеобразную их красоту замечаешь только на таком вот вольном просторе — тундры ли, в тайге, на свежем морозе, на чистом воздухе. Их одежды вписываются в естество привольности, созданы для нее, ягушка и ее узоры — продолжение бескорыстных рисунков природы. Лицо встречавшей нас хозяйки широко расплывалось в улыбке, и хотя фамилия у нее сугубо ненецкая — Окотетто, опытный глаз сразу различал в лице примесь зырянской крови.
Лидия Васильевна — зоотехник, но зоотехник необычный. Зоотехники — народ конторский, они живут и жить должны в поселке на совхозной усадьбе, а в стада-бригады только вылетать. Командировки у них, правда, затяжные, на несколько месяцев, но дом-то у всех в Панаевске. А у Окотетто дом в тундре, здесь и семья, в Панаевск она летает только на отчеты. Так ей сподручнее, и хозяйству пригоднее.
Должности такой в штатно-совхозном расписании — хозяйка стойбища — нет, но Лидия Васильевна — именно хозяйка.
В вертолете мы с Вахниной спорили — скорее, ругались, но не между собой, а на конструкторов. Разговор шел о жилище тундровика — вековечном чуме.
— Чего только не выдумают городские головы, — гневалась Вахнина и, как всегда в таких случаях, особо частила словами. — Только в городе на такое можно сподобиться: придумают ящик на санках с одинарным стеклом и говорят — замена чума. Да ведь в чуме все продумано, веками народ каждую детальку шлифовал. Назовут чум дикостью, а сами такую дичь придумают да за новое слово конструкторской мысли выдадут. Александрова бы, президента академиков, что ли, засадили, чтобы хоть он выдумал жилье для тундры.
— Не лукавьте, Валентина Александровна, — возразил я. — Если посадить на это дело даже институт ядерного синтеза, все равно для тундры ничего лучше не выдумаешь.
Вахнина согласно кивнула.
Она что-то вспомнила, лицо ее озарилось тем внутренним светом, который всегда вспыхивает в нас, когда мы вспоминаем молодость.
— Я тогда совсем молоденькой была, семнадцать лет, в бригаде у оленеводов пурхалась. Худи Нюдине, Пастухова жена, надумала рожать. Скороспело так, сейчас рожу, говорит. Перепугалась я до смерти. Надо чум ставить, для рожающих ненок особый чум ставят. Со страху мы вдвоем этот чум за пятнадцать минут поставили. За пятнадцать! Приняли роды честь по чести. Паренек родился. Да я ведь не об этом, а о чуме. Где такое жилье найдешь, чтобы в тундровых условиях его так ловко собирать-разбирать? Недавно мы юрту экспериментальную купили — выглядит хорошо, мне понравилась, мы ее сенокосчикам отправили. Тепло у них на покосе, просторно. Обрадовались, зимой привезли на кораль. Морозы сильные ударили, мы ее разобрать не то что за час-два не можем, совсем она неразборная. Хоть топором руби. Беда, что все эти конструкторы в городах живут, если не в Москве — Ленинграде, все равно где-нибудь в Омске — Красноярске. Городской ум — ленивый, его тундровый мороз сообразительности не учил. А надо бы у ненца лишний раз спросить. Они — народ только на вид простоватый, а по сути — мудрый.
Чум, в котором хозяйничала Лидия Окотетто, был обыкновенный. Необычным, пожалуй, делала его особая опрятность, на половых досках лежал недешевый ковер. Только знающий поймет, что коврик в чуме — событие этапное: при всех своих достоинствах чум считался чуть ли не символом грязного быта. Чистенько и в двух других чумах у молодых хозяек.
— Лида их тут стропалит, — пояснила Вахнина.
Окотетто неявная похвала понравилась, и она посчитала необходимым пояснить:
— На зоотехника все смотрят. Пример.
Валентина Александровна добавила:
— Образцово Лида народ держит.
— Немного ведь и нужно, — зардевшись, возразила Лидия Васильевна. — Как начнешь наводить порядок, так он тянется сам собой.
— Как немного? — решительно не согласилась Вахнина. — Когда работаешь — мало не бывает.
— Вам, может, не понять, — объясняла она потом. — Тут во времени нужно видеть, как все изменилось. Как ненцы сейчас одеваются, питаются? Вот он в магазин заходит, золотые часы просит. Ружья покупают только новейшие, моторы для лодок, мотонарты, в каждом стойбище радиоприемники — это как положено, рации. Но магнитофоны просят на батарейках. Думаете, Пугачеву крутить? Нет. Стариков записывают. Старина уходит, старики-сказители уходят. Молодежь отцов-дедов на магнитофон записывает, не дожидаются, когда дом народного творчества развернется. Сказки записывают, песни про старую жизнь, легенды. История их интересует, значит, себя осознают, в прошлом корень чувствуют. Вы знаете, почему я ненецкий язык лучше иного ненца знаю, на хантыйском понимаю? Да потому, что когда сюда приехала, вся тундра русского языка еще не знала. Пришлось учить. И думаю — на пользу. Приезжий директор без знания ненецкого большого понимания не добьется. Я еще времена застала, когда — никаких раций, вертолетов, вездеходов. Уедешь на месяцев девять, так о тебе никто эти месяцы и не знает, где ты там, что с тобой. Ликбезом занимались, стариков-то к чужой грамоте не сильно тянуло. Сюда ж в тундру все с запозданием приходило: нам за два поколения пришлось трудиться.
— Старею, — спохватилась она. — В прошлом опору ищу, молодежи пережитые трудности предлагать — старости признак. Верно?
Я деликатно промолчал.
В бригадирском чуме горел домашний, прирученный огонь костра, делавший нехитрое жилище приветливым. Угощение было скороспелым, но — на вкус гурмана — наверняка изысканным: сваренной в снежной воде свежей, нежной оленине не требовалось никаких приправ, строганые кусочки мороженой нельмы, совсем недавно выловленной в ближайшем озере, таяли во рту, а черного настоя щедрый чай после студеной строганины отпускал душу на волю.
Сэроко на родном языке рассказывал директору не то о делах, не то о проблемах. Вахнина ему отвечала по-ненецки, по интонациям можно было догадаться, что в этой бригаде дела обстоят хорошо.
— Вы уж не забудьте, Валентина Александровна, — просила Окотетто, когда призывно зашумел вертолет, — обещали комбикорма подкинуть.
Еще недавно эта бригада числилась в отстающих. Лидия Васильевна, вернувшаяся из Салехарда, пообещала вывести бригаду в передовые. Несколько лет потребовалось, чтобы перестроить психологию закосневшего в традициях тундровика, сделав упор на основу — сохранение важенок, применение новых препаратов. Нынче вон они не кого-нибудь победили — Худи Александра из соседнего «Ярсалинского». Чего там выигрывать не у слабака?
Я ведь не об одной Вахниной собрался написать. О полярном краешке России, о полярной «России». Давно пора свернуть с тундровой тропы, побродить по Панаевску. Из небрежно притворенных дверей совхозного клуба звучит провинциальнородной — под забываемый баян — не особо слаженный, но истовый в своей искренности, хор. Песня, понятно, бесхитростная, но как ее не сочинить, коли неиссякаемому патриотизму требуется выход? Если можно всемирно про Манчестер-Ливерпуль, то почему же не про Панаевск?
Ветра шумят, шумят над нами,
От городов мы вдалеке,
И лишь АН-2 летит в Панаевск,
Приледеняясь на реке.

Снега здесь сине-голубые,
И воздух радует уста.
На самом краешке России
Совхоз «Россия» — неспроста.

Как и положено, над сельсоветом развевается флаг. Но председателя в его скромной резиденции не отыскалось: дородная секретарша пояснила, что Тусида хворает.
— Серьезно? — поинтересовался я. — Или можно позвонить?
— Да если и серьезно, он все равно придет, — разрешила она.
Чем-чем, а бюрократизмом глубокой провинции обзавестись нелегко: каждый знает друг друга, на деревне, если вспомнить давнишнюю песенку, не спрячешься, и даже болезнь не позволит лишний раз отмахнуться от дел.
— Простуда одолела, — начал оправдываться Иван Алеевич. Председатель сельсовета — молодой ненец, в завидной песцовой шапке и строгом, но уже повидавшем виды, кожаном пальто.
— А я полагал, даже бывшие оленеводы уделом хлипких горожан не страдают.
Тусида снова виновато улыбнулся: он в глазах незнакомого человека вроде бы подводил всех тундровых оленеводов. Улыбка у него приятная, искренняя, но запаздывающая, что ли: он как бы у самого себя спрашивает, можно ли? Разрешит, не без внутренней борьбы, и улыбнется — робко и недоверчиво, и только потом губы расползаются в широкой улыбке.
— Погода нервная стала, — оправдывается он. — Мы, тамбейские ненцы, любим устойчивый мороз.
Видимо, в вечерней деревне узнали, что «мэр» появился на работе, начинаются телефонные звонки. Снимая трубку, Иван Алексеевич снова преображается, лицо его становится строгим, он переходит на официальный тон, голос твердеет. Мне поначалу показалось это нарочитым, но потом додумалось — в деревне эта небольшая дистанция особенно нужна: конечно, не ему, Ивану Алеевичу, а его землякам — фамильярность с любой властью вряд ли оправдана.
Тусида больше слушал, чем говорил, и тогда из соседнего кабинета, из-за плохонькой стенки доносился голос секретарши — она разговаривала по междугородному телефону, связь плохая, и она привычно кричала, уговаривала парикмахершу Лену из райцентра приехать хотя бы на пару дней в Панаевск перед Новым годом. Я подумал поначалу, что речь идет о сугубо дамских проблемах, но из дальнейшего междугороднего крика выяснилось, что секретарь сельсовета решает большую поселковую проблему: панаевцы перед Новым годом шевелюрно подзаросли — речь шла не о каких-то модных прическах, а об обыкновенном «подстричь-побрить». В деревне нет собственного парикмахера, приходится уговаривать эту несговорчивую Лену, чтобы она прилетела и чохом навела порядок в прическах деревенских модниц, а мужиков элементарно подстригла.
Каких только проблем не приходится решать деревенскому мэру!
— Как же, Иван Алеевич, так сплоховал, — напомнил я, — тундровик — а от простуды не удержался? Не солидно.
— Да это, наверное, не простуда, — подождал он по привычке, чтобы не отвечать сразу. — Это тундра из меня выходит.
— Как, как?
Расскажу историю недельного тусидовского путешествия, но вовсе не для того, чтобы поведать еще одну высокоширотную байку, а чтобы напомнить: действие происходит в тундре. Тундра суетливых не терпит.
Родина Тусиды севернее, на краешке ямальского «носа», там, где Обская губа почти стала Карским морем — вода в ней уже соленая. (Фамилия Тусида, кстати сказать, означает «потерявший огонь», а в тундре потерявший огонь означает единственное — обреченный на смерть).
Иван Алеевич поехал в Тамбей хоронить родственника. Ему повезло, на фактории как раз отоваривался Ядайко Вануйто, старый опытный пастух, с которым Иван Алеевич в юношеские годы пастушил. Ядайко заметно постарел. Тундровики Ядайкиного возраста в тундре не блуждают. Полагаясь на это, Тусида даже не переоделся в традиционную глухую малицу, а остался в кожаном импорте. Червячок неистребимого честолюбия заставил его пофорсить.
Они надеялись часа через четыре быть в стойбище. Подвела их — как пилотов — видимость: мороз стоял небольшой, но в это время висит белая пелена, которая скрадывает расстояние, сглаживает все приметные неровности.
Сразу обнаружился природный недостаток Ядайко.
— Вон и чумы! — закричал он, показывая вперед.
— Где-где? — оживился Тусида. Они уже ехали куда больше пяти контрольно допустимых часов, солидно-форсовый наряд заставлял Ивана Алеевича часто соскакивать с нарты и бежать рядом.
— Вон же, — указал Вануйто.
Тусида внимательно вгляделся и действительно заметил темную точку: это была вылизанная снежной поземкой небольшая кочка с черной, голой вершинкой.
— Слушай, у тебя со зрением как? — обратился он к каюру.
— Плохо, очень плохо, — готовно пожаловался Ядайко. — Совсем плохо…
— А очки почему ж не купишь?
— Кто в нашу аптеку очки привозил? — искренне удивился старик. — Наш фельдшер только рентген умеет, других болезней не знает.
Стало ясно, что они заблудились.
Начиналась несильная низовая поземка. Они решили остановиться, дождаться утра, когда просветлеет — можно определиться на местности. Но и следующий день задался столь же невзрачным: снежно-туманная мутная каша.
Конечно, они местоположение помнили, но «квадрат», в котором очутились, слишком великоват.
Спасение — в движении. Надо двигаться. Жить. Не думать, что заблудились, идут намеченным путем, нет причин для паники. Иван Алеевич вглядывался в спутника и вспоминал забытое: невозмутимый Ядайко вел себя как будто ничего не произошло. Что убивает человека, попавшего в беду? Страх.
— Что ты ругаешься на меня? — вяло возражал Ядайко. — Вместе заблудились.
Ядайко отдал ему суконный гусь. В нарте у Ядайки имелась брезентовая палатка. Они устанавливали ее, утрамбовывали низ снегом и укладывались спать. Спички имелись, но в здешней тундре не растет даже стланик.
— Хотел же я канистру захватить, — сетовал старый пастух.
Он постоянно дымил трубкой — в застоялой промозглости даже трубка согревала. Тусида уже давно бросил курить, но в конце концов одолжился. Старик вытащил из кисета запасную трубку. Дым словно уносил накопившуюся за день тревогу: лихорадочные мысли становились спокойнее, вились дымком. День прошел и не принес новых неприятностей, завтра будет новый день.
Весь световой день они двигались, кружили, с наступлением ранней темноты уже не рисковали — можно незаметно выскользнуть из «квадрата», тогда шансы на быстрое спасение уменьшатся.
Перед сном Ядайко тщательно выколачивал одежду: выбивал кисы, малицу, рукавицы, делал это с истовой добросовестностью. Одежда не должна заколдобеть. Начнет мокнуть — пиши пропало. То же самое делал и Тусида.
Ядайко как бы не задумывался, в каком положении они очутились. Вставал, перепрягал оленей, закуривал трубочку, вытаптывая круг.
Иван Алеевич мимолетно подумал, сколь же мужества требовалось выжить в таких условиях. Никто из его предков не надеялся на рацию, на вертолет. Считал подобное нормальной житейской ситуацией. Радовался костру, но готов был жить без огня. Отсутствие труб центрального отопления мы воспринимаем как трагедию. Если человек разучился бороться — остался ли он человеком, сможет ли вынести новые испытания, которые ему преподнесет земля и Вселенная? Может, опыт его безымянных предков недостаточно используется? Может, планету ожидает долгий холод, и тогда к ненцу, эскимосу, юкагиру придут и попросят — поделись, как это твое тело сумело выжить в арктическом холоде.
— Здесь стояла старая буровая, — прервал его мысли Ядайко. — Всегда можно было найти дрова на растопку. Куда девалась?
— Часто тут блуждают? — поинтересовался Тусида.
— Наверное, часто, — согласился Ядайко. — Кто помнит? Сначала помнят, потом забывают. В такое время всегда народ блудит. Старая луна кончается, новая не родилась. Может, неделю будет дуть, но больше трех не должно.
— Так топтаться и будем? — наверное, в голосе Ивана Алеевича послышался страх.
— А чего бояться? — возразил Ядайко. — Еды у нас целый аргиш, сушки есть, сгущенка есть. Тушенку есть нельзя — от нее много пить хочется. Совсем плохо станет — олешка заколем: теплой крови напьемся, теплого мяса наедимся. Ресторан! У тебя служба идет? — задал он вопрос.
— Идет, — машинально ответил Тусида.
— Зачем торопиться? — поцокал Ядайко. — Тундра торопиться не любит. Живи. У тебя все есть.
Мороз стоял ровный, не спадая, градусов под тридцать. Марево туманной изморози не исчезало. И они шли. Места здесь холмистые, остерегались крутых оврагов. Олени тяжело дышали на подъемах, пугались резких спусков. Но ноябрьский снег еще неглубок, и олени, разгребая копытами рыхлый покров, легко добывали ягель. Световой день в это время короток, а как только начинали сгущаться сумерки, Ядайко распрягал езжалых хоров.
Если бы только знать, когда это кончится…
Вот олень — идет, ест, спит. Живет. Его ничего не тревожит. Почему? Оленю недоступно понятие времени, он не умеет думать о завтрашнем дне. Стань как олень — и будешь счастлив. Время — великое благо, и время — тревога нашего сердца. Вот Ядайко забыл о времени. Он живет. Живет, как олень, просто и не тревожась. Наверное, иногда надо забыть о времени.
— Нам бы выскочить на Ненсу-яху, — жаловался Ядайко.
Надежда посветила им на пятые сутки. Ядайко даже изменил правилу, не распряг оленей, когда пали сумерки.
— Выйдем на Ненсу-яху, сейчас выйдем, — приговаривал он.
Они действительно вышли на берег тундровой речки и долго шли берегом.
— Тьфу! — вдруг громко ругнулся Ядайко.
— В чем дело? — вскинулся спутник.
— Это же Хаб-яха, — пояснил каюр. Гнев его был так силен, что он тут же, не сходя с места, начал распрягать упряжку.
Только на исходе седьмых суток подслеповатый каюр определил место.
— Ты не сбился ли с ориентира? — спросил его Тусида.
— Нет, — уверенно ответил Ядайко, до этого гордо молчавший. — Я еду специально. Погляди молодым взглядом — видишь ли небольшую сопку?
— Вижу.
— Похож этот холм на юрту? Есть или нет?
— На юрту? — вгляделся Тусида. — Пожалуй, похож на юрту.
— О! — удовлетворенно воскликнул каюр. — Конец нашему пути. Это мыс, где Сярвой-Нес впадает в Ненсу-яху.
— Это где ж мы оказались?
— Не знаешь разве? Забыл родную тундру? — старик брал реванш за свое заблуждение, ему нужно было подтверждение, что он-то своей тундры не забыл, и если иногда и может ошибиться, то для тундры он человек не конченный.
— Не знаю, забыл, — покорно согласился Тусида.
— Напротив фактория на Дровяном мысу.
— Далековато.
— А мы аргиш здесь оставим и поскачем-ка налегке, — решил обрадованный старик. — За нартами потом.
Оставив грузовую нарту на приметном холме, они налегке двинулись берегом реки. Ехали ночь и еще затемно оказались у чумов стойбища.
— Уж тут-то вы горячего чайку напились? — спрашиваю я Ивана Алеевича.
— Выпили по две кружки, почему не выпить, — объяснил он спокойно. — Ядайко все время учил: не торопись, говорит, спокойнее. Тундра плохому не научит.

Кабинет директора-женщины узнаешь сразу. Как бы ни был домовит и прилежен мужик в кресле — он свое деловое жилье так не обиходит. Кабинет Вахниной — уютный, весь в зелени. Даже на красную телефонную трубку склонилась зеленая веточка. Валентина Александровна, когда телефон поднимает, нежно ветку каждый раз отводит, как будто не может догадаться чуть-чуть отодвинуть цветочный горшок. Меня в этом саде-кабинете привлек самый маленький росток — нечаянно признал лимонное дерево. Да, да, даже за Полярным кругом, как ни странно, растет. Года три назад пила в кабинете гостевой чай с дареным лимоном и невзначай решила семечки посадить. Бросила в землю, а они и проросли. Невысоконько за три года поднялись, вершка на четыре, но плотненькие, упругие, живучие. Может, символ женского — бабьего — терпения.
Не так ли и в своей директорской практике терпелива? Ведь когда приняла нелегкие бразды — наметилась смена поколений в наиглавнейшей совхозной отрасли — оленеводстве. Авторитеты состарились, начали уходить на пенсию. Кому заменить? За стариками шло среднее поколение — зрелое, умеющее. На него ставить?
Но у второго опытного эшелона было много нажитых, не всегда нужных, укоренившихся привычек. Она решила поставить на молодых. Да, на тех неопытных, часто неумелых, но рвущихся к самостоятельному делу, не уставших от жизни.
Ее рабочий класс — ненцы и ханты, наикореннейшие северяне, которым — если они даже этого и страстно захотят — уже не стать в этих краях временщиками. Относится она к ним с трогательным пониманием, и той любовью, которая выживается за долгие годы совместной работы.
«Хороший народ, — думает она. — Мудрый. Мужественный».

…Тундровики переплывают реки…стоя. Оленей привязывают особым способом, чтобы они не мотали рогами, не путали упряжь, и пускают упряжку с нартами прямо в воду. Каюр стоит на нартах, как заправский цирковой эквилибрист держит равновесие, при этом еще и прируливает нартой — держит угол так, чтобы упругое течение не опрокинуло ненадежный кораблик.
Вахнина к тому времени, когда они вознамерились переправиться через паводковый Юрибей, небольшой опыт уже имела. Свинцово-стылая вода — лучший стимул. Бычка-хора, видимо, мощно хватанул залетный овод, олень даже подпрыгнул над водой, мотанул головой так, что задел нарты соседа. Рога скрестились, олени начали барахтаться. Вахнина, как была в меховой малице, судорожно рванула постромки, нелепо ловя точку опоры, и грузно, боком повалилась в стремительную пенящуюся воду.
Малица туго перепоясана сыромятным ремнем. Только это и спасло — шуба надулась пузырем.
Ненцы воды не боятся, но плавать не умеют. Тонешь — значит, бог прибирает.
— Яшка! — заорала она. — Я русская. Мы тонем. — Наверное, она хотела объяснить фаталисту на берегу, что русские не сдаются, но тонуть — тонут, и их надо бы спасать.
Яша Ладукай — молодой пастух, который благополучно переплыл стремительный поток, забегал по берегу. Потом признается, ему было смешно: меховой пузырь, нелепые взмахи коротких рукавов, ее испуганное лицо — видимо, действительно очень смешно. Но Яша быстро сообразил, что этот шарик быстро перевернет мощным течением. Он ловко метнул притороченный к поясу тынзян, неопытная пловчиха судорожно ухватилась за аркан. Она, отдуваясь, вылезла на грязную береговую жижу и оглянулась. Оленей не было видно. Ее взгляд скользнул по течению дальше. Пусто. Только невесть откуда взявшиеся льдины крутило грязной водой. Вдруг над рекой взметнулись в предсмертном рывке оленьи рога. И снова темная вода бурлила и неслась, как будто ничего не произошло.
— За оленей с меня высчитали потом в бухгалтерии. Но тогда это стоило копейки. Дело же в другом. Я ж из репрессированных, паспорта в глаза не видывала. Нашелся бы какой бдительный, догадался, что я упряжку утопила специально. И кто поверит девке без паспорта? Не нашлось.
Дальше она бежала рядом с Яшиной упряжкой. Он предлагал ей свое место, она отказалась — согревалась.
Тонула, замерзала, встречалась в голой тундре с волчьей стаей. Но всегда рядом были они — немногословные, доброжелательные, на вид тщедушные — Ладукаи, Пурунгуи, Неркаги, Пырирки.

В последнее время в ее сердце поселилась нестихающая тревога.
Своей Ленке она привезла из тундры волчишку. В стаде Виктора Климова творились интересные дела — совсем прекратился травеж, волки не трогали климовских оленей. Кто их заворожил? Вахнина решила присмотреться к работе бригады. Связалась по рации с Панаевском — главный зоотехник передавал, что во всех стадах идет свирепый травеж: матерые волки безжалостно режут оленей. Климов заметил, что около стада тоже крутятся волки, но оленей обходят: «Папа-мама ходят, а олешек не трогают». Нечаянно они натолкнулись на волчье логово прямо в центре стада. «Своих» оленей хищные соседи не трогали, ходили на дальный промысел. Из логова и достал олений пастух волчишку, которой, не мудрствуя, дал имя «Лык» — волчица. Эту сиротку и привезла Валентина Александровна, вынула из-за пазухи и протянула соскучившейся дочке необычный подарок.
— Ой, собачка! — обрадовалась Лена.
— Волчишка, — поправила мать.
— Настоящая? — пришла в восторг дочь.
Она привязалась к Лычке, разводила сухое молоко и кормила соской, бегала с ней по деревне. Но, становясь старше, волчица все больше отчуждалась от своей маленькой хозяйки, не узнавала, однажды укусила, другой раз когтистой лапой провела по лицу. Много было реву, когда мать отдала нелюдимую волчицу пастухам. Волки не приручаются, и про себя еще раз поняла Валентина Александровна, у каждого свой закон жизни.
Но… Была попытка. Она не отказывается, не сделав попытки. Что требуется — ласка ли, терпение — она все готова испытать, даже приручить дикого полярного волка — жизнь для того и дадена, чтобы искуситься новым, испытать себя.
Валентина Александровна даже обиделась на меня, когда я нечаянно мимоходом, вводно, говоря о чем-то другом, ввернул:
— Вы ведь получили крепкое хозяйство…
Она не стерпела, оборвала:
— Было крепкое. А получила-то я никудышное. «Россия» все свои дивиденды проела, на мели сидела. Контора — барак, зайти стыдно. В бане невозможно помыться, клуб — одно название, звероферма заваливается, на скотном дворе вонища тысячелетняя. Ставка делалась на одно оленеводство, оно выручало. Но из последних сил. Мы сейчас оленины вдвое больше сдаем. А солнце светит как тогда. Но звероферма, скотный двор, контора, клуб, мехмастерская — все новое. Я вообще-то строительством заниматься не люблю, мне бы лучше с животиной, но что поделаешь — жизнь заставляет.
Мягко, но настойчиво звонит красный телефон, над которым склонилась зеленая ветка. Это Яр-Сале, Вахнина вызвала райцентр, своего коллегу — директора совхоза «Ярсалинский» Николая Дмитриевича Кугаевского. Кугаевский — полярный зубр, почитай, уже два десятка лет правит лучшим на Тюменском Севере хозяйством.
Про него разное говорят — люди такого человеческого калибра без молвы не остаются: тот, кто хочет сказать помягче, назовет «традиционалистом», кто порезче — в косности обвинит. Но хозяйство у Кугаевского стабильно крепкое. А эта закономерность — есть крепкий директор, значит, есть и крепкий совхоз, видимо, не только на Тюменский Север распространяется.
Вахнину можно считать выученицей Кугаевского — она у него перед переездом в Панаевск партком возглавляла и, если не совсем переняла жестковатый стиль, по крайней мере хорошо знает его плюсы и минусы. Но, понятно, это вовсе не отношения любимого наставника и послушной ученицы… Как бы Вахнина своего руководящего соседа не уважала, у нее свое хозяйство. Вахнина сама честолюбива и у своих работников это в характере поощряет.
Впрочем, разговор с Кугаевским обычный — без всяких подводных течений. Николай Дмитриевич ездил в Новый Уренгой и Надым, к прославленным газовикам, присматривался к потенциальным покупателям подсобной совхозной продукции.
Вахнина-то провалялась на больничной койке, а узнать новости надо.
Видимо, по праву старого друга Кугаевский грубовато пошутил:
— Живая?
Она привычно встрепенулась:
— А ты что, меня уж и хоронить собрался?
Кугаевский, видимо, говорить комплименты разучился.
Она слушала и согласно помыкивала, иногда вставляя короткое предложение:
— Говоришь, меховые жилетки понравились? И чулки тоже? Нет, спальные-то мешки тяжеловаты, на любителя. А детскую обувь не предлагали? Мои-то хорошо шьют. Не берут?
Я припоминал про себя — знаменитую, наделавшую много шума высокоширотную экспедицию газеты «Советская Россия» обшивали ведь здесь, в Панаевске, ее мастерицы изладили полярным пешеходам легкое и теплое меховое снаряжение.
— Официальная делегация? Почему не сами-то покупатели? Переговоры ведем как с зарубежной фирмой. Разговоров на рубль, дела — на копейку.
— Неужели есть проблемы со сбытом? — удивился я.
— Со сбытом, может, и нет, а с транспортом есть. У газовиков ОРСы побогаче, могли бы и сами развернуться. Пока сам не побегаешь, особо не разбегутся.
Пятилетку хозяйство закончило хорошо, все вроде сносно. Кстати подоспел «пьяный» указ, который остепенил подраспустившихся тундровиков и полярных кооператоров. Конечно, проблемы будут, но жить можно. Однако, когда дела, казалось бы, пошли в гору, большая тревога поселилась в сердце директора «России».

Мне бы хотелось отвлечься на минутку от сельхозпроблем и рассказать об одной невстрече. Знакомая искусствоведка Ира в Москве, специалист по северянам, попросила разыскать самодеятельного художника по фамилии Рыбьяков Леонтий Иванович. В своих архивах Ира отыскала плохонькие фотографии картин самоучки и пояснила:
— Он не то бухгалтер, может, совсем счетовод. Тихой, канцелярской работы человек. Я его в Панаевске встретила, но потом следы затеряла. Может, не уехал еще с Севера?
Я перебрал фотографии. Старые черно-белые репродукции о художнике сказать могли немного: охотник, стреляющий влет уток; волк, ощерившийся на молодого пса; две хитрые лисы, встречающие упряжку на льду реки; рыбачий стан на берегу моря; каюр, погоняющий резвую тройку оленей…
Искусствоведка, уловив признак разочарования, поторопилась:
— Надо видеть его картины живьем: удивительная чистота. Родниковая.
Самое странное — я, бесстрастно пролиставший худенькие репродукции, сюжеты на картинках запомнил наизусть, как стих с первого чтения. Что-то было в них, что откладывалось, минуя разум, заботливо подсказывавший, что вряд ли это искусство первого калибра. Панаевск у меня связывался с именем неведомого Леонтия Рыбьякова, тихого бухгалтера, со счетоводческой скуки взявшегося за мольберт.
Леонтий Иванович в Панаевске уже не жил. Не жил вообще. Давненько с ним встречалась московская искусствоведка. В 1978 году Леонтий Иванович, купивший кооперативную квартиру в Кулебаках на Оке, уехал с женой, а через год умер, скорее, от северной тоски, чем от рака. Работа у него числилась тихой: дежурный монтер на почтовской радиостанции.
Но Рыбьяковы в Панаевске имелись: правда, уже Леонтьевичи, Борис и Владимир, сыновья. Оба невысокие, телом собранные, плотные, очень друг на друга похожие. Один работал дизелистом на телестанции, другой шел в след отцу — дежурным электромонтером на почте.
С ними-то мы и выясняли факты из биографии панаевского не то Пиросмани, не то Анри Руссо. Сын показал фотографию — Рыбьяков старший, не в пример был крупен костью, широк лицом, фото фиксировало его добродушную улыбку. Впрочем, он улыбался всем лицом — и рот расползался в неудержимом веселье, и лоб улыбчиво морщился, и нос лез вверх, глаза не искрились даже, а были полны счастливого удовольствия жизни. Он не в объектив смотрел, а как бы на любимую женщину.
Картин у сыновей оказалось не много: всего шесть — те, что фиксировались на моих путеводительных снимочках. В натуре они, как и предсказывала искусствоведка, излучали непонятной чистоты свет. Меня странная сила сковала: стоишь перед картиной, прекрасно осознаешь — ты такое искусство вроде перерос, в любом случае это только самодеятельность, но картина-то тебя не отпускает. И все тут. Изображено на ней немного, непритязательно. Тундровой выправки красавец-оленевод встретил деревенскую смущающуюся девицу. Фигуры привлекательные: она одета в праздничную малицу из меха молодого оленя, с вышитыми собственными руками узорами- орнаментами по плечам, рукавам и подолу. У него — набранный из мамонтовой кости пояс, пастуший нож в костяных ножнах. Если не на улице праздник, то праздник в сердцах этих молодых. Может, самодеятельный художник не умел по-другому выразить радость их встречи (в изображении лиц он оказался не силен) и вот так, нарядной одеждой, изобразил праздник душ.
Леонтий Рыбьяков, понятно, старался изобразить мир в движении, но ему это удавалось неважно: и падающая подбитая утка, и бегущие в упряжке олени застывают намертво. На «Встрече» статичен оленевод, ведущий безмолвный разговор со статной деревенской красавицей. Но потом и до тебя дойдет: они не статичны, они несуетны. Не натюрморт. Мир воспринимается художником естественно-монументально. Тем и завораживает, останавливает картина: как не хватает нынче этой монументальной несуетности. Давайте остановимся на улице посреди толпы, не торопливо, не на бегу, а так — два любящих бога.
Столь монументально спокоен, и в этом величествен рыбак, вытесывающий весло. Мальчуган, отправляющий нехитрое естественное дело прямо у нюка рыбацкого чума. И даже охотник, убивший утку, не кажется нарушителем естественной конвенции живущего. Не смотрится чужеродным.
Как все самоучки, Рыбьяков — суперреалист, в его пристальности к вещному миру, естественному порядку — то ли мудрость естественности, то ли простота мудрости. Здесь, на кротких улочках Панаевска, как ни вспомнить о той естественной жизни, где март чередует апрель, а потом придет чистопородный май, у которого радости свои. У нас листками казенного календаря скользят безликие дни-месяцы, а здесь скользят перистые облака, вскрывается Янгутта, начинает зеленеть ива на противоположном берегу Зырянской протоки, на Комарьем мысу уже ловится осетр, а на Черных кочках можно стрелять поднявшегося на крыло свиязя.
Дедушкины картины показывала мне Леонтьева внучка Света. Она, наверное, совсем неважно разбирается в живописи — больше хвастала своей Соней — в доме уже три месяца живет симпатичная калека — полярная сова Соня с окончательно сломанным крылом. По рекомендации Светы познакомившись с Соней, я понял, впервые в жизни, отчего говорят: «мудр, как сова». Взгляд черных в желтом ободке совиных бусин пристален и многомыслен. Соня бодро подковыляла к дедушкиной картине «Мыс Комарий» и… пропала. Птица растворилась в жизни рыбацкого стойбища, выбрав себе место сбоку от монументально-спокойного старого рыбака. Я уразумел, почему не отпускают рыбьяковские простоватые картинки: они непритязательны, но величественны.
По словам сыновей, Леонтий Иванович рисовал мало, и картинное наследие оставил небольшое. Сначала ему не хватало просторной и светлой комнаты, когда комнатка-мастерская все же появилась — не стало хватать желания. Наверное, добродушный дежурный монтер был леноват. Но, может, именно это и делает его картинки не поделками неумелого ремесленника, а плодоносным искусством. Эта художническая лень просыпается, когда не на чью-то потребу, а только на заказ собственной, преодолевшей дремоту души. Деревенский сибарит знал толк в истине мастера.
Поможет ли это эстетическое отступление для понимания характера директора Вахниной? Панаевской «России»? Зачем я об этом? Мне помогло…
Сколько их, дежурных электромонтеров, мимо которых пройдем, не заметив скрытой жизни их душ, пока одна из них не изольется так…чисто. Драгоценные зерна, драгоценные души России…
Я не стал сообщать Ире о смерти деревенского маэстро. Разминулись… Но он для нее всегда живой.
Да, в последнее время поселилась тревога в сердце директора «России». Постоянная и неусыпная. Стараешься потихоньку, по кровиночке растрачивая себя, и вдруг оказывается, что идет сила, которая, не спросясь, твое дело нарушит и порушенье свое еще и благородно разъяснит.
Конечно, Вахнина давно слышала стоны-вопли коллег-директоров тех хозяйств, которые подпали под молох промышленно-наступательного освоения. Буровые, трассы, коридоры коммуникаций съедали на тюменской земле аппетитные куски лучших ягельников, охотничьих угодий и промысловых рек. Горела, воняла мазутом девственная и нетронутая земля, пропадали чистые воды, пряталось непогибшее живое.
Вахнина как-то напросилась на прием к главнокомандующему нефтеразведочных поисковиков, чьи батальоны утюжат буровыми Ямальский полуостров, знаменитому Подшибякину. Василий Тихонович, который и сам уже три десятка лет по сибирским северам скитается и северных старожилов почитает, ее обнадежил. Он аргументировал специальными геологическими терминами, но она поняла одно, что спасительными для земель совхоза «Россия» были оползни с Урала, которые проходили миллионы лет тому назад; в невиданно далекие геологические эпохи. Эти оползни-то и погребли под мощным слоем наносов месторождения природного газа и нефти, за которыми сейчас и идет большая охота на Тюменском Севере. Глубоко да далеко — значит дорого. Для государства пока не особо выгодно начинать разработку этих месторождений.
— Спи спокойно, Валентина Александровна, — глуховатой своей хрипотцой обнадежил геологический пророк совхозную директрису. — В этом тысячелетии освоение полуострову не грозит.
Она, как доверчивая женщина, поверила. Конечно, не обманывал знающий геологический начальник. Но… Как-то летом в кабинет Вахниной зашел усталый пожилой человек с пыльными усами, представился начальником изыскателей и попросил собрать главных специалистов. Он расстелил на столе большую и подробную карту (она еще вздохнула: мне бы такую, давно мечтала) и рассказал, что они ищут трассу железной дороги на Бованенково — «коридора» коммуникаций, по которым пройдут газо- и трубопроводы и другая технико-технологическая всячина. Сто метров направо, сто метров налево.
— В общем, километров десять шириной, — сразу прикинула она.
— Примерно так, — понимающе улыбнулся изыскатель. — У нас четыре варианта.
Шариковой ручкой «Мицубиси» вместо указки он проводил на километровке, показывая варианты трасс. А она сразу определяла: первый вариант подкашивает ее, второй валит с ног байдарацкого директора Бабина, четвертый портит кровь Кугаевскому, третий делит сложности на всех.
— Самый экономичный — первый вариант, — объяснил изыскатель. — Он — короче, меньше мостов и переходов. — Ткнул в желтоватые овалы на карте. — Больше песчаных карьеров.
«Хорошо поработали, — подумала она, помня, что именно на этих песчаных буграх лучшие песцовые норы.
— Сколько километр дороги обходится? — уточнила она.
— Здесь — дорого. Миллионов до трех доходит.
Она сразу вспомнила другую цифру — балансовая стоимость ее совхозного имущества оценивалась в пять миллионов рублей. Даже и пяти не набиралось. Ее любимая «Россия» — всего-то неполных два километра железной дороги… за два километра рельсов на насыпи — и неповторимые озера Ярро-То, и уникальная Хадыта, и щедрый Юрибей. Кто с ней считаться будет?
Может, наивно звучит рассуждение знакомого тундровика, но его резон запомнился.
— Они зачем сюда пришли? — спрашивал он и сам же отвечал: — За дровами.
— Это как? — не понял я.
— За дровами, — упрямо настаивал он. — Печки ведь газом топят. Значит — те же дрова. Они — тепло, а мы людям — прокорм: мясо, рыбу. Что важнее? Почему они всегда главные?
Что она могла сказать усталому изыскателю?
Он тропки не на свою ленинградскую дачку выбирал, государственную дорогу. Какие к нему у нее претензии?
Мужик оказался знающий.
— Первый вариант? — спросила она на всякий случай, заранее понимая, что хорошего для себя ответа не услышит.
Изыскательский дипломат ответил необидно:
— Мы склоняемся к первому.
Да, если еще и теплилась какая-то надежда…
— А чего ты пугаешься? — спросил ее старый Хабэча Неркаги, которому она рассказывала о своей тревоге. — Железной дороги не видела? У нас же на Хэнской стороне разве не железная дорога? Ничего, олень терпит.
Наверное, ей нелегко, душевно неприятно было сформулировать свой вывод. Страшил ее человек, который будет прокладывать дорогу. Директора совхоза страшит строитель- первопроходец. Нет, не с неба дорога упадет. И не один человек ее будет строить, а тысяч десять — двадцать; наверное, начальник изыскателей не привирал, точно тысяч двадцать, да все пять — десять лет. И что за эти годы двадцать тысяч мужиков из ее родной тундры сделают? Вот что ее страшит, что заставляет иной раз в холодном поту среди ночи просыпаться.
Вахнина пережила страшные дни, бессильный детский страх, апатию беспомощности, хотя никто, кто был рядом, не заметил этого — она все делала по порядку и толком. Первые, самые страшные впечатления заполонили ее мозг, и она полагала, что все кончено, бессмысленной становится не только вчерашняя и сегодняшняя ее деятельность, но вся ее жизнь. Кончит стальная колея охотничий промысел, дорогое и любимое ее оленеводство, тундровиков полностью переведут в поселки, кончится трудная, но вольная и душевно просторная жизнь. Железная дорога казалась ей карающим мечом, который надвое разрубит ее тундру. Виделась ей настоящая, не природная, а человеком уработанная, грязная, замазученная, железным тиском арматуры схваченная ледяная пустыня.
Все — казалось, выхода нет. Тупик. Может улететь птица и зверь убежать. Тундре отступать некуда — она стоит — как последний герой — намертво.
Несколько месяцев минуло с той поры, как изыскательский мужик посвящал ее в тайны трассы, которая для него — дорога жизни, а для нее — тропочка в деревенскую неперспективность. Смута времени прошла, пена беспокойства улеглась, сердце если и не смирилось, то ум напряженно ищет выхода.
Пишу и беспокоюсь, как бы транспортный изыскатель себе в аргумент не записал: ведь скажет же, что дорога поможет решить проблемы внутренних ресурсов северного оленеводства. Какой, мол, ущерб при этакой-то попутной благотворительности?
— Вы знаете, что такое олимпийские гонки? — спрашивает Валентина Александровна, озаряясь хитроватой улыбкой, загодя понимая, что все, что я ни отвечу, будет не в лад.
— Ну-ка, ну-ка, — отвожу я угрозу подковырки.
— У нас маршруты касланий семьсот километров без малого, так мы и зовем их — олимпийские гонки. Полуостров-то узкий, ягельники неширокие, стада бок о бок трутся, вот и приходится гонять туда-сюда. И получаются вместо нагула гонки. Сколько мяса мы на этом теряем, да и ягель травим.
— Ну и?.. — очевидный для нее вывод мне не ясен.
— А что «ну и…»? Мы тут долго воевали за перераспределение пастбищ, никто не решался серьезной ломкой-перестройкой заниматься. А дорога заставит традиции ломать. Может быть, придется совхозы соединять, укрупнять, в одни руки передавать. А один хозяин толковее распределится, ужмется где-то, где-то новое место подыщет. И вот вместо марафона будет у нас нагульный… как его… спринт.
— Но тогда же на «России» крест? — Я даже не договариваю, столь кощунственной самому кажется мысль.
Вообще-то, если вдуматься — ну что за трагедия, событие-то локального, районного масштаба? Сиди на месте Вахниной равнодушный чинодрал, наоборот, натолковал бы про преимущества «железки».
Попозже я съездил в Лабытнанги — базовый город наступления на полуостров, толковал со строительно-транспортным начальством, с теми, кто поведет за собой эти тысячные отряды-орды покорителей.
— Вас боятся, — открытым текстом как Троцкий Реввоенсовету, — пугаются.
— Да мы ж хорошие люди, — весело развело начальство руками, — нас любить надо.
Северянин он был бывалый и сразу помрачнел:
— По пять тысяч работяг в год будем принимать, с каждым плотно не поработаешь. Один по невежеству и незнанию, другой — в порыве энтузиазма, третий — по сознательной злобе, четвертый от бесконтрольности, а в общем — варварский след.
— И нет панацеи? — Мой вопрос звучал наивно, как просьба. Наверное, собеседник мог бы сжалиться.
— Нам дают мощную технику, грамотный проект, но людей с экологическим сознанием мы должны растить сами по ходу дела. Мы их и растим, но оставляем за собой искореженную землю. Двадцать тысяч бывалых, осторожных и бережливых северян мне никто сразу не даст.
Нет, не зря, вовсе не зря беспокоится Вахнина.
Выйдет завтра романтичный первопроходец на бережок туманного озера, и крякнет над ним зазывно бесконтрольная чернозобая казарка, потянется в азарте рука к ружьишку, тоже нигде не зарегистрированному. Ох, как он соблазнителен, этот искус дикой привольной жизни, естественного отбора. А с другого бережка аукнется ответным дуплетом солидарный первопроходец.
А трасса сложная, пурги, ветры и заносы, и будет вперед, только вперед рваться хваленая отечественная и импортная техника, оставляя за собой рваный след.
Как все же истосковался освояемый Ямал по чуткой душе и умной руке…
Но вот же рядом живут и работают сельские люди — тундровики, которые ведут свое освоение терпеливо, бережно и любовно.
— Моя фамилия Нак, — сказал мне транспортный лидер — Владимир Нак. Я не Вам обещаю, я себе обещаю: мы сделаем все, что в наших силах — дорога получится разумной.
Мы — хозяева времени? Или время правит нами и нам не вырваться из его плена?
Пожалуй, на этом закончу свои зарисовки о «России» на полярном краешке нашей земли. А что еще скажешь? Жизнь идет. Приносит новые тревоги. Радости, когда проблемы умеешь толково решить. По-другому же и не бывало, по-другому Вахнина не работала.
1988 г.

УСТЬ-ПОЛУЙ: ПЯТАЯ ДУША

Наверное, я не всех и не совсем понимаю авторов версии о легендарной ГиперБорее. Конечно, очень у них всё спорно. Но как проникнуть в глубины земной истории? Явно помогут только интуиция и гениальные прозрения.
Но я очень понимаю тех энтузиастов, кто ищет следы легендарной ГиперБореи на Полярном Урале и Ямале. Если искать — то только там. Крылатое древнее человечество — счастливое человечество, умеющее летать! — могло жить только в этих благословенных местах планеты.
Находятся знатоки, которые имя Ямала переводят как «край земли». То есть — окраина, недоступная глушь, этакая даль, что явно не для серьезного человеческого роду-племени.
Нет, никогда эта прекрасная земля не была окраиной. Это сбереженная земля, сбереженное пространство. Уникальное. Земля особой цивилизации.
У Ямала — не бросовая, окраинная, а полноценная и очень мужественная история. Настоящее героическое общечеловеческое прошлое. И тот, кто хочет это подтвердить — должен искать.

Эрмитаж в Санкт-Петербурге большой. Народу праздного и честно любопытствующего ходит поточно много и постоянно. Еще больше экспонатов.
Заинтересует ли всякого эрмитажного посетителя вот этот неброский экспонат? Не абсолютно. А зря. Если знать его историю, поймешь, какие пространства и времена сопряглись в этой, казалось бы, простенькой серебряной чаше. Отысканной в ямальской деревушке Лопхари на северной Оби, и переданной Эрмитажу губернатором Ямала.

Титр: Юрий Пятницкий — научный сотрудник, музей «Эрмитаж».

СНХР.
— Это один из самых уникальных предметов средневизантийского времени периода с IX по XIII век. Среди серебряных вещей оно занимает выдающееся место. У него много загадок, оно поставило много вопросов. Блестящая художественная вещь, абсолютно уникальна! Блюдо «Вознесение Александра Македонского» — шедевр византийской таревтики. Как его датировать? Блюдо поступило в Эрмитаж специально для выставки «Сокровища Приобья». Сразу показано в 1997 году на крупнейшей выставке византийского искусства в Нью-Йоркском музее «Метрополитен». Грандиозный шедевр для выставки.
— Сюжет расхожий?
— Сюжет не очень распространен, связан с Македонским, с его любопытной историей вознесения на грифонах в небо. В Византии к таким сюжетам относились немножко насторожено.
— Ученым по силам проследить путь, каким образом чаша с Александром Македонским проделала путь с Константинопольского базара до Нижней Оби?
— Я лично склоняюсь к тому, что она могла попасть в 13-ом веке, торговые пути были довольно быстрые: пройдя Бухару, оказалась на Севере.
— Юрий Александрович, можно предполагать, что северный шаман, в руки которого попал этот серебряный шедевр, был настоящим эстетом?
— Безусловно. Несмотря на расхожее представление, что северные народы обладают специфической культурой, не первого сорта, и им непонятны высокие материи. Однако история находки, история поступления сасанидских, персидских и византийских, античных серебряных вещей, показывают, что красивые вещи северяне всегда понимали, ценили и использовали, в первую очередь, как омулет, в котором заключена некая невидимая энергия, невидимая сила. Понимали. Чувствовали силу искусства.
— Шедевр вписывает северную окраину в круг мировой культуры?
— В определенном смысле. Северные народы сохраняли все особо ценное, необычное. У местных народов оно особо почиталось. Север входит в орбиту мировой культуры и играет до сих пор огромную роль.
— Можно говорить, совершенно не лукавя: шедевр — мирового уровня?
— Действительно шедевр, одна из лучших вещей византийской таревтики в Эрмитажной коллекции.
— Как предполагаете у Михаила Борисовича Пиотровского дрожали руки, когда он получал этот дар из рук губернатора Неёлова?
— Он профессионал. Но у любого дрожат руки, когда берешь произведение подлинного искусства, дрожат от восхищения, к таким вещам можно прикасаться только с трепетом и благоговейно.
Конец СНХР.

Рядом с вечностью. Строящийся, хорошеющий, современный Салехард. Столица Ямала. Город со своими достоинствами. И со своими проблемами. Но вот чудо — если свернуть с основной городской магистрали, чуть-чуть, чуток, то из XXI века можно попасть-перенестись в век XXI, но уже — до нашей, до новой эры. Правда-правда, только свернуть с автотрассы. Метров триста.

Усть-Полуй.
Праздник археологов. Культурный слой. Слежавшиеся века. Усть-Полуй копают и находят уникальные вещи. Но он, судя по всему, неисчерпаем.
Правительство Ямала, несмотря на постоянно трудные времена, позволяет себе редкую роскошь: выделяет средства на системные археологические раскопки. Не только потому, что археологические памятники разрушаются и голос прошлого может пропасть.
Премьер Владимир Путин, которого мы так и не дождались на железнодорожном мосту через реку Юрибей, назвал в Салехарде Ямал «мировой кладовой». Но это, понятно, не исключительно кладовая газа и нефти. Это кладовая большой человеческой истории. Здесь, на усть-полуйском городище ежегодно, точнее — ежелетне, собирается российский археологический ареопаг, и Усть-Полуй не обманывает ожиданий энтузиастов. Как и нынешнее «поле». Ареопаг в сборе, точнее, в раскопе, в своем окопе вечности. Сенсация себя ждать не заставила. Нашли «вождя».

Титр. Владимир Железкин — археолог.

СНХР.
— Владимир Григорьевич, удача приходит на рассвете?
— Все зависит от того, как ищешь. Главное, мошки не было. Видимо, даже мошка поняла священность момента. Солнце еще не поднялось, прохладно. Раскоп, считаю, получился удачный, на нем уже третья интересная вещь. Нашли четырехгранный наконечник, костяную фигурку осетра. С «косатым» получилось так: сначала появилась голова, мы часок расчищали ее потихонечку, чтобы не повредить, отследить, что рядышком находится, в каком контексте вещь. Фиксировали, снимали несколько раз.
— Вы его как-то назвали — своего косатого вождя?
— Профессионалы назовут.
— Сколько ему годков-то?
— Более полутора тысяч, примерно лет 1600–1700, судя по аналогам. Это не детская игрушка, думаю, а скорее, сакральная вещь. Точней об этом скажут специалисты и искусствоведы.
— Как вы оценили мастерство древнего скульптора?
— Очень высокое. Микеланджело Усть-Полуя.
— И все-таки, Владимир Григорьевич, что Вам пришло в руки?
— Я нашел уникальную вещь, продукт искусства, по-видимому сакральная вещь, относящаяся к раннему железному веку. Из кости вырезан князь или жрец. С косой. Косатый. Поза — сидящего на троне, но без трона. О ее цене говорить бессмысленно — находка уникальна. Вряд ли когда-либо будет продана. Ее цена чисто духовная. Бесценная вещь!
Конец СНХР.

Титр: Андрей Пантелеев — палеоорнитолог.

СНХР.
— Я орнитолог-палеонтолог, занимаюсь ископаемыми птицами. На Усть-Полуе найдено много птичьих костей. Не совсем обычное место, это святилище, совершенно другой состав птиц. Необычно много хищных. На костях белохвостых орланов нашел следы сломов и заживления при жизни птицы. Раненых птиц ремонтировали.
— Орлиное место?
— Можно предположить, что здесь существовал культ орла. Орланы белохвостые именно для сакральных целей использовались.
— Андрей Валентинович, какие птички здесь летали полторы тысячи лет назад? Летали, бегали, мошек клевали.
— Состав орнитофауны почти не изменился. Найден филин, который исключительно редко сейчас встречается, гнездится южнее. Скопа сюда в современную эпоху только случайно залетает. Больше всего найдено белых куропаток, их здешние птицеловы добывали с декабря по март. Очень много водоплавающих: гуси, разнообразные утки, лебеди: и тундренные, и коркуны. Гагары, чайки, белые совы, черепа беркутов.
— Из певчих пород, что здесь щебетало и чирикало?
— Все-таки времена стояли суровые…
— Птичьи нежности воспрещались?
— Ну почему же? Вы же по косатому князю убедились — большие эстеты жили в этих местах.
Конец СНХР.

Титр: Андрей Новиков — археолог, Сибирское отделение РАН, г. Новосибирск.

СНХР.
— Усть-Полуй относится к тем памятникам, которые действительно имеют мировое значение, о них знают не только археологи отдельно взятой страны, но и мира. Находки ярки, ставят очень много вопросов, далеко выходящих за пределы конкретного региона. Я почему очень хотел оказаться на Усть-Полуе? В этом месте, с оговорками, заканчивается великая река Обь. Дальше она превращается в море. Мне довелось работать на плоскогорье Укок (Горный Алтай). Однажды мы пошли на охоту и оказались на вершине горы. Гора — водораздел: вот по эту сторону горы — Китай, по ту — Россия. Стоя на вершине, археологи обычно смотрят под ноги. Смотрю себе под ноги и вижу валунок, на нем снег и этот снег тает. Капельки текут — одна в эту сторону, а другая в Китай. Они соединяются в ручейки, в поток. Я вдруг почувствовал, что стою на мировом водоразделе. Капельки, которые потекли влево — в Китай, а капельки вправо потекут в Иртыш и сюда в Обь. У меня тогда возникла идея пройти Обь, от ее первых капелек до ее финала. Я эту мечту осуществил. Здесь, на Усть-Полуе.
— Здесь жили речные люди?
— Река так или иначе, и в хозяйственном плане, и в мировоззрении играла исключительную роль в жизни этих людей.
— Археологи же трезвые люди?
— Нет. Археологи — сумасшедшие. И это-то понятно: археология ж работа пыльная и безденежная.
— Полевой сезон — дурдом?
— Большая нагрузка.
— Может себя Андрей, как бескорыстный сумасшедший, представить полторы тысячи лет назад? Он — мужчина, речной человек, Усть-Полуй для него — живое место и образ жизни. Чем занимается усть-полуец Андрей?
— Мое мировоззрение несколько отличается от нынешнего, хотя на самом деле мы, современники, не так далеко ушли, как мнится. Оно было маленечко другим… Их время. Мифологическое мировоззрение. Что такое миф? Миф — это вымысел, в который верят. Маленькие дети в сказки верят и живут в мифологическом мире. Я — немного ребенок.
— Если верят, значит не вымысел?
— Для них — нет. Для них реальность. Эти люди, и я, усть-полуец Андрей, живем именно в этой реальности. Наш вождь, наш тотем — орел.
— Что они обоготворяли?
— Ой, можно сказать, что все. Мифы говорят нам о духах воды, о духах леса, о духах священных животных. Весь мир, который их окружал, был живым. Одушевленный мир. Каждый куст сродни человеку. Это другой мир, не такой. В нем еще очень немного людей, но везде — души. Мир травы, потока, неба, дерева, камня. Мы, кстати, неистовые рационалисты, от изменения нашего сознания, невероятно много потеряли. Находки, которые обнаружены в нынешнем сезоне, как раз говорят о том, что общение с живым миром было не только вербально, но материлизовывалось в вещах и ритуалах. Очень сложный памятник — Усть-Полуй. Очень.
Конец СНХР.

Титр: Наталья Федорова — археолог, руководитель проекта «Усть-Полуй».

СНХР.
— Наталья Викторовна, покажите, пожалуйста, культурный слой Усть-Полуя.
— Конечно, вот он. Видите уголечки, косточки пережженные? Почти 2 метра. Это верхняя часть культурного слоя, до низа мы еще не докопались.
— Задается сезон?
— Задается. Жалко, мы еще не дошли до самого интересного, это все еще глубоко. Я очень рада, что наконец-то приехали коллеги из других регионов. Одно дело, когда ты много лет на одном месте, отчасти взгляд замыливается и ты в плену собственных идей и иллюзий. Совсем другое дело, когда приезжают трезвые коллеги из других районов с другим опытом исследований. Приятна, конечно, находка этого костяного человечка, она одна способна окупить все наши желания. Но мы не теряем новых надежд. Знаковая находка!
— Наталья Федорова может представить себя не археологом ХХI-го века, а женщиной I-го века, на этом самом месте?
— Нет, не могу.
— Не хочу?
— И не хочу. Женщина традиционной культуры из меня вряд ли уже получится. Здесь есть два погребения женщин, совершенных по довольно странному обряду, нехарактерному для этих мест. Что с ними сделали? — убили, принесли в жертву, сами ли они умерли — одно захоронение вот под этим кустом.
— И все-таки женщины 2000 лет назад здесь бывали, что они делали?
— То же, что и всегда: обрабатывали шкуры, шили одежду, готовили еду, обслуживали.
— И все 2000 лет этот неправильный миропорядок? Мужской?
— Он и сейчас, по-моему, мало изменился. Или я чего-то не понимаю?
— Ожидаешь неожиданностей от этого памятника?
— Да, ожидаю. Но понятия не имею — каких. Но так даже интересней. Если бы мне кто сказал, что мы костяного человечка найдем, я бы ответила, что здесь не может быть костяной антропоморфной скульптуры. А она вот….
— Кстати, о чем этот человечек?
— Он местный. Он местный. Он местный. Фигура, прическа, лицо, пояс, который опоясывает его чресла — иконография очень характерна для местных антропоморфных изображений. Но костяная объемная фигура в человеческом виде — первая. Бронзовые, они более плоские.
— Автор этой скульптуры какой привет из своего времени нам послал?
— Он об этом не думал, это точно.
— Но посылал?
— Он зафиксировал нечто для него важное.
— Людям — с приветом?
— Да, людям с приветом. Бесспорно, он фиксировал что-то очень важное для себя и важного персонажа. Так возиться, вырезать… Явно, очень важная для него вещь. Заметили? Там есть дырочка, вещь носили, видимо, на ремешке.
— Можем говорить, что это первобытное искусство?
— Нет.
— А какое?
— Древнее. Я думаю, это образ богатыря, предка. Богатыри-предки, косатые богатыри с длинными красивыми именами красивыми. Косатый богатырь в местном фольклоре известен.
— Богатырь, кажется, чем-то опечален?
— Нет, он значителен.
— Важный?
— Ну.
— Сосредоточенный?
— Естественно. Заметьте, он трехпалый. У него и на ногах и на руках по три пальца.
— А о чем это говорит?
— Видите ли, каждый предок произошел от какого-то мифического животного-предка, и несет его черты. Возможно, здесь как-то с медведем связано…
— И все-таки: о чем он может думать?
— О прошлом, о проблемах, о своих соплеменниках, о своих врагах…
— Что говорит человечеству, не только чистой науке, Усть-Полуй? Это же какое-то сообщение человечеству. О чем его мессидж?
— Он станет понятен, если посмотреть работы наших ямальских художников-современников. Это: от сердца к сердцу. Усть-Полуй — это высокая духовность, высокий художественный уровень. Он способствовал, чтобы прошлое транслировалось в современность.
Конец СНХР.

Замечательный музей, может быть, лучший музей Сибири, точнее: музейный комплекс — в Салехарде, где хранятся главные богатства ямальского прошлого, в те дни, когда шли раскопки на Усть-Полуе, провел монументальную выставку. Названа она справедливо и монументально «Две тысячи лет ямальского оленеводства».
Выставка вписывается в общую мозаику — прошлое Ямала свидетельствует, что эта земля — нет, не окраина мироздания. Она в центре, всегда была и остается — в центре интересов живущего человечества.

И, конечно, о главном…
Выдающееся открытие…
Здесь, на Усть-Полуе находят не только материальные свидетельства, вещие осколки «косатой» вечности.
Что в них? Что — за ними?
Здесь, на Усть-Полуе и мы откроем для себя: наши далекие предки, очень далекие, в чем-то мудрее и совершеннее нас.
На Усть-Полуе мы открываем… пятую душу. Человеческую. И с одной-то душой сложно. А каково с пятью?

Титр: Елена Перевалова — этнограф, институт истории и этнографии Уральского отделения РАН, г. Екатеринбург.

СНХР.
— Елена Валерьевна, люди, которые здесь обитали, задавались вопросом: кто мы?
— Если бы здесь не было столь богатых находок, оригинальных и уникальных, то мы могли бы говорить: наверное, здесь жили скучные люди. Но мы себе позволить такого не можем. Посмотрите, какая богатая культура! Нашли Усть-Полуйского богатыря. Косатого. Богатыря с косами. Замечательный богатырь!
— Вылитый хиппи?
— Это не хиппи. Хиппи о своей немытой шевелюре что-то, понятно, соображали. А у богатырей в волосах — душа. Чем длиннее косы, а коса толще — тем мощнее богатырь.
— Душа мужчины в волосах?
— Эх, как сейчас расскажу, не знаю, правда, зачем…
— Рассказывай.
— Как-то была на Куновате. Я хантов изучаю. Вы знаете, у хантов, да и у ненцев, несколько душ. Один вариант, который рассказали на Куновате, мне очень понравился. Есть голова-душа, есть сердце-душа, живот-душа, даже есть ноги-душа. Посчитали? Четыре. Но это еще не все. Между животом и ногами у мужчины есть еще одна душа. Пятая. Этой своей душой мужчины, собственно говоря, от женщин и отличаются.
— На одну душу?
— На душу больше. Но это необязательное преимущество.
— Все-таки на душу больше.
— Отсюда считается, что женщина… слово, наверное, не совсем точное, что женщины — не чистые. Она чистая, но она не такая. У нее всего четыре души. Соответственно, все обряды у хантов строятся на пятерке и четверке. Четыре года подождать пока душа человека уйдет в другой мир. У женщин. Пять, соответственно, у мужчин. Все строится на этом счете. По количеству душ.
— Спасибо, Лена, за нашу пятую, закрытую, секретную, но правильную мужскую душу. Подарила.
— Я надеюсь, Вы это в интервью не включите?
— Как? Наконец-то все мужчины, не обязательно ханты, узнают, где их честная пятая душа.
— Где положено. С Вами все ясно.
Конец СНХР.


РОДИНА СЫНОВЕЙ

Что скрывать, мне нравится собственная безудержная смелость: без оглядки, размашисто пишу слово «колониализм», стыкую его с опасным эпитетом «социалистический». Слишком долго ведомства паразитировали на богатствах щедрейшего Севера, ничего практически не давая взамен. Сегодня на одной чаше весов миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа, а на другой — нищие национальные селения, разоренные традиционные промыслы, высокая детская смертность, низкая продолжительность жизни коренных северян, громадный ущерб природе — что это, как не приметы колониального подхода с самыми благими, социалистическими намерениями? Явление существует. Правда, оно не исследовано, терминология не выработана, поэтому в первую очередь идут самые хлесткие определения. Клеймим неоколониализм в Африке, собственный — стараемся не замечать. А может, задуматься, не стала ли Сибирь действительно второй Африкой?
Наверное, определить явление, назвать врага по имени — это еще не все. С кем же вместе бороться против общего врага? И здесь мы столкнемся с парадоксом — сторонников-то следует искать во вражеском стане. Все экологические варвары — газовики, трассовики, буровики, строители — люди советские, надеяться, что к нам придут и за нас сделают — бережно, опрятно и аккуратно — японцы, финны, итальянцы или марсиане, наверное, неразумно. Вопрос остается: если мы полагаем сообща вершить важное дело, должны ли только искать врагов или одновременно с этим вербовать сторонников?
…Я шел в «логово врага». Ведь к руководителям, возглавляющим мощные рабочие отряды первоосвоителей, нынче подход неоднозначный, чаще всего — настороженный, нередко — откровенно предвзятый. Это и понятно: если есть колониализм, то должны быть и колонизаторы. Такой руководитель — удобная, уязвимая мишень для критических социально-экологических стрел.
Вехи биографии лауреата Ленинской премии Игоря Александровича Шаповалова — Медвежье, Уренгой, Ямбург. Освоению Тюменского Севера отдана половина жизни, четверть века. Последние пять лет он, бывший лидер коммунистической Тюмени — живет в Надыме, перебрался сюда, чтобы возглавить новый главк — «Главямбургнефтегазстрой», сегодня переформированный в специальное строительное объединение (ССО) «Арктикнефтегазстрой». Направление главного удара ССО — полуостров Ямал. По существу, именно Шаповалов возглавляет освоение «соленого полуострова». Игорь Александрович, усаживаясь перед микрофоном, понимал, что придется отвечать на не очень приятные вопросы, но согласился взглянуть на горячие проблемы освоения с ведомственной точки зрения. Наверное, наш разговор можно было бы передать и в авторском изложении, но, полагаю, жанр интервью полнее передает взгляды участников диалога.
Омельчук: Северной спецификой всегда считались бездорожье, отдаленность, морозы, пурга, летний гнус. Однако сегодня «джентльменский северный набор» кажется легко преодолимым. Куда труднее найти общий язык с местной общественностью, взявшей под крыло опеки нежные и ранимые северные тундры — основной плацдарм деятельности строителей.
Шаповалов: Специфика действительно меняется. Если Вы помните, перед въездом в город Надым стоит памятник первопроходцам — вездеход на пьедестале. Еще недавно я считал: так и нужно. Сегодня, проезжая мимо, особенно если везу приезжих гостей, стараюсь скромный монумент не показывать: ведь на пьедестале должен не вездеход стоять, а оленеводческие нарты — транспорт подлинных первопроходцев. Ослепленные своим героизмом, собственными грандиозными делами, мы не заметили настоящего героя, настоящего первоосвоителя Севера. Вы правы, «зеленое движение» продвинулось к арктическим берегам, на Севере ему есть что защищать. Но экологическое сознание формирует не только подогретое общественное мнение. Одна из причин поворота к природе мне видится более глубинной. Первые добровольцы Тюменского Севера приехали сюда из разных городов, самых дальних весей государства, оставив родные места. Сегодня у них уже подросли сыновья, дочери. Родители готовы уехать, вернуться в квартиры- кооперативы, но для детей — родина, отчий дом здесь, в Надыме, Уренгое, Лабынангах. Здесь родная земля. Раньше мне ничего не стоило кликнуть клич: «Вперед, герои!» — и вездеходы кромсали тундру. Сегодня молодой вездеходчик не поторопится выполнить оголтелый приказ. То, что для его отца казалось самоотверженностью, героизмом, для него — варварство и разгильдяйство. Мы врастаем в Север, его раны — наши раны. Первыми боль этой земли почувствовали коренные северяне, но сегодня ее страдания понятны и «аборигенам» промышленного освоения, их детям. Отсюда накал страстей: спор идет не только в митинговых дискуссиях, а почти в каждой семье. На мой взгляд, это главный стимул пересмотра сложившихся стереотипов и приоритетов.
— Вы — человек ведомства, возглавляете крупное подразделение отрасли, хотите-не хотите, должны выражать его интересы, принадлежите ведомству, как говорится, со всеми потрохами. В чем, на Ваш взгляд, главный грех ведомственности?
— Да, мы сегодня клейменные, обязательные «варвары», порушители, «враги». Если даже стараешься сделать все возможное, в друзья природы уже не попадешь. В чем грех? В эгоизме. Он бывает возрастным, классовым, сословным… Растаскивают советское общество и по ведомствам. Сегодня на Ямбурге, к примеру, мы не можем поделить крупный жилой комплекс между газовиками и строителями. А ведь, казалось бы, друзья по освоению, сколько лет бок о бок трудимся! Конфликт идет от острой нужды — и им нужно, и у нас катастрофически не хватает. А что уж говорить о дальних соседях! Как говорится, и хотел бы в экологический рай, да грехи ведомства действительно не пускают. Дать «чужому» — это же отнять у «своего». А с ним работать… Вот и тягаешь короткое одеяло. Мы обоснованно просили под комплексное освоение Ямала 130 миллионов рублей на соцкультбыт. Нам выделили только 17. А ведь потом мы и окажемся виновными — то не сделали, это… Все начинается с проекта, но у проектировщиков укрепилась пагубная практика — каждый новый проект должен быть дешевле. А он не может быть дешевле, потому что удаляемся в Арктику, условия экстремальнее, транспортные подходы труднее, дороже каждая скважина.
— Попытка оправдаться?
— Попытка нарисовать реальную картину.
— Но Вы понимаете, что экологическая общественность Тюменского Севера обоснованно считает именно Ваше министерство главным врагом, главным разрушителем хрупких природных структур полуострова Ямал? Миннефтегазстрой СССР породил шлейф серьезнейших проблем…
— И в то же время правительство не собирается освобождать нас от задачи ввода новых газовых месторождений. Впрочем, как не понять тревогу и боль общественности? Но не следует нам загонять самих себя в тупик: или — или… А может, дано и третье, может, следует поискать альтернативу? Как известно, большой спор с административными последствиями разгорелся по двум вариантам прокладки железной дороги к Бованенково. Я как-то пригляделся к карте и заметил: все месторождения Ямала, начиная с Харасавэя, выстраиваются друг другу «в затылок», и, если провести почти ровную линеечку, она выводит прямо к Ямбургу, к ямбургскому коридору магистральных трубопроводов. В этом варианте, правда, придется форсировать не Байдарацкую, а Обскую губу. Зато мы заденем меньше оленьих пастбищ, газовый Ямал подпитает действующую систему, когда на спад пойдут гигантские запасы Уренгоя и Ямбурга.
— Но ведь, в отличии от безрыбной Байдарацкой губы — Обская является «роддомом» всего обского рыбьего благородья. Трубопроводный дюкер не станет ли бомбой в «роддоме?»
— Я не силен по части рыбных запасов, но знаю, что много дюкеров уложено и по дну Оби, и по другим рыбным рекам. На сезон прокладки, конечно, обстановка осложнится, но в ходе эксплуатации газовый дюкер серьезной опасности, по-моему, не представляет.
— Вы предлагали рассмотреть шаповаловский вариант?
— Естественно. Но пока проектировщики загипнотизированы байдарацким, ведь все исследования проводились там, да и строительство железной дороги началось от Лабытнанг. Я же считаю байдарацкий вариант некомплексным, даже с нашей, ведомственной, колокольни. Во-первых, никто не задумывается о судьбе многониточной системы трубопроводных коммуникаций от Уренгоя и Ямбурга в дальней перспективе. Во-вторых, в Надыме сформирован крупный отряд строителей, подготовленных к работе в полярных условиях. Этот город должен стать опорным, базовым для ямальского освоения, но почему-то решено создать дублера в лице Лабытнанг, да еще ищутся варианты в Ялуторовске, Донецке, Подмосковье. Спешим. От торопливости же получается пресловутый «Тришкин кафтан», которого на всех не хватает.
— Как я понимаю, в Вашем варианте дорога по западному побережью полуострова выглядит попросту нецелесообразной?
— Естественно. Но она, повторяю, уже проложена почти на треть. И на сей раз поторопились из очень правильных намерений, но не просчитав все варианты. По классическим строительным схемам все действительно начинается с дороги. На Тюменском Севере «железки» постоянно опаздывают. Опоздали на Уренгой, на Ямбурге магистраль все еще работает не круглогодично, а как железнодорожный зимник. Стратегические остряки шутят: «Для чего нужна железная дорога на Севере? Чтобы, закончив освоение месторождения, с чувством исполненного долга в мягком вагоне уехать на Большую землю».
— Газовые гиганты Ямальского полуострова будут, по существу, работать на экономику страны XXI века. Заложены ли в проекты технологические наработки будущего? Не тащимся ли в третье тысячелетие с грехами технологического застоя?
— Немного нового есть. Это супермощные газовые промыслы, которые позволяют экономить осваиваемую территорию, обходиться минимумом строительных площадок. С одного бурового «куста» на Ямале будет буриться сразу до десятка эксплуатационных скважин — это позволит щадить сотни гектаров пастбищ. Оптимально выбирается транспортная сеть, чтобы не забирать земли под лишние дороги. Оказался очень уместным известный блочно-комплексный метод: для монтажа компактного оборудования не требуется много людей, места оно также занимает немного. Проблему отторжения земель помогли бы решить и трубопроводы повышенного сечения, скажем, в 2000 миллиметров. Но под такую трубу, к сожалению, пока не создано отечественной техники. Не разработана серийно технология газопроводов повышенного давления. А экономия нескольких трубопроводных ниток сохранила бы не одну тысячу гектаров ягельников.
— Дело идет к тому, что правительство, видимо, все-таки изменит срок подачи первого газа с Бованенковского месторождения: здравый смысл подсказывает, что за оставшиеся неполные три года если и можно взять этот газ, то только основательно подорвав тундру. На Ваш взгляд, нужна ли экологическая передышка?
— Если нам прикажут, мы сможем построить реактивный самолет в голой тундре… Но речь идет о целесообразности приказа. Если в силе остается срок — 1991 год, то это повышает затраты, и, конечно, все они за счет матушки-тундры. Здравый смысл подсказывает: в больших делах особенно не следует торопиться. Наверное, надо поискать ресурсы бережливости на Уренгое, на Медвежьем, на Ямбурге — на мой взгляд, обилие дешевого газа развращает потребителей. А передышка позволит проектировщикам, не торопясь, усовершенствовать сырой проект. Нам это время позволит создать надежный социально-бытовой задел на новых плацдармах. Но понятно, я не главный экономист государства, топливные балансы детально не знаю.
— Игорь Александрович, у Вас большой тундровый стаж, я тоже пару десятилетий работал на Севере. Можем мы представить себя ненецкими оленеводами? Сидим с Вами на нартах, собрали амгари перед дальним касланием и перед привычной дорогой думаем тягостную думу…
— Почему бы и нет! В тундре у меня есть хороший друг, бригадир оленеводов совхоза «Ярсалинскиий» Анатолий Вануйто. Мы вместе с ним пять лет представляли Тюменскую область в Верховном Совете России. Он меня все приглашает в гости, предлагает провести хотя бы одно полное каслание, посмотреть тундру в ее естественном величии. Это моя мечта, до сих пор пока не осуществленная. Тундра требует неторопливости, а у меня со временем — постоянный дефицит. Но встречи с тундровиками дают мне возможности почувствовать их беды, боль.
— Но очень уж тяжкая, невыносимая у нас с Вами, ненецких оленеводов, дума. Земля родовая пропадает, гибнет. Весь же Ямал попадает в железный корсет трубопроводов, линий электропередач, железных и автодорог, газовых промыслов, подводящих шлейфов, грязных буровых. Как выжить в этом окружении человеку с оленем, народу-оленеводу?
— Примирить эти два варианта действительно непросто. Вы же не будете отрицать, что стране требуется топливо, нужен газ?
— Не буду.
— Тревожная дума обитателей полуострова понятна. Выход один: хорошенько продумать, как вести дело, какими методами, какими способами, чтобы нанести меньше ущерба. Может, и начинать-то с просчета ущерба, с возмещения этого ущерба.
— Начинать со строительства не трубопроводов и газовых промыслов, а тех объектов для тундровиков, которые позволят им сохранить оленеводство, охотпромысел, рыбодобычу, не остаться безработными?
— Именно. Все долговременные компенсационные работы необходимо закладывать в проект освоения…
— И построить «с барского плеча» пару бамовских домиков, школу, детсад?..
— Вас все тянет язвить? Нет, думаю, пора промышленного меценатства заканчивается, начинается сотрудничество на системной основе. Мы, например, приступили к выполнению обширной комплексной программы для совхоза «Ямальский», построим им новую центральную усадьбу на полторы тысячи человек в поселке Се-Яха, комфортную, с полным набором благоустройства. Знаю, что на системной основе начинают сотрудничество с совхозами «Байдарацкий» и «Ярсалинский» объединения «Ямалтрансстрой» и «Уренгойгазстрой». С подачек мы начинали сотрудничество с совхозом «Ныдинский», жизнь заставляет налаживать системные отношения.
Мы создали специальное экологическое строительное Управление, в задачу ему поставлена рекультивация отработанных карьеров и полотен автомобильных «времянок». В созданном проектно-конструкторском технологическом институте начала действовать экологическая лаборатория: в ней трудятся три кандидата наук из числа непримиримых, их непримиримость позволяет более взвешенно подходить к утвержденным проектам. На базе Надымского Дома природы создан экологический центр — это наше структурное подразделение, оно становится центром экологического воспитания тех, кому поручается работа на Ямале. Вводим систему талонов экологической безопасности. После обязательного курса обучения работник получает талон, если он уличен в природоохранном нарушении, то объявляется «персоной нон грата», лишается работы, естественно, выселяется с Ямала. Экологический центр возглавляет большой энтузиаст Валентина Александровна Годяева, тоже из числа непримиримых природозащитников. Она зорко следит за обстановкой. Первые выселенцы уже появились, решение об их экологической депортации принималось совместно с депутатами сельсовета в Се-Яхе. Это еще не полный комплекс мер, но, согласитесь, начало сделано.
— Наш читатель наверняка подумает, что положение столь благополучно, стороны столь понятливы, что никаких проблем с освоением Ямала нет, их выдумали «зеленые» экстремисты…
— Любое благое дело можно представить в превратном свете. Делаются первые шаги. Возможно, они еще непоследовательны, куцы, но мы видим дорогу дальнейшего сотрудничества. На недавней окружной конференции в Салехарде очень страстно выступал, рассказывая о своих проблемах, директор национального педагогического училища Владимир Артеев: корпуса старые, разваливаются, помощи от советской власти не предвидится. Я подумал: ведь в этом училище занимаются те, кто скоро будет учить родному ненецкому, хантыйскому, селькупскому языкам маленьких тундровиков. Если дети знают родной язык — народ не исчезнет. Посоветовался со своими финансистами: можем помочь? Решили, что можем. Сейчас разрабатываем программу сотрудничества, надеюсь, что скоро в Салехарде появятся новые корпуса для будущих тундровых просветителей.
— Выглядит как еще одна социальная подачка.
— Если вам хочется трактовать добрые намерения как злой умысел.
— Еще один не очень приятный вопрос: в Надыме проводилась I экологическая конференция по проблемам освоения Ямала, Всесоюзная, но под эгидой вашего министерства. Затрачены значительные средства, а результаты не особо заметны. Создается впечатление, что это пышное мероприятие проводилось для того, чтобы снизить накал экологической критики, откупиться от общественности.
— Не могу согласиться с Вами. Думаю, что и большинство участников, ученых со всего Союза, разделяют мою точку зрения. Ямал — задача со множеством неизвестных. Мы ждали большого научного сбора по проблемам Ямала, скажем, под эгидой Академии наук или союзного Еоскомитета по природе. Не дождались. Решили собрать сами. И сами же остаемся виновными? Пошуметь-погреметь мы могли бы по более традиционным поводам — досрочным вводам, иным достижениям. Не было намерения шуметь. Хотелось услышать разные стороны, компетентные мнения. Помните, в школьных сочинениях в правом углу мы писали обязательно эпиграф? К этой конференции я бы эпиграфом взял: «Вызываем огонь на себя!». Огонь вызвали, зато получили боевое крещение, узнали много полезного. А главный итог: сделали шаг к сближению крайних точек. Кричать и запрещать — это одно, спокойно сотрудничать — другое. То, что конференция прошла неровно, с захлестами, с чрезмерными эмоциями с обеих сторон, разве по нынешним боевым временам выглядит анахронизмом? Двадцать лет назад я бы на такое дело никогда не рискнул, считал бы, что выполняю государственное дело, а все остальное — не мои проблемы. Сегодня советуюсь перед дальней дорогой. Разве это плохо? Позвольте и мне иметь мнение о тех, кто ищет конфронтации, а не спокойного, взвешенного разговора. Все рациональные зерна сегодня нужно собирать в одну чашу.
Омельчук: Игорь Александрович, позовут Вас ненцы полуострова на всеямальское вече, спросят: «В силах ли советские строители оставить Ямал в таком виде, чтобы здесь могли безбедно и счастливо жить многие поколения тундровиков?» Что ответите?
Шаповалов: Я не имею права ответить по-иному. Конечно, в силах! Это зависит и от строителей, и от всех участников процесса освоения. Пришло время разума, время здравого смысла.
РЕЗЮМЕ АВТОРА. Я своему собеседнику немного позавидовал, ведь им произнесены прекрасные слова: «Тюменский Север — родина сыновей тех, кто несколько пятилеток назад первопроходчески начинал его промышленную новь».
Наверное, я хочу здесь, в «логове врага», в очередной раз обольститься: действительно, если мы рачительные хозяева, если мы заботливые отцы, исправим былые ошибки, сделаем все, чтобы оставить в наследство детям и внукам в ее естественной целостности прекрасную, нежную землю Севера.
1989 г.


ДАЛЬНИЙ СВЕТ МАНГАЗЕИ
Сценарий

Ведущий: Почему тянет и будет тянуть к себе этот пустынный берег? Пустынный? Пустынный…
А если не знать?
И — если не знать…
Этот берег — начало. Первоначало северной русской Сибири.
…Её нет. Но — она подразумевается. Она была и ушла. Прошла. Но она остается. Здесь, на этом берегу. На этих берегах.
Сибирский град Китеж.
Она ушла? Или — никогда не уходила?
Что ищут люди на этом берегу. Давнее ушедшее?
Или непреходящее настоящее?
Это место Мангазеи? Или… Это Мангазея?
Мангазея… Неизбывная страница сибирской истории. Истории России. Она — не была… Она есть. Ее не выкинуть.
Мангазея не пропала. Не исчезла. Мангазея пошла вперед. Сибирь — вперед, Россия — вперед. Это: Россия, вперед! Россия с Мангазеей идет вперед. Историческая Россия. Археологи здесь, на Тазовском берегу ищут сегодня давнее настоящее России.

Берег реки Таз. Скоро Полярный круг.

Титр: Владыка Димитрий — архиепископ Тобольский и Тюменский.

СНХР.
Димитрий: Мы находимся в Мангазее. Удивительное место. Она бурно разрослась в начале XVII века. Здесь был Кремль, посад, воеводский двор, три храма. Господь дал этому месту явить пример святости — отсюда святой мученик Василий Мангазейский. Пример удивительный! Этот отрок показал стойкость вере, любовь к церкви, любовь Христову проявил. Показал высокую нравственность, целомудренность. Он происходил из купеческой семьи, родители отдали его в более успешный купеческий дом, чтобы он послужил Отчизне: именно здесь, когда становилась Мангазея, как экономический центр и торговый перекресток.
Ведущий: Мангазея на ту пору — и северная, и восточная окраина России. Сибирь до Тихого океана — еще впереди. Русская Сибирь еще предстоит. Русский поход «встречь солнцу», когда Россия укрепится в Азии и станет страной на два континента — еще предстоит. В том числе и отсюда, из Мангазеи. Основатель Хабаровска на тихоокеанском берегу отважный Ерофей Хабаров еще должен послужить здесь, в Мангазее.

Тобольск. Кремль. Площадь Софии. Ощущение Сибири изначальной.

СНХР.
Омельчук: Владыка Димитрий, осваивать Сибирь народ шел отчаянный. С Богом или без Бога?
Димитрий: Шли с Богом. То, что промыслом Божьим свершилось в Сибири, действительно — перст Божий. Шли первопроходцы, с ними шли священники. За 60 с небольшим лет русские первопроходцы прошли от Урала до Тихого океана, основывая поселения, крепости, осваивая земли. Этот христианский православный подход сопряжен с миссионерской деятельностью первопроходцев-священников. Посмотрим аналогичный процесс в Северной Америке. Европейцам, которые принадлежали к западной католической и протестантской культуре, понадобилось 350 лет, чтобы освоить территорию и сложить новое государство. А сколько крови пролито! Сколько коренных народов утратили свою культуру! Если смотреть освоение Россией Сибири, несмотря на издержки человеческого проявления: все-таки народ шел с Богом. Милость Божья пребывала на их трудах.
— Почему русские обошлись без меча?
— Надо говорить о православном подходе. Западный подход, протестантский мир имеет вероучение — оправдание рабства, оправдание истребления тех, кто не принимает Христа. В православном вероучении всякий человек однозначно — дитя Божье, образ Божий. Здачи были поставлены и церковью, и государством просвещать — через миссионерство. Даже Петр I, которого мы не можем назвать особо религиозным, давая Указы на освоение Сибири, начинал образование в Тобольске, ставил задачу познания веры, чтобы к познанию истины приводить многочисленные народы сибирского края до Китая. Отсюда — целостность России, скрепление России. Делался упор не на силу меча, а на миссионерство, на веру. На крест.
— Православная церковь в основной России мирилась с крепостным правом. Сибирь — вольная страна, здесь речи не было о рабстве аборигенов, они не попадали в кабалу, не служили батраками, не имелось даже намерения сделать их крепостными. Связано ли с церковью, что Сибирь — вольная земля?
— Конечно, связано. Сюда шли люди вольные, на большие просторы. Церковь крепостное право никогда не поддерживала, но она и не побуждала народ к агрессии: государственное устроение — земное устроение. Церковь заботится об устроении человеческой души. Сюда шли лихие, уверенные люди. Господь устроил — люди здесь сохраняли мир, всем всего хватало. Но если нарушалось нравственное отношение к землепользованию, то разрушался и баланс, природа прекращала дарить. Пример той же Мангазеи. Стали варварски брать соболя, соболь и ушел. И всё: сама Мангазея прекратила свое существование. Был бы разумный подход… Все, что дает нам Господь — дар Божий. Мы должны с рассуждением думать не только о веке нашем, а думать о веке грядущем, о будущих поколениях. Чтобы богатство, которое Богом дано России в Сибири — было богатством будущих поколений.

Ведущий: У Мангазеи — судьба метеорита. Ярко пролетит по темному небосклону истории, оставит долгий, неугасающий свет и память.
Сибирский Китеж-град погрузился в воды времени, но не пропал в пучине вечности.

Северная столица. Величественный купол старинного здания. Музей Арктики и Антарктики. Экспозиция «Мангазея».

Титр: Дукальская Мария Васильевна — замдиректора по научной работе российского государственного музея Арктики и Антарктики (Санкт-Петербург).

СНХР.
Город заложили в 1601 году, в 1604 году построена крепость, на стенах которой несли охрану стрельцы. Охранялась вся Мангазейская округа. Гарнизон Мангазейский насчитывал боевую сотню. В 1607 году началось непосредственное сооружение города. Как все русские города того времени, он состоял из двух частей: кремля-детинца и посада. На территории детинца находилась церковь Троицкая, таможня, ряд строений. В посаде — две церкви в честь местных святых, часовня Василия Мангазейского. В посаде много мастерских, кузниц, гостиный двор, до 700 построек. Мангазея — первый русский город за полярным кругом, по тем временам — крупный город, сюда приезжали торговцы даже из Китая. При раскопках Мангазеи найдены осколки китайского фарфора. Современники называли Мангазею «златокипящей». Она стала центром, откуда начинались походы русских на восток, прежде всего, в Сибирь. При раскопках Мангазеи найдены останки кочей. На таких кочах, где по воде, где волоком по земле доходили до Мангазеи поморы русского Севера. В советское время, сразу после Великой Отечественной войны начались раскопки. В 1946 эти раскопки проходили под руководством северного археолога Валерия Чернецова. В 1968–1973 годах системные раскопки вела мощная экспедиция Арктического и Антарктического научно- исследовательского института под руководством профессора Михаила Ивановича Белова. Именно Белов стал первым, кто рассказал современникам о том, как жила, бытовала и развивалась Мангазея.

Ведущий: Ученые Москвы и Питера масштабно занялись мангазейской страницей российской истории. Впрочем, не следовало бы запамятовать и скромного сибиряка — омского исследователя Ивана Шухова. Это он первым в 1914 году появился на Мангазейском городище и провел первые раскопки. Ученый мир ахнул и удивился: сколь выдающийся клад памяти сберегла эта мёрзлая северная земля.
Сегодня — время сибирских археологов.

Тюмень. Собор Петра и Павла. Атмосфера восемнадцатого века.

Титр: Георгий Визгалое — руководитель Мангазейской исторической экспедиции (г. Нефтеюганск)

СНХР.
Омельчук: Георгий Петрович, что за народ шел в начале XVII века, что за русские шли в Сибирь?
Визгалов: Народ шел подготовленный, выходцы с русского Севера, из Архангельска, из Пустозерска — поморы. Жители русского северо-запада, финно-угорские россияне: обрусевшая весь, обрусевшие коми, обрусевшая водь, которые впитали русскую культуру. Что удивительно, тогдашний народ представляют диким, нецивилизованным — на самом деле мы очень много видим вещей европейского производства, много надписей на коже, на дереве, бирки, русские послания. Люди грамотные, умели читать. Шли по соболиному следу не дикие, грубые мужики, которым сам черт не брат: шли ремесленники, торговцы и грамотные люди.
— Черт — не брат?
— Люди шли верующие. Новая Мангазея с чего началась? Она началась с Никольской церкви. С часовни. Зимовье Долгое называлось: у Николы на Турухане. Как бы ни сложно ставить стены, жилье, одновременно строился храм. Могли обойтись, но строили — народ шел верующий.
— И всё-таки, Георгий Петрович, связкой ключей — практически ни за что, один из таких отважных убивает отрока Василия?
— Идеализировать людей того времени я бы не стал. Не ангелы. Но какое отношение? Через несколько лет после погребения Василия, его гроб взошел и стал нетленным. Сибиряки его боготворили, ведь церковь не сразу признала его святым, сначала святым признали его жители. Они жаждали справедливости — он стал святым. По справедлиовости. Этим самым подчеркнуто ничтожество убийцы-купца. Люди небезгрешны. Но посмотрим другой пример. Тот же XVII век, в Туруханске, это Новая Мангазея, местного воеводу по царскому Указу казнили за то, что он незаслуженно убил «ясашных» инородцев. XVII век… Граф где-нибудь в Новой Англии убивает индейца. Их же за людей не считали. В принципе, и простому бы человеку, не графу, сошло с рук. Индейцы — скот. А здесь казнили воеводу! Отношение государства к людям на Севере Сибири не было идеальным, но присутствовала высокая толерантность, вера и этнотерпимость. Именно поэтому небольшая горстка русских людей, казаков, смогла освоить территорию до Аляски.

Ведущий: В короткой и яркой мангазейской истории есть — и мрачная, и светлая одновременно — строка. Святая.
Она заставляет посмотреть на историю освоения Сибири по-иному, в иной ипостаси.
Первый Сибирский святой — Мангазейский.
Россия в своей сибирской истории надолго забывала о Мангазее, но русская церковь всегда помнила о святом Василии из Мангазеи — не забывала и мангазейский подвиг русских подвижников.

Мангазея. Заросшее городище. Отсвет старинного сибирского города. Владыка — паломник.

СНХР.
Владыка Димитрий:
Отрок Василий любил храм, часто бывал, свою службу не менял на праздник в храме. И однажды он пострадал за правду. Купец, у которого он трудился, видя некую материальную утрату, в ярости пытая его, ударил, и отрок умер. Это пример того, как алчность человека может перейти все границы, жадность может лишить образа человеческого. Спустя годы, Господь явил захоронение Василия Мангазейского, его образ был в памяти многих людей. Когда обрелись святые мощи праведного отрока, сугубая благодать пребывала на этом месте. Мощи мученика и отрока Василия Мангазейского были перевезены в новую Мангазею.

Димитрий (в Софийском Соборе, Тобольск. Иконостас — сибирские святые).

Омельчук: Василий Мангазейский — едва ли не самый юный святой русской православной церкви.
Димитрий: Меня привлекает в нем пример юношеской мудрости, чистоты, целомудрия и любви к традиции. Одна из причин гнева на него: он не покинул богослужения в праздник. Вернулся, когда закончилась служба. Угождение капиталу он не поставил выше служения Богу. В его житии отмечается: очень добр, ревностен к церкви, трудолюбив. Его любили. Он из состоятельной купеческой семьи, но пошел трудиться, осваивать сибирский край. Это пример для нашей молодежи, пример удивительный.
— Этот мангазейский случай: убивают юношу, почти мальчика, ни в чем практически не повинного — разве богобоязненный народ?
— Народ как народ — во все времена один. Как говорил наш богослов-мыслитель Федор Достоевский: промысел Божий проявляется и в добре, и в зле. Проявляет и Бог, и дьявол. Как Достоевский сказал: «В мире зло борется с добром, дьявол с Богом, а поле битвы — сердце человека». Этот пример показывает, что зло взяло верх, и невинный юноша погиб. Василий стал перво- мученником, первым святым на сибирской земле. Здесь тоже видим промысел Божий, показавший, что Сибирь в чем-то станет когда-то и Голгофой, которая примет многие тысячи, миллионы мучеников, особенно в XX веке.

Тобольск. Иконостас в Софии. Святые, в земле Сибирской просиявшие.

Ведущий: Прочтем страницу канонического жития:
«Первый прославленный на Сибирской земле святой Василий Мангазейский принял мученическую кончину 23 марта 1600 года и с середины XVII столетия благоговейно почитается за множество чудесных проявлений своей святости — в помощи недужным, скорбящим и бедствующим.
Блаженный Василий, сын благочестивого купца Феодора, родился в Ярославле. По торговым делам оказался в сибирском городе Мангазея, где поступил приказчиком к одному богатому купцу. С самых юных лет честность его была очевидна всем. Кротость и смирение украшали отрока, а сердце его было исполнено искренней веры в Бога и нелицемерного благочестия. Любовь к молитве заставляла его во время совершения службы оставлять житейские дела и молиться в храме.
Едва Василию исполнилось девятнадцать лет, как Всевышний, видя его добродетели, призвал его следованию за Собой узким и прискорбным путем.
Как свидетельствует церковное предание, однажды, когда блаженный Василий молился за Пасхальной заутреней, воры разграбили лавку его хозяина. Василия потребовали к ответу. Несмотря на то, что хозяин несколько раз звал его, праведный Василий остался в храме до конца богослужения. Купец, заподозрив его в краже, подверг его в воеводской избе пыткам и истязаниям и наконец убил, — ударив в висок связкой ключей. Боясь наказания, тело несчастного зарыли без погребения, но через пятьдесят лет над этим местом стали совершаться знамения.
Первым гроб святого обрел в 1642 году житель Мангазеи Степан Ширяев, а стрелец Тимофей Сеченов устроил над местом погребения блаженного Василия часовню».

Ведущий: Обратим внимание на — житийную (по житию) — дату трагедии отрока Василия: 23 марта 1600 года. Скорее всего, это ошибка (либо описка) составителя жития. В марте того года тазовский берег еще совершенно пустынен. Строительство Мангазеи начнется только год спустя, а если уж говорить о системной купеческой деятельности, то смело можно считать, что этот трагический эпизод мог произойти лишь весной 1602 года.
Замечательный русский писатель, сибиряк Леонид Мартынов в «Повести о Тобольском воеводстве» в атеистические советские времена отвел несколько страниц жизненному подвигу отрока Василия. Классик, он сделал это красочно и живописно, понятно, много примыслив и по-советски домыслив, зато классическая словесная вязь ярко подчеркивает подвиг отрока.

Портрет писателя. Современное издание «Повести о Тобольском воеводстве».

Леонид Мартынов: «Вскоре появились в Мангазее гости из-за Урала — купцы московские, нижегородские, вологодские, ярославские. Они привезли много товаров и для казаков и для самояди. Понастроили в Мангазее лавки. Ездили и за город. Выменивали у самояди пушнину, а порою и кое-что еще. Ярославский купец, тот, с которым приехал приказчик Василий, выехав однажды в тундру для меновой торговли с самоядью, привез красивую северную девку. «Я не хуже вас, казаки», — кричал он пьяный. И все в остроге приветствовали удаль ярославца.
Бревенчатый терем ярославца стоял неподалеку от аманатской избы. Приказчик Василий, в отсутствие хозяина, часто наблюдал, как стражи кормят заложников.
Был он юноша добрый. И такого обращения, хотя бы с язычниками, не одобрял. Когда же хозяин, вернувшись из тундры, пьяный ввел в дом некрещеную самоедскую девку и «переспал» с ней, скорбь обуяла Василия. Еще в большее смятение пришел Василий, когда купец выгнал назад в тундру обесчещенную самоедскую девку. Прельстился новой. «Что хочу, то и делаю, — сказал хозяин в ответ на несмелый упрек Василия. — Я-то ее купил. Мне ее самоедский вождь продал. Значит, поступаю, как хочу. Грех? Ну, что с моей душой будет, это не твое, Василий, дело. Тут, в Мангазее, свои порядки».
И в споре с хозяином сорвалась с языка приказчика угроза: вот, мол, вернемся в Россию, спрошу у людей знающих, божеские ли порядки здесь в Мангазее и по божеским ли законам жил здесь ты, хозяин.
Хозяину меньше всего хотелось, чтоб о веселой жизни его узнала купчиха, жена, оставшаяся там, в Ярославле. Что же до мангазейских порядков, так это касалось воевод. На всякий случай ярославец обмолвился раз в беседе с князем Рубцом, что, мол, приказчик Василий порядки мангазейские порицает — не нравится веселая жизнь, не нравится, как аманатов содержит, чем кормят. Грозится, вернувшись в Россию, обличить.
Рубец кивнул головой. Он взял эти слова ярославца на заметку. Стал присматриваться к Василию. Заметил, что тот много разговаривает со старыми казаками, которые поскромнее да побогомольнее. О чем беседы? Спросил казаков. Ответили, что о книжной премудрости, отрок — грамотей, любитель читать книги. Вот и беседуют о старых сказаниях про Лукоморье, о божественном. Рубец посмеялся над казаками — нашли собеседника, мальчишку.
Однажды купец выскочил из дома, крича, что ограблен. Ярославец заявил, что оставил дома приказчика Василия, а теперь нет ни денег, ни товаров. И вскоре мангазейцы увидели, как ближние люди воеводские волокут Василия в съезжую избу. Никто не знал толком, как это все случилось. Куда девал товары Василий, если он их украл?
Началось дознание. И затем из съезжей избы вынесли мертвое тело приказчика.
Князь Рубец говорил, что упорный приказчик хотя ни в чем не сознался, но явно виновен.
Купец-ярославец уехал восвояси. А вскоре отбыл из Мангазеи и князь Рубец-Мосальский. Отпросился в Москву. Нечего больше было ему делать в Лукоморье. Что надо было там приобрести, он приобрел. Да и слухи стали ходить нехорошие.
Князь Рубец ушел на Русь, заметя все следы».

Ведущий: Не замел… Святая истина — рано или поздно — всегда проявит себя.
Кстати, о драме в старинной Мангазее писали не последние в Сибири перья: Александр Сулоцкий, академик Сергей Бахрушин, Николай Абрамов, Николай Оглоблин. И даже великий Фритьоф Нансен в своей книге путешествий «В страну будущего».
Отрок Василий, которому суждено столь трагически войти в русскую историю — один из… Один из тех отважных русских, кто сделал Россию великой империей. Чтя его подвиг, мы чтим подвиг всех — тех наших предков, кто оставил для нас это великое наследие — великую русскую землю: Сибирь.

Историческая площадь Тюмени. Памятник святителю Филофею.

Титр: Георгий Визгалов — историк.

СНХР.
Омельчук: Георгий Петрович, что мы ищем сегодня, именно на Мангазее?
Визгалов: На Мангазее мы изучаем неизвестную нам культуру русских первопроходцев. Это героическое время России, именно тогда Россия свершила географические открытия в самой трудной точке планеты северного полушария, на Севере Азии, на Севере Сибири. Ни одной стране мира не удалось подобного по освоению Севера. Возьмем 17-ый век. Что тогда творилось в мире? В Америке англичане с французами только-только вышли к берегам Великих американских озер. На Севере еще никого. Норвежцы только-только выходили с промыслами на Шпицберген. Русские же поморы не просто ходили на промыслы бить зверя, а строили настоящие города с кремлями, церквами, храмами, в которых были гостиные дворы, администрация, которые являлись культурным центром. Не где-нибудь, а в самом свирепом Заполярье — центры цивилизации. Это удивительно! Что тогда происходило, какова культура населения, что за население — ответы на эти вопросы мы и ищем сейчас в Мангазее.
— Удалось?
— Удалось найти интересные комплексы жилых и хозяйственных построек — в Мангазее делали большие, сложные деревянные постройки. Уже тогда далеко на Севере существовало скотоводство, велось хозяйство. Это и по сегодня самый северный пункт скотоводства. Люди жили постоянно, не набегами. По находкам оказалось: мангазейцы разводили коров, свиней, удивительно, но даже разводили куриц. Нужны были яйца на Пасху…
— Неслись заполярные курочки?
— Неслись мангазейские курочки.

Тюмень. Городская квартира ученого. Свежие, не разобранные мангазейские коллекции.

Титр: Сергей Пархамоеич — археолог.

СНХР.
Пархамович: Вот дорожные ложки. Встречаются ложки подписанные: такого-то, такого-то. В Мангазее люди жили грамотные. Четыре года назад мы нашли расколотую на куски детскую азбуку. Азбуку для ребенка — дитё обучалось. Это явно одна из первых русских школ, где детей обучали грамоте. Если обучали одного — зачем подписывать, но если подписана одна азбука, значит, были и другие. Грамотность была широко распространена на русском Севере. В этом году уникальную вещь нашли: с двух сторон надпись, каллиграфически четко вырезанные буквы — долговая запись. Расписка, скажем. Я, Терентий Петрович, занял у Петра Никифоровича 15 рублей и отдам ему в августе. Содержание краткое, сжатое, но очень важное для тех, кто писал. Вернул-не вернул — трудно сказать, но расписочка в жилище осталась, под полом найдена. О грамотности говорит товарная бирка. Тут написано: «Олоф», какой-то купец по имени Олоф, скандинавское на звук имя. Бирка была на его грузе. Нательные крестики разнообразные из бронзы, из меди, серебряные встречаются крайне редко: обязательный атрибут для православного жителя Мангазеи. Восковая свеча. Вот редкая находка, для человека со стороны — загадка, похожа очень на, скажем, накомарник современный: сеточка очень мелкая. Тончайшая работа, сплетена из волокон китового уса, который доставляли с Северного Ледовитого океана. Первая. Нам такое неизвестно. Мы сначала гадали: кусочки китового уса находили при раскопках часто, но не могли понять, для чего они везли сюда китовой ус, пока не обнаружили это изделие. Всегда спрашивают: монеты нашли? Монет много. Из-за этого презренного металла, собственно, приказчик Вася Мангазейский и пострадал. Хозяин, как известно, убил его, неправедно обвинив. Ребенок пострадал из-за этого презренного металла, из-за этих монет
Конец СНХР.

Ведущий: Что заставляет народ осваивать новые пространства?
Какие силы — земные и небесные — влекут его?
Что это за непреодолимая пассионарная сила?
Наверное, Мангазея — ответ и на этот вопрос.

Тобольск. Святая София.

СНХР.
Омельчук: Путь русского народа в Сибирь — крестный путь?
Димитрий: Конечно, крестный. Сибирь Святейший Патриарх Алексий II назвал — «Российская Голгофа». Мы знаем, сотни, тысячи, миллионы невинных страдали здесь, пройдя через концлагеря, ссылки, тюрьмы. Незаслуженно лишенные свободы, лишь за то, что не отвечали нормам идеологии богоборческой, которая взяла верх в 1917 году. Сибирь приняла жертву всех, кто не разменял свободу мысли и свободу миропонимания. В этом пример-урок. В этом историческое богатство нашей Сибири. Надеюсь, наше государство Российское будет прирастать: на примере тех, кто не предал свои ценности культурные, духовные, не поступился своей совестью, в которой голос Божий, кто принял мученическую смерть. Все это должно побуждать нас к размышлению о подлинной свободе личности.

Ведущий: Храм нашей памяти… В котором — и светлый образ святого отрока Василия Мангазейского. Простого рабочего, работающего человека. Нечаянного первопроходца. Закономерного святого.
Это наш храм. Это мы строим его. Это прежде всего важно для нас самих. Памятью пребываем в настоящем и пребудем в будущем. Оставаясь человеком, и длясь человечеством — в мгновении вселенной истории. Для человеческую историю.

Плывут титры:
«Дальний свет Мангазеи» зрела и зрила съемочная группа телерадиокомпании «Регион-Тюмень»:
Телережиссер — Людмила Борисова
Автор сценария, ведущий — Анатолий Омельчук
Телеоператор — Сергей Лыкасов.

КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ

ГАВРИИЛ ЛАГЕЙ
Певец

Талант сделал его. А он сделал сам себя. Что светило простому пареньку с голосом — сироте, внуку рыбака из Байдарацкой тундры? В крайнем случае, безмерная слава ведущего солиста национального ансамбля «Сыра сэв». Эти солисты имели обыкновение спиваться…
Он на всеямальской славе не застрял, стал терпеливо учиться — в Тюмени, Кирове, Санкт-Петербурге, Милане, Москве. И, если он европейски признанный баритон, и выступает на европейских сценах чаще, чем в России и на родном Ямале — это плоды расчетливого и мудрого делания себя.
Европа привыкает к классическому баритону с неклассической внешностью.
Понятно, человек тундрового корня Гавриил Лагей — честный полпред Ямала на сценах Европы.
Омельчук: Гавриил, у тебя же есть личная песня?
Лагей: Она существует. Но в данный момент, что мне западает, я то и пою. Сейчас я — вокалист Рахманинова.
— А материнская, родовая, переданная в родном доме?
— Это для себя, только для себя. В минуту душевной тревоги. Когда тебе совершенно безумно тоскливо и одиноко.
— Ждешь, скажем, любимую женщину?
— Неважно. Очень горько, одиноко, тоскливо на чужбине. Это мой тотемный знак, он внутри меня живет, я это чувствую, пока я слышу, я двигаюсь вперед, как артист, как певец. Как только раскрываю свое кодированное внутри состояние, все как бы уходит от меня.
— То есть личную песню Гавриила Лагея…
— Я не могу исполнить…
— …никто не слышал?
— Нет, никто, кроме меня и шума моря.
— Сегодня твоя миссия, мужчины рода «Лехе» ― знакомить мир с песней тундровиков?
— Скорее всего, с состоянием души тундровика. Я передаю это через мировые музыкальные хиты, а не обязательно через ненецкие песни. Ненецкие песни я пою только в Сибири.
— Разношерстный мир с интересом прислушивается к ненецкой интонации в вокальном искусстве?
— Да, это интересно, это особая страсть, как бы новая кровь в музыкальном понимании. Новая страсть.
— Мир об этом не догадывался?
— Он догадывался, это одна из красок в музыкальном мире.
— И здесь вышел Гавриил и поразил мир?
— Да, обязательно.
— А надо, чтобы мир знал о самых отважных людях планеты — ненцах?
— Для этого я и существую, езжу, чтоб познать мир. Конечно, редко кто верит, что я из тундры, принимают за пиар-компанию.
— Скажи, как твой род Лехе появился на Ямале?
— Это очень старый род, древний. Есть исследования тобольского ученого Андрея Головнева. Он там говорит, что было всего два родообразующих клана — Харючи и Лехе. Между ними были мирные и любовные процессы, два огромных оленьих рода было. Это не в качестве рекламы.
— Первоотцы ямальских ненцев — Харючи и Лехе?
— По версии Головнева. Наши предки спустились.
— Есть версия, что полярную Гиперборею населяли люди, умеющие летать.
— Наверное. Я очень много видел знаков ненецких, рисунков, где люди спускались сверху. Мне кажется, иначе, откуда они могли прийти и выжить? Зачем? Они же могли уйти. Почему не ушли? Они же остались, хотя вымерли мамонты, пришел ледниковый период. Если мне плохо — я ухожу.
— Ловлю на слове. Гавриил ушел из родной тундры, ему стало плохо жить?
— Понимаете, я, может быть, выполняю свою миссию, мне дано, я должен пробиваться, идти вперед: если не я, то кто? Нас очень мало, можно по пальцам пересчитать, кто более-менее может конкурировать на уровне европейских исполнителей.
— Миссия — вперед — подразумевает миссию возвращения?
— Естественно, все мы когда-то возвращаемся. Говорят, дети — наше будущее, а я считаю, что родители — наше будущее.
— Тесно тундровику в городе?
— В городе интересно. Когда я познаю город, становится скучно, я переезжаю в другой город.
— Уютно вольному тундровику в тесном городе?
— Очень хорошо. Утром встаешь, идешь пить чашку кофе с круассаном и вспоминаешь, как ты жил на Щучьем и пил с бабушкой ранний утренний чай.
Омельчук: Разжигал огонь?
Лагей: У нас женщины разжигают огонь. Мужчины идут на охоту, на рыбалку. Дед садился один пить чай и думал, что будет сегодня делать. Тундра — совершенно другой мир — мужской. Самая большая награда была в моей детской жизни, когда дед брал меня на рыбалку, это самое большое признание, что ты мужчина. Дед крещеный был, Лехе Иван. Он подарил мне кусок сети дырявый, бабушка говорит — отдай ему, пусть порыбачит. Я ее нанизывал на большую палку, шел на озеро ближайшее, там окуни одни были, мелочь. А потом в один прекрасный день — четыре огромных муксуна. Дед приезжает без рыбы, а у меня — четыре муксуна. Он спрашивает — откуда рыба? А вот твой внук, в отличии от тебя, пошел и выловил четыре муксуна, — похвасталась бабушка. В итоге на это озеро стали ездить с ближайших стойбищ.
— Наверное, муксуны специально приплыли на твое маленькое озеро?
— Наверное, потому что я так хотел, чтобы мне попалась нормальная, не сорная рыба, так молил, а собаки радовались даже больше, чем я.
— От мужского желания много зависит?
— Все в мире зависит от желания. Любая женщина может покориться тебе, если ты по-настоящему ее желаешь.
— На собственном опыте?
— Естественно.
— Вся Европа у ног?
— Ну не Европа… Страсть, большое желание.
— Многие мужчины, наверное, не догадываются?
— Догадываются, просто лень. Я же иду до конца.
— Это завет дедушки Ивана?
— Да, ловить до конца.
— Какие сценические площадки мира уже освоил Гавриил Лагей?
— Все, кроме Австралии, Новой Зеландии, Африки и Южной Америки.
— Антарктида?
— Антарктида. А у меня было желание спеть на Северном Полюсе хотя бы одну арию. Живьем, естественно. Но пока… в мечтах. Сейчас спускаются под воду, ставят флаги. А что, спеть невозможно? Лучше же, конечно, спеть под живую музыку, рояль привезти. Можно попасть в Книгу рекордов Гиннеса. На Северном Полюсе. В Антарктиде холодно.
— Азия, Северная Америка, старенькая Европа — все уже освоено?
— Мне больше нравится Европа, честно скажу.
— А Россия?
— В России я пою только по возможности.
— Бывает — нет возможности?
— Есть приглашение — я пою. Нет — не пою. Вот и все. То искусство, которым я занимаюсь, оперное, классическое искусство, оно в России сегодня не так востребовано.
— Какие сцены наиболее уютны для певца Лагея?
— Маленькие итальянские театры, церкви американские, хорошая акустика. Архитектура располагает, сводчатые потолки, каменные, в зале ничего лишнего, только стены и крест какой-нибудь.
— Хороший чум?
— Да. Естественно.
— Церковь — испорченный чум?
— Кёльнский собор, верхушка собора, я думаю, это чум. Парижская Опера, Штац-опера, Римская опера. В Париже я пел из «Бориса Годунова», «Травиату» пел, Атиллу в «Разбойниках». Достаточно.
— Чем покорял римлянок?
— Доницетти пел очень много, Беллини, домоцартовская эпоха, с дыханием, с духоведением и ровным звуком. Я всегда думаю, едет ненец по тундре, он же монотонно поет, то же самое и Доницетти.
— Европу это завораживает?
— Да, да, да.
— Ненец едет по Европе, как по тундре? Европа заворожена?
— Наверное. Я не знаю. Русская опера построена на фразе, на слове, итальянская опера от музыки идет, от звука. Там может быть «люблю-убью», «люблю-убью», «люблю-убью» — по всей опере.
— И убьет же?
— Если Отелло — убьет, потом она встанет и будет кланяться. В русской опере, естественно: «Вы мне писали, не отпирайтесь», разборки сплошные.
— Коллизии, интриги?
— Коллизии, интриги. Трагедии на уровне государственных типа «Бориса Годунова». Это немножко другая философия.
— Гавриил — вольный художник?
— Вольный. Куда хочешь — туда едешь, а куда не хочешь — не едешь.
— В казенную оперу записываться — ни в коем случае?
— Репертуарный театр для меня скучен, он статичен — нет движения. Не дает круга общения. Ты должен подчиняться внутритеатральным обстоятельствам, как в любом коллективе, наверное. Контрактная система дает свободу: сегодня поешь с одними, завтра — с другими, послезавтра — с третьими, не важно. Главное, чтобы тебе было уютно.
— На казенный кошт — никогда?
— Если предложат мне школу открыть — это другое дело.
— Отвык подчиняться?
— Когда мне будет лет 90. Куда мне с палочкой?
— Только учить студенток?
— Да, и палкой.
— А чему учить?
— Красиво держаться. Или держать. Неважно, поет ли она хорошо — главное, говорить комплементы. Это я понял. Девушкам их надо говорить, певичкам особенно. Женщина поет от ласкового слова. Кошка же мяукает, когда ты говоришь ласковые слова.
— Кошка мяукает — женщина поет?
— Почти одно и то же.
— Гавриил, любой талант пробьется?
— Зависит от личности. Талантливые люди ранимы. Это не пробивная сила в нашем мире.
— Гавриил: талант плюс таран?
— Наверное. Немножко еще — наглость.
— Стыдится этого не следует?
— Такие обстоятельства. Тебя же бросили, как лягушку… О другом не думаешь — кругом масло.
— Сильный помощи не просит?
— Нужны союзники.
— Уже забыл как начинал?
— Ну как я могу забыть! Когда я оказался в Тюмени, то сразу позвонил своей первой учительнице, которая первая мне сказала, что надо петь. К сожалению, она нездорова, после концерта поехал к ней домой, она сейчас пенсионер, попили с ней чаю. Как я могу забыть?
— Так просто не захочется — поеду-ка в родной Белоярск, попою землякам?
— Я пел. В прошлом году пел, концерт национальных песен, через год поеду с классической программой. Я обещал, сделаю.
— Узнают в родных местах?
— Был случай, я в Щучье приехал. Поселок Щучье, на реке Щучьей стоит. Там стойбище, где мое детство прошло, где стоял мой чум. Мы подъезжаем на катере, стоит чум, только не мой, на моем стойбище стоит чужой чум.
— Разве это возможно?
— Это возможно, место намоленное, удобное. А как же… Я иду и думаю, узнают меня или не узнают. Чум стоит где-то метров за сто, я с катера вышел с друзьями, мы идем. Я одет, конечно, не в ненецкую одежду. Подхожу, протягиваю руку — «торово, мен лехем», они в ответ — «торово, теневаве». «Здравствуйте, я Лагей». «Здравствуйте, мы знаем». Для меня это был шок. Мое окружение говорит — как они могли тебя узнать, не знали же, что ты приехал?
— Хорошо в родных местах?
— Естественно. Но мне комфортно везде.
Омельчук: Человек планеты?
Лагей: Я же тундровик, а он же любознательный, он хочет знать, что за той кочкой, какая девушка прошла за водой. За кочкой, за холмом, она же идет за водой обязательно. Вода — главная стихия.
— Какую ноту внес в современную музыку Гавриил Лагей?
— Я Вам подарю сегодня диск, первый в России, даже в Европе, «Сивильский цирюльник», где пою каватину Фигаро — это одна из сложнейших вершин баритонового репертуара. Кто спел Фигаро — считается законченным певцом.
— Слово «законченный»?
— Я имею в виду, достигшим вершин.
— Дальше к совершенству уже не надо?
— Можно. По репертуару. А это как мечту спеть — вершина считается. Это пелось на разных площадках, но мы снимали в Санкт-Петербурге, записывали симфонический оркестр Тимерканова из Санкт-Петербургской филармонии. Клип четырехминутный, сюжет почти про меня.
— Фигаро здесь — Фигаро там?
— В тундре, в Риме, в Париже.
— Интонация певца Лагея — что выделяет Гавриила из коллег- современников?
— Скорее всего, страсть. Горячая страсть. Яростная тундровая страсть.
— Настоящие, горячие парни — они из тундры?
— Наверное. Иногда так не хочется выходить на сцену, но потом заводишься, а в конце уже и не остановить.
— Про южные темпераменты — всё мифы и легенды?
— Их обычно надолго не хватает. Все в стайерской дистанции.
— Что мечтается спеть?
— Хочу издать диск с лучшими классическими произведениями, спеть так, чтобы по-настоящему удивить. На уровне великих. Спектакль хорош или плох — мимолетностью.
— Много поездил по миру — многим поразил парня из тундры этот другой мир?
— Не поразил. Мне комфортно везде, как в тундре. В Париже, Риме, Вене, Лондоне. Толпы народа, но я существую в своем мире. В тундре ходишь — народа нет, но тоже в своем мире. Ощущения одни и те же — ты свободен! Художник всегда одинок. Я приезжаю, допустим, в Париж, останавливаюсь в отеле, оставляю все свои деньги и билеты, еду, допустим, в Милан пятичасовым поездом, гуляю, потом еду в Рим, возвращаюсь без паспорта, в гостиницах селюсь без паспорта. Все нормально. Никто не спрашивает: откуда Вы, какой национальности, чем занимаетесь, есть ли у Вас деньги? В России всё наоборот. Даже в родном прекрасном салехардском аэропорту.
— Человечество тяготится искусством?
— Человечество, скорее всего, может спастись искусством, это островок, где люди могут почувствовать себя людьми в этом оголтелом мире потребления.
— Искусство не должно идти в массы?
— Нет. Это потребность. У кого-то — мода. Но в конце концов оно затягивает их. Я был во многих странах, там специальные программы есть, детей с малолетства водят в театры, оперу, музеи.
— Больше нравятся поклонники или поклонницы?
— Естественно, поклонницы. Но у меня есть страстные поклонники. Они могут в коридоре театра или на концерте упасть на колени и целовать руки. Мужики.
— В Питере или в Риме?
— В России и за рубежом. Я не придумываю.
— О чем поют братья-ненцы?
— Я думаю, о том, что мы теряем землю свою. Это не горечь, не обида. Наверное, данность.
— Что вижу, о том и пою?
— Да.
— Ненцы — хрупкий народ?
— Хрупкий. Скорее всего, чуткий. Ненцы — это мембрана. Земля — это вибрация, эфир — вибрация. Русский народ — вибрация. Ненцы — хрупкая мембрана человечества. Может быть, с ненцев все началось… Живя там, у меня сердце кровью обливается, что здесь происходит.
— Знаешь свою главную партию?
— Для чего-то же я притащился в этот мир. Для чего-то меня выкинули в этот мир. Что я должен сделать — я не знаю. Но готовым к подвигу надо быть всегда.
Омельчук: Из Тюмени куда?
Лагей: Я лечу сегодня в Москву, ночью в 23 часа — в Париж. Потом я приезжаю в Санкт-Петербург и уезжаю в Хельсинки.
2007 г.

АНАСТАСИЯ ЛАПСУЙ
Радиожурналист, кинорежиссер

В Париже её признали лучшей женщиной-кинорежиссером. На дворе стоял год 2000-й, так сразу и признали лучшей Миллениума.
Она ― для старых друзей ― остается просто Тасей.
Ямал второй половины XX века, пожалуй, запомнил ее как «Инзеледу».
― Инзеледа! Инзеледа! Это позывные радио Салехарда на ненецком языке. Она произнесла их первой, ее голос долго звучал в салехардском радиоэфире: ― Инзеледа, инзеледа… Это значит ― на Ямале все спокойно. Мы живем, пасем оленей, ловим рыбу, ставим капканы на песца, открываем Уренгой и Ямбург, прокладываем газопроводы до Помар и Ужгорода, бурим новые скважины, строим новые города — Надым, Муравленко, Новый Уренгой.
А потом в ямальскую тундру приехал бородатый, но горячий финский парень — документальный кинорежиссер Маркку Лехмусскалио, сосватал всеобщую невесту Ямала Тасю и увез к себе в Хельсинки.
Через несколько лет, сменив круг своей творческой деятельности, она получила признание в Париже. Просто Тася и лучшая женщина ― кинорежиссер Миллениума. Надо полагать, начавшегося Третьего христианского тысячелетия.
Омельчук: Анастасия Тимофеевна, ты ― женщина мира или женщина тундры?
Лапсуй: Я? Та и другая.
― В Ныдинской тундре осталась твоя важенка?
― У меня уже нет оленей.
― В Европе сурово? Суровее чем на Ямале?
― На Ямале меня любят, а в Европе ценят и уважают. Но все- таки в Европе нет такой горячей любви.
― Не доросла Европа до правильной любви…
― Куда ей!
― А когда сама почувствовала, что в Европе уже своя?
― Нигде, кроме Ямала не могу сказать, что я ― своя. Да, я ― европейский кинорежиссер. Меня любят во Франции. Много показывают в Германии. В Северной Америке уже появился свой зритель. Но только Салехард меня любит, в Салехарде я своя.
― Как в Финляндии относятся к советским? Ты же советская?
― В доску! В доску советская. Я говорю: только благодаря Владимиру Ильичу Ленину я оказалась в Финляндии, Финляндия приняла прекрасный бесплатный дар из Советского Союза ― меня, кланяйтесь Ленину.
― Финляндия ― это ж бывшая Российская Империя?
― У них и памятники русским царям стоят до сих пор. А дедушка Ленин первым признал независимую Финляндию.
― Ты в принципе пределов Российской Империи не покидала?
― Нет. Это Империя свои пределы предала. Я не говорю по- фински. Я говорю: я россиянка, родилась в Советском Союзе, будьте любезны говорить со мной на моем родном языке.
― Ненецком?
― Русском.
― Кстати, как у тебя с жильем в Хельсинки? Удалось заработать на еврохоромы?
― Снимаю квартиру. Знаешь, у меня не две жизни, чтоб недвижимость набирать. Жизнь одна. Я люблю жить сейчас.
― Чему посвящен твой новый фильм?
― Новый мой фильм «Пудана» ― последняя в роду. Народы мира приходят и уходят, это как прибой. Род приходит, род проходит. У меня есть знакомая, у нее нет ни братьев, ни сестер, ни бабушек, она одна, последняя. Пудана.
― Скорбный фильм?
― Нет, хороший. Я оптимистка. Даже если в моих фильмах человек умирает. «Почему у тебя девочка убежала в просторы тундры? Почему печальный конец?» Я спрашиваю: «Кто сказал, что это печально?» Человек рождается, живет и умирает. Он снова вернется, это совсем не печально.
― Родился ― радость, жизнь ― радость, смерть…
― Да, да, радость. Знаешь, мы всегда должны помнить, что она сидит на моем, на твоем плече и в один день прикоснется и скажет: «Пойдем со мной». Надо идти достойно.
― Много фильмов сделала об Ямале? Или не ямальских фильмов у тебя нет?
― Я сделала 15 фильмов, 13 ямальских. За 20 лет, что мы не встречались с тобой, сделала всего 15 фильмов. Конечно, некоторые талантливые делают фильмы сотнями, но я работаю очень медленно. Все свои фильмы люблю.
― 15 детей?
― 15 детей. Илку и 15 фильмов. Никогда не сажусь делать что- то не любя, ради денег. Если села, то села ради любви, чтобы родить достойного. Рожается труднее, но рожается… Я сейчас живу последние 11 тысяч лет, с каменного средневековья до сегодняшнего дня. Никогда не думала, что сумею прочитать за два года такое невероятное количество книг. Даже на английском языке. В сегодняшнем моем времени сползают ледники. Я живу среди мамонтов, среди первобытных людей. У меня дома всякие горшочки, которые лепились в ледниковый и послеледниковый периоды.
― Мамонты ― хорошие мужики?
― Замечательные. Они ласковые.
― Трудно дается творческий хлеб в Европе?
― А где он был легким-то?
― А в юности на Ямале?
― Счастливые творческие молодые годы. Но, паразиты, быстро пролетели. Как миг, одна секунда. Даже 11 тысяч лет ― это, знаешь, пылинка.
― Творческий бизнес выгоден в европейской стране Финляндии?
― Я не гоняюсь за выгодой. Я совсем другой человек. Как настоящая ненка, я пою о том, что люблю, что хочу оставить в веках.
― Твои же фильмы недешевые ― во всех смыслах?
― Дорогие. Но, хотя денег приходит много, они в мой карман не идут. Всё ― в работу.
― Свистят, как пули у виска?
― Ооооо! Счета летят и летят, пока расплатишься ― денег нет.
― Когда в последний раз была в отцовских местах?
― Я бываю всегда. Я не уезжала. Я дочь этой земли.
Омельчук: Физически когда присутствуешь в родных местах Тимофея Лапсуя?
Лапсуй: Анатолий, тяжело сказать, весь график моей жизни уже расписан.
― Чем занимаются твои тундровые родственники?
― Старший брат у меня пенсионер, второй брат пенсионер. Рыбачат, как и папа.
― Им, на твой взгляд, живется лучше, чем при колхозносовхозной системе, или старость ― не радость при любой системе?
― Как смотреть, мы ведь с тобой мир создаем из слов. Всё же зависит от внутреннего состояния. Пенсия у обоих есть. Здоровье хорошее. Дождик на них не капает. Дети здоровые. Что еще для жизни надо? Может, хочется миллион миллионов, но нет их.
― А сама миллион миллионов на что бы потратила?
― Наверное, вырастила бы 10 достойных кинорежиссеров.
― Самый успешный твой фильм?
― Гроздь наград? Наверное, «Семь песен из тундры». Гран-При в Париже. Лучший кинорежиссер Миллениума. Фильм года северных стран. Да где он только ни был и каких только призов не набрал! Он получил две финские высшие кинонаграды. Государственную премию «Суоми» я получила, первая иностранка. Я всегда иностранка. На Берлинском кинофестивале…
― Запала Европа на семь песен ямальской тундры?
― Получается так. Берлинский кинофестиваль отмечал юбилей ― 40 лет, за 5 дней показали всего дюжину фильмов…
― Один твой?
― Один мой. Меня поздравляли. Я говорю: «Да не меня нужно, моих ненцев». Впервые в мире среди аборигенных народов мира мы, ненцы, сделали свой фильм.
― Великие актеры?
― Да. Чтобы Анастасии Лапсуй собрать таких талантливых актеров ― редкая удача. Это же чумработницы, рыбаки, оленеводы.
― Впервые в мировой практике? Весь народ ― актер?
― Весь народ. В фильме 70 актеров, а кандидатов набралось три тысячи человек. Все хотели. Не играют, а живут. Кто и перед кинокамерой умеет жить. Лучше ненки никто не будет в кадре ненкой.
― Анастасия Тимофеевна, позволь творческой женщине задать такой вопрос: мужчины большую роль в жизни женщины тундры играли?
― Слушай, как без мужчин? Мой папа. Потом директор школы Валентин Иванович Костецкий.
― Он тогда в Ныде работал?
― Да. Первый директор педучилища Вениамин Александрович Карц. Николай Матвеевич Михальчук принял меня на работу в окружной радиокомитет. У меня родился сын Илку, потом с молодым Омельчуком под его чутким руководством работала. После ― Владимир Скрикуляк. Все мужчины! Те, которые любили, те, которые мной помыкали иногда.
― Но это же мужская роль ― помыкать женщиной?
― Иногда я люблю быть просто женщиной: слабая, маленькая, хрупкая, чтобы чувствовать сильную руку.
― За два часа чум на холме в долине реки Нюдимонготоепокояха поставишь?
― Я в этом году поставила даже быстрее. Летом у нас был французский режиссер, который делает про меня фильм. Удивлялся, что я могу так быстро ставить чум.
― На Салехардском радио в свое время вела программу «Кому передать хорей». Кому, уезжая в Европу, передала свой радиохорей?
― Галине Тохоля. Она достойно управляла радиоупряжкой. Сейчас на заслуженном отдыхе. Хорошие журналисты, молодежь достойная.
― Салехардское радио по-прежнему начинает свои позывные Тасиным голосом: «Инзеледа, инзеледа»..?
― Они долгое время берегли, чтоб не забылся мой незабываемый голос. В архиве держат…
― Хорошее время было на радио в Салехарде?
― Самое счастливое. Это время сделало кинорежиссера Анастасию Лапсуй.
― Любишь смотреть в огонь?
― Я иногда даже дома в Хальсинки делаю маленький огонь. Конечно, в Финляндии этого нельзя делать. Однажды засвистели пожарные эти штучки…
― Все пожарники Гельсингфорса…
― А я думаю, что случилось, что свистят? Просто маленький огонь развела… Они зашли и предупредили, что этого в большом доме делать нельзя. Я говорю: «Вы извините, я ненка, иногда хочу смотреть в огонь». Говорят: «Понимаем, но нельзя». Даже не оштрафовали меня. Огонь — собеседник. Хороший. Понимающий. Недавно проходил Всемирный семинар шаманов, один молодой шаман из Бразилии, ему духи сказали: твой шаманский бубен освятит женщина. В общем, я зажгла этот огонь.
― Когда и где будет презентация нового фильма?
― На Берлинском кинофестивале. Если раньше мы входили в программу «Новое кино», то в этом году нас взяли в конкурсную программу. Немножечко у меня мандраж, у меня ж там маленькие дети играют. Конечно, это лучшие актеры.
― Жюри уже готовит носовые платки?
― Я знаю. Из Финляндии всего один фильм.
― В России твои фильмы не прокатывают, с телевидением не сотрудничаешь?
― Россия холодная, снежная страна. Зимняя. Поэтому такое холодное, прохладное отношение ко мне.
― Веришь, Анастасия Тимофеевна, что на этой земле каждый народ не проходит бесследно?
― Если смотреть за 11 тысяч лет после последнего ледника ― каждый народ оставил свой след. Народы, племена и роды проходили, уходили, исчезали, но все они оставили свой след.
― Оглядываясь назад: Анастасия Тимофеевна сделала больше, чем хотела?
― У меня всегда необузданные мечты. Когда-то в Салехарде хотела стать лучшей журналисткой на Ямале, самой первой. Получила самый первый «Серебряный микрофон». Хотела завоевать Тюменскую область. Завоевала. Хотела завоевать Финляндию, получила Государственную премию «Суоми».
― У Сталина с Финляндией плохо получилось, у Анастасии Лапсуй…
― Получилось. Знаю. Но у меня еще лет 40 творческих впереди.
― Держись Европа?
― Мир, держись!
― Сама себя когда удивляешь? Самой себе удивляешься?
― Ну, когда совершу глупость, потом удивляюсь, как я могла такое.
― А глупости совершаю часто?
― Я же женщина.
― Моя обязанность?
― Конечно.
― «Семь песен о тундре» создала ― не удивилась?
― Так должно было быть. Я удивилась, что мы, ненцы, можем сделать даже лучше, чем «белые люди». Так на Западе говорят.
― Что, разве ненцы ― не «белые люди»?
― Ненцы ― коренные народы мира.
― Смугловатые?
― Смугловатые. Мы доказали.
― Держись, викинги?
― Да! Да.
― Непредсказуема сама для себя?
― Стараюсь быть чёткой, я советская женщина.
― Чёткая в непредсказуемости?
― Я советская женщина, я люблю планировать. Старюсь планировать, но бываю непредсказуема.
― Распланировала себе дел на 40 лет?
― Восемь пятилеток я прошагаю.
― В первой пятилетке какие фильмы собираешься сделать?
― Сейчас я хочу оживить наскальные рисунки: что хотел сказать нам первобытный художник. Хочу растревожить наскальные рисунки, чтобы они заговорили с тобой и со мной.
― Но это же голый реализм?
― Фантастический реализм. Это верование мастера. Его религия. Я иногда хочу нашего Нума спустить на землю, поговорить с ним, чтобы он лучше, чем все президенты управлял Вселенной.
― Здесь нет женской гордыни: голову вознести и поговорить с верховным Нумом? Обязательно, чтоб сидел и тет-а-тет?
― Мы же говорим, что мы его дети. Значит, он мой папа.
― Папа, спустись!
― Папа, поговори со мной.
― Что сама своими фильмами хочешь сказать человечеству?
― Мы есть. Мы ― есть!
― Мы, ненецкое человечество?
― Мы, ненецкое человечество. Мы ― одна из золотых крупиц человечества, мы достойны быть на Земле.
― Золотых или живых крупиц?
― Живых золотых.
― Какое ощущение: удалось до этого плохо слышащего человечества докричаться?
― До Европы докричалась, во Франции я ― одна из уважаемых кинорежиссеров, ненецкие фильмы смотрибельны во Франции.
― Любишь пересматривать свои фильмы? Первый фильм какого года, кстати?
― 1992-го. Я посмотрела его нынешней весной, была ретроспектива во Франции, увидела наш первый фильм. Он назывался «В образе оленя по небосклону», документальный фильм. Оказывается, совсем неплохой фильм. Через 10 лет посмотрела «Семь песен о тундре». Я действительно удивилась, я ― человек с улицы, который вообще ничего не умеет, не имеет представления, как делать настоящее кино, как я могла сделать? А главное ― мои актеры. Чумработницы.
― Дорого дался поворот в жизни: покинуть родной Ямал и броситься в омут Европы?
― Тяжело давался. Человек, когда уходит из своей постели, обязательно скидывает мешок пыли исторической. Пока не сбросила этот пыльный исторический мешок, я не могла освободиться. В один прекрасный день я говорю: «Ну сколько себя могу терзать?». Кто сказал, что я Анастасия Лапсуй, кто сказал, что я ненка? Как вы докажете? Я совсем сейчас другой человек. Всё, я освободилась от прошлого. И тогда стала жить.
― Женщина без прошлого?
― Знаешь, трагедия людей ― носиться с этим пыльным мешком, женщине ― тем более. Хватит быть женщиной!
― А был вариант: нет, все-таки останусь?
― Ой, сколько раз. Я помню, когда мы встретились с тобой в Хельсинки много лет назад и сделали фильм «Синица женского счастья», я тогда рыдала: «Ой, зачем я, как мне тяжело».
― А вариант: лучше бы осталась?
― Нашла бы себе применение. Я не из тех людей, что за одно и то же держатся. Я ведь всегда работаю в частных компаниях. Закончилась работа ― вчерашний мой продюсер уже сегодня может со мной не поздороваться. Мы же не друзья, мы просто коллеги на короткий миг. Всё, ушло.
― Вдохновение по найму?
― Они покупают мое вдохновение. Мир построен на деньгах. У меня их всегда не хватает. Чтобы претворить все свои мысли, мечты в свое творчество, мне нужны деньги, мне требуются эти продюсеры с деньгами.
― Твои фильмы ― документальные или художественные?
― В документальных фильмах я никогда не делаю постановочных сцен, это жизнь в том виде, в каком она есть: ее не заменишь никакими игрушками. Я пою ненецкую песню, я должна спеть самую лучшую песню души ненца. Моя подруга Анна Павловна Неркаги говорит: гниет душа ненца. Но констатировать факт всегда легко. А что ты, что я сделали, чтобы излечить эту родную душу? Хотя бы сохранить крупицу этой здоровой души. Наши мысли материализуются. Мы сами создаем этот мир.
― Свою личную песню помнишь?
― Конечно. В очень многих фильмах я сама пою, сама делаю музыку. В последнем фильме «Пудана», у нас так получилось, что актер, человек, которого я хотела пригласить на роль старого шамана, вначале согласился. А потом… Для ненца играть шамана ― великий грех. Уже съемки идут, бубен есть, а он не может запеть. Время идет. Время у меня ― деньги. Весь день ничего не получается. Я говорю: «Слушай, уходи». Заменить его некем. Поблизости никого, одним чумом в тундре стоим. И я сама села. Я же актриса, я сказала Всевышнему, что я актриса.
― Позволь сыграть?
― Я не настоящая шаманка, я актриса, так уж получилось.
― А что лукавить-то? Настоящая шаманка? Или не признаюсь?
― Дед мой был одним из великих шаманов, о котором до сих пор легенды среди ненцев ходят. Это не говорит, что я ― настоящая шаманка. Никогда не присоседиваюсь к чужой славе.
Омельчук: Страшно сложно в нынешних условиях создавать художественно-документальные фильмы?
Лапсуй: Очень сложно. Особенно документальные. Люди не смотрят документальные фильмы. Маленькая страна Финляндия спонсирует меня, ни один мой проект не остался без финансовой поддержки страны. Они идут на это, знают, что мы с Маркку сделаем хороший фильм.
― Кстати, на что потратила Государственную премию Финляндии, премию «Суоми»?
― Не Вы первый спрашиваете. Я же женщина, а женщина всегда найдет, на что потратить. Мы ― частная компания, нам всегда не хватает денег на фильмы.
― Ненецкая мама ― это всегда строгая мать?
― Справедливая. Это учительница в первом классе может быть строгой, а мама должна быть справедливой. И любящей, и нежной, и суровой. В тундре нужно научить не только жить на земле, но и научить беречь эту жизнь. Это мама.
― А мама Тася?
― Мама Тася? Ой, это не самая лучшая мама.
― А баба Тася?
― Ох, еще хуже. У меня трое внуков. Все мальчики. Их мама тундровичка, оленеводка, они каждое лето ездят в тундру. Там, конечно, лучше бабушки, чем я. Я ― кинобабушка.
― За жизнь твоего поколения много родовых традиций ушло, пропало, исчезло. Печальная вещь?
― Не могу печалиться. Жизнь ― это прогресс. Я счастлива тем, что за последние 20 лет, что я сижу за кинокамерой, жизнь тундровиков очень изменилась. Когда первый раз в 1989 году на Ямал к нам приехал Маркку Лейхмускаллио, то транспортным средством служил только олень. Сегодня олень остается в тундре, в поселок люди приезжают на снегоходах, не только на «Буранах», это и «Ямаха» и «Хонда».
― У народа есть силы, остался внутренний дух?
― Есть. Народ завтра не вымрет. Народы приходили и уходили, большие народы, а малые ненцы, как ни странно, сохранили себя, как этнос. Сохранили свой язык, все это благодаря тому, что ненка, мама-ненка сидит возле того очага, который тысячи лет горит.
― Ты финским владеешь?
― Нет, я хожу только на рыбный рынок говорить по-фински.
― Только язык любви?
― Язык любви.
― С Маркку ссоритесь, случается? Или попросту нет языка, на котором можно поскандалить?
― Я в первые годы, когда начала жить с Маркку, очень радовалась, что не знаю его языка. Даже если я сержусь на него, не могу выразить словами, которые хотела бы сказать.
― Не выучила?
― Нет. Мы никогда не ссоримся. Незачем. Маркку ― человек, который меня вдохновляет. Как я на свое божество могу сердиться?
― Золотые слова.
― Когда недовольна ― я лучше пробегусь пять километров…
― До памятника Меннергейму?
― Хороший ориентир.
― Чем в ближайшее время собираешься удивлять Европу?
― Фильмом «Пудана».
― Любишь удивлять?
― Кто не любит?
― Одно время занялась живописью?
― Ой, сейчас я не знаю, есть у меня свободное время или нет. Я пою. Иногда танцую. Много рисую, фотографирую. Занимаюсь компьютерной графикой. Делаю народные выставки. А между этими важными делами делаю кино, пишу сценарии, написала книгу.
― Книга сама написалась?
― Это мои любимые попросили. Все спрашивают, как делается кино, как ты живешь? Чтобы к каждому не подходить, я рассказала в своей книге, что осталось за кадром: и смех, и слезы, и любовь. Книга так и называется.
Омельчук: Родной Ямал ― навсегда?
Лапсуй: Земля моей жизни. Родина творчества. Мать- вдохновительница.
2010 г.


ГЕННАДИЙ КЕЛЬЧИН
Сказитель эпоса

Кто-то родился великим. А кто-то вырос. Вырастил себя. О величии, впрочем, не думает, знай, дело свое делает. Одно, другое, все вроде по обыденке, и ничто великого не предвещает. Но вдруг позовут в Москву, не куда-нибудь, а в «Президент-отель» рядом с Кремлем, и вручат премию: еще не Нобелевскую, но уже Ермовскую.
Может быть, у знаменитого ершовского «Конька-Горбунка» серьезные, не просто сибирские, а хантыйские корни. Но на хантыйский язык знаменитую сказку не переводили. Геннадий Кельчин обиделся и перевел. Обидно стало: за родной народ, за родной язык. За то, что хантыйские сказания так пока и не сложились в великий северный эпос. Никто не удосужился.
Может быть, перевод «Конька» ― предисловие, репетиция. Дальше пойдет и эпос. От Геннадия можно ждать чего угодно. Ведь не ждали. Он поэтом себя не проявляв, а если переводил — то суровую газетную и радиопрозу с русского на хантыйский.
На жизнь главный редактор «Лух Авт» Геннадий Павлович Келъчин зарабатывает газетой. Но это не вся его жизнь. Может быть, сегодня он уже вырос до масштаба культурного лидера своего народа на Ямале.
Омельчук: Геннадий Павлович, замечательную газету «Лух Авт» читает весь хантыйский мир Сибири или только Ямала?
Кельчин: Газету «Лух Авт» читают во всем финно-угорском мире. Нынче на втором полугодии 2009 года мы вышли на тираж 564 экземпляра.
― У Вас штучные читатели, их ровно 564?
― Так подписались.
― В Хельсинки, в Будапешт, в Берлин газету отправляете?
― Приезжают венгры, эстонцы, немцы, приходят к нам в редакцию, мы собираем для них подшивки, они берут. Недавно приезжала экспедиция ― три венгра исследуют состояние диалектов хантыйского языка. У хантов много диалектов: буквально 100 верст проехал ― и уже немножко другой.
― А сам на каком говоришь ― на главном наречии?
― Если я ― главный редактор единственной газеты, мой язык, конечно, главный. Я говорю на шурышкарском диалекте.
― «Лух Авт» выходит на литературном хантыйском?
― Ямальские ханты жмутся к Оби-кормилице, компактно живут в двух районах: Шурышкарском и Приуральском. Около двух тысяч в Приуральском районе ― приуральский диалект, более четырех тысяч ― в Шурышкарском.
― Интересно, васюганские ханты в Томской области газетой «Лух Авт» интересуются или забыли родное слово?
― Я думаю, во время переписи их случайно записали хантами. Мы их язык не понимаем. Может, они эвенки?
― Переведем, Геннадий Павлович, название «Лух Авт»?
― «Лух Авт» обозначает «Мыс богов», географически ― это Ангальский мыс в Салехарде, наш памятник духовной культуры.
― Культовое место?
― Нет. Есть легенда об Ангальском мысе, настоящий литературный памятник исторической ценности, как, к примеру, «Слово о полку Игореве».
― Национальная святыня?
― Святыня. В любом языке есть свое «Слово». Это слово, как я считаю, о Боге. В честь священного слова, в честь священного мыса Богов, которых мы почитаем, мы и назвали газету «Лух Авт». Мы относимся свято к природе, к своим предкам, также свято относимся и к слову.
― 564 читателя… А сколько хантыйских журналистов делают «Лух Авт»?
― Ой-е-е-ей…
― Много?
― Совсем немного, четыре человека. Раньше было 5, но потом объединили три газеты: ненецкую, хантыйскую и русский «Красный Север». С одной стороны, это хорошо: одна бухгалтерия, общая техническая база. Общее у трех газет ― отдел распространения и рекламы. Наша голова болит о том, чтобы написать, сверстать, отмакетировать и сдать в типографию.
― О чем пишет «Лух Авт»?
― Предназначение газеты в наших условиях ― сохранить язык, чтобы народ ханты читал на родном языке. Мы в политику не ввязываемся, просто констатируем жизнь. Вот живут ханты, что у них плохо, что у них хорошо.
― Газета о жизни?
― О жизни. Мы печатаем ее 12-м кеглем, специально. Обычно 9-й. У нас крупный шрифт.
Омельчук: Зоркий глаз охотника мелкий кегль не прочтет?
Кельчин: Долгое время у хантов не было возможности читать и изучать хантыйский язык, сейчас возможность появилась. Мы пишем кириллицей, обозначение звуков хантыйских слов русскими буквами. Большой кегль легче читать.
― За своих 564 читателя ручаешься ― читают?
― Нет, не ручаюсь.
― Некоторые на раскрутку?
― Понятно, в тайге не всегда на самокрутку бумага найдется. Сейчас главная проблема ― сохранение языка. У нас до сих пор нет общей грамматики. Диалектов много, каждый пишет по-своему…
― Ханты ― разрозненный народ?
― Искусственно, административно разорванный. Может, не мешало бы объединить.
― Опасная мысль!
― Это не моя мысль.
― «Лух Авт» ― главный учитель родного слова?
― В Салехарде, в Ханты-Мансийске есть телевидение, есть радио на хантыйском языке, но объединяющие законы, наверное, будет устанавливать всё-таки газета.
― Слово в эфире ― воробей, вылетело и улетело?
― А что написано пером, не вырубишь даже хантыйским топором.
― Есть в родном Шурышкарском, в Приуральском районе хорошие учителя родного слова?
― Сейчас в школах хантыйский язык изучают факультативно. Что интересно, не только хантыйскоязычные ученики изучают, но и все желающие: наши ямальские коми-зыряне, ненцы, русские. Я недавно разговаривал с Валентиной Петровной Лонгортовой, она в лесной школе хантыйский преподает. И ненцы, и коми, и русские садятся за одну парту. Она разработала новую методику изучения языка. В смешанных семьях даже ребятишки не знают материнского языка, уже в школе, как иностранный, изучают родной язык.
― Не жалеешь, что ушел с радио? К вопросу: слово ― воробей?
― Не жалею. Когда создавалась газета, у меня уже был опыт работы с Хабэчей Яунгадом. Он меня «натаскал» по газете. Когда ко мне обратились: Геннадий Павлович, надо газету создать, я сразу согласился. У меня с радио две попытки, а в общем отрубил в эфире 12 лет.
― Все ханты Ямала знали голос Геннадия Кельчина?
― Мне земляки прозвище дали ― «радиоГена».
― Кто, кстати, учителя в журналистике?
― Прокопий Ермолаевич Салтыков ― ныне покойный, Леонтий Тарагупта. У Леонтия Антоновича в ГТРК «Ямал» ― художественная телестудия на хантыйском языке.
― Все журналисты мира переживают, что время или Интернет обязательно съедят газету. Электронная версия «Лух Авт» существует?
― Мы делали попытку, но пока дело не пошло. В будущем, понятно, газета пойдет в Интернет.
― Читатели пишут?
― Пишут, но много проблем не поднимают. Кто-то напишет стих, кто-то песню посылает. Ребятишки писали. Мы планируем раз в месяц выпускать детскую страничку. Дети ― самые хорошие читатели.
― Местные экологи на Ямале не сложили ручки?
― Нет, не сложили, борются, сколько есть сил. Но вельможные браконьеры вертолетами рыбу вывозят.
― «Лух Авт» об этом пишет?
― Пишем понемножку.
― Сам Геннадий Павлович ― важный редактор или текущий репортер?
― Четвертая полоса газеты отведена под фольклор. Я считаю, ценнейший материал. В свое время фольклор собирать было тяжело. Сейчас-то проще ― техника хорошая. Но мало остается носителей фольклора. Последние из могикан остались в Шурышкарском районе.
― Геннадий Павлович, кто рассказывал тебе сказки в детстве?
― Первую сказку помню, в тундре, в предгорьях полярного Урала, в верховьях двух юганов ― Холтс-Югана и Лар-Югана. Моя бабушка рассказывает: сынок, посмотри, в чуме специальное место за печкой, там шест, на шесте картинка ― Матерь Божья ребеночка в руках держит. Эту женщину по-нашему Калтащ называют. Она нас прородила, она нас защищает, охраняет. Есть еще один Бог, землю осматривает, за порядком следит, чтобы ребятишки не шалили вечером.
― Поверил?
― Ой, как крепко поверил! ― Ты слышал, летом молнии сверкают, гром гремит? ― Я говорю: ― Да, слышал. ― Это он ездит, махнет кнутом ― молния сверкнет, а по облакам как по камням гремит его колесница. Поверил. С этого пошли сказки, песни. Еще помню великого сказочника, его даже по стойбищам возили. Константин Шиянов. Он знал наизусть и рассказывал сказки в стихотворной форме, в хантыйской ритмике. Вечером придут: у мужчин одно занятие, у женщин другое, специально его просят: ― Дядя Костя, расскажи. Мы рассядемся вокруг и слушаем. И стар, и млад.
― Дядю Костю кто-нибудь записывал?
― Записывал его много Прокопий Ермолаевич Салтыков.
― Не задавался вопросом, почему народ не только фантазирует, но и привирает в своих сказках? Мало ему реальности?
― Иногда ж о чем-то мечтает, а мечту не может воплотить в жизнь. Тогда сказочно и неистовствует.
― Сам сказки не сочиняешь?
― Только одну. «Березовая ветка». Как в хантыйском народе произошел орнамент, называемый «березовой веткой». У меня были две сестры, приехал богатый русский человек. Ему надо хантыйскую девушку сосватать, дает задание: кто вырежет и сошьет самый хороший орнамент… Вот тут-то она и появляется, березовая ветка.
― Сам домой поздно вечером вернулся, на ночь глядя, сказочный сюжет для жены всегда наготове есть? Жена поверит?
― Я серьезный человек, семейный. Дом, работа, еще рыбу ловлю.
― С рыбалки ― ни свет, ни заря…
― Иногда.
― Жена вопросов не задает?
― Иногда: почему поздно? Тогда немножко…
― Богатый улов показал и всё ясно?
― Сюжеты иногда появляются.
― Лучший сказочный сюжет ― на рыбалке?
― Так получается.
― Геннадий Павлович, чем привлек «Конек-Горбунок»?
― Первую-то сказку я прочел «Золотую рыбку» Хатанзеева. Мне вариант Петра Ефимовича не очень понравился. От обиды: ведь, говорят, хантыйский язык остался только бытовой. На бытовом языке нельзя написать ни стих, ни сказку, ни рассказ. Я по фольклору начал изучать родной язык, съезжу в маленький поселочек, в деревушечку и там услышу очень красивое сочное родное слово.
― Долго переводил?
― Лет 6 ушло. Не на сам перевод уходит время, а на изучение хантыйского языка. Ведь русский и хантыйский языки очень разные. Русский человек, хантыйский человек по-другому мыслят, мысли иными словами выражают. Например, на Конька-Горбунка Иван верхом сел, а в нашем-то стихосложении надо сказать образно: на лошадь, имеющую спину, на спину сел лошади. Видите, как длинно. Но по-хантыйски.
― Есть хантыйский размер, каким написана сказка Ершова?
― Хантыйский отличается от русского, параллелизмы идут, афоризмы хантыйские, в русский размер стихосложения это трудно вместить.
― Всё в твоем переводе достоверно: слово в слово? Неискаженный Ершов?
― Мысли и сюжет ― как у Ершова, от начала до конца. Я еще немного дальше пошел. В русском варианте «Конек-Горбунок» невозможно петь, а в моем, хантыйском, его можно от начала до конца спеть. Как нашу хантыйскую длинную песню.
― А не пробовал петь?
― Пробовал в родных Шурышкарах. У Ершова есть сцена сватовства. Особенно эта сцена хорошо поется. Есть сцена, где Иван (я его дураком не называю — это величайший Бог) купается в трех водах, в трех котлах, это тоже очень хорошо воспринимается. Я до выхода книжки в свет печатал ее полностью в своей газете. Половину начитал на местном радио. Читатели, слушатели говорят: ― Геннадий, это же хантыйская сказка.
― Ершов умыкнул сюжет у сибирских хантов?
― Я тоже немножко так думал. Но это, наверное, неправда. Мой «Конек-Горбунок» переведен по законам хантыйского стихосложения, по законам хантыйского мышления. Может, поэтому воспринимается, как хантыйское произведение.
Омельчук: А почему Иван-то не дурак? У Ершова же дурак.
Кельчин: Я искал параллели героев в русских сказках, находил параллели в хантыйской мифологии. По хантыйской мифологии Иванушка-дурачок подпадает под того Бога, который на колеснице ездит по небу.
― В самом деле?
― Да, Бог.
― А в русской мифологии притворяется дураком?
― Его, наверное, так перевели с хантыйского на русский.
― А на самом деле ― богатырь?
― Да, богатырь, большой защитник народа. Он же летал в космос. Первый космонавт. На коне-то полетел. Конный космонавт!
― Да и царем сдуру просто так не станешь?
― В русском варианте все как-то легко, играючи, шуткой…
― Маскируется…
― Да. А здесь воспринимается серьезно.
― Какие еще переводческие замыслы?
― В моей книжке есть толкователь слов, как у Даля ― словарь. Я сейчас над этим словарем работаю. На очереди пушкинская сказка «О царе Салтане».
― Сюжет, украденный Пушкиным у сибирских остяков?
― Несомненно.
― Несомненно? Сибиряк Ершов понятно, а Пушкин-то откуда?
― Несомненно. Откуда я знаю. Это он же пишет: «На неизведанных дорожках следы невиданных зверей. Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей».
― Чистый хантыйский быт?
― Избушка-то! В Ханты-Мансийске посмотрите в музее Торума. Стоит столб, на вершине столба на высоте пять метров ― избушка.
― Но разве в пушкинском Петербурге такое увидишь?
― Нет, конечно. Может, в Эрмитаже.
― Сказка о хантыйском царе Салтане?
― Я немножко импровизирую. В хантыйском варианте я написал: князь Гвидон. Князь, а не царь Салтан. Сноску делаю и объясняю, почему я переименовал сказку Пушкина.
― Геннадий Павлович, давно хочу спросить: почему хантыйские рыбаки, всю жизнь проводящие на реке, не учатся плавать, не хотят плавать, не умеют плавать и тонут?
― Мы ― люди природы, верим природе, и думаем, что от природы человеку дано, где и как ему умереть. Или он от пули умрет, или от злого зверя, от «дедушки лесного». На воде точно так же: вода ― одушевленный предмет. Вода, считайте, основа жизни. Хантыйская вода ― самое сильное существо природы.
― Если вода взяла… это не смерть?
― Мы так думаем. Если вода не возьмет, ты будешь дальше жить, может очень долго. Если я тебе подам, спасая, руку, ты все равно обратно же эту смерть примешь. Я подам и вытащу, но если природа так не думает… Лосиху возьмите, она в опасности бросит лосенка, убежит, лишь бы самой остаться жить, продолжать род. Мы по-природному мыслим, в природе живем. Она дала нам жизнь ― она взяла. Дарвин неправильно немножко сказал, гомосапиенс ― человек разумный. Я бы сказал: человек ― зверь разумный.
― Надо поправить Дарвина? К природе ближе теория Дарвина-Кельчина?
― Современный мир поделен на два человечества. Большая часть ― потребительское человечество, остальные ― воспроизводящее, щадящее природу, живущее вместе с природой человечество.
― Разумное и неразумное?
― Природное и антиприродное.
― Национальная хантыйская культура на Ямале, на твой взгляд, в каком состоянии находится?
― Охо-хо-хо… Раньше, представляете, иду по поселку, редко кого в национальной одежде увижу. Если увидишь кого в национальной одежде ― это явный оленевод. Богатый человек, одежду сохраняет, обычаи. Сейчас же даже маленькие девочки в поселочке стараются рядиться в национальное. Ой, матери своим маленьким дочкам, сыновьям стараются приготовить, правда, специального ателье нет, всё руками, но матери шьют. Красивее вещи из бисера. Я думаю, что это и продолжение и развитие. Организуются фольклорные группы, хантыйские песни поют, хантыйскую одежду носят, хантыйские обычаи соблюдают. Думаю, Париж уже со своими модами выдыхается. Где искать? Только у нас. Пускай в Шурышкары кутюрье едут.
― Мода природного человечества?
― Бесчисленное, бесчисленное количество орнаментов. Геометрически точно выверенные фигуры, они потому и красивы необыкновенно, и найдут свое применение. Мы возобновили два великих праздника хантыйского народа: «Вороний день» и «Ильин день». Праздники уже вошли в традицию и в больших городах округа, их справляют и в Ханты-Мансийске. Мне в «Коньке-Горбунке» рисунки делала русская художница из Тюмени Ольга Трофимова, а в «Сказке о князе Гвидоне», мы договорились, землячка Надежда Михайловна Талигина проиллюстрирует книгу.
― Настоящий хантыйский эпос?
― Ага. Она сейчас занимается изучением хантыйского фольклора. Вы задавали вопрос, почему я увлекся переводом. Я думаю, у хантыйского народа есть серьезные памятники словесной культуры, памятники устного народного творчества. Они очень ценны ― это уровень «Калевалы» или «Манаса». Но об этом никто не знает. Но когда узнают, что есть перевод на хантыйский язык «Конька-Горбунка», значит, язык у нас живет и развивается.
― Геннадий Павлович, считается, что северные мужчины обижают своих женщин. Женщина в жизни ханты ― второстепенна или первостатейна? Кто главнее в жизни?
― В северных условиях в семье не должно быть главного или второстепенного. Мужчина главный, женщина ― тоже главная. Но всё четко поделено. Я же не буду чистить картошку! Все знают свои обязанности. Женщина не поделится своими обязанностями, а мужчина не будет заставлять ее делать то, что положено ему. Это противоестественно. Если мужчина начнет себе шить кисы, его обсмеют и обзовут женщиной. Каждый на своем месте. Главный в своем. Определила тебе природа быть мужчиной ― корми семью.
― Мужские обязанности Кельчина?
― Первая обязанность ― прокормить семью. Мясо достать, рыбы наловить, всех одеть. Добыть-купить. Продать что-нибудь, опять добыть. Женщина мужчину оденет, чтоб другие женщины даже не заглядывались.
― А кто кого любить должен?
― Мы-то даже слово «любовь» не знаем. Слова у нас такого нет. А любить оба друг друга должны, уважительно друг к другу относиться, без этого на Севере не проживешь. Уважительность проявляется, чтоб женщина мужскую работу не делала, а мужчина ― женскую. Уважение я моей работой должен доказать, не на словах: Мария, ты мне нравишься. Я, если ей изготовил красивейшие нарты, лучше в тундре нет ― она все поймет.
― Она всё поняла?
― Это моя любовь.
― Мария ― не жена?
― Нет.
Омельчук: Богородица?
Кельчин: Я просто, к примеру. Ты подошла к моему сердцу. Ты упала на моё сердце. Садись в мою нарту. Может, Мария.
2009 г.

ХАБЭЧА ЯУНГАД
Журналист

Вождь племени морских ракушек. Воскресший из мертвых. Сын Строптивого. Внук Белого Медведя. Правнук Усатого Моржа. Вечный друг тундры. Тайный помощник Главного вождя человечества.
Его сверстники-современники раньше называли его попросту: Федя. Уважительно ― Федор Константинович. Сейчас ― Хабэча. Уважительно ― Хабэча Хыварьёвич. Его многослойное имя просто не переводится: выбирай, что нравится сегодня. Завтра понравится другое, называйся по-другому. В этом мире вечны только тундра и олень. Северный Полюс ― и тот движется. У человека много состояний, а, значит, много и имен. Ненцы так к этому относятся.
И кто же он?
Тоже однозначно не ответишь. Первое напрашивается: журналист. Газету делает, значит, газетчик. Но выпускает прекрасные фотоальбомы. Наверное, фотомастер. За неимением других пишет песни на родном ненецком. Еще что-нибудь потребуется? Пожалуй, согласится и сделает. У него народ маленький. Лишних и других нет. Приходится самому.
Он ― главный редактор единственной в России газеты на ненецком языке «Нарьяна Нгэрм» («Красный Север»), Наверное, работа в газете дает массу дополнительных возможностей проявить себя внуку Белого Медведя ― ненцу XX и XXI веков.
Омельчук: Хабэча Хыварьёвич, переведи себя на русский.
Яунгад: Очень хорошо. У человека все начинается с имени. Правильно, да?
― Наверное.
― По паспорту я Хабэча Хыварьёвич Яунгад. Это звучит так: воскресший из мертвых, сын Строптивого, вождь племени морских ракушек, внук Белого Медведя, правнук Моржа.
― Из рода белого медведя? Честно говоря, Федя Медведев?
― Совершенно верно.
― Ненцы ― маленький народ, ненцы ― великий народ?
― Народ сам по себе не может быть великим, а представитель этого народа великим может быть. Ненцы никогда не считали себя маленьким народом, это сейчас в ГосДуме нас дразнят «малочисленными народами». На Севере великий Нум сказал, что вас сейчас сколько, столько на весь белый свет хватит. В Арктике ― один человек за сотню.
― Ненцев бывало больше? Что говорят родовые предания?
― Ненцев было много. Несколько миллионов лет назад вся Арктическая территория от ненцев пошла. В Китай половина пошла, половина ― в Японию, еще половина…
― Сколько же у тебя половин? Китайцы ― это южные ненцы?
― Совершенно верно.
― Они там за Великой китайской стеной об этом догадываются?
― Должны знать. Ученые выявили новую гипотезу о том, что ненцы ― очень древний народ.
― В этом кто-нибудь разве сомневался?
― Есть люди, сомневаются. Некоторые вообще считают, что мы появились совсем недавно.
― Неужели?
― Да. Если поразмыслить хорошо, взять чум, нарту, хорей, все предметы быта, они ведь сделаны безупречно со всех физических точек… Почему чум конусообразный? Почему нарта обтекаемую форму имеет? Почему хорей делают только из плотной березы?
― Надеюсь, ненцы ― не инопланетяне. Чисто наши, с нашей земли, земляне?
― Наши чистые. Лучшие земляне.
― Кем должен был стать молодой мужчина из рода Белого Медведя? В роду же определенные занятия?
― У нас определенных профессий нет. Но есть такое понятие: встать на тропу мужчины. В три года мальчик после воспитания у матери уже переходит на сторону отца. Ему дают своих оленей, свое ружье, свою нарту, свой нож. С этого момента он уже больше не плачет.
― А где твой кинжал?
― Всё дома. Не один, их несколько, мне сделал дедушка. Сперва маленький ножик, потом побольше, потом еще побольше, потом уже боевой кинжал.
― Тропа трехлетнего мужчины из рода Яунгад привела в журналистику?
― Совершенно верно. Это начало новой традиции в нашем роду. Но работа журналиста и профессия морского охотника ― они одинаковы. Я могу определенное время охотиться и определенное время могу писать.
― Хабэча, посади любого журналиста в каяк, в лодку, неужели кто-то из них добудет тюленя? Кузнецов? Вохмина?
― Не добудут. Надо родиться в этих широтах за 72-й параллелью. Рано утром в тумане дедова колданка исчезала в море, а потом ворачивалась обратно. Из тумана. Он нанизывал на лодку три-два тюленя.
― Журналистика ― хорошее дело для тундровика?
― Очень хорошее дело! До 23 лет я вообще не знал, что есть такая профессия.
― Газета ― песня тудровика? Эпос? Эпическое сказание?
― Это плач. Это яробц. Песня страдания… Счастья… через страдание. Я так понимаю. Я же сам воскрес из мертвых. Когда меня воскресили, по всем поверьям ненецкого народа такой человек переходит на воспитание к дедушке и бабушке, бабушка подарила мне личную песню на всю жизнь. Перед тем как петь ее, надо сказать, что каждому родившемуся мальчику, девочке мама напевает песню. До седых волос дожил, песня становится все шире, она приобретает классические формы, остается вечно.
― «Нарьяна Нгэрм» ― газета на ненецком языке, которую ты уже давно редактируешь ― боевая газета?
― Газета номер один. В России и в округе. Ненцы России живут в трех национальных округах: Ненецкий автономный округ в Европе, наш Ямало-Ненецкий, Долгано-Ненецкий автономный округ на Таймыре. Газет у них на родном языке нет. Мы ― очень боевая газета. Это голос правды, голая правда тундры, честная газета. Не лукавим никогда. В основном, защита тундрового населения от любых посягательств.
― Трудно быть честным журналистом?
― Очень трудно. Всякие начальники, чиновники…
― Неужели Ямал ― оплот бюрократии?
― Да, да. Как по всей России, и у нас полно их.
― У газеты много читателей?
― 999. Можно сказать, тысяча ненцев читает на родном языке. Вот как только какой-нибудь ляп допускаем, сразу звонки, письма… Из Гыданской тундры, из Тазовской, из Нарьян-Мара, из Дудинки.
― Яунгады по характеру ― бойцы, борцы, стойкий народ?
― Яунгады ― часть ненецкого народа, единственный род, который занимается морским промыслом. Мы ― улавливающие звуки моря, питаемся дарами моря, охотимся на морских млекопитающихся. Люди, которые живут на воде, на волнах, на айсбергах, должны быть очень крепкими.
― Гнется, но не ломается? Даже не гнется?
― Не гнется. Я самый длинный в своем роде ― во мне полтора метра. Стандартный рост у нас.
― Приходится проявлять природную стойкость в борьбе за честное слово в газете?
― Приходится и часто. Хитрить приходится. Находить обходные пути. Скорее, не хитрить, дипломатические пути искать.
― Редактор газеты и министр иностранных дел?
― Совершенно верно. Морской охотник не плывет.
― Скажи, как устроились в жизни твои дети?
― У нас с женой Валентиной их четверо. Они должны быть лучше нас. Старший сын Эдик в Москве выучился на юриста. Он закончил юридический факультет в университете имени Патриса Лумумбы в советское время еще, сейчас работает в государственно-правовом Управлении в округе. Бюрократ. Я стараюсь дипломатично направить его ближе к народу. Старшая дочка Ольга закончила два института: Тобольский пединститут (русский язык и литература) и юридический институт. Она ― капитан милиции. Младшая дочка Илни, переводится ее имя «женщина, дарующая жизнь». У нее двое детишек и она пока дома.
― Она сделала тебя дедушкой?
― Нет, Эдик. Четвертый сын ― Ясовей. «Человек идущий, человек, ведущий людей по правильному пути». Вождь Ясовей! Пока задатки вождя у него не проявляются. Ему 17 лет, он учится в Салехардском педколледже.
― Они традиционные ненцы или современные?
― Это городские ненцы, знающие родной язык.
Омельчук: Хабэча Хыварьёвич, в ямальской тундре есть главная птица?
Яунгад: По-моему, это сова. Сова не улетает даже с моей родной 72-й параллели. Мужественная птица. Как она достает себе корм, никто об этом не знает.
― А «хрустальный соловей» на весь Ямал только один?
― Тот, которого я в Курске получил? Дали не хрустальную сову, хрустального соловья. Соловей с 72-й параллели.
― А за что получил награду?
― В номинации «национальная пресса». За «Нарьяна Нгэрм». Александр Руцкой еще руководил. Руцкой вручал, я выхожу, он ― здоровый генерал, хотел меня приподнять, но не смог. ― У, — говорит: смотри ты какой, вроде коротенький, а тяжелый. Ничего себе! ― Я в юности занимался греко-римской борьбой, поэтому генерал меня и не поднял. Смелый генерал, с Ельциным боролся, а Федя ему не по силам оказался.
― В греко-римской борьбе победа ― главное?
― Главное. Хитрость, коварство… Все вместе. Это очень деликатная классическая борьба. Все приемы ― выше пояса. Человек летит под 180 градусов, если хорошо кинуть. До армии я покорил Западную Сибирь, Урал, Свердловскую область, когда уехал в армию на Дальний Восток, там всех покорил. В моей весовой категории ― до 48 кг ― в России кроме меня одного-единственного, никого не было. Служил на Дальнем Востоке в войсках связи.
― Родственники-китайцы догадывались, что самый сильный ненец где-то здесь на границе ходит?
― Японцы догадывались. Я с одним японским офицером товарищескую встречу имел. В греко-римском стиле. Он чуть-чуть длиннее меня.
― Ямал Японию уложил?
― Нет. 11 на 12, он выиграл.
― Реванша не состоялось?
― Он подарил мне свой спортивный костюм.
― Я так понимаю, Хабэча поддался, да? Во имя международной разрядки?
― Я сильно старался, но не смог. На одно очко проиграть, ё-моё! Потом в Салехард вернулся, мирной жизнью занялся, детей воспитывать стал. Учителем работал.
― Что потянуло на стихи и песни? Или ненец не говорит, он всегда поет?
― Вы совершенно правы. Все же шутят, вот ненец едет, и что видит, о том поет. Однажды с одним своим товарищем… Послушайте, поехали мы на Север. Сутки едем, вторые сутки едем, с задней нарты песня: «Вот куропатка полетела, вот кочка осталась, когда же мы до дому, до чума доедем, Федька, наверное, спит уже на нарте».
― Блестяще!
― Я остановился.
― Японская поэзия отдыхает, уложена на лопатки?
― Я сразу другу — каюру говорю: ну-ка остановись-ка! А он: ты меня извини, прости, я ведь хотел дорогу укоротить песней. Вот для чего поют ненцы, укоротить дорогу или быстренько до любимой доехать.
― Когда едешь к любимой, чтобы быстренько доехать, какая песня нужна?
― Наверное: какие олени прыткие, как сам красиво одет, ведь в тундре своя мода. Если, допустим, ты захотел поехать к товарищу официально, запрягаешь пятерых черных быков, сверху черный гусь одеваешь, черные кисы, черную подстилку на нарту кладешь. Если я к Вам приезжаю в таком одеянии на таких оленях, сразу ясно, что я приехал официально.
― Скажи, а если эта мерзавка ждет другого, не тебя?
― Не бывает такого. Один чум от другого на расстоянии 150–200 км.
― Она обязательно ждет тебя?
― Только меня одного. Не надо забывать, что в тундре полный патриархат. Сейчас песни просят сочинять на родном языке, я сочиняю, ребятишкам даю, они поют. Недавно в Москве наша Светлана Хаороля пела мою песню на «Евровидении». Ненцы ― люди объективные, радуются, если у кого-то хорошее есть. Я радуюсь, чтобы как можно больше было таких настоящих, как Анна Неркаги, Анастасия Лапсуй, Леонид Васильевич Лапцуй, Иван Юганпелик. Чтобы о народе нашем не только в России знали, но и за его пределами.
― Времени хватает, надо же спеть в крупном жанре, чтобы скоротать дорогу жизни? Скажи, как Европа восприняла твою фотовыставку?
― Очень здорово, конечно. Давайте, я издалека начну. У нас через каждые пять лет в Москве проходят свои съезды малочисленных народов Севера. Однажды увидел снимки иностранного фотожурналиста, с трибуны спрашиваю: мол, зачем мы вешаем фотографии иностранных журналистов? Вот я, живой человек, рядом стоящий, ваш коренной северянин, дайте мне разрешение, может быть, я какую копейку в карман положу. Они говорят: иностранец все равно лучше делает.
― Кто такое сказал?
― Сейчас не помню.
― Но есть такие?
― Десять лет прошло. Однажды Юрий Васильевич Неелов говорит: «У-у-у, какой у тебя фотоаппарат японский! «Ени»? Я говорю: «Да нет, не «Ени». Первую «Z» закрасил и последнюю «Т» закрасил («Зенит» у меня был), получилось «Ени». «Это непорядок, ― говорит наш хороший губернатор, ― скажи, какой современный фотоаппарат нужен, мы подарим».
― Сейчас у тебя губернаторский?
― «Никон» F-90 X, полный автомат!
― Все за тебя делает?
― Как говорил Иван Иванович Сычев, мой учитель в фотографии: «Надо видеть кадр, и с ним все время спать». Под подушкой чтобы был фотоаппарат. Так и сплю.
― И жена разрешает?
― Конечно. Раз ― увидел, щелкнул ― все, есть. С этим фотоаппаратом я выступил в ноябре 2007 года на Международной фотовыставке в Москве, в Центре московских художников, занял первое место.
― Москва обломилась?
― И меня отправили в Австрию.
― Вена покорилась?
― Покорилась. Когда мне вручали этой весной звание «Почетный гражданин Ямало-Ненецкого автономного округа», то выполнил просьбу Юрия Васильевича Неелова, я сказал, что теперь все фотовыставки и австрийская фотовыставка: на двоих.
― «Нарьяна Нгэрм» в тундре любят?
― В тундре очень любят. Особенно картинки. Но читают все меньше. Народ забывает родной язык. Это печально, но это неизбежное движение всей жизни. У человека, который кочует, с молоком матери его язык с ним кочует. Как только он перебрался на оседлый образ жизни, вторым родным языком русский стал. Русский язык в оседлой жизни навечно прикипает к человеку.
― Скажи, как ты умудрился стать главным Дедом Морозом России?
― Тоже интересный случай. Однажды ко мне заходит депутат Лариса Дмитриевна Цупикова: мы посовещались у себя и тебя нарекли Хабэча Завьюжный, Дед Мороз всего Ямала. Я подскочил: как так? Сейчас твой старший брат, который в Великом Устюге живет, ждет тебя в гости на день рождения. А мы чего подарим, ё-моё? Давайте подарим ему маленького олененка. Мы с маленьким олененком на поезд сели и поехали в Великий Устюг.
― Из твоего стада олененок?
― Из другого, из близлежащих стад «Салехардагро». Там собрались все Деды Морозы России: Полюс Холода из Якутии, Белый Дедушка из Бурятии, три Морозка из Тольятти, много… Я ― ямальский Дед Мороз, занял первое место. Простите, так получилось. У Деда Мороза очень много дел, я же еще редактирую газету, а Цупикова придумала такой ход: приняли еще одного ямальского Деда Мороза, моего младшего брата, теперь младший брат занимается «дедовскими вопросами».
― Хабэча знает, что у него будет завтра?
― Хабэча знает. Хабэча хочет сфотографировать такой кадр, чтобы всем кадрам кадр был. Хабэча напишет такую песню, чтобы на очередном «Евровидении» девочка с его песней заняла первое место. Это может быть песня о белом олененке, которого воспитали без матери. Он идет передовым в упряжке, они уехали за 100 км от чума, обратно человек лег на нарту, а олень сам доставил каюра обратно в чум.
― Когда в последний раз был на родном берегу Карского моря?
― Однажды я имел неосторожность пошутить, что я могу любого человека доставить к себе на 72-ю параллель. Редактор «Красного Севера» Галина Михайловна Голованова услышала и говорит: я готова. Я опешил, ё-моё.
― Надо нести ответственность за слово мужчины.
― Отказываться неудобно. Еще Сергей Анисимов подрядился, фотограф наш, 4 июня мы поехали в Сеяху. В родные места. Оттуда пересели в другой вертолет. Если идти вдоль полуострова еще три часа в одну сторону, ехать прямо на пролив Малыгина, где в пасмурную погоду небо и земля сливаются в одно целое, человек оказывается в вакууме. Представляете? Мы там были.
― Что нынче говорит человеку, который по роду своему улавливает звуки моря, Ледовитый океан?
― Вечные льды-то рушатся, в грядущие годы воды много будет.
Омельчук: У мужчины в жизни трудная тропа?
Яунгад: Я спел, что родился у берега Ледовитого океана, моей подушкой был торос, я постепенно рос, перебрался в Салехард. А в Салехарде, когда выхожу на улицы родного города, мои товарищи говорят: вон наш товарищ Федя Яунгад идет, оттуда, с высоких широт, а сейчас он наш Мыс, где стоит Салехард, держит одной левой!
2008 г.

ГАЛИНА ХАРЮЧИ
Этнограф

Это уникально!
Неожиданно, непредсказуемо. Невозможно.
Лучшие русские гуманисты века Девятнадцатого и представить себе не могли… Угасающие народы Севера России… Что они могут? Разве что продлить на чуть-чуть свое жалкое историческое существование. И вдруг ― невиданный интеллектуальный взрыв!
Литература мирового калибра. Николай Вылка. Леонид Лапцуй. Юван Шесталов. Еремей Айпин. Роман Ругин. Анна Неркаги.
Гениальный Константин Панков в живописи.
И целая ученая плеяда. Елена Сусой. Антонина Сязи. Надежда Талигина. И она, Галина Харючи.
И голос, и сердце, и мозг родного народа. Большого северного народа (ненцев) среди малых народов Российского Севера.
Скромная работа мирового масштаба.
Человечество, зная себя в малом, познает себя в большом: в глубинной сущности.
Омельчук: Ваша жизненная дорога, Галина Павловна, прямой получилась?
Харючи: Думаю, да. Никаких заворотов, блужданий. Все вытекало из одного в другое. Юность у меня не была сумасбродной. Я целеустремленная девушка, ставила цель и шла к ней.
― С первого класса?
― Не сказать. В первом классе я попала из родной тундры сразу в другой мир. Детей с семи лет в интернат возили. Не зная ни одного слова по-русски, начинали открытие мира ― каждый день. Моя родная тундра ― Юрибейская на Гыданском полуострове. Родилась в чуме, прямо в тундре. Там ни одного кустика, только стланник. Зимой кустики видны из-под снега. Больше ничего, белым-бело. Арктическая тундра. Горизонт сливается с небом. Мои родители ― оленеводы. Семейные олени от родителей по обычаю достаются младшему брату, он с ними сейчас в родительском чуме. Но я каждый год езжу проведать отцовское стадо. У моего мужа оленей нет. Авки в детстве, конечно, большие друзья, как члены семьи. Мы приезжали из интерната (как раз весной рождались оленята), и сами выбирали ― это мой олененок. Следующей весной иногда этого олененка не оказывалось, или волки задрали, или еще что-то произошло.
― Плакала девушка Галя?
― Конечно. Или твой авка превращался в красавца менаруя. И уже не узнавал школьницу, свою хозяйку. Авки около чума всегда, в чум могут зайти, с ними как со щенками можно играть, они послушные и разумные. Они едят ту же еду, что и люди, ручные. Авка, вырастая, обычно становился вожаком стада. Были случаи: в буран человек мог заблудиться, взрослые олени терялись, а авка выводил все стадо к чуму. У него такой инстинкт, он верхним нюхом чувствует чум. Зимой нас на каникулы из интерната не отпускали. Родители жили далеко очень.
― Поменяла два мира ― на рубеже родного чума и школы. Долго привыкала?
― Адаптация в интернате шла. 11 лет все-таки. Ой, 10 лет, тогда десятилетка была. 11 ― это с нулевым классом. Летом ― мы в чуме, на каникулы уезжали, от своей среды не отрывались, но в то же время познавали и узнавали мир. После 8-го класса меня тетя повезла на Черное море, я первый раз настоящее море увидела. Хотя наша Гыданская губа чем не море? Залив Ледовитого океана.
― Галина Павловна, когда заискрило, кто поджег интерес к науке?
― Это у меня всегда было, интерес в душе. Я ловила себя на мысли, что многое из обычной детской жизни мне не интересно. Ходить на танцы? Да я лучше с книжками посижу. Я много лет в школе работала, уроки вела и всегда помимо ординарной программы проводила уроки с элементами исследовательской работы. Доклады делали, детям на лето давала задание, напишите, узнайте. В начале 90-х в округе открылась научная лаборатория, меня взяли, но это было у меня в душе всегда.
― Вернулась школьница на каникулы в родную Юрибейскую тундру… Что положено делать по дому маленькой девочке?
― Всё, что по силам. Со взрослыми шли за водой, заготавливали мох, ходили за хворостом, дровами. Всю работу по силам. Я сама шью, по меху у меня несколько ягушек с родными орнаментами. Орнамент ― очень кропотливая работа ― долго нужно сидеть и шить.
― Работу тудровички знаешь?
― Конечно. Приведись надолго остаться в тундре ― не пропаду.
― Кто Вас благословил в науку?
― Думаю, что Сергей Николаевич, муж, он сказал: у тебя получится. Благословил.
― Галина Павловна, с кем из больших сибирских этнографов Вам посчастливилось поработать?
― Ой, я счастлива, что такие люди в моей жизни есть. В первую очередь, томский профессор Надежда Васильевна Лукина, всем известная Людмила Васильевна Хомич.
― Хомич жива-здорова?
― Жива и здорова, ей скоро 90 лет. Каждый раз, когда бываю в Санкт-Петербурге, навещаю ее и Надежду Васильевну, она тоже сейчас живет в Санкт-Петербурге.
― На Севере первыми этнографами были приезжие русские ученые. Сегодня они окончательно передали свою научную эстафету в руки самих северян, точнее ― северянок?
― Думаю, нет. Такое огромное этнографическое поле исследований, везде «белые пятна» — я думаю, и нам, и последователям всех национальностей работы хватит.
― На Ямале сформировалась серьезная группа ученых женщин.
― Когда создали научный центр, работали научные лаборатории, работа шла активно. Надежда Васильевна работала вместе с нами. Но все ликвидировано. Всего три года существовал Ямальский филиал института истории и археологии Уральского отделения Российской академии наук. Сейчас создается научно-исследовательский центр, продолжается организация этой работы.
― Этнографический отдел будет?
― Обязательно. Елена Сусой, Антонина Сязи, Надежда Талигина продолжают научную работу.
― Маршруты ваших исследований проходят в родной плебейской тундре? Или весь Ямал ― полигон?
― Я, в основном, езжу в Тазовский район, в юрибейской тундре давненько не была. С родовых мест мои родители давно уехали, я еще в школе училась. В тазовской тундре бываю часто. У меня бывают экспедиции и в другие регионы, скажем, на Алтай. Нынче собираюсь в Бурятию.
― Поискать общую прародину?
― Мой поиск проходит по планам центра изучения шаманизма. Я немножко прикоснулась к теме изучения сакрального в культуре народов.
― Сама шаманка?
― Нет, нет.
― И в роду нет?
― Нет, нет, ни в коем случае.
― И по мужской линии?
― Дальние родственники имели такие способности.
― Самая интересная экспедиция?
― На Алтай. А нынче мы с Сергеем Николаевичем и его родственниками ездили по тазовской тундре. Но это не экспедиция, частная поездка. Очень запомнилась. Мы ездили, искали захоронение их предка, русского деда Александра Алексеевича Шушакова. Дед Сергея приехал из Санкт-Петербурга, похоронен в Тазовской тундре. Мнения по месту разделились: одни говорят ― там, другие ― нет. Мы ездили, искали.
― Нашли?
― Предположительно. Хотят поставить крест от благодарных потомков ― очень много родов появились от него. Он женился на местной ненке.
― Завидный питерский жених?
― Да. Мама Сергея Николаевича ― дочь одного из его сыновей.
― Для тундровички полевые исследования особых трудностей не составляют?
― Всё привычно, всё нормально. Приезжаю в чум, делаю всю женскую работу, топлю печку, варю, чай кипячу, сижу около огня.
― Таскаю воду большими ведрами?
― По возможности. С детьми вожусь.
― Чум ставлю?
― Чум ставлю. За час, за сорок минут. И дом готов. Тундровику нынче очень трудно в городе.
― Это самые преданные тундре люди?
― Они продолжают дело своих отцов, пасут оленей.
― Галина Павловна, одна из Ваших работ посвящена священным местам ненцев. Разве о священных местах говорить женщине позволительно, даже ученой?
― В тундре о таких вещах посторонним не говорили никогда, всё было скрытно. Но у ненцев священные места не прячутся как у других народов. Тундра!
― Не спрячешь, если захочешь?
― Все наши тайны ― там на горе, на холмике, около озера на приметном месте. Появилась необходимость сделать карты, описать их, чтобы сохранить сакральные тайны. Такой парадокс нашей жизни.
Омельчук: Какие святыни чтут тундровики?
Харючи: Очень много семейных, родовых и общенациональных святилищ. Своего рода заповедники.
― Места, которые лучше не трогать?
― Там и зверь норует, птица гнездится.
― Сакральное, священное ― самое сложное в работе этнографа?
― Думаю, да. Не всё открыто, не всё можно публиковать. Когда мы стали заниматься изучением своих священных культур, мы как бы достали неосознанное из глубин памяти. Потом подтвердили научными знаниями. Что-то всегда остается за кадром.
― И это правильно?
― Не всё можно говорить сегодня. И это правильно, я считаю.
― У народа должны быть свои тайны?
― Для сохранения традиций.
― У Вас есть совместная работа с Титом Неониловичем Мартышиным. На какую тему? Как сотрудничали?
― Это в 1994 году, я только начинала работать. Тит Неонилович ― наш краевед, защитник природы, старейшина, он стоял у истоков создания Ассоциации коренных малочисленных народов «Ямал ― потомкам». Очень жаль, что он рано ушел из жизни. У нас небольшая совместная работа, мы создали сборничек справочных материалов для факультативных курсов. Наша первая работа. Тит Неонилович участвовал, Наталья Ивановна Ного и я. Справочный материал предназначен для учителей и учащихся 8-11-х классов. Я думаю, их и сейчас дети используют на уроках. Есть оригинальный предмет «Культура народов Ямала». Мартышин очень хорошо описал природу, растительность, флору и фауну, хозяйственную деятельность коренных народов.
― Этот предмет в школе пользуется интересом?
― Сейчас этот предмет ведется даже в городских школах.
― Факультативно?
― Нет, предметно, но начинался как факультативный курс.
― Галина Павловна, о ненецких устоях и традициях в отношении женщины: основные тяготы тундровой жизни ― на женских плечах?
― Тундровая жизнь вообще очень тяжелая, не только для женщин, но и для мужчин. Но у мужчины и женщины свои сферы, свои предписанные роли. В традиционном обществе это не только у ненцев. Женская сфера сразу в глаза бросается, женщина хлопочет по чуму, всё делает, варит, обшивает. Но мужчине нисколько не легче ― в буран, в любую погоду он с оленями.
― Женщина ― у огня, мужчина…
― Сфера за пределами чума ― мужская.
― Какие-то обычаи родного народа, может быть, не нравятся?
― Есть такие обычаи. У ненцев браки заключались между фратриями. Внутри фратрии браки не разрешались. Нельзя, это были не совсем родственники, но всё равно табу. В то же время мать относилась всегда к своей фратрии. Она даже на своей фамилии оставалась.
― У Галины Павловны родовая фамилия?
― Я ― Яндо. В то же время можно было жениться на своей тетушке по матери, выходить замуж за своего племянника. Это близкородственные связи. До последнего времени такие браки не возбранялись. Я считаю, это такой обычай, которого не должно быть.
― В принципах нефтегазового освоения родных тундр Ямала, что Вас, как ученого, не устраивает?
― Надо больше привлекать коренное население, исследовательскую работу проводить на местах, по горячим следам. Очень много открытых месторождений, которые законсервированы у нас на Гыданском полуострове. Пока там нет разработки, скважины законсервированы. Но Вы бы видели, что там творится! Груды железа, мешки с цементом, непонятно с чем. На Ямальском полуострове ощущается социальная напряженность. Глобальные проекты не могут проходить безболезненно. 165 семей хотят перевести на оседлость. Может, кому-то не хочется, но люди хотят иметь квартиру в поселке, хотят и каслать, жить свободной жизнью, пасти оленей. Лучше ― и то, и другое. Молодое поколение хотело бы иметь оленей, кочевать, иметь «Буран» и квартиру в поселке.
― Пока не получается?
― Не всегда. На Ямальском полуострове может получится. А что будет потом, как начнется переселение, добровольно или вынуждено? Не исчезнут ли пастбища?
― Галина Павловна, помните, был такой злобный критик Пушкина Фаддей Булгарин, плодовитый романист? Он в одном из своих романов мечтал (а это еще 1820-й год) что «в Обдорске обязательно появится свой университет». На дворе 2010 год… В Салехарде скоро появится свой университет?
― Может быть. Есть многопрофильный колледж, прекрасное здание, прекрасные условия. Почему бы и нет? Пора и университет создавать, как в Ханты-Мансийске. Я закончила в Салехарде педучилище. Потом ― в Тюмени университет, историческое отделение историко-филологического факультета.
― Скажите, женщина-ненка разговаривает с богами?
― Наверное, есть такие. Я не разговариваю с богами.
― Вы ― счастливая женщина?
― Думаю, да.
― Свою судьбу строила сама?
― Без вмешательства богов. Всё зависело от меня.
― Как сильных женщин в тундре называют?
― Не знаю. Думаю, что должен быть характер, внутренний стержень, потому что жизнь не всегда идет гладко. Были трудности. Жизнь и гнет, и ломает. Ведь у меня дети, я работала много, у мужа работа кочевая.
― Чему посвящено Ваше следующее исследование?
― Я сейчас работаю над темой «Экологический потенциал традиционной культуры ненцев». Традиционная культура глубоко экологична. Язычество экологично. Я исследую это в обрядах, в обычаях, в традиционных народных знаниях.
― Это будет востребовано?
― Очень. Работа выйдет, думаю, что будет нарасхват. И в учебных заведениях, и для любого интересующегося человека.
― Для тех, кто осваивает?
― В первую очередь.
Омельчук: Без учета традиций Север не освоить?
Харючи: По большому счету, Север надо знать в подробностях. Ученые ведь всегда готовятся, изучают литературу, имеют представление. Раньше все, кто сюда приезжал, даже язык знали. Я думаю, если пришли надолго ― должны знать обычаи, традиции народа, на чью землю пришли.
2010 г.


ЛЕОНИД ЛАР
Художник, ученый

Тобольск ― историческая столица Сибири. Но окраина. Самодийского мира.
Так сложилась судьба, что пришлось перебираться из Салехарда в Тобольск. Он ― художник-педагог, и все его студенты оказались в Тобольске. А он из центра самодийского мира оказался на далекой окраине. Понятно, нижний Тобол ― древние угорские земли. Но давно.
В Тюмени есть ненецкое землячество. В Тобольске он один. Одни. Он, Леонид Лар, да жена Валентина.
Наверное, есть не только житейские неудобства, когда живешь на обочине родины.
Сегодня он ― самый известный художник-ненец.
На своих полотнах родной земли не покидает. Не отпустили родные боги и шаманы.
Он современный ненец, преподает в ВУЗе, работает в гуманитарном научно-исследовательском институте.
Научные исследования тоже возвращают его в родные ямальские тундры.
Омельчук: Леонид, говорят, родной ненецкий язык не знает важного слова «любовь». Неужели?
Лар: Действительно. Любовь ненцы выражают жестами, общением. Как такового, слова нет. Есть нечто близкое. «Ты мне нравишься». Не «люблю», но «нравишься». Сложно выразить. Любовь проявляется не словами.
― Невыразимое чувство? Ты мне нравишься сильно, страстно, неудержимо? Сильной любви ненец не испытывает?
― Изначально человек будет любить. Это дано природой. Изначально ненец любит, но он выражает это не так активно, как другие. Любовь невыразима. И мы, скромные ненцы, лучше других осознаем это. Любовь ненца ― в действиях и поступках.
― Это же не случайно, что нет такого слова?
― Скорее всего, генетическая застенчивость. Ненец редко любит выражать свои мысли при скоплении людей, только, когда остается tet’a’tet, видимо, найдет какие-то слова.
― У Ваших северных соседей-нганасан словесный оборот «ты мне нравишься», переводится приблизительно так: «я хочу, чтобы ты родила мне ребенка».
― У нас немножко по-другому, но желание проявить отношение к женщине тоже не отвлеченно.
― Если я тебя люблю ― мы должны родить детей?
― И как можно больше.
― А просто любовь, без последствий?
― Если два человека встретились, создали семью, любят друг друга, говорить об этом во всеуслышание неприлично.
― Даже для современного ненца, воспитанного в интернате?
― Естественно, времена меняются. Сегодня и ненцы говорят русскими словами.
― Жалко?
― Конечно. Интернатский ребенок выражает свои мысли на русском, не может выразить на своем языке. Это плохо.
― Что художника Леонида Лара интересует в сегодняшней жизни?
― Жизнь соплеменников, которые живут в тундре, как они выживают в сложной сегодняшней системе, что им необходимо, как им помочь, каким образом поднять нашу духовную культуру. Человек, если он сын своего народа, должен заботиться о своей земле. Без земли любой человек ― не человек.
― Художник Лар ― кто он? ― реалист, сюрреалист, магический реалист, мистический реалист, космический реалист? Вообще не реалист?
― Поскольку я закончил очень хорошую реалистическую школу…
― Не повезло?
― Думаю, очень повезло. Я всегда говорю своим студентам: начальная стадия обучения должна быть направления реалистического. Потом создавайте свой черный квадрат, что угодно. Получив изначальное образование, ты имеешь право изобретать, быть сюрреалистом, абстракционистом. Я придерживаюсь своей школы с дополнением глубинного изучения культуры своего народа. Оно вносит, скорее всего, мистическое, мифоэпическое направление. Создавая свое, ориентируюсь на направления, существующие в сказках, былинах, шаманских песнях.
― Мифоэтнический реализм?
― Мифоэтнический реализм!
― Реализма все же немножко остается?
― Мне уже не уйти от него.
― Любите пленер?
― Обязательно. Работая в тундре, делаю набросочки, эскизики, крохотные вещички. Я очень люблю пленер. Обожаю.
― Помните свои первые работы? Первые дети, первая любовь ― в ненецком и в международном вариантах ― они в сердце навсегда?
― Пожалуй. Самые первые работы я делал в детстве, рисовал чум, старого оленя бегущего, серьезного, мощного оленя. Детские впечатления остались до сих пор. Толчок для профессионального художника. Именно оттуда. Они дороги для меня, как ребенок.
― Если картины как дети ― много детей: и все разные, все непохожие. Может быть, от разных матерей?
― Скорее всего. Художник не должен быть похожим. Когда его работы похожи друг на друга, это скучно. Все-таки вдохновение приходит к человеку в разное время дня и ночи.
― Автор — художник, мать — вдохновение?
― Обязательно. Вдохновляет. Человек уникальный. Валентина Юрьевна.
― Муза?
― Да, она дает возможность посмотреть на творчество новыми, иными глазами.
― Музы мудреют или постоянно молодеют?
― Молодея мудреют.
― Ваш альбом называется замечательно ― «Боги и шаманы». Лар ― шаман?
― Родово я имею отношение к шаманам. Это сложная работа, надо отвлекаться от мирских дел. Я, понятно, нормальный человек.
― Но на полотне пошаманю?
― Это основная моя шаманская работа.
― В своих научных изысканиях тоже шаманю?
― Я изучаю традиции и культуру, стараюсь вникнуть в ситуацию, естественно, необходимо пошаманить в этой части даже научной работы.
― Серьезные коллеги-рецензенты как оценивают научное шаманство?
― Положительно. Все мои издания пользуются популярностью. «Шаманы и боги» недавно вышли на английском языке. Зарубежные коллеги интересуются темой.
― Вообще-то строгой науке не хватает немножко такого ― пошаманить?
― Слишком велико погружение в реальную жизнь. Сложная, многогранная шаманская жизнь требует скрупулезного и таинственного отношения к себе.
― Рациональный ум для ученого ― еще не все?
― Помимо знания, опыта и труда нужна еще и интуиция.
― Шаман, если я правильно разбираюсь, посредник в разговоре с Богом, с Богами. Но Богу, Богам разве нужны посредники?
― Я считаю, это необходимо: простой человек не может общаться напрямую с Богом. А через кого-то, через священное место, через своего идола, он как бы становится этичен к верховному Богу. Его же никто не видел, никто не слышал. Человек в тундре общается именно через посредника. Это необходимо.
― Ненец ― большой философ?
― Живя в сложной, северной, суровой ситуации, он всегда философствует. Философия идет вперед, украшает его скудное бытие, есть повод подумать о возвышенных вещах.
― Времени для осмысления мироздания у тундрового оленевода разве много?
― Оленевод ли охраняет оленей, рыбак ли рыбачит, он всегда поет, он всегда думает, философствует, работая, сочиняя песни.
― Песнь каюра ― своеобразное философское эссе?
― Он гонит свою упряжку, радуется счастью жизни, философствует, и прямо тут же сочиняет свои философские песенные эссе.
― Верхний круг, грубо скажем ― дыра в чуме ― для выхода дыма. Или, может быть, чтобы постоянно видеть звезды?
― Скорее всего, именно для общения со звездами, с верховными духами. Тундровик лежит в чуме и обязательно философствует, думает ― как там, наверху. Его мысли занимают звезды, солнце, небо. Ненец создан для философии.
― Чум ненца по своей идеальной конструкции предназначен для разговора с Богами?
― Именно.
― Не скучно без тундры?
― Я вдалеке от родины, хочется понюхать запах тундры, походить по снегу, потрогать оленей, поиграть с собачками. Естественно.
Омельчук: Тобольск для тундрового ненца ― удобное место для жизни, творчества и научной работы?
Лар: Да. Как-то очень сильно я потянулся к этому городу, не осознавая себя, приехал сюда. Духовный центр Сибири ― видимо, это очень сильно притянуло к городу.
― Тобольск ― до сих пор сибирская северная столица?
― Приехал сюда в первый раз, сразу с особым желанием приступил к работе, ощутил порыв. Какая-то аура творческая, скопление сил творческих, может быть, духи бывших шаманов здесь парят. Такое вдохновение ― в течение тобольских лет я так много сделал, как нигде.
― Путь исследователя ― все исключительно сам, или есть помощники?
― Первое ― семья, есть научная система, естественно, и неизбежно Валентина Юрьевна. Из учителей ― Людмила Васильевна Хомич, я часто езжу к ней в Питер. Очень хорошо держится, были недавно у нее дома. У меня великие учителя, ученые ― Владимир Иванович Васильев. Очень много внес в мою научную деятельность. Юрий Борисович Симченко. Сам пытаюсь скрупулезно работать с нашими информаторами. Тундровые информаторы ― мои первые учителя.
― Вы называете себя исследователем-этнографом?
― Я, скорее, этнограф. За определенное количество лет мы утеряли свою духовность, потеряли уважение к человеку. Мы должны вернуться к духовности, изучать ее, показать молодежи, что есть система духовного воспитания и в тундре, и в поселке, и в городе.
― Что за экспедиция, в которую собрался?
― Едем в Пуровский район по программе изучения духовной культуры ненцев. Едем с профессором из Австралии, он заинтересовался нашими ненцами, их жизнью, бытом и культурой.
― С одного конца планеты на другой потянуло?
― Мы с ним встретились на конференции по шаманизму в Китае.
― Великий Китай интересуют проблемы шаманизма?
― Очень даже. Все китайцы занимаются медициной, шаманизмом, религией. Они нашли точки соприкосновения наших народов, северян и южан Азии, китайцев, монголов. Очень сложная система взаимопонимания.
― Место встречи будущей экспедиции ― обязательно Китай, чтобы Австралия и Ямал пересеклись?
― Китай нас соединил, будем сотрудничать.
― Как часты возвращения на родину в тундре?
― Я стараюсь бывать каждое лето. Месяца на два студентов отправляю на каникулы, а сам беру рюкзак, снаряжаюсь и еду в тундру. В любом случае ― каждый год.
― Леонид Алексеевич, чем, на Ваш взгляд, важен опыт ненецкого народа в обживании человеческой планеты?
― Система выживания, наверное, имеется не у всех народов. Умение выжить, умение решить очень сложные экономические и экологические проблемы. Опыт, необходимый для других народов. Уникальный опыт, я считаю. Мои коллеги из-за рубежа говорят: вы сумели свои традиции, вашу культуру взаимоотношений с природой сохранить, поэтому и сумели выжить в очень сложной системе.
― Как бы Вы определили роль родного народа в современной жизни России?
― Жизнь не стоит на месте, люди общаются, идет взаимовлияние культур, духовной и материальной, вещевой современной культуры. Я думаю, наши современные дети будут, наверное, совсем другими. Хотя, надеюсь, не забудут своего первородства.
― Все народы в своем бытии утрачивают что-то важное. На Ваш взгляд, что утратил родной народ?
― Духовность, общие тенденции. Целых 70 лет мы ущемляли себя, хотя внутренне верили в Бога, верили сами себе, но как бы ограничивались. Сейчас есть возможность вернуться, более активно войти в духовную жизнь.
― Ежегодно бываете на родном Ямале. Радуют ямальские перемены?
― Очень. Сегодня жизнь изменяется в лучшую сторону. У нас молодые бизнесмены, молодые политики, молодые ученые, молодые художники. Меняется тундра. Я могу увидеть в чумах радио, телевизор, человек меняется, принимает все, что происходит вокруг. Это радует.
― Все перемены правильны?
― Может быть, не совсем. Единственная проблема ― земля. Земля для ненца ― самое главное. Земля, олень и человек ― триединая система, стержень жизни в тундре. Есть проблемы с землей. Чья земля ― государственная или частная? Вопрос больной и большой.
― Когда возвращаетесь на Ямал ― что до слез печалит?
― Земля выглядит не очень пристойно. Раненная, израненная. Плачет. Еще не бедствие, но большие сложности.
― Пока разумности в этом безумии не видно?
― Освоители пользуются новыми технологиями, но пока еще нет той культуры, которая уже есть на Западе.
― Ненецкая культура сегодня ― в расцвете, в полном упадке или влачит обычное существование: что при советской, что при новой власти?
― Единый народ, который живет на Ямале, на Таймыре, в Ненецком округе Архангельской области, переживает духовный подъем. Все стараются возродить свою культуру. Я думаю: еще не в расцвете, но поднимаемся.
― Сегодня получили английский перевод своей книги «Боги и шаманы». Будут читать английские коллеги, англоговорящие коллеги. Чем простого читателя на Аляске или Австралии привлечет Ваша книга? Кому интересна?
― Она интересна все-таки тем, кто занимается этой проблемой. Для простого человека, возможно, очень сложно ― книга строго научная, не все термины понятны. Она ориентирована на людей, знающих тему.
― У ненца есть молитва?
― Ненец громко не будет говорить. Он в душе молится.
― Чего ненец просит?
― В первую очередь ― семья, хорошая, стабильная семья. Потом: земля, улов, промысел, олень. Просит удачной жизни для детей, внуков, правнуков. Женщине любимой, естественно.
― Вы можете вспомнить какими словами Леонид Лар признавался в любви?
― Я на русском языке, к сожалению, признавался в любви.
― Может, потом передумал ― вспомнил родные слова?
― Я вспомнил родной язык, сказал на ненецком. Есть такое слово.
Омельчук: Как это звучало?
Лар:...Ты мне нравишься.
2005 г.

АЛЕКСАНДР ЕВАЙ
Депутат из тундры

Племя без вождя ― не племя. Род без вождя ― не род. Наверное, и народ без вождя ― не народ. Вождь структурирует.
Должны быть у малых народов свои вожди? История подсказывает. Понятно, в современной действительности такие вещи предельно размыты, засекречены, опосредованы, реструктурированы, спрятаны в бюрократических структурах и ритуалах. Но это все же не отрицает явного: должны быть вожди у племени.
И если есть род Белого Медведя, конкретно — медведя с полуострова Явай, лидер обязан быть и где-то скрывается. Пока род существует.
Он ― депутат Законодательного Собрания Ямало-Ненецкого автономного округа. Государственный человек. И президент Ассоциации «Ямал ― потомкам». Лидер. Народный лидер.
Омельчук: Евай ― древний ненецкий род?
Евай: На Ямале есть полуостров Явай.
― Я пишусь через «е», а полуостров через «я»?
― В свое время, когда картографы вели съемки ― название записали не так. Явай ― это белый медведь.
― Род белого медведя?
― Полуостров белых медведей.
― Полуостров в честь рода или род в честь полуострова?
― И то, и другое. Мой тотем ― белый медведь.
― Род оленеводов, рыбаков?
― По всей видимости, охотников на белого медведя. Одна из версий.
― Самому в жизни встретиться с братом ― белым медведем удавалось?
― Слава Богу, не пришлось.
― Почему «слава Богу»? По-братски же?
― Я не знаю, кто бы из нас выжил.
― Каким обычаям тундры никогда не изменял ― это наше родовое, тундровое. Были искушения?
― В ненецкой традиции не перечить и слушаться старших, быть в согласии с самим собой, с окружающей природой.
― Получается слушаться старших?
― Наверное.
― Большой род стоит за тобой?
― Не скажу, что сильно большой, но моя родова с Гыданского полуострова. В Сюнай-Сале живут мать и братья, сестры в Панаевской тундре, остальные ― в Яр-Сале и на Харасавее. Две дочери, сын и две внучки. Старшая закончила Пермский госуниверситет, живет в Перми. Сын пришел из армии, служил в Екатеринбурге в бригаде связи, дочь заканчивает пятый курс Тюменского госуниверситета ― международные отношения. Сейчас на практике в Салехарде.
― Александр Вадетович свою alma-mater не забывает?
― Насколько возможно, как минимум раз в год, бывает и почаще. Сейчас это уже Тюменский строительно-архитектурный университет. В мое время ― строительный институт.
― Ассоциация «Ямал ― потомкам» ― независимая организация? Совершенно?
― От кого и от чего? Присказка есть: все мы независимы, если от нас ничего не зависит. Наша Ассоциация действительно зависимая, многое зависит от ее участников, она влиятельна.
― Это организация коренных северян или для всех?
― У нас в Уставе прописано, что членом Ассоциации может быть любой человек, независимо от национальности, вероисповедания, если он поддерживает цели и задачи Ассоциации, активно в ней участвует. В наших рядах с самого начала среди основательей не только ненцы, ханты, коми, селькупы, но и русские, в первую очередь, северные старожилы.
― 20 лет Ассоциации, солидный срок ― много удалось сделать для северян?
― Всё познается в сравнении. Когда она создавалась в 1989-м году (еще существовал Советский Союз) она была самая независимая в своей истории. Потом пошли другие времена, другие задачи и проблемы. Яркий пример: мы сегодня готовимся принять третью концепцию развития коренных малочисленных народов Ямало-Ненецкого автономного округа. Две первые уже устарели. Мы их уже выполнили.
― Раз в семь лет ― новая концепция?
― Да. Нам удалось самое главное, удалось создать в округе обстановку, когда проблемами народов Севера озабочены практически все. Органы государственной власти, власти муниципальные, руководители предприятий, в том числе нефтегазовых. Особенно средства массовой информации ― я должен сказать спасибо, они сделали большое, доброе дело, ставили и доводили до населения все острые проблемы, с которыми сталкиваются коренные народы Севера.
― А был момент: выживайте сами как хотите, у вас полная свобода, полная независимость. Выживите ― нормально, не выживите ― ничего не произойдет.
― Это ситуация 91-93-го годов. Всё рухнуло, никто ничем не занимался, да не было ни возможности, ни денег. Действительно народ был брошен на произвол судьбы. В этих условиях Ассоциация работала конкретно, доходило до того, что хлеб в тундру завозили, меняли рыбу на мыло, оленину на сапоги. Мы не бросили тундровиков на произвол, у нас в округе этот удар смягчили. Нам удалось сохранить организованное общественное оленеводство, да и приумножить. На Ямале самое крупное в мире стадо домашних оленей, сохранено организованное рыболовство. К сожалению, по охоте я такого сказать не могу. Рынок диктует свои условия. Сегодня песец, который раньше ценился чуть ли не на вес золота, никому не нужен. Не мягкая валюта. И не только песец. Убыточно содержать норок. Но такого резкого: выживайте сами как хотите, слава Богу, у нас было.
― Тундровики ― сильные личности. Если выжил в арктических условиях, перенести российскую разруху ― не мелочь, понятно, но ― можно?
― Сегодня жизнь тундровика ориентирована на самовыживание: ты поймал, добыл, оленей вырастил ― всё твое. Надеяться на дядю, который прилетит на вертолете и привезет тебе и хлеб, и сахар, и масло, и сыромятную конжу ― это давным-давно прошло. Никто и не надеется на это.
― Бываешь в родном Сюнай-Сале, как поживает рыболовецкий поселок?
― Как и все маленькие поселочки ― выживает потихонечку. К сожалению, прикрыли рыбоучасток ― основное предприятие добывающее. Но действует начальная школа, ЖКХ местное, общины образовались. Они начинают вставать на ноги.
― Сам рыбу в Обской губе не разучился ловить?
― Могу многих научить сетку кидать. Я же где-то в классе третьем на бударке с рыбаком-соседом ездил на Обскую губу.
― Тогда муксун был особенно тяжелый?
― Не муксун ― осетры. Ловили на перемёты. У Худи Хабая в подмастерьях ходил. У него бударка была оборудованная. Самого большого осетра таскал ― в три пуда. Сам тогда весил полцентнера, не больше.
― Вот идут Саша и осетр?
― Это уже в Белоярске, в Приуральском районе.
― Александр Вадетович, кто Ваши избиратели?
― Меня избирало все население автономного округа. Я шел по многомандатному избирательному округу: жители городов, больших и малых поселочков, тундровики.
― Из Красноселькупа приедет охотник, с полуострова Явай промысловик на морского зверя, из Сюнай-Сале рыбак ― все твои избиратели?
― Практически так.
― На что больше всего жалуются?
― Конечно, самые больные проблемы ― жилье. На втором месте работа. На третьем ― вопросы социальные, пенсию оформить, узнать, где зубы полечить, оформить документы на «Ветерана труда». Вопросы, которые волнуют тундровиков, но долго решаются ― это взаимоотношения с предприятиями нефтегазового комплекса. До сих пор. Многое завязано на федеральном законодательстве. Допустим, кто и когда должен проводить этнологическую экспертизу, чтобы выявить: реализация проекта влияет ли на этнос, каковы последствия? Что должен получить оленевод-охотник, живя в тундре, если он попадает в зону промышленного освоения? Он вынужден переехать на другое место. Кто ему возместит убытки за то, что маршрут каслания его стада стал на 100 километров больше, где он должен взять пропавшую рыбу, упущенное мясо, дичь?
― Освоение Бованенково ― больная проблема?
― Очень. Газовики тудровикам подробно объяснили, где, какие будут возводиться объекты, какие вопросы появятся. Оленеводы, конечно, высказали свои мнения, свои предложения, в частности, по строительству переходов для оленей, переноса карьеров. Самый главный вопрос: а что будет с ними? Что они получат, когда будут сдаваться объекты железной дороги, какие иные маршруты касланий им надо искать, что им предложат, насколько сократятся оленьи пастбища? Встает вопрос, куда девать пастухов, которых вынуждены сократить? Мы получаем принцип «домино»: одного подвинули ― следующий тоже должен подвинуться. Тундра только на первый взгляд кажется необъятных размеров, на самом деле пастбищ даже на Ямале уже недостаточно. Главный вопрос: что будет с людьми? Имеется ли возможность спасти пастбища, оленей? Кто-то должен перебираться в поселки.
― А там его никто не ждет?
― Никто. Поневоле возникают вопросы: если я вынужден перейти на оседлый образ жизни, то я где-то должен жить, где-то работать, детишкам моим нужен детсад. Целая цепь. Сегодня подписаны соглашения с Газпромом, приняты меры по смягчению этих социальных последствий.
― Если общая стратегия принимается, то по таким жизненным деталям, перспективно смертельно опасным, еще окончательных решений не найдено?
― Есть вопросы в деталях.
Омельчук: Бес прячется в деталях?
Евай: Прячется. Допустим, принято решение о строительстве домов для тундровых переселенцев, но Жилищный Кодекс предполагает, что, переселенцы должны быть признаны малоимущими и стоять в очереди на получение жилья. А они в очереди не стояли, у них имелся свой замечательный чум.
― Найдете решение?
― Думаю.
― У депутата Евая много возможностей? Не обязанностей, а возможностей?
― Возможности, к сожалению, сегодня ограничиваются действующим законодательством.
― Хотелось бы больше?
― Все законы должны быть в русле действующего законодательства. Конкретно претворять их в жизнь ― дело исполнительных органов, это касается жилья ― на очередь поставить, признать малоимущим, выдать ордера, договоры заключить. Другое дело, к закону требуется принципиально по-другому подойти, переписать статью, внести поправки. Основной закон ― закон о бюджете: перекинуть деньги на другую статью, это вполне в наших силах.
― Тундра, Александр Вадетович, коварна? Или дружелюбна?
― И то, и другое. Если ты исполняешь требования природы, то дружелюбна. А если не учитываешь…
― В жизни рассчитываешь только на самого себя, как испытанный тундровик?
― Конечно, на себя, но когда своих возможностей не хватает ― на плечо друга. Не помешает.
― Интересно, есть ― человеческий идеал?
― Честно? В школе у меня идеалом был учитель. В институте стал руководитель проекта. Нынче? Даже не знаю.
― Время уходить вперед?
― Вечно к чему-то стремишься, но когда приблизишься ― оказывается, есть вещи поидеальнее.
― Дипломированный строитель («Промышленно-гражданское строительство») Александр Евай что в своей жизни успел построить?
― К сожалению, по специальности удалось поработать короткое время. Я начал в тресте «Ямалгражданстрой» в Салехарде. Успел поучаствовать в строительстве 4-й школы, 2-й школы, еще пары объектов. Но на этом у меня, к сожалению, строительная деятельность…
― Началась политическая деятельность?
― Общественная.
― Все же диплом профессионального строителя в жизни погодился?
― Пригодился. В строительных делах меня трудно…
― Провести?
― Навешать лапшу на уши.
― Президент Ассоциации «Ямал ― потомкам» ― по должности: боец, парламентарий Ямальского законодательного собрания ― конечно, дипломат. А по характеру: боец или дипломат?
― Думаю, больше дипломат.
― Боевой дипломат?
― Дипломата все-таки больше. Но когда доведут, тут уж бойцом, наверное, бываю.
― Среди твоих наград есть «Лучший в России». Ощущаешь себя лучшим в России?
― Это награда… В книге «Лучшие люди России» вышла заметка про меня.
― Но есть чем гордиться?
― Самому-то мне, может быть, не стоит, но теми, кто активны в Ассоциации, наверное, есть повод погордиться.
― Ямало-Ненецкое законодательное собрание, на взгляд депутата Евая, твердо отстаивает интересы коренных ямальцев, тундровиков, северян?
― По большому счету, особенно в отношении северян и коренного населения скажу, что наш депутатский корпус всегда поддерживает. Системно и последовательно. Действительно.
― Что-то не нравится в современной действительности?
― Ой. Много чего не нравится. Устареваем же потихонечку. Тянет побрюзжать. Не нравится TV.
― Региональное?
― Нет, Центральное. Сплошная развлекаловка, серьезных программ, познавательных, для детей очень-очень мало.
― Жизнь испытывала, била?
― По-всякому было. И била. Выговоры получал в свое время.
― Заслуженно? Или обижали?
― Наверное, по делам.
― Совершил поступок, которым честно гордишься?
― Героем себя я что-то не припомню. А поступок? 15 лет я возглавляю Ассоциацию «Ямал — потомкам». Наверное, поступок.
― Народ там требовательный? Горячий?
― Вы бывали на наших съездах, знаете, каков он, хлеб народной демократии. Сейчас, правда, уже приобрели опыт, без махания шашками. Проделали серьезный путь. От бойцовства к мудрости потихонечку пришли.
― Хотел бы в своей жизни что-то переделать?
― В принципе, нет. Жизнь ― моя, мной прожита, переделывать невозможно, поздно, да и не нужно.
Омельчук: И все-таки, в жизни главное что?
Евай: Я думаю, быть самим собой. Оставаться собой.
2009 г.

ДМИТРИЙ ХОРОЛЯ
Главный оленевод России

Оленеводы ленивы. Ничего не делают. Все время отдыхают. Немножко поработают, погоняют оленей, попасут. И снова отдыхают. И так ― все сутки напролет.
Почему же никого особо в тундру не тянет на эти вольные просторы и вольготную жизнь? Пофилонить в космосе космонавтом ― охотников в очередь, а попастушествоватъ на арктических ветрах — абсолютный ноль?
Космонавт ― новая профессия в мире, а с оленевода все началось в этом космосе земли.
Оленеводами не становятся.
Оленевод ― не профессия.
Оленеводами рождаются.
Или ― оленевод. Или — нет.
Такого титула в России не существует, но если он председатель (президент) единственного в России Союза оленеводов, то кто же он, как ни главный оленевод России?
Хор ― корень его фамилии ― что ни на есть: олений. Это бык ― вожак, белый, самый мощный олень. Дмитрий ― ученый оленевод, дипломированный олений доктор, зоотехник. Он каслал в оленьих стадах совхоза «Россия», вырос, стал директором крупнейшего хозяйства на Ямале. Знает нужды оленеводов, что называется «от» и «до».
Он успел побывать и главным оленеводом мира, но сегодня вице-президент Союза оленеводов мира. Там президенты ротируются каждые два года.
Одним словом, главный оленевод России — этого оленного места планеты Земля (Бог создал планету для людей и оленей) живет в городе Салехарде ― оленной столице нашей страны.
Много на свете монархов, королей и президентов. А главный оленевод ― один.
Омельчук: Ямал, Дмитрий Оттович, самое оленное место на нашей планете?
Хороля: Ямал ― центр мирового оленеводства. Все оленеводы мира с этим согласились. Скандинавы, где оленеводство нормально развито, в Норвегии, Финляндии, Швеции, признали: Ямал действительно центр мирового оленеводства. На Ямале выпасается почти половина мирового оленьего стада. Мировое стадо ― около двух миллионов оленей. Северных, домашних 1,5 миллиона в России, около 600 тысяч голов оленей в Скандинавии. Дикий олень, скажем, ненецкой породы.
― Ненцы ― самые оленные оленеводы?
― Есть специальная ненецкая порода оленей, самая многочисленная. Есть эвенкийская и чукотская породы. Ненецкая порода, самая лучшая, начинается с Кольского полуострова, кончая Таймыром. Ненцы на Севере заняли самую равнинную тундровую часть, где олень чувствует себя комфортно. Родное место. Ненецкие тундры.
― Скажи, в первый раз когда сам сел управлять оленьей упряжкой?
― Как родился. Помню, как родился, уже был с оленем. Взял аркан, взял хорей и сел на нарту. Ходить научился попозже. Еще до школы, лет в пять я свободно управлял оленьей упряжкой.
― Отто ― редкое ненецкое имя? Не немецкое?
― Зато фамилия у меня французская ― Хороля.
― Имя русское, отчество немецкое, а сам ненец?
― Когда оформляли паспорт, писарем в нашем поселке была, наверное, немка. Отец сказал: меня звать ― Вотто. Вотто ― лишний ребенок в семье. У них семья была очень большая, он был последним ребенком, их было за десяток. Поэтому ― Вотто. Правильнее ― Моттович. Первый звук имени отца все-таки звучит, скорее, как м.
― Дмитрий Моттович, что лучше ― оленеводческий колхоз, оленеводческий совхоз или оленевод-частник?
― Есть такая песенка: «Самолет хорошо, вертолет хорошо, а олени лучше». Ненец курит: «Колхоз хорошо, совхоз хорошо, а свои олени лучше». Человек, у которого есть олени, не может быть бедным. Он богат. Если оленей у него мало, он богат душой. Бедный ― это без оленей. Живет в поселке, в городе.
― Случалось слышать мнение, что оленеводы ― народ леноватый, не разбежится, поднимается нехотя?
― Он просто спокойный, умеренный, никуда не торопится, он не соблюдает время. И кажется со стороны, что он такой медлительный, ленивый, на самом деле он ― 24 часа в сутки ― основательный, все 24 часа он с оленем работает. Все сутки ― рабочие. 365 дней в году.
― Есть мнение, что всё в тундре делает женщина. Самую трудную, самую тяжелую работу делает женщина?
― Это так на самом деле есть. Всё держится на женщине, всё буквально, мужчина только чай попьет, полежит.
― Рыцарь Хороля с этим согласен?
― Согласен. Самый главный человек в тундре ― это женщина.
― Не будь женщины ― не будет никакого оленеводства?
― Нет, конечно. Он не сможет оленей пасти.
― У тундровой женщины ― мужчина и олень?
― Женщина одевает, женщина кормит, женщина чум ставит, чум разбирает, женщина аргиш ведет. Правда, за мужиком, конечно, мужчина впереди идет.
― Она с этим согласилась?
― Она согласна с этим, потому что почитает мужчину, любит мужчину. И тоже любит оленя. Прежде всего, конечно, олень, любовь к оленю. Некоторые говорят, что нет слова «любовь» в тундре. Оно есть. Это любовь к оленю, любовь к природе, в конце концов, любовь к женщине тоже. Почему большие семьи в тундре?
― Сейчас тундра тоже держится на больших семьях?
― Да. Правда, с невестами возникают проблемы, когда оленеводство беднеет. На Ямале такой проблемы нет. У нас избыток невест. В других оленеводческих регионах, когда оленеводство переводят на вахтовый метод, когда жена остается в поселке с детьми, а муж уходит с оленем в тундру ― это гибель оленеводства. Это наблюдается на западе, начиная с Мурманской области, кончая Ненецким округом. Там начали еще в советские времена переходить на вахтовый метод.
― Ямальцы стоят твердо?
― У ямальцев корни сильны, традиции сильны. Я думаю, много-много лет ямальское оленеводство будет жить.
― Панаевские женихи за невестами за Камень, на Карскую сторону ездили?
― Ямальские ездили за Обскую губу, в Тазовский район, ходили через Байдарацкую губу за Уральские горы. Сегодня эти традиции соблюдаются.
― А гыданские женихи к таймырским невестам?
― Ходят. Дорога проложена давно, веками.
Омельчук: Дмитрий Оттович, чем занимается Ваш Союз оленеводов России?
Хороля: Союз оленеводов России создан в 1995-м году. По инициативе, в первую очередь, ямальцев. С 90-го по 95-й год Россия потеряла почти половину оленей, почти 20 тысяч рабочих мест. Страшная катастрофа. Раньше Министерство сельского хозяйства занималось серьезно северными проблемами, был Главк Севера. Его ликвидировали, заниматься стало некому. Мы, оленеводы, сами решили создать Союз оленеводов: отстаивать интересы оленеводов на уровне федеральной власти, в регионах, муниципалитетах.
― Влиятельная организация?
― Союз оленеводов признан и властью, и оленеводами, и другими общественными организациями. Мы ― неполитическая организация, выступаем в роли профсоюза, защищаем интересы оленеводов.
― Председатель Правительства Владимир Путин слушает?
― Слушает, слушает. Он же на Ямале был дважды. Упряжкой поуправлял в Приуральском районе. У него получается. После пребывания Владимира Владимировича ситуация в оленеводстве, в целом, поменялась. Вы помните, и Дмитрий Анатольевич бывал среди оленеводов? Он в чум заходил, в чуме чай пил, с оленеводами беседовал. 15 лет существует Союз оленеводов. За последние 5 лет мы нарастили поголовье оленей, стали заниматься племенными делами. Начали перегонять оленей из одного региона в другой. Всё идет с Ямала. Ямал помог Ханты-Мансийску, таймырскому оленеводству, Эвенкийскому автономному округу, мы даже перегоняли в республику Саха ― Якутия.
― Неёлов хорошо управляет оленьей упряжкой?
― Он родился в Салехарде, как ни управлять оленьей упряжкой? Если серьезно, я благодарен Юрию Васильевичу. Оленеводство сохранилось там, где власть умеет управлять оленьей упряжкой.
― Скажи, Дмитрий Оттович, Союз оленеводов мира все еще существует?
― Мы инициировали. Оленеводы есть в Норвегии, Финляндии, Швеции, немногочисленное домашнее оленеводство есть на Аляске, на севере Канады, даже в Китае и Монголии.
― Встречался с китайскими оленеводами?
― Они ― участники всех конгрессов оленеводов мира.
― Кто порезвее: наши или китайские?
― Оленеводы все резвые, все умеют управлять оленем. Основательно резвые.
― Хорошо учиться в Тюменском Сельхозинституте?
― Я благодарен преподавателям Тюменской Сельхозакадемии, в мои времена это был Сельхозинститут, я закончил его в 81-м. Учился ― не отставал, нравилось учиться. Я был активным, занимался много спортом. Считаю, Тюменская Сельхоз Академия является кузницей кадров всей области. Ямальцы в Тюменской СельхозАкадемии учатся охотно. Мы ежегодно получаем с полсотни специалистов. Хорошая оленеводческая школа, выпускники работают сегодня руководителями оленеводческих предприятий, руководителями регионов, муниципалитетов. Моя дочка учится в Тюменском нефтегазовом. Нам нужны свои специалисты в газовой отрасли, в нефтяной.
― У Хороля большая семья?
― Большая.
― А нефтяники, газовики сегодня в ямальских тундрах, на Ваш взгляд, работают грамотнее, почище?
― Они научились работать. Оленеводы их научили, приучили и приучали. Помню, я еще работал директором совхоза, мы не совсем понимали друг друга, но постепенно стали сотрудничать, складывались дружеские, партнерские отношения с предприятиями нефтегазового комплекса. Нашими соседями были предприятия «Надымгазпрома», и мы постоянно встречались в Надыме. Главный День оленевода мы проводим именно в Надыме. Это праздник ведь не только для оленеводов, это праздник и газовиков, и нефтяников. В Надыме ведь мы создали и Союз оленеводов мира. Газовики научились работать, больше прислушиваются, согласовывают места переходов оленьих стад, социальные проблемы, как помочь оленеводам, оленеводческим семьям.
― Полуостров Ямал ― самое мощное гнездо оленеводства. Освоение Бованенково, с точки зрения простого оленевода, ― острая проблема?
― Очень серьезная проблема. На Ямальском полуострове пасется почти 300 тысяч голов оленей. Более кучного места и на Земле-то нет. В Ямало-Ненецком округе в семи районах в целом около 700 тысяч оленей, в одном Ямальском около трехсот тысяч. Бованенковское месторождение ― основное место, где работают оленеводы двух хозяйств, Ярсалинского и Ямальского совхозов. Проблемы суперсерьезные.
― Сможет Дмитрий Оттович эти проблемы решить без ущерба для человека, который любит оленя?
― Должны решить. Обязаны решить. Мы обязаны нанести минимум ущерба. Это сложно.
― Президент Союза оленеводов Дмитрий Хороля с председателем Правления Газпрома Алексеем Миллером знаком?
― Еще не знаком. Но обязательно приглашу в чум чашку чая выпить. Поговорить есть о чем.
― У самого стадо большое?
― Род Хороля ― оленный род.
― Хоро ― это же…
― Олень-бык. Сегодня семейным оленеводством Отто Андреевича продолжает заниматься мой старший брат, у него большая семья, семеро детей: две дочери, пять сыновей. Они в тундре, в чуме, он готовит молодежь продолжить род и дело Хороля. Маршрут касланий остался прежний, они доходят до Мара-Сале, есть такая полярная станция Мара-Сале. Я в тех местах родился и вырос.
― И все-таки, Дмитрий Оттович, разве есть в ненецком языке слово «любовь»?
― Слово «любовь»?
― Это слово.
― Есть!
Омельчук: Как оно звучит?
Хороля: Ай лав ю.
2009 г.

ОБДОРСКИЙ АРХИВАРИУС

МАНГАЗЕЯ БЫЛИННАЯ

Да из орды, золотой земли,
Из тоя Могозеи богатые,
Когда подымался злой
Калин-царь
Злой Калин-царь
Калинович,
Ко стальному городу
ко Киеву
Со своею силою со поганою.

Отрывок из былины об Илье Муромце и Калине-царе впервые опубликован в 1930 году.
Могозеи богатые ― это сибирская «златокипящая вотчина Государева» ― Мангазея. Естественно, что русский сказитель связывал татарского царя Калина с городом на севере Сибири. В сознании простого народа «златокипящая Мангазея» была символом Сибири. Уже в начале XVII века она вошла в устное творчество. Большинство былин записано на Русском Севере, примыкающем к Беломорью, устный эпос продержался здесь вплоть до нашего века.
«Неудивительно, что Мангазея, наиболее в свое время привлекательный и в то же время полный опасностей район Сибири, откуда ежегодно возвращались на родину с чудесными рассказами о сказочном богатстве и опасностях этой земли десятки и сотни людей, была включена в текст былин, как страна сказочно богатого, могущественного языческого царя», ― писал известный северовед профессор Борис Долгих.
Ученый высказал версию, которая закрепилась в науке: название Мангазея (Молгомзея, Мунгазея) произошло, по-видимому, от ненецкого или энецкого рода Мокасе, кочевавшего на нижнем Тазу.
В царствование Федора Иоанновича лучшими соболями в России наряду с печорскими считались мангазейские. Обильны «мягкой рухлядью», благодатны берега реки Таз, но сюда ― долгим и опасным путем ― шли только смелые и отважные. Пожелтевшие архивные листы могут много рассказать о мангазейских приключениях.
…В первой половине июня 1643 года из Тобольска курсом на север двинулись два коча. Первый принадлежал дьяку Григорию Теряеву, на втором запасы зерна везли тобольские торговцы. Через два месяца пути с трудом добрались до Русского Заворота. Здесь «учело, ― как свидетельствует очевидец, ― погодою кочи бить», разыгрался шторм.
На единственный уцелевший коч набралось семь десятков пассажиров. Сидение на мели затянулось почти на два месяца. Служилые и торговые люди оказались в осаде: племя воинственно настроенных береговых самоедов не выпускало их с корабля.
В начале ноября дьяк Теряев решил, что выхода нет, надо пробиваться в острог «нартным ходом». Самоеды не прекращали преследования до устья Пура. На восьмой неделе хода преследуемые достигли устья Таза. До Мангазеи оставалось почти четыреста верст. Провиант заканчивался. Тот, кто имел припасы, старался нажиться, продавая пуд хлеба по неслыханным ценам. От истощения и голода умерло полсотни человек. Сам дьяк похоронил двух дочек, племянника. В Мангазею он послал самых выносливых. До острога гонцы дошли, «весть» передали, но один из посланцев тут же умер. Остатки отряда ― голодные, плохо одетые люди ― продолжали путь по берегу Таза. У Леденкина Шара Теряев сказал:
― Всё…
Рядом с ним остались замерзать жена и дворовые.
Тех, кто еще мог передвигать ноги, возглавил «сын боярский» Дмитрий Черкасский. Путники жевали ремни, «неволею души свои сквернили, собак ели». В Сухаревом зимовье, где они пытались отлежаться, их и нашел молодой князь Федор Ухтомский ― сын мангазейского воеводы, посланный навстречу дьяку. Теряев с женой были еще живы, остальные же умерли. «От великие нужи, ― пишет чиновник, ― оленьи постели, и ременье, и испод лыж камыси, и собак, и мертвых людей ели».
Несмотря на опасности, российский люд стремился в былиную Мангазею, приумножая славу, пробирался дальше «встречь солнцу».

ЗИМОВКА НА ГЫДАНЕ

Русский характер! Иначе не скажешь. Мог человек жить спокойно, проживая накопленные миллионы? Наверное, мог. Но он бросался из одной авантюры в другую, да не в финансовые аферы, а в опасные полярные предприятия. Снаряжал в арктический север Сибири не менее прославленного Брема. Дорого и в то время стоила безответная любовь к Арктике ― умирал Александр Михайлович Сибиряков разоренным.
Речь именно о нем. Он сам испытывал неудержимую тягу к странствиям по труднодоступным местам, не раз переваливал Полярный Урал, где оставил после себя Сибиряковский тракт, штормовал в полярных морях.

Загоревшись идеей морского транспортного моста Европа ― Сибирь, отважный сибирский предприниматель в 1880 году нанимает пароход «Оскар Диксон» и из норвежского порта Гаммерфест берет курс на енисейское устье.
Благополучно миновав кончик Ямальского носа ― остров Белый, шведский пароход уперся в стену паковых льдов. Капитан Нильсон благоразумно посчитал, что следует взять несколькими румбами южнее. «Диксон» оказался в Гыданской губе. Стояла жестокая арктическая осень… «Диксон» везде утыкался во льды. Но должна же моряку посветить удача! Налетел благоприятные южный ветер, начал лихо ломать ледовые поля. «Диксон» отчаянно рванулся в образовавшийся проход. Но тщетно… К открытым водам Карского моря пробиться не смог.
На пароходе и на сопровождавшей его шхуне «Норланд» команды приготовились к зимовке. Сибиряков, подождав, когда подстыла тундра, начал действовать. Он связался с береговыми ненцами, нанял два оленьих каравана. С одним сам двинулся на юг, к Обдорску, другой направил на восток, к Дудинской фактории. С Сибиряковым ехали больные и немощные моряки. Помощь тундровиков оказалась неоценимой: все путешественники благополучно выдержали почти тысячеверстный путь по восточному побережью Обской губы. Такого примера история исследования северной Сибири не припомнит. Возможным это стало только благодаря необыкновенной разворотливости Александра Михайловича.
Оставшиеся моряки благополучно перезимовали, пользуясь поддержкой окрестных оленеводов, даже не заболели цингой. Подвела их торопливость незадачливого капитана Нильсона: как только вскрылась Гыданская губа, он вывел пароход на открытую воду. Столкнувшись с матерой льдиной, «Диксон» затонул. Экипажу пришлось спасаться на шхуне и шлюпке.
Сурово встретил Гыдан своих первых исследователей…
В 1892 году Александр Михайлович вернулся в места, с которыми у него было связано так много, — предпринял путешествие на пароходе «Енисей» от Березова до тазовского устья. Время для путешествия оказалось не совсем удачным: сентябрь ― месяц штормов. Судно не раз садилось на мель, часто попадало в шторм, долго дожидалось благоприятной погоды у Ямальского бара.
«Пароходных сообщений Таза с Обдорском, ― с горечью констатировал путешественник, ― не устроено. Между тем такое сообщение имело бы значение для всего северного края. К сожалению, об этом мало кто думает, как равно и о самоедах на Тазе».
В Карском море, у выхода из Гыданской губы, есть остров Сибирякова. Вечный памятник неукротимому духу русского патриота.

СЕВЕРНЫЙ ФОЛИАНТ
ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОГО БУРГОМИСТРА

Самый знаменитый российский плотник Петр Михайлов (он же ― Петр I) во время первого анонимного визита в Европу завел в Амстердаме полезное знакомство с многознающим амстердамским бургомистром Николасом Витсеном.
Петровский знакомец ― автор солидного труда «Северная и восточная Тартария». Так в те времена именовали Россию. Витсеновская «Тартария» знакомила просвещенную Европу с молодой петровской Россией, знакомила доброжелательно, ибо писана непредубежденным исследователем. Конечно, и в ней немало нелепиц и выдумок, но тогда и сами россияне еще не вполне хорошо знали свою страну. Амстердамский бургомистр одним из первых достоверно рассказал о жизни, обычаях и нравах российских северян ― остяков, тунгусов, самоедов (ханты, эвенков, ненцев).
На «Тартарию» ссылаются многие исследователи северных народов.
Но книга Витсена… до сих пор не издана на русском языке. Уже много лет добросовестный ее перевод хранится в архиве Института этнографии в Ленинграде. Жаль, что мы столь нелюбознательны, не хотим знать, как Европа конца XVII века смотрела на юную Россию…
На Всемирном конгрессе финно-угроведов, который проходил в Сыктывкаре, я встретился с известным венгерским ученым, профессором университета в Сегеде Тибором Микола. Случайно речь зашла о книге Витсена.
Что ты горюешь, ― ободрил меня жизнерадостный венгр. ― Немецкий язык понимаешь?
― Со словарем.
― Я тебе подарю Витсена. ― Тибор достал аккуратный томик «Сообщения Н. Витсена об уральских народах», вышедший в периодическом университетском сборнике «Студия Урало-Алтаики». С голландского на немецкий перевел книгу мой собеседник.
Как известно, венгры относятся к уральской семье народов, отсюда интерес венгерских исследователей к своим близким языковым родственникам, обским уграм ― ханты и манси, много они делают для изучения «сибирской родни».
О чем же поведал амстердамский энциклопедист? Книга свидетельствует о том, сколь хорошо его русские информаторы были осведомлены о северной Сибири. Витсен рассказывает об обычаях, одежде, промыслах, хозяйстве северян, о реках, поселениях, много интересного сообщает о Новой Земле и Мангазее. Небольшой словарик ненецкого языка показывает, что безымянный знаток предоставил в распоряжение Витсена грамотно составленный самоедско-русский словарь.
Упоминает Витсен и о легендарной Злате Бабе, «золотой старухе», ― святыне сибирских угров.
Еще один штрих делает честь иностранцу: имя ненцев ― самоеды ― некоторые писатели производили от якобы каннибальских привычек коренных северян. Витсен же авторитетно (конечно, он пересказывал мнения русских информаторов) доказывает, что так называли ненцев потому, что их излюбленным блюдом было сырое мясо.
Я горжусь, что в моей библиотеке есть томик Николаса Витсена. Возможно, единственный за Уралом…

ЗАЕЗЖАЛ В ОБДОРСК
ШТАБ-ЛЕКАРЬ…

Военные медики начала XIX века, как правило, получали широкое гуманитарное образование, умели хорошо разбираться в проблемах сравнительного языкознания и компетентно судили об устройстве экзотических музыкальных инструментов. Впрочем, В. Шавров мог быть и исключением. Тогда надо считать, что захолустному Обдорску повезло. Его «Краткие записки о жителях Березовского уезда» в 1871 году опубликовал О. Бодянский, издатель «повременного издания» «Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете»: «Записки сии доставлены сочинителем их бывшему тобольскому архиепископу Евгению Казанцеву в 1826 году. Высокопреосвященный сам переписал их».
К сожалению, о Василии Николаевиче Шаврове не известно никаких биографических сведений. Судить о нем мы можем только по «Кратким запискам». Доброжелательный тон присущ автору. Очень примечательно, что Шавров ни разу не употребляет слов «дикие народы», хотя применительно к коренным северянам сие определение тогда было весьма в ходу.
В отношениях общежития они дружелюбны, ― описывает он характер остяков, ― гостеприимны, услужливы, откровенны, но, живя более по внушениям природы и не зная правил строгой нравственности, не могут противостоять порывам страстей и потому как в дружбе, так и в гневе чрезвычайны».
Самоеды, по Шаврову, «размышляющи, тверды и основательны, дорожат своими отцами и весьма гнушаются непокорными детьми, трудолюбивы и экономны, решаются что-либо исполнить только тогда, когда имя ясно представят причины и следствия», «чумы свои, сколько позволяет кочевая их жизнь, чисто содержат».
Трудно удержаться, чтобы не процитировать раздел шавровских записок «Женщины-самоедки, их наружность и характер». Это подлинный гимн самоотверженности и красоте жительниц Ямала. «Женщины-самоедки, несмотря на кочевую жизнь и окружающие их жестокие морозы свирепого Севера, имеют довольно нежные и приятные черты лица, и весьма многие из них в сем отношении не только могли бы быть украшением столиц, но даже образцами красоты для живописцев и ваятелей. Рост имеют весьма умеренный, мало из них тучных, и все вообще бодры и здоровы. Сему причиною, кажется, не иное что, как частые переходы из одного места в другое и всегдашнее пребывание под открытым небом. Их поэзия в душе, а не в красивых приемах».
В пяти верстах от Обдорска в канун нового, 1822 года Шаврову удалось присутствовать в Паширцевых юртах на хантыйском богослужении в честь бога Яляня, но обряд поклонения идолу он описал предельно деликатно.
Особую ценность «Кратким запискам» (в них всего двадцать страниц) придают разделы: «О музыкальных инструментах, музыке и пляске остяков», «О многоразличности хантыйского языка».
«Народ сей страстен к музыке и пляске, ― пишет Шавров, ― Устроение инструментов показывает искусство остяков в механике. А строй их «лебедя» и домры служит доказательством понятия о различии тонов и согласия, хотя, впрочем, не весьма тонкого».
Лингвистические наблюдения штабс-лекаря на уровне поразительных открытий: «У всех остяков можно приметить довольно европейских слов, исключая принятых из русского языка, например: ариа ― песня, мана ― иди, месер ― нож, поне ― положи, йя ― да, и тому подобное, что, кажется, может служить доказательством первобытного их пребывания в Европе».
Написано это задолго до исследований Александра Кастрена, который квалифицированно разобрался в связях угро-финских и индоевропейских языков.
Как объяснить столь глубокий лингвистический экскурс неведомого штабс-лекаря? Поразимся его эрудированности и глубокому уму. Простой русский медик в бесхитростных записках показывает, что с давних пор самоотверженная жизнь коренных северян вызывала подлинное восхищение тех, кто честно знакомился с ними.

АЛИБИ ДЛЯ ДИЛЕТАНТА,
ИЛИ ЧИТАТЕЛЬ СТАРИННЫХ КНИГ
Незнакомая книга ― незнакомая женщина.
Вас могут ожидать страсти, драмы, вплоть до скуки. Вы взяли в руки книгу «Поездка к Ледовитому морю» Франца Белявского, в первый раз изданную в Москве, в пушкинские еще времена! Об авторе, если проявили любопытство к «Предуведомлению», можно узнать лишь, что он ― член врачебной управы и на север Тобольской губернии поехал по служебной надобности и соизволению Высшего Начальства.
Чертовски сложная у меня задача. Заманить человека, взявшего в руки эту книжку, прочесть ее. Да чтоб потом на меня не сердился и себя не казнил: поверил сдуру.
Я сам почему ее ― уже второй раз! ― перечитываю? Белявскую «Поездку» впервые прочел еще в прошлом веке ― едва ли не сорок лет тому. Прочел жадно, открывая для себя ― жил тогда в Салехарде ― необозримо неведомый и прекрасно притягательный старинный Обдорск. И Ямал. Ключевые слова: жадно и открывал. Открытия ― действительно чистая физиология: жажда… голод…
Наверное, эта была едва ли не первая старинная книжка о родных краях, читанная мною. Впрочем, книга ли? Это ж чистейший командировочный отчет в переплете и с оправдательными иллюстрациями.

Типичный отчет о длительной командировке.
Перечитывая давний командировочный отчет, неизбежно задаешься вопросом: в чем прелесть чтения? В осмысленности?
Может, в бессмысленном чтении удовольствия куда больше? Чтение ― структурирование времени? Значит, не важно что читать. Важно ― читать. Выбор знания ― ненужное усилие. Произвольное знание формирует нас и, может быть, это лучше, неизведаннее, нежели мы сами задаем себе колею.
Однако… И при повторном чтении удивляет грандиозность замысла. Авторская дерзость. Пионерская. Авторская позиция: то, что увидел я ― увидел только я. Первый. Это ― другое. Иное. Это любопытно. Это любопытно не только мне. Никто другой, кроме меня. Первооткрывательское чувство вело автора к энциклопедической основательности.
Есть мнение, что науку двигают дилетанты: они не знают, что можно ― что нельзя. И прут. Напролом.
А на вопрос: зачем читать-перечитывать, ответ будет, пожалуй, таким: аромат времени. Привлекает ― в каждой строке ― аромат времени. Аура. Вкус. Даже ― кураж времени. Даже книжные опечатки и грамматические ошибки ― многочисленные и несусветные ― так много говорят о стиле забываемого времени.
Прочесть эту книгу ― надо себе позволить. Позволить роскошь. Голимое эстетство. Познавательная суть проникнет через это полное отсутствие интереса к познанию. Бессмысленное знание, ненужное знание ― самое насущное. Так случилось. Он первый. Не самый первый. Один из первых. Не специалист. Да, тогда чистых специалистов-этнографов попросту не было. Белявский вряд ли хотел поразить современников. Хотя подтекст такой присутствует. Впрочем, оголтелого велосипедного первооткрывательства мы не обнаружим. Ментальность доктора ― ничему не удивляться.
Что нас интересует в любом чтиве? Чужая жизнь. Да. Как зеркало своей. Здесь, в этой книге есть повод посмотреться в зеркало. В неожиданном ракурсе.
Не будем Бога гневить: книга скучновата. Требуется усилие. Честное. Командировочный отчет не может быть не скучноват. Конечно, эти мои завлекательные заметки ― в том числе и акт мести: мщу за то, что тратил время.
Это ― «Поездка». Это ― жанр. И приговор. Поездка по хорошо знакомым местам: Тобольск ― Самарово ― Березово — Обдорск. Но ― двести лет назад. Франц Белявский плохо представлял нас с вами, писал исключительно для себя. В манерах своего времени Белявский пишет витиевато, выспренне, хотя упрекает себя, что суховат, не умеет писать цветисто. Но пишет вот так:
«Я видел Север с его унылыми, беспредельными пустынями. Глубокое молчание царствует на сих снежных пространствах, где путешественник изредка встречает юрты инородцев. Олени, спутники и питатели Северных племен, спокойно пасутся огромными стадами на мшистых тундрах, всегда покорные голосу человека, который им всем обязан, и которому они ничем не должны. Есть месяцы, в течение коих над сими странами продолжается почти беспрерывная ночь; но и тогда небо не оставляет земли без утешения. Пышные, неизвестные Европе картины, невидимою, огненною кистью рисуются на полярном горизонте. Я говорю о северных сияниях».
Или вот так:
«Черные живые глаза, выразительный взгляд, розовые губы, гордый очерк головы и быстро движущиеся уши. (О чем это? Что за воспаленная мужская неудовлетворенность? ― оказывается: олени! А. О.) ветвистые бархатные рога, полная грудь, поджарый круглый стан, тонкие красивые ноги ― и неутомимость оленей, особенно покорность к человеку делают их пленительными животными».
По-современному… Изысканно и сексуально!
Франц Белявский, как всякий доктор ― достоверен, ибо не обременен предрассудками, ему не от кого скрывать свой безжалостный диагноз. Но его беспристрастность не отказывается от симпатии, когда дело касается северных аборигенов ― остяков и самоедов:
«Остяки и поныне во многом хранят святой обычай старины. Остяки очень услужливы, и были бы гостеприимны, если б крайняя бедность не подавляла в них сей свойственной им добродетели. Что они любят гостеприимство, в том нет никакого сомнения, ибо на лице каждого хозяина изображается живейшее удовольствие при виде провожающих. Женщины во всех сих рукоделиях отменно искусны».
Франц Белявский не зацикливается на трудностях своего путешествия, о них ― мимоходом, хотя расцветить свои приключения вполне мог бы. Но он ― сугубый реалист и безжалостный описатель, хотя именно этим производит особо выразительный эффект для читающего его. Только описания, никаких стонов, всхлипов, стенаний: даже если часть северной своей дороги проделывает ― по существу ― в гробу.
«В Березове надлежало расстаться с покойною кибиткою и продолжать путь в нартах. Представьте себе сколоченный из досок длинный и узкий ящик, укрепленный на полозах и вмещающий только одного человека. Ящик сей имеет не более полутора аршина вышины и для входа в оный сделаны дверцы с левой стороны ближе к ящику. Таким образом, осужденный ехать в сей гробовой повозке, не иначе может в нее вобраться, как сев в дверцы задом и втиснувшись в оную, опрокинуться сначала боком, потом растянуться на спину, и в сем-то смертном положении путешественник, лежа на спине, должен совершать путь взаперти от станции до другой, не имея никакого сообщения ни с небом, ни с землей. Но делать было нечего, я залез в ящик, окутавшись медвежьей шубою, остяк мой запер наглухо дверцы, и два ретивые коня, запряженные гусем, понесли меня во весь опор без роздыху на расстоянии 23 верст до первой станции. Не могу равнодушно вспомнить о сих первых минутах моей пытки. Нарта, беспрестанно раскатываясь с боку на бок по узким и извилистым улицам Березова, ударялась об углы домов и каждый удар нещадно отражался мне в голову. Выехав из города, я думал найти себе отраду на чистом поле; но первый толчок об пень вывел меня из сего приятного заблуждения и последовавшие за тем другие стычки с пнями и кустарниками совершенно меня расстроили».
Конечно, знающий специалист, найдет в книге старинного доктора-путешественника массу вопиющих неточностей. Их можно долго и нудно выискивать ― причем, на каждой странице.
Но не могу не отметить оголтелой бесцеремонности автора, молодой и даже агрессивной безапелляционности. Ведь не только Восток ― и Север тоже: дело тонкое. Франц Белявский пишет так, как будто ему удалось познать сразу и всю истину о народе.
«Остяцкий язык отличен от всех Европейских и Азиатских, и даже никакого явного сходства не имеет ни с каким из восточных, а потому и нельзя определить от какого именно он происходит».
Современные исследователи северного этномира, опровергая лихие казусы, все же частенько ссылаются на Белявского.
Всегда обязательно: кто автор?
Ясно, что нашего Франца вело. Но что ― двигало?
Кто же он, Франц Белявский, любознательный и ответственный дилетант, прославлен ли другими делами кроме своего сибирского путешествия и северного фолианта? Много узнать не удастся, если даже захочешь. А, может, много и не нужно. Но даже то, что узнаешь, заставляет задавать следующие вопросы. В 1886 году доктор медицины Лев Змеев выпустил справочник «Русские врачи-писатели». Почти энциклопедию. Наш герой туда попал, но сразу с двумя… отчествами. Белявский ― католик, католики могут позволить себе несколько собственных имен. Но ― два отчества? Сын двух отцов? Франц Осипович? Франц Михайлович? Загадка. Что еще сообщает врачебно-писательский справочник? Нас уведомят, что умер Франц Белявский в 1859 году, когда родился ― не узнаем. Учился он и в Санкт-Петербургской, и в Московской медицинской хирургической Академиях. И, скорее всего, еще учась, студентом, в промежутке между 1824 и 1826 годами числился Тобольским уездным врачом, ветеринарным врачом Тобольской губернии, медиком-хирургом Тобольской врачебной управы.
Скорее всего, больше в Сибирь хирург Белявский уже не заглядывал ― определился в Москве, по ведомству совета женских учебных заведений, правда, совершив врачебную экспедицию в Соловецкий монастырь. Кажется, наш энтузиаст был пионером отечественной электрогальванической медицины.
Медицинский писатель Франц Белявский известен как автор капитального многотомного «Описания искусственных и естественных минеральных вод всего земного шара»!
«Русский биографический словарь» (вышедший в СПБ в 1900 году), кстати, настаивает: Осипович! И спорит: в 1824 году Франц Осипович ― уже дипломированный врач. (И скорее, ближе к истине). Хотя тоже: дату рождения этот словарь, как и словарь знаменитого Венгерова не помнит.
Еще один справочник ― «Российский медицинский список, издаваемый по Высочайшему повелению Медицинским департаментом МВД на 1855 год» добавляет о Ф. Белявском немного. Но четко: Родина заслуги медика-хирурга оценила, коллежский советник был награжден орденом Святой Анны II степени, орденом Святого Станислава II степени. Он ― Кавалер ордена Святого Владимира IV степени. Наверное, достаточно, чтобы иметь представление о человеке. Явно, незаурядная личность, ищущая, талантливая, востребованная.
«Ф. Белявский» ― автор обширных статей и основательных заметок о Западной Сибири в капитальном издании знаменитого
В. П. Семенова ― Тян-Шанского «Россия» (16-й том). Правда, инициалы совпадают не совсем: Ф. Н.
Но мы же помним о двойном отчестве. Мало ли что! Но вот вторая правда: Западно-Сибирский том «России» вышел в 1907 году. Так что этот Белявский если и имеет отношение к нашему герою, то, скорее ― третье поколение. Может быть, внук. Хочется думать, что сибирский интерес у Белявских, если не семейное, не «фамильное», то явно «белявское» дело.

ЗАГАДКА СИБИРСКОГО МАСТЕРА

В 1939 году академический музей этнографии в Ленинграде приобрел шесть «шторок». Специалисты начинали выяснять происхождение миткалевых панно и личность создателя росписей, но розыск мало что принес. Только в библиотеке Географического общества была обнаружена квадратная картина «Ярмарка в Березово». Подпись та же, что и на «шторках», ― Николай Шахов. Автор поставил и дату ― 1855 год. Она смутила исследователей, ведь шесть «шторок», как считал их первый исследователь академик Л. Н. Майков, писаны при Екатерине II, то есть, как минимум, за 63 года до этого.
Заведующая отделом фондов музея Кира Болынева (погибнет во время блокады Ленинграда) взялась за художественный анализ панно. Она предположила: автор, художник XVIII века, не оставил своей подписи, а Николай Шахов скопировал неизвестный старинный оригинал. Вторая версия исследовательницы учитывала то, что в Тобольской губернии, в северных ее уездах, фамилия Шахов широко распространена: это ижемские зыряне, перебравшиеся на восточный склон Полярного Урала. Могло существовать двое Шаховых ― старший и младший, отец, скажем, работал во времена Екатерины II, сын ― позже.
Что же изображали «шторки»? Всем им автор дал названия: «Обдорский князь», «Губа морская», «Обдорская крепость», «Казымский городок», «Река Казым», «Волости Сосьвинской промыслы». На «шторках», приблизительно в полтора метра длиной и сантиметров в восемьдесят шириной, сверху вниз автор разворачивал картины жизни нижнеобских обывателей: рыбную ловлю, охоту на дикого оленя и медведя, добычу уток стрелами, устройство жилищ и хозяйственных построек, одежду, занятия женщин.
Большева назвала истоки творчества автора «разнообразными: можно увидеть следы влияния русской иконописи, китайской и русской живописи, гравированных старинных карт, имевших хождение в отдаленных провинциальных селениях. На основе этого она сделала вывод: «Стилистически панно могут быть отнесены только к последней четверти XVIII века».
Кира Александровна писала: «Хотелось бы в лице автора панно видеть одного их тех графически достаточно грамотных чертежников-землемеров, которые работали в конце XVIII века при губернских присутствиях; в данном случае Николай Шахов обладал еще незаурядной наблюдательностью и художественным чутьем».
Иной точки зрения придерживался другой исследователь «шторок» этнограф Валерий Чернецов. Он считал, что панно созданы Николаем Шаховым в середине XIX века, до 1849 года, когда они поступили во Всероссийское географическое общество, а «Ярмарка в Березово» писана чуть позже. Чернецов установил, что в подписях шрифт не везде соответствует написаниям XVIII века. Весомым аргументов знатока было и то, что на четвертой «шторке» изображена церковь в Сортынье, которая появилась в послеекатерининское время.
Пожалуй, каждая из версий имеет право на существование. Но ясно одно: в конце XVIII века или в начале прошлого на Тобольском Севере работал одаренный художник, создавший запоминающиеся иллюстрации жизни ханты, манси и ненцев. Шесть «шторок» стоят доброго тома этнографических описаний. Чернецов, детально проанализировав панно, писал: «рисунки Шахова, несмотря на отдельные неточности и излишние обобщения, представляют собой чрезвычайно ценный материал».
На одном из Шаховских панно на высоком крутояре изображен Обдорск с двумя колокольнями. Правда, Шахов изменил здесь своей строго реалистичной манере и на заднем плане поместил… пальмы.

НИТКИ ИЗ КРАПИВЫ,
КОВРЫ ИЗ КАМЫША

В 1892 году промышленники Тобольской губернии готовились к сельскохозяйственной и кустарной выставке, которая проводилась в Кургане. По такому случаю тобольский губернатор поручил губернскому статистическому комитету подготовить обзор крестьянских промыслов. Благодаря тому, что он был опубликован губернским агрономом, известным краеведом Николаем Скалозубовым в «Ежегоднике Тобольского музея», мы можем узнать, какая промышленность развивалась в Нижнем Приобье век назад.
В Обдорской волости изготовлялись луки (до 100 штук в год), весла, лопаты, корыта, чашки, в Куноватской ― кадки, а из корня березы ― ложки и ковши, здесь же ханты из ели и кедра готовили греби и нарты. В юртах Полуйских, Шурышкарских, Вайтважских, Сыропугорских мастера из драни лиственничного дерева и тонких корней кедра делали рыболовецкие ловушки-морды. Лабытнангские юрты славились веревками из трав. В Обдорске мастерицы изготовляли ковры из камыша. Был развит промысел серы из кедра, ее смешивали с собачьей шерстью и употребляли при смолении лодок. Жители Харпослинских юрт для приработка делали из березовой губы трут, который применялся вместо спичек (они в этих местах считались непозволительной роскошью). 15 пудов березового «огнива» поступало из юрт Куноватской волости. Широкой популярностью пользовался у местного населения и отлип ― стрижки тала, заменявшие полотенца и салфетки. Швейная, если ее можно так назвать, промышленность базировалась в Обдорске. Из оленьего меха шили малицы, гуси, ягушки, пимы, треухи, рукавицы, парки. Куноватцы специализировались на принадлежностях для упряжки, на которые шла оленья кость. Здесь же готовили и черенки для ножей. В Куноватских юртах пряли нитки из крапивной конопли и оленьих жил.
С одной стороны, грустно узнавать, какая, с позволения сказать, промышленность процветала на северных берегах. Но с другой ― какой умелый, мастеровитый народ!

САМЫЙ ЮНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК

В середине XVIII века замечательное по своим результатам путешествие в северную Сибирь совершил ученик Ломоносова будущий академик Василий Зуев. Считалось, что он самый юный ученик-путешественник в этих краях: в ту пору Василию было лишь 18 лет. Однако недавно архивисты уточнили дату, оказалось, что Зуеву во время Ямальской экспедиции исполнилось 20. Слава самого юного перешла к другому исследователю.
Доктор зоологии профессор Константин Дерюгин в истории науки остался как замечательный организатор гидрологических исследований Мирового океана. Российское географическое общество присудило ему Большую золотую медаль. В течение полутора десятков лет Константин Михайлович возглавлял Петергофский естественно-научный институт. А первую свою экспедицию он совершил на сибирский Север, когда ему шел девятнадцатый год.
На попутных пароходах добирался из Тюмени до Обдорска. Вид «последнего пункта русской оседлости в долине нижнего течения реки Оби» показался Дерюгину «крайне любопытным и оригинальным».
Денег у студента, естественно, было немного, нанять нужное количество оленьих нарт для поездки по Северному Уралу оказалось не под силу. На помощь пришел «мелкий рыбопромышленник» И. А. Рочев, «который, ― как писал Дерюгин, ― интересуясь наукой вообще и нашей поездкой в частности, решил сопроводить нас на Урал».
Исследователь совершил восхождение на вершину Сухар-Кеу. «Дик и мрачен здесь Уральский хребет, ― описывал он свои впечатления. ― Еще по свидетельству Гофмана, самые Альпы не более поражают зрителя своею дикой природой, чем эта часть Северного Урала».
Перед восхождением путешественников приютили оленеводы-остяки, уступив половину тесноватого чума.
В результате студенческой экскурсии был собрана обильная коллекция, которая включала в себя почти две сотни образцов таежной и тундровой фауны, значительный гербарий. О ценности коллекции свидетельствует хотя бы то, что ею сразу заинтересовался академик М. А. Мензбир и привлек к разбору редкого материала опытного орнитолога, будущего автора знаменитой «Лесной газеты» Виталия Бианки.

И «ЗАШТАТНОГО» НЕ УДОСТОЕН
Жизнь в провинциальном Обдорске, оторванном от мало-мальски культурных сибирских центров, была тягостна и духовно убога. Время от времени это порождало в головах обывателей всевозможные проекты. «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера» в 1909 году сообщили, что жители села Обдорска Тобольской губернии обратились в сибирскую парламентскую группу с просьбой ходатайствовать перед Думою об открытии «ремесленнотехнического училища с преподаванием рыбопромышленного дела и судостроительства».
Идея благодарная, но тогда в селе существовала лишь церковно-приходская да начальная школы при инородческой миссии. Грамотных пересчитывали по пальцам. Трудно представить, на кого рассчитывали инициаторы прожекта. Многомудрые сибирские парламентарии и не подумали учреждать в неведомой глуши очаг ремесленной цивилизации. Первое профессиональное училище в городе появится только в советские годы.
В том же обращении к сибирским депутатам жители Обдорска ходатайствовали о преобразовании его в «заштатный город, об учреждении в нем государственного казначейства с банковскими операциями по учету векселей». В 1909 году село выглядело более чем заштатно: ни одного культурного заведения, если не считать казенных кабаков. В фельдшерском пункте насчитывалось всего две койки, связь с губернским городом осуществлялась ямщиками по «цепочке», жители выписывали всего несколько газет и один экземпляр журнала «Вестник рыбопромышленности».
В просьбе о статусе заштатного города губернские чины отказали.

ПРИМЕТЫ СЕВЕРНОГО БЫТА
Экспедиционные отчеты двадцатых, тридцатых годов. Советский век. Начало… На пожелтевших журнальных страницах встречаются живые зарисовки быта, интересные подробности.
Целый 1926 год в тундрах полуострова Ямал работала землеустроительная экспедиция из Свердловска, которую возглавлял известный уральский большевик Владимир Евладов.
Он писал в отчете: «За трехлетний срок Советы не успели окрепнуть до того, чтобы развернуть культурно-просветительскую работу, оборудовать у себя кочевой фельдшерский пункт и начать работу «вглубь». В настоящее время работа туземных Советов заключается в рассмотрении и решении судебных дел, в проведении и сборе самообложения, в оказании помощи хлебными ссудами беднякам, в надзоре за правильным ведением торговли местными заготовительными пунктами, в разъяснении задач кооперирования и коллективизации туземной массы. Идет работа «вширь», по охвату Советской властью новых, более отдаленных территорий. Беднота, порабощенная нуждой, боится выступать против кулачества».
― Шибка хороса савецка начальник, ― записывал рассказ одного тундровика участник Карской экспедиции художник Владимир Канторович, ― только без водки моя не терпит.
Дело в том, что в 1928 году, когда проходила эта знаменитая экспедиция, ввоз водки в тундру был запрещен. Однако не брезговали контрабандой матросы и стюарды с иностранных судов. На кораблях прятались солидные запасы спиртного для спаивания тундровиков, и, как только позволяла возможность, англичане и норвежцы в обмен на меха пускали в ход горячительное.
Канторович свидетельствовал и о том, что местные советские власти боролись в тундре и с легальной проституцией.
Серьезные трудности имели с кадрами. Так, в 1928 году в Обдорске сменились председатель РИКа, начальник милиции, заведующий отделением Госторга, председатели кооператива и райпродбюро. Специалисты работали от навигации до навигации. Отслужив зиму, дождавшись прихода первого речного каравана, они бегом старались вернуться на Большую землю.

МНЕНИЯ АКАДЕМИКА
И «РЖАВЧИНА» ОХОТНИКА

В 1935 году геологический патриарх академик Дмитрий Наливкин писал в сборнике «Арктика»: «Можно утверждать, что Арктика обладает значительными возможностями нахождения нефтяных месторождений».
Но тем временем это был смелый, почти преждевременный прогноз.
А вот еще одно суждение: «В 1955 году я стал все больше и больше склоняться к мысли, что встретил нефть». Это слова простого охотника Гыдоямского рабкоопа Д. И. Зотова.
Весной 1959 года главному геологу Тюменского территориального геологоуправления Л. И. Ровнину принесли письмо с не совсем обычным обратным адресом: «Тазовский район, пос. Гыдоямо, начальнику культбазы для передачи в охотничью избушку на устье р. Пимеюн Д. И. Зотову». По ванько-жуковски, в Арктику охотнику. О чем же торопился сообщить арктический следопыт геологам (из письма явствовало, что Зотов всю жизнь скромно проработал бухгалтером и лишь недавно перешел в промысловики)?
«По делам службы мне много раз приходилось ездить по тундре и летом, и зимой, и можно сказать, что тундру я порядочно знаю. Еще в 1941-42 годах на Ямале, в районе Се-Яхи, меня заинтересовали некоторые места в тундре, они наводили на мысль о нефти. Но товарищи по путешествию смеялись, это говорят, «ржавчина». С тех пор мне эта «ржавчина» не дает покоя. Летом 1955 года «ржавчина» снова встречалась во многих местах. В 1956, 57 и 58 годах ― то же самое…»

Описав нефть, Зотов так заканчивал письмо: «Вот мы и ругаемся с Машей, с женой, ― я настаиваю, что это нефть, а она говорит: «Надоел ты мне с ней». И все-таки я убежден, что это нефть. Прошу не думать, что я пишу вам из каких-то корыстных побуждений, от вас мне ничего не надо, кроме одного ― найти нефть».
В мае 1959 года Л. И. Ровнин отдал приказание начальнику Ямало-Ненецкой экспедиции И. Ф. Морозову: «Предлагаю летом 1959 года организовать проверку этой заявки путем посылки специалиста-геолога на гидросамолете. Работу выполните за счет ассигнований любой партии».
Уверенность охотника все же оказалась преждевременной. Маслянистые пятна на поверку действительно были «ржавчиной», металлическими соединениями, растворенными в воде.

Так что, напрасны оказались зотовские доводы? Конечно, нет. Такие заявки с мест вселяли уверенность, что нефть в Арктике следует искать. Сегодня, кстати, в районе Се-Яхи нефть уже найдена. Пришло время и Гыданского полуострова: не на месте зотовской избушки, но обнаружена нефть и на Гыдане.
«В 1953 и 54-м годах, будучи в Гыдоямо, я несколько раз замечал, что в зимнее время самолеты типа ЛИ-2 сбивались с курса и уходили влево. Ясно, что компасная стрелка играет тут не последнюю роль. Учтите, что северные пилоты ― опытный народ, но все-таки и их стрелка сбивает с толку».
Это из того же письма наблюдательного охотника. Может, пора уже проверить охотничью заявку ― действительно, нет ли в гыданский краях и магнитной аномалии?

ТАЙНЫ «ГЛАВНОГО ШАЙТАНА»

Давние экспедиции велись с размахом, не то что нынешние краткосрочные полевые сезоны. Две зимы и три лета провел в ямальских тундрах ученый-зоолог Борис Житков. Результатом его тяжелейшей экспедиции стала солидная монография «Полуостров Ямал». Она явила просвещенному миру загадочный полуостров.
Среди многочисленных открытий Житкова ― «Главный шайтан» ненцев Ямала: «Семь отдельных куч, стоящих вытянутым рядом в нескольких шагах расстояния одна от другой. Несколько идолов, кроме того, стоят отдельно по одному и по два. Деревянные идолы здесь или обычного самоедского типа в виде коротких обрубков древесного ствола со стесанной наверху головой и грубыми насечками на месте глаз, носа и рта, или в виде длинных и тонких обтесанных палок, покрытых группами зарубок по семь в каждой группе. Каждая кучка сядаев считается местом поклонения… Паломники по обету приезжают сюда иногда не только из отдаленнейших частей Ямала, но и из-за Урала».

Первым из русских увидевший главную ненецкую святыню, Житков путешествовал только на оленьих упряжках. Транспортные возможности советских ученых, конечно, улучшились. Но шесть лет потребовалось зоологу Савве Успенскому, чтобы попасть на мыс Хае-Сале, в восточном углу Ямала, где скрывался от взглядов ученых Яумал-Хэ («Главный шайтан»), В августе 1970 года ученый попросил пилота гидросамолета пролететь над заветным мысом. Жертвенник они обнаружили, однако не могли подыскать приличное озерцо, на котором можно было приводниться. Азартный исследователь хотел даже спрыгнуть с самолета, но пилот не рискнул на «научную авантюру». В мае 1972 года Успенский оказался у Яумал-Хэ вместе с известным советским специалистом по ископаемым мамонтам зоологом Н. К. Верещагиным. Но май в этих широтах ― глубокая зима, жертвенник скрывался под многометровыми сугробами, а ждать, пока уйдут снега, у исследователей не было времени. И только июль 1976 года принес долгожданную удачу. «Главный шайтан» открылся настойчивому ученому во всем своем великолепии. Оказалось, что это не один, а целых семь жертвенников. Расположенных по дуге с севера на юг.
Савва Успенский не этнограф, он доктор биологических наук, зоолог ― крупнейший отечественный знаток популяции белых медведей. Чем же привлекло его «хэбидя я» ― священное место ненцев? Дело в том, что ненцы кроме заклания оленя приносили в жертву головы убитых «хозяев» арктических льдов. Ученый насчитал здесь почти две сотни медвежьих черепов, а оленьи не поддавались счету. Жертвенник сохранил останки овцебыка ― значит, на Ямале в древние времена водились эти полярные зубры. «Хэбидя я» ― хорошо сохранившаяся коллекция, настоящий зоологический музей под открытым полярным небом, представляющий исключительную научную ценность. Такая удача выпадает в жизни редко: открытие Яумал-Хэ стало настоящей сенсацией.
Конечно, это святыня тундрового народа. Редкий памятник северной природы, как этого добивается ученый, должен стать заповедным. «Хэбидя я» еще не все поведало исследователям о загадках древней земли.

МОРОШКОВЫЕ КОЧКИ

Сотни строителей, трассовиков, газодобытчиков приезжают в заполярный Ямбург. И первый вопрос:
― Что за название такое? Название действительно странное: ненцы, коренные жители Тазовского полуострова, на западном берегу которого поднимается современный Ямбург, такого слова не знают. Ни одного похожего по звучанию ненецкого названия в окрестностях не найдено. Эта местность у здешних оленеводов известна как Ёпоко.
Имя Ямбургу дал Юрий Кушелевский, в середине прошлого века он вел здесь исследования на шхуне «Таз». Кушелевский ― уроженец местечка Ямбург (ныне город Кингисепп в Ленинградской области).
Но на карте Кушелевского там, где находится современный Ямбург, белое пятно. Были проанализированы лоции более позднего времени. Ямбург обнаружили… на восточном берегу Тазовского полуострова. Рядом находится мыс Юмбор (в переводе с ненецкого ― кочковатое место, где растет морошка, «морошковые кочки»). Можно предположить, что сходное по звучанию Юмбор напомнило Кушелевскому родной Ямбург, он и назвал так соседний мыс. Позднее, уже в советские годы, здесь, появилась торговая фактория.
Но как же Ямбург с восточного побережья перебрался на западное?
Оказалось, что повинны в этом первые тазовские сейсморазведчики. В 1969 году начали поиск структур, перспективных на нефть. Маршрут проложили от заброшенной фактории Ямбург. Поиск оказался удачным, в недрах обнаружили богатейшее месторождение природного газа, нанесенная на карту структура Ямбургская протянулась через весь полуостров. Когда на освоение нового месторождения пришли строители и газовики, они дали вахтовому поселку красивое имя — Ямбург.

Возможно, эта версия удовлетворит далеко не всех. Как же в исконно ненецких местах появилось чужеродное название? Может, следует поискать более подходящее объяснение?
Вот что мне ответила кандидат педагогических наук Елена Григорьевна Сусой:
— Пожалуй, мы отыщем лишь одно созвучное слово — «ямбурка». Это прилагательное означает «продолговатый» и может относиться к озеру, холму.
— Что означает первый корень в многочисленных ямальских гидронимах — Ямто, Ямбуто, Ямсале, Ямсавэй?
— Словом «ям» ненцы означают большой водоем — это Обская, Тазовская, Гыданская губа, реки Таз, Пур. Ямбуто — продолговатое озеро, Ямто — большое озеро, Ямсале — мыс у Обской губы, Ямсавэй — илистая река, впадающая в большой Пур.
— Перекликаются ли Ямал и Ямбург?
— Да, если считать слово «Ямбург» искаженным ненецким. Возможно, Вы помните, что в начале века название полуострова Ямал писали так — Ялмал. Делалось это для того, чтобы точнее передать звучание ненецкого слова «я» — земля. Теперь мы пишем одну букву, но звук ненецкого языка сложнее, и точнее было бы писать ял, ям. Название полуострова тогда бы стало «Ялмал» («земли край»). Похоже на «Ямбура» («земли гнилой перегной»). Но орфографическая традиция утвердила написание — Ямал.

КАМЕННЫЕ ПОСЛАНЦЫ
ДРЕВНОСТИ

Вначале ничто не предвещало сенсации. Находки на мысе Корчаги, на обском берегу недалеко от Салехарда, были скромными: скребки, нуклеусы, скребло — каменные желваки с обитыми краями, которые свидетельствовали о том, что эти пластины древний охотник использовал на ножи и копья. Леонид Хлобыстин, руководитель Северосибирской экспедиции, старший научный сотрудник Ленинградского отделения Института археологии АН, предположительно определил возраст находок:
— Мезолит. Третье тысячелетие до нашей эры.
Когда древние камни показали известному специалисту по археологии Урала доктору исторических наук Отто Бадеру, он уточнил:
— Пять-шесть тысяч лет. Не больше.
Но из специальной лаборатории института, где проводят более точные исследования, в частности радиоуглеродным методом, поступил сенсационный ответ:
— Находкам с берегов нижней Оби как минимум семь с половиной тысяч лет.
Более древних орудий археологии на территории севера Западной Сибири не находили. Раньше приоритет принадлежал Таймыру, где тот же Хлобыстин обнаружил мезолитические камни шеститысячного возраста.
Сейчас наука располагает вещественными свидетельствами того, что уже семь с половиной тысяч лет назад берега суровой Оби в ее самом нижнем течении были обжиты людьми. Существует гипотеза, что современные ненцы — потомки древнего аборигенного населения Севера и пришедших сюда в нашу эру Саянских самодийцев. Судя по всему, каменные орудия принадлежали северным аборигенам, обживавшим полярные берега.

ТАЕЖНЫЕ НАХОДКИ
Мало ли в России Сидоровых и важно ли, в честь какого из них назван крохотный поселочек на берегу реки Таз, невдали от городища знаменитой Мангазеи? Но зато ясно, что расейский мужик у этого берега давно причалил и обосновался, и памятку о себе оставил в селькупском краю.
Беспамятство начинается с равнодушия: все вроде сидоровы- ивановы-петровы, чего каждого на особице выделять?
Но недавно на не очень приветливом, пожалуй, даже унылом тазовском берегу поднялась невысокая, но приметная ажурная стела.

Деревянная вязь, обозначив имя поселочка, попутно информирует, что памятный знак установлен в честь 125-летия со дня основания Сидоровска, а само село названо в честь русского патриота и исследователя Севера Михаила Константиновича Сидорова, построившего здесь в 1863 году пристань для вывоза сибирских товаров в Европу. Именем Сидорова назвали улицу в районном центре Красноселькупе, а в районном краеведческом музее отвели первоисследователю края несколько стендов.
За каждым таким невеликим вроде делом — чей-то пытливый поиск. Память наша историческая замешена на этом сердечном жаре…
Виктор Рудольф считался преуспевающим журналистом у себя на родине, в Минске. На сибирский Север его привели профессиональные интересы — захотел написать о земляках- белорусах, занятых освоением сибирских пространств. Задачу выполнил: издательство «Юнацтва» выпустило его книжку «Найди свою точку на карте». Но, видимо, название оказалось очень уж точным — сам автор обрел свое место в далеком, все еще глухом Красноселькупе. Сначала увлекся разыскиваниями о земляках, а потом начал изучать жизнь коренных северян — селькупов. С прибыльной стороны перешел скромным методистом в отдел культуры, истово собирает исчезающий селькупский фольклор, описывает обычаи и нравы, ведет в районной газете «Северный край» страницу селькупской этнографии «Пур».
Юбилей крохотного села Сидоровск, придав ему большой размах, с приглашением известных ученых и Центрального телевидения, организовал он, Виктор Валентинович Рудольф. И районный краеведческий музей создан на основе его личных коллекций. И многое другое.
А каждое лето — экспедиция «Мангазейский ход». И в каждой — уникальнейшие находки. Вот некоторые из них. На берегах реки Турухан отыскана старая фактория Янов Стан. Несколько обветшавших и покосившихся домиков — ныне случайный приют самых отчаянных охотников. А на одной из хибарок появилась простенькая памятная доска: «Здесь находилась первая селькупская национальная школа, созданная в 1925-м году Г. Н. и Е. Д. Прокофьевыми. Экспедиция «Мангазейский ход — 88», с. Красноселькуп, июнь 1988 г.».
И еще одна находка… Как известно, на излете сталинской эпохи северная тайга была разбужена грохотом громадной стройки; вождь на костях народа-победителя прокладывал великий путь к Тихому океану: строилась железная дорога Салехард
— Игарка. На этой «мертвой дороге» экспедиция Рудольфа отыскала «кладбище» локомотивов, много человеческих кладбищ.
А на большом таежном болоте… Рудольф не поверил глазам — через болото был проложен железнодорожный волок. Все как на настоящей железной дороге — насыпь, шпалы, рельсы… Только рельсы оказались деревянными. Видимо, стальных для великой стройки не хватало, заключенных заставляли делать рельсы из лиственницы. Деревянную дорогу использовали для провоза поступавших на стройку грузов.
Еде еще отыщется такая? Со смешанным чувством смотрю на фотографию: здесь и гордость за невольного российского мастерового, и стыд за свою великую державу, которая в середине атомного века прокладывала деревянные волоки.
Сколько всякого у сибирской истории! И все это может уйти в небытие. Как не поторопиться?

СВЕТ РОДНОГО СЛОВА
В списке российских народов селькупы явно займут одно из последних мест: их уже меньше трех тысяч. Еще в начале века было куда больше. Вымерли в советские времена? Пожалуй, нет. Просто многие из них утратили родной язык, позабыли устои и обычаи предков. Ученый на этот счет произнесет мудреный научный термин — ассимилировались. Мы скажем попроще: обрусели.
Историческая судьба поселила селькупов в одно из самых глухих мест — междуречье Оби и Енисея. Так случилось, что маленький народ административно оказался поделенным на три неравные части — в пределах Томской и Тюменской областей, Красноярского края. В Томской области на селькупов не обращали внимания. Предоставленные сами себе, они почли за благо перенять образ жизни русских. Сразу после революции почти три тысячи мужчин и женщин еще считали себя селькупами, а сегодня здесь редко найдешь человека, который бы помнил язык предков. В таком же положении оказалась и небольшая группа красноярских селькупов. И только в Тюменской области с этим народом обращались с подобающим почтением. В Ямало-Ненецком округе существует Красноселькупский район.
Не будем преувеличивать — трудно назвать жизнь таежных охотников, рыбаков и оленеводов преуспевающей. Однако национальное самосознание не разрушено.
То, что происходит с Сергеем Ивановичем Ириковым, я бы назвал поздним расцветом. Жизнь он прожил благополучную: окончил Салехардское национальное педагогическое училище, герценовский институт в Ленинграде, трудился в советских органах, работал инструктором окружкома КПСС, возглавлял окружной профсоюз работников сельского хозяйства. Но дело жизни обрел, пожалуй, когда осознал, что нужно думать о судьбе родного народа.
Все началось с того, что к нему обратилась заведующая учебной частью национального педучилища Валентина Старенко, которая сама в пятидесятые годы попала в селькупское село Толька, преподавала там и в совершенстве овладела языком. Она предложила Сергею Ивановичу вести селькупский факультатив в родном педучилище. Незаметно для себя он втянулся не только в преподавательскую, но и в научную работу.
Чтобы преподавать, надо иметь учебники, а на селькупском языке их практически не существовало. Начальная селькупская учебная книга «Красный путь», созданная в начале тридцатых годов Екатериной Прокофьевой, ушла в область преданий, хотя бы потому, что селькупская письменность перешла с латинского алфавита на славянский. Переиздание «Красного пути» 1953 года тоже стало раритетом. Надо создавать для селькупских школьников современную азбуку. Издательство «Просвещение» безуспешно искало автора.
Сергей Иванович взялся бы за дело с радостью, да ведь никакого научного опыта. На помощь пришли специалисты Дульзоновского лингвистического центра в Томске, где собрана огромная картотека по языкам малочисленных народов Сибири. Сотрудница центра Валентина Быконя несколько раз приезжала в Салехард, давала консультации, впрочем, и сама многому училась: мертвые записи селькупской картотеки — не живой говор. Работа затянулась. Действительно, маловато опыта оказалось у начинающего сорокалетнего ученого, издательство ничем особо

не могло помочь, а лингвистические загвоздки случались для автора на каждом новом листе азбуки.
Праздник окончания работы наступил в 1986 году: Ленинград издал нарядную книжку «Азбука для первого класса селькупских школ». Автор — Сергей Ириков. Через тридцать три года юные селькупы получили новую начальную книгу, написанную не приезжим ученым, а земляком. Тираж «Азбуки» всего пятьсот экземпляров. Мало? Куда там, наоборот, с избытком: в трех национальных интернатах — в Ратте, Тольке и Красноселькупе — за парты в тот год село всего 50 первоклашек. Но запас букварей для маленького народа не лишний, пригодится на ближайшее будущее.
Из первой своей книги дети таежников узнают много полезного, но, может быть, самое главное — о традициях, обычаях своих дедов, о законах тайги, где они живут.
Приходилось слышать мнение вполне образованных людей, что издание таких азбук — ненужная роскошь, стимулирование национальной агонии, мол, рано или поздно маленький народ будет вынужден перейти на русский язык: «Ведь обрусели томские селькупы, и ничего, трагедии не произошло».
Думается, право на родной язык — одно из основных прав человека, и в его осуществлении излишеств быть не может.
Среди коллег Сергея Ивановича существует иное крайнее мнение: «Надо все преподавание вести на селькупском языке».
Он реалист и на всероссийском «круглом столе» заявил:
— Я читаю, что родной язык надо вести как предмет, начиная с первого класса по четвертый. Мы у себя именно так ставим задачу. Остальное нереально.
Чтобы все-таки это стало реальностью, он делает многое. Вышел из печати его «Селькупско-русский и русско-селькупский словарь», сдана в издательство рукопись книги для внеклассного чтения второклассников. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин зазвучат для селькупских школьников на родном языке.
Селькупы — народ сказителей и поэтов. И кто знает, может, буквари Сергея Ирикова разбудят дремавший дар в какой-то юной душе, и мир, зачарованно затаив дыхание, еще услышит вдохновенное селькупское слово. Вот ведь и Сергей Ириков долго шел к своему позднему расцвету.


ПРИЗВАНИЕ АРКТИКИ

ЗЕМНЫЕ СТРАСТИ МОРЯКА ОВЦЫНА
Тот, кто читал исторический роман Валентина Пикуля «Слово и дело», посвященный эпохе «царицы престрашного зраку» Анны Иоанновны, наверняка запомнил нарисованный с большой симпатией образ одного из героев — русского моряка Дмитрия Леонтьевича Овцына. Биография этого незаурядного человека естественно заинтересовала писателя — она вполне «достойна романа», ибо в ней много событий и неожиданных коллизий, часто трагических. Когда флотский офицер Дмитрий Овцын попал по службе в сибирский Березов, там находилось в ссылке опальное семейство еще недавно всесильного князя Алексея Долгорукого. Среди многочисленных чад и домочадцев — Екатерина Долгорукая (нареченная невеста императора Петра Второго, неожиданно умершего в день помолвки), как ее называли придворные острословы — «порушенная царевна».

Умиравшая от скуки в сибирской глуши несостоявшаяся русская владычица влюбилась в красивого морского офицера, и он не устоял перед ее чарами…
Эта любовь дорого обошлась Дмитрию Овцыну. Его связями и ссыльными Долгорукими заинтересовалась могущественная в то время Тайная Канцелярия. Лейтенант был разжалован в матросы и выслан в Охотск под команду Витуса Беринга. Сохранились свидетельства, что знаменитый командор доброжелательно отнесся к неудачливому любовнику и, зная его навигаторскую опытность, использовал отнюдь не в качестве матроса. После смерти Анны Иоанновны Овцын получил прежний чин, а в 1749 году «пожалован» в капитаны второго ранга. В 1757 году он вышел в отставку.
Но все это позже. Сейчас же на дворе стоит 1734 год, год начала Северной морской экспедиции. Перед Обским отрядом, которым командует Овцын, стоит задача пробиться из Обской губы в Енисейский залив и описать морской берег между устьями этих великих рек. Столетия назад здесь плавали поморы, а затем путь был заброшен и практически забыт.
Руководитель отряда еще молод, но уже достаточно опытен. Выпускник столичной Морской академии знает запах северных ветров — принимал участие в первой экспедиции Витуса Беринга 1725–1730 годов на пакетботе «Святой Петр», которая искала пролив, отделяющий Азию от Америки. О нем говорят — «знающий и бойкий», он прошел хорошую штурманскую школу.
Овцын первым из огромной экспедиции отправляется из Казани к месту своего старта — Тобольску. На Иртышской верфи для отряда строилась небольшая Дубель-шлюпка «Тобол». Геодезист Моисей Ушаков, геодезии ученик Михайло Выходцев, рудознатец Захар Медведев в чине беркгауера составляют научные силы отряда. В составе экспедиции: подлекарь, священник и проводник.
Погрузив провизию на дощаники, Овцын уже 14 мая отчаливает от тобольской пристани. Провожают экспедицию не без помпезности. На берег пришел тобольский губернатор. Слова напутствия говорят академики Гмелин, Делиль де ла Кройер, Миллер, Алексей Чириков — второе лицо в руководстве экспедицией. Без малого через месяц «Тобол» достигает Обдорска. Караван движется медленно — ведь никаких карт у штурмана нет, а дощаники затрудняют плавание. У урочища Семиозерное решено организовать «магазин для запасного провианта». На постройку идет один из дощаников. Идут вперед, все время высылая шлюпки, чтобы не напороться на мель. О скорости говорит тот факт, что Тазовскую губу миновали лишь 31 июля, потратив на путь, который современное судно проходит за сутки, полтора месяца. Северный мыс, обозначающий устье Тазовской губы, решили назвать Трехбугорным и установили здесь маяк. Как далеко горло Обской губы, моряки не знали: пройдя вперед, они видели только (и на востоке, и на западе) низкие берега, уже занесенные снегом. Наступали холода. Овцын не видел места, пригодного для зимовки: берега были безлесны. Да и скудный запас продовольствия не позволял оставаться у здешних негостеприимных берегов. Чтобы не вмерзнуть во льды и в «в погибель не впасть», поторопились вернуться назад. Ялбот, направленный 31 августа на опись северных берегов губы, был раздавлен льдами. Комиссар Тимофей Чичагов, прихваченный Овцыным из Тобольской провинциальной конторы, командовавший поисковой шлюпкой, едва сумел спасти свою команду из казаков.
А «Тобол» в первый день осени входил в Обь.
Зимой Овцын решил не сидеть сложа руки. Два отряда казаков, специально проинструктированных, двинулись по обе стороны губы, чтобы узнать характер местности и установить приметные знаки.
Однако и подготовительная рекогносцировка не особо помогла успеху плавания на следующий год — он оказался исключительно ледовитым. Только в последние дни мая смогли отшвартоваться от обдорского причала, но почти сразу были затерты шугой. Кое-как выбравшись из ледяного «сала», добрались до Семиозерного «магазина», где забрали прошлогодние припасы. У Гусиного Носа застряли на три недели: дальше на север не пропускали стоящие стеной льды. На дубель-шлюпке господствовала цинга: болели каждые три матроса из четырех. Сам лейтенант не избежал этой жестокой болезни. Похоронили рудознатца Медведева, а за борт «Тобола» сбросили еще три зашитых в холстину трупа.
«Консилиум» командиров благоразумно решил возвращаться назад.
Адмиралтейств-Коллегия, определяя срок выполнения задачи отряда, положила ему две навигации. Отпущенные сроки прошли, а задача была не выполнена. За разрешением на проведение дальнейших поисков Овцын решил ехать до Тобольска, откуда можно было или снестись с императорской столицей, или даже добраться до нее.
Поправившийся на тобольских овощах, Овцын поехал в Адмиралтейство. Столичное начальство вошло в проблемы моряков, согласилось со всеми предложениями лейтенанта. А Овцын считал, что для успеха экспедиции необходимо построить еще одно судно, снарядить береговую поисковую партию, которая бы следовала за судном по суше. Он попросил новый такелаж и паруса. Все это было ему выделено. В Тобольск послано распоряжение о постройке палубного бота. Сибирское начальство должно было позаботиться также о снаряжении оленями и чумами береговой партии из казаков. Были выполнены и другие мелкие просьбы Овцына: руководитель экспедиции мог ежедневно выдавать для поддержания боевого духа матросов по чарке водки, делать подарки помогавшим ему тундровикам. (Следует заметить, что Овцын с самоедами «поступал ласково» и ничем «не озлоблял», дарил им бисер и медную посуду. Он даже принял двух аборигенов в состав экспедиции, и они поддерживали огонь на маяках в устье Оби).
Овцыну даже позволялось в случае крайне необходимости и «к пользе интереса Ее Императорского Величества» поступать «сверх инструкций». О сроках окончания в Адмиралтействе рассудили так: «Без окончания в совершенство оной экспедиции возвращения не будет». Столичные адмиралы прекрасно понимали, что никто не горит желанием задерживаться в суровых краях слишком долго.
Задержка второго экспедиционного судна не остановила ободренного петербургской поддержкой Овцына, он решил идти снова на одном дубель-шлюпе. 22 июля встретили льды на широте 69 с половиной градусов. Медленно шли за ними. На расстоянии целых три градуса, как докладывал позднее лейтенант, «всегда были в великих льдах, которые назади себя оставливали ровную неотменно ко исполнению порученного, полагая себя от затеснения оными судна».
«Великие льды» вновь закрыли губу на крепкий замок. Береговая партия, дойдя до Тазовской губы, не смогла ее форсировать и толклась на побережье. Подмоги от нее ждать не приходилось. Овцын, не видя выхода, решил снова, уже в третий раз, повернуть назад. Трудно давались эти решения горячему по характеру моряку. Но впереди были льды… Оставаться же на зимовку здесь, в безлюдной тундре, без достаточного количества припасов и топлива, значило просто обессилить отряд.
«В тамошних местах, — читаем мы в командирском рапорте о Тазовской стороне, — не точию (не только. — А. О.) какие бы леса были, но и камня, и травы не находится».
«Тобол» снова взял курс на юг. В Семиозерном «магазине» и на Гусином носу оставили провиант. А отряд казачьего атамана Ивана Потапова построил магазин провианта на берегу полуострова Ямал, поставил судоходные знаки. Все это предназначалось для кораблей Степана Малыгина.
Расквартировав моряков в Обдорске, Овцын к зиме отправился в Березов.
Наступила навигация 1737 года. «Тобол» стоял у обдорского крутояра, хотя льды уже прошли. Ждали одноматовый бот, нареченный «Оби почталионом», который, по сообщениям, наконец-то был готов к плаванию.
В конце июня он появился на полуйском рейде. Вел его старший штурман Иван Кошелев. Овцын решил сменить флагман: видимо, «Тобол» ему уже не внушал доверия, он перешел на «Оби почталион». Кошелев взял под команду «ветерана» экспедиции.
Погода установилась такая, что на успех, кажется, вновь не следовало рассчитывать. Постоянно дули свежие северо-восточные ветры, температура приближалась к нулю, уже в июле берега обоих полуостровов покрылись снегом.
Но тендер и едва поспевавшая за ним дубель-шлюпка целеустремленно продвигались вперед. 3 августа, когда штурманы отметили широту 72 градуса, заметили на берегу свой конвой. Казаки сообщили, что провизионные магазины построены и находятся неподалеку.
7 августа суда вышли на широту 73 градуса 43 минуты. Зачерпнув воду за бортом, попробовали: она была по-морскому «зело» солона и горька. Глубина достигла семь сажен. Пройдя еще вперед, уткнулись в непроходимую стену льдов. Торосы громоздились и на запад, и на север, над ними летали черные чайки, а вдалеке, в разводьях, увидели кита, пускавшего фонтаны. Единственный проход лежал на восток. К берегу отправилась шлюпка со штурманом Федором Мининым, который на гыданском берегу соорудил три приметных маяка и попутно провел опись побережья. Морякам нужно было определить и западный берег Обской губы, но льды не дали сделать это. Посовещавшись, капитаны решили держаться восточного курса. 16 августа миновали Матте-Сале, тупой мыс, разделявший Обскую губу и Енисейский залив. На карты нанесли его под именем Северо-Восточного. Восторг был настолько велик, что решили установить здесь специальный знак в честь своего путешествия. Ничего подходящего найти не удалось, поэтому вкопали в вечную мерзлоту столб плавника.
В устье Енисея, куда экспедиционный отряд вошел в первый день осени, их ждал посланный заранее отряд проводников. Ледоход остановил шлюп и бот у Туруханска, где моряки и зазимовали.
Весной на «Тоболе» Овцын двинулся к Енисейску, отправив на «Оби почталионе» Минина к Таймырскому полуострову. В Енисейске отважного лейтенанта, сумевшего выполнить поставленную перед ними задачу, ждали отнюдь не представители Адмиралтейства, а посланцы Тайной Канцелярии. Суд был скор, но достаточно благосклонен: за «дружество», проявленное к опальной княжеской семье, лейтенанта определяли в матросы к Берингу.
Дмитрий Овцын оставил после себя карту[1] того участка Карского моря, о котором долгое время ничего не было известно, он явился настоящим первооткрывателем этих мест для отечественного мореплавания, его поход соединил две великие сибирские реки. Вековая легенда о невозможности пути в море из Оби и Енисея была развеяна.

«…ОПИСЬ ДЕЛАЛ ШТУРМАН ИВАНОВ»

Поразительна скромность русских первопроходцев!
«В Обдорск прибыли 18 октября, и на этот раз мне отвели квартиру с окнами, обтянутыми налимьею шкурою, а под полом вода. В такой-то хате я должен был составлять карты нашей описи. Остальные дни октября месяца погода стояла здесь тихая и ясная, с небольшими морозами».
На мысе Дровяном путешественники «простояли три дня за сильною вьюгою. В первый раз мы испытали такую сильную вьюгу: нельзя было открыть глаза против ветра, и в десяти саженях мы не различали предметов; выходившие из чума возвращались назад уже на голос; в течение ночи чум заносило снегом более чем наполовину, и во внутрь его набивалось премного снега. Во все это время мы сидели в чуме — то дрожа от холода, то плача от дыма, если разводили огонь».

«Начали показываться кустарники ольхового и соснового леса. Эти кустарники весьма затрудняли опись и наконец стали так густы, что мы уже были совершенно остановлены ими: не было возможности не только ехать, но даже и пешком идти, тем более что места вообще болотисты. Продираясь в кустарниках, Рагозин повредил себе глаз».
Эти три довольно обширные цитаты взяты из путевого дневника штурмана двенадцатого класса с простыми русскими именем и фамилией — Иван Иванов. В декабре памятного 1825 года «высочайшей волей» он был назначен начальником Восточного отряда Печорской экспедиции, снаряженной Государственным Адмиралтейским департаментом, и уже следующей весной приступил к описи арктических берегов России. Осенью 1826 года его отряд вступил в пределы тогдашней Тобольской губернии. Иванов располагал одним грамотным специалистом — Николай Маркович Рагозин имел чин штурманского помощника.
Что особенно поражает в штурманских записках, так то, как лишь мимоходом, одной строкой в них отмечаются всяческие препятствия и преграды. Да и цитированные намеки на превратности судьбы путешественника в записках чрезвычайно редки, они теряются вот в таких повседневных фиксациях почти размеренного быта штурмана и его спутников:
«7 июля, окончив наблюдения, отправились далее.
31-го июля, получив новую смену оленей, отправились далее.
9 августа, приехали к мысу Салетта и остановились для наблюдения. Этот низменный, песчаный мыс образует здесь небольшой мелкий залив».
И с тем же эпическим спокойствием, без пояснений, как само собой разумеющееся, штурман 12-го класса вставляет в свои заметки:
— Этот мыс назван мною Сарычевым.
— Большой остров, названный мною Литке.
— Я назвал ее губою Крузенштерна.
— Этот мыс назван мною Головниным.
Иван Никифорович нисколько не сомневается в своем праве давать имена доселе непоименованным местностям, так же как не сомневается, что работу, согласно инструкциям Адмиралтейства, нужно делать добросовестно.
Об этом человеке известно очень немного. Но, прочтя его записки о том, как он вел опись берегов Ямала, выносишь ясно и ярко сложившийся образ обстоятельного русского человека, не привыкшего пугаться никакой работы, не теряющего рассудка в любой сложной ситуации, человека, который и не подозревал, что совершает дело, которое потомки назовут героическим.
И только в самом конце записок у него вырвется:
«3 апреля я получил предписание возвратиться в Санкт- Петербург. Это меня чрезвычайно обрадовало, сряду три года я провел в этом суровом климате, в снегах и болотах…».
«Это меня очень обрадовало» — как все же скромно и негромко сказано.
Поразительна еще одна вещь в записках Иванова. Когда прочитано уже больше половины страниц, тебя вдруг ошарашат мимоходом сказанные слова: «Господин Шаренберг удивлялся легкости наших повозок для поездок в таком суровом климате, и был удивлен еще более, когда узнал, что моя жена сопутствовала мне в продолжении всей экспедиции».
Было чему удивляться чиновнику особых поручений при Тобольском гражданском губернаторе надворному советнику Шаренбергу: ведь история российской географии знала лишь имя одной отважной спутницы — Марии Прончищевой, первой полярной исследовательницы.
Календарь отмечал последекабрьскую эпоху: как тут не вспомнить отважных декабристок! Верность русской женщины поистине граничит с подвигом. И если на страницах записок нет, кроме этого, упоминаний о пятом члене экспедиции, то, судя по всему, Авдотья Ивановна просто и мужественно переносила все те тяготы, которые выпали ее спутникам.
Опись ямальских берегов Иванов начал в конце апреля 1827 года, вернувшись с обдорской зимовки к реке Каре, где остановил опись в прошлом году. В Гидрографическое депо в Петербурге благополучно были отосланы составленные по материалам предыдущих исследований карты, окончательно проверены хронометры, зато случайно был разбит термометр. А так как он был единственным, на этом пришлось прекратить метеорологические наблюдения. «Минус шесть градусов и в полдень при умеренном весте», — не забыл занести в путевой дневник Иван Никифорович.
Путешествие, если верить запискам, кроме неудачного начала, проходило без особых приключений. Правда, при переходе через Полярный Урал штурман не поверил своим проводникам и рискнул двигаться при сильном западном ветре, однако тут же «должен был на опыте убедиться в справедливости предостережений»: ураганный ветер опрокинул несколько повозок и чуть не разворотил лодку, которая перевернулась под вихревым порывом раза четыре.
В Белужьей губе Иванов наблюдал охоту береговых ненцев на белугу, которую ревом и стуком загоняли на мелкое место. В благодарность одному из охотников штурман подарил свою офицерскую шпагу. Кажется, в этих местах она была пригодна только для этого.
На реке Моржовка путешественники и сами «упромыслили моржа — самку со щенком».
Начинались северные сияния, пахло зимой. Иванов хотел дождаться, пока замерзнет пролив, чтобы перебраться на остров Белый. Но оленеводы его отговорили: на острове не рос ягель. Ничего не оставалось делать, как, поставив рядом с малыгинским знаком свой крест, двигаться назад.
Зимовал штурман в уже упомянутой избе с окнами, обтянутыми налимьей кожей, и щелястым полом. Только вмешательность надворного советника Шаренберга, случившегося здесь наездом и весьма удивленного участием в экспедиции женщины, заставило обдорского заседателя отвести исследователю более сносное жилье.
В феврале подготовка к новому сезону была закончена. На этот раз выехали пораньше, уже 20 марта находились в пути.
Прежде, чем переправиться на южный берег острова Белого, пришлось основательно уговаривать оленеводов. Они ни в какую не хотели ехать на остров. В записках появилась не характерная для Иванова запись: «Я не знал, на что решиться». Проводники не выполнили приказания запасти мох на полуострове, чтобы работать на Белом, пока хватит корма. В конце концов были отобраны лучшие олени на восемь смен, и Рагозин самостоятельно, без проводников, переправился через пролив Малыгина. Он работал на острове, пока выдержали олени. Позднее на остров съездил и сам начальник экспедиции. Опись велась почти три недели. Олени падали от изнурения. Рагозин работал сутки напролет, возвращаясь, когда спускалась короткая майская ночь. Проводники роптали — в тундре без оленей легко погибнуть. Иванов и сам видел, что оленям нужен отдых. 20 мая описи Белого был дан отбой. И сразу грянула трехдневная майская вьюга, в это время вполне привычная в здешних местах.
Опись обского берега полуострова шла своим чередом, только ближе к югу пересеченная местность, берег, покрытый непроходимыми кустарниками, мешали чрезвычайно. Поэтому кое-где опись пришлось вести «скачками». В последний день сентября экспедиция подошла к устью Полуя.
На этот раз ему отвели светлую (со стеклами) квартиру.
Всю зиму Иван Никифорович занимался составлением карт по полученным данным. Его опись примечательна еще и тем, что завершается она не совсем обычно: этнографическими заметками, которые штурман делал на протяжении всего пути во время общения со своими проводниками — ханты и ненцами. Иванов обстоятельно (это качество было присуще ему особо) отметил самые характерные обычаи, промыслы, нравы. Религиозные верования тундровиков. Но «Опись» была опубликована лишь спустя два десятилетия после экспедиции, и ивановские этнографические записи уже не могли получить того признания, которое они заслужили.
В апреле руководитель экспедиции получил распоряжение сворачивать работы и возвращаться в столицу.
21 мая Иванов был в Тобольске, а 28 июня — в Санкт- Петербурге. Скорости в то время мерялись не часами, а днями, неделями, месяцами, порой — годами.
Главный подвиг этого скромного человека — карты полуострова Ямал. «Собранные материалы по гидрографии северных берегов России, — свидетельствует компетентный морской историк Василий Пасецкий, — были использованы в первых советских лоциях».
Известно, что Иванов закончил службу в чине полковника Корпуса флотских штурманов. Но, конечно, память он заслужил не чином. Памятником ему стала географическая карта.

НАУЧНЫЙ АРГИШ
ПРОФЕССОРА ЖИТКОВА

Ранним майским утром 1908 года на возвышенном обрывистом мысу Юмба, с которого в погожий день можно увидеть плоские берега острова Белого, стоял высокий солидный человек. Даже глухая ненецкая малица не могла скрыть его явно профессорского обличья. Это и был профессор Московского университета Борис Михайлович Житков. Здесь, на берегу пролива Малыгина, ученого привлек невысокий холм, выложенный из песка и дерна. Мыс получил свое название именно из-за этого двухметрового курганчика. «Юмба» означает «земляная куча».
— Турман-Юмба, — пояснил столичному гостю его проводник- ненец.
Житков уже не раз встречал в ненецких названиях это загадочное слово «турман». Гаврила Павлыч Кудрин, экспедиционный проводник, сумел выяснить, что «турманом» ненцы называли штурмана Ивана Иванова, который «искал дороги и ставил столбы».

На этот раз ямальские аборигены ошибались, земляной курган, нынче такой, казалось бы, неприметный, имел более древнее происхождение. Его насыпали участники Великой Северной экспедиции.
Земляная насыпь — не особо надежный памятник. Было видно, что его изрядно размыли дожди, подровняли ветры.
Профессор велел распаковать свой фотоаппарат. Первый и последний снимок — свидетельство героического подвига предшественников.
Путь профессора к «краю земли» был нелегким, сопряжен с теми же сложностями, что подстерегали исследователей Петровского времени.
Полуостров Ямал давно манил одного из виднейших деятелей Российского географического общества, кавалера его почетной медали имени Н. М. Пржевальского. Экспедиционный караван формировался в Обдорске, куда Житков прибыл в марте, записав в своем полевом дневнике: «Бойкое село издалека открылось перед нами со своими двумя церквами и группами красивых домов».
Ободряне радушно встретили столичных путешественников и как могли старались помочь в снаряжении научного аргиша. Неоценимы были советы отца-настоятеля Обдорской инородческой миссии Иринарха — большого знатока северного края. Повезло экспедиции и с переводчиком, толмачом миссии, — Гаврила Павлыч, как вскоре все звали Кудрина, был старожилом Тобольского Севера. Был он расторопным и сноровистым, и его услуги для столичных ученых оказались просто неоценимы.
Научный состав экспедиции, помимо его руководителя, представляли: семнадцатого саперного батальона капитан, военный топограф В. Н. В Веденский и ассистент Московского сельскохозяйственного института, ботаник и зоолог Д. П. Филатов. В добровольные помощники к зоологу в Обдорске напросился отец Мартиниан Мартемьянов, миссионер стана в поселке Хэ.
Для экспедиционного каравана-аргиша наняли четыре с половиной сотни оленей с нартами, кроме двух палаток прихватили с собой пару чумов.
Последние сборы длились две недели. 29 марта каюры Николай Вануйто, Нярби Яптик, Хазово Окотетто, Николай Худи, Николай Пугорчин двинули караван в путь. Аргиш растянулся на добрую версту — некоторые каюры взяли с собой семьи.
Вскоре ямальская весна начала демонстрировать свой зимний характер. В субботу, когда караван сделал пасхальный привал, горизонт моментально закрылся непроницаемой стеной клубящегося снега и разразился настоящий снежный шторм. Снег намело в жилье, пасхальное утро исследователи встречали в сугробах.
Метели еще не раз на долгие дни останавливали экспедицию. Житков во время вынужденных стоянок благодарил случай за то, что прихватил с собой томик Генриха Гейне, которого перечитывал уже в десятый раз. (Ах, как хорошо было бы оказаться в своем уютном профессорском кабинете, сплошь заставленном книгами!)
У озера Ярро-То устроили первый склад, куда сложили муку, масло, чай, консервы, сухари. В случае непредвиденных несчастий можно было надеяться на запасной провиант.
Одной из задач экспедиции Житков считал отыскание пути древних русских мореходов, которые не огибали Ямал с севера, а переходили его по рекам полуострова: Морда-Яха, системе озер Нейто и Се-Яха. Кочевавшие в этих местах оленеводы Холя, Юза и Сэури Вануйто показали путешественникам священное озеро ненцев Луце-Хавы-То. Само название говорило о давнем присутствии здесь россиян — оно переводилось как «озеро утонувших русских».
У Луце-Хавы-То экспедиция разделилась. Захватив с собой оборотистого толмача, Житков с легким караваном отправился прямо на север: ему хотелось побывать на острове Белом.
От одного становища к другому мчался куцый аргиш. Помощь оленеводов была неоценимой, они давали приют, кормили, поили, давали советы, столь необходимые в этих местах. Запас бронзовых медалей, которые Житков захватил в Императорском обществе акклиматизации животных и растений и которые раздавал наиболее деятельным своим добровольным помощникам, таял. Ему хотелось хоть как-то отблагодарить этих бескорыстных людей.
С мыса Хаэн путешественники увидели синий туман — «водяное небо», свидетельствовавший о том, что вдали от берегов Карское море свободно ото льдов.
Мыс Хаэн считался священным у местных ненцев, по их поверьям, именно здесь обитал в «семи чумах» ямальский шайтан. Главный здешний шаман Лямби Уэнога, щедро задаренный сообразительным Гаврилой Павлычем, рискнул нарушить запрет духов и повез на священное место «чужаков». Глазам Житкова предстало семь групп священных сядаев-богов, охранителей различных ненецких родов, проживающих в здешних краях. Жрец пошел на большой грех и подарил столичному ученому несколько фигурок идолов. Нетрудно представить, как радовалось этому подарку сердце заядлого этнографа.
15 мая ученый был уже на мысе Турман-Юмба, где осматривал земляной курган, насыпанный Малыгиным и Скуратовым. В тот же день решено было переправляться на остров Белый. Оленеводы неохотно решились на это: над островом, как говорили их шаманы, летали недобрые духи. Шустрая дочь хозяина Уэрнэко, взявшаяся перевезти гостей на другой берег пролива, предварительно окурила оленей, нарты и всех ездоков бобровой струей и только после этого крикнула оленям: «Эхей!»
Житков был первым пешим русским путешественником, чья нога ступила на негостеприимную землю острова Белого. Но исследователю здесь развернуться было негде: ровный, как стол, остров просматривался насквозь.
Программой исследований обратный путь намечался по западному берегу Ямала.
Полярная весна давала о себе знать. Вскрылись реки. Тундра стала чрезвычайно тяжелой для оленей. Часто каравану приходилось идти по береговому припаю, чтобы не переправляться через вздувшиеся от паводка реки. Большое испытание подстерегало профессора и его спутников у устья Морды-Яхи, образовавшей большой залив в припае. По свежим следам, когда трудности были уже позади, Житков записал в своем полевом дневнике:
«Мы тронулись в путь наскоро, не успев подкормить оленей. Пришлось уйти далеко в море, чтобы обойти воду, выливавшуюся из устья. Но, когда мы снова приблизились к берегу, мы увидели, что и здесь заход будет не легок. Прибрежные ручьи, вероятно, уже несколько дней выливали воду на морской лед, и заберега разлилась широко, затопив лед версты на четыре от берега, и ровной полосой уходила из глаз на юг. Уже вблизи нас льдины были сломаны и беспорядочно подняты водой. При движении нашем через заберегу оказалось, однако, что сломан верхний слой льда. Льдины приблизительно в полтора-два фута толщиною плавали на поверхности воды, которая стояла поверх плотного нижнего слоя льда. Глубина воды где достигала приблизительно по пояс человеку, где была несколько глубже. Мы сделали попытку пройти прямиком к берегу, но скоро должны были остановиться. Олени наши и без того были вымучены. Мелкие льдины перевертывались под тяжестью упряжек, и животные падали в воду. С величайшим трудом приходилось вытаскивать нарты на льдины. Раздвигать лед, чтобы идти прямо водой, тоже не удавалось. Все было мокро, берегли только спички, патроны и запасной порох».
Над водой устья реки и залива клубились плотные облака густого тумана. В любое мгновение его «молоко» могло поглотить путешественников, и тогда они потеряли бы направление. Житков настороженно следил за густой водяной пылью. Олени и люди со льдины на льдину пробивались к земле. Когда до берега оставалось от силы сажен сто, путь преградил забережный проток. Свежий ветер поднял на нем волны, и заберег оказался полноводной рекой с крутым берегом на другой стороне.
Даже опытному глазу было трудно определить, стоит ли вода поверх льда или лед в этом месте уже истаял до дна. Делать было нечего: проводники решительно отстегнули заводных оленей и отчаянными криками погнали их к берегу. Изголодавшиеся животные, видя перед собой береговые проталины с пятнами привлекательного ягеля, чуть задержавшись у кромки береговой полыньи, ступили в ледяную воду.
14 июня состоялась встреча двух экспедиционных отрядов.
Можно было возвращаться назад, путем почти знакомым. Не особенно торопясь, чтобы не утомлять оленей, которым летняя дорога была трудна (их мучил гнус), путешественники, описывая все встреченные природные достопримечательности, двигались на юг.
Научный «урожай» экспедиции был столь значителен, что Житкову пришлось подключить к его обработке многих коллег. Ямальский материал обрабатывали такие ученые, как выдающийся русский климатолог и ихтиолог Лев Семенович Берг и президент Географического общества Юлий Михайлович Шокальский.
В мае 1913 года в «Записках Русского Географического общества» была издана монография профессора Житкова «Полуостров Ямал». Книга эта открыла ученому миру России и Европы по существу еще не изученный край…

«ПОГОДЫ В ОБЩЕМ
НЕ БЛАГОПРИЯТСТВОВАЛИ»
Русское самодержавное правительство никогда не выказывало большого интереса к исследованиям в Сибирском крае. В 1876 году Общество содействия русской промышленности и торговле выступило с предложением об организации исследовательской экспедиции «для составления возможно верной карты всего пространства от Обдорска до выхода в Карское море».
Пять лет в различных ведомствах и департаментах шла бюрократическая волокита: чиновники утрясали, кто понесет расходы, кто возглавит экспедицию, кто войдет в ее состав.
Неурядицы начались сразу же. Выход экспедиции был определен на 20 апреля. Но Морское ведомство назначило офицеров для дальнего путешествия только 11 мая.
Тюменское купечество обязалось ко времени прибытия военных гидрографов предоставить пароход. Но господам офицерам около месяца пришлось уламывать финансовых воротил «столицы деревень». Паровые катера для исследовательских работ, отправленные по железной дороге, так и не подошли. В Обдорск они прибыли лишь за три дня до того, как начальник экспедиции С. А. Моисеев приказал свертывать работы.

Более успешными были действия военных гидрографов спустя полтора десятилетия. На этот раз экспедиция для исследования Обской губы и нижнего течения Оби вошла в район работ с севера.
До этого капитаны К. Иванов на «Лейтенанте Овцыне» и Н. Балкашин на «Лейтенанте Скуратове» вели гидрографические наблюдения в районе Енисея и Диксона. В 1895 году они приступили к описи Обской губы, курсируя у берегов Гыдана и Тазовского полуострова. К осени, успев проделать несколько промеров в горле Оби, суда ушли на зимовку в Тобольск.
Известный нам «Лейтенант Овцын» повторил подвиг человека, имя которого он носил, — с эпохи Великой Северной экспедиции еще ни одно судно не делало перехода из устьев этих двух великих рек.
…Лето 1896 года выдалось непогожим: постоянные ветры мешали проведению работ, семибалльные штормы загоняли экспедиционные суденышки в бухты. Некоторые офицеры выражали сомнение в целесообразности выхода в Карское море. Один из них аргументировал свое мнение историческими аналогиями:
— Неудачный сезон. Вспомните Дмитрия Овцына. Он вообще четыре лета не мог пробиться…
Но начальник экспедиции подполковник Андрей Ипполитович Вилькицкий был учен в традициях старого доброго времени и сильнее прочего почитал дисциплину. И, если существовал хотя бы один шанс для выполнения возложенного на него задания, он использовал его.
Корабли экспедиции огибали остров Белый. Его скрывало плотное, густое «молоко» тумана.
Вилькицкий отдал распоряжение вести примеры глубин и брать пробы грунта со дна. Позднее, оформляя отчет об экспедиции, он записывал, как бы продолжая спор со своими оппонентами:

«По характеру глубины и грунта есть полная возможность установить, что положение острова сколько-нибудь ощутительных для мореплавания ошибок не содержит, а потому ныне препятствий к развитию северного мореплавания не встречается, и систематическое исследование берегов Ледовитого океана представляется возможность прекратить».
На дворе стоял год 1896-й. И чтобы понять смысл этого заявления, следует учесть, что существовало еще слишком много влиятельных противников арктических плаваний. Отчет подполковника открывал «зеленый свет» для тех отважных, которым не страшны были арктические льды и полярные холода.
Но только пессимист мог бы утверждать, что экспедиция не удалась. Главным итогом ее была «Находка». Такое название дали гидрографы удобной закрытой бухте, которую они открыли в двадцати милях севернее мыса Ям-Сале, у восточного берега Ямала.
Экспедиция раньше не встречала глубин более девяти футов. А это ставило под угрозу значение громадной Обской водной системы для внешней морской торговли. Поэтому и направил Вилькицкий всю свою энергию на поиски удобной бухты, в которой можно было бы обеспечить выгрузку товаров, пришедших Северным морским путем. Поэтому в горячке радости и окрестил найденную бухту «Находкой».
Добросовестный начальник экспедиции старался произвести как можно больше научных наблюдений.
Заканчивая свой отчет, он не без удовлетворения записывал: «В губе экспедиция определила астрономически положение четырех береговых пунктов и, кроме того, сделала много обсерваций с судна при производстве описи. Определила магнитные элементы Земли в семи пунктах, а в Тобольске, Березове, Обдорске и Югорском шаре сверх того произвела наблюдение над маятником».
Подполковник хотел поставить точку, но подумал и нашел, что для пущей достоверности следует добавить, приписал: «Погоды в общем не благоприятствовали».

КАК «ПЕРЕДВИГАЛИ» ОСТРОВ БЕЛЫЙ
При Главном гидрографическом управлении морского флота России начала в 1898 году свою деятельность Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана.
В 1904 году настала очередь морской акватории тогдашней Тобольской губернии. Учитывая тот факт, что в предыдущем году льды в новоземельских проливах не пропустили суда в Карское море, руководитель экспедиции, опытный полярный гидрограф, полковник Ф. Дриженко спланировал короткое навигационное время так, чтобы сделать возможно больше за те буквально считанные дни, которые Арктика отводила исследователям. Пока Карские Ворота, Маточки и Югорский Шары были на ледовом «запоре», экспедиционный пароход «Пахтусов» обследовал побережье и острова Баренцева моря. Только в начале августа Югорский шар открыл морякам проход к полуострову Ямал. В густых туманах судно за двое суток добралось до низких берегов острова Литке в Байдарацкой губе. К морской описи приступили немедленно, благо, и погода начала благоприятствовать. В устье реки у Марра-Сале установили береговой знак.
18 августа с «Пахтусова» увидели ровную плоскость острова Белого.
К этому времени намеченная программа была почти выполнена: описан западный склон Ямала, определены шесть астрономических пунктов. Опись проходила практически без приключений. Только у устья реки Эптарма встретили кочующих оленеводов, которые совершенно не знали русского языка. Моряки преподнесли им в подарок коровью шкуру и мешок сухарей. То ли подарки смутили тундровиков, то ли они так и не разобрались, с кем имеют дело, но вскоре в канцелярии тобольского губернатора началась тревога, донеслась весть о судне под неизвестным флагом, и губернатор побеспокоил столичное начальство: шла японская война.
На опись Белого гидрографам потребовались сутки. Остров исследовали с трех сторон, кроме южного побережья, омываемого проливом Малыгина. На мысе Рагозина установили заметный береговой знак — маяк.
Приключения начались на обратном пути: Югорский Шар был забаррикадирован льдами. Рулем и машинами нужно было управлять так, чтобы избежать столкновений с большими льдинами и ледовыми полями. Часто приходилось раздвигать льды или, давая задний ход и освобождая нос, протискиваться между ними. Однажды «Пахтусов» выскочил на льдину, которая с виду показалась неопасной. Пароход накренился, закачался, падая на борт… но в какую-то долю минуты, когда казалось, что уже ничто не спасет от оверкиля, соскользнул со злополучной льдины.
Позднее, подводя итоги экспедиционной навигации, Дриженко докладывал в Гидрографическое управление:
«Опись Ямала и острова Белого, благоприятствуемая сравнительно хорошими погодами, затруднялась неизменностью значительной части берегов, их чрезвычайным однообразием и значительной дальностью их, утомительной для постоянного пеленгования с парохода (каждые пять минут). Подойти ближе не позволяла отмелость этих низких берегов, тем не менее вся эта работа произведена с полным тщанием, с увлечением и любовью к делу».

Экспедиция уточнила некоторые координаты береговой линии Ямала. Опись здешнего берега проводилась в 1826 году штурманом Ивановым. Дриженко был высокого мнения об этом исследователе Ямала.
«Старая съемка берега Ямала, — писал он, — произведенная штурманом Ивановым, отличается добросовестным изображением подробностей, широты весьма удовлетворительны, долготы же восточные в южной части у Иванова несколько малы, а в северной велики».
Конечно, эти неточности объяснялись несовершенством приборов, которыми приходилось пользоваться штурману. Экспедиция «передвинула» остров Белый. По отношению к карте Иванова мыс Рагозина оказался на три английских мили севернее и на 13 миль западнее. Остров «принял» нынешнее свое положение.
Капитаном на «Пахтусове» был Н. В. Морозов, в будущем начальник картографической части Главного гидрографического управления, горячий энтузиаст освоения арктической трассы и замечательный моряк. Его часто видели в Карском море. В 1913 году экспедиция под его руководством установила астрономический железобетонный знак на острове Белом. После этого остров Белый был помечен особым знаком во всех лоциях Карского моря.
С именем Морозова связана и постройка первой полярной радиометеорологической станции на Ямальском полуострове. Накануне первой мировой войны царское правительство забеспокоилось и стало уделять больше внимания резервному, арктическому, ходу.
На мероприятиях по оборудованию морской трассы в особом журнале Совета Министров оставил автограф даже Николай II, высказавший необычный для него интерес и высочайше начертавший: «Поторопиться с этим делом».
Морское министерство зафрахтовало коммерческий грузовой пароход «Пахтусов», в задачу экспедиции на котором входил выбор мест для радиотелеграфных станций. «Такое место, — вспоминал Морозов позднее, — вскоре было найдено у реки Марра-Яга; инженеры занялись исследованием почвы, а я с офицерами транспорта — гидрографическими работами».
В следующем, 1912 году нужно было на выбранное место доставить радиооборудование. Оно было погружено в Архангельске на пароходы «Иоанн Богослов» и «Вассиан», а также на английскую шхуну-барк «Нимврод», которая прославилась тем, что незадолго до этого доставила к Южному полюсу экспедицию английского исследователя по ледовитости. Все попытки пробиться к берегу Ямала оказались безуспешными.
На следующий год для этой же цели были наняты пароходы «Дан» и «Вассиан». На берегу Марра-Сале той же осенью была поднята радиомачта. Несколько месяцев ушло на установку оборудования, машин, постройку жилья. В 1914 году станция Марра-Сале впервые вышла в эфир. Вместе с радиостанциями на Печоре, в Карских Воротах и Югорском Шаре она начала свою ответственную полярную службу.

ТРАГЕДИЯ ВО ЛЬДАХ

Путешествие Павла Крузенштерна-младшего — одна из самых трагических страниц в истории освоения и изучения Карского моря. На его плавание большие надежды возлагал Сидоров. Корабли Крузенштерна должны были пройти за один сезон путь из Печорского моря в устье Енисея. Но шхуну «Ермак» ожидал трагический конец у западных берегов Ямала…
Первое сентября 1862 года было необычным. Именно в этот день по всей стране торжественно отмечался День Тысячелетия России. Трудно представить, чтобы кто-то из россиян встречал эту дату в более тяжелых условиях, чем экипаж «Ермака». Под убийственными порывами ветра матросы ставили на льдине палатку, вытаскивали из трюма провизию и дрова, для того, чтобы сварить пищу и обогреться.
Чтобы поднять боевой дух команды, Крузенштерн торжественно объявил о Тысячелетии России. Матросам выдали двойную порцию водки и прямо на льду для них сварили пунш. Веселые песни, раздававшиеся в этот вечер, казалось, противоречили критическому положению экипажа. А капитан вспоминал в эту ночь начало.
Экспедиция снаряжалась на частные пожертвования, главную часть средств вложил Сидоров. Были зафрахтованы стопятидесятитонной грузоподъемности шхуна «Ермак» и небольшой палубный бот «Эмбрио», построенный в Норвегии. Крузенштерн постарался набрать хорошую, слаженную команду, знающих специалистов. Штурманами у него были Вильгельм Матисен и выпускник Архангельского шкиперского училища унтер-штурман Черноусов. Волонтером напросился в экспедицию барон Алексей Будберг. На «Ермаке» находились тринадцать матросов, вольнонаемный повар, два юнги — дети крестьян из Пустозерска, боцман Панкратов и редкий по тем временам на судне гость — фельдшер Лычев. Трюмы шхуны загрузили продовольствием на шестнадцать месяцев. Все это говорило об обстоятельности подготовки, о том, что лейтенант Крузенштерн готовился к долгому и трудному плаванию. Репутация Карского моря как «ледового мешка» заставляла быть основательным. Внук знаменитого адмирала готовился не только к борьбе с барьерами высоких широт, он намеревался пробить брешь в сформировавшемся общественном мнении о непроходимости Карского моря. Обе задачи по тем временам были невероятно трудны. Печора в том году вскрылась поздно, только первого августа лейтенант Крузенштерн приказал сманиваться с якоря. Баренцево море сразу показало свой трудный нрав. Шестого августа на горизонте появились тяжелые темные тучи и грянула редкая в этих широтах сильнейшая гроза.
Уже у острова Варандея моряки увидели льды. Суда начали лавировать, чтобы пробиться к островному берегу, где хотели пополнить запасы пресной воды. На маневры во льдах ушло почти трое суток. Палубный бот приходилось время от времени брать на буксир, чтобы провести по деловому коридору. В густом льду буксир не помогал, и тогда экипаж «Эмбрио» или тянул свою яхту бурлацкой бечевой, или пробивался вперед с помощью шестов, или же весь экипаж — три матроса и боцман из мезенских поморов Михаил Рогочев — садился на весла. В Карском море Крузенштерн решил пробиваться через пролив Югорский Шар. Казалось, здесь судьба улыбнулась мореплавателям, они быстро миновали полосу воды, отделявшую Вайгач от материка, и встали на якорную стоянку уже у восточного берега острова. Промышленники на матером берегу, завидев шхуну, поднявшись для лучшего обзора на крышу своего прометана, приветственно махали малахаями. На острове стояли и ненецкие чумы, однако аборигены были более сдержанны в проявлении чувств.

В Карское море вошли ночью. Куда ни бросишь взгляд — везде виднелись льды, льды, льды, громоздившиеся, словно горы.
К утру моряки поняли, что полагаться на «порядочность» пролива преждевременно. Стала прибывать вода, скорость течения воды в Карское море достигла четырех узлов. Пролив, еще несколько часов назад почти чистый, моментально наполнился огромными глыбами. Мыс, под защитой которого стояли шхуна и бот, оказался весьма ненадежным. Крузенштерн оценил положение как «критическое». Нужно было немедленно сниматься с якоря, поднимать паруса. «Ермак» с трудом лавировал среди льдов, однако столкновения с ними так и не избежал. «Эмбрио» скрылся где-то за плавучими горами, мелькнула только мачта. Со шхуны никакой помощи оказать боту не могли. Казалось, это последняя встреча.
Удары льдин раздавались то с правого, то с левого бортов. Только третья лиственничная обшивка шхуны позволила обойтись без крупных пробоин.
Следующий день был более благоприятным. Со шхуны увидели «Эмбрио».
Однако 16 августа густой туман разделил два судна, теперь уже надолго. Унтер-офицер Короткий две недели дожидался «Ермака» у Югорского Шара. Матросы на оленях доехали до устья реки Кары, предупредили кочующих оленеводов, самоедскому старшине наказано было помочь морякам. Продовольствия на боте оставалось немного, поэтому было решено возвращаться.
«Ермак» же попадал то в лед, то в штиль, то в туман. Капитан счел за благо завести якорь на большую льдину и следовать за ней, словно на буксире. 18 августа судно оказалось в Карском море. Порой прояснялось, и капитан торопился сделать обсервацию, определиться по карте. Но прояснения были слишком коротки, почти мгновенно они сменялись туманом или шквалом.
Наступление льдов продолжалось и на следующий день. Шхуну накренило влево, так что стоять на палубе стало трудно. По приказу капитана матросы начали выносить с судна бочки с солониной и маслом. На льдины были вытащены и гребные суда. Море словно играло с моряками. В самый разгар разгрузки пошел дождь и напирающее движение льдов прекратилось. После ночной вьюги наступило ясное утро. Но погода продержалась недолго, упал туман, повалил снег. Команда получила приказ Крузенштерна быть готовой к авральной выгрузке на лед. Каждая минута грозила обернуться последней. Впрочем, хотя последующие несколько дней погода и была наисквернейшей, но напор льдов ослаб. Осмотр шхуны показал: правый борт продавлен льдами, от течи спасало лишь то, что «Ермак» почти лежал на левом борту. В следующий же вечер трехсаженная льдина, как нарочно, зашла под киль шхуны и перевернула ее на правый борт. У всех на судне были собраны котомки. Временами шхуна так трещала, что кто-нибудь спросонья хватал собранное и бросался к борту.
Двадцативосьмилетний капитан же показывал пример невозмутимости. При самой малейшей возможности он доставал приборы и занимался обсервациями. Павел Крузенштерн был внуком знаменитого кругосветного мореплавателя Ивана Федоровича и сыном полярного исследователя Павла Ивановича. Моряцкая кровь, выдержанная тремя поколениями, давала о себе знать.
«Ермак» беспомощно дрейфовал в Байдарацком заливе.
Наступила календарная осень. Второго сентября моряки убедились в ненадежности ледового убежища. Льдина, на которой стояла палатка, треснула пополам. Это заставило Крузенштерна серьезно задуматься о дальнейшей судьбе экспедиции. Если раньше он еще имел надежду, что может провести зимовку на льдине, то теперь вынужден был отказаться от этой иллюзии. Море крошило льды, шестисаженным полям хватало одного не особо сильного шторма.
Можно ли было полагаться на ледовое убежище, если штормы последуют один за другим? Капитан решил, что надо исподволь готовиться к оставлению «Ермака».
На следующий день напором льдов палубу судна превратило в горб, по которому и ходить-то смог бы лишь акробат. Трещали борта, перегнулись мачты. С рассветом Крузенштерн приказал начать разгрузку шхуны.
Кораблю оставалось жить всего несколько дней.
Крузенштерн решил, что будет лучше, если все придут к единому мнению, и назначил совет, в который вошли и выборные из матросов. Штурман Матисен, подштурман Черноусое, боцман Панкратов, матросы Попов, Резанов и Молчанов единодушно решили, что оставаться на судне чрезвычайно опасно: топлива хватало всего на четыре месяца, через некоторое время пришлось бы пустить на дрова шхуну и остаться без корабля. В любом случае следовало выбираться на материк, к жилью, к людям. Крузенштерн надеялся, встретив на берегу оленных ненцев, позднее вернуться обратно и попытаться спасти корабль.
В заранее приготовленные лодки сгрузили все необходимое, в отдельных ящиках находились инструменты книги, карты. Все оделись по возможности теплее, ранец каждого весил не менее двух пудов.
Девятого сентября повар работал всю ночь. Не жалея припасов, они готовил прощальный завтрак. В четыре часа ночи все уже были на ногах. Трапеза получилась не особо веселой. Экипаж прощался с «Ермаком». На столе в капитанской каюте Крузенштерн оставил запись, где сообщал координаты шхуны, положение перед уходом, перечислял членов экипажа и указывал, куда отряд держит путь. Он еще не верил, что «Ермак» бесследно исчезнет во льдах океана…
Позади оставался силуэт побитого, растерзанного «Ермака», впереди, кроме торосов, ничего не было видно. Казалось, что главные трудности позади. Но только казалось…
С компасом впереди шел Павел Крузенштерн. Остерегаясь встречи с «хозяевами льдов», захватили с собой четыре винтовки, три револьвера, два пистолета, двустволку, порох, пули, дробь. Но многое, казавшееся необходимым, пришлось все-таки бросить. Капитана не покидала надежда, что он еще вернется к своей шхуне.
К полудню мачты «Ермака» уже нельзя было увидеть даже в подзорную трубу. Остановившись на отдых, обнаружили, что пропал кузнечный мастер Ситников. С боцманом Панкратовым Крузенштерн отправился на поиски пропавшего. Через три версты они обнаружили пьяного кузнеца. Тот переусердствовал, когда пили ром на дорогу, и сейчас не мог подняться. Приведенный в чувство, кузнец плакал и повторял:
— Ваше благородие, оставьте меня, мне суждено умереть здесь.
Капитан рискнул снять с пьяницы ненецкую шубу — малицу, полагая, что холод быстро проймет Ситникова, вышибет ром, и кузнец догонит караван по следам товарищей. Надежда на это была мала, но тащить тяжеленного молотобойца по торосам вряд ли бы у кого нашлись силы. Ситников сам поставил себя вне экипажа.
Не прошло и часа, как шагавшего впереди командира остановил истошный крик. Тонул матрос Григорий Вишняков, с тяжелой ношей попавший в озеро пресной воды. Только расторопность матроса Резанова, который вмиг сбросил ранец, скатку и малицу и успел протянуть тонущему пику, спасла Вишнякову жизнь. Сухим бельем и одеждой с ним поделился каждый.
Следующее утро принесло неожиданную радость. Завтрак был прерван чьим-то возгласом:
— Ситников!
Действительно холод хорошо «похмелил» кузнеца и он сумел нагнать товарищей.
Встретившуюся длинную полынью решили не переходить, это бы отняло слишком много времени, а с помощью троса устроили паром из небольшой льдины. Она могла поднимать двух человек и сделала одиннадцать рейсов. Все настолько устали от изнуряющей ходьбы, что бросали не только полушубки, сапоги и рубашки, но даже курительные трубки и сухари.
Штурман Матисен почувствовал сильные боли в груди, тошноту. Ослабел и фельдшер Лычев.
Приближавшийся берег давал о себе знать — разводьев появлялось все больше, и все чаще приходилось прибегать к помощи импровизированных паромов. Крузенштерн решительно вел людей на восток. Там, на твердой земле, можно было рассчитывать на спасение. Утром одиннадцатого, выбравшись из лужи, которая всегда образовывалась под утро от теплого тела, лейтенант поднес к глазам подзорную трубу и увидел вдалеке темную полоску.
Его радостный возглас: «Берег!» словно придал людям новые силы. Они всматривались в белую даль и, кажется, видели желанный берег без бинокля. Теперь каждый старался сменить капитана на его трудному посту первопрокладывателя дороги. Никто в эти мгновения не верил, что самое трудное еще не минуло. Впереди виделось большое пространство мелкобитого льда. Некоторые льдины были столь мелки, что ступать на них во всю опору было опасно, можно только касаться. Капитан и здесь пошел первым, ловко орудуя пикой, перебрасывая тело с одной льдины на другую. За ним последовали другие. Никто не обернулся, когда ледяное крошево оказалось позади: страшно переживать все заново. А впереди снова дымилось черное разводье. Как обычно, решились воспользоваться природным паромом. Быстро подыскали подходящую льдину и начали перебираться на противоположный берег полыньи. Когда достигли середины, перед плавучим островом неожиданно появилось шесть клыкастых морд — моржи. Они безбоязненно плыли к льдине, явно намереваясь устроиться рядом с людьми. Крузенштерн ударил палкой вожака, вылезавшего из воды, но тот словно не почувствовал удара. Остальные звери, следуя за ведущим, могли потопить ненадежную льдину. Капитану хватило хладнокровия и в этот момент: выхватив винтовку, он почти в упор всадил пулю вожаку в лоб. Моржи скрылись, а паром продолжал путь.
До берега оставалось версты четыре, не более. Спасение было близко. Но казалось, что природа поклялась не пропустить моряков к спасительному берегу.
Уже виднелась полоса сплошного берегового припая, когда капитан определил, что невесть откуда взявшееся течение несет их льдину от берега. Скоро земля исчезла из виду, а опущенный лот показал резкое увеличение глубины. Подкатывался шторм, порывы ветра были шквальными, от мороза задубела промокшая одежда. Льдину раскачивало, в любой момент она могла расколоться. Смерть в тот момент, когда все уверовали в спасение, была особенно страшна. Льдина все же раскололась. Четверо, оставшихся на маленьком обломке смогли перепрыгнуть к остальным только в самый последний момент.
Дремали на качающейся льдине, прижавшись друг к другу. Всех спасали только малицы из оленьего меха, без них люди давно бы окоченели от холода и сырости. На следующий вечер, гулко ухнув, ледяное прибежище раскололось пополам. Крупная волна свободно прокатывалась по куску льда, на котором сгрудились два десятка озябших, продрогших людей. Штурман Матисен, который уже с трудом дышал, передавал капитану свои последние желания.
Крузенштерн рассказывал матросам о случаях, когда мореходы спасались и при более сложных ситуациях, но он и сам видел, как в глазах моряков гасли искры последней надежды. Повалил мокрый снег, и сушиться уже не представлялось никакой возможности. Порыв северного ветра мог превратить эту группу людей в ледяную скульптуру. Но, когда уже все смирились со своей участью, начало проясняться и брошенный капитаном лот показал, что льдину повернуло к берегу. К вечеру моряки умудрились перебраться на громадную ледяную гору, которая подмяла под себя их недавнее прибежище.
«Закат солнца был великолепный» — отметил в своем журнале Павел Крузенштерн. Запись эта свидетельствовала и о подъеме духа. Шансы на спасение вновь становились реальны. Но, как уже не раз случалось во время этого трагического дрейфа, льды снова понесло на запад от берега. Усталые люди сооружали себе, чтобы как-то укрыться от шквального ветра, ледяные домики и невесело шутили, что это хорошие гробницы.
Радостей и на следующий день выпало немного. С утра пошел мокрый снег, превратившийся в дождь, вымочивший всех до последней нитки. Вольнонаемный повар Павел Ларионов попался на воровстве: экономил свои сухари и лазил по чужим ранцам. Его осудили, но многие столь пали духом, что безразлично смотрели на это.
Наступило воскресенье — шестнадцатое сентября. Командир, хотя надежды покидали уже и этого мужественного человека, все же отдал решительный приказ двигаться на восток. Шли под дождем, проваливаясь в озерца на льдинах и попадая в разводья. Люди падали на ровных местах. Крузенштерн решил дать морякам получасовой отдых, велел съесть двойную порцию сухарей.
«Последняя верста была необыкновенно тяжела для нас. — Я привожу цитату из записок Павла Крузенштерна, которые он опубликовал через год в «Морском сборнике». — Около двух часов я сам был до того уставшим, что помогала только сила воли, с величайшим трудом тащился я вперед, грудь и плечи болели донельзя. Берег не дался нам без упорного боя, я не знаю — попали бы мы вообще на него без матроса Попова? Он шел передовым последнее время, и я любовался его неустрашимостью и находчивостью в преодолении всякого рода препятствий — все остальные довольно равнодушно смотрели на берег, как и на лед, и у каждого из них было одно желание: лечь и отдохнуть. Наконец в семь часов осталось не более 50 сажен до берега, но здесь мы уже не находили средств переплыть! Остаться мокрыми на льду — значит, замерзнуть, поэтому я приказал каждому, кто как знает и может, идти на берег, держаться по возможности двум или трем людям вместе и друг друга вытаскивать из воды, если бы кто-нибудь провалился. Боцман Панкратов с двумя человеками первые достигли берега и громкое «ура» их разнеслось в темноте, повторенное отголоском с горы. В восемь часов наконец мы все соединились на высоком холме, мокрые до нитки, потому что все падали в воду, некоторые по шею. Хотя мы были голодны, холодны и мокры, и дров никаких не нашли, но мысль, что мы наконец на берегу и что теперь уж не унесет в море, нас согревала!»
Но впереди ведь лежала большая, малолюдная, холодная, труднопроходимая тундра.[2] Однако звезда удачи, которая, казалось, уже давно забыла об экипаже шхуны «Ермак», на этот раз неожиданно улыбнулась отважным морякам. Наутро они увидели стойбище крупного оленевода Сэротетто.
Мы вправе задать себе вопрос: что дала науке эта экспедиция? Нет сомнения в том, что противники освоения Северного морского пути воспользовались неудачей, ведь плавание еще раз подтверждало их теорию о непроходимости Карского моря. Да, это так. Но плавание продемонстрировало и неустрашимость наших моряков, их отвагу, решимость, стойкость. А ведь кое-кто из русских морских чиновников считал, что на арктические плавания способны только англичане да норвежцы.
Нужно отдать должное и руководителю экспедиции — лейтенанту Павлу Крузенштерну. Читателя его записок-рапорта «Об экспедиции к устью реки Енисея, предпринятой в 1862 году», пожалуй, удивит то, что в описание самых сложных и опасных ситуаций, которых было предостаточно во время этого плавания, он непременно вставляет результаты своих астрономических наблюдений. Примеры глубин и пробы грунта брались даже тогда, когда многие мысленно уже прощались с жизнью. Дрейф «Ермака» можно смело назвать первым научным исследованием Байдарацкого залива и прибрежных вод западного берега Ямала.
Плавание «Ермака» — не только трагическая, но и одна из самых славных страниц в истории отечественных арктических мореплаваний. Павел же Крузенштерн умрет через несколько лет совсем молодым.

КРУГОСВЕТНЫЙ МАРШРУТ
С ОСТАНОВКОЙ В ОБДОРСКЕ

Эрдман. Герман. Ертман. Эрман.
Листая книги второй трети прошлого века, я не однажды натыкался на эти фамилии. По одним сведениям, загадочный путешественник был немцем, по другим — шведом. Одни его считали берлинским профессором, другие — доктором шведского университета.
Единодушие высказывалось в одном: ученый европеец заехал в заштатный Обдорск, совершая кругосветное путешествие.
Трехтомное сочинение Адольфа Эрмана (таково его настоящее имя) «Путешествие вокруг земли через Северную Азию» на русский так и не перевели, но в Обдорске молодой немецкий географ (в ту пору ему было только 22 года) встретился с двумя просвещенными русскими: членом Тобольской губернской врачебной управы Францем Белявским (позднее издавшим книгу «Поездка к Ледовитому морю») и штурманом Ивановым. Белявский в своем сочинении приводит краткий русско-остяцкий разговорник, составленный «Ертманом», и рассказывает, как ученый проводил исследования вечной мерзлоты на широте Северного Полярного круга (впервые в Обдорске).
Более обстоятельные сведения сообщает о «докторе Германе» штурман Иванов.
Сразу по приезде в Обдорск, уже вечером 26 ноября 1827 года «доктор», одержимый идеей проведения наиболее точных геомагнитных наблюдений вокруг Земли в восточном направлении, приступил к астрономическим наблюдениям, «пассажным инструментом, замечая прохождение звезды через меридиан и первый вертикал».
«Подобный инструмент в суровом климате гораздо удобнее секстанта, — не без некоторой зависти отмечал Иванов, — ибо им можно действовать в перчатках и, пожалуй, в рукавицах, снимая их только для записывания числа градусов и времени по хронометру».
Назавтра немец нанес визит штурману и показал ему результаты наблюдений. Иванов в свою очередь гостеприимно поделился сведениями о широтах, долготах и склонениях компаса в определенных им пунктах.
В тот же день спешащий Эрман провел наблюдения над вечной мерзлотой. Он опускал термометр в вырытую на глубину в 13 футов шахту.
А уже днем исследователь из Европы снарядил небольшой олений обоз к Полярному Уралу, вершины которого хорошо видны из Обдорска. Он задался целью определить высоту этих гор и расстояние до них. Но 2 декабря «доктор» вернулся чрезвычайно огорченный: хозяева оленей, утверждая, что у подножья гор нет корма, остановились за 25 верст от первой вершины. Восходя на вершину ученый неосторожно разбил свой прибор. Расстояние до гор ему также не удалось определить, потому что Эрман даже приблизительно не заметил скорости оленьего шага, да и путь к горам вовсе не выглядел прямой линией. «Доктор» явно был обескуражен неудачей, побыстрее собрал научную амуницию, и в тот же день велел двигаться на юг, к Тобольску.
Иванов пишет о нем с некоторой снисходительностью. Чего- чего, а вот русского терпения немецкому исследователю явно недоставало.
На след сочинения Эрмана я напал в издании, весьма далеком от проблем естествознания — в полицейском вестнике. Некто И. Линк перевел из большого Эрманова описания отрывок «Обдорск», который и был опубликован в седьмой книжке семнадцатой части Журнала Министерства внутренних дел за 1835 год. Каким образом рядом с департаментскими распоряжениями, награждениями, ведомственными определениями, объявлениями «Монаршего Благоволения» отличавшимся чиновникам оказались записки доктора, понять трудно. Можно только предположить, что немецкий ученый получил в российской полиции документ, который помогал ему во взаимоотношениях с сибирским начальством на местах. Редактор журнала, видимо, посчитал, что для полицейских ведомостей престижно иметь непосредственное отношение к путешествию, имевшему всемирный резонанс.
Налимья кожа в окнах вместо стекол, когда свечи приходилось жечь почти весь день, не особо удивила Эрмана, а вот флаг русского морского флота на кровле домика у реки привел немецкого ученого в изумление — не ожидал он в эдаком захолустье увидеть коллег. О семилетних исследованиях штурмана Иванова он отозвался с большим почтением.
Из биографии Эрмана известно, что он благополучно преодолел всю Сибирь, а к лету 1829 года находился уже на Камчатке. Переплыв Великий океан, он с севера на юг пересек американский материк и вернулся на родину из Бразилии. А в заслугу этому ученому ставят то, что он установил протяженность Урала в направлении к Северному Ледовитому океану, определил тогдашний полюс холода близ Верхоянска, осуществил съемку полуострова Камчатка и описал местные вулканы. Хотя исследователь не вышел в ту пору еще из студенческого возраста, его данные отличались основательностью. Надо полагать, обдорская неудача была единственной.
В течение четверти века Эрман издавал интересный журнал «Архив научных известий о России», постоянно высказывая заинтересованность в исследованиях полюбившегося ему края.
Биография Эрмана помещена в справочнике первых трехсот путешественников всех стран и народов — ведь его сухопутная кругосветка была одной из первых.

ПОЛЯРНЫЙ ПОКЛОН ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА
Моя страна, мы встретились опять.
Хранишь ты прежнюю угрюмую дремучесть.
Но я давно уж начал понимать,
Что ждет тебя совсем иная участь.

Пускай летят в костер твоей зари,
Твоей тайги смолистые поленья.
Пришельцам ты покорно подари
Пустынных рек холодное кипенье.

Шуми, шуми, угрюмый хвойный край!..
Ковер шафранный расстелила осень.
Смелее, ветер, песню начинай,
Перебирая струны сосен.

Сегодня не время стихов, не та эпоха, как говорится, не то у нее настроение — не лирическое.
Это еще немного лет назад можно было игриво загадать: узнаете, кто автор?
Стихи сегодня читают редкие энтузиасты, редеющие поклонники, и нет резонов впадать в вопросительную игривость. Павел Васильев. Конец тридцатых.
Великий поэтический сибиряк. Если, правда, считать, что нынешний Северный Казахстан (Павел родился в Павлодаре) в пору его рождения считался пусть южной, но Сибирью. Павел погиб в возрасте Лермонтова. Но советская власть не подставляла свою жестяную грудь на дуэлях, она поэтов хладнокровно и беспощадно отстреливала. Было за что… Ведь поэты — сердце народа, сердце всегда болит первым от несправедливости, от утраченных надежд, от безверия.
С 1934 года Тюменская область, практически в нынешних границах с двумя национальными округами, входила в Обь- Иртышскую, Омскую область, и Павел Васильев, который избрал для себя Омск после Москвы второй своей житейской столицей, связал себя с этими краями.
Расскажу о его путешествии на северную Обь, в Салехард. Последнем путешествии…

В моем салехардском архиве сохранилось письмо жены Павла Васильева Елены Вяловой-Васильевой. Вот что она запомнила об этом путешествии.
«В конце июля или начале августа 1936 года мы с Павлом несколько дней прожили в Салехарде. Павел в этих краях был впервые, и он буквально был поражен нашим далеким Севером. Ему все нравилось там, и многое приводило в восхищение.
Тундра, тянувшаяся на сотни километров, на горизонте которой слабо обозначались горы, как нам сказали, Уральский хребет. Ему нравилось солнце, не спускавшееся за горизонт, ему нравились добрые, приветливые люди, радушно встретившие нас.
В те годы Салехард был небольшой поселок, в центре которого стоял рыбный завод, так его называли. Мы были на нем. Дня через два нас познакомили с человеком, неким Астровым, имя и отчество его не помню. Он оказался очень интересным человеком, не один год прожившим на дальнем Севере. Он был одним из первых, построившим теплицу в Заполярье. Мы были в теплице и поразились величайшим количеством растущих там овощей.
Иногда втроем бродили по тундре. Астров много рассказывал о Севере, его людях, их обычаях. Павел слушал с большим вниманием, иногда переспрашивал и кое-что записывал в свою записную книжку. Однажды мы довольно далеко отошли от поселка, и Астров показал зимние квартиры ненцев. Это глубокие и широкие, вырытые в земле, ямы. Ранней весной оленеводы отгоняли свои стада на летние пастбища, а с наступлением холодов возвращались обратно на стоянку. Ставили чум, застилали мехом, и «квартира» готова.
Когда мы возвращались домой, Павел сразу садился работать, писал он быстро, почти без исправлений, и страницы одна за другой быстро вылетали у него из-под руки. Тогда и было написано им письмо Николаю Николаевичу Асееву, с которым, несмотря на разницу в годах, они дружили. Немало строк было написано Павлом о том крае и о нашей поездке, но, к сожалению, ничто не успело быть напечатанным в связи с арестом и гибелью поэта. (Весь личный архив Павла Васильева был изъят и уничтожен)…
В 1956 году, после 19-летнего отсутствия (тюрьма, лагерь, ссылка), я вернулась в Москву и начала хлопотать о посмертной реабилитации Павла, попутно и о своей, а также о восстановлении его в членстве Союза писателей. Прошло все довольно быстро, здесь мне много помог Иван Михайлович Гронский, бывший главный редактор «Известий». Вскоре после реабилитации имя Павла Васильева появилось в печати…
22 декабря 1986 года. С уважением Е. Вялова-Васильева».
В канун нового, 1987 года оно меня, как говорится, удовлетворило, и я счел, что этих сведений о поездке Павла Васильева в город на Полярном круге вполне достаточно. Однако недавно в альманахе «Омская старина» натолкнулся на исследование Сергея Поварцова о последних днях Павла: в документах советской охранки немножко было и о путешествии на северную Обь.
«…Погостив у родителей, Васильев с женой отправились на теплоходе вниз по Иртышу. Добрались до Салехарда.
Знакомый капитан в Салехарде пригласил чету Васильевых с последним рейсом парохода на остров Диксон. Казалось бы, самое время согласиться и быть подальше от Москвы. Там 19 августа начался процесс над Зиновьевым и Каменевым, и прошли первые аресты «врагов народа».
Трагическая судьба Павла, повествование о жестокостях, с какими расправлялась с ним власть большевиков, заставили вспомнить о рекомендации Е. А. Вяловой-Васильевой обратиться к С. Н. Поварцову. Ответ не заставил себя ждать.
«Уважаемый Анатолий Константинович, посылаю Вам мой старый материал, где есть несколько фраз о Салехарде. И письмо к Асееву. Помнится, что, когда мы снимали «Родительницу-степь», Елена Александровна рассказывала о посещении вместе с Павлом Дома колхозника в Салехарде. Кажется, этот фрагмент попал в ленту. А оценка простая: пока ждали обед, П. В. написал на бумажной скатерти стих, экспромт, за что его сильно пожурил официант. Вот и все.
С наилучшими пожеланиями.
Ничего другого о Салехарде я не знаю».
В воспоминаниях Е. А. Вяловой, опубликованных Поварцовым, есть некоторые подробности, наверняка небезынтересные. Она их заканчивала в сентябре 1984 года.
«Пароход иногда приставал к берегу, чтобы набрать топливо — дрова. Тогда мы спокойно ходили по тайге, поражались могучим деревьям: соснам и особенно кедрам в несколько обхватов, у подножия которых валялись упавшие зрелые шишки. В Тобольске пароход стоял три часа. Мы пошли осматривать город. Знаменитый кремль-крепость, Строгановские палаты, их кладовые, где хранились богатства.
Вскоре Салехард. Там мы прожили дней десять. Осмотрели большой рыбный комбинат, часто ходили в тундру, осматривали зимние «квартиры» ненцев. Там мы познакомились с одним интересным человеком, неким Астровым, который в Заполярье разводил в теплицах цветы и выращивал овощи. Однажды он пригласил нас к себе. Мы шли тундрой, и вдруг он говорит: «Посмотрите под ноги, мы идем по березовому лесу». Каково же было мое изумление, когда я под ногами увидела маленькие, четверти в две, березки и на них сережки…
Как-то на пристани мы встретили знакомого капитана, он со своим пароходом уходил в последний рейс на остров Диксон. Предложил поехать с ним, и как я ни уговаривала Павла ехать и перезимовать там, он не согласился».
А что же писал знаменитый Павел Васильев не менее тогда знаменитому Николаю Асееву, да не откуда-нибудь, а из Салехарда — тогда название города писали через черточку: Сале-Хард.
«Николаю Асееву.
Здравствуйте, дорогой Николай Николаевич!
Пишу Вам из Сале-Харда (б. Обдорск). На днях выезжаю в Новый Порт — это за Полярным кругом. Здесь страшно много интересного. Пишу залпами лирические стихи, ем уху из ершей, скупаю оленьи рога и меховые туфли в неограниченном количестве.
Как видите, не могу удержаться от того, чтобы не послать Вам и Ксане мои приветы и низкие поклоны. Я страшно Вас люблю и часто вспоминаю.
Побуду на Севере аж до зимы. О Москве покамест, слава Богу, не скучаю. Как здесь хорошо и одиноко! А люди, люди! Вот уж подлинно: богатыри — не мы.
За несколько недель здешняя спокойная и сурьезная жизнь вдохнула в меня новые силы, здоровье и многие надежды.
Месяца, поди, через полтора увидимся, и я вновь с бо-о-льшущим удовольствием пожму Вашу хорошую золотую руку.
До свидания, дорогой Николай Николаевич!
Павел Васильев.
1936 год. 14 августа. Сале-Хард.
Привет супругам Кирсановым. Что Вам привезти в подарок?». Привез ли Павел полярный подарок Асееву, уже неведомо: в Москве его сразу же заграбастал НКВД. Лучше б уж махнул на Диксон… Хотя руки у энкавэдэшников были везде и длинные. Но это письмо как полярный поклон. Последний поклон.
В подвалах Лубянки, как свидетельствуют опубликованные С. Н. Поварцовым документы НКВД, Павел Васильев не всегда мог вести себя достойно…
Но в своих стихах он не умел врать, и эта поэтическая искренность и была его главной виной.
...Коровы и лошади, вот те крест,
Морды свои вытянут ко мне, кончай, мол.
Кому же надобен мой разор,
Неужели не жалко хозяйства такого?
Что я, лиходей, разбойник аль вор?
Я еще надобней кого другого.

Павел ошибался насчет «надобней кого другого».
Он пришелся не ко двору эпохе, беспощадной эпохе, которой требовались исполняющие винтики, а не раненые сердца, обнаженной своей плотью ощущавшие грубую и лживую суть времени.

ОБДОРСКАЯ БАЛЛАДА

ПАССАЖИР БУКРЕЕВ!
ПРОЙДИТЕ НА ПОСАДКУ

Моя таймырская эпопея закончилась. Скоротечно и бездарно. Я посыпал голову пеплом, но это ни к чему не привело. Я хотел работать только на радио, а оно захлопнуло передо мной двери.
В Дудинку я добирался по студенческому билету, который мне великодушно одолжил бескорыстный альтруист Вова Букреев. Прошло гладко. Я решил пробиваться в Нарьян-Мар, там тоже имелось окружное радио. Из Норильска нужно было добраться до Воркуты, а там до Нарьян-Мара рукой подать.
Вылетал я из Алыкели. Дикий, полярный январь.
За -50. Дичайшая пурга. По улице можно пробираться только от подъезда к подъезду. Добежал, забежал, оттер побелевшие обмороженные щеки, отдышался — можно дальше. К следующему подъезду. До автобусной остановки. Автобусы ходят как ни в чем ни бывало.
Аэропорт «Алыкель», естественно, закрыт. Какая тут тебе летная погода!
Я предполагаю лететь на грузовом ЛИ-2, который берет с собой пассажиров. ЛИ стоит на самой дальней стоянке. Полярные пилоты с утра регулярно бодро маршируют по холодному залу аэропорта, но быстренько возвращаются с кислыми рожами.
Три дня бушует таймырский хиус. Я околачиваюсь в пустом зале холодного аэропорта. Все рейсы быстро с утра отменяют. Мой задерживается — на два часа, на три. Грузовой.
Я лечу по чужому студенческому. Вова Букреев на прощальной выпивке снабдил меня своим. По заочным студбилетам половинные авиабилеты не продают.
Мы с Вовой совершенно не похожи, да он и старше меня в пару раз. Вова-калека с горбом и философ-идеалист.
Но билет мне и здесь, в Алыкели продали. Правда, пришлось старательно кутаться в шарф, чтобы скрыть свое очевидное несходство с фотографией в Вовином студбилете.
Время от времени я наведываюсь к справочнице. Мы уже познакомились, я обреченно интересуюсь у милой справочницы в элегантной аэроформе про свой рейс. Она мне сочувствует, но обещает хиус и туман.
Три дня пурга бушует над Диксоном и Таймыром. Я уже осоловел от холода, ожидания и неопределенности.
Кемарю на лавочке. С погодой перемены, но ничего определенного.
Выхожу из дремоты, как от резкого толчка. Что-то происходит, но не врубаюсь — что. Что-то настойчиво повторяет аэродромный репродуктор. Кого-то просит.
— Пассажир Букреев! Пройдите на посадку. Букреев, вылетающий на Воркуту! Вас просят пройти на посадку.
— Пассажир Букреев!
Господи, откуда тут Вовка?
Как здесь может оказаться Букреев? И Букреев тоже? Вова, как ты оказался в Алыкели?
— Пассажир Букреев!
Господи, да это же я. Я — пассажир Букреев, вылетающий на Воркуту по Вовиному студбилету.
Я хватаю свой чемоданчик. Симпатюлька в справочном, которая бежит ко мне, наверное, давно уже меня честно заподозрила и вычислила, но строго служебно решила не углубляться. Она ведет меня на дальнюю стоянку ЛИ-2, разогревающего моторы. И прежде, чем передать меня пограничнику, что-то шепчет ему на ухо.
Сержант бросает взгляд на Вовину карточку в студбилете, профессионально поднимает пристальный взгляд на меня и строго отдает — студбилет. Мне на миг кажется, что суровый сержант улыбается.
Или мы с Вовой действительно похожи?

У УТЮГА

Временно, или временами у них случалось много денег. Сезон заканчивался, и им сразу платили за сезон. Они возвращались с «поля», с разных концов обширного Полярного Урала, и получали свою крупную получку. Зимой-весной им платили скудно, или совсем не платили, но после полевого сезона они были люди с деньгами.
Деньги чесались.
Старики на Полярном Урале не работали, не держались. Разве что штучно. Какой-нибудь упертый энтузиаст или оголтелый фанатик.
Молодежь работала в геологоразведке на Полярном Урале. У нее-то деньги и чесались. Другого пути не было: только пропить. Иных способов кутежа советская власть не знала и не держала.
В тот сезон мои друзья с «поля» вернулись рано. То ли непогода, то ли объемы урезали, то ли с финансированием какая-то беда приключилась. Обычно они в октябре заваливались, а тут еще полярный сентябрь не кончился, в Салехарде деньки стояли погожие. С водкой, как всегда, происходили проблемы, так что — по случаю удачи — закупили сразу пару ящиков. Азербайджанский портвейн шел десертом.
Девчонки у нас были под рукой, но мы предпочитали студенток культпросветучилища, хотя общежитие педучилища было через дорогу.
Квартирка у меня замечательная, небольшая, но зато в ней ничего не было, кроме походной раскладушки и березовых чурок вместо стульев.
Карусель шла уже третьи сутки, но тут бабье лето кончилось, ударил неожиданный мороз — вдруг и сразу. А старший геолог Толик Хрыкин выпил уже столько, что решил жениться. Степень свободы принятия решений у него — под влиянием красно-белого чередования водки и портвейна — превысила степень сохранения окончательной мужской свободы. Безотказная Светка тут же решилась идти в невесты. Мы их помолвляли решительно, оголтело и беззаветно.
К ночи все мои семь квадратных метров были усыпаны нетрезвыми телами студенток и геологов. На правах радушного хозяина я уступил брачующимся свою раскладушку. Мне отыскалось местечко за печкой, которая ни разу в своей жизни не топилась. Других нагревательных приборов, даже чайника, у холостяка не имелось.
Ночью я проснулся от злой холодрыги, в надежде что некие граммы дадут мне возможность хотя бы до утра прокантоваться.
Мое ближайшее человечество безмятежно дрыхло. Только с родной раскладушки доносились подозрительные звуки. Как можно деликатнее я постарался пробраться. Увиденное, несмотря не невозможность выпитого, поразило и восхитило меня.
У меня имелся утюг. Как он оказался на этой квартире — трудно вспомнить. Но нагревательный прибор — электрический утюг — в холодном доме имелся.
Толик со Светкой сидели у включенного утюга как у разведенного костра и, протянув, вперед руки, грели их над утюгом.
Мне показалось, что от утюга идет какое-то свечение. Хотя, возможно, он просто поблескивал в холодном свете лунной холодной ночи.
Они жались друг к дружке и тянули руки к утюгу. Конечно, им теплее.

НЕЖНЫЙ МАЯКОВСКИЙ

Как всякому непрофильному заочнику мне нужно было сдать практику в школе. 14 уроков. Изящной словесности. Я договорился об этой изящной практике в лучшей Салехардской школе — на рыбокомбинате. Сразу после январских каникул. Первым мне выпал Маяковский. Я к нему относился лояльно. Тем более, что можно было остановиться на раннем, политически непорочном. Добрейшая Екатерина Ефимовна, теща моего полярноуральского собутыльника, прославленного геолога Аркаши, меня во все тонкости педагогического промысла посвятила. И я резво начал для девиц — в выпускном классе лучшей школы в тот раз преимущественно случились почти одни девушки — про нежного Маяковского. Мне удавалось — я это чувствовал — поймать нерв поэтических инстинктов будущего советского классика. Мне нравилось, как я находил нужные слова и интонации.
Девицы внимали. Им явно нравился ранний нежный Маяковский.
И вдруг…
Вот почему я так и не стал преподавателем изящной словесности.
Вдруг я увидел за партой в проходе девичьи коленки. Скромные. Не вызывающе развратные, оголтелые, распущенные. Скорее наоборот — невзрачные, простецкие, может быть, даже никудышные. Мини на ту пору были предельно скромные. Время стояло скромное.
Но мой взгляд неотвратимо уставился на них.
Кстати, коленки никак не отреагировали на эту пристальность, видимо, мне удалось придать своему взгляду привычную, классическую мужскую отрешенность.
Мое молчание затягивалось. Краем глаза я заметил напряженные глаза Екатерины Ефимовны. Она чего-то не понимала. Происходило что-то, ее пониманию недоступное.
Думаю, прошло минуты три гробового молчания.
Школьницы, наверное, тоже недоумевали, но я старался не принимать это во внимание.
Отрез юбочки, чулочки, невинные коленки…
— Екатерина Ефимовна, — произнес я, оборвав наконец-то взгляд, от своего морока, — кажется, у меня не получается.
— Получается, получается, — готовно отозвалась добрейшая классная. — Еще как получается, продолжай. Правда, дети?
— Правда, — хором подтвердили детки.
— Нет, — возразил я твердо, — не получается, Екатерина Ефимовна.
Она растерялась и не знала что ответить.
— Я пойду? — послушно спросил я разрешения.
— Дорассказал бы…
Но я твердым шагом уже выходил из напряженного класса.

ЗВЕЗДА В ВАНТАХ

Я притворился потомственным интеллигентом и пил малыми дозами. А у него капитанская норма — стакан. Чистой и по полной. А на дорогу — три стакана.
Меня в рабзаводской конторе определили именно на его пэтээс. На плохой бы не определили. Передовой гвардеец пятилетки. Сегодня — рабочая суббота. Завтра — воскресенье. Он отменный душ принял и корреспондента на борт. Если корреспондент не против — (правда, пьет подозрительно малыми дозами), почему бы и нет? — ПТС — некрупное приемо-транспортное судно. Рефрижератор. Рабочая лошадка северной путины на Оби. С живорыбницей для осетров. Осетров на рыбозавод надо доставить живьем. На Нижней Оби идет большая рыба. Вонзь! На плавных песках равномерно стоят плашкоуты со льдом, местные рыбаки сдают на них свежие уловы. Потом наступает очередь ПТС: он идет по «кольцу» плашкоутов и все рыбосвежезамороженное на скорую руку загружает себе в трюм — холодильник.
Он, понятно, классический рыбак, но числит себя мореходом. Тобольскую мореходку кончал.
Мы идем в ночь. До первых плашкоутов на «кольце» еще далеко.
Он принял капитанскую выходную квоту — три чистых по полной из кэповского шкафчика. Я притворяюсь потомственным интеллигентом.
Полярное лето на исходе, темнеет стремительно и густо. Небо чистое, сверкают омытые августом звезды. Со звезды, наверное, и началось.
— Я порулю?
Я из рулевой рубки не выходил, закусывая интеллигентские дозы свежесоленым муксуном и черным хлебом из рыбозаводской пекарни.
— Держись вон той звезды. Видишь, в вантах? Чтобы она у тебя все время вот так стояла.
Он показал: где и как должна стоять звезда в вантах.
— Пойду, прикемарю.
Страсть люблю порулить. Хлебом не корми. У меня и опыт есть. По Оби, только повыше, в родных Могочинских местах капитаны-земляки, великий Иван Бибанин, к примеру, доверяли мне водить даже пассажирские «омики».
После бани его, наверное, сморило.
Он пару раз поднимался в рубку, пристально отслеживал звезду в вантах. Моя прилежная бывалая рулежка усыпила его бдительность. И его самого. В этот рейс он шел без штурмана — у того шла очередная семейная накладка.
Почему он не поднял рулевого моториста? Тому на вахте пить не положено, ему и не давали. Капитанская загадка. Может, предполагал, что корреспонденты должны уметь всё делать профессионально?
Я остался один в рубке. Ночь, звезды, звезда в вантах, мы шли вниз по течению. Когда он поднимался второй раз в рубку, то взял штурвал и завел ПТС в какую-то протоку.
— Здесь поосторожней, — предупредил. — А звезда вон та.
Звезда беспечно и маняще болталась в вантах.
Обские протоки на Севере пошире хваленой Волги.
Глухая ночь. Но спать не хотелось. Бывалый северянин, бывалый рулевой. Простор, мощь и сила. Я на Севере и на сейнере.
Путеводная звезда нечаянно сдвинулась и покатилась. Я почувствовал, что нос моего сейнера задел дно. Ширканул. Следовало дать полный назад. Но слишком быстро покатилась звезда.
Я дал полный вперед.
И на полном ходу, на горячем скаку наш сейнер вполз на мель…
Нет, он не ругался, не матерился. Взгляда гневного я не уловил, слова сердитого не услышал. На дураков не обижаются. А чего сердиться? Время назад не размотаешь. Сердиться можно было тогда, когда мы первый стакан чистой наливали по полной.
Он сказал:
— Капитанская норма.
Но второй стакан добавил. Оказалось, есть особая дорожная норма.
Еще и вам бы надо почувствовать: трагический героизм. Где место действия нашего нелепого подвига? Это Север. Это Обь. Это безымянная старица — таинственная бухта печали. Начнут ли искать пропавшую экспедицию? А как звучит — гибель ПТС-134?
Бухта безымянная. Мы умираем без пафоса. Мы пропадаем бесследно. Мы уходим… Тема ухода: трагически. Но спокойногероически.
Я на Севере. И на сейнере — среди призванных отчаянных работяг, работящих героев мелкого и мелкосидящего рыбоприемного флота.
Это явно не самая ходовая протока. На чью-то помощь рассчитывать не приходится. Если и шли мимо какие-то суда, то шли они далеко за большим островом, их даже не видно.
С рацией что-то произошло. Да, перспективки… Конца моей рабочей командировки, кажется, не видать.
Мы «мылись». ПТС втюхался в мель на добрые три четверти корпуса. Основательно. Но, давая задний ход, надо сползать с мели. По миллиметрику.
Он «мылся» часов двенадцать. ПТС сел очень надежно. Если бы только песчаное дно, а здесь, в протоке, песок с илом. Старое русло. Почти болото.
И вот, по миллиметрику хмурый капитан «смывался» с мели. Надежды никакой. Но это я так предполагал. Потом догадался, что он передовой капитан и правильно отчаянный мореход. Может, он уже попадал в такие переплеты? Да. Явно.
Может, часу на десятом «мойки», ПТС заметно дрогнул, чуть подался назад. Он сказал:
— Ну все, нормалёк.
Однако еще часа два-три мы «мылись». Лицо его было бесстрастно. Я тогда понял: профессионал делает аварийную работу как обычную. Для него — без разницы.
— Вы уж простите, — промямлил я, когда ПТС сделал последнее судорожное движение и радостно вылез из илового плена.
— Это ты прости.
Как все же заманчиво выглядит путеводная звезда в вантах!

КНЯЖЕСКИЕ ЯЙЦА

Большой умница, молодой мудрец, коллега Вадим Летов, страстный искатель приключений и исследователь любимого Севера, очень деликатно (потомственно интеллигентно не матерился) изумился и позвал:
— Сколько можно всякой хуйней заниматься? Поедем на Мангазею.
Оказывается в ненецких краях, на берегу реки Таз знаменитый арктический профессор Михаил Белов копает Мангазею. Сезон заканчивается, мы можем опоздать. Вадим договорился: в Тазовском его бывшие коллеги-гидрографы как раз снимают судоходную обстановку (бакены) по Тазу и подкинут нас до Мангазеи.
Мангазея — это далеко, даже по северным меркам очень неблизко. Неближний свет. В Салехарде надо сесть на единственный в мире речной-морской теплоход-доходягу «Механик Калашников». Доходяга — это не возраст, просто некупец «Калашников» дохаживает по речной Сибири свой третий или пятый гарантийный германский срок.
На второй день мы вплываем — по старинной карте — в «море Мангазейско». Старинные землезнатцы нынешние Обскую и Тазовскую губы считали единым морем — «Мангазейско». Это странное море. Понятно, мелководно, поэтому «мангазейско» волна особенно противна. Занудна, изматывающа, изнурительна, надоедлива и беспощадна.
Утром (друзья нас провожали очень дружно и последовательно) я отправился на завтрак в ресторанчик на второй палубе. Он был пуст.
— Где народ? — поинтересовался я у официанта.
— Влёжку. Умотало.
Его самого не пощадило. Он был очень сзелена, и, пожалуй, смотрел на меня со зверским недоумением.
— Приперся!
Он не знал, что лучшее средство противу мангазейской волны — хорошо поднабраться, расставаясь с друзьями. Я не стал ему раскрывать секрета.
Гидрофический катеришко и вправду ждал нас на Тазовском пирсе. Вадим был не просто легендарным гидрографом, но — до ухода в журналистику — серьезным гидроначальником. Большой авторитет по глубокой воде.
Но полз речной «Гидрограф» со скоростью особо ленивой черепахи и это грозило тем, что мы могли профессора Белова на городище «златокипящей вотчины государевой» и не застать.
Успели. Археологическая орава дорабатывала последний рабочий день сезона.
Сам профессор — большой арктический авторитет — оказался сухоньким и щуплым — носился по лагерю и вопил:
— Восстановим! Мы восстановим род мангазейских князей.
И тряс чем-то сморщенным в своей авторитетной научной руке.
Кстати, мангазейское городищенское местечко ничем не выказывало своей великой исторической значимости. Берег как берег, скорее, невзрачный. Наслушавшись вадимовых эпических побасенок, конечно, настраивался увидеть нечто величественное и значимое.
Обрывистый берег, чахлый лесок, никаких видимых примет былого величия. Кто б догадался, что четыре века назад здесь стоял рубежный оплот русско-царского величия и проникновения в сибирские северные глубины. Здесь торговали товарами из Бухары и Багдада, обменивали их на меха особо ценного местного соболя.
Одно оправдывало и извиняло — солидную часть фундаментальной Мангазеи подмыл ретивый Таз и благополучно унес в ближний северный Ледовитый океан.
Лет сорок, начиная с начала Семнадцатого века, в русской Мангазее бойко шла торговля. Отсюда отправляли полки мангазейских стрельцов на подмогу Минину-Пожарскому (это на запад), а на восток — «встречь солнцу» по соболиному следу шли отважные северяне на разведку новосибирских земель.
Нет, ничего об этом не напоминало.
И даже археологические раскопы — погребенные в земные хляби и наносы срубы, останки давних крепостных стен, жилищ и башен, выглядели столь непрезентабельно, что только при очень большой фантазии можно было вьяве представить живописные Вадимовы рассказы про старинный Мангазейский быт и бытие.
Но что же так завело старика Белова? И что же сакрального он прятал-оберегал в кулаке?
Оказалось, на последний день раскопок профессор оставил самое вкусненькое. В Мангазее, понятно же, существовало классовое расслоение и имелось элитное кладбище, примыкавшее к хоромам здешних давних владык. На погосте хоронили местный боярский, может быть, и княжеский, люд. Жизнь в семнадцатом веке на Севере была суровая, народ нещадно мёр. Не только простонародье, но и чином выше. Смертный Север не делил смердов и князей.
Белов раскопал одно, как он честно предполагал, княжеское захоронение. Старинный гроб изначально каким-то образом наклонился и получилось так, что только нижняя его часть оказалась в вечной мерзлоте. Верхняя часть высокопоставленного трупа сгнила и истлела, превратилась в прах. Нижняя же половина, ниже пояса, в прекрасной вечной мерзлоте прекрасно сохранилась. Вместе с мужским княжеским достоинством. В прекрасной форме. Целиком. Именно замороженное княжеское достоинство бережно носил в руках профессор Белов.
Как истинно сумасшедший ученый, конечно же, он сразу воспылал надеждой, что с помощью замороженного генотипа-генома род князей мангазейских можно воскресить и продолжить. Мы тогда в стране строили совершенно бесклассовое общество, и мечты почтенного, но наивного старика выглядели, в общем-то, крамольно. Зачем непобедимому пролетариату воскресшие князья?
Но какая беспощадно красивая идея!
Я с тех пор полностью уверовался: в нашей прошлой истории возможно всё.
Старик Белов недолго пожил после мангазейской эпопеи. Может, только это помешало ему осуществить свою великолепную гениальную генитальную задумку?

СУРОВЫЙ КАЛАБИН

Праведники, наверняка услышат, но все-таки сначала, пожалуй, слово системного грешника.
Поначалу-то, наверное, я крупно обиделся. Сурово. Навечно. Но это быстро прошло.
Он меня снял с рейса.
Нет, это было не так.
Я честно утром с тяжеленной головой добрался до гидропорта. В Салехарде, на Полуе, сразу за Мостостроем, располагался гидропорт. Для самолетов-поплавков, вездесущих АН-2 в гидроварианте. Салехард оставался единственным городом в Союзе с собственным гидропортом. Может, еще Диксон сохранил. Или Игарка.
Гена поздним вечером заскочил радостный — с бутылкой спирта. У него завелась — редкий случай — целая бутылка. Чистый спирт, калиброванный. Глаза у Гены блестели: бутылка спирта — это не просто целый вечер, это целая жизнь! У меня же просто нечаянно завалялась бутылка водки. Это была национальная забава северных интеллигентов: неразборчиво пить по ночам неразведенный, неразбавленный спирт, запивая его водкой.
Мне бы надо было на Гену обидеться. Но я почему-то не обиделся. Ни капельки.
Работа есть работа. В первую очередь. Святое.
Это он сам меня отрядил в командировку, в Тазовский, на гидросамолете, на сбор школьников из тундры.
Пропала командировка. Не в тот раз.
Мин сколь, дин сколь, алавака фрекен сколь!
Откуда такое шикарное знание шведского? Или финского?
Он был моим начальником, командиром, старшим редактором. Он отвечал за меня.
Рейс откладывали, переносили, дали очередную задержку, и я решил смотать в город, в салун «Север», где можно было пообедать — на командировочные деньги — с пивом.
Но я опоздал на рейс не потому, что был никакой.
Так, он снял меня с рейса?
Когда я вторично поехал в гидропорт, через справочную он дозвонился до меня.
— Ты же должен был утром сдать мне материал.
Я замолчал.
У меня метнулась робкая мысль, как бы так ему застенчиво напомнить, что он радостно — возбужденный с блестящими глазами зашел ко мне вечерком, когда я, невинный и трезвый, сидел над чистым листом бумаги, выводя заголовок репортажа.
— Ночной спирт, — промямлил я.
— Это не аргумент, — отрезал он. — Сдавай билеты. И ответишь за свою безответственность по всей строгости революционного времени.
Гена пил.
Он был легкий человек. Но пил тяжело. Пропал по пьяни.
Мне влепили выговор.
Шеф долго читал жесткие нотации об ответственности журналиста. Гена зловеще, как воплощенная ответственность, фигурировал за дверью.
Ночью этот демон снова ввалился в мою холостяцкую дверь. У него, что ли, открылся склад ночного спирта?

«СТ. ИОССЕР»

Это сейчас он государственный лауреат, почтенный мэтр и Григорий Михайлович — лучший переводчик Донна, Перси Беси Шелли Китса. А тогда он — просто Гриша — ядреный физик, пишущий принципиально простые стихи.
Помнит ли международного уровня яйцеголовый авторитет, высоколобый эстет, что он крестьянско-уличного происхождения? Он, кстати, воспел ли великую станцию Перловку? Впрочем, да…
…жгут костры на Крестьянской.
Улица Крестьянская. Станция Перловка.
Я поехал в Москву из своей полярной глухомани, а Гриша приютил меня у своих родителей в Перловке. 15 минут от Ярославского вокзала. Не на знаменитые Петушки ли то направление?
Уж не знаю, по каким причинам Светлана Иосифовна прониклась ко мне кулинарным пристрастием, но потчевала меня своими постряпушками и разносолами с истребительной силой.
Это она собрала в холщовый мешочек и навязала в обратную дорогу дальнюю с грядки помидорчики, огурчики, редисочку, лучок. И хотя у меня на обратную дорогу оставалось — на трое суток — рубль с мелочью, я пижонски отказывался. Но она непререкаемо всучила увесистый сидорок. У меня все было рассчитано. Но — ровно на три дня. Рубль и мелочь я пропивал на железнодорожные чаи и хлебушек, и баловал себя огурчиками и свежей овощью с грядок Гришиной мамы.
У меня было все честно.
Но перед рассчитанной станцией Иоссер, не доезжая до Инты, наш локомотив начал снижать ход, а потом и вообще остановился. Час, два. Мы стоим в голом приполярном — Коми АССР — поле. Почему? Зачем? Стоим как вкопанные. Никто ничего не объясняет. Стоим. Сколько будем стоять?
Потом слухи поползли: на ст. Иоссер взорвался состав с военным топливом. Перед нами. Могли проскочить, но рвануло раньше. Могли подоспеть к взрыву… Не подоспели.
Но пути там разворотило насмерть.
Поехали мимо железнодорожные войска. Чинят.
На исходе стоящих суток я допил свой последний чай и с особым умилением умял последний румяный помидор.
И как только я закончил свою окончательную трапезу — наш состав тронулся.
У меня не оставалось ни копейки в кармане, пустой холщовый мешочек и дипломная работа по Андрею Платонову в задрипанном портфельчике.
Но до узловой Сейды оставалось недалеко. В Сейде встречаются московский на Воркуту и встречный прицепной из Лабытнаног. Встретить салехардских знакомых здесь запросто. Деньгами я не разжился, но закусили мы плотно. Капитально. До родного Салехарда не просыпался.

ИКРА ПО-ЧЕРНОМУ

Чтобы поесть черной икры — живой, свежей, вкусной — комаров, понятно, надо тоже покормить. Северная рыбалка, где в качестве бонуса, может попасть матерый осётр, — дело природное, не особо опрятное, и как всё на воде — грязноватое. И в коварной нашей природе всегда так устроено: если уж осётр попёр, то местный гнус прёт — спасу нет. Попросту нет спасу! Ничто не спасет, не спасает. А этого добра в окружающей атмосфере — не просто тучи: беспросветно. Ножом режь — в воздухе столбом стоят. Это на берегу. Конечно, на речке — где поветреней, дышится свободнее, но тоже — беспощадно.
Она, может, оттого икра и вкуснее.
На Горном Самутнёле за Аксаркой я наблюдал как Никон Куйбин — местная рыбацкая знаменитость — словил царя-рыбу.
Большой, ленивый и яростный. Впрочем, осетриха. Икряная.
Но Никон на то и знаменит, что рыбак честный. Он, как и положено, все сдает государству. Не положено — себе не возьмет.
Я облизнулся.
В ту поездку как-то так случилось, что меня завезли на дальний рыбацкий стан — дырявую дощатую избушку, велели ждать, сами уехали, а меня оставили. Надолго.
Мне уже начало казаться — навсегда.
Заливной берег Оби, низина, обская дельта.
Север — большое безлюдье. Особенно в такую черную непогоду. Ты особенно ясно осознаешь: встань лицом к северу — и на тысячу верст тебе не встретится ни единое живое существо. Встань на запад — впереди безлюдные горы. Встань к востоку — отчаянное безлюдье. С юга ты отрезан от всех неприветливой сегодня холодной беспощадной Обью.
Ты один. До человечества не докричаться.
В самодельном шкафчике над деревянной лежанкой на стенке — нехитрая, немудреная, полевая еда — грузинский чай, лук, сладкие пряники. Сырые дрова у порожка. На столе трехлитровая банка черной икры. Хлеба нет. Даже черствого куска. Солдатская алюминиевая ложка. Одна. Аппетит жуткий, но хлеба нет.
Я долго растапливаю железную непослушную печурку — отсырели дрова на постоянной мороси. Трудно заваривать элитный грузинский чай.
Банка на столе притягивает. Но не со сладкими же пряниками жрать черную икру?
— Перекуси, кой-чего, — садясь в бударку, сказал мой провожатый, — там есть.
Невразумительный, но горячий, чай согревает. На маленьком пространстве скукожившейся души становится тепло. Душе потеплело.
Я беру ложку и отважно запускаю ее в банку. Черт возьми, да, пожалуй, и без хлеба она идет хорошо.
Но больше полбанки я не осилил. Закусывал луком.
Икру — ложками. По-черному.

БОСИКОМ ПО ПОЛЯРНОМУ КРУГУ

Фронтовой майор артиллерии, главная борода Тюмени и лучший еврей западной Сибири Женя Шерман, наверное, сам-то хотел остаться в истории советской литературы как самый замечательный очеркист и первопроходец «голубой тундры». Мечтал написать драму. Понятно, Великое Освоение, чему он был яростным свидетелем и безупречным спутником — большая человеческая драма и природная трагедия. Не успел или не собрался. Он не торопился. Умер на бегу.
Но когда вспомнишь с давешним знакомым Женю, сразу услышишь понимающее:
— А-а-а…
По следу за Шерманом гонялась одна легенда. Якобы однажды в Салехарде, гостя у тамошних геологоразведчиков, писатель- публицист Шерман белой полярной ночью вышел из гостиницы без штанов и вообще без ничего, с помойным ведром в одной руке и красным флагом в другой, и этаким манером обошел жилое строение или разок, или даже несколько. Его, понятно, быстро обнаружили, разоблачили и отвезли в милиционерскую кутузку.
Только вмешательство-заступничество папы Юры Эрвье (или легендарного Салманова, или великого Подшибякина) помогло замять эту вопиющую историю. Евгений Григорьевич был правоверный защитник родины, очень гордился своей фронтовой историей, лояльно относился к существующей власти.
В легенде о нем акценты смещались. Понятно, красный флаг в руке рядом с помойным ведром и обнаженной семитской волосатостью явно демонстрировали протест против существующего режима. Скромное, но честное диссидентство.
Фронтовой коммунист Шерман при случае и много лет спустя слабовато отмазывался от этой странной истории. Хотя, по его словам, дело обстояло несколько иначе. Они играли ночью (не спалось — плохо спится в белую полярную ночь) в шахматы с Леней (или Гришей) на желание. Проигравший исполнял желание победителя. Женя продулся. Гриша (или Леня) пожелал, чтобы проигравший Шерман вынес наконец-то помойное вонявшее ведро, которое давно следовало вынести. Шахматы шли под злое курево и дрянной портвейн. Шерман честно взял ведро, какую-то тряпку (возможно, она оказалась красной), но одеться поленился — ночь все-таки на дворе, хотя и белая, и, как был в ночном неглиже, может быть, в семейных трусах, может, в теплых кальсонах, с беспощадно голой волосатой грудью, отправился выносить. Долго искал гостиничную выгребную яму (тогда у прославленных геологоразведчиков в их гостиничных приютах все удобства находились во дворе), всё-таки обнаружил и беспрепятственно вернулся в свое путевое пристанище.
Потом действительно началась некая история. Его вызывали в милицию и заставляли объясняться. Женя недоумевал и не знал, в чем ему надо виниться.
Наверное, в ту ночь в этой гостинице кому-то тоже не спалось, и увидев полуголого явного еврея с помойным ведром и красной тряпкой, неспящий возбудился и настучал антидессидентский донос. Художественно осмыслив и домыслив. Наверное, годы эти шли перед «пражской весной».
Женя честно отнекивался от откровенного простеста, но ему явно льстило слыть диссидентом. Яростным защитником родины, который знает честную цену существующему режиму. Замечательные очерки Жени Шермана, наверное, — предмет памяти неистовых литературоведов, но эту историю про него наверняка, помнят все.
…Однажды мы поздним декабрьским вечером пили в редакции. В те суровые оголтело строгонравственные времена пить в редакциях… не возбранялось. Понятно, не приветствовалось, но и строго не возбранялось. Пейте, только власти не дерзите.
Пили долго и веселились по-жеребячьи. И мне в голову пришла совершенно трезвая идея:
— А что, ребятки, а не отправиться ли нам прямо сейчас, в беспросветную полярную ночь в экспедицию по Полярному кругу? Босиком.
— Прямо сейчас? — поинтересовался Сережа.
— А зачем оттягивать удовольствие?
Мы мое предложение немного пообсуждали, но оголтелых волонтеров не нашлось. Зябко. Да и на дворе где-то под минус сорок.
Я опечалился, снял свои зимние башмаки, давно не стиранные носки и отправился в одиночку. Полярный круг в Салехарде под боком — возле бани: рядом с нашей редакцией проходил старый дореволюционный круг, вычисленный еще царскими астрономами.
Когда не находишь понимания друзей и собутыльников, тебе грустно и беспросветно одиноко, нет ничего лучше и эффектнее, чем пройтись босиком по хрустящему декабрьскому насту Полярного круга. Сережа меня догнал. Пройдено было уже довольно много Полярного круга. Нет, Сережа был в унтах. Он не разделил мою разухабистую придурь.
— Простудишься! — крикнул он мне.
Нет, я не простудился. Поллитра сорокоградусной внутри наверняка доблестно противостояли внешней стихии. Что предшествовало этому кришнаитскому подвигу? По времени совпадало только одно: вечной первой любви, как оказалось, не бывает. Собутыльники меня не поняли. Может, давно пережили. Я иногда слушаю иные интерпретации своих похождений на северном Полярном круге. Легенды диссидентства не исключают. Протестовали, мол, как могли.
В нашей редакционной стенгазете «Мораль и трезвость» эпос-сериал «Босиком по Полярному кругу» стал бестселлером. Мораль выводилась однозначно:
— Пить надо меньше.

САДЫКОВА

Чего меня занесло в бухгалтерию местного рыбозавода, когда я попал в Новый Порт? Может быть, захотел свежего муксуна прикупить, и меня отправили в бухгалтерию оплатить счет-фактуру? В советские времена даже в рыбном Новом Порту просто в магазине хорошую рыбу купить было невозможно.
Вот отправился я с квитанцией в комнатку бухгалтеров в рассохшемся старом здании и увидел чудо. Как оно здесь оказалось?
Очень тонкие черты лица, трепетные губы, свежая розовая кожа, ласковые маслины глаз. Молодое очарование, трепет молодости, ожидание чуда.
— Мне к Садыковой.
Она и оказалась Садыковой.
Ее тонкие пальцы выдающейся пианистки писали мне в фактуре: «3 кг. муксуна свежего», ставили цифру цены. Я был поражен неземной красотой в этой северной невероятной затрапезе. Но у меня даже мысли не возникло: можно познакомиться. Она — молода, я — свободен… Такая красота мне не могла приглянуться. Недоступна. Очень меня ошарашила. Отбила все рецепторы реально простой жизни. Сразу улетела на небо со своей неземной красотой.
Меня удручала только одна мысль: как она оказалась в этой суровой простоте, и как здесь разыщет ее полагающийся ей принц?
Вечером я пил на холостяцкой квартире ее главного бухгалтера — завзятого северянина с непомерно большим полярным стажем и, сдается, приобретшего полагающуюся северную болезнь. Главбух сам проболтался, что ее недавно прислали из рыбопромышленного техникума. Я почему-то все переживал за нее, начинающего бухгалтера Садыкову, как бы в этом арктическом захолустье не пропасть ее неземной красоте, но и мысли у меня не было: связать, что это очень просто — она и я. Только сказать, что я покорен ею. Навсегда.
Больше путь не привел меня в рыбозаводскую бухгалтерию, хотя я долго еще мотался по Новому Порту. Кроме давнего рыбозавода, здесь недавно появилась перспективная нефтеразведка. Геологи, кроме балков, ничем еще не обзавелись и я стыл в каком-то промороженном вагончике.
Имя у нее было русское, простое, но только потом до меня дошло, что это, скорее, русская калька с какого-нибудь звучного татарского нежного имени.
Я хотел ей послать письмо, даже написал, но так и не решился.
Какая прелесть в незнакомстве,
На улице увидеть раз,
Чтобы потом скучать по ком-то,
Такой неведомой для вас.
Встречаясь, чувствовать смущенье,
Поймать ее случайный взгляд.
Все пустяки. И все — значенье.
То видно, души говорят.


Тютчев Федор Иванович.

Тогда я был, наверное, под его заметным влиянием.
Садыкова…
Ты понимаешь, все предопределено. Встреча неизбежна.
Подарю-ка я тебе звезду. Без псевдонима.
И я еще тебе не признался, почему белеет твое лицо, и когда я его впервые увидел.

САЛУН «СЕВЕР»

Я уже и в «Славянском базаре» с Колей Бондровским погулял, и в «Метрополе» с Гришей Кружковым посидел, но все-таки истово верил, что круче салехардского «Севера» ресторана не бывает! Родной.
Чего там хорошего! Водка дорогая, дым коромыслом, пьяная, плебейская публика, замызганные официантки. Но официантки — это особо: свои люди.
А! Салун. Вот что напоминал ресторан «Север» — салун эпохи нефтяной лихорадки. На Ямале. Без кольтов и ковбоев. Разве что в морду.
У каждого поколения наверняка должна быть своя золотая лихорадка — нефтяная. Нет, не каждому посчастливится. А вот тебе — попёрло! Чего ты рвался в Салехард? Чего тебе не сиделось в замечательно аристократической арктической Дудинке? Хорошая компания, почти большие деньги, чудная работа на радио, хорошенькие предстоящие девушки… Чего ж тебе не посиделось в Дудинке? Просто… На Таймыре не предстояло никакой лихорадки. А в Салехарде, на Ямале — началась! Как раз начиналась. И твой извилистый маршрут: Дудинка — Алыкель — Воркута — Лабытнанги: на самом деле самый прямой, наипрямейший путь — к твоей нефтяной лихорадке. А ресторан «Север» просто-напросто символизировал твой неслучайный жизненный Клондайк. Это у всех вас, первопроходцев, так: салуны, выпивка, страшненькие девчонки, чопорный половой, голосистые апостолы фарта.
Так о чем это я?
О ресторане «Север».
С Дудинским «Элдэном» промахнулись, с «Элдэном» пьяного романа не вышло, а «Север» надолго стал твоим родным салуном. Как только завелся лишний советский рубль — куда: на Север — туда, в «Север». Тем более, что он под боком у комитета, твоего комитета — по РВ Ямало-Ненецкого окрисполкома. Стейк — из залежалой оленины, борщ — вчерашний. Пиво кислое, перемороженное и недельной давности.
Дрянь. Просто дрянь. Как его пили? Это вообще можно пить? Может быть, пиво-то было хорошее, пока его не разбавляли. Что за национальная традиция такая советская, если пиво казенное — то обязательно его разбавлять. Водопроводной водой.
Но другого не было. Случалось и бутылочное (его не разбавишь), но его из Воркуты везли долго, перемораживали. Тоже дрянь. Но другого не было.
Почему на Севере хотелось пива? Хорошего пивка. Хотелось. Но другого не было.
Дым стоял коромыслом. Еще и «Беломор» курили, и изысканный «Казбек», хотя в основном уже перешли на болгарские «Шипки» и «Варны».
Советский общепит эпохи Клондайка. Собутыльники — свои ребята. Пьяницы со стажем.
Это были времена, когда официантки казались богинями. Недоступными. Первоначально недоступными. Бывают же счастливые времена, когда даже официантки дичайше провинциальных ресторанов кажутся недоступными богинями.

ГЫДАНСКИЙ АЙБАТ

На мне, понятно, полушубок. Не роскошный, но вполне справный. Свитерок, а-ля Хэм. Унты. Тяжелые, но с меховой портянкой.
Грузовик, на котором мы летим до Гыдоямо, называется АН-2, и в нем с сотню мешков мороженой рыбы. За бортом, естественно, за пятьдесят, минус, в холодном салоне «Аннушки» также, следовательно, нежарко. Лететь часов пять. Одно утешает: хотя летчики и в кабине, у них такая же холодрыга. Никаких подогревов. Полярная авиация.
Долетим. Они привычные.
Я очень хочу в Гыдоямо. Это окраина человечества. Мне очень нравится сам звуковой комплекс «Гыдоямо». В этом «ямо» какой-то призыв. Как здесь народ живет?
Меня поселят в рыбозаводской конторе — гостиницей поселочек не обзавелся.
Поселок аховый. Сладостные мечты, что и в отечественной Арктике можно найти опрятный уютный уголок — только и явно нереализованное либидо. Весенняя зима, но даже под могучими снегами трудно скрыть неухоженность и залихватскую неряшливость арктической деревни. Разнобой бараков, фанерных двухэтажек на деревянных сваях. Понятно, без всякого генплана — архитекторы в Гыду не заглядывали. Рыбозавод, аэропортик, большая школа-интернат для тундровых детишек здешних оленеводов-юранов, заводской клубик, детсад.
Описывается это все исключительно пафосно и эпически. Мы строим социализм на самом отчаянном Севере — с элементами хозяйственного механизма реформатора Алексея Николаевича Косыгина.
Я бегаю по просторной Гыде, чтобы эпически запечатлеть здешнее бытие и время.
По улице идет мужик, несет охапку дров. Прижимает их к груди.
Мы поравнялись.
Он говорит:
— Здорово.
У него какие-то странные дрова.
— Парень, давай выпьем? — предлагает новый знакомый. — У меня айбат.
Он роняет на снег свою охапку. Это не дрова, это крупная мороженая рыба.
Он берет одну рыбину за хвост, ловко бьет ее о подвернувшееся на обочине бревнышко. Рыба разлетается на крупные куски.
На улице явно за минус сорок. Воздух звенит.
— Во! — восторгается встречный. — Айбат готов. Это омуль! Это тебе не какой-нибудь паршивый (вшивый) муксун.
Мне его неожиданное честное предложение по душе.
— Пошли ко мне.
По дороге я заворачиваю в деревянное сельпо. Сегодня в винной карте только большие бутыли отечественного вермута невероятно злодейского разлива.
Я беру их несколько, хватаю в охапку, и с моим новым другом мы гордо вышагиваем по главному Гыданскому проспекту. Респект! У него — беремя омуля, у меня — беремя вермута.
Он живет в темной вонючей каморке завзятого алкоголика.
Он — Махмуд, его зовут Михаил. Татарин с Тобола.
Он запивает и работает. Работает и запивает. Он пропил свою жизнь.
После тюрьмы он умотал сюда, на окраину света, в Гыду. Он бежал от несправедливости, и надеялся здесь найти справедливость. Где-то же она должна быть, справедливость?
Его приняли на местный рыбозавод. Послом по особым поручениям. Туда пошел, сюда пошел. Посол. Это справедливо.
Он потерял себя. Он пропил свою жизнь.
Его любимое присловье.
— П…ц… — глубоко задумываясь, размышляет он. И со вздохом резюмирует: — П…ц — райская птичка.
Мы знаем, что «п…ц» — глубоко философская категория. Особенно — всемирный п…ц. О нем — ненаписанная работа позднего Иммануила Канта, когда кенигсбергский старец, прогуливаясь, размышлял о несовершенности нескончаемого бытия и небе в алмазах.
Да он кантианец, этот рыбозаводской разнорабочий Махмуд Михаил!
Я улетал из Гыдоямо с зимнего просторного аэродрома на военном грузовике АН-10. Его чрево, огромное военнотранспортное брюхо было под завязку забито мешками с мороженой рыбой. Но жалостливые военные пилоты нашли мне местечко в своей просторной кабине. Тепло. Да и летели мы до Салехарда всего ничего. Это тебе не АН-2.

ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛАПЦУЙ

И все-таки, наверное, его мало кто принимал серьезно. Он-то сам к себе относился излишне серьезно, знал себе цену, понимал свою значимость.
Но мы, младшие его современники, меж собой звали его запростяк: Леня. Он уже пятидесятилетний свой юбилей отметил, Лёня.
Какие стихи могут быть у ненецкого правоверного поэта? Правоверные. Правильные. Официозные. Оловянные.
Да, кстати, может, сами они стихов-то и не пишут — переводчики за них все сочинят и оформят. Переводчик подаровитее — и поэзия поживее. Не сказать, что и я так к Леониду Васильевичу Лапцую относился. Но грешок был: надо, и он пишет, как надо.
Ненецкого, его родного языка, я не знал, и, понятно, судить о его поэзии мог только по переводам. Наталья Иосифовна Грудинина, поэтесса из Ленинграда, считалась грамотным переводчиком.
Она мне говорила:
— Леня — гениальный.
Она тоже ненецкого не знала.
По ее переводам оценить лапцуевскую гениальность было сложно.
Однажды Леонид Васильевич дал мне почитать свой подстрочник. Это была длинная поэма с коротким названием «Тёр».
Тёр — какой-то эпический ненецкий герой. Тундровый эпос.
Подстрочник был беспредельно корявый, ненецкий язык совсем не смыкался с русским, но русский сочинялся и звучал не просто непривычно, а сказочно непривычно. В своих неправильностях он показывал все свои неизъяснимые красоты. Он был нагло откровенен, предельно искренен, бесстыдно обнажен.
Невероятно!
И это Леня Лапцуй.
Что уж там описывал Леня, какие эпические страсти — можно и не вспомнить. Но густое мясо жизни пёрло из каждой еще не зарифмованной строки. Настоящая, непридуманная жизнь, неправильная. Без правды и праведности — жизнь.

Боже мой!
Твои бёдра как жирные нельмы…
Поэму «Тёр», по-моему, не перевели до сих.
Где найдешь гениального переводчика?
Конгениального.
Лапцуй остался в памяти народной. Салехардского народа — точно. Салехард стоит на реке Полуй.
Итак…
Кто не знает Лапцуя —
Тот не знает Полуя.
Кто не знает Полуя,
Тот не знает… Лапцуя.
НИ…УЯ СЕБЕ.

ПАЛТУС В МУРМАНСКЕ
Захлебнуться в свободе. Нет повода для восторга, но восторг — полный. Любая командировка — освобождение, но командировка сюда…
Утро. Убогий тесноватый гостиничный номер. Знаменитая «Полярная». Но ты — в Мурманске. Вон они какие, прославленные Кольские сопки. Невысокие, но тяжелые. А сегодня к вечеру ты переберешься на линейный дизельный ледокол «Капитан Сорокин». Впереди — трасса Севморпути. Правда, не на самом лидере-атомоходе «Арктика», а на конвойном и не атомном электроходе «Сорокине». По ледовому коридору в кильватерной колонне идут морские сухогрузы «Капитан Наварин», «Пионер Якутии», к ним присоединится ямальский ветеран «Павел Пономарев».
Тебе предстоит путь мужественных — поход по Северному Ледовитому океану. Конечно, эрзац, как и положено в конце XX века, но сегодня ты и Норденшельд, капитан Виггинс, отважный русский помор, лейтенант Брусилов, Фритьоф Нансен, погибающий Седов, запретный Вильницкий, сгинувшая Жюльетта Жан, и сексот Папани Иван Дмитриевич. Всё вместе. Все вместе. Герой Арктики.
До Северного Полюса недалеко.
Мы пройдем в кильватерной колонне только два моря — Баренцево и Карское. Западный сектор Арктики. Но Карское — во льдах. В припае. Сначала лед слабый, но у Харасавэя — жесткий.
Мурманск — город надолго закрытый, может, поэтому и свободный. И хорошее пиво здесь в знаменитой «Полярной звезде» можно заказать прямо на завтраке. С утра.
Бывалый иртышский мореман, знакомый всех знаменитых капитанов, м. б. президент клуба знаменитых капитанов коллега Вова Третьяков, наслушавшись моих рассказов о палтусе в «Национале», предлагает:
— Послушай, его же здесь ловят где-то рядом. Давай закажем?
Мне кажется, что в свободном Мурманске палтуса со столичным лоском готовить не умеют. Но рискнуть можно. Тем более, что холодненькое, морозно вспотевшее «Мурманское» уже принесли.
Нет, умеют! И что значит свежая рыба! Вот когда рыба — рыба! Мурманский палтус попадает на кухню ресторана «Мурманск» ни разу не заморозившись, не потеряв своей глубинноморской девственности.
«Националь» отдыхает. Навсегда.
Это не рыба. Это само море. Океан! Океан во плоти. Ты аккуратно поддеваешь вилкой, отрезаешь тупым ножом кусочек плотного океана и отправляешь в рот. Нет, он не тает во рту, это ты таешь, погружаясь в океан. Ты на мгновение становишься океанской стихией. В тебе просыпается океанская мощь. Нет, мы произошли не от этих вонючих обезьян. Мы вышли из океана.
И когда Вова предлагает «по соточке» с палтусом — как тут отказаться?
Для приличия я интересуюсь:
— С утра?
У него неотразимый аргумент:
— Когда мы еще попадем на такого палтуса?
Действительно, больше в жизни мне не привелось есть такого, какой нам попался в Мурманске. Везде — рыба как рыба. Ординарный улов.
Я даже сейчас — вспомнил, и во мне забушевала океанская мощь. Я — не из океана. Я — океан.
Два дня мы шли по открытому Баренцеву морю, два дня ломали льды Карского — слабые и жесткие — до самого Харасавэя. По пробитым полыньям, ледовому коридору шлепали сухогрузы для арктических нефтеразведчиков.
Я не завидую морякам, но здорово удивляюсь их мужеству: они явно люди нирваны — насколько надо быть внутренним, самодостаточным, отрешенным, успокоенным, чтобы втянуться в эту рутину романтики дальних странствий. Как впасть в это интенсивное ритуальное однообразие! Понятно, на судне — работа, но они по-другому структурируют время. Они — другие люди. Люди моря. Океан свирепствует в их душе.

САУНА СТРИЖОВА

Я, понятно, не завидовал, но, наверное, где-то в уголке гнездилось недоумение: вон Фред, без году неделя, а уже парится в офигенной бане у управляющего комсомольского треста. А я на Севере две пятилетки, и ни в одной партийной бане не попарился! Не из куражу, а просто из любопытства и полноты знаний жизни — хотелось. Честно.
Стрижов Миронова принимал. Как ровню. Нет, своя мания у него, понятно, была. Свою значимость и значительность непростой топ-менеджер советского разлива очень хорошо осознавал и ценил. Но с Мироновым, может быть, нехотя, не сразу — посмирился.
Как ровню принял.
…И это знаменитая советская сауна, партийная баня, которую так высмеивали внутренние диссиденты, в которую так стремились, но так и не попали?
Я — в первый раз.
И, ясно, в последний.
Голых девиц не будет (нет таких в штате стрижовского «Надымгазпрома»), выпивка стоит — по советским временам, может быть, и роскошная — болгарский коньяк «Плиска», молдавский «Белый аист», московская запотевшая «Столичная», но, главное, много — чешского бутылочного пива. Настоящий темный «Пильзень».
По нынешним временам — смех.
И о чем, выпив, и приняв самодельный душ Шарко будут пьянствовать пузатые голые мужики? Только про кубометры газа, невоздержанных паразитов строителей, которые, конечно же, снова срывают сроки. Стрижов хорошо хрипит под гитару, но не в парилке же. И так всю баню — сплошной нархозактив.
Но пива — от души.

ВОДКА ДЛЯ БОГА

Тит водочку не просто любил. Очень любил. Частенько. Мой друг сибирский чалдон Тит Неонилович ею изредка злоупотреблял. И когда он, подняв граненную чарочку, и прежде, чем чокнуться, наклонился над бортом лодки и бережно плеснул в воду обской старицы ровно полстаканчика — я обомлел.
— Ты что делаешь! — взревел я.
— Делюсь с богами, — лукаво успокоил меня Тит.
— Тут что и боги водку пьют?
— Им нравится.
Жертва богам должна быть насущно важной сначала для того, кто жертвует.
— И помогает?
— Ни разу не подводили.
…Рыбачил я как-то раз с коллегой Геной Кельчиным в его родном Шурышкарском сору. Огромнейшее летнее озеро — оно даже на карте России обозначено. Невероятно рыбное.
Но мы то ли припозднились, то ли обранились — обещанной рыбы оказалось куда меньше, чем здешних легенд. Гена — уроженец этих мест. Он знает все. На дне Шурышкарского сора есть свой град Китеж, но явиться он может исключительно просветленной и воодушевленной личности.
Заветная бутылочка у нас, понятно, тоже имелась, и когда Гена разлил по стаканам — ни о чем меня не просил. Но когда сам плеснул из стакана в озеро, посмотрел на меня так выразительно, что у меня не возникло желания не поступить точно так же.
Должен сказать, после того, как я плеснул водочки здешним богам — мир изменился. Он стал теплее, ближе, роднее. Это уже было не чужое пространство, а свое, родное. Намоленное.
…Ханты — урожденные и прирожденные рыбаки. Но они не умеют и не учатся плавать. Нередко тонут. Но и это не заставляет их учиться плавать. Это меня всегда поражало.
Образованный Гена, закончивший институт, объяснил все очень просто.
— Так надо богам.
Если хант не справился с водой, не хватило ему силы или ума, если он оказался слаб, оказался в воде — он сопротивляться не будет.
Слабый должен уйти.
Судьба, конечно, может вынести на берег, но сам он никогда за жизнь бороться не станет, если уж оказался в воде. Он оказался слабее воды, а значит — слабее жизни. Значит, не достоин ее.
Если они все еще не перетонули — значит, всё еще сильнее воды. Но слабый — утонет.
И не на кого роптать.
…Я давно не виделся с Геной. Встретил его на Всемирном конгрессе финно-угорских народов. Он сразу полез в свою сумку и протянул мне книжку.
— «Конек-Горбунок». Сам перевел на хантыйский.
И добавил:
— Дураки вы русские. У Вас почему-то Иванушка — дурачок. И никто подумать не хочет, что то, что он делает — по силам только очень сильному Богатырю. Может быть — Богу. А у вас Богатырь божественной силы — дурачок.
Я удивился. Гена добавил:
— Ершов явно слышал у себя в Тобольске наши остяцкие легенды. Весь его «Конек» — наша хантыйская космология. И еще никто не заметил: «Конек» — это песня. Она поется. Это эпос. «Илиада». Эпос для пения. Для слепых певцов, аэдов.
Христианство — лукавая религия, оно не просто формирует иерархию и признает посредников, оно человека опускает, разводит человека с Богом по разным этажам.
Простодушное язычество — честное отношение к иерархии мироздания: оно напрямую вводит человека в круг богов.

ДОЖДЬ В АБАНО

О чем молчим?
Многозначительно?
Загадочно? От счастья?
Январский дождь в Европе. Сибиряку не понять, дождь весенний или осенний. Всё зелено, нет ведущей краски, определяющего мотива, по которому только и определишь масть дождя. Но не отчетливо летний — затяжной.
Природа набухла сыростью. Этому набуханию можно подыскать лишь одно сравнение. В этот дождь оно не отпускает меня. Все, что должно пролиться — должно пролиться.
Дождь провоцирует покорность и послушность. Но выяснится, что это не то, что требуется.
Но какой красивый дождь в Абано! Выясняется, что вино, которое пьешь на его родине, пьянее, чем вино, которое фасуют по всему свету. Родная земля виноградников добавляет ему бесшабашного хмеля.
Хотя, вино скорее плохонькое. Кто за два евро продает хорошее вино? Но оно здешнее, и на родной земле ведет себя, как моя любимая: послушно хмелит.
Ты сегодня послушна и покорна. Конечно, я не теряю бдительности, ибо никогда не знаю, когда в тебе созреют очередные гроздья гнева.
Молчание отдельно.
Молчим отдельно.
Диалог молчаний не получается.
Я неважный драмописец. Твои реплики не совпадают с реальными ответами. Я плохо их слышу. Я их не понимаю.
Твое чувство, скорее… ненависть? Тоже сильное чувство… Слепая, безрассудная, стихийная, эта лава всегда бурлит, и никогда не откажет себе в бешеном удовольствии вырваться.
Как сырое небо чревато затяжным дождем, так твоя послушная покорность набухает взрывом.
Все во мне возбуждает твою ненависть. Самое странное, что ты позволила себе полюбить меня. Не только мне — тебя, но и себе — меня!
Это, пожалуй, главное.
Эта страсть ворочает камни твоей печени.
Дождь в Абано моросит. Непрерывно, мокро, никуда не спеша и не собираясь уходить. Не облака — воздух сочится сыростью, дождь не проливается, просто отсыревший воздух непрестанно сочится.
На твоей душе сегодня в этот дождь, догадываюсь, сыро, но спокойно.
Что-то успокоилось.
Ты не просто послушна-покорна.
Вулкан, кажется, тоже бывает тих. До поры до времени.
Что вызовет движение земных толщ?
Что произойдет?
Эсхатология любви. Как со смертью. Знаешь, что произойдет, даже — приблизительно — когда, но всегда до конца не веришь. Это произойдет. Источники энергии иссякают. На жизнь не хватает.
Мы последние гости в этот простоволосой гостинице. Съехали жизнерадостные старые немцы, архаично чопорный брит и шумная итальянская ватага со спокойным толстяком — отцом с бородой кукольного сеньора Карабаса.
Как мы здесь оказались?
Да, это твоя любимая страна, страна твоей прошлой жизни. Но — совершенно по случаю, что-то не задалось с незатонувшими островами в океане Средиземноморья.
(Какое великолепно странное русское слово: земноморье!)
Неожиданная ночь нежного неистовства в случайной «Казанове». Правда, поразит и встревожит твоя бывалость и международная опытность. Падуя, каналы Венеции, и напоследок — облизанная девичья титька веронской Джульетты. Тезка. Сокращенно Дже…tta. Аллюзии.
Жалкий трус? Поганый ублюдок? Толстопузый ишак? Редкая сволочь? Деревенское дерьмо? Старый осел? Возвышенный придурок?
Я не оправдываю твоих надежд.
Я однажды не принял единственно правильного решения. Все остальное — не имеет значения.
Гарнир симпатичный, но котлетка — дерьмо.
Наверное, только с тобой я учусь понимать Другого. У меня получается неважно. Скорее всего, совсем не получается.
Правда, может, я чуть больше разберусь в себе, но — понятно — тебе-то до этого какое дело.
Какое дело, что женщина познается в тайне, сокровенная тайна женщины познается в коконе окружающей тайны. Не сделано элементарного, изначального, самого примитивного. Жуткая скотина!
Как мне проникнуть в твой внутренний мир, заповедные клетки, где ты формулируешь честное мнение обо мне, мою истину?
Наш внутренний мир состоит из кишок, складок, сильных и слабых мышц, полых пространств, нервных окончаний, слизистых оболочек.
Там сыро, мокро, темно и тесно.
И трудно представить — где там скрывается-прячется экстаз, оргазм и причина счастья.
Но прячется.
И скрывается твое представление обо мне. Окончательная истина. Которую мне так хочется знать. Но которую я вряд ли узнаю. Скорее, никогда. Косвенно вывести можно формулу отношения, но хочется — фундаментально точно.
Хотя, будет ли тебе приятна эта ее истина о тебе?
Боюсь подумать… Невероятно… Но, может, там недолго пряталась непонятая любовь…
У тебя новая идея. Я должен покорить по… Полюс. Высшая степень доверия. Сокровенное. Последний вход… выход… Ничего не жалко. Водрузить вымпел. Ты тщательно подбираешь слова. Полюс, пожалуй, самое подходящее.
Это — верх твоего доверия. Можно догадаться, что таит в себе этот простенький и невероятно загадочный — сфинк…с! — лабиринт. Незатонувшие острова. Непокоренная Атлантида. Заповедный закоулок, трансцендальный закуток греха.
Мы проверим: там чисто и уютно. Ты не переспросишь: там чисто? Но не в этот раз. Это изысканное излишество должно вызреть.
Черная дверь души? Запасной выход. Все эти нелепые движения — исключительно в поисках души. Прячущейся или утраченной?
Ты с этим никогда не смиришься.
Послушай!
Точнее — помолчи…
А может, действительно, какая на…уй любовь?
Может, мне и требуется эта твоя яростная ненависть?
«Мы не умеем любить долго и страстно». Всё — оттуда.
А на ненависть «нас» хватает?
Сильное, кстати, чувство.
Главное, что воспринимаешь, энергетика чувств.
Сильная любовь — сильная ненависть! Какая разница!
Может, это все же ненависть?
Это будет всегда: знаю, познавший, но не понимаю. Не ценю. Может, не хочу понимать и понять? Или ты, не понимая себя, хочешь, чтобы это сделал я?
Но не оправдываю твоих надежд. Они достаточно элементарны и прямолинейны, и упираются в мое упрямое стремление оставлять все в неоднозначном состоянии.
Соло молчания.
Даже молчим соло?
Ты другого не найдешь. Не потому что я лучше… Хотя я — лучше.
Тебе надо, чтобы тебя любили. Боюсь, другого не найдешь.
Будешь искать? Упорно… Если ненависть — по силе страсти — близка к любви, поненавидь меня сильнее.
Потомственный итальянский аристократ, пожилой бармен, посматривает заговорщицки: его смущает твоя всегдашняя отстраненность. Может, нравится твоя дистанция. А, впрочем, у него последний рабочий день — его отпуск протянется до начала активного сезона.
Дождь, как туман, покрывает недальние горы.
Хорошо затеряться в Европе.
Трудно работать чьей-то иллюзией. Вечно не соответствуешь.
Бегство из одного одиночества в другое. Более страшное.
— Какой прекрасный куст!
Приоткрытая стеклянная дверь, от которой неощутимо доносится сырая прохлада раннего вечера, выводит в маленький сад. Она открывает высокий куст, что-то вечнозеленое, тонковеткое и мелколиственное. Невыразительное. Но сейчас весь куст покрыт каплями дождя, свет льется так, что кажется: куст весь в слезах, но не плачет, а сверкает этим капельным бисером. Сверкающие капли в мерцающем предсумеречном свете подрагивают, дрожат.
Может, тебе показалось, что это твоя заплаканная душа? Неужели так прекрасна страдающая душа?
Грубовато пряное густое вино согревает нёбо и сильная нежная энергия разливает тепло по всему телу.
Сколько горя в мире, сколько беды!
Сколько несчастья и несчастных!
Пей.
Со вкусом.
Пей со страстью свое дешевое терпкое вино за два евро стаканчик.
Тебе выпало такое счастье — дождь. В Абано.
Не забудь: это время твоей жизни и время твоего редкого тихого счастья. Молчаливого счастья.
Как все же прекрасен заплаканный куст!

РАБОЧИЙ ЯМАЛ

КОЭФФИЦИЕНТ УДАЧИ
ПОИСК ПРОДОЛЖАЕТСЯ В АРКТИКЕ

Конец сентября в приполярном Уренгое — по материковским понятиям — поздняя осень со всеми подобающими приметами: уныло, серо, неуютно и грязно. Высокий, длинноногий, в немыслимо мокром плаще, переломившись, подставив плечо пронизывающему ветру, в огромных своих бахилах шагающий прямо по лужам, Василий Тихонович Подшибякин напомнил мне в тот момент Петра I с известной серовской картины. И, может, не только фигурой и тем, что фон совпал с блестяще-грязноватым колоритом классического серовского портрета. У каждого, конечно, свой масштаб, но человек, если он преобразователь, умеет выявить свое существо.
Четверть века шагает по трудным дорогам геологической разведки, начав с болот Нарыма и подойдя к арктическим берегам Карского моря, Подшибякин — старейший геолог Тюменского Севера. С его именем связано открытие первого в западносибирском Заполярье Тазовского месторождения газа. Знаменитые на весь мир северные газовые гиганты — Уренгой, Ямбург, Медвежье, Заполярное — тоже часть его забот, хлопот, организаторского творчества. За эти открытия, которые называют «сенсацией века», ему вместе с Г. П. Богомяковым, И. Я. Гирей, К. В. Кавалеровым, А. И. Краевым присуждена престижная Ленинская премия.
Сейчас он возглавляет одно из производственных объединений «Главтюменъгеологии» — «Ямалнефтегазогеологию». Оно ведет поиск на арктических окраинах области — Ямальском, Тазовском и Гыданском полуостровах.
Разговаривать с Подшибякиным интересно, но нелегко: он любит отделаться шуткой, его ирония безжалостна, он не терпит проходных слов и приподнятого тона, всегда настроен на беседу, а не на монолог.

Омельчук: Василий Тихонович, для организатора производства работа везде — дело нелегкое. В полярной же геологоразведке с «северным коэффициентом» — вдвое-втрое… Если уж впрягся, то без продыха — до пенсионных роз. Если повернуть биографию вспять — рискнули бы снова?
Подшибякин: Всегда считал, что любую работу могу осилить, кроме докторской и учительской. Для врача — в руках интеллигентности не хватает, для учителя — такта и терпения. Впрочем, педагогом сейчас бы уже смог… Вообще, я парень деревенский, от сохи. Приведись начать жизнь заново — подался бы в агрономы: поближе к земле родимой, к хлебушку.
— Но ведь и «гео» — земля?
— Разные это земли.
— Но надеюсь, это не означает…
— Конечно, нет. Я счастливый человек — жизнь прожил не зря. Везуч. Кому еще такой фарт привалит, ведь счет запасов не на миллиарды, на приращенные триллионы ведем. На Уренгое газовых запасов полтора десятка триллионов кубометров, в Медвежьем — два с лишком (лишки — миллиардные), в Ямбурге — три. А ведь некоторые геологи — газовики, нефтяники — всю жизнь проищут — живого газа, живой нефти не увидят. Конечно, в нашем поисковом деле и минус — плюс: отрицательный, как размер, имеет значение, а все ж — обидно… А моему поколению геологов, особенно выбравшим Сибирь — повезло. По-сибирски.
— Недавно исполнилось 15 лет газовому фонтану на Р-1 опорной скважины на Тазовской площади. Отмечали дату?
— А как же! Опорная великое дело сделала. Тот фонтан — эпоха в сибирском поиске. Собственно, с него и начинается отсчет «открытия века». К тому времени прошло почти десятилетие, как исторически «оплошал» Александр Григорьевич Быстрицкий и открыл Березово. Но за две пятилетки дальше Березовского плацдарма так и не ушли. Тут фомы неверующие заворошились. Аргумент у них неотразимый: народные деньги в болотах и тундре топим. Понять их можно: долго ждешь — много нервничаешь. Вот в таких условиях преподнесла нам приятный сюрприз опорная на Мамеевом мысу. Перспективность заполярных территорий вызывала сомнения даже у оптимистов. Геологические авторитеты не сомневались, что северные земли продуктивны, но, откровенно говоря, на большой масштаб не рассчитывали. Сначала бы синицу в руки… Очень смутное представление было о полярных недрах. Мы на Мамеев мыс прибыли с Львом Ивановичем Ровниным, здесь же был главный геолог Тазовской партии глубокого бурения Геннадий Быстров и бурмастер Николай Рындин.
— С какой глубины приток? — спрашиваем Быстрова.
— Углубились на 2700 метров, — отвечает. — Видимо, оттуда.
Оказалось, это сеноман себя проявляет, пласт на глубине 1300 метров. Это уже позднее выяснили. Потом месяц заливали цементный раствор в скважину, пока фонтан не задавили. Такой непредсказуемо капризной оказалась первая ласточка.
…Отмечал, отмечал дату. Кто ж свою первую любовь забывает? Сейчас Тазовское месторождение, конечно, реже поминают — сравнительно некрупное, гиганты его заслонили. Но оно — праматерь всех открытий на Ямале. Да и, кстати сказать, первым начало хозяйственную службу: по минигазопроводу природным топливом снабжается база нашей Тазовской нефтеразведки и районный центр — Тазовский. Норильчане нашего первенца сразу заприметили, хотели провести трубопровод от Тазовского до своего металлургического комбината, но потом мы им открыли месторождение поближе, на Мессо-Яхе.
Откровенно должен сказать, что нам очень повезло с теми, кто направлял поиск. Недаром страна доверяет им, познавшим искус сибирского размаха: Ю. Г. Эрвье ныне — первый заместитель министра геологии СССР, Л. И. Ровнин — министр геологии Российской Федерации. Нынешний начальник нашего главка Ф. К. Салманов способен заряжать своей верой и энергией многотысячные коллективы. Бывший геолог, первый секретарь Тюменского обкома партии Г. П. Богомяков начинал в практической нефтеразведке, стал ученым. Впрочем, почему я говорю — бывший, он настоящий геолог во всей полноте смысла этого слова. Живо интересуется нашими делами, квалифицированно разбирается в них. Его помощь — подлинно государственный подход к геологоразведочным работам на Сибирском Севере.
У производственника тоже бывают моменты вдохновения — это привилегия не только поэтов и маэстро. Тазовское-то и вдохновило нас: не зря мы сюда пришли, к арктическим чертям на кулички, стоит овчинка выделки, не гробим мы народные деньги. А то ведь отношение было, честно говоря, наплевательское. Почему аварийный фонтан получили на опорной? Да хорошего контроля не было. Гражданин «Авось» его заменял.
— Сегодняшняя разведка на сверхглубинах будет посложнее «поверхностного» сеномана?
— Психологически в первые годы, до больших открытий, было потяжелее. Ведь кто мы тогда? Захребетники, нахлебники на государственной шее с неоплаченными векселями. Сейчас же за нашей спиной — Уренгой, Ямбург, Медвежье, нефть на Губкинском, Тарасовском, Русском. Такие аргументы кого хочешь убедят.
— Зато, как выросла Ваша мера ответственности. Геологи создали Западной Сибири, Тюмени, нашему Ямалу репутацию сказочно богатых. Раньше какой с вас спрос — большинство специалистов верило-то как раз в «неоткрытая». Сейчас вы потеряли такую возможность: не открывать не имеете права. Причем, все требуется только по-крупному: газоконденсат и нефть — в запредельных масштабах.
— Такой заколдованный круг собственного счастья мы себе создали: чем больше открываем, тем больше от нас требуют. Но кто требует? Время требует, страна. Значит, мы, геологи, должны приращивать запасы: открывать, открывать… Тюменцы должны дать возможность коллегам-геологам Восточной Сибири, Средней Азии обстоятельно подготовиться к открытию новых провинций. Ответственность, что там говорить, громаднейшая.
— Как ни щедры северные недра, все ж и они не бездонны?
— Мой сын работает в нефтеразведке на Ямале. Думаю, найдется здесь работа и внуку, если он станет геологом. Ведь в Ямало-Ненецком округе исследовано только 15 процентов перспективной территории из 500 тысяч квадратных километров земель, благоприятных для поиска. Почти неведомы для нас глубины ниже трех километров. А осадочный «чехол» достигает девяти километров. Перемножьте все это — вот сколько перспектив лежат втуне. По геологической изученности Тюменское Заполярье, в сравнении, скажем, с европейскими районами, почти «белое пятно». Работать и работать.
— А вдруг — впустую?
— Мы хорошо ладим с наукой — она выдает прогнозы, которые чаще всего подтверждаются. Если даже слушать самых «черных» пессимистов, то и тогда работы здесь хватит на многие годы. Когда страна делает ставку на тюменскую нефть, это тщательно обосновано. Мы, геологи-производственники, не видим оснований сомневаться в прогнозах, полученных от научно-исследовательских институтов. Сами взгляните на карту. На громадном Гыданском полуострове скважины пробурены только по «подошве». Восточная глубинка — таежный Красноселькупский район — практически не исследована, а ведь это перемычка между нефтяным Самотлором и газовым Уренгоем. Здесь обнаружены структуры, по площади не уступающие знаменитым месторождениям. Солидные ученые подтверждают, что в Западной Сибири возможно открытие 5–6 месторождений, соизмеримых с Самотлором. На нашем счету пока он один. Мы, например, возвращаемся в район Салехарда. Двадцать лет назад геофизики сказали: пустой район. Но что за техника у них была? Сейчас, вооружаясь современным оборудованием, применяя ЭВМ, они другими глазами могут смотреть на геологический «пустырь».
Омельчук: Но у геологов, как у заядлых преферансистов: ждешь туза, а валит валет.
Подшибякин: С экономической точки зрения «валет» в районе Самотлора стоит дороже, чем «туз», скажем, на Таймыре. Конечно, бывало всяко — не случайно геологи применяют при расчетах т. н. коэффициент удачи. «Пустые» скважины честно планируются: мы должны знать границы залежи, чтобы подсчитать запасы, сознательно бурим скважину на крыле структуры, получаем там голую воду. Это необходимо. Не раз случалось: неожиданно приваливал «туз». Хороший пример — северный Самбург. Чуть южнее получили слабые притоки нефти. Казалось бы, хорошего не жди. Бурим, получаем сумасшедший фонтан газоконденсата. На Ен-Яхе получили крупный газ, солидный конденсат. Вроде достаточно. Ведем испытания дальше, опробываем пласт, что считался малоперспективным. Сейсморазведчики его осторожно интерпретировали — «вероятно» продуктивный. Бригада испытателей получает из этого «вероятно» на десятимиллиметровом штуцере мощнейший фонтан нефти. Представляете, через сантиметровое отверстие хлещет в сутки 250 кубометров отборнейшего черного золота: вскрыли мощнейшую толщу нефтегазосодержащих пород. «Туз!» Пусть только эта карточная терминология не заставит Вас думать, что у нас все случайно. Практическая геология — наука весьма точная. Чаще всего мы получаем то, что ожидаем.
По Главтюменьгеологии процент продуктивных скважин достигает 80. Высочайший результат! Впрочем, свидетельство не только щедрости недр, но и точности научного прогноза, высокой квалификации наших буровиков и испытателей.
— Как правило, наши достижения — честное предисловие и послесловие трудностей и нерешенных проблем.
— Удел всякого поисковика. Трудно на целине, в Нечерноземье? Трудно. Трудно в космосе. Но это даже не повод остановиться — оглянуться. Возьмем первую трудность. Ямал по территории больше Украины с ее 25 густозаселенными областями. Только сейчас население округа перебралось за цифру 100 тысяч. Когда мы пришли — насчитывалось втрое меньше. Пустыня. Нормальная ледяная пустыня. Транспорт не развит, авиации — практически ноль. Не случайно же пристраивались к рекам, к губам, где можно пройти катером, баржой завезти оборудование. Вся техника экспедиции — пара машин, пять тракторов, полсотни лошадок. Свой конобоз — обязательно. На вахту бригада едет в дровнях. Если авария — это надолго: чем завезти все срочное?
А наш тыл? Быт наш тяжкий, как грех. Я в Нарыме начинал, где президент РэСэФэСээР Свердлов Яков до революции в ссылке сидел. Строительных участков экспедиция не имела. Снимали квартирки, либо сами рубили себе халупки, печурки клали, дрова заготавливали, коров покупали и доили. Приходилось и в палатках зимы коротать. ОРСами еще не обзавелись. Сельпо завозило исключительно керосин да спички. Самим приходилось и рыбу заготавливать, и дичь, и мясо. Советское Средневековье. Вспоминаю, приезжаем в сибирскую столицу Новосибирск, в ресторане первым делом заказываем деликатес… Картошку! А как же? — год ее свежую не видели. Официанта просишь, чтоб он повара предупредил: мундир с нее не снимать, да горяченькой подать. Ведь народ-то, как и я, из «картофельного пояса» России.
Попутно скажу, сейчас избалованы. Все надежды — на ОРС, и на СУ. Дома хозспособом не строят. Тепличку завести, коровник небольшой, свинарник — не хотят. Потребиловка пошла: дай. А ведь какое подспорье — не во всем же на иждивении Большой земли сидеть.
— Проблемы начала, наверное, можно перенести и на нынешний день: с жильем вопрос окончательно не решен, авиации катастрофически не хватает, техника подводит?
— Ничего подобного! Совершенно же другой уровень. Должен сказать такую вещь: степень зрелости нашего поиска — это степень экономической зрелости страны. Если раньше проблема широкого поискового охвата заключалась в нехватке материальных ресурсов, финансовых средств и людских сил, то нынче такой проблемы не существует. Государство оказывает громадную помощь. Теперь все зависит только от нас: строй, летай, завози, бури — только выдавай запасы. Дело поставлено на индустриальную основу.
Они только внешне схожи, эти проблемы! Десять лет назад высадились на Уренгое. Людей нужно было затолкнуть хоть в какое-то жилье: палатки, балки. Сначала исчезли палатки, потом и вагончиковый «пояс» вокруг поселка. Люди переселились в двухэтажные дома. Сейчас же в чем вопрос? Каждой семье нужна квартира с необходимым набором бытовых благ: центральное отопление, горячая и холодная вода, телевизор, радио. Совершенно другой уровень комфорта. Можно ли сравнивать потребность в любом жилье с потребностью в благоустроенной квартире? Раньше нам позарез требовалась хоть какая-нибудь машинешка, а нынче только «Урал», «Ураган». Коли трактор — то обязательно «Катарпиллер». Срочные грузы доставляют не только Ан-2 (спасибо ему!) или Ли-2. Уже Ан-12, Ан-26, Ил-76, «Антей». Нам доставляют буровые агрегаты — полуавтоматы, настоящие буровые заводы, для которых пять тысяч метров вглубь — не предел. Совершенно иные категории и критерии. Другой уровень посягательств, как говаривали герои аксеновских «Коллег»: как никогда — все в наших руках! Думаю, геологи в долгу не остаются. В сравнении с прошлым годом проходка по Ямалу возросла почти вдвое.
Омельчук: У меня сложилось впечатление: лет с десяток назад мы почаще слышали сообщения о новых открытиях. Может, уже все «сливки» сняты?
Подшибякин: Они всегда давались нелегко, эти «сливки». Хотя действительно «сливки», почти на поверхности лежали — глубины 1000–2000 метров. Геофизики готовили для нас структуры по принципу: «100 на 100» — как структура, обязательно — месторождение. Что называется — без «молока». Сейчас, конечно, фонд крупных структур поубавился, в поисковые обороты вводятся площади, которые выглядят «моськами» по сравнению со «слоном» — Уренгоем. Северяне, как, впрочем, весь советский народ, привыкли к большим открытиям. Какой-нибудь Ен-Яхой или даже Харасавеем уже не удивишь. Хотя, должен заметить, есть показатель — прирост запасов. Пусть это звучит не романтично — не новое открытие — зато выглядит солидно. За три последних года мы прирастили за три миллиона кубометров газа, и еще кучу конденсата и нефти.
Главная наша задача формулируется иначе: мы должны не расширять поиск, а уходить на большие глубины, даже за пятикилометровые отметки, на нижние, нефтяные, как прогнозируют ученые, «этажи». Если старость — мудрость человека, углубление я бы назвал мудростью нашего поиска.
Конечно, глубокие недра даются тяжелей. Даже чисто технически это очень непросто. Для скважины, глубиной три километра, нужно по болотам, тундре или тайге завезти все три тысячи тонн всяких грузов. Разведочные площади удаляются от баз уже километров на 500. С глубиной увеличивается время на спускоподъемные операции, растет частота долблений. Бригада Бориса Прудаева, первой пробурившая на Ямале скважину-пятитысячницу, добралась до кристаллического фундамента: проходка в твердом слое составляла несколько сантиметров за смену. Какие тут рекорды проходки! Вес каждого нового открытия кратно увеличивается.
Мы привыкли к «спокойному» залеганию пластов на структурах Западно-Сибирской низменности и оказались не готовы к аномально высоким давлениям, которые встречаются ниже трех километров. Сумасшедшие давления! Не дают бурить глубже. Наука тоже растерялась. А сами аномально высокие давления — признак богатых скоплений углеводородов. Пришлось основательно взяться за «ненормальные» пласты. При нашем объединении создана специальная партия по АВПДЛ, заключили договор с учеными Всесоюзного научно-исследовательского нефтяного геологоразведочного института, обратились за помощью к коллегам из Грозного и Краснодара, для которых супер-давления — нормальная вещь. В Тюмени от Западно-Сибирского НИГНИ «отпочковывается» научно-исследовательский институт, который займется непосредственно технологией глубоких скважин.
— Геологический поиск на Тюменском Севере претерпел — или потерпел? — немало организационных перестроек?
— И с высоты прожитых лет можно утверждать — не всегда они уместны. Наблюдалась тенденция к определенному регрессу: замораживались объемы проходки, поиск велся разбросанно, именно по принципу «снять сливки». Видимо, кому-то уже почудилось: наоткрывали больше, чем нужно. Жизнь показала, остановиться — значит отстать. Сейчас в пределах Ямало-Ненецкого округа действуют два производственных геологических объединения (в Салехарде и Старом Уренгое) созданы новые нефтеразведки.
Прошла испытание временем модель экспедиция-вахта. Опыт разведчиков Харасавэя, высадившихся на берегу Карского моря, показал и сильные, и слабые стороны вахтовой модели. К Заполярью нельзя подходить с привычными мерками, вахтовый метод — не чья-то прихоть, а объективная необходимость. В первую очередь она диктуется заботой о здоровье арктических буровиков. Медики считают, что трехнедельная вахта — наиболее приемлемый вариант работы в Арктике. Но Тюмень, в качестве опорной базы, на наш взгляд, далековата. Мы остановили свой выбор на Салехарде, намерены создать благоустроенные базы двух вахтовых экспедиций: Харасавэйской (Карской) и Гыданской, которой придется осваивать «сердце» Гыдана.
Хотел бы затронуть еще одну сторону организации производства. Наш великий геологический патриарх, научный академик Андрей Александрович Трофиму к, отец родной, выступил в «Литературной газете» с актуальным предложением: отдать нефтеразведке исключительно то, что входит в функции разведки, понимая это слово в прямом, военном смысле. Не контр, а разведки. Смотрите, газовики и нефтяники наступают нам на пятки. Мы работаем с ними одновременно на одном месторождении: мы проводим доразведку, они уже ведут эксплуатацию. Хотя добывающие отрасли — сугубо индустриальные, у них имеются мощные геологические службы. Зачем же задерживать нас, раздробляя наши силы, а не поручить доразведку самим нефтяникам и газовикам? Это послужило бы пользе дела. Мы мобильны. Заставь нас, мы в несколько дней высадим десант, скажем, где-то на острове Белом и быстро пробурим скважину, чтобы ответить, есть ли там газ. Но доразведка отнимает много сил и средств, мы увязаем, окапываемся, а ведь разведчикам — я снова сравниваю геологов с людьми военными — это, как правило, противопоказано.
— Ускорение, конечно, дело стоящее. Но я вспоминаю конфликты между экспедиционными инженерами-буровиками и геологами, нередко приходилось быть свидетелем. Стремление быстрее закончить проходку приводит к противоречию: геологи не успевают брать керны, материал, ради которого, в принципе-то, и бурится скважина. Буровик кричит: «Мне метры нужны!» Геолог: «А мне керн!» Не получится такое противоречие с эксплуатационщиками?
— Объясню экспедиционный конфликт. Сам я — инженер-буровик, тоже приходилось конфликтовать с геологической службой. Почему? Конечно, не потому, что мне не хочется знать, что там, в скважине, а потому, что метр проходки — наш основной экономический показатель. Вся жизнь, благополучие тех, кто работает в экспедиции, прежде всего, буровика, но и того же геолога, держатся на нем, батюшке-метре. Будет проходка — будет и премия, заработки высокие, новое жилье, детский сад для геологических пацанят. Это с ведомственной позиции. Геолог стоит на государственной точке зрения: работает на открытие. Хотя, справедливости ради, и он не всегда безгрешен: хочет подстраховаться, взять керна больше, чем требуется, провести большой объем промыслово-каротажных работ. А буровик, у которого свой план, в это время простаивает. Стычки действительно были. Метр проходки, как основной экономический показатель, не отменен, но тенденция — учитывать конечный результат, прирост запасов, не противопоставляя интересы инженерных и геологических служб. В живом деле, наверняка, без трений с эксплуатационщиками не обойдется, но эффект несомненен.
Омельчук: Начальником крупнейшей нефтеразведки на Тюменском Севере стал тридцатилетний Александр Чернышов.
Экспедиция — сложное хозяйство, мудрость требуется. В тридцать-то лет…
Подшибякин: С Саней мне пришлось долго работать, стоящий инженер, буровым мастером поработал. Думаю, дело потянет. А насчет молодости… Я напомню: нынешний начальник Главтюменьгеологии, Герой Социалистического Труда и доктор наших геолого-минералогических наук Фарман Курбан-оглы Салманов принял экспедицию в 28 лет. Щербина уже в 31 возглавил трест. В 30 начальниками экспедиций стали Ваня Гиря и Гена Быстров. Я только в 28 лет закончил институт, до ВУЗа пришлось работать, так меня глубоким стариком считали. То, что молодежь снова выдвигается на первые роли, вполне закономерно. В нашем деле хватка нужна, умение работать без оглядки и не бояться ошибиться. Молодого груз заслуг не тянет. Ошибся — мы за ними, старая гвардия — подскажем. Крупно ошибся — в 30 есть время для разбега. А за битого, как известно, двух небитых дают. Практическая геология всегда была делом молодежи. Популярность нашей профессии, может быть, только космонавты несколько потеснили. Мы же идем постоянно в неизведанное. Одно слово — разведка. Штирлицы. Гитлер, капут!
У каждого поколения — своя революция. Днепрогэс, Победа, целина, космос, БАМ — все продолжение молодой революции. А наша Тюмень?.. Мы распределялись после ВУЗа:
— Ты куда?
— В Тюмень.
— А где это?
Сейчас не просто каждый помнит «где это», но и многие господа за рубежами, у которых по советской географии всегда двойка. Не могут не знать. Ведь Тюмень — могущество державы. Тюмень — это революция в экономике, у истока которой геологи. Смотрите, как географические понятия повернулись. Нас с Львом Цыбулиным (он сейчас ведущий геофизик Главтюменьгеологии, Герой СоцТруда) из Тюмени направляли в Тарко-Сале. Где такое Тарко? Смотрим, где-то на краю карты, ужас — глушь, дальше не придумаешь! Сегодня Тарко-Салинская экспедиция — самая южная на Ямале, арьергард, можно сказать. Авангард перешел 72-ю арктическую параллель.
— Такими темпами до Северного полюса недолго добраться.
— Добраться — не проблема, может, только пока глубоковато для наших буров.
Что еще вчера казалось недосягаемым — сегодня представляется до банальности простым. Время спрессовано. Такие скорости как раз по характеру молодежи.
— Никак старая гвардия списывает себя в обоз?
— Житейская мудрость немного консервативна. Прежде, чем дверь открыть — в окно выглянешь, про калоши не забыть. Но опыт — великая вещь. Повторюсь: за спинами нынешних молодых стоим мы. Когда приходилось начинать нам, такого тыла не чувствовалось, бросались очертя голову. Хотя свой резон был: если оглядывались бы, глядишь, Самотлор с Уренгоем и по сию пору не открыли бы.
А старая гвардия, те, что остались (их, кстати, многократ меньше, чем тех, что ушли), чувствует себя молодцом. Старейший наш геолог Иван Петрович Крохин получил нефтеразведку к своему пятидесятилетию. Крутится — молодой позавидует. Спрашиваю: Иван Петрович, второе дыхание открылось? Улыбается.
У молодых слабовата человеческая струнка. Только с годами приходит осознание: все, что ты делаешь, оно для людей, значит, для того товарища, который рядом с тобой. А ты с него требуешь максимум, а ему — ниже минимума. Иногда слышишь: «Я ж для дела». А коли для дела, надо понимать — для человека! Экспедиции, как правило, всегда на обочине крупных центров. Начальник здесь, как говорится, царь, бог и воинский начальник. Вкусный хлеб в экспедиционной пекарне, хороший клуб, детский сад, чтобы хорошо в саду дети обихожены, чтобы холодно им не было, няньки — заботливые, а игрушки — интересные. Вот что, кроме основной задачи, придется решать Александру Чернышову.
А роль бурового мастера? Это ж отец родной для полусотни человек. Начальник экспедиции на базе, мастер — на буровой. Иной раз от его пятачка в тундре до базы — полтысячи километров. А нужно, чтобы все исправно крутилось, народ себя чувствовал сносно. Мастером нужно родиться. Хороший бурмастер всегда дефицит. Возьмем Николая Дмитриевича Глебова, нашего Героя Социалистического Труда. Справедливый человек. В бригаде уважают, начальство не обижается. Его коллектив за полгода набурил 12 тысяч метров. А на Мысе Каменном столько же выдали четыре бригады вместе. Один хороший четырех профессионалов стоит.
— Кто старое помянет… Но с Николаем Дмитриевичем, сказывают, у Вас были крепкие разногласия.
— Их преувеличили. Но был случай. Я его заставлял забуриться без бани и сушилки на буровой. Он — ни в какую. Был прав. Рабочее дело, быстро решили. Это никак не повлияло на наши взаимоотношения. Я его глубоко уважаю, надеюсь, и он не потерял ко мне уважения. Будь у нас десяток Глебовых, мы бы многих проблем не знали.
— Я Вас хотел спросить о Вашем любимом буровом мастере, точнее — самом уважаемом. Вы уже, кажется, ответили?
— Могу добавлять долго. Борис Прудаев три десятка лет в разведке глубоких горизонтов. Мастер. Павел Кожевников спервоначалу, сейчас в Харасавэе, на персональном счету у Паши с десяток разведанных месторождений. Из молодежи показывают стабильный класс Александр Греков из Уренгоя, Леонид Крупин из Газ-Сале. В Тарко-Сале появился хороший парень, 27-летний Владимир Исаев. Не побоялся взять высокие планки, сейчас составляет хорошую конкуренцию Глебову.
— Василий Тихонович, помните Ивана Расковалова?
— Каротажника? Знаком.
— Он рассказывал как-то об открытии Уренгоя. Ему посчастливилось проводить на первой скважине промысловогеофизические исследования. Все делает, как положено, а приборы ведут себя ненормально, зашкаливают. 750 метров продуктивной залежи показывают. Абсурд какой-то. Самый отчаянный фантазер не придумает. Передать на базу — засмеют коллеги, верят в Ванину трезвость. Перепроверил. Всё. Нет, 750 метров, и точка.
И тогда понял: вот он, звездный час. Не врут приборы, пишут правду.
— Повезло Ивану. Такой же случай: мы первый ямальский гигант отрывали, Заполярное. Главный геолог Тазовской экспедиции Быстров передает мощность залежи — 250 метров. То ли Геннадий неуклюже шутит, то ли радисты врут — связь плохая. Делаем запрос. Быстров стоит на своем, подтверждает письменно — 250. Ну, как не звездный час?!
— Он, как известно, в жизни часто не бывает. Может, разочек. Открытие Уренгоя — звездный час не только Расковалова, но всех ямальских нефтеразведчиков, всего тюменского поиска. А, может, всей страны. Звездный час — наверное, оправдывает нашу жизнь. Но мы ж приучены жить не прошлым, а будущим. Не считать же, что звездный час ямальских геологов позади?
— Я бы уточнил: газовый пик мы, может, пережили, но у нас впереди звездные часы по газоконденсату и нефти Ямала.
Омельчук: Последний вопрос хочу задать. Вы, Василий Тихонович, заядлый книгочей. Как человек, жизнь свою посвятивший одному делу и одному краю, наверное, с особым пристрастием читаете то, что посвящается сибирским геологам. Как оцениваете писательское освоение тюменской целины?
Подшибякин: Давно уже, были мы стройнее в талии, оба, договорились с одним тогда молодым писателем, что я обязательно стану первым подписчиком его собрания сочинений. Прошла четверть века. Я держу у себя на полке три тоненькие книжки, к корешкам приклеил: том I, том II, том III. Этот писатель, не хочу раскрывать инкогнито, знает буквально всю подноготную нашего поиска. Кому, как не ему! Благодатный невероятный материал. Пиши, Джек Лондон! Он тем более — Женя. Но что-то, видимо, не срабатывает. Прозаиков и поэтов приезжало и приезжает к нам на Мамаев мыс, в Старый Уренгой, сюда в Салехард, на Харасавэй, даже на Гыдан, в любимое Тарко-Сале немало. Мне попадали и честные книжки, и откровенная халтура — опусы литналетчиков. Но соизмеримого с масштабом того, что здесь сделали геологи, строители, нефтяники, газовики, трассовики, до сих пор не встретилось. Не везет. Может, не везет. Правильно, большое, как писали старые деревенские поэты, видится на расстоянии. Но ведь и сибирская эпопея длится уже третье десятилетие! Успел же Шолохов осмыслить российский Октябрь уже через полтора десятка лет в «Тихом Доне»! Вот мне нравится проза Василия Аксенова, ироничность его импонирует, смело, свежо, начинал по-честному. Почему он стесняется приехать к нам? А писатели Сибири? Разве не нашли бы они здесь своего настоящего героя?
1979 г.

СЕКРЕТАРЬ «ГОРЯЧЕГО» ГОРКОМА

На двери служебного кабинета первого секретаря Новоуренгойского горкома партии Евгения Федоровича Козлова нет привычной таблички «Прием по личным вопросам… дни… часы…».
— Не время еще четкий регламент устанавливать, — поясняет Козлов. — Горком новый. Город новый. Народ новый. Мы должны приглядеться, на нас людям надо поглядеть. Почаще, когда надо.
Все секретари принимают в любое время. Наташа, — нажимает он кнопку селектора, — ко мне кто-нибудь есть?
— Молотков записался на прием.
— Пусть заходит.
Не нужно быть психологом, чтобы определить: поздний посетитель — парень рабочий. К визиту специально не готовился, в горком заглянул сразу после смены. Зеленый свитерок подчеркивает мощный разворот плеч. Парень основательно усаживается на стуле наискосок от секретаря горкома, кладет на стол крупные, характерного механизаторского загара, руки.
— Я снова по старому вопросу, Евгений Федорович.
— Не увольняет Ситников?
— Перевода не дает.
— Может, конфликт исчерпан?
— Затишье это, Евгений Федорович, перед новой склокой. Жену мою наотрез отказался прописывать. Работаю и оглядываюсь: на каком-нибудь пустяке поймает и статейку в трудовую запишет. С такой и в штрафбат не примут.
— Сгущаете краски. В конце концов, профсоюз есть. Да и пустяков можно не допускать, не давать повода.
— Да разве ж это работа, с оглядкой? — Парень смотрит перед собой в окно. Через дорогу в редковатом леске поднимается девятиэтажный дом, несмотря на позднее время, крутится кран, на верхнем перекрытии ходят монтажники. — Вам бы так понравилось работать, Евгений Федорович?
Козлов не ответил, механически постукивал по полированной столешнице.
— Давайте так договоримся, — наконец сказал он Молоткову. — Завтра во второй половине дня зайдите к Ситникову.
Только посетитель закрыл дверь, Козлов снова нажал кнопку на переговорном устройстве.
— Наташа, пригласите на завтра, к десяти, Ситникова — начальника СУ-942.
В назначенное время и я подхожу к кабинету Козлова.
У Ситникова, высокого, полноватого человека, офицерская выправка, отвечая, он все время пытается подняться, объясняться стоя.
— Да сидите Вы, — в которой раз просит его Козлов. — Не на уроке… Мы, Виктор Ионыч, помнится, решили — по одному вопросу дважды не встречаться.
— Решали, — снова пытается встать Ситников. — Я не знаю, почему он жалуется. Я ведь с ним по-хорошему, новый кран ему выделяем. Если хочет уходить — тоже не возражаю. Но перевод дать не могу. Какой-никакой, а я руководитель, авторитет ронять не хочу. Так меня любой шантажировать начнет…
— Прийти на прием в горком партии — по-Вашему, шантаж? — у Евгения Федоровича от удивления поднимается бровь. — Но, если уж Вы заговорили об авторитете, давайте выясним. Авторитет — это справедливость, верно?
— А я разве не по справедливости? «Жигули» ему дал.
— Не совсем точно сказано — «дал», — перебил Козлов. — Машина — от государства. Молотков ее за семь-то северных лет честным трудом заработал. Ордер на автомобиль — не милостыня от начальника.
— Видите, как выходит — обиделся Ситников. — Что ни сделаю, все против меня.
— А Вы, Виктор Ионыч, акценты правильней расставляйте. Жену Молоткова в жилом вагончике не прописывают — это же чисто Ваша инициатива. Семью рушите.
— Его жена не у нас работает.
— И Ваша супруга не в Управлении трудится. А ведь вместе живете? Прописывали, никто Вас не укорял, что жена по другому ведомству.
— Мне своих рабочих селить некуда, а Молотков уходить из Управления собрался. Пропишешь — уже не выгонишь.
— Ну и лексикон у Вас, Виктор Ионыч, слова барские — «выгонишь»! Как Вы передового работягу до такой жизни довели, что он от Вас бежит, несмотря на всякие посулы?
— Целый месяц же он прогулял, Евгений Федорович.
— Не думал, что Вы так прямолинейно хитрить будете. Я что. этой истории не помню? У меня память хорошая. Вы его уволили без согласия местного комитета, а Молотков сам — член профкома.
— Я не юрист, всех тонкостей, в конце концов, не знаю. Виноват. Ошибку допустил.
— Как руководитель — должны знать. Не было месячного прогула, суд восстановил справедливость. А Вы после этого не можете угомониться. Человек трудится с оглядкой, боится — подсидят.
— Да он этим симулирует! — Ситников снова поднялся и чудь повысил голос, но негодование его звучало неуверенно.
— Могу согласиться с Вами, — спокойно остановил его Козлов. — Но ведь всё — сами признались — с Вашей ошибки началось. Ершистый у него характер, верно, но за это не увольняют. Может, лишний разок прислушаться надо. Вы хоть понимаете, что человека оскорбили? Он семь лет на Севере добросовестно трудится. а Вы его посылаете в суд правду искать. Он что, патентованный кляузник? Каково ему? Ведь он вроде как со своими рабочими-товарищами судился. Что ему этот иск выигранный, когда суд страшнее, чем эшафот? Для Вас — формальности, для него — драма. Как он работать будет, опозоренный?
Ситников тяжело вздохнул, отдуваясь, хотел что-то сказать, но махнул рукой.
— Я тоже человек…
— За свои ошибки отвечать надо. На рабочего человека гонения устроили… Разберитесь. В себе попробуйте разобраться… Мстительность до хорошего не доведет.
— Подрываете Вы мой авторитет, Евгений Федорович, — тихо сказал Ситников. — Ведь дам перевод — слабинусвою покажу…
— Почему слабость? Силу свою покажете. И не рушу я Ваш авторитет, за него борюсь. Ведь за Вашим поединком с Молотковым народ в ДСУ следит, каждый вывод делает. Я бы мог, конечно, настоять — дайте перевод. Вы бы, наверное, не стали мне противоречить. Но я хочу, чтобы Вы сами это сделали, продумали и сделали, чтобы и Молотков понял, и все в Вашем управлении: не Козлов на Ситникова надавил, а Ситников честно свою ошибку признал и по справедливости поступил. Честность и справедливость — такие вещи двусмысленно не толкуются.
Начальник управления поднялся, страдальческое выражение его лица отражало внутреннюю борьбу между привычной исполнительностью и столь же привычным упрямством.
— Тяжело мне будет, если до Вас эти простые истины не дойдут, — как-то устато вымолвил Козлов. — Конечно, важно, чем закончится эта грустная история. Но меня больше интересует — сумеете ли Вы правильно оценить свое поведение… Позвоните мне после встречи с Молотковым.
Видно было, нелегкий разговор утомил первого секретаря. Евгений Федорович поднялся, походил по кабинету, подошел к окну и долго смотрел на дорогу. Напротив был поворот. Машины притормаживали, словно осторожные путники, на высокой ноте обрывался гул моторов. Рабочий день входил в свой зенит. Машин было много, все больше тяжелые, неповоротливые «Ураганы», словно присевшие на задние колеса «Магирусы», КрАЗы с дымными шлейфами.
— Я еще помощником машиниста тепловоза был в Ишиме, — вдруг сказал Козлов, — у Виктора Юрченко. Такая история произошла: по-нашему, по-путейски, говоря, «растянулись» мы на перегоне. Тепловоз только-только из ремонта вышел — авария. Причины найти не можем, Юрченко наш — отчаянный мужик, скорей умрет, чем в собственном бессилии распишется. Причина тонкая была, сразу не найдешь. Но он нашел. Током его сильно стукнуло, я, как черт, измазученный, из машинного отделения выполз. Но доказали, что авария произошла не по нашей вине. При ремонте мелочь одну не учли. Но пока то да се, начали комиссии заседать. Нам грозила кара — товарищеский суд. Я — совсем еще молодой рабочий, предстоящее наказание товарищеским судом до отчаяния доводило. Судить будут… Судимый… Я армию отслужил, ни разу на «губе» не сидел. Но есть же толстокожий народ, на суд человека пошлет, а того не понимает, что унизил, оскорбил. Ошибки запросто себе прощает. А ведь — если по существу — начальник не только сам ошибку не должен допустить, но и ошибку подчиненного предупредить.
Евгений Федорович еще раз надолго остановился у окна.
— Не знаю, переживает ли сейчас Ситников, а я за него переживаю: проверяется — состоятелен ли он, как руководитель. И — как человек, — добавил он.
— Главная задача руководителя города? — наверное, чересчур казенно поинтересовался я.
— А это всегда: чтобы у народа был хлеб, вода и продукты.
Наверное, ответ Козлова своей непафосностью меня удивил: кажется, перед городом Новый Уренгой стояли куда более грандиозные общегосударственные задачи. Но я промолчал: понятно, хлеб и вода — это святое.
Но что-то с утра он был не то что устал, но напряжен, тревожен.
— Вы как будто чего-то опасаетесь, Евгений Федорович.
Он не отвернулся от окна, долго молчал.
— Это в Средней Азии произошло, я там работал в маленьком промышленном городке. Об этом не говорят, тем более не пишут. Одним словом, довели работяг до голода. Итак не жирно жили, а тут куда-то хлебный состав запропастился, хлеба в городе нет, прилавки пустые, в заводской столовой капусты в щи нет, рис кончился… Народ на улицу вышел. Какой-то милиционер с перепугу стрельнул. Пошла битва, резня. Я все это своими глазами видел. Не приведи Господи, голодный бунт видеть! Народ озверел, бил, крушил, крошил. У начальства один аргумент — пуля. Крови было много. Два дня народ не сдавался — терять нечего. Не приведи Господи! Там — ни правых, ни виноватых.
Козлов передохнул.
— У нас в Уренгое все вроде пристойно. Кажется, на Севере народ к бунтам не приучен. Но каждый день начинаю: есть ли хлеб с маслом в столовых, мука для хозяек, все ли с продуктами ладно.
В северных новых городах первый секретарь часто оказывается последней инстанцией для хеловека, ищущего справедливого решения. Что греха таить, в горячке производственных дел заедает текучка: план горит, объект не принимают. И тогда идет северянин в горком. Понятно, и Козлов не волшебник, все вопросы не решит. Но своей лидерской должностью он лишен права не вникнуть, досконально не разобраться.
— Евгений Федорович, — рискнул я рассказать случай. — В магазине очередь собралась — не привезли хлеб. Пожилой бородач, стоявший передо мной, ворчит: «Куда Козлов смотрит?»
Козлов что-то быстро черкнул в календаре.
— Надо заглянуть на новый хлебозавод: затянули строители сдачу. Будем считать, что пожелание трудящегося бородача дошло по назначению, — улыбнулся он.
Север… Боюсь, у многих это понятие связывается со словами туристско-прогулочного оттенка: экзотика, романтика, энтузиазм. От серьезных людей приходилось слышать: «Какие проблемы? Государство миллиарды вбухивает. Тюменский заказ: всем красный светофор, ему — зеленую улицу. Жизнь по льготному тарифу».
Это от неведения. Тот же, кто видел, как осваивается Север, знает, что это работа размаха, энтузиазма первых пятилеток: та же грязь, пот, нервы, помноженные на масштаб дел, помноженные на суровую специфику края.
Ежегодно нужно строить и вводить два-три газовых промысла — настоящие заводы в голой тундре! — бурить две сотни эксплуатационных скважин. К концу пятилетки цифра добычи природного газа должна превысить восемьсот миллиардов кубометров. Почти триллион! Труднопредставимо. Арифметическая арифметика. За зимний сезон нужно вводить нитку магистрального газопровода — стальная «ниточка» длиной во всю тысячу верст. К концу пятилетки предстоит, по всей вероятности, заняться и нефтепроводами. В уренгойской программе — тысячи километров высоковольтных линий электропередач, километры шоссейных дорог. За пятилетку — миллион квадратных метров жилья. Для сравнения: за 1979 год ввели только первую десятку тысяч.
Уренгой — народнохозяйственный объект первостепенной важности. Он не обойден вниманием всех заинтересованных министерств и ведомств. Выскажу, может, спорную мысль — в любом деле всегда есть один человек, на котором замыкается круг проблем, ключевая фигура, которая стыкует стратегические и тактические задачи. Невольно спрашиваю себя: «Человек может принять на себя этакую душевную ношу?»
Сколько забот, сколько проблем — самого разного масштаба! Повседневная работа, в которой не может быть мелочей. В этой текучке повседневности не должно утеряться главное поручение, ради чего он здесь. Конечно, Козлов знал, что проблемы Западной Сибири в Отчетном докладе ЦК съезду КПСС обойдены не будут, но не ожидал, что Уренгой «персонально» громко прозвучит с главной трибуны страны.
Еенеральный секретарь отчитывался:
«Месторождения сибирского региона уникальны. Наиболее крупное из них — Уренгойское — отличается такими гигантскими запасами, что на протяжении многих лет может обеспечивать как внутренние потребности страны, так и экспорт, в том числе, в капиталистические страны. Добычу газа и нефти в Западной Сибири, их транспортировку в европейскую часть страны предстоит сделать важнейшими звеньями энергетической программы одиннадцатой, да и двенадцатой пятилеток».
Пока звучали долгие аплодисменты, делегат Козлов думал о том, как же велика становится ответственность каждого уренгойца. Отныне вряд ли получатся спокойные дни и ночи.
Козлов понимал: надо формулировать главное направление, влиять на события. На этой малооборудованной «планете» — Уренгое. Как в хаосе первостроительства найти основное, не заплутать, не зайти в тупик? Прибывают тысячи новых людей. Тысячи! Кто они, каков коэффициент их человеческой значимости? Зачем они здесь — делать общее дело или набивать потуже свою безразмерную мошну?
Опыт у него имелся. И в Ишиме, в депо, и в горкоме, и — позже — в Надыме, где Козлов возглавлял горком партии. Тюменский обком одобрил деятельность горкома по работе с первичными организациями. Это, пожалуй, самый главный курс в надымском «университете», уроки которого хорошо усвоили коммунисты на Уренгое.
У секретаря горкома не может быть «нулевого» периода. Когда Козлов из южного Ишима попал в северный Надым, принял дела (а они там обстояли не лучшим образом), трудности захлестнули сразу. Огромной стройплощадкой называли район. В Надыме и на Уренгое строители трубопроводов бригадами живут в трассовых городках, нередко за сотню верст одна от другой. Буровые нефтеразведчиков и эксплуатационщиков тоже теряются в безбрежных просторах здешнего редколесья. На точке — несколько десятков человек. То же самое — на газовых промыслах: небольшие автономные коллективы. Удалены друг от друга строители компрессорных станций, монтеры железнодорожных путей, монтажники линий электропередач. Бригада, участок — вот самостоятельная единица, боевое подразделение: вот из чего складывается монолит Всесоюзной ударной комсомольской стройки… Но здесь ли он спрятан — главный рычаг воздействия?
Конечно, не один Козлов искал ответ на этот стратегический вопрос.
Уренгойских коммунистов на партийном съезде представляла оператор по добыче газа Раиса Васильевна Хворостинова. В оперативно-производственной службе № 1 на промысле-«первенце» Уренгоя ее избрали партгрупоргом. Женщина беспокойного и прямо-таки неугомонного характера, не дает засидеться никому. Под ее началом 14 коммунистов. За группу с таким руководителем можно не беспокоиться — отсиживаться на далеком промысле не будут. Раиса Васильевна в горкоме человек «свой», за помощью придет, и с предложением.
Бригада плотников, которую возглавляет депутат Верховного Совета СССР, член ЦК ВЛКСМ, командир Всесоюзного ударного комсомольского отряда имени XVIII съезда ВЛКСМ Павел Баряев, стопроцентно партийно-комсомольская. Групоргом выбрали плотника Владимира Семина, участника первого еще «десанта» в Уренгой с Большой земли, четвертый год возводит со своими товарищами новый город. Выступая в телепрограмме «Время», Баряев поправил интервьюера, который хотел похвалить бригадира:
— Бригадир не все может, — сказал Павел. — Главное в коллективе — костяк надежный.
Слышал ли это интервью Козлов? Если слышал, наверняка порадовался — его стратегия проявилась в баряевских словах.
По привычке Козлов все сравнивает с Надымом. И хотя нерешенные вопросы обыденного бытия в Новом Уренгое могут поколебать слабодушного, он с удовлетворением отмечает, что здесь, по сравнению с Надымом, намного раньше решены вопросы централизованного теплоснабжения, раньше в дома пришли газ и вода. Надым на десятом году своего существования ежегодно вводит около пятидесяти тысяч квадратных метров жилья, Новый Уренгой обогнал его.
По натуре Евгений Федорович человек обстоятельный, не склонный к частым переездам. Перемена места дается ему с трудом. Тяжело прощался с родным коллективом в депо Ишима, когда стал работать в горкоме партии. Нелегко давался переезд на Север, в Надым, — по своей воле он рабочего места никогда не менял. А сколько связано с Надымом! Ведь за считанные годы подняли такую махину — крупнейший в стране газодобывающий комплекс «Медвежье». В Уренгое много тех, кто прошел и школу Медвежьего, и университеты Надыма. Управляющие уренгойскими строительными трестами Юрий Александрович Струбцов и Дмитрий Сергеевич Белега, начальник Дирекции по обустройству Уренгойского месторождения Борис Алексеевич Арно проходили экзамен на хозяйственную зрелость в Надыме. Директоры объединений «Уренгойгаздобыча» и «Тюменьбургаз» Иван Спиридонович Никоненко и Юрий Тимофеевич Ивченко. Кого перевели, а кто и сам вырвался на новую горячую точку…
Трудно прощаться с городом, в который так много вложено. А что впереди? Все — по новой?
Дочка, восьмиклассница Марина, пригласила в кино.
— Рассчитываешь на отцовские связи? — сразу раскусил девичьи хитрости Козлов.
В Новом Уренгое, а число его жителей каждый месяц прибавляется на тысячу, лишь один кинозал «Факел»: на любой фильм попасть трудно, а уж если идет вестерн… В кино Евгений Федорович ходит, конечно, ему не раз приходилось отвечать на зрительские вопросы: «Куда Козлов смотрит?»
Первую организационную партконференцию провели в «Факеле», для второй он оказался маловат, пришлось ставить стулья в спортивном зале пошире, под баскетбольными кольцами. В ночь перед конференцией неумелый бульдозерист, зацепив трубу, раскурочил теплотрассу. Всю ночь шла борьба за жилой микрорайон, которому грозила опасность тепловой блокады. К спортзалу подогнали аэродромный теплодуй. Секретарь обкома, выступая на конференции, между прочим обратил внимание коммунистов на то, что много в новом Уренгое построено, а вот приличного зала все еще нет.
Многого еще действительно нет в Новом Уренгое. Не совсем понят этот феномен — новые северные города. Там, на Большой земле, города растут годовыми кольцами — домик к домику — столетиями, накапливая быт, традиции, устои. А здесь — вчера еще голое место, полярными ветрами продутое, а сегодня — город. Но ведь обозначение и здесь и там: город. И здесь нужно все городское. Много нетерпеливых людей, требуют всего сейчас и немедленно. Почему уезжают? Потому что оценивают все не по тому, что есть, а чего недостает, чего нет. У тех, кто остался, другая мерка — радоваться и гордиться тем, что есть. И — надеяться на лучшее. Первый десант на месте будущего города высадился в 1973 году. Поселок начали строить два года спустя. Размах работ был столь стремителен, что в 1980 году поселок уже получил статус города. Но можно ли сразу построить все необходимое, если и сегодня, как ни странно, не существует генерального плана? Не северяне в этом повинны — не успевают московские и ленинградские архитекторы.
Почва Козловского оптимизма — реализм. В этом году сдадут два клубно-спортивных комплекса: в микрорайоне газовиков и в городке трубостроителей. Из Москвы пришло приятное сообщение: в Серпухове союзный Миннефтегазстрой наладил выпуск сборных спортзалов с плавательными бассейнами. Первый экспериментальный образец примет Новый Уренгой. Из Тюмени позвонил начальник Управления рабочего снабжения «Главтюменьгазпрома» Гуслистый: в Финляндии закуплено оборудование для мебельного магазина. Новоуренгойский «Универсам» и четыре столовые, кстати, возведены из финских панелей. Есть новость: местные связисты приняли вторую цветную программу из Останкино.
Но ничто не приходит само собой…
…Разговор перед новым годом, и тема — декабрьская. Аркадий Шагенович Тельян собран, подтянут, строгий костюм подчеркивает сугубую официальность. Козлов, впрочем, давно знал руководителя архитектурно-планировочной мастерской ЛенЗНИИЭПа: с невозмутимым, официально-строгим лицом может разыграть самую невероятную шутку. Переход к веселой ребячливости мог произойти незаметно. Однако в тоне собеседника не было и намека на шутки.
— Аркадий Шагенович, — предупредил Козлов, — у нас же совершенно серьезный разговор?
— Я дал повод? — нахмурился невысокий человек с высокогорными чертами лица.
— Так ведь в голове не укладывается! — воскликнул Евгений Федорович.
— Как снег, Евгений Федорович, на голову.
— Но Вы-то сами осознаете масштаб последствий?
— Если бы не осознавал, не завел разговора. Только с Вашей помощью мы и сможем катастрофу предотвратить.
Новый Уренгой начинал свою жизнь в статусе города, не имея генерального плана. Выходя на месторождение, газовики — будущие его хозяева — поручили проектирование города ведомственному институту ВНИПИгаздобыча (Саратов), который занимался проектом обустройства Уренгоя. Саратовские архитекторы, городами не занимавшиеся, рьяно взялись за дело, обещая создать город-картинку. «Второй Норильск» остался обещанием, в восьмидесятом году строительный Госкомитет передал работу ЛенЗНИИЭПу.
— Мы этой вести не обрадовались: переработка потребовалась коренная, — уточнял потом Тевьян. — Одно обнадеживало: на месте есть серьезные, умные люди.
Но сейчас Тевьян докладывал Козлову не о мелких недостатках саратовского проекта. Под будущий город выбрано совершенно не то место. Каково это слышать руководителю горкома, когда дела закручены на полную мощь?
Выбрать надежный пятачок для солидного города среди ямальских просторов — всегда сложно. В гнилых болотах немудрено целый город утопить. Саратовские проектировщики отыскали площадку тютелька в тютельку: ровно на семьдесят тысяч жителей, без перспектив. Но свое могучее слово молвил сам Уренгой. Подземный газовый океан, казалось, не имеет берегов. Геологи все еще уточняют контуры подземного «побережья», приращивают запасы. Одно слово — уникум. Соответственно растут проектные цифры добычи. Первоначальный вариант — 30 миллиардов кубометров — выглядит несерьезно скромно. 185 — недавно выглядели недосягаемо. А нынче проектный отбор — 257 миллиардов кубометров — не смущает никого. И это не обязательно окончательная цифра!
От объема добычи численность населения строящегося города зависит напрямую. Мыслится, что газовая «столица» Сибири будет насчитывать полтораста тысяч. На старую площадку их не втиснешь. Кто ошибся, когда? Найдется ли пресловутый стрелочник?
— Строить второй город? Аркадий Шагенович, мы с Вами не мальчики.
— Мы нашли новую площадку, Евгений Федорович, — Тевьян обратился к карте. — Вот здесь, в луке Ево-Яхи. На старой площадке оставить микрорайон, связать их магистралью. Правда, придется переносить железнодорожную станцию — она въехала в город. Еще не поздно.
Наверняка, промелькнула в секретарской голове мыслишка: оставить все, как есть, не он нагородил этот огород, пусть расхлебывается тот товарищ икс (если он есть), который не мог заглянуть на пару лет вперед. Кто вообще будет выслушивать эти безумные идеи?
— Что конкретно, Аркадий Шагенович?
— Для начала нужно убедить областное начальство, чтобы оно ходатайствовало перед Москвой.
— Собирайтесь, завтра летим в Тюмень. Но учтите, там на наши беды издали смотрят.
В Тюмени тянулись нелегкие разговоры, но первый секретарь обкома поддержал северян.
Потом, естественно, столица.
Из Москвы Козлов вернулся удрученный, махнул рукой:
— Хвастать нечем.
Но тут же добавил:
— Но это — пока.
С кем только ни приходится встречаться секретарю «горячего горкома! Замминистры Газпрома и нефтегазстроя, руководители Минэнерго, Аэрофлота, Минтрансстроя, начальники тюменских главков. Космонавты, писатели, артисты, кинорежиссеры, конструкторы, энтузиасты дирижаблестроения, популярные эстрадные певцы и зарубежные журналисты. Это не просто приятные встречи — работа. Даже журналисты помогают в решении уренгойских проблем. Как-то Евгений Федорович пожаловался своим собеседникам из журнала «Смена»: на книжном голодном пайке сидит уренгойская смена.
«Можем помочь», — пообещали сменовцы. Журнал призвал молодую страну: «Соберем библиотеку для строителей Уренгоя!» Со всех городов и весей шли увесистые посылки в штаб операции в Москву или прямиком в Уренгой. Со второй, детской библиотекой дело шло уже по накатанной дорожке. На обеих библиотечных вывесках —…имени «Смены».
Я как-то поинтересовался у знаменитого надымского бригадира строителей Юрия Година:
— Чем берет Козлов?
Юрий Панфилович с Козловым бок о бок проработал не один годок, рабочий бригадир — член бюро городской партийной организации.
— Убеждать умеет Евгений Федорович, — подумав, сформулировал свою мысль Годин. — Но конкретными делами. У меня бригада комплексная, большая — полсотни человек. Передовая, лучшая в тресте, мне поэтому суют и суют зеленых необстрелянных. Где еще этот молоднячок лучше обучится? У передовика Година, естественно. Я молчу. Но мои ветераны язык на крючок не застегивают: лишняя-то нагрузка на них, а заработок меньше. Задержался разок после бюро. Так и так, говорю, Евгений Федорович, везде ж мера должна быть. Не бригада, а жижа получится. «Верно, — отвечает, — мера. Но ты ответь на мой вопрос, Юрий Панфилович, что важнее: дом построить или человеку — характер? Дом важно, но куда важнее, если мы с тобой вырастим, выпестуем в молодом человеке ответственное отношение к жизни. Пусть он потом в другой коллектив уйдет, у него ж гоцинская хватка уже выработалась! Поговори со своими гвардейцами, пусть-ка они своих наставников вспомнят — те на них тоже в свое время не один рубль наверняка потеряли. Убедительно? — Помолчал и добавил: — Хорошо, что ты этот вопрос Юра, поднял. Позвоню твоему управляющему, ветеранов обижать не следует: ваши финансисты найдут законную форму поощрения».
В Надыме у Козлова был предшественник: он рьяно взялся за дело, но его хватило ненадолго. Не выдержал испытания масштабом. Но ведь и Козлов, с его осторожностью, деликатностью, компромиссностью на первых порах «не гляделся».
«Мягковат, — говорили. — Его манеры не для такого разворота».
Оказалось, что чуткость, тактичность, внимание к людям, работа без скороспелых решений пригодны и для серьезного масштаба.
Поэтому-то он сегодня и на Уренгое.
В кабинете первого секретаря на полочке, где лежат самые дорогие сувениры, — толстый квадратный гвоздь из блестящего металла. Знаток сразу определит — это «костыль», монтеры пути скрепляют такими звенья «железки». Как блестящий костыль оказался здесь? Может, воспоминания о железнодорожной молодости?
Нет, кусочек металла заставляет не вспоминать, а думать о ближайшем будущем Нового Уренгоя. В прошлом декабре монтеры знаменитой «Тюменьстройпути» подошли к станции Уренгой, уложили последнее звено. Оно было последним во всех смыслах — снабженцы полностью выскребли склады, чтобы обеспечить монтерам их рекордные темпы. Козлов полетел на торжества. Там ему и вручили символический «серебряный» костыль. Конечно, хотелось бы — «золотой»… Дело в том, что «станция Уренгой» от города «Новый Уренгой» находится за 82 километра. Проектировщики что-то напутали и посчитали станцию конечной на трассе от Сургута… Снова на разных уровнях нужно убеждать, где должна заканчиваться железнодорожная магистраль. Для северного города, отрезанного сибирской зимой и огромными пространствами от баз снабжения, магистраль — настоящая дорога жизни.
Первый секретарь Тюменского обкома Богомяков порекомендовал:
— Надо бы, Евгений Федорович, продумать формы организации помощи путейцам. Каждый выигранный день большую пользу принесет.
Горком собрал новоуренгойских строителей.
— Можем помочь железнодорожникам? — спросил Евгений Федорович.
— Почему бы нет, — ответил представитель «трубачей» трассового треста «Уренгойтрубопроводстрой», — летом «мертвый» сезон, трубу не кладем, можем отсыпать земляное полотно для Коротчаева.
…Заботы первого секретаря «горячего» горкома. Он не строит дома, не прокладывает дороги, не варит трубу-«тыщовку», не следит за приборами на газовом промысле. Но он строитель по существу.
В Новый Уренгой прилетел первый замминистра транспортного строительства Союза Литвин.
— Тянут-потянут, — пожаловался Козлов, — задерживаются. Я уж и не знаю, Николай Ильич, когда рядом с «серебряным» полноценный «золотой» костыль положу.
Замминистра облетел трассу, посмотрел все в натуре. Планерку высшего уровня вел лаконично — чем-то обязательно поможет министерство, в чем-то местным трансстроевцам нужно рассчитывать на свои резервы.
Меня в этом визите интересовало еще одно. На том совещании в Москве, с которого Козлов вернулся невероятно расстроенный, именно Минтрансстрой выступил в роли главного «оппозиционера» переноса железнодорожной станции «Новый Уренгой» за черту города. Неужели Козлов не воспользуется случаем?
Козлов разговор завел.
— Давай послушаем специалиста, — предложил ему замминистра. — Здесь начальник экспедиции Ленгипротранса находится.
Молодой изыскатель излагал уверенно:
— За перенос, Николай Ильич, только один фактор — морально-эстетический: станция влезла в центр города. Против — все остальные аргументы: экономика, сроки ввода, обеспечение материалами и финансами. Счет на два-три десятка честных миллионов рублей…
— Слышь, Евгений Федорович? У меня лишних миллионов нет. Убедительно?
К Козлову повернулся ленинградский изыскатель:
— Я сам, Евгений Федорович, в сотне метров от Финляндского вокзала живу.
— Но никому спасибо за шумное соседство не говоришь?
— Терпимо.
— Миллионные аргументы меня убедят, но что о нас подумают новоуренгойцы следующего поколения, Николай Ильич?
Седой немолодой человек рядом с ним покивал головой, но ничего не сказал.
Почему рассказываю об этом? Выигрышно ли смотрится этот факт? Окончательной победой явно не пахнет — вон как все миллионно сложно. Да уж… Это не «пришел, увидел…» Не показывает ли этот случай, сколь труден путь к решению любой проблемы?
— Выпадет же счастливая судьба, — признался как-то Козлов, — в мирное время попасть на передовую. Порой сам себе не верю и сам себе завидую!
1982 г.

СОЛОН РЫБАЦКИЙ ПОТ
Палатки на льду

Зайцев решил оставаться. Он включал «Грозу», настраивался на «Норку», которая вызывала «Анкеры», сквозь эфирную сумятицу слушал простуженные голоса бригадиров-коллег и все больше укреплялся во мнении, что торопиться в Яптик-Сале не стоит. Октябрь выдался теплый, лед на Обской губе намерзал медленно, потом жестокий норд-ост его поломал, нагромоздив торосы. Голоса у «Анкеров» смурнели с каждым днем, и даже во всегда спокойном голосе степенного Ивана Степановича Гуцу слышалось раздражение — бригады сидели на берегу, не имея возможности начать промысел — добывать рыбу из-подо льда.

А здесь, в мыскаменской бухте, в затишке, рыба шла прилично. На редкость. Над майнами, когда выбирали сети, стоял приятный запах свежих огурцов — так пахла обская селедка, ряпушка. Приближались Октябрьские праздники — к этому времени, по примеру давних лет, сети надо было давно снимать. Но, на удивление, косяки не иссякали. Следовало ли торопиться в Яптики?
— Как, Коля? — спросил Рудольф Иванович звеньевого Углю.
— От добра добра не ищут, — ответил Николай.
Пока оба звена стояли в бухте, бригадир на тонком льду губы выставил «контрольки» — контрольные сети. Зайцев опасался одного: пойдет большой прилов ерша. Тогда пиши полное пропало: это уже не рыбалка. У вредной этой рыбешки и колючки повышенной вредности: наколешься — руки покрываются мягкими волдырями, и уже не чувствуешь ни рыбы, ни ячеи. Гиблое дело. Здесь, у Мыса Каменного, и лов-то в свое время прекратили лишь потому, что ерш густо уснащал косяки ряпушки, превращая выборку сетей в муку.
Вытягивая контрольный провяз, Рудольф радовался: ершей попалось всего с пяток, такой прилов терпеть можно.
Он решил твердо: остаемся. Второй звеньевой Николай Багрецов тоже не возражал, рыбацкий стаж у него невелик, руководящий — еще меньше, в стратегических вопросах он полагался на бугра.
В рыбацкое дело Зайцев попал случайно. Когда не заладилась совместная жизнь, которую почему-то называют «личной», Рудольф с Урала, где жил, махнул на Мангышлак. Жесткий и горячий песок на зубах и в борще парню пришелся не по душе, но работа в геологоразведке поглянулась.
Товарищ собирался на Тюменский Север. И Рудольф напросился ему в попутчики. Так они очутились в Салехарде. Но оказалось, что тихая столица гремящего «газового континента» нефтеразведок не держала, они были дальше на Севере. Зато в рыбном тресте позарез требовался народ на подледный лов куда-то в Морды-Яху.[3] Кадровик заинтересованно приговаривал:
— Всего на сезон. Только на сезон. Потом все нефтеразведки Ямало-Ненецкого округа и Министерства геологии — твои!
Рудольфу уже надоела подзатянувшаяся канитель с работой, и он махнул рукой. Не только мы выбираем работу, но и она — нас. Его приписали к заводу в Новом Порту. Но в Порт Рудольф попал, считай, через год — на майский промысел.
Прежде же пришлось объехать добрую половину среднего Ямала. В сентябре они брали навагу в устье впадающей в Карское море Морды-Яхи. Лед в два пальца толщиной, и главное искусство состояло в том, чтобы удержаться на досках, на подступах к майне. Ближе к зиме звено Хайво Яптика перебросили в Яптик-Сале на лов ряпушки. Рудольф привыкал к палаточному житью, постоянному керосинному запаху примуса, сухомятке, крепкому чаю и мороженой рыбной строганине. Лицо шелушилось от долгого пребывания на морозе и ветру. Наверное, размашистые здешние норды и осты и выветрили все материковские невзгоды.
— Настоящая мужская жизнь, — подумалось ему. — Чего еще?
К маю перебрались в Новый Порт. На Морды-Яхе было всего два домика, в Яптиках — на два больше. По сравнению с ними Новый Порт выглядел городом. Зимой он казался даже уютным: ровная улица колхозной деревни, школьный городок, рыбозаводские сооружения, длинный, вдающийся в Обскую губу пирс. За оврагом, за «поляркой», ставили свои балки геологи. Для очистки совести Рудольф сходил в их кочевую контору, но, откровенно говоря, его уже никуда не тянуло. К тому же, бригаде предстояло вести лов в новопортовской бухте.
— Ты рыбы настоящей еще не видел, — внушал ему Хайво. Бригадир объяснял новичку стратегию лова в бухте. С марта на нижней Оби начинается «загар». Пляжный этот термин означает нехватку кислорода в воде: толстый ледовый панцирь не дает дышать рыбе. Загарный клин «дохлой» воды гонит рыбные косяки в Обскую губу. Доходит «загар» только до новопортовской бухты — здесь поглубже, простора и рыбного озона побольше. Клин прижимает косяки к берегу. На их пути и ставят рыбаки свои ловушки — сети и рюжи.
Это была работка! Сутками черпали рыбу. Болели плечи, ныло все тело. А что за отборная рыба — муксун, нельма, щекур! Кусочек мороженого, быстро тающего во рту осетра оставлял вкус особого масла. Однако чаще хотелось хотя бы худенького борща, но поварихи в звене не имелось и обходились тем, что можно приготовить на скорую руку.
На всю жизнь въелся в кожу соленый пот первой путины. Так определила судьба Рудольфа Ивановича Зайцева в рыбаки.
Рабочие педагоги попадались ему хорошие. Яптик Хайво, хоть и молод был, не зря орден Ленина носил. Вторым оказался гремевший в ту пору по Ямалу Иллиодор Жолондковский, опытнейший мастер. Иллиодор сразу заприметил работящего парня и три путины выдерживал в помощниках. Ходили они по кругу: Морды-Яха — Яптик-Сале — Новый Порт. Узнал Рудольф, где рыба ходит, кого больше любит. Когда в 1967 году он получил самостоятельное звено, то в заводской сводке стал сразу за Жолондковским. В следующем сезоне фамилия Зайцев фигурировала уже впереди.
— Способный! — похвалил Иллиодор, но как-то скованно. Он уже в то время считал, что ценят его не соответственно заслугам, и появление стабильного конкурента в его планы не входило. Через год, разругавшись со всеми, он подался в какую-то сомнительную артель.
А Рудольфова бригада набирала силу. Считанных центнеров ей не хватило, чтобы дать двойной план девятой пятилетки.
Есть на Ямале рыбаки, которым по силам двойная пятилетняя программа, — Цыбин, дядя и племянник Валитовы, Николай Сязи. Но ведь они — мастера-одиночки. А у Зайцева бригада — дюжина человек. Причем здесь скрывать нечего: в этих местах вообще-то народ держится непрочно, очень уж условия суровы. Бригада — это не 12 Цыбиных, а люди разного профессионального калибра, порой впервые в жизни видящие рыбацкую сеть. И такой новобранец работает у Зайцева как мастер класса Цыбина.
В чем секрет? Америки я, пожалуй, не открою. Конечно, за полтора десятка лет регулярных «кругов» по Ямалу Зайцев досконально изучил места промысла. Он знает, когда надо выставляться, когда свертывать и сушить сети, где взять рыбу. Но там, где кому-то удастся выловить 100 центнеров, Зайцев добудет 150. Потому что он на месте не сидит и в бригаде сидячего народа не держит. С Зайцевым не мудрено за сезон на «Жигуленка» заработать, но для этого надо действительно поработать.
Бригадир не масштабен ростом, но скроен ладно и прочно. Расторопный и сметливый русский мужик. Из тех, кто в войну — солдат, в мире — пахарь. Рабочая кость.

…За сутки лед в майне настывает сантиметров на десять — всего на несколько умелых ударов пешней. Рудольф Иванович достает с нарт брезентовую защитку, по-здешнему — «затишье»: ветер с губы и не особо вроде сильный, но мокрые руки леденит сразу. Рукавицы придется скинуть: контролька тяжела, и неповторимый, столь странный здесь запах огуречной грядки распространяется в холодном воздухе. Хорошо ловить крупную рыбу: раз — и два килограмма на льду. Ряпушек на килограмм надо выпутать штук пятнадцать. На пуд сеть сегодня тянет, значит, нужно перебираться сюда. И мысли бригадира привычно бегут дальше. До берега отсюда километров восемь. По полтора часа туда и обратно. Три часа пустого хода. Как все же жаль, что нет трактора! Давно бы перетащили палатки сюда, на лед, к майнам, к рыбе, и никаких пустых экскурсий по торосам.
Вчера он надрывался у «Грозы», уловив сквозь помехи ответ: «Трактор будет».
— «Норка», «Норка», я «Анкер-4», четыре, — говорил, как пританцовывал он, все время надо повторяться, чтобы собеседник на другом конце уловил смысл. — Я вас правильно понял, правильно я понял вас — обещаете, что трактор будет, обещаете трактор?
— Будет, — коротко огрызнулась «Норка».
Без трактора — не работа. Надо рыбу вывозить с порядков, с утра занимает бригадир очередь — то к начальнику аэропорта, то к начальнику геологоразведки. Сначала начальник маракует — его понять можно: лишнего-то ничего нет. Потом вездеходчик куражится:
— Разве это рыба — ряпушка?
В малоформатном кузове «газона» помещается всего мешков сорок, когда на тракторные сани можно грузить все четыреста. Морока.
Пейзаж промысла за те полтора десятка лет, которые записаны в зайцевской трудовой, изменился солидно. В каждом звене мотонарты «буран», портативная радиостанция «Гроза». Тракторов прибавилось, вездеходы поисковые звенья возят. В Яптиках с порядков вертолеты рыбу вывозят в специальных «гамаках» — сразу тонны по три. Лошадки на льду сейчас не увидишь. Собачек, правда, Зайцев не отдает, хотя их с заводского довольствия списали: раньше завод выделял на упряжку пуд сорной рыбы. Зайцев держит упряжку на бригадный счет, но экономических потерь не несет: у «Бурана» гарантия на 2 тысячи километров, а на спидометре зайцевского уже в три раза больше — какие тут гарантии? Сорокаградусные морозы «Бураны» терпят с трудом. На собачий же ресурс можно полагаться в любую погоду.
Зайцев — не противник нового. Однако года два назад записали его в активные ретрограды. Новое заводское начальство (а надо сказать, что с директорами Новому Порту катастрофически не везет — редко кто задерживается на второй год) решило показать свое знание прогрессивной технологии. Так на бумаге появилась «механизированная бригада Р. Зайцева». Рудольф согласился. Но механизированная бригада должна иметь или «сотку» (трактор Т-100), или пару «дэтэшек», как минимум пару «Буранов», ее должен обслуживать тракторный ледобур.
Бригада-то была, а вот «механизированная»… Ведь в заводе на 18 звеньев всего десять тракторов, в редком случае — все на ходу.
Зайцев от бригады с титулом «механизированная» отказался, попал в опалу. Насупленный человек за директорским столом как бы мимоходом отчитывал его:
— Отстаешь брат, от жизни, отстаешь.
— От жизни или от ваших бумаг? — язвил Зайцев.
Открыто директор побоялся осудить Зайцева — пришлось бы объяснять, почему завод не может обеспечить рыбаков техникой.
…У палатки бригадира встречает Николай Угля.
— Готовиться к переезду?
— Рыба там.
— У меня тоже новостишки есть. Пешкурова сняли.
— Директора? За что?
— Формулировку не передавали. Бобров Коля пока за босса будет.
— На слово силен был человек.
Так-так, выходит, что конфликт их закончился ничем. А зря. Нужны механизированные бригады на подледном промысле. Подвижные, мобильные, они облегчат труд рыбака. Да и рыбы без лишней сутолоки можно взять гораздо больше. Народ для этого дела готов, всех трех братьев Гуцу взять, Василия Мокана, Дмитрия Худи. Но завтрашний — это, видимо, день не нынешний.
Вторая новостишка имеется, — прерывает бригадирские мысли звеньевой. — Придется в Тюмень на актив ехать. Из
управления телеграмма пришла. Как поедешь? Отсюда или через Новый Порт?
— Через Порт. Не в этой же робе ехать, выходное надо взять. Актив, актив…
— Что — бабки подбивать? Квартальный сделали, периодный успели.
— По твоим словам больно уж легок наш центнер.
— Тяжел, Рудольф Иванович, тяжел, — миролюбиво улыбается звеньевой. — Чем рыбка меньше, тем тяжелее — вот и вся рыбацкая физика. Прокопию Яковлевичу привет передавайте.

Ледовые дрейфы
Он приходит в заводскую контору с дисциплинированностью старого служаки. Обязательно заглянет на рацию — послушает, что за промобстановка в губе. Самый информированный в поселке человек радист Мишка дополнит, если что упустил. К трактористам зайдет, те только что из рейса, сто верст по губе. Трещало?
Сняв шапку и обнажив светлый шар бритой головы, присядет на краешек стула в тесноватом пенальчике кабинета заместителя директора завода по добыче. Зам молод, в комсомольском, как говорится, возрасте. В кабинет заходят и случившиеся в Порту рыбаки, и вернувшиеся из командировок специалисты. Разговор один: рыба, рыба, рыба. Как идет, какие фокусы выкидывает, почему ее нет там, где всегда брали надежно.
Он не молчит. Наоборот. Всегда готов сказать свое слово, сравнить, подсказать, вспомнить. Зам не стесняется обратиться к нему за советом.
…Он столь привычен в Новом Порту, на рыбозаводе, Прокопий Яковлевич Чапала, что никто, кажется, и не помнит, что уже больше десятка лет старый добытчик на пенсии. Требуется совет, рекомендация — Чапала будет через минуту: на сборы, на ногу он скор.
Характер у человека такой беспокойный или никак и от работы отвыкнуть не может? Пожалуй, вместе все. Редкий северянин не построит домик на Большой земле и с пенсионной книжкой сразу начинает оформлять контейнер. А Чапала не торопится и домика в родных южноуральских местах все еще не выстроил. Здесь, в Новом Порту, на виду прошла его жизнь — четыре рабочих десятка, один пенсионный. Неграмотный крестьянский парень дорос до заместителя директора. Грамоте его по случаю обучил несостоявшийся педагог Ленька, подавшийся в рыбаки подальше от алкогольных благ цивилизации. За несколько месяцев в рыбацкой палатке Ленька показал все свои неизрасходованные педагогические способности, и с «моря» Прокопий Чапала вернулся, умея читать и писать. Вот и все университеты.
Осенью 1929 года на берег новопортовской бухты высадись с парусника четыре человека — будущий директор будущего рыбозавода Александр Иванович Решетов и трое рабочих. Они поставили брезентовую палатку, а за зиму срубили бревенчатый дом. Так завод начинался. Когда Чапала появился в Порту, его привез отец, на берегу уже имелись кое-какие постройки, можно принимать и первично обрабатывать рыбу. В первые годы новопортовцы ловили только осетра крупными сетями — астраханскими аханами. Брали до десяти тысяч центнеров. До войны бригадир Чапала излазил всю Обскую губу, весь северный Ямал: искал омуля на острове Оленьем, бил белуху у гыданского берега — там, где сейчас фактория Напалкова, ловил навагу в Юрибейском устье на западном Ямале, возглавляя поисковые звенья, которые «обшаривали» озера на полуострове. Спроси его про любую речку, про озерцо — он ответит, и ни один дипломированный ихтиолог ему не возразит, стоит ли там пытать счастья или это занятие бесперспективное.
Треть всей тюменской рыбы дает сегодня Ямал, титул за округом держится: «деликатесный цех России». Но нынешние успехи не на пустом месте родились — такие люди, как Чапала, закладывали эти успехи.
Сейчас у промысловика и транспорт, и связь, метеопрогнозом он обеспечен. На помощь всегда придут, как шутит Прокопий Яковлевич, «рация да авиация». В семидесятом еще не успело льдину, на которой рыбаки находились в море понести, как из Каменного поднялась эскадрилья вертолетов. В ранишние годы труд полярного рыбака был поопаснее.
Чапала дрейфовал четыре раза. Все дрейфы приходятся на осень, ибо в это время «море» проявляет свой коварный нрав. Плавал он и один, с собачками, когда единственным кормом был выловленный осетр. И с бригадой. А был случай, когда на плавающей льдине оказалось почти полторы сотни добытчиков, три десятка лошадей. Пять суток носило по губе этот «плавзавод».
Но особо врезался в память первый дрейф.
Александр Иванович Решетов взял его, своего племянника Гришу и Ивана Тимохина ставить контрольные сети напротив Нового Порта. На пару саней погрузили снасти, продовольствия на три дня — хлеб, масло, сушки, чай. Как положено — чайник, примус. Рассчитывали и на улов. Уехали километров за сорок от берега. На контроль поставили девять аханов.
Ночью тревожно всхрапывали лошади. Поднявшийся раньше других Прокопий выйдя из палатки, увидел неподалеку широкую полынью.
— Разводье! — влетел он в палатку.
— Я ж и говорю, торосить начинает, — спокойно отозвался Решетов. Рыбак с Каспия, он еще раньше понял, что произошло. Присказка у него была: «Я крыла вас».
— Все спокойно, ребята, я крыла вас, без паники.
Попозже он добавил:
— В относ попали.
Так это у них на Каспии называлось.
Решетов заставил идти проверять аханы. Но проверять было нечего: пять из них заломало торосами, остальные унесло. На улов уже рассчитывать не приходилось.
— А вот это, я крыла вас, зря.
Погода стояла теплая, льды оторвало «южаком». Летели мокрые лапотья снега. Промокла палатка, отяжелела одежда. Льдина ломалась и стаивала. На третий день она уже была не больше двухсот шагов в длину и ширину. Четверо в этот день доедали последние сушки. Кончился керосин. Начинался шторм. Даже невозмутимый Александр Иванович временами впадал в задумчивость. Крепчавший ветер понес их льдину на стамуху[4]. Они едва успели перескочить на нее со всем своим скарбом и лошадьми.
— Размоет шторм ее, к черту, Александр Иванович.
— Скажи, Прокопий, спасибо, что в рубашке родился. Не прибей нашу льдинку сюда, пришлось бы дяде Яше на поминки разоряться.
Шторм закончился бураном. А потом наступила тишина и… мороз. Гуси (все четверо были одеты по-ненецки — в малицы и гуси) заледенели, не согнуться, не разогнуться. Голодные лошади грызли санные обводья. Как на грех, никто не курил, запаса спичек не оказалось: ни обогреться, ни обсушиться. Трое этих суток — в памяти — холодный, промозглый туман. Ясно помнится лишь одно: настывающий лед вокруг их ненадежного прибежища — это единственный путь к теплому дому.
— Спокойно, ребятки, — квалифицированно заверял Решетов- старший, — через три дня готовьтесь по чарочке выпить. На Каспии это обычное дело.
Как в комическом фильме вспоминаются эпизоды (хотя тогда смех покороче был), как они ходили в своих заледеневших одеждах, и если кто падал, то уже без помощи подняться не мог. На седьмые сутки поминутно пробовали лед. Он уже мог держать. Но Решетов сказал:
— Подождем еще.
Они двинулись после обеда. Хотя, конечно, никакого обеда не было — полярная ночь уже началась. Осторожно, держась в ряд, шли люди и лошади. Последнее препятствие они преодолели у кромки, где разошелся старый и молодой лед. На санях были доски, и мостик через двухметровую полынью для людей устроить немудрено. Но лошади…
— А их к такой-то!.. — не выдержал Иван Тимохин.
— Ваня, Ваня, — укоризненно покачал головой Решетов и достал откуда-то из мешка краюху застывшего хлеба.
— Напоследок берег…
Он стал с краюхой на береговом припае, ласково подзывая лошадей. Первая кобыла маханула удачно, вторая, особенно обессилевшая, только царапнула копытами кромку.
— Ах, язви ее! — наконец-то ругнулся и Александр Иванович. — Прокопий, кидай вожжи.
Четверо измученных людей тянули из полыньи выбившееся из сил животное. По глазам лошади было видно, как она хочет жить. Вытянули.
В Порт пришли ночью. Решетов домой не пошел, а направился в контору. К утру он уже собрал бригаду, которая должна была искать пропавшие аханы. У сетей есть специальные маяки, и их действительно скоро отыскали. Причем с уловом — десятка два крупных осетров дрейфовали в них.
Хозяйственный мужик первый директор завода.
Чапале он сказал:
— Вот теперь, Проша, ты настоящий рыбак, я крыла вас. Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Теперь всю жизнь тебе бояться нечего, Богов крестник.

Два директора
У вертолетчиков карта «летняя» — на ней зеленый бобрик тундры, извилистые жилки многочисленных речек, голубые блюдца озер. А внизу, под брюхом низко летящего Ми-8, тянется, сереющая от однообразия, заснеженная равнина, без единого «летнего» ориентира. Запутаться немудрено самому опытному воздушному навигатору: и по тому, как озабоченно жестикулируют пилоты, становится ясно — мы заблудились: мерзлотник на Ярро-То, куда мы держим курс, пропал, исчез, сгинул в снежной серости.
Но, слава Богу, тундра, какой бы она ни казалась пустой, не безжизненна. Вертолет присаживается у чумов оленеводов, и штурман бежит к тундровикам уточнить, как же добраться до жилья Аркое Вануйто. Винты вертолета не перестают вращаться, и лишь издали мы видим, как старый оленевод рисует что-то на снегу. Наверное, «зимнюю» маршрутную карту. Ориентир надежный, и через несколько минут вертолет, подняв метель из плотно слежавшегося снега, затихает у мерзлотника. И мерзлотник, и избушку, в которой живет Аркое, увидеть с воздуха трудно. Их с земли можно различить лишь с одной стороны, с озера: здания по крыши занесены снегом.
— Ты бы тут флаг, что ли, водрузил, — просит пилот Аркое.
Моложавый бригадир в малице согласно кивает головой:
— Сделаю, сделаю, летайте почаще.
Бригадира лова Аркое Вануйто на заводе в шутку называют «директором Ярро-То». Ярро-То — самая крупная на полуострове озерная система. Два «блюдца» даже на союзной карте не затерялась. Аркое о шутке знает, воспринимает ее не сказать, чтоб серьезно, но как должное. А разве не начальник? Он здесь круглый год — и когда рыба идет, и когда ее нет. Поздней зимой, когда лов прекращается, Аркое следит за мерзлотником, заготавливает лед на озере.
Голубоватые глыбы лежат у входа. Мы спускаемся вниз. Жена Аркое зажигает «летучие мыши», и в слабом их свете серебрится иней на стенах. Пейзаж из сказки, но сказки мрачноватой. Ярротинский мерзлотник, конечно, не то что новопортовский. Там Густав Юльевич Бекман настоящий подземный дворец построил, где при желании можно весь заводской улов упрятать. Но шестьсот центнеров мороженой рыбы можно хранить и на Ярро-То.
— Если улов здесь увеличивать, — говорит Аркое прилетевшему на вертолете генеральному директору объединения «Ямалрыба» Будылдину, — надо и мерзлотник расширять, на метр поднять, к двум «карманам» еще один приделать. Когда три тонны берем, здесь температура поднимается, к нулю ползет, рыба свое тепло отдает. А если больше ловить будем?
— Не дело, — соглашается Николай Яковлевич. — А ловить больше будете. Мы ведь специально прилетели, думаем сюда пару катеришек забросить вертолетами, близнецовые тралы попробовать. Есть смысл тралить?
— Есть, есть, — кивает головой Аркое. — И на первом Ярро-То, и на втором. Щокура, пыжьяна, сырка много, щука есть, селедка. В озерах таймень начал попадаться. В Юдин-До можно катер загнать.
— Так на тонн тридцать рассчитывать можно?
— Какое тридцать, хорошая вода будет — все пятьдесят возьмем!
— Простой рыбак, а как правильно разбирается в обстановке, — с уважением говорит Будылдин, когда вертолет поднимается и две черные точки скрываются в серой пелене. — Получше иного руководителя.
— Не зря же его директором называют.
— Директор, директор…
По тому, как основательно экипирован мой собеседник, как все продумано и подогнано в его костюме, сразу можно определить, что он — командированный со стажем, причем в северном варианте. Так оно и есть — Будылдина не так просто застать в кабинете: то он в арктической Гыде, то в Яптиках, то на Чертовых озерах в пуровской тайге. Объединение — хозяйство обширное и хлопотное.
Наконец-то я застал его в кабинете, но он снова экипирован по-походному — меховые сапоги, «ползунки» — удобный, теплый комбинезон, какие носят авиатехники, свитер. Он побеседует со мной и полетит в Гыду, там самый северный в западной Сибири рыбозавод и Арктика, если выражаться красиво, «дышит в лицо».
На стене подробная карта рыбоугодий — территория всего Ямало-Ненецкого автономного округа, 750 тысяч квадратных километров плюс прибрежные воды Карского моря.
— Мы построили базу сбора икры на реках Мессо и Щучья, — начинает генеральный. — Полмиллиарда икринок северной рыбы в специальных контейнерах перевозится в водоемы юга Тюменской области, хорошо там приживаются, солидно пополняют уловы. В Аксарке строим инкубационный цех. Мальки, выращенные в нем, укрепят северное рыбное стадо. На Север приходит культурное рыбоводство. Но это только ростки. Мы по-прежнему остаемся охотниками за рыбой, ищем ее, гоняемся за ней, а не просто отлавливаем, как где-нибудь на юге, в прудовом хозяйстве. Ямальский рыбак очень зависим от погодных стихий. У Ямбуры, к примеру, сразу после ледостава мы берем покатную, выходящую из Щучьей в Обь ряпушку. Лов длится недолго. И как раз ударила оттепель, мы не можем выставить ни людей на лед, ни послать катера. Промысловое время упущено. В это время на другом конце Ямальского перешейка, на побережье Байдарацкой губы, в речках, наоборот, было мало воды, и навага в них не пошла. Пришлось добытчикам дожидаться, пока замерзнет Байдарацкая губа. Время ушло. В Пуровском районе мы широко используем котцовый лов. Рыбаки готовятся заранее, перегораживают небольшие таежные речки, ставят специальные ловушки, чтобы не дать рыбе выхода. И здесь осенью — большая вода, рыба выходит верхом, через котцы, половину запоров осеннее половодье снесло. И большая вода — плохо, и малая. К сожалению, научных прогнозов, чтобы учитывать все эти стихийные явления, мы не имеем.
Можем мы брать рыбы больше? Можем. Но магистраль — реки Обь и Таз — трогать опасно. Здесь мы берем на пределе, перелов грозит подрывом рыбных запасов. Наш резерв — отдаленные водоемы, тундровая и таежная глубинка. Только за два года мы вдесятеро увеличили средств на освоение новых речек и озер. Самая северная точка поиска — арктический остров Олений, мы наладили там лов омуля, не уступающего знаменитому байкальскому собрату. Бригада замечательного мастера (думающий рыбак!) Павла Евдокимовича Бородина успешно освоила Байдарацкое побережье. На подледном лове в Яптик-Сале мы выполняем программу целого завода — 15–20 тысяч центнеров. Перспективно смотрятся озерные системы — Ярро-То, Ней-To, Чертовы, Ворчалор и Ворчато на Северном Урале. Глубинная рыба подороже магистральной, сказываются транспортные затраты. Но она должна быть на столе газовика, геолога, строителя, а не пропадать втуне. Пожаловаться мы можем на одно: на освоение рыбной глубинки техники нам выделяется гораздо меньше того, что требуется.
При этих словах директора я вспомнил мытарства Рудольфа Зайцева, его фразу о «завтрашнем дне». Это близко — завтра, но это еще — не сегодня. Без всяких конфликтов будут создаваться механизированные бригады и, наверное, не надо будет на запас держать собачью упряжку. Метеорологи и ихтиологи снабдят рыбака точным погодным промысловым прогнозом. Специалисты, надо полагать, предложат, как улучшить орудия лова и облагородить походное жилье добытчика, разработают совершенную конструкцию рыбацкой спецодежды.
Не изменится только одно требование: к самому рыбаку. Народ здесь нужен особой пробы. Рабочая кость.
1980 г.

ФАКЕЛ ХАРАСАВЭЯ

Мы шли из Мурманска.
Нас вел ледокол «Арктика».
Мы шли на борту морского сухогруза «Капитан Сорокин».
Осуществлялась сложная первостатейная ледовая проводка грузового каравана арктическим маршрутом Мурманск — Харасавэй.
…Издалека кажется, что пламя вырывается прямо из земли. Из снегов. Полярный март. Полярный мрак. На дальнем берегу снежная земля взрывается мощным факелом.
Факел Харасавэя. Необъявленный — не отмеченный на мореходных картах — маяк.
Вот он показался вдали, знаменитый, прославленный, звонкий факел Харасавэя. Из невысокого отвода, грызя землю и мерзлоту, он рассекает полярную тьму.
Чувство праведного ревнителя народнохозяйственного добра: зря горит. Ну зря уходит в черную дыру космоса горячее добро полярных недр!
Но как мощно!
Как же ты неопровержимо сильна, моя земля!
Сила земли.
Мощь планеты.
Могущество страны.
Душа содрогается и воскрешается от этого неугасимого факела. Огня неугасимого.
1983 г.

ПАХНЕТ АРКТИКА НЕФТЬЮ

Поезд отходил от Тюмени на восток. Как всегда, когда в купе собираются только занятые собой мужчины и среди них не оказалось коммуникабельного заводилы, никто не торопился знакомиться. В узеньком прямоугольничке купе повисла почти чопорная тишина. Наверное, тревожило пассажиров лишь то, что не занятой оставалась верхняя полка — удобнее все же ехать в скучноватой, но мужской компании, чем с женщинами и детьми. Поезд отходил с минуты на минуту.
В этот момент и ввалился в купе четвертый пассажир.
— Я ей говорю: давай купе, — начал он, заталкивая увесистые мешки на самый верх. — Что, у меня денег нет — в купе проехаться? До Ишима хоть и четыре часа, да в общем-то толкотня муторная. Можно ж проехаться и по-человечески. Правильно?
Вопрос ни к кому не адресовался, но сидевший у окна пассажир с руками пианиста вежливо откликнулся:
— Естественно.
— Так слушай, — обрадовался четвертый, — пришлось ей муксунишку-то отдать. Нет, говорит, купе, какие, говорит, в последнюю минуту нынче купе?
На вид этому коренастому крупноплечему мужику с широким и простоватым лицом лет за сорок. Он управился со своей поклажей, спрыгнул с полки, снял плащ. Плащ вроде и выходной, но помятый, видимо, только что вытащенный из вещмешка. Наверное, четвертый наш спутник был чуть на взводе, но самую малость. Может, пивка уже на вокзале прихватил.
— Да жалко мне, что ли, этих муксунов? Я ей говорю: от буровиков арктического Харасавэя пламенный презент. Протягиваю ей сверточек, ну, она тут и заголосила по своим селекторам: «Светочка, срочно одно купированное для большого начальника из Харасавэя!»
Видно, что он живо переживал перипетии у билетной кассы, и, кажется, мысли у него не могло возникнуть, что других это интересует в меньшей степени.
— Что — в общем? Я за свою жизнь по этим теплушкам натолкался. Что, я себе купе не могу позволить?
— Взрослый человек, — дипломатично ответил «пианист» у окна.
— Познакомимся, что ли мужики? — предложил харасавеец. — Мне хошь и недолго, да как-то неловко… это… инкогнито.
Слова типа «презент», «инкогнито» он произносит с заметным усилием, но, видимо, любит их при случае ввернуть. Сам представился первым:
— Витек. Мазута из Харасавэя.
— Коллега! — обрадовался мужчина у окна. — Александр. Я на дальних линиях хожу, от Свердловская до Серова, а ты на каких?
— Сотка. Болотник. Да и вообще — что попадается, — ответил Витек. — К нам такие агрегаты присылают, сборные от всего Союза, ни один генеральный конструктор в марке не разберется.
Еще один спутник не проявил интереса к общей беседе и надолго вышел покурить. Свердловчанин оперативно повозился в чемоданчике и достал прозрачную бутылку, этикетка которой уважала старорусские традиции. В том же чемоданчике нашлась дефицитная на ту пору весенняя зелень, а Витек вывалил на крохотную столешницу свежепосоленного муксуна.
— Предпоследний, — заметил он. — Одного-то надо хозяйке довезти.
Мне не хотелось расшифровывать свое журналистское инкогнито, чтобы не мешать откровенному разговору, но Витек по вопросам быстро обнаружил мою осведомленность в Харасавэйских делах и время от времени хитро поглядывал в мою сторону: мол, прячься, прячься, начальник, нам, простым людям, скрывать нечего. Поработали — выпили, за жизнь поговорили, — свидетельствовал этот хитроватый прищур.
Впрочем, за столом, пожалуй, шел не диалог. Александр время от времени вставлял пару фраз, но так как его интересовали жгучие арктические заработки, то он не мешал «мазуте» вести монолог. Настроение у Витька как раз и было — излить душу.
— Я же прямо сегодня с Харасавэя, на вахтовике прилетел. Там снегу невпроворот, даже на бугре черной проплеши не заметишь, а тут зелень вон за окошком бежит березовая. У меня еще после вчерашней смены ноги гудут, а я ночью уже дома буду, у своей Клавдии. Ты представляешь, — Витек поднял стакан, — мы ж вылетали из Харасавэя, барышня-то, стюардесса, объявляла: за бортом минус восемнадцать. А здесь сколько? Плюс? Вот она, авиация-то!
Наверное, все же язык ему развязало вокзальное пивко — он вовсе не походил на записного говоруна. А, может, здесь все одно к одному складывалось — и радость, что сегодня он уже будет дома после пятимесячной разлуки, встретит жену, детей, земляков. Впереди — почти три месяца отгулов за почти полугодовую бессменную вахту. Наверное, ему импонировало и то, что сегодня он едет в купе, вроде он преодолел психологический барьер, а хорошие ребята от всего сердца угощают его. А, может, зеленые березы за окном всколыхнули заскубеневшую на арктических морозах душу… Да и где, как ни при случайной встрече, со случайными попутчиками, особо и разоткровенничается русский человек!
В его рассказе-монологе не было чего-то необычного или нового для меня. Карская нефтеразведочная экспедиция, с базой в Харасавее, в северо-западном углу полуострова Ямал, на глинистом береговом обрыве Карского моря, — первая вахтовая экспедиция объединения «Ямалнефтегазгеология».
Чем же привлек меня обыденный рассказ Витька? Нас порой завораживают такие красивые слова, как «арктическая вахта», а по существу, это та же жизнь, простая и прекрасная одновременно, и уж, конечно, экзотика, если и играет в ней какую-то роль, то несущественную.
Позднее, в Харасавее я узнаю поподробнее о моем попутчике. Пополнее и поофициальнее в штатном расписании он числится так — Виктор Александрович Бастраков, тракторист из вышкомонтажного цеха. На мой вопрос, как работает Витек, инженер цеха ответил:
— По два года у нас плохие не держатся. Не держим.
Ну, а история, как Бастраков попал в вахтовики, по его рассказу, выглядела так. Сам он ишимский и до сорока лет работал в родном городе безвылазно, не думая ни о каких деньгах и северах. В местном дорожном участке водил «Кировец» с утюгом на прицепе, гладил асфальт. Сначала платили сносно, потом больше 160 рублей, как ни бейся, не закрывали. Деньги, в общем-то, неплохие, тем более — жена на службе, но у них четверо детей. Это сейчас двое уже работают, средняя дочка в техникуме, а последняя (по отцовской терминологии — «заскребышек») перед школой последний годок бегает. В общем-то, детям и сейчас помогать надо, обзаводиться, укрепляться. Доезжал Виктор Александрович до Тюмени на своем «Кировце», там и услышал о такой экспедиции — вахтовой. Двадцать дней работаешь, десять — на отгулах, а заработки, конечно, северные, с надбавками. Можно и по три недели, да хоть и весь год, а отгулы набегают.
— С Клавдией мы люди немолодые, — рассказывал Витек свердловскому коллеге об ответственном моменте семейного решения. — От небольшой разлуки не помрем. А профессия у меня везде, где техника есть, пригодная. Так и порешили, что эта вахта как раз для нас и придумана. В кадрах приняли без слова, ведь физиономия у меня трезвая и, можно сказать, солидная. А ведь в эту вахту не всякий солидный человек подастся. А молодежь — что? Чуть что не по ней, собирает чемоданишко к очередному самолету: «На мою жизнь БАМов и КамАЗов хватит!» Увольняются, почем зря!
Сам Бастраков разработал себе такую вахтовую модель: чтобы особенно не мельтешить, он наведывается в Ишим два раза в год. Но все же по пять месяцев вахты выдерживать трудновато, и он хочет сократить срок до полутора месяцев. Всех денег все равно не заработаешь.
— Ну, а сколько можно? — с интересом спрашивает Александр.
— В Харасавее еще платят, — со значением произносит Витек. — Грешить нечего, хорошие деньги идут работяге. Если месяц приличный, фронт работ, погода не мешает, за смену рублей по 14 закрывают.
— Чистого? — снова заинтересованно осведомился свердловский коллега.
— Конечно, это без накруток. С накрутками, но с вычетами за житье-бытье-жратье, может выйти 700, а то и все 800. Но это в какую бригаду попадешь. Толковый бугор — будут деньги, бедолага — сиди на тарифе.
Витек попал к бригадиру, которого, по его выражению, на Героя тянут. Но вообще-то он в звене у Кукушкина. Этот Кукушкин по здешним северам уже лет двадцать ползает, с тех пор, как геологи сюда попали. Мастеровитый человек. Бригадир к себе тринадцать тракторов стянул, они у него сутки напролет молотят, а смонтировал только три буровых установки. А у Кукушкина всего шесть машин, и те — доходяги, а сдал буровикам уже четыре агрегата.
В словах «мазуты» настоящая гордость. А что там? Знай наших! Званьев нам не надо, а дело мы свое умеем.
Харасавэйские сотни стоят себя. Пока эта вахтовая модель прирабатывается да притирается, работают там в снегах без выходных-проходных, лишних-то людей нет, а работа стоять не должна.
— Мы так, — продолжает свой рассказ Витек, — день ли, ночь — все равно фар не выключаем: полярная ночь, да и поднять в любую минуту поднимут. Куда в тундре без трактора? Привези, отвези, подбрось — на буровой ведь легких деталей нет, да и лошадок не держат. Приезжаешь на чужую буровую с ночевкой — к «мазуте» же идешь. Не к монтажникам, не к бурилам. В ночлеге не откажут, а так уж принято, заведено. Буровички — народ ушлый, по такому случаю шутят: мол, грязь к грязи липнет. А на моей буровой друг-мазута, конечно, мой балок ищет. Ввалится среди ночи, начинает чай пить. А ты, если еще и не спал, и вставать тебе ранехонько, все равно приятеля не выгонишь, никакая совесть не позволит, ведь завтра тебя кому-то так же привечать нужно.
Александр, живо слушавший рассказ о заработках, как-то вдруг мгновенно скис и уже без всякого интереса спросил Витька, как нужно устраиваться в экспедицию.
— Ну, теперь все лето мое, — мечтательно глядя в стекло и не замечая перемены в настроении собеседника, произнес Витек. — Летом «мазуте» в тундре делать нечего, ни один болотник не пройдет — няша. Там и сейчас, хоть снег кругом, а через речку уже не попрешь — не терпит лед. А здесь, смотри-ка, зелень, солнце. У бабы, небось, окрошка в погребе стоит. Соскучилась тоже ведь, хоть мы и не молоденькие…
Поезд меж тем стучал и стучал мимо белоствольных березовых перелесков. Прозрачный презент был выпит, и Витек почувствовал себя должником. Ресторан давно уже не работал, харасавеец пошел к проводнику, надолго задержался, но пришел довольный.
— Побежал искать.
— Наш проводник? — поинтересовался я. — Паренек шустрый.
— «Пшеничную» пообещал за полсотни.
— Как?! — вскрикнули мы одновременно с Александром.
Витьку, наверное, импонировало, что его широкая натура вызвала столь дружное удивление, но он почувствовал и единодушное мужское осуждение.
— Мне человек поставил, и я должен, — миролюбиво ответил он.
— Так ты ж за эти полсотни трое суток на холодах корячился, а этому холую-прощелыге всего-то — по вагонам размяться, — негодование Александра было неподдельным.
— Да не умрем мы из-за полсотни, — снова миролюбиво пресек его «мазута». — Кто знает, свидимся ли еще, а какое у тебя мнение останется о Харасавее…
Дверь купе отодвинулась, появился молоденький, худощавый проводник, хотел с форсом водрузить дефицитную бутылку, но под свирепыми взглядами смешался, быстро протолкнул ее к окну и поспешно ретировался. У Витька радость прошла, он заметно сник, но не от выпитого, а от того, что его жест истолковали неверно.
— Нефтишку-то, Витя, живую на Бованенковской видал? — задал я вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке.
— А как же! — в его словах прозвучала та же самая гордость, когда он говорил о своем, кукушкинском звене. — Специально завернул. Правда, фонтан уже на убыль шел, давление не то, факел то вспыхнет, то притухнет.
Но — зрелище! Честно, — повернулся он к Александру, — это посмотреть надо. Она мне-то вроде, как фитиль слепому, ни премии, ни прогрессивки, да и медаль не дадут. А вроде… вот даже слов не подберу. Вроде первого мальчика родили. Могли и девочку, все ж равно, а — гордость.
…В Ишим поезд прибыл поздней ночью. На перроне «мазуту» встречала рослая, на голову выше, и какая-то монументальная в своей бабьей простоте женщина, жена Клава. У ее мощного бедра приткнулась дочка-крохотуля, тот самый «заскребышек». Витек подошел к ним, но даже как будто не поздоровался, а сразу обернулся к нам, стоящим в вагонном проеме, и махал рукой, пока поезд не тронулся. Тогда они все повернулись, эта столь разнокалиберная семья. Витек, крупный в общем-то мужик, рядом со своей Клавдией казался мелковатым, но шел горд и независим, как настоящий хозяин, глава и кормилец семьи. На спине у него прилип тяжелый вещмешок, баул он нес в руке, а другой, свободной, придерживал за плечо дочку. В стороне, но очень близко, незаметно прижимаясь, нежно и независимо шагала его крупная жена.
Мне предстояло сходить в Новосибирске, где собиралось Всесоюзное совещание по проблемам производительных сил Сибири в перспективе до конца тысячелетия. Специалисты, ученые-геологи и геологи-практики, экономисты, плановики-футурологи, говорили на этом совещании о том, что значит для Сибири, для всей страны, для всего социалистического лагеря Западносибирский нефтегазовый комплекс. Все были единодушны в том, что надо идти дальше, на арктические берега сибирской низменности, там новые перспективы, газ, нефть, конденсат.
Министру геологии России Льву Ивановичу Ровнину я задал вопрос, — какое бы из последних открытий тюменских разведчиков он отметил. Министр не колебался:
— Бованенковское месторождение нефти.
Нефть, естественно, ценна сама по себе, но за этой министерской оценкой стоит гораздо большее. Бованенковская площадь — глубокое Тюменское Заполярье, семьдесят первая арктическая параллель. Были ученые, даже целые геологические школы, которые весьма пессимистично оценивали нефтяные шансы территорий выше Северного Полярного круга. Современный пессимист в науке — осторожен (это оптимист может быть безудержно воинственным). Пессимист предостерегает, сомневается, предпочитает называть себя реалистом. Реалистичность в прогнозах — что может быть привлекательнее? Но в геологии, где многое построено именно на прогнозе, на выстраданной интуиции, осторожный реализм приводит (и не раз уже приводил на той же Тюменщине) к топтанию на месте, а то и просто к отступлению. У оптимиста должны быть козыри на руках — такие неопровержимые факты, данные, как эта живая заполярная нефть, привезенная с далекой Бованенковской площади.
Министр по должности своей должен быть нейтрален, потому что его заинтересованность дорого стоит. Наверное, на стол Льва Ивановича ежедневно кладется немало сообщений о фонтанах, открытиях, нефтяных и рудных, но, надо полагать, что он — бывший главный геолог главного Тюменского территориального Управления — давно ожидал сообщения о полноценной нефти в Тюменском Заполярье. Бованенковское месторождение нефти.
У современных открытий много авторов: причастны к ним и руководители самого высокого ранга, и ученые, и геологи- производственники, причастны вышкомонтажники, буровики, испытатели. И такие люди, вроде моего случайного спутника по купе «мазуты» Витька, который вроде сам нефти и не открывал, но, в то же время, как без него представить большое открытие? Витек ли он, Иван, Федор — главное не в имени. Главное в том, что идут на север, в Арктику надежные рабочие люди, со слабостями своими, проблемами, не без греха и не без корысти, но прочные в своем рабочем нутре, для которых не важно, где работать, но важно, чтобы душа к этому делу тянулась и гордость рождала.
Открытия легко не даются, и Бованенковское эту прописную истину еще раз подтвердило. Когда начать отсчет этого открытия? Как у историков прочно укрепилось летосчисление «до новой эры» и «новая эра», так у тюменских поисковиков и их летописцев есть достоверный ориентир: «до» академика Губкина и «после». Ну, а историю этого открытия, видимо, следует начать с человека, чья фамилия стала названием на геологической карте. Все, кто работал с Вадимом Дмитриевичем Бованенко, вспоминают не просто дельного и деятельного руководителя, организатора поиска, но обаятельного человека, добродушного, как все крупные сложением люди, спортсмена, эрудита, умницу. Он возглавлял поиск (был начальником Ямало-Ненецкой комплексной геологоразведочной экспедиции и первым руководителем треста «Ямалнефтегазразведка») в то сложное время, когда силы сомневающихся оппонентов были значительнее, а у оптимистов в качестве неопровержимого аргумента — только неиссякаемая вера… Но потом стылые недра стали выбрасывать свои «козыри» — Тазовское, Новопортовское, Пурпейское месторождения. Управляющий геологоразведочным трестом Бованенко уже мог смело возражать своим оппонентам:
— Полуостров Ямал в ближайшее время может явиться одним из перспективных нефтегазоносных районов области.
Вадим Дмитриевич трагически погиб в 1968 году, работая руководителем группы экспертов-геофизиков…
И первую открытую структуру сейсморазведчики назвали в честь погибшего коллеги. Через два года, в 1971-м, структура «Бованенко» дала газ. Потом газоконденсат. Фонтаны столь мощные, что в газетах появились заметки о новом месторождении с вопросительными знаками — «соперник Уренгоя», «конкурент». Но к тому времени геологов газовый «этаж» интересовал уже меньше, им требовалась полноценная нефть. Темп разведки Бованенковского замедлился: им занимались буровики, которые имели базу на Мысе Каменном, на восточном берегу полуострова. Пятисоткилометровое «плечо» тундрового бездорожья для них оказалось не с руки, поэтому, когда организовали нефтеразведку в Харасавее, Ямальская экспедиция передала ей все документы. Но у Харасавэйцев тоже не сразу хватило сил, чтобы детально заняться уренгойским конкурентом.
В моем «досье» по Бованенковскому есть два не совсем, наверное, обычных рисунка. Первым рисовал колечки серьезный человек, главный геолог Карской экспедиции, лауреат Ленинской премии (получал ее еще в 1964 году, в первой группе тюменцев) Борис Власович Савельев. Колечки неправильной, вытянутой, эллипсообразной формы.
— Вот это и есть оторочка, — пояснил Борис Власович.
Портняжий этот термин вовсе не подразумевал какую-то оборку женского костюма приблизительно девятнадцатого века. Слово «оторочка» в большой чести у северо-тюменских геологов. На многих газовых месторождениях они встречают нефтяные «оторочки». Иногда это действительно легкомысленная оборочка, не имеющая промышленного значения, но здесь, на Бованенковском, мощность оторочного пласта достигает сотни метров. Но если по сплошному «пятну» газовой структуры буровик может «бить» практически без промаха, то в тоненькое колечко оторочки требуется попасть с точностью ювелира. Уйти на большие глубины мешают аномально высокие давления.
Материалов для второго рисунка послужил… гигиенический пакет. Мы летели на самолете-вахтовике, и у Анатолия Ивановича Кима, начальника геологического отдела из Харасавэя, другой бумаги под рукой не оказалось. Его чертежики должны были иллюстрировать ту мысль, что Бованенковская структура по некоторым горизонтам может контактировать с Крузенштернской, и тогда это площадь более, чем супер…
Геологические историки лаконичны. В формуляр открытия они заносят всего несколько фамилий — начальника сейсмоотряда, бурового мастера, руководителя бригады испытателей. Боюсь, что имена Валерия Ростовцева или Маины Савиной в геологическую летопись могут и не попасть. Но вот была бы открыта нефть Бованенковского без них?
Майна Петровна — старший геофизик в геологическом отделе объединения «Ямалнефтегазгеология». Почти четверть века стажа, правда, на Север приходятся последние три года. У нее тихая, на первый взгляд, просто бумажная работа. Но в нашей истории обаятельная, почти застенчивая Майна Петровна должна была проявить себя в считанные минуты.
Столкновение мнений о бованенковской нефти усилилось, когда на разведочной пятьдесят девятой начались испытания. Геологи Лабытнангского объединения под руководством Ростовцева пришли к выводу, что нефтеносными могут быть два нижних пласта. Первое сообщение от испытателей из Харасавэя вряд ли можно было назвать утешительным. Получена вода. Правда, в ней отмечалась пленка нефти. Оставался последний шанс — двадцатый пласт. В объединении получили каротажные диаграммы со скважины. В первую очередь они попадают на рабочий стол геофизика Савиной. В должностной инструкции геофизика упоминается «пропуск нефтяного объекта» — самая серьезная профессиональная ошибка. По каротажке же точно ответить на вопрос — водяной ли пласт или нефтяной — трудно: из-за слабой минерализации воды оба эти пласта имеют одинаковое сопротивление. Субъективная позиция исследователя в этом случае становится объективной силой. Мнение Савиной было определенным:
— Испытывать.
Но нужно было получить «добро» еще одной официальной инстанции: Салехардской промыслово-геологической экспедиции. Салехардские специалисты сомневались — смущала вода. Их окончательный ответ звучал погребально:
— Объект водяной, к испытаниям не рекомендуется.
В отдел с заключением салехардцев вошел главный геолог объединения Заинди Жадиевич Дурдиев.
— Ну как, Валерий Николаевич?
Ростовцев вертел в руках официальный листок. Ситуация выглядела щекотливой. Тень ли сомнения набежала на его чело, неосторожное ли слово было готово сорваться с губ?
И в этот момент прозвучал негромкий голос Маины Петровны:
— Валерий Николаевич!
Что он услышал в своем имени? Упрек? Призыв верить ей, специалисту? Наверное, он услышал все, и еще — решимость этой не столь уж житейски решительной женщины.
— Надо стрелять, Заинди Жадиевич.
— Собирайся в Харасавэй!
Полевой геолог Саша Усанов выполнял свою миссию, сидя на буровой. Это он обнаружил ту пленку нефти, которая давала еще один, последний шанс на то, что пласт не водяной. Молодой геолог проверял раствор, которым промывалась скважина, и заметил пенистые черноватые твердые комочки, точки. А мудрено их было заметить! Как потом подсчитали, всего их было полстакана на двухсотлитровую бочку. Да и буровая — вовсе не стерильно чистая лаборатория. Мазут, дизельное масло могут попасть откуда угодно. Наклонился буровик над бочкой, капнуло с его робы — вот тебе и нефть Бованенковского!
А главный дирижер событий Ростовцев срочно (с борта вахтового самолета пришлось снять диспетчера объединения) приближался к месту событий.
На Р-59 Ростовцева встречал мастер по опробованию скважин Галиулин. У него мальчишеское имя — Рафик и представительнейшая внешность. Среди наследственных английских лордов этот седовласый, с арктически задубевшим загаром на лице пожилой Харасавэйской джентльмен ничем бы не выделялся. Конечно, буровицкую робу с фирменным знаком «Мингео» пришлось бы сменить на твидовый костюмчик. У Галиулина за плечами — четверть века работы в Сибири. В бригаде прославленного Семена Никитича Урусова, тогда еще не Героя Труда, на знаменитой ныне Р — «шестерке» — открывал на Мулымье шаимскую нефть — первую в тюменских болотах.
— Сам Бог велел, — пожимая руку мастеру, произнес Ростовцев, — Вам, Рафик Михайлович, открывать и первую арктическую нефть.
— Мы свое дело сделаем, скважину испытаем, — бодро ответил Галиулин, — а что получим — только Бог и знает.
— Тут ты не прав, Рафик Михайлович. Кое-что и от людей зависит. В тюменском институте работает умная женщина — Людмила Подсосова. Старейший геолог в области. Ты должен знать. Знаешь? Так вот, она как-то на совещании в Лабытнангах хорошо одну закономерность подметила. Толкуют, говорит, о бесполезности совещаний. А никто не призадумался: первое совещание провели мы в Шаиме — и нефть там открыли. Потом в Сургуте совещались, и что же? Там тоже отличнейшую нефть нашли. Приехали в Уренгой — сейчас и там живут не только с газом, но и с нефтью. А нынче пришла очередь Ямала. Ну как, впечатляет закономерность?
Галиулин скупо кивнул головой.
— Так что, Рафик Михайлович, сейчас очередь за нами.
Пейзаж в окрестностях Р-59 скучноват и уныл, чуть всхолмленная, совершенно безлесая тундра, на апрельском солнце безжалостно ослепляющая своими снегами. Буровая и пяток балков около нее — остров в этом безбрежном океане. Но, кажется, не до окрестных красот людям на этом островке…
Дело закрутилось, у Ростовцева поднялось настроение. Он зашел в балок мастера и удивился, с каким хмурым видом Рафик Михайлович пододвинул ему только что полученную из Лабытнаног радиограмму. Прочитанные строчки почти испугали его, и он еще раз вчитался: «Во изменение нашей предыдущей РД. На Р-59 Бованенковской переходите испытанию объекта в интервале 2035–2043. Ввиду малой интервальности между пластами предусмотрите установку взрывпакета».
Связаться с Лабытнангами, узнать, почему намеченная программа отменяется, возможности не было. Что же произошло? Ростовцев ломал голову и не находил объяснения. Двухдневная задержка? Нет, это не тот срок, чтобы уходить от живой нефти. К утру Валерий Николаевич пришел к выводу, что произошло недоразумение, потеря информации в какой-то цепочке долгого пути.
«Лабытнанги. Дурдиеву — написал он на обороте злополучной радиодепеши. — Получение безводной нефти из интервала 2054–2065 метров гарантируем».
Подумал и добавил пояснение: «Задержка с изоляционными работами связана с отсутствием цементировочного агрегата на скважине».
Ему хотелось верить, что недоразумение исчерпано, но все же внутренняя тревога не покидала. Следующая радиограмма подтверждала, что предчувствиям нужно доверять. Лаконичная строчка переносила спор на более высокий уровень: «Распоряжению главка Р-59 переходите испытанию объекта 2035–2043».
Значит, это уже главк. Положение осложнялось. Может, в главке имели какую-то другую информацию? Валерий Николаевич располагал только теми сведениями, что объект, которым ему приказывали заняться, — газоносный. Получить еще один газовый фонтан, который ничего не меняет, и уйти от нефти, которая так нужна. Нужна даже не сама по себе, а как подтверждение нефтяных шансов Арктики.
На скважине тем временем полным ходом шла работа. Испытатели вырыли котлован-мерник под будущую нефть.
Но распоряжение главка… Главк — это штаб. Если каждый начнет партизанить и нести отсебятину — ничего хорошего не жди. Валерий Николаевич решил связаться с начальником Карской нефтеразведочной экспедиции Лагутиным. Харасавэй был под боком, связь отличная, и голос Николая Федоровича звучал звонко, как будто он где-то здесь, в офицерском балке.
— В курсе? — спросил Ростовцев.
— Читаю, читаю.
— Николай Федорович, ничего не понимаю. Или у них есть новая информация, либо это просто недоразумение, либо непонятная перестраховка.
— Сколько тебе дней нужно? — мрачно спросил Лагутин.
— Максимум три, управимся.
— Тогда надо что-то придумывать… — Стало слышно, как начальник экспедиции растягивает слова, уже что-то придумывая.
— Время потянуть надо, — начала растягивать слова и Ростовцев.
— Слушай, — услышал он через несколько секунд радостный голос Лагутина. — Давай-ка соорудим радиограмму в объединение и главк. Денек туда, денек оттуда. Ты сформулируй, а я подпишу. Годится?
— Идет, — согласился Валерий Николаевич.
«Тюмень. Салманову. Лабытнанги. Подшибякину. Имеется возможность провести изоляционные работы, попытаться получить безводную нефть, для чего требуется трое суток. Распоряжением объединения указание испытывать следующий явно газоносный объект просим вашего разрешения провести изоляционные работы. Лагутин. Ростовцев».
Главк с этим предложением не согласится, но очередная радиограмма придет из Тюмени уже 22 апреля, а через несколько часов из отводов на Р-59 ударит мощный фонтан нефти.
Как известно, победителей не судят, но два долгих дня они не будут знать, победители ли они. Зато и Ростовцев, и Лагутин — дисциплинированные люди — прекрасно понимали, какую ответственность на себя берут, ведь испытание скважины — это еще и немалые деньги.
Галиулинское «посмотрим» имело под собой надежное основание: бригада четко поставила цементный мост на нужной глубине с точностью до сантиметра.
— Ювелиры! — похвалил Ростовцев и попросил мастера собрать бригаду. На буровой, где живут и работают всего два десятка человек, трудно сохранить в тайне содержимое главковских телеграмм, и Валерий Николаевич решил объяснить рабочим, что происходит. Наверное, он сам был немного растерян и хотел заручиться поддержкой. Геология — дело рисковое, но и в ней имеются пределы допустимого риска. Недаром же фильм о главном геологе Тюмени Фармане Салманове назвали «Стратегия риска».
— Вас зовут первооткрывателями и это закономерно, — говорил Ростовцев. — Но вы должны знать, что вам доверена честь завершить большую работу многих людей. Прежде, чем сюда пришли буровики, немало копий поломали ученые, которые по крохам воссоздали геологическую историю этих территорий, геофизики изучали окаменевший пульс земли. Ваша задача — не смазать труд предшественников.
Так ли уж важна для каждого, сидящего в тесном балке, бованенковская нефть? Что-что, а честолюбие их не заедает. А с другой стороны, какой серьезный рабочий трудится впустую, только ради заработка? Галиулинские ребята поняли из этой несколько, может быть, сбивчивой речи, что от них зависит поставить точку в долговременном научном споре.
Наутро скважина была полностью готова к испытаниям. Ростовцев распорядился снижать давление в колонне. Нефть из пласта должна устремиться к этому вакууму, полезет вверх и вырвется наружу. Но нефть не устремлялась. Может, она слишком густая, вязкая, и понижение давления для нее слишком мало? Это дело поправимое. А если правы все его осторожные оппоненты, и нефти в пласте просто-напросто нет? Из скважины шел газ, чистый ли он или попутный спутник нефтяной залежи, — определить было невозможно.
Тянулись долгие часы. Ростовцев листал книгу своего учителя, профессора Марковского о палеореках и их палеодельтах, к которым приурочены крупнейшие нефтяные месторождения Земли. Но прихотливая мысль быстро возвращалась к действительности: как бы хорошо нефть на Бованенковской подтвердила те истины, которые он когда-то штудировал. Он, Ростовцев Валерий Николаевич, связующее звено между теорией и практикой. Но проклятая нефть так и не шла.
Он поднялся на буровую и, как мальчишка, приник к трубе фонтанной арматуры. Скважина жила, в ней что-то отдаленно и глухо булькало и что-то шептал, шурша, идущий газ. Бульканье то приближалось, то опускалось.
— Снизили давление? — спросил у Галиулина.
— До предела. — У Рафика Михайловича вид, как будто по его вине не идет нефть.
— Через часок-другой должно начаться, а?
— Должно бы, — без энтузиазма отвечал мастер.
Прошло три часа.
«Надо бы продумать формулировку почетного увольнения с работы», — пришла усталая мысль.
Был ленинский день — 22 апреля. Утром, как и положено, провели бригадное собрание. Рафик Михайлович, выступая, сказал, что у бригады есть возможность преподнести хороший подарок, но какой — не уточнил. Он мог быть доволен своим коллективом — бригада работала, как часы. Вот так солдат меняется в минуты боевой тревоги: еще часок назад можно было посамовольничать, а сейчас — тревога. На буровой такой тревоги никто не объявлял, но каждый был подтянут и собран.
Ростовцев сидел один в офицерском балке, хозяина не было — возился на буровой. На стене висел портрет Ленина.
Может, потому, что день был не совсем обычный, пришли на память строки:
Двое в комнате: я и Ленин, фотографией…
Стены офицерского балка были прокурены напрочь. Валерий Николаевич улыбнулся и поправил классика:…фотографией на желтой стене…
Кто ему сейчас мог помочь? Последняя радиограмма уже получена. Пан или пропал — решат ближайшие часы испытаний.
Испытаний… Словечко завертелось на языке. Мы испытываем скважину, а она испытывает нас.
Ростовцев выбежал из балка.
— Михалыч, — торопливо сказал он, переходя в спешке на фамильярность, которой раньше не допускал, — закройте задвижку. Там же зона вечной мерзлоты, да если нефть парафинистая, она пробиться и не может. Газок при задвижке подкопится, и как на лифте ее поднимет.
Галиулин уже закручивал вентиль.
В апреле в здешних местах стоит полярный день, солнце лишь на считанные минуты заваливается за кромку горизонта. По часам время подходило к полночи, когда из отвода свистанул фонтан светло-желтой жидкости. Опадая на дно замерзшего мерника, нефть тут же густела и застывала, переливаясь зеленым яшмовым цветом.
— Я же говорил, — Ростовцев повернулся к Галиулину, — парафинистая.
— На Шаиме почернее, — деловито ответил Рафик Михайлович. — И гудит пошибче.
— Главное — нефть.
Подарил мне мастер Галиулин любительский фотоснимочек, произведение бригадного фотографа-бурильщика. На фоне горящей нефти — фонтан к тому времени пришлось поджечь, мерник был уже полон, а испытания продолжались, — живописная группа парней. Конечно, Леша постарался и группу скомпоновал: в воздух летят шапки. Но все же парни больше радуются, чем позируют. Я записал на обороте карточки фамилии — старший дизелист Алексей Девятков, кочегар Борис Сумцов, помбур Алексей Мустяця, старший геолог Юрий Яковлевич Бобров, машинист подъемника Борис Пестов.
Это те, кто внимательно слушал Ростовцева и работал, как по боевой тревоге.
Есть на снимке шестой, мужичок в валенках. Он шапку подбросил и пол-лица себе закрыл: только рот в широкой улыбке видно да подсвеченный нимб шевелюры. Он мне напомнил купейного знакомого, ишимского Витька.
— Кто это? — поинтересовался я у Галиулина.
— Убей, не помню, — ответил Рафик Михайлович. — Кажется, сварщик дежурный к нам приезжал.
— А может, «мазута»?
— Может, и тракторист. Народу-то много разного на скважине перебывало.
Еще раз всматриваюсь в лица на снимке, чтобы лишний раз убедиться — это не простые исполнители, а сподвижники, и их радость так сильна, потому что и они брали на себя часть той ноши ответственности.
В Салехард приехала экономическая экспедиция, организованная Сибирским отделением Академии наук СССР. Во главе с академиком Абелом Гезевичем Аганбегяном специалисты, совершающие плавание по Северному морскому пути, завернули на Ямал. Здесь в окружном комитете партии хозяйственники рассказывали о сегодняшних делах в Тюменском Заполярье. Выступил и Ростовцев, аргументировано доказывая свою точку зрения о нефтеперспективах заполярных земель. Единственно, чего ему не хватало — академически спокойного тона. После него выступил главный геолог Тюменского территориального управления Альберт Григорьевич Юдин. Он принципиально подтвердил оценки ямальцев, но отметил, что некоторые смелые прогнозы выступавшего перед ним товарища весьма еще туманны.
— В широко известном тюменском оптимизме теперь нужно выделять более активный ямальский подвид? — спросил я у Валерия Николаевича.
— Видимо, — ответил он. — Мы здесь ближе к открытиям.
1984 г.

ВРЕМЯ СТРИЖОВА

Договориться о встрече было нелегко.
— Завтра замминистра приезжает, — начальник Надымгазпрома Владислав Владимирович Стрижов мучительно выкраивал просвет свободного времени, — завтра я себе не принадлежу. Сегодня? Через час партсобрание, а вечером мне надо быть на дне рождения у шофера.
Последняя причина, видимо, и ему не показалась особо убедительной. Стрижов почти виновато пояснил:
— Конечно, директору не обязательно быть на дне рождения своего шофера, но случай-то особый. Я Володьку знаю, когда он еще ниже моей коленки был. С отцом его, Василием Афанасьевичем Коцуровым, мы лет семнадцать вместе работали. Куда я — туда и он. С Александровки начали, там первый в стране промысел был чисто газовый, потом Латвия, потом Краснодар, а в семьдесят первом — Тюменский Север. Сначала в Надыме я объявился, следом — он. Пять лет назад Василий Афанасьевич погиб, нелепо до обидного — в машине угорел. Володька из армии вернулся, научился баранку крутить, катает меня по семейной традиции.
Стрижов нажал кнопку переговорного устройства:
— Совсем закрутился, про подарок забыл. Послушай, — обратился он к откликнувшемуся начальнику газпромовского ОРСа, — у тебя найдется хорошая вещь для молодого парня? Нет, ружье не пойдет, этого хозяйства с избытком. «Дипломат»? Нет, он парень не форсистый. Бритва? А хорошей марки? «Агидель»? Годится.
— Так вот, — снова повернулся ко мне, — хороший человек был Коцуров Василий Афанасьевич, надежный. Помню, первый промысел на Медвежьем пускали. Я суток трое не спал, пока факел не зажгли. Добрался до своей лачуги только часа в два. А ночь — одно название, рабочий день продолжается. Телефоны названивают, рация вызывает и народ валом валит. Связную технику я выключил, а Василий Афанасьевич на страже стал, ночных посетителей не пускает. А ведь сам эти сутки тоже со мной мытарился, ну, может, прикорнул где-то с полчасика, пока я совещался. В общем спать в ту ночь не дали совсем, часа в четыре прорвались буровики: у них дело аварией пахло. Пришлось нам катить на скважину — мы промысел пускали, а весь фонд у нас был — полторы скважины, одна эксплуатационная и одну у геологов заняли. Если авария, то запущенный промысел остановится.
— Да, — шумно выдохнул Стрижов, — вот уж было времечко! Пятнадцатого марта Юрий Петрович Баталин — он тогда был первым замом в нашем министерстве и начальником штаба стройки — передал мне функции начштаба.
— У тебя, — говорит, — еще полтора месяца.
— Как полтора? — удивляюсь я. — Тридцать первое марта — последний срок сдачи газового промысла.
— А ты почему в одну смену считаешь? — улыбнулся Баталин. — Ты считай в три смены — получается полтора месяца.
Понятно, работали круглосуточно. Строители еще панели вешали, крышу крыли, а эксплуатационники уже пусконаладку вели. В срок уложились, но — тютелька в тютельку. Впритирку. Тридцать первого зажигаем факел, пускаем в строй самое крупное газовое месторождение Советского Союза — комплекс «Медвежье». Но, как всегда в таких случаях, по закону подлости бутерброд летит маслом вниз: то одно, то другое. Баталин махнул рукой и куда-то на ночь глядя поехал по трассе газопровода.
— Сегодня, — говорит, — у вас не получится.
Но он рано махал рукой. К полуночи все закрутилось, завертелось, можно факел зажигать. А я факельщика ищу. Комсомольцы не своем Собрании выбрали работящего парня, оказали ему честь — первый факел на Медвежьем зажечь. Наконец нашел — лежит он не раздевшись поперек койки, богатырским сном объят. Такое доверие ему оказали, вот он и вкалывал сутки напролет. Уработался. Уж я его будил-будил, но тут и петропавловская пушка не помогла бы. Отчаялся. Думаю, сам ты, парень, себя наказал, торжества лишил. Подобрал толстую проволоку, нашел паклю, соорудил факелок. А ведь имелись специально приготовленные факелы, нарядные. Но где их искать в этой темени и сутолоке. У факельного отвода уж народ толпится, оцепление. Времени — без пятнадцати минут двенадцать. Ко мне подходит капитан Березин — командовал в то время нашим пожарным ведомством.
— Владислав Владимирович, — говорит, и такие нотки умоляющие в голосе. — У вас это уже было и еще будет не один раз. Разрешите мне?
Я разрешил и не пожалел. Обмакнули мы факелок в бак с бензином, Березин взял его, рука на отлете. Офицер — в форме, строевым шагом… О, если бы видели вы, как он красиво шел с этим горящим факел ком!.. Потом какое-то неуловимое движение Березина, и — летящий огонь. Ухнул взрыв. Огромный факелище взметнулся вверх: пошел газ Медвежьего. Время — без четырнадцати минут двенадцать. И еще один взрыв: это толпа строителей и газовиков взорвалась: перекрыли шум газа. Баталин, видимо, по трассе недалеко уехал, огненное зарево его остановило, повернул назад. Нашел меня, обнимает.
Я стал папиросу закуривать. А Юрий Петрович меня спрашивает:
— Ты, Владислав Владимирович, где сегодня кур воровал?
Смотрю, и правда: руки у меня трясутся. И чувствую: глаза мокрые стали… Многие мужики плакали. Суровые люди, ревели как дети. Да и вправду сказать, святое ж дело сделали!..
Минутная и столь много говорящая слабость, в общем-то, так не характерна для Стрижова. Привычнее видеть его собранным, решительным, жестковатым, неустрашимо энергичным. Конечно, и для него существуют авторитеты, но покладистости ждать не приходится. Как-то в зимнюю стужу забрались в Надым две высокопоставленные дамы из министерства, легко одетые и соответственно настроенные.
— Нам сказали, от Тюмени до Надыма можно доехать на автобусе.
Стрижов не постеснялся позвонить министру.
— Сабит Атаевич, — сказал он Оруджеву, — у нас складывается впечатление, что кое-кто Медвежье ищет где-то в Африке, а не у Северного Полярного круга. Не в том дело, что сюда в капрончике едут, а в том, что и к нам относятся так, будто мы на солнышке греемся…
На коллегии министерства Стрижову устный выговор вынесли «за непочтение»: он выпроводил из Надыма специалистов нормативной станции, которые приехали на Север внедрять штатное расписание, составленное на базе «Кубаньгазпрома». Спокойно приняв выговор, Владислав Владимирович все же поднялся и сказал:
— Оставляю за собой мнение считать, что непочтение оказано нам: мерить Север кубанским аршином — аршинов не хватит.
Ему, члену бюро Надымского горкома партии, на этом бюро выговор вынесли. И за Уренгой он выговор получил самым первым, когда в 1973 году отправил туда первый механизированный десант. В «Тюменьгазпроме» посчитали это несвоевременным «разбазариванием средств».
В объединении вам расскажут историю о том, как Стрижов, в чем-то принципиально не сойдясь с областным начальством, поехал в Москву увольняться, просил у министра Оруджева отпустить его в лесничие.
— Дом выделяют сразу с огородом, дрова даровые, казенные,
— без тени улыбки говорил он. — Да и работа спокойнее.
— Э-э, здесь ты не прав, — оживился министр. — С твоим характером, Владислав Владимирович, тебя первый браконьер пристрелит.
— На сосновом озоне успокоюсь, поищу общий язык.
— Ты нам еще нужен, — Оруджев спокойно взглянул на посетителя. — Так вот: билет сюда за свой счет. Это потому, что мы тебя не вызывали. А билет из Москвы — за счет твоего тюменского начальника. Это потому, что ты пока еще министерская номенклатура…
Другой бы промолчал, а Стрижов о своих выговорах рассказывает вроде бы с удовольствием. Награды, звания (а он — лауреат премии Совета Министров СССР, Почетный нефтяник и газовик, заслуженный работник Газпрома, четырежды лауреат Золотой медали ВДНХ) — это работа, дело. Выговоры — тоже, конечно, за «дело». Но эта еще и жизнь, столкновение мнений и характеров, значит — борьба…
Был в Надымгазпроме руководитель общественной организации. Как-то распекая его, Стрижов вдруг остановился:
— А почему ты молчишь? Почему мне в глаза смотришь, как будто лизнуть собираешься? Ты мне возражай, ты с меня спрашивай, почему я тебе не помог, почему мы это дело до такого состояния довели. Как же мы с тобой сработаемся, если ты по стойке «смирно» стоять будешь и мне в рот заглядывать?
Борьба — стрижовская стихия. Но слабых противников он не уважает. Может, именно потому, что ему по душе равные партнеры, и подобрались в объединении люди не робкого десятка? Может, эта самостоятельность каждого и цементирует большой коллектив? Но быть руководителем, когда у каждого свой норов, — работка не сахар.
…Стрижов люто загрипповал. У него красные, воспаленные глаза, и даже рыжеватые усы торчат как-то гриппозно. Всех входящих в кабинет он предупреждает:
— На сегодня рукопожатия отменяются. — И если видит чье-то недоумение, бросает вполголоса, вроде бы про себя: — Ну и люди. Из уважения к начальству готовы не соблюдать элементарной гигиены.
Через три дня ему улетать в Москве, предстоит трехмесячный курс в Академии народного хозяйства. Хотел отлежаться перед столицей, да и главный геолог Виктор Александрович Туголуков, остающийся за него, конечно, мог бы провести это совещание. Да уж больно вопрос важен. Подготовка к зиме. А его почти сто дней не будет…
— Ничего, товарищи, если я буду говорить с французским прононсом? — открывает он совещание.
Производственное объединение «Надымгазпром», выражаясь языком флотским, — флагман Министерства газовой промышленности СССР, или, если чуть поскромнее, — головное предприятие отрасли. Правда, чуть восточнее и севернее подрастает новый лидер отрасли — объединение «Уренгойгаздобыча».
— Кое-кто начал лозунг выдвигать, — сердился Стрижов, — мол, Медвежье — пройденный этап. Конечно, новое дитё, его больше любишь. Но этот «пройденный этап» все время Уренгою помогает, его прорехи латает.
В словах директора «Надымгазпрома» чувствуется гордость за свой коллектив и немного — ущемленное честолюбие: рано или поздно роль флагмана придется уступать.
Но пока более солидного предприятия в Газпроме нет. Хозяйство, которым руководит Стрижов, действительно огромное. Кроме основной службы — газопромыслового управления, — это еще собственный строительный трест «Надыгазстройдобыча», управление «Надымэнергогаз», ремонтномеханическое предприятие, ОРС, совхоз «Лабытнангский» и даже собственная железная дорога Надым — Пангоды. Плюс ко всему этому — «столица газовиков» Тюменщины город Надым и рабочий поселок Пангоды на Медвежьем.
Как все это хозяйство подготовилось к зиме? Ведь за один час простоя комплекса страна недополучит многие миллионы кубометров топлива. А зима здесь не простая — полярная. Она уже не раз себя показывала. Что по сравнению с этим важным вопросом какой-то там гонконгский грипп?..
Совещание началось…
Стрижов на совещаниях может показаться чрезмерно жестким. Неразворотливым, и особенно болтунам, от него действительно крепко достается.
В спектаклях, фильмах и романах нынче в почете примерно такой тип руководителя: элегантный дипломат, эрудированный педагог, воспитанный демократ. Не начальник, а нянечка в старшей группе детского сада, которую все слушаются и почитают. Послушаешь Стрижова, его горячую речь с простонародными выражениями, в которых бы и Даль обнаружил много нового для себя, и подумаешь: Владислав Владимирович Стрижов под этот литстандарт не подходит.
— Я мягкий человек, — как-то жаловался он. — Ношу штатский пиджак, а не комиссарский кожан. Но вежливо и мягко можно говорить с людьми, которые держат слово. А если у человека язык не только для одной надобности — врать? И я буду мягок с ним в ущерб другим?! В ущерб делу?!
Казалось бы, чего ему особенно горячиться? В общем-то пустяки и остались, по большому счету всё уже сделано, зима пройдет нормально. Правда, с постельным бельем проблемы (а половина надымских газопромысловиков живет в общежитиях), с полотенцами — трудности, столов и тумбочек не хватает. В общежитие, где живет 250 девчат, зеркал не могли достать. Или уж вовсе мелочь — в санузлах кое-чего не хватает.
Но вот он, словно мимоходом, роняет:
— Что это за беспощадное спокойствие к нуждам людей?
И только тогда понимаешь: он не просто как начальник говорит, а выступает от имени тех людей, которым постельное белье не вовремя меняют, свежие овощи не завезли, нельзя добром умыться и поглядеть на себя, красивую, в зеркало. Можно ли позволить себе роскошь лишнего либерализма. Здесь Север…
— Мы с Виктором Александровичем, он здесь, а я в Москве, — заключает совещание Стрижов, — никому легкой жизни не обещаем. Стране требуется газ, нам в этом году надо дать 73 миллиарда. План люди делают, а мы должны всё сделать для них…
У одного из работников объединения поинтересовался:
— Трудно быть подчиненным у Стрижова?
Он помедлил, чтобы четче сформулировать свою мысль:
— Плохим подчиненным — трудно.
Мог бы другой руководитель, иного склада, иных принципов, поднять такую северную громаду, как комплекс «Медвежье»? Наверное, мог. Потому что от руководителя зависит многое, но, естественно, не все: глобальные народнохозяйственные задачи решает не один человек. Но нет ли закономерности в том, что большие события находят своего героя? Вот уже две пятилетки обвешанный выговорами и увенчанный наградами Стрижов на своем месте.
Он как-то припомнил соратников — управляющих трестами, директоров, партийных и советских работников — людей одного с ним калибра, и с некоторой горечью произнес?
— Из первоначальных зубров в Надыме я последний остался.
Действительно, кто-то поднялся вверх, кто-то опустился вниз.
Другой, как говорится, пошел по вертикали, а третий — вбок. Многие руководители, те, что поднимали Медвежье, — ушли дальше, на Уренгой.
— Перехожу в породу динозавров, — характерным, хрипловатым своим голосом хохотнул Владислав Владимирович.
Он появился здесь в 1971-м году, когда самые высокие дома в Надыме двух этажей не превышали, и насчитывалось таких «небоскребов» всего пара. Жаль, что не оставили тот вагончик, с которого начинал обладатель громкого титула — начальник Дирекции по обустройству северных промыслов и газопроводов. Два встык поставленных вагончика и представляли тогда ДОСПИТ — организацию, которой предстояло все перевернуть в безлюдной надымской лесотундре. Тот балочек, где ютился сам директор, можно было бы и оставить на память — как-никак историческая реликвия.
К тому времени сорокалетний инженер собрал уже четыре «нуля».
С нуля он, главный инженер конторы бурения, начинал новую базу в Заволжье под Куйбышевом. Потом первые газовые промыслы на Кубани, тоже с первой скважины начинал. Потребовался энергичный руководитель для новой нефтеразведки в Латвии, Стрижова пригласили для консультаций и — оставили начальником. Ближе к надымским событиям потребовалось создавать филиал проектного института в Краснодаре. Сейчас там ВНИПИгазпереработка.
Надым по счету пятый «нуль».
— Не слишком ли много? — не очень настойчиво спросила терпеливая его жена Евгения Арменаковна.
— Если сам человек единица, то от количества нулей его весомость только повышается, — отшутился муж.
Первый этап освоения северного гиганта уже в прошлом. Конечно, соберутся бойцы — есть о чем вспомнить. В Надыме начинали с балков, на Медвежьем — с палаток. Здесь все было первым. Здесь меньше чем за полгода построили газовый промысел, равного по мощности которому в Союзе не было. «Построили» — не то слово. Собрали. Потому что строители, которых в ту пору возглавлял заместитель министра газовой промышленности Юрий Баталин, активно внедряли свой блочно-комплектный метод. Блоки с технологической начинкой собирали в Тюмени, на могучих АН-10 и АН-12 доставляли на Медвежье. «Воздушный мост» действовал четко, но еще четче подпирали сроки, вернее, северная природа. Необходимо запускать промысел и магистральный трубопровод до начала распутицы. Упусти даже не дни, часы — сроки автоматически перенесутся на полгода. В летнюю и осеннюю распутицу в тундре делать нечего.
Здесь все решала железная воля, как электроток передававшаяся по инстанции до самого последнего монтажника и оператора по добыче газа.
9 мая к пуску был готов магистральный газопровод Медвежье — Урал. Восьмого — репетиция пуска. Когда оставалось набрать последние атмосферы давления — труба взорвалась… Но девятого, как и предусматривали эти обязательства, правда, к концу дня, газ Медвежьего пошел на Урал, к Серову! В каких единицах измерить ту энергию, которая заставила людей сделать невозможное?
Были ЧП и потом. Газпром — предприятие первой категории опасности. Взлетел на воздух целый цех установки комплексной подготовки газа: подвели импортные печи Борна. Французские шеф-монтажники (они поставляли оборудование для пяти медвежинских газовых установок) ходили понурые.
Но «штатский» человек Стрижов не зря был начальником штаба. «Резерв главного командования» — лучшие — специалисты-монтажники и пусконаладчики — через два часа уже были на аварийном промысле. В тюменском аэропорту Рощино в брюхо вместительного «Антея» уже грузили блоки новой печи. Любые затраты на ликвидации аварии обходились дешевле, чем простой промысла.
Французы не поверили своим глазам, когда, приехав из Пангод, на месте взорвавшегося цеха увидели новый. Прошло всего двое суток!..
Стрижов об этой показательной ликвидации аварии выразился лаконично:
— Да… сказали они по-французски.
Когда смотришь на начальника Надымгазпрома, зная энергию его, мобильность, наэлектризованность, невольно делаешь вывод: да, это человек именно первого этапа. Именно в клубке, в гуще событий, в атаке он как раз на месте. Это человек, которому по характеру положено начинать с «нуля».
Приступая к освоению газового Севера, специалисты еще сомневались: стоит ли основательно залезать в сибирские болота? Вот когда потребовалось деловое бесстрашие, жестковатая решительность, безупречная самоотдача Стрижова. Здесь тогда командовали люди, которые не знали понятия «невозможно».
Почему же надымский «нуль» оказался последним? Или дела по плечу перевелись? Может, годы? Как-никак полвека уже прожито. А может, это самый любимый «нуль»? Ведь сколько в эту громаду вложено! Десять лет собственной жизни, причем — какие десять лет! После сорока — годы творческой зрелости. И уже все, что связано с объединением, носит для его руководителя чисто личностный оттенок…
Ясно помню четырехлетней давности встречу, так поразившую меня.
В стрижовский кабинет заходит первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома партии Миронов. И удивительно, совершенно не похоже на тогдашнего Стрижова, с чего Владислав Владимирович начинает важный разговор:
— Сегодня, Константин Иванович, если вы еще не обедали, наши повара могут предложить вам колбаску по-надымски, из свинины, выращенной в свинокомплексе производственного объединения Надымгазпром.
— Долго мы вас за подсобное хозяйство ругали.
— А сейчас комплекс — загляденье. По всей области поискать.
— Не хвались, Владислав Владимирович, сами увидим.
Комплекс, расположенный за «промышленным поясом» города, сразу за теплицами Надымгазпрома (их ввели еще раньше), действительно возведен по последнему слову — механизация почти полная. ОРС объединения может ежегодно отпускать в столовые, рестораны, выдавать на прилавки магазинов более тысячи центнеров свинины местного производства. Строится коптильный цех — гарантия того, что скоро газовики увидят на столе ветчину и корейку надымского происхождения. Валентин Иванович Учайкин, ответственный за сельское хозяйство в ОРСе, выдержал долгие баталии с хозяйками, но сумел наладить сбор пищевых отходов. На две трети комплекс обходится почти бесплатными кормами, поэтому и цена на северную свинину невысокая.
— На каждом промысле за тепличками будем ухаживать, — продолжает Стрижов разговор в кабинете, — тепло-то даровое. Будем подсобное хозяйство развивать, нельзя же на полном иждивении Большой Земли сидеть, есть и свои силенки.
— Правильно мыслишь, — одобрительно отзывается Миронов.
В это время на месторождении вводился последний, девятый по счету и самый мощный газопромысел. Мне поначалу подумалось: почему же разговор ведется о свиных колбасках, а не о промысле? Только поначалу. И хотя гастрономическая беседа не совсем вязалась с прежними представлениями о Стрижове, понять нетрудно: начинался второй этап и для сугубого технократа, бурный характер которого был так уместен на этапе первом. Не думаю, что Стрижову пришлось в чем-то психологически ломать и перестраивать себя. В атаке — у человека один психологический настрой, но после нее порой необходимо окопаться, и здесь — новая психология. Стрижов рос вместе с любимым детищем и научился понимать его нужды…
Владислав Владимирович тем временем с захватывающим увлечением рассказывал о том, что ввели еще один — шестой — детский сад («Хотя, конечно, очередь длиннющая»), рабочие подсказывают, что его нужно сделать круглосуточным. Есть еще мечта — построить кирпичный завод. Законспирированный. Почему? Потому, что начальство, конечно, не спешит с разрешением, ни в каких сметах он не заложен, но изыскать внутренние резервы всегда можно. В Пангодах наметили возвести цех деревянного домостроения. Будут изготовлять деревянные щиты для одно-двухквартирных коттеджей. Будущий владелец такого дома строит его сам, получает аккорд, потом за квартиру не платит, только за свет, газ, воду, тепло. Под микрорайон «Частный собственник» поссовет уже отвел площадку.
— Большие строители от нас уходят. Им путь на Уренгой. Мы понимаем. Но, чтобы на мели не застрять, мы должны развивать хозспособ, создавать свою базу. Нам здесь корнями врастать на долгие годы.
— Хорошо мыслишь, — еще раз одобрил секретарь окружкома.
Мощные строительные организации, тот ж трест Надымгазпромстрой, поднявший Медвежье, или Севергазстрой, возведший Надым, нацеливались на новые объекты, на старых подбирая только свои «хвосты». Конечно, можно их задержать на годик-другой, но ведь газовому комплексу жить не годики, а десятилетия.
— Строители — наши соратники, низкий поклон им, — говорит Стрижов. — Они соавторы наших успехов. Но и в том, что мы не сделали, — половина их вины. Дворец культуры газовиков не построен, в городе — ни одного спорткомплекса. Нехватка магазинов, медленно возводится больничный комплекс. За пятилетку недодано десять шестидесятиквартирных жилых домов — это годовая программа. Одним словом, из пятилетки целый год вычеркнут. Я как-то на досуге сравнил цифры: среднестатистический надымчанин в год покупает книг на неполных семь рублей, а горячительных напитков — на 285. А ведь у нашего жителя средний возраст — комсомольский! Атаку мы провели неплохо, а вот окапывание идет неважно. Но всегда, когда утверждают планы строительства, режут по живому — по соцкультбыту. Такова инерция планирования. Вреднейшая…
— В чем для нас заключаются задачи второго этапа развития? — переспрашивает Владислав Владимирович. — Думать о третьем.
Конечно, задачи второго этапа исчерпывались не только этим, но в очередном стрижовском парадоксе скрывалась выстраданная правда.
Здесь нам необходимо разобраться в специфике деятельности газодобывающего предприятия. Медвежье стремительно набрало свой пик. Год 1972-й — подан первый газ. Год 1977-й — набрана проектная мощность, 65 миллиардов кубометров. Годы экономического расцвета — начало десятой пятилетки, именно на это время падают лучшие показатели себестоимости, рентабельности и фондоотдачи. А уже в 1978 году флагман отрасли был отнесен к предприятиям с «ухудшающимися» технико-экономическими показателями, хотя геологи доказали, что проектная мощность — не предел и прирост добычи газа не исчерпан.
В чем экономический парадокс? У добытчиков можно надеяться на благополучные цифры лишь тогда, когда вводятся новые мощности. В период постоянной добычи и следующего за обеднением залежей естественного спада на благополучие в показателях рассчитывать уже не приходится. Стареет оборудование — требуется его замена. Истощается пласт — с большими затратами добывается каждый новый кубометр газа. На Медвежьем широко опробована стратегия «пусковых комплексов» — поочередно строилось лишь то главное, что обеспечивало добычу.
Именно Медвежье — первый газовый гигант Севера — поставило перед советскими экономистами сложную дилемму. Если до 1974 года все народное хозяйство Ямало-Ненецкого автономного округа было для государства нерентабельным, то именно деятельность газовиков Медвежьего сделала его не только рентабельным, но и прибыльным. В чем причина замысловатого экономического финта?
Может, не оправдала себя стратегия «пусковых комплексов»? Кстати, по поводу этих комплексов известно ядовитое стрижовское: «Брюки без пуговиц». Он так объяснял этот наглядный образ:
— Для работы мне требуется две свободные руки, а при комплексах у меня одна рука заняты, я ею штаны поддерживаю.
Но Стрижов обращал внимание только на недостатки «пусковых комплексов», в целом же форсированный ввод УКПГ на Медвежьем принес экономике страны огромные выгоды.
Дело же объясняется тем, что вышестоящие плановики не принимают во внимание, что масштаб месторождения стал новым экономическим фактором. От того, что вышестоящие плановики привыкли работать с оглядкой, равняясь на уже достигнутый уровень, начинаются многочисленные корректировки, латание дыр на ходу.
«Кубанские аршины», психологическая неподготовленность экономической службы министерства к масштабам северного освоения сказываются и на моральном настрое рабочих. Коллектив, с завидной регулярностью получающий переходящие Красные знамена самого высокого ранга, оказывается в незавидных условиях: проблемой становятся отчисления во все виды поощрительных фондов. При миллионных прибылях директору приходится крепко думать, какие средства направить на развитие производства (тот же кирпичный завод строить), какие — на социально-культурные мероприятия, что — на жилье, а что — на материальное поощрение.
Если сегодня проблема встала перед руководителями Надымгазпрома, то завтра с ней столкнутся организаторы производств на Уренгое, Ямбурге, на Харасавее, на всех тех газовых гигантах, которыми столь щедра оказалась земля сурового Ямала. Значит, проблемы остаются актуальными на всю одиннадцатую пятилетку. И даже дальше.
Экономическое мышление в объединении присуще не только тем, кто за это зарплату получает. Пил я чай у Владимира Викторовича Гринева в его уютной надымской квартире, в доме, построенном по ленинградскому образцу. Гринев — один из лучших операторов по добыче газа. Уже здесь заслужил «Знак Почета» и орден Трудового Красного Знамени. Беседовали мы и о том, как отличить хорошего работника от плохого, хорошую оперативную службу от неважной, сказывается ли финансовое положение объединения на рабочих.
Гринев работает по вахтовому методу: на семь дней вертолет увозит его на Медвежье, другую неделю он может в Надыме посвятить семье. Присутствующая при нашей беседе первоклассница Леночка сразу вставила:
— Без папы скучно.
Треть года в Надыме погода нелетная (официальные синоптические данные), и на регулярности смены вахт это сказывается. Ругай не ругай вертолетчиков, небесная канцелярия пока сильнее аэрофлотской.
— Есть же другой выход, — сказал Гринев. — Наши экономисты доказали: прокладка стабильной, всепогодной автодороги Надым — Пангоды окупится через четыре года. За восемь лет эксплуатации Медвежьего она бы уже окупилась вдвое. Но не строят дорогу. На чем экономим?..
Вопросы, вопросы… Это, конечно, та самая живая жизнь, которая ежедневно ставит массу проблем. Если стратегия глобального наступления уже подтвердила свою правильность, то в тактике еще многое придется решать, наверное, не без боя.
Не самый ли простой это выход — наращивание объемов добычи? Не мешало бы послушать геологов, что они скажут, ведь гигант-то гигант, но наверное, тоже не бездонный. Неграмотная, рваческая эксплуатация может помешать взять все, что имеют богатые недра.
Геологи на Медвежьем рисковали не один раз.
Удивляюсь, как такой почтительный к каждому исследователю, «ниишнику», деликатный Виктор Александрович Туголуков, руководитель геологической службы объединения, идет с ними на конфликты. Впрочем, он скорее не конфликтует, просто выясняет истину. Надымгазпром заключает договоры с институтами Москвы, Краснодара, Донецка, Тюмени, Саратова, Баку не просто для того, чтобы опровергнуть проектировщиков, а чтобы иметь четкое представление о месторождении. Медвежье — природный уникум, подход к нему должен быть как к редкости.
— Почему-то геологам, которые работают на добычное производство, а не на поиск, отказывают в первопроходстве — начинает Виктор Александрович. — А ведь мы тоже много открываем. Априори считалось, что Медвежье — единая, «чистенькая» структура на всем своем небывалом протяжении в 120 километров. Ведя разработку, мы пришли к выводу, что каждый район промысла обладает свойствами более мелкого, что ли, месторождения. Теперь мы имеем возможность маневра. Задача: максимально повысить коэффициент газоотдачи. Ведь если по Союзу он смотрится удовлетворительно — 85–90 процентов, то нас это удовлетворить не может. 10 потерянных процентов — это 150 миллиардов кубометров газа, четверть всех запасов Украины!
Я спросил у Туголукова: насколько геологически целесообразна и грамотна выдвинутая экономистами Надымгазпрома программа наращивания добычи.
— Резервы у Медвежьего есть, — отвечает он. — Конечно, необходимо уточнение проекта. Но мы ведь уже не на арифмометре считаем, как-никак собственная АСУ есть.
Надымгазпромовские асушники (кстати, как их привлекательнее назвать — электронщики?) доработали знаменитую систему «Сигма», родившуюся в Сибирском отделении Академии наук. Сейчас заработную плату, причем с северными надбавками, которые весьма сложны при учете, на предприятиях объединения начисляет АСУ. Методикой уже заинтересовались коллеги из Якутии и Норильского горно-металлургического комбината имени А. П. Завенягина.
Комплекс «Медвежье» будет развиваться, усложняться, вместе с ним собирается расти и АСУ. Но одну задачу она уже выполнила. Само существование ее здесь, в краю, который многие вполне грамотные люди еще считают дикими, с непугаными птицами и бродящими по деревням медведями, в современном антураже представляет сибирский Север.
…Стрижов вернулся из Москвы. На коллегии министерства обсуждался вопрос о Ямбурге, северном соседе Медвежьего, который по своим запасам стоит сразу за Уренгоем.
— Будете помогать? — спрашиваю его.
— А разве есть другая организация, которая могла бы взяться за это? — Владислав Владимирович явно не в духе. Быстро выясняется почему. — Ну кто же на Севере считает время по календарю? — страстно спрашивает он. — На Севере время считают по навигациям. Потеряно уже две навигации. Это не факт? А потом что? Опять штурм, атака? Проектировщики как будто забывают, что уже десять лет существует Медвежье, четыре — Уренгой. Закладывают подводящие газопроводы по 12 километров, когда мы с семикилометровыми шлейфами еле-еле управляемся. Снова про экспедиционно-вахтовый метод талдычат. Хорош метод, но не для эксплуатационника. Разработчик должен сидеть на месте. Ведь ясно всем, что на Севере из трех дней один обязательно нелетный. Дороги надо строить. К нам Минтрансстрой пришел, когда мы уже на проект вышли. До сих пор маемся. Мы о свой опыт локти изодрали, руки в кровь исцарапали. Сабит Атаевич правильно сказал: «Не занимайтесь игрушками, не оригинальничайте, у вас же есть школа Медвежьего. Не школа даже — университет».
По накалу монолога чувствую, что продолжается спор с неведомыми мне оппонентами. Опыт-то действительно нелегкий, поэтому и горячится Стрижов.
— Мы-то могли учиться только на собственных ошибках, а наши последователи имеют роскошь учиться на наших.
Думаю, попаду ему в тон, задаю вопрос. На первом этапе освоения много социальных издержек. Когда решаются глобальные народнохозяйственные задачи, часто в стороне остаются такие «мелочи», как жилье, детсады, магазины — одним словом, необходимый для любого соцкультбыт.
— Много хорошего народа потеряли на этом? — спрашиваю у директора.
— Народу прошло много, — соглашается Стрижов.
Но тут же, поясняя, возражает:
— Но хороших людей мы потеряли мало. Практически и не теряли. Хорошие люди если уж и ушли, то на Уренгой, на Вынгапур, сейчас вот соберутся — на Ямбург. Если человек покрутился и навострился, ему хоть какие условия создай, он здесь не по делу. Север — он и без соцкультбыта испытывает. Мы замечательный город Надым построим, поселок Пангоды до образцового доведем, полностью обустроим Медвежье, на Ямбург дорогу проложим. Многое изменится, но ведь все это Севером останется. Человек здесь испытанный нужен не со слабыми нервишками. Верно?
ПОСТСКРИПТУМ. Последняя встреча со Стрижовым. Он вернулся из Академии народного хозяйства, «отлично» защитив выпускную работу на примечательную тему: «Социальнопсихологические проблемы подготовки и закрепления кадров при создании топливно-энергетического комплекса Западной Сибири».
Но за академические сто дней произошло важное событие: Уренгой обогнал Медвежье по объему добычи газа. Надымгазпром — в роли экс-лидера.
Хочу посочувствовать директору.
— А почему мы должны переживать? — протестует Стрижов. — Мы радуемся. Ведь и в Уренгой частица сердца вложена, наши товарищи работают. Это их большая победа. Ну, а лидером можно разным быть. У нас сейчас другого выхода нет, для лидерства нам нужна лучшая в отрасли экономика.
1984 г.


ДАЙТЕ ЕПХИЕВУ ДИРИЖАБЛЬ
Лепящий черепа таинственный гончар
Особый проявил к сему искусству дар:
На скатерть бытия он опрокинул чашу
И в ней пылающий зажег страстей пожар.
Омар Хайям

Пишу слово «тундра», а руку тянет добавить — «безлюдная». Но так ли уж она безлюдна? Особенно в районах освоения, там, где прокладываются трассы магистральных трубопроводов, поднимаются корпуса мощных газопромыслов? Если на карту наносить все появляющиеся поселки — буровиков, трассовиков, газодобытчиков, электромонтажников, сейсморазведчиков, компрессорщиков, строителей — всех, без кого немыслимо освоение Тюменского Севера, то пространства Ямала не выглядели бы столь пустынно, как смотрятся на картах в самых последних атласах.
Но поселки первопроходцев — кочевые, а значит — временные. Сделали рабочие, что требовалось, и — снова в путь, подобно коренным здешним жителям-оленеводам.
Временным задумывался и Старый Надым. Зачем «хутора» разводить, если под боком, через речку, всего в семнадцати верстах поднимающая этажи «столица» газовой Сибири — город Надым? Новый Надым.
Здесь же селилась небольшая партия геофизиков, к ним присоединились трассовики, потом обслуживающий персонал многочисленных производственных баз многочисленных надымских организаций. Город стоит далеко от реки, а Старый Надым — на самом берегу. Потом начали восстанавливать «мертвую дорогу», недостроенную в первые послевоенные годы железнодорожную трассу Салехард — Игарка. Появилась железнодорожная станция «Надым — пристань». Разрастался поселок, а статус оставался — «временный». А по этому статусу не положено ни школы, ни больницы.
Но, видимо, не все учли планировщики. Вот потому, что живую жизнь не в каждый проект втиснешь, пришлось Георгию Ивановичу Епхиеву, начальнику строительно-монтажного управления № 1 трассового треста «Севертрубопроводстрой», стать директором. Директором… школы. До этого ему приходилось работать директором, но в производственной дирекции по обустройству газопромыслов и трубопроводов. А вот в школе… В нефтяном институте, известном как Губкинский, учительских дипломов не выдают.
Школьным директором Георгий Иванович стал не то чтоб неофициально. Можно сказать, самозванно.
Младших школьников в Старом Надыме на ту пору насчитывалось почти семь десятков. Им приходилось вставать пораньше и ехать на неприспособленном автобусе в школу. Зимой путь отнимал сравнительно немного времени. Но в распутицу, весной и осенью, процедура затягивалась на долгие часы. Сначала добирались до перевоза, потом на катере переезжали строптивый Надым, потом снова пересаживались на автобус. Строительство Надыма только начиналось, многого не хватало. То задерживался катер, то ломался автобус, то в последний момент нужно всей толпой бежать на вертолетную площадку. Эпопея порой затягивалась часов на пять-шесть. Мучались дети, их родители. Епхиев в то время строил себе полевую испытательную лабораторию.
В небольшом поселке всё на виду, он же видел, как маялись малыши, а рабочие и работницы СМУ — их родители — не находили себе места, когда не обнаруживали детей дома.
Зашел Епхиев в отдел кадров, взял список работников Управления. Оказалось, что среди них есть и специалисты с дипломами педагогических институтов. В СМУ они, естественно, работали не по профилю. В лучшем случае — в технической библиотеке, в худшем — разнорабочими по последнему разряду.
Когда эти не самые удавшиеся трассовики очутились вместе в епхиевском кабинете, то переглянулись: корпоративный дух выветрился не совсем.
— Поняли, почему вы здесь? — поинтересовался Георгий Иванович.
— Догадываемся.
— Ну и как? Хотите детишек учить?
— А где ж их учить?
— Вы мне сначала ответьте: хотите?
— Разумеется.
На первом совещании «педсовета» и было решено отдать под школу половину здания полевой лаборатории. В помещении произвели перестройки, получили две классные комнаты, учительскую и раздевалку. Места все равно не хватало. Под третий класс пришлось отвести угол фойе недавно сданного рабочего клуба. Набралось сорок сорванцов.
Первого сентября старонадымская начальная школа была торжественно открыта. Торжественно, но неофициально.
В тресте Епхиев нашел понимание. Его руководители, прошедшие много дорог, хорошо знавшие всё про трассовый уют, прекрасно поняли, что означает для старонадымцев школа. А вот в горисполкоме и особенно в гороно, Епхиев встретил не поддержку, а активную оппозицию:
— Закрыть! Немедленно! Детей возить в город.
— Увольте, — дипломатично разводил руками Георгий Иванович. — Школу я, может быть, открыл и самовольно, но закрыть уже права не имею.
Грозные письма поступали из гороно до самого конца учебного года. Начальника СМУ-1 на соответствующих совещаниях склоняли, как «партизана» и «самозванца».
А дети учились.
Епхиев не из тех людей, кто любит отсиживаться в обороне. Его оппоненты получали от него титулы, из которых «бюрократ» звучал почти нежностью, а «формалист» — признанием в любви.
Конечно, сторонников у Георгия Ивановича набралось больше. Для бюрократов северные условия — не лучшая среда обитания. К концу года и из гороно пришла бумага: старонадымскую школу признать, но с «довольствия» СМУ не снимать.
Расположение светил пока благоприятствовало, и, улучив момент, посоветовавшись со «своим» педколлективом, Епхиев открыл и четвертый класс. Когда из облоно пришло разрешение на три класса, их уже действовало четыре. Пришлось вести битву за «нелегальный» четвертый. Но эти бои местного значения мог уже вести официальный преемник Епхиева на посту директора школы.
Сейчас в Старом Надыме восьмилетка. Идут разговоры, что пора открывать среднюю школу: старшеклассников набирается немало. Учащихся — больше трехсот.
На втором году существования школы стало ясно, что она сама по себе означает для северян. Количество учеников увеличилось почти вдвое. Откуда они взялись? Приехали к родителям от «материковых» бабушек и тетушек, где их приходилось придерживать до лучших времен.
Подведем балансы. «Бесхозные», не имевшие возможности работать по специальности педагоги вернулись к своим прямым обязанностям. Дети без лишней нервотрепки получают положенные по закону знания. Соединились семьи. Все это — несомненные плюсы. Наверное, имелись и минусы. Не о них речь. Каждый ли руководитель осмелится на такую «партизанскую» поправку к планированию, пойдет на риск, несомненно оправданный, но грозящий многими неприятностями?
Рассказывая историю старонадымской школы, я вовсе не преследовал цель доказать, что каждый начальник СМУ на Севере (по своему разумению) может открывать школы, детские ясли и больницы.
Там, где Георгий Иванович, тихо не бывает. Он — человек взрывчатый. Может, это и не достоинство, но он такой.
— У нас на Кавказе все такие…
Я познакомился с ним в семьдесят пятом. То ли мероприятию не хотели давать широкую огласку, то ли служба информации сработала неважно… Словом, в командировку пришлось собираться за пару часов — в Надыме начиналась конференция (Всесоюзная) по применению дирижаблей на освоении Севера. Конференция, естественно, проходила под эгидой партийных и советских органов. Но — это стало ясно сразу — заводилой Епхиев. Это поражало. Кто он? Начальник СМУ. Всего-навсего начальник СМУ. Сколько их приходилось видеть — не в обиду будь сказано, — столь погрязших в своих производственных заботах, с кругозором рядового прораба, давно забывших интеллектуальные институтские споры, выше процентов не поднимающихся. А этот организует, добивается и проводит Всесоюзную конференцию. Да еще по какому вопросу! Журавль в небе…
— Здесь дела надо делать, а они рассуждают о дирижаблях, которых уже давно не существует…
На конференции в Надыме выступили три москвича, три кандидата технических наук. Г. Нестеренко сделал доклад о тенденциях развития аэростатических аппаратов легче воздуха. Доклад В. Норинского посвящен созданию прочностных оболочек для комбинированных летательных аппаратов. Л. Локшин развил аргументированную идею: с помощью всего пяти аэростатов, поднятых на высоту до пяти километров, можно «телевизифицировать» всю территорию Тюменской области без помощи космических спутников связи. Телевизионный сигнал из Тюмени сможет принять даже субарктическая Гыда.
Но все же, на мой взгляд, самым убедительным стал доклад инженера Епхиева. Может, мы, холодноватые, уравновешенные сибиряки, не часто сталкиваемся с настоящим кавказским красноречием? Епхиев умеет говорить захватывающе темпераментно. Но увлекал не пыл, увлекала обнажавшаяся правда, извлеченные на свет и проанализированные пресловутые издержки, якобы неизбежные в гигантском деле освоения Севера. Георгий Иванович брал для примера транспортные расходы одного их типичных северных строительно-монтажных трестов — «Надымгазпромстроя». Из расходуемых за год на перевозку материалов и оборудования миллионов (!) рублей лишь шестая часть приходится на водный и автомобильный транспорт, которыми перевозится 95 процентов всех грузов. Куда идут остальные пять шестых? На воздушный транспорт. А можно ли сегодня обойтись на Севере без «золотого» вертолета? Любой хозяйственник — самый рачительный экономист до мозга костей — ответит: «Нет!»
Труден путь на Север. У заводов-поставщиков свои проблемы. Северяне работают невиданными темпами. Зимой Север отрезан от крупных промышленных баз на юге. Чтобы в срок сдавать необходимые стране трубопроводы, газопромыслы, компрессорные станции, срочно нужны грузы. Они нужны сейчас. Даже первокурсник экономического факультета без труда докажет, что ввод крупного промышленного объекта окупит самые, казалось бы, невероятные транспортные вложения. И летят, как гуси по весне, караваны на Север. Гордость отечественного авиастроения — «Антеи», Ил-76, Ан-26, Ан-12, Як-40, Ми-6, Ми-8, Ми-10…
Слово «окупит» обладает волшебной силой. Перед ним пасует даже тот хозяйственник, что пытается экономить на санузлах. Но не заслоняет ли чудодейственное словечко более рациональных путей использования новых видов транспорта?
В 1970 году Георгию Ивановичу подвернулась под руку брошюрка «Транспорт для бездорожья». Он тогда первый год работал на Севере, переехав сюда из Ставрополья. Лет с тех пор минуло немало, автор брошюры забылся, но одна фраза врезалась четко: «Сегодня всем тем требованиям, которые предъявляет Север к транспорту, могли бы удовлетворить давно забытые, забытые без основания дирижабли».
Подозревал ли автор, что одной фразой мобилизовал в свой немногочисленный лагерь, может быть, самого активного сторонника? Может, такая фраза — просто детонатор?
…Детство Епхиева пришлось на время, когда эпоха «цеппелинов» прошла, но о них еще вспоминали. Для него дирижабли были прошлым. Но, оказывается, воздушные мастодонты не всеми забыты. Это заставляло задуматься: от плохого отказываются сразу. Георгий Иванович раскопал проспект научно-практической конференции по новым видам транспорта, которая состоялась при Сибирском отделении Академии наук СССР еще в 1961 году. О чем говорили на этой конференции, что записали в ее решении? Документов Епхиев отыскать не смог, но в проспекте фигурировало имя директора Института геологии и геофизики СО АН СССР А. А. Трофимука. Как энтузиаст энтузиасту — инженер Епхиев написал академику Трофимуку. Ответ из Новосибирска не задержался.
«К сожалению, Георгий Иванович, ни у меня, ни в нашей библиотеке я не смог разыскать интересующих Вас материалов. Но полностью согласен с Вами, считаю, что проблему создания воздухоплавательного транспорта надо ставить на общегосударственный уровень. Думаю, что Вам имело бы смысл обратиться непосредственно к Вашему министру строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР тов. Б. Е. Щербине».
Министру писать было рановато, но следовало разобраться, в каком виде дирижабль перелетел из тридцатых годов в семидесятые. Ведь, если этот воздушный «динозавр» не вымер окончательно, он непременно должен приспособиться к эпохе НТР.
Вскоре Георгий Иванович уже знал практически всех, кто в нашей стране занимается проблемами новых летательных аппаратов легче воздуха. Феноменальной памяти не потребовалось: действующих энтузиастов оказалось не столь много. В Ленин
граде это было общественное конструкторское бюро во главе с В. Мурычевым, в Новосибирске — группа Новикова и Левинзона. В Москве из нескольких групп Епхиев выделил сотрудников своего тезки — Георгия Нестеренко. Еще один «дирижабельный» город — Свердловск — свел Епхиева с Д. Бимбатом.
Негусто…
Новые друзья в один голос повторяли:
— Если бы существовал научно-исследовательский институт…
Ученым-энтузиастам, жертвовавшим своим личным временем на проблему, которая ничего, кроме хлопот и насмешек, не приносила, требовалась помощь — заинтересованность.
На Тюменском Севере действуют мощные строительные тресты, газодобывающие организации, здесь ежегодно осваиваются многие миллионы рублей. Если поддержат тюменцы…
— Есть идея, — предложил Епхиев Нестеренко. — Давай проведем большое совещание. Но не в Москве, не в Ленинграде, даже не в Киеве. Соберемся прямо на месте действия — в Надыме. Приглашаю!
— Жора! Зная твое хлебосольство, разве могу отказаться, — развел руками Георгий Сергеевич.
Конференция прошла, как принято выражаться в подобных случаях, на высшем уровне. Строители — и те, кто возводят жилье, и те, кто сооружают трассы магистральных газопроводов, — говорили о том, что имеющийся транспорт с большим напряжением справляется со всевозрастающим потоком грузов. Стабильных дорог нет. Как бы ни выручали зимники, они — «могила» для техники. Самый новенький «Урал» в самых умелых руках вряд ли продержится на зимниках больше трех сезонов. Хотя затраты и окупаются (опять это волшебное словечко!), не слишком ли все же дорого обходится Север государству?
В решении конференции записали два главных пункта: одобрить идею разработки конструкции летательных аппаратов легче воздуха для применения их в условиях Севера и ходатайствовать о создании соответствующего научно-исследовательского учреждения.
— Время агитации за новый вид воздушного транспорта миновало! — воодушевленно восклицал Епхиев, закрывая надымскую конференцию. — Наступает период практического воплощения научных идей и конструкторских расчетов в жизнь.
Воодушевлен был не он один. Казалось, что желанное время — вот оно, на пороге.
Встречаю Епхиева на трассе. Горячие денечки: сдается первый на Уренгое газовый промысел. Управление Георгия Ивановича монтировало стодвадцатитрехкилометровый трубопровод от Уренгоя до действующей газотранспортной системы Медвежье — Урал — Центр.
У Епхиева красные глаза — за последнюю неделю он в целом не «наспал» и одной нормальной ночи. У его «газика» вид такой же, как у хозяина, — взбудораженный.
— Слушай, — Епхиеву для разгона предисловий не требуется.
— Знаешь, что он мне заявил?
— Кто?
— Главный инженер нашего главка.
— Что?
— Он не верит, что мы двадцатого апреля начнем испытания!
— Так сегодня как раз двадцатое.
Сегодня и начали. В ком он сомневался? Я не про себя, я про своих ребят. Орлы! Где твои друзья-поэты? Почему они не едут о них писать? Чемпионы! Ты знаешь, у меня Бедаров какой рекорд установил? За смену четыре километра двести метров трубы заизолировал. Уловил? За смену! Не за сутки. А сварщики? Ты зови-зови своих поэтов. Пусть они прославят. Благодатский, Китарь, Шарый, Вася Дзгоев… Они же последние две недели меньше километра не варили. Ты такое где-нибудь видел?
И без перехода не декламирует — поет:
Сомненья нет, что цель творенья — мы,
Что разума источник зренья — мы.
И если мирозданье наше — перстень,
То лучшее в нем украшенье — мы.

Прекрасно понимаю приподнятое настроение Епхиева, но профессиональная привычка берет свое:
— Георгий Иванович, а нельзя было обойтись без аврального вдохновения?
Епхиев смотрит на меня пронзительно:
— Вот-вот, я всегда говорил, что все вы такие кабинетные писатели. У вас все гладко, четко, планово, урегулировано, пронормировано. Капиталисты. А ты поинтересуйся, когда я смог выйти на трассу, на потолки[5]? В январе. Кто это придумал — двенадцать месяцев зима, остальное — лето? Я бы ему голову своими руками оторвал. Ты знаешь, какой мягкий декабрь стоял? Ноябрь еще хуже. Болота не промерзли. Куда двинешься с нашей техникой? Вот и караулили температуру… А ты знаешь, что такое Западно-Сибирский коридор? В учебниках не ищи — это я придумал. Посмотри на карту: там от Обской губы почти до Сургута голая тундра, открытая всем ветрам. Сорок пять километров. От сорок первого пикета до восемьдесят шестого. Зимник заносит. Все, что наварим, моментально заносит. Это тебе не коридорчик в студенческом общежитии, где ты целовался.
Епхиев отходчив. Гнев его проходит быстро.
— Ну, а как дирижабли, Георгий Иванович?
— Приезжай в Старый Надым. Есть новости.
…Никогда бы не подумал, если б не знал, что это кабинет не конструктора, а начальника СМУ. На развешанных по стенам чертежах и рисунках — дирижабли самых различных конфигураций. Сигарообразные, «спасательные круги», каплевидные, шары нормальные и приплюснутые. Вот целая связка шаров. Вот вообще что-то невообразимое в стиле ленты Мёбиуса. Внизу — данные грузоподъемности. Диапазон большой — от пятнадцати тонн до тысячи.
— Не то разглядываешь, — добродушно усмехается хозяин кабинета. — Посмотри эту простенькую конструкцию. Жора из Москвы прислал. Он спроектировал. Я делал для них расчеты по методике применения этого «гибрида» в условиях труднодоступной местности. Назвали «Уренгой».
«Уренгой» действительно гибрид — нечто среднее между «чистым» дирижаблем и вертолетом. Четыре двигателя от Ан-24 позволят ему развивать крейсерскую скорость до двухсот километров и перевозить за рейс сто тонн грузов.
«Гибрид» способен работать в режиме зависания, сможет доставлять на труднодоступные для обычного транспорта стройплощадки экскаваторы, бульдозеры, трубоукладчики (не надо дожидаться января!), пучки стальных труб и целые блоки для сооружения газоперерабатывающих установок. «Уренгой» имеет специальный бункер, с помощью которого можно вести отсыпку грунта под площадки на заболоченных участках.
— Расчеты приблизительные, предварительные, — поясняет Епхиев, — но каждый тонно-километр при использовании «Уренгоя» вдвое дешевле автоперевозок. Заметил? Не авиа, а авто! Назови это «эффект дирижабля».
«Уренгой» занял первое место на конкурсе, который провело Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР совместно с центральным правлением НТО нефтяной и газовой промышленности. Задача конкурса определялась так: создание техники, механизмов и аппаратов, которые могли бы обеспечить круглогодичную прокладку магистральных трубопроводов в условиях северной Сибири.
Идея проведения конкурса — производное от решений надымской конференции.
Однако «Уренгой» пока остается проектом, рулоном ватмана. В полезности новых летательных аппаратов никто больше не сомневается. Почти никто. Но никто и не берется их строить. Конечно, проблема не столь проста. Она потребует на первых порах значительных капиталовложений, которые окупятся гораздо позже. Необходимо решать технические вопросы: создание прочностных оболочек, установок для выработки гелия в больших количествах и т. д. Но, если страна основательно взялась за освоение богатых северных широт, то, наверное, есть резон прикинуть, что в каждый уголок привольно раскинувшихся «медвежьих углов» не проложишь БАМ, не настроишься аэродромов у каждого временного поселка.
К Уренгою с юга, от Сургута, спешит железнодорожная трасса. Она упростит сложную транспортную схему, но полностью для севера Западной Сибири проблему не решит.
Ведь в эксплуатации находится всего три северных газовых месторождения, а открыто их четыре десятка. А сколько в запасе еще «нераспечатанных» структур? Весьма труднодоступны районы Ямала, Тазовского, полуострова Гыдана, Полярный Урал. А дальше — Таймыр, Якутия, Дальний Север…
Энтузиасты дирижаблестроения смотрят не только на Север. Известно, как загружены железные дороги в Сибири. Крупнотоннажные летательные аппараты, со скоростью втрое-вчетверо превышающей локомотивную, могли бы доставлять, скажем, большие партии автомобилей ВАЗа на Дальний Восток. Тысячетонный дирижабль — не фантазия.
Гидростроители с большими трудностями, со множеством перевалок везут в разобранном виде турбины на сибирские реки. Дирижабль может взять турбину в Ленинграде и доставить ее прямо к месту монтажа.
Не зря те, что отдают свой энтузиазм перспективной идее, отказываются от термина «дирижабль». Это уже не старая, плохо управляемая и не совсем надежная конструкция. Точное навигаторское оборудование позволяет аппарату легче воздуха совершать любой маневр, не всегда доступный вертолету. Это — тихоход, но — тяжелогруз.
— Вы не забывайте вопросы экологии! — Когда Епхиев начинает горячиться, на лице яснее проявляется кавказский разлет его бровей.
Заядлый охотник, он уже года четыре не берет в руки ружья, «переметнувшись» в лагерь активных защитников полярной живности.
— Дирижабль — самый экологически приемлемый транспорт, — развивает свою мысль Епхиев. — Дирижабль никаких следов на земле не оставляет и не загрязняет атмосферу так, как самолеты и вертолеты.
Аргумент весомый. Если Север и называют «ледяной пустыней» — это все же пустыня живая, в которой нашли свое место и песец, и олень, и лемминг.
— Мы, — произносит Епхиев, и это «мы» надо услышать, на бумаге его не воспроизведешь, такой в нем заряд энтузиасткой солидарности, который заставляет невольно проникнуться уважением к этой силе, стоящей за простым местоимением, — мы не противники ни вертолетов, ни самолетов, ни вездеходов, ни гусеничного и автомобильного транспорта, тем более платформ на воздушных подушках. Мы за комплексное транспортное освоение северных территорий, в котором летательный аппарат легче воздуха должен занять достойное место.
Слушаю Георгия Ивановича, и в общем-то горькие мысли рождаются. Почему на заре нашего промышленного развития, в первые послереволюционные годы, еще не ликвидировав результаты разрухи, страна могла создать дирижабли едва ли не лучшие в мире? Почему эти летательные аппараты выпускают в ФРГ, Канаде, Франции, Японии? Ведь что-что, а деньги капиталисты считать умеют. Разбухающие досье Епхиева о дирижаблях порождают вопрос: почему так робки мы в этом перспективном деле?
…Епхиев из Старого Надыма перебрался в Новый Уренгой. Улица Оптимистов, 14. Самый первый в будущем городе дом — шедевр первостроительной архитектуры: полтора этажа — гибрид вагончиков и жилого дома. Один блок-вагончик на первом этаже — резиденция Епхиева.
— Все с этого начинали, — горячо объясняет он, уловив в моем взгляде критическую оценку убогой обстановки. — Контору сдадим нынче.
Георгий Иванович перешел в систему Всесоюзного промышленного объединения «Тюменьгазпром», его назначили управляющим трестом «Уренгойгазстройдобыча». Тресту-младенцу предстоит вести обустройство эксплуатационных скважин, прокладывать дороги и благоустраивать «кусты скважин», возводить для газовиков жилье.
Созданное в тресте управление строит крупный сельскохозяйственный комплекс: теплицы, коровники, свинарники.
Понятно, что у управляющего хлопот по горло. Трест действительно младенец. Пока на ноги не подымешь, — писк, рев, требования, а что требует — не поймешь. Социологи называют это стадией становления, но от перемены терминов сумма забот не уменьшается.
Удобно ли спрашивать его сейчас о дирижаблях? Удержаться не могу.
— Как?! — неподдельно удивляется Епхиев. — Ты не слышал о Всесоюзной конференции в Тюмени?
— Слышать слышал… Снова разговоры?
— Ну, это совсем другой разговор. Знаешь, кто ее организовывал? Академия наук СССР, Госкомитет по науке и технике, госплановский институт комплексных транспортных проблем, ЦАГИ. Фирмы!
— И все о дирижаблях?
— Если бы! Просматривались вопросы развития всех видов транспорта до конца века. Наших там много было.
На конференции в Тюмени сторонники дирижаблестроения выбрали Епхиева своим «дуайеном». Он и с трибуны выступал больше других — два раза, а кулуарных его выступлений никто не считал. Не будь его, может, и не смогли бы сторонники «тихоходной авиации» внести в решения конференции «свой» пункт:
«Объединить все ныне существующие общественные проектно-конструкторские бюро и на их базе создать на государственных началах научно-экспериментальные бюро с производственными базами в Москве, Ленинграде, Киеве и Свердловске».
— Лед тронулся?
— Он давно тронулся, но заторов много. Кое в каких местах бомбить надо.
Мог бы человек позволить себе жить спокойнее. Но не хочет. И уж, наверное, не сможет.
Кто там, у нашего любимого Хайяма?
Горе сердцу, которое льда холодней,
Не пылает любовью, не знает о ней,
А для сердца влюбленного — день, проведенный
Без возлюбленной, — самый пропащий из дней!

Концовку моего опуса (а, может, начало нового) предоставила мне одна встреча. Игорь Алексеевич Киртбая — человек в Тюменской области легендарный. Он возглавляет трест «Запсибэлектросетьстрой», электромонтажники которого прошивают высоковольтными ЛЭП тюменскую тайгу. Они внедрили вертолетную технологию монтажа: пилоты помогают им ставить опоры, раскатывать тяжелотонные провода и с ювелирной точностью (допуск 1,5 см) устанавливать фундаменты. Из общей стоимости ЛЭП Сургут — Уренгой пятая часть пойдет на авиазатраты. «Умные» затраты, как считает управляющий. Кому, как не Киртбая, интересоваться проблемами создания аэростатического транспортно-монтажного аппарата. Трест совместно с институтом «Оргэнергострой» ведет тему: применение дирижаблей в строительстве линий электропередач.
Епхиева с Киртбая судьба не сводила. Но они знали друг о друге заочно.
Встретились же впервые в уренгойской гостинице. Епхиев дома, одет строго. Киртбая в командировке, экипирован неофициально — свитер, джинсы. Он здесь потому, что его колонны начали выход на газовый Север.
Разговор сразу «поднимается в воздух»:
— Как там Бимбат, строит дирижабль?
— Говорит, что строит.
— Он серьезный человек, обещает — сделает.
— Один дирижабль проблемы не решит, Георгий Иванович. Системности не вижу в подходе. Где целевая программа, которая решает все проблемы, связанные с созданием отечественного дирижабля? Где тот человек, которому государство поручило ответственное дело? Мне, хозяйственнику, ведь нужен не любой аппарат. Мне нужно, чтобы он мог выполнять нужные мне монтажные операции и делал это эффективнее, чем вертолет. Я с этой бессистемностью еще в 1969 году столкнулся. Решили круглосуточно опоры ставить. Но как площадку осветить? Придумали мощный прожектор подвесить на аэростат. Достали аэростат. Потом потребовались гелиевые баллоны. Фондов на них нет, товар дефицитный — и пошло-поехало… Если создавать, то создавать надежную систему.
— За это и боремся, Игорь Алексеевич.
— Идея перспективная, но не дилетантская, на уровне энтузиазма ее не поднять.
— Но и без энтузиазма не обойтись. Ты бы вот рискнул — придет к тебе первый экспериментальный образец — использовать его в деле?
— А чем я рискую? Я ежегодно план процентов на тридцать перевыполняю. Ну, получится не тридцать, а двадцать восемь. Это не риск. С удовольствием поэкспериментирую. А ты этот дирижабль, Георгий Иванович, сам приведешь?
— Прав еще не имею, но право — да!
1985 г., февраль

ЭПОХА НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН

Это была красивая эпоха. Великое время.
Человек осознает, в какое время ему выпало жить: так себе время, времячко или возвышающее время. Как осознаешь великое время? Причастностью. Вроде все буднично, обыденно, порой — скучновато. Но не заметить невозможно: в твоих буднях рождается нечто великое. Сам великим скорее всего не станешь, но — причастен, присовокуплен. Вовлечен в великие времена. Мы, перебираясь в историю, выкарабкиваемся из буден.
Что великого творилось тогда? Будущее России! Да, да, без пафоса, совершенно честно можно говорить: твои великие и невеликие современники творили будущее для России, будущее России.
Когда это будущее настало — у молодой России под ногами земля шаталась — именно и как раз наше ямальское чудо погодилось стране. Правда, Москва лишний раз об этом не вспомнит, газовый Ямал не поминала (разве что — могущественный «Газпром»), но и не замалчивала, что держится благодаря югорской нефтяной и ямальской газовой мощи. Если бы не главный плацдарм «Газпрома» — Ямал (ведь шанс своевременно не освоить его реально существовал!), многое у ослабевшей России получилось бы куда хуже, труднее и трагичнее. Выстоять стране в сложном мире — и год, и другой, и пятилетку, и еще одну, еще одну, еще… Достойно перешагнуть рубеж тысячелетия, начать новый век. Великая миссия Тюмени!

Это мы… Мы, грешные. Как распознать современника — велик? не велик? Пьешь с ним, скажем, хорошее чешское пиво в единственной тогда в Надыме (при деревянной гостиничке «Северной») сауне, просишь веничек дубовый, который привезен с далекой южной родины, и как четко разглядеть: останется ли Владислав Стрижов в истории (хотя бы «Газпрома») или не останется?
Когда что-нибудь не знаешь точно — обязательно сочиняешь лишнее, придумываешь, наворачиваешь, преувеличиваешь, добавляешь пафоса, делаешь обычное беспросветно загадочным. Конечно, не сказать, что мне, пацану-студенту в пальтеце на рыбьем меху, они, тогдашние казенные лидеры, казались олимпийскими богами, но какой-то пиетет, замешанный на уважении, но смешанный с потомственным пролетарским скепсисом, присутствовал. Какие сократы — аристократы и наполеоны! Свои же, деревенщина, крестьянство и непроходимый пролетариат. Сюда, на Ямал, к нам на Север, не попадали высокопоставленные отпрыски и фавориты, высокопородные недоросли и великосветские проходимцы. Отечественный мошенник жался к более теплым краям.
Всего — тогдашняя северная элита — добивалась по жизни сама, выбиваясь из нищеты, бедности, родительской малограмотности и нравственной безнадежности. И когда — каждый из них — добивался, ценил: и свой путь, и достигнутую вершину, и место под солнцем. И снова неистово трудился, ибо потерять всегда легче, нежели приобрести.
Рыцари украшают время. Это было время честных людей, чистых помыслов, и — если случалось: честных боев. Как говорится, если и дрались, то по-честному, без подлянки. Время, которое пришло потом, только подтвердило: честь и совесть для моих современников были священным понятием, а не пустым словом.
Возможно, красота эпохи проявлялась в отдельно взятом регионе и в отдельно взятое время.
Человек всегда должен верить. И, если понятии Бога им было недоступно, они свято верили, что строят подлинное светлое будущее. Будущее было их Богом. Верили не в само это неведомое будущее, а в то, что — строят и приближают своим трудом.
Что такое лидер? Сколько их потухло, так и не догадавшись о своем главном таланте? Пожалуй, главное — совпасть: оказаться (естественно, случайно) в нужном месте в нужное время. Быть там, когда время востребует, когда ты окажешься необходим времени, когда время без тебя не обойдется, когда ты ему позарез потребуешься.
Как ни проста северная биография Константина Ивановича Миронова, когда смотришь на нее, уже прожитую, можно только удивляться: шаг в шаг, он и время Ямала. Он там, обязательно там, где время Ямала требует.
Моторист на рыболовецкой шхуне. Машинист на речном теплоходике. Студент ВПШ. Советский чиновник. Партийный деятель. Лидер Ямала.
Последний его поступок — отставка, прошение об отставке, уход с поста первого секретаря компартии Ямала — ярко высветил, пожалуй, главную черту его характера. Мироновскую честность. Колебаться с генеральной линией — привычное дело партийца. Заблуждаться вместе с партией — тоже не большой партийный грех. Он не стал лукавить, не стал искать причин и оправданий. Он признался, что не понимает. Он и не понял, и не принял. Он — истинно верующий коммунист — не понял и не принял: а вере, смыслам жизни не изменяют. Он хотел быть честным, прежде всего, перед самим собой. Он полагал, что его партия не может заблуждаться. Он принял ответственность — только на себя.
Качество лидера. Быть ответственным.
Первое с ним радиоинтервью я, совсем еще пацан-радиорепортер, записывал в Тарко-Сале. Допотопном, уже героически-геологическом, но все еще оторвано-деревенском, по-сибирски прелестном и по-северному добродушном Тарко-Сале, где Миронов был — если мне память не изменяет — заместителем председателя Пуровского райисполкома. Мы записывались по какому-то жгуче актуальному поводу после рабочего дня, зимним вечером.
Погас свет — привычное для тогдашнего Тарко-Сале событие. Пауза. Я растерянно не понимаю, что делать. Секундно — и он. Потом возникает в темноте, рождается, его голос — он продолжает свой ответ на мой вопрос. Свет загорается, когда произнесено последнее слово. Константин Иванович улыбается, и я вижу, что он тоже сдавал небольшой экзамен. В полярном мраке трудно не только брать интервью, но и давать его.
Я помогал первому секретарю Ямало-Ненецкого окружкома КПСС Константину Миронову писать его (единственную!) книгу «Утро газовой целины». Средне-Уральское книжное издательство предложило. Я не отказался. Мне, может быть, в первую очередь тогда интересно было посмотреть, что из себя представляют верховные, огороженные партийные небожители. Меня — по разным причинам и за разные грехи — в партию не принимали. Кстати, это тоже был нюанс (и проблема) для Миронова — беспартийный журналист делает литзапись коммунистического лидера Ямала. Но он такими своими проблемами делился не всегда.
Кстати, о книге «Утро газовой целины». Хорошая получилась книжка! Без партийной тарабарщины, патетики и пафоса. Он, Константин Иванович Миронов, присутствует в ней живой, размышляющий. Книга о людях — о них прежде всего! О делах. О времени. Аура времени в ней присутствует. Я ее сегодня листаю. И за себя не стыдно, и за Миронова. Документ времени, и красивого времени, хочу признаться. Красивое время — красивые люди. Время настоящих мужчин.
Позавидуйте нам, мы жили в красивое время!
Оказалось, тогда для меня это было настоящим открытием, что партийные «бонзы» из такого же мяса, крови и нервов. Чаще всего, простые, симпатичные, невысокомерные, переживающие люди, не железные и не стальные. У Константина Ивановича деревенская родова и крестьянская порода. Очень переживал за мать. А себя ценил за то, что из простого судомашиниста (или кем он там был на речном теплоходике) дорос до руководителя большой российской территории. Путь этот, полагаю, был непрост, последователен и целеустремлен, но не та карьера, когда шагают по чужим судьбам. Высоко ценил в себе — умение оставаться честным, перед самим собой в первую очередь. Боялся быть несправедливым. Деревенская порода сказывалась в незыблемой основательности и неизбывной радетельности. Много летал, ездил к оленеводам, рыбакам. И радел, переживал сердечно, чтобы их нелегкая жизнь устраивалась получше. За каждого: Езынги, Неркаги, Окотэтто, Хороля. Если что-то получалось, радовался по-мальчишески. Самое большое удовлетворение испытывал, когда конкретно мог помочь.
Анна Павловна Неркаги — человек не только космический, но и норовистый: кого хочешь может завербовать себе во враги и оппоненты. С Мироновым они, по-моему, подружились. Не запанибрата, а на хорошем тонком уровне. Казалось бы, что она для него! Тундровая мелочь… Пылкая, если не сказать круче, тундровичка. Но он понял: помогая, это не он ей оказывает услугу, а она ему.
Высокий талант выше всякой высокой должности.
И она оценила: у Миронова это — от сердца.
Он не сразу стал авторитетным лидером. Геологические самодержцы, газпромовские гордецы, строительные анархисты, белая кость трассы, суперсерьезные профессионалы-нефтяники — они, а не только вышестоящие партийные чины должны были признать его. Все с гонором, нравом, ведомственными маниями, корпоративными комплексами. Трудно утверждаться в такой среде, где существуют «папа Юра» Эрвье, патриарх «Ю. П.» Баталин, «сам» Черномырдин или наш «великий» Рэм Вяхирев.
Миронов вроде бы не прикладывал персональных усилий для создания собственного авторитета. Это пришло — как бы само собой, естественно. Перед ним не надо было ломать шапку. Но главные герои Великого Освоения видели перед собой и сложившуюся, и растущую личность, и ее потенциал, потенциал опыта, стремления и роста.
За него, когда требовалось партийно-демократическими ритуалами, голосовали «единогласно», но это не та пресловутая партийная «единодушность». Не просто фигура, устраивающая всех и сопрягающая все интересы, это та личность, которая требуется сейчас и здесь. Было много поводов для срывов, конфликтов, скандалов — время-то шло дерганное, неровное и нервное, но Ямал времен Миронова демонстрировал суровое сдержанное спокойствие. Север суеты не терпит.
— Не суетись, — его присказка.
Незаметное наращивание потенциала. Путь профессионала, карьера лидера у Константина Миронова смотрится стерильной, простой, гладкой, в ней особо не ощущается внутреннего напряжения, не обнаружим мы хлесткого зигзага, ощутительного заворота. Он медленно, не теряя ровного дыхания, поднимался по служебной лестнице, не вписываясь в прорывы и возможные завихрения.
Нет, не ворвался, не стремительно. Накапливал потенциал.
Накапливался потенциал. Скорее всего, оголтело честолюбивым не был. Может быть, занижал себя в самооценке. Он рос, а не шел к лидерству. Чего-то себе доказывал на каждой новой работе, на новой должности, но способность лидерства ощутил только тогда, когда им стал.
Он — рабочей кости, крестьянского замеса и всегда ощущал в себе это. Стеснялся отрываться. Всегда соотносил и измерял: как его оценивают те, кто — народ. Мнение начальства — это святое, но — внешнее, верхнее, а сущностно — что народ скажет.
Выходец из народа — это не про него. Не выходил. Вырастал из народной среды, поднимался в элиту, но из народа — не уходил.
Думая о судьбе Константина Миронова, обязательно задумаешься: а что — руководитель, начальник, лидер — это уже не народ? Народ вроде только те, кто не растет и не поднимается? Для яркости примера вспомним маршала Георгия Жукова: он что — не русский народ? Михаил Шолохов — вне народа? Николай Байбаков? Алексей Косыгин? Юрий Гагарин.
Народ — это не только те, кто обязательно внизу. Народ — это когда вместе.
В его годы особенно проявил себя рабочий северный народ. Рабочая гвардия Ямала. Какие звонкие имена! Буровики: Николай Глебов, Владимир Полупанов, Павел Кожевников, Марк Косенко, Алексей Мыльцев. Строители: Юрий Гоцин, Виктор Молозин, Павел Баряев, Владимир Тимохин. Трассовики: Борис Дидук, Анатолий Шевкопляс, Валерий Мартынов. Гвардия тундры: Павел Окотетто, Николай Сязи, Дмитрий Хороля, Мария Куйбина. Он и к рабочему человеку был расположен особо, и для них был своим, свойским.
До Миронова партийных командиров на Ямал присылала партийная Тюмень. Миронов менял Виктора Николаевича Тюрина — тюменского посланца. Тюрин — энергичный лидер, но все же приезжий, пришлый. Клеймо пришлого — это серьезно. Миронов — первый свой, из своих. Выращенный Ямалом. Миронов ломал традицию. Считалось, что свои здесь, на полярной почве, не прорастают. Был даже такой нюанс: лучшего не нашлось. За неимением лучшего сгодится и Костя. На некоторое время. Пока Тюмень или Москва не подыщут соответствующего лидера. Масштабного.
Миронову всеми своими действиями приходилось доказывать и это: он не местечкового разлива, он в рост современному Ямалу. Он — растущая личность именно того масштаба, которая требуется современному Ямалу навырост. Убедил. Победил. Но, наверняка, не сразу. Понадобилось время.
…Как это начиналось? С белизны полярных снегов, но, конечно, не с чистого листа.
Центр Надымского района находился тогда в деревеньке на беспросветно непригодном берегу Обской губы — Ныде. Безнадежное северное захолустье, но — райцентр. А район большой. Свой райком, райисполком. Оленеводческий совхоз «Ныдинский». Рыбное место Сядай-Харвутта. Вдруг ощущаю, среди районного начальства — паника, базой освоения в перспективных планах обозначен Надым. А что такое тогда Надым? Ничего. Когда-то крупная станция на железнодорожной стройке «мертвой дороги» от Салехарда до Игарки. Но пока в Надыме: кучка нежилых гулаговских бараков, дежурный сторож — телефонист, да никуда не уехавший зэк — чудаковатый граф Кондратьев — Аполлон. И этот-то Надым претендует на лавры великой районной Ныды?
Однако события развивались стремительно. И, несмотря на то, что главного нефтеразведчика Ривзина Бадретдинова удалось перетянуть из надымских бараков поближе к Ныде — на факторию Нумги, строители, газовики, трассовики десантировались уже в Надыме. Ныде пришлось уступить районную власть будущему городу. Хозяева рыбацко-оленеводческого района как-то быстро стушевались в стремительных событиях Всесоюзной стройки.
Наверное, у Миронова — северянина со стажем, в том числе со стажем северной неспешности — тоже был шанс не вписаться в темп. Время требовало иных скоростей. Он менялся, чтобы вписаться, не выпасть из темпа.
Тогда, в те времена я не только полагал, что геологи- нефтеразведчики — сегодняшние герои, а серьезно считал, что они — вечные герои, герои навсегда. Вчера, сегодня, навсегда. Они вечно будут искать газ и нефть, искать и находить новые Ямбурги и Уренгой, Губкинские и Комсомольские. Это неисчерпаемо, неиссякаемо, неизбывно, это — на всю жизнь. Вся проблема лишь в том, какие имена присваивать новым открытиям — героев современности (Бованенковское, Тарасовское), или определений по местности (Тамбейское, Харвуттинское, Русское («Луце-то»). В своем заблуждении я, пожалуй, даже переусердствовал, мне казалось, что с исторической сцены никогда не уйдут двухэтажные продуваемые бараки первопроходцев, полевые балки буровых, а город Салехард просто обречен оставаться мило и уютно деревянным. И даже то, что в соседней Югре нефтеразведчики неумолимо уходили с первых ролей, уступая место нефтяникам, строителям и трассовикам, меня не настораживало.
Громкий, грозный, шумный, недостижимый Василий Тихонович Подшибякин мои заблуждения усугублял.
— Да у нас здесь работы на сотню лет. Смотри — Гыдан. Ямал мы еще весь не излазили. Обская губа. Селькупская тайга. А глубокие горизонты. А великий геологический дедушка Ваня Нестеров что нам глаголет? Какую нефтищу в нетрадиционных отложениях сулит? Да все здесь только начинается, а ты чего-то там — «экватор» поиска, экватор, зенит. Зенит пусть в Ленинграде звенит. Персидский залив!
Василий Тихонович, кажется, совершенно серьезно считал, что Обско-Тазовский залив Карского моря — честная обратная «копия», геолого-географическая калька залива Персидского. Со всеми вытекающими нефтяными последствиями. Пуровский район — Саудовская Аравия. Надымский район — Ирак. Ямал — Иран.
Но бывший железнодорожный машинист Вася Подшибякин вообще-то любил и умел подколоть, и высказывая мне, салаге, эти крамольные географо-экономические аллюзии, может быть, просто шутил, наблюдая, как я его сардонические версии запущу в мир журналистских штампов.
Оптимизм — это и вера, и религия. А коли есть вера, значит, подразумевается — Бог. Они искали своего Бога, их открытия открывали для них новые смыслы жизни и, понятно, оправдывали их — честно признаемся — даже бессмысленные жизни.
Не дырки в земле они бурили, а докапывались до Бога, обретая оправдание своей жизни и замаливая возможные и многочисленные грехи.
В заполярный Новый Порт перебралась откуда-то с северного юга новая нефтеразведка. Я встретил здесь почти земляка — главный геолог Анатолий Брехунцов учился в Томске, только в Политехническом, это рядом с моим университетом. Поинтересовался его возрастом.
— 27.
Филологу добавлять ничего не нужно. Лермонтовский возраст. Это было время молодых. Главный геолог лермонтовского возраста в холоднющем кабинете офисного барака пел мне гимны щедрости ямальских недр и предстоящих небывалых открытий. Человечество изумится.
Что им самим давал этот исторический оптимизм? Лично? Персонально? Личностно? Ведь они все были патологическими оптимистами. Пожалуй, все они были не членами Коммунистической, а Оптимистической партии Советского Союза.
Та же геологоразведка — это ж, если в простоте, большая работа, трудные деньги, зарабатывание на жизнь, сносную жизнь. Наверное, даже большие открытия — это ведь не смысл жизни. А им нужна была жизнь со смыслом. Их работа оправдала их жизнь.
Уже от Газ-Сале до Тазовского трассовики протянули 27- километровую трубу — мини-газопровод местного назначения. Большую трубу газовики потянули не на запад, а на восток: от Мессояхи до Норильска. Выходили на Ямальский Север газовики, трассовики, строители. Приглядывались нефтяники Виктора Ивановича Муравленко. Нестандартное месторождение нестандартной (очень вязкой!) нефти — Русское. Анатолий Брехунцов успел переметнуться с Ямальского полуострова на Тазовский, возглавил нефтеразведку, открыл свое Русское и уже сдал запасы в ГКЗ. Была такая государственная «КоЗа» — Комиссия по запасам. В закрома Родины эта «коза» на баланс записывала запасы (триллионные, миллиардные) Уренгоя, Медвежьего, Ямбурга, какого-нибудь невеликого Харампура, Русского, Южно-Русского.
Верх житейского комфорта геологов — двухэтажный деревянный барак с первичным набором жилищного сервиса — свет, тепло, две воды. Но это на базе. В поле — насквозь продуваемые буровые и вечные балки.
Мне казалось: они здесь навечно, навсегда. Да они и сами придерживались такого мнения. Подшибякин всё похохатывал:
— Здесь работы и для моих сынов, и сыновей сынов, и сынов сыновей.
Век, как минимум, получался.
Хотя у геологоразведки, известно, век короткий: наоткрываешь для других и мотай в другие веси.
На поколение работы, на полтора. Но масштабы Ямала в исторические геологические приличия не вписывались — вон какой просторище(!) и за каждым углом и поворотом — новые открытия…
Ничто не вечно. Но это потом.
Тогда воспринималось однозначно: Герои — и навсегда! Главные люди на все времена Ямала.
Этими людьми нельзя было не восхищаться!
Наверное, стремительность времени, ускорение времени особо демонстрировала авиация. Над Тарко-Сале, Старым Уренгоем, Мамеевым Мысом — Газ-Сале, Мысом Каменным, Нумгами и Надымом кружил неутомимо и каждодневно рой вертолетов, малых, больших и гигантских.
Еще недавно на какой-нибудь окружной пленум из какого-нибудь пуровского захолустья или ямальского Яптик-Сале нужно было добираться неделями, по «веревочке», рекой, санями, включая оленьи упряжки и остяцкие обласки. Это всегда было долгое и сложное путешествие. Теперь счет шел уже даже не на часы — на минуты.
Новые города на карте Ямала: прежде всего Надым, потом Новый Уренгой, Ноябрьск, Лабытнанги, Муравленко и Губкинский. Это все та же мироновская эпоха.
И ведь не просто городской статус. Другие возможности. Село — один набор социально-культурных услуг для народа, рабочий поселок — повыше, город — уже Дома культуры, кинотеатры, приличные больницы, школы, детские сады, профтехучилища, техникумы и в перспективе — даже институтско-университетские филиалы.
И это не росло само. Это надо было продавливать, продвигать, пробивать.
В истории Ямала есть одна дата, важная, но, скорее, пропущенная. 1974 год. В том году Ямало-Ненецкий национальный округ стал рентабельным. В терминах советской экономики: до этого он потреблял больше, чем производил. Именно в 1974 году округ начал производить больше, чем получал. Шел второй год, как в единую газовую систему страны включили первый ямальский гигант — Медвежье. До этого Ямал сдавал стране рыбу, оленину, меха, немножко древесины, производил инфраструктурные услуги. Но это стоило дешево и было слишком мало, чтобы быть рентабельным. Газ сразу перевел округ из иждивенцев в доноры. Начиная с 74-го Ямал кормит страну, он уже с лихвой перекрыл все свои долги перед Россией, начиная с 1595 года — года основания Обдорска.
Балансы года, конечно, подводились уже в 1975 году. Был какой-то повод, и Миронов, приведя цифры рентабельности, добавил:
— И дальше так будет! Мы — не дотационный регион.
Он был горд. Это был предмет его личной гордости. Это его личный успех, его личное дело, которым можно честно по-мужски гордиться. Ямал давал стране больше, чем она на него тратила.
Это, конечно, звездный час Ямала. Но не только Ямала. Этот момент можно было не заметить. Миронов не пропустил. Для него это очень важно. Это цель, одна из его целей, персональных задач. Его ущемляло, что богатый Ямал сидел на союзной дотации. Но это время закончилось. Начиналось подлинное время Ямала. Начался отсчет исторического времени, полноценного полноправного Ямала. Пошло историческое время.
Это 1975 год. Округу дадут орден, кажется, Октябрьской Революции. Но — за текущие, промежуточные достижения, не за это — историческое время Ямала пошло. Но почему же ордену не порадоваться!
Кстати, оба государственные ордена на знамени Ямала получены в мироновские времена. Он их принимал, получал.
Была ли у Миронова харизма лидера? Не те времена стояли. Особое искусство: не выделяться, не тянуть одеяло на себя. Было такое понятие: партийная скромность. Из личности культа не делать. Наделались! Свою личность нужно было умело скрывать, прятать. Ты — только вершина того, что называется — «товарищи доверили». Командная игра не приветствовалась, пресекалась. Была ли у него своя команда? Скорее — нет. Он умел работать с людьми, с которыми пересекались его рабочие пути. Волею судеб. Хотя несколько верных соратников честно шли с ним по жизни: Николай Тишин, Петр Падалкин, Иван Попов, Лев Баяндин, Николай Бабин, Иван Кугаевский.
А если говорить о ямальской (мироновской?) гвардии того времени, то она была очень разная: яркие характеры, незаурядные личности (и — заурядные личности!), непростые люди: Евгений Козлов, Валерий Первушин, Николай Будылдин, Евгений Ямру, Мирон Ямкин, Николай Дубина, Фуат Сайфитдинов, Владимир Столяров, Николай Шнягин, Петр Зайцев, Алексей Мальчевский.
Он на партийную работу пришел по советской линии, но всегда был очень внимателен к комсомольской гвардии. Его учениками, пожалуй, могут считать себя и Юрий Неелов — лидер Ямала и Сергей Корепанов — спикер Тюменской областной Думы.
Константин Иванович молодежи навырост умел доверять.
Он возглавлял округ — сначала в качестве председателя окрисполкома, а потом — первого секретаря окружкома КПСС — как раз в те годы, которые обозначены в истории Советского Союза коротко и емко: застой. Время для страны остановилось. Время развития. Но когда нет движения вперед — появляется движение назад: движущийся лидер обгоняет стоящего.
На Ямале никакого застоя не было. Какой застой! Это было время самого стремительного развития: 1971–1986 годы. В эти три пятилетки и была создана та мощная газодобывающая база Союза, которая и по сей день помогает России сносно и разумно решать все проблемы развития. Та база, которая помогла России выстоять в самые сложные времена. Ямальское ожерелье гигантов: Медвежье, Уренгой, Ямбург — вот ямальский «застой»! И именно эти годы выпали на время мироновского лидерства. Требовался именно такой человек: основательный, уравновешенный, компромиссный, спокойный, рассудительный, исполнительный, верный солдат — без закидонов и лишних сомнений, житейски мудрый. Человек земного дела звезд с неба не хватает. В свете этих звезд виднее его земные дела.
Но партийный застой эпохи конкретно существовал, как кожаные куртки комиссаров или кители сталинских энкаведешников. Застой накладывал свой отпечаток даже здесь, на Ямале, который стремительно рвался вперед, обеспечивая будущее России. Партийная мертвечина, коммунистические интриги, чиновничьи книксены, бюрократические ритуалы слишком явно входили в противоречие с требованиями убегающего вперед времени. Может, эта застойная суета и сегодня нивелирует, стушевывает прекрасные образы тех, кто, вырываясь из плена времени, в суровых буднях коммунистического строительства вершил подлинно державное, перспективно настоящее дело будущего.
Кстати, о суровых временах… Климатически эти годы приходятся на цикл планетного похолодания. Зимы на Ямале и так полярные, но в те годы стояли поистине трескучие, особо морозные, особо студеные. Не политические заморозки.
…Как бывалый северянин я с иронией слушал байки, как могучие шевелюры пристывают к стенкам. Но пару раз и сам не удержался. Ночевал как-то в холоднющей гостинице геофизиков Валентина Иванова в Тазовском. Под тремя одеялами, которые мне удружила доброжелательная кастелянша, заснуть было можно, но во сне, видимо, я слишком близко пододвинулся к стене. Утром, чувствую, пристыл. И еще разок на трассе, это уже когда героически прокладывали первую нитку газопровода Надым-Пунга. Там была подлинная жуть! Видимо, уже и разбитых балков не хватало, Баталин, наверное, разорил какой-то армейский склад. Полевой огромный шатер на приличную роту или батальон, в котором разместились сотни три раскладушек. Я неосторожно решил прилечь у стены… со всеми вытекающими последствиями. В шатре было жарко натоплено, но с другой стороны палатки мощно гнал мороз. Моя шевелюра оказалась на стыке стихий.
Но, понятно, мерзко врут всякие первопроходимцы о том, как отдирают свои обледеневшие шевелюры.
Тундра — это его особая любовь. Время требовало его присутствия на строящихся трассах, возводимых газопромыслах, на буровых и стройплощадках новых городов. Он из командировок не вылазил. Но особо любил — суровое лицо непроизвольно добрело — когда летел к оленеводам Валентины Вахниной или Николая Бабина, к рыбакам Нового Порта или Яптик-Сале — на рыболовецкие порядки на льду Обской губы, к охотникам Гыдаямо, охотникам-таежникам Халесовой, строителям Се-Яхи. Традиционный Ямал он не просто обустраивал, но любил, и делал все, чтобы новые порядки не ломали сложившиеся устои, прекрасную и яростную здешнюю особую жизнь.
Возможно, он в корне не понимал устремления и метания великой ненки, писательницы Анны Неркаги, но не просто старался помочь, а старался понять. А, может, и понимал ее как никто другой.
Анна, эта мятущаяся натура, считала Миронова своим другом, и «Константин Иванович» всегда звучало в ее устах с нескрываемой почтительностью.
…Пожалуй, у коммунистов, как у всяких убежденных, верующих и фанатиков, с юмором напряженно.
Тяжеловатые люди. Легкостью бытия не грешили.
Пресекали попытки быть осмеянными. Над Богами не смеются. Но зато серьезному отношению к жизни у них можно поучиться.
Миронов, пожалуй, тоже был истово серьезен. Строг. Знал табу.
Смеясь, сказал классик, мы прощаемся с прошлым. Но прошлое — наша жизнь. Смеясь, мы прощаемся с жизнью?
Над некоторыми вещами Миронов не позволял себе смеяться. Даже так: не то, чтоб смешок, даже улыбка была непозволительна. Истовый коммунист.
…Дело давнее. Полярные волки к тому времени по окраинам тундры расплодились, размножились, грубо жрали совхозных оленей, и стали беспокоить пастухов больше, чем обычно. В таких случаях давалось право на отстрел. Командовал операцией охотовед, известный ямальский природолюб и неисправимый охотник Тит Неонилович Мартышин. Миронов напросился к нему в помощники. Гоняли волчар на вертолете, нашли в предгорьях Полярного Урала их крупное гнездо.
Это, конечно, сумасшедшее искусство — и вертолетчиков, и охотников — разыскать волков (понятно, они шарились недалеко от оленьих стад, но скрывались в береговых зарослях), выследить и подвести под пулю. Я впервые видел настоящего, страстного Миронова. Дремучая страсть к охоте, первобытные охотничьи страсти ему были ведомы.
В тот отстрелочный рейд на вертолет напросился тюменский собкор главной «Правды» страны Павел Рябов. Главная партийная газета опубликовала его яростный репортаж, как в тундре борются с нашествием волчьего зла. (Эх, разыскать, отыскать бы этот репортажик!) Понятно о том, что среди охотников особой меткостью отличался первый секретарь окружкома КПСС собкор Павел Петрович деликатно умолчал.
Наверняка, какие-то слабости Миронов себе прощал. В Салехарде выстроили элитную гостиничку на берегу Полуя. Приличный вид, приличное место. По тем временам деревянная двухэтажка (по существу — благоустроенный барак) была роскошью. Рядом поставили деревянные одноэтажки на две квартиры. Народ не заставил себя ждать, окрестил — «Боярский ряд».
Полагаю, он стеснялся этого «барства», но оправдывал себя — хоть какая-то житейская плата за лидерство, за постоянную ответственность — может (и должна) быть.
Наверняка, он имел недурные возможности не просто поприсутствовать, а поучаствовать в последующем разделе партийного добра, но деликатно даже не стал дожидаться этого момента. Он честно ушел в отставку. С новыми партийными принципами — он по рабочему своему нутру — согласиться не мог.
Критики большевиков — лучшие большевики. Они той же, большевистской породы, только сменили знаки.
Если кому-то не нравятся современные отечественные либералы и окончательные демократы, надо вспомнить, что они — родные и достойные дети отечественного коммунизма.
Странно, чем больше времени проходит после его смерти, тем Константин Иванович Миронов для меня все моложе и моложе. Всегда был старше. На поколение. Не отец, но старший брат. Очень старший. Недосягаемо старший.
А сейчас мы как бы сближаемся. Понятно — я годею, а он остается в том возрасте, в котором ушел. Пятидесятилетний легче поймет пяти десятилетнего.
Не понимал раньше, как сближают прожитые годы. Годовые кольца, наполненные содержанием времени. В них — эпоха. И один состав крови… и человека. И эпохи. Наверное, это сближает. Он был для меня из другого мира — партийного, чиновного. Не всегда доступного. Не всегда понятного. По крайней мере, огороженного. Загороженного. Но он рос на моих глазах, и это позволяло понимать больше.
Не партийный деятель, а коммунист до мозга костей. Коммунизм для него — цель жизни, путеводная звезда, может быть, национальная идея. Он строил себя, справедливого и ответственного человека, и строил красивую и хорошую страну — Россию.
На ямальском стройучастке России.
Я осознал, работая с Мироновым, что руководитель — это, прежде всего, ответственность. И сейчас, в буржуазные российские времена, у руководителя заметят прежде всего персональное авто, ординацев и дом в «боярском» ряду. Но он до сердечных болей был государственно-ответственным за все дела, разворачивающиеся на Ямале, организовывал и переживал за них, не мог позволить себе быть равнодушным. И во всем, что сделано, что позволяет сегодня Ямалу оставаться опорным краем державы, есть доля его труда, капля сердечной мироновской крови и километр мироновских нервов.
Строгий. Скромный. Справедливый. Поиск справедливости в самые несправедливые времена в нем ощущался постоянно. Был миллион поводов разувериться в человеческой справедливости. Он — тогдашний атеист! — в справедливость верил, как в Бога.
В новые времена, в новой России он не принял, пожалуй, основного: руководящей безответственности. Сам себе такого позволить не мог.
2008 г.

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

ВИКТОР ЧЕРНОМЫРДИН:
ТЮМЕНСКИЕ ВРЕМЕНА

Полагаю, кто-кто, а Виктор Степанович Черномырдин в Тюмени в лишних представлениях не нуждается. Главком газовой житницы страны — главный газовик России.
Прежде, чем стать министром Газпрома Советского Союза, Виктор Степанович прошел качественный тюменский тренаж: три года возглавлял «Главтюменьгазпром». Может быть, идея нынешнего государственного хребта страны — «Газпрома», автором которой стал Черномырдин, обкатывалась на тюменских промыслах.
«Главтюменьгазпром» Черномырдин возглавлял в начале восьмидесятых XX века. Наверное, в области еще немало газовиков, которые работали под его началом.
Потом он станет министром газпрома Союза, возглавит новообразованный концерн «Газпром», с этого поста депутаты Верховного Совета страны изберут его премьер-министром Российской Федерации.
Интрига его жизни — для эпических классиков масштаба Шекспира. Удивительная личность удивительно вписанная в эпоху. Он жил в эпохе и делал эпоху.
Каждый ли город может погордиться… Тюмень, пожалуй, может. Двум премьерам нашей страны XX века, наверняка, помогал тюменский опыт. Известно, что Алексей Николаевич Косыгин — премьер Советского Союза — творец экономической реформы, а тогда еще молодой кооператор, честно работал в Тюмени два года. А прежде чем стать премьером-реформатором России, Виктор Степанович Черномырдин честно три года отработал начальником тюменского Главка газпрома.
У Косыгина уже не порасспрашиваешь, а советник Президента России Черномырдин согласился. С охотой.
Он только что с Украины, вечером вернулся. Отстоял русский язык и Черноморский флот. К вечеру в родной Оренбург — нового губернатора определять.
Он наш, тюменский Черномырдин, знаменитый ЧВС, Виктор Степанович. Административный ресурс страны и последний философ современности XX века. Кто поставил эпоху России на место, как не он?
Он принимал нас в своей резиденции «Горки-10» под Москвой.

Омельчук: Виктор Степанович, не возражаете, если мы поговорим о Черномырдине в Тюмени, на Ямале?
Черномырдин: Нет.
— Честно, для вас Тюмень — аэродром подскока? Вы в ней долго задерживаться не собирались?
— Честно? Я, понятное дело, возглавил тюменский Главк в ранге заместителя министра, спецзама по Тюмени. Уже был москвичом, до этого недолго послужил в ЦК. Но в Тюмень я ехал не на пересидку. Богомяков мне нашел квартиру у Эрвье в его микрорайоне, я перевез семью, у меня Алексей в первый класс пошел в Тюмени в 21 школу. Может, школа еще помнит моего разгильдяя? Семья постоянно в Тюмени жила, сам-то я, понятно, мотался по маршруту Надым — Уренгой — Вынгапур — Сургут — Москва — Берлин — далее везде, но как говорится, кочевать возвращался в Тюмень. Я для себя понял, что в Тюмень не на год-два. Так вышло.
Мало того, Горбачев вызвал меня в Москву назначать министром. Удивился:
— Какой молодой!
Я честно его попросил:
— Оставьте меня в Тюмени. Все дела там. И мне в Тюмени нравится.
— Хитрый какой, — прищурился генсек. — Мы здесь, в Москве, занимайся вашими проблемами, а Вы в Тюмени отсиживаетесь.
Ни хрена еще в делах не соображал! Я его надоумил и свой первый деловой исторический маршрут он в Западную Сибирь нарисовал, стал понимать.
Тоже скажешь — аэродром подскока! Но там, в Тюмени была самая настоящая жизнь в моей жизни.
— А Вас назначили в Тюмень на «Главтюменьгазпром» — по тем временам это как — сильно? В Сибирь же только ссылают?
— Да нет. Мое назначение как раз показывало ответственное отношение руководства, Правительства, ЦК к Тюменской области. Мощный регион — Западная Сибирь! Тогда уже не Главк был, его преобразовали в ВПО (Всесоюзное производственное объединение) «Тюменьгазпром». На весь Советский Союз на ту пору был единственный зам. министра и одновременно начальник Главка — только на БАМе. Понятно, что значил БАМ для тогдашнего Советского Союза. Я нашел этого заместителя министра Минтрансстроя, встретился с ним, расспросил про его необычную работу. Нетрадиционное решение советской власти. Абсолютно не традиционное. Мне срочно нужно было узнать, как он начинал, чем занимается. Мы с ним поговорили, он мне в подробностях рассказал, как работает.
— Как фамилия замовская? Мохортов?
— Точно! Мохортов. По-моему, Константин. Я считаю, мое назначение — придать особую значимость развитию Западной Сибири.
— Но у вас же, у оренбургских, своя гордость?
— Оренберуг — другое дело. Alma-mater. Всё у меня начиналось в Оренбурге, там я стал директором крупного газоперерабатывающего завода-комплекса. Работая в Оренбурге, я думал, что важнее и мощнее быть уже не может. Стройку опекал сам Алексей Николаевич Косыгин, трижды приезжал в Оренбург. Для того времени — председатель Совета Министров советского правительства — и побывать несколько раз на одном объекте… Невероятная редкость! Оренбург шел одновременно с Медвежьим. Алексей Николаевич летел в Надым, из Надыма залетал в Тюмень и на Оренбург. Такой у него маршрут получился.
— Как тюменский масштаб показался оренбургскому казаку с Горькой линии?
— Когда министр предложил поехать работать в Западную Сибирь, для меня это стало полной неожиданностью. Я попросил: давайте поеду, посмотрю, проедусь по объектам и скажу: если смогу — соглашусь. А коли не смогу — зачем поеду? Зачем подводить министерство? Хорошо, лети. Я облетел всё, начиная с Тюмени — Сургут, Старый-Новый Уренгой, Надым, Комсомольский («Тюменьтрансгаз»). Все основные объекты, везде побывал, дней десять, наверное, летал. Вернулся в Москву и дал согласие.
— Ужас? Или — ужас, как хорошо?
— Ужас — как здорово! В Тюмени всё кипело, а какие объекты! Масштабы поразительные. Я ж думал, что важнее и величественнее Оренбурга не бывает. На Ямале в разы — в разы! — и деловой напряг, и объекты.
— Загляденье?
— Загляденье. Но трудности ошеломляющие. Дорог не было — с этого начнем. Можете себе представить? — весь запас оборудования требовалось завезти летом по рекам или зимой по зимникам.
— Миллионы тонн!
— Миллионы тонн запасом на год. Не простой вопрос, тогда ж система немножко по-другому строилась. Многое на себя брало правительство. Госплан, Госснаб — отвечали за все ресурсы. Но на месте-то надо это всё перелопатить.
— Для самого себя задача была: я, Черномырдин, вот мой масштаб и вот масштаб Сибири. Вы ж даже министру посомневались: справлюсь или не справлюсь? По мне, Сибирь, по Черномырдину?
— Она меня захватила. Конечно, по мне. По размеру. Расти можно только находясь на масштабном объекте, подрастать, всё осознать, осмыслить. Приходилось на каждом объекте бывать. Я знал всех руководителей. Абсолютно: надо знать людей в лицо, знать, с кем ты разговариваешь. По имени-отчеству. Только так можно руководить и действовать правильно.
— Во времена Черномырдина тюменскому Газпрому всё удалось? Всё удавалось?
— Удавалось. Мы не отступили, мы же вышли на миллиардную ежесуточную добычу. Страна требовала. Мы вывели Тюмень, Западную Сибирь на миллиардную добычу в сутки. Это 1984-й год, декабрь. Всё было на ходу, объекты шли на потоке.
— Как Вам сибирские мужики, сибирские газовики?
— Для меня они стали откровением. Главное «удивительное» — не столько масштабы, сколько люди, работающие на объектах Западной Сибири. Другие. Другое видение, другое отношение. Масштабные люди. Они настолько были откровенны и честны, что иногда приходилось спрашивать: слушай, если спросят, у тебя любовница есть, ты, пожалуй, признаешься?
— Интересно, как он отвечал — честно?
— Как у нас принято. Штабы проводили все, начиная с Политбюро, министр, само собой, заместители министров. На селекторе строители, они очень нахрапистые, всегда первые: нет документации, нет оборудования, третье-четвертое. Все вопросы — заказчику. Заказчик встает и начинает: да, проекта нет, оборудования нет. Я его: «А когда объект вводной? В этом году?» Он: «Нет». — «Так что ж ты не говоришь?»
— Дело прошлое, Виктор Степанович, но кто ж все-таки признался, что есть у него любовница?
— Не скажу.
— Газовик или строитель?
— Газо… ну да, строитель. Строители везде одинаковые. Газовики поскромнее.
— Но партизаны немножко, сибирские?
— Основательные. Я работал с чистой душой: если я сказал, мы договорились — проверять не надо.
— Стрижов, Никоненко, Рафиков?
— Это первые руководители самых основных объектов. Вся тяжесть на них. Стрижов Владислав Владимирович возглавлял «Надымгазпром», поднимал Медвежье. Человек ершистый, Стрижов никак не мог признать ровней своего тюменского начальника Алтунина. Чаще по делу, но норов свой демонстрировал. Никоненко Иван Спиридонович — «Уренгойгазпром». Рафиков — «Сургуттрансгаз». Корифеи.
Тогда в Тюмени работала невероятная плеяда. Не только в нашей отрасли. Я в Тюмени сменил Григория Сулеменкова. Динков Василий Александрович забрал его к себе в нефтепром. Мой дом находился на задах Главтюменьгеологии. С Фарманом Салмановым часто сталкивался. Ну, это настоящий геолог. От Бога. Как и Эрвье. От Бога нефтяник Виктор Иванович Муравленко. С его сменщиком Романом Ивановичем Кузоваткиным мы дружны были. Вы только не забывайте Николая Константиновича Байбакова. Он-то из Тюмени не вылазил. Больше, чем он, никто не сделал для газа и нефти Сибири. Патриарх. Это нефтяник даже не от Бога — от Всевышнего.
— А Вы кого-то выдвигали?
— Он и сейчас работает на Уренгое. Рим Султанович. Мой выдвиженец. Я приехал, он работал главным инженером Уренгоя. Ивана Спиридоновича вскоре забрали в Москву, я Сулейманова назначил, я ж уже министром был. Есть два вечных Рима. Один — на Уренгое.
— В Москву забирали из Сибири — Москву укреплять?
— Укрепляли. Я когда сам стал министром, многих забрал…
— Обескровил Сибирь?
— Замена всегда была. Я говорю так: когда я на работе — другие могут уезжать в отпуск спокойно. Но когда я в отпуске, все должны быть на местах. Так оно и было. Я всегда так действовал. Есть люди надежные, которые могут свободно заменить. Я это делал, нисколько не ослабляя объекты Западной Сибири.
Омельчук: Тюменцу Черномырдину Виктору Степановичу всё удавалось в Москве?
Черномырдин: Москва — совсем другая песня. Я Вам должен сказать, дело даже не в самом Черномырдине, а в том, что в министерстве газовой промышленности все было настолько отработано (надо отдать должное министрам Сабиту Атаевичу Оруджеву, Василию Александровичу Динкову, я же пришел не на пустое место), что можно было только совершенствовать. Газпром всегда был на хорошем счету. Мы никогда не подводили свое государство.
— Виктор Степанович, был драматический вариант, что газовое наступление на сибирский Север захлебнется?
— Нет.
— А санкции Рейгана?
— Нет.
— Весь международный газовый империализм против? Мешал, ведь, как мог.
— Да, мешали, говорили, писали, пугали. Пугали, что на объектах работают заключенные, поэтому не может быть надежности, качества. Я выступал на мировом газовом Конгрессе в Германии, мне начали задавать вопросы: «Как Вы можете гарантировать надежность, если у Вас работают заключенные?» Я ответил: «Что бы я вам сейчас ни сказал, вам уже эту идею вдолбили». Вы и сами будете долбить, что у нас в Сибири работают заключенные. Я утверждаю: у нас заключенные не работают. Хотите убедиться? Вас всех приглашаю на объекты Западной Сибири.
— Приехали?
— Приехали.
— Убедились?
— Приехали с палатками, со своим немецким пивом, приехали с колбасой, с консервами. Я их сразу — на Уренгой.
— Пиво-то хорошее?
— Они приехали на Уренгой, побывали на объектах, зашли в школу, в школе зимний сад, директор немка оказалась.
— Случайно?
— Конечно, случайно. А что? Я сам не знал, оказалась по национальности немка с хорошим немецким языком. Они побывали на промобъектах и в магазинах. У нас обеспечение…
— Газовики всегда жили зажиточно, чего там…
— Да. Надо отдать должное: правительство всё делало для того, чтобы создать приличные условия. Жилье строил весь Советский Союз, все республики.
— Но пива своего в Новом Уренгое не оказалось? Не зря брали немцы.
— Да, пива-то не оказалось, но в магазине всего предостаточно.
— Водка?
— Да всё было. Это не простой вопрос. Я руководителю немецкой делегации сказал: всё — по Вашему желанию. Берите карту, показывайте, что надо, где Вам нужно побывать, Вас туда и повезут. Вертолетами, машинами. Когда они поездили, побывали, поговорили, поснимали, прилетели, я с ними встретился. Они были ошеломлены: в каких небывалых условиях работают строители, монтажники, эксплуатационники. Они не встретили ни одного заключенного. Разговаривали с кем хотели, сколько хотели, но ни одного не нашли. Да и не могли встретить, потому что заключенных на трассе не было. Конечно, взахлеб восхищались стройками и промыслами Западной Сибири. Потом все написали…
— Правду?
— Правду. Прислали мне вот такой толщины подшивку вырезок из газет.
— Честные порядочные немцы?
— Честные. Про этих не могу ничего плохого сказать. Потом попадались всякие. Побывать в Сибири, увидеть, а написать чушь — это же ни в какие ворота!
— Сами-то газовики работали, как проклятые? Неистово?
— По-другому нельзя. Просто нельзя. Не все, должен сказать, выдерживали, некоторые быстренько уезжали. Это, естественно, не каждому под силу.
— На тюменском Севере собралась гвардия? Гвардейские ударные…
— Там работали сильные люди, сильные специалисты, идеальные ударные гвардейские части. Мы никого не держали, не было необходимости. Средний возраст, если судить по Уренгою, а Уренгой был центром — 27 лет. Можете себе представить? В основном, вчерашние выпускники ВУЗов.
— Сгусток энергии?
— Да, да, да. А строители какие были! Монтажники, трубопроводчики. Работали в сложнейших климатических условиях. Можете себе представить — проходят болото. Сварщик варит потолочный шов, лежит в ледяной воде, под ним хлюпает. Не каждый выдерживал. А морозы? До 50-ти градусов!
— Такого рабочего класса, скорей всего, уже никогда не будет?
— Не могу так сказать. Если у России появится необходимость, думаю, появится и рабочий класс.
— Народится?
— Возродится. Россияне — люди могучие. Особенно в трудных обстоятельствах. Всегда себя проявляли.
Омельчук: Для вас тюменский этап — красивый, мощный или проходной?
Черномырдин: Очень сильный. Я горжусь, что мне было поручено работать в Западной Сибири.
— Виктор Степанович, о перспективах: Ямал остается главной надеждой России? Или в расчет уже берутся Сибирь Восточная, Арктика?
— Знаете, основное и реальное, самое воплощаемое, конечно, Ямал. Естественно. Огромные запасы, многое уже сделано, проекты осуществляются, сложный переход через Байдарацкую губу заканчивают в этом году. Вся инфраструктура создана. Железная дорога дошла до Бованенково. Мы «железку» начали строить давно, готовились к выходу на Ямал, подготавливали многие объекты. На Ямале же нет нормальной земли.
— Жижа?
— Приходилось отсыпать кусты, выгребать всё, держать несколько лет, чтобы отстоялось, чтобы получился песок, на этом песке уже можно бурить, монтировать установки, ставить многотонную буровую. Многое сделано. Ямал — наша стратегия. Здесь работает вся инфраструктура, трассы газопровода живут и работают. Медвежье, Уренгой уже по сути отрабатывают свое, они же не бездонны. Всё правильно — курс Ямал.
— Ваше мнение о шансах Арктики?
— Это следующий этап. Пока не всё известно, что Арктика может преподнести. Но имеются запасы немалые. Как Арктика поведет себя, когда начнется освоение — трудно сказать.
— Сегодня «Газпром» — становой хребет страны. Как рождалась формула «Газпрома» — в Ваши времена? Нефтяники не смогли в едином кулаке удержаться, а формула «Газпрома» сработала.
— Мы к своей формуле, к «Газпрому» сегодняшнему шли непросто. Мы отличаемся от нефтяников. Хотя структуры похожи, вроде. Но у нас другой режим, очень жесткий.
— Опасный?
— Опасности и на нефти хватает, но другой режим работы. У газовиков система — от скважины до горелки. Мы понимали еще в 80-е годы — приходилось много бывать за рубежом, для меня всегда было интересно, как работают западные компании. Были структурные аналоги, похожие на газовые компании, допустим «Даймлер Бенц» — мощный промышленный машиностроительный комплекс. Конгломерат. Мы с ним создали совместное предприятие. Мне всегда было интересно, как они управляют такой неуправляемой мощью. Из газовиков мы знали «Рургаз» немецкий, «ЭНИ» итальянский, «Газ де франс». По возможности изучали, как они работают, сам принцип надо понять, уловить принцип управления. Неважно: маленькое предприятие или большое, вся система заложена в принципе. Я своих посылал в командировки, чтобы они смотрели, учились, в конце концов мы пришли к выводу, что министерство для газовой промышленности — не лучший вариант. Начали думать, как в Советском Союзе при социалистическом строе создать компанию, которая бы эффективно работала самостоятельно, но у которой должно быть побольше прав.
— Крамольные мысли?
— Еще какие! Крамольные. Опасные. Расстрельные. Нужно было убеждать даже своих руководителей.
— Кто войдет в компанию?
— Это раз. Надо было убедить правительство, доказать, как это нужно. Никто тогда об этом не думал, и я не все мог. Мне часто задают вопрос: «Вы думали, что Советский Союз распадется?» Конечно, не думал. Что за бред! Можно было тогда предусмотреть, что Советского Союза не станет. Надо было сохранить систему газовой промышленности, она стала столь мощной, что ею почти невозможно управлять. К примеру, у меня было 11 заместителей, три первых.
— Черномырдинская память хорошая, но даже трудно запомнить по имени-отчеству?
— В принципе, это не обязательно. Степень доверия, степень ответственности — не в должности только. Родилось предложение создать консорциум. Мы за основу взяли итальянскую модель, полугосударственную, получастную. У «ЭНИ» — нефть, газ, электроэнергия.
— Для России Ваша формула управления оказалась палочкой- выручалочкой на много лет вперед, на много веков. По крайней мере, и на XX, и на XXI. Так?
— По сути. Получилось. Я убеждал Николая Рыжкова, председателя Правительства, что надо делать именно так. Он никак не мог понять, для чего я это делаю. Стимул не улавливал. Министерство хорошо работает? Планы выполняет?
— А Черномырдин под собой сук рубит?
— Когда он понял, что я перестану быть членом Правительства, был невероятно удивлен: «Ты хоть понимаешь — ты же не будешь членом Правительства?» Я говорю: «Да, не буду, Николай Иванович». — «Да ты что?» Я говорю: «Ну…» В середине 80-х годов вышел Закон о предприятии, по каким правилам оно должно работать. Я подвел всё под этот закон — фирма «Газпромконцерн» — предприятие. Мы пришли к выводу, что ничего не нарушаем. Больше всех теряет только министр.
— А у самого-то министра Газпрома: сегодня я — министр, уважаемый человек, а завтра — директор предприятия. Не было внутреннего смятения?
— Абсолютно. Когда Николай Иванович мне говорил: «Ты что? Ты и членом Правительства не будешь?» Я говорю: «Не буду». — «Но ты же ничего не будешь получать». Существовали же определенные льготы. Я говорю: «Не буду, Николай Иванович. Отпустите, ради Бога».
— Правда? Прямо так: ради Бога?
— А что, Всевышний — хороший аргумент. Ну не получится у меня, снимите Черномырдина. Вернёте всё назад. Не понял, но согласился.
— Виктор Степанович, можно пару житейских вопросов?
— Конечно.
— На тюменском Севере не приходилось демонстрировать свое легендарное мастерство гармониста?
— Было не до этого. Я любил охоту и люблю ее сегодня. Сегодня сам себя корю: «Какой же ты был дурак, Черномырдин, живя на Севере, бывая на дальних глухих объектах, на Севере не поохотился!» Один раз только, и то между делом. Не было возможности. Сейчас думаю, как же я мог так умудриться?
— Бродит по Ямалу такая легенда, сказание: Константин Иванович Миронов из Салехарда повез Вас на рыбалку в Катровож и Вы поймали вот такую нельму, нельмищу на пуд. Причем это была не подставная нельма.
— Не было такого.
— Да все тюменские рыбаки первое, что рассказывают!
— Не было. Мы приехали в Салехард, Никитин Владилен Валентинович вез — председатель облисполкома. Закончили действительно совещание, на следующее утро, была суббота или воскресенье, он мне говорит: «Давай, съездим на рыбалку».
— И попался честный ёрш?
— Нет, не ерш. Муксун, муксун. Муксуна мы ловили, тогда впервые и по-настоящему я поел строганину. Настоящую строганину из проруби.
— Вошел во вкус?
— Еще как! Здесь в Москве нет возможности. В ресторанах, в меню есть, но не та.
— Надо ехать в Тюмень.
— Надо!
— Не тянет посмотреть, как Тюмень похорошела?
— По честному, конечно, тянет.
— Что мешает?
— Да, собственно, сейчас ничего и не мешает. Приеду, приеду, обязательно приеду.
— На охоту, пропущенную на Севере?
— Надо нагонять упущенное.
Омельчук: Виктор Степанович, решая тюменский проблемы, много водочки пришлось выпить?
Черномырдин: Не, ну было. Нельзя сказать, что все там…
— Трезвенники и не бабники?
— С трезвенниками ни разу не встречался.
— Не посчастливилось?
— Не видел. Но не было таких, чтобы уходили в запои. Такое там просто невозможно было. Руководители высокого ранга собирались, живое дело, но чтобы до упаду… Никогда! Не было такого.
— На трассе же существовал сухой закон — честный, суровый, беспощадный?
— Это правильно. И суровый, и беспощадный, нельзя там без этого. Что человек нетрезвый может натворить? А любая работа в ямальском «поле» имела особую ответственность. Я Вам должен сказать, не было проблемы, нужны, мол, какие-то меры предупредительные, наказывать, обсуждать, расстреливать.
— Народ понимал?
— Абсолютно все. Не было такого. Трезвенников я не встречал, но порядок был. Закон. Появился пьяный….
— До свидания?
— Всё. Об этом все знали, работали добросовестно. Хорошие заработки, да, суровые условия, но обеспечение — по высочайшему уровню: квартиры давали, неплохие квартиры. Жесткие условия климатические, нужно было привыкать, но пьянство — не было такой проблемы.
— Виктор Степанович, мечтал Вас спросить: как Вы относитесь к сибирским женщинам? Особенно к сибирским северянкам?
— Хорошо относился и отношусь. Конечно, на трассе одно мужичье.
— Невесты — на вес золота?
— В такой-то обстановке… Должен сказать, что женщины на трассе — это, в первую голову, сфера торговли, общепит, особая категория людей. Случались аварии, и надо сказать, на аварию первыми высаживались женщины.
— С котлопунктом?
— А куда без него? Высаживались аварийные бригады и десант девчонок, которые должны кормить аварийную бригаду. Можете себе представить? Горит, полыхает, гудит. Невыносимо. Как забросить — надо еще решить, как на голом месте все организовать? В тундре!.. Нет, не простой вопрос. Они, понятно, героические девки.
— Героические красавицы?
— Именно красавицы. Только красивая душой и телом может выдержать такое. А уж мужики вокруг — будьте любезны!
— Виктор Степанович, Вы командовали Главтюменьгазпромом, Мингазпромом, Газпромом — явно главный газовик России конца XX века. Вы в эпоху перемен возглавляли Российское Правительство, значит — командир России. Вам бы предложили выбирать: главный газовик России или командир России — что ближе сердцу?
— Очень трудный вопрос. Конечно, для меня «Газпром» — особая песня, особое отношение. Много осталось души. Для меня — работа в «Газпроме».
— Здоровье «Газпрома», как собственное здоровье?
— Еще бы! Для меня особенно дорого то, что создано, что работает. Очень дорого. Для меня намного ближе…
— Родное дитя?
— Родное. Газпром — ничего не забыто. Нет такого, от чего я мог бы отказаться. Абсолютно. Работа руководителем Правительства — совсем другое. Там очень пригодился опыт работы в «Газпроме», сильно пригодился. В «Газпроме» нужно принимать решения сразу.
— Выбора нет?
— Нет. Когда думать? У тебя всё горит, или вот-вот взорвется. Там любой промах, любая ошибка — смертельна, гибнут люди. Руководитель должен быстро соображать. Всегда на взводе, некогда расслабляться. Просто нельзя расслабляться. Вы спрашиваете про охоту: я сам себя сейчас спрашиваю, как же, работая там, я не мог слетать на охоту? 27 моих вертолетов газпромовских постоянно висели в воздухе. И мне, что, нельзя было на минуточку? Я же все время из вертолета не вылазил.
— На одну зорьку?
— Ничего подобного. Просто не было возможности. Даже мыслей таких не появлялось, вот сейчас куда-то махнуть в тайгу. Я даже допустить такого не мог — выпасть из времени. Отпусков толком не было.
— Все-таки та единственная охота на Севере… Если не большая коммерческая тайна и охотничий секрет, где?
— Под Тюменью. Со Шмалем Геннадием Иосифовичем.
— На уток?
— На уток. На куликов. Прямо под Тюменью, мой сын старший, он трудился на Уренгое, прилетел на выходные. Воскресенье, осень, как раз подгодило открытие охоты. Мы съездили.
— Удачно?
— Удачно. А еще однажды мы с Юрой Неёловым из Салехарда слетали в самую далекую тундру… На Гыдан, к Карскому берегу, на гуся. Весна, прилетели мы немножко раньше, чем гуси. Снег, зябко, ветра. Всё равно, помню, я 15 гусей…
Омельчук: Хорош гыданский гусь!
Черномырдин: Хорош! Я уже в «Газпроме» не работал, уже закончил работу в Правительстве. Был в отставке, работал депутатом от Ямала. Хорош гыданский гусь!

РИМ СУЛЕЙМАНОВ: РОДНОЙ УРЕНГОЙ

Если посмотреть на Уренгой — издалека сверху (и обязательно в белый зимний солнечный день!), напросится непременное сравнение. В белом океане тундровых снегов строгим строем, четким курсом движется крупная эскадра кораблей — посверкивающих серебром корпусов газовых промыслов. Большая, внушительная эскадра. Боевая. «Корабли» застыли вроде бы неподвижно, но каждый день именно здесь, на великом Уренгое, идет битва, идет сражение за большой Уренгой» — значит, в стране тепло, надежно, обеспеченно, стабильно. Готовят деревенские хозяйки обеды, работают отечественные заводы и домны, вечерами зажигаются московские окна. И не только в России. Тепло и стабильный уют газопроводы с Уренгоя обеспечивают и Европе.
Чтобы вести эту полярную тундровую эскадру надежным и верным курсом, требуется опытный капитан.
Конечно, Риму Сулейманову с Уренгоем повезло. Но и Уренгою с капитаном точно повезло. И в конце века XX, и в начале века XXI у штурвала Уренгоя стоит надежный капитан. Пожалуй, даже адмирал Уренгоя — генеральный директор ООО «Газпром добыча Уренгой» Рим Султанович Сулейманов.

Омельчук: Как часто бываете на месторождении? Нужно?
Сулейманов: Без этого просто невозможно. Конечно, не каждый день выезжаю, но на пусковые объекты, чтобы получить объективную оценку о ходе работ, — регулярно. Последние три года мы вели строительство своего первого «ачимовского» промысла — УКПГ-22, ввели в эксплуатацию пусковой комплекс в октябре 2009 года, а чуть раньше — вместе с немецкими партнерами — УКПГ-31 совместного предприятия ЗАО «Ачимгаз». С ачимовскими газоконденсатными глубокими залежами связаны дальнейшие перспективы добычи углеводородов Уренгоя. До них в 2004 году ввели Песцовый промысел — производительностью 27,5 млрд. кубометров газа в год. Сейчас ведем обустройство Западно-Песцовой площади. Это только крупные стройки последних лет. Количество современных производственных объектов постоянно увеличивается: в связи с падением пластовых давлений наращивается мощность дожимного комплекса. Да и как можно руководить исключительно из кабинета?
— Последний разок куда заглянули?
— Как раз на УКПГ-22. В марте состоялся официальный торжественный пуск этого первого для Газпрома ачимовского промысла. Сейчас продолжаются буровые работы. В 2010 году нам предстоит на втором опытном участке ввести десяток скважин, выполнить обвязку скважин на Западно-Песцовой площади, обеспечить пуск дожимной компрессорной станции на валанжинском промысле 5В… В общем, объем работ достаточно большой, соответственно, и поездок на Уренгойское месторождение немало.
— Вы многих своих работников знаете по имени-отчеству?
— На память не жалуюсь: с кем судьба сводит, того, конечно, запоминаю. Естественно, знаю всех тех, кто работает со мной долгие годы.
— Лидеры нашего государства не могли миновать великий Уренгой. Кого из руководителей России Вы принимали?
— Действительно, Новый Уренгой, как газовую столицу России, посещали выдающиеся политические деятели и нашей страны, и других государств. В разное время с официальными визитами в наш город приезжали: Михаил Горбачев, Николай Рыжков, Виктор Черномырдин, Борис Грызлов. В 2001 году в Уренгое был Президент России Владимир Путин, в 2005 — под председательством Первого заместителя Председателя Правительства РФ, Председателя Совета директоров ОАО «Газпром» Дмитрия Медведева в Новом Уренгое состоялось совещание по газификации регионов.
Среди иностранных делегаций могу отметить визит президента Украины Леонида Кучмы, бывшего канцлера Германии Герхарда Шредера, представителей баварского парламента, заместителя министра энергетики Франции Дидье Уссена. Вообще, если перечислять всех гостей, которые посетили Новый Уренгой за три десятилетия его существования, то одной страницы текста будет явно недостаточно.
— Что запомнилось особо?
— Каждый визит уникален по-своему, каждый человек интересен как личность, особенно если речь идет о людях, известных всей стране.
— С Президентом России Дмитрием Медведевым приходилось встречаться в рабочей обстановке?
— С Дмитрием Анатольевичем мы встречались дважды, но это было до того, как он стал Президентом. Первая встреча проходила в 2005 году в Новом Уренгое. О ней уже шла речь. Второй раз мы встречались в Анапе, в марте 2007 года, во время открытия в рамках программы «Газпром-детям» уникального, оснащенного по мировым стандартам спортивного комплекса ДОЦ «Кубанская Нива» ООО «Газпром добыча Уренгой». Вице-премьер тогда назвал наш спортивный комплекс «фантастическим». Здание действительно впечатляюще: 5000 квадратных метров, 12 секций, несколько спортзалов для футбола, баскетбола, волейбола и гандбола. А самое главное — возможность детям и взрослым заниматься спортом в любое время года.
— Ваша старая рабочая гвардия умеет учиться? Системно, постоянно?
— Если не будешь учиться — не будешь вписываться в реалии сегодняшнего дня. Производство у нас серьёзное, совершенствуются технологии, усложняются системы управления, активно внедряется автоматизация производства, все компьютеризируется. Сама жизнь заставляет учиться. Наверное, от тех, кто не желает воспринимать всё новое, нам пришлось бы отказаться. К счастью, таких людей в ООО «Газпром добыча Уренгой» практически нет.
В Газпроме разработана корпоративная система подготовки и переподготовки кадров. Специалисты периодически участвуют в системе повышения квалификации либо на собственной обучающей базе в Новом Уренгое, либо в Москве и других городах. Есть и опыт сотрудничества по программам повышения квалификации за границей.
— Вы знаете такого рабочего «Газпром добыча Уренгой», которого можно считать за образец для всей отрасли?
— Владимир Кириллович Васильев — оператор по добыче газа Уренгойского газопромыслового управления, сейчас он уже на пенсии. Их очень много, хороших профессионалов, но Владимир Кириллович и мастер на все руки, и мой первый рабочий учитель. Я же в Игримгазе на Пунгинском промысле начинал оператором по добыче, а старшим оператором был Васильев. Ответственный и творческий человек! Он в свободное время умело разукрашивал наш таежный быт. И по дереву резчик замечательный, и металл красиво чеканил. Умелец. Натура увлекающая за собой, бесстрашный человек. Настоящий газовик.
— Для топ-менеджера рабочая школа, рабочая ступень — необходимый этап или потерянное время?
— Без рабочей школы настоящего руководителя, на мой взгляд, просто не получится. Это фундамент. Основа. Мой надымский руководитель Владислав Владимирович Стрижов, генерал «Надымгазпрома», провожая меня в конце 70-х с Медвежьего на новую серьезную работу в Уренгое, заметил:
— Рим, как профессионал ты рос постепенно, шагая со «ступеньки на ступеньку»: от рабочего оператора до главного инженера газопромыслового управления. И это правильно. Но сейчас ты перешагиваешь целый этаж: ты уже главный инженер «Уренгойгаздобычи» (прим. в наст. время — ООО «Газпром добыча Уренгой»). Заметь для себя, чтобы, пропустив этот «этаж», ты ничего не упустил в отношениях с людьми, с которыми работаешь. Системный рост должен быть естественным, только тогда поймешь нужды каждого из своих подчиненных и будешь справедлив с ними.
Хороший завет.
— На Уренгое рабочие любят трудиться основательно и долго?
— Многие приезжают в Уренгой на заработки на 2–3 года, в итоге остаются на всю жизнь. Это закономерность, а не исключение. Север притягивает и затягивает. Те, кто работают в Газпроме — работают основательно.
— Любимое детище Сулейманова на Уренгое? Ведь есть же…
— Каждому периоду работы в Уренгое, а ресурсы Большого Уренгоя осваиваются вот уже четвертое десятилетие, соответствует и свое любимое детище. Сегодня это «ачимовский» газоконденсатный промысел -22, когда-то был первый газовый промысел…
— Уренгой часто демонстрирует свой опасный характер? Коварен?
— Гиганты по характеру спокойны. Но это обманчивое спокойствие. Пока в руках жестко держишь — всё нормально. Даешь слабину — получишь ураган. И на Уренгое случались неприятности: приходилось наблюдать газовые фонтаны, когда пламя бьет на сотни метров ввысь, близко подойти невозможно. Любое месторождение может преподносить неожиданные сюрпризы. Наш Большой Уренгой — не исключение. Он управляем, но даже с годами предсказуемее не становится.
— Издали Уренгой видится — и вчера и сегодня — неподъемной махиной. Как удается поднимать такую махину?
— Начинался Уренгой еще во времена мобилизационной экономики. Таких темпов освоения месторождений-гигантов мир не знал. В нынешние рыночные времена такие темпы, по всей видимости, уже недостижимы. Хотя сейчас гораздо легче в том плане, что создана мощная производственная база, инфраструктура, имеется большой опыт по освоению полярных месторождений, проложены коммуникации. А тогда мы были первопроходцами. Но по сути, именно тогда, в семидесятых, северяне-газовики заложили основу нынешней газовой промышленности.
Сейчас наша задача — уйти на большие глубины ачимовки, юрских отложений, выявить сателлитные (сопутствующие) залежи. Кроме того, мы планируем в ближайшее десятилетие приступить к освоению закрепленных за нами Газпромом новых месторождений на Ямале.
— Полуостров Ямал — дальняя перспектива?
— Не близкая, но первые шаги уже делаются. У Газпрома имеется комплексная программа по освоению Ямала. В настоящее время в рамках этой программы силами надымских газовиков ведется обустройство Бованенково. В зоне ответственности нашего предприятия — северный берег полуострова: Малыгинская площадь, Тамбей — Западный и Восточный. Скорее всего, при его разработке мы будем связаны с Бованенковским комплексом.
Приступать к освоению новых месторождений будем после того, как примут соответствующее решение в «Газпроме». Пока таких распоряжений не было.
Омельчук: Хозяйство усложняется?
Сулейманов: Естественно. Количество установок комплексной подготовки газа и конденсата растет. Сегодня их уже 22, есть два нефтепромысла, с каждым годом растет число дожимных компрессорных станций, сегодня они состоят из 33 цехов, но в связи с неизбежным падением пластового давления, их количество будет увеличиваться.
— Приходится ли менять принципы управления?
— С 2005 года по единому плану реструктуризации «Газпрома» в его дочерних обществах произошли серьезные изменения. Отразились они и на структуре ООО «Газпром добыча Уренгой». Из состава нашего предприятия были выведены непрофильные филиалы и активы. По сути, мы перешли на типовую профильную деятельность Общества, согласованную с ОАО «Газпром» систему управления: сосредоточились на добыче углеводородов и связанных с ней работ — геологоразведка (для восполнения минерально-сырьевой базы), техническое перевооружение и реконструкция производственных мощностей, капитальное строительство, снабжение, эксплуатация социально значимых объектов: медицинской и лечебно-оздоровительной направленности, культурно-спортивного центра. И это, конечно, далеко не все, что делает Общество.
— У Вас почти нулевая текучесть кадров, чуть больше процента. Хорошо-то хорошо, но нет опасности: кровь не освежается?
— Думаю, такой опасности нет. Мы делаем ставку на молодых профессионалов, на их рост. Тем более, возможности для этого есть — мы же постоянно вводим новые мощности. Ту же «ачимовку» без опыта не возьмешь. Но и молодая энергия нужна. Коллектив любого промысла — представители разных возрастов. Тем более сейчас, когда происходит смена поколений. Многие из тех, кто в восьмидесятых начинал работать в Обществе, сегодня уходят на заслуженный отдых. Их место занимают молодые специалисты. Например, в нашем нефтедобывающем управлении главным инженером назначен Симонов, ему немногим за 30. Молод и главный инженер нового, созданного только в этом году, «ачимовского» газодобывающего управления, — Олег Николаев.
— Был такой поселок — Старый Уренгой…
— Он и сейчас существует недалеко от Нового Уренгоя на берегу рек Пур, с него в далеких 60-х начиналась сейсморазведка Уренгоя. Но к сегодняшнему Новому Уренгою тот поселок не имеет отношения. Разве только названия схожи. Тем более, что наш Уренгой начинался с поселка Ягельное.
— Вы — воспитанник отечественной школы «Газпрома»? Или: мирового Газпрома?
— Конечно, в первую очередь, отечественной школы. За рубежом опыта освоения таких месторождений, как у нас на Ямале, нет. Мы вывели Уренгой на пик всего за 8 лет. Стартовали в апреле 1978-го с ГП-1, а уже в 1986 году пустили в эксплуатацию пятнадцатый промысел Уренгойского месторождения. Вводили в строй уренгойские саттелиты, спутники. В 2004 году запустили Песцовое. Ен-Яха заработала. За неполные две пятилетки Уренгой заговорил на полную мощь, во весь голос. Это мировой прецедент! Нет равных Уренгою, нет равных профессионалам, сделавшим такое. Соответственно, учились на собственном опыте, потом уже учились у нас. Не так давно начали работать с немецкими специалистами в рамках совместного проекта по освоению ачимовских залежей Уренгойского месторождения.
Мировой опыт нам понадобится при освоении арктического шельфа. Вот тогда нам не обойтись без знаний и опыта норвежских и французских компаний.
— Были моменты, когда Сулейманову приходилось работать в режиме кризисного управляющего?
— Бог миловал, а вот в кризисные для страны периоды… Особенно тяжело пришлось в 90-х годах. Но и в те времена, когда вся страна жила очень трудно, для многих, кто приезжал в Новый Уренгой, и предприятие, и город казались оазисом стабильности. В условиях неплатежей Уренгой, обеспечивающий тогда половину общероссийской добычи газа, ни на мгновенье не прекращал подачу газа в Единую систему магистральных газопроводов. Во многом благодаря «Газпрому» в те годы страна спокойно пережила мощный экономический спад.
— Как заработала «ачимовская пачка» на Уренгое? Продолжение следует?
— Конечно. У нас шесть ачимовских участков. Как показывает начальный опыт эксплуатации — ачимовские залежи, расположенные на больших глубинах с аномально высоким пластовым давлением, в низкопроницаемых коллекторах при применении субгоризонтальных скважин и технологии гидроразрыва пласта обеспечивают довольно высокие дебиты — до 600 и более тысяч кубометров газа в сутки. Насколько долго продлится эффект от гидроразрыва пласта в таких горно-геологических условиях, покажет время. Но поиск оптимальной конструкции скважин ачимовских залежей продолжается.
Нужно отметить, продуктивность ачимовских отложений подтверждена на обширной территории Ямало-Ненецкого автономного округа, поэтому начало опытно-промышленной эксплуатации первых участков связывается с качественно новым этапом освоения ресурсной базы Надым-Пур-Тазовского региона.
— Уренгой до конца не разгадан? Что еще таит в себе?
— Помимо сеномана, валанжина и ачимовки ведь есть еще и юрские отложения, потом следует древний триас. Еще не до конца расшифрованы данные, полученные со сверхглубокой параметрической скважины, расположенной в ста километрах от Нового Уренгоя. Ее проектная глубина — 8 тысяч 250 метров, что в два с половиной раза глубже обычной нефтегазовой скважины. Это крупномасштабный экспериментальный проект, и, уверен, начатые испытания позволят подтвердить перспективы газоносности уренгойских недр. Думаю, Большой Уренгой может преподнести ещё немало приятных сюрпризов. Вопрос в технологиях, позволяющих покорять такие глубины.
— Вы давно работаете вместе: Сулейманов и Уренгой. У вас рабочие или особые отношения?
— Я в Новом Уренгое с января 1979 года. Естественно, что меня и Уренгой многое связывает. И работа, и сама жизнь, и всё то, что происходило в эти годы. Все-таки более трех десятилетий вместе…
— Последний мировой кризис отразился на Уренгое?
— Кризис нас не миновал. Начал проявляться в конце 2008 года и продолжается до сих пор. Выражается в ограничении отборов газа в сравнении с проектными, в снижении финансирования новых производственных объектов, и, соответственно, уменьшении прибыли.
У кризиса случился неожиданный «плюс». С мая по сентябрь 2009 года мы вынуждены были приостановить работу нескольких промыслов в связи со снижением спроса на газ на внутреннем и внешнем рынках. Сначала мы ограничивали отбор, затем пришлось остановить несколько промыслов. Так вот, за эти несколько месяцев водонапорная система и сама сеноманская залежь среагировали таким образом, что это привело к выравниванию и увеличению пластового давления до полутора-двух атмосфер в наиболее выработанной части залежи.
Так что фактор газовой «передышки» и газового перетока, наверное, можно использовать и без всяких мировых кризисов. И еще один неожиданный плюс. Персонал простаивающих промыслов мы привлекли на ремонтные и профилактические работы. От подрядчиков отказались, сберегли серьезные деньги, и ни одного «своего» не сократили и не уволили.
Омельчук: Вы размышляли о причинах именно — мирового кризиса? Что — причина? И обязательно — неизбежно?
Сулейманов: Кризис — последствие очень рисковых операций с так называемыми деривативами. Производственники в этих сомнительных финансовых отношениях не участвуют, но кризис глобальной экономики повлек за собой возникновение значительных проблем в банковских системах многих стран, в том числе, и России. Никому не удалось остаться в стороне. Возможно, в будущем у крупных финансовых структур США и ЕС, оказывающих столь масштабное воздействие на экономики разных стран, будут введены системные ограничения на риски. А пока высшему руководству страны нужно продолжать меры по снижению последствий кризиса и недопустимости его повторения в таких масштабах в России.
— Жизнь постоянно предлагала варианты? Что определяло выбор?
— Выбор всегда диктуется необходимостью. Выбирается то, что важнее на данный момент, и что действительно может принести большую пользу.
— Жизнь заставляла меняться — в поведении, привычках, может быть, в принципах?
— Любой человек со временем меняется. Возраст, условия жизни и работы, материальный достаток — все это накладывает свой отпечаток, иногда заставляет менять поведение и привычки. Но не принципы. Они у меня неизменны с того времени, как были заложены родителями.
— Расскажите о своей маме. Об отце…
— Моя мама Надежда Габбасовна родом из крестьянской семьи. Скромная, работящая, деликатная, она человек большой внутренней культуры и самоорганизации. Раньше работала учительницей младших классов, дети ее очень любили. Сейчас она на пенсии. Отца, Султана Имаммутдиновича, к сожалению, уже нет в живых. Но он навсегда остался для меня примером служения избранному делу… Отец преподавал математику и был директором школы. Он прошел всю войну, на него дважды приходили похоронки, но судьба берегла его и ему довелось вернуться домой живым. Я люблю своих родителей и горжусь ими. Они учили меня тому, что люди должны жить по совести и помогать другим. До сих пор считаю это своим главным жизненным принципом.
— Легко расстаетесь с людьми?
— С теми, кто по достижении определенного возраста уезжает с Севера, расстаюсь с самыми добрыми чувствами и отношений не прерываю. А вот с теми, кто подвёл, кто повёл себя непорядочно — расстаюсь без сожаления. Но таких очень мало, исключительные случаи. Север слабых не принимает. Уренгой трусливых не любит.
— На родину часто заглядываете?
— Насколько позволяет рабочий график.
— Остались товарищи детства? Встречаетесь?
— Когда бываю в Уфе, в своем родном районе, то обязательно встречаюсь с друзьями. Поддерживаю отношения с однокурсниками. Каждые пять лет приезжаю на встречу выпускников нашей первой группы газовиков Уфимского нефтяного института.
— Ваша команда: пришлось собирать или сама собралась?
— Конечно, как любой руководитель, команду подбирал сам. Кого-то приглашал, кто-то работал до моего прихода и хорошо себя зарекомендовал. До сих пор некоторые из тех, с кем начинал работать в конце 70-х продолжают работать. Свою производственную деятельность закончили лишь более старшие товарищи.
— Кто с Сулеймановым все эти северные годы?
— Григорий Ланчаков. Анатолий Харитонов. Виктор Лутовкин.
— У Вас есть свои критерии успеха и успешности?
— Лично для меня успех — это работа с замечательным коллективом ООО «Газпром добыча Уренгой», на одном из крупнейших месторождений мира. Это возможность общаться с теми, кого уважаешь и у кого можешь чему-то научиться, это и уверенность в том, что можешь выполнить то, что обещаешь.
— Для вас важно насколько авторитетно «Газпром добыча Уренгой» смотрится в «Газпроме»?
— ООО «Газпром добыча Уренгой» — одно из базовых предприятий «Газпрома» и мне, как генеральному директору, конечно, важно, чтобы руководство «Газпрома» по достоинству оценивало вклад нашего предприятия. Тем более, что наше Общество обладает огромным опытом в разработке и эксплуатации объектов разного типа: и газовых, и газоконденсатных, и нефтяных. До недавнего времени в состав предприятия входил еще и газоконденсатный перерабатывающий завод. И, если оценивать ООО «Газпром добыча Уренгой» по масштабам и многопрофильности деятельности, пожалуй, других таких предприятий на Севере в «Газпроме» нет.
— Трудно всегда идти первым, впереди? Или — привыкаешь?
— Что значит первым? Если брать начало освоения месторождения, то перед Уренгоем были Медвежье, Игрим. Если по объемам добычи, то в 90-х мы были на первом, а сейчас — на втором месте, и на это существуют объективные причины. Но по количеству добытого газа мы рекордсмены во всем мире — за 30 лет с одного месторождения Обществом было добыто шесть триллионов кубометров газа!
— Вы уже привыкли не принимать близко к сердцу, когда сталкиваешься с человеческой трагедией? Коллектив большой, наверняка, всякое случается?
— К человеческой трагедии привыкнуть невозможно. И, к сожалению, в многотысячном коллективе время от времени, по разным причинам, такое происходит. Свою задачу, в первую очередь, вижу в том, чтобы такие случаи были на производстве исключены.
— Вы следите за уровнем зарплаты своих сотрудников?
— Материальный стимул на Севере является одним из важнейших. Именно поэтому слежу за уровнем заработной платы своих работников. Могу отметить, что ежегодно, в соответствии с Коллективным договором, происходит индексация зарплаты, ее увеличение с опережением уровня инфляции. Мы хорошо платим. Достойно. Я этим честно горжусь. Достаточно высокий уровень оплаты труда и социальная защищенность работников предприятий «Газпрома» объясняет низкую текучесть кадров и огромное желание людей устроиться к нам на работу. Люди дорожат своей работой.
— Каков Ваш принцип: лучше чуть недоплатить, чем чуть переплатить?
— За всё надо платить столько, сколько это стоит. Не припомню случая, чтобы кого-то с Уренгоя переманили зарплатой. У нас зарплата, позволяющая жить достойно. Внушителен социальный пакет, даже экономический кризис не повлиял на наши социальные обязательства.
— Не избалуете свой коллектив? Человек быстро привыкает к достойному уровню. Не зацелуете? А ведь сегодня каждый новый рубль прибыли дается с большим трудом.
— Это честно заработанные деньги. «Сливки» с масштабов Уренгоя уже давно сняты. Мы работаем в режиме не просто гигантского, но очень сложного и трудного месторождения. Растет себестоимость добытого продукта, растут трудозатраты. Север за скобки не вынесешь, со счетов не спишешь — вон как зимы свирепеют. За -50° уже снова за норму. Наш главный ресурс — производительность труда. Мастерство, опыт, новации.
— В Вас персонально много осталось от человека страны Советов?
— От истории своей страны я не открещиваюсь. Ни от той, которая была, ни от той, которая будет. Другое дело, что каждому нужно стремиться быть лучше, следовать общечеловеческим ценностям, независимо от того какой политико-экономический уклад на дворе.
— Капитализм в современной России неизбежен?
— Это сложно прогнозировать, с учетом того, что даже сегодня ведутся споры, как строго и четко определить, какой системой можно охарактеризовать сложившиеся политико-экономические отношения.
— «Газпром добыча Уренгой» — социально ответственное предприятие?
— В нашем Обществе действует эффективная система гарантий, льгот и компенсаций для сотрудников, ветеранов Великой Отечественной войны, инвалидов, пенсионеров Общества. Реализуются программы, ориентированные на детей и молодежь. Основной документ, по которому предприятие работает в данном направлении — Коллективный договор, где прописаны все права и льготы работников. Без ложной скромности могу отметить, что наш коллективный договор — один из лучших среди дочерних обществ «Газпрома».
Как социально-ответственное предприятие мы проводим большую работу по улучшению жизни и быта коренного населения Ямала. Для этого ежегодно выделяем значительные средства. В рамках Соглашения с Администрацией Ямала и Газпрома ведется большая работа по защите окружающей среды, рекультивации земель.
— Наверное, есть коллеги-руководители, которые давно отказались от удовольствия, скажем, возиться с детскими садами?
— Возможно, есть такие руководители, которые передали свои детские сады в муниципальную собственность. Но у нашего предприятия сохранилось 8 дошкольных учреждений и практически все дети работников Общества обеспечены местами в детских садах.
— Я понимаю — детсады, спорт. Но художественная самодеятельность! Совершенно непрофильный актив!
— Вложение средств в учреждения культуры, действительно, не самое прибыльное занятие. Но у нас очень талантливый народ. Особенно дети. И почему бы не дать им возможность развить свои способности? В «Газодобытчике» множество танцевальных и песенных коллективов, которые выезжают на конкурсы самого разного уровня и неизменно занимают призовые места. И это здорово!
Еще в «Газодобытчике» существует единственный на Ямале детский театр «Кулиска». В марте этого года, вот уже в 7 раз, на его базе проходил международный театральный сказочный фестиваль «Я-мал, привет!». С интересными постановками приезжали детские театры из России и других стран. (В этом году были гости из США и Болгарии, ранее — представители Дании, Японии и других государств). С каждым годом фестиваль завоевывает всё больший авторитет и известность в театральном мире. Попасть на него считается престижным. Например, в этом году по конкурсу выбирали 10 спектаклей из заявленных 30 (!). При этом Новый Уренгой на фестивале неизменно представляет творческое объединение «Северная сцена». Это профессиональный коллектив молодых актеров, которые регулярно радуют уренгойцев как детскими, так и серьезными, взрослыми постановками. Так что замечательно, что у нас в городе есть и насыщенная культурная жизнь, и художественная самодеятельность! Это то, во что действительно нужно вкладывать деньги.
Омельчук: В семьях газовиков модно много рожать?
Сулейманов: Разве может быть модно или не модно рожать? Если люди чувствуют уверенность в завтрашнем дне, стабильность, то они образовывают семьи, растят наследников и стараются дать им максимально хороший старт для будущей жизни. «Золотой стандарт» российских семей — двое детей. Но есть и многодетные. У меня самого «норма» превышена. Правда, рекордсмены по многодетности в Новом Уренгое — коллеги-строители, жители ближнего зарубежья.
— Новый Уренгой — город газодобытчиков? Или просто северный город?
— В первую очередь — это город газодобытчиков и строителей!
— Родной?
— А какой же ещё, если я здесь с 1979 года, тогда и города-то никакого не было. Поселок Уренгой только летом 1980 года получил статус города.
— У Вас есть собственный рецепт, как поддерживать боевую рабочую форму?
— Это спорт и рыбалка. До недавнего времени я выступал за сборную команду по мини-футболу, которая, кстати, в прошлом году стала 13-ти кратным победителем Открытого Кубка «Газпрома». Сейчас больше тренируюсь перед соревнованиями руководителей «Газпрома». Это Спартакиады по разным дисциплинам. И тут уж хочешь — не хочешь, а приходится держать себя в форме. В работе, естественно, помогает.
— Вам досталась счастливая судьба? Или трудная?
— Несмотря на трудности — безусловно счастливая.
— Для Вас важно, чтобы Ваши дети пошли Вашей дорогой?
— У меня три дочери, три красавицы, три сестры. Вряд ли мой путь их привлекает. Старшая Нелли — инженер-экономист. У нее судьба сложилась так, что она 12 лет назад вышла замуж за американца, делает карьеру аудитора. Средняя Ольга закончила МГИМО, тоже международный экономист. Младшая Лена еще учится, здесь в Новом Уренгое. Кстати, образование в «газовой столице» очень качественное, две новоуренгойские школы — гимназия и средняя школа № 4 — в квалификационном списке ООН. Это же международное признание! А ведь когда-то начинали в деревянных бараках…
Омельчук: Когда бываете недовольны собой? А довольны?
Сулейманов: Немного странный вопрос. Если отвечать на него с точки зрения руководителя производства, то естественно, когда происходит существенная задержка сроков ввода объекта или работа выполнена некачественно, это не может радовать и приносить положительные эмоции.
И, напротив, очень приятно, когда мы получаем какой-то значимый результат. Например, 26 марта 2010 года нашим Обществом был введен в промышленную эксплуатацию первый в Газпроме ачимовский промысел (ГКП-22), современный, отвечающий мировым стандартам. С введением этого промысла открылось «третье дыханье» Большого Уренгоя. Нам покорилась глубина более трех с половиной тысяч метров. В магистральный газопровод пошел дополнительный, ачимовский газ. Кстати, в тот же день произошло еще одно важное событие — мы ввели в промышленную эксплуатацию две компрессорные станции на центральных пунктах сбора нефти и навсегда погасили факела, в которых сжигался попутный газ. Теперь небо над нашими промыслами будет чистым.

ПЕРСОНА

НИКОЛАЙ ГЛЕБОВ
Буровой мастер, Герой труда

Первый живой буровой мастер, которого я увидел, был молодой Глебов. Еще комсомолец. Возглавлял комсомольско-молодежную буровую бригаду.
Я только что появился на Ямале.
Шеф послал меня в Тарко-Сале. К Глебову. Ну и умучил я тогда перспективного Героя! Часов шесть мучал. Рабочую смену. Сегодня можно поконкретней и полаконичней.
Удивительно рабочее время стояло на дворе. Время рабочих. Работяг. Время работящих людей. Репортеры той поры ликовали: «Открытия сыплются, как из рога изобилия». Но, чтобы распечатать этот рог — нужно было по-настоящему поработать. Работали неистово, с упоением, вдохновенно, может даже — с каким-то восторгом. Не всем достались ордена, звания и медали, да и не всегда такой «гонорар» имел значение.
Сам Глебов — Герой Социалистического труда. Это честное мирное солдатское «За отвагу». Рабочая гвардия Ямала. Совершенно ясно: такой уже не будет.

Омельчук: Николай Дмитриевич, на буровой-то чайку попили, помните, смоляной грузинский?
Глебов: Любимый напиток — грузинский чай. С «дровами». Его, видимо, прямо с ветками собирали, листья и ветки. В те времена, а я начинал в 66-м, понятия о цейлонских чаях не было. Дворянский напиток. Не наш, не рабочий.
— Знаете, какой вопрос мучает? Хорошие начальники бывают? Вам по жизни попадались хорошие начальники? Или все — эксплуататоры и угнетатели?
— Для кого-то хороший — для кого-то плохой. Я не встречал плохих. Работа есть работа. Было всякое. Попадал и в опалу. Василия Тихоновича, помнишь, Подшибякина? Крутой мужик. Не сошлись на чем? Существовала система в геологии: когда бы ни приехал на буровую — выходной-не выходной, но в семь часов ты обязан быть на разнарядке. Я как-то приехал в час ночи, на вездеходе по зимнику, утром на разнарядке, естественно, не появился. Они послали за мной секретаршу, из конторы меня приглашают. Прихожу: почему, отчего? Как обычно… Слово за слово, у нас тоже своя гордость. И все: снять с работы!
— У Подшибякина была длинная запасная скамейка буровых мастеров?
— В запале.
— Быстро исправился?
— К этому вопросу не возвращались. Не появился приказ. Приказа не было.
— Генеральный пошутил?
— Сгоряча, думаю.
— Интересно — лишили любимого мастерского дела. У Глебова был вариант?
— Пожалуй, не было. Были предложения — к нефтяникам. Но у них стиль работы другой, технологии намного лучше, условия намного лучше. И зарплата, конечно. Но геология — своя, родная.
— Что заставляло оставаться?
— Преданность геологии. Я в геологии с 1952-го года. Нефтяники пришли в 70-х. Мы проторили тропу, а они легкой дорогой за нами пошли. Гордость первых!
— Ваше первое месторождение?
— Я в Тарко-Сале приехал буровым мастером. Правда, опыта работы не имел. Амбиции-то были. Первое открытие — Комсомольское месторождение. Это наше, моей бригады. Причем фонтан получили с хорошим дебитом — 5 миллионов кубов — в те времена очень большой дебит. Все Пуровские месторождения — строптивые, скважины больше года иной раз фонтанировали. Напряженно было.
— У Глебова больших аварий не случалось?
— Да почему? От неумения, от незнания — в первые особенно годы.
— Энтузиазма много — грамотешки поменьше?
— Конечно.
— Вы — непосредственный участник фронта, передового бурового, в первых рядах — авангард. Можно приравнять освоение Западной Сибири по масштабу, по героизму, по рабочей ответственности к Великой Отечественной войне?
— Я до армии уже работал. В 52-м начал работать в геологии, а в армию пошел в 56-м. На войне люди гибли, а у нас — нет. Но в какой-то степени сравнить можно с Отечественной войной. Другого сравнения не подыщешь.
— Подвиг освоения Западной Сибири на Ваш взгляд?..
— …не оценен.

Персональное дело Николая Глебова.
Родился в 1935 году. В 1953 г. окончил школу фабрично- заводского обучения по специальности «буровой рабочий нефтяных и газовых скважин». В 1956 году — учебно-курсовой комбинат в Калининграде по специальности «бурильщик». В Тюмени окончил курсы буровых мастеров, начал работать в Тарко-Сале буровым мастером. Переведен в Уренгойскую нефтеразведочную экспедицию. В 1993 г. в Мозамбике со своей бригадой открыл газоконденсатное месторождение. С 1998 — главный специалист по бурению «Пурнефтегазгеология». Президент Благотворительного Фонда геологов-первооткрывателей Тюменской области.
— Будем считать, как в балке на буровой — чая мало не бывает. Уезжая на Ямальский север, житейски на что рассчитывал еще очень молодой человек — Глебов?
— Запросы, понятно не те. Скромные. Просто перевели, переехал. Заключали договоры на три года. Три оттрубил — прощай, Север. Можно и так. Я же заключил еще на три, потом на год, потом еще на один, потом махнул рукой и стал жить бессрочно. На вечное буровое поселение. Понятно, обустроиться хотелось, жить в каком-никаком уюте. Студёно все же на Севере. В то время по быту с коврами была мания, что ли. Если нет в доме ковра — то очень хотелось. Достать было не просто. Один ковер профком выделял человек на 20. Что — делить его на части? Уже два срока проработал, а ничего — ни дома, ни в доме, ни квартиры, ни машины. Ковер, правда, выделили.
— Работаю на Севере четвертую пятилетку — надо подумать о тылах на старость. Мысль не появлялась — заработать на хорошую квартиру, на шикарную дачу?
— По квартирам Юрий Георгиевич Эврье (я как-то заикнулся) мне говорит — зачем она тебе сейчас, пойдешь на пенсию, будет. И все. С этими мыслями мы продолжали там жить и работать.
— Не обманул Эрвье? Обещание начальника «Главтюменьгеологии» для буровых мастеров исполнялось?
— Конечно. Тюмень — предел мечтаний. Мечта детства.
— У Вас даже сомнений не возникает, что за Вашу героическую работу, подаренную Родине, Вам может быть, очень сильно в свое время не доплатили?
— Если быть скептиком, да, можно считать, не доплатили. Я не обижаюсь.
— Но не все же такие простодушные?
— Естественно, в любом коллективе.
— Сегодня главный нефтяник России — известный Михаил. У Вас к нему какое отношение? Семь миллиардов долларов годового дохода.
— Задуматься надо. Я его не знаю, не видел. Для меня, если человек куда-то вышел, добился чего-то, он не прост. Но нефтяную трубу всем же миром делали, электроэнергетику тоже — всем миром. А досталось… Владеют-то единицы. Конечно, в этом отношении я вижу большую несправедливость.
— А пенсия хорошая?
— Пенсия? (смех) Четыре тысячи.
— За звезду Героя доплачивают?
— С нового года стали доплачивать, нормально доплачивать.
— Две тысячи за звезду Героя и за четверть века северного труда — это достаточно?
— Конечно, недостаточно.
— Что можно на нынешние две тысячи в Тюмени купить? Получил первую прибавку, что для дома, для семьи купил?
— Семья есть семья. Есть ей каждый день надо, для себя что- то. Ну что сделаешь? Ничего не сделаешь.
— Жили небогато и уже, наверное, богато не будем?
— Не будем. Точно.
— Николай Дмитриевич, когда и где работалось с особым интересом, с особым азартом, высоким штилем говоря — вдохновенно работалось?
— Вдохновенно? Это в Тарко-Сале. В начале, по молодости. Скважины мелкие, на скважину отводилось две недели, от силы — дней восемнадцать, и сразу — переезд. Вот эта заведенность, а потом еще и соревнование возникло — две бригады: моя и Павла Ивановича Иванова. Получалось — он впереди, а мы как бы за ним идем. Времени у нас не остается на раскачку. Потом, когда пятилетние планы пошли, это уже на Уренгое, там работа как заведенная шла.
— Жизни не было — сплошная работа?
— Тогда не замечали, что жизни не было. Была работа.
— Старые буровые мастера, мастера перед Вами… Они были поискушеннее Вас? Вы — уже из новой генерации буровых мастеров, поответственнее, по-другому относились или, как они, матом брали?
— Я, по натуре, скромный человек.
— Скромный человек мог стать буровым мастером?
— (Смех). Для меня они, конечно, все авторитеты. Кожевников Павел. Малыгин Степан. Мелик-Карамов Николай. Все. Но постоянно кутерьма, скорости требуют, соцобязательства большие давали: мы не сами брали, нам давали. Навязывали. Надо постоянно помнить. Когда бригаду сделали комсомольско-молодежной, еще больше хлопот добавилось.
Омельчук: Хотел бы сейчас Николай Дмитриевич, чтобы в геологии работали его внуки?
Глебов: Я бы не хотел. Если честно. Но, тем не менее, эту школу можно пройти. Тот, кто прошел школу геологии, считаю, уже предела рабочего не знает. Все проблемы решаемы. Мы все можем пережить, преодолеть.
— Красивая работа, настоящая жизнь?
— Закалка как раз.
— Но каждому времени — своя татуировка?
— Естественно.
— За что Николай Дмитриевич любит и уважает себя? Скромный человек Глебов?
— Уважаю себя за то, что работал в геологии, прошел все ступени от рабочего низа до мастерского потолка. Я смог это достичь. Я даже помыслами не изменил геологии. Сам горжусь и стараюсь внушить своим детям.

Кредо рабочего человека Николая Глебова: рабочий человек должен обеспечить достойную старость себе и оставить накопленный капитал детям.
— Николай Дмитриевич, Ваше поколение — последнее серьезное рабочее поколение России. Сейчас в стране настоящих подлинных рабочих нет, есть работники по найму?
— В этом отношении мы оказались бесправными. Кого, в первую очередь, при сокращениях увольняют? Естественно, тех, у кого опыт, возраст. Сейчас молодежь пришла к власти, к управлению любого производства. Она как-то не вникает, что человек много лет отработал, ему надо на пенсию, но это в расчет не берется. Тяжело это переживать.
— В мире справедливости нет?
— Да, мало. Раньше можно было пойти в райком, обком — пожаловаться, всегда получишь — положительно или отрицательно — но получишь информацию, реакцию, иногда помощь. Сейчас не к кому идти и некому жаловаться.
— Президенту Благотворительного фонда приходится ходить и жаловаться? Его не пускают?
— В своей области я известный человек, мне намного проще. Такого пока не было. Но часто, допустим, письмо написали, а ответа нет. Хотя ждешь ответа любого.
— Письма — к властям?
— К властям. На всех уровнях — волокита и бюрократизм. Кроме депутатов. Депутаты отвечают, но не всегда умеют помочь. Такая карусель. В нынешней тюменской геологии много неоправданно забыто, забывается. Мы должны оставить потомкам историю развития тюменской геологии. Смотрите, даже Эрвье — не названо ни одно месторождение в его честь, ни один город, ни улица, ни площадь. Какая память нашим внукам, будущему поколению? Наш Фонд работает, собираем деньги.
— Березовский, Ходорковский не поделятся?
— Они даже не отвечают, молчок, ни слова. Знаете, как в тундре, балок — открыл дверь, крикнул в тундру и закрыл. Все. Тундровая тишина. Наша цель — поставить памятник Юрию Георгиевичу Эрвье в Тюмени. Чтобы об этом человеке помнили, знали, кто таков. Пусть стоит наш полевой командир геологии Юрий Эрвье века.
— Николай Дмитриевич, вспомните самую трудную в Вашей рабочей жизни скважину, трудное месторождение? Плешь проела?
— Это на Уренгое. Р-38 Уренгойская очень долго бурилась, но именно она открыла первое нефтяное месторождение в районе Тарко-Сале, первая пуровская нефть. Считаю, это наша скважина. Перевели в Уренгой без бригады, снова новый коллектив, опыта никакого. Там скважины глубиной за три с лишним километра, до трех с половиной тысяч метров. Естественно, с трудностями столкнулись.
— Николай Дмитриевич, приходится бывать в Старом Уренгое?
— Конечно, приходится. Не так часто, но бываю. Чувства тяжелые. В свое время поселок одним из лучших по Северу считался. На сегодня часть домов выгорела. Дома облупились. Стоят реденько. Тяжелое впечатление производят. Новый Уренгой мне с самого начала не нравился, застройка. Вот у Тарко-Сале, по-моему, неплохое будущее, пришел заинтересованный человек, ответственный, Анатолий Иванович Острягин. Естественно, геолог. Геологи — очень ответственные люди. Видимо, профессия первопроходцев, она обязывала, выработался характер у людей.
— Самое неповторимое по природе место, где приходилось бурить?
— Я старался бурить бережно. Знаю, что такое тундра, мерзлота. Передавал это бригаде, коллективу. Но хочешь-не хочешь, бурить приходилось. Весной — кругом вода, цемент скважина выкидывает за 200 метров. Тяжелая работа.
— С удочкой где больше всего везло?
— В детстве, конечно. Я родился на берегу Тобола, на реке. Рыбы было много, больше щуки.
— О чем-то в жизни сожалеете, Николай Дмитриевич?
— Смотришь на своих коллег: как же мы все состарились!
— Но по-крупному на жизнь нет повода жаловаться?
— Смотрите, какие оставляем после себя разведанные запасы в Тюменской области!
Омельчук: И великую Россию?
Глебов: И великую Россию. Все в жизни правильно.
2005 г.

СЕРГЕЙ ХАРЮЧИ
Спикер

Север — дело тонкое. Сибирский Север — ведь это еще и Восток. Восток России. А Восточный Север, Север Востока? Понятно, дело тонкое — вдвойне.
На востоке — севере чтят традицию, не просто помнят, знают прошлое, как настоящее, знают свое родовое звено до тринадцатого колена, уважают старших, слушают мудрых и почитают лидера.
Лидерами случайно не становятся. Дело тонкое… Незаменимых, наверное, и вправду не бывает. Но быть настоящим лидером — тонкое искусство провидения.
Так получилось… Так получилось?
Два века, немного в прошлом, побольше — в нынешнем, парламент Ямала, сначала Государственную Думу Ямало-Ненецкого округа, сегодня — Законодательное Собрание округа, возглавляет человек из тундры — Сергей Николаевич Харючи. Даже в просторной тундре не бывает прямых дорог. Жизненные маршруты парнишки из тазовской тундры тоже гладкими не назовешь. Многое попробовал, немало испытал. Всё — в багаж, в капитал лидера.

Омельчук: Сергей Николаевич, есть формула счастья у ненцев? Что тундровику нужно для счастья?
Харючи: Главное счастье для тундровика — олени. Есть олени, есть стадо — он и счастлив: будет у него жизнь, будет у него семья, будут дети, есть будущее.
— Формула ненецкого счастья — очень емка: олень.
— Абсолютно правильно. Бытие в Арктике, в принципе, не ново, тысячелетиями именно на оленьей основе формировался этнос, формировалась жизнь, шло освоение северных территорий. Ненец не смотрит снобистски: высшее существо, ниже сознанием. Одной жизнью связаны, только задачи разные. Друг — человеческое понятие.
— Интересно, кто сначала в арктическую тундру пришел: олень или хасава — ненец, настоящий мужчина?
— Я тоже об этом иногда думаю. Полагаю, олень и хасава вместе пришли осваивать Арктику. К такому заключению почему-то прихожу. Если бы олень впереди, он бы остался диким.
— Трудно и ему без ненца?
— Без человека наш олень не спасся бы от хищников. Человеку не выжить без оленя. По логике: они вместе пришли сюда.
— У Вас какие ощущения — вот я родился в тундре… Счастлив, что в тундре?
— Счастлив. Шестой десяток, жизнь состоялась, дружная семья, дети выросли. Мы получили все, чтобы освоиться в современном мире. Но у меня по-прежнему ностальгия по тундре. Тянет вернуться. Прошлым летом специально ездил в Тазовский район, проехался по реке своего детства. 290 километров вверх по Тазу, спускаемся до устья и к левому побережью Тазовской губы. Знаете, я до сих пор чувствую — а год уже прошел — мощный заряд получил. Естественное стремление бросить все, вернуться в тундру.
— Родившийся в тундре ничем не обделен?
— Для счастливой жизни в тундре у оленевода есть необходимый и достаточный минимумум, который позволяет ему жить, сохраняя традиции и культуру. Нет ничего лучше арктического ненецкого чума, ничего в человечестве не придумали и вряд ли придумают. Одно единственное новшество, которое внедрили в традиционный образ жизни — вместо костерка русская печка, металлическая «буржуйка», да еще керосиновая лампа. Эти новшества стремятся усовершенствовать, но не получается.
— Тундра требовательна?
— Суровый судья. То что есть — самый оптимальный вариант, который можно использовать в кочевых условиях оленеводов, рыбаков, охотников.
— Вас кто учил искусству жизни? Жить в Арктике — большое искусство?
— Я же не вырос сам по себе. В основе, конечно, отец Николай Максимович, который обучил всем премудростям, тонкостям существования в арктических условиях. Сколько себя помню, он всюду возил меня с собой, брал во все поездки: на охоту, в дальние каслания, зимой и летом, в дождь и в пургу, в мороз, ночь-день, неважно. Я у него постоянным багажом сзади нарты привязанный сидел.
— Удобно чувствовать себя багажом?
— Ненавязчиво он мне разъяснял все тундровые хитрости, премудрости охотпромысла или рыбалки. Когда, в какое время, в каком месте нужно поставить сеть. Где, какая водится рыба, когда, в какое время. Почему она не водится. Все объяснял. Внешне ненавязчиво, иногда мне становилось даже тоскливо, скучно среди работ и действий взрослого человека. Тогда он постоянно что-то придумывал, чтобы настроение у меня не испортилось. Станешь взрослым — все это пригодится. Жизнь такая штука — не всегда предполагаешь, в каких условиях можешь оказаться.
— Что особенно нравится в обычаях родного народа?
— Нравится то, что основывается на законах нравственности, на духовности моих соплеменников. Я, к счастью, этим заражен. Не позволю себе без нужды сломать ветку, разорить птичье гнездо, поймать рыбы больше, чем положено, не выбрасывать ее собакам. Все неписаные законы моих соплеменников мне очень даже нравятся.

Персональное дело Сергея Харючи.
Родился 26 ноября 1950 года в п. Тазовский Ямало-Ненецкого автономного округа. Трудовую деятельность начал плотником строительного управления № 37 треста «Ямалгазстрой». В 1980 году окончил Свердловскую высшую партийную школу. В 1996 — Академию государственной службы при Президенте РФ. С 1991 по 1996 — заместитель губернатора Ямало-Ненецкого автономного округа. В 2000 году избран председателем Государственной Думы ЯН АО. Кандидат юридических наук. Удостоен Знака уполномоченного по правам человека в Российской Федерации за защиту прав человека. Лауреат Всероссийского конкурса «Карьера-2000» в номинации «Авторитет человека и политика». «Спикер года-2003» по решению жюри Главной Всероссийской национальной общественной премии «Российский национальный Олимп».
— Сергей Николаевич, есть тревога за судьбу родного народа?
— У любого здравого человека есть такая тревога. Сегодня мы наблюдаем потепление в арктической зоне. Я сам во время творческой поездки на родину убедился. Что ждет моих соплеменников, независимых гордых оленеводов? Чем они будут заниматься? Не исчезнут ли? Если пропадет оленеводство — думаю, исчезнут, потому что другим заниматься у нашего народа не получится. Это меня тревожит. Вроде бы, объективные причины, но если всё это — следствие воздействия человека на природу, то — печально. Если по программе Божией — мы бессильны. Хотелось, чтобы высокая культура арктической цивилизации, которая тысячелетиями создавалась, сохранялась и развивалась, в арктических широтах просуществовала еще тысячелетия. Не меньше.
Омельчук: На Ваш взгляд, Ямал сегодня переживает период расцвета?
Харючи: Я бы сказал несколько по-другому. Ямал сегодня является таким, каким он есть, но хочется, чтобы был еще лучше.
— А что я, Сергей Харючи, сделал для этого «еще лучше Ямала»?
— Делаю, что могу и в моих силах. Более полутора десятка лет занимаюсь законотворчеством, созданием законов — правил жизни, сосуществования разных цивилизаций и сообществ. Это не индивидуальная работа, коллективный труд. Но я вкладываю свой интеллектуальный потенциал, чтобы законы были совершенны. Все эти три пятилетки работал с губернатором Юрием Неёловым. Мы с Юрием Васильевичем знакомы с комсомольской поры. Когда он стал первым секретарем окружкома комсомола, мы целую пятилетку жили на одной лестничной площадке, вместе занимались рыбалкой. Его сильные и слабые стороны мне известны, я стал спикером, а он работал губернатором.
— Для конструктивной работы двух ветвей власти — очень важны совместная рыбалка и общая лестничная площадка?
— Это как бы неплохая предыстория. Мы уже давно живем на разных площадках. Тот период позволил нам ближе узнать друг друга, понимать друг друга с полуслова. По самым сложным вопросам советуемся — не без споров, естественно. Находится оптимальный вариант.

Кредо спикера Сергея Харючи: Быть всегда честным, порядочным и обязательным.
— Сергей Николаевич, олени в тундре должны быть исключительно частными — это в природе тундрового человека?
— В природе любого человека изначально заложена психология частника. Так ведь? Вы, вероятно, обратили внимание на товарный вид — мясо частного или совхозного оленя. Выбор всегда за частной продукцией. Так ведь? Сегодня, по-моему, государственных оленеводческих хозяйств уже и не осталось, все акционировались. Наличие двух форм собственности просто необходимо для здоровой конкуренции. Государству следует создавать одинаковые стартовые условия для развития разных форм собственности и хозяйствования. К большому сожалению, на деле так не происходит. Конечно же, это зависит от людей, которые возглавляют Агропром. Они все выходцы из совхозной системы, колхозной системы, государственной системы, и, понятно, больше внимания уделяют совхозам, а не частному сектору. Мы этот субъективный фактор учитываем, когда формируем законодательство.
— Снова в тундре — бедные и богатые, как говорится, жирные и тощие? За что боролись?
— Знаете, в тундре испокон веков как такого классического классового понимания — бедные-богатые — не существовало. Это привнесено советской властью — относительно северных аборигенов. В тундре же было, учитывая природные катаклизмы: кому как повезет. Сегодня ты богатый, на тебя работают твои соплеменники, имеющие мало оленей, вообще не имеющие. Но, встав на ноги, они вольны отделиться от тебя, завести свое хозяйство. На будущий год может получиться обратное, ты идешь на поклон к ним, нанимаешься на работу, снова наживаешь себе самое главное богатство — оленя. В частном секторе, в личной собственности олень всегда упитан, потому что никогда не подвергается большим перегонам по установленным государством маршрутам. Количество животных всегда ограничивалось, регулировалось само собой, чтобы не вытаптывать пастбища, рационально использовать экологические и природные ресурсы.
— Сергей Харючи — оленный? многооленный?
— Я бы с удовольствием приобрел стадо, отдал бы самому надежному своему другу. Слава Богу, у меня их полно в тундре.
— Белый олень обязателен в стаде?
— Это обязательный атрибут для всякого уважающего себя хозяина, будь-то частник Анатолий Константинович — или…
— Колхозник?
— Колхозник Николай Андреевич Бабин. Если он себя уважает, обязан содержать у себя в стаде белого благородного оленя, вожака стада.
— Белый олень — самый мудрый или самый сильный?
— Скажем так, самый надежный. Как он себя поведет, зависит и поведение всего стада. Белый олень — вожак. Лидер.
— Спикер? Любой лидер в нашем человеческом «стаде» — самый мудрый или самый сильный?
— Если провести аналогию с белым оленем — он должен быть самым надежным белым оленем.
— Спикер Ямальского парламента — надежный белый олень?
— Надо об этом спросить избирателей.
— На следующих выборах?
— На всех выборах.
— Депутатская деятельность — не пустое занятие? Мы знаем — ненец в тундре много не разговаривает.
— Абсолютно правильно. Я думаю, не пустое. Очень серьезная, основательная работа. Станет ли лучше тем, для кого ты пишешь законы? Или сдвинешь баланс, станет хуже, чем было до сих пор? Требуется большая усидчивость, настойчивость. Надо быть честным трудоголиком.
Омельчук: Ваши персональные избиратели, Сергей Николаевич, верят в законы, которые Вы принимаете? Верят власти, верят во власть, в силу власти?
Харючи: По социологическим опросам, по живым встречам с людьми — понимаю, мы сумели создать на Ямале такую атмосферу, когда люди в высшей степени верят власти. Мы даем не пустые обещания, а если уж дали — всегда выполняем.
— Сполна?
— Сложилась стабильная обстановка в регионе, люди не только просят, а звонят, предлагают, рекомендуют, советуются. Кто мои избиратели? Вспоминаю одну встречу в предвыборную кампанию. Прилетел в Красноселькуп, поехали на Ванкор, это крупное нефтяное месторождение на границе с Красноярским краем, которое разрабатывает «Роснефть». Уже работает нефтепровод Ванкор — Пурпе, строится Пурпе — Самотлор.
Зимняя таежная дорога. От Селькупа уже отъехали солидно — жмется к дороге одинокая избушка, занесенная снегами, рядом — летний берестяной чум. Кто-то живет. Заехали. Хозяйке уже за восемьдесят, сухонькая, подвижная, шустрая селькупка. Охотница. С мужем жила в поселке, звала его в тайгу, но тот вошел во вкус поселковой жизни.
— Поедем, — звала, — в тайге будем жить долго. Здесь умрешь.
Он и правда быстро умер от близких водочных благ поселковой цивилизации.
Схоронила, попросила детей помочь построить лесную избушку и съехала в тайгу. Уже десятка два лет сама себе хозяйка.
— Не страшно, бабушка?
— Дома страшно не бывает. Здесь мой дом.
Как-то дети приехали ее навестить. Нет матери. День нет, другой. Забеспокоились, не случилось ли чего дурного?
Под третью ночь вернулась хозяйка. Оказывается, двое суток лису в тайге гоняла. Повадилась в ее поместье хитрая прожорливая лиса на хозяйкины уловы. Ест рыбу с аппетитом. Поставила капкан. Не помогло. Два поставила. Хитрит лисица, но с капканом в тайгу убежала. Вот двое суток в зимней тайге загоняла хитрюшку. На стенке в домике роскошная лисья шкура висит.
С местным медведем по-добру расходятся. Хозяин как-то заглянул во двор. Хозяйка к нему вышла.
— Уходи, миша, у меня для тебя ничего нет. У меня свое хозяйство, у тебя — свое.
Медведь посомневался, почесал мозги, но согласился, потоптался и ушел.
Спросил хозяйку, нет ли каких избирательских наказов.
— Не выполнишь, — ответила. — Детей в тайгу не могу вытащить. Не могут понять: в тайге лучше.
Вот такие у меня избиратели. В тундре один закон: знай, что помогут, но рассчитывай исключительно на себя.
— Что хотелось еще обязательно сделать для родного народа?
— Я ведь избираюсь всем населением автономного округа. Изначально, когда создавали организацию коренных народов, Ассоциацию «Ямал — потомкам», объединили вокруг нее всех, включая старожильческое русскоязычное население. Эта организация авторитетна. Хотелось, главным образом, помочь решить жилищную проблему. Мы практически этот вопрос обозначили, начиная от программы обеспечения жильем коренных малочисленных народов, жителей сельской зоны, обеспечения жильем молодых семей, молодежи, многодетных семей, ликвидируем аварийное и жилье, непригодное для проживания. Все это аккумулировала программа «Жилье Ямала», наша главная программа. Получается что-то, где-то не получается. В целом, прогресс виден в этом вопросе. До прошлого года мы сдвигали с мертвой точки решение задачи на уровне окружного центра и административных центров муниципальных образований, а сегодня уже перешли на низовой уровень. Я думаю, мы эту проблему решим. Не все от нас зависит. Это самое больное место, мне больно бывает, я долго не отхожу, долго прихожу в себя после поездок по нашим селам и поселкам. Да и городам. Очень все запущено, очень сложная проблема.
— Самая большая удача рыбака и охотника Сергея Харючи?
— Для меня важен сам повод отдохнуть, чем убить, поймать, вычерпать, привезти хозяйке.
— Не было удачи?
— Как не было? У нас на севере в самое неурожайное время без рыбы не вернешься. У меня не было случая, чтобы я приезжал с пустым рюкзаком.
— Звезда удачи?
— Школа отца.
— Когда скучал в багажнике?
— Примерно.
— У рыбака Харючи легкая рука?
— Вероятно, так.
Омельчук: Все соратники знают?
Харючи: Всегда надеются и верят.
2004 г.

ИВАН ГИРЯ
Геолог, первооткрыватель

Открытие, даже великое — это же просто работа. Не простая, понятно, работа, но только, и исключительно, профессиональный труд. Последовательный и системный.
Первооткрыватели сначала — неистовые работяги. Романтики работы. Конечно, любят пожить жадно, щедро и комфортно, но честно смиряются с неприхотливым бытом, северным аскетизмом, пожарным режимом, опасной работой.
Родина не обошла его наградами. Он — лауреат Ленинской премии, получил ее в числе первых тюменцев. Заслуженный и почетный. Мог бы носить медали и ордена. Но на лацкане его бывалого пиджака скромный значок: «Первооткрыватель».
Великий Уренгой своим рождением обязан и ему, Ивану Яковлевичу Гире.
Конечно, на потомков можно рассчитывать: они не забудут, будут помнить, воздадут должное! Может, не забудут…
Они работали для потомков, на будущее, но жили-mo для себя. Как получалось.
Наверное, уже сегодня нам не понять их. Их целей, задач, жизненных установок, целеполагания и мировоззрения.
Но, даже не поняв, — должно восхититься. Самое странное — они были счастливы. Будем ли мы счастливы, как они, первооткрыватели?

Омельчук: Высадился Иван Яковлевич Гиря на Уренгое, интересно, где поселился?
Гиря: В вагон-домике. В Старом Уренгое бывший гулаговский лагерь. Бараки полуразрушены, все целое забрали себе до нас приехавшие геофизики. Мы дождались вагончиков из Салехарда.
— У Гири вагончик-люкс?
— ВД-8. Полный люкс! Пока горит котел, топится угольком — тепло. Кончилась топка — замерзаем.
— Сам себе кочегар?
— У меня домработницы не было.
— Когда первое стоящее жилье получил Гиря на Уренгое?
— Первый дом восьмиквартирный мы заложили быстро, построили и полностью отдали его буровой бригаде Евгения Шаляпина. Первооткрывательница Уренгоя, первую скважину бурила. Одновременно строился второй дом, этот отдали под школу. У нас сразу набралось с сотню учеников — с 1 по 9-й класс. Дальше строили восьмиквартирные и двенадцатиквартирные дома, давали специалистам. Себе, руководству, тоже построили, но заехали через год после высадки на Уренгое.
— «Боярский ряд» из вагончиков?
— Так.
— Иван Яковлевич — тогдашний командир Уренгойской нефтеразведки — Бог, царь и воинский начальник?
— Юрий Георгиевич Эрвье начальников настраивал так: ты — ответственный за всё. У кого-то жена заболела, у другого в семье нелады. За всех северный начальник отвечает. Нет продуктов в магазине — начальник. Мы, хотя и возмущались в свое время, но это правильно. Должен один нести ответственность, все у одного в руках. Ведь в поселке, кроме экспедиции, никого другого нет. Другого нет кормильца.
— Отец родной?
— Может, кому и отчим. Трудно всем сразу угодить.
— Муж-герой-любовник?
— Понемножку.
— Ваши сыновья — уренгойского задела?
— Нет. Старший сын — березовского, младший — Сартынья, тоже Березовский район, дочь — та уренгойского происхождения, родилась в Уренгое.
— Роддом уже был?
— Не было, только медпункт. Дома она родилась. Пока собирались — чем везти, как везти, она уже и родилась. Уренгойская.
— Иван Яковлевич, великий Уренгой открыли — открывали между прочим?
— Между прочим такие дела не делаются. Даже по тем советским деньгам это стоило миллиарды рублей. Велась плановая разведка. Когда в Березово открыли газ, геологическая служба Главка развернула работы по всей Тюменской области, по Оби, вышли с буровыми на Ямал. Тазовская опорная скважина начала буриться, чтобы выяснить общее геологическое строение Западной Сибири, потом планировать поиск. Это было системное продуманное стратегическое наступление по всем правилам искусства поиска. В 1962-м году открыто Тазовское месторождение, в 1964-м — Новопортовское газонефтяное, в 1965-м — Губкинское, экспедицией в Тарко-Сале. Уренгой между Тазовским и Губкинским. Планомерно велись геофизические работы.
— Геофизиками, которые заняли гулаговские бараки?
— Сначала шли другие: электроразведка, гравиоразведка.
— Чья партия, кстати?
— Сейсмики — партия Цыбенко.
— Владимир Лаврентьевич?
— Да, ныне покойного. Классный специалист, организатор. Его большая партия ехала в Тарко-Сале, перебазируясь из Тазовского в ледостав, не успели, застряли в Уренгое. Им дали задание прогнать профиль вдоль линии связи проектной железной дороги, по правому берегу реки Ево-Яха. Они прогнали и засекли большой перегиб. Их попросили продолжить работу, а тут и мы подъехали в 66-м году.
— Уренгой — крупная мишень, трудно, наверное, промахнуться с первой скважины?
— Даже невозможно. Но трудность не в этом, буровой станок завезли в Лабытнанги железной дорогой, потом машинами в Салехард, из Салехарда — военными самолетами Ан-12 — в Тарко-Сале. Из Тарко-Сале военными же вертолетами Ми-6 — на выбранную точку. Ни один вертолет того времени полевой вагончик на подвеску не брал, выбирали точку, где есть жилье. Старый сталинский концлагерь, относительно неплохо сохранившийся, располагался на этом геофизическом «перегибе», там и решили бурить. Нас поддержали: буровиков надо куда-то селить.
— Кстати, первую скважину бурил Владимир Полупанов или Евгений Шаляпин?
— Полупанов бурил, он пробурил, испытал, Шаляпин у него был бурильщиком. Потом семейные дела начались у Володи, жена не захотела неудобства быта терпеть, в Уренгое ничего же нет, быт неустроенный. Полупанов перевелся в Тазовскую экспедицию.
— Там комфортнее?
— Смотря с чем сравнивать: с Уренгоем — да.
— Если уж зашла речь о капризной жене бурового мастера, Иван Яковлевич, не случайно рифмуется: геологини-богини. Жёны геологов — женская настоящая гвардия. Не капризничали?
— У меня, по крайней мере, не капризная.
— Вымуштровал?
— С тремя детьми в неустроенном быте, а надо же домашнее хозяйство вести, она работала постоянно. Наши жёны, дай им Бог здоровья! — они вместе с нами хлебнули горя.
— И не одной не дали «Первооткрыватель Уренгоя»?
— Ну почему? Моей жене дали медаль «Ветеран труда».
— Была такая песня, пели ли ее в Уренгое?
В ковбойках пестро-клетчатой расцветки,
В огромных сапогах не по ноге
Девчонки из геологоразведки
Танцуют вальс на каком-то там таежном пятачке.

Где ваши девчонки танцевали, из вашей геологоразведки, в Нарыкарах, на Уренгое?
— В Нарыкарах у нас был клуб экспедиционный. В Уренгое клуб на 125 мест мы заложили в числе первых объектов вместе с жильем. Смотрите, в 66-м году переехали, а в 67-м 50-летие советской власти отмечали уже в новом клубе. Задача номер один.
Молодежи много, процентов 60, куда им пойти? Купить водки? Но в столовой пить не разрешают, в общежитии не разрешают…
— Суровый Гиря не разрешает?
— Правило такое. У нас с этим строго.
— До Уренгоя Вы открывали месторождения?
— В Березово при мне Алясовское открывали, я помощником мастера работал, Полноватское месторождение, Чуэцкое. Но это, да, мелочь. Самые крупные месторождения пошли на Малой Сосьве, откуда потом первый газопровод начали строить. При мне открывались все березовские месторождения.
— С первой скважины поняли масштаб Уренгоя?
— Конечно. По геофизике, не имея еще структурной карты, видя перегиб, а он по параллели около 40 километров — всё же понятно. Мощно. Суперструктура. Когда пробурили, сразу увидели: 100 метров мощность пласта. Ясно: гигант из гигантов! До этого ведь было открыто и готовилось к защите запасов Заполярное. Немалое месторождение, дай Боже, 1,7 триллиона кубометров. В то время в стране таких не было.
Омельчук: Уренгой сдался послушно, или строптивый характер сразу начал показывать?
Гиря: Нет. Это одно из немногих месторождений, которое мы получили не открытым, управляемым фонтаном. Смотрите… Тазовское — открытый фонтан, Губкинское — открытый фонтан…
— Аварии?
— Да. У нас уже имелся печальный опыт наших товарищей, мы подготовились, не дали змей-горынычу вырваться наружу.
— Вам, кстати, к этому времени сколько лет было?
— 33 года. Возраст Иисуса Христа.
— Вот фарт подвалил… Было такое ощущение?
— Нет, меня больше всего радовало другое. Нам Эрвье поставил условие. Снарядите бригады — монтажную, буровую, постройте буровую на уренгойском «перегибе». Получите газ, тогда и решу вопрос, что вы переезжаете из Нарыкар в Уренгой. Не получите газ, будем смотреть — куда вас кинуть. А мы перед этим слетали на Уренгой. Мне понравилось и место, размах, северная ширь. Очень хотелось именно на Уренгой. Когда получили газ — именно это меня больше всего порадовало. Всё, вопрос решен, вещи экспедиционные упакованы, баржа готова. Трест «Ямалнефтегазразведка», Рогожников Геннадий Борисович управлял им тогда, оперативно подал десять тысячетонных лихтеров. Мы погрузились и отправились курсом на устье Пура на Уренгой.
— Эрвье персонально определял стратегию поиска?
— Такого сказать нельзя. Эрвье в конце каждого года, где-то осенью, собирал начальников экспедиций, главных геологов объединений, трестов, всю науку собирал. Наука прорабатывала план работ на следующий год. Каждый выступал, предлагал, вот эту структуру предлагаем, запасы там предполагаем такие-то. На этом совете и решали. Последнее слово, естественно, за Эрвье.
— За Уренгой Эрвье вам премию выписал?
— Мы получали большие премии за открытия. Но нам ее дали, я уже в Главке работал, года через четыре. Долго чего-то не давали.
— Машину купил?
— Если не ошибаюсь, выдали 1.200 рублей, машина стоила минимум пять.
— Пригодились и эти тыща двести?
— Пригодились.
— Вообще, заработки на Уренгое были высокие?
— Нет. Высокие заработки мы увидели, когда на тюменскую землю понаехали нефтяники, газовики. Мы увидели, что это за труд и сколько за него можно получать. В Нарыкарах у нас высадилось строительно-монтажное управление № 7, они в Царском Селе под Ленинградом базировались, начали строить газопровод Пунга — Серов на Урал. Я посмотрел. Трактор утонул, ребята — вытаскивать. Мы, говорят, двигатель с него снимем, а сам трактор пусть лежит на дне. У них трактора все новые. Я спрашиваю: «Где ваши старые?» «Мы старье с собой не возим. Перебазируемся на новое место с новыми тракторами». И зарплаты, конечно. Зарплаты…
— Ваши буровички, ваша рабочая гвардия — не побежала в СМУ-7?
— У нас же буровики, а у них — строительство. В 65-м году нам на экспедицию выделили шесть холодильников. Можете представить? Общая численность только работающих человек под 500, на все пятьсот семей шесть холодильников. Профсоюз делит, скандал, шум, гам. Ко мне приходит начальник этого СМУ-7: «Иван Яковлевич, я слышал у вас скандалят из-за холодильников». Я отвечаю: «Да я не вмешиваюсь». — «Слушай, дай список своих рабочих. Я штук 20 холодильников «ЗИЛ» тебе выделю и штук 30 «Юрюзаней». Дай список. Пусть приходят и платят деньги». Я недоумеваю: «Как так?» «У меня же постоянные кадры имеют квартиры в Царском Селе, у них всё есть, а временным рабочим холодильники ни к чему».
— Василий Тихонович Подшибякин, Ривзин Зинеевич Бадретдинов, Иван Петрович Крохин, Анатолий Викторович Лобазов — настоящие топ-менеджеры?
— Березовского еще можно добавить.
— На Ямале тогда Березовский работал?
— Владимир Константинович. В Тарко-Сале начальник нефтеразведки от треста «Ямалнефтегазразведка»
— Не родственник?
— Нет.
— Но березовский?
— Проходил, проходил школу Березово. Это люди, которые всё отдали тюменской геологоразведке. Всё, что могли, в том числе, и здоровье, уже ушли из жизни. Кроме крыши над головой, они ничего не имели в конце жизни.
— Таких горячих парней в нынешнем родном Отечестве уже не сыщешь?
— Энтузиазм рождается в зависимости от поставленной задачи.
— А от времени?
— Время и Эрвье ставят задачу. Была задача — открыть и создать новый нефтегазодобывающий комплекс страны. Страна, естественно, после этого заживет еще богаче. Будет у нас дешевый газ, дешевый бензин. Давайте! Была задача — сделали! Как целина. Помните? Сейчас таких задач, вроде нет, значит, и таких парней нет. А будет задача, будут и парни. А насчет рубля…
— Думаете, будут?
— Будут, если поставят задачи. Видите ли, не рублем и деньгами, ведь деньги не всё решают. Со временем все начинают понимать, сначала гонятся за деньгами, а потом понимают: какой-то минимум комфорта необходим. Но грести всё, всё под себя — это не решает человеческих задач.
Омельчук: Вам не прискорбно, что всё открытое Вами попало, практически, в частные руки и, может быть, не самых достойных людей?
Гиря: Прискорбно. Ведь за редким исключением собственниками стали люди, которые никакого отношения ни к открытиям, ни к созданию нефтегазового комплекса Западной Сибири не имели. Это прискорбно. Более прискорбно, что они угробили геологию. Это началось при Гайдаре. Это же он разглагольствовал: нам нефти хватит на 30 лет. Нам бы прожить столько. Не надо на разведку сегодня тратить деньги. Отсюда и пошло. Сегодня нефтегаза добываем больше, чем открываем. Запасы кончатся раньше. Все собственники соглашаются, но денег не дают. Рассчитывают, наверное, что за них это сделает государство. Налогоплательщики будут снова расплачиваться за их бездарную политику.
— Вы, Иван Яковлевич, как попали в нефтеразведку?
— По распределению. Я получил диплом с отличием и у меня было право выбора: я выбрал в числе шести товарищей своих по группе Тюменьтрест, «Тюменьгеология». Главтюменьгеологии еще не было. Я деревенский, с Волги. Выбрал факультет «геологоразведка». Отправил документы, сдал на почте документы, но нашлись доброхоты, начали пугать: ты из сельской школы, хочешь на такой факультет в Москве поступить. Ты не пройдешь по конкурсу, а год потеряешь. Забери документы, пока не поздно, более проходной — нефтепромысловый факультет. Почта, слава Богу, еще не отправила документы, забрал, переписал заявление. Поехали сдавать экзамены, шесть экзаменов было, я сдал все шесть «на отлично». Пять сдал, уже все ясно: на факультете проходной балл 23, а у меня уже 25. Я на последний экзамен пришел, немецкий язык, говорю: может, мне и не надо сдавать?
— Шпрехен зи дойч?
— Даже двойку поставят — уже будет 27. Но тоже сдал «на отлично» немецкий, попал на буровой факультет. Геология, геофизика — это тогдашняя элита в институте. Бурение — все-таки, черная работа.
— Великое Освоение Западной Сибири — можно говорить, что это Великая Отечественная война для Вашего поколения?
— Я бы не стал так сравнивать, там же жизнями рисковали. У нас все без крови. Вернее, малой кровью, хотя были и погибшие. А трудности? Бытовые трудности — что во время войны, что в первые послевоенные годы, так и мы жили здесь. Почти одно и то же.
— Что должен, Иван Яковлевич, сделать мужчина в своей жизни?
— Говорят: дом построить…
— Открыть Уренгой?
— Нет. Построить дом, посадить дерево, вырастить сына. Я всё успел по божественному рецепту.
— Тайгу посадил, по сыновьям — перевыполнил вдвое. Можно говорить, что на долю выпала счастливая судьба?
— Ну, не легкая жизнь. Но со временем начинаешь понимать, что трудности-то как раз и закаляют человека.
— От своих трудностей — не откажусь?
— Нет, не откажусь. Почему? Особенно для мужчины в характере — преодоление трудностей. Проблемы ведь всегда есть. Проблем не бывает только в одном месте. Высоцкий, помните, пел: «А на кладбище всё спокойненько… И закусочка на бугорке». В жизни всегда должны быть проблемы. Есть проблемы — жизнь идет, человек развивается, общество.
— Нефтеразведка — обкраденная личная жизнь или большое личное счастье?
— Почему обкраденное? Я постоянно от своей работы, несмотря на трудности, получал моральное удовлетворение. Трудно, выть хотелось, но преодолеешь — и получил удовлетворение.
— А когда выть хотелось?
— Бывало. Новую технику тебе не дали.
— А как горе заливал?
— По-всякому. Геологи же, знаете… Иногда Эрвье приходили бумаги из милиции, кого-то они забрали.
— Слишком буйного?
— Юрий Георгиевич на это смотрел снисходительно. Почему? Он как-то сказал: «Мои люди у меня месяцами живут там, где ничего нет, кроме леса, тайги или тундры. Надо же им встряхнуться иногда».
Омельчук: Россия — удивительная страна, Иван Яковлевич?
Гиря: Она удивительная, для меня — единственная. Я родился в Украине, но — в Советском Союзе. А Советский Союз — это Большая Россия. Удивительная страна! Я верю, что все будет у России со временем. И яркие личности, и лидеры, которые приведут её к процветанию, к мировому признанию. В 90-е годы кое-кто уронил Россию. Уронить легко, а видите, как тяжело идет исправление? Я верю, что тысячелетняя Русь не сдастся просто так. Верю в родную великую Россию. Хочу этого.
2010 г.

ЛЕОНИД ГУСЕЛЬНИКОВ
Телемаэстро, философ

Человек — взрыв. Гусельников взорвался в Новом Уренгое. Пять мегатонн в тротиловом эквиваленте. Плюс — информационный взрыв. Бомба! Пресс-секретарь главного строителя Уренгоя, спокойного добродушного хохла Андрея Ивановича Наливайко, коротавший время с последними интеллектуалами приполярной газовой столицы Союза за шахматами, беседами и молдавским коньяком, он подорвался, создав нетрадиционную телевизионную компанию «Импульс». Сразу была задана высокая планка. Подкупал и поражал замах и уровень амбиций. Мировой. Северная провинция претендовала исключительно на мировой уровень. Если не всегда удавалось — остается: попытка. Черствым хлебом этот кормить не будет.
Переходя в окружную столицу — Салехард, Леонид Гусельников прихватил с собой только одно: исключительные творческие амбиции. ОГТРК «Ямал-регион» — это, как на федеральных телерадиоканалах, круглосуточное вещание, мировой спутниковый охват. Ямал — самостоятельная телевизионная держава, отдельное государство, где, понятно же, имеется собственное телевидение.
Он — единственный телевизионщик, которого изберут в первый состав Общественной Палаты России.
Омельчук: Леонид, любите пожаловаться на жизнь?
Гусельников: Не умею.
— А когда тяжело?
— Раньше бывало, когда денег нет и не предвидится, теперь вроде так тяжело не бывает, до зарплаты хватает. А вот когда думаешь о судьбах страны…
— Отсутствие денег — плюс или минус?
— На самом деле, это здорово очищает душу и просветляет взгляд. Я тут недавно в Париже целую неделю жил на 54 евро. Никогда так светло не ездил. Обошел весь Париж пешком, много думал, читал.
— Опыт, как на 50 евро прожить в Париже, Вы обобщите?
— Безусловно.
— Пособие для начинающих бедняков в Париже?
— Да. Мы разместились в гостинице, я пошел и купил две французские булки хлеба по два килограмма и четыре бутылки воды, и совершенно замечательно, таким образом, организовал свой рацион. Почти не ездил в метро, потому что недельная поездка стоит порядка 27 евро.
— Париж по-русски: на воде и хлебе?
— Да.
— Создать себе тяжелую ситуацию, потом элегантно из нее выпутаться — это такой психологический кайф?
— Я — русский человек. Мы просто без этого не можем. Это, может, и есть наша национальная идея.
— Ну и как все-таки получилось, что осталось полсотни евро?
— Было побольше, но так обстоятельства сложились, в одночасье осталось 54 евро. Через два часа пребывания в Париже.
— Широкие русские жесты?
— Примерно.
— Леонид Константинович, как Вы позиционируете свою телекомпанию?
— Собрание дружественных людей. Коллектив, который служит людям, помогает им понять, что происходит в мире, зачем живут люди на белом свете и зачем растить детей. Социальноответственный субъект общественной деятельности. А с другой стороны: скромно говоря, как крупнейшую региональную компанию в России и в Европе.
— «Ямал-Регион» честно страдает манией величия?
— Абсолютно. При этом как-то скромно.
— Честно и скромно?
— Скромной манией величия.
— Это честолюбие шефа или по ситуации получилось?
— Скорее, все-таки, это продолжение подходов к Северу, к Ямалу. Ямал действительно великий край, великая земля, здесь живут и работают по-настоящему интересные и честно великие люди. У нас абсолютно необыкновенный человек, я думаю, исторический человек. Поэтому, и планов громадье, и дел громадье, и так мы себя видим.
— «Ямал-Регион», как компанию мирового калибра, на мировом уровне заметили?
— Имеется в виду официальное признание?
— Признание мирового телевизионного сообщества?
— Мы сотрудничаем с итальянским телевидением, сотрудничаем с первым каналом Германии. У нас в компании два больших «ТЭФИ», два региональных «ТЭФИ», три академика TV: телеАкадемии и Евразийской Академии. Официальных признаний достаточно, чтобы считать: «Ямал-Регион» — действительно крупная, серьезная и мощная телерадиокомпания.

Персональное дело телеменеджера Леонида Гусельникова.
Родился на Урале, в школе увлекался математикой и политикой. Выбрал философский факультет, аспирантура МГУ. Два года преподавал философию в высшей партийной школе в Кузбассе. Не захотел уезжать на Запад — не поняли бы родные. В 1980 году «эмигрировал» на Север. Работал помощником начальника «Главуренгойгазстроя». 90-е годы — работа в информационном агентстве «Импульс». Получил приглашение губернатора Ямало-Ненецкого автономного округа Юрия Неелова создать государственную телерадиокомпанию. Результат — появление в 1998 году ОГТРК «Ямал-Регион».
— Вы себя журналистом считаете?
— В очень незначительной степени. Я все-таки считаю себя философом.
— На телевидении для Вас кто основная фигура: журналист, оператор, режиссер?
— Все, кто работает «в поле»: журналист, оператор, режиссер, редактор.
— На главных и второстепенных просто не умею делить?
— Нет, не умею.
— Работу журналиста можно приравнять к счастью взаимной любви?
— Не думаю. Не могу согласиться с таким профессиональнокорпоративным эгоизмом. Журналистика — совершенно замечательное дело, ничуть не хуже медицины, высокого учительства, строительства. Не хуже и не лучше. Подобного рода нескромность профессиональную у некоторых представителей нашего цеха я не разделяю, она абсолютно неуместна. Я глубоко убежден, что нынешние журналисты (не мы с Вами точно) центральные, столичные, московские несут значительную ответственность за самые серьезные негативные процессы, которые идут в обществе, за известный имморализм и аморализм молодежи, разрушение государственных институтов.
— Вы в армии тех, кто говорит — пресса виновата?
— Абсолютно. Пресса виновата.
— Вы по ту сторону этого добра?
— Да, я по ту сторону этого добра. Поскольку много из того, что делали 15 лет многие журналисты, безусловно, за гранью добра и зла.
— Своих журналистов немилосердно казните за все?
— Казнить-то нет, но я не разделяю подобного рода подходов.
— Если труд журналиста мы приравняем к работе бурильщика (на Ямале знаковая профессия) — тяжело и неясно что в итоге: открытие или пусто?
— Сравнения и образы — вещь условная. Труд журналиста очень тяжелый, я совершенно согласен, он столь же тяжел, как труд бурильщика, строителя, геолога, машиниста, водителя, водителя-дальнобойщика.
— В жизни Леонида Гусельникова осуществлено много крупных проектов?
— Серьезный проект, которым я горжусь, это младшая дочь Мария. В последнее десятилетие — окружная государственная телерадиокомпания «Ямал-Регион».
— Мы знаем, что Вы по образованию философ.
— Я по образу жизни философ.
— Философ в советской стране — по определению, должен быть диссидентом?
— Безусловно. Философ, впрочем, не политическое состояние. Философ вообще в жизни диссидент. Сократ, к примеру. Его взгляд отличается, его другое интересует и совсем с другой точки зрения. Он вообще пытается увидеть то, что никому не интересно и не нужно.
Омельчук: Когда в душе внутренний оппозиционер был побежден конструктивным позиционером?
Гусельников: Побежден? Нет. Но — если в этих терминах — «конструктивный позиционер» вырос на Севере, когда в конце 70-х я приехал в Надым, и увидел все, что делается на Севере, как это делается. Это не могло не тронуть душу, не могло не вовлечь в этот грандиозный размах, и признать абсолютное величие людей, которые это делали. Если помните, в Уренгое на нашем строительном Главке висел плакат: «Все, что сделано, все, что делается в этом крае, это — настоящий подвиг». Леонид Ильич Брежнев на XXIV съезде партии сказал… Сегодня Леонид Гусельников абсолютно согласен с этим. У Жванецкого: «Чей-то героизм — всегда продолжение чьей-то халатности». У Брехта: «С помощью простых манипуляций из любого человека можно сделать или героя или — преступника». Подвиг — это абсолютно уместно и необходимо. Труд акушера — каждый день, вообще… Каждый новый человек — подвиг. Мамы. Папы отчасти.
— Очень отчасти?
— Да. Мамы в первую голову.
— Иосиф Бродский для Вас написал «Север — честная вещь»?
— Я был бы счастлив, если бы это было так. Я, кстати, пытался с ним встретиться, и 25 января 1996-го года в 8 утра был около его дома в Нью-Йорке. А через час его не стало. Я не осмелился постучать в его калитку. Но счастлив, потому что считаю его величайшим русским поэтом и русским человеком. «Север — честная вещь» — наша телепрограмма, в том числе мы там читали и стихи Бродского. Однажды получили письмо с Украины от женщины, которая долгое время жила и работала на Севере: «Константиныч, Север — честная вещь, но очень жесткая». Это правильно.
— Что личности дает Север?
— Масштаб. Ощущение масштаба.
— А что, несомненно, ущемляет?
— Не могу говорить обо всех. Какие-то простые вещи — там зеленая трава, там солнце…
— Забыть солнце?
— Они перестают существовать в традиционной ипостаси, в какой существуют для большинства людей. Нам, северянам, не очень понятно — ваше море, условно говоря, ваше солнце. А вот простор невероятный, эта даль, уходящая в Ледовитый океан, это понятно.
— Вот для Вас чем замещается — солнце?
— Одним процессом — размышлением.
— Когда последний раз ночевал в ненецком чуме?
— Прошлым летом в Горном Самутнёле на рыбалке. Замечательное жилище. Я в 80-м году первый раз в чуме ночевал. Должен сказать, что очень меняется жилище, меняются люди в тундре, наши отношения становятся теплее и существеннее.
— А каслать, кочевать приходилось?
— С премьером Черномырдиным. Мы каслали с ним вдвоем. Мне показалось, что Черномырдин посноровистее.
— На Ямале сегодня что-нибудь делается не так?
— У меня создалось впечатление, что Россия все-таки не очень понимает, что она — северная страна. Я не совсем согласен с тем, что 300 лет Россия значительные усилия и ресурсы тратит на юге, совсем не обращая внимания на север, где, собственно, создается ее богатство, ее настоящее будущее. Если Президент сказал, что против России ведется война, то мне представляется, что она ведется не только на юге, но латентно и в разных формах — на севере тоже. Мы должны быть к этому готовы.
— Северяне — великие люди. Вы их знаете?
— Северяне — великие люди. Я их знаю. Великие люди: Андрей Иванович Наливайко, Топчев Юрий Иванович, Петух Валерий Яковлевич, Константин Константинович Журов, Юрий Петрович Баталин — абсолютно великий человек. Андрей Иванович — любимый начальник.
— Любимый великий начальник?
— Да. Неелов — великий северянин, очень много делает, останется, наверняка, в истории и России, и освоения Севера России.
— Загадка женщины равна загадке бытия?
— Мне кажется, даже больше. Даже больше. У Бориса Леонидовича есть строки, если помните: «И так как с ранних детских лет я ранен женской долей, и след поэта — только след ее путей, не боле, о том ведь и веков рассказ, как с красотой не справясь, пошли топтать, не осмотрясь, ее крутую завязь. О, если бы я только мог, хотя б отчасти, я написал бы восемь строк о свойствах страсти, я вывел бы ее закон, ее начало, я б повторял ее имен инициалы».
— Что в жизни мужчины Гусельникова определяет женщина?
— Это вопрос, Анатолий, онтологический. Тем более супруга смотрит телевизор. Но должен сказать — всё.
Омельчук: Представим себя на их месте. Что мужчина определяет в жизни женщины?
Гусельников: У Маркса есть прекрасная формула — женщина есть смысл, цель и назначение истории, в то время как мужчина — всего лишь средство. Абсолютно исчерпывающий ответ.
— В этом отношении Гусельников стопроцентный марксист?
— Стопроцентный, убежденный и действующий марксист.
— Мы ищем смысл жизни? Или смысл жизни находит нас?
— Господь сообщает Вам понимание мира или непонимание.
— Сама личность вне процесса?
— Конечно. Личность является объектом и никаких субъективных полномочий не имеет ни перед Господом, ни перед мироустройством.
— Еще немножко о Севере. Можно считать российский Север и северную страну Россию экологическим резерватом планеты Земля?
— Безусловно. Это природная экологическая кладовая. Конечно.
— В течение своей северной жизни, северного бытия заметили, как потеплел Север? Или это метеорологические враки?
— Я с большой осторожностью отношусь к личным ощущениям и впечатлениям, всегда понимаю, что они носят такой индивидуальный характер и делаю на это поправку, ни в работе, ни в жизни их расчет не принимаю.
— В жизни переживал большие кризисы?
— Жизнь при советской власти была сплошным большим кризисом. Честно могу сказать, что и не думал, что когда-то это закончится. Никаких показаний у меня не было, мне не казалось. Когда пришел Михаил Сергеевич, когда он поехал в Ленинград, тут уж мне стало понятно.
— Спасибо Михаилу Сергеевичу или все сделал Борис Николаевич?
— Я думаю, Михаила Сергеевича благодарить не за что.
— Даже за это личное счастье?
— Он развалил великую замечательную страну. Обездолил…
— Но за свое личное счастье, за глоток свободы?
— Нет, нет. Я не готов его благодарить. Обездолил великий прекрасный народ, может быть, мир пошел по неправильному пути.
— Какая неблагодарность! Это я вместе с Михаилом Сергеевичем… В России анархия — мать порядка? Российский порядок — сын анархии?
— Мне думается, что русский человек не способен поддерживать даже такое устройство, как анархия. Это солидная конструкция, форма организации. Русский человек, россиянин он сам себе мать и отец, у него все там внутри, он — микрокосм. Понимаете? Отсюда — все. Он себе — государство, законы, суд, общественность. Вот он российский микрокосм.
— Я правильно Вас понял: все ищут инопланетян — а они давно на планете Земля. Это Россия?
— Да, они здесь. Это очень необычное явление в цивилизационном гуманитарном плане. Уникальное.
— Что мужчину Гусельникова спасает от депрессии?
— Еще раз работа. Поэтому депрессий не бывает.
— Это не бегство от себя?
— Я, на самом деле, человек ленивый, лежебока, но так получается, что надо вставать, идти, работать. Мама у меня, светлая ей память, говорила: вымой посуду, на душе легче станет.
— Следовал маминому рецепту?
— Теперь стараюсь следовать.
— Много посуды перемывал?
— Иногда.
— Кто возвращает нам молодость?
— Дети и женщины.
— Что не успел сделать?
— Фестиваль «Цыпленок». Мы откроем филиал Вашего «Птенца». Я вчера был на «Птенце» и должен сказать, вышел воодушевленным. Замечательно! Возвращение молодости. Эта энергия, эти замечательные глаза. Мне нравятся глаза живых людей, которые что-то хотят понять и что-то хотят сделать.
— На сколько лет помолодел, выходя с «Птенца»?
— Практически «птенцом» вышел.
— Организаторы фестиваля могут требовать честные комиссионные?
— Абсолютно, за омоложение.
— Лечебный фестиваль?
— Да. Я заметил, ваш вице-губернатор Сергей Михайлович Сарычев был тоже… Мне показалось, что он в общем преобразился, «птенцом» ушел.
— Что еще не успел сделать?
— Очень много. Не успел написать хорошую философскую книгу, пока. Написал 70 страниц книги «Черномырдин и Север», но не дописал, все-таки решил поберечь читающую аудиторию, хотя, надеюсь, продолжу. Это будет такая загадочная книга. Начинал я ее с дочерью Марьей, «Беседы с шестилетним философом», думаю, надо сделать. Много чего надо сделать. Надо, чтобы ОГТРК «Ямал-Регион» теснее сотрудничала с «Регион-Тюменью». Мы дружим, мне кажется, это может воплощаться в более серьезный интересный продукт. Много всего.
— Все успею или еще очень много немытой посуды?
— До последнего момента упираться и пытаться.
— А если дочка напишет философский «Капитал»?
— Продолжение.
Омельчук: Проект Гусельникова?
Гусельников: Ну да. У нее же моя фамилия.
2005 г.

АЛЕКСАНДР СПИРИН
Полярный градоначальник

В Тюменской области, пожалуй, не найдешь такого другого командира городов. Александр Спирин устраивал жизнь в Урае, Ханты-Мансийске, Ноябрьске и Когалыме.
Рано или поздно уникальному мэру должен был достаться и уникальный город — Салехард.
Обдорский острог — с него начинался Сибирский Север России.
Именно при мэре Спирине появился новый… старый острог. Картинка. Высокий полуйский берег, вид на безоглядную и ненаглядную Обь. Знали наши предки толк в красоте, когда рубили свои крепости и остроги. И нам, наверное, передали — этот завет красоты.
Много житейских дел и текущих проблем у градоначальника. Можно бы и отложить на время свои исторические замыслы. Но откладывать на лучшие времена — это навсегда. А Спирин, строитель новых городов, твердо усвоил комсомольский принцип:
— Кто, если не я?
Если не я-то вряд ли кто-то соберется и отважится. Спирин — казак и градоначальник отважный.
Я попросил его выбрать пять любимых точек в любимом городе.

СТАРЫЙ ОСТРОГ
Омельчук: Александр Михайлович, современным салехардцам XXI века это надо?
Спирин: Эта история нужна не только салехардцам, она нужна всей России, отсюда начиналось укрепление Сибирской земли, укрепление Российского государства, уже в 1595 году. Не зря еще в царствование Екатерины Великой имелись виды, поставить здесь каменную крепостицу. Место историческое, уникальное. Реконструкция воспроизведена по старинным картинам, по старинным чертежам, один к одному.
— Салехардцы — известные критики? Наверное говорят, зачем крепость восстанавливать, деньги большие тратить, нам бы жилой домик?
— И такие были разговоры. Но сейчас жители приходят, интересуются своей историей. Экскурсоводы всем расскажут, что такое исконно Сибирская земля.
— Вам по наследству досталось? Или самому мэру в голову взбрело?
— Общественное мнение. Здесь стоял старый речной вокзал, его превратили в коммерческое предприятие: лавки, ларьки, торговля не очень взрачная. В Салехард приезжал знаменитый архитектор, реставратор Кижей Александр Ополовников. Он сделал первую попытку, с женой они реконструировали Никольскую башню. Его мечта — полностью восстановить Обдорский острог. Но он умер. Мы просто продолжили дело.
— Острог будет какую-то функцию иметь?
— Нет, это музей под открытым небом. Казаки изъявили желание поучаствовать. Экскурсионный объект города Салехарда. Торговля сувенирная: всё о городе Салехарде, о его истории. Кафе для любителей речной прохлады и офис-вотчина атамана Войска Сибирского.
— Никакого национального северного колорита, Александр Михайлович?
— Национальный колорит весь в Горнокнязевске на берегу Оби. Хороший объект, жители Салехарда ездят туда, знакомятся с национальным бытом. Чумы — это Горнокнязевск, историческое место, князей Тайшиных столица. Горнокнязевский этнографический музей, где настоящие ямальские чумы и представлен быт коренных народов Севера.
— На Ваш взгляд, Вашим современникам, салехардцам, что-то дает знание прошлого Обдорска?
— Без истории человек — никто. Еще цари предусматривали здесь место крепкое, священное. Сначала острог был маленький, потом Анна Иоанновна обозначила его крепостью, учредила герб — ровно 275 лет назад. Лисица со стрелой. Императрица знала, это место будет для России опорной территорией.
— Самому мэру что дает занятие историей?
— Интересно, приятно почитать, посмотреть. Есть Усть- Полуйское поселение, люди жили здесь еще 1500 лет назад, даже раньше. На городище обустроили историческое место с музейным павильончиком. В нем будут выставлены те артефакты, которые нашли на Усть-Полуе.
— Северное прошлое — не национальный проект. А вам надо заниматься национальными проектами, школьников готовить к учебному году, устраивать хорошие больницы, организовать качественное ЖКХ…
— Все параллельно. Мы историю сохраняем не в ущерб национальным проектам. В городе строятся школы, детсады, современные больницы. Жители видят это и чувствуют.
— Не мешает?
— Нет, думаю.
— Александр Михайлович, работая в Урае, в Ханты-Мансийске, в Ноябрьске, в Когалыме — занимался там прошлым?
— Там история несколько другая. Здесь действительно историческое место. Те города строились с «чистого листа». Тайга и больше ничего. Хорошо город строить начисто, но истории там нет. Но эти города мне нравятся все, чтоб не обиделись ни ноябрьцы, ни когалымцы, ни урайцы.
— Они нашли друг друга — северная история и Александр Спирин?
— Почти так. Приятно для души, думаю, всем, церковь, колокольня, сама обстановка.
— Сейчас имеются строители, которые умеют строить по- древнерусски, по-древнесибирски?
— Строили тюменцы из «Сибжилстроя», они все сделали без единого гвоздя, по старинным технология.
— Не перевелись еще мастера?
— Не перевелись. Чертежи делала тюменская строительная академия — студенты из Тюмени. Очень отрадно, молодежь и интересуется, и знает. Они восстановили чертежи, взяли их в Тобольске, привязали к местности. Все как есть, как раньше было — по чертежам Семена Ремезова. Они всё разыскали и предложили изумительный проект. А Сергей Петрович Курышкин срубил.
— Хоть один-то обдорский плотник держал топор?
— Помогали и местные. Сейчас помогают. Видите, здесь все доделывают строители из Салехарда.
— Александр Михайлович сам умеет топор в руках держать?
— Спрашиваешь! Я же казак! Любой мужик должен уметь держать топор в руках. Я сам в деревне маме домик отремонтировал, изгородь, приезжаю — обязательно поправляю плетень. Это в Азовском районе, село Когальник. Кое-что умеем. В детстве дрова обязательно колол, тогда же не было никакого газа. Конечно, я не большой специалист по деревянному зодчеству, но ходом работ постоянно интересуюсь. Ко Дню города должно быть все готово и красиво. На всё про всё, начиная от заготовки специального леса, на наш Обдорский острог два года ушло.
— Только взяться?
— Желание есть, деньги нашли, другого ничего не надо.
— А что главнее: мужское желание или деньги?
— Надо совмещать.
— И Обдорский острог готов?
— На выданье. Думаю, понравится всем.

НОВЫЙ РЫБОЗАВОД
Омельчук: Александр Михайлович, Салехард не превращается в город чиновников?
Спирин: Честно сказать, он издревле и предназначен для административно-управленческой функции. Здесь работает руководство округа, города, федеральных и региональных структур. Но рабочие традиции живы, мы же стоим у Салехардского рыбокомбината, жители города намерены его сохранить. Особенно старожилы — жители района старого рыбоконсервного завода. Заводу недавно 60 лет исполнилось, пришлось его, банкрота, ликвидировать, он попал в частные руки. Никто никогда серьезной реконструкции не делал, все в допотопном и деревянном исполнении, все из прошлого века. Сделали хороший современный комбинат, он перерабатывает до 4-х тысяч тонн ямальской рыбы в год, до 50-ти видов уникально вкусной продукции выпускает, она пользуется популярностью не только у салехардцев, слава идет до самой Тюмени.
— Откуда рыбка?
— Аксарка, Горнокнязевск, Катравож, Панаевск, Яр-Сале, Горки, Шурышкары.
— Сам Спирин в этом магазине рыбу «ловит»?
— Я люблю рыбу сам ловить. На заводе делают особенно хорошие консервы, пресервы, соления, специальные приправы. Но я люблю сам поймать на уху щуку, муксунчика, окушка, заварить на природе. Лучшей ухи, чем на природе, не бывает.
— А родная волжская рыба получше обской?
— У каждой рыбы свой вкус. Там крупный лещ очень вкусный, сазан. Здесь такого не водится.
— Рабочая гвардия из старого рыбокомбината сюда перешла?
— На заводе работает около двухсот человек. Профессионалы. Основной состав оттуда. Они же сохранили старинные рецепты консервации. Много молодежи.
— Мы с Вами, Александр Михайлович, из советской формации, привыкли: у города должно быть градообразующее начало. У ранешнего Салехарда действительно: и рыбоконсервный комбинат, и мощный аэропорт, строительные организации, речпорт мощный. А сейчас градообразующий формат Салехарда?
— Примерно тот же — только в меньших объемах. Повторюсь, это административный центр Ямала. У него большая перспектива, учитывая мегапроект «Урал промышленный — Урал Полярный», значение Салехарда возрастает в разы. Дорога уже строится автомобильная из Надыма до Салехарда, проектируется ЛЭП от Надыма до Салехарда, начались изыскательские работы и проектирование моста через Обь, о чем мечтало много поколений салехардцев и лабытнангцев, думаю, и всех северян. По западу идет Полярный Урал — с несметными богатствами, на севере — рыбные запасы и оленина, на востоке — нефть и газ. Центру сам Бог велел развиваться.
— Транспортная крупная развязка евроазиатского значения?
— К этому подойдем лет через 10.
— Спирин еще сам заложит первый камень в основание моста Салехарда — Лабытнанги?
— Желание большое.
— Александр Михайлович, в Когалыме Вы до Собянина командовали? Командир Когалыма чем в свое время занимался?
— Та же сплошная стройка, то же обустройство месторождений. Я в Когалыме работал 1-й секретарем горкома, отвечал за все, за строительство города, за коммунальное хозяйство, за добычу нефти. Сегодня функции несколько ограничены, занимаюсь только городским хозяйством. Салехарду по сравнению с другими северными городами повезло.
— Губернатор благоволит?
— Это есть, спасибо, иначе не было бы такой стройки. Повезло в чем еще? Архитектура сегодня эксклюзивно современная.
Строили тот же Ноябрьск, Муравленко — все дома одинаковой серии, весь город одинаковый. Здесь же индивидуальный подход, каждое здание имеет свою архитектуру, каждый объект не похож на другой. Это мне очень нравится, приятно такой город строить. Здесь строится концертный зал на 750 мест, в городе пока ни одного зала нормального нет. Этот единственный, который будет соответствовать нормативам современным, можно великих артистов пригласить, можно и детей посмотреть. Хороший зал.
— Зрителей в Салехарде хватит?
— Нас 40 тысяч, 750 любителей наберем.
— Кстати, растет Салехард медленно? Больше не надо?
— Прирастаем в год по 600 человек, наш генплан первоначально рассчитывали на 30 тысяч населения, уже подкорректировали на 50 тысяч. Рождаемость неплохая, 620 человек в год, рождаемость вдвое превышает смертность. Растем за счет естественного прироста.
— Статистика такую тенденцию не подсказывает — демографический взрыв происходит в полярный день или в полярную ночь?
— Примерно одинаково, независимо от времени года. Статистика не замечает, но, понятно, что полярная ночь способствует.
— В столичном городе сложнее работать?
— Сложнее.
— Губернатор рядом?
— И губернатор… Много желающих помочь. Много правительства. К новому учебному году должны новый детский сад ввести на 140 мест, муниципальный. К концу года — школу искусств введем. Старая — не приспособленная, в ней холодно, жалобы постоянно от педагогов, от родителей.
— У Спирина есть задача всех салехардцев перевести в комфортное жилье?
— Это мечта каждого руководителя. Но, пожалуй, нескончаемая мечта.
— У Салехарда глубокая история?
— История отягощает. Втройне тяжелей город держать и строить. Почему? Нужно снести старые дома, переселить людей, построить новое, заселить. Тяжелей.

НОВЫЙ ЛЕДОВЫЙ ДВОРЕЦ
Омельчук: Александр Михайлович, это мечта — ледовый дворец?
Спирин: Осуществленная мечта. Уже целое поколение ребятишек на нашем дворцовом льду выросло, вышло на международный уровень. Канадцам, американцам на турнире в Канаде салехардские хоккеисты показали, как надо бороться за первое место.
— Ваши уже и в НХЛ играют?
— Еще нет, но скоро будут салехардских перекупать. Чувствую.
— Дорого будете продавать?
— Надо создавать клуб, это целая история. Но перспектива большая. Самое главное — массовость. 400 ребят хоккеистов, около двух сотен фигуристов здесь тренируются. Это о чем-то говорит? Плюс массовые катания по вечерам, по выходным. И девчонки тренируются. Международные турниры проходят, полный зал зрителей, популярный хоккей. Мы специально не стали в профессионалов вкладывать. Деньги вкладываем в ребятишек, надо оторвать их от улицы, дать нормальное спортивное воспитание.
— Можно говорить, что ледовый дворец ребят из подворотен подобрал?
— Они с утра начинают, в семь часов сюда приходят, вечером — до десяти.
— Дорогое удовольствие?
— Для ребят, которые тренируются постоянно, бесплатно. Платно — массовые катания для взрослых, в субботу-воскресенье, для тех, кто хочет просто покататься. Для взрослых — все платно, для ребятишек — бесплатно. За счет муниципалитета. В основном.
— Барышни с кавалерами на коньках?
— В Салехарде это есть. Катаются. Любителей много.
— Сам Спирин — хоккеист?
— Играл. У меня немножко другой профиль, я больше по тяжелой атлетике, по культуризму. Хотя катаюсь с удовольствием. Зал тяжелой атлетики здесь есть. Есть школа, центр развития тяжелой атлетики Захаревича. Мы профессионально тренируем, около двухсот ребятишек ходят, кстати, и девчата. Уже есть хорошие результаты. В шахматы с детства играю. Здесь открыли полярную школу Карпова. Анатолий Евгеньевич сам приезжал, открывал, уже и собственные гроссмейстеры есть.
— Олимпийский принцип: главное — участие?
— Это самое главное. Из массы один чемпион да вырастет.
— С прицелом на Олимпиаду?
— С намеком. Юрий Васильевич Неёлов сыграл с Анатолием Карповым вничью. Я только болел.
— Карпов был на грани краха?! Губернаторский мат?!
— На равных, на равных. Открывали школу, они сыграли.
— Карпов кое-как удержался от поражения?
— На равных (смех).
— Старый город Салехард — город на вырост?
— Мы с Вами сегодня проехали, посмотрели, действительно, Салехард устремлен в будущее. Мне приятней, по душе, город развивается, растет, видны результаты труда, видишь свою перспективу. В мертвом городе тяжело.
— Самые больные проблемы мэра?
— Больная проблема осталась еще от сталинских бараков — ветхое аварийное жилье. Три с половиной тысячи семей. Всё враз не сделаешь. За последние пять лет полторы тысячи семей переселили, но еще в два раза больше нуждаются в улучшении жилищных условий. Проблема номер один.
— Салехард — город социалистический? капиталистический?
— Просматриваются элементы капитализма, бизнесмены вкладывают деньги в развитие торговых центров, других предприятий. Я говорил, в ледовом дворце пока бесплатно, плата за детский сад минимальна, в банях скидки практически всем слоям населения. Капиталистическое начало и продолжаем традиции социалистические, чтобы всех не бросить, чтобы человек чувствовал себя социально защищенным.
— Помните, в советские времена говорили — «родимые пятна капитализма». А «родимые пятна социализма»?
— Многие эти «пятна» как раз уважают. Бесплатный проезд школьников на автобусе. На эти социальные «пятна» уходит треть бюджета.
— Вы придерживаетесь марксистского толкования — роли личности в истории?
— Обстоятельства делают личность личностью. Если ты задался целью править миром — вряд ли удастся.
— Спирин в Салехард привнес что-то свое?
— Если откровенно, немножко есть. Ошибки, которые делали раньше, старался не повторять. Мне захотелось, чтоб цветы на Полярном круге пышно цвели, малые архитектурные формы — мамонты, олени, стрекозы. Чтобы город развивался комплексно, у меня опыт есть. Но это оценят, конечно, избиратели.
— Металлическая стрекоза в Салехарде есть. Даже муксун в металле. А когда появится в Салехарде настоящий двухтонный комар? Обдорский, ямальской особой породы?
— Идея мне нравится. Памятник всем бесчисленным комарам Западной Сибири. Нет, всему северному народу…
— …покусанным северянам!? Мужеству северян и северянок!
— Идея хорошая.
— Это правда, в Салехарде на душу населения приходится по два распускающихся цветка?
— Начинали мы цветонасаждение года три назад — по полцветка на душу. Размышляли: будут расти, не будут?
— На двух салехардцев — один цветок?
— В этом году уже — 80 тысяч цветов. На следующий год постараемся — по три цветка на салехардца. Это не блажь, новые скверы появляются, новые газоны. Без этого не обойтись. Я вижу, жителям это нравится.
— Прочитал где-то, это меня тронуло, удивило, задело, огорчило. Такая строчка: Салехард — безнадежный город?
— Как это — безнадежный?
Омельчук: Вроде, нет перспектив развития.
Спирин: Клевета. Ерунда. Салехард — на большом перекрестке. Здесь такие масштабные сопряжения готовятся… Перспектива большая. Всегда. Салехард на нужном месте построен, в нужное время, а сейчас, как никогда, востребован. Для настоящего и на будущее.
2006 г.

ЮРИЙ ЛИНК
Мэр

Редкий случай, может — шанс судьбы, в его послужной биографии: два мэрства. Он возглавлял администрацию неформальной нефтяной столицы Ямала — Ноябрьска, сейчас возглавляет ситименеджмент окружной столицы Салехарда. Ноябрьск — город непростой: очень много разных интересов. Салехард, как всякая официальная столица, тем более не прост. Узел проблем, властных, исторических, экономических, политических.
Благополучной назвать биографию Юрия Линка вряд ли кто рискнет. Не прост, как время. На самом деле очень прост, открыт, доверчив, прямолинеен, но время корректирует его на свою сложность. Возможно, у него не сразу получается.
Его стойкости можно позавидовать. Время в этом веке его не просто гнуло — ломало. Сломаться — сто шансов. Он выстоял. Секрет, наверное, прост: он защищает свое дело. Возможно, не всё в жизни сделано безошибочно, но всё — в рамках законов и возможностей.
Человек, преодолевший серьезный барьер, наверняка получает заряд новой энергии. У Салехарда сегодня новый энергичный стойкий мэр. Юрий Линк. Человек ямальской истории.

Салехард. Поселок рыбозавода. Отсюда начинался советский Салехард. Завод ушел, старый поселок остался. В бывшем клубе рыбников мэр собрал народ. Поговорить есть о чем. Градус разговора — высокий.

Омельчук: Юрий Александрович, мэр кругом виноват — за предшественников, за последователей, за плохую воду, бытовые неудобства? Прощения ему нет?
Линк: Это точно. За будущее, кстати, тоже виноват, если оно случится не таким светлым, как хотелось бы.
— У Салехарда, мне думается, отважный мэр. На откровенный разговор с рассерженными жителями по нынешним временам не каждый рискнет.
— Я ввожу такую практику, буду встречаться с людьми во всех микрорайонах. Важно знать психологию горожан. Мэр без горожан ничего не сделает. Даже если мы будем три раза в день город подметать, но горожане не следят за порядком — толку не будет. С горожанами у нас договор на жилищно-коммунальные услуги. Не будут платить — не сможем выполнить задачи. Нужна тесная связь. То, что много эмоций, это же хорошо — люди в городе эмоциональны, это признак неравнодушия, и… накопилось. С равнодушными ничего не сделаешь. Поселок когда-то был образцовым. Рыбокомбинат — основная промышленная единица, строил и содержал поселок. Но за последние 20 лет он застроился балками, самостроями. Если государство не думает о людях — люди думают сами о себе. Он немножко оброс мхом неблагополучия, который необходимо сегодня срезать, сделать так, чтобы людям было комфортно.
— Договорились?
— Договорились.
— Или обязанность жителя — не понимать мэра?
— Это первая встреча, знаковая. Я обозначил свою работу на предстоящие пять лет, жители обозначили свое отношение к власти, к городу. Договорились.
— Не перехлестывало через край? Не обижали мэра?
— Обидеть трудно. Это абсолютно естественная реакция людей. Никаких оскорблений. Для меня индикатор: если на правительство, на Президента не начинают катить бочку, значит, люди понимают, что мы все решим здесь на месте.
— Решаемы проблемы?
— Абсолютно. Просто подзапущены. Сделаем системы, отремонтируем септики. У меня мысль: провести по этой нитке — Антальский мыс — гидропорт — комбинат — газ и централизованную канализацию. Не делаю смелых прогнозов, но через 20 лет здесь будет точно так же, как в центре города, даже лучше. Это будет одно-двух-трехэтажный квартал с прекрасным видом на реку. Здесь крутой берег, красиво, высокое место. Моя мечта — хорошая баварская деревенька. Люди к этому стремятся. Акцентирую один момент. В Салехарде нарасхват идут участки под строительство индивидуально жилья. Нарасхват! Цена возрастает на аукционе к первоначальной в 10–15 раз. Это внутренний резерв жителей. Это и наш финансовый ресурс. Микрорайон создан для того, чтобы снести ветхие и аварийные дома, построить индивидуальные коттеджи с участками.
— Юрий Александрович, поздно приходит в Салехард весна? Или это уже лето?
— Лето рано уходит. Этот год типичный для Севера: морозная долгая зима, бурная весна…
— Короткое, но бурное лето?
— Бурная весна. Главное, чтобы мы сумели поработать в сентябре и октябре по благоустройству. Иногда в сентябре ложится снег.

Берег Оби. Мыс Корчаги. Где-то рядом символическая линия северного Полярного круга. Когда была жива «мертвая дорога» Салехард — Игарка, здесь зимой действовала ледовая железнодорожная переправа.

— Юрий Александрович, есть уверенность, убежденность, что здесь через Обь будет проложен супермост по Полярному кругу? При нашей жизни?
— Думаю, это должно произойти при нашей жизни. Очень серьезные намерения по проекту «Урал промышленный — Урал Полярный». Уже есть проект моста, он прошел экспертизу, осталось дело за инвестициями. Строительство моста — это же много-много рабочих мест. Стройкомплексы Салехарда и Лабытнаног, безусловно, примут участие. Работы много, хватит всем.
— Грандиозный мост — не роскошь?
— Когда-то должно прийти его время. Мост продолжится железной дорогой на восток. Все реально. Связывая Уренгой, Медвежье, новые месторождения короткой железной дорогой, мы сможем возить на запад конденсат, нефть, нефтепродукты, грузы. Я рассчитываю на переработку газа, собственное производство моторных топлив, метанола. Проекты рассматриваются. Взялся за гуж — не говори, что не дюж.
— Когда первую сваю забьем?
— Железную дорогу уже начали строить с двух сторон. Реальная свая, наверное, в следующем году. Река глубокая, сложное дно, лучше семь раз отмерить.
— Если будет построен мост, наверняка, у России не останется выхода: надо строить ПолярСиб до Берингова пролива?
— Такая идея ведь была. Надо просчитывать. Будущее России — на Севере. Это и наш север, и западный, и восточный север. Альтернативы развития у северной России нет. По старинке, конечно, строить и развиваться уже нельзя. В свое время был открыт Северный морской путь. Наверное, в XVIII веке в самом ужасном сне никто не мог предполагать, что можно всю зиму по Северному морскому пути ходить. Я считаю, это серьезный транспортный узел.
— Прямые выгоды от моста для салехардцев?
— Доходы в бюджет города от строительного комплекса. Мы рассчитываем, сам город подрастет, усилится строительство жилья, инфраструктуры. Рабочие места появятся для наших молодых людей. Новое поколение генерируется, им нужно где-то работать.
Омельчук: Говорят, Линк собрался где-то здесь построить себе домик деревянный?
Линк: Мы отдали землю под дачный кооператив «Удача-2». «Удача-1» уже отстроилась в противоположном конце города. Неистребимая тяга русского народа к земле. Разворачивается строительство домиков. Довольно успешно люди сажают картошку. У Александра Михайловича Спирина есть огород, он картошку уже высадил. Мы поощряем. Если у людей есть потребность, дай Бог им этим заниматься. С другой стороны, это и решение жилищной проблемы. С правой стороны — горы, очень хороший рельеф, чтобы устроить горнолыжные спуски. Еще в 2002 году хотели строить курорт горнолыжный. Время подошло. Мы с предпринимателями устроим хорошее место отдыха. Несмотря на короткое лето, каждую субботу-воскресенье весь Салехард выезжает в эти красивейшие места. Весь Салехард — на мысе Корчаги. Чем черт не шутит, может быть, через пару лет покатаемся на горных лыжах?
— Уходит Линк от вопроса.
— От какого?
— Как насчет…
— Домика.
— Деревянного домика в Салехарде?
— Во всяком случае, жена согласна строить домик. Она, правда, еще не приняла решение, но, думаю, созреет. И я созрею.
— Юрий Александрович, в жизни случались трудные минуты?
— Они трудные на тот момент, когда происходят, потом время стирает сложности, неприятности, но оставляет в душе какие-то зазубринки. А в характере — твердость.
— Жизнь всегда справедлива к Линку?
— Справедливо то, что ты родился. У меня прекрасные родители.
— Это счастье или справедливость?
— Вы в Библии что-нибудь читали о справедливости?
— Ни одного слова?
— Почитайте. Ни одного слова. О том, как человеку жить по Богу, как себя вести, как жить в обществе. Там всё есть. Но справедливость — категория нематериальная.
— Ответили бы все-таки на вопрос: насколько справедлива жизнь к Линку?
— Я счастлив.

Персональное дело Юрия Линка.
Восхождение по карьерной лестнице не было стремительным взлетом. Скорее, это был выверенный, закономерный путь.
Трудностей не боится. В период строительства системы энергоснабжения Самотлорского месторождения Линк — самый молодой в истории отрасли заместитель директора предприятия (1979 год). Отправился на Север — за романтикой, которой так жаждала душа. Семья поселилась в поселке Дивном близ Нижневартовска. В вагончике. Дорог не было, ходили, преимущественно, в болотных сапогах.
Трудоголик в хорошем смысле. Все, за что берется в работе, делает от души, поэтому считает, что находится на своем месте.
Немного философ. Убежден, что люди счастливы ровно настолько, насколько решили быть счастливыми.
Не материалист. Куда больше ценит теплоту человеческих отношений, ощущение того, что рядом — абсолютно надежные, преданные люди.
Однолюб. Женился 43 года назад, в 1999 году супруги венчались в церкви и этим счастливы. Это не громкие слова. Так и есть.
Очень любит скорость, движение, динамику. Поэтому в личное время старается ездить на автомобиле. Любит спорт, считая его идеальным средством воспитания характера.

В Салехарде, в старой изначальной части есть храм — старинная церковь. Но ее уже не хватает. Мэр выбирает место под новый храм — когда-то здесь располагались бараки ГУЛАГа.

Линк: Бараки снесем, под снос уже закладываем жилье. Весь квартал отдаем храму, здесь будет воскресная школа, православная гимназия, дом притчи. Мы говорили с Владыкой Димитрием: двоякое отношение к этой территории. На этой территории много человеческих бед произошло. Но ведь храм обычно ставится там, где нужно молиться, где страдало много людей. С духовной точки зрения — нормально. Место доминирует в городе, рядом река Полуй, храм будет видно со всех точек и с губернаторской дороги. Рядом — огромная школа, дети рядом с храмом — хорошо. Я думаю, это настоящий центр духовного притяжения не только Салехарда, всего Ямала.
— Над проектом уже работают?
— Все в руках Владыки. Когда мы строили храм в Ноябрьске, он там сам посохом ударил, обозначил место: «Храм только здесь. В другом месте я не освящу». Он храм своими руками выпестовал. Мы в Ноябрьске делали иконостас, я очень рад, что много икон написаны мастерами тобольской иконописной школы. Здесь будет то же самое, дух Тобольска будет витать над Салехардом.
— А имя храма?
— Владыка уже придумал — храм Возрождения Господня. Он будет символизировать возрождение Ямала.
— Прихожане найдутся для храма?
— Конечно, конечно. Раньше в России на восемь тысяч жителей был положен храм. В Салехарде открыт храм Петра и Павла. Очень хороший отец Алексий, мой земляк, оказывается мы из одного города — из Орска. Только он лет на 30 моложе. Прихожане, безусловно, будут. Сегодня много молодежи, детей в храме. Хотел бы два слова сказать о Владыке Димитрии. Это настоящий подвижник православия. Великолепная духовная семинария, ее воспитанники с крестным ходом скоро подъедут к нам. Это действительно серьезное возрождение духовности на Руси. Духовность, культура, язык — признаки нации. Живем, Анатолий Константинович!

Салехард. Новый строящийся детсад. Целый детский городок. Правда, полярный вариант — на сваях.

Омельчук: Юрий Александрович, салехардцы любят любить друг друга?
Линк: Очень любят. В результате получаются хорошие дети. Демографическая ситуация в Салехарде благополучна, население подрастает, прирастает. Уверенно в течение трех лет мы имеем положительный прирост. Даже то, что детских мест не хватает в садиках, не очень пугает. Главное, рожаем и растем.
— Честный продукт честной любви?
— Наверное, так. Но 2,5 тысячи семей стоят в очереди. Боюсь, часть этих детей вырастет, так и не познав радостей детского сада. Проблема крайне острая. Практически все детские сады города — старые, в деревянных помещениях.
— Интересно, дети мэра в свое время в детский сад ходили?
— Ходили. И тогда это была сложная проблема. В Нижневартовске я ночами ремонтировал оборудование на детских кухнях, а сына и дочь за это брали в садик. Переехал в Ноябрьск, работал директором предприятия, но делал то же самое. В 80-е годы хронически не хватало детских садов. Лишь к началу 90-х в Ноябрьске строили в год по школе и детскому саду. Сейчас демография поправляется, перспектива долговременная. Надо подобрать все «хвосты» и один детский сад в год в Салехарде должен появляться.
— С внуками как дела у мэра?
— Нормально, но они не в Салехарде.
— Этот детский сад — самый большой?
— Самый большой по площади, по объему. В нем будет воспитываться 225 детей.
— 225 семей решат свои проблемы?
— Побольше. Думаю, мы согласуем со всеми службами, чтобы здесь немножко побольше было детей, 250–270.
— Нехватка детских садов не заставляет мэра такую мысль подумать: а может лучше, если бы не любили друг друга?
— Страну ведь надо кому-то передавать через 20–30 лет. Вокруг страны с очень хорошей демографией: Китай, Япония. Нет, за взаимной любовью нужен глаз да глаз. Мэру надо лично много работать.
— Сколько времени потребуется?
— Если 2,5 тысячи разделить на 225.
— Две пятилетки?
— Две. Мы решим проблему раньше, у нас в заделе два детских сада, на правом берегу Шайтанки забито свайное поле, в третьем микрорайоне. В 21-м микрорайоне запроектирован.
— А роддом справляется?
— Здесь мы немножко события упредили. Два года назад введен великолепный перинатальный центр с самым современным оборудованием.
— Самому хочется рожать?
— Наверное. Мы были там с известным Павлом Астаховым, он дал очень высокую оценку.
— С заделом получился?
— С большим запасом.
— Девки, рожайте без очереди?
— Всем будет место. Будет уход. Уникальное оборудование, и главное, персонал подготовлен, действительная забота, палаты на двух мам, палата для мамы с ребеночком. Среднее время продолжительности нахождения мамы — семь дней. Мне жену в Нижневартовске выписали с дочерью на второй день. Родила и через день уже была дома. Рожала, кстати, в «пэдэушке», в раздвижке, в поселке Строителей. Моя дочь свой жизненный путь начинала, как истинная северянка.

Салехард. Новый микрорайон. Памятник-стелла «Романтикам семидесятых».

— Юрий Александрович, как Салехард зарабатывает себе на жизнь?
— Полтора миллиарда нашего бюджета — собственные доходы, остальное — бюджет развития, субсидии и субвенция из округа. Эффективна работа строителей в городе. Она должна стать со временем основной отраслью, основные деньги в бюджет. Практически нужно построить новый город, много сносимого жилья. В этом году сдаем «ямальский квартал», вся площадка застроена девяти-десятиэтажными домами. Большая часть жилья отдается под переселение из ветхого и аварийного жилья.
— Салехард — город рабочий, мы не проедаем дивиденды романтиков 70-х?
— Думаю, нет. Я бы сказал, что мы являемся последователями людей, которые подняли Западно-Сибирскую целину, дали нашей стране замечательную возможность развиваться. Может быть, не всегда и не совсем правильно тратили эти деньги. Я считаю, что основная прибыль с нефтяных и газовых денег должна идти на развитие производства. Для этого у страны всё есть. Есть рабочие руки, есть молодежь, готовая учиться.
— Трезвый, реалистичный, прагматичный Юрий Линк причисляет себя к романтикам 70-х?
— Я уехал в семидесятые годы на Север, прожил на Севере лучшую часть сознательной жизни, надеюсь, жизнь созидательную. Не будет излишней скромностью умолчать. Конечно, я причисляю себя к романтикам именно 70-х.
— Нахлебался по горло?
— Еще не нахлебался. Каждый день приносит что-то новое. Цель, которую ты осуществил, уходит в прошлое, в историю, впереди новые цели. Город Салехард, посмотрите, разве не благородная цель?
— Скажите, а романтики нулевых в нашей жизни присутствуют? Романтики нового века?
— Вы знаете, меня Бог миловал ругать молодежь. Может быть, во мне до сих пор в глубине души сидит эта молодежная жилка…
— Пацан?
— Да. Мне всё еще кажется, что я смогу как Брумель прыгнуть на 2.20. Молодежь великолепная, романтики были и в 90-е, и в тысячные годы или, как там — в нулевые. Вчера я вручил дюжину медалей: 9 золотых и 3 серебряных нашим салехардским ребятам.
— И девчонки романтичные?
— Меня единственное удручило: из них. всего один мальчишка с серебряной медалью, остальные девчонки. Я ему сказал: ну хоть ты не посрамил нашего мужского…
— Достоинства?
— Начала. Молодежь у нас абсолютно замечательная. Нужно просто дать им возможность почувствовать тот воздух, который мы ощущали в свои 15, 20, 30 лет.
…Это дом на 316 квартир, в нем мы решаем проблему по детям-сиротам, по очереди коренных малочисленных народов, малоимущих, по категории «первоочередное жилье». 200 семей заедут сюда из тех лачуг, которые мы с Вами видели в городе.
— Сразу 200 лачуг?
— Сносим сразу. Программа такая, мы должны не менее 300 квартир в год сдавать, тогда подвинется программа по сносу ветхого жилья.

Салехард. Городище «Усть-Полуй». Закрытые археологические раскопки.

Омельчук: Юрий Александрович, это обдорский колизей?
Линк: Можно сказать так. Раскопки поселения, которому тысячи лет.
— Настоящие первопроходцы.
— Точно. Видимо, климат был немножко помягче, чем сейчас. Тысячи лет назад люди вели свое хозяйство. Наверное, первые ямальцы в истории.
— Надо сделать туристический объект мирового значения. Хватит духу?
— По туризму отдельный разговор. Есть работа, которую сделали австрийцы. Они считают, что у нас не рискованный туризм, а совершенно нормальный. Мы готовы показать в Салехарде сохраненный быт наших ненцев, которого нет больше нигде в России, именно в первозданном виде. Это можно встретить только на Ямале. Ведутся переговоры с иностранными фирмами, которые должны сделать его нормальным инвестиционным проектом. Мы просматривали площадки в Салехарде, где можно ставить туристический комплекс. С неофициальным визитом приезжали представители израильской туристической фирмы. Мы им показали объекты, они очень заинтересовались. Обдорский острог говорит нынешним поколениям о связи времен истории. Мы, романтики-первопроходцы, приехали на поездах, самолетах, живем в благоустроенном жилье, а казаки на своих лодчонках пришли по Оби, волокушами тащили, на хребте, чтобы здесь появился Обдорск.
— Исторический город — наверное, особая миссия, исторический мэр — особая миссия?
— Могу выразить сожаление, что еще не добрался до этого пласта работы, такой тонкой и глубокой. Хотел бы видеть отдельно городской музей истории именно Салехарда. История Ямала — это одно направление, история Салехарда, одного из немногих сибирских городов, основанных более 400 лет назад, своя, особая история.
— Мэр Салехарда помогает археологам, которые ведут раскопки на Усть-Полуе?
— Сознаюсь, мало помогаю.
— Есть ресурсы для помощи?
— В этом году поможем. Кто знает, здесь может появиться памятник первому ямальцу. Главное, правильно его изобразить.
Салехард. Ресторан «Факел» на мосту через реку Шайтанку. Седьмое небо Обдорска.
— Юрий Александрович, Вы сколько на посту мэра Салехарда?
— 200 дней.
— Представляю, как тяжело, если каждый день считается.
— Тяжело — интересно.
— Это город для полноценной жизни, для красивой жизни?
— Салехард — форпост Севера России. Это важно. Мы забываем, что это город пограничников, здесь проходит государственная граница. Мы держим эту территорию. Если говорить о будущем города: Салехард — это Россия. Это Север России. Это будет всегда.
— Мы с вами на «Седьмом небе», спустимся…
— На грешную землю.
— Да, на нашу землю. Простой салехардец найдет в Салехарде всё, чтобы полноценно и с удовольствием каждый день провести?
— Всегда найдет. Для интересной, плодотворной, содержательной жизни в Салехарде можно будет всё найти всегда.
— Вы в этот ресторан заходите?
— Захожу. Причем не в vip-зал, просто сижу с горожанами, получаю удовольствие.
— Перекусить?
— Даже танцую.
— Какие танцы пляшет Линк?
— Танго люблю.
— На такой высоте — особая страсть?
— Самое страстное.
— Какие еще в городе возможности для развлечений и удовольствий?
— Ресторан «Факел», «Пять пицц», есть «Каскад» — очень эксклюзивное здание. «Факел» — собственность муниципальная, но обслуживает частная фирма.
— Вид с высокого моста, прекрасная панорама. Юрий Александрович, что в ландшафте Салехарда Вас не вполне устраивает? Пустые места наводят на размышления?
— Видите, практически по всему периметру осуществляется стройка, работают башенные краны, строится девятиэтажка, чуть левее еще одна сдается. Еще левее офисный деловой центр, великолепное здание по своей архитектуре. На берегу строится четырехэтажка, в каждом квартале что-то строится.
— Чего мэру явно не хватает?
— Многопрофильный колледж, молодежный центр, музейновыставочный комплекс с культурно-деловым комплексом, с большой площадью. Торговые сооружения будут перепрофилированы, место отдано выставочному комплексу. Мы можем полюбоваться в одном здании скелетом мамонта, скелетом настоящего ямальского кита. Мы хотим сделать «Интеллект-центр» с электронной библиотекой, с современным оборудованием и архивом. На противоположном берегу — гостиницы, детские сады. Административное здание.
— Одинокостоящая власть не отрывается от народа?
— Наоборот, она лицом к народу. Квартал от объездной дороги и до «Стерха». Придет время здесь будет хороший, спальный район из 9-ти и 10-этажных домов. Чтобы решать программу переселения, требуется большой массив. Там у нас будет новая электростанция, являя пример энергосбережения, энергоэффективности. Самое эффективное использование газа и, естественно, снижение тарифов на тепловую и электрическую энергию.
— Позади 200 дней. Сколько же Линку потребуется, чтобы все свои неуемные фантазии, планы, и замыслы осуществить?
— Губернатор Дмитрий Кобылкин, приступая к работе, сказал: главная задача — ветхое, аварийное жилье, нужно за пять лет всё снести. Это флаг, с которым идем вперед. Поскольку я чуть постарше — делаю более осторожные прогнозы, но идею поддерживаю, задачу принимаю, как основную. Город сегодня являет из себя отдельные эксклюзивные микрорайоны, с хорошей архитектурой, его надо сейчас…
— Собрать?
— Собрать. Чтобы на город можно было смотреть, как на цельную картину. Задача поставлена. Хотелось бы в единый архитектурный ансамбль собрать Салехард.
Омельчук: Какие напитки предпочитает мэр?
Линк: Вы знаете, я очень люблю строганину, а строганина идет исключительно под водку. Без вариантов.
— Строганина: нельма, муксун?
— Муксун.
— А водочка?
— Российская. Перешел на «Белугу».
— Муксун с белугой сочетаются?
— Очень хорошо. Мы сейчас это попробуем, только Вы это из интервью вырежьте.
Омельчук: Зачем?
2010 г.

ЮРИЙ ВОДИЛОВ
Главный рыбак

Хороша рыбка из воды, да?
Думаю, я не отыщу ни одного системного оппонента, который бы возразил мне, что есть на свете (или в мировом океане) что-то лучше нашей сибирской рыбы.
Если есть оппоненты — записывайтесь в очередь.
Стерлядь, нельма. Это только по женской части.
А по мужской… Осетр, муксун. Карась. Чебак. Ёрш. Сибирь. Великая рыбная держава.
Сегодня, в этой державе, скорее всего, смутные времена.
Но… все преходяще. Смутные времена проходят, а сибирский деликатес мирового масштаба остается.
Он профессионал. Рыбник. Рыбопромышленник. Но и рыбак. Любит поудить.
Развитие рыбной промышленности на Ямале, в Тюмени, в Тюменской области вот уже много лет связано с именем этого человека. Юрий Афанасьевич Водилов в свое время возглавлял главный рыбацкий главк в Сибири — Тюменьрыбпром, Ямалрыбпром в Салехарде. Сегодня он командир Сибрыбпрома. Наверное, о тюменской рыбе знает всё.

Омельчук: Вы, Юрий Афанасьевич, с Черномырдиным Виктором Степановичем вместе рыбу ловили. Интересно, на этой рыбалке какому добытчику повезло больше?
Водилов: Ловил-то я, а Виктор Степанович как раз…
— Командовал?
— Командовал. Это много лет назад случилось, на Ямале, я еще работал директором Салехарского рыбозавода. После партийной конференции Константин Иванович Миронов позвал Черномырдина — у нас стояло 17 сетей под Катровожем, мы всю зиму где-то с ноября по декабрь ездили проверять сети. После конференции, Константин Иванович мне сообщает, что Виктор Степанович подъедет, хотел бы посмотреть, как мы промысел проведем. Черномырдин тогда «Главтюменьгазпромом» командовал. Я поехал со своей бригадой, ждем, когда подъедет Виктор Степанович. Я такой нельмы никогда не ловил, не потому что я рыбак и руки у меня широко раздвигаются, но нельма попалась очень уж крупная.
— Это в каком месте?
— Напротив Катровожа. Нельма — килограмм на семь, а холодно, ветер сильный, первую только лунку продолбили, стали вытаскивать, первая нельма — как будто кто специально ее подцепил: именно в первой сетке, в первом таймане. Мы вытащили, я сам немножко опешил. Думаю, как так, не было такого, очень редко такую рыбу вытащишь. Константин Иванович меня толкает в бок: «Ну, что стоишь-то»? Мы ее на лед выбросили, она немножко потрепыхалась, замерзла, красивая такая. Я эту рыбину подарил Черномырдину: «Виктор Степанович, это Вам от ямальских рыбаков». Наша совместная рыбалка.
— Около этой майны по-казацки — обязательно?
— Не без этого, обязательно, да и погода как раз в этот день навевала.
— Самый заядлый рыбак, которого Вы в жизни встретили?
— Наверное, дядя Паша, есть такой, я часто его встречаю у себя здесь на хозяйстве, постоянно гоню: «Дядя Паша, нельзя здесь ловить рыбу! Ее не жалко, но это же специальное разводное хозяйство». Дядя Паша: «Я все понимаю. Мне рыба-то и не нужна. Мне сам процесс важен». Дядя Паша каждый вечер приходит на незаконную рыбалку, сидит с удочкой. Карп в основном, но и всякая рыба ловится. Дядя Паша — заядлый. Я проводил как-то чемпионат по рыбной ловле с радио «Шансон», погода плохая, чемпион поймал всего одну рыбину. Есть люди, которые просто не могут без этого.
— На рыбалке что главное — снасть, крючок, настроение, интуиция или товарищи по улову?
— Думаю, товарищи по улову.
— А почему женщины — не рыбачки?
— Не могу согласиться. Есть платная рыбалка за Костылево, приезжаю однажды, мужчины сидят и жалуются, ничего не ловится, а женщина одну за одной, десятилитровое ведерочко — полное рыбы.
— Все мужики в трансе?
— Я к мужикам подошел, говорю, посмотрите, как сегодня ловится у женщин. В последнее время часто наблюдаю, женщины, девушки с удовольствием рыбачат.
— Тюмень — не город рыбаков?
— В последнее время все больше и больше.
— И даже не рыбоедов?
— И рыбоедов немало. Люди чаще стали ездить отдыхать семьями в рыбхозяйство, ребятишек приучают. Здесь у нас 40 гектаров прудов, еще хотим сделать для людей базу отдыха, чтобы могли ловить.
— Юрий Афанасьевич, Вы же помните времена, когда рыбы невозможно было купить даже в запредельно рыбном Салехарде?
— Было такое. Я в рыбной промышленности с 1974-го года, было время, когда каждый килограмм рыбы делили: это в Москву, это в Тюмень, это сегодня в Уренгой, все лимитировано. Но надо отдать должное, в те времена мы ловили 30 тысяч тонн, а сегодня только 17 тысяч. Почти половину.
— Какова сегодня ситуация на рыбном рынке региона при таких уловах?
— Рыбы много, но стоимость абсолютно другая. При нашей тогдашней заработной плате в 100 рублей, муксун стоил 1.60. А сколько сегодня муксун стоит? Затраты огромные, энергетические, транспортные, получается большая сумма.
— Рыбпром вообще — выгодный бизнес?
— Безусловно. К сожалению, покупательская способность снизилась, объемы производства сократились, дорогостоящую рыбу: семгу, муксуна, меньше стали покупать.
— Вы — за рыбный день в России?
— Безусловно.
— Как в Советском Союзе?
— Даже за два рыбных дня. Это же культура питания. Что нужно для этого? Прежде всего, в рационе питания должно быть больше рыбы. Если у японцев средняя продолжительность жизни 80 лет, наверное, это говорит об их рыбном рационе. Наши ученые доказали, что наша сибирская рыба очень полезна по содержанию аминокислот, особенно для сердечной мышцы. Уже доказано. Нужно больше употреблять рыбы.
— Что говорит статистика — россиянин выбирает свою рыбную норму?
— Нет.
— Не выполняет?
— К сожалению, ни россияне, ни тюменцы не выполняют необходимую норму.
— Интересно, тюменцы сколько съедают?
— Статистика дает разброс цифр: от 5 до 11 килограммов, не больше. В нерыбные советские годы съедали 24–25.
— У женщин глаза не светятся?
— Мало рыбы едят.
— Водилов пост соблюдает?
— В этом году постился полностью.
Омельчук: Юрий Афанасьевич, как Ваш проект по разведению осетра, и если я правильно понимаю, стерляди тоже?
Водилов: Сегодня мы рассматриваем выращивание не только стерляди и осетра, мы уже проинкубировали форель, она у нас подращивается, неплохо растет сом.
— Вольная царь-рыба инкубаторскую неволю терпит?
— Я приведу пример, в естественных условиях осетр полной зрелости достигает в 16–18 лет, где-то так. В наших искусственных водоемах сегодня, госуниверситет и мы получили на опытных своих образцах первые полноценные привесы к 7 году.
— Это такой осетр культурист, «качок»?
— Естественный, нормальный осетр. Абсолютно не отличается по вкусовым качествам. Гурманам, как мы с Вами, которые знают, что такое осетр, не отличить.
— Вкус подлинного?
— Подлинного осетра. Абсолютные вкусовые качества, великолепная продукция.
— К Абалакскому рыборазводному проекту Водилов руку приложил?
— Из-за Абалакского проекта меня чуть не исключили из партии. В ЦК партии мне задали вопрос об эффективности этого хозяйства, а эту эффективность я до сих пор не могу определить. Такой завод должен быть поближе к Обской губе, естественному «роддому» осетровых.
— Кстати, самого вкусного осетра, где на Ямале ел?
— В Салехарде. Помню до сих пор, всем рассказываю, мне пришлось увидеть осетра — 89 килограмм.
— Центнер?
— Да.
— Танк?
— Почти. Штоль Мария мне звонит: «Юрий Афанасьевич, привезли огромного осетра, придете посмотреть?» Поймали, наверное, где-то в районе Аксарки, у Горного Самутнела. Это был осётр!
— Гыданского омуля мы перестали добывать?
— Нет.
— На Оленьем острове?
— Омуля? Как добывали, так и добываем. Если память не подводит, лимиты увеличены до 300 тонн.
— В ихтиологии что первично — гыданский омуль или байкальский?
— Не знаю, наш вкусней. Вкусней и крупней.
— Родной ямальский рыбпром сегодня в загоне?
— Как в загоне? Губернатор — рыбак. Поддержка есть, большие бюджетные вливания и дотации идут сегодня. Рыбаки ямальские значительно лучше живут, чем многие другие.
— Порядка на реке нет?
— Порядка на реке нет, не знаю, когда будет. Осетровых, занесенных в Красную книгу, вылавливают, и вылавливают, и вылавливают. Абалак, конечно, что-то пытается выпускать, но осетровые изымаются из бассейна непропорционально. Если не принять в ближайшее время кардинальных мер, такие породы рыб, как муксун, осетр, мы потеряем. Браконьеру нужна дорогостоящая рыба. Никто не вылавливает даже сырка или налима, окуня. Если историю взять, до 3 тысяч тонн муксуна ловили, сегодня муксуна осталось тонн 400–500.
— Сибирский рыбпром может быть конкурентоспособным?
— Почему нет? При разумном ведении хозяйства.
— Рыбацкий труд — каторжный крестьянский труд?
— Порой хуже. Вы же сами помните, что такое работа рыбака в Новом Порту или в Гыдоямо на подледном, на зимнем лове. Страшный труд, тяжелейший.
— Ваш рыбный бизнес, Юрий Афанасьевич, в Тюмени держится или развивается?
— Мы уже держимся, строим, развиваем товарное хозяйство, развиваем пруды, работаем над двумя видами продукции, приобретаем новое оборудование.
— Замыслы грандиозные вызревают?
— Нынче, дай Бог, достроим осетровый завод, тепловодную рыбу будем разводить. Ставим вопрос о передаче водоемов на юге области, углублении водоемов. Есть поддержка государственных властей, пройдут конкурсы, думаю, мы займем достойное место.
— Вас что привело в рыбную промышленность?
— Наверное, случай.
— День рыбака учредили в честь дня рождения Водилова? Правительство РСФСР?
— Я пришел в рыбную промышленность чисто случайно. Начинал работать в Салехарде после службы на флоте. Хотел поступить в школу милиции, но поработал на рыбозаводе и мне понравилось рыбное дело. Так и сложилось, потом комсомол, партия…
— Сейчас в России рыбников-профессионалов готовят?
— Астраханский институт, он остался. Он уже Академия, специализация расширилась. Я с ректором в прекрасных отношениях, когда нужны специалисты, созваниваемся, беру земляков.
— По характеру — терпелив, как рыбак и верю: обязательно клюнет?
— Безусловно.
— Главное достоинство рыбака — терпение?
— Тот, кто кидается из стороны в сторону, здесь посидел — не получилось, сюда перебежал — не получилось, в конце концов набегался, вспотел и прекратил. Если терпеливо ждать — всё равно клюнет.
— У Вас есть любимый праздник?
— Как у нормального человека — Новый год, и, понятно почему, День Военно-морского флота.
Омельчук: День рыбака не входит в любимые?
Водилов: Я от него никуда не могу деться, это мой, с кровью, на всю оставшуюся жизнь.
2009 г.

АНАТОЛИЙ БРЕХУНЦОВ
Геолог

Геолога без удачи не бывает. Может быть, потому что сначала-mo начинающему геологоразведчику Анатолию Брехунцову не повезло, потом ему на судьбу жаловаться не приходилось. В его поисковой географии: первая нефть Ямала, великий Уренгой, Русское, Заполярное, запасной нефтяной мешок России — Гыдан. Правоверный советский геолог, красный директор нефтеразведки он, один из немногих, кто сумел понять геологический поиск в современной России как бизнес. Им создана, возможно, самая эффективная на просторах России геологическая фирма — Сибирский научноаналитический центр (СибНАЦ).

Омельчук: Анатолий Михайлович, для чего романтику деньги?
Брехунцов: О каких деньгах идет разговор? Проводить работы или для личного пользования?
— Большому романтику — большие деньги?
— Конечно!
— Геологи Великого освоения жили зажиточно?
— В те времена понятия «зажиточно» не было. Все ценности иного уровня. Не денежного. Есть работа, перспективы завтрашнего дня.
— Пример тюменских геологов подтверждает народную мудрость: на трудах праведных — палат каменных не наживешь?
— Смотря кто.
— Есть тюменские геологи в каменных палатах?
— Почему бы и нет?
— Так: Глебов, Кожевников, Эрвье, Салманов?
— Мы говорим о разных вещах.
— На трудах тюменских геологов можно нажить каменные палаты?
— Это правильно. Максимальное количество работающих в «Главтюменьгеологии» насчитывало более ста тысяч человек, они разные: по значимости, по задачам. Глебов и Кожевников, безусловно, те люди, которые отработали всю жизнь в поле, но не нажили каменных палат. Есть и другие примеры.
— Василий Подшибякин в домике на берегу Полуя?
— Не успели отстроить каменные палаты. Но некоторые могли.
— Вы себя ощущаете человеком XX века? ХХI-го?
— XX век взрастил меня, обучил, дал возможность профессионально состояться. XXI-й век в России пока просто паразитирует на XX, использует то, что сделано.
— Неуютно в ХХI-ом?
— Нормально. Как раз то, что посеяно в ХХ-м, начинает давать активные всходы.
— Сами себя как позиционируете? Анатолий Брехунцов — удачливый геолог?
— Считаю себя вполне состоявшимся, жизнь прожита бурно и активно. Все приносило удовлетворение, думаю не только самому, но и окружающим.
— Вы открывали Великий Уренгой? А Уренгой открывал Вас?
— Система взаимна, безусловно. Уренгой открыл большое количество людей. Буровой мастер Николай Дмитриевич Глебов, геологи Валерий Мельников и Юра Яровой. Общение с ними давало прогресс в работе по изучению Уренгоя, жизненный опыт, удовлетворение.
— Анатолий Михайлович, оглядываясь на прошлую работу в любимом ХХ-м веке, не возникает: «Боже! Зачем столько неистового героизма? Плюс неоплаченного энтузиазма?»
— Мы не считали это ни героизмом, ни энтузиазмом, нормальная работа. Мы знали, работа есть сегодня и будет завтра. Просыпаясь утром, знал, что в шесть часов на работу, разнарядка, связь, заканчиваешь работу в семь часов, с буровыми переговорил, дневной финал. Все понятно. Ты знал, что с тобой будет через 10 дней, через месяц, через год — все было понятно, все по жизни. Героизма мы не ощущали.
— Задним числом пересматривать ничего не надо?
— Что геология сделала в Западной Сибири, нет смысла пересматривать….
— Это наше и оно всегда с нами?
— Мы все делали правильно, исполняли работу, а работа выливалась в такие великие открытия. Уренгой, Заполярное, Ямбург. Они сегодня на слуху у всех.
— Анатолий Михайлович, Вы в понедельник — на Полярный Урал на вездеходе до Карских разломов, до впадения Кары в море. Что Вас потянуло в «твердые» геологи? Не чувствуете, что начали изменять своей долголетней «жидкой» геологии?
— В душе уживается и жидкий геолог и твердый.
— По диплому — «твердый»?
— Я поступал в Томский политехнический институт на «твердого». Но на тот момент группа была сформирована уже. В конечном итоге, всю жизнь прошел «жидким». Но в последнее время появилась возможность заниматься твердью…
— Судьба курс знает?
— На самом деле жило где-то внутри, и сейчас начинает проявляться.
— Полярный Урал геологи исследуют почти два века, но он все еще не поддался. Может, там ничего и нет?
— К глубокому сожалению, Северный и Полярный Урал обижены тем, что им уделялось меньше внимания со стороны государства. В советское время был Казахстан, Украина, другие республики, их надо было развивать, там крупные месторождения. Сегодня видим активный интерес к Полярному Уралу, он, безусловно, продиктован сегодняшними требованиями. Нет никакого сомнения, что он богат. Как и Южный Урал, там будут свои огромные месторождения железа, хромита, марганца, цветных металлов, золота, других полезных ископаемых, которые есть в таблице Менделеева.
— Есть внутреннее убеждение, что большая промышленность на Полярный Урал придет еще при нашей жизни?
— Сомнений нет.
Омельчук: Анатолий Михайлович, что всё-таки бывалого геолога-нефтеразведчика потянуло в твердую руду? Измена делу жизни?
Брехунцов: Пока не понять, кто и кому изменяет. Ведь я поступал в Томск на специальность «поиск и разведка твердых полезных ископаемых».
— Двойная измена?
— Правильно.
— Судьба неизбежна?
— От судьбы, все-таки, не убежишь. Документы сданы, экзамены прошли, началось формирование групп. Мне сказали, что группа по твердым уже сформирована, я должен выбирать между гидрогеологией и нефтяной геологией. Для меня и то и другое было далеким от мечты. Выбрал нефтяное направление. Нефтянка меня не огорчила, но когда появилась возможность работать с камнями, с минералами, мы у себя в Центре создали целое направление. Мы занимаемся изучением Урала активно. Сам несколько лет подряд выезжаю в поле, где работают наши отряды. Понимаю меньше, что там творится в этой тверди, но все равно приятно, как бы снимаю, вероятно, давний стресс.
— Когда углубился в Полярный Урал? Ножками, ножками?
— Шесть лет назад первый раз поехали. Нам повезло, мы приняли на работу одного из активнейших исследователей Урала — это Островский Леонид Яковлевич. Ему уже за семьдесят, он очень активен, ежегодно выезжает в поле. Островский все готовит и сопровождает нас в уральских экспедициях.
— А какой первый «свадебный» маршрут Леонид Григорьевич устроил?
— Мы смотрели все, что связано с Рай-Изом и хромитами, с золотом, взглянули на первые поиски, организацию поисков рассыпного золота посмотрели. На юг съездили и два раза на север, а в последний раз побывали на самой оконечности Урала, Константинов камень посмотрели, на Байдарацкую губу, вышли на берег Карского моря.
— Первый маршрут где пролегал?
— Мы прошли недалеко от Харпа, по Соби. По Соби изумительная природа, все тает, горные речки прозрачные, видно как рыба плывет. Последние поездки — уже вечные снега, ледники, остатки ледников.
— Наши ледники еще долго не растают?
— На севере видно, как ледник обрывается по краю, большое количество плотного снега, как будто дерево срезано по кольцам — эти многолетние слои накопления снега, уплотнения темными полосами видны, все нарезки.
— Россия не впервые подступается к Полярному Уралу, начиная со времен Менделеева. Товарищ Сталин активно подходил к освоению Полярного Урала. Сегодняшняя попытка России, на Ваш взгляд, насколько верится, что на этот раз все будет по правде и основательно? И получится?
— Мне на самом деле хотелось бы, чтобы это было серьезно, сильно, чтобы Уралом серьезно занялись. К глубокому сожалению, гайдаровско-рыночная система, в которую нас в свое время кинули, оказалась такова, что рынок не очень-то идет с большими ассигнованиями и инвестициями на изучение Урала. Добытчники идут туда, где уже есть подготовленные месторождения нефти и газа, полезных ископаемых. А там — большой риск, и их очень сложно заставить идти туда. Сначала должно пойти государство, подготовить месторождения, оценить качество полезных ископаемых. Затем уже очередь добытчников. Они начинают работу. В силу разных причин Средний и Северный Урал изучен крайне слабо. Все это заставляет с большой надеждой смотреть, что с Южного Урала придут промышленники для разработки месторождений железа, хромитов, марганца. С другой стороны, понимаешь, что сегодня время крайне важное, спрессованное, не остается времени на этап изучения от 5 до 7 лет, этот этап нужно пройти буквально за год, найти участки наиболее интересные, выставить на конкурс, найти потенциального инвестора.
— Готова Россия, дозрела до Полярного Урал? Еще не преждевременно?
— Нет. Урал-то — он чем хорош? Он, по сути, находится в середине России. Это сердце России. Здесь достаточно инфраструктура развита, есть предприятия, их не так много осталось, но они могли бы заниматься этим вопросом. Самое главное, если будет решен вопрос по инфраструктуре, по строительству железной дороги, то, безусловно, намного легче и активнее пойдет освоение Урала. Здесь получается: что важнее — курица или яйцо?
— А Вы как считаете?
— Мы считаем, надо строить…
— Яйцо первично?
— Будет построена железная дорога, пойдет, безусловно, освоение этого богатого региона. А там под эту железную дорогу подключится Ямал, они дополнят инвестиционные ожидания. Некоторые находятся в оппозиции к этому проекту, говорят, Уралом незачем заниматься.
— Их много?
— Они есть. Было бы слишком просто, если бы все сразу побежали толпой этими вещами заниматься.
— Гнездо оппозиции, конечно, в Министерстве развития?
— Я бы не сказал, что оно находится в пределах Садового кольца. Что удивительно, оно находится в центре Уральского региона, в Екатеринбурге, некоторые выступают: заниматься Уралом преждевременно, нужно выждать 5–7 лет, государство должно вложить большие деньги.
— С оппозицией ясно. А где основная поддержка?
Очень активную позицию в этом вопросе определило руководство Уральского федерального округа, мотор этого проекта.
— «СибНАЦ», который Вы возглавляете, организация чисто западного типа?
— Безусловно, это симбиоз того, что наработано нашей Тюменской областью.
— Лучшего российского?
— Лучшего российского. Наложило отпечаток, что посещая кампании и институты за рубежом, мы пытались не изобретать велосипед, чтобы максимально получить эффект сообщества специалистов, которые сегодня в «СибНАЦе».
Омельчук: «СибНАЦ» не претендует на роль дублера «Главтюменьгеологии» XXI века?
Брехунцов: Ситуация совершенно иная. Но часть функций «Главтюменьгеологии» «СибНАЦ» исполняет, мы достаточно успешно делаем работу и получаем материальное и душевное удовлетворение.
— Ямал своего последнего нефтяного слова не сказал? Газового?
— Приведу такой пример. На сегодняшний день извлечено из недр чуть больше 600 миллионов тонн нефти, а оценка — 13 миллиардов. По газу: извлечено около 13 триллионов кубометров, оценка: более 130-ти триллионов. Получается, извлечено всего лишь 10 процентов, по нефти еще меньше.
— Нефтяной Ямал рентабелен? Или геолога это не касается?
— Безусловно, это рентабельно. Глава государства на «Восьмерке» заявил: «Россия является гарантом энергетической безопасности, необходимо добывать много нефти». Помимо нефти и газа Ямал богат конденсатом, в 2012 году из недр Ямала будет добываться 25 миллионов тонн конденсата. Это уникальный продукт. Сегодня в стране его как бы и нет по статистическим данным. Это государственная проблема.
— На взгляд человека, прошедшего школу «Главтюменьгеологии», нужна грандиозная тюменская геология? Или: всему свое время?
— Вы правы, всему свое время. Что произошло с тюменской геологией в начале 90-х годов, конечно, печальная история. Но, тем не менее, ситуация выправляется.
— «СибНАЦ» — лучшая геологическая организация Сибири? России? Сопредельного мира?
— Конечно.
— Мир это давно признал?
— Думаю, признает.
— Геолог — всегда искатель?
— По своей профессиональной сути.
— Полезные ископаемые женской души тоже нужно искать? Последовательно, долго, настойчиво?
— Женщина, геология, нефть — все женского рода.
— Мы нефть к женщине приравниваем или женщину к нефти?
— Женщину к нефти (смех).
— Надо искать?
— Безусловно.
— Результат непредсказуем?
— Легче предсказать открытие месторождения нефти или газа, чем понять женскую душу.
— Глубины женской души?
— Я думаю, не только у геологов, у всего человечества нет методов, как познать женскую душу.
— С женщиной, как с Полярным Уралом: лучше отложить на будущее?
— Зачем? Нельзя откладывать. Надо использовать системный поиск.
— Жены геологов — жены моряков дальнего плавания?
— Надо отдать им должное, особенно в начальные 60-е годы, когда не было совершенно систем инфраструктурных, возможности нормально жить, конечно, они терпели очень много.
— Терпели от геологов или от жизни?
— Не от геологов. Все находилось в женских руках, на их плечах — и быт, и воспитание детей.
— На Ваш взгляд, случайно созвучие: богиня — геологиня?
— Особенно те геологини, которые работали на буровых, 30 человек буровая бригада…
— Грубых мужиков?
— На самом деле, очень суровые условия, ни горячей воды, ни…
— И одно нежное сердце на кухне?
— Мы же говорим не о поварах, а о геологинях. Надо отдать им должное.
— Сам: геолог дальнего плавания?
— Думаю, да.
— Анатолий Брехунцов помнит себя в «лермонтовском» возрасте?
— Мы как раз в это время пересеклись с Вами в Новом Порту. Это было в далеком…
— В очень далеком в ХХ-м веке.
— Безусловно, время на каждом отрезке накладывало свой отпечаток, на взросление и на духовную суть.
— Самый продуктивный мужской возраст?
— Это сложно. Можно быть очень продуктивным и в 50, и в 60 лет, а мало продуктивным в 30.
— Пустые времена у Брехунцова бывали?
— Отрезок, конечно, очень печальный, когда разрушили «Главтюменьгеологию», момент суеты, смуты.
— Вы заметили: у каждого времени свой калибр? Масштаб?
— Безусловно, так и должно быть.
— Сколько эпох удалось прожить за свою жизнь?
— Недавно отмечали 75-летие Фармана Курбановича Салманова, мы его поздравляли, нарисовали график: на самом деле с приходом Салманова резко увеличились и объемы работ, и открытие запасов. Мы назвали — «эра Салманова». На самом деле было такое благоприятное время, объемы, открытия, большое удовлетворение в работе.
— Кардиограмма эпохи?
— К глубокому сожалению, государство не подхватило те темпы, свернуло все работы по геологоразведке.
— Вам на современников повезло?
— Конечно. Я называл цифру — 100 тысяч человек работающих. Конечно, люди очень порядочные, были очень великие.
Омельчук: Жизнь геолога непростая, полна приключений. Бывало, орал: «Мама!»? Тайга, болото?
Брехунцов: Вспоминается случай, из Газ-Сале полетели на Ямбургское месторождение зимой, на самолете АН-2, долетели до Юрхарово, ветер сильный, заглох двигатель.
— На небушке?
— Да, там, на небушке. Самолет начал снижаться…
— АН-2?
— Конечно.
— Великий самолет?
— Великий. Чем и хорош, он дает шанс выжить. Ветер прямо шелестит по крыльям, конечно, «Мама!» — нет, в итоге…
— Зимой?
— Зимой.
— Прошелестели? На твердый наст?
— Прошелестели, недалеко от земли двигатель завелся, и мы полетели дальше.
— Даже садиться не стали?
— Не стали.
— Таких самолетов больше не выпускают?
— Нет.
— Был случай: поверить в Бога?
— Это сугубо интимные вещи, сложно отвечать.
— Великая иллюзия осталась, в которую хочется верить?
— По большому счету, России быть великой. Для этого все есть, есть народ, есть ресурсы богатые, все. Вопрос в том, как грамотно к этому подойти и грамотно распорядиться. Я думаю, это не иллюзия, это вера и надежда.
— Россия велика на все времена?
— Велика и велика. Огромная история и великое будущее.
— Кумирам не поклонялся?
— У каждого времени свои идеалы. Мы в свое время верили, плохо от той веры ушли, а к новой вере как бы все еще не пристали.
— Анатолий Михайлович, когда наступает главный азарт жизни?
— У меня? Наступает сейчас. Хочется много сделать, сегодня есть возможности. Ты можешь делать, ты можешь это, знаешь, как делать, вопрос только во времени.
— Регулярно наступает сезон и что-то тянет на Полярный Урал. Это что, возобновляемый ресурс?
— Стволовые клетки.
— Ускользающий миг Полярно-Уральской красоты остается навечно?
— Да. Безусловно. Особенно, что связано с природой, с чистым воздухом, с чистой водой. В конечном итоге, с теми отношениями человеческими, когда ты там находишься, они иные, чем в скопище людском.
Омельчук: Чувства Адама?
Брехунцов: Идем вот по ущелью, трах-бах, смотрим, из леса выходит человек с рюкзаком большим. Спрашиваем: «Ты что здесь делаешь?» — «Да я уже десять дней здесь хожу». Один, без связей, без ничего. Адамы. И Евы не ищут.
2006 г.

ОЧАРОВАНИЕ ГИГАНТА

БОМБА РАВНОВЕСИЯ

Знаменитые северные пурги метут не каждый день, пятидесятиградусные морозы тоже не в обиход. От тех, кто надежно осел в северных краях, редко услышишь о морозах и метелях, да и о других бытовых неудобствах. Об этом узнаёшь от тех, кто уходит. Есть тихие — уезжающие без скандала, в глубине души сознавая, что оказались слабоваты для здешней жизни. Но есть дезертиры принципиальные.
Как-то привелось попасть к нефтеразведчикам, которые высадились в глухой тайге, обустраивая базу экспедиции. В первом десанте — около сорока человек. Им-то и пришлось вытаскивать с барж на береговые хляби буровые станки, вездеходы, пиломатериал, мешки с цементом, продукты, чтобы обеспечить себя на долгую зиму и работой, и хотя бы сносным жильем. Разворачивали балки, монтировали вагончики, рубили сараюшки под склады. В те дни никто не говорил об аврале и штурмовщине. Надо было закрепиться на плацдарме. И они работали. Часов в сменах не считали. Жили в палатках, варили на костре. Оставляли свои кирзачи в непролазной грязи. И обустраивались надежно.
Какая-то особая атмосфера царила в необихоженном поселке первопроходцев. Потом все станет чинно и благородно, а пока живут табором, веселятся — так всем поселком, новостей не скрывают. Трудный быт сплачивает людей.
А мой случайный знакомый в опрятном джинсовом костюме выглядел, пожалуй, инородным телом. Он приехал из Тольятти и возглавил службу энергетики.
— Уезжаю, — сразу признался он мне, — такого бардака мне видеть не приходилось.
В экспедиции его ничто не удовлетворяло: все плохо, безобразно, дико, провинциально. Он емко сформулировал: организационный примитив, вопиющая бесхозяйственность, технологическая безграмотность, снабженческая дремучесть. Люди, которые работали вместе с ним, по его оценке, одержимы одной мыслью — не возражать начальнику.
Главный энергетик энергичную речь закончил лаконично:
— Документы уже передал в прокуратуру.
Когда позднее я разбирался во всем этом, оказалось, что некоторые факты действительно заслуживали внимания следователя, но многое было не совсем так. А уж духом низкопоклонства в рабочей среде совсем не пахло. Просто всех, кто не соглашался с ним, главный энергетик зачислял в лагерь противника.
Действительно, в новой нефтеразведке до подлинной научной организации труда далековато. Но если другие — буровики, инженеры, геологи (а они тоже умеют резко критиковать) — понимали, почему они здесь, понимали, что, если не сделают они, то не сделает никто, то мой знакомый считал, что все необходимые условия для работы и жизни ему должны предоставить сразу и немедленно. Отсюда и критерий — оценивать все не по тому, что сделано в труднейших условиях, а по тому, что еще не успели, не смогли сделать. Несделанного, конечно же, гораздо больше. Я заметил:
— На Севере Вы рассчитывали на легкий хлеб.
— Мы с Вами делаем его трудным.
— Но ведь на Ваше место придет другой человек, наверное, со своими слабостями, и ему придется решать те проблемы, от которых Вы бежите.
— Пусть. Но уже без меня, — последовал запальчивый ответ.
…Вся страна помогает тюменскому Северу. Но это вовсе не означает, что здесь что-то делается легче, чем где-нибудь.
Как ни вспомнить усталое лицо другого своего знакомого. Коренной москвич, кандидат наук, он приехал сюда, чтобы заниматься прикладной наукой в «чистом виде». Но ему часто приходится заниматься тем, что наукой можно назвать лишь относительно.
…Милиционер, проводивший досмотр в аэропорту Внуково, обратил внимание на длинный стержень, который держал в своих руках высокий молодой человек. Пассажир поспел на регистрацию явно в последний момент.
— Что это?
— Глубинный снаряд, — машинально, думая о чем-то своем, ответил высокий.
— Снаряд? — профессионально поинтересовался сержант.
— Прибор, прибор для глубинных исследований, — поспешил исправить оплошность опаздывавший. Но, кажется, уже поздно. Милиционер предложил положить «снаряд» на стол, а когда помогал укладывать, услышал явственное тиканье.
— А это что такое? — спросил он, одновременно снимая трубку телефона.
Через несколько минут пассажир в тесноватом кабинетике объяснял милиционерам, что везет глубинный термограф «Сириус», внутри которого смонтированы специальные часы.
— Прибор существует всего в считанных экземплярах, — убеждал обладатель опасного стержня. Но и этот аргумент не подействовал. Пришлось снимать багаж, объяснять назначение также тикавших небольших металлических цилиндров. Затем по поводу этого тиканья объясняться со стюардессой и командиром корабля.
…Леонид Григорьевич Кульпин смеется:
— Вот с такими приключениями «Сириус» попал в Уренгой.
Глубинный термограф подарили уренгойцам во Всесоюзном научно-исследовательском институте комплексной автоматизации нефтегазовой промышленности. Кульпину пришлось оббегать многих столичных друзей. Но агитировать особенно не пришлось: где, как не на уникальном Уренгое, могли в первую очередь пригодиться первые образцы приборов! Кульпин заехал в институт перед самым отлетом. Ему нужно было проверить специальные часы «Сириуса». Пользуясь моментом, попросил:
— Ребятки, может, у вас еще такие часики найдутся?
«Ребятки» расщедрились. Отправляя часы в далекое путешествие, проверяя их, завели все четыре цилиндра. Дальше был бдительный милиционер… Знал бы он, что значит для пассажира подозрительный стержень! Но для этого нужно было знать, что такое газовый конденсат.
В пласте, на глубине — это чистейший газ. А на земной поверхности — жидкость, но такая разная: может быть прозрачной, как родниковая вода, а может — темной и густой, как смола. Полезность тоже весьма большая: шоферы прямо у газоконденсатной скважины заправляют баки своих «КрАЗов» и «Ураганов». Здесь же могут заправляться тракторы и бульдозеры. Конденсат возят в цистернах и отапливают им котельные.
— Конденсат называют «белой нефтью», — сердился как-то Кульпин. — Вроде, делают одолжение, хотя по своим полезным компонентам он превосходнее, нежели нефть.
От «непостоянства» газового конденсата — все трудности, которые преодолевают ученые. Характер у конденсата серьезный. Как-то опытная бригада испытателей нефтеразведки зазевалась на часок. Скважину мгновенно «прихватило». Несмотря на то, что на дворе стояло лето, она замерзла — в стволе образовался столб льда высотой в несколько сот метров. Бригаде долго пришлось его расковыривать, чтобы все же провести испытания.
На Медвежьем та же история произошла на действующем газопроводе. Конденсат попал в трубу. Поток газа остановился. Срочно пришлось вызывать сварщиков и заменять пятидесятиметровый участок стальной нитки. Когда глыбы голубоватого льда поджигали, они сгорали совсем, словно испарялись, не оставляя после себя даже лужицы.
Но эксплуатационники еще всерьез с конденсатом не встречались. Все впереди. Впереди — значит, на Уренгое. Когда открыли Уренгой, новоиспеченный кандидат технических наук Леонид Кульпин еще не знал, что сибирские буровики свои открытием изменили и направление его биографии. Сотрудник объединения «Союзбургаз» мотался по командировкам, занимался подземными хранилищами газа и собирал материал для монографии. (Гранки книги «Гидродинамические методы исследования нефтегазоносных пластов» он будет читать уже в Уренгое).
Жена Наташа работала в объединении «Союзгазгеофизика», воспитывала трехлетнего Димку и пестовала другое «дитя»: она писала диссертацию по исследованию газовых скважин.
Чтение статей, посвященных Тюменскому Северу, вошло у Леонида Григорьевича в систему. Из специальных журналов он с некоторой завистью узнал о том, какие интересные залежи встречают геологи на Севере. В популярных — сурово-мужественными мазками рисовалась тяжелая жизнь первопроходцев.
Он показывал супруге специальные журналы:
— Ты же видишь, нужно налаживать глубокие стационарные исследования.
Наталья Матвеевна напирала на популярные:
— Ты подумал, куда нас везешь?
«Нас» звучало мило и бесповоротно. Но когда в 1971-м диссертация была успешно защищена, а Дима пошел в школу, Леонид Григорьевич подвел черту:
— Двое взрослых рыцарей обеспечат уют хрупкой женщине.
Они заключили договор с только что организованным в Тюмени «Газпромом» и получили направление в лабораторию газоконденсатных исследований, которую следовало организовывать на базе Уренгойской нефтеразведки.
Первое препятствие Кульпин встретил в институте.
— Оставайтесь в Надыме, — предложил директор, — зачем вам лезть в Уренгой? Надым уже город, там у нас экспедиция, материальная база, можно рассчитывать на благоустроенную квартиру.
— Нет, — твердо ответил Кульпин. — В договоре указан Уренгой.
— Смотрите…
Еще и сейчас на берегу Пура стоит одноэтажное продолговатое здание. Быстрый в этом месте Пур подмывает берег и уже унес дорогу, которая проходила здесь, а сейчас обнажил ветхие венцы бывшего общежития. Для сотрудников Уренгойской комплексной научно-исследовательской экспедиции этот барак памятен: через него прошли все. Носили воду на крутояр, заготавливали дрова, откапывались от снега — все приблизительно так, как описывалось в «героических» очерках.
Лаборатории выделили часть комнат в бывшем общежитии. Другую часть начальник отдела кадров нефтеразведки использовал как испытательный пункт. Сюда селили вновь прибывших, чаще всего — неисправимых холостяков. Если новый нефтеразведчик «карантин» проходил, его переводили в более комфортабельное общежитие. Но это случалось не особо часто.
Начальник нефтеразведки, человек крутоватый и решительный, хмуро смотрел на новый отряд «научной братии».
Кульпину он сказал откровенно:
— На мою помощь особенно не рассчитывайте: я и со своими геологами через день ругаюсь, а Вы даже из другого ведомства.
Коллектив в лаборатории подбирался молодой, но квалифицированный.
Сергей Лютомский имел хороший северный стаж, он приехал из Лабытнаног. Приехал вместе с женой. Нелли была однокашницей Кульпиных по Московскому институту нефтехимической и газовой промышленности.
Приезд в Уренгой Николая Дурицкого — свидетельство того, насколько полезно читать тезисы докладов всесоюзных конференций. Такая конференция проводилась в Чернигове и была посвящена проблемам разработки газоконденсатных месторождений. Естественно, слово «Уренгой» там фигурировало достаточно часто. Старший геолог треста «Черниговгазразведка» Дурицкий на конференции не присутствовал, но в тресте под расписку ему выдали тезисы докладов. Если бы управляющий знал, какое впечатление произведут они на Николая Николаевича… Сборничек, отпечатанный на ротапринте, был последним толчком.
Когда молодой специалист приезжает в экспедицию, Кульпин окидывает его откровенно оценивающим взглядом: сможет ли новичок выдержать тяжелые морозы — условие для приема непременное. По неписанному джентльменскому соглашению женщин-сотрудниц на полевые исследования не посылают, это привилегия мужчин. Инструкции рекомендуют основной объем наблюдений и опытов проводить летом. Но в тундре летом дорог нет, вертолет — вещь дорогая, поэтому большую часть исследований приходится выполнять зимой. Если глубинные термографы пишут температуру плюс девяносто, то градусник на воздухе переходит за минус сорок.
В экспедиции всего тридцать с небольшим человек, ценен каждый, и каждый ощущает повышенную ответственность.
«УКГ-3. Бомба равновесия. Установка для газоконденсатных исследований». Такой аппарат пришлось доставлять из Москвы в Уренгой на «ЗИЛ-131» водителю Петру Рожинову.
Атлас автомобильных дорог спрятали под сиденье за Серовом: шоссе кончилось. Достали карту Тюменской области, но перед Сергино и ее пришлось убрать: единой дороги не было, а леспромхозовские зимники заводили далеко в тайгу. Выручал свой брат шофер, который тут же, на сыром майском снегу, чертил схему дальнейшего пути.
Переправа была еще надежная…
Москва выделила Уренгойской экспедиции новую машину и экспериментальную установку. Конечно, можно было отправить груз поездом, потом бы в навигацию его привезли в Уренгой. Но нужда заставит… Так и родилась идея беспрецедентного рейса Москва — Уренгой с «бомбой» в грузовике. Еще ни один водитель не совершал подобного маршрута в семь тысяч километров бездорожья. Но Кульпин верил в того, кто сидел за баранкой.
Петр Иосифович появился в поселке три года назад. В нефтеразведке ему отказали: возраст немолодой. Кульпин трудоустроил. Рожинов привез семью — жену, четыре сыновей. Было видно, что человек он основательный: сам начал строить для себя домик — случай на Севере редкий. Строил не времянку, основательно. Пожилой этот бородач производил впечатление олицетворенного спокойствия. Петр Иосифович сидел за баранкой уже сороковой год, начинал еще до войны. Потом десять армейских и фронтовых лет.
— За Обью-то и началось, — неторопливо повествует Петр Иосифович, прихлебывая чай. — Не припомню больше такой дороги: яма на яме, хотя бомбежки не было. Не ты машиной управляешь, а она тобой. Название, а не зимник. Ладно, проскочил. Перед Надымом компрессор отказал. Поземка началась, ветер как сумасшедший, мы возимся, все же колеса накачали. Полсотни километров не проехали, вентилятор полетел, не работает обогрев кабины. Стекла замерзают. Ремонтируем вентилятор. Ладно, машина новая, если что летит, не до конца. Выкарабкались. В Надыме привал сделали на полтора дня. В Ягельное поспели к ужину. Сердце радуется: до дома сотка осталась. Торопимся к вечернему чаю. Тут-то и хватили лиха: дорога после последней пурги не протоптана, ползли по сантиметру в час. В поселке — ни огня. Только у Кульпиных свет горит. Одиннадцатые сутки начались…
…Равномерное гудение, потрескивание, перемигивание разноцветных лампочек. Исследовательская «бомба» невелика по размеру и скорее безобидна на вид.
— Это прибор высокого давления, — объясняет Сергей Лютомский, — с помощью которого моделируем процессы, происходящие в пласте. То, на что нужно потратить 10–15 лет натурных наблюдений, можем получить за месяц.
— Установка не уникальная, — подсказывает Кульпин. — Но в условиях северной местности на ней еще никто не работал.
Обращаю внимание, что агрегат высоко поднят над полом:
— Так положено?
— В Уренгое — подхватывает Леонид Григорьевич. — Нас ведь заливает каждую весну. Видите эту полоску на шкафе? Наводнение оставило метку.
Высота метки — добрый метр.
Импульсивно замигала лампочка. Сергей Михайлович приглашает заглянуть в смотровое стекло. Впечатление, как на самолете, который попал в облака: белесоватая муть. Помутнение предшествует тому важному для исследователей явлению, которое они назвали «точка росы». «Облако» в смотровом стекле набухает, темнеет, конденсируясь в первую каплю. Мы наблюдаем процесс образования конденсата из газа, процесс, происходящий на больших земных глубинах.
С помощью «бомбы равновесия» уренгойские исследователи собираются укротить неуловимого, постоянно меняющего свое обличье, подземного джинна.
Группа Лютомского предлагает метод частичного поддержания давления. Метод не сложен, но, видимо, целесообразен. Это существенно увеличивает коэффициент извлечения, каждый процент — миллионы тонн полезнейшего сырья.
Специалисты уренгойского научного форпоста могут считать свой вклад: существующие инструкции конкретно «подправлены» под Уренгой, уточняется «скелет породы». Рекомендации ученых с успехом используются при исследовании скважин уже и на Заполярном, Ен-Яхе, в Юрхарове. Не зря, видимо, экспедиционные отчеты невозможно достать в институтской библиотеке.
Свет в кабинете Кульпина гаснет, пожалуй, позже, чем в любом другом учреждении Старого Уренгоя. В минуты особого утомления, бывает, приходит мысль о том, что пора найти место поспокойнее, поработать над одной темой, подготовить докторскую. Квартира в Москве есть, северный стаж — лучшая протекция в любой институт газовой промышленности. Но, видимо, минут трудных не так много, а уже другая проблема заставляет Кульпина с утра окунуться в пестрые заботы служебного дня, чтобы к вечеру еще и поспеть померзнуть на исследовании скважины.
…У меня на полочке стоит мензурка с золотистой жидкостью. Педантичная надпись Кульпина: «Скв. № 134, залежь БУ-12, инт. 2879–2886 м». Гляжу на незамысловатый подарок и думаю: не просто мощной энергией обладает конденсатный пласт — прямо-таки взрывной силой. Она срывает людей с насиженных мест, заставляет обживать холодные края. В поисках тепла для других?
1979 г.

ТОЧКА РОСЫ
На рабочем столе Рима Султановича — фотоснимки. На фотографиях — развороченная земля траншей, рваные куски трубы, смятые, покореженные металлические жгуты. Впечатление — будто бомбардировщик поработал. Но пейзаж здешний, уренгойская лесотундра. А работа в этих краях сугубо мирная.
— Испытания проводили, — нехотя роняет Сулейманов. — Металл оказался слаб, не выдержал оптимума давления. Усталый металл.
— Усталый — кто? — переспросил я.
— Металл. Бывает. Не только ж нам уставать. Мы ведь для того и испытания перед пуском проводим, чтобы случайностей избежать, вовремя такую усталость или какой другой заводской дефект исправить.
Приглушенно звякнул телефон.
Сулейманов выслушал собеседника, и его усталое лицо приняло огорченное выражение.
— Нет, ты же знаешь, моя на ремонте. Попроси дежурную в диспетчерской.
Видимо, кто-то просил его «УАЗик». Во время последних испытаний газопровода перед пуском промысла сулеймановскую машину «шваркнуло» глыбой смерзшегося конденсата. Шофер и сам Рим успели упасть на дно автомобиля, но кабину ледяной снаряд помял основательно.
Рим Сулейманов — заместитель генерального директора объединения «Уренгойгаздобыча» по производству. Объединение, хотя возраст его младенческий, — крупнейшее в отрасли. В тесноватом кабинете с табличкой «Зам. генерального директора» сидит молодой человек явно комсомольского еще возраста. Правда, Сулейманову побольше — чуть за тридцать, но на своей должности он уже третий год.
На Севере ход времени особый — здесь вся растительность должна расцвести и подняться в рост за куцее, как заячий хвост, полярное лето. И расцветает, и вымахивает. Говорят, поэтому и люди на Севере растут быстро.
Сулейманов понуро теребит листок календаря, на котором дата — 12 июня.
Выпускники Уфимского нефтяного института, получившие диплом на газонефтяном факультете, решили собраться десять лет спустя: 12 июня в знаменитой 412-й аудитории и — чтоб лучше запоминалось — в 12 часов пополудни.
Сегодня Сулейманов должен быть там. Он предварительно договорится, но генерального неожиданно вызвали в Москву, на коллегию Министерства. Институтский юбилей у зама генерального отменился. Вводится шестой промысел, подключаются «кусты», монтажники застряли со «шлейфами» подводящих трубопроводов — дел всегда невпроворот.
На часах уже девять вечера (в Уфе, надо полагать, торжества в разгаре!), а Рим Султанович созванивается с промыслами, расспрашивает диспетчера, что там с точкой росы на пятой установке, связывается по селектору с бригадиром подземного ремонта скважин: выявилось срочное подземное задание.


От профессионального технического лексикона — от этих силикагелей, диэтиленгликолей — устаешь быстро. И вдруг — как солнечный проблеск в темной туче: шлейф, точка росы… Оказывается, и у завзятых технократов случаются поэтические озарения. Это ж надо — точка росы!
Рим Султанович начинает суховато объяснять, и опять звучат «амплитуды», «регенерация», «абсорбция». Запомню: уренгойская точка росы — высочайшая кондиция того газа, которым Уренгой питает и домны Урала, и мартены Челябинска, и знаменитый автогигант на Каме, и квартиры домовитых москвичек.
Я представил на миг, как мой знакомый Коля в Москве, квалифицированно готовящий тушеную утку с рисом, зажигает в своей квартире голубой огонек — этот самый уренгойский газ, который доставляет столько хлопот заму генерального, и на ум пришла мысль: как быстро мы свыкаемся с волшебством. Но для Сулейманова и его коллег это чудо — особая ответственность: ведь от него зависит, как сработают металлурги Тагила или автомобилисты КамАЗа.
— Мм-да-а… — роняет Сулейманов.
Его-то мысли, кажется, совсем о другом. Конечно, торжества перекочевали из 412-й аудитории в достопамятную студенческую кафешку, и разговор идет в лучших традициях их курса. Тем, кто учился у профессора Астрахана (впрочем, он тогда еще ходил в доцентах), повезло — когда настало время распределения, им было из чего выбирать: все горячие точки Мингазпрома — Оренбург, печорский Вуктыл, тюменские Пунга и Медвежье в Сибири. Рим проходил практику в «Игримгазе» оператором в вахте Володи Васильева. Ему понравилось все: и промысел, и уютный поселочек — красивая улица в тайге — Светлый. С практики Рим возвращался с твердым намерением вернуться в Сибирь.
Среди тех, кто сейчас рядом с ним работает на Уренгое, четверо однокашников, из одной группы. Гриша Ланчаков — главный инженер первого газопромыслового управления, Виктор Сливнев командует четвертой установкой, Света Ланчакова трудится старшим инженером. На том же факультете учился начальник пятой оперативно-производственной службы Юнир Салихов, недавно не выдержал и приехал на Север Ренат Асулгареев.
Но местом встречи был не Уренгой, а Медвежье — первый университет большого сибирского газа. Да, чтобы привыкнуть к уренгойским масштабам, Медвежью школу пройти необходимо. Говорят, что современный специалист за пятилетку должен обновить арсенал своих знаний. На Медвежьем для этого имелись все возможности: отечественная промышленность поставляла сюда только самое лучшее, над технологиями ломали головы ведущие светила отраслевых институтов. Словом, мировой стандарт. Тундровые топи не давали особого простора для маневра — тогда впервые в практике разбуривание эксплуатационных скважин начали вести «кустами». Для такого «куста» с пятью буровыми стволами хватало небольшого сухого пятачка.
Что родило эту лавину преобразования? Конечно, здесь все было необычно: условия, климат, масштаб — все требовало неординарного подхода. А как скинешь со счетов молодость тех, кто командовал промыслами, возглавлял, как Сулейманов, инженерные службы? Они тогда все были комсомольцами — молодые командиры производства, ученики и воспитанники этого колледжа с глухоманным названием «Медвежье», Географическая карта газовой отрасли не совсем совпадает с той, которую мы штудировали в первых классах школы. Если на обычной карте Медвежье или Уренгой — самая далекая окраина, то на карте «Газпрома» — настоящий центр. Только близорукие пессимисты, не улавливающие перспектив, могли считать, что ученики доцента Астрахана выбирают несусветную глушь.
Что дает молодому специалисту Уренгой, Сибирь, работа в молодой, но столь динамично развивающейся отрасли? Ощущение… Нет, это слово не верно — состояние подлинного творчества. Тебя, если ты, конечно, что-то значишь, не будут до сорока лет держать в подающих надежды. Сергей Пашин, тот, кто вводил в строй первую уренгойскую установку, сегодня руководит газопромысловым управлением, Мазит Хайрулин — производственно-диспетчерской (ключевой!) службой объединения. Виктор Губин, Олег Создателев (копни их биографию — обязательно раскопаешь Медвежье, где они начинали операторами или слесарями) возглавляют оперативно-производственные службы.
Казалось бы, инженерных идей, рожденных при освоении Медвежьего, с лихвой хватит и на Уренгой. Но чем ближе к северному Полярному кругу уходят промыслы, тем мощнее они становятся, а уж на медвежьинских «акселератов» они могут смотреть весьма высокомерно: их производительность вдвое больше. Вся хитрость в том, что проектами такое вовсе не предусматривалось, это, как обиженно выражаются проектировщики, «самодеятельность» производственников. Благозвучнее все же слышится: инженерное творчество.
Были ли у инженера Сулейманова интересные идеи, и сумел ли он воплотить их в жизнь?
— Были, — просто отвечает Рим Султанович, — но боюсь, что это слишком специальный разговор.
Пожалуй, да, во всех этих пунктах и зданиях переключающей арматуры, межцеховых коммуникациях разберется не каждый. Но существо предложения Сулейманова ясно и не посвященному в тонкости. Он предлагал кран-регулятор и предохранительные клапаны, которые были вынесены за добрые полверсты от промысла, перенести в технологический цех. Рабочие могли, не выбегая на мороз, трудиться в тепле. Повышалась надежность. Что здесь крамольного? Все, вроде, очевидно. Но проектировщики, когда выносят оборудование в продутую полярными ветрами тундру, тоже оперируют словом «надежность». Свои «окопы» они без боя не сдают, за каждый пункт изменений нужно биться.
Социологи подметили, что руководитель, организатор производства на Севере обладает большей самостоятельностью, чем его коллега в обжитом месте. С одной стороны, прекрасно — он избавлен от удручающей мелочной опеки, но с другой — надо уметь многое брать на себя.
Здесь, на Тюменском газовом Севере, риск заключается в том, что требуется опережать события. Заданный темп такой, что даже не недели, а дни, которые уйдут на проектировочные утряски, безнадежно сорвут все графики и сроки. Строить так, как это расчерчено в утвержденных документах? Но этого не позволяет душа северного инженера — он видит явные несовершенства проекта.
Вот и проходит момент, когда надо принимать решение — сегодня, не откладывая, сию минуту. Хорошо, если поддержат специалисты министерства. А если нет?
Сулейманов, ему бы в кино играть положительных молодых ученых, внешне мало похож на эдакого рискового, залихватского рубаху-парня, которому только и подавай схватки с проектировщиками. Он постоянно спокоен, а слова его взвешены. Но по существу, по характеру, уже здесь, на Севере выработанному, Сулейманов действительно человек риска. Живет в этом человеке дух азарта. Вспомню те аварийные снимочки на столе и эпизод, когда его «ГАЗик» обстреливала безжалостная ледяная шрапнель из взорвавшейся при испытании трубы.
Может быть, Сулейманов и не очень типичный пример: не каждый в тридцать лет становится директором по производству (у заместителя ранг директора) крупнейшего в отрасли объединения. Но он и не исключение.
Север дает прекрасную, престижную работу, но не обкрадывает ли он молодых? Дает ли возможность для гармоничного развития?
— Еще бы! — с не свойственной ему горячностью восклицает Рим Султанович. — Такие темпы производства, такие масштабы…
— Только не о работе. Ради Бога, только не о работе!
— А разве это не взаимосвязано? — искренне недоумевает Сулейманов.
В его вопросе я слышу ответ. Если человек берет на себя смелость осваивать новые земли, строить гигантские промыслы и города, масштаб его личности неизбежно растет. В нем, как в капле росы, концентрируются все признаки нового дня.
Точка Росы.
1980 г.

МОЛОДАЯ ЛУНА
НАД НУЛЕВЫМ ПИКЕТОМ

Русская душа — пространство. Вне времени. С молоком матери мы впитываем в себя необъятную ширь и нескончаемую даль. Русская душа у горизонта не остановится: а дальше — что? Мы, если кому непонятны, только этим — душа немеряна и заряжена пространством. Нам любо прилагательное — самый, мы любим быть «самыми».
Меня что на Уренгой так тянет? Он — самый. Большой. Крупный. Самый главный.
Но это ощущение рождается не сразу. Когда здесь работали одни нефтеразведчики, бились со снежными заносами, бездорожьем, нехваткой вертолетов и запчастей к превентерам, пространство на берегу Пура воспринималось северно-привычно.
Но, когда все гигантское открылось, оконтурилось, оформилось, когда сюда подошли рабочие дивизии строителей, газовиков, трубачей, дорожников и начали свое большое дело, все зазвучало в ином масштабе.
Уже он был почти полностью обустроен, великий Уренгой, и промыслы как корабли разрезали заснеженные пространства, довелось мне вышагивать пешочком от одного здешнего ГП к другому. Не помню, что уж там приключилось, и за каким чертом я поперся именно пешочком.
Сначала я только злился на себя, но потом втянулся в ритм. Помётывало — зло и пронзительно, но и к этому я приноровился, умело скособочившись, и что-то потихоньку вводило меня даже не в радостное, а восторженное состояние. Не знаю, что.
Я шагал по окончательно безлюдному земному шару, и особых поводов радоваться у меня не было. Но звенел снег под ногами, звенел морозный воздух, может быть, позванивала недальняя ЛЭП, и звенела — душа. Я знал, что иду по Уренгою, ощущал его освоенный масштаб, где-то в подкорке осознавалось, что это самое громадное на планете месторождение природного газа, и я был, если не участником, то активным свидетелем этого небывалого освоения. И душа звенела.
Странное, наверное, для советского производства — чувство: очарование гиганта. Промышленного гиганта очарование.
Как минимум километра три это пешее очарование продолжалось, но тут некстати тормознула попутная вахтовка, дружелюбно открылась дверца… Отказываться — выглядело бы совершенно дурацки.
Диагноз «очарование гиганта» отечественной психиатрии, наверняка, неведом.
Я был свидетелем работы Творца.
Во-первых, это было невозможно, эту работу никто в Союзе не мог сделать, весь мир такого опыта не знал. Ну, хорошо, с соседнего Медвежьего приезжал народ тертый, битый, а откуда собирать еще? С Щебелинки, которая Уренгою — заплатка на хлястике? Бледнеет самое безудержное воображение, когда помыслишь: как начинать, как подступаться, как отстаивать. Главное, где найти людей в стране, где подобный гигант был первым?
Но они нашлись — простые, рядовые, работящие, знающие, головастые — специалисты и энтузиасты. Оказалось, что великое дело вскрывает невиданные пласты резервов наших душ.
Здесь, на Севере, Господь, творя, почему-то особо не старался и его божественные небрежности — хляби, топи, болота, вялые подземные льды — надо было умело учитывать. Да, не все получалось у первопроходцев. Не сразу. Как у Бога.
У Уренгоя своя, государственная судьба. У каждого уренгойца — своя. Уренгойское свидетельство № 1, свидетельство о рождении получили Тамара и Валентин Базилевы, родители уренгойского первенца — Андрюши. Я Андрюшу не крестил, но где-то рядом был точно. Вспомнил и решил попроведовать старых знакомых, хотя минуло к той поре два десятка лет. Северные города — продувные, народ не всегда задерживается. Но выяснил: Базилевы на месте. Правда, в квартире у них кап. ремонт, пришлось встретиться на рабочих местах. Тамара — директор гостиницы буровиков, Валентин — по-прежнему у строителей, главным механиком.
Что вспоминают? Тамара прилетела в туфельках и прямо в уренгойскую грязь. Суженый приготовил ей, естественно, самое лучшее место, но — в палатке.
Оба по старинке называют город Ягельным, потому что и первый десант высаживался на Ягельную, и сельсовет, где они Андрюху регистрировали — Ягельный. Это уж потом — Новым Уренгоем нарекли. А могли строго по партийному: Комсомольск на Уренгое.
И как тогда жителей называть? Комсомольце-уренгойцами?
Андрюша вырос серьезным парнем. Школы в городе хорошие, а № 2, где он учился — всех лучше. В городе открыт филиал Тюменского госуниверситета, уренгоец № 1 — его студент.
Андрей повел меня на виадук — с него город как на ладони.
— Твой город?
— Мой.
Учится Андрей на экономиста. Уренгойская работенка!
Уренгойцы прекрасно знают, что они сделали и делают для страны. Кто-то вспомнит: мировой лидер газодобычи «Уренгойгазпром» дал своей стране уже куда больше 5 000 000 000 000 кубометров природного газа. Что в переводе с сугубо экономического означает: Уренгой обеспечивает России полноправное историческое бытие. Кстати, это надежная основа и для собственной полноценной жизни.

Поразительной скромности человек возглавляет уже два десятка лет «Уренгойгазпром» — Рим Сулейманов. Как-то опубликовали два кадра рядом: украшение столицы — официальный офис «Газпрома» в Москве на улице Наметкина и двухэтажный барак на берегу речки Ево-Яха. В двухэтажной деревяшке долгое время обитался офис «Уренгойгазпрома», фирмы, которая больше чем наполовину обеспечивала могущество «Газпрома».
Почти силком Сулейманова заставили построить и переехать в новую фешенебельную контору.
О выдержке этого человека ходят легенды. Когда делаешь крупные дела — нервничать не рекомендуется.
Город мужает, взрослеет.
Но у него обязывающее имя: он обречен, он всегда — и навсегда! — Новый. Новый Уренгой.
Можно долго и с удовольствием вспоминать, но лучше взглянуть на события — прямиком из того времени. Тем более, машина времени есть: репортерский блокнот. Старая запись…

…Знаменитый «нуль» я увидел только с третьей попытки.
В середине октября — здесь уже серьезная зима — оказался на строительной площадке очередного, восьмого по счету, уренгойского газопромысла. Прораб Иваныч, замотанный и злой, никак не мог вникнуть в суть моей просьбы:
— Какой нуль? Компрессорная нулевая что ли?
— Да нет же, — терпеливо объяснял я, — где-то сразу за вашим промыслом, километрах в трех, начинается газопровод Уренгой — Ужгород. Нулевой пикет.
В красных от бессонницы глазах прораба мелькнула досада, но он сдержался, махнул рукой, и как по мановению у его ног тормознул мощный «Урал».
— Слушай, парень, — сказал Иваныч шоферу, — крутнись тут километра за три по дороге к девятому гэпэ, подбрось этого… — он явно хотел сказать «мелкого чудака», однако сжалился —…корреспондента.
Подмерзший зимник напоминал хорошую бетонку, мы быстро проскочили три километра. По обе стороны дороги тянулись редковатые, беспомощные, утонувшие в сугробах палки осин. Шофер сбросил скорость, но никакого указателя, никакого ответвления дороги мы так и не обнаружили.
На карте-схеме, которую я внимательно рассматривал в дирекции по обустройству Уренгойского месторождения, знаменитое место обозначено особо: кроме нулевого пикета экспортной трассы здесь проходила еще и символическая черта Северного полярного круга. Но на местности, ни то, ни другое обозначить, еще не удосужились.
— Вертаемся?
Я кивнул, но, когда вдали завиднелась резиденция Иваныча, попросил притормозить.
Шагал по свежему снежку и думал: как странно, ведь шум от этой трассы идет по всему миру, а здесь совершенная тишина, первозданный снег, застывшие кусты низкорослой талины, гроздья куропаток, усыпавших голые ветки. Но скоро развернется строительный десант, проложит первые километры газопровода, который завершит свой могучий бег где-то под Парижем.
Полярная зима предоставляет трассовикам не очень много шансов: чтобы начать строительство трубопровода, необходимо дождаться, когда напрочь промерзнут болота и тундровые топи. Многотонные бульдозеры, трубоукладчики, трактора можно вывести лишь в ноябре, а май поставит шлагбаум на разомлевших под полярным солнышком зимниках.
…Вторая попытка пробиться на нулевой пикет была куда неудачнее. К тому времени в Новом Уренгое появился блок наспех смонтированных вагончиков, на котором повесили бумажный листок с надписью дефицитным фломастером: «Штаб строительства газопровода Уренгой — Помары — Ужгород». Штаб объединял в себе контору, гостиницу, радиостанцию, магазин и склад. В вагончике, который служил прихожей, не имелось лампочки, я споткнулся о мерзлую коровью тушу, видимо, предназначенную для отправки в трассовый поселок. Звонили телефоны, изо всех отсеков доносились голоса…
Тишине пришел конец.
В диспетчерском кабинете сидел мой старый лабытнангский знакомый Николай Вайлер. В начале семидесятых годов, когда стало известно о газовых запасах Ямала, с первым десантом трубачей прибыло и новое экспериментальное управление № 5 «Союзгазспецстроя», в задачу которого вменялась прокладка газопроводов в вечной мерзлоте. Николай Иванович был тогда главным инженером ЭСУ-5.
У Вайлера под глазами — темные мешки.
— Нет ли дел на нуле?
— Как это нет? — устало отвечает Вайлер. — Все дела только там.
— Путь будет?
— Часа через два загляни, — обещает Вайлер.
Сегодня 22 декабря — самый короткий полярный день, точнее: полное отсутствие его. Выезжаем сразу после обеда, но послеполуденные сумерки вряд ли отличишь от настоящей ночи. Однако у здешней ночи есть одно достоинство — не скажешь: «хоть глаз выколи». Она не тяготит, не угнетает. То ли это отблеск снежных просторов, то ли свет вездесущей луны, но что-то придает постоянной темноте подлинную прелесть.
«УАЗик» резко тормозит.
— Кажется, пробка, — в голосе шофера слышится безнадежность знатока.
Я на всякий случай выражаю надежду:
— Может, все-таки рассосется. Рискнем?
— На ночлег устраиваться? — усмехается Вайлер. — Нас сейчас сзади немножко подожмут, тогда уж точно не выкарабкаемся.
Узнав о моих неудачах, Сулейманов спокойно пообещал:
— Не переживай, доберемся.
Сколько лет знаю Сулейманова, ни разу не видел его взволнованным, возбужденным или просто вышедшим из равновесия. А уж на такой-то должности поводов более чем достаточно. Он — главный инженер производственного объединения «Уренгойгаздобыча» имени С. А. Оруджева, самого крупного в отрасли. Сулейманову немногим более тридцати лет. Вместе с группой молодых исследователей и производственников он только что получил знак лауреата премии Ленинского комсомола за внедрение оптимизационных методов при разработке газовых месторождений.
Главный инженер не особо выделяется среди своих коллег. Заместители «генерала», начальники управлений служб — его сверстники. Может, поэтому на Уренгое осуществимы самые дерзкие инженерные решения?
Дел у Сулейманова, понятно, под завязку. Работают мощнейшие газопромыслы, сооружаются новые, вводятся дожимные станции, монтируется первая в стране станция охлаждения газа, которая поможет «горячей» магистрали сохранить в девственной неприкосновенности хрупкую тундру. Рим Султанович проводит совещания союзного уровня, встречает министров, ученых, проектировщиков и умудряется в этой круговерти быть предельно точным.
Ровно в 10.05 его потрепанная «Нива» подъезжает к условленному месту. Сулейманов спешит на пусковой объект — восьмой газопромысел, и хочет взглянуть на следующий — девятый. Как раз между ними и находится все еще не достигнутый мною «нуль».
— Кажется, приехали, — говорит мой спутник.
Места знакомые, именно здесь я с месяц назад шел, удивляясь тишине на нулевом пикете. А сейчас уже вовсю развернулась стройка трубопровода. Горы развороченной земли и снега, траншея, блестящие черной изоляцией трубы-одиночки и длинные плети-трехтрубки.
Сулейманов просит притормозить у траншеи. Она еще не засыпана, на дне вижу внушительных размеров металлический шар, покрашенный в ярко-желтый цвет.
— Это что?
— Нуль, нуль, — торопится успокоить меня Рим Султанович. Самый всамделишный. Желтый — это кран, тройной кран, в него и врежут ужгородскую трубу.
— А два отвода?
— Мы на коллекторе стоим, он соединит промыслы, восьмой и девятый, и, пожалуйста: качай газ на Ужгород хоть с того, хоть с другого.
— Несолидно как-то, — оглядываю я пейзаж. — Хоть бы плакат повесили: «Товарищ! Ты находишься у истока газовой реки Западная Сибирь — Западная Европа!»
— Это трубачам надо сказать.
— И пару указателей: «До Ужгорода — 4450 километров», «До Парижа…» Сколько там? Тысяч семь?
— Примерно… Видно, трубачам не до этого пока, — остужает мой пыл Рим Султанович и спрашивает: — Сами дошагаете?
— Можно пройтись.
Сулеймановская «Нива» исчезает за сугробами.
Сваренная нитка газопровода начинается за небольшим овражком. Сразу же меня останавливает надпись на трубе. Мелком, торопливо, без всякого пафоса кто-то из рабочих написал: «Труба твоим санкциям, мистер Рейган!» Стояли ли рядом товарищи по работе, задиристо хохоча, или автор писал в одиночестве, но безымянный этот трассовик ставил крест на той политике, которую пытался вести по отношению к «магистрали века» ретивый американский президент. И вроде негромкий был ответ, но по-рабочему крепкий.
Трассовый поселок ЭСУ-5 расположился в километре от «нуля». Жилые «бочки» высоко поднимаются над снегом: скоро их занесет по самые антенны, в сугробах пробьют амбразуры к окнам и туннели к дверям. Оживленный перестук доносился от столовой. Магазин уже торговал, баня топилась — первые признаки вахтового комфорта свидетельствовали: самые трудные дни обустройства миновали. Я разыскивал, естественно, тех, кто сварил первый стык газопровода на самом северном его участке. Первый стык — не красный, на который собирают символическую сборную трассы. Но, конечно, это не случайные люди. И, если занесут в летопись центральной стройки пятилетки имена Анатолия Демина, Виктора Цыпляева, Юрия Постыко, Василия Чебана — по заслугам.
Все четверо в поселке. Я переходил из бочки в бочку, пил то семейный чай, то холостяцкий кофе, и знакомился с теми, кто всю оставшуюся жизнь может с гордостью говорить, что ему повезло: он варил первый стык на знаменитой трассе.
Никакого торжества, понятно, не было, только Постыко прихватил фотоаппарат да пару раз отвлекся от сварки — просил всех пошире улыбнуться. Бригадир Юрий Моисеев к моменту, когда сцентровали две плети, уже взмок, потому что особого лада у механизаторов и монтажников не получалось (начало ведь, да и за лето поотвыкли малость), снял шапку, вытер вспотевший лоб и сказал старшему:
— Давай, Анатолий!
Демин стукнул электродом по обнаженному краешку изолированной трубы. Сразу же вспыхнули еще три сварных молнии.
Очень это сложная вещь — притяжение трассы. Даже в основательных характерах живет эта будоражащая кровь сила, которая срывает с места, не дает засиживаться, тянет вперед и вперед, и москвича Демина, и молдаванина Чебана, и ростовчанина Цыпляева, и грузинского уроженца, живущего в Казани, Постыко. Каждая новая трасса кажется главной, кому же захочется ее прозевать! Да и деньги серьезные.
Я снова побывал в голове сварки, когда над белым простором, окаймленным зябким редколесьем, всходила крупная молодая луна. Красный шар в прозрачном стылом воздухе подчеркивал масштаб этих просторов, а трубосварочные комплексы, жерло трубы и люди вокруг казались почему-то меньше, мельче. Но только издали. Вблизи в жестких, металлически отсвечивающих робах, сварщики гляделись могучими межпланетными богатырями в доспехах. Доспехи эти сравняли и степенного Демина, и подвижного Чебана, и основательного Цыпляева, и юношески стройного Постыко. Как будто не было отдельных сварщиков, а действовал некий сварной монолит. Может, это чудесил свет луны, но на миг показалось, что идет не обыкновенная сварка, а процесс единения людей и металла.
Многоцветьем сияли в полярном белом мраке постовые тундры — буровые вышки, редкими огнями перемигивалась площадка строящегося газопромысла, а там, где за леском прятался другой промысел, в небо поднимался огромный мощный сноп света.
Трасса жила и двигалась.
Я почему-то вспомнил, какой год стоит на дворе и одноименный роман Джорджа Оруэлла.
Новый Уренгой. 1984 г.

НЕРВ НЕДР: АНДРЮША ПЕРВЫЙ

Великан выглядит жалко — погнутые фермы, покореженная, черная от сажи «нога», бесприютно болтающийся бок. Ниже пола-настила — уродливые наросты глыбастого льда, и повсюду на снегу ржавые пятна подмороженной нефти. Неподалеку — в тундре их хорошо видно — стоят ажурные соседки, а этой буровой не повезло.
— Фонарь спишут, — пасмурно роняет Супрунов. — А дизели еще пригодятся.
Буровая «деревня» переезжает, проходчикам выделили новую точку, где вышкари смонтировали новехонький агрегат. Часть жилых вагончиков уже перетащили, сегодня настала пора балка-столовой. Котлопункт приткнулся на бережке крохотной речушки, и желтый трактор маневрирует, чтобы не задеть жилые вагончики. Столовая установлена на «салазки» из крупных труб, но станины примерзли, впаялись в землю — визгливо скрежещет трос, когда трактор рывком, напрягая все свои лошадиные силы, пытается разрушить смерзшийся цемент, крылечко увязло в снегу, и, когда балок все же стронулся, оно начинает валиться, и вместе с ним вывеска. Бригадный художник на куске фанеры нарисовал черной краской скрещенные вилку и ложку, а рядом чашку с дымящимся кофе. И, когда вывеска начинает валиться, перевертываться, вдруг на минутку безобидный рисунок напоминает трафаретный череп с костями.
Трагедия здесь уже отшумела, о ней стараются не вспоминать, но вдруг этакий пустяк напомнит… Как представишь эти семь живых факелов, мятущихся, рвущих на себе одежды людей, эти горящие лица и руки… Шестеро выживут, четверо уже работают, один…
Супрунова в ту ночь на скважине не было, законный вахтовый отгул позволял ему отдыхать у себя в Симферополе, о трагедии буровой мастер узнал только в вахтовом самолете, который стартует в Грозном, а приземляется здесь, в Новом Уренгое. Но что-то уж больно невесел бурмастер и делает все как бы автоматически, машинально, словно «автопилот» включил. Ребята из его бригады отделались сравнительно благополучно, только бурильщик все еще в больнице валяется.
У бригады были все основания гордиться делом рук своих. Они «проткнули» эту скважину на 3800, на рекордную глубину. Последние сотни метров шли в зоне невиданных пластовых давлений. Прогноз на супер давления имелся: но прогнозисты ошиблись на десяток-другой атмосфер. Эти невеликие вроде атмосферы могли поднять на воздух и многотонный «фонарь» буровой вышки, и дизельную, и столовую впридачу, но ребята подготовились к подземным коварствам. На скважину понаехало специалистов, что свидетельствовало об одном — на «дне» Уренгоя надеются получить нефть. К газу и конденсату здесь привыкли, триллионными запасами манипулировали снисходительно, а нефти радовались — на здешних широтах она встречалась не часто.
Бывалые люди работали в ту трагическую ночь на скважине. И как сплоховали, чего не учли? Наверное, нервишки подвели — глубинная залежь больно капризной оказалась. Пофонтанировала с чуток и притихла, заставив геологов крепко усомниться в нефтяном море.
Кто из них поторопился тот проклятый фланец поднять? И тогда непокорная, непослушная нефть, именно в тот момент, когда никто ее не ждал, плеснула, окатив бурильщиков, стоявших на полатях.
Вытирая верхонкой черное лицо, помбур Дыхаев бросил младшему брату Ибрагиму:
— Пойди, умойся. — Они с бурильщиком торопливо опускали фланец, чтобы поставить его на место.
Ибрагим уже дошел до балка, как вдруг услышал нарастающий шум, обернулся — и… Буровая вспыхнула. Вторая «пачка» нефти ударила с такой силой, что какая-то железяка, задев другую, высекла искру. От балков к буровой бежал геолог, он выскочил из-за цистерны и попал под вспыхнувшую огнеметную струю…
— Видели, как нефть-то горит? — устало спрашивает Супрунов.
— Приходилось…
Он улавливает в моем тоне нотки сомнения.
— Да Вы не бойтесь, сейчас это дело управляемое. «Пачка» стреляет в сутки раза четыре. Но мы поможем ей подкопиться. Мастер молод и красив. Недаром молоденькая коллекторша не сводит с него восторженных глаз. Во всем его облике ощущается какая-то усталость, движения замедленны, а глаза печальны. Может, он всегда таков, но мне все думается, что для него трагедия еще не отшумела. Супрунов подкручивает замысловатовитой вентиль:
— Полчасика придется подождать, нефтишка подожмется, а потом плюнет.
— Не опасно? — осторожничаю я.
— По инструкции положено ее выпускать, — с равнодушием бывалого специалиста отвечает бурмастер. — Замеры идут.
Нефть через обещанные мастером полчаса начинает идти не сразу — из трубы-отвода поначалу прыщет газ, свет его факела ровен, прозрачен — просто мерцание, колебание воздуха. Только потом что-то в сердцевине этого факела начинает сереть, чернеть.
— Сейчас плюнет, — отстраненно пророчествует Супрунов. — Близко не подходите, жарконько будет.
Действительно, неведомая новая сила вселяется в фонтан. Движущаяся струя на выходе начинает отсвечивать янтарем, и это стремительное плавленое жидкое золото летит метра два-три, не загораясь, отбиваясь от огня, и лишь тогда, когда струя чуть ослабнет, огонь берет над ней власть, и черно-красные клокочущие клубы вздымаются над ямой котлована-мерника.
Инстинктивно отодвигаешься от огня. Да — силища! Да — мощь! Сегодня — укрощенная, вчера… Перед ней оплошать нетрудно.
— Впечатляет? — различаю я вопрос на губах бурового мастера. Что-то в этот миг перебарывает в нем усталость. Или, может, это просто отблески огня в глазах?
Нефть — что она для него? Ведь работе Виктора Николаевича не позавидуешь. Дом-то его у крымских берегов, нужно добираться до Грозного, чтобы сесть на регулярно-вахтовый рейсовик и попасть в Уренгой. По схеме северная его вахта должна длиться три недели, но, если буровая переезжает на новую точку, осложнение какое или, не дай Бог, авария на скважине, разве он соберет рюкзак и побежит к самолету? Вот и дочка (ей уже одиннадцать) выросла без него, потому что перед Уренгоем мастер Супрунов искал нефть в Казахстане, а до этого на Кавказе. И жене эта поисковая экзотика наверняка уже — поперек горла. А он мыкается, попреки слушает и снова улетает. Что за волшебная сила у этой черной земной «крови», что за притяжение такое нечеловеческое? Может, не нефть сама? Может, смысл-то весь не в предмете поиска, а в самом поиске? Ищет человек…
Он не чудик какой-нибудь, буровой мастер Супрунов, тогда чудиками всю экспедицию назвать нужно. В ней народ прилетный. Она при образовании своем так и именовалась — Чечено-Ингушская вахтовая нефтеразведочная экспедиция, потом уж присвоили более подобающий, местно-северный титул — Новоуренгойская. По меньшей мере, полтысячи крепких парней — других в разведку не берут — по прописке своей кавказцы, по сути работы — уренгойские поисковики. Государственная нужность нефти и газа, лихорадочная стремительность работ явили на свет такие формы организации производства, в которых еще не разобрался ни один психолог, ни один социолог. Мытарится человек, но едет.
Переезд — всегда хаос. Уж, казалось бы, какой у геологов комфорт, нечто сложившееся за долгие месяцы налаженного полевого общежития.
У Супрунова в персональном распоряжении вездеход, но я не стал обременять мастера просьбой: машина при переезде куда нужней. Попросил подбросить до дороги, чтобы там поймать попутку.
«Дорога», «попутка» — слова привычные, но если несколько лет назад, когда, кроме геологов, здешние места никто не обживал, кто-то вдруг намерился на Уренгое искать дорогу и попутную машину, его приняли бы, по меньшей мере, за ненормального. Десяток лет назад пришлось мне гостевать у бурильщика нефтеразведочной экспедиции, которая из более южных широт Тюменщины перебралась сюда, к символической северной параллели Полярного круга, — Виктора Таратунина. Хозяин был крупен, добродушен, сибирской кости. Именно его вахте выпала удача забуривать первый «номер». По такому поводу у чтящих традиции поисковиков заведен порядок — под работающий бур нужно бросить — на счастье! — серебряную монету. Виктор щедрой рукой выгреб всю серебряную мелочь, которая звенела в карманах, и сыпанул под вращающуюся шарошку. Удачливой оказалась рука у сибирского «медведя», месяца через два забил такой фонтан газа, что даже бывалые оптимисты с сомнением качали головой:
— Невероятно!
Так на геологическую карту было нанесено крупнейшее на нашей планете месторождение природного газа, а слово «Уренгой» на всех языках попало не только в учебники студентов-геологов, но и в лексикон политиков.
Здешние недра кажутся бездонными. Уже трубопроводы — рукотворные русла рек — несут уренгойский газ к домнам Урала и заводам центра страны, а геологи все продолжают поиск «берегов» подземного «океана».
Проносящиеся мимо мощные «Татры», «Уралы» и «Магирусы» не притормаживали — в кабинах маячили пассажиры. Я пошел по шоссе — кругом простиралась заснеженная тундра, голая и продутая, лишь кое-где обрамленная куртинками низких кустарников, ничто живое не нарушало этой необъятное тишины.
Казалось странным, куда ведет эта дорога. Конечно, я знал, что она соединит город Новый Уренгой с самыми дальними газовыми промыслами, что у нее и титул-то сугубо специальный: «межпромысловая», но, наверное, порой надо отрешиться от какого-то знания, остаться наедине с тундрой, с этим северным пространством, чтобы понять и прочувствовать, что сделал здесь человек. Услышав явственный гул, я сначала подумал, что к далекому отсюда городу снижается какой-нибудь мошнецкий Ил-76, но самолета не увидел, а яснее ощутил, что гул этот был каким-то внутренним, что ли. Стоило труда и напряжения, чтобы понять, обратить внимание, что гудит провешенная обочь дороги линия высоковольной электротрассы, гул идет от спрятавшегося за дальним увалом работающего газового промысла и от мощных самосвалов, натужно гудящих в песчаном карьере. Это был гул внешней жизни месторождения, но мне на мгновение, на единый миг показалось, что это гудят разбуженные, потревоженные недра невиданного на нашей планете подземного клада, который называют этим упругим словом — Уренгой.
Хорошо идти в морозный, но ясный и солнечный денек, беспечально и отрешенно, слушая серебряный хруст снега под ногами. Думалось о недальнем строящемся городе, и мысли эти были противоречивы, потому что, когда долго наблюдаешь, следишь и знаешь, то становишься пристрастен. Я видел первые балочки на берегу Ево-Яхи, первую балковую улочку, перспективно названную — Оптимистов. И то, что рождалось, возникало, строилось, сейчас вызывало и уважение, и какое-то раздражение, которое возникает тогда, когда мечта как бы не торопится осуществиться.
Наверное, на улице Оптимистов и положено мечтать с размахом, представляя, как город на гигантском месторождении вырастет, вздымется уникально сразу, набело, свободно выльется, как песня.
Город рос неуклонно, но как-то рывками и сегодня все еще выглядел не архитектурной сказкой, а малопримечательным конгломератом, где мирно соседствовали вагончики, арктические «бочки», самостроенные балки, одноэтажные домики, престижно именуемые коттеджами, двухэтажные сборные «БАМы», типовые пятиэтажки и девятиэтажные «коробки» ленинградской серии. И в этом нагромождении, смешении не присутствовало своеобразного, организующе архитектурного, эстетического диктата.
Ощущение разочарованности часто проскальзывало в словах моих знакомых уренгойцев — видимо, они тоже поначалу были захвачены уникальностью масштаба, заманчивой близостью перспективы и неохотно смирялись с мыслью, что у жизни свой ритм и переселить его не всегда во власти человека.
«…Среди других играющих детей она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, колечки рыжеватые кудрей рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, черты лица остры и некрасивы…». Но не из этих ли смешных уродцев вырастают прекрасные феи? Мы ведь всегда верим, что из наших детей вырастут, если и не очень красивые, то, по крайней мере, умные, здравомыслящие люди. И может ли поколебать нашу родительскую преданность то, что сегодня они непослушны, а черты их не обязательно красивы.
Новый Уренгой — город-ребенок, и, если даже чадо не слишком задалось, пристрастную родительскую гордость услышишь в устах каждого, кто здесь прожил-отработал хотя бы с годик. Все трудное отлагается в нашей душе четче, и душевные эти затраты дают основание и право общее большое дело (город) считать личным.
Наконец какой-то обшарпанный «ЗИЛок» с фургоном притормозил около меня, железная дверца стыло лязгнула, и я оказался в компании молодых парней, которые крепко держались за лавки. На их лицах застыла понурая сосредоточенность. Мы ехали по ровному шоссе, и причину их пасмурности я понял позднее, когда «зилок» скатился с асфальта и начались скачки по зимнику. Зимник так разбит, что, пожалуй, и тренированный ковбой не сможет долго выдержать лихорадочное автородео. Особенно трудно приходилось щеголеватому пареньку, который не мог уцепиться за деревянную скамью обеими руками, потому что в одной он старался осторожно держать небольшой изящный магнитофон с японскими иероглифами. Его мотало по всему фургону, он колотился головой о крышку. Соседи хотели его поддержать, но, как только отпускали руки, их начинало мотать всех троих. Наверное, в самом начале пути молодые парни эту встряску восприняли со смехом, но сейчас, кроме безмерного раздражения, их лица ничего не выражали.
— Министра бы ихнего сюда, — произнес обладатель японского магнитофона, когда наконец-то фургон тормознул.
— И повозить бы с недельку туда-сюда пару раз в день, — добавил усатый сосед.
Резюме никто не выводил, но оно ясно прочитывалось само: может, тогда бы межпромысловую дорогу, по которой ежедневно идут вот такие фургоны с вахтами строителей и газовиков, построили куда быстрее.
С этим сталкиваешься нередко: человек здесь выкладывается на полную катушку, строит, поддает газку домнам и заводам. Притормозит газовый Север — нелегко придется челябинским металлургам, автомобилестроителям Набережных Челнов, московским домохозяйкам. Все понимают важность человека, работающего на Севере, но вот доходит до дела — и вместо комфортабельного «Икаруса» трясется по зимнику допотопный фургон, убегают за Полярный круг газовые промыслы, а хорошая автодорожка все еще топчется в Приполярье. Не сменят вахтовикам белье, не привезут газеты, задержат письма… И накапливается у здешнего человека, жизнь которого состоит из героических дел и вот таких житейских мелочей, что-то нехорошее на душе, от чего он сереет лицом и уже без всякого энтузиазма выполняет свои героические обязанности. Средства-то в северо-топливную программу вкладываются огромные, казалось бы, так просто чуть сместить акценты, чуть-чуть пойти навстречу житейским нуждам, и тогда разрастающиеся до огромных масштабов проблемы станут тем, чем они являются на самом деле — обыкновенным обиходными мелочами, не требующими особых богатырских усилий. Но какая-то — всеми отвергаемая, всеми критикуемая — инерция мешает сделать это простое дело.
Об Уренгое, как о всяком примечательном на земле и знаменитом месте, уже сложились свои легенды. Одна из них — бытующее мнение, что здесь какой-то с особой тайной микроклимат, труднопереносимый для человека. Бригадир дорожников, габаритами с васнецовского Илью Муромца, долгое время работавший на соседнем Медвежьем, доверительно сообщал мне, что на Уренгое он испытывает невероятную усталость, а стоит вернуться на Медвежье — и снова в норме. Буровой мастер, командированный из Надыма, именно в Уренгое схватил инфаркт и, конечно же, связывал это с неким злым «духом» местного климата. Когда нет исследований и точных данных — царствует слух. Но, наверное, после эдаких сообщений даже у самого стойкого скептика остается осадок сомнения. Действительно, чем черт не шутит — непознанный Север, природный феномен, масштабы гигантские…
На вечер пригласил меня на чай Владимир Борисович Тимохин. Застал его в бригадной бытовочке, рядом с аэропортом, где монтажники развертывали многоэтажные цистерны-емкости.
— Что на рабочем месте аргумент разводить, — обходительно разубеждал меня пожилой бригадир. — Мои ребята лишний раз подумают, что их бугор не руками, а языком работает. Да и Вам разве так уж интересно, как железо гремит, — мягко укорил он. — Зайдите домой, посмотрите, как живу, рюмочку чайку жена поставит, да и поговорим за милу душу.
Мне действительно хотелось взглянуть, как живет прославленный рабочий бригадир, и от приглашения отказываться не стал.
До вечера время еще оставалось, и я задумал заглянуть к медикам — они-то должны знать о влиянии уренгойского климата на здешних северян. В тесноватом светлом коридорчике, пропахшем всяческим фармацевтическим зельем, я встретил знакомого врача Галину Петренко.
— Нет, что Вы? — удивилась вопросу Галина Сергеевна. — Дети у нас рождаются без всяких отклонений, развиваются нормально, а если и болеют — как везде.
Профессия накладывает на человека отпечаток: у этой улыбчивой женщины с благородной сединой в волосах, живые, как будто постоянно вопрошающие глаза, очень мягкие движения рук. Осталось впечатление, что она разговаривает со мной, как с маленьким, — возможно, по инерции, привыкла к детям, а возможно, мой вопрос показался ей, если не глуповатым, то по-детски (или по-обывательски) наивным.
— Да что за примерами далеко ходить? — продолжала Галина Сергеевна. — У меня вон внучек растет, Сереженька, отличный мальчик, умничка, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, уже топает.
— У Сережи привилегия — бабка-то специалист.
— Это есть, конечно, — соглашается Петренко. — Но бабка-то у него не свободная, а работающая, какое у педиатров свободное время? Дети же! Кто из родителей ждать будет? Если температура поднялась или пятнышки какие-то выступили, идут прямо домой. У нас же «Скорую помощь» совсем недавно организовали, а так — ночь-полночь — домой. На моем балочке даже приметный крестик нарисовали, да и без крестика все знали, где живет педиатр. Я ж года три на весь поселок одна была. В бане работали.
Как все южанки, Галина Сергеевна словоохотлива, речь ее льется естественно, и, незаметно для себя, я втягиваюсь в уренгойскую медицинскую историю.
— В какой бане?
— А так вопрос стоял, — обрадовано объясняет собеседница, — или баню отрывать, или медпункт. Строили-то баню, а решили все же открыть медпункт. Бани в этом балочке никогда и не было, но уж по привычке все так звали, шутили — сходи в баню за бюллетенем. В Уренгое, мол, бюллетени в бане выписывают. Это сейчас у нас и больница, и детская поликлиника, целая «армия» педиатров — семь специалистов. Для кого-то не масштаб — а для нас грандиозно.
Пять лет Петренко на Севере, по уренгойским понятиям — срок ветеранский.
— Как тут появилась — целая история, — хохочет Галина Сергеевна. — Мы жили в Керчи. Мужа я сюда на разведку отправила. Он мне пишет: приезжай. Прилетаю. Встречает меня в порту, глаза невеселые, расстроенный. В чем дело? Нам, — говорит, — ночевать негде.
— На улице-то не оставишь?
Он в строительное Управление устроился, а поселили его с двумя специалистами в арктическую «бочку», знаете, с красной полосой такие? Делать нечего, недели две я мужиков стесняла. Потом, конечно, в положение вошли, дали нам полвагончика с этим опознавательным крестиком, мы в нем три года прожили. В балке этом и дочку с зятем приняли, а уж Сереженька в благоустроенной квартире бегает, нам в девятиэтажке дали, со всеми здешними удобствами.
Не знаю, какой уж дьявол меня искушал, захотелось мне жалобу какую-то услышать от этой неисправимой оптимистки, посетовала бы она, что ли… поводов-то хоть отбавляй.
— Галина Сергеевна, — начал я с другого конца, — но ведь в профессиональном смысле, наверное, немало теряешь? Знаменитое, но все же захолустье.
— Э, нет, — она не дала мне закончить вопрос. — Вы что, забываете, какой у нас больной? Он жил в крупных городах, бывший москвич, ленинградец, киевлянин, знает превосходные клиники, поэтому придирчив. А нам, со своей стороны, репутацию деревенских коновалов зарабатывать не хочется. Врачи сюда тоже со всех городов страны едут, разные ВУЗы заканчивали, в разных больницах работали, разных школ. Знаете, какое это прекрасное чувство, что именно без тебя не могут обойтись?
Я думаю, что многим горожанам в больших, крупных, давно сложившихся городах не хватает вот этого чувства — няньки города, родителя. Они — дети его, но кому хочется оставаться вечным ребенком? А вот это строгое и прощающее родительское чувство, скольких людей оно сделало северянами надолго, если не на всю жизнь.
Насыщенный у меня получался денек. Утром я вышагивал по пустой тундре, которая скрывала в своих недрах астрономические богатства, разглядывал сгоревшую буровую вместе с уставшим мастером Супруновым, потом мотался в каком-то заблудившемся фургоне, слушал воспоминания о медицинской бане.
Смеркалось, уже пора было идти пить чай к Тимохину. У предстоящего чаепития длинная предыстория. Мы с Владимиром Борисовичем договорились встретиться не вчера вечером на стройплощадке, а почти полтора года назад. Он тогда вроде даже с упреком сказал:
— Сейчас-то нам о чем говорить, вот поработаем — тогда…
Появление-то Тимохина в Новом Уренгое получилось не совсем ординарным, он приехал сюда не один, а со всей бригадой из Надыма. Город начал бурно возводить жилье, а инженерные коммуникации отставали: готовые коробки стояли, но новоселья в них отмечать не торопились — все системы коммуникаций (тепло, вода, канализация) отсутствовали — не хватало специалистов. Бригада Тимохина к тому времени в Надыме уже сдавала «под ключ» систему очистной канализации. Вот и попросил новоуренгойский горкомовский секретарь знакомого бригадира.
Не один человек — целая бригада, полтора десятка человек, вернее, полтора десятка семей, потому что в Надыме все уже обжились, — перебрались в Уренгой. Надым к тому времени вырос в город-картинку, Уренгой же компенсировал отсутствие житейских удобств громкой славой. Но пожилым рабочим эта слава к чему? Если на старом месте есть работа, хорошие заработки, от добра добра не ищут.
Владимир Борисович своих уговорил. Как уж там действовал в каждом отдельном случае — бригадирский секрет, но с места не снялись только двое. Впрочем, у бригадира по вербовке уже имелся опыт, правда, не совсем удачный. Он приехал на Медвежье еще в 1971 году, работал бригадиром сварщиков на трассе, на самой первой северотюменской нитке газопровода большого диаметра; первым среди местных трубосварщиков получил орден Ленина. Работал хорошо, дело громкое. Что там по статусу дальше идет? Звезда Героя. Несколько трассовых сезонов, и вполне можно прицеливаться на заманчивую звездочку. Но именно в этот момент в Надыме возникла та же самая проблема, с которой позднее столкнется и Уренгой, — отставали инженерные сети. Тимохина пригласили в горком, объяснили ситуацию — специалистов нет, город утонет в нечистотах. И лаконичный вывод: Вам следует возглавить это дело.
Нет-нет, Тимохин не сказал с готовностью: спасибо за доверие. Он негодовал. Он просто не поверил: его, Тимохина, бывалого трассовика, с трубы самого большого в мире диаметра переводят на монтаж… ночных горшков! Он, умеющий себя держать, задохнулся от этого унижения:
— Хотите осрамить меня перед народом?!
В таких случаях дают время подумать. Владимир Борисович согласился. Но из тогдашней бригады ему удалось сагитировать немногих. Слово «трасса» в те времена слыло синонимом и высокого профессионального престижа, и высоких заработков. Только три парня поверили бригадиру и сменили трассовый престиж на монтаж жизненно важных санузлов.
В недавнюю ту пору был популярен переход на отстающие участки, но если бывшие коллеги и называли Тимохина «Вовой Гагановым», то вряд ли в одобрительном смысле. Но вот что и привлекает в человеке — умеет он преодолеть нечто в себе.
Мне приходилось встречаться со многими известными на Севере бригадирами — замечательными организаторами производства, но не припомню, чтобы кто-то из них выделялся внешними данными: ни богатырских фигур, ни волевых подбородков, запоминающихся внешностей. Даже наоборот, как-то неприметно смотрится северный герой. И Тимохин таков: худощав, легко носит свое тело, не чувствуется особой степенности в шаге, наоборот, как бы торопится, вроде не поспевает, глядит внимательно, заинтересованно и любит слушать. А если присмотришься к нему — поймешь: рассудителен, решения принимать не спешит, видно, прикидывает.
Живут Тимохины в пятиэтажке в двухкомнатной квартире: на четверых хватает. Конечно, квартира отделанная, ведь в семье строителей двое: старший сын Игорь окончил школу и набирается жизненного опыта в отцовской бригаде.
Хозяйка собирает на стол, и я интересуюсь у Надежды Васильевны, можно ли в северном городе хорошо накормить троих мужиков?
— Все жалуются, но у всех все есть, — признается она. — Мясо, правда, по заявкам. Но колбасу завозят, куры есть, масло свободно. Мороженые ананасы по весне без проблем, вот только перебои с картошкой и луком да за мороженой земляникой очереди. Фрукты постоянно подвозят самолетами.
— А что ж картошка не в чести?
— А Вы у строителей спросите, — кивает Надежда Васильевна на мужа. — Овощехранилищ настроить не могут.
За неполные полтора года тимохинская бригада в Уренгое смонтировала крупную котельную, спорткомплекс с плавательным бассейном, холодильник и хлебозавод.
— Ого! — невольно вырывается у меня.
— А что им оставалось делать, — комментирует Надежда Васильевна, — они ж здесь целый год бобылями жили. Семьи в Надыме, они — здесь.
— Вашей же бригаде обещали семейные квартиры сразу?
— Обещали, — соглашается Тимохин, — да подзатянули. Тринадцатую квартиру вот только-только выбил. Это ж всегда так, когда просят — обещают.
— Женский арьергард не бунтовал?
— Да уж чего там, — признается жена, — страсти накалялись. Нас же там тринадцать женушек осталось.
— Надя, — мягко упрекнул ее муж, — что человек подумает?
— Не все, не все святые. Да и мужики вы видные, — польстила Надежда Васильевна.
— Не самый легкий годок выдался, — примирительно соглашается глава семейства.
— Вы ведь, Владимир Борисович, целевым назначением приехали — на очистные сооружения.
— Да вот целый год на побегушках, — вздыхает Тимохин. — Вроде, нужная работка, но как специалистов нас еще серьезно и не использовали.
— Очистные не нужны?
— Какое, не нужны? Но не получалось что-то у проектировщиков, тянут. Сейчас дело вроде сдвигается.
— Снова уважительные причины?
— Нет. Специализацию придумали. В Надыме мы брали бригадный подряд на комплекс, начинали с нуля и кончали крышей. А здесь нам одни ростверки выделяют, остальное, мол, другие сделают. У меня ребята-то и интересуются: нам что — не доверяют? Я тоже считаю, что могли бы весь комплекс осилить, «под ключик» сработать.
— Вроде жалеете, что переехали? — без обиняков спросил я.
— Если я скажу, что жалею, мне хозяйка головомойку устроит — до тринадцатой пятилетки не забуду.
— Не премину, не премину, — донеслось с кухни.
— Есть неудовлетворение, есть, — признался Тимохин. — Теперь к каждому делу и такой приработок требуется, вроде как удовлетворение.
— Северный коэффициент?
— Да нет, — возразил Тимохин, — Север здесь, может, и роли особой не играет. Возрастной, скорее всего, коэффициент — чтоб, когда последний отчет держать, душа поспокойней была.
— Не рано ли о последнем отчете, Владимир Борисович?
— А об этом, чем раньше задумаешься, тем лучше и человеку, и обществу.
У рабочего бригадира складывалось явно неоднозначное отношение к городу. Мне показалось, что Тимохин что-то не договаривает, хотя его это «что-то» гнетет.
— А скажите, — решил я действовать откровенно, — что Вам здесь не нравится?
— Я буду объективен, — поторопился признаться он. — Надым мне пока все еще роднее. Может, народ посуровел, а может, я и сам ожесточился. Тонкая вещь.
— А все-таки? — настаивал я.
— Не нравится мне, пожалуй, вот что: много энтузиазма — мало дела, — четко сформулировал он свою мысль. — Бригада, она ж долго «мясом» обрастает. Почему мы все сюда перебрались? Да приросли друг к другу. У меня в бригаде лидеров нет — у сильного напарника партнер всегда послабже. Новичка к опытному отправляю. Это не к тому, чтоб сильный за «сачка» работал, а чтоб оба свой максимум показывали.
— А не пора ли мужчинам к столу? — мягко, но властно пригласила хозяйка.
…Я возвращался в гостиницу с многозначительным именем «Русь», когда в квартирах уже гасли огни, но стройплощадки были залиты светом: город не мог себе позволить не работать ночью. Пожалуй, рабочая пятница уже закончилась, наступала суббота — в строящемся городе тоже, кстати, рабочий день.
Мне сегодня везло на собеседников, они занимались разными делами, и их одолевали проблемы разного ранга, у каждого из них было свое отношение к юному городу, но, пожалуй, — и это было общим для всех — они любили свой Новый, новехонький Уренгой. Не могли не любить, потому что не каждому выпадает такое счастье — не то, чтоб расти вместе с городом, а растить город. И, если это родительское чувство было порой суровокритическим, что ж, серьезный человек — не записной бодрячок.
Почему же осадок какого-то неудовлетворения не растворился в душе? Вот ведь какие они хорошие горожане. И город существует, и штамп ставят в паспорте.
Но семья, скажем, складывается по любви, бригада — по работе. А коллектив — употребим здесь это, наверное, не совсем подходящее слово, — коллектив города — он по какому принципу собирается? Произнесем — москвич, тюменец, ленинградец, архангелогородец… Это ж люди, не только местом жительства связанные. Корни, история, обычаи, даже местный говор — вот что их формировало. А уренгоец? Ведь основная часть его жизни — за пределами Уренгоя складывалась. Жителей юного города, что и объединяет — так это намерения, суровое общежитие и работа. Маловато для формирования особого характера. Хотя, пожалуй, гордость уренгойская ни московской, ни питерской не уступит.
В юных городах нет стариков. Репортеры чего только не придумают: и молодости город, и с комсомольским значком.
Но естественно ли молодому человеку крутиться только среди людей своего поколения, не видеть немощь человеческую, не задуматься лишний раз, с чем придешь к старости, да ненароком просто не побеседовать с седым бывалым?
Может, пока не нажил он своих стариков, рановато его в сложившиеся города зачислять?
…Тропинка шла берегом реки Седа-Яха. Крохотная речушка в своей излучине намыла несоразмерно крутой, высокий обрыв. Именно здесь поставили свои балочки те, кто только мечтал, что когда-нибудь здесь вырастет город, и выбрал ему самое живописное в здешних окрестностях место. Нынешний город виделся отсюда во все свои концы: темной стеной поднимались девятиэтажки микрорайона «Ленинградский», через дорогу — пятиэтажный массив, а за вагончиковым городком шумел и гудел аэродром. Да, это был еще действительно конгломерат, а не законченный архитектурный ансамбль.
Есть у многоэтажного города Новый Уренгой временный «спутник». Ему и эпитет-то точный не подберешь — одноэтажный деревянный городок-спутник составили улицы из «бочек». Это жилые вагончики, комфорт в них неплохой, только трудно понять замысел того конструктора-дизайнера, поклонника Диогена, который посчитал, что для Севера перевернутая цистерна — самая удобная форма. Когда в Уренгое построят жилья высотноблагоустроенного на все сто пятьдесят его запланированных тысяч жителей, «городок-Диоген» уйдет в прошлое, но пока еще несколько тысяч уренгойских семей бытуют в таких экстравагантных ковчегах.
Мне предстояло отыскать бочку номер 305, сделать это оказалось мудрено, потому что нумерация домов к законам последовательной арифметики имела отдаленное касательство.
У небольшой лужицы из подтаявшего на солнце снега играли двое малышей, пытаясь запустить кораблики из щепочек. Другого населения в разгар рабочего дня на улице не виделось.
— Базилевы где живут, не знаете?
Мальчуганы переглянулись, один из них солидно кивнул и так, не проронив ни слова, направился в сторону бочек. Я увидел искомый номер 305, хотел поблагодарить проводника, но он решительно толкнул дверь самодельной пристройки-веранды. Как выяснилось вскоре, это и был тот человек, ради которого я искал бочку номер 305. В городском ЗАГСе мне сказали, что свидетельство № 1 о рождении первого уренгойца выдано родителям Андрея Базилева. Вот мне и захотелось взглянуть на шестилетнего мальчугана, первого уроженца Уренгоя.
Андрюшкины родители оказались дома. Папа Валентин приехал с газового промысла на отгулы, а мама Тома бюллетенила. На горшке пригорюнилась серьезная и сосредоточенная четвертая обитательница бочки, годовалая Наташка.
Родители молоды, красивы и, как мне сразу поверилось, — счастливы. Он — плотен, кряжист, крупен, она — пышная, женственная, вальяжная. У Валентина Ивановича и биография оказалась — хоть на плакат: появился здесь с первым десантом, начинал с палаток, строил первую баню, ладил первую столовую, а когда пионеры немного обжились — возводил и самый первый на Уренгое газовый промысел. Одним словом — достойный отец первого уренгойца. У меня даже мыслишка закралась — не специально ли подбирали. Вот только «бочка» смущала.
— Так в бочке все семь лет?.. — начал я.
Тамара сразу поняла мой вопрос и подхватила:
— Нет, в этой «подводной лодке» только два года, раньше в балочке жили. Валя сам его строил. Туда, кроме койки, ничего не влезало.
— Так неужели за семь лет квартиру не заработали?
— Я в такой фирме работаю, — признался Валентин, — у нас с жильем не разбежишься: сколько лет первый на очереди.
— А что, — вдруг сменила критический тон хозяйка, — здесь тоже неплохо. Просторно, сеночки, Андрюшке есть, где бегать. Свет, тепло, вода. Сами себе хозяева. Пойдет Андрей в первый класс, горсовет из своего фонда непременно выделит. Обещали в горсовете. — Мать отошла к дочке.
— Трудно молодому папе в молодом городе с двумя-то детьми? — обратился я к Валентину.
— Уже не так, сейчас-то полегче, а поначалу было, конечно… Водовозка ходит нерегулярно, бегаешь, ловишь. Подъедет, станет посреди улицы, сигналит, все бегом — кто с канистрой, кто с бачком, а я с трехведерным бидоном. Воды ж много требуется — пеленки, ползунки. Свет дают с перебоями, тепло тоже. Нашел я списанную станцию-киловаттку, подремонтировал — затарахтела. Включу — Тамара стирает, пеленки гладит, соседки бегут, тоже погладиться, мужики — те побриться, у кого электробритвы. Весь поселок же без света. Магазин — тоже далеко… — Валентин вздохнул, вспоминая. — Сейчас-то все есть, все под боком.
— Он у меня помогает, — подошла Тамара. — Абсолютно во всем помогает.
— Редкая характеристика! — удивился я. — Не каждая жена так о муже отзовется.
— Тьфу, тьфу, тьфу, пока понимает.
— Ну, а как уренгойский первенец на свет появился? Не в палатке?
— Почти в воздухе.
— Как так?
— Здесь же роддома не было, пункт только фельдшерский. Меня отправили в Надым на вертолете. В воздухе и началось, но дотерпела. А потом уж в балок к мужу вернулась.
— Наверное, попало Валентину за уренгойский семейный «шалаш»?
— Привыкла к тому времени. Вот, когда впервые на уренгойскую землю ступила, была такая мыслишка: куда же ты, мой желанный, меня завез?
— Я-то раньше приехал, — пояснил Валентин.
— Я летом прилетела. Комаров, понятно, видимо-невидимо, тучей. Дорог нет, как раз на мои туфельки. Ни пройти, ни проехать. Мошка свирепствует, на мои духи не реагирует. И приводит он меня в палатку. Вот тут я и подумала: мамочка, куда же я попала!
— Но виду не подала, — снова прокомментировал Валентин. — По службе не положено, комсомольский работник.
— Андрюшка-то понимал обстановку, не болел?
— Старался.
— Болел два раза, — вставил молчавший перворожденец. — Когда от бабушки приехал.
— А где тебе больше нравится — здесь или у бабушки?
Андрей положенного патриотизма не проявил:
— У бабушки.
Мать поторопилась прийти на выручку:
— У тебя же здесь вон друзей сколько: Владик, Димка, Ромка, Витя. В садике игрушек сколько, машинок.
— А помнишь, как мы с тобой по ягоды ходили? — напомнил отец. — Целый бидон набрали.
— Варенье вкусное получилось.
— Маму-то с собой в лес брали? — поинтересовался я.
— Она с Наташкой сидела, не пускает Наташка. Но у бабушки лучше, там всегда тепло, а здесь холодно, и на улицу не пускают.
— Подрастешь, может, поймешь, что и в морозах есть своя прелесть? — пошел я на компромисс.
Андрюша подумал и, наверное, вспомнил о своем официальном статусе новорожденного горожанина, великодушно пообещал:
— Может.
Наверное, у города-подростка трудно искать биографию. Его история — биография тех, кто пришел его построить и обжить.
1990 г.

ХРОНИКИ УРЕНГОЯ
ОЧАРОВАНИЕ ГИГАНТА

Мы любим прилагательный эпитет — «самый», любим быть «самыми». Гигант Уренгой нам особо по душе — он тоже самый: самый большой, первый, самый крупный. Да что там скромничать! В России — самый главный.
Ведь даже знаменитый офис, самый высокий и самый престижный в Москве небоскреб РАО «Газпром» — под Уренгой выстроен. Не было бы Уренгоя…
Большой главнокомандующий Большого Уренгоя бережливый Рим Султанов раскошелился (разорился) на пятичасовой вертолетный облет своего большого хозяйства: видимо, и ему хотелось взглянуть на привычный ландшафт панорамно. В полетной карте пилотов были обозначены и все девятнадцать работающих промыслов, пара дожимных станций, бурящаяся сверхглубокая скважина, строящийся газохимический комплекс, а на закуску — понтонный мост через Пур и посадка на рыбацком стане — а это уже почти под самым Самбургом. В нашей программе звучало слово «очарование». Сулейманов строг на слова, лишней лирики не терпит, но молчаливо кивнул. Ведь действительно — очарование пространства. Кто не очарован?
Уренгой впечатлит любого.
…Эта немецкая парочка пенсионеров фрау и герр Гофманы прилетели на Уренгой сами. Наверное, довольные и благополучные немцы хотят разгадать для себя загадку русской души и постигнуть очарование и масштаб русского пространства. Масштаб Уренгоя. Очарование гиганта. Трудновато, наверное, узкой европейской душе в сибирскоконтинетальном постижении.
«Уренгойгазпром» остается лидером отрасли и, естественно, крупнейшим предприятием по добыче природного газа. Хотя…. Как быстро летит время! Уже половина самого продуктивного пласта — сеноманского выкачана.
Репортер: Еще совсем недавно казалось, что Уренгой неисчерпаем. А сколько уже Уренгой отдал?
А. Пономарев — начальник Управления по добыче газа «УГП»:
— Около 3,5 триллионов кубометров. 52 процента запасов сеноманской залежи отобрано, собственно с Уренгойской площади. По Большому Уренгою порядка сорока процентов.
— Есть подобные месторождения в России?
— Второго такого нет. Сдается, и не предвидится.
— Свой «контрольный пакет» Уренгой родине отдал?
— Я бы еще не стал так говорить. Впереди у нас ачимовские залежи, нефтяные оторочки.
— Вторую уренгойскую половину добывать труднее?
— Гораздо.
— На что рассчитываем?
— Добывать.
С этого промысла начинался индустриальный Уренгой. «Гэ-Пэ тире два» в свое время звучало как фронтовое — «В атаку!» Сегодня здесь тихо. Лето. Северного газа стране и Европе требуется поменьше. Но промысел, как всегда, в боевой готовности.
Репортер: У меня ощущение, что мы находимся на главнейшем газовом промысле России. Есть конкуренты?
А. Кершновский — инженер газового промысла:
— Да почему? Есть аналогичные установки: 1-С, пятая установка, восьмая.
— Они помоложе?
— Зато пришло сейчас их время — на полную мощь работают.
Репортер: Галя, мы привыкли, труд газодобытчика — работа суровых мужиков. Как молодую, хрупкую женщину на газопромысел затянуло?
Галина Копелева — оператор газодобычи:
— Я здесь давно, после техникума нефтяной и газовой промышленности в Уренгое, по распределению попала сюда. Мы из Уренгоя никуда не хотели уезжать, нужно было образование, я туда и пошла учиться.
— Ни разу не пожалела?
— Никогда не жалела. Работа вполне устраивает. По мне, она не мужская, скорее женская.
— Мужики согласятся?
— Кто женщине возразит!
— Симпатичная Галя Копелева — потомственная газодобытчица. Недолго еще вроде рабочее время Уренгоя, но и здесь уже трудятся потомственные династии. Ее отец — Николай Копелев — знаменит на Уренгое еще и тем, что великого Генсека Михаила Горбачева и даже саму благоверную Раису Максимовну у себя на промысле, как верховный жрец, посвящал в тайны сакральной газодобычи на грандиозном Уренгое. Ровно 10 лет назад это случилось — на старте горбачевской перестройки.
Немного личного.
Меня с телевизионной группой из Тюмени в Новый Уренгой, на первый северный и сибирский визит свежего ГенСека, по рекомендации Костоусова, забросили заблаговременно, дня за три — дислокацию развести и мосты навести. Заблаговременно забросила десант и кремлевская «девятка». Молодой веселый полковник, с которым я быстро навел мосты, в здешних местах оказался впервые, неумеренно восторгался лесотундрой и недоумевал, почему о Севере сказывают, что он неприветлив и суров. Полярный сентябрь, начало, погодка действительно выдалась чудная, на редкость. Полковник проверял запасные лесные тропы — не грозит ли отсюда ГенСеку какая-нибудь партизанская опасность. Мы ехали на его бронированном «козле» и напоролись на грибную полянку. Полковник до грибов… был охоч и по-настоящему азартен. Какие-то ведёрки мы в багажнике нашли — какой полковник без кинжала! — и начали резать белых. Невероятно! Удивительно! Лето стояло холодное, только в августе растеплело и раздождило. Уренгойские белые своего часа дождались. Полковник, как пацан, бегал, охал, издавал боевые кличи и резал, резал, резал. Лесная гривка была невысокой — березовый стланник, так что некоторые подосиновики возвышались над карликовыми березками.
— Ох! — радовался полковник и его дареный дагестанский кинжал резал очередную ножку. — Не верю! Но соглашаюсь.
Он никак не мог поверить, что на этом Севере такие грибы возможны, а неохваченное грибное пространство столь обширно.
Я ему показал, срезая очередную белую жертву: слой плодородной земли был тонюсенький-тонюсенький, всего несколько миллиметров, грибница скользила по мерзлой пленке сразу начинавшейся вечной мерзлоты. Он повторил:
— Не верю, но соглашаюсь.
Когда ГенСек приехал, полковник поставил наш телевизионный «УАЗик» в кортеже сразу за собой и, пока остальная пресса металась в кортежной пробке по ложным маршрутам, мы поспевали за вездесущим любопытствующим Горбачевым и часто оказывались с глазу на глаз с ГенСеком. Николай Копелев истинно профессорским тоном просвещал жадно слушающего Михал Сергеевича. Раиса Максимовна внимала деликатно, но по-дамски не очень индустриально заинтересованно.
Репортер: Отец на Уренгой вернулся?
Копелева: Когда уезжал, такой угнетенный был. Никому не нужен. Глаза потухли… А сюда вернулся — всё, здесь он себя чувствует человеком.
Нынче Уренгой в круглых датах: от роду ему 30 лет. Буровой мастер геологоразведки Владимир Полупанов (ныне он южный пенсионер) — один из крёстных главного газового гиганта планеты.
Полупанов: На Уренгойское месторождение мы вышли в 66-ом году от Нарыкарской экспедиции, начальник — Иван Яковлевич Гиря. Была поставлена задача, мы перебазировались из Нарыкар, скоро пробурили первый номер на Уренгойском месторождении.
— Иван Яковлевич, смотрю как-то на фото: группа лауреатов Ленинской премии, получили премии за открытие крупных газовых тюменских месторождений. Как молоды мы были! Пацаны. Богомяков, Подшибякин, Краев. Как молоды?
Гиря: Да.
— Наверное, крупные удачи только в молодости?
— Ну не очень молоды, мне тогда уже 37 было.
Великий Уренгой — это симфония. Наверное, природа столь щедра, что не могла остановиться на чем-то одном. Или, действительно, сказочный Дед Мороз по легенде, пролетая над этими студеными местами, приморозил руки и обронил мешок с подарками. Здесь, на Уренгое, все подарки жаркие: газ, нефть, газовый конденсат. В умелые руки попали божественные подарки.
Тундровая эскадра газовых «линкоров»-газопромыслов: надежная кормилица страны — это она обогревает Россию.
— Анатолий Николаевич, на Международном газовом конгрессе в Италии и уренгойские специалисты, и вообще Уренгой, привлекли всех газовых специалистов мира. А если бы привезти участников конгресс на Уренгой, не стыдно показать эту установку?
А. Кульков — начальник отдела «УГП»:
— Почему стыдно? Мы же в Милан привозили наши технологии, люди с интересом слушали. Почему здесь должно быть стыдно? Самые современные разработки. Уровень мирового класса, установка — одна из самых мощных. Сейчас, может быть, только на Ямбурге помощнее. Газ готовим на уровне мировых стандартов. По качеству не уступает ни европейским, ни американским. Оборудование здесь, на Уренгое, отечественное, на него делали ставку. Высокопроизводительное оборудование, гибкое по производительности, можно увеличивать, можно уменьшать. Возможны манёвры. Качество подготовленного газа удается в любом режиме поддерживать стандартным. В нашем объединении ценят инженерные мозги, вообще — инженерный труд. Раньше, еще недавно инженер недооценивался, особо ценились рабочие руки, не инженерные мозги. Инженер же меньше работяги получал. Сейчас, понятно, инженеры получают уже по
больше. Это само за себя говорит. Впрочем, у нас на Уренгое на инженеров ставку всегда делали. Инженеры объединения сердечно воспринимают, что им жить здесь, работать здесь и надо сохранять природу Уренгоя, природу Севера, чрезвычайно ранимую.
Репортер: Василий Павлович, научный работник на Уренгое не чувствует, что находится на окраине технического прогресса?
Горохов — зав. лабораторией научно-технического центра:
— Наоборот. Здесь острие, что ли… Самое мощное месторождение, здесь и самые мощные исследовательские работы проводятся. Соответственно: мощная техника вычислительная, мы моделируем то месторождение, по которому ходим, под нашими ногами. Все моделируется. Все в виде математических моделей: на экранах мониторов, на графиках, таблицах.
— Гладко было на таблицах…
— Поэтому постоянно совершенствуем наши модели.
Новое время, новые проблемы. Башковитым мужикам «Уренгойгазпрома», понятно, с помощью современнейшей техники приходится работать все напряженней. Каждый новый шаг — дальше, и глубже, и, непременно, труднее.
В. Дубовик — начальник геологического отдела «УГП».
— В настоящее время готовятся в разработку газоконденсатные залежи Емьяхинского месторождения, планируется ввод сеноманской газовой, неокомских нефтяных и газоконденсатных залежей Песцового месторождения. Ведется разведка ачимовских пластов, глубокозалегающих горизонтов до 4-х тысяч метров. Это перспективы. Мы проводим сейсморазведочные работы по Южно-Песцовому месторождению, на Восточно-Ямсомвейском, Северо-Самбурском — в перспективе на больших глубинах они должны нам дать прирост запасов.
Вид с долгожданного виадука, соединяющего «половинки» Нового Уренгоя.
Они росли вместе. Правда, поначалу Уренгой-месторождение явно затмевал Уренгой-город. Думается, издержки роста позади. Вырастает приполярный город в современного красавца, вырисовывается его лицо.
Было всякое. Были разные руководители в городе, когда каждый себя считал главнее, но на пользу городу это явно не шло. Сегодняшнее руководство работает спокойно. Видимо, только в такой атмосфере и можно решать нелегкие проблемы роста.
В. Казарин — первый зам. главы администрации города Новый Уренгой:
— Должен сказать, что даже в вопросах градостроительной политики мы находим понимание. Служба «Уренгойгазпрома» — генерального застройщика — согласовывает с муниципалитетом предстоящие планы. Все подразделения и службы «Уренгойгазпрома» совместными усилиями в весенне-летний сезон успели выполнить большие объемы работ по благоустройству, по озеленению города, по санитарной очистке.
Репортер: Никаких противоречий?
— Всякое бывает. Это рабочие моменты. Вопрос не стоит, кто главнее.
Вы видели в России доярок, которые зарабатывают по два миллиона? Наверное, трудно представить. К сожалению, и мы доярок-миллионерок не увидели. Для этого надо вставать пораньше. Утренние дойки-то ранние. Но знаем, что у газовиков в совхозе «Новоуренгойский» доярки, как, впрочем, и скотники, свинарки, тепличницы, меньше двух миллионов современных рублей не зарабатывают. Северная работа. Да ведь и то понять нужно, что поят-кормят самым свежим. «Уренгойгазпром» действует по долговременной социальной программе. Здесь обеспечение жильем, профессиональная учеба и здоровье, развитие спорта и отдых. Отдельно — меценатство. Газовики Уренгоя могут себе позволить — и позволяют. Спонсируют великий «Спартак» и набирающий силу «Динагаз». Мемориальный комплекс «Прохоровка» на месте величайшего танкового сражения второй мировой войны на Курской Дуге, появился только благодаря помощи «Уренгойгазпрома».
…20 лет назад на карте появился поселок Ягельное — будущий Новый Уренгой. Много за два десятка лет построено-создано-сделано: триллионы кубометров газа поданы, миллионы тонн нефти и газового конденсата. Для самого же северного города главное, наверное: Новый Уренгой перестал быть временным пристанищем, городом временных жителей. Укореняется народ, осваивается, обрастает хозяйством. Главный здешний специалист по экологии Александр Кульков оказался отчаянным дачником.
Новоуренгойский пригород. Дачки не роскошные, на скорую руку, но попадаются и возведенные с любовной монументальностью.
Репортер: М-м-м.
Кульков: Да, репа сладкая. На уренгойской земле растет практически все: картофель, зелень, редиска, свекла, лук. В теплице — огурцы, помидоры, красный перец и баклажаны.
— Растет и вызревает?
— Вызревает. В прошлом году на двух сотках снял 120 ведер картошки.
— Клубники мы не заметили?
— Тоже вызревает.
— Отпуск — в Уренгое?
— Как правило. Можно поехать куда угодно, к Черному морю на нашу прекрасную базу отдыха, но здесь лучше. На берегу озера мало комара. Не хуже, чем на юге. Нырнуть? Вода — пожалуйста. Покопаться в земельке — пожалуйста. Что может быть лучше?
— Успехов энтузиастам!
— Морковка уже пошла, видите?
Мы можем представить себе историю России XX века без Уренгоя? Я не могу. Это не только частичка жизни достойных мужчин и женщин. Страница в биографии России. Здесь, на полярных ветрах, они освоили это продутое, просквоженное пространство. Душу вложили, чтобы, обустроив себя, обустроить Россию.
Большое дело возвышает нас. Наверное, на лицах уренгойцев написано то, что по нынешним времена редко встретишь. Они горды за сделанное. Они… Нет, они не стесняются своего подвига.
Вертодром. Пожалуй, даже вертолетчики притомились. Мы летали семь часов. У немцев — усталое блаженство на строгих германских лицах.
Репортер: Господин Хорст, когда Вы ехали сюда, на Уренгой, что Вы знали о нем? Что говорят об Уренгое в Германии?
Хорст Гофман: Практически ничего не слышал. Единственное, что у нас известно — это «Газпром». О, «Газпром»! Вы же знаете, что «Газпром» поставляет объединенной Германии газ. Все немцы знают это.
— Что же потянуло на Уренгой?
— В Словакии на курорте мы познакомились с работниками «Газпрома». Я с 65-го года работал в Афганистане, знал многих русских, всегда интересовался Россией.
— Вам, фрау Эва, понравились северные русские люди?
Эва Гофман: Я очень люблю русских людей.
— Мужчин и женщин?
— Северян. Сибирише фантастише!
Зачем было этим немецким пенсионерам лететь на сибирский край света? Наверное, оно существует, это магическое, магнетическое притяжение подвига, это невидимое очарование достойного человеческого дела. Да, человек мал, но не пасует перед гигантом. Северный Давид не уступит этому Голиафу недр.
Он приговорен быть — Новым. Он вечно — Новый. Новый Уренгой. Август, 1995 г.
P. S. Неизбежный постскриптум.
Состыкуем две пленки — кино и видео: присовокупим к веку двадцатому век начавшийся, идущий.
На великом Уренгое вводят первый мощнейший газовый промысел. Необычный промысел. Щупальцы-трубы качают газ с глубины почти в четыре километра. Сибирише фантастише! Это не привычные: сеноман — валанжин. Новый промысел распечатал «ачимовскую пачку». Труднодоступные, сложные, свирепые недра.
У газовиков Уренгоя праздник. Они пригласили на свое торжество великих артистов. Люди искусства — как они смотрят на очередные подвиги своих рабочих современников?
Народная артистка Советского Союза, скрипачка и дирижер Светлана Безродная:
— Я в восторге, что приехала в этот потрясающий город. Не город — какая-то галактика особая. Я говорю своему мужу: «По- моему, здесь вообще живет другая раса». Потрясающий русский народ, чистый, красивый, непреклонный! Природа изумительная. Я была в Тюмени, в Сургуте, в Ханты-Мансийске, я была в Ноябрьске, но Уренгой — впервые и действительно сказочный для меня.
Репортер: Кто кого поздравляет: газовики Вас или Вы газовиков?
— Случилось удивительное единение. Казалось бы, такая профессия! Задумайтесь, что такое газ — это летучее вещество. Но ведь это то же самое, что и музыка. Музыка летуча, и это летучее. Почему я и сказала, что «Уренгойгазпром» на высоте.
— Да он сегодня на глубине — в четыре километра.
— Самой собой. Но на глубокой высоте… Музыка недр. Вы знаете изумляет этот порядок и умение использовать наши замечательные богатства. Те богатства, которые есть только в России, и нет ни в одной стране мира.
— С Вашей строгой точки зрения, Ваш концерт для уренгойцев удался?
— Мы немножко избалованы, но здесь аплодировала другая раса. Прекрасная раса профессионалов, которая в моем представлении составляет действительно основу русского народа. Ошибаюсь ли я, но мне так кажется.
— Разве Светлана Борисовна может ошибаться?
— Мы поздравляли и нас поздравляли. Вы знаете, я услышала людей, которые сидели в зале в такой тишине. Сегодня я услышала сердце. Человеческое сердце Уренгоя.
Веселый сатирик и грустный юморист, великий Аркадий Арканов.
Репортер: Аркадий Михайлович, заработал самый глубокий Уренгой. Это событие в Вашей личной жизни?
— Событие чисто личной жизни. Я впервые приехал в Уренгой лет 25 назад, стояло минус 50. То, что высокопарно называлось Дворцом культуры, представляло собой чудовищный барак. Да и вся территория Уренгоя тогда была барачной. Я помню тот день, и ту ночь, ту поездку — экспедицию Союза писателей. Прошло весьма приличное количество лет, я чувствую себя первооснователем. Я полагаю, чем глубже будет уходить-углубляться Уренгой, тем выше будет уровень жизни у наших людей, и здесь, и в России. Честно.
2008 г.

МОКРАЯ ВЕСНА

Размышления на Полярном круге
слушая музыку своей молодости:
невольно — поколение
острее начинаешь осознавать
причастность к поколению
когда поколение уходит —
физически ощущаешь: оно
существовало было состоялось
это не умозрительный фантом
оно было и уходит
сегодня уходит — физически

магия нуля
как быстро проскочило нулевое десятилетие!
мгновенно
я все еще готовлюсь
к встрече 2000 — а на дворе уже 2010.
Нулевые закончились
начинаются не десятые —
начинаются единственные.
десять единственных:
по срокам отца — возможно десятилетие…


* * *
заходи в чужую пещеру, путник,
входи смелее, житель пещер
пещерный странник


* * *
писательство — вещь безжалостная и беспощадная
пишешь не то, что хочешь,
а что — пишется.


* * *
стариков, конечно, все еще много,
в Европе довольный народ живет долго.
Какая-такая примета бросилась в глаза — не определю,
но и в Италии заметил,
ощутил ощутимо:
и здесь в Италии, в Европе уходит мое поколение,
уходят итальянские сверстники.
Оказывается, есть сверстники по планете.
Понятно, очень разные,
Африка — не Америка,
Китай — не Европа,
но по всей планете заметно: сверстники мои уходят,
планетарно: уходит мое поколение,
наверное, много общего…
по крайней мере — общее время.


* * *
персональный век


* * *
Закон появления нового — особенно в языке —
новое является явочным порядком


* * *
нищета бедности не боится


* * *
умеет рассказывать истории
волнующие
ощущение очаровательной легкости
при несомненной тяжести основательной глубины
удивительное свойство:
из как бы малых подробностей, незначащих событий
слепить образ вечности
легкий отпечаток человеческой вечности


* * *
невозможность Лхасы

нависает, надвигается лохматая гроза
яростной страстью полнясь
страстью пылали орхидеи
минувшим летом
поздно, браток, вы решили заняться тебетом
золотой дождь листопада
дождь цвета бабьего лета
семя жизни в шампанском
обнаженный тыл —
покорения Северного Полюса
чрезмерно осторожно
яростной страстью пылали левкои
яростной страстью розы горели
пять невозможно возможных
желаний
последних?
Я с тобой молодею
— римейк Лхасы


* * *
жить надо страстно


* * *
творчество — вклад в личное бессмертие
которое, понятно же,
может и не состояться


* * *
любовь не знает опыта
любовь всегда —
в первый раз


* * *
честные женщины уважают ревность
чтобы ею пренебрегать

в любимой женщине — обязательная тайна
если любящий этой тайны не обнаружил —
он обязан ее выдумать
попросту: ослепнуть
даже поцеловав сырой космос
и порывшись в любимых гениталиях
надо не помнить о физиологии
ибо ангелы не ведают анатомии и физиологии
любовь — вера в ангела
может, для этого и следует
закрывать глаза
а что такое ревность? — честная любовь
ведь тайна обязана быть
ревнивый любящий —
не обнаружив иных загадок,
честно прозревает эту
и… подозревает
своей женщины без тайны
он представить не может
ревнивец — не искажение любви.
честные женщины уважают ревность


* * *
для любой демократии требуются рабы
демократия —
хорошая ширма рабства
демократию обеспечивает
большая армия рабов рабочих… (роботов?)
классические примеры
если продолжить:
греческая демократия рабовладельцев
английская демократия колонизаторов
американская демократия мирового долларового рабства
почему, может, и не получается русской демократии?
русские — поистине свободный народ
поэтому и не могут стать демократами —
натура не позволяет


* * *
внучки видят меня редко. Нечасто.
— где дед?
Алиса, которая еще не умеет говорить
нашла замечательный термин — гдед?


* * *
В любви должна быть тайна
любимая обязательно загадочна
если у женщин нет тайны —
обязанность мужчины:
ее выдумать
незагадочных женщин не бывает
разгадка ревности: он ревнует
потому что неопровержимо знает:
у моей женщины обязана быть тайна
да, да, есть, есть тайна
любовь ревнивца —
любовь к таинственной женщине
жить надо страстно,
яростно и азартно —
человечеству,
скорее всего,
не так уж и много осталось,
традиционному человечеству


* * *
дорого сердечко
к Валентинову дню


* * *
будьте бдительны!
человеческого говна в этом мире
все еще более чем достаточно!


* * *
Оля!
даже Ваши радостные гадости
не поколеблют моего представления о том,
что все же
этот божественный сосуд
не может быть столь мерзостен,
сколь мерзостен он в Вашем исполнении


* * *
прости, что прощаю
прости, что прощаюсь


* * *
счастье не оставляет следов
оставляет — боль


* * *
обидь меня отказом


* * *
ты слишком многим доверяла


* * *
сладкая горечь жизни


* * *
писатель, как проститутка,
рад любому клиенту
ведь читателя не выбирают


кризис литературы:
клиент не то, что пошел разборчив —
исчезает клиент


* * *
классика восприятия
зависть конкурентов

девушка на центральном рынке,
выбирая мне шмат сала, честно призналась:
—  Слушаю Ваши радиопередачи по утрам,
наш современник по человечеству.
Ничего не понимаю, но так нравится!
Особенно когда Вы разговариваете с ненцами.

высшая оценка:
—  Ничего не понимаю, но так нравится,
дела не остаются
остаются слова, только слова
в том числе: слова о делах


* * *
Женщина:
показать слабость —
чтобы доказать силу


* * *
девочкой дважды не бывают


* * *
только очень умный человек может позволить себе
такую степень свободы.
Клод Круай, генконсул Франции
как ни странно: это обо мне.


от себя не спрячешься
от себя не убежишь

я себя уговариваю


* * *
стервство
мини — стервство
макси — стервство


* * *
я, как всякий порядочный придурок,
неважно отношусь к женщинам,
которые ставят на умных

я их не понимаю:
нечем понимать


* * *
настоящая оппозиция —
отвязные придурки


* * *
последняя истерика как ни прискорбно,
мое существованье должно обижать ее:
я не оправдываю ее надежд
я не тот
то, что могу для нее —
всегда мало и всегда не то

догадываюсь:
наверняка я это заслужил,
но все-таки трудно понять
именно твою ненависть
один шаг?
возмездие
варианты


* * *
наверное, с тобой я учусь понимать Другого
у меня получается неважно
и, скорее всего, совсем не получается
правда, может, я чуть больше разберусь в себе,
но — понятно — тебе-то до этого какое дело!


* * *
ОНТО
реквием по поколению


* * *
любовь —
единственная болезнь,
которой хочется болеть снова и снова
я возжелал невозможного
мне хотелось, что бы ты полюбила (любила) меня.
Все остальное — …уйня.
не прав, но остаюсь при убеждении
и очень стойко:
сама женщина любить
не может
и не умеет
как деревья не умеют ходить
не дано
меня, а значит, и другого
это мужчины придумали
мужского гения причуда —
взаимность якобы возможна


* * *
я бы с господином Богом
пить на троих не стал
поостерегся
разливает скверно
пропорций не понимает
вот и в нашей любви
все поручил мне
подарил на двоих
но все досталось мне
тебе скромно, на донышке
я и пью за двоих
до дна


* * *
все мы —
конкуренты по бессмертию


* * *
утешимся:
седая мудрость
— другая красота женщины


* * *
онто
сопли сентиментального мужчины


* * *
хороший мужчина
как хорошее вино:
старея,
набирает в цене и вкусе


* * *
три онтологические зависимости
женщина
работа
смерть
одна, кажется, рассосалась


* * *
женщины не дадут соврать:
иногда важнее сказать,
чем быть услышанным


* * *
отвергнутая плоть


* * *
так как, скорее всего
любовь и счастье — не сочетаемы
ты можешь быть счастлива
только со мной
ибо можешь позволить себе
—  не любить


* * *
пожеванный жизнью
зэк с Таймыра:
—  конец — делу пи…дец
А пи…дец — райская птичка


* * *
человек стал человеком
после того,
как впервые позволил
себе ненужную вещь
или: роскошь
ненужные вещи
определяют смысл и разумность
человеческого существования
поэзия
Бог
Любовь


* * *
у одного восточного народа
есть красивая версия:
—  сучки лают — караван идет
Мелкие сучки лают особенно злобно
В говно наступил — долго пованиваешь
Русский мудрый народ
честно предостерегает


* * *
детское
птитьки


* * *
могла бы гордиться


* * *
сто персон.
смысл жизни в диалогах и монологах,
я — центр жизни.
Без меня жизнь невозможна.
Если я не живу —
жизни нет.

И:
здесь не просто сливаются реки:
они
сотворили мир
после потопа
исток (онтология) имени
онто имени
Еремей
Иеремия Ай-пин.


* * *
портрет любимой в зрелости

здоровье
интерес
нервы
секс
личность
верность
характер
другие
перспективы


* * *
не лукавя
мне хочется тебя видеть
я люблю твой голос
мне хочется заботиться о тебе
мне нравится твое доверие,
когда ты снимаешь штаны

разве: не люблю?

полагаю
тебе будет не хватать моей любви
тебе нравится нравиться мне
и тебе нравится быть любимой


* * *
настоящее убивает любовь
как ты прекрасна! вчера
и… в Венеции


* * *
история одной любви —
это всегда и обязательно!
это две разные истории
скорее всего, даже не параллельные


* * *
рассчитывай на худшее
лучшее само настигает


* * *
щедрый неожиданный дар
небывалый шанс
ничего нового
немаскируемая ненависть
и корысть?
исчезающая сексила


* * *
однажды я понял,
что ты любить меня не можешь, не хочешь,
м. б. вообще любить не умеешь. Не дано.
До меня дошло, что
Бог даровал любовь мне — но на двоих.
И у меня нет выбора.
У тебя выбор есть, ты можешь бросить,
покинуть, кинуть — твое дело
(и ты не без удовольствия его делаешь).
Не знаю, как выразиться точнее,
но я — не могу тебя оставить


* * *
пей свое вонючее пиво


* * *
простые вещи
незабываемо красивые глаза
грустные теплые
располагающая улыбка
теплая привлекающая
волнующий голос
проникающий
мягкие губы
целуешься классно

наКАЗАНие


* * *
любовью
через любовь
в нас проникает
через нас проходит
трансцендентное
недоступное
иному живущему
(животному, растущему) организму


* * *
мой роман С.
100 романсов


* * *
Тамара: утрата, но
я — свободна наконец-то


* * *
вы ищите в них опору и защиту
но любой муж —
это только обуза
и разве твой опыт подсказывает что-то другое?
все, что угодно — но не тот,
кто дарит Радость


* * *
нежный циник


* * *
от победы до беды —
один слог


* * *
моя мама
отец
судьба
Бог
дали мне так несоизмеримо много
что грешно обижаться
и просить что-то еще

моя красивая эпоха
мои красивые герои


* * *
вакхический Райшев


* * *
божественная радость жизни
— любовь не для этой жизни
отдельно не вписывается в быт
не проистекает


* * *
ты далека,
а значит
ты — нигде


* * *
мыслящая плесень?
…уёво мыслящая!


* * *
Грех —
залог бессмертия
неоправданный (недоделанный) материалист
я оставляю возможность
верю!
даже не краешком души
а солидной (м. б. бессмертной?) ее частью —
осознаю
(вспоминаю?):
если не телу
то ей, душе,
в той, другой, после этой — жизни
не придется ли снова мучаться и страдать
осознаваясь не физически
но — осознаваясь
как будто здесь она мало
маялась, металась и страдала
я думаю, что бессмертие своей души
я могу ощутить только через страдание
не иначе
через счастье бессмертия не представляю
хотя вроде — какие уж там грехи наши
но только эти грешки и оставляют
надежду на вечность страдания
бессмертной души


* * *
будуар
картинка из Венеции
невозможность как шанс


* * *
у меня, может, и было
у нее, скорее, не было
и было-то потому, что — не было

мое «было» потому, что её — «не было».


* * *
шла
мокрая весна


* * *
мы любим
свои вымыслы фантазии иллюзии
женский реализм
реальную женщину
любить невозможно
сосуществовать — да
мудрая женщина любима
ибо умеет — бессознательно
внушить
совершенно несуразную иллюзию
ослепить
вписать себя в мужской образ:
трудное искусство
искусство невозможного
так хочется быть самой собой
и не выйти из образа


* * *
на диком бреге
имя

Тобольск

и ты читаешь сразу
боль
лоб
соболь
лоск
сокол
стол
обло
соль
колос
лотос
соло
и: сбоку
кратко — бок бот сок ток
кот лот кол
да Тобольск — это боль соболь
лоск сокол
обло и соло


* * *
я полюбил Тюмень
я полюбил тебя, Тюмень
конечно, звучит
жеманно кокетливо
она-то проживет и без твоей любви

любая любовь — из детства
нет, мое детство прошло
в других местах
я не рос с тобой
я не терял тебя с тобой, Тюмень
когда ты уходила, я был не здесь,
но у моей новоявленной
взрослой любви есть
этот оттенок детскости
поздней запоздавшей
детскости


* * *
в ожидании… любви
в ожидании… смерти
есть разница?
а только — ожидание


* * *
все основные
все жизненноважные ошибки
я уже совершил:
любил не тех —
кто любил
а тех, кто — не любил

изменяю изменяющейся Родине
плохо верил

но кажется
всю жизнь — ее постигал
и она убедила
как она несовершенна
но прекрасна


* * *
Следы пространства на лице

я с тобой встретился
на этой планете
место называлось — Тюмень
могло быть любое другое
имеет значение?


* * *
может, и на тебя
эксклюзивную девушку
распространяется
универсальное правило:
женщина
любит быть любимой


* * *
залить метафизическую тоску


* * *
не понимаю женщину
естественно — не могу понять
но мужчин не понимаю
— просто катастрофа!
чужие и непонятные
свою структуру мирожития
перенести на них —
извилины не поворачиваются
другие


* * *
высший смысл
имеют исключительно
бессмысленные вещи
к примеру — поэзия?


* * *
единственность нашей жизни придает значение
любому пустяку в ней


* * *
у тебя все есть,
а счастья — нет,
счастье — это скорее,
когда тебе чего-то
не хватает


* * *
если бы в яйцах играло по-прежнему
всю нежность — если ее уже и не осталось —
но до последней капельки
пусть она достанется тебе
прости…
я не гордый
никогда: забудь!
прощай!
только прости…


* * *
политический эксгибиционизм
в политическом экстазе


* * *
есть только ОДНА точка невозврата


* * *
библейский принцип он трактовал целомудренно:
—  возлюби ближнюю свою


* * *
Я — еще и твой капитал.
Но ты распоряжаешься
им, если не самым бездарным,
то самым безобразным образом.
распоряжалась…


* * *
у тебя — своя история
у меня — своя.
они иногда пересекаются
могут позволить себе пересечься.


* * *
интересы дружбы базируются исключительно
на дружбе интересов

Моя мать белорусска,
отец — хохол, малоросс,
я сам — славянин и сибиряк,
в моих детях румынская, армянская и русская кровь —
надеюсь, понятно, что в России у нас дружба
—  не на крови, а — в крови.
когда мы поймем, что дружбы народов не бывает,
а бывает дружба интересов,
тогда и дружба народов наладится.


* * *
Я задаю не просто нестандартные вопросы —
я честно интересуюсь человеком: глубинно.
Он хочет этого. И я хочу.
Ему это надо, требуется.
Нет человека, который бы не хотел быть (БЫТЬ) значимым.
Но сначала он должен быть значим для себя.
Я помогаю ему высказать, сформировать его значимость.


* * *
безобразие красоты


* * *
поцелуй меня в дьявола


* * *
Матерных слов вообще нет.
Вот, скажем, в академической библиотеке сидит рафинированная девица и повторяет про себя негромко.

х… — х…
и кто возьмется упрекнуть ее в том, что она читает статью этнографического академика Василия Васильевича Радлова о небольшом (а, может, и большом — китайский масштаб и размер)
племени «х… — х…», о великом сродстве народов Азии — южной и северной.

х… х…
это символ единства народов
а о чем подумал
проказник Вовочка — разве это важно?
А мы уподобляемся этому Вовочке
Звуки
нравственны — безнравственны
не бывают.


* * *
успокойся!
не любит.
но относится хорошо

трезво и прагматично
практически


* * *
«земноморье»
планета понимается точно и правильно:
нет суши, нет воды,
есть общее: земноморье
и наша планета-то вовсе не земля:
земноморье.


* * *
— приходил, поя…вал…
гордость деревенской вдовушки
как выразительно это:
ябы
замена «ё» на «я»
самодовольство
ячество ё…ря
секс через «я»


* * *
зачем писатель думает о читателе?
это все в песок.
лучший читатель — критик, литературовед
Профессионал!
с последующими выводами,
их возбудили твои образы, мысли, стиль
а все остальные читатели — балласт на дирижабле


* * *
они не будут делать лучше
они будут по-другому


* * *
я вернулся в тот город, где царствуешь ты
город, где живет любимая женщина —
всегда лучший город.


* * *
зачем-то я пришел в этот мир…
зачем?


* * *
прошлое
настоящее
будущее
к прошлому и настоящему
чаще всего отношение
плёвое

вот будущее — да!

а будущее — ничего больше,
чем обязательная смерть

или следует поразбираться:
почему мы все же
так боготворим будущее?
смерть?
понятно: я бессмертен,
но все-таки жизни
осталось ненадолго

не надо торопиться,
но в чем-то требуется
разобраться до конца
или: основательно,
чтобы умирать спокойно


* * *
к вопросу о родном вине
кстати, и красавицы
на родной земле,
может быть, потому что — роднее,
на родной земле красивее.

опьяняющее красивое родное
опьяняюще родное


* * *
плана нет
нет замысла
сегодня у России нет замысла
даже коварного

есть реакция на ближайший день


* * *
книжный томик
книга —
могила
гроб художника-иллюстратора
впрочем, могила пристойная
и иногда посещаемая

он хоронит себя в книге


* * *
мое отечество — одиночество


* * *
настоящие мачо
читают «Книгу Севера»


* * *
«Париж на двоих»
Фобург — 24.
устрицы Хэма.
настоящий плейбой.


* * *
если даже считать демократию целью развития человеческого общества — надо помнить, что это рабовладельческая затея

узаконенный
принцип эксплуатации человека

демократия всегда
за счет справедливости


* * *
Все, что не зависело от нас, уже произошло.
Осталось то, что зависит от нас.
Теперь все зависит от нас.
У нас с тобой.


* * *
ну, сойди со мной с ума!


* * *
искази (л) мою жизнь любовью


* * *
ты ищешь —
ты потеряешь,
тире:
ты ищешь, перебираешь,
в надежде найти того,
кого ты полюбишь
и кто полюбит тебя —
сильнее меня,
сильно-сильно
скорее, это иллюзия:
не найдешь,
ты уже убедилась:
их нет. просто нет.
но меня ты теряешь,
ты потеряешь.


* * *
последний день весны

нравится мне

плохая турецкая погода


* * *
писатель считал себя высшей расой,
и, пожалуй, был ею.
но не всякий.
но все же число жрецов регулировалось —
естественным режимом и цензурой редактуры.
Почему сегодня многие пишут?
Стремятся в жрецы,
взять меня…
Но много жрецов высшей расы не требуется


* * *
поколение прошло
теперь — уходит,
уходит тяжело
страшновато
мучительно

Аксенов
Вознесенский


* * *
наконец-то я сполз (слез) с дерева
наконец-то я выполз (вылез)
из воды.
интервью в полупорнографическом журнале
и — пройден путь обезьяны,
ставшей человеком,
превратившейся в человека.
Почему меня всегда удручало, что я спустился с дерева?
И радует, что все-таки из моря?


* * *
ню
у меня только одно
маленькое «но»:
времени на любовь
остается катастрофически мало


* * *
густое лето
изумительно изумрудная зелень
после дождя


* * *

Мокрая весна
Пришвин открыл весну света.
Ослепительная эта весна —
март невыносимо хорош на Севере.
Но Пришвин подсказал,
Что весна не одна, вёсен много.
Действительно.
Есть неопрятная весна.
Худосочная, можно сказать — скучная весна.
Удивительная весна воды.
Земля как бы беременна, отходят воды.
Мокрая весна перед весной тонкой зелени —
Краткий едва уловимый момент.
— Леса взялись и младенчески зазеленели.
Зазеленевают.
Миг счастья.
Скучно в вечнозеленых странах — там этого не бывает:
Тонкий зеленый свет.


* * *
ОНТО
В защиту попсы.
Толкунова — попса?
моя любимая Пономорева —
она: из попсы?
ее невозможный джаз?
мир замер.
Сенчина?
хотел написать — «даже Сенчина».
Ну сердцем поют
знаю, будет больно мне наперед
ни о чем не ведала — знаешь сам
горько мне и солоно, милый друг,
сердцем: никакого отношения к попсе.


* * *
с прискорбием понимаешь, как ужасно много ты прожил.
человек — история.
своя, маленькая, та, которая впадает
в общую историю человечества
или, точнее: своя, маленькая, в которую впадает
большая общая.
переживается
современная история
не история прошлого
а история
вчерашнего настоящего.


* * *
уходящий
ускользающий
выскальзывающий мир


* * *
У молодого губернатора Ямала Дмитрия Кобылкина
знаковая, говорящая аббревиатура. ДНК.
Дмитрий Николаевич.
Генетическая. ДНК.
Это ни о чем не говорит. Но давайте поверим: губернатор
Ямала — ДНК Ямала.

МАТРИЦА СИБИРИ

Все моделируется…
И что — родную Сибирь тоже можно смоделировать? И в пространстве и во времени? Правда, никто пока так и не удосужился. Может, смущает грандиозность задачи. Возможно, сложность.
Нам проще: мы — сибирские сказители — поем о том, что видим и о том, что любим. Бессистемно.
Но, если задуматься о человеческой первооснове Сибири, что в основе?
Модно говоря: матрица Сибири.
Перебирать? Или признаться сразу?
Конечно! Свобода.
Свобода — матрица Сибири.
Страна изгоев, изгоняемых, отчужденных, проклятых и проклинаемых, преступников — подлинных и мнимых, край каторги и ссылки, земля про запас, отстойник, четырехвековой ГУЛАГ.
Матушке России здесь лишний раз «спасибо» не скажешь. Она старалась.
Но.
Матрица Сибири неискажаема. Это — свобода!
Можно долго доказывать. Но лучше принять априори. Верю. Верую! Доказывать — оправдываться! Незачем и не перед кем.
Сибирь — свобода!
Вы это можете почувствовать только здесь на сибирской земле. У вас другие мысли? Задумайтесь о себе. Свободно.

СОЛЕНЫЙ ПОЛУОСТРОВ

ПОЛЯРНЫЕ МИРАЖИ

Мой харасавэйский знакомец, большой поклонник гласности, в очередной раз встретив меня на берегу Карского моря, спросил:
— «Дорогу в никуда» Александра Грина читал?
— Давненько.
— Хотел бы живую дорогу в никуда посмотреть?
— Прямо в никуда?
— Именно в никуда.
Он посадил меня на расхристанный «УАЗик», сначала мы ехали по прибрежному океанскому песку, а потом выскочили на бетонку. Она была узенькой, из плит, но уложена довольно аккуратно. «УАЗик» резво промчался по ней минут пять и остановился. Мы вышли из машины. Дорога резко обрывалась, перед нами растилась огромная, непостижимая, необъятная тундра. Я сделал шаг вперед, с полотна, и, видимо, от недоумения нагнулся, посмотрел — не нырнула ли дорога под землю. Мой спутник засмеялся:
— Никуда. Никуда отсюда начинается.
— Метафизика какая-то! — воскликнул я.
— Нет, наш родной, отечественный стройсюрреализм, — опроверг мое определение собеседник. Оказывается, пятилетку с хвостиком назад сюда, в район Харасавэя, начали выход газовики из Коми республики. Начали они ретиво и по существу правильно — с базы, с дороги. Только оказалось, что Газпром не рассчитал сил. Материальным свидетельством непродуманного расчета осталась пятикилометровая автодорога.
— Если эту трассу выложить не плитами, а рублевыми или даже трехрублевыми ассигнациями, государству обошлось бы дешевле.
Не знаю, делал ли почитатель Грина специальный расчет или только прикинул в уме? До сих пор перед глазами метафизическая картина — вольная, просторная, великая тундра, величавый раскат земной тверди, а позади жалкая ниточка поистине никудышной дороги. И еще чувство какой-то не то романтической, не то сюрреалистической гордости: вы не видели дороги в никуда. А я — видел. Повезло, что называется.
Состыкуем…
Север — это непреодоленное пространство, грандиозное бездорожье, он заждался транспортных коммуникаций. Как может северянин относиться к дороге? Понятно, с подобающим пиететом.
Что испытал, скажем, я, когда узнал, что по заполярному берегу Ямала к месторождениям природного газа — Бованенковскому, Крузенштерновскому, Харасавэйскому — потянут колею? Конечно, полагающийся восторг, хотя к моей-то судьбе полярная дорога вроде никакого касательства не имеет. «Железка» решала промышленные задачи и человечески оживляла край. Названия западноямальских полярок и факторий — Морды-Яха, Мара-Сале, Усть-Юрибей, Яроно — всегда звучали призывно, привлекательно для романтического сердца, но шансы попасть на них практически равнялись нулю. Желанный карский берег Ямала дорога делает ближе.
Но это так — мои субъективные интересы, по государственному же существу магистраль начинала промышленное освоение щедрейших недр полуострова. Дорога на Бованенково виделась прямой наследницей, преемницей БАМа. Основные сливки там были сняты, освободившиеся силы Минтрансстрой бросал на Ямал. Чем не очередная порция для полагающейся гордости? Добавочный восторг рождало и минтрасстроевское опережение: еще не сидит на Бованенково ни один строитель, ни один газодобытчик, а дорогу уже измыслили и начинают прокладывать. Наконец-то все делается путево, по уму; жизнь, как ей положено начинается с дороги. Разве можно было давать иные оценки начинавшемуся строительству? И все-таки…
Двадцать лет я прожил в Салехарде, а сразу за его лесотундровой околицей начинается «мертвая дорога» — домовитые салехардцы ходят по ней по грибы, особо скорые на ногу набирают корзины аккуратных полярных волнушек. Это — кинутая, заброшенная железнодорожная колея на Игарку. Поживи «вождь народов» Иосиф Виссарионович Сталин еще месяца три-четыре, заключенные строители «прораба» Берии соединили бы третий, полярный Транссиб в единую нитку от Салехарда до Игарки. Но сразу после приснопамятного марта 1953-го Берия предпочел ею не заниматься, разогнал лагеря невольных строителей. Почти готовую «железку» забросили.
Идешь по негустому полярному лесочку, вдруг нечаянно ступишь не неожиданные рельсы, а между ними уже вымахал приличный березнячок, и как-то не сразу вспомнишь, что заросшая бурьяном и березовым подростом мертвая трасса — сталинский «великий путь к океану».
У «мертвой дороги» трагическая история. Я занимался ею, и в сознание как-то незаметно вжилось: благие намерения нередко приводят к масштабным тупикам. К несчастью, это привилегия не только сталинских времен: в начале семидесятых стали прокладывать газопровод «Сияние Севера» от Медвежьего на Ухту через Полярный Урал. Поторопились, что-то не просчитали, не учли в проектах: линию трассы пришлось спускать южнее. Однако часть газопровода смонтировали, уложили в землю. Пришлось его выкапывать, размонтировать, убирать построенные базы… Обошлось это не в один десяток миллионов народных рублей. И долго еще в грибных местах под Салехардом лежали солидные маннесмановские трубы. Почти рядом с «мертвой дорогой» — «мертвый газопровод»…
Железная дорога на Бованенково, кстати, первые свои километры бежит по старой насыпи, уложенной в начале пятидесятых: у «мертвой дороги» имелся ямальский отвод к Мысу Каменному. Да что там давние годы! Рядышком с Новым Портом стоит современный «мертвый поселок» — Ямальск, он законсервирован всего три года назад: добытчики не рассчитали сил, преждевременно вышли на Новопортовское нефтяное месторождение. Памятник их отступлению — брошенный поселок. Многовато рукотворной мертвечины!
Разве они не оскорбляют нашу национальную гордость, эти «мертвые дороги», миражи газопроводов, несостоявшиеся поселки, автотрассы в никуда?! Как не родиться смятению или, на худой конец, здравому сомнению, когда нас обольщают очередным грандиозным проектом?
Арктическую тундру называют ледяной, мертвой пустыней. Не могу согласиться с такими испуганными представлениями. Природа мертвой не бывает, даже в Арктике. Мертвой Арктику может сделать только сам человека. Каждый из нас может куда-то отступить. А куда отступать природе? Для нее наша планета — последний приют и последний рубеж.
1989 г.

СОЛЕНЫЙ ПОЛУОСТРОВ
режим ожидания
Сценарий

Карское море
Ямал:
величественные ландшафты
тундра: зима,
лето
работы на трассе —
напряжение


Ведущий (з\к):
Он действительно, по-настоящему соленый, полуостров Ямал. Как студеное Карское море, омывающее его берега. Он сам — недавнее море. Кому посчастливилось строить здесь — знает: настоящая соленая земля.
Наверняка, солон пот тех, кто приходит осваивать эту соленую землю.


СНХР.
Крылов: Мы приехали с Украины комсомольским отрядом. На ж/д вокзале в Лабытнангах — митинг. Привезли сюда на Обскую, уже строили четыре общежития, третье заканчивалось, а два уже введены. Нас расселили. Когда ехали — предполагали, что жить будем в палатках. Еще снег лежал по откосам железнодорожного полотна. Нас прекрасно приняли — командир на всю жизнь Нак Владимир Григорьевич и его зам. Востоков Валерий Николаевич, они как положено встречали.

Титр: Алексей Крылов — монтер пути

Лабытнанги
ст. «Обская»
рабочий участок
«Ямалтрансстроя»
трансстроевцы
за работой
курилка
усталые работяги


— Трансстроевцем стал нечаянно?
— Негаданно. Ехали сюда, согласны были на любую работу. В шахте у себя я работал проходчиком горизонтальных наклонных выработок.
— К 93-ему году комсомольский энтузиазм закончился?

руководитель
стройки
Владимир Нак —
среди рабочих
рабочее собрание


— Да почему он прошел? Комсомольцы вкусили северной работы. Все повысили свою квалификацию, не только гвозди забивать умеют. Некоторые начальниками участка работают, закончили институты.

старая
хроника:
декабрь 1986 г.
митинг — пуск
стройки
нулевой пикет
современный нуль
указатель расстояний:
Москва, Харасавэй,
Тюмень, Салехард.
Часовня на «нуле»


— Работа зверская?
— У монтера работа сложная. Сам порой себе не позавидуешь. Но привыкли. Хорошие законные деньги. Есть поводы порадоваться.
— Есть внутреннее ощущение — обязательно дойду до Бованенково?
— Почему бы и нет? Особенно запомнились 208-й и 209-й километры трассы. Мы зимой по пониженному профилю укладывали решетку, надо возить скалу в «голову». Трудные километры: пурга, мороз. Руководство подтвердит. Где-то дня за три-четыре положили. Сразу «вертушка» пошла. Это ж какой год? Самый трудный.

рабочие
моменты стройки


— Полуостров Ямал — тяжеловат?
— Если нормально к нему относиться — и он к тебе нормально. Мне нравится.

тундра —
необъятный сугроб


Конец СНХР.

зимние работы
укладка пути


Ведущий (з\к):
Они пришли на Ямал — и бывалые БАМовцы, и необстрелянные комсомольцы из донецких шахт, чтобы проложить невиданную магистраль — так глубоко в Заполярье, на таких непрочных ненадежных грунтах, на этой жидкой морской земле железнодорожных трасс на планете Земля не строил никто. Но других вариантов взять подземные богатства Ямала не имелось, и родина, советская страна в 1985 году в первый год перестройки — решила и приказала: надо строить железнодорожную трассу. Небывалую.

«вертушка» —
дрезина


чумы в тундре


железнодорожный
разъезд


трассовики —
за работой


зимник
вдоль дороги


Наши смогут.
Ровно 20 лет назад появился «Ямалтрансстрой».

аншлаги
плакаты
лозунги
советское
наследие


Они многое смогли.
Но…
Посмотрите старые кадры телехроники десятилетней давности.
Нет, не перечеркнутые жизни… Они — последние романтики работающего пролетариата, последние романтики Союза. Первые романтики России.

Титр: архив

старая телехроника
Виктора Завьялова —
работа на трассе


СНХР.
— Бригадир Евгений Северин верит, что железная дойдет до конечного адресата?

бытовка на разъезде


Северин: Препятствий много. Я вообще удивляюсь этой стройке, многое впервые вижу. Ребенку понятно: чем быстрее вложенный рубль дает отдачу, тем лучше. А мы тут — то шатко, то невалко. Сначала дадут деньги, потом закроют. То работаем, то стоим. Дорога, знаем, нужна. Даже местные ненцы, оленеводы, ханты — приезжают за дровами, уже радуются: дорога есть.

Титр: Евгений Северин — бригадир монтеров пути

голова укладки
рядовая работа

монтажный поезд
рабочие будни


— Леонид Зыков верит в то, что дорога к газовым месторождениям Ямала нужна государству?

Титр: Леонид Зыков— монтер пути

Зыков: Я здесь не первый год, она стране нужна как воздух. Конечная цель — именно Харасавэй. Очень богатое месторождение. Ну и попутно — до Бованенково.
Конец СНХР.

ведомственная карта —
проект дороги Обская —
Харасавэй Карский берег


Ведущий (з\к):
Первая проблема — когда все только начиналось-началось: не угробить заполярную тундру. Обязательно: сохранить местный уникальный уклад жизни.

большое стадо
оленей


«Ямалтрансстрой» эту — не строительную, духовно-нравственную задачу решал основательно.

ямальская
тундра


зимний Ямал
ненцы — бытовая
жизнь в чуме


СНХР.
Бабин: Я, наверное, первый испытал все страхи. Дорожники пришли, не зная наших обычаев, традиций. Не разбирались даже в оленях. Думали, как на Байкале, но там — дикарь, а здесь — олень домашний. Дикого не встретишь. Поперву могли отстрелять оленя, на вездеходной технике ездить, куда довезет. А если раз по тундре проехал — о ягеле забудь, затоптал навек. Нас сразу насторожило. Но строители сами напросились на разговор, мы раскрыли им глаза на нашу жизнь, на наши обычаи и традиции, как положено себя вести. Немножко улеглось. Сейчас железная дорога легла, рядом с дорогой моя бригада пасет свое стадо. Сильно большого ущерба трасса не нанесла. Тундровики «железки» не боятся. Смирились.

Титр: архив

Титр: Николай Бабин — директор совхоза «Байдарацкий»

Конец СНХР.

центральная усадьба
Белоярск — деревенский
проспект


живописно
традиционный
Ямал —
летом и зимой


Стендап.
— Я нахожусь на 206-ом километре трассы железной дороги Лабытнанги-Обская-Бованенково, это территория Ямальского района. Вон там, на юге, безымянная речка и граница с Приуральским районом. Сегодня это конечная точка дороги. Голова укладки. Здесь она притормозилась. Эти шпалы и рельсы дожидаются своего часа. Мертвый сезон. Он затянулся. Но этих рельс хватит до Бованенково. В общем-то не так много осталось. Сколько? Километров 250. Ровно половина.
Конец СНХР.

дорожный указатель:
пикет — 206 км.


вольная тундра


Москва, офис
«Ямалтрасстроя»
В. Нак в своем
кабинете:
регалии
знаки
сувениры
память Ямала


Ведущий (з\к):
Владимир Григорьевич Нак — легенда Ямала. Это он привел сюда своих бывалых соратников, взял на себя решение дерзкой трудновыполнимой задачи по временам. Двадцать лет ямальского пути — 20 лет жизни. Судьба.

СНХР.
Нак: Железная дорога — это ж не самоцель. Когда будет принято окончательное решение, что газ — в конкретный период — должен пойти с Ямала, тогда мы и забьем серебряный костыль. Газовикам ничего не останется делать, как обеспечить необходимое финансирование. Мы не зря сохраняли свою базу. Мы ее держим, несмотря на все сложности, люди терпят, потому что все понимают — впереди работа, газ Ямала нужен. Это же баланс России. Жалко, понятно, что время уходит. Годы. Один, второй, уже третий. Сегодня «Газпром» может обходиться без газа с полуострова. Самое главное: совершенно особые условия строительства — норм и правил для стройки не существует. Нет практики отечественной. В мировой практике нет аналогов. Параллельно, ведя строительство, мы работали вместе с наукой: проектировщики на базе этой стройки разрабатывают нормы. Про паникеров и дезертиров я бы не стал говорить. Сопротивление этой стройке было со стороны экологов, со стороны аборигенов. Но это временно, люди поняли, что вреда дорога не принесет, только пользу. За время режима ожидания поредели мы здорово, сами видите. Два драматических вопроса. Первое — сохранение костяка и базы стройки. Это ж огромные затраты, если опять с нуля начинать стройку. Второй вопрос — железная дорога требует эксплуатации. Если ее прекратить — через два года ничего не останется. Сложное удовольствие. Ради этого мы держимся. Были задержки финансирования, задолженность по зарплате доходила до года. Год (!) нормально людям платить не могли. Крутились, как могли. Но люди понимали, во имя чего они приехали.

Титр: Владимир Нак — председатель Совета директоров «Ямалтрансстроя»

фотографии времени


В. Нак на стройке
с коллегами,
соратниками


рабочая живая
дорога


зимние и летние
работы трассовиков


летний пронизывающий
ветер
пронзительное лето
жестковатые ветра


хроника
стройки


затяжной северный
дождь


тундра — как
сплошной сугроб


одинокий дикий
олень


хроника
стройки


профсоюзное
собрание


озабоченные
работяги


новая школа


новый клуб


кафе на трассе


спорткомплекс


поджарые монтеры
пути


зал тяжеловесов


технологическое
производство


базальтовое
волокно


светлея, стелется
дорога


Плюнуть? Это неправильно. Мы ж совершенно не ради этого сохраняли и себя, коллектив, и стройку. Хочу повторить. Я мог бы пойти по пути многих крупных организаций. Ликвидировать «Ямалтрансстрой», создать какое-нибудь ООО и заниматься где-нибудь капитальным ремонтом. Можно было. Жили бы не хуже, а может, даже лучше, чем сейчас. Но мы поставили другую задачу. Мы должны построить именно эту дорогу. Много сложного. Мы вышли фактически в голое поле, Обская — это же поле, один домик и станционное здание. Больше ничего. Мы создали жилой массив. Председатель тюменского облисполкома Чернухин приехал, был поражен: кроме жилья и общежитий уже стояли и столовая, и школа, и детский сад, и клуб, и магазины. Плюс инженерия, сети, мы построили очистные сооружения. Лабытнанги лет 25 уже строят современные очистные, а мы — за год. Поселок развивался, производственная база, приличная капитальная база. Построили цех очень эффективного утеплителя из расплавленного гранита, тончайшая нить является экологически чистой.
Сегодня Игорь Владимирович Нак — генеральный директор «Ямалтрансстроя», командует стройкой. Он пришел сюда прямо из института, прошел весь путь, все этапы, начинал монтером пути, тянул трассу на Когалым. Пользуется авторитетом. И не потому, что я его отец. Он профессионал. Энергичный и преданный этой дороге. Понимаете?
Конец СНХР.

обычная
работа
на трассе


Ведущий (з\к):
Дорога — всегда испытание. Здесь, на этой трассе, испытывает не только полярный Ямал, пожалуй, экзаменует само время. Два века сразу.
Самое трудное время России.
Ямальская трасса показала, что в стране остался несокрушимый рабочий класс, неистовые работяги — куда там хваленой наполеоновской гвардии! Она под Москвой пропала, а тут честное Заполярье.
Народ — главный капитал страны. Рабочий народ. Последнее время могло поколебать в него веру. Но здесь — не поколебало. В «Ямалтрансстрое» это осознаешь особенно. Да и сам «Ямалтрансстрой» — с его мощным опытом — уникальный капитал России.

свирепая
полярная весна
обжигает


обжигающее солнце


съемка против
солнца


весна беспросветного
света


работающие
люди, новенькие
кухлянки —
«Ямалтрансстрой»


Только как бы Россия — по своей привычной легкомысленности — об этом не забыла.

голова укладки


СНХР.
Титр: Иван Моргачев — монтер пути

Моргачев: Меня занесло на эту стройку БАМовским ветром. Закончили БАМ, я поехал по вызову. Здесь начинал с нуля, с первого звена. Помните, пытались в 86-м перед Новым годом. С первой попытки не получилось — зимой на нуле первое звено ложили.

Лабытнанги
рабочий участок
будничная работа


— Запомнились все километры — 268?

весенняя тундра


— Зимой — морозы, пурга, поломки. Летом — мошка. Мелкая, но беспощадная. Не сладко. Каждый километр запомнился.

мокрая весна


Вечная жижа, вечная мерзлота, летом полотно оттаивает, проседает, чиним, чтобы ходили поезда.
— Настроение давно стало портиться?

тундра тонет в
сырости
туман над
ягельниками


— Жизнь тяжелая. Цены дорожают? Дорожают. Денег уже не очень много получаем. Существуем.

Лабытнанги


магазин


— Какие заработки?

очередь
богатый прилавок
стандартная квартира


— У всех по-разному. У меня выходит 15 тысяч.
— На 15 тысяч в Лабытнангах можно прожить?

съемки в семье


— Трудно. Сами видели, какие продукты. Это ж не одному, плюс семья. Сын — третий курс в Москве. Учится на компьютерные технологии. Сказал: сюда не приеду.

хозяйка
фотографии детей


— Иван Петрович, настроение первых лет — сделаем, прорвемся и быстро?

чай на столе
хозяйка состряпала
ватрушки


— Тогда действовала другая система. Стана приказала — надо! Комсомол, допустим, ответил — есть! Сейчас каждый варится в своем котле.

буровая в тундре


— Но прорвемся на Бованенково?

близкое море
льды в Карском
белое на голубом
разъезд «Хралов»


— Я бы так сказал: мы-то прорвемся, но все зависит от финансирования. Нет его — соответственно, нет материалов. Лично я, по-моему, до Бованенково уже не дойду.
— Но будет дан приказ?..
— За три года? Нет!

рабочая бытовка
сушатся спецовки
и бахилы


Конец СНХР.

СНХР.

Титр: Пляшечников Леонид — монтер пути

неистовые
работяги


— Холостяком приехал?
Пляшечников: Я ее сюда привез. Она никогда не жаловалась. На этой стройке только крепкие мужики и крепкие женщины.
— Что за 20 лет настроил?
— 268 километров. Все мои. Все прошел. На каждом километре — литр пота.

пикет — 268 км.


— Ведро пота — ведро водки?
— (Смех) Здесь даже когда дожди льют — сухо. В начале интереснее было. Лозунги были. Обещали. Сейчас не обещают ничего.
— Русский мужик, он терпеливый?
— А куда деваться? Добьем.
Конец СНХР.

утро в трассовом
поселке
ранняя весна
полуголые работяги
обтираются снегом
снег — кругом


переправа через
Обь
Лабытнанги,
причал

Ведущий (з\к):
Чтобы развиваться — надо строить дороги. Для такой территории, как Ямал — особенно важно. На Ямале дорог прокладывают немало. И авто, и железных, и воздушных. Но не без проблем. На Ямале все проблемы — всегда в квадрате. Заполярье.

Салехард
Дом Советов
заседание
ГосДумы
Ямала
спикер С. Харючи


СНХР.
— Сергей Николаевич, когда решили строить железную дорогу по Ямалу до Харасавэя, в каком лагере числился?

пленарное заседание Думы
депутат Игорь Нак
среди других депутатов


Харючи: В оппонентах. Сомнения в безупречности железной дороги — терзали точно. Она пересекает основные маршруты касланий оленьих стад. В чем сомнения? Согласятся ли проектировщики делать переходы на маршрутах? Непрерывные рельсы — серьезное препятствие для оленеводов. Провели облет оленеводческих стад, встретились с коллективами тундровых пастухов — проектировщики, промышленники, строители приезжали, рассказывали, объясняли. На полуострове Ямал, насколько помню, 26 нефтегазовых месторождений разведанных. Что, их так и оставлять? Тундра поняла абсолютно.
— Никого, кто готов лечь на рельсы?

солидное собрание
серьезные лица


Титр: Сергей Харючи — председатель ГосДумы ЯНАО

олени
в тундре
появились авки
они еще еле стоят
на ногах, но честно
движутся вперед
ямальская тундра
быт тундровиков —
красивая завидная
естественная
жизнь


— Были горячие головы. Были-были. Ненцы — горячие парни. Но двинулся согласительный процесс, все поняли и согласились, но с замечаниями. Никто не спрашивает, зачем я еду по этой дороге на оленьей упряжке навестить родствеников в Лабытнангах, посетить Салехард, увидеться с детьми-студентами, с друзьями.
Конец СНХР.

заседание окружной Думы

СНХР.
Худи: Это самые ягельные места, где мы сейчас стоим. И летом, и зимой, и осенью — постоянно каслают оленеводческие стада.

карта округа
«СибНАД», Тюмень
карта проекта
«Урал промышленный —
Урал Полярный»


— Много дорожка напортила ягельников?
— В принципе, нет, она же узкая, 10–15 метров. Дорога-то ягелю не мешает. Особых неудобств нет.
— Ювелирно работают транспортные строители? Или место вольное: километр туда — километр сюда?

голова укладки —
последний километр


— Здесь такая вольница невозможна. Каждый километр, буквально каждый метр согласовывается, идет по согласию и разрешению коренного населения.

Титр: Сергей Худи — инженер-эколог

— Обиженных ни одного?
— По-крупному — не было.
— Твои олени где пасутся?
— Мои олени? Километров пять отсюда, на восток.
— Твой белый олень не обижался на дорогу?
— Не обижался. Приходит сюда в гости. Олень с дорогой мирится, люди тоже. Ненец мирится. И хант, и коми. Здесь же не только ненцы живут — и ханты и коми, все оленеводы здесь каслают.

передовой
пикет,
зимовка
честное
Заполярье


тундровая
живность


птичка


Конец СНХР.

следы на снегу —
смелые животные


спутники —
собаки

Ведущий (з\к):
Освоение Ямала, полуострова Ямал — это настоящее или будущее? Близкое будущее? Дальнее? Вопросов очень много. Со стратегией освоения явно много неувязок.

следы трактора по
ранней тундре


И как всегда: все начинается с дороги. И… с проблем этой дороги.

олени в тундре


Железнодорожная магистраль Обская — Бованенково остановилась на 267-ом километре. До конечной станции — еще столько же заполярных верст. Почему не движемся вперед? Есть объективные причины для остановки, заминки, задержки?

белый вожак
гордая осанка —
вождь оленьего
племени


ландшафты Ямала
близкий Полярный
Урал


СНХР.
Артеев: Все прекрасно понимают. Вопрос наполнения бюджетов связан с активизацией крупномасштабной деятельности «Газпрома» прежде всего, на полуострове Ямал. Заявление, сделанное представителем «Газпрома», что освоение откладывается до 2015 года, естественно, воспринято неоднозначно и руководством округа, и населением. Можно все же ожидать, что крупномасштабные строительные работы в части газопроводов начнутся уже до 2010-го. Что касается железной дороги, естественно, это будет активизировано в ближайшие 2–3 года.

Алексей Миллер
в Югорске
разговор


новый офис
«Газпрома»
в Югорске


Салехард:
губернаторская
резиденция


— Стратегический запас России?
— Стратегический резерв.
— Когда такая мощная организация — «Ямалтрансстрой», если не простаивает, то не используется на полную мощность, можно говорить, что был допущен все-таки серьезный стратегический просчет?

Титр: Алексей Артеев — зам. губернатора ЯНАО

Алексей Миллер
на Ямале с губернатором
Юрием Неёловым подписывают
Соглашение


— Решение о стройке принималось на излете советских времен. Решение замечательное, но советская власть исчезла. Сегодня коллектив составляют дети тех, кто строил БАМ. Коллектив с хорошими традициями. Вспомнить главного ветерана, Почетного гражданина Ямала Владимира Георгиевича Нака. От него пошла новая железнодорожная династия. Оптимально и безусловно действует принцип: чем раньше, тем лучше. Обратного пути нет.

Салехард:
Дом Советов


совещание
трех губернаторов —
Сергей Собянин
Юрий Неелов
Александр Филипенко


Игорь Нак в гуще
депутатов


Ведущий (з\к):
Эта стройка — поэма.
Эпос.
Драма.
Все справедливо.
Всё — честная правда.
Великий Сталин однажды железнодорожно замахнулся на полуостров Ямал. У вождя — не получилось. А замах был ко времени: если бы тогда рельсы дошли до Нового Порта на Обской губе — история освоения Ямала писалась бы совершенно иначе. И при чем здесь сослагательные наклонения? Урок.

Юрий Неелов на
стройке
Полпред Президента
Петр Латышев в Салехарде


Анатолий Брехунцов
в «СибНАЦе»:
совещание по «Полярному
Уралу»


люди стройки


Магистраль до Бованенково — грандиозная стройка рубежа веков — новая попытка России повернуться лицом к проблемам развития своего — по Менделееву — арктического «фасада». У стройки — солидная история. «Ямалтрансстрой» на трудном полуострове решил много проблем трансарктического освоения. «Ямалтрансстрой» — история испытания, история преодоления. Это годы профессионального мужества и — что самое важное — работы на перспективу.

карта
полуострова


схема старой дороги
на Новый Порт и
Мыс Каменный


фото: ГУЛАГовский
лагерь на Ямале


СНХР.
Нак: Пустых лет по определению быть не может. Когда возникли некие сомнения в целесообразности строительства дороги, мы очень активно занялись бюджетным строительством в национальных поселках. Много построили для Приуральского района: это и сам райцентр Аксарка, и Белоярск, и фактории Щучья, Лаборовая, где сегодня концентрируются коренные жители. Построили много транспортных объектов для округа: в Салехарде, в Лабытнангах. Для «Ямалтрансстроя» не было остановки, это постоянно действующий организм. Нормальный труженик, нормальный человек не может сидеть без работы.

«мертвая дорога»
музейная композиция


бараки ГУЛАГа —
Лабытнанги, Надым


Игорь Нак в рабочем
кабинете в
Лабытнангах


Фото: Нак с Борисом
Грызловым,
Владимиром Путиным,
Сергеем Собяниным


— Для руководителя психологически сложно переносить эти постоянные кризисы, постоянные тупиковые ситуации, работу, я бы сказал, в режиме ожидания. Стрессово?

Титр: Игорь Нак — генеральный директор «Ямалтрансстроя»

— Я не стал бы на этом спотыкаться — стрессовые ситуации, просто работа в рынке достаточно сложна. Не ради праздного любопытства мы работали в жилищном строительстве, занимались производством строительных материалов. Законы экономики, законы бизнеса — коллектив принимал решения в короткие сроки перепрофилировать свою деятельность, направить в русло, где доход более эффективен.

рабочие эпизоды
строительства
зима, весна, осень


Нак с оленеводами
в ненецком чуме
подарки для сирот
в лагере «Земля
Надежды»
Александр Коляда
спецпоезд


— Тяжела рыночная школа на примере «Ямал трансстрой»?
— Она счастливая, но тяжелая.

рабочие моменты
стройки


сталинская
карта заполярных
строек России — Мурманск,
Норильск, Воркута,
Салехард и Игарка
(архив ЛенГипротранса)


— Такой вопрос, Игорь Владимирович. Вы занимались историей северных железнодорожных строек. Я вот подумал: нет ли эдакого «заклятия Берии»: все дороги на российском севере, на Ямале, на севере Красноярского края, на Таймыре, к которым впрямую причастен, не к ночи будь помянут, Леонтий Павлович, над ними какое-то проклятие висит? «Мертвая дорога» Салехард — Игарка. Здесь, на Ямале тяжелая несостоявшаяся дорога до Нового Порта. Мистика бывает? Нет такого проклятия?

отдельно — дорога
на Харасавэй


Владыка Димитрий
и Игорь Нак


— Вы знаете, в жизни все делается с благословения Божьего. Вы правы, на Севере легких дорог не бывает. Наша, если не самая тяжелая, то нелегкая. Но я уверен, Бог нам помогает в нашем большом деле. Заметьте, все железные дороги на Севере России строили или несвободные люди, или зэки. А наша стройка — стройка свободных людей. Впервые в истории северной России. Так что, диктаторские заклятия на нас не распространяются.

часовня на «нуле»
вахтовая церковь
на Бованенково


ландшафты
Ямала


— Пессимистов в «Ямалтрансстрое» не осталось?

рабочая гвардия
стройки
красивые лица


— Как анекдот звучит? «Кто такой пессимист? — Хорошо осведомленный оптимист!» Мы хорошо осведомлены.
Конец СНХР.


наши герои
Алексей Крылов
Евгений Северин
Иван Моргачев


Ведущий (з\к):
20 лет «Ямалтрансстроя»
20 лет современной России.

Леонид Зыков
Сергей Худи


Непростое время.
Сложнейшие годы.

аншлаг, идут рабочие
по мосту
спины, рабочие
фуфайки «Ямалтрансстрой»
каски


Перед большим стартом надо собраться, сосредоточиться. Мы сегодня ощущаем свою Россию накануне небывалого взлета. Она выстояла трудные времена — и это хороший плацдарм для разбега.
В «Ямалтрансстрое» всё — как у России. Он работал и держался. Держался, чтобы работать. Сделал всё. Готов к большому старту.

рабочий ритм
Обская, «Хралов»,
контора «Ямалтрасстроя»
мозговой штурм
озабоченные инженеры,
проектировщики,
изыскатели
работа на магистрали


ландшафты вольный Ямал
магистральная работа


«Ямалтрансстрой» сегодня — история будущего. Отсчет начинается. Время пошло.
Время этой истории.

2005 г.

Плывут титры:

На «Соленом Ямале» работала съемочная группа телерадиокомпании «Регион-Тюмень»:
Анатолий Омельчук — журналист;
Эдуард Улыбин — режиссер;
Сергей Лыкасов — телеоператор;
Александр Шешуков — телеоператор;
Анастасия Баянкина — корреспондент.


ГРАЖДАНИН ЭПОХИ

Легендарный
ВЛАДИМИР НАК
Синопсис телефильма

Ведущий з\к:
Не часто случается: совпали ― время, человек и место. Совпало: Владимир Нак, Ямал, конец XX века. Владимиру Наку повезло с Ямалом и «Ямалтрансстроем» ― Ямалу повезло с Владимиром Наком. Их немного, людей, которых можно назвать: удача Ямала. Василий Подшибякин, Константин Миронов, Владислав Стрижов, Рим Сулейманов. Владимир Нак.

Тюмень. Встреча ветеранов.
Пожившие седые люди.
Они причастны ― они у начала трассы.


СНХР.
Владимир Нак: Давайте начнем чуть-чуть с истории. Я случайно попал на партийно-хозяйственный актив в Коми, он проходил сразу после выхода Постановления союзного правительства о развитии нефтегазового комплекса в Западной Сибири. Там строчкой записано: «Строительство железной дороги для освоения нефтегазовых месторождений» Ямала. Мы вертолетом из Печоры летим по направлению трассы, проекта еще нет, только изыскания. Я даже не мыслил работать на Ямале. С нами летит директор «Ленгипротранса». Я его спрашиваю:
― Слушай, как тут железную дорогу проектировать? Надо просто простроить 500-километровый мост. Одна ж вода кругом!
Лечу обратно в Москву, думаю. До этого я 9 лет работал в Главке, перед этим все время на производстве, курировал много строек, в том числе ― в Прибалтике и Белоруссии, на севере России. Думаю: елки-палки, сидишь-сидишь в Главке, работа в принципе неплохая, но здесь-то ― живое дело.
У меня хорошие отношения с министром, особенно с первым замом. Я остался и говорю:
― Олег Николаевич, знаешь, у меня мысль зародилась, не плюнуть ли мне на наше бумажное Министерство, не податься ли на Ямал, на эту стройку?
― Я Вас поддержу.
― Только, Олег Николаевич, я ни с кем не советовался, сам еще не продумал, прошу ― никому не говорить. Разговор между нами.
― Хорошо.
Через пару дней сижу на совещании у министра. Закончилось, министр мне:
― Задержись.
Остаюсь.
― Что ж ты так? У нас вроде хорошие отношения с тобой. С Макаровым делишься, а не со мной.
― Чем я делюсь с Макаровым?
― Как же, насчет Ямала.
― Ну, ё-мое, Макаров… Я ж его просил, никому ни о чем. Сам еще не решил…
― Решай, мой тебе совет.
Я пришел домой, сказал жене. Ира:
― Я на Ямал не поеду.
Всю жизнь человек прожил в Москве.
― Ир, ну подумай.
― Не поеду!
Она поехала, знаете когда? Я приехал на Ямал в самом конце января 86-года, а она ко мне заявилась 1 мая. В гости. Посмотрела на Лабытнанги:
― О, это ужас!
― У этого города всё впереди…
Она уехала, прошло еще несколько месяцев:
― Ладно, я еду.
Что ее поразило? Ее поразила природа Ямала.
Я зашел к министру Брежневу:
― Владимир Аркадьевич, если Вы не передумали, я готов.
― Давай!
Вот так и началось.
Конец СНХР.

Москва, выставка в Третьяковке. Аншлаг.
Картины Ирины. Узнаваемые лица.
Владимир Нак немного отстраненно, одиноко.


Ведущий (з\к):
Ему повезло с женой. Он строил дорогу. Она открывала Север. Это только кажется, что Север открыт. Север открывается снова и снова. Персонально. Лично. Личностно.
Ямалу повезло с художницей Ириной Кузнецовой-Нак.
Ее Север яркий.
Солнечный.
Неожиданно-непривычно солнечно яркий.
Это женский Север. Север художников-мужчин мрачен, величественен, угрюм, суров. Земля для подвига.
Ямал Ирины Кузнецовой ― обжигающе ярок. Живая земля. Земля радости. Рожающая земля.
Красивый женский взгляд.
Вечное бабье лето.
Земля незаходящего солнца.
Солнечная земля.

Ведущий (з\к):
Джентльмен. Лидер. Дипломат. Интеллигент. Профессионал. Я, грешным делом, подумал: железнодорожная магистраль Обская-Бованенково, чисто заполярная железная дорога — заполярнее в России нет, — важна ли сама по себе? Понятно. Дорога функциональна. «Газпрому» интересна и необходима позарез. Но важнее еще и как пример-образец. Такой сложности стройки отечественным транспортным строителям — по силам.
И, еще главнее, — на полярно-хрупком Ямале такие грандиозные стройки можно вести предельно экологично.
Характер лидера, главного строителя передался самой стройке. Она построена (вмещает это в себя) — профессионально, лидерски, джентльменски, интеллигентно.

Тюмень. Дом Советов.


СНХР.
Николай Бабин: Первая встреча: Нак — депутат окрсовета, я — директор совхоза «Байдарацкий». Повстречались. Сообщает: будем строить дорогу в вашей тундре. Я отвечаю: придется взаимодействовать.
Он приезжает в гости, а мы начали в Белоярске наконец-то класть лежневку, бревна навалили, сверху навоз…
— У него своя дорога — у нас своя?
— Своя. Он посмотрел: лежневка из дров. А по поселку нельзя проехать — топь, тундра. У нас всего один трактор, прошел возле сельского Совета, там еще ямина, и всё — трактор тонет. Неделю стоим, ждем. Сделали лежневку. Нак приехал:
— Что вы тут делаете?
— Дорогу.
Он посмеялся.
— А для чего навоз на бревна?
— Дак, эти бревна пролежат 100 лет, в навозе они созревают. И, конечно, хорошо бы, если б помогли…
Слушайте, это просто великое счастье, что он приехал. Нак гравийно-песчанной смеси привез, потом плиты. Плиты мы положили, пошли женщины с колясками в туфельках по этому бетону! Жеманничают. Великое счастье. Он молодец! Дорогу сделал на Лаборовую.
— Дорога Неркаги?
— Точно. Анна настояла. А как мы строили факторию Щучью! Поехали по реке Щучьей, приехали на корабле, зашли в магазинчик, старый сельский Совет у нас был, двухэтажный. Я говорю:
— Детей очень много, возим в Белоярск, далеко, суетно. Неплохо бы начальную школу. Нак говорит:
— Какой вопрос? Я, как депутат, школу пробью.
Слушайте, буквально через год мы начали строить и школу, и Щучью.
— Николай Андреевич, хочешь убедить меня и я должен поверить, что Бабин со своим задиристым характером никогда с Наком не ругался, не спорил, не дрался?
— Нет.
— На кулачки не вызывал?
— Мы спорили иногда. Привезли, скажем, ФАЛ для Щучьей из металлических балков. Уютное здание, красивое, могут размещаться специалисты, оленеводы могут отдохнуть. А балки не того сорта. Нюансы были, спорили по чисто производственным делам. А человеческие отношения у нас сложились добрые. Владимир Григорьевич сразу завоевал авторитет, уважение. Его интеллигентность поражала всех.
Конец СНХР.

Прижизненная книга Владимира Нака.
Валентина Вахнина рассматривает фотографии.


СНХР.
Вахнина: Ох, очень хочется мост посмотреть, чудо-мост через Юрибей. Я ж там тонула с упряжкой вместе. Это 1953-й год, я сама из семьи репрессированных, без паспорта, все это знали. За упряжку с меня высчитали, ну олени тогда копейки стоили, 5 быков утонуло, утопила я их. Я сама плавала в малице. Ненцы же утопленников не спасают, у них: это Бог берет. Я-то им кричу (тогда еще не умела говорить по-ненецки, это сейчас в совершенстве знаю ненецкую разговорную речь), ору:
— Яшка, я же не ненка, я русская! Я не твоего Бога.
Он мне аркан бросил. Ой, а малица-то намокла. Течение бешеное. Тону совсем. Меня так крутило! Вы ж видели, там такущее течение…

Титр: Валентина Вахнина — директор оленеводческого совхоза «Россия».

— Юрибей — очень интересная, Анатолий Константинович, река. Это моя мечта, не хочу умирать, не увидев эту реку и мост. С ней у меня столько связано… Удивительная река. А рыба какая! Вы ели омуля юрибейского? Такого омуля больше нигде нет. Даже на Байкале, у меня там сестра живет, там не вкусный омуль. Юрибейский куда лучше! Конечно, очень бы хотела посмотреть Наковский мост. Четыре с лишним километра… Я не представляю. Чудо. Сейчас многие тундровики учатся, станут путейщиками, обходчиками, начальниками станций. Если сделали всё по уму, дорога, конечно, во благо.
Мужчина Владимир Григорьевич несколько суховатый, но очень деловитый. Культурный, очень вежливый. Он когда приезжал в Панаевск к нам, в совхоз, у меня всегда спрашивал разрешения зайти в кабинет. Входил, целовал ручку, а у меня-то руки доярки и оленевода. Очень культурный, Владимир Григорьевич, вежливый. Началось у нас с ним с негатива: я находилась в тундре, мы приехали на прививки, а на нашей летовке буровая стоит. Бочки разбросаны, все перекопано, представляете? Мы возимся тут с телятами, весенний отёл, телятки слабенькие, стадо большое — три тысячи рогов, телята плохо ходят. А тут соседи со своим бардаком, нежданные.
Владимир Григорьевич меня выслушал очень внимательно, всё объяснил. Обнял вот так, взял, к карте подвел:
— Это мы так планируем, обо всем сначала договариваемся. По-человечески сказал:
— Мы всё, все убытки вам возместим. Никуда не обращайтесь, мы обязательно сами сделаем.
Они всё возместили нам.
— Сказал — сделал?
— Возместили трактором, горючкой, запчастями, у нас этого добра всегда не хватало. Он очень строго своих провинившихся наказывал. Такого больше не повторялось. После того случая сам полетел в тундру. Встретился с оленеводами, переписал сам, что надо вернуть. Десять шкур пропало, два тока испортились, сгноили там что-то, нарты сломаны. Он спрашивал:
— Сколько это стоит?
Я такого человечного руководителя больше не встречала.
— Покорил женщину?
— Покорил. К нему сами оленеводы обращались. Лидия Васильевна моя, Окотетто, женщина бойкая:
— Валентина Александровна, у меня мясо пропадет, надо вывезти.
— Лида, да ты что, я борт закажу, а стоимость его всё твое мясо скушает.
Она сама вышла на Нака. Он дал борт бесплатно.
— Свежую печёнку москвич Нак ел?
— Кровь не пил, а мясо ел. Строганину очень любил.
— Убедил Владимир Григорьевич, что железную дорогу в хрупкой тундре…
— …нужно…
— …можно построить красиво и…
— красиво.
— …грамотно?
— Ничего не нарушая.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Ничто не предвещало… Предполагалось — будет героическая эпопея. Тогда страна жила БАМом. Предполагалось: на Ямале будет свой, заполярный БАМ. Ничто не предвещало драматической эпопеи. И он, Владимир Нак, не выглядел трагическим героем.
Но драм у этой стройки хватило бы на приличный эпос. Скажем, и для Эсхила и для Шекспира.
Нак строил уникальную железную дорогу.
Стройка строила Владимира Нака. Начинал ее — один человек. На финише это был уже другой Нак.

СНХР.
Владимир Нак: Сложностей много. Первый секретарь обкома сказал:
— Не пущу транспортных строителей в Лабытнанги. Бараков понастроят, уйдут, а нам расхлебываться. Летучие голландцы.
Я сказал:
— Не будет бараков.
Богомякова пытался убедить, дважды вызывался на прием: не будем мы строить бараков. «Ямалтрансстрой» садится основательно, на десятки лет. Не выгодно нам строить хибары.
Мы ж действительно сделали поселок показательным. И в Салехарде, и в Лабытнангах асфальта нигде не было. У нас — свой асфальтовый завод, мы укладывали первый асфальт у себя в поселке. У нас, «летучих голландцев», спортзалы, поликлиника, больница, магазины, не говорю о котельных. Столовые, детский сад, школа, полный набор всего хозяйства. Меня встречали в штыки: где разрешения? Но первые ямальцы — Миронов, Первушин, Корепанов — первые секретари окружкома, всем говорили:
— Мы помочь ему ничем не можем, нам не сломать Богомякова, но Вы его не трогайте.
Если бы захотели, конечно, могли вплоть до уголовных дел завести — самовольный захват территории, самовольное строительство…
Потом приехал Пономарев. Он был секретарем горкома партии Московского, у Гришина, а Гришин — член Политбюро. А мне приходилось, работая в Главке, много сотрудничать с Пономаревым на объектах, он возглавлял Госгражданстрой. На Ямал приехал для утверждения генеральных планов базовых городов освоения газовых месторождений Ямала — по всему округу. Он сошел с самолета, поздоровался с Первушиным, меня спрашивает:
— А ты-то что здесь делаешь?
Отвечаю:
— Я Вам потом расскажу, мне нужна аудиенция.
Я ему рассказал всю эпопею. Мы собрались у Первушина, он задает мне вопрос, я понимаю, что идет игра. Спрашивает:
— Ну скажи, ты также будешь работать порядочно, как работал в Москве?
— Безусловно.
— Если ты меня не подведешь, то считай, что твоя Обская, твой поселок утвержден.
Поставил окончательную точку.
Конец СНХР.

Ведущий з\к:
Немного личного. Я работал в Салехарде, в радиокомитете, когда получил приглашение на открытке. Открытка изображала цветущую роскошную розу. Казалось, она благоухала даже на снимке. На обороте — казенный текст: «Руководство, партбюро и профсоюзный комитет ПСМО «Ямалтрансстрой» приглашает Вас принять участие в митинге, посвященном укладке первого звена железнодорожной линии Обская-Бованенково. Митинг состоится 27 декабря 1986 года в 12.30 у нулевого километра (переезд станции Обская)».

Киносъемка 1986 года.
Оператор Виктор Завьялов.
Черновики.


От нулевого пикета стартует заполярная железнодорожная магистраль, аналогов которой в мировой практике нет и, вроде, не предвидится.
Я позвонил в Тюмень, пригласил группу телевизионщиков. Старший из них, кинооператор Виктор Завьялов, засомневался:
— У вас ведь там полярная ночь. Чего мы наснимаем?
— Попросим прожектора врубить, — некомпетентно пообещал я. — Телезрители особо не почувствуют, где происходят события.
Завьялов как в воду глядел: снял всего несколько планов. Но вовсе не потому, что декабрьский денек за полярным кругом — куц, как заячий хвостик. Особо торжественной укладки первого звена не получилось.
Мороз за минус сорок? Наверное, бывалым северянам, бывшим БАМовцам, это вряд ли помешало. Но вот у путеукладчика человеческого резерва морозоустойчивости не оказалось. Он рассчитан на работу при минус 28 градусах. И уж как ни колдовали, как ни хитрили прославленные трансстроевские механики, путеукладчик свой длинный «хобот» так и не сумел высунуть.
— Так что, — спросил я у организаторов митинга-праздника, — во всем отечестве не сыскалось ни одного полярно-потребного путеукладчика?
— Во всем отечестве…
— А как же дальше?
Я явственно увидел, как мой вопрос завис в густом морозном воздухе, а руководящий собеседник безнадежно махнул рукой.
Открыточку с нежной преждевременной розой я все же сохранил, хотя немного помял в кармане. Наверное, тоже нервничал.
Первые звенья, целый километр от нуль-пикета, лихие ямалтрансстроевцы до Нового года все же уложили. Нет, морозы не стихли, и путеукладчик на трассу не вышел. Укладывали вручную, как на первом дореволюционном Транссибе. Понять настойчивых современников можно: километр уложенного пути — их конечная продукция. А зарплату трансстроевцы получают с конечной продукции.
Я запомнил тогдашнего Нака. Он моментально осунулся, когда стало ясно, что и природа, и техника — всё против. Но ничто в нём не выказывало: первый пролёт — полный пролёт. Нак командовал, одобрял, подбадривал, смеялся. Первый шаг — разве он бывает легким?
Стало ясно: будет невероятно трудно. Но у него — получится.

Тюмень. Областная Дума.
Очередное регулярное заседание.


СНХР.
Титр: Сергей Корепанов — председатель Тюменской областной Думы.
— Я с Наком познакомился в середине 80-х, было много оппонентов, не хотели и не верили в то, что дорога нужна и будет построена. Мотивы разные. Мол, она нарушит сток воды, маршруты касланий оленей, погубит рыбоугодья, святые места, нарушит традиционный образ жизни. Препонов — невероятно! А на Ямале, Вы знаете, к тому же льдисто-илистые породы. В дорогу мало кто верил.
— Владимир Григорьевич не производил же впечатления яростного бойца?
— Абсолютно. Мне он показался человеком добрым, мягким, немножко вкрадчивым… Если бы он не был строителем, из него получился бы великолепный дипломат. На момент, когда стройка начиналась, я служил первым секретарем Шурышкарского райкома партии. Именно «Ямалтрансстрой» решением бюро окружкома назначили шефствующим предприятием по компенсационному строительству в нашем районе. Я рад, что судьба свела меня с ним. Это одна из самых ярких и цельных личностей, которые я вообще знал. Хотя железная дорога не шла по нашему району, но Нак очень обязательный. Всё, что он обещал — и клубы, и жилье, и электростанции, и укрепления берегов рек в Шурышкарском районе — он сделал.
— Он же был депутатом Тюменского областного парламента.
— В части парламентской деятельности продолжает его дело сын Игорь Владимирович, с которым приятно работать, как и с отцом.
— Бацилла парламентаризма передается генно?
— Статус депутата и для Нака старшего, и для Нака младшего важен, нужен, и полезен. Для них, и для Ямала. Они решали — решают вопросы на законодательном уровне.
— Где должна закончиться, по Вашему бывалому северному мнению, железнодорожная трасса от Обской: Харасавэй? Тамбей? Остров Белый?
— Лучший вариант — на Северном полюсе.
Конец СНХР.

СНХР.
Титр: Фуат Сайфитдинов — депутат Тюменской областной Думы.
— В Салехарде, в Лабытнангах никогда не было крупных предприятий, кроме кочевого народа — геологи, геофизики. Высадка Минтрансстроя вселяла оптимизм и предвещала развитие города. Сам лидер «Ямалтрансстроя» — опытный, редкостный, штучный человек. Мы не всегда соглашались, но его настойчивая позиция в конечном итоге побеждала и, по прошествию лет, полагаю, она абсолютно верна.
— Человек — твердыня?
— Безусловно, твердыня. Владимир Григорьевич образованный, высококультурный человек, никогда не позволял себе снобизма. Каждому — ровня.
— Дело прошлое. Крепкая партийная организация была в «Ямалтрансстрое»?
— В «Ямалтрансстрое» костяк составляли рабочие коммунисты. Коллектив, в основном, молодежь, большинство приезжало по комсомольским путевкам. Путевки выписывала Прибалтика, Молдавия, Украина.
— Молдавские коммунисты, прибалтийские коммунисты?
— Очень много делалось, чтобы людям жилось комфортно. Даже на трассе — всегда хорошая кухня, добротная спецодежда, медицинская помощь, хорошая работа. Местные жители шли работать — высокая зарплата. По целевому займу давали машины. Хорошие стимулы.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Может быть, одна странность. Владимир Григорьевич Нак не производил впечатления сильного, харизматического лидера. Харизма через край явно не хлестала.
И в то же время… Отсвет, отпечаток его характера — внешне не впечатляюще сильного — явственно просматривается на его коллективе, который он, по существу, создал и вырастил.
Профессионализм. Настойчивость. Неистовая работоспособность. Терпение. Упорство. Неизбежная победа.
Они знали, куда пришли, и какое сложнейшее дело выпало на их профессиональную долю.
Как в любой самой ударной и гвардейской армии, дезертиры случались и здесь. Но гвардия — на то и гвардия: не сдается.

Трассовый поселок «Юрибей».
Вахтовый комплекс. Просторная столовая.
Рабочий люд поесть любит.


СНХР.
Титр: Александр Казаров — заместитель генерального директора «Ямалтрансстроя».
— Меня на работу принимал Владимир Григорьевич. Я сам сюда напросился после МИИТа, приехал в СМП в 88-м году. Летом. Обская начинала строиться — не просто палатки и вагончики. Строили промышленную зону, базы. Я — мастер на участке.
— 21 год на Ямале, красивое число, козырное, 21 — тотальный оптимизм?
— Жизнь — не железнодорожная колея, ровненькая. В стране ж было совсем плохо. Возьмем 91-й год: непонятки сплошные, естественно, это сказывалось на стройке. Но мы оставались и верили.
— Сегодня оппоненты и критики говорят: 20 лет прокладывали 250 километров, вроде как сознательно затягивали.
— Я бы таким ответил: «Вы придите и сделайте в такое время быстрее и лучше». Когда стране это стало не нужно, прекратилось финансирование, мы сумели сохранить все, что построили. Когда опять стало нужно, за три года дошли до Бованенково.
― У самого не возникала мыслишка: прощай Ямал! Здесь хорошо, но грустно?
― Грустить было некогда. Родились дети, бегать туда-сюда не хотелось, мы верили.
Конец СНХР.

СНХР.
Титр: Владимир Васильченко ― заместитель начальника СМП-351.
― Этим работа и сложна и интересна: супер болотистая местность, торф, слабые грунты.
― Все время с Вами кто-то из работяг идет?
― Есть Бирюков Алексей ― бульдозерист, с самого начала, от Обской идет, Мамчак ― сварщик, Коваль. Наберем человек семь.
― Что этих людей на этой стройке держало и держит?
― На Ямал я тоже приехал по комсомольской путевке. Думал, года на три ― заработаю на машину и уеду.
― Заработал? Что за машина?
― Ой… ВАЗ 2106. Серьезная машина, безусловно. Ямал ― он затягивает. У нас была чековая система, давали талон. Мы с женой две машины заработали за три года. Она ― ВАЗ 2107.
― Появилась новая мечта?
― Ямал засосал. Работой, грандиозностью своей. Может, даже этими постоянными проблемами. «Ямалтрансстрой» ― уникальный коллектив. Процентов 40 ― люди, которые начинали и идут.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Всякий уход ― без времени.
Мы недавно похоронили Владимира Григорьевича. Он упокоился в стенах Донского монастыря в Москве.
Но есть повод для печали светлой.
Миссия мужчины: дом, дети, деревья.
У Владимира Григорьевича Нака ― так его поблагодарила судьба! ― еще одно «д». Дорога. Честная дорога. Дорога мудрости.

Тюмень. Ресторанчик в центре.
Встреча ветеранов.


СНХР.
Владимир Нак: У меня сын Игорь закончил институт по той же специальности, что и я. Внук закончил, второй учится по этой же специальности. Четвертое поколение Наков ― династия транспортных строителей. Я серьезно заболел, передал стройку сыну.
В надежные, надеюсь, руки.
Конец СНХР.

Тюмень. Главная площадь.
Городской шум и утренняя жизнь.
Игорь Нак приехал на сессию областной Думы.


СНХР.
Титр: Игорь Нак― генеральный директор «Ямалтрансстроя».
― Характерный случай. Сложный период, распутье. Нет денег, не принимаются решения, все кричат об экологии. Надо договариваться с каждым работником «Ямалтрансстроя». Коренные нервничают:
― По этой железной дороге будут возить наши гробы!
Первый диалог у отца был с хозяевами этой земли. Помню эту встречу, мы прилетели в тундру, она часа четыре длилась. Долгий диалог ― вначале воинственный, тяжелый, потом позитивный. Концовка ― совершенно нестандартная. Бригадиры оленеводческих бригад, их было человек 30, вместе того, чтобы дать согласие на стройку, начали активно уговаривать Владимира Григорьевича стать директором их оленеводческого совхоза.
― Такой шанс ― стать директором совхоза ― Владимир Григорьевич упустил?
― Думаю, он косвенно был им всегда. Бригадиры, понятно, расстроились. Такого кадра упускают ― всё решает с лету. Разговор перешел в диалог по железной дороге, мы получили необходимые согласия, они прониклись отцовскими обязательствами. Но еще долго уговаривали Владимира Григорьевича остаться директором. Не могли понять, почему отказывается от хорошей должности. Он часто вспоминал этот эпизод, смеялся: у меня хороший запасной аэродром ― совхоз. Он, наверное, по характеру дипломат, но обязательно ― полководец. Всегда, принимая жесткое решение, обставлял его разумно, непременно учитывал мнения людей.
Вы знаете, у нас как-то с отцом получилось так, что мы все время находились в какой-то конкуренции, все время доказывали друг другу… Такая добрая конкуренция, она переходила, конечно, и в активную фазу, мы все время друг другу доказывали, кто из нас прав. По-человечески мы все время спорили.
― Отец был прав?
― Безусловно, я и тогда это понимал, но пытался защитить свою точку зрения. Он был немножко другой… Как бы поточнее выразиться? ― просто гражданин эпохи. И везде оставался таким, каков есть. Работа есть работа, это его долг. А семья? ― наверное, то, ради чего люди и живут.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Если честно: мы сами выбираем свою участь. От нас ― исключительно ― все зависит: не обстоятельства делают нас, а мы ― обстоятельства, чтобы свершить главное в своей жизни.
Он выбрал себе именно это:
― Гражданин эпохи.
Ибо нес в себе время, энергию времени, эпоху. Россия ― это всегда выброс энергии. Может быть, Россия — не всегда отлаженная система. Но Россия умеет воевать и строить.
Строитель Владимир Нак: гражданин России ― гражданин эпохи.

Плывут титры:

Автор, ведущий ― Анатолий Омельчук
Режиссер ― Эдуард Улыбин
Телеоператоры ― Сергей Лыкасов, Максим Марченко, Денис Осколков
Корреспонденты ― Михаил Басков, Анастасия Баянкина.


ТЕПЛАЯ ЗЕМЛЯ

СЕКРЕТНОЕ СЕРЕБРО

В Салехардском музее существует особая комната ― серебряная. Под особой охраной ― самые ценные экспонаты, реликвии музея, который уже ровно век сберегает драгоценное прошлое дальнего края.
За простой серебряной вещью ― пласт истории, судьбы людей, традиции народов, давние взаимосвязи. Интрига именно в этом: поиск и сами искатели ― археологи, этнографы, дилетанты-энтузиасты, простые жители. Ценность вещи ― индикатор эпохи. Первые находки иеромонаха Иринарха, экспонаты Василия Адрианова и Валерия Чернецова, серебряные версии «золотых баб». Вершинки айсберга, они влекут за собой пласты времен и многозначных событий.

Эпиграф:
― Миссия музея в современном мире XXI века? Одним словом.
Гришин: Не забыть.

Ведущий (з\к):
Чем теснее на человеческой планете ― парадокс! ― тем более одиноко чувствует себя человек. Тотальное одиночество. Память. Наша память. Она ― преодоление.
Спикер ГосДумы Ямала Сергей Харючи заходит в музей, наверное, не как праздный посетитель. Не сказать: как в дом родной, чувства, наверняка, сложнее, но ощущение дома явно присутствует.

Музейная экспозиция. Традиционный ненецкий чум гостеприимно распахнул свой нюк. Среди домашней утвари ― элегантная старинная табакерка благородной кости.

СНХР.
Титр: Сергей Харючи ― председатель Государственной Думы Ямало-Ненецкого автономного округа.
— Сергей Николаевич, Ваш отец, Николай Максимович любил табачок понюхать?
― Понятное дело. В тундре все еще нюхают простую нашу советскую махорку, разбавленную травами, березовой чагой, с приправами. Табакерка из мамонтовой кости. У нас в Тазовской тундре полно мамонтовых находок. Очень ценились изделия из нее. Оленью упряжь — множество деталей делали. Ненцы с мамонтовой костью умело работают. Существует определенная технология, кость отмачивают. А острый нож дедовский из очень закаленного металла, сдан в музей.
— Не жалко расставаться с семейной реликвией?
― В музее она на месте. Надолго. Думаю, навечно.
― Сергей Николаевич, Вы какой рукой подписывали распоряжение о присвоении Салехардскому краеведческому музею имени Ивана Семеновича Шемановского?
― Это же уже 10 лет…
― Какой рукой?
― Правой, мозолистой. Писал и обоснование, почему должно быть присвоено…
― Сам оленей запрягаешь ― сам постановления формулируешь. Кто с предложением вышел?
― Много ямальцев, которые увлекаются историей. В связи с рождением музейного комплекса, еще когда фундамент заливали, депутаты решили присвоить имя этого великого северного общественного деятеля, просветителя ― его детищу.
Конец СНХР.

Директор музея тремя ключами открывает тяжелую сложную дверь в секретную комнату. Здесь не много экспонатов. Но каждая ― на вес золота… Точнее ― серебра.

СНХР.
Титр: Сергей Гришин ― директор Салехардского музейновыставочного комплекса имени И. С. Шемановского.
― У каждого музея есть своя тайна? Должна быть своя тайна?
― Не у каждого есть. Но должна быть. У каждого музея особые коллекции, особые экспонаты. Здесь экспонаты из драгоценных металлов — серебряные и бронзовые изделия. Далеко не каждый музей может похвастать столь серьезной коллекцией. Иринарх начинал.

Ведущий (з\к):
Обдорску повезло.
В те времена, когда он был откровенной деревней ― век назад.
Не стоит деревня без праведника. Так в народе говорят.
В Обдорске такой праведник нашелся. Православный миссионер ― отец Иринарх. В миру ― Иван Семенович Шемановский. Ведь не полярная студеная скука заставила его в этом заштатном, Богом забытом селеньице ― уму непостижимо! ― начать собирать… прошлое. Начать собирать музей.
Стеклянный стенд с экспонатами, собранными основателем музея. Особо ― чучело белого медвежонка.

СНХР.
Гришин: Через два года после открытия музея у Шемановского случился пожар. Практически все экспонаты сгорели. В то время нашлось 30 человек из трехтысячного села Обдорск (наверное, это показательная статистика), 30 обдорян принесли пожертвования, начали восстанавливать и пополнять фонды.
― Какой маленький. Ему сколько лет?
― 98 лет назад этот некрупный, как Вы заметили, белый медвежонок был подарен игумену Иринаху петербургским исследователем Борисом Житковым. Один из первых экспонатов. Мы своим первым медведем гордимся. Он — ровесник музея. Современник.
― Житковский медвежонок выскочил из пожара?
― Сумел выскочить, слава Богу.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Салехард на старте XXI века ― некоронованная столица Российской Арктики. У музея в Салехарде ― арктический шарм и арктическая респектабельность. Уникальное арктическое прошлое земли.
Север ― для человечества ― земля неведомая. И все еще… и всегда ― неведомая. Сколько тысячелетий здесь обитает человек? Кто они? ― северные первопроходцы, Ермаки иных миллениумов?
Системно архе-Ямал, по существу, только начинается. Нашими современниками.

Следы Усть-Полуя, их много: керамика, кость, железные, медные и бронзовые поделки.

СНХР.
Титр: Наталья Федорова ― доктор исторических наук, археолог.
― Усть-Полуй древности — место, запретное для военных действий: здесь можно, не опасаясь коварного удара в спину, встретиться с вчерашними врагами и договориться ― о мире, о войне, о свадьбах, о женитьбах. Усть-Полуй ― знаковое событие. Памятников с такой насыщенностью очень немного. С другой стороны, мы говорим, допустим, об истории Рима: есть и письменные источники, мы можем их читать. У Усть-Полуя, понятно, письменных источников не существует ― все наши реконструкции, наши представления базируются на фольклоре, на этнографических аналогиях. Усть-Полуй: и трудно и легко. Есть еще могильник «Зеленый Яр» ― уникальный памятник, там три археологических памятника, связанные через века внутренней связью. Там металлургический комплекс VII века, кладбище IX и кладбище XIII века. Века нынешние. Когда сталкиваешься с мумифицированными останками — а мы нашли там зеленоярского Тутанхамона ― это всегда неоднозначно. Такие комплексы памятников, как Зеленый Яр, надо копать полностью. Если не будем ― история не перестанет быть тайной. Сибирь освоена 14 тысяч лет тому назад.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Наверное, каждый человек в отдельности, каждый народ, каждая страна стремятся к благополучию. Сдается, «благополучие» оценивается элементарно просто: чтобы всё было. Подразумевается: еда, вода, тепло. Часто забывается — получение благ ― не только экономика, скорее даже, не экономика в первую очередь. Благополучие — гармония жизни с миром. А значит, экономика, но при обязательности культуры. Только тогда ― благополучие гармоничной жизни.
Думаю о роли музеев в жизни человека. Уточню: пустых музеев, всё более пустеющих музеев ― при муравьиной перенасыщенности человечества.
Кому не хватает музея? Обычному человеку ― если он совсем не ушел в прошлое, возможно, даже и не ответить на этот вопрос.
Но ответ прост. Человечеству. Человечеству не хватает. Забывшее себя человечество ― не человечество. Животный мир.
Среди исследователей Ямала есть великие имена. Скажем, Владимир Евладов. В Салехардском музее особо бережно хранятся евладовские ямальские коллекции тридцатых годов столетия Двадцатого, переданные сыном замечательного советского подвижника.
Экспозиция Евладова. Схемы, записи, книги, четкие чернобелые некрупные фотографии. Сувениры исследователя. Это изданные книги.

СНХР.
Федорова: Это евладовский пояс, его ненцы сделали специально для Владимира Петровича. Тундровики делают это очень редко: для чужих ― практически никогда. Но ему создали украшенный пояс. Ненцы резали сюжетную кость, а ножны из бивня мамонта для Евладова сделали гладкими. Тоже не без умысла. Владимир Петрович вернулся в Тобольск из ямальской экспедиции, тобольский резчик Терентьев предложил: «Володя, давай я тебе на ножнах вырежу чего-нибудь». Он вырезал сцену: белые медведи напали на оленя. Ножны уникальные.
Конец СНХР.

Компактная выставка. Местный художник Михаил Канев графически представляет старинный Обдорск.

СНХР.
― Художника Канева что так тянет к прошлому? Глубокая неудовлетворенность современностью?
Канев: Я бы не сказал. Для меня первый музей мира ― Салехардский. Мой дядя в 60-х годах служил здесь научным сотрудником, занимался этнографией. Он сам художник, писал Ямал, мало, правда, что сохранилось. Но от него потянулась как бы наша династия. Я с пятилетнего возраста у него воспитывался. Музейные стены ― моя первая школа. Мамонтова кость ― капризный материал. Но материал податливый, интересный, хорошо шлифуется, имеет приятный вид, замечательный. Поддается вечность обработке.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Музейное дело ― живое.
Почему в музейном зале мы чаще всего встретим детвору? Сами ли сюда пришли маленькие девочки и мальчики, привели ли их наставники? Надо ли обижаться, что взрослых здесь не встретишь так же часто, как об этом мечтается музейным подвижникам? Нужны ли здесь, в музейной тишине, фанатичные толпы? Не базар же, не стадион. Храм. Храм памяти. Дело интимное.
Музей ― дело системное, дело серьезное. Но, на мой взгляд ― дело действительно детское. Детская память ― фундамент. С молоком матери. Сразу после материнского молока. Не только познание незнакомого мира. Фундамент памяти.

Шумная детсадовская экскурсия. Есть на что поглазеть. В этом музее ― весь мир. По крайней мере ― для ребенка хватит.

СНХР.
Экскурсовод в музее.
― Это панцирь черепахи. Черепашки у нас где живут? В аквариумах, да. А еще в океане живут, в морях. Кто себя хочет почувствовать черепашкой? Ты живых видела? Хочешь примерить панцирь черепахи? Давай. Ну-ка посмотрим, как тебе в панцире черепашки? Давай, Настя, пробуй.
Конец СНХР.

Ведущий:
У музея есть филиал, здесь же, в Салехарде. Музей-квартира большого ненецкого поэта Леонида Лапцуя ― его последнее земное пристанище ― уютный домик на берегу, над великим обским простором.
Небольшой стандартный домик ― неприхотливый советский коттедж в рукопосаженному лесу.

СНХР.
Титр: Елена Сусой ― Заслуженный учитель России, вдова Леонида Лапцуя.
― Березы Лапцуя, елки и сосны Лапцуя ― всё садил и все поднялись.
― Тропинка в этот дом не зарастает?
― Приходит народ. Наши из тундры приезжают.
― Книжки Леонида Васильевича издаются?
― Наш «Красный Север» недавно издал книжку. На родном и на русском языке. Санкт-Петербург всегда идет навстречу. Все учащиеся, ребятишки, школьники Салехарда прошли через наш музей.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Прошлое, как и Бог, у человечества ― едино.
Исключительно поэтому ― музей важен не сам по себе, а ― в системе. Только в системе музеи на планете ― как храмы ― хранят единое прошлое человечества. Салехардский музейный комплекс вписан в планетарную сеть. Думал ли об этом основатель музея, или просто ― как духовное лицо ― отец Иринарх подозревал, предчувствовал и по обычаю ― верил?

Современные музейные экспозиции. Музей живет не только прошлым.

СНХР.
Титр: Эмилия Эйхман ― замдиректора окружного Управления культуры.
― Эмилия Абрамовна, с точки зрения женщины, 100 лет ― достойный мужской возраст?
― Интригующий вопрос. Музейный центр ― не какой-то раритет, не только хранилище ценностей, не только информационно-методический центр округа, но центр становления современной личности, коммуникативного канала между историей и человеком.
― Музей в Салехарде ― модно?
― Да. Здесь продолжают традиции, придумывают современные. Это один из любимых центров общения горожан. Музей выстраивает партнерские отношения с лучшими музеями России. Это важно. Наш окружной музей стремится разнообразить жизнь ― не только свою, но и всех музеев Ямала.
Конец СНХР.

Ведущий (з\к):
Ямал ― богатая земля.
Земля Уренгоя, Медвежьего, Харасавэя.
Настоящая российская сокровищница.
Кормилица земли русской.
Небольшая, секретная комната, к которой мы наконец-то пришли, наверняка стоит солидного месторождения. А, может, куда больше. Секретное несекретное серебро Ямала. А по существу: мы. Мы ― в истории и времени.
Есть завзятый штамп: седой Ямал.
Наше открытие: Ямал ― не седой.
Ямал ― серебряный.
Издавна. И навсегда.

Фотография с памятным и знаменитым автографом. Не в каждом провинциальном музее проведут ГосСовет России.

СНХР.
― Символ музея… Почему выбор пал не просто на медведя ― рядового обитателя Ямала, а на серебряного?
Гришин: Белый медведь ― не рядовой обитатель, а полномочный представитель арктического Ямала. Мы же себя позиционируем, как арктический регион России. К белому медведю особое отношение. Он живет, присутствуя в главном символе региона ― в окружном гербе. Мы гордимся, что в нашей коллекции есть серебряный медведь.
― Из какого времени добрался косолапый в XXI век?
― VIII или IX век. Медведь преклонного возраста, но символично красив. Равнозначная коллекция серебряных изделий этого периода ― только в Государственном Эрмитаже. Дважды проводили совместные выставки. Эрмитажная выставка «Сокровища Приобья на торговых путях Средневековья» проходила в стенах уже современного музейного выставочного комплекса. Президент России, все участники заседания Президиума Государственного Совета, который проводил Владимир Владимирович в Салехарде, начали работу с осмотра нашей экспозиции. На заседании Президиума Госсовета обсуждались серьезные проблемы Российской Арктики, и они начались именно с подпитки древней историей и особенностей циркумполярной культуры. Медведь всем поглянулся.

Ведущий (з\к):
Простая вещь. Серебряный медведь идет-шагает по человеческим столетиям, связывает-плетет человеческую историю и человеческое искусство. Как и сам музей ― медведь хранит тайну. Наверняка, мы ее никогда не разгадаем, но она разрешает задуматься: прекрасен путь человека на этой прекрасной земле.
Зная этот путь, понимаем: есть богатое прошлое ― можно надеяться на богатое будущее.
Музей в Салехарде. Век памяти. Тысячелетия будущего.
2007 г.

В ТУНДРЕ У КАЖДОГО
ПЕСНЯ СВОЯ

Потрескивает костерок в середине чума, пляшет огонь на аккуратных березовых чурочках, вьется слабый дымок и пропадает в макодане ― отверстии в верхушке нюка. И так же, как этот дым, струится речь ― глуховатая хрипотца Ядне Осми чем-то сродни голосу костра. Он смотрит на костер щурясь, потому что он почти слеп, старый рыбак Осми. Прихотливо вьется нить повествования ― то Осми понизит голос до шепота, то запоет, и низкие горловые звуки даже качнут пламя, то вскрикнет, то снова перейдет на трагический шепот. Осми вглядывается в далекое прошлое родного народа незрячими глазами. Уже давно погасла его трубка, он берет руками маленький уголек, пыхтит, раскуривая, прижимает пальцем раскаленные крупинки табака. Задубели на холодных ветрах и в студеной воде руки старого добытчика, совсем не чувствуют огня.
Удивительные вещи рассказывает Ядне Осми. Правда, сам он и не подозревает, что сказания, которые слышал в детстве от отца, наделают много шума в ученых кругах, далеко от его чума ― и в Ленинграде, и в Хельсинки, и в Будапеште.
Еля торопится, записывая, не всегда поспевая, и в Который раз ругает себя, что не прихватила с собой магнитофон «Репортер», который ей предлагала сестра Анастасия, работающая в Салехардском радиокомитете. Но она не останавливает старика, утешая себя, что переспросит потом. Вот он бросил на нее мимолетный взгляд ― как всякому артисту, Осми льстит проявленный интерес.
Из экспедиции в антипаютинскую тундру аспирантка Ленинградского государственного педагогического института имени Герцена Елена Пушкарева-Лапсуй вернулась с настоящей сенсацией.
В той части этнографии, которая занимается изучением древнейшей истории ― этногенезом малых народов Сибири, преобладает точка зрения, высказанная полтора столетия назад сотрудником Императорской Санкт-Петербургской Академии наук Александром Кастреном: нынешние сибирские северяне-самодийцы ― ненцы, нганасаны, селькупы, энцы ― пришли в Артики с юга, с Алтае-Саянского нагорья. Аргументы Кастренова гипотеза черпала в основном из лингвистики: удалось доказать, что языки северян имеют много общего с речью народов и доселе населяющих отроги Алтая и Саян. Интересные сопоставления в пользу версии сделали этнографы, немало доказательств добавили археологи. А вот фольклор северян оставался нем. Молчал. В героических и эпических песнях ненцев (сюдбабц и ярабц) не отыскивалось даже малой зацепочки, которая помогла бы нащупать «южный след». Объяснить это можно: уже сотни лет племена оленеводов, охотников и рыболовов-самодийцев обживают негостеприимные берега Ледовитого океана. Обживание шло тяжело, сурово, и у народной памяти было что запомнить из этого самого первого освоения Севера человеком.
Поэтому столь удивителен рассказ Ядне Осми. Он повествует о пяти братьях Тирлеях, которые жили в дремучем лесу, питались большими плодами высоких деревьев, потом, отступая под натиском своего главного противника Ненай Хууся, расселились по верховьям пяти великих рек и стали Явмалами ― верховными божествами ненцев.
Только непосвященному может казаться необузданной народная фантазия. Азбука фольклористики заставляет понимать другое: в любом невероятном сказании, в каждой сказке о чудесах притягательно просвечивает реальное зерно.
Снова снизил до шепота послушный голос Ядне Осми. Драматическим рефреном звучит имя нового сказочного героя:
― Нгаяндер… Нгаяндер… Нгаяндер…
Очень уж страшен этот герой: он покрыт шерстью и ловко скачет по высоким деревьям в дремучем лесу.
Но кого-то подозрительно напоминает Еле фантастическое существо, жадно уплетающее сладкие, сочащиеся плоды с высоких деревьев. Постой-ка, да ведь это ж самая настоящая обезьяна! Действительно, очень Нгаяндер похож на какого-нибудь гиббона или орангутанга. Все его «сказочное» поведение свидетельствует об этом. Но если принять такую версию ― ничего необычного в фигуре Нгаяндера вовсе и нет. Необычно лишь то, каким же образом боги тундровиков познакомились с обезьянами, тем более ― жили с ними вместе в дремучих, уже скажем, не лесах, а джунглях? А почему, например, те же Явмалы, которые покровительствуют народу-оленеводу, в сказаниях всегда уходят в верховья реки не с оленем, а с конем? Почему герой живет в многоэтажном золотом или деревянном доме, герой того народа, который сам искони селится в приземистых чумах из шестов, покрытых берестой или оленьими шкурами?
Всему этому можно найти ответ только в том случае, если исходить из гипотезы, что прародина нынешних северян ― районы Южной Сибири или Центральной Азии, где древние народы самодийского круга могли быть коневодами, могли видеть обезьян, жить не в чумах, а в домах из дерева.

Молчавший фольклор заговорил. Конечно, стариковские предания ― это не летопись, не архивный свиток, в них на равных сочетаются давняя реальность и фантазия. Но подобную совокупность фактов настоящий исследователь не пропустит.
Ненецкий фольклор собирали известные советские специалисты Зинаида Куприянова, Наталья Терещенко, Анна Щербакова, Людмила Хомич. Не случайно, что с фольклорной сенсацией в Ленинград вернулась их юная коллега, начинающая исследовательница, которую маститые лингвисты и этнографы называли просто ― Еля.
Елена родилась в чуме ненецкого рыбака Тёмко Лапсуя на берегу Обской губы, прекрасно знает родной язык. Тундровые рассказчики ей доверяют самые сокровенные сказания.
Ядне Осми не все поведал Елене.
― Устал, ― сказал он. — Приезжай еще. В следующий раз расскажу. Тогда совсем не поверишь.
Она не стала настаивать, понимая, что лишнее неосторожное слово может сгубить то хрупкое чувство, которое установилось между ними. Так сказал мудрый вэсако, а здесь, в чуме, она просто молодая женщина и должна слушать, не перечить старшим.
Два десятка лет я работал вместе со старшей Еленой сестрой ― Анастасией. Могу припомнить смутно, как приходила в радиокомитет худенькая девчушка-школьница, потом ― стройная девушка-студентка, невероятно гордившаяся тем, что учится не где-нибудь, а в Ленинграде. Встречал ее и потом ― повзрослевшую и строгую.
И драма вошла в молодое женское сердце ― Елин муж, Володя Пушкарев, ревностный сторонник идеи поиска «снежного человека» на Севере, наметил себе маршрут на Полярный Урал, ушел… и не вернулся. Майму она растит одна.
Как странно случается: живешь рядом, казалось бы, многое знаешь о человеке, но главное ― чем он занимается ― почему-то пропускаешь. Да и что это за научный интерес: сказки собирать у земляков?
Меня с Елей свел человек, умерший полтора столетия назад, уже помянутый здесь. И я с нетерпением жду, когда очередное исследовательское «поле» приведет первую женщину из сибирских ненок, защитивших кандидатскую диссертацию, в Салехард.
Как о явлении заговорили специалисты о научной работе Елены Пушкаревой ― «Миф-сказка в фольклоре ненцев: историческая и этическая типология». Впервые к устному народному творчеству северных народов применен современнейший подход ― так называемый метод Аарне-Томпсона. Систематизация ненецких мифов-сказок по всемирной классификации вводит фольклор ненцев в научный оборот ученых мира. Как и народ, создавший его, он существовал как бы на окраине, а сегодня полноправно влился в общую сокровищницу человеческой мудрости.
Считается, что северяне ― народ суровый, малоразговорчивый и почти не поэтичный. Но в тундре знают иное: ненец поет от рождения до смерти. У каждого жителя тундры есть своя ― личная песня. На протяжении жизни ненец может иметь несколько имен, а вот личная песня у него одна. На всю жизнь с первым именем ее дарит ему мать. Прекрасный обычай! А каков простор для фольклориста ― ведь сколько людей в тундре, столько и песен!
Поэтика песенного творчества арктических аборигенов непритязательна только на первый взгляд ― в каждой песне много лирики, юмора, комических намеков, понятных не всякому. Елена Тимофеевна, чуть торопясь, на ненецком напевает песенку с незатейливым мотивом и тут же переводит: «В пятиоленной упряжке передовой олень мчится быстрее всех впереди».
― Не сказал бы, что очень уж оригинально, ― замечаю я.
― Эта песня вовсе не об оленях, ― победно смотрит она. ― А о ленивой, неряшливой жене. У нее рваные кисы-сапожки, из которых выглядывает большой палец («передовой олень») и травяная стелька.
― Поймет ли жена песенную образность?
― Еще как! И не только она, но и все соседи. И если уж муж запел такую песню, не потребуется иных общественных порицаний, она сама исправится.
― Но это ж голый быт, почти басня… Для песен требуются более сложные чувства.
― Любовь, к примеру?
― Хотя бы.
― Считается, что мужчина и женщина тундры о любви молчат. Действительно, у нас в принципе не существует даже словесного оборота «я тебя люблю». Но должна отметить, что ненцам присущ необыкновенно богатый словарь любовной лирики, любовных объяснений. Однако о сокровенном, о чувствах говорится не прямо, а завуалировано. И если уж вы расшифруете эти тексты, ― улыбается молодая исследовательница, ― вы поймете, какие страсти кипят в холодной тундре, как горячи эти внешне спокойные люди, которые поют, казалось бы, о чем-то совершено обыденном.
Ненцы, как и другие малые народности Сибири, получили письменность только в тридцатые годы. Не имея письменности, народ в течение веков нес свою культуру в устной форме. Поэтому ненецкий фольклор столь многожанров и многолик.
― Я ввожу наше творчество в систему мировой классификации, ― объясняет Елена Тимофеевна. — Но оговариваюсь сразу — европейские мерки для него не всегда приемлемы. Наши эпические песни-сказания ― сюдбабц и ярабц ― понятно, не русские героические былины. А что такое хынабц? Вроде песня ― не песня. Бытовая сказка? Но в ней рядом с реальными героями действуют мифические существа, «хозяева» угодий и урочищ. И вот, если исходить из существующих критериев ― впору разорваться. Сказать — эпическая песня, но в ней нет богатырей.
Бытовая сказка? Тоже неловко: сказка сказывается, а хынабц поется. Надо набраться мужества и исходить из природы самого ненецкого фольклора.
Была у Елены в том же рыбацком поселке Антипаюта встреча с молодым охотником Ямбана. В свои неполные сорок лет Ямбана просто начинен фольклором, знает больше, чем иной седоголовый вэсако. На Елену он буквально налетел:
― Ты грамотная, институт закончила. Почему не напишешь сценарий о похождениях Ёмбо? Если снять десять мультиков ― это будет веселей, чем «Ну, погоди!».
Елена даже растерялась от столь напористого энтузиазма и почти согласилась:
― Надо подумать…
Но когда подумала, поняла, что напрасно обнадежила парня. Ёмбо, конечно, озорник. Ненецкий Ходжа Насреддин? Или русский Иванушка-дурачок? Или все же ― не то и не другое? Опять известные мерки коротковаты. Слишком уж противоречив этот Ёмбо ― посланец богов. Будет ли его поведение понятно всем? Ведь добрыми его проделки не назовешь. Он провокатор, Ёмбо. Он плутует, чтобы его вывели на чистую воду. Ёмбо как бы проверят, отличает ли тундровый народ зло от добра, справедливо ли устроен мир. В роли положительных героев выступают простаки, что берутся разоблачать его дурные проделки.
Такого героя, конечно, нужно популяризировать, но с ним не все просто, как в мультике.
Занимаясь историческими корнями ненецкой сказки, Елена пришла к выводу, что в чистом виде у ненцев сказки нет. Есть, как она учено выразилась, «десакрализующийся миф» ― рассказ священного, связанного с божествами содержания, но теряющего сакральный, запретный характер.
Слушаю ее объяснения и уточняю:
― Собирать фольклор, изучать его — и для чего? Чтобы отобрать у земляков сказку? Что это за народ без сказки?
― Вот-вот, я это не первый раз слышу. Мой официальный оппонент тоже укорял, что я отбираю у родного народа сказку. Все не так просто. Сказка у моего народа только формируется, и это лишний раз подчеркивает, на каком этапе развития его застала революция. Зачем прыгать через время? Надо исходить из того, что есть, а не из того, что бы мы хотели иметь.
Под эгидой Академии наук выходит небывалое издание ― шестидесятитомное собрание записей устного творчества народов Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока. Вместе с другими исследователями Елена Тимофеевна готовит том «Фольклор ненцев». Издательство «Просвещение» переиздает пособие Куприяновой для педагогических училищ «Ненецкий фольклор». Зинаида Николаевна ― Елина учительница. Ее уже нет, и поэтому ученице в эту книгу предстоит добавить все то новое, что появилось в ненецкой фольклористике за последние тридцать лет.
Способную студентку после получения диплома оставляли в аспирантуре, но Елена уехала в Салехард, стала преподавать в родном училище, затем ее пригласили работать в лекторскую группу. Казалось, фольклористика осталась в стороне. Однако именно эта деятельность послужила стимулом для серьезных занятий наукой. Лектор Пушкарева постоянно находилась в командировках, месяцами пропадала в тундре у оленеводов, охотников, рыбаков. Ей приходилось отвечать на многие серьезные и каверзные вопросы земляков.
Навсегда запомнила она беседу в рыбацкой палатке на льду Обской губы. Здесь, в «море», прямо у рыболовецких прорубей ― майн, она читала лекцию о международном положении. Как всегда, вопросы слушателей касались не только обстановки в мире и насущных проблем ― нехватки запчастей и добротной спецодежды. Молодой, загоревший до африканской черноты и обветренный на пронзительных полярных ветрах, рыбак не спрашивал, а вопрошал с пристрастием:
― Где наше, где народное ненецкое искусство? Разве может существовать народ без творчества?
Она говорили о книгах Леонида Лапцуя, о живописи талантливого парня Лени Лара, о самобытной музыке Семена Няруя, о декоративно-прикладном творчестве северянок, но понимала сама ― вопрос не об этом. Богатейшие, глубинные пласты фольклора остаются неизвестными молодым жителям тундры, они не вошли в память их сердец, а быстротекущему времени ничего не стоит унести сказания предков. По целинному пласту устного народного творчества еще не прошелся основательный плуг исследователя, а ведь из этого пласта и может вызреть настоящее искусство.
И еще врезался в память случай, когда она ― ведущий специалист по ненецкому ― преподавала родной язык в институте имени Герцена. Экзамен по грамматике сдавала ее молодая землячка Люда с чукотской фамилией Вуквутагина, но Елена Тимофеева звала ее по привычке ― Бармич. У Люды сложно складывалась жизнь ― на руках грудной ребенок. Ситуация знакомая и для самой Ели. Преподавательница обреченно думала, что если сейчас Люда ответит на двойку, то все равно она поставит «уд». Но юная землячка взяла билет и начала объяснять сложный лингвистический вопрос, не употребляя ни одного русского слова, находя подходящие параллели в родном языке, хотя все ее предшественницы отвечали только на русском, путаясь в сложной языковедческой терминологии. И, ставя заслуженную отличную оценку, молодая экзаменаторша чуть не плакала: только что студентка продемонстрировала ей не только возможности родного языка, но и удивительное уважение к нему. Елена вспомнила бывшего батрака Антона Пырерку, ненецкого советского ученого, который первым смело взялся за составление ненецко-русского словаря, бесстрашно вводя новые понятия для традиционного быта.
Она сказала Люде: «Спасибо». Та удивилась и не поняла. Елена объяснит ей позже, что в эту минуту окончательно созрело ее решение посвятить себя науке.
Когда ей было четырнадцать лет, в небольшой рыболовецкий поселок Ныда, где Елена училась в школе-интернате, приехала женщина из Ленинграда. Клуб был переполнен. Русская женщина заговорила… по-ненецки, говорила хорошо, с народными присловьями, шутками. Лена тогда поразилась: как, и в далеком Ленинграде знают ее родной язык? Не могла тогда предполагать ненецкая девушка, что через полтора десятка лет эта добрая женщина, выступавшая в стареньком дощатом деревенском клубе, таинственно хорошо знавшая ненецкий язык, станет ее официальным оппонентом на кандидатской защите.
Не подозревала об этом и научный сотрудник института этнографии Людмила Васильевна Хомич, автор солидной монографии о ненцах, приезжавшая в Ныду в очередную полевую экспедицию.
Не с той ли встречи и началось осознанное влечение к языку родного народа, к его творчеству?
Недавно, собираясь к своим родителям, которые по-прежнему живут в тундре, в стойбище на реке Хадыта, Еля прихватила с собой томик Тойво Лехтисало. Книга издана на немецком, но тексты ненецких песен и сказаний приведены в соответствующей транскрипции. Несколько таких песен финскому фольклористу в начале нынешнего века напел Хацевали Худи. Елина мать из рода Худи, ее отца тоже звали Хацевали. Уж не он ли? Мать подтвердила дочернину догадку: она узнала сказание ненцев Северного Ямала, откуда родом ее отец. В тот раз в чуме собрались все многочисленные Елины братья и сестры, и до глубокой ночи она читала им книгу Лехтисало. Что там ночь? ― они жили этим переживанием.
А в сборнике лениградского этнографа Григория Вербова она обнаружила несколько записей Темко Лапсуя. С отцом лениградец Вербов встречался перед войной на севере полуострова Ямал. Старому тундровому активисту не нужно говорить о значимости работы, которой занимается дочка. К ее очередному приезду он всегда старается припомнить что-нибудь интересное.
― Женщине не пристало быть сказительницей, ― белозубо улыбается моя собеседница, ― в тундре это искони считается делом мужчин. Но быть исследовательницей фольклора женщине из тундры обычаи не успели запретить.
Фольклористика ― едва ли не самая народная наука, хотя бы потому, что слово «народ» (немецкое «фольк») включено в ее название. Естественно, без общения с народом, без постоянного контакта с его сказителями и певцами фольклорист не может существовать. Пушкарева объездила большую часть Ямала, хотя «белых пятен» на ее фольклорной карте Тюменского Севера еще немало.
Но Елена удивляет меня, когда я интересуюсь ее экспедиционными планами:
― Большеземельская тундра и Енисейский Север.
― Елена Тимофеевна, ― укоризненно сетую я, ― может, рановато перебираться на нижний Енисей? На родном Ямале материал благодатный. Если не ты, так кто?
― Надо успеть, ― объясняет она. ― Фольклор наш практически единообразен, но нужно посмотреть, как на разных землях проявляются его характерные особенности.
В статье, которую она подготовила для сборника ЮНЕСКО «Северяне сами о себе», Елена пишет:
«Мои земляки относятся ко мне серьезно, требовательно, ставят передо мной такие задачи, которые я, возможно, не смогу решить за всю жизнь. Но это чрезвычайно радует меня, поскольку наши люди требуют решения грандиозных задач и величайшей отдачи. У меня нет другого выхода, кроме как оправдать надежды земляков».
Быть первым всегда и всякому нелегко. Сложно ей, Елене Пушкаревой. Но родной фольклор ― это и мудрость народная, и поэтической фантазии безудержный полет, в нем и путеводный ключик в глубины родной истории, и обычаи, и долгий народный опыт. Глубокий колодец чистейшей воды, которого хватит поколению за поколением.
1991 г.

РАНЕНАЯ ДУША

Как вспомнить поэта? Незабываемого мужика и глубокую поэтическую личность?
Вот ходит среди современников вроде ничем от них не отличающийся ― зарабатывает на черный хлеб насущный, устраивает жизнь семьи, дружит, сердится, любит. Может, жизнью и собой в ней ― удовлетворен. Но…
Ничто не заставляет подумать, что он не от мира сего. Но он ― нездешний. Он с нами, но ― не здесь.
Он принял эти условия этой жизни. Чтобы сохранить себя, свое. Он ― в себе. А в себе ― кровоточит душа. Чем ранена его душа? Бытием? Или бытом?
Несовпадением быта и бытия?
Альфред Гольд, мой коллега и друг Фред, кем бы он ни был, оставался поэтом. Только поэтом. Исключительно поэтом. Единственно поэтом.
Он писал разные стихи, сочинял поэмы. Раненая душа пыталась прорываться в чеканные строки. Он в своих стихах строг.
Он написал «Алтарь Иеронима Босха», вещь ― наверное, необъяснимую, непривычную для самого себя.
Сопряглись две драмы. Две драмы Иеронима и Альфреда ― перекличка через века.
Мы в телекомпании «Регион-Тюмень» рискнули поставить телевизионный спектакль по этой вещи. 1989 год. Фред жил тогда в Тюмени ― на промежуточном перекрестке между Надымом и Свердловском. В Тюмени ему долго не ложилось.
Фред согласился:
― Рискнем.
Наш режиссер Светлана Стоянова очень постаралась.
Наверное, авторский взгляд никогда не совпадет с трактовкой другого. Фред остался доволен: перевод поэтического слова в телевизионной образ, по его словам, прошел с минимальными потерями.
В день его рождения, если бы Фред сегодня отмечал свое семидесятилетие, телезритель «Регион-Тюмени» посмотрит его «Алтарь Иеронима Босха».
Драма художника во все времена и на все времена. Вспомним поэта… Альфред Гольд. Простой перевод — «Золотой Фред».

ТУНДРОВАЯ ЖАННА Д’АРК

Открывают дверь, над которой вывеска: «Отделение связи п. Лаборовая Приуральского района». В комнате полутьма. Широкая печь заслоняет два окна с мутными стеклами. Радистка за столиком стучит на аппарате, видимо, дореволюционного еще производства.
Где же здесь быть Анне? Глаза привыкают к полумраку, и у мокрой щелястой стенки вижу низенькую провалившуюся раскладушку. Под невообразимо казенным одеялом свернулась клубочком женщина. Она была на ночной рыбалке, вернулась под утро, поэтому и почивает так поздно. У Анны белый, но не со сна, а нездоровый цвет лица: ей неможется, недавно два месяца отлеживалась в Салехарде с воспаленными легкими.
Да, убогость обстановки поразит даже самого непритязательного человека. Потолок связистской конторки проваливается, угрожающе навис выпирающей штукатуркой, стена мокро сочится после затяжного дождя. На тумбочке две аккуратные бумажные стопочки ― черновой вариант «Белого ягеля» и беловые листы: она переписывает повесть набело. Почерк у Анны скверный, коли она начнет править, ни один криминалист-графолог не разберется, не говоря уж о привередливых сотрудниках издательств.
Анна Неркаги ― молодая ненецкая писательница, известны ее книги «Анико из рода Ного», «Илыр». Пять лет назад она вернулась в родную байдарацкую тундру, в стойбище отца и мужа. Пять лет она пишет новую повесть «Белый ягель» ― честную и жесткую прозу (я читал первый вариант), но никак не может закончить ее ― у хозяйки чума слишком много забот, чтобы обиходить мужчин. Добраться до писательского столика не всегда хватает сил. Нынешним летом Анна решила оставить стойбище, перебралась на ближнюю факторию Лаборовую, чтобы в более сносных условиях завершить наконец-то повесть.
Новая железная дорога минует Лаборовую, повернет в девяти километрах, но не минуют факторию, окрестных охотников и оленеводов проблемы, связанные с промышленным освоением.
Анна щупает промокшие на рыбалке носки (а где они могли просохнуть? ― печка холодная, эта развалина дымит, топить ее невозможно), ― безнадежно машет рукой и обувает резиновые сапоги на босу ногу.
«Господи, ― ужасаюсь я внутренне, ― как же так, она ведь только переболела».
Анна заметила гримасу на моем лице, но говорит спокойно, тем же тоном, каким только что рассказывала о развалившейся печке:
― Я никому не нужна. Народ мой нищий тоже никому не нужен. Газ нужен. Нефть нужна. А мы ― нет, мы не нужны. Нищие, безработные, мы разучились делать самое святое, раньше и у нас было богатство ― мы всегда помогали друг другу, а теперь не умеем и этого. Нас выталкивают из интернатов, а выкарабкаешься или нет в жизни ― официальным отчетам уже не интересно.
Я знаю ее давно. Она всегда говорит страстно, а сегодня отчужденно спокойна, почти равнодушна. Видимо, серьезно больна или бессонная ночь сказалась?
Уж и боюсь расспрашивать: взорвется, как всегда, заболеет больше.
― Как живем с новыми соседями-властителями? ― продолжает она монолог. ― Хорошо живем ― устроили из Севера проходной двор и в упор нас не замечают. Видел, перед деревней табличка наша самописная: «Въезд вездеходам строго воспрещен»? Гоняли, как чумные. Я бросилась одному наперерез, депутатским удостоверением трясу. Он из кабины выскочил ― зверь зверем:
― Чего трясешь, депутатка, побереги документ!
А меня ведь и защитить здесь на двести верст некому. Бессильна я перед этим заезжим хамом, беспомощна, вот и все депутатство. Правда, с испугу я на него так заревела, что он перетрусил, повернул назад. Но разве это по-человечески? У Александра Федоровича Тайбери шесть детей, жена седьмого рожает, у него трассовики сетки сняли, заготовленную на весну бочку рыбы украли. Чем он шесть ртов кормить будет? У Максима Мастовича Салиндера авку убили, невод украли. В двух оленьбригадах зимние вандеи пограбили ― оставили оленеводов на зиму раздетыми. Николаю Вылке и Ваньке Лаптандеру за рыбу и пыжики ящик «Тройного одеколона» удружили. Вот какие здесь нынче хозяева! С ними конец народу, труба ненцам, ― заканчивает она с прежним отстраненным спокойствием.
Анна драматизирует. Полагаю, как всякая впечатлительная натура, она все воспринимает излишне обостренно. Любой бывалый северянин скажет: когда освоенцы начинали, предположим, в Ноябрьске или в Уренгое, на Ямбурге, дела обстояли куда как страшнее. Здесь еще по-божески, если сравнивать с тем, что приходилось видеть раньше.
Но ей разве докажешь? Впрочем, стоит ли доказывать? Да почему и кого оправдывать? По-божески? Какой внутренний Бог ведет первоосвоительного варвара, заставляет спаивать, грабить, воровать, унижать слабого? Есть ли этому оправдание?
Вот сидит она на провалившейся раскладушке с белым больным лицом и не кликушествует вовсе: народу трубка!
Чутко сердце художника, оно отзывается не только на ближнюю, нынешнюю боль, оно предчувствует, предощущает надвигающуюся, приближающуюся рану народа. Смертельную, она считает, рану. Не надо думать, что все понятливы, усвоили азы ленинской национальной политики и хорошо осознают национальный аспект освоения. Вспоминаю анекдотический эпизод: заместитель министра (не самый последний) Газпрома на заседании Государственной экспертной комиссии умудрился заявить, что оленеводство на Ямале ведут пришлые русские, он самолично-де летал и никаких ненцев на Ямале не видел. Как не поверить столь высокопоставленному очевидцу? Но я сам наличествовал в этой поездке с непоследним министерским замом. Мы попали в оленеводческую бригаду совхоза «Байдарацкий». Она состояла из коми-зырян. Зам же принял этих рослых, русоволосых коренных обитателей тундры за пришлых и сделал далеко идущий вывод: мол, за счет Газпрома свои проблемы, выдавая их за национальные, намерен решить северный агропром. Вот каков уровень министерских обобщений на почве «личных наблюдений!»
Я прихватил с собой карту Ямала, на ней пятна месторождений, пунктиры железных дорог, линии газопроводов, кружки газопромыслов. Ловлю себя на мысли: железный корсет накинут на живой полуостров.
― Правильная карта, ― неожиданно хвалит Анна. ― Все есть, только ненцев нет и нет оленей. К этому все идет, правильная карта.
Ее спокойный тон страшит: в нем безысходность, для нее как бы погас последний луч надежды. Еще недавно она была лихорадочно взвинчена, возбуждена, считала, что все можно переиначить, стоит только приложить силы. Неужели вконец опустились руки?
«Почему сразу началось строительство дороги? ― пришлет она мне позднее свои заметки «Ямал ― последний оплот?» ― Что она даст местному населению и что она возьмет взамен? Пока же мы видим, что она не дает нам ничего, кроме бед. Мы уверены, что через 20–30 лет железная дорога станет мертвой. И мы спрашиваем: не слишком ли велика цена? Самое страшное бедствие, которое коснулось нас в результате промышленного освоения Севера, — это безработица. Более тысячи безработных у нас в тундре — это грубая статистика. Молодые, грамотные, здоровые люди в возрасте до 30 лет не имеют работы! И с каждым годом число их растет. И при всем этом от нас требуют резкого сокращения поголовья оленей, которые служат нам единственным источником благополучия! Самый настоящий ужас охватывает нас при мысли, что при разработке карьеров, при проведении ниток газопроводов и железной дороги, во время взрывных работ может выйти на поверхность старейший вирус сибирской язвы. Мы, коренные жители Севера, требуем дать нам возможность жить и работать так, чтобы ни мы сами, ни наши дети не были бы у жизни иждивенцами, чтобы мы могли сохранить наше национальное достоинство. Оправдана ли такая большая жертва, как социальная смерть народов Севера? Ради чего мы должны уступать свою землю, жертвовать будущим своих детей?»
Гласность проявила проблемы, которые замалчивались годами, десятилетиями. Национальная политика на Севере рисовалась однотонно-розово. Но система просвещения отрывает детей тех же ненцев от семьи, в результате, губя национальную самобытность, перерубая корни духовности и традиционной культуры, начинает свирепствовать «молодежная безработица».
Анне больно.
Она тундровая Жанна д’Арк, давно почувствовала себя голосом родного народа…
Она права в своей боли и крике. Нам давно пора понять, какую тревогу породило освоение в душах и сердцах тундровиков.
Говорят о компенсационном строительстве, о том, что нужно строить промежуточные базы на путях оленьих касланий, облагородить базовые поселки совхозов, наладить самолетное сообщение, почту, медицинское обеспечение.
Но в первую очередь не следует ли снять в этих растревоженных душах страх? Как? Посулами, пряником надежды? Нет, наверное, нужно реальное дело. Два с лишним десятилетия интенсивно осваивается территория нефтегазового комплекса Тюмени. А что за этим уродливо-куцым термином «нефтегазовый комплекс»? Просто родовая земля ненцев, хантов, манси, селькупов. Они многого ждали от эпохи освоения — решить застарелые проблемы, на новом уровне войти в новое время. Они обманулись в ожиданиях, ибо нефтяники, газовики решали промышленно-добычные проблемы и мало делали (но много и громко обещали) для коренных жителей этих мест. Каждая новая большая стройка — новая надежда. И очередной обман, крах очередной иллюзии. Потому так беспросветны речи тундровой писательницы, так черны ее обиды, так безысходно ее душе.
— Обещают что-нибудь с квартирой? — перевожу я разговор на более земные темы.
— Бурцев обещал дом построить, но еще ни одной палки не завез, — хмуро роняет Анна.
Позднее в Салехарде зайду к Бурцеву.
— Зачем такая безысходность? — заторопился секретарь окружкома партии. — Зачем беспросветное отчаяние? Мы договорили с Масловым, управляющим трестом «Севстроймеханизация», они поставят в Лаборовой двухквартирный домик: одна половина — кабинет для Анны Павловны, вторая — библиотека-читальня для приезжающих тундровиков.
— Дождется Анна?
— Договорились, к концу года домик сладят. Маслов пока нас не подводил, слово держит. Даже если не в срок, то реально в начале следующего года, ждать осталось недолго.
Наличие кабинета излечит ли все боли ненецкой писательницы? Анна пишет рассказ, как деревенские собаки загрызли человека. Сама она трепетно относится к собакам, пес в тундре — первый товарищ человеку. Но у жестокого хозяина и друзья жестокие.
Жестокий рассказ.
Но разве она что-то выдумывает?
…Я пишу о тупиках освоения. Их немало, то в одну, то в другую проблему утыкается этот не очень управляемый процесс. Но не нужно быть особым оптимистом, чтобы уверенно утверждать: освоение из всех тупиков рано или поздно, с приостановками, остановками и даже консервацией, выкарабкается на магистраль и благополучно докатится до конечной цели — «Газ Ямала». Слишком государственно важна задача, чтобы плутать по тупикам.
Боюсь, что в тупике окажутся коренные хозяева этих мест. Практика индустриального освоения еще не дала ни одного примера, чтобы могущественные нефтяники, богатые газовики, щедрые строители начали не со своих объектов, а с кардинального решения проблем тех, на чью землю они пришли. На Ямале практика повторяется, нюансы не играют существенной роли.
И первый пример мы основательно подзабыли: первые большевики, пришедшие в тайгу и тундру, начали со слов ленинской правды, справедливости, грамоты, с идеи артельного труда, коренного переустройства социально-экономического уклада. Через шесть десятков лет вновь появляются признаки безработицы, нищеты, ущемления национальной самобытности и вместо делового сотрудничества — громко рекламируемая, но неэффективная благотворительность…
1988 г.

ЮРЁ ЮРА

В нем присутствовала некая внутренняя строгость. Заметно — он очень требовательно относился к себе. Но называть его всегда тянуло — Юра. Наши пути пересекались редко, но всегда оставалось ощущение — недалеко, в райцентре со странным именем — Мужи — живет строгий, ответственный и удивительно талантливый человек, автор трепетных «Сказок дедушки Ай-По».
Он — принципиальный провинциал. Суета городского многолюдства, скорее, его удручала, тяготила. Он не видел никаких препятствий состояться в своих забубенных Мужах. И почему бы его Мужам не быть центром Вселенной? Великая киностудия «Союзмультфильм» снимает фильм по его сказкам, Москва и Свердловск издают его книжки. Главное — сочинять и писать талантливо, а талантливое пробьется само, без дополнительных локтей.
Провинция — это жизнь, гуща жизни, то, где жизнь происходит, его живительный источник. Живун. (Местное словечко). Эта вода жизни питает его. Без нее он завянет.
И народ здесь, хотя и разный, но калибром души — почище. А Юре обязательно и важно, что он живет среди достойного народа. Сам — народ.
Да, да, Юре было важно — он сам народ, здесь он остается не просто с народом, а — самим народом. Он, понятно, интеллигент в первом поколении, но — не выходец из народа. Сам народ. Интеллигентный народ.
Думаю, для него это было не просто важно: сущностно.
Он — осколок некоей правильной революционной эпохи, сущностной совестливой справедливости и декларируемого революционного аскетизма. У Юры существовало много нравственных табу. У коренных северян очень таких табу много. Это природные запреты. Выловить рыбы сегодня можно ровно столько, сколько съешь. Впрок — нельзя. Бог даст день, а день даст пищу. Это невероятное чувство меры. Соразмерности. Гармонии с собой и с природой. Ни грамма лишнего.
Может ли детский писатель, писатель, пишущий для детей, быть коммунистом?
Вполне.
Но, понятно, не тем советским коммунистом-чинодралом, полной фальшивкой, попирающей справедливые принципы коммунизма.
Писатель, пишущий для детей, сказочник, по определению — наивен, он обязан оставаться простым до наивности. Верить в идеалы. В неосуществимые сказки коммунизма.
Юра был именно таким христианским коммунистом. Совершенно неконфликтный человек, он нередко конфликтовал с начальством. Его идеалистическая наивность попросту не совпадала с их прагматической корыстью.
Он не мог смириться ни с несправедливостью жизни, ни с лживостью лозунгов, ловко подменяющих коммунистические принципы.
Он оставался таким наивным до седых волос. Он работал директором школы, но по существу своей натуры оставался школьником, жадно постигающим истины жизни. Он наивно полагал, что этот несправедливый мир переделать можно…
Однажды нечаянно в какой-то жизненной коллизии, наверное, в очередной нелегкий период его жизни, я ему нечаянно помог. Наверное, и не осмыслив, что помогаю.
Потом читаю его рассказ.
Он-то запомнил!
Он умел быть благодарным.
Возможно, ему редко помогали…
Да и вся его натура предполагала: Я — сам.
Он к литературе и своей избранности относился очень строго. Ну, что такое художник? Даже мастер слова — шалопай, богема, никакой ответственности. Ему же Бог надиктовывает. Не он сам. Перо Господне.
Юра знал — талант: это ответственность. Не перед райкомом партии, не перед окружкомом. Даже не перед Родиной.
Бери выше.
Перед самим собой.
А сам перед собой — это с Богом.
Не Богом религии, а Богом этого куска космоса, Вселенной, где крутится и твоя планетка.
Можно сделать всё — это простительно житейское. Но изменить таланту — предать Бога.
Если он когда и писал плохо — он этого не знал. Он всегда писал по высшей своей планке и мерке. Как чувствовал. Главное, внутренне не халтурить, если даже получилось неважно. И к «Сказкам дедушки Ай-По» нельзя относиться иначе — это мои «Война и мир», мой «Белеет парус одинокий».
Рядом стоящий Юрий Афанасьев, Юра Афанасьев, живущий в далеких Мужах, заставлял к самому себе относиться строже. Ответственно.
Есть такое самоедское слово «Юрё». Друг. В тундре каждый сам по себе хозяин, за себя ответственен. Там полагаются только на себя. Но уж если сказано — «юрё» значит, редкий случай и подлинная правда. Человек, на которого можно положиться крепче, чем на себя.
Он, Юра — настоящий юрё. Юрё своих героев и своих читателей.


ЧЕЛОВЕК НАЧИНАЕТСЯ С ПЕСНИ

Человек начинается с песни. Сказано не слишком ли красиво? Незамысловатая материнская колыбельная разве не вводит начинающегося человечка в мир? Утверждают, что звуки родной речи ребенок лучше всего схватывает с песенной мелодией. С первого вздоха человек настроен на песню.
Семен долго подыскивал слово:
— Мы что теряем? Отцовское… э-э… гнездо, нет, не просто отцовское… Песенное, да-да, вот так — песенное гнездо.
Речь у нас перед этим шла об «эстрадщине» и «западщине».
— Это не беда, наверное, — рассуждал Семен, — эти поп-роки, панк-роки. Я тоже любил в свое время буги-вуги и рок-н-ролл. Нормальная музыка. Нынешние пенсионеры, в отличие от тогдашних, уже ничего дурного в ней не находят. Привыкли. Привыкнем и к хэвиметалл. Правда, волна нынче помощнее. Но, западщину приобретая, мы ведь что-то взамен утрачиваем. Мы что теряем?
И ответил.
…Ненец с песней связан на всю жизнь, от колыбельной люльки до могильного хальмера. Правда, о песнях северных народов существует расхожее мнение: что увидит, о том и поет. Да. Наверное, дорожная песнь тундровика бесхитростна, поэтому и кажется кому-то примитивной.
Но ведь человек пробует мир на звук, осмысливает увиденное своим поющим сердцем. Разве этого мало?
И еще есть у ненецкого народа замечательная традиция. Ребенку при рождении родители (чаще всего — отец) дарят песню. С личной песней ненцу предстоит прожить свою жизнь, а так как песня — это родительские мечты о будущем ребенка, то и должен жить человек ПО ПЛАНУ ПЕСНИ. Как здесь не задумаешься: жить ПО ПЕСНЕ.
Вот у меня, к примеру, нет личной песни, да и у вас, наверняка, тоже нет. А у каждого рожденного в тундре (это, кстати, традиция не только ненцев, но и многих северян) есть такая песня-подарок, песня-спутник на всю жизнь. Песенная пуповина связывает не только отцов и детей, но — поколения.
Мы уходим от своих матерей, отцов. Нас долго еще многое связывает. Но когда связывает песня… Нет, очень жаль, что у нас, русских, нет прекрасной традиции, не подарила мне мама на мою, не всегда удающуюся, жизнь песню-спутницу.
Умер отец Семена, но разве можно считать, что он оставил его сиротой? Ведь у покинутого сына — отцовский песенный наказ.
Личная песня — личное дело. Но давняя традиция делает ненцев песенным народом — народом, живущим в песне. Значит, утрата песни — не просто утрата простого мотивчика, это — утрата глубокого, родового… Песенного, по Семену, народного гнезда.
Семен Няруй — первый и все еще единственный композитор-ненец.
Это у песенного-то народа…
Я давно его знаю и как-то привык к неофициальным титулам: первый, единственный… Подобные эпитеты завораживают. Но сегодня в их горделивости прослушивается некая тревога. Годы ведь проходят. И двадцать лет назад, и сегодня — все еще единственный…
— Да он по всему национальному Северу единственный, — присовокупил кто-то из музыковедов добавочную информацию, — по всем малым народностям, от Нарьян-Мара до Анадыря.
То, что вчера составляло предмет особой гордости, сегодня стало обостренной тревогой. Поющие народы, для которых песня — и символ веры, и родовая пуповина, в какой-то даже мере, образ жизни — так и не смогли обрести своего профессионального голоса. Он, Семен Няруй, что? Всплеск, выкрик, островок? И почва, вроде, благодатна, а выспело, выстояло на такой серьезной, вековой основе лишь одно дерево?
В 1946 году Николай Тимофеевич Няруй, уважаемый в ямальских тундрах человек (первый организатор национальных колхозов и первый посланец ненецкой тундры в первый состав Верховного Совета СССР) заведовал красным чумом в рыболовецком поселке Новый Порт на берегу Обской губы. Здесь и родила ему жена главного сына — Семена.
Николай Тимофеевич — потомок шамана, человека, отмеченного особым поэтическим даром, сочинил поэтическую импровизацию, в которой желал своему сыну большой дороги, широкой, как вольная Обь, мечтал, что вырастет сын умным, научится жить, будет учить других и непременно не забудет родных песен.

Семен жил по плану отцовской песни: окончил Салехардское культурно-просветительское училище, потом — училище искусств в Тюмени, и всю жизнь учит других: преподает в родном училище в Салехарде. Учит и поет.
Сам Семен почти суеверно полагает, что успел родиться: появись он на свет позже — не стал бы композитором. В школе ему повезло, как всякому талантливому человеку, на учителя. Таких учителей, считает Семен, в национальных интернатах сегодня не встретишь. Русская учительница Юлия Степановна Асташова — из тех провинциальных подвижниц, которые самозабвенно, забывая себя, отдаются делу, детям. Русская женщина за долгие годы работы в национальных интернатах — есть такое словцо — «оненечилась»: свободного говорила по-ненецки, понимала нехитрые нужды тундровиков, принимала их заботы близко к сердцу. Тундровики считали ее за свою. Семена она заметила с первого класса: мальчишка он заводной, выделялся из робеющих сверстников. К старшим классам он уже числился дежурным «гвоздем программы» школьных концертов и интернатских гастролей, но, наверное, Юлия Степановна в лихом баянисте заметила не только исполнительское мастерство. Он в те годы еще ничего не сочинял, не просиживал тайком где-нибудь в укромном уголке за импровизациями-композициями, а открыто и с удовольствием выполнял все учительские задания. Асташова же приметила, что он не просто хороший исполнитель, почувствовала нечто большее. Семен в выпускном классе, осознавая близкую самостоятельность, бравировал и заявлял, что пойдет в мотористы, станет зарабатывать честные чернорабочие деньги. Наверное, он так бы и поступил, и славился бы и сегодня где-нибудь в Сюнай-Сале или Яр-Сале, как лихой баянист…
Но Юлия Степановна оказалась женщиной решительной. В то время на Севере все льготные коэффициенты отменили, учителя зарабатывали не густо. Она на свои скромные деньги купили Семену билет на речной трамвайчик, добавила несколько пятерок на первые дни городской жизни, привела на пристань. В Салехарде, по Юльстепановны звонку, уже ждали Семена на пристани и повели сдавать экзамены в здешнее кульпросвет-училище.
— В нынешних интернатах таких учителей нет! — убежденно говорит Семен.
Он сам часто бывает в интернатах: все гастрольные поездки по округу не обходятся без непременного концерта в школе. К тому же жена — Валентина Нёлёковна — работает методисткой в окружном отделе народного образования, болеет интернатскими проблемами, знает все кадровые болячки национальной школы. Вместе они — сравнивая — ностальгически вспоминают интернатские годы.
Действительно, ведь все проблемы, все корни музыкальной духовности ненецкого народа, они, пожалуй, там — в национальных интернатах, в учителях…
Это к вопросу о том, почему у первого и до сих пор единственного ненецкого композитора Семена Няруя нет ни последователей, ни соперников.
Совсем еще недавно привычно считалось, что национальная культура малых народностей Севера развивается поступательно и только по восходящей. Вошло в привычку думать, что полученная в тридцатые годы письменность и грамотность раскрепостили творческие силы народов, ранее считавшихся едва ли не «дикими». Вроде, до сих пор не прошел тот первоначальный восторг: бывшие дикари читают, пишут, играют на музыкальных инструментах. К тому же, в северной среде вызрели мощные творческие фигуры мирового уровня: Юрий Рытхэу, Юван Шесталов, Владимир Санги, Константин Панков… Трудно не впасть в восторг! Но пришло время оглянуться, и оказалось, что мощные деревья возвышаются одиноко. Нет творческого подроста. Умер ненецкий поэт Леонид Лапцуй… Никто не торопится занять его место. Нет значительного «наследника» у хантыйского писателя Романа Ругина. Одиноко творит хантыйский скульптор Геннадий Хартаганов… Никто не догоняет, не дышит в спину.
Впору задаться вопросом: неужели северные народы выплеснулись, как весенний паводок? За первой мощной волной уже ничего не последует? Иссек слабый родник?
В культурно-просветительном училище в свое время ликвидировали национальный хор и самое массовое — хоровое отделение: в областном центре потребовались ставки, бывалые культчиновники решили сэкономить именно на салехардских хорах. Близорукая экономия не задумывается о перспективах и последствиях… В нынешних школах-интернатах уроки музыки — на примитивнейшем уровне, их ведут случайные люди. Ну на какой почве вырасти дублеру, сопернику Семена Няруя?
— Что поможет? — настойчиво добиваюсь я, — Чем помочь можно?
Культпросветучилище в Салехарде преобразовали в училище культуры и искусств, присвоили имя Леонида Лапцуя — ранг выше. В национальном педучилище ввели музыкальный класс. Поможет?
— Учителя нет, — как заклинание, произносит Семен, — нет учителя. — Это его заклинание вовсе не о нехватке кадров, в давнем слове «учитель» старый смысл: не хватает, нет (он боится, что уже и не будет) таких людей в национальной северной школе, которые — не за деньги, за человеческую душу, как Юлия Степановна — навек заболеют бедами тундрового народа.

* * *
Композитор Семен Няруй начался на первом курсе Салехардского культпросветучилища. Он тогда еще не очень освоил нотный ряд, но очень любил импровизировать за училищным пианино. Как-то в студенческой компании, вместе со своим земляком и другом Мишей Хороля — они набросали слова и мелодию песенки. Кто в тундровом чуме хозяин, тэта-вэта? Тэтель-вэтель, маленький сынишка в чуме хозяин.
Была в словах непринужденность, в мелодии — естественная легкость, текла песня, как бурный весенний ручеек, подхватывала камешки, искрилась на солнце.
Нет, Семен не проснулся знаменитым наутро после концерта. В провинции не те масштабы, да и что значил обычный студенческий концерт? Но сегодня, 20 лет спустя, что напевает про себя умудренный вэсако или его маленькая внучка, сын оленевода, прибывший на летние каникулы, и пожилая хозяйка, выделывающая оленью шкуру?
«Тэтель-вэтель». Кто в чуме хозяин? Тот, кто еще знает мало слов, но у которого впереди большая жизнь.
Многие уже не помнят, что написал эту песню двадцатилетний Семен Няруй, и не задумываясь говорят, это народная песня, придумал ее народ и существовала она всегда.
«Семен Няруй — песни пишет, хорошие песни», — разнеслось по Салехарду среди немногочисленной здешней национальной интеллигенции. Молодой Геннадий Пуйко и опытный Иван Юганнелик принесли ему свои стихи:
— Переложи на музыку.
Самый знаменитый из ямальцев — Леонид Лапцуй — всегда знал себе цену. Как настоящий тундровик, в себе и в людях ценил достоинство, высоко держал голову. Некоторые думали — высокомерно.
Семен тоже, увидев поэта в первый раз, заробел. Было в голосе Лапцуя нечто, что заставило стушеваться. Семен в ту пору получил свое первое салехардское жилье. Его оставили в культпросветучилище и выделили диван в классе. Здесь он преподавал, а на ночь раскидывал постель на диване. Молодой «квартиросъемщик» был горд и доволен — очень удобно и все под рукой. А Лапцуй возмутился:
— Как же ты так живешь?
Семен продемонстрировал, как раскрывается диван, в утробе которого лежали простыни и одеяло, а в фанерном ящике — сковородка, кастрюлька и чайник.
— Как же ты здесь сочиняешь? — продолжал пристрастный допрос поэт.
— Вон пианино стоит, за ним я сочиняю, — до Семена никак не доходил гневный пафос гостя.
Леонид Васильевич работал тогда в окрисполкоме, он, наверное, кому-то нажаловался, и Семену скоро выделили комнату в студенческой общаге. Впрочем, диван в классе с пианино Семену нравился больше.
Да и самую знаменитую совместную с Лапцуем песню они сочинили в этом классе-спальне.
Леонид Васильевич пришел как-то.
— Я в тундру лечу, — сказал Семен. — Надо бы землякам песню привезти. Давай напишем заводную.
— Про оленя! — сразу согласился Лапцуй.
— Нет, лучше про олененка. Это же счастье, когда олененок рождается. Символ жизни в нашей тундре, а песней пока никто маленького суляко не прославил.
— Суляко-Суляко, — охотно поддержал поэт. — Ставь чайник, заваривай погуще.
Чай не успел как следует завариться, а листок с точеными лапцуевскими строчками лежал на столе.
Семен присел к фортепьяно. Помассажировал клавиши, попробовал голос и, не прерываясь, единым духом, словно гнал волну по воде, пропел новую песню.
У «Суляко» оказалось счастливая судьба. У постоянного Семенова певца Арки Лаптандера песня выпелась сразу. Стремительная мелодия понравилась хореографу Борису Арцеру, тот быстро сочинил и поставил красивый танец. Арка пел, девчонки из ансамбля «Сыра Сэв» танцевали. Сначала в Салехарде, потом в Тюмени, потом — в Москве. А тундра «Суляко» петь не переставала и не перестает.
…Скуп Север на краски, не особенно щедр на звук. Скуп ненец на слово. Природа учила его ничего не делать зря, заставляла не тратиться на роскошь.
Поэтому искусство тундрового народа прочно связано и с бытием, и с бытом.
Музыкальный инструмент у ненцев — в обозримом прошлом — всего один: бубен-пензер. Голос бубна, как голос ненца — по-северному приглушен, нет в нем юного звона. Пензер не нарушит гармонии природы, в которой господствуют неброские тона. Играющий на бубне должен поддержать над костром натянутую и выделанную оленью шкуру, чтобы набрался пензер жара скромного огня.
Азбуку пензера знала вся тундра. От стойбища к стойбищу летел по ветру глуховатый звук. Читал тундровик с ветра: гость к соседу приехал, начался сезон рыбалки, зовет сосед на свежие новости. Большой пензер созывал тундровиков на «сборище», на совет перед дальними кочевками. Тревожный ритм призывал насторожиться, радостный отбивал первые такты праздника солнца.
В большой цене был у тундрового народа единственный музыкальный инструмент, редкий сегодня.
Песня в тундре ценилась всегда, тундровый певец — хынута — пользовался особым уважением. Даже ленивые, жирные богачи приглашали, чтоб скрасить длинную полярную ночь, на вечера особо известных «поющих». Расплачивались оленями, одеждой.
— Заработали бы на оленью упряжку? — интересуюсь у Семена.
— Певцы богато не живут, — гордо отвечает он.
Серьезное жилье он получил совсем недавно. С квартирой ему наконец-то повезло. С застекленной веранды открывается вид на близкий Полуй и дальнюю Обь, на речные острова, на синеющие за реками вершины Полярного Урала, на холмистую прибрежную тундру… Уголок любимой родины, прекрасное сочетание всего, что может вызвать отклик в отзывчивом сердце.
Но Семен не особо любит засиживаться в уютном доме на полуйском крутояре. Жена жалуется — думала, с годами муж наконец-то перейдет на оседлый образ жизни. Но к регулярным отлучкам на гастроли и в агитбригадные поездки прибавились сессионные выезды в консерваторию. Остается еще каникулярное лето, но это священное время экспедиций в тундру. В тундру за песнями Семен берет с собой старенький, но еще не окончательно разбитый «Романтик» и едет из стойбища в стойбище, записывает песни, старческие голоса, песенные интонации. К этим занятиям его приохотил Леонид Лапцуй, когда они впервые вместе съездили в тазовские тундры. Семен поныне считает любую поездку зряшной, если не записал хотя бы одну старую песню, ярабц или сюдбабц.
Тундра еще поет, еще разносится глуховатый, с тундровой хрипотцой голос над пустынными пространствами. Может, из-за гула буровых, грохота бульдозеров и шума трубоукладчиков тише стала песня тундровика, припряталась, но не исчезла совсем.
Неожиданный посетитель, он постучался поздно вечером, долго основательно стряхивал снег с кисов. Только потом представился:
— Ты меня не знаешь, Няруй Семен, я из Нового Порта, Худи Ятти.


Твоего отца я знал, Николая. Вот привез.
Он согнулся, чтобы поднять подол своей малицы, извлек кисет из налимьей кожи. В кисете однако оказался не табак, а две обернутые полиэтиленом магнитофонные кассеты.
— Внук записывал, — гордо похвалился старик. — Я пел, он включал. Все правильно получилось, я слушал потом. Возьми мои песни.
Неожиданные посетители приезжали и из Антипаюты, и из Ныды, и из Гыды, и из Тамбея. Если внуков с магнитофонами у стариков не имелось, они удобно устраивались на полу городской квартиры Семена, предупреждали:
— Слушай хорошую песню, включай аппарат.
Они ехали специально, добирались долго, тратились на дорогу, просиживали в аэропортах, и только для того, чтобы, удобно усевшись на коврике, спеть несколько песен.
Даже если у Семена уже имелись схожие варианты, он добросовестно записывал гостей.

* * *
Но что песни? Малый жанр. Однодневное искусство. Эстрада, одним словом.
Ему советовали:
— Берись за крупное. В историю с песенками не войдешь, история любит серьезное дело. Садись за солидную вещь.
Нравилась Семену метерлинкова «Синяя птица». Но… неужели в Европе не найдется композитора, чтобы переложить ее на музыку? А вот на Ямале кто, кроме него, напишет национальную оперу? Первую ненецкую оперу… Только Няруй.
Однажды Семен принялся за оперу. Он к тому времени уже успел прославиться своими песнями, отведал аплодисментов даже на сцене Кремлевского Дворца съездов, имя его постоянно упоминалось, лишь заходила речь о духовной доблести Ямала. А в северных тундрах от стойбища к стойбищу летели его звонкие, веселые, как мартовские снегири, песни.
Сюжет искать не требовалось, он сам напрашивался. Про кого должна рассказать первая ненецкая опера? Конечно, про славного Ваули, защитника тундровых бедняков, борца против царских исправников, «тундрового Стеньку Разина».
Семенов брат Федор (он учился на режиссерском курсе в том же культпросветучилище) написал сценарий «Хэлё-сё», вместе они одолели либретто. Семен принялся за первое действие. В те дни и проскользнула в газетах информация, что будет, непременно будет первая ненецкая опера. Чиновникам от культуры не терпелось прихвастнуть о новом шаге музыкальной культуры северян. И еще долго по Салехарду гуляли легенды о первой национальной опере. А автор уже давно порвал свои первые наброски и подальше засунул либретто.
Обычная творческая неудача? Ушло вдохновение, не увлек сюжет? Не хватило композиторского дыхания? Песня выплескивается на едином вздохе, как крик счастья… Опере длинное дыхание нужно.
Но убила на корню несостоявшуюся национальную оперу одна трезвая мысль композитора: кто оперу поставит? Он огляделся. Есть постоянно распадающийся национальный хореографический ансамбль «Сыра сэв», есть студенческий ансамбль «Юность Ямала». По силам ли им рождающаяся «Хэлё-сё»? Нет в Салехарде, нет на Ямале настоящих оперных певцов, нет профессиональных актеров, нет художников. Понятно, что-то в спектакле могло быть сугубо самодеятельным, но костяк должен состоять из профессионалов. А их нет.
Может, излишне серьезно отнесся к делу Семен? Можно ведь сочинить что-нибудь облеченное, лишь бы жанр обозначить — опера.
Семен не стал, как его ни упрашивали, играть в эти игры.
— Наше северное искусство — по существу, сплошная самодеятельность. Зачем это маскировать?

* * *
Он упорен и одержим. Он сознает, что в искусстве добиваются чего-то только одержимые.
На пятом десятке лет поступил в ленинградскую консерваторию, в класс баяна. Композиторов, как и медиков, учат только очно, но он не может бросить жену и двух ребятишек.
Написал учебник — самоучитель игры на баяне. Это необычный самоучитель: он рассчитан на маленького тундровика, на психологию ненецкого ребенка и особенности характера.
Рукопись есть — самоучителя нет. Добрая душа Лида Гладкая, поэтесса, отвезла рукопись в родной Ленинград. Говорит: обещали напечатать.
Утешает или действительно обещали?
Семен на издателей уже давно махнул рукой. Со всех весей Севера, а не только из поселков и деревень Ямала, шли и непрерывно идут к нему письма-просьбы: вышли ноты, дорогой Семен Николаевич, вышли «Тэтель-вэтель», вышли «Суляко», вышли «Хаерако-сэй».
Был помоложе — сам добросовестно, от руки, переписывал ноты, слова, сам заклеивал конверты и отсылал. Особенно не отказывал школьникам — пусть поют, пусть сердце слышит сердце. Летели в дальние клубы и на Таймыр, и на Колыму, на Чукотку, Камчатку, в Болыпеземельскую тундру его песни на почтовых крыльях. Дом народного творчества в Салехарде помог только однажды: распечатал его «Песню о Ленине» листовкой, в сто, кажется (или — двести?), экземпляров. Все… Издание нот — дело специфическое, может, сложное.
Песен у него поднабралось прилично, и какой-то приезжий высокопоставленный доброхот посоветовал составить сборничек, обещал помочь.
Семен прилежно все собрал, отослал по указанному адресу, да то ли доброхот, вернувшись в Москву, забыл обещание, то ли в иное место перебрался, ответа Няруй (вместе с рукописью) так и не получил. Были другие доброхоты, другие обещания, и снова Семен добросовестно корпел, выводя нотные знаки, но результат выходил один: пусто. Тундровым самородком восторгались на концертах в Кремлевском дворце, на зарубежных гастролях, а издательские бастионы оказались непрошибаемы.
На все последующие лестные предложения Семен уже не откликался, не торопился за письменный стол. Его даже стали упрекать в высокомерии. На предложение Гладкой откликнулся лишь потому, что уж очень искреннее просила Лида.
Еще один шанс? Везде же перестройка…
Семен безнадежно машет рукой.
Ему больше нравятся поездки, которые приличным словом «гастроли», конечно, не назовешь. Поездки вошли в привычку, заметно сразу. Мне рассказывал не сам Семен, а его друг и давний соавтор, салехардский поэт Анатолий Марласов.
В распоряжении салехардских культармейцев имеется быстроходный теплоход «Леонид Лапцуй». Летом, в рыбацкую путину, он курсирует между рыболовецкими песками с агиткультбригадой на борту, которая обслуживает рыбаков. Теплоход красивый и стремительный, правда, не очень приспособленный к долгим разъездам, и артисты устраиваются на ночлег, кто как может. Но речь не об этом.
У очередного рыбстана «Леонид Лапцуй» приткнулся к берегу, агиткультбригада без промешки начала концерт. У Семена здесь оказались родственники, они увели его в свой чум и, видимо, заговорились. Марласов разыскал его, когда концерт уже закончился, налетел обиженным коршуном:
— Слушай, Семен, мы зачем тебя возим, все ждали твоего выступления, а ты!..
Моторист теплохода уже отдавал чалку.
Семен, ни слова не говоря, взял баян и поднялся на верхнюю палубу, где стоял — как будто для подобного случая — микрофон.
Слово здесь лучше всего передать свидетелю-поэту:
— Теплоход отъезжает, наш белоснежный «Леонид Лацуй». Как всякий стремительный корабль, он медленно набирает ход. Рыбаки идут по берегу (в этих местах еще не разучились трогательно провожать теплоходы), люди идут по берегу, и здесь Семен запел. Голос у него с хрипотцой, я его раньше просил: «Ты немножко смягчи, ты же можешь, зачем так резко?» Семен никогда не соглашался: «Это, — говорит, — голос тундровый, так в тундре поют, это голос ненца, пусть все слышат и узнают». Лучше Семена никто не поет его песни, даже Арка Лаптандер. Тот хорошо пел, но все же не так. И вот запел Няруй на борту белоснежного теплохода, хрипловатый его голос разнесся над Обью, над дальней тундрой. Люди на берегу будто онемели. Они заворожены, присели на корточки, слушают песню. Она была о них, о рыбаках. А теплоход как бы раздумал набирать ход, не торопится, но медленно уплывает. И пока мы не скрылись, они все сидели, слушали песню на родном языке, махали руками вослед.
Картина — ускользающий теплоход, песчаный, диковатый берег реки, несколько рыбацких чумов, над рекой звучит голос Семена, и люди, сидящие на берегу, провожают его песню.
1992 г.

ТЕПЛОЕ ДЕРЕВО
Синопсис телефильма

Хартаганов — простодушный человек. Простая душа. Ребенок, который хитрить не умеет. Еще не умеет. Не научился. А скорее всего, никогда и не научится. Но почему у его Бога — подаренного мне деревянного из питлярской лиственницы идола — такая лукавая улыбка? Будто таежный идол знает загадку мира, но ни с кем ею не поделится. Наверное, я ошибаюсь, говоря: простая душа. Надо бы сказать как-то поточнее: лесная душа, речная душа, таежная душа. Природная. Знает загадку мира и хочет разгадать. Вот кто он, мастер Хартаганов! А казалось бы, есть скульпторы-монументалисты, они поразят нас грандиозностью, удручат масштабом, подавят глыбастостью. Церетели. А что Хартаганов? Всякая его работа в ладошке уместится и никакой холодности — мрамора ли, камня. Теплое дерево. Почти женское тепло. Он очень хитрый, этот простодушный Хартаганов. Мы смотрим дерево: ну просто — дерево. А он увидел — сова спряталась, куропатка притаилась, рыба проплыла. Да ведь и Бог его лукавый — тоже когда-то в лиственнице прятался.
Лесная полянка у хартагановского дома. Он расставил свои деревянные скульптуры на дровяной поленнице. Очень живо. В мастерской они все-таки чувствуют себя в гостях, а здесь к себе вернулись.
Дерево — зашифрованный текст. Недаром сказано языком: текстура. Он считывает текст дерева.

СНХР.
Хартаганов: Вот комочки, комочки. Там еще ни перьев, ничего нет, а только комочки. Вот они и должны опериться.
Омельчук: А этот «Метающий тынзян» — он ведь прямо из годовых колец…
— Над «тынзяном» я давно работаю, лет пять-восемь. Работаю, никак не могу остановиться, все ищу что-то новое, это мне нравится. Этого метающего тынзян я буду еще, кажется, долго делать. Стараюсь уловить текстуру в дереве, чтоб не просто… Я мог сделать его из березы, из осины белой-белой, но она все- таки не его, а здесь у меня нашлась сосна, она поймала движение. Текстура играет. Я стараюсь, чтоб ни одной трещины не было, заготовки свои выдерживаю года два-три, дозревают.
— Эта сова где летала?
— У меня давно летает. У меня.
— Чем-то тебе особенно совы нравятся?
— Я их чаще вижу. Красивые птицы. В природе особенно красива белая полярная сова. Я часто встречаю ее здесь, она и осенью прилетает, и зимой, весной их много.
— Царь-птица?
— Да. Красивая, большая, крупная. Идешь по лесу, сидит. Сядет недалеко от тебя, шумок сделаешь, она сама не повернется, лишь голову так — раз, а туловище на месте. Гордая. Недельку назад была у нас Ева Шмидт, ей моя работа очень понравилась. Давно у меня совушка сидела на сучке, но без дела. Я взял и рядом куропатку посадил. Но она очень гордая, не хочет куропатку трогать.
— Сытая?
— Видать. Еве понравилось!
— И уехала сова в Будапешт?
— А как откажешь?

Поколения искусствоведов поражаются, восхищаются и удивляются талантливости северян. Есть чему. Посмотрите, какие невиданные таланты вывели в мир северные племена. А ведь некоторые здешние народы насчитывают считанные сотни человек. Вспомню: Константин Панков, Николай Вылка, Анна Неркаги, Семен Курилов, Юван Шесталов, Борис Молчанов, Владимир Санги. Я как-то читал коротенькую повесть Николая Вылки «На острове». Наверное, Николай Вылка не подозревал о существовании прославленного Марселя Пруста, писал незатейливо, но непревзойденно изысканно и вкусно. Настоящий, но тундровый — Пруст. Если я этим сравнением не оскоблю Вылку. Только среди соплеменников Геннадия Хартаганова — незаурядные поэты: Роман Ругин, Прокопий Салтыков, Мария Волдина, Микуль Шульгин, землячка-художница Надежда Талигина. Опять боюсь обидеть: Надя Рушева… Удивляться есть чему. Но в то же время в нашем удивлении присутствует нечто высокомерное: вроде недавние дикари, а уже талантливы. Разгадка же как раз в том, что эти люди не просто близки природе, а часть этой природы. Дикой еще — слава Богу! — природы. Мы, отошедшие от этой истины природы, бездарно удивляемся сохраненной природе в сердцах этих северных людей.
Мудро простодушный Хартаганов давно понял главное: чтобы не пропало твое дело — надо выучить ученика. Это элитные художники, обуянные гордыней, думают только о своей собственной славе. Человек в природе думает об эстафете. Выживании вида. Что прорастет в грядущем времени, если сегодня не посеяно семя?
В этом доме есть все, но — кажется — нет ничего. Истинный хант не любит обременять себя вещами: он, если и оседлый, — но кочевник. В кочевье много с собой не возьмешь.

Лидия Павловна Хартаганова.
Хартаганова: У нас с Геннадием Ефремовичем уже трое внучат. Сын Евгений отслужил, последний раз — в Нагорном Карабахе. Я летала в Баку, оттуда его забрала год назад. Он в Москве дослуживал. Собирается в Ханты-Мансийск, на егеря учится. Если в Ханты-Питляре будет музей, он там будет егерем. Сын Павел рыбак-охотник по призванию. Девять классов закончил. Дальше учиться перестал. Сейчас поехал на Урал за невестой. Невестка — дочь оленевода. Младшая дочь в третий класс перешла, Наташа.
Омельчук: Геннадий Ефремович — хороший семьянин?
— Я прожила с ним 25 лет, думаю, счастливо мы прожили.
— Не секрет, многие ханты не только пьют, но и спиваются. Геннадий Ефремович никогда в рот ни капли не брал?
— Когда мы сошлись, я знала, что у него в семье и дядюшки, и отец выпивали, и в пьяном виде горячие мужики были, но долго не прожили. Я так думаю, Гена сделал вывод, что, если и он будет пить, то ни творчества, ни семьи у него не получится. Я — женщина строгая.

Гена нынче живет барином. Эдакой вон домина. Хьюстонский миллионер позавидует. Но это дом мастера, это его школа. Мудры все-таки ямальские власти, расщедрились не просто на особняк для художника, а на школу. Художественную школу, но именно Геннадия Хартаганова.

Хартаганов: На ноги-то стал я, но еще работать надо.
Омельчук: Талантливые есть ребята?
— Есть ребятишки, особенно в поселке, я тут года три позанимался, двое — очень способных.
— Чем же тогда недоволен? Капризничаешь?
— Сильного результата не видать. Есть способные ребята, могут рисовать, живопись особенно получается, но у меня нет учителей. Я же мастер по дереву только. Восемь мальчиков, где-то 10 девочек. Все питлярские, местные. Я думал, из района ребятня поедет. Один родитель согласится отдать мне сына.
— Геннадий Ефремович, задача-то у тебя какая: разбудить художественные способности маленьких односельчан или создать народный промысел? Сувенир национальный?
— И то, и другое хочется. У меня в плане — промыслы.
— Что важнее — самому состояться или школу создать?
— Хотелось бы, для начала, самому.

На окраине родного Питляра вырос этот необычный для деревенского пейзажа дом. Мансарда. Питлярский Монмартр.

О такой школе Геннадий Хартаганов мечтал давно. Наверное, и сам не верил, что его мечта может сбыться, а она сбылась. Да, причем, в самое трудное, самое, казалось бы, неподходящее время. Видимо, существует в замыслах подлинно талантливого человека такая энергия, которая способна преодолеть все. Я тоже тогда вздыхал вместе с Геной. Вряд ли получится. Система не та. Дело не в системе, а в сердце мастера. Оно стучит и заряжает других. Есть у него еще давняя мысль: на месте своей родной деревеньки Ханты-Питляра, вот здесь на этом пустом ныне взгорке, на угоре, где раньше нарядно красовались деревенские дома, создать музей под открытым небом. Родного быта, национального хантыйского быта, быта семьи Хартагановых. Быта рода Хартагановых. Здесь только пока один сруб стоит, но сейчас-то я стопроцентно верю: у Гены, у Геннадия Хартаганова получится. Только не будем спешить. А получится непременно.
Меня Гена как-то возил на рыбалку, и я на рыболовецком песке Питлярской протоки нарисовал такой знак — XX. 20-й век — прочел Гена. Хитрый Хартаганов — расшифровал я. Он лукаво усмехнулся — очень похоже на своего идола. Кажется, ему понравилось: 20-й век, его, Хартагановский. XX.

ЧИСТАЯ ЛИНИЯ
Синопсис телефильма

Странное чувство. Предощущение. Предчувствие. Не испытывали ли вы подобного, странного и труднообъяснимого? Где-то живет человек, скорее — далеко. Вас почти ничего не связывает. Но вы знаете: он живет, он молится по утрам, он творит. Вам светло только потому, что он есть.
В полярном Салехарде живет и работает очень тонкая молодая художница Надежда Талигина. Знаю: живет и работает, оттого — светло на душе и спокойней в жизни. Может, это отсвет ее вроде бы, безупречно незамысловатых картинок, может личности ее светлой? И линия, линия, линия — поет. Удивительно поющая линия. Волшебно поющая. Тонкая художница. Почему же для меня это важно? Живет — здравствует, много еще хорошего и прекрасного натворит. Все ее творчество — исключительно из детства. Из той жизни — в родном хантыйском уютном Тильтиме. Она там осталась, забылась, запамятовалась. Она все еще простодушная девчонка Надя на берегу бурной полярноуральской Сыни.
Она живет в Салехарде. Деревянный двухэтажный дом. Тесноватая стандартная квартира. Она хозяйка этой жилплощади, но не этого пространства. Ее пространство далеко, в детстве.

Талигина: Чувство острова — но острова счастья, сердечной переполненности. Конечно, я рисовала. Не помню уже, что рисовала, но рисовала обязательно. Карандаши — цветные. Мир проникал. Требовалось отобразить. Детское, конечно. Наверное, девчонок, цветочки, нарточки, еще что-то. Вокруг такой огромный мир… существует… отдельно. Если я не нарисую — мир меня не примет. Глазами я вижу — вода, воды много-много, она как будто бы вздыбившаяся: все собой наполняет. В безветренную погоду в этой воде всё отражается, как в огромных зеркалах.
Омельчук: Мир на твоих картинках черно-белый. Он — что, действительно очень четкий?
— Цветной. Там черных красок абсолютно нет. Разве что обгоревшая головешка и то с оттенками, пепел же серого цвета. Серый цвет — великий цвет. В мире нет черно-белого, в живом мире. Если зимний пейзаж, снег обязательно с каким-то оттенком. А черно-белый… Он вбирает в себя… Простотой выражения… Как если бы стих сжатый — буквально несколько слов, но тянет за собой огромные такие бездны-возможности. Стих можно почувствовать и так, и эдак. Я считаю, за черно-белым изображением стоит мера многоцветья.
Мои родичи — рыбаки. Мы в летний период жили постоянно в пойме реки — между Малой и Большой Обью, там нас окружали тальники. Я училась в нулевом классе, в подготовительном. Привезли нас на Сыню, в Овгорт, экскурсия в лес. Для меня осенний наряд леса необыкновенным подарком стал. Вернулись в класс — урок рисования. Открываю первую страничку и черным карандашом рисую черно-черно ствол лиственницы. Ярко желтым карандашом рисую хвоинки. Я была так счастлива, что изобразила именно лиственницу в ее осеннем наряде. Безмерно счастлива.
— Лиственница себя узнала?
— Черный ствол на самом деле, наверное, не совсем так черен был, как у меня.
— Какие отношения у тебя с Тильтимом?
— Самые нежные, невероятно нежные. Каждый человек в своей душе и на нашей земле имеет место то ли прикосновения, то ли памяти детской… Разные причины… В Тильтиме не всегда уютно, но мне там тепло, как будто меня окружает нечто обволакивающее, благоприятное. Не знаю почему, то ли там какие-то токи, может быть, духи моих предков, но действует на меня нежная сила. Когда я туда приезжаю — растворяюсь в его воздухе — воде — земле — лесе — свете…
— Род Талигиных — это кто?
— И охотники, и рыболовы, и оленеводы. По линии предков много оленеводов, другие ездили вылавливать рыбу. Зимой рыболовы становились охотниками на пушного зверя.
— Надежда могла стать женой оленевода?
— Вполне естественно.
— Родовую традицию не продолжила — это предмет сожаления? Наоборот: вырвалась из семейной традиции?
— Я часто об этом думала. Если бы осталась в той жизни — была бы счастлива? Скорей всего, да. Не знала бы мук творчества, проблем в цивилизованном нынешнем мире. Осталась бы в той жизни, в той цивилизации… Это ж совершенно два разных мира.

Похорошел современный Салехард.
Становится как все. А был совсем другим, таким и деревянным. Прошлым и непреходящим. Но и это прошло…

Люблю ее рисунки-картинки. Черная чистая линия по белому. Незамысловатые, бесхитростные и полные сокровенной тайны. Самая тайная тайна — простота. Надежда Талигина проста, как тайна. Тайна проста. Это не опишешь, надо посмотреть самому, но не просто посмотреть, надо бы влюбиться. Ведь влюбляешься всегда в тайну. Разглядел. Разгадал. Не разгадывается и остается. И тайна, и любовь. Она однажды очаровалась миром и всего двумя цветами: черным и белым. И очаровывает других. Наверное, не многих. И не надо. Очарование — не ширпотреб. Наверное, нужно сказать: Надежда Талигина — пока единственная хантыйка, закончившая высшее художественное училище. У нее диплом знаменитой «Строгановки». Надежда Михайловна — старший научный сотрудник этнографической лаборатории в Салехарде. Но, наверное, не столь важны эти титулы, как ключевые слова. Север. Обь. Тильтим. Линия.

Она одела малицу, которую сама сшила. Вот теперь даже пространство казенной квартиры стало родным. Истинная дочь оленевода. Невероятная красавица. Азиатская красота тонкая. Остяки же, в основном, рыбаки — речные люди. Немного хантов ушло в горы, в тундру, стали оленеводами. Она — из племени оленеводов.

Талигина: Я поняла: если заставлять себя работать — получается непотребное, даже не хочется показывать людям. Я пыталась работать регулярно, непременно постоянно рисовать, системно что-то делать. Потом поняла — напрасный труд никаких результатов не приносит, да и денег не принесет. Трата времени. Трата бумаги. Впустую. Сейчас меня тревожит сюжет, он до того прост, проще не бывает. Я на словах опишу. Весной снег стаял с земли, а там в этом месте ивы растут и прошлогодняя трава. Рыбак, расставляя жерди на равном расстоянии друг от друга, протянул веревку от жерди к жерди. Он «сажает» сеть и стоит ко мне спиной. Он сажает сеть на эту бичеву, веревочку, чтобы потом ловить рыбу своей сеткой. Я не рисую. В какой-то момент мужчина разворачивается ко мне, ему лет под 50, он садится вот так. Что ты, спрашивает меня, не работаешь, а я же со спины его не рисую. Он такие злые глаза сделал, будто подгоняет: бери карандаш в руки и рисуй. Я ведь жду, я же стою к тебе спиной. Я начала в цвете, красок там вроде бы совершенно немного: жухлая трава, прошлогодняя земля, покрытая талом, стволики таловых деревьев. Небо еще бледно-голубое. И, в то же время, это — весь мир, и он живет в этом мире. Он работает, он у себя дома, этот завтрашний рыбак. Готовит себе снасть.
— Как Бог на душу положит?
— Абсолютно.
— Повернется он к тебе, развернется — тогда получится?
— И как даст наотмашь мне своим взглядом. Мефистофель.
— Диктует натура?
— Иногда бывает.
— Лучше дождаться, когда герой взбунтуется?
— Опять же, если есть замысел, его нужно воплотить, иначе все остывает, уходит в небытие и больше не возвращается. Желание уходит.
Она — не традиционная художница, но художница традиции. У современных маэстро поклонников немного. Но разве это обязательно? Гениальный мастер — редкость. Гениальный зритель — тоже должен быть редкостью.
Считается, скромный художник — неважный художник. Кому-кому, а творцу не может быть присуща скромность. Если творишь, значит, творишь мир. Соавтор Творца. Свой ли, общий ли мир, скоротечный ли, вечный. Время разберется. Когда слушаешь тихую послушницу Надежду — возникает ощущение художнической скромности. Но это ложное ощущение. Она-то знает, что творит, и нет творения, не влияющего на мир. Мир художника влияет на мир человека. Да, да, не только жизнь, мир человека дает пищу творящему. Но и мир художника действительно влияет на окружающую жизнь. Ибо взгляд наотмашь завтрашнего рыбака возбуждает призвание души. Понимают ли ее современники?

Геннадий Кельчин — хантыйский журналист:
— Точно помню, не видя еще её лица, услышал голос, такой, знаете, чисто-чисто хантыйский. Как будто говорит человек, проживший 50 или 70 лет. Я заинтересовался: кто такая, что за женщина? Мне сказали: Надежда Михайловна Талигина. А почему я не знал? Вроде по своей профессии должен таких людей знать — я тогда на окружном радио работал и почти всех в округе знал. А вот человека случайно услышал, начал ее искать и познакомился.
— Как же она смогла от тебя затаиться, от вездесущего Гены- радио?
— Она начала тогда работать преподавателем в Салехардском культпросветучилище. Надежда Михайловна лет на 12 была удалена от хантыйской жизни, жила в русской жизни. В Ленинграде. Что меня удивило? Вот говорят, что отрываются молодые ханты от родных корней. В какой-то мере это справедливо. Но, когда я Надежду Михайловну услышал, начал разговаривать, оказалось, что эта другая параллельная их жизнь иногда не мешает, может, даже дополняет, восполняет.

Ольга Лобызова — редактор журнала «Северяне» (г. Салехард):
— Я Надежду знаю очень давно.
— Она предсказуема?
— Пожалуй, нет, но если ее заинтересовать идеей… Мы разрабатываем вместе «Календарь ханты, проживающих на реке Сыне». Мы с ней, по сути, делали его вместе. Ее роль, понятно, основная — с учетом ее мастерства, таланта, с учетом ее глубокого постижения предмета, о котором мы говорим. Не было бы Надежды… Мало ли идей, которые пропадают втуне?
Хотела бы показать одну из последних ее работ, это логотип нашего журнала. Было много вариантов. Она предложила симпатичного зверька — горностая. Очень сложно горностая рисовать, потому что он сын солнца — и у ханты, и у ненцев он обладает очень большим значением и смыслом.

Владимир Полушкин — салехардский художник:
— Она смотрит и видит интересно. Пластический язык отображения мира у нее необычен. Мне обидно, что у нее мало времени для работы. Чтобы художник трудился, он должен прекратить другие дела. Нельзя и невозможно во всем — успешно. Она защищает диссертацию. Считаю, что написать диссертацию может и другой человек. А нарисовать то, что может и помнит она, это невозвратно. Никто другой не нарисует. Потом и никогда.

Большинство ее работ — в застенках. В музее. Она собралась издать только буклет да набор открыток. На солидный альбом, вроде, еще не тянет. Штучно. Поток уносит. Она стоит на берегу потока.

— Посмотрим работы. Это утро, вечер?
Талигина: Утро раннее. Люди позавтракали, они ночевать приплыли вечером в этот прибрежный лесочек, спускаются к Оби с верховьев Сыни. Вонзь скоро на Оби, на священной нашей реке, воде хантов — Ас. Сейчас бабушка уберет походный столик. Все вещи вынесут, в лодку погрузят и поедут дальше. Это весна, березы еще голые, без листочков, трава старая. Конец завтрака, утро, девочка тепло одета, потому что утром погода холодная, еще абсолютно не тепло. Мужчина ушел лодки проверять. Они собираются успеть на вонзь на Оби. Вонзь — большая рыба.
— Девочку зовут Надя?
— Нет. У нас семья большая, сестренок после меня еще трое, одна голубоглазая, светлая такая.
— А где же Надежда?
— Меня здесь нет. Художник всегда вне картины. Со стороны смотрю.
— Можно считать, что твои картины — летопись детства?
— Возможно.
— Каждая картина может быть описана?
— Конкретно время, состояние природы, определенные занятия, собака носит конкретное имя.
— Все получается?
— Следующая работа меня три года мучала и до сих мучает. Потому что женщина стоит не так, мужчина слишком великий. Тут у меня тушь черная кончилась, синим дорисовывала, на пейзаже у меня небо низко, со временем что-то не так. В итоге ушло три года. То ли я бедная, то ли картина бедная. Но как-то я включила запись своей покойной тетушки, она там на пленке поет на свадьбе много лет назад, и на той свадьбе в своей песне она все описывает: у невесты было три быка оленьих, у каждого быка свое имя, хорей-то у нее красного цвета, на женских нартах колокольчик. Она все описывает буквально. Я сижу и думаю: ей удалось в свой песне предельно четко картину этого мира обрисовать. Чего же я, думаю, возьму ее песню, нарисую, на картине, это же действительно так, как я вижу. Вот так писала. Три года пела. Мучалась и пела.
— Бывает идеальный зритель, который все недосказанное поймет?
— Встречались. Из среды моих земляков на Сыне. Одна женщина говорит: «Тут стоят двое влюбленных. Пигалица, видимо, городская, приехала к парню-оленеводу, за него замуж просится». Я думаю, какая женщина молодец: я хотела изобразить, а она мне своими словами рассказывает. Я действительно это хотела изобразить, она, эта пигалица городская, приехала, накрашенная стоит, рисуется перед ним, а тот собирает свой тынзян спокойненько и почти не слушает ее.
— Возьмет замуж?
— Вряд ли.
— Пигалицу зовут Надя?
— Да, нет… Может быть… Все Вам скажи.

Человечество устало. Ему явно не хватает свежести. Свежести взгляда, свежести чувства. Это очень большая редкость — мудрый, детский взгляд на этот все еще не уставший ранний утренний мир. Все так просто, что — таинственно. Но мы забываем — начали забывать или уже забыли — свою простую тайну. И тайную простоту. Но вот линия запела. Что это — птица или душа? Или наша душа, как птица? Линия полета. Лети, линия.

ВРЕМЯ ЯМАЛА
От слова «тундра» тянет холодом и безжизненностью. Но это для того, кто не живал в ней. На всю жизнь запомню ту тундровую экскурсию на харасавэйском берегу Карского моря, в тех местах, которые смело можно назвать «арктической пустыней». Я бы просидел на технологическом островке буровой, но компанейский человек, сменный бурмастер с красивым именем Ильгизар сманил на ночную рыбатку. Ночную — сказано сильно: в конце июля на Ямальском полуострове круглосуточное солнце.
Ильгизар уверенно спускается в овражек, мы минуем чистенькое озерцо, поднимаемся на холм, в расщелине которого еще не стаял прошлогодний слежавшийся снег.
Кто бы мог подумать, что эта арктическая пустыня так богата живностью! На озере, наполовину еще прикрытом льдом, безмятежно плавает одинокая «серая шейка» — утка-морянка, которую здесь зовут нежным детским именем — авлик. У сухих норок суетятся толстые, с приличного хомяка, раздобревшие на неведомо каких полярных хлебах, мыши-лемминги, из-под ног шумно и грациозно взлетают пестрые куропатки, самоотверженно уводящие пришельцев от насиженных гнезд. Вот над головой тяжело прошелестел длинными крыльями мартын, над озером маячит зоркий и хищный анахорет — халей. На высокой полянке среди зеленой травы хлопочут задиристые петушки с забавными хохолками. Кудахтанье, постаныванье, чириканье — это ночная полная жизни июльская тундра.
Проточка, на которой стоят коротенькие сетки буровиков — узенькая, невеликая, но лунобокий щекур попадает увесистый, а арктический сиг полновесно отливает черным серебром.
Солнце на здешней широте в это время не закатывается: оно прочно висит над восточной (западно-восточной?) кромкой тундрового окоема. И только тишина напоминает о том, что время — ночь. Тишина глубокая, всеобъемлющая. Присмирели трава и кустики стланика, зеркально неподвижна вода, прикреплены к голубому небу легкие облака. Далекий звук… Как будто замычала корова на выгоне. Боже! Да откуда взяться пасторальной буренке в этой арктической тьмутаракани? Но на миг рождается ощущение, что ты не в Арктике, не на тундровой буровой, а в родной среднеполосной деревеньке.
Я увидел лицо Ильгизара — на работе напряженное, резкое, оно в этот момент было умиротворенным, домашним. Как все же необходимо этим суровым людям оставаться наедине с природой. Скудноватая, вроде бы, тундра, в общем-то, щедра к своим освоителям. Честно говоря, мне представлялось, что рюкзачки-то мы брали для проформы, однако на долгом обратном пути ощутимо чувствовалась весомость вроде бы нечаянного улова.

* * *
Мудрый древний грек выдумал страну окончательного счастья, земного рая. Он назвал ее Гипербореей. Он поместил ее на севере планеты. У него был повод: где же еще может находиться страна счастья? Только там, где солнце не заходит. Полгода солнце не заходит над Ямалом. Светило само тренируется на счастье, и тренирует человечество: страна счастья возможна. Но обязательно там, где — не заходит солнце. Кто переживал полярный день, полярные дни, полярные месяцы знает, как трудно определиться — который час? Утро или вечер? Старт? Финиш? Время растворяется. Время не притворяется, оно показывает, что его может не быть. Вечность бытия остается, но время отступает. В понятии «счастья» оно не обязательно. Мы же знаем: счастливые часов не наблюдают.
Время Ямала.
На планете есть место — нет, не утраченного времени, а времени, которое не замечают счастливые люди.
Время Ямала… Время счастливых людей.
Вы с нами?


Примечания
1
Ее окончательно обработал Кошелев, длинное название объясняет суть: «Краткое описание против зее карт от г. Тобольска реками Иртышем, Обью, Обским проливом и Северным морем окияном и р. Енисеем с указанием курсов и расстояния, и широты, и длины, какие показуют народы, с описанием природы».
2
Моряки высадились на берег Ямала южнее Шараповых Кошек у залива Мутного.
3
Морды-Яха ― река растущего оленьего рога (ненецк.).
4
Стамуха ― крупный трос, упирающийся в дно.
5
Имеется в виду так называемая «потолочная» сварка труб.