Анатолий Омельчук
Север с большой буквы
Очерки
…Землю, с которою вместе мерз…
Великан выглядит жалко — погнутые фермы, покореженная, черная от сажи «нога», бесприютно болтающийся блок. Ниже пола-настила — уродливые наросты глыбастого льда, и повсюду на снегу ржавые пятна подмороженной нефти. Неподалеку — в тундре их хорошо видно — стоят ажурные соседки, а этой буровой не повезло.
— Фонарь спишут, — пасмурно роняет Супрунов. — А дизеля еще пригодятся.
Буровая «деревня» переезжает, проходчикам выделили новую точку, где вышкари смонтировали новехонький агрегат. Часть жилых вагончиков уже перетащили, сегодня настала пора балка-столовой. Котлопункт приткнулся на бережке крохотной речушки, и желтый трактор маневрирует, чтобы не задеть жилые вагончики. Столовая установлена на «салазки» из крупных труб, но станины примерзли, впаялись в землю — визгливо скрежещет трос, когда трактор рывком, напрягая все свои лошадиные силы, пытается разрушить союз намертво смерзшейся земли-металла. Столовское крылечко увязло в снегу, и, когда балок все же стронулся, оно начинает валиться, и вместе с ним вывеска. Бригадный художник на куске фанеры нарисовал черной краской скрещенные вилку и ложку, а рядом чашку с дымящимся кофе. И когда вывеска начинает валиться, перевертываться, вдруг на минутку безобидный рисунок напоминает трафаретный череп с костями.
Трагедия здесь уже отшумела, о ней не стараются вспоминать, но вдруг этакий пустяк напомнит… Как представишь эти семь живых факелов, мятущихся, рвущих на себе одежды людей, эти горящие лица и руки… Шестеро выживут, четверо уже работают, один…
Супрунова в ту ночь на скважине не было, законный вахтовый отгул позволял ему отдыхать у себя в Симферополе, и о трагедии буровой мастер узнал только в вахтовом самолете, который стартует в Грозном, а приземляется здесь, в Новом Уренгое. Но что-то уж больно невесел бурмастер и делает все как бы автоматически, машинально, словно «автопилот» включил. Ребята из его бригады в общем-то отделались сравнительно благополучно, только бурильщик все еще в больнице валяется.
У бригады были все основания гордиться делом рук своих. Они «проткнули» эту скважину на 3800, на рекордную глубину. Последние сотни метров шли в зоне невиданных пластовых давлений. Прогноз на супердавления имелся: но прогнозисты ошиблись на десяток-другой атмосфер. Эти невеликие вроде атмосферы могли поднять на воздух и многотонный «фонарь» буровой вышки, и дизельную, и столовую в придачу, но ребята были готовы к подземным коварствам недр. На скважину понаехало специалистов, что свидетельствовало об одном на «дне» Уренгоя надеются получить нефть. К газу и конденсату здесь привыкли, триллионными запасами манипулировали снисходительно, как и положено богатым людям, а нефти радовались — на здешних широтах она встречалась не часто.
Бывалые люди работали в ту трагическую ночь на скважине. И как сплоховали, чего не учли? Наверное, нервишки подвели — глубинная залежь больно капризной оказалась. Пофантанировала с чуток и притихла, заставив геологов крепко усомниться в нефтяном море.
Кто из них поторопился тот проклятый фланец поднять? И тогда непокорная, непослушная нефть, именно в тот момент, когда никто ее не ждал, плеснула, окатив бурильщиков, стоявших на полатях.
Вытирая верхонкой черное лицо, помбур Дахаев бросил младшему брату Ибрагиму:
— Поди умойся. Они с бурильщиком торопливо опускали фланец, чтобы поставить его на место.
Ибрагим уже дошел до балка, как вдруг услышал нарастающий шум, обернулся — и… Буровая вспыхнула. Вторая «пачка» нефти ударила с такой силой, что какая-то железяка, задев другую, высекла искру. От балков к буровой бежал геолог, он выскочил из-за цистерны и попал под вспыхнувшую огнеметную струю…
— Видели, как нефть-то горит? — устало спрашивает Супрунов.
— Приходилось…
Он улавливает в моем тоне нотки сомнения.
— Да вы не бойтесь, сейчас это дело управляемое. «Пачка» стреляет в сутки раза четыре. Но мы поможем ей подкопиться. — Мастер молод и красив, недаром молоденькая коллекторша не сводит с него восторженных глаз. Во всем его облике ощущается какая-то усталость, движения замедлены, а глаза печальны. Может, он всегда таков — но мне все думается, что для него трагедия еще не отшумела. Супрунов подкручивает замысловато-витой вентиль:
Полчасика придется подождать, нефтишка подожмется, а потом плюнет.
— Не опасно? — осторожничаю я.
— По инструкции положено ее выпускать, — с равнодушием бывалого специалиста отвечает бурмастер. — Замеры идут.
Нефть через обещанные мастером полчаса начинает идти не сразу — из трубы-отвода поначалу прыщет газ, и свет его факела ровен, прозрачен — просто мерцание, колебание воздуха. Только потом что-то в сердцевине этого факелка начинает сереть, чернеть.
— Сейчас плюнет, — отстраненно пророчествует Супрунов. — Близко не подходите, жарконько будет.
Действительно, неведомая новая сила вселяется в фонтан. Движущаяся струя на выходе начинает отсвечивать янтарем, и это стремительное плавленое жидкое золото летит метра два-три не загораясь, отбиваясь от огня, и лишь тогда, когда струя чуть ослабнет, огонь берет над ней власть, и черно-красные клокочущие клубы вздымаются над ямой котлована-мерника.
Инстинктивно отодвигаешься от огня. Да — силища! Да — мощь! Сегодня укрощенная, вчера… Перед ней оплошать не трудно.
Впечатляет? — различаю я вопрос на губах бурового мастера и киваю в ответ. Что-то в этот миг перебарывает в нем усталость. Или, может, это просто отблески огня в глазах.
Нефть — что она для него? Ведь работе Виктора Николаевича не позавидуешь. Дом-то его у крымских берегов, нужно добираться до Грозного, чтобы сесть на регулярно-вахтовый рейсовик и попасть в Уренгой. По схеме северная его вахта должна длиться три недели, но, если буровая переезжает на новую точку, осложнение какое или, не дай бог, авария на скважине, разве он соберет рюкзак и побежит к самолету? Вот и дочка (ей уже одиннадцать) выросла без него, потому что перед Уренгоем мастер Супрунов искал нефть в Казахстане, а до этого на Кавказе. И жене эта поисковая экзотика наверняка уже — поперек горла. А он мыкается, попреки слушает и снова улетает.
Что за волшебная сила у этой черной земной «крови», что за притяжение такое нечеловеческое? Может, не нефть сама? Может, смысл-то весь не в предмете поиска, а в самом поиске? Ищет человек… Не себя ли?
Он не чудик какой-нибудь, буровой мастер Супрунов, тогда чудиками всю экспедицию назвать нужно. В ней народ прилетный. Она при образовании своем так и именовалась — Чечено-Ингушская вахтовая нефтеразведочная экспедиция, потом уж присвоили более подобающий, местно-северный титул — Новоуренгойская. По меньшей мере, полтысячи крепких парней — других в разведку не берут — по прописке своей кавказцы, по сути работы — уренгойские поисковики. Государственная нужность нефти и газа, лихорадочная стремительность работ явили на свет такие формы организации производства, в которых еще не разобрался ни один психолог, ни один социолог. Мытарится человек, но едет.
Переезд — всегда хаос. Уж казалось бы, какой у геологов уют, но рушит переезд этот хотя и походный, но устоявшийся комфорт, нечто сложившееся за долгие месяцы налаженного полевого общежития.
У Супрунова в персональном распоряжении был вездеход, но я не стал обременять мастера просьбой: машина при переезде куда нужней. Попросил подбросить до дороги, чтобы там поймать попутку.
«Дорога», «попутка» — слова привычные, но если несколько лет назад, когда, кроме геологов, здешние места никто не обживал, кто-то вдруг намерился на Уренгое искать дорогу и попутную машину, его приняли бы, по меньшей мере, за ненормального. В те времена на плохо пробитых зимниках попутный транспорт можно было ждать неделями.
Десяток лет назад пришлось мне гостевать у бурильщика нефтеразведочной экспедиции, которая, из более южных широт Тюменщины перебралась сюда, к символической северной параллели Полярного круга, — Виктора Таратунина. Хозяин был крупен, добродушен, сибирской кости. Именно его вахте выпала удача забуривать первый «номер». По такому поводу у чтящих традиции поисковиков заведен порядок — под работающий бур нужно бросить — на счастье! — серебряную монету. Виктор щедрой рукой выгреб всю серебряную мелочь, которая звенела в карманах, и сыпанул под вращающуюся шарошку. Удачливой оказалась рука у сибирского «медведя», месяца через два забил такой фонтан газа, что даже бывалые оптимисты с сомнением качали головой:
— Невероятно!
Так на геологическую карту было нанесено крупнейшее на нашей планете месторождение природного газа, а слово «Уренгой» на всех языках попало не только в учебники студентов-геологов, но и лексикон политиков.
Уже три пятилетки минуло, а разведка Уренгоя продолжается — здешние недра кажутся бездонными. Уже трубопроводы — рукотворные русла рек несут уренгойский газ к домнам Урала и заводам центра страны, а геологи все продолжают поиск «берегов» подземного «океана».
Проносящиеся мимо мощные «Татры», «Уралы» и «Магирусы» не притормаживали — в кабинах маячили пассажиры. Я пошел по шоссе — кругом простиралась заснеженная тундра, голая и продутая, лишь кое-где обрамленная куртинками низких кустарников, ничто живое не нарушало этой необъятной тишины.
Казалось странным, куда ведет эта дорога. Конечно, я знал, что она соединит город Новый Уренгой с самыми дальними газовыми промыслами, что у нее и титул-то сугубо специальный: «межпромысловая», но, наверное, порой надо отрешиться от какого-то знания, остаться наедине с тундрой, с этим северным пространством, чтобы понять и прочувствовать, что сделал здесь человек. Услышав явственный гул, я сначала подумал, что к далекому отсюда городу снижается какой-нибудь мощнецкий Ил-76, но самолета не увидел, а яснее ощутил, что гул этот был каким-то внутренним, что ли. Стоило труда и напряжения, чтобы понять, обратить внимание, что гудит провешенная обочь дороги линия высоковольтной электротрассы, гул идет от спрятавшегося за дальним увалом работающего газового промысла и от мощных самосвалов, натужно гудящих в песчаном карьере. Это был гул внешней жизни месторождения, но мне на мгновенье, на единый миг показалось, что это гудят разбуженные, потревоженные недра невиданного на нашей планете подземного клада, который называют этим упругим словом — Уренгой.
Хорошо идти в морозный, но ясный и солнечный денек, беспечально и отрешенно, слушая серебряный хруст снега под ногами. Думалось о недальнем, строящемся городе, и мысли эти были противоречивы, потому что когда долго наблюдаешь, следишь и знаешь, то становишься пристрастен. Я видел первые балочки на берегу Ево-Яхи, первую балковую улочку, перспективно названную — «Оптимистов». И то, что рождалось, возникало, строилось, сейчас вызывало и уважение, и какое-то раздражение, которое возникает тогда, когда мечта как бы не торопится осуществиться.
Наверное, на улице Оптимистов и положено мечтать с размахом, представляя, как город на гигантском месторождении вырастет, вздыметея уникально сразу, набело, свободно выльется, как песня.
Город рос неуклонно, но как-то рывками и сегодня все еще выглядел не архитектурной сказкой, а малопримечательным конгломератом, где мирно соседствовали вагончики, арктические «бочки», самостроенные балки, одноэтажные домики, престижно именуемые коттеджами, двухэтажные сборные «БАМы», типовые пятиэтажки и девятиэтажные «коробки» ленинградской серии. И в этом нагромождении, смешении не присутствовало своеобразного, организующе архитектурного, эстетического диктата.
Ощущение разочарованности часто проскальзывало в словах моих знакомых уренгойцев, — видимо, они тоже поначалу были захвачены уникальностью масштаба, заманчивой близостью перспективы и неохотно смирялись с мыслью, что у жизни свой ритм и пересилить его не всегда во власти человека.
«…Среди других играющих детей она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, колечки рыжеватые кудрей рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, черты лица остры и некрасивы…». Но не из этих ли уродцев вырастают прекрасные феи? Мы ведь всегда верим, что из наших детей вырастут если и не очень красивые, то, по крайней мере, умные, здравомыслящие люди. И может ли поколебать нашу родительскую преданность то, что сегодня они непослушны, а черты их не обязательно красивы.
Новый Уренгой — город-ребенок, и, если даже чадо не слишком задалось, пристрастную родительскую гордость услышишь в устах каждого, кто здесь прожил-отработал хотя бы с годик. Все трудное отлагается в нашей душе четче, и душевные эти затраты дают основание и право общее большое дело (город) считать личным.
Наконец какой-то обшарпанный «зилок» с с фургоном притормозил около меня, железная дверца стыло лязгнула, и я оказался в компании молодых парней, которые крепко держались за лавки. На их лицах застыла какая-то понурая сосредоточенность. Мы ехали по ровному шоссе, и причину этой пасмурности я понял позднее, когда «зилок» скатился с асфальта и начались скачки по зимнику. Зимник так разбит, что, пожалуй, и тренированный ковбой не сможет долго выдержать лихорадочное автородео. Особенно трудно приходилось щеголеватому пареньку, который не мог уцепиться за деревянную скамью обеими руками, потому что в одной он старался осторожно держать небольшой изящный магнитофон с японскими иероглифами. Его мотало по всему фургону, он колотился головой о крышку. Соседи хотели его поддержать, но как только отпускали руки, их начинало мотать всех троих. Наверное, в самом начале пути молодые парни эту встряску восприняли со смехом, но сейчас, кроме безмерного раздражения, их лица ничего не выражали.
— Министра бы ихнего сюда, — произнес обладатель японского магнитофона, когда наконец-то фургон тормознул.
И повозить бы с недельку туда-сюда пару раз в день, — добавил усатый сосед.
Резюме никто не выводил, но оно ясно прочитывалось само: может, тогда бы межпромысловую дорогу, по которой ежедневно идут вот такие фургоны с вахтами строителей и газовиков, построили куда быстрее.
С этим сталкиваешься нередко: человек здесь выкладывается на полную катушку, строит, поддает газку домнам и заводам. Притормозит газовый Север — нелегко придется челябинским металлургам, автомобилестроителям Набережных Челнов, московским домохозяйкам. Все понимают важность человека, работающего на Севере, но вот доходит дело — и вместо комфортабельного «Икаруса» трясется по зимнику допотопный фургон, убегают за Полярный круг газовые промыслы, а хорошая автодорожка все еще топчется в Приполярье. Не сменят вахтовикам белье, не привезут газеты, задержат письма… И накапливается у здешнего человека, жизнь которого состоит из героических дел и вот таких житейских мелочей, что-то нехорошее на душе, от чего он сереет лицом и уже без всякого энтузиазма выполняет свои героические обязанности. Средства-то в северо-топливную программу вкладываются огромные, казалось бы, так просто чуть сместить акценты, чуть-чуть пойти навстречу житейским нуждам, и тогда разрастающиеся до огромных масштабов проблемы станут тем, чем они являются на самом деле — обыкновенными обиходными мелочами, не требующими особых богатырских усилий. Но какая-то — всеми отвергаемая, всеми критикуемая — инерция мешает сделать это простое дело. И вот — опережаем, перевыполняем, делаем досрочно, но не там и не то.
Об Уренгое, как о всяком примечательном на земле и знаменитом месте, уже сложились свои легенды. Одна из них — бытующее мнение, что здесь какой-то с особой тайной микроклимат, труднопереносимый для человека. Бригадир дорожников, габаритами с васнецовского Илью Муромца, долгое время работавший на соседнем Медвежьем, доверительно сообщал мне, что на Уренгое он испытывает невероятную усталость, а стоит вернуться на Медвежье — и снова в норме. Буровой мастер, командированный из Надыма, именно на Уренгое схватил инфаркт и конечно же связывал это с неким злым «духом» местного климата. Когда нет исследований и точных данных — царствует слух.
Но, наверное, после этаких сообщений даже у самого стойкого скептика остается осадок сомнения. Действительно, чем черт не шутит — непознанный Север, природный феномен, масштабы гигантские…
На вечер пригласил меня на чай Владимир Борисович Тимохин. Застал его в бригадной бытовочке, рядом с аэропортом, где монтажники развертывали многоэтажные цистерны ― емкости.
— Что на рабочем месте аргумент разводить, — обходительно разубеждал меня пожилой бригадир. — Мои ребята лишний раз подумают, что их бугор не руками, а языком работает. Да и вам разве так уж интересно, как железо гремит, — мягко укорил он. — Зайдите домой, посмотрите, как живу, рюмочку чайку жена поставит, да и поговорим за милую душу.
Мне действительно хотелось взглянуть, как живет прославленный рабочий бригадир, и от приглашения отказываться не стал.
До вечера время еще оставалось, и я задумал заглянуть к медикам — они-то должны знать о влиянии уренгойского климата на здешних северян. В тесноватом светлом коридорчике, пропахшем всяческим фармацевтическим зельем, я встретил знакомого врача Галину Сергеевну Петренко.
— Нет, что вы? — удивилась вопросу Галина Сергеевна. — Дети у нас рождаются без всяких отклонений, развиваются нормально, а если и болеют — то как везде.
Профессия накладывает на человека отпечаток: у этой улыбчивой женщины с благородной сединой в волосах живые, как будто постоянно вопрошающие глаза, очень мягкие движения рук. Осталось впечатление, что она разговаривает со мной как с маленьким — возможно, по инерции, привыкла к детям, а возможно, мой вопрос показался ей если не глуповатым, то по-детски (или по-обывательски) наивным.
— Да что за примерами далеко ходить? — продолжала Галина Сергеевна. — У меня вон внучек растет, Сереженька, отличный мальчик, умничка, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, уже топает.
— У Сережи привилегия — бабка-то специалист.
— Это есть, конечно, — соглашается Петренко. — Но бабка-то у него не свободная, а работающая, какое у педиатров свободное время. Дети же! Кто из родителей ждать будет. Если температура поднялась или пятнышки какие-то выступили, идут прямо домой. У нас же «Скорую помощь» совсем недавно организовали, а так — ночь-полночь — домой. На моем балочке даже приметный крестик нарисовали, да и без крестика все знали, где живет педиатр. Я ж года три на весь поселок одна была. В бане работали.
Как все южанки, Галина Сергеевна словоохотлива, речь ее льется естественно, и, незаметно для себя, я втягиваюсь в уренгойскую медицинскую историю.
— В какой бане?
— А так вопрос стоял, — обрадованно объясняет собеседница, — или баню открывать, или медпункт. Строили-то баню, а решили все же открыть медпункт. Бани в этом балочке никогда и не было, но уж по привычке все так звали, шутили — сходи в баню за бюллетенем. В Уренгое, мол, бюллетени в бане выписывают. Это сейчас у нас и больница, и детская поликлиника, целая «армия» педиатров — семь специалистов. Для кого-то не масштаб — а для нас грандиозно.
Пять лет Петренко на Севере, по уренгойским понятиям — срок ветеранский.
— Как тут появилась — целая история, — хохочет Галина Сергеевна. — Мы жили в Керчи. Мужа я сюда на разведку отправила. Он мне пишет: приезжай. Прилетаю. Встречает меня в порту, глаза невеселые, расстроенный. В чем дело? Нам, — он мне говорит, — ночевать негде.
— На улице-то не оставишь?
Он в строительное управление устроился, а поселили его с двумя специалистами в арктическую «бочку», знаете, с красной полосой такие? Делать нечего, недели две я мужиков стесняла. Потом, конечно, в положение вошли, дали нам полвагончика с этим опознавательным крестиком, вот в нем мы три года прожили. В балке этом и дочку с зятем приняли, а уж Сереженька в благоустроенной квартире бегает, нам в девятиэтажке дали, со всеми здешними удобствами.
― А молодежь ваша Уренгоя не испугалась?
― Глаголы у вас какие-то странные, — вдруг построжавшим, докторским тоном произнесла Галина Сергеевна, — «север вреден», «испугались»… Здоровый здесь край, я себя хорошо чувствую, муж говорит, у него голова тоже яснее работает, многие люди прямо признаются — здесь от многих болячек избавились. Те же дети: казалось бы, и зима потяжелее, да и бытовые условия неналаженные, а болеют-то несравненно меньше. Я могу сравнить свои пятнадцать керченских лет и пять уренгойских.
— Да меня убеждать не надо, — примирительно сказал я, — просто теперь на ваш авторитет ссылаться буду. Как молодежь все-таки?
— Наводила я мосты: говорю, мы с отцом пенсию заработаем ― назад покатим. Вы как — с нами? Лиля, она на промысле оператором работает, — нет, говорит, лет десять надо еще поработать. Саша у нее бульдозерист, тоже говорит, нравится. Марина наша пока на Земле, у бабушки, учится на экономиста торговли, сюда рвется, но мы ей строго: только после диплома. Вот так всех и затягивает понемножку.
Не знаю, какой уж дьявол меня искушал, но хотелось мне жалобу какую-то услышать от этой неисправимой оптимистки, посетовала бы она, что ли… поводов-то хоть отбавляй.
— Галина Сергеевна, — начал я с другого конца, — но ведь в профессиональном смысле, наверное, немало теряешь? Знаменитое, но все же захолустье, окраина, новейшие-то достижения…
— Э, нет, — она не дала мне закончить вопрос. — Вы что, забываете — какой у нас больной? Он жил в крупных городах, бывший москвич, ленинградец, киевлянин, знает превосходные клиники, поэтому придирчив. А нам, со своей стороны, репутацию деревенских коновалов зарабатывать не хочется. А второе — врачи сюда тоже со всех городов страны едут, разные вузы заканчивали, в разных больницах работали, как говорится, разных школ. В постоянной работе обмен опытом идет. И еще — я бы, может, из своего балочка быстро сбежала, но как-то сразу почувствовала, такого у меня на Земле не было, на какого-то дядю надеяться нечего. Доцент или профессор тебе здесь консультацию не даст, только ты сам можешь принять решение. Знаете, какое это прекрасное чувство, что именно без тебя не могут обойтись. Может, и позлишься когда, если среди ночи поднимут, но а чувство удовлетворения постоянное. Я здесь впервые в жизни роды принимала, хирургией занималась. Правильно, не от хорошей жизни это все, но зато какое ощущение нужности!
Мудрые критики говорят, что цитаты подчеркивают авторское бессилие. Но как, слушая такой рассказ, не вспомнить маяковское: «Землю, с которою вместе мерз, и полуживую вынянчал…». Я думаю, что многим горожанам в больших, крупных, давно сложившихся городах не хватает вот этого чувства — няньки города, родителя. Они ― дети его, но кому хочется оставаться вечным ребенком? А вот это строгое и прощающее родительское чувство, скольких людей оно сделало северянами надолго, если не на всю жизнь.
Рабочий день на стройке уже — по времени — закончился, но надо полагать, бригада Тимохина прихватит часик-другой: объект у них срочный, ударный, и это давало мне шанс на встречу еще с одним незаурядным уренгойцем — единственным в городе доктором наук Язиком. Ученые в «газовой столице Сибири» чаще всего надомники: их не так много, но контора, от которой они работают, Тюменский институт природного газа, располагает лишь одним алюминиевым бараком. В нем, конечно, не поработаешь. Так что исполнительные уренгойские специалисты научного профиля берут пока работу на дом. Ту, понятно, которую можно взять — натурные исследования они проводят на эксплуатационных скважинах и действующих промыслах.
Язик живет в подъезде, на котором висит вывеска «Новоуренгойский загс». Статистикам, архивариусам и работникам загса, за неимением более приспособленного помещения, выделили квартиру в жилом доме, они там и ведут дела в несостоявшихся кухнях и спальнях. Загсу отдали комнату попросторнее — гостиную, все же происходят торжественные события — новоуренгойские семьи начинаются здесь. Ну, а город, по существу, молодежный, и свадебное дело поставлено на поток — причем нарастает в угрожающих (для работников загса) размерах. Когда я наводил в загсе кое-какие справки, поразила меня еще одна цифра: почти на тысячу зарегистрированных в Уренгое пар приходится только девятнадцать разводов. Разводов-то регистрируется, конечно, больше, но вот из той тысячи семей, которые венчались в этой не особо уютной комнатушке, снова пришли сюда, но уже за разводом, только 19. При нынешнем-то разводном буме эти неполных две десятых процента о чем-то говорят! Вот и рассуждай потом, что Север не сплачивает — загсовская статистика — дело серьезное.
Коротка городская история. Может быть, поэтому длинен список нерешенных проблем. Об этом я думал, когда стучался в дверь докторской квартиры, напротив вывески «загс».
Берлогу одинокого мужчины, на время оторвавшегося от семьи, наверное, описывать не следует. Зато уж полухолостяцкое жилье сразу высвечивает замаскированный семейным уютом характер хозяина, все на виду: на стене рядом с семейной фотографией дискуссионная статья, вырезанная из «Литературки», портрет Высоцкого и какие-то сложные таблицы. На столе рядом с рукописями, японским электронным калькулятором — замороженная овощная смесь в польской расфасовке, удобная для моментального борща.
Хозяин — мощный, крепкий мужчина с обветренным лицом (наверняка в молодости серьезно «баловался» штангой), специалист по системам охлаждения газа, доктор технических наук. Он долго работал в Харькове, но крупно не поладил с начальством и приехал сюда. В чем у них там не сошлись точки зрения, время рассудит, но Харьков — город большой, мог, наверное, доктор наук найти и там работу, но он вот сюда приехал. И его, надеюсь, временный титул ― «единственный» доктор — свидетельство того, что в общем-то не особо рвется в эти знаменитые места маститая научная братия, а самого Александра Валентиновича как-то выделяет.
— Извините за беспорядок, — смущается хозяин и щелкает замком, потому что дверь постоянно открывает соседская девочка Катька ползункового возраста. — Дали трехкомнатную в пятиэтажке, пока там ремонт навожу, чтоб семью встретить более-менее.
— Многовато, наверное, ремонта — здешние строители торопятся?
— Нет-нет, — поспешил встать на защиту северян доктор наук. — Строят на совесть.
Александр Валентинович и в Харькове уренгойскими проблемами занимался, крупное научно-производственное объединение, которое он возглавлял, занималось разработкой технологических систем, более эффективных, но менее металлоемких. Сейчас он занимается тем же, но прямо на месте действия. Проблема существенная, но, пожалуй, гораздо больше занимала его другая. Может быть, опыт и свежий глаз сыграли здесь свою роль.
— Минимум миниморум, — повторяет он. Это он о здешней науке.
Нет, конечно, ученые не обходят стороной Уренгой: в городских гостиницах не хватает даже общих мест для ниишников из Москвы, Ленинграда, Донецка, Саратова, Тюмени, Новосибирска, Риги и еще бог знает каких научно-цивилизованных весей. Но разве даже самый добросовестный командированный может вникнуть глубоко в существо многих и постоянно усложняющихся проблем?
— В нашем министерстве почти три десятка НИИ, — подсчитывает Язик. — До Тюменского Севера какая практика была? Каждое крупное месторождение имело «персональный» институт. Правильно это или нет — но они проблемы подопечных месторождений решали. А когда дело дошло до настоящих газовых мастодонтов, такая практика вдруг прекратилась. Возобладала «бугровая» концепция: обойдемся командировками, все проблемы решим из-за бугра. Уренгой — научно бесхозен. Первоначальная легкость, с которой северные орехи раскалывали, головы вскружила — шапками забросаем. А здесь проблем — не узел, узлище. Мы к этому гиганту с обычными мерками подходим, детские ботинки на богатыря надеваем. Орех-то еще не раскололи, только на зуб попробовали, ни одной станции охладжения еще не построили и в принципе на знаем, что строить будем — нет технологии. Что это значит? Растает вечная мерзлота без станций охлаждения. У здешних проблем даже названия нет, с ними никто не встречался, но надо же понимать, что они вот-вот уже проявят себя, а мы к ним не готовы. Не зубы сломаем, челюсть выворотим. Ситуация катастрофическая, — закончил свой страстный монолог Язик.
— Но комплекс работает нормально, — возразил я. — Наверное, до катастрофы далековато.
— Я хочу сказать, — упрямо мотнул крупной головой ученый, — что можно ожидать катастрофы, если уже сейчас не задумываться о грядущих проблемах.
— Так что же нужно предпринимать?
В качестве первой меры создать здесь институт.
Откровенно говоря, видение газового апокалипсиса, которое только что нарисовали, и еще одно полуканцелярское заведение, как избавление от катастрофы, не уравновешивались по значимости.
Опытный глаз собеседника сразу уловил выражение недоверия на моем лице.
― Если я преувеличиваю, то лишь для того, чтобы заострить мысль. Конечно, мы решим все проблемы, которые будут вставать здесь. Но — какой ценой? Сегодня мы сэкономили на одном институте, а завтра — да, да, именно завтра — начнем терять миллионы рублей на разного рода потерях.
― Может, относительно миллионов — вы снова… не заостряете?
— Думаю, что нет, — устало вздохнул он. — Поймите мою мысль: наука — это предвидение. Практическая наука, а мы с вами говорим о ней, это предвидение предстоящих технических сложностей. Повторюсь, все мы кричим: «Гигант! гигант!» — а обмеряем его миллиметровой линейкой, с которой привыкли иметь дело. А ведь уникальность масштаба повышает на много порядков и масштаб потерь. Наука — глаза производства.
— Хотите сказать, — продолжил я его метафору, — здесь производственники работают вслепую.
Он не стал подтверждать, только сухо кивнул:
— Они сами об этом говорят. Никоненко принимает нас с распростертыми объятиями: раскройте глаза, скажите мне, что я встречу завтра, на чем споткнусь.
— Александр Валентинович, у газовиков же есть четкие планы, когда вводить новые промыслы, строить дожимные компрессорные станции. А у вас трагический, прямо-таки гамлетовский надрыв.
— Вы не хотите меня понять, — по досаде, промелькнувшей в его интонации, можно было почувствовать, что он хотел сказать: «Не можете понять». — Я вам говорю об абсолютной надежности этой крупнейшей системы. А мы, не зная броду, лезем в уникальный подземный океан… Здесь надо ставить основательнейшую науку.
— Кто же мешает? — понимаете вы, понимают производственники, наверное, в министерстве тоже не особо глупые люди сидят?
— Инерция мешает, — убежденно сказал Язик. — Инерция того, что все здешние проблемы можно решить наездами из Тюмени, из Москвы, обойтись командировками. На уренгойском материале уже не одну кандидатскую защитили. Если формально, вроде наука развивается. А на таком крупном, живом месторождении не покусочничаешь. Но понимать — еще не синоним «делать».
Мой собеседник вздохнул:
— Мешает инерция — мол, на Севере наука дорогая. Любая уборщица полярки получать может, а научному сотруднику вроде жалко их давать. Здесь не надо громоздить традиционные НИИ, а нужно собрать сотни две с половиной молодых головастых мужиков, дать особый статус их конторе, без всяких там на сэнээса три мэнээса и без бабушек, которые внучкам чулочки вяжут. Чтобы эти убежденные ребята занялись ближним и дальним прогнозом предстоящих проблем.
Конечно, когда я слышал эти страстные филиппики, в голове моей мелькала стыдливая мыслишка: почему уж так горячо ратует за создание в Новом Уренгое научно-исследовательского института недавно приехавший сюда доктор наук? Уж не личные ли амбиции? Все-таки там, на материке, возглавлял солидную фирму, почему бы и здесь?..
Но вот что подкупало в этих горячих рассуждениях — он ученый, он по-своему видит трудности, не закрывает глаза на них, не удовлетворяется нынешней вполне благополучной ситуацией. Допустим, в чем-то и преувеличивает, но только потому, что какие-то из грозящих проблем даже не может назвать, понимает, но не знает их масштаба. А это только один Уренгой! А ведь взглянувший на карту газовых месторождений Тюменского Севера увидит свыше сотни голубых пятен, которыми эти месторождения обозначают. Сколько проблем принесут эти «пятнышки»?
Наука в обозе — это, конечно, уже не предвидение. Действительно, с этой ли меркой идет наука к северным гигантам?
О подземных кладах Сибири иной раз можно услышать — подарок природы. Да и отношение порой такое, как к подарку, к случайному сувениру, который можно на видное место поставить, а можно затолкнуть в пыльный угол. А это дар, дар драгоценнейший, дар всему народу.
Здание, несколько комнат в котором на время выделили для научно-исследовательской экспедиции, — это газонефтяной техникум, который предназначен для подготовки операторов, ремонтников, буровиков для Уренгоя. Техникум в северном городе? — пожмет плечами кто-то, — что необычного? Но техникум создали в юном городе, где острейшая проблема с жильем, где не заложен фундамент Дворца культуры, не хватает школ, магазинов. Но городские власти пошли на то, чтобы целую пятиэтажку отвести под техникум. Значит, они умеют доказывать и рисковать, понимая перспективность дела. Почему бы так же широко не взглянуть и на проблемы северной науки? Уникальный Уренгой и решений требует уникальных.
Соседская девочка Катька все-таки умудрилась открыть дверь соседа и уставилась на ученого голубыми глазенками.
— Катька! — раздался из глубины коридора требовательный женский голос. — Ну-ка, назад.
Александр Валентинович умело взял годовалую соседку на руки и понес «соавтора», как он незадолго перед этим выразился, к матери.
Для меня оставался загадкой этот крупный, тренированный человек, с не самым благополучным прошлым, с неустроенным настоящим и с будущим, в котором явно предстояло немало борьбы. Ясно было только одно, что две сотни таких головастых и неравнодушных людей действительно могли бы многое решить. Но как их заманить сюда? Перессорить с начальством, с женами? Может, академические оклады приманят? Все же здесь передовая: своего рода — фронт, а без разведки, без разумной, значит — научной, оценки сил любым войскам обойтись трудно.
Насыщенный у меня получался денек. Утром я вышагивал по пустой тундре, которая скрывала в своих недрах астрономические богатства, разглядывал сгоревшую буровую вместе с уставшим мастером Супруновым, потом мотался в каком-то заблудшем фургоне, слушал воспоминания о медицинской бане и почему-то возражал вполне справедливым мыслям об огромной экономической эффективности научного предвидения.
Смеркалось, уже пора было идти пить чай к Тимохину. У предстоящего чаепития в об тем-то длинная предыстория. Мы с Владимиром Борисовичем договорились встретиться не вчера вечером на стройплощадке, а почти полтора года назад. Он тогда вроде даже с упреком сказал:
— Сейчас-то нам о чем говорить, вот поработаем — тогда…
Появление-то Тимохина в Новом Уренгое было не совсем ординарным, он приехал сюда не один, а со всей бригадой из Надыма. Город начал бурно возводить жилье, а инженерные коммуникации отставали: готовые коробки стояли, но новоселья в них отмечать не торопились — все системы коммуникаций (тепло, вода, канализация) отсутствовали — не хватало специалистов. А бригада Тимохина к тому времени в Надыме уже сдавала «под ключ» систему очистной канализации. Вот и попросил Новоуренгойский горкомовский секретарь знакомого бригадира.
Не один человек — целая бригада, полтора десятка человек, вернее — полтора десятка семей, потому что в Надыме все уже обжились, перебрались в Уренгой. Надым к тому времени вырос в город-картинку, Уренгой же компенсировал отсутствие житейских удобств своей славой. Но пожилым рабочим эта слава к чему, если на старом месте есть работа, хорошие заработки: от добра добра не ищут.
Владимир Борисович своих уговорил. Как уж там действовал в каждом отдельном случае — бригадирский секрет, но с места не снялись только двое. Впрочем, у бригадира на вербовке уже имелся опыт, правда не совсем удачный. Он приехал на Медвежье еще в 1971 году, работал бригадиром сварщиков на трассе, на самой первой северотюменской нитке газопровода большого диаметра; первым среди местных трубосварщиков получил орден Ленина. Работал хорошо, дело громкое. Что там по статусу дальше идет? Звезда Героя. Несколько трассовых сезонов, и вполне можно было прицеливаться на эту заманчивую звездочку. Но именно в этот момент в Надыме возникла та же самая проблема, с которой позднее столкнется и Уренгой, — отставали инженерные сети. Члена Тюменского обкома КПСС Тимохина пригласили в горком партии, объяснили ситуацию — специалистов нет, и город утонет в нечистотах. И лаконичный вывод: вам следует возглавить это дело.
Нет, нет, Тимохин не сказал с готовностью: спасибо за доверие, сделаю все, что могу. Он негодовал. Он просто не поверил: его, Тимохина, бывалого трассовика, с трубы самого большого в мире диаметра, переводят на монтаж… ночных горшков! Он, умеющий себя держать, задохнулся от этого унижения:
— Да вы что, хотите меня осрамить перед народом?!
В таких случаях дают время подумать. Владимир Борисович согласился. Но из своей тогдашней бригады ему удалось сагитировать немногих. Слово «трасса» в те времена было синонимом и высокого профессионального престижа, и высоких заработков. Только три парня поверили бригадиру и сменили трассовый престиж на монтаж жизненно важных санузлов.
В недавнюю еще пору был популярен переход на отстающие участки, но если бывшие коллеги и называли Тимохина «Вовой Гагановым», то вряд ли в одобрительном смысле. Но вот что и привлекает в человеке — умеет он преодолеть нечто в себе, пойти против устоявшихся мнений.
Мне приходилось встречаться со многими известными на Севере бригадирами — замечательными организаторами производства, но не припомню, чтобы кто-то из них выделялся внешними данными: ни богатырских фигур, ни волевых подбородков, запоминающихся внешностей. Даже наоборот, как-то неприметно смотрится северный герой. И Тимохин таков: худощав, чуть сутул, легко носит свое тело, не чествуется особой степенности в шаге, наоборот, как бы все время торопится, вроде не поспевает, глядит внимательно, заинтересованно и любит слушать. А если присмотришься к нему — поймешь: рассудителен, решения принимать не спешит, видно, что-то прикидывает, рассчитывает.
Живут Тимохины в пятиэтажке, в двухкомнатной квартире: на четверых хватает. Конечно, квартира отделанная, ведь в семье строителей двое: старший сын Игорь закончил школу и набирается жизненного опыта в отцовской бригаде.
Хозяйка собирает на стол, и я интересуюсь у Надежды Васильевны, можно ли в северном городе хорошо накормить троих мужиков?
— Все жалуются, но у всех все есть, — признается она. — Мясо, правда, по заявкам. Но колбасу завозят, куры есть, масло свободно. Мороженые ананасы по весне без проблем, вот только перебои с картошкой и луком да за мороженой земляникой очереди. Фрукты постоянно подвозят самолетами.
— А что ж картошка не в чести?
— А вы у строителей спросите, — кивает Надежда Васильевна на мужа. — Овощехранилищ настроить не могут.
За неполные полтора года тимохинская бригада в Уренгое смонтировала крупную котельную, спорткомплекс с плавательным бассейном, холодильник и хлебозавод.
— Ого! — невольно вырывается у меня.
— А что им оставалось делать, — комментирует Надежда Васильевна, — они ж здесь целый год бобылями жили. Семьи в Надыме, они — здесь.
— Вашей же бригаде обещали семейные квартиры сразу?
— Обещали, — соглашается Тимохин, — да подзатянули. Тринадцатую квартиру вот только-только выбил. Это ж всегда так, когда просят — обещают, когда сделаешь — начинают появляться веские причины: руководство в управлении менялось, в тресте…
— Ну, а женский арьергард не бунтовал?
— Да уж чего там, — признается жена, — страсти накалялись. Нас же там тринадцать женушек осталось: муженьки только на празднички заявляются, остальное время здесь, а им — доверяй…
— Надя, — мягко упрекнул ее муж, — что человек подумает?
— Не все, не все святые. Да и мужики вы видные, — польстила Надежда Васильевна.
— Не самый легкий годок выдался, — примирительно соглашается глава семейства.
— Но вы ведь, Владимир Борисович, сюда целевым назначением приехали — очистные сооружения вводить. А что-то про них-то и не помянули.
— Да, вот целый год на побегушках, — вздыхает Тимохин. — Вроде тоже все нужная работка, но как специалистов нас еще серьезно и не использовали.
Очистные, что ли, не нужны?
— Какое не нужны? Но не получалось что-то у проектировщиков, тянут. Сейчас дело вроде сдвигается, начинаем потихоньку, да только…
— Снова уважительные причины?
— Нет. Специализацию придумали. В Надыме мы брали бригадный подряд на комплекс, начинали с нуля и кончали крышей. А здесь нам одни ростверки выделяют, остальное, мол, другие сделают. У меня ребята-то и интересуются: нам что — не доверяют? Я им, конечно, отвечаю: доверяют, но — специализация.
— В Надыме мы, говорят, свой труд видели, а здесь? Не начал, не кончил.
Я тоже считаю, что могли бы весь комплекс осилить, «под ключик» сработать, но не всегда с нашим братом посоветуются, за словечко спрячутся — «специализация», ладно оно или не особо ладно.
— Так вроде жалеете, Владимир Борисович, что переехали? — без обиняков спросил я.
— Если я скажу, что жалею, мне хозяйка головомойку устроит — до тринадцатой пятилетки не забуду.
— Не премину, не премину, — донеслось с кухни.
— Но есть неудовлетворение, есть, — признался Тимохин. — Это еще, наверное, Надым не отпустил душу. Здесь такой душевной привязки нет, не заполнил этот город что-то в душе. Ведь не в таком я возрасте, чтобы любому заработку радоваться. Теперь к каждому делу и такой приработок требуется, вроде как удовлетворение?
— Своего рода северный коэффициент?
— Да нет, — возразил Тимохин, — Север здесь, может, и роли особой не играет. Возрастной, скорее всего, коэффициент — чтоб когда последний отчет держать, душа спокойная была.
— Не рано ли о последнем отчете, Владимир Борисович?
— А об этом чем раньше задумаешься, тем лучше и человеку, и обществу. А то ведь спохватишься, поздновато уже. Как там молодежь нынче выражается — поезд ушел?
У рабочего бригадира складывалось явно не однозначное отношение к городу. Мне показалось, что Тимохин что-то не договаривает, хотя его это «что-то» гнетет.
— А скажите, — решил я действовать откровенно, — что вам здесь не нравится?
— Я буду необъективен, — поторопился признаться он. — Надым мне пока все еще роднее. Но я вот вспоминаю, там вроде было получше, народ помягче, уважительнее, добрее. Но здесь ведь обоюдный процесс, — возразил он себе. — Может, народ посуровел, а может, я и сам ожесточился. Как сразу уразумеешь? Тонкая вещь.
— А все-таки? — настаивал я.
— Не нравится мне, пожалуй, вот что: много энтузиазма — мало дела, — четко сформулировал он свою мысль, — Бригада, она ж долго «мясом» обрастает. Почему мы все сюда перебрались? Да прирослись друг к другу. У меня в бригаде лидеров нет — у сильного напарника партнер всегда послабже. Новичка к опытному отправляю. Это не к тому, чтоб сильный за «сачка» работал, а чтоб оба свой максимум показывали. Но вот я смотрю, как молодежные бригады соревнуются: опередил и доволен. А ты особо не опережай, а как-нибудь товарищу помоги. Да и куда торопиться, мастерства в руках-то еще никакого, еще тяп-ляп, но зато полторы нормы. А потом начинаем обижаться на кого-то: где, мол, качество? Вот чтоб без сачков, ровненько, рядочком, а дело шло б без стопора. А то мы все сроки опередим с промыслом, а про детский сад забудем, дом досрочно сдадим, а жить в нем тошно.
— А не пора ли мужчинам к столу? — мягко, но властно пригласила хозяйка.
…Я возвращался в гостиницу с многозначительным именем «Русь», когда в квартирах уже гасли огни, но стройплощадки были залиты светом: город не мог себе позволить не работать ночью. Пожалуй, рабочая пятница уже закончилась, наступала суббота — в строящемся городе тоже, кстати, рабочий день.
Мне сегодня везло на собеседников, они занимались разными делами, и их одолевали проблемы разного ранга, у каждого из них было свое отношение к юному городу, но, пожалуй, — и это было общим для всех — они любили свой Новый, новехонький Уренгой. Не могли не любить, потому что не каждому выпадает такое счастье не то чтоб расти вместе с городом, а растить город. И если это родительское чувство было порой сурово-критическим, что ж — серьезный человек не записной бодрячок.
Почему же осадок какого-то неудовлетворения не растворился в душе?
Вот ведь какие они хорошие горожане. И город существует, и штамп ставят в паспорте.
Но семья, скажем, складывается по любви, бригада — по работе. А коллектив — употребим здесь это, наверное, не совсем подходящее слово, — коллектив города — он по какому принципу собирается? Произнесем — москвич, ленинградец, архангелогородец… Это ж люди, не только местом жительства связанные. Корни, история, обычаи какие-то, даже местный говор — вот что их формировало. А уренгоец? Ведь основная часть его жизни — за пределами Уренгоя складывалась. Жителей юного города что и объединяет — так это намерения, суровое общежитие и работа. Маловато для формирования особого характера. Хотя, пожалуй, гордость уренгойская ни московской, ни питерской не уступит.
Вот в юных городах нет стариков. Репортеры чего только не придумают: и молодости город, и с комсомольским значком.
Но естественно ли молодому человеку крутиться только среди людей своего поколения, не видеть немощь человеческую, не задуматься лишний раз, с чем придешь к старости, да ненароком просто не побеседовать с седым пенсионером?
Может, пока не нажил он своих стариков, рановато его в сложившиеся города зачислять?
В районах нового освоения — ускоренный ритм. Что касается производства — такой темп приносит быстрые экономические выгоды. Но не всегда ли такая спешка переносится и на человеческие отношения?
…Тропинка шла берегом реки Седа-Яха. Крохотная речушка в своей излучине намыла несоразмерно крутой, высокий обрыв. Именно здесь поставили свои балочки те, кто только мечтал, что когда-нибудь здесь вырастет город, и выбрал ему самое живописное в здешних окрестностях место. Нынешний город виделся отсюда во все свои концы, темной стеной поднимались девятиэтажки микрорайона «Ленинградский», через дорогу — пятиэтажный массив, а за вагончиковым городком шумел и гудел аэродром. Да, это был еще действительно конгломерат, а не законченный архитектурный ансамбль.
Почти перед отлетом мне повезло еще на одну встречу.
Есть у многоэтажного города Новый Уренгой временный «спутник». Ему и эпитет-то точный не подберешь — одноэтажный, деревянный городок-спутник составили улицы из «бочек». Это жилые вагончики, комфорт в них неплохой, только трудно понять замысел того конструктора-дизайнера, поклонника Диогена, который посчитал, что для Севера перевернутая цистерна — самая удобная форма. Когда в Уренгое построят жилья высотно-благоустроенного на все сто пятьдесят его запланированных тысяч человек, «городок-Диоген» уйдет в прошлое, но пока еще несколько тысяч уренгойских семей бытуют вот в таких экстравагантных ковчегах.
Мне предстояло отыскать бочку номер 305, сделать это оказалось мудрено, потому что нумерация домов к законам последовательной арифметики имела отдаленное касательство.
У небольшой лужицы из подтаявшего на солнце снега играли двое малышей, пытаясь запустить кораблики из щепочек. Другого населения в разгар рабочего дня на улице не виделось.
— Базилевы где живут, не знаете?
Мальчуганы переглянулись, один из них солидно кивнул и так, не проронив ни слова, направился в сторону бочек. Я увидел искомый номер 305, хотел поблагодарить проводника, но он решительно толкнул дверь самодельной пристройки-веранды. Как выяснилось вскоре, это и был тот человек, ради которого я искал бочку номер 305. В городском загсе мне сказали, что свидетельство № 1 о рождении первого уренгойца выдано родителям Андрея Базилева. Вот мне и захотелось взглянуть на шестилетнего мальчугана, первого уроженца Уренгоя.
Андрюшины родители оказались дома. Папа Валентин приехал с газового промысла на отгулы, а мама Тома бюллетенила. На горшке пригорюнилась серьезная и сосредоточенная четвертая обитательница бочки, годовалая Наташка.
Родители были молоды, красивы и, как мне сразу поверилось, — счастливы. Он плотен, кряжист, крупен, она — пышна, женственна, вальяжна. У Валентина Ивановича и биография оказалась — хоть на плакат: появился здесь с первым десантом, начинал с палаток, строил первую баню, ладил первую столовую, а когда пионеры немного обжились — возводил и самый первый на Уренгое газовый промысел. Одним словом — достойный отец первого уренгойца. У меня даже мыслишка закралась — не специально ли подбирали? Вот только «бочка» смущала.
— Так в бочке все семь лет?.. — начал я.
Тамара сразу поняла мой вопрос и подхватила:
— Нет, в этой «подводной лодке» только два года, раньше в балочке жили. Валя сам его строил. Туда, кроме койки, ничего не влезало.
— Так неужели за семь лет квартиру не заработали?
— Я в таком управлении работаю, — признался Валентин, — у нас с жильем не разбежишься, сколько лет первый на очереди.
— А что, — вдруг сменила критический тон хозяйка, — здесь тоже неплохо. Просторно, сеночки, Андрюшке есть где бегать. Свет, тепло, вода. Сами себе хозяева.
— Пойдет Андрей в первый класс, горсовет из своего фонда непременно выделит.
— Обещали в горсовете, — мать отошла к дочке.
— Трудно молодому папе в молодом городе с двумя-то детьми? — обратился я к Валентину.
— Уже не так, сейчас-то полегче, а поначалу было, конечно… Водовозка ходит нерегулярно, бегаешь, ловишь. Подъедет, станет посреди улицы, сигналит, все бегом — кто с канистрой, кто с бачком, а я с трехведерным бидоном. Воды ж много требуется — пеленки, ползунки. Свет дают с перебоями, тепло тоже. Нашел я списанную станцию-киловаттку, подремонтировал — затарахтела. Включу, Тамара стирает, пеленки гладит, соседки бегут, тоже погладиться, мужики — те побриться, у кого электробритвы. Весь поселок же без света. Магазин — тоже далеко… — Валентин вздохнул, вспоминая. — Сейчас-то все есть, все под боком.
— Он у меня помогает, — подошла Тамара. — Абсолютно во всем помогает.
— Редкая характеристика! — удивился я. — Не каждая жена так о муже отзовется.
— Тьфу, тьфу, тьфу, пока понимает.
— Ну, а как уренгойский первенец на свет появился? Не в палатке?
— Почти в воздухе.
— Как так?
— Здесь же роддома не было, пункт только фельдшерский, Галины Сергеевны. Меня отправили в Надым на вертолете. В воздухе и началось, но дотерпела. А потом уж в балок к мужу вернулась.
— Наверное, попало Валентину за уренгойский семейный «шалаш»?
— Привыкла к тому времени. Вот когда впервые на уренгойскую землю ступила, была такая мысль: куда ж ты, мой желанный, меня завез?
— Я-то раньше приехал, — пояснил Валентин.
— Я летом прилетела. Комаров, понятно, видимо-невидимо, тучей. Дорог нет, как раз на мои туфельки. Ни пройти, ни проехать. Мошка свирепствует, на мои духи не реагирует. И приводит он меня в палатку. Вот тут я и подумала: мамочка, куда же я попала!
— Но виду не подала, — снова прокомментировал Валентин. — По службе не положено, комсомольский работник.
— Андрюшка-то понимал обстановку, не болел?
— Старался.
— Болел два раза, — вставил молчавший перворожденец. — Когда от бабушки приехал.
— А где тебе больше нравится — здесь или у бабушки?
Андрей положенного патриотизма не проявил:
— У бабушки.
Мать поторопилась прийти на выручку:
— У тебя ж здесь вон друзей сколько: Владик, Димка, Ромка, Витя. В садике игрушек сколько, машинок.
— А помнишь, как мы с тобой по ягоды ходили? — напомнил отец. — Целый бидон набрали.
— Варенье какое вкусное получилось.
— Маму-то с собой в лес брали? — поинтересовался я.
— Она с Наташкой сидела, не пускает Наташка. Но у бабушки лучше, там всегда тепло, а здесь холодно, и на улицу не пускают.
— Подрастешь, может, поймешь, что и в морозах есть своя прелесть? — пошел я на компромисс.
Андрюша подумал и, наверное вспомнив о своем официальном статусе, великодушно пообещал:
— Может.
Наверное, у города-подростка трудно искать биографию. Его история — это биография тех, кто пришел его построить и обжить.
Север с большой буквы
Очерки
…Землю, с которою вместе мерз…
Великан выглядит жалко — погнутые фермы, покореженная, черная от сажи «нога», бесприютно болтающийся блок. Ниже пола-настила — уродливые наросты глыбастого льда, и повсюду на снегу ржавые пятна подмороженной нефти. Неподалеку — в тундре их хорошо видно — стоят ажурные соседки, а этой буровой не повезло.
— Фонарь спишут, — пасмурно роняет Супрунов. — А дизеля еще пригодятся.
Буровая «деревня» переезжает, проходчикам выделили новую точку, где вышкари смонтировали новехонький агрегат. Часть жилых вагончиков уже перетащили, сегодня настала пора балка-столовой. Котлопункт приткнулся на бережке крохотной речушки, и желтый трактор маневрирует, чтобы не задеть жилые вагончики. Столовая установлена на «салазки» из крупных труб, но станины примерзли, впаялись в землю — визгливо скрежещет трос, когда трактор рывком, напрягая все свои лошадиные силы, пытается разрушить союз намертво смерзшейся земли-металла. Столовское крылечко увязло в снегу, и, когда балок все же стронулся, оно начинает валиться, и вместе с ним вывеска. Бригадный художник на куске фанеры нарисовал черной краской скрещенные вилку и ложку, а рядом чашку с дымящимся кофе. И когда вывеска начинает валиться, перевертываться, вдруг на минутку безобидный рисунок напоминает трафаретный череп с костями.
Трагедия здесь уже отшумела, о ней не стараются вспоминать, но вдруг этакий пустяк напомнит… Как представишь эти семь живых факелов, мятущихся, рвущих на себе одежды людей, эти горящие лица и руки… Шестеро выживут, четверо уже работают, один…
Супрунова в ту ночь на скважине не было, законный вахтовый отгул позволял ему отдыхать у себя в Симферополе, и о трагедии буровой мастер узнал только в вахтовом самолете, который стартует в Грозном, а приземляется здесь, в Новом Уренгое. Но что-то уж больно невесел бурмастер и делает все как бы автоматически, машинально, словно «автопилот» включил. Ребята из его бригады в общем-то отделались сравнительно благополучно, только бурильщик все еще в больнице валяется.
У бригады были все основания гордиться делом рук своих. Они «проткнули» эту скважину на 3800, на рекордную глубину. Последние сотни метров шли в зоне невиданных пластовых давлений. Прогноз на супердавления имелся: но прогнозисты ошиблись на десяток-другой атмосфер. Эти невеликие вроде атмосферы могли поднять на воздух и многотонный «фонарь» буровой вышки, и дизельную, и столовую в придачу, но ребята были готовы к подземным коварствам недр. На скважину понаехало специалистов, что свидетельствовало об одном на «дне» Уренгоя надеются получить нефть. К газу и конденсату здесь привыкли, триллионными запасами манипулировали снисходительно, как и положено богатым людям, а нефти радовались — на здешних широтах она встречалась не часто.
Бывалые люди работали в ту трагическую ночь на скважине. И как сплоховали, чего не учли? Наверное, нервишки подвели — глубинная залежь больно капризной оказалась. Пофантанировала с чуток и притихла, заставив геологов крепко усомниться в нефтяном море.
Кто из них поторопился тот проклятый фланец поднять? И тогда непокорная, непослушная нефть, именно в тот момент, когда никто ее не ждал, плеснула, окатив бурильщиков, стоявших на полатях.
Вытирая верхонкой черное лицо, помбур Дахаев бросил младшему брату Ибрагиму:
— Поди умойся. Они с бурильщиком торопливо опускали фланец, чтобы поставить его на место.
Ибрагим уже дошел до балка, как вдруг услышал нарастающий шум, обернулся — и… Буровая вспыхнула. Вторая «пачка» нефти ударила с такой силой, что какая-то железяка, задев другую, высекла искру. От балков к буровой бежал геолог, он выскочил из-за цистерны и попал под вспыхнувшую огнеметную струю…
— Видели, как нефть-то горит? — устало спрашивает Супрунов.
— Приходилось…
Он улавливает в моем тоне нотки сомнения.
— Да вы не бойтесь, сейчас это дело управляемое. «Пачка» стреляет в сутки раза четыре. Но мы поможем ей подкопиться. — Мастер молод и красив, недаром молоденькая коллекторша не сводит с него восторженных глаз. Во всем его облике ощущается какая-то усталость, движения замедлены, а глаза печальны. Может, он всегда таков — но мне все думается, что для него трагедия еще не отшумела. Супрунов подкручивает замысловато-витой вентиль:
Полчасика придется подождать, нефтишка подожмется, а потом плюнет.
— Не опасно? — осторожничаю я.
— По инструкции положено ее выпускать, — с равнодушием бывалого специалиста отвечает бурмастер. — Замеры идут.
Нефть через обещанные мастером полчаса начинает идти не сразу — из трубы-отвода поначалу прыщет газ, и свет его факела ровен, прозрачен — просто мерцание, колебание воздуха. Только потом что-то в сердцевине этого факелка начинает сереть, чернеть.
— Сейчас плюнет, — отстраненно пророчествует Супрунов. — Близко не подходите, жарконько будет.
Действительно, неведомая новая сила вселяется в фонтан. Движущаяся струя на выходе начинает отсвечивать янтарем, и это стремительное плавленое жидкое золото летит метра два-три не загораясь, отбиваясь от огня, и лишь тогда, когда струя чуть ослабнет, огонь берет над ней власть, и черно-красные клокочущие клубы вздымаются над ямой котлована-мерника.
Инстинктивно отодвигаешься от огня. Да — силища! Да — мощь! Сегодня укрощенная, вчера… Перед ней оплошать не трудно.
Впечатляет? — различаю я вопрос на губах бурового мастера и киваю в ответ. Что-то в этот миг перебарывает в нем усталость. Или, может, это просто отблески огня в глазах.
Нефть — что она для него? Ведь работе Виктора Николаевича не позавидуешь. Дом-то его у крымских берегов, нужно добираться до Грозного, чтобы сесть на регулярно-вахтовый рейсовик и попасть в Уренгой. По схеме северная его вахта должна длиться три недели, но, если буровая переезжает на новую точку, осложнение какое или, не дай бог, авария на скважине, разве он соберет рюкзак и побежит к самолету? Вот и дочка (ей уже одиннадцать) выросла без него, потому что перед Уренгоем мастер Супрунов искал нефть в Казахстане, а до этого на Кавказе. И жене эта поисковая экзотика наверняка уже — поперек горла. А он мыкается, попреки слушает и снова улетает.
Что за волшебная сила у этой черной земной «крови», что за притяжение такое нечеловеческое? Может, не нефть сама? Может, смысл-то весь не в предмете поиска, а в самом поиске? Ищет человек… Не себя ли?
Он не чудик какой-нибудь, буровой мастер Супрунов, тогда чудиками всю экспедицию назвать нужно. В ней народ прилетный. Она при образовании своем так и именовалась — Чечено-Ингушская вахтовая нефтеразведочная экспедиция, потом уж присвоили более подобающий, местно-северный титул — Новоуренгойская. По меньшей мере, полтысячи крепких парней — других в разведку не берут — по прописке своей кавказцы, по сути работы — уренгойские поисковики. Государственная нужность нефти и газа, лихорадочная стремительность работ явили на свет такие формы организации производства, в которых еще не разобрался ни один психолог, ни один социолог. Мытарится человек, но едет.
Переезд — всегда хаос. Уж казалось бы, какой у геологов уют, но рушит переезд этот хотя и походный, но устоявшийся комфорт, нечто сложившееся за долгие месяцы налаженного полевого общежития.
У Супрунова в персональном распоряжении был вездеход, но я не стал обременять мастера просьбой: машина при переезде куда нужней. Попросил подбросить до дороги, чтобы там поймать попутку.
«Дорога», «попутка» — слова привычные, но если несколько лет назад, когда, кроме геологов, здешние места никто не обживал, кто-то вдруг намерился на Уренгое искать дорогу и попутную машину, его приняли бы, по меньшей мере, за ненормального. В те времена на плохо пробитых зимниках попутный транспорт можно было ждать неделями.
Десяток лет назад пришлось мне гостевать у бурильщика нефтеразведочной экспедиции, которая, из более южных широт Тюменщины перебралась сюда, к символической северной параллели Полярного круга, — Виктора Таратунина. Хозяин был крупен, добродушен, сибирской кости. Именно его вахте выпала удача забуривать первый «номер». По такому поводу у чтящих традиции поисковиков заведен порядок — под работающий бур нужно бросить — на счастье! — серебряную монету. Виктор щедрой рукой выгреб всю серебряную мелочь, которая звенела в карманах, и сыпанул под вращающуюся шарошку. Удачливой оказалась рука у сибирского «медведя», месяца через два забил такой фонтан газа, что даже бывалые оптимисты с сомнением качали головой:
— Невероятно!
Так на геологическую карту было нанесено крупнейшее на нашей планете месторождение природного газа, а слово «Уренгой» на всех языках попало не только в учебники студентов-геологов, но и лексикон политиков.
Уже три пятилетки минуло, а разведка Уренгоя продолжается — здешние недра кажутся бездонными. Уже трубопроводы — рукотворные русла рек несут уренгойский газ к домнам Урала и заводам центра страны, а геологи все продолжают поиск «берегов» подземного «океана».
Проносящиеся мимо мощные «Татры», «Уралы» и «Магирусы» не притормаживали — в кабинах маячили пассажиры. Я пошел по шоссе — кругом простиралась заснеженная тундра, голая и продутая, лишь кое-где обрамленная куртинками низких кустарников, ничто живое не нарушало этой необъятной тишины.
Казалось странным, куда ведет эта дорога. Конечно, я знал, что она соединит город Новый Уренгой с самыми дальними газовыми промыслами, что у нее и титул-то сугубо специальный: «межпромысловая», но, наверное, порой надо отрешиться от какого-то знания, остаться наедине с тундрой, с этим северным пространством, чтобы понять и прочувствовать, что сделал здесь человек. Услышав явственный гул, я сначала подумал, что к далекому отсюда городу снижается какой-нибудь мощнецкий Ил-76, но самолета не увидел, а яснее ощутил, что гул этот был каким-то внутренним, что ли. Стоило труда и напряжения, чтобы понять, обратить внимание, что гудит провешенная обочь дороги линия высоковольтной электротрассы, гул идет от спрятавшегося за дальним увалом работающего газового промысла и от мощных самосвалов, натужно гудящих в песчаном карьере. Это был гул внешней жизни месторождения, но мне на мгновенье, на единый миг показалось, что это гудят разбуженные, потревоженные недра невиданного на нашей планете подземного клада, который называют этим упругим словом — Уренгой.
Хорошо идти в морозный, но ясный и солнечный денек, беспечально и отрешенно, слушая серебряный хруст снега под ногами. Думалось о недальнем, строящемся городе, и мысли эти были противоречивы, потому что когда долго наблюдаешь, следишь и знаешь, то становишься пристрастен. Я видел первые балочки на берегу Ево-Яхи, первую балковую улочку, перспективно названную — «Оптимистов». И то, что рождалось, возникало, строилось, сейчас вызывало и уважение, и какое-то раздражение, которое возникает тогда, когда мечта как бы не торопится осуществиться.
Наверное, на улице Оптимистов и положено мечтать с размахом, представляя, как город на гигантском месторождении вырастет, вздыметея уникально сразу, набело, свободно выльется, как песня.
Город рос неуклонно, но как-то рывками и сегодня все еще выглядел не архитектурной сказкой, а малопримечательным конгломератом, где мирно соседствовали вагончики, арктические «бочки», самостроенные балки, одноэтажные домики, престижно именуемые коттеджами, двухэтажные сборные «БАМы», типовые пятиэтажки и девятиэтажные «коробки» ленинградской серии. И в этом нагромождении, смешении не присутствовало своеобразного, организующе архитектурного, эстетического диктата.
Ощущение разочарованности часто проскальзывало в словах моих знакомых уренгойцев, — видимо, они тоже поначалу были захвачены уникальностью масштаба, заманчивой близостью перспективы и неохотно смирялись с мыслью, что у жизни свой ритм и пересилить его не всегда во власти человека.
«…Среди других играющих детей она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, колечки рыжеватые кудрей рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, черты лица остры и некрасивы…». Но не из этих ли уродцев вырастают прекрасные феи? Мы ведь всегда верим, что из наших детей вырастут если и не очень красивые, то, по крайней мере, умные, здравомыслящие люди. И может ли поколебать нашу родительскую преданность то, что сегодня они непослушны, а черты их не обязательно красивы.
Новый Уренгой — город-ребенок, и, если даже чадо не слишком задалось, пристрастную родительскую гордость услышишь в устах каждого, кто здесь прожил-отработал хотя бы с годик. Все трудное отлагается в нашей душе четче, и душевные эти затраты дают основание и право общее большое дело (город) считать личным.
Наконец какой-то обшарпанный «зилок» с с фургоном притормозил около меня, железная дверца стыло лязгнула, и я оказался в компании молодых парней, которые крепко держались за лавки. На их лицах застыла какая-то понурая сосредоточенность. Мы ехали по ровному шоссе, и причину этой пасмурности я понял позднее, когда «зилок» скатился с асфальта и начались скачки по зимнику. Зимник так разбит, что, пожалуй, и тренированный ковбой не сможет долго выдержать лихорадочное автородео. Особенно трудно приходилось щеголеватому пареньку, который не мог уцепиться за деревянную скамью обеими руками, потому что в одной он старался осторожно держать небольшой изящный магнитофон с японскими иероглифами. Его мотало по всему фургону, он колотился головой о крышку. Соседи хотели его поддержать, но как только отпускали руки, их начинало мотать всех троих. Наверное, в самом начале пути молодые парни эту встряску восприняли со смехом, но сейчас, кроме безмерного раздражения, их лица ничего не выражали.
— Министра бы ихнего сюда, — произнес обладатель японского магнитофона, когда наконец-то фургон тормознул.
И повозить бы с недельку туда-сюда пару раз в день, — добавил усатый сосед.
Резюме никто не выводил, но оно ясно прочитывалось само: может, тогда бы межпромысловую дорогу, по которой ежедневно идут вот такие фургоны с вахтами строителей и газовиков, построили куда быстрее.
С этим сталкиваешься нередко: человек здесь выкладывается на полную катушку, строит, поддает газку домнам и заводам. Притормозит газовый Север — нелегко придется челябинским металлургам, автомобилестроителям Набережных Челнов, московским домохозяйкам. Все понимают важность человека, работающего на Севере, но вот доходит дело — и вместо комфортабельного «Икаруса» трясется по зимнику допотопный фургон, убегают за Полярный круг газовые промыслы, а хорошая автодорожка все еще топчется в Приполярье. Не сменят вахтовикам белье, не привезут газеты, задержат письма… И накапливается у здешнего человека, жизнь которого состоит из героических дел и вот таких житейских мелочей, что-то нехорошее на душе, от чего он сереет лицом и уже без всякого энтузиазма выполняет свои героические обязанности. Средства-то в северо-топливную программу вкладываются огромные, казалось бы, так просто чуть сместить акценты, чуть-чуть пойти навстречу житейским нуждам, и тогда разрастающиеся до огромных масштабов проблемы станут тем, чем они являются на самом деле — обыкновенными обиходными мелочами, не требующими особых богатырских усилий. Но какая-то — всеми отвергаемая, всеми критикуемая — инерция мешает сделать это простое дело. И вот — опережаем, перевыполняем, делаем досрочно, но не там и не то.
Об Уренгое, как о всяком примечательном на земле и знаменитом месте, уже сложились свои легенды. Одна из них — бытующее мнение, что здесь какой-то с особой тайной микроклимат, труднопереносимый для человека. Бригадир дорожников, габаритами с васнецовского Илью Муромца, долгое время работавший на соседнем Медвежьем, доверительно сообщал мне, что на Уренгое он испытывает невероятную усталость, а стоит вернуться на Медвежье — и снова в норме. Буровой мастер, командированный из Надыма, именно на Уренгое схватил инфаркт и конечно же связывал это с неким злым «духом» местного климата. Когда нет исследований и точных данных — царствует слух.
Но, наверное, после этаких сообщений даже у самого стойкого скептика остается осадок сомнения. Действительно, чем черт не шутит — непознанный Север, природный феномен, масштабы гигантские…
На вечер пригласил меня на чай Владимир Борисович Тимохин. Застал его в бригадной бытовочке, рядом с аэропортом, где монтажники развертывали многоэтажные цистерны ― емкости.
— Что на рабочем месте аргумент разводить, — обходительно разубеждал меня пожилой бригадир. — Мои ребята лишний раз подумают, что их бугор не руками, а языком работает. Да и вам разве так уж интересно, как железо гремит, — мягко укорил он. — Зайдите домой, посмотрите, как живу, рюмочку чайку жена поставит, да и поговорим за милую душу.
Мне действительно хотелось взглянуть, как живет прославленный рабочий бригадир, и от приглашения отказываться не стал.
До вечера время еще оставалось, и я задумал заглянуть к медикам — они-то должны знать о влиянии уренгойского климата на здешних северян. В тесноватом светлом коридорчике, пропахшем всяческим фармацевтическим зельем, я встретил знакомого врача Галину Сергеевну Петренко.
— Нет, что вы? — удивилась вопросу Галина Сергеевна. — Дети у нас рождаются без всяких отклонений, развиваются нормально, а если и болеют — то как везде.
Профессия накладывает на человека отпечаток: у этой улыбчивой женщины с благородной сединой в волосах живые, как будто постоянно вопрошающие глаза, очень мягкие движения рук. Осталось впечатление, что она разговаривает со мной как с маленьким — возможно, по инерции, привыкла к детям, а возможно, мой вопрос показался ей если не глуповатым, то по-детски (или по-обывательски) наивным.
— Да что за примерами далеко ходить? — продолжала Галина Сергеевна. — У меня вон внучек растет, Сереженька, отличный мальчик, умничка, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, уже топает.
— У Сережи привилегия — бабка-то специалист.
— Это есть, конечно, — соглашается Петренко. — Но бабка-то у него не свободная, а работающая, какое у педиатров свободное время. Дети же! Кто из родителей ждать будет. Если температура поднялась или пятнышки какие-то выступили, идут прямо домой. У нас же «Скорую помощь» совсем недавно организовали, а так — ночь-полночь — домой. На моем балочке даже приметный крестик нарисовали, да и без крестика все знали, где живет педиатр. Я ж года три на весь поселок одна была. В бане работали.
Как все южанки, Галина Сергеевна словоохотлива, речь ее льется естественно, и, незаметно для себя, я втягиваюсь в уренгойскую медицинскую историю.
— В какой бане?
— А так вопрос стоял, — обрадованно объясняет собеседница, — или баню открывать, или медпункт. Строили-то баню, а решили все же открыть медпункт. Бани в этом балочке никогда и не было, но уж по привычке все так звали, шутили — сходи в баню за бюллетенем. В Уренгое, мол, бюллетени в бане выписывают. Это сейчас у нас и больница, и детская поликлиника, целая «армия» педиатров — семь специалистов. Для кого-то не масштаб — а для нас грандиозно.
Пять лет Петренко на Севере, по уренгойским понятиям — срок ветеранский.
— Как тут появилась — целая история, — хохочет Галина Сергеевна. — Мы жили в Керчи. Мужа я сюда на разведку отправила. Он мне пишет: приезжай. Прилетаю. Встречает меня в порту, глаза невеселые, расстроенный. В чем дело? Нам, — он мне говорит, — ночевать негде.
— На улице-то не оставишь?
Он в строительное управление устроился, а поселили его с двумя специалистами в арктическую «бочку», знаете, с красной полосой такие? Делать нечего, недели две я мужиков стесняла. Потом, конечно, в положение вошли, дали нам полвагончика с этим опознавательным крестиком, вот в нем мы три года прожили. В балке этом и дочку с зятем приняли, а уж Сереженька в благоустроенной квартире бегает, нам в девятиэтажке дали, со всеми здешними удобствами.
― А молодежь ваша Уренгоя не испугалась?
― Глаголы у вас какие-то странные, — вдруг построжавшим, докторским тоном произнесла Галина Сергеевна, — «север вреден», «испугались»… Здоровый здесь край, я себя хорошо чувствую, муж говорит, у него голова тоже яснее работает, многие люди прямо признаются — здесь от многих болячек избавились. Те же дети: казалось бы, и зима потяжелее, да и бытовые условия неналаженные, а болеют-то несравненно меньше. Я могу сравнить свои пятнадцать керченских лет и пять уренгойских.
— Да меня убеждать не надо, — примирительно сказал я, — просто теперь на ваш авторитет ссылаться буду. Как молодежь все-таки?
— Наводила я мосты: говорю, мы с отцом пенсию заработаем ― назад покатим. Вы как — с нами? Лиля, она на промысле оператором работает, — нет, говорит, лет десять надо еще поработать. Саша у нее бульдозерист, тоже говорит, нравится. Марина наша пока на Земле, у бабушки, учится на экономиста торговли, сюда рвется, но мы ей строго: только после диплома. Вот так всех и затягивает понемножку.
Не знаю, какой уж дьявол меня искушал, но хотелось мне жалобу какую-то услышать от этой неисправимой оптимистки, посетовала бы она, что ли… поводов-то хоть отбавляй.
— Галина Сергеевна, — начал я с другого конца, — но ведь в профессиональном смысле, наверное, немало теряешь? Знаменитое, но все же захолустье, окраина, новейшие-то достижения…
— Э, нет, — она не дала мне закончить вопрос. — Вы что, забываете — какой у нас больной? Он жил в крупных городах, бывший москвич, ленинградец, киевлянин, знает превосходные клиники, поэтому придирчив. А нам, со своей стороны, репутацию деревенских коновалов зарабатывать не хочется. А второе — врачи сюда тоже со всех городов страны едут, разные вузы заканчивали, в разных больницах работали, как говорится, разных школ. В постоянной работе обмен опытом идет. И еще — я бы, может, из своего балочка быстро сбежала, но как-то сразу почувствовала, такого у меня на Земле не было, на какого-то дядю надеяться нечего. Доцент или профессор тебе здесь консультацию не даст, только ты сам можешь принять решение. Знаете, какое это прекрасное чувство, что именно без тебя не могут обойтись. Может, и позлишься когда, если среди ночи поднимут, но а чувство удовлетворения постоянное. Я здесь впервые в жизни роды принимала, хирургией занималась. Правильно, не от хорошей жизни это все, но зато какое ощущение нужности!
Мудрые критики говорят, что цитаты подчеркивают авторское бессилие. Но как, слушая такой рассказ, не вспомнить маяковское: «Землю, с которою вместе мерз, и полуживую вынянчал…». Я думаю, что многим горожанам в больших, крупных, давно сложившихся городах не хватает вот этого чувства — няньки города, родителя. Они ― дети его, но кому хочется оставаться вечным ребенком? А вот это строгое и прощающее родительское чувство, скольких людей оно сделало северянами надолго, если не на всю жизнь.
Рабочий день на стройке уже — по времени — закончился, но надо полагать, бригада Тимохина прихватит часик-другой: объект у них срочный, ударный, и это давало мне шанс на встречу еще с одним незаурядным уренгойцем — единственным в городе доктором наук Язиком. Ученые в «газовой столице Сибири» чаще всего надомники: их не так много, но контора, от которой они работают, Тюменский институт природного газа, располагает лишь одним алюминиевым бараком. В нем, конечно, не поработаешь. Так что исполнительные уренгойские специалисты научного профиля берут пока работу на дом. Ту, понятно, которую можно взять — натурные исследования они проводят на эксплуатационных скважинах и действующих промыслах.
Язик живет в подъезде, на котором висит вывеска «Новоуренгойский загс». Статистикам, архивариусам и работникам загса, за неимением более приспособленного помещения, выделили квартиру в жилом доме, они там и ведут дела в несостоявшихся кухнях и спальнях. Загсу отдали комнату попросторнее — гостиную, все же происходят торжественные события — новоуренгойские семьи начинаются здесь. Ну, а город, по существу, молодежный, и свадебное дело поставлено на поток — причем нарастает в угрожающих (для работников загса) размерах. Когда я наводил в загсе кое-какие справки, поразила меня еще одна цифра: почти на тысячу зарегистрированных в Уренгое пар приходится только девятнадцать разводов. Разводов-то регистрируется, конечно, больше, но вот из той тысячи семей, которые венчались в этой не особо уютной комнатушке, снова пришли сюда, но уже за разводом, только 19. При нынешнем-то разводном буме эти неполных две десятых процента о чем-то говорят! Вот и рассуждай потом, что Север не сплачивает — загсовская статистика — дело серьезное.
Коротка городская история. Может быть, поэтому длинен список нерешенных проблем. Об этом я думал, когда стучался в дверь докторской квартиры, напротив вывески «загс».
Берлогу одинокого мужчины, на время оторвавшегося от семьи, наверное, описывать не следует. Зато уж полухолостяцкое жилье сразу высвечивает замаскированный семейным уютом характер хозяина, все на виду: на стене рядом с семейной фотографией дискуссионная статья, вырезанная из «Литературки», портрет Высоцкого и какие-то сложные таблицы. На столе рядом с рукописями, японским электронным калькулятором — замороженная овощная смесь в польской расфасовке, удобная для моментального борща.
Хозяин — мощный, крепкий мужчина с обветренным лицом (наверняка в молодости серьезно «баловался» штангой), специалист по системам охлаждения газа, доктор технических наук. Он долго работал в Харькове, но крупно не поладил с начальством и приехал сюда. В чем у них там не сошлись точки зрения, время рассудит, но Харьков — город большой, мог, наверное, доктор наук найти и там работу, но он вот сюда приехал. И его, надеюсь, временный титул ― «единственный» доктор — свидетельство того, что в общем-то не особо рвется в эти знаменитые места маститая научная братия, а самого Александра Валентиновича как-то выделяет.
— Извините за беспорядок, — смущается хозяин и щелкает замком, потому что дверь постоянно открывает соседская девочка Катька ползункового возраста. — Дали трехкомнатную в пятиэтажке, пока там ремонт навожу, чтоб семью встретить более-менее.
— Многовато, наверное, ремонта — здешние строители торопятся?
— Нет-нет, — поспешил встать на защиту северян доктор наук. — Строят на совесть.
Александр Валентинович и в Харькове уренгойскими проблемами занимался, крупное научно-производственное объединение, которое он возглавлял, занималось разработкой технологических систем, более эффективных, но менее металлоемких. Сейчас он занимается тем же, но прямо на месте действия. Проблема существенная, но, пожалуй, гораздо больше занимала его другая. Может быть, опыт и свежий глаз сыграли здесь свою роль.
— Минимум миниморум, — повторяет он. Это он о здешней науке.
Нет, конечно, ученые не обходят стороной Уренгой: в городских гостиницах не хватает даже общих мест для ниишников из Москвы, Ленинграда, Донецка, Саратова, Тюмени, Новосибирска, Риги и еще бог знает каких научно-цивилизованных весей. Но разве даже самый добросовестный командированный может вникнуть глубоко в существо многих и постоянно усложняющихся проблем?
— В нашем министерстве почти три десятка НИИ, — подсчитывает Язик. — До Тюменского Севера какая практика была? Каждое крупное месторождение имело «персональный» институт. Правильно это или нет — но они проблемы подопечных месторождений решали. А когда дело дошло до настоящих газовых мастодонтов, такая практика вдруг прекратилась. Возобладала «бугровая» концепция: обойдемся командировками, все проблемы решим из-за бугра. Уренгой — научно бесхозен. Первоначальная легкость, с которой северные орехи раскалывали, головы вскружила — шапками забросаем. А здесь проблем — не узел, узлище. Мы к этому гиганту с обычными мерками подходим, детские ботинки на богатыря надеваем. Орех-то еще не раскололи, только на зуб попробовали, ни одной станции охладжения еще не построили и в принципе на знаем, что строить будем — нет технологии. Что это значит? Растает вечная мерзлота без станций охлаждения. У здешних проблем даже названия нет, с ними никто не встречался, но надо же понимать, что они вот-вот уже проявят себя, а мы к ним не готовы. Не зубы сломаем, челюсть выворотим. Ситуация катастрофическая, — закончил свой страстный монолог Язик.
— Но комплекс работает нормально, — возразил я. — Наверное, до катастрофы далековато.
— Я хочу сказать, — упрямо мотнул крупной головой ученый, — что можно ожидать катастрофы, если уже сейчас не задумываться о грядущих проблемах.
— Так что же нужно предпринимать?
В качестве первой меры создать здесь институт.
Откровенно говоря, видение газового апокалипсиса, которое только что нарисовали, и еще одно полуканцелярское заведение, как избавление от катастрофы, не уравновешивались по значимости.
Опытный глаз собеседника сразу уловил выражение недоверия на моем лице.
― Если я преувеличиваю, то лишь для того, чтобы заострить мысль. Конечно, мы решим все проблемы, которые будут вставать здесь. Но — какой ценой? Сегодня мы сэкономили на одном институте, а завтра — да, да, именно завтра — начнем терять миллионы рублей на разного рода потерях.
― Может, относительно миллионов — вы снова… не заостряете?
— Думаю, что нет, — устало вздохнул он. — Поймите мою мысль: наука — это предвидение. Практическая наука, а мы с вами говорим о ней, это предвидение предстоящих технических сложностей. Повторюсь, все мы кричим: «Гигант! гигант!» — а обмеряем его миллиметровой линейкой, с которой привыкли иметь дело. А ведь уникальность масштаба повышает на много порядков и масштаб потерь. Наука — глаза производства.
— Хотите сказать, — продолжил я его метафору, — здесь производственники работают вслепую.
Он не стал подтверждать, только сухо кивнул:
— Они сами об этом говорят. Никоненко принимает нас с распростертыми объятиями: раскройте глаза, скажите мне, что я встречу завтра, на чем споткнусь.
— Александр Валентинович, у газовиков же есть четкие планы, когда вводить новые промыслы, строить дожимные компрессорные станции. А у вас трагический, прямо-таки гамлетовский надрыв.
— Вы не хотите меня понять, — по досаде, промелькнувшей в его интонации, можно было почувствовать, что он хотел сказать: «Не можете понять». — Я вам говорю об абсолютной надежности этой крупнейшей системы. А мы, не зная броду, лезем в уникальный подземный океан… Здесь надо ставить основательнейшую науку.
— Кто же мешает? — понимаете вы, понимают производственники, наверное, в министерстве тоже не особо глупые люди сидят?
— Инерция мешает, — убежденно сказал Язик. — Инерция того, что все здешние проблемы можно решить наездами из Тюмени, из Москвы, обойтись командировками. На уренгойском материале уже не одну кандидатскую защитили. Если формально, вроде наука развивается. А на таком крупном, живом месторождении не покусочничаешь. Но понимать — еще не синоним «делать».
Мой собеседник вздохнул:
— Мешает инерция — мол, на Севере наука дорогая. Любая уборщица полярки получать может, а научному сотруднику вроде жалко их давать. Здесь не надо громоздить традиционные НИИ, а нужно собрать сотни две с половиной молодых головастых мужиков, дать особый статус их конторе, без всяких там на сэнээса три мэнээса и без бабушек, которые внучкам чулочки вяжут. Чтобы эти убежденные ребята занялись ближним и дальним прогнозом предстоящих проблем.
Конечно, когда я слышал эти страстные филиппики, в голове моей мелькала стыдливая мыслишка: почему уж так горячо ратует за создание в Новом Уренгое научно-исследовательского института недавно приехавший сюда доктор наук? Уж не личные ли амбиции? Все-таки там, на материке, возглавлял солидную фирму, почему бы и здесь?..
Но вот что подкупало в этих горячих рассуждениях — он ученый, он по-своему видит трудности, не закрывает глаза на них, не удовлетворяется нынешней вполне благополучной ситуацией. Допустим, в чем-то и преувеличивает, но только потому, что какие-то из грозящих проблем даже не может назвать, понимает, но не знает их масштаба. А это только один Уренгой! А ведь взглянувший на карту газовых месторождений Тюменского Севера увидит свыше сотни голубых пятен, которыми эти месторождения обозначают. Сколько проблем принесут эти «пятнышки»?
Наука в обозе — это, конечно, уже не предвидение. Действительно, с этой ли меркой идет наука к северным гигантам?
О подземных кладах Сибири иной раз можно услышать — подарок природы. Да и отношение порой такое, как к подарку, к случайному сувениру, который можно на видное место поставить, а можно затолкнуть в пыльный угол. А это дар, дар драгоценнейший, дар всему народу.
Здание, несколько комнат в котором на время выделили для научно-исследовательской экспедиции, — это газонефтяной техникум, который предназначен для подготовки операторов, ремонтников, буровиков для Уренгоя. Техникум в северном городе? — пожмет плечами кто-то, — что необычного? Но техникум создали в юном городе, где острейшая проблема с жильем, где не заложен фундамент Дворца культуры, не хватает школ, магазинов. Но городские власти пошли на то, чтобы целую пятиэтажку отвести под техникум. Значит, они умеют доказывать и рисковать, понимая перспективность дела. Почему бы так же широко не взглянуть и на проблемы северной науки? Уникальный Уренгой и решений требует уникальных.
Соседская девочка Катька все-таки умудрилась открыть дверь соседа и уставилась на ученого голубыми глазенками.
— Катька! — раздался из глубины коридора требовательный женский голос. — Ну-ка, назад.
Александр Валентинович умело взял годовалую соседку на руки и понес «соавтора», как он незадолго перед этим выразился, к матери.
Для меня оставался загадкой этот крупный, тренированный человек, с не самым благополучным прошлым, с неустроенным настоящим и с будущим, в котором явно предстояло немало борьбы. Ясно было только одно, что две сотни таких головастых и неравнодушных людей действительно могли бы многое решить. Но как их заманить сюда? Перессорить с начальством, с женами? Может, академические оклады приманят? Все же здесь передовая: своего рода — фронт, а без разведки, без разумной, значит — научной, оценки сил любым войскам обойтись трудно.
Насыщенный у меня получался денек. Утром я вышагивал по пустой тундре, которая скрывала в своих недрах астрономические богатства, разглядывал сгоревшую буровую вместе с уставшим мастером Супруновым, потом мотался в каком-то заблудшем фургоне, слушал воспоминания о медицинской бане и почему-то возражал вполне справедливым мыслям об огромной экономической эффективности научного предвидения.
Смеркалось, уже пора было идти пить чай к Тимохину. У предстоящего чаепития в об тем-то длинная предыстория. Мы с Владимиром Борисовичем договорились встретиться не вчера вечером на стройплощадке, а почти полтора года назад. Он тогда вроде даже с упреком сказал:
— Сейчас-то нам о чем говорить, вот поработаем — тогда…
Появление-то Тимохина в Новом Уренгое было не совсем ординарным, он приехал сюда не один, а со всей бригадой из Надыма. Город начал бурно возводить жилье, а инженерные коммуникации отставали: готовые коробки стояли, но новоселья в них отмечать не торопились — все системы коммуникаций (тепло, вода, канализация) отсутствовали — не хватало специалистов. А бригада Тимохина к тому времени в Надыме уже сдавала «под ключ» систему очистной канализации. Вот и попросил Новоуренгойский горкомовский секретарь знакомого бригадира.
Не один человек — целая бригада, полтора десятка человек, вернее — полтора десятка семей, потому что в Надыме все уже обжились, перебрались в Уренгой. Надым к тому времени вырос в город-картинку, Уренгой же компенсировал отсутствие житейских удобств своей славой. Но пожилым рабочим эта слава к чему, если на старом месте есть работа, хорошие заработки: от добра добра не ищут.
Владимир Борисович своих уговорил. Как уж там действовал в каждом отдельном случае — бригадирский секрет, но с места не снялись только двое. Впрочем, у бригадира на вербовке уже имелся опыт, правда не совсем удачный. Он приехал на Медвежье еще в 1971 году, работал бригадиром сварщиков на трассе, на самой первой северотюменской нитке газопровода большого диаметра; первым среди местных трубосварщиков получил орден Ленина. Работал хорошо, дело громкое. Что там по статусу дальше идет? Звезда Героя. Несколько трассовых сезонов, и вполне можно было прицеливаться на эту заманчивую звездочку. Но именно в этот момент в Надыме возникла та же самая проблема, с которой позднее столкнется и Уренгой, — отставали инженерные сети. Члена Тюменского обкома КПСС Тимохина пригласили в горком партии, объяснили ситуацию — специалистов нет, и город утонет в нечистотах. И лаконичный вывод: вам следует возглавить это дело.
Нет, нет, Тимохин не сказал с готовностью: спасибо за доверие, сделаю все, что могу. Он негодовал. Он просто не поверил: его, Тимохина, бывалого трассовика, с трубы самого большого в мире диаметра, переводят на монтаж… ночных горшков! Он, умеющий себя держать, задохнулся от этого унижения:
— Да вы что, хотите меня осрамить перед народом?!
В таких случаях дают время подумать. Владимир Борисович согласился. Но из своей тогдашней бригады ему удалось сагитировать немногих. Слово «трасса» в те времена было синонимом и высокого профессионального престижа, и высоких заработков. Только три парня поверили бригадиру и сменили трассовый престиж на монтаж жизненно важных санузлов.
В недавнюю еще пору был популярен переход на отстающие участки, но если бывшие коллеги и называли Тимохина «Вовой Гагановым», то вряд ли в одобрительном смысле. Но вот что и привлекает в человеке — умеет он преодолеть нечто в себе, пойти против устоявшихся мнений.
Мне приходилось встречаться со многими известными на Севере бригадирами — замечательными организаторами производства, но не припомню, чтобы кто-то из них выделялся внешними данными: ни богатырских фигур, ни волевых подбородков, запоминающихся внешностей. Даже наоборот, как-то неприметно смотрится северный герой. И Тимохин таков: худощав, чуть сутул, легко носит свое тело, не чествуется особой степенности в шаге, наоборот, как бы все время торопится, вроде не поспевает, глядит внимательно, заинтересованно и любит слушать. А если присмотришься к нему — поймешь: рассудителен, решения принимать не спешит, видно, что-то прикидывает, рассчитывает.
Живут Тимохины в пятиэтажке, в двухкомнатной квартире: на четверых хватает. Конечно, квартира отделанная, ведь в семье строителей двое: старший сын Игорь закончил школу и набирается жизненного опыта в отцовской бригаде.
Хозяйка собирает на стол, и я интересуюсь у Надежды Васильевны, можно ли в северном городе хорошо накормить троих мужиков?
— Все жалуются, но у всех все есть, — признается она. — Мясо, правда, по заявкам. Но колбасу завозят, куры есть, масло свободно. Мороженые ананасы по весне без проблем, вот только перебои с картошкой и луком да за мороженой земляникой очереди. Фрукты постоянно подвозят самолетами.
— А что ж картошка не в чести?
— А вы у строителей спросите, — кивает Надежда Васильевна на мужа. — Овощехранилищ настроить не могут.
За неполные полтора года тимохинская бригада в Уренгое смонтировала крупную котельную, спорткомплекс с плавательным бассейном, холодильник и хлебозавод.
— Ого! — невольно вырывается у меня.
— А что им оставалось делать, — комментирует Надежда Васильевна, — они ж здесь целый год бобылями жили. Семьи в Надыме, они — здесь.
— Вашей же бригаде обещали семейные квартиры сразу?
— Обещали, — соглашается Тимохин, — да подзатянули. Тринадцатую квартиру вот только-только выбил. Это ж всегда так, когда просят — обещают, когда сделаешь — начинают появляться веские причины: руководство в управлении менялось, в тресте…
— Ну, а женский арьергард не бунтовал?
— Да уж чего там, — признается жена, — страсти накалялись. Нас же там тринадцать женушек осталось: муженьки только на празднички заявляются, остальное время здесь, а им — доверяй…
— Надя, — мягко упрекнул ее муж, — что человек подумает?
— Не все, не все святые. Да и мужики вы видные, — польстила Надежда Васильевна.
— Не самый легкий годок выдался, — примирительно соглашается глава семейства.
— Но вы ведь, Владимир Борисович, сюда целевым назначением приехали — очистные сооружения вводить. А что-то про них-то и не помянули.
— Да, вот целый год на побегушках, — вздыхает Тимохин. — Вроде тоже все нужная работка, но как специалистов нас еще серьезно и не использовали.
Очистные, что ли, не нужны?
— Какое не нужны? Но не получалось что-то у проектировщиков, тянут. Сейчас дело вроде сдвигается, начинаем потихоньку, да только…
— Снова уважительные причины?
— Нет. Специализацию придумали. В Надыме мы брали бригадный подряд на комплекс, начинали с нуля и кончали крышей. А здесь нам одни ростверки выделяют, остальное, мол, другие сделают. У меня ребята-то и интересуются: нам что — не доверяют? Я им, конечно, отвечаю: доверяют, но — специализация.
— В Надыме мы, говорят, свой труд видели, а здесь? Не начал, не кончил.
Я тоже считаю, что могли бы весь комплекс осилить, «под ключик» сработать, но не всегда с нашим братом посоветуются, за словечко спрячутся — «специализация», ладно оно или не особо ладно.
— Так вроде жалеете, Владимир Борисович, что переехали? — без обиняков спросил я.
— Если я скажу, что жалею, мне хозяйка головомойку устроит — до тринадцатой пятилетки не забуду.
— Не премину, не премину, — донеслось с кухни.
— Но есть неудовлетворение, есть, — признался Тимохин. — Это еще, наверное, Надым не отпустил душу. Здесь такой душевной привязки нет, не заполнил этот город что-то в душе. Ведь не в таком я возрасте, чтобы любому заработку радоваться. Теперь к каждому делу и такой приработок требуется, вроде как удовлетворение?
— Своего рода северный коэффициент?
— Да нет, — возразил Тимохин, — Север здесь, может, и роли особой не играет. Возрастной, скорее всего, коэффициент — чтоб когда последний отчет держать, душа спокойная была.
— Не рано ли о последнем отчете, Владимир Борисович?
— А об этом чем раньше задумаешься, тем лучше и человеку, и обществу. А то ведь спохватишься, поздновато уже. Как там молодежь нынче выражается — поезд ушел?
У рабочего бригадира складывалось явно не однозначное отношение к городу. Мне показалось, что Тимохин что-то не договаривает, хотя его это «что-то» гнетет.
— А скажите, — решил я действовать откровенно, — что вам здесь не нравится?
— Я буду необъективен, — поторопился признаться он. — Надым мне пока все еще роднее. Но я вот вспоминаю, там вроде было получше, народ помягче, уважительнее, добрее. Но здесь ведь обоюдный процесс, — возразил он себе. — Может, народ посуровел, а может, я и сам ожесточился. Как сразу уразумеешь? Тонкая вещь.
— А все-таки? — настаивал я.
— Не нравится мне, пожалуй, вот что: много энтузиазма — мало дела, — четко сформулировал он свою мысль, — Бригада, она ж долго «мясом» обрастает. Почему мы все сюда перебрались? Да прирослись друг к другу. У меня в бригаде лидеров нет — у сильного напарника партнер всегда послабже. Новичка к опытному отправляю. Это не к тому, чтоб сильный за «сачка» работал, а чтоб оба свой максимум показывали. Но вот я смотрю, как молодежные бригады соревнуются: опередил и доволен. А ты особо не опережай, а как-нибудь товарищу помоги. Да и куда торопиться, мастерства в руках-то еще никакого, еще тяп-ляп, но зато полторы нормы. А потом начинаем обижаться на кого-то: где, мол, качество? Вот чтоб без сачков, ровненько, рядочком, а дело шло б без стопора. А то мы все сроки опередим с промыслом, а про детский сад забудем, дом досрочно сдадим, а жить в нем тошно.
— А не пора ли мужчинам к столу? — мягко, но властно пригласила хозяйка.
…Я возвращался в гостиницу с многозначительным именем «Русь», когда в квартирах уже гасли огни, но стройплощадки были залиты светом: город не мог себе позволить не работать ночью. Пожалуй, рабочая пятница уже закончилась, наступала суббота — в строящемся городе тоже, кстати, рабочий день.
Мне сегодня везло на собеседников, они занимались разными делами, и их одолевали проблемы разного ранга, у каждого из них было свое отношение к юному городу, но, пожалуй, — и это было общим для всех — они любили свой Новый, новехонький Уренгой. Не могли не любить, потому что не каждому выпадает такое счастье не то чтоб расти вместе с городом, а растить город. И если это родительское чувство было порой сурово-критическим, что ж — серьезный человек не записной бодрячок.
Почему же осадок какого-то неудовлетворения не растворился в душе?
Вот ведь какие они хорошие горожане. И город существует, и штамп ставят в паспорте.
Но семья, скажем, складывается по любви, бригада — по работе. А коллектив — употребим здесь это, наверное, не совсем подходящее слово, — коллектив города — он по какому принципу собирается? Произнесем — москвич, ленинградец, архангелогородец… Это ж люди, не только местом жительства связанные. Корни, история, обычаи какие-то, даже местный говор — вот что их формировало. А уренгоец? Ведь основная часть его жизни — за пределами Уренгоя складывалась. Жителей юного города что и объединяет — так это намерения, суровое общежитие и работа. Маловато для формирования особого характера. Хотя, пожалуй, гордость уренгойская ни московской, ни питерской не уступит.
Вот в юных городах нет стариков. Репортеры чего только не придумают: и молодости город, и с комсомольским значком.
Но естественно ли молодому человеку крутиться только среди людей своего поколения, не видеть немощь человеческую, не задуматься лишний раз, с чем придешь к старости, да ненароком просто не побеседовать с седым пенсионером?
Может, пока не нажил он своих стариков, рановато его в сложившиеся города зачислять?
В районах нового освоения — ускоренный ритм. Что касается производства — такой темп приносит быстрые экономические выгоды. Но не всегда ли такая спешка переносится и на человеческие отношения?
…Тропинка шла берегом реки Седа-Яха. Крохотная речушка в своей излучине намыла несоразмерно крутой, высокий обрыв. Именно здесь поставили свои балочки те, кто только мечтал, что когда-нибудь здесь вырастет город, и выбрал ему самое живописное в здешних окрестностях место. Нынешний город виделся отсюда во все свои концы, темной стеной поднимались девятиэтажки микрорайона «Ленинградский», через дорогу — пятиэтажный массив, а за вагончиковым городком шумел и гудел аэродром. Да, это был еще действительно конгломерат, а не законченный архитектурный ансамбль.
Почти перед отлетом мне повезло еще на одну встречу.
Есть у многоэтажного города Новый Уренгой временный «спутник». Ему и эпитет-то точный не подберешь — одноэтажный, деревянный городок-спутник составили улицы из «бочек». Это жилые вагончики, комфорт в них неплохой, только трудно понять замысел того конструктора-дизайнера, поклонника Диогена, который посчитал, что для Севера перевернутая цистерна — самая удобная форма. Когда в Уренгое построят жилья высотно-благоустроенного на все сто пятьдесят его запланированных тысяч человек, «городок-Диоген» уйдет в прошлое, но пока еще несколько тысяч уренгойских семей бытуют вот в таких экстравагантных ковчегах.
Мне предстояло отыскать бочку номер 305, сделать это оказалось мудрено, потому что нумерация домов к законам последовательной арифметики имела отдаленное касательство.
У небольшой лужицы из подтаявшего на солнце снега играли двое малышей, пытаясь запустить кораблики из щепочек. Другого населения в разгар рабочего дня на улице не виделось.
— Базилевы где живут, не знаете?
Мальчуганы переглянулись, один из них солидно кивнул и так, не проронив ни слова, направился в сторону бочек. Я увидел искомый номер 305, хотел поблагодарить проводника, но он решительно толкнул дверь самодельной пристройки-веранды. Как выяснилось вскоре, это и был тот человек, ради которого я искал бочку номер 305. В городском загсе мне сказали, что свидетельство № 1 о рождении первого уренгойца выдано родителям Андрея Базилева. Вот мне и захотелось взглянуть на шестилетнего мальчугана, первого уроженца Уренгоя.
Андрюшины родители оказались дома. Папа Валентин приехал с газового промысла на отгулы, а мама Тома бюллетенила. На горшке пригорюнилась серьезная и сосредоточенная четвертая обитательница бочки, годовалая Наташка.
Родители были молоды, красивы и, как мне сразу поверилось, — счастливы. Он плотен, кряжист, крупен, она — пышна, женственна, вальяжна. У Валентина Ивановича и биография оказалась — хоть на плакат: появился здесь с первым десантом, начинал с палаток, строил первую баню, ладил первую столовую, а когда пионеры немного обжились — возводил и самый первый на Уренгое газовый промысел. Одним словом — достойный отец первого уренгойца. У меня даже мыслишка закралась — не специально ли подбирали? Вот только «бочка» смущала.
— Так в бочке все семь лет?.. — начал я.
Тамара сразу поняла мой вопрос и подхватила:
— Нет, в этой «подводной лодке» только два года, раньше в балочке жили. Валя сам его строил. Туда, кроме койки, ничего не влезало.
— Так неужели за семь лет квартиру не заработали?
— Я в таком управлении работаю, — признался Валентин, — у нас с жильем не разбежишься, сколько лет первый на очереди.
— А что, — вдруг сменила критический тон хозяйка, — здесь тоже неплохо. Просторно, сеночки, Андрюшке есть где бегать. Свет, тепло, вода. Сами себе хозяева.
— Пойдет Андрей в первый класс, горсовет из своего фонда непременно выделит.
— Обещали в горсовете, — мать отошла к дочке.
— Трудно молодому папе в молодом городе с двумя-то детьми? — обратился я к Валентину.
— Уже не так, сейчас-то полегче, а поначалу было, конечно… Водовозка ходит нерегулярно, бегаешь, ловишь. Подъедет, станет посреди улицы, сигналит, все бегом — кто с канистрой, кто с бачком, а я с трехведерным бидоном. Воды ж много требуется — пеленки, ползунки. Свет дают с перебоями, тепло тоже. Нашел я списанную станцию-киловаттку, подремонтировал — затарахтела. Включу, Тамара стирает, пеленки гладит, соседки бегут, тоже погладиться, мужики — те побриться, у кого электробритвы. Весь поселок же без света. Магазин — тоже далеко… — Валентин вздохнул, вспоминая. — Сейчас-то все есть, все под боком.
— Он у меня помогает, — подошла Тамара. — Абсолютно во всем помогает.
— Редкая характеристика! — удивился я. — Не каждая жена так о муже отзовется.
— Тьфу, тьфу, тьфу, пока понимает.
— Ну, а как уренгойский первенец на свет появился? Не в палатке?
— Почти в воздухе.
— Как так?
— Здесь же роддома не было, пункт только фельдшерский, Галины Сергеевны. Меня отправили в Надым на вертолете. В воздухе и началось, но дотерпела. А потом уж в балок к мужу вернулась.
— Наверное, попало Валентину за уренгойский семейный «шалаш»?
— Привыкла к тому времени. Вот когда впервые на уренгойскую землю ступила, была такая мысль: куда ж ты, мой желанный, меня завез?
— Я-то раньше приехал, — пояснил Валентин.
— Я летом прилетела. Комаров, понятно, видимо-невидимо, тучей. Дорог нет, как раз на мои туфельки. Ни пройти, ни проехать. Мошка свирепствует, на мои духи не реагирует. И приводит он меня в палатку. Вот тут я и подумала: мамочка, куда же я попала!
— Но виду не подала, — снова прокомментировал Валентин. — По службе не положено, комсомольский работник.
— Андрюшка-то понимал обстановку, не болел?
— Старался.
— Болел два раза, — вставил молчавший перворожденец. — Когда от бабушки приехал.
— А где тебе больше нравится — здесь или у бабушки?
Андрей положенного патриотизма не проявил:
— У бабушки.
Мать поторопилась прийти на выручку:
— У тебя ж здесь вон друзей сколько: Владик, Димка, Ромка, Витя. В садике игрушек сколько, машинок.
— А помнишь, как мы с тобой по ягоды ходили? — напомнил отец. — Целый бидон набрали.
— Варенье какое вкусное получилось.
— Маму-то с собой в лес брали? — поинтересовался я.
— Она с Наташкой сидела, не пускает Наташка. Но у бабушки лучше, там всегда тепло, а здесь холодно, и на улицу не пускают.
— Подрастешь, может, поймешь, что и в морозах есть своя прелесть? — пошел я на компромисс.
Андрюша подумал и, наверное вспомнив о своем официальном статусе, великодушно пообещал:
— Может.
Наверное, у города-подростка трудно искать биографию. Его история — это биография тех, кто пришел его построить и обжить.