Анатолий Омельчук
Север с большой буквы
Очерки
Здесь облака спускаются на землю
В бухгалтерии Полярно-Уральской геологоразведочной экспедиции я отыскал любопытный, пятилетней давности документ. Хотел сказать — необычный, но он как раз самый что ни на есть обычный. «Объяснительная записка к путевому листу № 327». Корявые неспешные буквы, рабочий, деловой стиль.
«30 ноября, 1, 2, 3 декабря. Занимались отдалбливанием тракторов на Чертовом болоте. Подъем их. Для чего потребовалось 54 часа. 4, 5, 6 декабря. Занимались профилактикой тракторов. Прогрев двигателей паяльными лампами и замена масла. Прогрев всей трансмиссии и ходовой части с заменой смазки. Пуск в работу тракторов. Всего затрачено на техобслуживание 48 часов. Ушаков». Вверху виза начальника Геологоразведки: «Оплатить».
Суховатый народ бухгалтеры, они оплачивают не мужество, а работу…
Представим себе экспедиционную рацию — тесноватый пенальчик, заставленный аппаратурой. Вчерашняя метель занесла барак по крышу, поэтому в комнатке полутемно, желтый свет маленькой лампочки слаб, выморочен. Голос раздраженного непрохождением радиста профессионально бубнящ:
— Всем — я база! Кто есть на связи — вызывайте базу! Может быть, пробьетесь. Зовите базу, зовите базу. Прием.
Пауза, заполненная радиошумами, потрескивание рации.
Лаборовая не откликалась. На тамошней старенькой походной радиостанции «Олень» сели аккумуляторы. Подзарядить их было нечем. Последняя радиограмма, которую на последнем издыхании смог принять «Олень», была подписана начальником транспортного цеха Поляковым: «Направлению вам ушел тракторный поезд. Два трактора. Ушаков, Высотин. Груз — дизельное топливо, уголь, запчасти».
В Лаборовой кончался уголь, остатки солярки слабо булькали на донышке цистерны. Начальник геологической партии Балдин приказал всем переселиться в один балок. Топлива по подсчетам еще хватало дня на три, а если потянуть, можно продержаться и все пять. Лаборовский участок, от которого рукой подать до Карского моря, с центральной базой разделяло 250 верст. Тракторам на этот путь вполне хватало трех суток, если все будет благополучно. Но если… Все грелись у одной печки, сберегая каждый грамм топлива. Здесь даже кустика, пригодного на растопку, не росло…
А начальник транспортников, «горный козел», как он себя окрестил, Поляков, подписав путевые листы и поставив дату «22 ноября», посмотрел поверх очков на трактористов. Только Саня Ушаков выделялся крепкой фигурой. Остальные выглядели хлипковато. А помощник Высотина — начальник цеха мельком скользнул по фамилии в путевке — Киселев вообще впервые шел в дальний рейс. Высотин и Ушаков уже разменяли четвертый десяток, но на Полярном работали только второй сезон. Дорожный ас, в прошлом сам тракторист и вездеходчик, Поляков, хорошо знавший горные трассы, откровенно беспокоился за этих парней. Длинные рейсы ему, Полякову сулили сплошное беспокойство.
В конторке-боксе стояло тепло, от свежестроганых лавок пахло непривычной здесь лесной свежестью. Илья Семенович еще раз пожалел ребят, но, взглянув на их промазученные руки, только и сказал:
— Керосин у Балдина на нуле. Ждет вас, как соловей лета.
Водители встали, широко распахнув двери поляковского отсека, до Ильи Семеновича донеслось глуховатое тарахтенье заведенных тракторных моторов.
…Караван без приключений заканчивал вторые ходовые сутки. Смеркаться начинало уже часу во втором — почти декабрь! Они перекусили в сплошных сумерках, подогрев на примусе нераспечатанные банки мясной тушенки. Видимо, это следовало считать обедом.
— К десяти должны быть у Балдина, — то ли себе, то ли обращаясь к помощнику, предположил Ушаков.
Помощник, поудобнее притулившись в углу кабины, кемарил, а Ушаков внимательно всматривался в след. Если к десяти они доберутся до балдинского участка — получится славно: начинало пометывать, и это ничего хорошего не предвещало. Он шел первым, держась топографических вешек. Вдруг вешки пропали. Тракторист про себя ругнулся, он знал, что вешки подбирают на топливо кочующие здесь оленеводы. Ушаков забеспокоился, подумал, не вылезть ли, посмотреть дорогу. Но в свете фар вдалеке мелькнула очередная вешка. Он успокоился, но тут же уловил некое изменение в привычной шумовой гамме. Несколько секунд хватило, чтобы сообразить: пропал звук высотинского трактора. Выглянув, Ушаков увидел «сотку» метрах в трехстах, радиатором вниз.
— Куда ж он смотрел? — попер в канаву!
Он-то уже представлял, как растянется во весь свой рост на нарах и заснет по-человечески в тепле, поэтому его и рассердила оплошность товарища. Ушаков развернул трактор и пошел обок и чуть поодаль колеи, чтобы зайти к Высотину с тыла.
Слишком резким и характерным был звук, чтобы спутать его с любым другим. Ушаков только и успел толкануть помощника и вылетел из кабины. Трактор, хрустя проваливающимся льдом, оседал на фаркоп.
Они стояли на ломаной ледяной кромке и смотрели на тонущий трактор. Двигатель чихнул, захлебнулся и заглох.
— Шани, — сказал помощник хриплым со сна голосом. — Сани не дадут утопнуть.
Ушаков произнес длинную фразу, цензурная суть которой сводилась к простой истине, что жизнь в самый неподходящий момент полна неожиданностей.
От застрявшего трактора к ним бежали двое.
— Караулить нечего, — хмуро обронил Ушаков, — выход один, допремся до Балдина — слава богу.
Пурга свирепела. Снег с бешеной силой бил в лицо, заставляя смежать веки, мерзли зрачки глаз. Идущие впереди маячили темными, расплывшимися пятнами. Вадим Киселев держался за хлястик полушубка шагавшего перед ним Высотина. Поводырь провалился в снежную рытвину — Вадим выпустил хлястик и упал. Сразу рванулся, но даже руки поднять не смог. Мгновенная слабость растеклась по телу, теплая волна подступила к груди.
Весь белый, над ним склонился Высотин.
— Хана, дя-я Коля, — шепотом крикнул Вадим, — пропал я, все. Идите, загнетесь тут со мной.
Всего минуту назад его поедал холод, а сейчас неведомо как сохранившееся тепло разливалось по всему телу. Оно принесло безразличие, которое перебороло жалость к себе. Лица троих, стоящих над ним, качались, как будто не могли попасть в фокус, плыли и расплывались.
— Дурак!
Он не различил голоса говорящего.
Обессилевшего Киселева волокли, меняясь, проваливаясь в ямах и застревая в сугробах, задыхаясь от морозного воздуха и неистового снега. Сейчас они возвращались к тракторам, потому что только там оставался единственный шанс на спасение. Конечно, и на базе, и в партии у Балдина поймут, что они капитально застряли, а коротать метельное время в тракторах им уже было в обычай. Консервы, мерзлый хлеб и масло у них еще оставались, в одной кабине, время от времени зажигая паяльную лампу, грелись. Спали сменами. Когда на третьи сутки их обнаружил вездеходчик Серега Осокин, своих старых знакомых он не узнал.
Остряк Ушаков пошутил:
— Три куска копченого мяса и один вяленого.
«Вяленое» явно относилось к Киселеву.
Осокинский тяжелый вездеход-тягач завернул в балдинский лагерь случайно — возвращался со своего участка, но Геннадий Кириллович быстро завербовал его на разведку пропавших без вести «соток».
Участковый тракторист Саша Брижак спал в ту ночь спокойно, без снов. Несколько дней подряд его ломал не по годам упорный радикулит, и Балдин ему посоветовал:
— Давай санрейс запросим. Наш «Олешек» копытки отбрасывает — аккумуляторы ни к черту, завтра поздно будет.
— Перебьюсь, — отвечал Саша, — не впервой.
И отворачивался к стенке, чтобы начальник не видел, как от мучительной боли перекашивает лицо. Потом «ридикуль», как фамильярно Брижак именовал свой недуг, начал отпускать. Тракторист весь день торчал под машиной, наматерился, намучился, а к семи заполз в замусоленный спальник. Привыкая к своему здоровому телу, он поворочался с боку на бок и внезапно для себя провалился, заснул.
Разбудил его Кириллыч. Выползая из нагретого мешка, Саша машинально взглянул на часы. Маленькая стрелка ползла к единице. У ярко раскаленной печки сидели — глаза Брижака постепенно привыкали к полутьме, и он узнавал гостей — Ушаков, его помощник, Николай Ильич Высотин и незнакомый парень, — видно, новый высотинский напарник. В трепещущем свете их темные лики казались слишком вытянутыми, иконно-худыми. У незнакомого парня лицо и вовсе запало. Трехдневная, по всей вероятности, щетина делала эти лица исступленными. Протянутые к огню, подрагивали руки. Нечто тревожное чувствовалось в их сосредоточенном молчании. Нет, не так бывает на отдаленном участке, когда прибывает свежий караван, привозит то, что разнообразит и греет скудную на события жизнь геологических отшельников.
— Здорово, хлопцы, — сказал Брижак почти проснувшимся голосом.
Геннадий Кириллович начал что-то объяснять, а Брижак, полуслушая его, соображал. Так, перво-наперво необходимо «обуть» болотник, который, «разувшись», застрял километрах в десяти от лагеря. Без «болотника» у «утопленников» делать нечего. На обувку времени уйдет солидно. Балдин правильно говорит, если промешкать сейчас — к тем тракторам до летечка можно не ходить. Безнадёга, вторчермет. Жалко ребят, припухли капитально.
«Сопляки», — с неожиданным раздражением подумал Брижак.
Но это к слову. Ребята-трактористы должны отоспаться, а мы за это время — восстановить свой «болотник». Это значит, надо сбегать до него, приволочь гусеницу, здесь в лагере ее отремонтировать, отвезти к «болотнику», «обуться», и только уж потом двигать к этому чертову болоту.
— Сколько до него ходу?
— Часа четыре, если нормально, — ответил Осокин.
— Заводись, — попросил Саша.
Когда уже поздней ночью осокинский ГТТ вернулся со злополучной гусеницей, встали все, кто находился на участке. Гусеничный «палец», который следовало выколотить, погнулся и застрял капитально: его колотили все по очереди, даже радистка просилась помочь. На сварку израсходовали последние литры соляра.
В ту же ночь Брижак поехал «обувать» «болотник». Вернулись они часов через пять уже на двух тракторах. По часам — стояло утро.
— Собирайся, мазута, — крикнул Саша. — Поедем к утопленникам.
Полынья затянулась ледком, а метель накрутила неровный сугроб. Высотин ударил ломом, отколовшийся кусок льда ушел в черную воду. Они все, пыхтя, сопя, долго били ломами, пешней, отгребали лед лопатами, пока за кабиной провалившегося трактора образовалась полынья. Ушаков попытался сверху накинуть трос на крюк, но тот был в воде слишком глубоко.
— Придется нырять, — малозначительно сказал он. Помощник зябко поежился.
— Приготовьте смену, — попросил Брижак.
В кабине высотинского трактора лежала смена сухого белья и валенки, которые выделил Балдин.
Саша спустил брючины на валенки, его обвязали веревкой, он взял в руки трос и шагнул к полынье. Свежая вода сыро парила на морозе. Высотин и Ушаков, широко расставив ноги, держали концы веревки.
Брижак по гусенице спустился на гак, по колено уйдя в воду. Он нагнулся, отыскивая крюк, на который следовало накинуть буксирный трос, но в это время его нога соскользнула со станины. Туго натянулся трос, качнулся Высотин и тут же подался назад, но Саша уже уходил в воду. В последнюю минуту он уцепился за кабину, но одежда успела намокнуть и, сразу потяжелев, свинцом налила плечи, тело. Как в детстве, когда страшно, но отступать нельзя, он снова присел в дымящуюся воду, и негнущаяся рука нащупала крюк.
Переодевался в сухое Брижак в коробке из-под угля. Из трех тракторных капотов ему устроили подобие глухой палатки, он на карачках скинул стылые валенки и обледеневшие ватные штаны.
Он не спал третьи сутки. Глаза его набухли и покраснели, как будто он только что долго, безутешно плакал. По щекам и подбородку торчала жесткая щетина. Потрескавшаяся от мороза кожа лупилась.
— Видок, — ухмыльнулся Ушаков. — Сейчас тебе в конторе лучше не показываться: на месячный запой выглядишь.
— Попалась бы мне сейчас конторская контра, — мрачно сказал Саша.
Все они закоптились от факелов, блестели только зубы и белки глаз. Высотинский трактор тарахтел исправно. У края полыньи стояла ушаковская «сотка», покрытая ледяной коркой. Поперек колеи торчали груженые сани. «Утопленник» не лез из воды даже под двойной тягой. Тогда врыли в снег эти сани, поставили «болотник» так, чтобы он наматывал трос на свои гусеницы. Большие двигатели заглушили, работали пусковыми на первой скорости. Трос через сани дернулся и медленно пополз. Трактор поднимался из воды как-то боком, юзом. Боялись за тросы, но должно же на сотню хоть один разок повезти — тросы выдержали.
— Садись, Саня, — сказал Высотин. — Тебе бы поспать чуток.
Брижак влез в кабину. В его голове в который уже раз прокручивалась навязчивая пластинка:
— И снег, и ветер, и птиц ночной полет…
Снова:
— И снег, и ветер, и птиц ночной полет…
Птиц ночной полет или птиц ночных полет? Как правильно? Черные птицы ночи. Резкий звук взмаха… мягкое крыло…
Брижак спал с детской безобидной улыбкой в углу холодной кабины.
…Десятка два разномастных домов — базовый поселок геологов в долине реки Пай-Пудына — повернуты лицом к величественным вершинам массива Рай-Из. Поселок вроде бы и сжат со всех сторон горами, но что-то рождает здесь ощущение неконтролируемого простора. Может быть, потому, что горы невысоки и почти крест-накрест их перерезают речные долины. А может, потому, что погода меняется несколько раз на дню, и это вечное непостоянство создает ощущение движения, расширяет межгорное пространство, и чувствуешь себя вольно.
Здешняя геологоразведка знала времена взлетов и падений, то росла, то сокращала объемы, но здесь разведаны перспективные месторождения полезных руд, редких и благородных металлов, даже золотишко иной раз высверкивало. На базе месторождения камней развивается комплекс стройматериалов — крупнейший на Тюменском Севере. Почин положен…
Геологоразведочная экспедиция почти целеустремленно работает строго на север. Правда, есть у нее объемы буровых и горных работ на «огородах» — так обидно окрестили близлежащие к базе участки. Но все же главные надежды возлагаются не на эти «приусадебные» зоны. Дальние буровые, та же Лаборовская, стоят на побережье Карского моря — триста километров по вездеходному спидометру.
В поселке самый высокий индекс популярности именно у вездеходчиков. Геологи, геофизики делятся на «кланы», водителей же знают все, если не по имени-отчеству, то уж по имени обязательно. И если кто-то произнес «Высотин», «Брижак», «Ильдэркин» — ничего больше добавлять не нужно, поймут сразу, о ком речь. «Звездная» популярность простых работяг не случайна — трудно ведь и представить, что бы делали поисковики без них.
Недалекие вроде времена вьючных лошадок или оленных аргишей безвозвратно прошли, но дороги в горах вряд ли существенно изменились. Есть скачущее по горам и тундровым болотам, отмеченное вешками направление, да кое-где врезается в скальные породы гусеничная колея. Поэтому вездеходы — те железные мускулы разведки, без которых не может держаться ее организм, потому-то и ходят в королях асы здешнего бездорожья.
…Наверное, у каждого водителя найдется экзотическая история наподобие этой. Вот тот же Илья Ильдэркин, на «газоне» которого я еду, с большой приятностью лицезрея окружающие красоты. Бедовал Илья три дня в кабине, пережидая пургу? Бывало. Мчался в метель с Саурея, когда в его кузове лежал умирающий с гнойным аппендицитом? Случалось. Довез тютелька в тютельку. Или вот еще случай…
Броды через реки по трассе здесь нахоженные, безопасные, но только — до первого дождика. Вода моментально поднимается, река взбухает, прозрачнейший, чистейший поток становится взъерошенным и мутным.
После такого августовского ливня на хорошо знакомом переезде через Пай-Пудыну Ильин «газон» сел на скрытый валун, принесенный мутным потоком. Резкий, останавливающий удар, и лавина стремительной воды выдавила лобовое стекло машины. Ильдэркин едва успел выскочить на подножку. Вездеход прочно сидел на камне днищем своей лодки. Илья бросился в бушующую стремительную муть, поток пронес его, как легкий камушек, он ударился, но сумел достать дно и выкарабкался на берег. Бодрым маршем он прошагал до поселка, отыскал трактористов, которые помогли вытащить «газон».
И вот самое интересное — что он начал делать после ледяной купельки? (Ведь и в августе вода в горных речках такая, что зуб на зуб не попадет). Может быть, напился чаю с медком и улегся в теплую постель? Нет — после того как мощная «сотка» приволокла к гаражу бездыханный «газон», Илья (а дни стояли выходные) принялся восстанавливать вездеход, чтобы к понедельнику быть готовым к дальнему рейсу.
В безотказности Ильи я и сам убедился. Дорога на приморский Тальбей, куда мы держали путь, проходит чуть в стороне от стационара гляциологов на озере Хадыта-Юган-Лор. Я хотел взглянуть на работу московских исследователей ледников. В общем-то и сверток был пустяковый — километров с пяток. Но водитель второго караванного вездехода заартачился: на переходе через Хадыту были рыбные места и здесь сделали привал. Илья тоже торчал на берегу с удочкой, но услышал мою просьбу и коротко кинул:
— Поехали.
А дорожка, хотя и недлинная, для водителя оказалась не очень приятной — сплошные булыжные осыпи. Когда Илья заглушил мотор у домиков стационара, я задал ему вопрос, который меня интересовал на протяжении всего этого горного «серпантина»:
— Не хочется плюнуть да поискать что-нибудь поспокойнее?
Илья — красивый черноглазый чуваш, в длиннополом плаще-балахоне, с аккуратной бородкой, больше похожий на ученого, чем на шофера, — взглянул на меня удивленно:
— Да ты что, я дня три в рейсе не побуду — у меня уже душа не на месте. Черт его знает, чего сюда так тянет.
Он очень спокойное впечатление производит — манерами, разговором, всем обликом своим. Вообще у здешних вездеходчиков характеры разные очень, но даже у самого спокойного, степенного непременно обнаружишь бесшабашность, удальство. Но это не пренебрежительное отношение к опасностям, которые здесь повседневны, а врожденное или благоприобретенное (условия!) умение не придавать им значения.
И вот это делает их неуловимо похожими друг на друга, несмотря на разницу в возрасте, национальности, характеры. Трудная горная магистраль ведет свой естественный, подспудный отбор, выбирая тех, кому по характеру она и кто ей по характеру. Сразу напрашивается вопрос о деньгах. Заработки у асов действительно неплохие, но почти рядом, где-нибудь в Харасавэе или у трассовиков Уренгоя, при тех же затратах собственной энергии, можно заработать куда больше.
— В хороший сезон ребята на трубовозах на уренгойской трассе в месяц по тысяче берут запросто, — завожу я провокационный разговор, чтобы увидеть реакцию Ильдэркина.
— Тысячу? — индифферентно переспрашивает Илья. — Мне моих пятисот покуда хватает.
Вообще и здесь, на Полярном, у водителей более тяжелых вездеходов, у трактористов заработки повыше, чем у «газонщика». С его-то классностью и репутацией Илья давно мог перейти на более «выгодную» машину, но вот он уже девятый год не меняет свой ГАЗ-71. Любимая марка. У местных старожилов она считается чуть ли не горным «такси» — не гремит, не грохочет, идет мягко. На этом вездеходе чаще возят людей, чем грузы. Но и это «такси» элегантно ведет себя на горных кручах только в умелых руках. Вот оно как все-то притирается, и живое, и неживое, горная дорога, характер человека и даже марка вездехода.
Когда поздно ночью мы прибыли к буровикам на Тальбей и мне отвели спальное место рядом с храпящим уставшим дизелистом, я поторопился записать в своем блокноте:
«Илья вел машину не просто уверенно и осторожно, но еще и экологически грамотно: лишний раз с колеи в тундру не свернет, лишний след по ягельникам не проложит — на отрезке от Саурейского плато, откуда начинается голимая тундра, это особенно бросилось в глаза. С разными водителями приходилось ездить: иной очень любит проторить новую дорогу по тундре, прет напролом, поэтому и выглядит вездеходно-тракторная ворга безобразно и удручающе — ведь здешняя растительность восстанавливается скупо, десятилетиями. Лихой механизированный наездник ранит ее надолго. А хозяйское чувство Ильи и здесь проглядывает, бережет он и машину, и дорогу, в крайнем случае, когда уже другого выхода нет, идет в объезд расквашенной колеи».
Какой-нибудь ретивый защитник природы наверняка удрученно усмехнется: да, не друг тундре даже самый экологически грамотный вездеходчик, не друг.
Но вот посмотришь, как надергается за рейс водитель, какие порой цирковые пируэты ему приходится выделывать, невольно подумаешь — а так ли уж виноват он в том, что ищет путь полегче? Кто же повинен за эти безобразные ворги и испохабленные ягельники? Начальник экспедиции? — да, он тоже тундре не очень большой друг, силенки у него не те, чтобы на экологию тратиться. Ему бы план вытянуть, пробились бы грузовые караваны, добрались до места люди. Не тот масштаб. А вот товарищ министр геологии, а вкупе с ним министры Газпрома, нефтепрома, углепрома, нефтегазстроя, цветмета — они бы тундре могли помочь. У них для этого и миллионы рублей народных денег есть, и умы высокие, и спецбюро, которые могут внедрить вездеходы на пресловутой воздушной подушке или еще на чем-то очень мягком, не ранящем, тундре не вредящем. Ведь эти министерства перед тундрой в большом долгу, их благосостояние на ее недрах держится.
А то ведь до каких нелепых мыслей докатываешься — транспортная голодовка в экспедиции — это вроде даже и неплохо получается, для тундры-то, все меньше безобразных шрамов останется. Полевые геологи сейчас вьючных лошадок не держат, оленными аргишами не пользуются — не те времена, не та техника, одна надежда у них на тундрового врага — вездеход. И снова дикая ретроградная мысль — пока высоколобые министерские конструкторы свою мягкую подкладку не внедрили, может, лучше Министерству геологии (и их коллегам по тундровому освоению) иметь свои оленно-транспортные совхозы или конобозы? Скоростишки естественно не те, не современные, но ведь речь-то идет о скоростях, с которыми мы разрушаем хрупкую тундровую землю. А то, что рано забылась в экспедициях выносливая лошадка, неприхотливый и верный выручатель разведчика, это уж совсем напрасно. Когда-то писали о ней «незаменимая», да вот заменили…
И небезразлично, конечно, чтобы работали здесь только люди с таким же естественно развитым экологическим чувством, как у Ильи Ильдэркина.
Двести пятьдесят километров (какие скромные расстояния, если мерить асфальтово-шоссейным аршином) мы преодолевали полтора суток. На пути две промежуточные базы — одна, на Немур-Яхе, бесхозная пара вагон-домиков, раскуроченных туристами, другая, у Щучьей, более цивилизованная, с хозяином, отставным шахтером — Юрой. Это не гостиничный комплекс, но здесь тепло, койки с постелями в два этажа, моментами, когда движок чувствует прилив энергии, даже свет. Ну и главное — газовая плита, на которой заваривают сразу ведерный чайник. Стопками уложены старые потрепанные журналы и недавние газеты. Видимо, для специального контраста в одной из газет была подчеркнута красным карандашом статеечка «Сезам» для сибиряков». Аккуратный снимочек благопристойного мобильного жилого комплекса трассово-опорного типа. В статье архитектор из Ленинграда описывал прелести этого «Сезама». Очень бы такой «Сезам» вписался в здешний пейзаж.
— «Сезам», да не для сибиряков, — зло бросил худой хозяин промежуточной базы, экс-шахтер Юра, видимо не особо добродушный по натуре человек.
Но действительно, не слишком ли мы часто и умильно описываем разные прекрасные проекты, но почему-то эти проекты годами остаются листами ватмана и пластмассовыми кубиками-игрушками, в то время как измочаленный водитель «газона» Ильдэркин с благородной внешностью ученого-ядерщика радуется матрасу не первой свежести и печке — «алмаатинке» с ее удивительной способностью раскаляться до температуры, которую может выдержать разве что тренированный папуас?
Несовершенство человеческого быта на Полярном Урале особенно бросается в глаза, потому что природа-сосед — здесь поистине совершенна. Есть в горах с их острыми вершинами-пиками, покато-плавными плато, умиленно уютными долинами и серебряными берегами неугомонно-прозрачных речек нечто такое, что в любой зачерствевшей душе возродит ребенка и поэта. Может, здесь человек становится выше, поднимается — не над собой, в себе. Может, горы рождают гордость? И случайны ли рядом эти два слова — горный и горний? Я бы сказал, что горний дух рождался в горах.
Какие величественные панорамы открываются со здешних перевалов! Мы ехали в солнечно-пасмурный день, и ландшафты с высоты Заячьего, Большого Харбейского, Ланготюганского перевалов выглядели мрачными. И здесь было все: темные реки, текущие внизу, горы по краям долин, настолько тяжелые тучи, что они тащили свои хвосты прямо по земле, а слева чувствовалось солнце, потому что пики в той стороне были освещены и выглядели контрастно по сравнению с этой картиной. Здесь особенно ощущалось, что творец трудился совсем недавно, он был масштабно грубоват, у него просто не дошли руки до мелочной, оскорбляющей его величие отделки, порыв его вдохновения был торжественно-мрачен.
А что за чудо Щучьинский перевал! Конечно, его нужно смотреть не из кабины. «Газон» для такого обзора особенно удобен, между кабиной и кузовом есть вентиляторная решетка, откуда идет тепло. Сидишь на этой теплой крыше, и вся панорама перед тобой. Меж двух островерхих гор, сложенных черными сланцами, затаилось, тревожно посверкивая тяжелым зеркалом своих вод, озеро Щучье — полярноуральский «Байкал», глубочайшее на всем Каменном Поясе. В единственном распадке, где озеро не утыкается в горы, из него вытекает река Щучья, здесь еще не установившаяся, с многочисленными руслами. В противоположной от истока стороне озера — гряды вершин с облачными шапками, которые подкрашены далеким солнцем самыми невообразимыми цветами — от нежно-розового до яшмово-зеленого. Вездеход пробежит по береговой «шоссейке» (берег отменно ровно укатан щучьинской волной), начнет карабкаться вверх, и волшебный мастер приоткроет тебе панораму тех мест, где ты недавно ехал. Но как же она не похожа на то, что ты видел, потому что высокая точка зрения придает всему иной, уже не приземленный облик. Вода озера внизу начнет синеть, маслянисто темнеть, облака над вершинами — на глазах менять свои краски, и могучая горная страна, простирающаяся перед тобой, подскажет тебе, насколько ты слаб и силен.
Вот уже пятнадцать лет я наблюдаю за работой геологов на Полярном Урале. Какой-то потребностью стало непременно, хоть раз в году, побывать в горах. Пятнадцать лет — срок большой, уже и сам стал ветераном этих мест. Геологоразведка за эти годы знала разные периоды, спады, подъемы — боюсь, что черных полос в ее биографии больше. После подъема и энергичного задора конца шестидесятых — начала семидесятых годов, когда сюда пришла целая когорта молодых геологов, начался, на мой взгляд, затяжной спад, по-видимому продолжающийся и сейчас. Пропал энтузиазм, распугали его организационные перетряски. Откровенно на руководителей Полярноуральской геологоразведке везло не особенно: бывали годы, когда дважды менялся весь верхний «эшелон» экспедиции. Новая «метла» естественно приходила со своим «уставом», начинались кадровые встряски и перестановки, умеренный действовал исподволь, дурак рубил сплеча. Можно возненавидеть свое горячо любимое дело, если тебя заставляют два раза в год менять принципы.
Что такое временщик в обличье начальника? Это экономическая чума! Но почему медицина нашла противоядие против страшной напасти, а экономика еще и метода не ищет, как с ней бороться?
Конечно, если бы отыскался в здешних недрах уникум, небывало гигантский рудный бассейн, на который с подобающим вожделением взирало бы заинтересованное министерство, наверное, дело пошло б по-другому. Но беда (беда ли, впрочем?) Полярноуральского региона в том, что он напичкан многими рудами, но залежи не крупные, и брать их можно только в комплексе. А комплекс — он всегда между разными ведомствами, и, горячо ратуя за освоение новых бассейнов, эти ведомства на деле ждут соседа, который и начнет этакое рискованное и не особо при нынешней конъюнктуре выгодное освоение.
Невыгодное для полярноуральцев сравнение — рядом, в Сибири их коллеги нефтегазоразведчики пришли куда позже, а газ и нефть не только индустрию страны кормят, но и внешний баланс позволяют держать устойчиво. А чем могут похвастать рудники? Конечно, щебень и бутовый камень Харпа кое-что весят, но не мелковато ли это для четырех десятилетий поиска?
Может, время еще не приспело?
Приведу мнение на этот счет члена-корреспондента АН СССР М. А. Сергеева, не раз наезжавшего в эти места:
— Уральский экономический район по многим направлениям обеспечивает прогрессивное развитие многих отраслей. В поисках новой сырьевой базы мы прежде всего обращаемся к северу, и здесь роль Полярного Урала однозначно перспективна.
И еще мне запомнилось, как вскинулся Михаил Александрович, когда, беседуя с ним, я произнес: «Тюменский Урал».
— Нет Тюменского Урала, — горячо воскликнул Сергеев, — нет Свердловского Урала, нет Коми Урала! Есть Великорусский Каменный Пояс, единый, Российский!
Прекрасные слова, золотые! Но мне думается, еще не сегодняшние — не только в межведомственные проблемы попал этот край, а еще и в межобластные, хотя стремление к координации существует.
Пока же тот рядовой люд, который работает здесь, с трудом представляет перспективы разведки, поговаривают даже о том, что работы придется сворачивать.
— Не слышали?
Вместе со мной на теплой крышке «газоновского» вентилятора ехал бурильщик Володя, молодой, усатый, круглолицый, упитанный. Его появление в караване было несколько неожиданным — он обнаружился в кузове грузового вездехода среди ящиков с печеньем, взрывчаткой и баяном, который, как мне сообщили, везли на Хала-Тальбей моему однофамильцу — геофизику Омельчуку. Володя богатырски храпел, чем и выдал себя на остановке. Лицо у него было цвета спелой свеклы. Есть строгий и контролируемый приказ начальника геологоразведки — лиц в нетрезвом состоянии на транспорты не брать. Володя как раз и подпадал под этот приказ, но когда еще транспорт пойдет на его приморскую Талоту? Контрабандно ли он проник или понятливый вездеходчик закрыл на время глаза — сказать трудно, но, обнаруженный, Володя начал так деятельно помогать всем, что и разговора о возвращении не возникло. Он удальски забивал слабый трак, переставлял ящики, на остановках заботился о чае и огне и всеми своими действиями являл непреложно, что незаменимые люди существуют.
— Слышал, — ответил я, — но о другом. Перспективки у вас грандиозные — Клондайк!
— Я тоже говорю — места-то благодатные, чего еще искать. Если к нам попадете, омульком угощу, на Байкале такого сроду не пробовали.
Володя в разведке уже десять лет, заядлый охотник и рыболов, работник тоже, по всему видно, разворотливый.
Места за Щучьинском перевалом пошли пооднообразнее, только с одной особенностью, которую я не сразу мог уловить: оказывается, все объяснялось просто: совершенно исчезли деревья. Если до перевала они еще торчали кое-где отдельно и куртинками, то здесь виднелся только стланик, похожий на жесткую рослую траву.
У Володи было желание выговориться, и он мне объяснял, будто репетируя беседу с начальником отдела кадров, почему же он все свои отгулы был, мягко говоря, в нетрезвом состоянии. Интересный получался монолог.
— Большой театр, даже его гастрольная группа у нас сегодня на Полярном не выступает. Правильно? Кобзон задержался на гастролях в Англии. Для художественной самодеятельности нет праздничного повода. Телевизор сигнал ловит не всегда — горки-то ему помеха.
Хорошо, вот я захотел отдохнуть по-благородному. Но государство для меня, одинокого холостяка, благоустроенную квартиру не построило — я понимаю, не все сразу, могу и в общаге во вторую смену поспать.
На буровой я шесть месяцев ни водки, ни прелестных очаровательниц не видел, приехал на отгулы на базу, добрался — и то и другое второго сорта. Или вон на Елецкую съездили — там станция узловая и женщины веселые. Смолоду меня такая жизнь развратила — я ж сюда приехал романтик романтиком, за душой ни хрена и сбоку бантик. Ведь нашей северной экзотической разведке такой бросовый молодняк нужен. Неприхотливый. Степенный человек приедет, а тут ни кола, ни огорода, все только начинается — он тапочки и повернул в материковское обжитье свое. Вот сначала из меня сделали такого неприхотливого, а потом уже и мне трудно с этого круга сойти. Я так вот считаю, на нынешнем этапе освоения Севера государству нужен такой человек, нет, не бич отпетый, а неприхотливый работяга, без претензий — нужен. Давай посчитаем. У нас по экспедиции таких до сотни наберется? Думаю, наберется. А по стране? Сколько таких геологоразведок? Государство в нашу разведку много денег бухает, а ведь еще не ясно, что здесь выйдет на дневную поверхность — дама козырная или шестерка. Сегодня здесь дома с сортирами построим, шоссе, театры, а завтра запустелые города-призраки? Особо основательный человек сюда не полезет, в поле-то. На базе еще куда ни шло. А полезет — семья полетела. Вот мой мастер ― передовой, а разошелся. А за что его жену обвинять? — она его два раза в году, как на побывке, видит. Зачем ей в таком бабьем угнетении прозябать, за какие-то такие мужчины идеалы? Убедил?
— Нет.
— Поработал бы здесь — убедился.
Конечно, Володя меня не убедил. Можно привести много примеров того, как люди работают в таких же условиях, но живут и чище, и честнее, и содержательнее. Впрочем, не знаю, как насчет сотни, но в общем-то действительно встречается здесь немало людей, которые уезжают в «поле», на буровую как в профилакторий, потому что ни водки, ни «Агдама» в «поле» не бывает, прекрасно там работают и радуются, что живут по-человечески. А потом снова на базу — и полетели красненькие.
Но есть в этом монологе серьезное рациональное зерно — как же это из романтика романтиком бросовый неприхотливый молодняк получается? И тем, кто уже сегодня задумывается о будущем этого края щедрых недр и щедрых людей, не стоит ли в первую очередь заботиться именно о тех, кто осваивает и продолжит освоение Севера даже «на нынешнем этапе».
…Здесь и невысокие покатые холмы кажутся величественными. Гигантские волны какого-то огромного застывшего, отвердевшего океана. Видится широко окрест, и везде эта спокойная, внакат идущая земля, туда, к другому океану, к другой стихии — твердь, стремящаяся к пучинам северного океана.
Я решил не рисковать и остаться на Тальбее. Вездеходчики что-то маневрировали, с базы насчет Талоты поступали противоречивые приказания, а здесь стояли и геологи, и буровики, и взрывники, и даже каротажники — полный «букет» нужных людей. С одним из каротажников — Сережей Гнетиевым — свела меня непредсказуемая репортерская судьба. Заехать почти на край света, забраться на кулички к горному черту, чтобы именно здесь и подвел тебя импортный патентованный «Репортер-6». Но на нынешних чертовых куличках всегда найдется специалист «золотые руки», этакий интеллигентного вида, всезнающий технарь-очкарик, которому любая сложная техника — раз плюнуть.
На буровой такой умелец сам и предложил услуги — каротажник Сережа. Повозиться ему пришлось — магнитофон незнакомый, но через несколько часов он мне принес исправную «шестерку». Чтобы не было сомнений, записал на нем интервью с коллегой-водителем каротажной станции Геной. Вопросы были изысканно вежливы: «Геннадий Васильевич, чем вы занимаетесь в данное время? Геннадий Васильевич, чем вообще предпочитают заниматься каротажники?» В ответ раздавался содержательный… храп — Гена отдыхал после ночной смены.
Стало ясно, что Сережа — парень не без юмора. Это он мне рассказал профессиональный анекдот:
— Я оказалась самой красивой среди геологинь, — гордо заметила Баба Яга.
— А я самый смирный из буровиков, — огорченно признался Соловей-разбойник.
— А у меня репутация самой работящей среди каротажников, — обронила Спящая Красавица.
— А меня назначили начальником экспедиции, — поставил точку Иванушка-дурачок.
Не знаю, местного ли это или союзного происхождения анекдот.
Но скоро Сереже стало не до смеха. Два дня назад на базе ушла в декретный отпуск его жена. У них уже есть дочка, совсем еще малышка — папе бы надо быть рядом.
— Гнетиева моя всегда неожиданно рожает: первую прямо в гостинице в Воркуте, меня туда в командировку послали, она за мной увязалась, у нее там родственница, и прямо в гостинице разродилась. На полтора месяца раньше положенного.
Завтра буровики заканчивают здесь скважину, надо начинать каротаж, а подмены у Сережи нет. Сам он в поле уже третий месяц безвыездно.
Сережа сидит в балке, где стоит рация «Полоса», и надрывается:
— Грета-пятнадцать, Грета-пятнадцать (это самое популярное в экспедиции женское имя — позывные всех полевых раций геологоразведки). Примите радиограмму для Савченко. Выезжаю базу семейным обстоятельствам, прошу срочно прислать замену. Гнетиев.
«Полоса» долго трещит, потом раздается слабый голос радистки. Сережа записывает и громко повторяет:
— Обратным рейсом поедет Туйчиков. Договоритесь с ним.
— Ну и шеф, — комментирует Гнетиев, — ни помычать, ни потелиться.
— Грета-пятнадцать, Грета-пятнадцать! — снова надрывает он голосовые связки. — Не дадите подтверждения, выезжаю на базу без разрешения.
«Полоса» отвечает сплошным треском.
— Теперь только до очередного сеанса, в двенадцать ночи, — устало роняет Гнетиев.
Шансы на то, что Туйчиков согласится, ничтожны.
— Пойдем, Гена, — говорит Гнетиев своему водителю — разбитному молодцеватому усачу, — поковыряемся на станции.
У каротажников устоявшаяся репутация бездельников, но их работке не позавидуешь. Работают рывками. Для того чтобы прокаротировать скважину, на что потребуется максимум двое суток, они вынуждены неделями, месяцами сидеть в «поле». А здесь даже такой деятельный парень, как Сережа, не всегда найдет заделье. Ходил бы по здешней трассе регулярный автобус — никаких проблем, приехал, точнехонько определил своей сложной аппаратурой, какие изменения в милливольтах и миллиамперах вносит руда в скважине в естественное электромагнитное поле земли, и поезжай дальше, на следующую скважину, или — коли работы нет — возвращайся на базу. Но при здешнем бездорожье даже такая приблизительно рациональная схема не получается. Может быть, авиация могла бы выручить каротажников!
Но здесь летных дней в году недели на две не наберется. Утром туман настолько густ, что с трудом различаешь абрис ближайшего, метрах в пяти, балка, наклонный силуэт буровой вышки прорисовывается лишь изредка — видимо, ветер пошевелил густую массу. К полудню начинаешь понимать, что никакой это не туман, а просто облака опустились на землю. Какие уж тут летные дни?
Жить в них, по-моему, не особо интересно. Может быть, только на первых порах, но потом эта красивая, размывающая предметы, волшебная, но сырая морось начинает угнетать. Но жизнь в облаке продолжается. Вращается она, как и положено, около кухни. Здешний котлопункт по-ресторанному именуют «У Вани». Заправляет в нем знаменитый в этих местах кашевар, пожилой, но резвый мужичок Ваня Сарахман. Так его и зовут Ваней, несмотря на то, что он уже начал подсчитывать годки до пенсии.
— Ха! — воскликнул он, увидев меня. — А я твои очерки читаю, думаю, тот ли это парень, который у нас на Байдарате был?
— Как же, как же! Знатная там банька была.
— В палатке-то? У нас сейчас настоящая, с полком.
— Зато уж там, в палатке-то, с камнями. Распарился, выполз наружу, красный как рак, и — в речку. И только пар идет. Вода ледяная, а минут пять ее и не чувствуешь.
— Стоящее дело, — соглашается, но без энтузиазма, Сарахман. Он больше предпочитает все же какой-никакой комфорт.
— Вот я на Байдарате-то хлеб еще в бочке пек. Кирпичики туда выложишь, глинкой обмажешь и кочегаришь. А тут уже полное обеспечение — газ, формочки, хлеб фирменный.
Но сегодня у Вани меню королевское: свежесоленый голец, молодой тушеный зайчишко (его караванные охотники подвезли), жареный хариус (рыбой также поделились ребята из каравана) и кисель из черники. Но не надо обольщаться: такие меню — увы! — не каждый день. При всем своем искусстве Ване чаще приходится мороковать, как из всяких консервных банок сварить что-нибудь домашнее, а не казенные щи.
— Хочешь тест на сообразительность? — спрашивает он. — Может ли гриб вырасти выше леса?
Мое затягивающееся молчание доставляет ему удовольствие.
— Может. Если лес карликовый. — Он ликующе смотрит на меня. — Нынче гриб пер как сумасшедший. Я своих кормил до отвала — и пожаришь, и супишко сваришь, и солененьких подашь, и маринованных. С утра под горку прогулялся — и полный стол удовольствий.
— Буровичок любит боровичок! — поддакивает кто-то из сидящих за столом.
У Сарахмана, как и у Гнетиева, сложная семейная проблема: выходит замуж дочка. Ваня волнуется, ждет приезда Петрушина, начальника Центральной партии. Разрешит ли он отлучку недели на две: отсюда на Большую землю дорога дальняя, гулянки дня на три, только и можно при нынешних транспортных пробках недели за две обернуться. Но на кого он оставит свою кормокухню? Нет, не отпустит Петрушин.
Ваня истово месит тесто для хлеба впрок, сидит допоздна, пока поспевают булки, потому что форм у него всего восемь, а если перемножить две недели на десять буровиков да хотя б по полбулки в день, и то почти около сотни нужно выпечь.
— Я и с парнем договорился, он тут без меня чего-другого постряпает, — переживает будущий тесть.
Неужели строгий товарищ Петрушин не войдет в положение?
На буровой в утреннюю смену управляется Григорий Борисович Архипенков — легендарный человек среди здешних буровиков, казацкой породы, фронтовик и покоритель Берлина, кавалер боевых и трудовых орденов, нелегкой судьбы человек, ветеран здешних мест. Не без грехов человек, но только не на работе, молодцеват, подтянут, и галстучек бы надел, если б буровой раствор не шваркал так широко: все у него в руках мелькает.
— Сейчас техника — мед, — отвлекается он ненадолго, — гидравлическая подача, алмазные коронки. А на дробовом бурении как было — пластом после смены лежишь. Двигатель на нефти, зимой эта нефтянюка замерзает. Кидаешь в ведро горячую болванку, тогда она пожидчала.
— Сейчас скучная у нас работа, — говорит Архипенков, — ты пока, Анатолий, иди посиди, а как начнем подъем, я тебе кликну.
— Как кликнете?
— Я тебе лампочкой подмигну, три раза. Поселку мы свет даем.
Я отправился на рацию и попал, кажется, как раз вовремя. «Полосу» занимал Гнетиев, его вызывала база. В эфире сумятица.
Сквозь треск пронеслось слово «поздравляем…»
Сережа недоуменно пожал плечами. И вдруг раздался близкий явственный голос радиста, видимо талотинского:
― Слушай, Серега, у тебя дочка. База тебя поздравляет.
― Спасибо, — машинально проронил он. И добавил: — Проздравили.
— Слушай дальше, Серега, — кричал талотинский радист. — Родилась только что, вес три шестьсот, рост нормальный — пятьдесят с сантиметрами, плохо слышно. Принимала врачиха прямо на дому, просят не беспокоиться.
— А кто же нянчиться будет?
Эта реплика, наверное, до Талоты не дошла.
— Давай, Серега, счастливо, с тебя магарыч, по звезде за каждое слово.
Год грибной — девки рождаются, — вставил Гена-усач.
— Правда, что ли? — удивился Гнетиев. — У меня ж и первая в грибной год родилась.
— Опасайся грибных годов, Серега!
Три раза мигнул свет, это звал на буровую Архипенков. Буровая у рудников выглядит, как будто ставили ее отъявленные неумехи. Но этот наклон не от неуклюжести: перспективный пласт бурится в «крест простирания».
Архипенковский помбур Ваня с аскетичным лицом католического проповедника ловко управлялся с элеватором, свечами-штангами.
— Подай-ка девочку, — попросил бурильщик.
Иван подал муфту, которая на местном жаргоне именуется «девочкой», потому что в замке для соединения свечей имеется, понятно, и «мальчик».
Григорий Борисович открутил коронку с блестящей ленточкой мелких алмазов, стальной стаканчик кернорвателя, рвущего самую крепкую горную породу специальными кольцами внутри, и начал выбивать в деревянный лоток черноватые с блестящими прожилками столбики глубинной породы. Иван их тут же промывал и укладывал строго по порядочку в ящик. И эти аккуратные столбики керна, разложенные по отсекам, — и есть то, ради чего тарахтит дизель «Алтаец», ради чего здесь ветеран Архипенков и его молодой помбур Ваня, и кашевар Сарахман, и расстроенный папа Гнетиев.
Если уж геологическую экспедицию называют разведкой, то этот керн — тот самый позарез нужный разведчикам «язык», чтобы узнать всю правду о дислокации вражеских войск, то бишь — рудных залежей.
— Видно что-нибудь стоящее?
— Я ж не геолог, — развел руками Архипенков, — но вон там в интервале 97-106 образцы, кажется, с халькопиритом. Наверное, руду подсекли.
Интонация старого буровика не выдавала ни радости, ни восторга. За четвертушку-то века ко всяким находкам попривыкнешь.
Небо вызвездило, кажется, мне фартило завтра с утра попасть еще в одну нужную бригаду — к взрывникам. Их бригадир Миша Шестаков так и предупреждал:
— Приходи, мы там под горкой работаем, если, конечно, тумана не будет.
У геологов на туман — это романтическое явление природы — специфическая точка зрения — ведь по всем рекомендациям инженеров по ТБ и в маршрут не выйдешь, и на горные выработки не пойдешь.
Открытость гор обманчива. Я поднялся на вершину крупного холма и в растерянности остановился. Вроде все насквозь просматривалось, но взрывников «под горкой» не виделось. Только лай собаки, которую я уже знал, горняки за ее шаткий характер ласково кличут Шлюхой, вывел меня на место их работы. Незаметная сверху складка местности «прятала» бригаду.
Основную канаву они взорвали еще позавчера, но она быстро наполнилась грунтовой водой, следовало сделать водоспуск и подравнять дно. Тем, первым взрывом, подсекли мраморный прожил и руду с вкраплениями свинца, что геологи в этих местах встречали впервые. Канавой № 118 они заинтересовались и теперь теребили Мишиных людей.
Крепкие ребята эти горняки. В достопамятные времена таких только в гвардейские кавалергарды брали. Все как на подбор кости широкой, силушки молодецкой, а натуры, по всему видно, основательной. Сам Шестаков в своей плащ-палатке петровским преображением выглядит.
Казалось бы, чего проще, аммонит все за тебя сделает, для взрывчатки любая породка — находка. Но чтобы этот взрыв прозвучал — попотеть нужно. Вон рядком лежат их ювелирные инструментики: забурник — весом в пуд, кувалда и того больше. Поработать с «сердечком» — есть такая лопата спецконструкции — для нетренированного можно десяток-другой минут.
Но вот, кажется, все готово, и Михаил, широко ступая, как фронтовой связист тянет за собой катушку с мотком проволоки — полкилометра подводящих проводов. Техника безопасности ближе чем на полкилометра не разрешает приближаться к месту взрыва.
Запищала в его руках взрывмашинка, Михаил крикнул:
― Внимание, воздух!
Отсюда звук взрыва слышится слабо, только видно, как там внизу поднялся столб земляной пыли и летят камни. Но опытному взрывнику все понятно:
— Отлично.
Вот после взрыва в ход пошли лопаты-«сердечки» и лопаты-«ложки», ломы, кувалды. У горняков свои понятия о ювелирной работе.
Когда канаву выскоблили, а от спин работяг уже шел парок, бригадир крикнул: Шабаш, обедаем.
Лагерь их недалеко отсюда, километров четырех не наберется, но обед они носят с собой. За денек и так достается походить.
В эмалированном ведре разогрели плов по-полевому (тушенка с рисом), дневальный проворно сбегал к ближайшему ручью, набрал чайник. В здешней тундре дерева нет совсем, даже карликовое не растет, стланик горит хорошо, но его мало, поэтому чайник грели на пакетах с бракованным отсыревшим аммонитом — для костерка он еще годился вполне. Правда, у чая ощущался странноватый припах.
— Так положено, — пошутил один из взрывничков с обликом рыжего викинга, — чай цейлонский, чай грузинский, чай с аммонитом.
Почаевничав, мы уселись с Михаилом на ящике из-под аммонита.
Вид у Шестакова был уверенный и в то же время удрученный:
Скоро нам и этой каши не есть, на сухомятку перейдем.
— Повариху умыкнули?
— Да нет, — Шестаков кивнул на парня, который особым сложением не выделялся, — Юра уходит, а его жена у нас кухарничала.
― Просили их остаться, достукаться до снега, да сезон такой — самому впору портянки собирать, — Михаил удрученно махнул рукой. — Перед началом-тообещали: перспективный объект номер один, горы взрывчатки дадим горы свернуть, а сейчас — в день по чайной ложке, то тонну, то центнер, на два часа работы. Ни плана, ни заработка. Присылали аммонит даже вертолетом, половина — гнилого. Подумать только: сюда вертолет-то с каким трудом пробивается, а все одно что пустой воздух вез — аммонит для костерка. Разве ж это работа? А сами видели — мерзлота, плывуны, взрывчатки много надо. Сидишь у рации, кукуешь. Оттуда: будет, будет… А где оно, это «будет»? Решились уж совсем всей бригадой уходить пешком на базу: пронять этих будушников, но они опять какой-то хилой тонной нам рот заткнули, а сезон кончается. Ведь вчера уже снежок для пробы пролетал, значит, сейчас не задержится, он у нас быстрый.
— Упущенный сезон?
Шестаков хмыкнул:
— Странный вы. Мы ж разве сезоны упускаем, мы же жизнь упускаем! Гордые здесь места. Но — жена, то да се, вернулся на родину, все полярки потерял, восемь штук. Но а там невмоготу — сюда тянет, как намагниченного. Приехал-то с новой надежой, а встретился со старыми порядками. Не полярки мы теряем, не сезоны — интерес в жизни.
Мы сидели у канавы № 118, которая (чем геологический бог не шутит) может стать родоначальницей нового месторождения. А разговор с Михаилом Шестаковым, быть может первооткрывателем этого месторождения, получался очень минорным.
Да, тот сезон не задавался, об этом мне говорили и водители, и геофизики, и терявшие месяца на оргпростои буровики, жаловался на ремонтников сам начальник экспедиции. А ведь лето в этих горах коротко.
Но только ли этот сезон не задавался? Задается ли вообще стратегия освоения этого сложного региона? Не рассыпается ли пока на ведомственные части единый заполярный Каменный Пояс? И не приспичит ли чуть позже с большими потерями делать то, что умно и последовательно можно делать сейчас? — ведь это полярный тыл опорного района нашей державы — Урала?!
Преступно зачеркивать то, что здесь сделано. Вспомню ребят, с которыми сводят встречи на этих нелегких дорогах: простых и сложных, грешных и мужественных, бесшабашных и растерянных — каким гимном воспеть их дело? Но как сделать так, чтобы их гордый интерес к этому делу не пропадал, а возрождал и поднимал их души?
Север с большой буквы
Очерки
Здесь облака спускаются на землю
В бухгалтерии Полярно-Уральской геологоразведочной экспедиции я отыскал любопытный, пятилетней давности документ. Хотел сказать — необычный, но он как раз самый что ни на есть обычный. «Объяснительная записка к путевому листу № 327». Корявые неспешные буквы, рабочий, деловой стиль.
«30 ноября, 1, 2, 3 декабря. Занимались отдалбливанием тракторов на Чертовом болоте. Подъем их. Для чего потребовалось 54 часа. 4, 5, 6 декабря. Занимались профилактикой тракторов. Прогрев двигателей паяльными лампами и замена масла. Прогрев всей трансмиссии и ходовой части с заменой смазки. Пуск в работу тракторов. Всего затрачено на техобслуживание 48 часов. Ушаков». Вверху виза начальника Геологоразведки: «Оплатить».
Суховатый народ бухгалтеры, они оплачивают не мужество, а работу…
Представим себе экспедиционную рацию — тесноватый пенальчик, заставленный аппаратурой. Вчерашняя метель занесла барак по крышу, поэтому в комнатке полутемно, желтый свет маленькой лампочки слаб, выморочен. Голос раздраженного непрохождением радиста профессионально бубнящ:
— Всем — я база! Кто есть на связи — вызывайте базу! Может быть, пробьетесь. Зовите базу, зовите базу. Прием.
Пауза, заполненная радиошумами, потрескивание рации.
Лаборовая не откликалась. На тамошней старенькой походной радиостанции «Олень» сели аккумуляторы. Подзарядить их было нечем. Последняя радиограмма, которую на последнем издыхании смог принять «Олень», была подписана начальником транспортного цеха Поляковым: «Направлению вам ушел тракторный поезд. Два трактора. Ушаков, Высотин. Груз — дизельное топливо, уголь, запчасти».
В Лаборовой кончался уголь, остатки солярки слабо булькали на донышке цистерны. Начальник геологической партии Балдин приказал всем переселиться в один балок. Топлива по подсчетам еще хватало дня на три, а если потянуть, можно продержаться и все пять. Лаборовский участок, от которого рукой подать до Карского моря, с центральной базой разделяло 250 верст. Тракторам на этот путь вполне хватало трех суток, если все будет благополучно. Но если… Все грелись у одной печки, сберегая каждый грамм топлива. Здесь даже кустика, пригодного на растопку, не росло…
А начальник транспортников, «горный козел», как он себя окрестил, Поляков, подписав путевые листы и поставив дату «22 ноября», посмотрел поверх очков на трактористов. Только Саня Ушаков выделялся крепкой фигурой. Остальные выглядели хлипковато. А помощник Высотина — начальник цеха мельком скользнул по фамилии в путевке — Киселев вообще впервые шел в дальний рейс. Высотин и Ушаков уже разменяли четвертый десяток, но на Полярном работали только второй сезон. Дорожный ас, в прошлом сам тракторист и вездеходчик, Поляков, хорошо знавший горные трассы, откровенно беспокоился за этих парней. Длинные рейсы ему, Полякову сулили сплошное беспокойство.
В конторке-боксе стояло тепло, от свежестроганых лавок пахло непривычной здесь лесной свежестью. Илья Семенович еще раз пожалел ребят, но, взглянув на их промазученные руки, только и сказал:
— Керосин у Балдина на нуле. Ждет вас, как соловей лета.
Водители встали, широко распахнув двери поляковского отсека, до Ильи Семеновича донеслось глуховатое тарахтенье заведенных тракторных моторов.
…Караван без приключений заканчивал вторые ходовые сутки. Смеркаться начинало уже часу во втором — почти декабрь! Они перекусили в сплошных сумерках, подогрев на примусе нераспечатанные банки мясной тушенки. Видимо, это следовало считать обедом.
— К десяти должны быть у Балдина, — то ли себе, то ли обращаясь к помощнику, предположил Ушаков.
Помощник, поудобнее притулившись в углу кабины, кемарил, а Ушаков внимательно всматривался в след. Если к десяти они доберутся до балдинского участка — получится славно: начинало пометывать, и это ничего хорошего не предвещало. Он шел первым, держась топографических вешек. Вдруг вешки пропали. Тракторист про себя ругнулся, он знал, что вешки подбирают на топливо кочующие здесь оленеводы. Ушаков забеспокоился, подумал, не вылезть ли, посмотреть дорогу. Но в свете фар вдалеке мелькнула очередная вешка. Он успокоился, но тут же уловил некое изменение в привычной шумовой гамме. Несколько секунд хватило, чтобы сообразить: пропал звук высотинского трактора. Выглянув, Ушаков увидел «сотку» метрах в трехстах, радиатором вниз.
— Куда ж он смотрел? — попер в канаву!
Он-то уже представлял, как растянется во весь свой рост на нарах и заснет по-человечески в тепле, поэтому его и рассердила оплошность товарища. Ушаков развернул трактор и пошел обок и чуть поодаль колеи, чтобы зайти к Высотину с тыла.
Слишком резким и характерным был звук, чтобы спутать его с любым другим. Ушаков только и успел толкануть помощника и вылетел из кабины. Трактор, хрустя проваливающимся льдом, оседал на фаркоп.
Они стояли на ломаной ледяной кромке и смотрели на тонущий трактор. Двигатель чихнул, захлебнулся и заглох.
— Шани, — сказал помощник хриплым со сна голосом. — Сани не дадут утопнуть.
Ушаков произнес длинную фразу, цензурная суть которой сводилась к простой истине, что жизнь в самый неподходящий момент полна неожиданностей.
От застрявшего трактора к ним бежали двое.
— Караулить нечего, — хмуро обронил Ушаков, — выход один, допремся до Балдина — слава богу.
Пурга свирепела. Снег с бешеной силой бил в лицо, заставляя смежать веки, мерзли зрачки глаз. Идущие впереди маячили темными, расплывшимися пятнами. Вадим Киселев держался за хлястик полушубка шагавшего перед ним Высотина. Поводырь провалился в снежную рытвину — Вадим выпустил хлястик и упал. Сразу рванулся, но даже руки поднять не смог. Мгновенная слабость растеклась по телу, теплая волна подступила к груди.
Весь белый, над ним склонился Высотин.
— Хана, дя-я Коля, — шепотом крикнул Вадим, — пропал я, все. Идите, загнетесь тут со мной.
Всего минуту назад его поедал холод, а сейчас неведомо как сохранившееся тепло разливалось по всему телу. Оно принесло безразличие, которое перебороло жалость к себе. Лица троих, стоящих над ним, качались, как будто не могли попасть в фокус, плыли и расплывались.
— Дурак!
Он не различил голоса говорящего.
Обессилевшего Киселева волокли, меняясь, проваливаясь в ямах и застревая в сугробах, задыхаясь от морозного воздуха и неистового снега. Сейчас они возвращались к тракторам, потому что только там оставался единственный шанс на спасение. Конечно, и на базе, и в партии у Балдина поймут, что они капитально застряли, а коротать метельное время в тракторах им уже было в обычай. Консервы, мерзлый хлеб и масло у них еще оставались, в одной кабине, время от времени зажигая паяльную лампу, грелись. Спали сменами. Когда на третьи сутки их обнаружил вездеходчик Серега Осокин, своих старых знакомых он не узнал.
Остряк Ушаков пошутил:
— Три куска копченого мяса и один вяленого.
«Вяленое» явно относилось к Киселеву.
Осокинский тяжелый вездеход-тягач завернул в балдинский лагерь случайно — возвращался со своего участка, но Геннадий Кириллович быстро завербовал его на разведку пропавших без вести «соток».
Участковый тракторист Саша Брижак спал в ту ночь спокойно, без снов. Несколько дней подряд его ломал не по годам упорный радикулит, и Балдин ему посоветовал:
— Давай санрейс запросим. Наш «Олешек» копытки отбрасывает — аккумуляторы ни к черту, завтра поздно будет.
— Перебьюсь, — отвечал Саша, — не впервой.
И отворачивался к стенке, чтобы начальник не видел, как от мучительной боли перекашивает лицо. Потом «ридикуль», как фамильярно Брижак именовал свой недуг, начал отпускать. Тракторист весь день торчал под машиной, наматерился, намучился, а к семи заполз в замусоленный спальник. Привыкая к своему здоровому телу, он поворочался с боку на бок и внезапно для себя провалился, заснул.
Разбудил его Кириллыч. Выползая из нагретого мешка, Саша машинально взглянул на часы. Маленькая стрелка ползла к единице. У ярко раскаленной печки сидели — глаза Брижака постепенно привыкали к полутьме, и он узнавал гостей — Ушаков, его помощник, Николай Ильич Высотин и незнакомый парень, — видно, новый высотинский напарник. В трепещущем свете их темные лики казались слишком вытянутыми, иконно-худыми. У незнакомого парня лицо и вовсе запало. Трехдневная, по всей вероятности, щетина делала эти лица исступленными. Протянутые к огню, подрагивали руки. Нечто тревожное чувствовалось в их сосредоточенном молчании. Нет, не так бывает на отдаленном участке, когда прибывает свежий караван, привозит то, что разнообразит и греет скудную на события жизнь геологических отшельников.
— Здорово, хлопцы, — сказал Брижак почти проснувшимся голосом.
Геннадий Кириллович начал что-то объяснять, а Брижак, полуслушая его, соображал. Так, перво-наперво необходимо «обуть» болотник, который, «разувшись», застрял километрах в десяти от лагеря. Без «болотника» у «утопленников» делать нечего. На обувку времени уйдет солидно. Балдин правильно говорит, если промешкать сейчас — к тем тракторам до летечка можно не ходить. Безнадёга, вторчермет. Жалко ребят, припухли капитально.
«Сопляки», — с неожиданным раздражением подумал Брижак.
Но это к слову. Ребята-трактористы должны отоспаться, а мы за это время — восстановить свой «болотник». Это значит, надо сбегать до него, приволочь гусеницу, здесь в лагере ее отремонтировать, отвезти к «болотнику», «обуться», и только уж потом двигать к этому чертову болоту.
— Сколько до него ходу?
— Часа четыре, если нормально, — ответил Осокин.
— Заводись, — попросил Саша.
Когда уже поздней ночью осокинский ГТТ вернулся со злополучной гусеницей, встали все, кто находился на участке. Гусеничный «палец», который следовало выколотить, погнулся и застрял капитально: его колотили все по очереди, даже радистка просилась помочь. На сварку израсходовали последние литры соляра.
В ту же ночь Брижак поехал «обувать» «болотник». Вернулись они часов через пять уже на двух тракторах. По часам — стояло утро.
— Собирайся, мазута, — крикнул Саша. — Поедем к утопленникам.
Полынья затянулась ледком, а метель накрутила неровный сугроб. Высотин ударил ломом, отколовшийся кусок льда ушел в черную воду. Они все, пыхтя, сопя, долго били ломами, пешней, отгребали лед лопатами, пока за кабиной провалившегося трактора образовалась полынья. Ушаков попытался сверху накинуть трос на крюк, но тот был в воде слишком глубоко.
— Придется нырять, — малозначительно сказал он. Помощник зябко поежился.
— Приготовьте смену, — попросил Брижак.
В кабине высотинского трактора лежала смена сухого белья и валенки, которые выделил Балдин.
Саша спустил брючины на валенки, его обвязали веревкой, он взял в руки трос и шагнул к полынье. Свежая вода сыро парила на морозе. Высотин и Ушаков, широко расставив ноги, держали концы веревки.
Брижак по гусенице спустился на гак, по колено уйдя в воду. Он нагнулся, отыскивая крюк, на который следовало накинуть буксирный трос, но в это время его нога соскользнула со станины. Туго натянулся трос, качнулся Высотин и тут же подался назад, но Саша уже уходил в воду. В последнюю минуту он уцепился за кабину, но одежда успела намокнуть и, сразу потяжелев, свинцом налила плечи, тело. Как в детстве, когда страшно, но отступать нельзя, он снова присел в дымящуюся воду, и негнущаяся рука нащупала крюк.
Переодевался в сухое Брижак в коробке из-под угля. Из трех тракторных капотов ему устроили подобие глухой палатки, он на карачках скинул стылые валенки и обледеневшие ватные штаны.
Он не спал третьи сутки. Глаза его набухли и покраснели, как будто он только что долго, безутешно плакал. По щекам и подбородку торчала жесткая щетина. Потрескавшаяся от мороза кожа лупилась.
— Видок, — ухмыльнулся Ушаков. — Сейчас тебе в конторе лучше не показываться: на месячный запой выглядишь.
— Попалась бы мне сейчас конторская контра, — мрачно сказал Саша.
Все они закоптились от факелов, блестели только зубы и белки глаз. Высотинский трактор тарахтел исправно. У края полыньи стояла ушаковская «сотка», покрытая ледяной коркой. Поперек колеи торчали груженые сани. «Утопленник» не лез из воды даже под двойной тягой. Тогда врыли в снег эти сани, поставили «болотник» так, чтобы он наматывал трос на свои гусеницы. Большие двигатели заглушили, работали пусковыми на первой скорости. Трос через сани дернулся и медленно пополз. Трактор поднимался из воды как-то боком, юзом. Боялись за тросы, но должно же на сотню хоть один разок повезти — тросы выдержали.
— Садись, Саня, — сказал Высотин. — Тебе бы поспать чуток.
Брижак влез в кабину. В его голове в который уже раз прокручивалась навязчивая пластинка:
— И снег, и ветер, и птиц ночной полет…
Снова:
— И снег, и ветер, и птиц ночной полет…
Птиц ночной полет или птиц ночных полет? Как правильно? Черные птицы ночи. Резкий звук взмаха… мягкое крыло…
Брижак спал с детской безобидной улыбкой в углу холодной кабины.
…Десятка два разномастных домов — базовый поселок геологов в долине реки Пай-Пудына — повернуты лицом к величественным вершинам массива Рай-Из. Поселок вроде бы и сжат со всех сторон горами, но что-то рождает здесь ощущение неконтролируемого простора. Может быть, потому, что горы невысоки и почти крест-накрест их перерезают речные долины. А может, потому, что погода меняется несколько раз на дню, и это вечное непостоянство создает ощущение движения, расширяет межгорное пространство, и чувствуешь себя вольно.
Здешняя геологоразведка знала времена взлетов и падений, то росла, то сокращала объемы, но здесь разведаны перспективные месторождения полезных руд, редких и благородных металлов, даже золотишко иной раз высверкивало. На базе месторождения камней развивается комплекс стройматериалов — крупнейший на Тюменском Севере. Почин положен…
Геологоразведочная экспедиция почти целеустремленно работает строго на север. Правда, есть у нее объемы буровых и горных работ на «огородах» — так обидно окрестили близлежащие к базе участки. Но все же главные надежды возлагаются не на эти «приусадебные» зоны. Дальние буровые, та же Лаборовская, стоят на побережье Карского моря — триста километров по вездеходному спидометру.
В поселке самый высокий индекс популярности именно у вездеходчиков. Геологи, геофизики делятся на «кланы», водителей же знают все, если не по имени-отчеству, то уж по имени обязательно. И если кто-то произнес «Высотин», «Брижак», «Ильдэркин» — ничего больше добавлять не нужно, поймут сразу, о ком речь. «Звездная» популярность простых работяг не случайна — трудно ведь и представить, что бы делали поисковики без них.
Недалекие вроде времена вьючных лошадок или оленных аргишей безвозвратно прошли, но дороги в горах вряд ли существенно изменились. Есть скачущее по горам и тундровым болотам, отмеченное вешками направление, да кое-где врезается в скальные породы гусеничная колея. Поэтому вездеходы — те железные мускулы разведки, без которых не может держаться ее организм, потому-то и ходят в королях асы здешнего бездорожья.
…Наверное, у каждого водителя найдется экзотическая история наподобие этой. Вот тот же Илья Ильдэркин, на «газоне» которого я еду, с большой приятностью лицезрея окружающие красоты. Бедовал Илья три дня в кабине, пережидая пургу? Бывало. Мчался в метель с Саурея, когда в его кузове лежал умирающий с гнойным аппендицитом? Случалось. Довез тютелька в тютельку. Или вот еще случай…
Броды через реки по трассе здесь нахоженные, безопасные, но только — до первого дождика. Вода моментально поднимается, река взбухает, прозрачнейший, чистейший поток становится взъерошенным и мутным.
После такого августовского ливня на хорошо знакомом переезде через Пай-Пудыну Ильин «газон» сел на скрытый валун, принесенный мутным потоком. Резкий, останавливающий удар, и лавина стремительной воды выдавила лобовое стекло машины. Ильдэркин едва успел выскочить на подножку. Вездеход прочно сидел на камне днищем своей лодки. Илья бросился в бушующую стремительную муть, поток пронес его, как легкий камушек, он ударился, но сумел достать дно и выкарабкался на берег. Бодрым маршем он прошагал до поселка, отыскал трактористов, которые помогли вытащить «газон».
И вот самое интересное — что он начал делать после ледяной купельки? (Ведь и в августе вода в горных речках такая, что зуб на зуб не попадет). Может быть, напился чаю с медком и улегся в теплую постель? Нет — после того как мощная «сотка» приволокла к гаражу бездыханный «газон», Илья (а дни стояли выходные) принялся восстанавливать вездеход, чтобы к понедельнику быть готовым к дальнему рейсу.
В безотказности Ильи я и сам убедился. Дорога на приморский Тальбей, куда мы держали путь, проходит чуть в стороне от стационара гляциологов на озере Хадыта-Юган-Лор. Я хотел взглянуть на работу московских исследователей ледников. В общем-то и сверток был пустяковый — километров с пяток. Но водитель второго караванного вездехода заартачился: на переходе через Хадыту были рыбные места и здесь сделали привал. Илья тоже торчал на берегу с удочкой, но услышал мою просьбу и коротко кинул:
— Поехали.
А дорожка, хотя и недлинная, для водителя оказалась не очень приятной — сплошные булыжные осыпи. Когда Илья заглушил мотор у домиков стационара, я задал ему вопрос, который меня интересовал на протяжении всего этого горного «серпантина»:
— Не хочется плюнуть да поискать что-нибудь поспокойнее?
Илья — красивый черноглазый чуваш, в длиннополом плаще-балахоне, с аккуратной бородкой, больше похожий на ученого, чем на шофера, — взглянул на меня удивленно:
— Да ты что, я дня три в рейсе не побуду — у меня уже душа не на месте. Черт его знает, чего сюда так тянет.
Он очень спокойное впечатление производит — манерами, разговором, всем обликом своим. Вообще у здешних вездеходчиков характеры разные очень, но даже у самого спокойного, степенного непременно обнаружишь бесшабашность, удальство. Но это не пренебрежительное отношение к опасностям, которые здесь повседневны, а врожденное или благоприобретенное (условия!) умение не придавать им значения.
И вот это делает их неуловимо похожими друг на друга, несмотря на разницу в возрасте, национальности, характеры. Трудная горная магистраль ведет свой естественный, подспудный отбор, выбирая тех, кому по характеру она и кто ей по характеру. Сразу напрашивается вопрос о деньгах. Заработки у асов действительно неплохие, но почти рядом, где-нибудь в Харасавэе или у трассовиков Уренгоя, при тех же затратах собственной энергии, можно заработать куда больше.
— В хороший сезон ребята на трубовозах на уренгойской трассе в месяц по тысяче берут запросто, — завожу я провокационный разговор, чтобы увидеть реакцию Ильдэркина.
— Тысячу? — индифферентно переспрашивает Илья. — Мне моих пятисот покуда хватает.
Вообще и здесь, на Полярном, у водителей более тяжелых вездеходов, у трактористов заработки повыше, чем у «газонщика». С его-то классностью и репутацией Илья давно мог перейти на более «выгодную» машину, но вот он уже девятый год не меняет свой ГАЗ-71. Любимая марка. У местных старожилов она считается чуть ли не горным «такси» — не гремит, не грохочет, идет мягко. На этом вездеходе чаще возят людей, чем грузы. Но и это «такси» элегантно ведет себя на горных кручах только в умелых руках. Вот оно как все-то притирается, и живое, и неживое, горная дорога, характер человека и даже марка вездехода.
Когда поздно ночью мы прибыли к буровикам на Тальбей и мне отвели спальное место рядом с храпящим уставшим дизелистом, я поторопился записать в своем блокноте:
«Илья вел машину не просто уверенно и осторожно, но еще и экологически грамотно: лишний раз с колеи в тундру не свернет, лишний след по ягельникам не проложит — на отрезке от Саурейского плато, откуда начинается голимая тундра, это особенно бросилось в глаза. С разными водителями приходилось ездить: иной очень любит проторить новую дорогу по тундре, прет напролом, поэтому и выглядит вездеходно-тракторная ворга безобразно и удручающе — ведь здешняя растительность восстанавливается скупо, десятилетиями. Лихой механизированный наездник ранит ее надолго. А хозяйское чувство Ильи и здесь проглядывает, бережет он и машину, и дорогу, в крайнем случае, когда уже другого выхода нет, идет в объезд расквашенной колеи».
Какой-нибудь ретивый защитник природы наверняка удрученно усмехнется: да, не друг тундре даже самый экологически грамотный вездеходчик, не друг.
Но вот посмотришь, как надергается за рейс водитель, какие порой цирковые пируэты ему приходится выделывать, невольно подумаешь — а так ли уж виноват он в том, что ищет путь полегче? Кто же повинен за эти безобразные ворги и испохабленные ягельники? Начальник экспедиции? — да, он тоже тундре не очень большой друг, силенки у него не те, чтобы на экологию тратиться. Ему бы план вытянуть, пробились бы грузовые караваны, добрались до места люди. Не тот масштаб. А вот товарищ министр геологии, а вкупе с ним министры Газпрома, нефтепрома, углепрома, нефтегазстроя, цветмета — они бы тундре могли помочь. У них для этого и миллионы рублей народных денег есть, и умы высокие, и спецбюро, которые могут внедрить вездеходы на пресловутой воздушной подушке или еще на чем-то очень мягком, не ранящем, тундре не вредящем. Ведь эти министерства перед тундрой в большом долгу, их благосостояние на ее недрах держится.
А то ведь до каких нелепых мыслей докатываешься — транспортная голодовка в экспедиции — это вроде даже и неплохо получается, для тундры-то, все меньше безобразных шрамов останется. Полевые геологи сейчас вьючных лошадок не держат, оленными аргишами не пользуются — не те времена, не та техника, одна надежда у них на тундрового врага — вездеход. И снова дикая ретроградная мысль — пока высоколобые министерские конструкторы свою мягкую подкладку не внедрили, может, лучше Министерству геологии (и их коллегам по тундровому освоению) иметь свои оленно-транспортные совхозы или конобозы? Скоростишки естественно не те, не современные, но ведь речь-то идет о скоростях, с которыми мы разрушаем хрупкую тундровую землю. А то, что рано забылась в экспедициях выносливая лошадка, неприхотливый и верный выручатель разведчика, это уж совсем напрасно. Когда-то писали о ней «незаменимая», да вот заменили…
И небезразлично, конечно, чтобы работали здесь только люди с таким же естественно развитым экологическим чувством, как у Ильи Ильдэркина.
Двести пятьдесят километров (какие скромные расстояния, если мерить асфальтово-шоссейным аршином) мы преодолевали полтора суток. На пути две промежуточные базы — одна, на Немур-Яхе, бесхозная пара вагон-домиков, раскуроченных туристами, другая, у Щучьей, более цивилизованная, с хозяином, отставным шахтером — Юрой. Это не гостиничный комплекс, но здесь тепло, койки с постелями в два этажа, моментами, когда движок чувствует прилив энергии, даже свет. Ну и главное — газовая плита, на которой заваривают сразу ведерный чайник. Стопками уложены старые потрепанные журналы и недавние газеты. Видимо, для специального контраста в одной из газет была подчеркнута красным карандашом статеечка «Сезам» для сибиряков». Аккуратный снимочек благопристойного мобильного жилого комплекса трассово-опорного типа. В статье архитектор из Ленинграда описывал прелести этого «Сезама». Очень бы такой «Сезам» вписался в здешний пейзаж.
— «Сезам», да не для сибиряков, — зло бросил худой хозяин промежуточной базы, экс-шахтер Юра, видимо не особо добродушный по натуре человек.
Но действительно, не слишком ли мы часто и умильно описываем разные прекрасные проекты, но почему-то эти проекты годами остаются листами ватмана и пластмассовыми кубиками-игрушками, в то время как измочаленный водитель «газона» Ильдэркин с благородной внешностью ученого-ядерщика радуется матрасу не первой свежести и печке — «алмаатинке» с ее удивительной способностью раскаляться до температуры, которую может выдержать разве что тренированный папуас?
Несовершенство человеческого быта на Полярном Урале особенно бросается в глаза, потому что природа-сосед — здесь поистине совершенна. Есть в горах с их острыми вершинами-пиками, покато-плавными плато, умиленно уютными долинами и серебряными берегами неугомонно-прозрачных речек нечто такое, что в любой зачерствевшей душе возродит ребенка и поэта. Может, здесь человек становится выше, поднимается — не над собой, в себе. Может, горы рождают гордость? И случайны ли рядом эти два слова — горный и горний? Я бы сказал, что горний дух рождался в горах.
Какие величественные панорамы открываются со здешних перевалов! Мы ехали в солнечно-пасмурный день, и ландшафты с высоты Заячьего, Большого Харбейского, Ланготюганского перевалов выглядели мрачными. И здесь было все: темные реки, текущие внизу, горы по краям долин, настолько тяжелые тучи, что они тащили свои хвосты прямо по земле, а слева чувствовалось солнце, потому что пики в той стороне были освещены и выглядели контрастно по сравнению с этой картиной. Здесь особенно ощущалось, что творец трудился совсем недавно, он был масштабно грубоват, у него просто не дошли руки до мелочной, оскорбляющей его величие отделки, порыв его вдохновения был торжественно-мрачен.
А что за чудо Щучьинский перевал! Конечно, его нужно смотреть не из кабины. «Газон» для такого обзора особенно удобен, между кабиной и кузовом есть вентиляторная решетка, откуда идет тепло. Сидишь на этой теплой крыше, и вся панорама перед тобой. Меж двух островерхих гор, сложенных черными сланцами, затаилось, тревожно посверкивая тяжелым зеркалом своих вод, озеро Щучье — полярноуральский «Байкал», глубочайшее на всем Каменном Поясе. В единственном распадке, где озеро не утыкается в горы, из него вытекает река Щучья, здесь еще не установившаяся, с многочисленными руслами. В противоположной от истока стороне озера — гряды вершин с облачными шапками, которые подкрашены далеким солнцем самыми невообразимыми цветами — от нежно-розового до яшмово-зеленого. Вездеход пробежит по береговой «шоссейке» (берег отменно ровно укатан щучьинской волной), начнет карабкаться вверх, и волшебный мастер приоткроет тебе панораму тех мест, где ты недавно ехал. Но как же она не похожа на то, что ты видел, потому что высокая точка зрения придает всему иной, уже не приземленный облик. Вода озера внизу начнет синеть, маслянисто темнеть, облака над вершинами — на глазах менять свои краски, и могучая горная страна, простирающаяся перед тобой, подскажет тебе, насколько ты слаб и силен.
Вот уже пятнадцать лет я наблюдаю за работой геологов на Полярном Урале. Какой-то потребностью стало непременно, хоть раз в году, побывать в горах. Пятнадцать лет — срок большой, уже и сам стал ветераном этих мест. Геологоразведка за эти годы знала разные периоды, спады, подъемы — боюсь, что черных полос в ее биографии больше. После подъема и энергичного задора конца шестидесятых — начала семидесятых годов, когда сюда пришла целая когорта молодых геологов, начался, на мой взгляд, затяжной спад, по-видимому продолжающийся и сейчас. Пропал энтузиазм, распугали его организационные перетряски. Откровенно на руководителей Полярноуральской геологоразведке везло не особенно: бывали годы, когда дважды менялся весь верхний «эшелон» экспедиции. Новая «метла» естественно приходила со своим «уставом», начинались кадровые встряски и перестановки, умеренный действовал исподволь, дурак рубил сплеча. Можно возненавидеть свое горячо любимое дело, если тебя заставляют два раза в год менять принципы.
Что такое временщик в обличье начальника? Это экономическая чума! Но почему медицина нашла противоядие против страшной напасти, а экономика еще и метода не ищет, как с ней бороться?
Конечно, если бы отыскался в здешних недрах уникум, небывало гигантский рудный бассейн, на который с подобающим вожделением взирало бы заинтересованное министерство, наверное, дело пошло б по-другому. Но беда (беда ли, впрочем?) Полярноуральского региона в том, что он напичкан многими рудами, но залежи не крупные, и брать их можно только в комплексе. А комплекс — он всегда между разными ведомствами, и, горячо ратуя за освоение новых бассейнов, эти ведомства на деле ждут соседа, который и начнет этакое рискованное и не особо при нынешней конъюнктуре выгодное освоение.
Невыгодное для полярноуральцев сравнение — рядом, в Сибири их коллеги нефтегазоразведчики пришли куда позже, а газ и нефть не только индустрию страны кормят, но и внешний баланс позволяют держать устойчиво. А чем могут похвастать рудники? Конечно, щебень и бутовый камень Харпа кое-что весят, но не мелковато ли это для четырех десятилетий поиска?
Может, время еще не приспело?
Приведу мнение на этот счет члена-корреспондента АН СССР М. А. Сергеева, не раз наезжавшего в эти места:
— Уральский экономический район по многим направлениям обеспечивает прогрессивное развитие многих отраслей. В поисках новой сырьевой базы мы прежде всего обращаемся к северу, и здесь роль Полярного Урала однозначно перспективна.
И еще мне запомнилось, как вскинулся Михаил Александрович, когда, беседуя с ним, я произнес: «Тюменский Урал».
— Нет Тюменского Урала, — горячо воскликнул Сергеев, — нет Свердловского Урала, нет Коми Урала! Есть Великорусский Каменный Пояс, единый, Российский!
Прекрасные слова, золотые! Но мне думается, еще не сегодняшние — не только в межведомственные проблемы попал этот край, а еще и в межобластные, хотя стремление к координации существует.
Пока же тот рядовой люд, который работает здесь, с трудом представляет перспективы разведки, поговаривают даже о том, что работы придется сворачивать.
— Не слышали?
Вместе со мной на теплой крышке «газоновского» вентилятора ехал бурильщик Володя, молодой, усатый, круглолицый, упитанный. Его появление в караване было несколько неожиданным — он обнаружился в кузове грузового вездехода среди ящиков с печеньем, взрывчаткой и баяном, который, как мне сообщили, везли на Хала-Тальбей моему однофамильцу — геофизику Омельчуку. Володя богатырски храпел, чем и выдал себя на остановке. Лицо у него было цвета спелой свеклы. Есть строгий и контролируемый приказ начальника геологоразведки — лиц в нетрезвом состоянии на транспорты не брать. Володя как раз и подпадал под этот приказ, но когда еще транспорт пойдет на его приморскую Талоту? Контрабандно ли он проник или понятливый вездеходчик закрыл на время глаза — сказать трудно, но, обнаруженный, Володя начал так деятельно помогать всем, что и разговора о возвращении не возникло. Он удальски забивал слабый трак, переставлял ящики, на остановках заботился о чае и огне и всеми своими действиями являл непреложно, что незаменимые люди существуют.
— Слышал, — ответил я, — но о другом. Перспективки у вас грандиозные — Клондайк!
— Я тоже говорю — места-то благодатные, чего еще искать. Если к нам попадете, омульком угощу, на Байкале такого сроду не пробовали.
Володя в разведке уже десять лет, заядлый охотник и рыболов, работник тоже, по всему видно, разворотливый.
Места за Щучьинском перевалом пошли пооднообразнее, только с одной особенностью, которую я не сразу мог уловить: оказывается, все объяснялось просто: совершенно исчезли деревья. Если до перевала они еще торчали кое-где отдельно и куртинками, то здесь виднелся только стланик, похожий на жесткую рослую траву.
У Володи было желание выговориться, и он мне объяснял, будто репетируя беседу с начальником отдела кадров, почему же он все свои отгулы был, мягко говоря, в нетрезвом состоянии. Интересный получался монолог.
— Большой театр, даже его гастрольная группа у нас сегодня на Полярном не выступает. Правильно? Кобзон задержался на гастролях в Англии. Для художественной самодеятельности нет праздничного повода. Телевизор сигнал ловит не всегда — горки-то ему помеха.
Хорошо, вот я захотел отдохнуть по-благородному. Но государство для меня, одинокого холостяка, благоустроенную квартиру не построило — я понимаю, не все сразу, могу и в общаге во вторую смену поспать.
На буровой я шесть месяцев ни водки, ни прелестных очаровательниц не видел, приехал на отгулы на базу, добрался — и то и другое второго сорта. Или вон на Елецкую съездили — там станция узловая и женщины веселые. Смолоду меня такая жизнь развратила — я ж сюда приехал романтик романтиком, за душой ни хрена и сбоку бантик. Ведь нашей северной экзотической разведке такой бросовый молодняк нужен. Неприхотливый. Степенный человек приедет, а тут ни кола, ни огорода, все только начинается — он тапочки и повернул в материковское обжитье свое. Вот сначала из меня сделали такого неприхотливого, а потом уже и мне трудно с этого круга сойти. Я так вот считаю, на нынешнем этапе освоения Севера государству нужен такой человек, нет, не бич отпетый, а неприхотливый работяга, без претензий — нужен. Давай посчитаем. У нас по экспедиции таких до сотни наберется? Думаю, наберется. А по стране? Сколько таких геологоразведок? Государство в нашу разведку много денег бухает, а ведь еще не ясно, что здесь выйдет на дневную поверхность — дама козырная или шестерка. Сегодня здесь дома с сортирами построим, шоссе, театры, а завтра запустелые города-призраки? Особо основательный человек сюда не полезет, в поле-то. На базе еще куда ни шло. А полезет — семья полетела. Вот мой мастер ― передовой, а разошелся. А за что его жену обвинять? — она его два раза в году, как на побывке, видит. Зачем ей в таком бабьем угнетении прозябать, за какие-то такие мужчины идеалы? Убедил?
— Нет.
— Поработал бы здесь — убедился.
Конечно, Володя меня не убедил. Можно привести много примеров того, как люди работают в таких же условиях, но живут и чище, и честнее, и содержательнее. Впрочем, не знаю, как насчет сотни, но в общем-то действительно встречается здесь немало людей, которые уезжают в «поле», на буровую как в профилакторий, потому что ни водки, ни «Агдама» в «поле» не бывает, прекрасно там работают и радуются, что живут по-человечески. А потом снова на базу — и полетели красненькие.
Но есть в этом монологе серьезное рациональное зерно — как же это из романтика романтиком бросовый неприхотливый молодняк получается? И тем, кто уже сегодня задумывается о будущем этого края щедрых недр и щедрых людей, не стоит ли в первую очередь заботиться именно о тех, кто осваивает и продолжит освоение Севера даже «на нынешнем этапе».
…Здесь и невысокие покатые холмы кажутся величественными. Гигантские волны какого-то огромного застывшего, отвердевшего океана. Видится широко окрест, и везде эта спокойная, внакат идущая земля, туда, к другому океану, к другой стихии — твердь, стремящаяся к пучинам северного океана.
Я решил не рисковать и остаться на Тальбее. Вездеходчики что-то маневрировали, с базы насчет Талоты поступали противоречивые приказания, а здесь стояли и геологи, и буровики, и взрывники, и даже каротажники — полный «букет» нужных людей. С одним из каротажников — Сережей Гнетиевым — свела меня непредсказуемая репортерская судьба. Заехать почти на край света, забраться на кулички к горному черту, чтобы именно здесь и подвел тебя импортный патентованный «Репортер-6». Но на нынешних чертовых куличках всегда найдется специалист «золотые руки», этакий интеллигентного вида, всезнающий технарь-очкарик, которому любая сложная техника — раз плюнуть.
На буровой такой умелец сам и предложил услуги — каротажник Сережа. Повозиться ему пришлось — магнитофон незнакомый, но через несколько часов он мне принес исправную «шестерку». Чтобы не было сомнений, записал на нем интервью с коллегой-водителем каротажной станции Геной. Вопросы были изысканно вежливы: «Геннадий Васильевич, чем вы занимаетесь в данное время? Геннадий Васильевич, чем вообще предпочитают заниматься каротажники?» В ответ раздавался содержательный… храп — Гена отдыхал после ночной смены.
Стало ясно, что Сережа — парень не без юмора. Это он мне рассказал профессиональный анекдот:
— Я оказалась самой красивой среди геологинь, — гордо заметила Баба Яга.
— А я самый смирный из буровиков, — огорченно признался Соловей-разбойник.
— А у меня репутация самой работящей среди каротажников, — обронила Спящая Красавица.
— А меня назначили начальником экспедиции, — поставил точку Иванушка-дурачок.
Не знаю, местного ли это или союзного происхождения анекдот.
Но скоро Сереже стало не до смеха. Два дня назад на базе ушла в декретный отпуск его жена. У них уже есть дочка, совсем еще малышка — папе бы надо быть рядом.
— Гнетиева моя всегда неожиданно рожает: первую прямо в гостинице в Воркуте, меня туда в командировку послали, она за мной увязалась, у нее там родственница, и прямо в гостинице разродилась. На полтора месяца раньше положенного.
Завтра буровики заканчивают здесь скважину, надо начинать каротаж, а подмены у Сережи нет. Сам он в поле уже третий месяц безвыездно.
Сережа сидит в балке, где стоит рация «Полоса», и надрывается:
— Грета-пятнадцать, Грета-пятнадцать (это самое популярное в экспедиции женское имя — позывные всех полевых раций геологоразведки). Примите радиограмму для Савченко. Выезжаю базу семейным обстоятельствам, прошу срочно прислать замену. Гнетиев.
«Полоса» долго трещит, потом раздается слабый голос радистки. Сережа записывает и громко повторяет:
— Обратным рейсом поедет Туйчиков. Договоритесь с ним.
— Ну и шеф, — комментирует Гнетиев, — ни помычать, ни потелиться.
— Грета-пятнадцать, Грета-пятнадцать! — снова надрывает он голосовые связки. — Не дадите подтверждения, выезжаю на базу без разрешения.
«Полоса» отвечает сплошным треском.
— Теперь только до очередного сеанса, в двенадцать ночи, — устало роняет Гнетиев.
Шансы на то, что Туйчиков согласится, ничтожны.
— Пойдем, Гена, — говорит Гнетиев своему водителю — разбитному молодцеватому усачу, — поковыряемся на станции.
У каротажников устоявшаяся репутация бездельников, но их работке не позавидуешь. Работают рывками. Для того чтобы прокаротировать скважину, на что потребуется максимум двое суток, они вынуждены неделями, месяцами сидеть в «поле». А здесь даже такой деятельный парень, как Сережа, не всегда найдет заделье. Ходил бы по здешней трассе регулярный автобус — никаких проблем, приехал, точнехонько определил своей сложной аппаратурой, какие изменения в милливольтах и миллиамперах вносит руда в скважине в естественное электромагнитное поле земли, и поезжай дальше, на следующую скважину, или — коли работы нет — возвращайся на базу. Но при здешнем бездорожье даже такая приблизительно рациональная схема не получается. Может быть, авиация могла бы выручить каротажников!
Но здесь летных дней в году недели на две не наберется. Утром туман настолько густ, что с трудом различаешь абрис ближайшего, метрах в пяти, балка, наклонный силуэт буровой вышки прорисовывается лишь изредка — видимо, ветер пошевелил густую массу. К полудню начинаешь понимать, что никакой это не туман, а просто облака опустились на землю. Какие уж тут летные дни?
Жить в них, по-моему, не особо интересно. Может быть, только на первых порах, но потом эта красивая, размывающая предметы, волшебная, но сырая морось начинает угнетать. Но жизнь в облаке продолжается. Вращается она, как и положено, около кухни. Здешний котлопункт по-ресторанному именуют «У Вани». Заправляет в нем знаменитый в этих местах кашевар, пожилой, но резвый мужичок Ваня Сарахман. Так его и зовут Ваней, несмотря на то, что он уже начал подсчитывать годки до пенсии.
— Ха! — воскликнул он, увидев меня. — А я твои очерки читаю, думаю, тот ли это парень, который у нас на Байдарате был?
— Как же, как же! Знатная там банька была.
— В палатке-то? У нас сейчас настоящая, с полком.
— Зато уж там, в палатке-то, с камнями. Распарился, выполз наружу, красный как рак, и — в речку. И только пар идет. Вода ледяная, а минут пять ее и не чувствуешь.
— Стоящее дело, — соглашается, но без энтузиазма, Сарахман. Он больше предпочитает все же какой-никакой комфорт.
— Вот я на Байдарате-то хлеб еще в бочке пек. Кирпичики туда выложишь, глинкой обмажешь и кочегаришь. А тут уже полное обеспечение — газ, формочки, хлеб фирменный.
Но сегодня у Вани меню королевское: свежесоленый голец, молодой тушеный зайчишко (его караванные охотники подвезли), жареный хариус (рыбой также поделились ребята из каравана) и кисель из черники. Но не надо обольщаться: такие меню — увы! — не каждый день. При всем своем искусстве Ване чаще приходится мороковать, как из всяких консервных банок сварить что-нибудь домашнее, а не казенные щи.
— Хочешь тест на сообразительность? — спрашивает он. — Может ли гриб вырасти выше леса?
Мое затягивающееся молчание доставляет ему удовольствие.
— Может. Если лес карликовый. — Он ликующе смотрит на меня. — Нынче гриб пер как сумасшедший. Я своих кормил до отвала — и пожаришь, и супишко сваришь, и солененьких подашь, и маринованных. С утра под горку прогулялся — и полный стол удовольствий.
— Буровичок любит боровичок! — поддакивает кто-то из сидящих за столом.
У Сарахмана, как и у Гнетиева, сложная семейная проблема: выходит замуж дочка. Ваня волнуется, ждет приезда Петрушина, начальника Центральной партии. Разрешит ли он отлучку недели на две: отсюда на Большую землю дорога дальняя, гулянки дня на три, только и можно при нынешних транспортных пробках недели за две обернуться. Но на кого он оставит свою кормокухню? Нет, не отпустит Петрушин.
Ваня истово месит тесто для хлеба впрок, сидит допоздна, пока поспевают булки, потому что форм у него всего восемь, а если перемножить две недели на десять буровиков да хотя б по полбулки в день, и то почти около сотни нужно выпечь.
— Я и с парнем договорился, он тут без меня чего-другого постряпает, — переживает будущий тесть.
Неужели строгий товарищ Петрушин не войдет в положение?
На буровой в утреннюю смену управляется Григорий Борисович Архипенков — легендарный человек среди здешних буровиков, казацкой породы, фронтовик и покоритель Берлина, кавалер боевых и трудовых орденов, нелегкой судьбы человек, ветеран здешних мест. Не без грехов человек, но только не на работе, молодцеват, подтянут, и галстучек бы надел, если б буровой раствор не шваркал так широко: все у него в руках мелькает.
— Сейчас техника — мед, — отвлекается он ненадолго, — гидравлическая подача, алмазные коронки. А на дробовом бурении как было — пластом после смены лежишь. Двигатель на нефти, зимой эта нефтянюка замерзает. Кидаешь в ведро горячую болванку, тогда она пожидчала.
— Сейчас скучная у нас работа, — говорит Архипенков, — ты пока, Анатолий, иди посиди, а как начнем подъем, я тебе кликну.
— Как кликнете?
— Я тебе лампочкой подмигну, три раза. Поселку мы свет даем.
Я отправился на рацию и попал, кажется, как раз вовремя. «Полосу» занимал Гнетиев, его вызывала база. В эфире сумятица.
Сквозь треск пронеслось слово «поздравляем…»
Сережа недоуменно пожал плечами. И вдруг раздался близкий явственный голос радиста, видимо талотинского:
― Слушай, Серега, у тебя дочка. База тебя поздравляет.
― Спасибо, — машинально проронил он. И добавил: — Проздравили.
— Слушай дальше, Серега, — кричал талотинский радист. — Родилась только что, вес три шестьсот, рост нормальный — пятьдесят с сантиметрами, плохо слышно. Принимала врачиха прямо на дому, просят не беспокоиться.
— А кто же нянчиться будет?
Эта реплика, наверное, до Талоты не дошла.
— Давай, Серега, счастливо, с тебя магарыч, по звезде за каждое слово.
Год грибной — девки рождаются, — вставил Гена-усач.
— Правда, что ли? — удивился Гнетиев. — У меня ж и первая в грибной год родилась.
— Опасайся грибных годов, Серега!
Три раза мигнул свет, это звал на буровую Архипенков. Буровая у рудников выглядит, как будто ставили ее отъявленные неумехи. Но этот наклон не от неуклюжести: перспективный пласт бурится в «крест простирания».
Архипенковский помбур Ваня с аскетичным лицом католического проповедника ловко управлялся с элеватором, свечами-штангами.
— Подай-ка девочку, — попросил бурильщик.
Иван подал муфту, которая на местном жаргоне именуется «девочкой», потому что в замке для соединения свечей имеется, понятно, и «мальчик».
Григорий Борисович открутил коронку с блестящей ленточкой мелких алмазов, стальной стаканчик кернорвателя, рвущего самую крепкую горную породу специальными кольцами внутри, и начал выбивать в деревянный лоток черноватые с блестящими прожилками столбики глубинной породы. Иван их тут же промывал и укладывал строго по порядочку в ящик. И эти аккуратные столбики керна, разложенные по отсекам, — и есть то, ради чего тарахтит дизель «Алтаец», ради чего здесь ветеран Архипенков и его молодой помбур Ваня, и кашевар Сарахман, и расстроенный папа Гнетиев.
Если уж геологическую экспедицию называют разведкой, то этот керн — тот самый позарез нужный разведчикам «язык», чтобы узнать всю правду о дислокации вражеских войск, то бишь — рудных залежей.
— Видно что-нибудь стоящее?
— Я ж не геолог, — развел руками Архипенков, — но вон там в интервале 97-106 образцы, кажется, с халькопиритом. Наверное, руду подсекли.
Интонация старого буровика не выдавала ни радости, ни восторга. За четвертушку-то века ко всяким находкам попривыкнешь.
Небо вызвездило, кажется, мне фартило завтра с утра попасть еще в одну нужную бригаду — к взрывникам. Их бригадир Миша Шестаков так и предупреждал:
— Приходи, мы там под горкой работаем, если, конечно, тумана не будет.
У геологов на туман — это романтическое явление природы — специфическая точка зрения — ведь по всем рекомендациям инженеров по ТБ и в маршрут не выйдешь, и на горные выработки не пойдешь.
Открытость гор обманчива. Я поднялся на вершину крупного холма и в растерянности остановился. Вроде все насквозь просматривалось, но взрывников «под горкой» не виделось. Только лай собаки, которую я уже знал, горняки за ее шаткий характер ласково кличут Шлюхой, вывел меня на место их работы. Незаметная сверху складка местности «прятала» бригаду.
Основную канаву они взорвали еще позавчера, но она быстро наполнилась грунтовой водой, следовало сделать водоспуск и подравнять дно. Тем, первым взрывом, подсекли мраморный прожил и руду с вкраплениями свинца, что геологи в этих местах встречали впервые. Канавой № 118 они заинтересовались и теперь теребили Мишиных людей.
Крепкие ребята эти горняки. В достопамятные времена таких только в гвардейские кавалергарды брали. Все как на подбор кости широкой, силушки молодецкой, а натуры, по всему видно, основательной. Сам Шестаков в своей плащ-палатке петровским преображением выглядит.
Казалось бы, чего проще, аммонит все за тебя сделает, для взрывчатки любая породка — находка. Но чтобы этот взрыв прозвучал — попотеть нужно. Вон рядком лежат их ювелирные инструментики: забурник — весом в пуд, кувалда и того больше. Поработать с «сердечком» — есть такая лопата спецконструкции — для нетренированного можно десяток-другой минут.
Но вот, кажется, все готово, и Михаил, широко ступая, как фронтовой связист тянет за собой катушку с мотком проволоки — полкилометра подводящих проводов. Техника безопасности ближе чем на полкилометра не разрешает приближаться к месту взрыва.
Запищала в его руках взрывмашинка, Михаил крикнул:
― Внимание, воздух!
Отсюда звук взрыва слышится слабо, только видно, как там внизу поднялся столб земляной пыли и летят камни. Но опытному взрывнику все понятно:
— Отлично.
Вот после взрыва в ход пошли лопаты-«сердечки» и лопаты-«ложки», ломы, кувалды. У горняков свои понятия о ювелирной работе.
Когда канаву выскоблили, а от спин работяг уже шел парок, бригадир крикнул: Шабаш, обедаем.
Лагерь их недалеко отсюда, километров четырех не наберется, но обед они носят с собой. За денек и так достается походить.
В эмалированном ведре разогрели плов по-полевому (тушенка с рисом), дневальный проворно сбегал к ближайшему ручью, набрал чайник. В здешней тундре дерева нет совсем, даже карликовое не растет, стланик горит хорошо, но его мало, поэтому чайник грели на пакетах с бракованным отсыревшим аммонитом — для костерка он еще годился вполне. Правда, у чая ощущался странноватый припах.
— Так положено, — пошутил один из взрывничков с обликом рыжего викинга, — чай цейлонский, чай грузинский, чай с аммонитом.
Почаевничав, мы уселись с Михаилом на ящике из-под аммонита.
Вид у Шестакова был уверенный и в то же время удрученный:
Скоро нам и этой каши не есть, на сухомятку перейдем.
— Повариху умыкнули?
— Да нет, — Шестаков кивнул на парня, который особым сложением не выделялся, — Юра уходит, а его жена у нас кухарничала.
― Просили их остаться, достукаться до снега, да сезон такой — самому впору портянки собирать, — Михаил удрученно махнул рукой. — Перед началом-тообещали: перспективный объект номер один, горы взрывчатки дадим горы свернуть, а сейчас — в день по чайной ложке, то тонну, то центнер, на два часа работы. Ни плана, ни заработка. Присылали аммонит даже вертолетом, половина — гнилого. Подумать только: сюда вертолет-то с каким трудом пробивается, а все одно что пустой воздух вез — аммонит для костерка. Разве ж это работа? А сами видели — мерзлота, плывуны, взрывчатки много надо. Сидишь у рации, кукуешь. Оттуда: будет, будет… А где оно, это «будет»? Решились уж совсем всей бригадой уходить пешком на базу: пронять этих будушников, но они опять какой-то хилой тонной нам рот заткнули, а сезон кончается. Ведь вчера уже снежок для пробы пролетал, значит, сейчас не задержится, он у нас быстрый.
— Упущенный сезон?
Шестаков хмыкнул:
— Странный вы. Мы ж разве сезоны упускаем, мы же жизнь упускаем! Гордые здесь места. Но — жена, то да се, вернулся на родину, все полярки потерял, восемь штук. Но а там невмоготу — сюда тянет, как намагниченного. Приехал-то с новой надежой, а встретился со старыми порядками. Не полярки мы теряем, не сезоны — интерес в жизни.
Мы сидели у канавы № 118, которая (чем геологический бог не шутит) может стать родоначальницей нового месторождения. А разговор с Михаилом Шестаковым, быть может первооткрывателем этого месторождения, получался очень минорным.
Да, тот сезон не задавался, об этом мне говорили и водители, и геофизики, и терявшие месяца на оргпростои буровики, жаловался на ремонтников сам начальник экспедиции. А ведь лето в этих горах коротко.
Но только ли этот сезон не задавался? Задается ли вообще стратегия освоения этого сложного региона? Не рассыпается ли пока на ведомственные части единый заполярный Каменный Пояс? И не приспичит ли чуть позже с большими потерями делать то, что умно и последовательно можно делать сейчас? — ведь это полярный тыл опорного района нашей державы — Урала?!
Преступно зачеркивать то, что здесь сделано. Вспомню ребят, с которыми сводят встречи на этих нелегких дорогах: простых и сложных, грешных и мужественных, бесшабашных и растерянных — каким гимном воспеть их дело? Но как сделать так, чтобы их гордый интерес к этому делу не пропадал, а возрождал и поднимал их души?