Имя Анатолия Омельчука на литературной карте Сибири давно облюбовано читателями. Герои его книг, посвятившие всю свою жизнь освоению края, мужественны, мудры и красивы. Всех их заботит будущее громадной страны, именуемой Сибирью.
Адресована массовому читателю.
Анатолий ОМЕЛЬЧУК
ТЮМЕНСКАЯ КНИГА
Каждый сам открывает свою родину
Настоящее время
[image]
Глагол настоящего времени.
Хорош русский язык! Настоящее время — и определение, и оценка.
Время — настоящее!
Мы, настоящие мужчины и настоящие женщины, и время у нас — настоящее.
Наше настоящее время вбирает в себя прошлое и предопределяет наше будущее.
Время, в котором мы сегодня живем, в котором нам выпало (счастье? счастье!) жить, — настоящее.
Настоящее время
Все, что собрано в этой книге, — написано сегодня и вчера, и, может быть, завтра.
События, здесь, на страницах книги, происходящие, — живут в едином и настоящем времени. Разве важно, когда это писалось, когда я об этом узнал, когда об этом рассказал, когда это происходило? Это происходит во время моей жизни. В едином потоке времени.
Поэтому — не ставлю дат. Время — настоящее.
В августе Сорок Четвертого
Август 1944-го. Хорошая погода. Хорошее лето.
В специальном, строго охраняемом зале местного Тюменского сельхозинститута лежит гроб с телом вождя — Ленина. Но саркофаг уже готовят к отъезду — на свое место, на Красную площадь, в Мавзолей. Вождь отлежал тюменское своё.
Центр тогдашней Тюмени — нынешняя стройакадемия, знаменитый дом архитектора Олтаржевского. В городе живут 90 тысяч человек. Около. Первые свои сто тысяч изначальный град Сибири наберет только годика через два — ровно через три с половиной столетия после основания.
Август Сорок Четвертого. Советское Информбюро суровым голосом Юрия Левитана сообщает о боях за Сандомир на левом берегу Вислы, о штурме эстонской Виру, освобождении латышского городка Мадона. Горят фашистские танки, пикируют сбитые «юнкерсы». Во французском Виши объявлено осадное положение. Союзные войска заняли Флоренцию. В Германии напропалую казнят жен и малых детей участников неудачного покушения на фюрера.
В Тюмени заводу «Механик», где трудится 84 комсомольско-молодежных бригады, вручили переходящее Красное знамя горкомов ВКП(б) и ВЛКСМ. Колхоз «Свой труд» под руководством инвалида-фронтовика т. Маракулина первым закончил сдачу свежей ржи. Колхоз «Путь к новой жизни» (д. Комарово) в уборке отстает. Суд четвертого участка приговорил преступную гражданку Зезеву к двум годам лишения свободы за кражу картошки с колхозного поля. В Тюмени в парке имени Шверника гастролирует Всесоюзное концертное объединение. Августовских тюменцев услаждают московские звезды. Война войной...
Директор завода № 769 т. Давыдов 14 августа получает предписание зам. председателя горисполкома т. Кожевникова: «В связи с затоплением котельного помещения здания горисполкома отпустить 20 м провода сечения 8-10 квдр».
Тюменский пединститут направляет дипломированных выпускников в школы города и района. Ученый филолог Г. Тарасенков работает над докторской диссертацией.
Всесоюзный «староста» Михаил Иванович Калинин и неизменный секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин Указ «Об образовании Тюменской области в составе РСФСР» подписали 14 августа 1944 года. В понедельник. Но страна официально узнала об этом только через неделю, когда Указ напечатали большевистская «Правда» и «Известия ВЦИК». «Красное знамя» Тюменского ГК ВКП(б) и горисполкома опубликовало указ аж в среду, 23 августа. Ждали официальной бумаги. Почта военного времени шла нескоро.
Тюменская область родилась. В августе Сорок Четвертого.
«Изначальный», первый город Сибири несколько столетий прятался в тени великого Тобольска. Правда, в хмуром 1918-м большевики организовали Тюменскую губернию с центром в захолустной Тюмени, но она просуществовала недолго, чуток, всего пяток лет и снова перебралась в жанр уездного, либо окружного центра. В 1944 году по указу Михаила Калинина Тюмень впервые стала областным центром. На этот раз, сдается, надолго. Лаконичная, немногочисленная областная власть поселилась в доме Олтаржевского. Областной Омск отдавал власть и пространства — огромные пространства. Тогда мало кому нужные (Омску — в первую очередь) Ямало-Ненецкий и Ханты-Мансийский национальные округа передавались Тюмени.
Наша область начиналась с грандиозного проекта. Даже с двух. Захватывало дух. Один другого стоил!
Первый — ПолярСиб. Великая сталинская полярная железная дорога. Железнодорожная магистраль почти по Полярному кругу Советского Союза. Скорее всего, до Берингова пролива, навстречу Америке. Красивая, кстати, идея. Давняя и неумирающая русская мечта. Идея и сегодня (возможно, всегда) — своевременна и современна. Арктика — вещь нерентабельная, но, наверняка, это не навечно — проблема лишь в экономической прибыльности Арктики. Но жизнь дорожает... Русские идеи, как всегда, бывают опорочены исполнением и воплощением. Воплощал сталинский план пресловутый и небезусловно правильный маршал Леонтий Берия. Начиная с 1947 года, на Север — уже не Омской, а Тюменской — области начали густо поступать свежие партии заключенных. Зэков рассредоточивали по линии Лабытнанги—Салехард—Надым—Уренгой—Долгий—Игарка. В задачу 501-й стройки ГУЛАГа и входила прокладка самого западного участка ПолярСиба — железной дороги Салехард—Игарка.
Тюменское областное начальство о стройке знало, скорее всего, очень немного — ГУЛАГ по тем временам обособился «государством в государстве»: местным властям мало о чем докладывал. Не считал нужным. 75 тысяч заключенных мужчин и женщин (на трассе строящейся магистрали располагалось 75 мужских и женских зон) успели за лагерную пятилетку очень много: на «живульку» полотно было протянуто по всей трассе, начал даже ходить регулярный железнодорожный состав Надым—Москва. В Надым для гулаговского начальства возили актрис из столицы: действовал театр. Что поделаешь с этими театралами!
Смерть Сталина поставила точку в трагической полярной эпопее. Буквально через десяток лет новым героям — нефтеразведчикам железная дорога потребуется позарез, но к тому времени она станет окончательно мертвой. Хотя живучая идея окончательно не умирает — дорогу кусочками достраивают и сегодня, а если удастся построить невиданный железнодорожный мост через полярную Обь Лабытнанги—Салехард, то... чем черт не шутит в полярной России!
Вторая грандиозная идея для Тюмени была куда опрометчивее. Северные неосвоенные пространства Сибири скорее пугали центральные власти, и, чтобы найти им хоть какое-то рациональное применение, порешили строить великую Нижнеобскую ГЭС недалеко от Салехарда, чтобы «затопить» страну дешевым электрическим светом, а попутно затопить и всю Западно-Сибирскую низменность.
Идея умерла быстро, почти на проектной стадии, но еще долго икалась: в том же Салехарде даже в семидесятые годы ушедшего века не разрешали строить капитальные каменные дома выше двух этажей: территория считалась зоной предстоящего затопления. Грандиозные проекты не потрясли большой и тихой Тюменской области, утонули, затерялись в ее просторах и пространствах, но наверняка один положительный эффект принесли: оказалось, что затрапезная область вполне достойна великих проектов, а, значит, готовили тюменский народ к самому впечатляющему советскому проекту XX века — Великому Освоению. К Великой Отечественной нефтяной эпопее.
Не пройдет двух пятилеток, и именно из Тюменской области, молодой, практически неизвестной, затрапезной, придет сообщение о березовском газовом фонтане. Но это мы сегодня знаем: фонтан! и — начало отсчета нового времени. Тогда же страна ничего не заметила: фонтан фонтаном, но прежде всего — грандиозная авария на Р-1 Березовской площади, а о масштабных неуправляемых катастрофах советская цензура предпочитала не шуметь. Газета «Правда» об этом не сообщила. Значит — ничего и не произошло. Даже «Тюменская правда» ни единой строчкой не сообщила об «открытии века». Советский Союз долго не знал и честно не догадывался, что произошло в дальней Сибири. Громкие рапорты пойдут гораздо позже, но для этого еще придется подождать пару пятилеток. До Шаима.
Это что же означает: два десятка совершенно пустых лет? И что — у Тюменской области исключительно газонефтяная геологическая история, а текущей истории, дежурной истории, истории на уровне быта нет? Чем-то же жила область, подспудно готовя себя к великим открытиям и великим испытаниям? Чем жил и исторически существовал простой человек — тюменец?
Север определял перспективы Тюмени. А будущий город мира, свежий областной центр, привыкал к новому статусу и жил провинциально вяло: туго было с электроэнергией, на трамвай городское начальство даже не замахивалось, исправно трудились несколько заводов, эвакуированных в военное лихо из Европейской России; учились, лечились. Даже своего приличного писателя, хотя бы одного, не было. Но у Тюмени появился невиданный шанс — Север.
Кстати, не только вельможная Москва не заметила перспективного фонтана недалеко от могилы светлейшего князя Меншикова. Сами березовчане, перепугавшись фонтана как начала новой войны и сбежав на другой берег Вогулки, постарались отстраниться от открытия, сделавшего мировой знаменитостью их знаменитый, но невидный райцентр. Местные власти, подальше от греха, чтобы не будоражить свой маломальский северный быт, сделали все, чтобы не Березово стало приютом нефтеразведчиков и их сменщиков — газовиков, а остяцкая деревушка Игрим и специально построенный коммунистический поселок Светлый. Многовековое, бывалое Березово не захотело отрекаться от своего патриархального бытия, променять его на шумную модную славу. Может, и правильно?
Предисловие к судьбе
Хочешь не хочешь, у бывшей столицы деревень судьба четкая — нефтяная. Промышленность области развивалась неторопливо, но естественно. Росла как дерево. Росла из внутренних потребностей, на местных интересах — глобальные государственные программы ее до поры до времени обходили. С чего стартовала область в 1944-м военно-тыловом году?
Получилось так, что эвакуированная из европейской части мощная оборонная промышленность Тюмень миновала, осела либо на Урале, либо проехала дальше, на восток. (Попутно: когда Сталин решал вопрос, куда же эвакуировать тело Ленина из опасного Мавзолея, захолустность Тюмени стала определяющей — город для дальней фашистской авиации не представлял стратегического интереса. Поэтому ленинский саркофаг, кстати, именно до 1944 «областного» года и хранился в безопасной Тюмени).
В то время, как рядом лепили социалистические гиганты — Уралмаш, ЧТЗ, Магнитку, лозунг «Время — вперед!», кажется, на Тюмень не распространялся. Здесь не спеша возводили скромный фанерокомбинат, судоверфь, пимокатное производство, создали маломощный ДОК, модернизировали сковородочно-горшковый завод «Механик». В Ялуторовске, правда, уже на импортном оборудовании, построили завод молочных консервов, в Обдорске и Самарове возвели цеха по производству рыбных консервов.
С такими промышленными «гигантами» и начинала Тюменская область индустриальный разбег. Транспортная сеть базировалась на речных магистралях, речники переживали свои золотые времена. Сеть крупных леспромхозов поставляла древесину в основном на вывоз. Аграрными оставались национальные округа — традиционное оленеводство, охотничий промысел, пушное звероводство и рыбоотдача позволяли худо-бедно выживать коренным народностям Севера: ненцам, ханты, манси, селькупам. Агарный юг стоял на добротных крепких хозяйствах, но считаться житницей «всея Сибири» вряд ли мог — зона все же рискованного (и весьма!) земледелия.
Казалось, ничто не сулило области заметного и обеспеченного индустриального будущего. Геологические шансы? Импульсивный, спонтанный поиск время от времени продолжался, и время от времени появлялись геологические пророки, которые туманно, но недвусмысленно предрекали тихой земле громокипящее будущее.
Однако резюме (или приговор?) — «в ископаемых Тюменский округ маловажен», вынесенный русским академиком Иваном Лепехиным еще в конце XVIII века, казалось, роковым образом довлел над территорией.
Но именно в год образования области вышел (тогда засекреченный) отчет Тазовской геологической экспедиции Главного управления Севморпути, которую возглавлял молодой ученый (в будущем авторитетный академик) Владимир Сакс. Экспедиция прошла по местам, которые в те времена были мало кому известны — Уренгой, Тарко-Сале, Самбуг, Ямбург, Мамеев Мыс. Сакс нанес на карту «погребенный» Уренгойский вал. В отчете сделан смелый прогноз: исследованная территория перспективна на нефть и природный газ, нефтепоисковые работы «целесообразны».
Строящаяся железная дорога от Салехарда до Игарки и Норильска пересекала как раз те районы, на которые указывал Сакс. Случайное ли это стечение обстоятельств или саксовский отчет принимался во внимание? Страшное ведомство Берии из всего делало секреты, ибо прокладывало рельсы не только по шпалам, но и по костям узников ГУЛАГа.
Скорее всего, эти события, как показало время, не пересеклись. Хотя старик Сакс, к которому я как-то наведался в Новосибирский академгородок, по привычке щурился:
— Секретная. Особо секретная экспедиция. Все наши отчеты обязательно шли в «ведомство».
65. Если примерять на себя — многовато. По крайней мере — не мало. Если к области — солидно. Но какие наши годы!
Утренняя улыбка Бога
Он погиб в 1944 году (берем одну из версий его гибели) в Северной Норвегии: советский снайпер — от пули немецкого снайпера. Осенью.
Он призывался из Омской области. Осенью 1944-го уже существовала область Тюменская. Узнал ли он, что теперь его родина — Щекурья — уже в Тюменской области, хотел ли знать, до этого ли ему было?
...Щекурья далеко.
Физически далеко.
Отдаленно.
Что меня тянет туда вновь и вновь?
Красивые места. Впечатляющие.
Но меня тянет этот старый дом.
Дом, где когда-то родился Константин Панков.
Как будто он, дом, знает тайну.
И даже — может рассказать.
Но — не рассказывает.
Стареет.
Ветшает.
И молчит.
Знает. Но не рассказывает.
Скорее всего, не расскажет.
Но знает: почему здесь улыбнулся Бог.
Он жил здесь. Среди нас.
Не отмечен. Не замечен.
Вписанный в быт эпохи.
Принявший быт эпохи.
Сложной эпохи.
Смиренно принявший стиль жизни.
Эпохи не выбирают.
Принимают. Принял безропотно.
Правоверно.
Не сомневаясь.
В жизни — не сомневаются. В бытии.
Константин Панков (из биографии): Бывают такие моменты. Мы из деревни идем промышлять вниз, рыбачить. Это гористое место тянется на несколько километров, а где рыбачишь — кругом лес и ничего не видно, как будто бы темница вокруг тебя. Лес — и больше ничего...
Когда сезон кончается, стараешься как-нибудь в свою деревню попасть. Идешь лодкой домой, на свое место, смотришь, не видно ли гор. Когда увидишь горы — ах! — как будто бы из души что-то выйдет.
Пространство художника Панкова как бы не вмещает человека. Человекоподобные фигурки, скорее знаки.
Ветка дерева.
Подвешенная сетка.
Идущий охотник.
Человек не выделяется.
Не выделен.
Ему нечем выделиться.
Но все же...
Все это природное пространство панковских картин проникнуто человеком.
Это восторг глаза.
Человеческого глаза.
Восторг.
Бог взглянул на свое творение.
И пришел в восторг:
— Природа удалась!
Бог призвал художника, чтобы тот пришел в этот божественный восторг и изобразил его.
Цветной восторг.
Живопись Константина Панкова первобытна. Первобытийна. Это краски — дней творения. Божественного творения. Он ли взглянул на мир взором Бога, Бог ли доверил это художнику. Профессионал все бы испортил. Требовался неофит. Ребенок. Гениальный ребенок с незамутненным взором творца.
Константин Панков (из биографии): С пяти лет я остался без отца, матери было трудно растить меня. Когда я подрос, я стал ходить со старшим братом на охоту. Охота — это хорошие лыжи, хорошее ружье, хорошая собака.
Охотились месяца три, возвращались домой, мечтали о другой охоте — весенней... уже гуси, лебеди пролетают, на заберегах появляется вода. Вскоре большими табунами летят утки — разных цветов и красок. Встанешь утром рано — везде птицы поют. Весна у нас на Севере радостная.
Я организовал сезонную рыбацкую артель. Первую в Саранпауле. Эти годы были очень удачными. Артелью мы делали большие невода и много рыбы ловили. С большим уважением относились ко мне местные мужики, хотя я и не был еще взрослым человеком. В артели сапожничал и бондарничал. Делал и лодки по заказам купцов. Не было мне никаких ограничений. Дали мне возможность двигаться вперед, расти.
Я проучился год на туземных курсах. Райком партии предложил мне поехать учиться в Москву на двухгодичные курсы национальных партийных работников. Я не мог поверить, что попаду в Москву.
Прибыли в Тюмень. Поднялся я на горку, а там два железа лежат. Оказывается, это не железо, а железная дорога. Как, думаю, здесь поезд двигается, пыхтит, свисток дает? Поразительно! Я долго смотрел на эти железки.
Устроились в гостинице. Вечером идём, все кругом блестит. Вдруг прямо на нас что-то яркое... Я думал, какой-то зверь на меня идет, бросился в сторону, а это, оказывается, авто. Оно еще далеко от меня, а я бегу все скорей и дальше, чтобы оно меня не задавило. Я боялся ночного освещения. Не мог привыкнуть.
В нищей Щекурье, близ богатого Саранпауля, в бедной семье в 1910 году родился Константин Панков.
Отец — зырянин.
Мать — ненка.
Семья батрацкая: своего хозяйства не было.
Учился Костя в школе всего полтора года. Батрачил. Но уже взрослого парня приметила новая власть. Он стал студентом знаменитого ИНСа — Института народов Севера.
Только там, в Ленинграде, он и начал рисовать.
Рисовал ли раньше — неведомо. Скорее, нет.
Это был залп!
Короткий.
Но яркий.
На Всемирной выставке в Париже в 1937 году ему и его друзьям за серию северных панно присудили Гран-при.
Константин Панков (из биографии): Стал я вечерами посещать мастерскую. Сначала взял линейку, карандаш, стал измерять, вычерчивать, высчитывать... Думал: так искусство устроено, что надо линейкой обмерять. А самому было скучно. Успенский глянул из-за плеча и говорит: «Так нельзя делать. Художнику линейка не нужна...». Я стал действовать по-другому. Но не уверен, может, неинтересно... А Успенский говорит: «Хорошо».
Я не верил ему. Думал, врет, наверно. Года два прошло, а я все не верил, что делаю что-нибудь полезное. Много вещей рисовал. Успенский мне говорил: «Вот хорошо делаете. Очень хорошо!». А все еще не мог поверить ему. Думал, что это он просто так мне говорит, чтобы не бросал живопись, работал: «Ваши вещи прекрасные, и надо Вам больше работать».
Искус.
Соблазн.
Творец.
Сотворение Земли.
Творчество.
Сотворение мира.
Своего.
Каждый раз — своего.
Тысячи рядом — не умеют.
Тебе — удалось.
У тебя — получилось.
Понять Бога можно — только в творении.
Принять Бога.
Стать соразмерным.
Ощутить себя. Творцом. Равным.
Этот Божий мир — и твой.
Увидеть мир — прозрев, его глазами.
И не понять — как Бог.
Что сотворил.
Что натворил.
Забыть в быте творения.
Твой мир — без деталей.
Божественная работа
Не требует отделки.
...Панков — это: Бог улыбнулся.
Утренняя улыбка Бога.
Чисто.
И светло.
Свежо.
Константин Панков (из биографии): Однажды аспирант (черный такой, похож на русского) увидел, что я рисую, и говорит: «Можно зайти к Вам в кабинет, посмотреть, как Вы рисуете?». Я говорю ему: «Пожалуйста, в любое время, в любой момент Вы имеете право посмотреть, как я рисую, и сказать мне — хорошо или плохо». Вечером он зашел, посмотрел мои картины и говорит: «Почему здесь красное, почему здесь какое-то белое, почему небо желтое? Почему зимой светло там?». И из всего он сделал вывод, что в моих картинах нет ничего полезного, ничего действительного не изображено.
Так расстроил меня, хоть все бросай и ничего не делай.
Одна барышня тоже пришла, посмотрела и говорит: «Почему Вы так рисуете? Вы культуру назад тянете. Ничего этого в жизни не бывает». Я ей сказал, что чувство искусства этого требует. Если же красками покрывать несуществующее, то это никому не нужно и не интересно.
Гении живут недолго.
Сколько прожил Константин Панков?
Люди, интересовавшиеся его судьбой, приводят разные даты и разные легенды. Ленинградский писатель Геннадий Гор считал, что Константин Панков погиб «в 30-летнем возрасте, уйдя в 1941 году добровольцем на фронт защищать свою социалистическую Родину».
Березовский краевед Нифонт Вокуев добавляет фронтовику четыре года и приводит, скорее всего, легенду о бесстрашном таежном снайпере:
«В ноябре 1944 год в Северной Норвегии Константин Панков, как обычно, вышел на «охоту» за фашистами. До обеда он успел снять несколько фашистов, хотел уже ползти на позицию, но заметил, что появилась новая цель. Однако его опередили...».
Важно ли нынче: погиб в 41-м? В 44-м?
Он уже не принадлежал себе.
Принадлежал войне. Стране. Родине. Сталину.
Редкая воинская специальность: звукоулавливатель.
Так записано в его солдатской книжке.
Шум эпохи. Грохот войны.
Он обязан был погибнуть: мирный охотник.
Каждому — и это справедливо?
и это справедливо! — только свой срок.
И нечего обижаться.
Может, неважно, сколько прожил.
И даже неважно, что сделал.
Что важно?
Завет.
Главный завет человеческой жизни.
Главный завет творящего человека.
Сколько бы ни прожил — гении живут мало.
Смертельно мало.
И уходят, как Константин Панков,
растворившись во времени.
Художественное наследие Константина Панкова не собрано — разбросано.
Великий питерский Музей Арктики и Антарктики гордится, что в его экспозиции есть две работы Константина Панкова.
Еще одна работа хранится в Русском музее. Тюмень, город, где наивный охотник из Щекурьи испугался автомобиля и удивился железнодорожным рельсам, может гордиться особо: в здешнем музее пять панковских работ.
Оценен?
Наверное.
Парижский Гран-при — разве это достается всякому таланту?
За честь и шарм считали иметь в своих коллекциях скромные шедевры Константина Панкова корифеи ленинградской литературы: Виталий Бианки, Вениамин Каверин, Иван Соколов-Микитов, Борис Бурсов, Виссарион Саянов, не говоря уже о Геннадии Горе, который писал о нем восторженные книжки и издавал престижные альбомы.
Великая Анна, Анна Ахматова, скорее всего, знала о Панкове: ее муж — искусствовед Николай Пунин — анализировал панковское творчество.
Скорее всего, он — самый великий уроженец Югры, несомненно, гениальный мастер-сибиряк и всемирно признанный художник.
И все же...
Вот почему так манит к себе его родительский — ветшающий и умирающий — домик. Хранящий его тепло. Когда Бог улыбается, он улыбается нам.
Трава забвения
Полынь времени
Тлен времени
Вязкая паутина времен.
Тень ушедшего человека
Тень пролетевшей птицы
Что оставляем?
Что остается?
Щекурья.
Текущая вода.
Убегающая вода.
Осень.
Падающие листья.
Тень
падающих листьев на
убегающей воде.
И дай, Господь, разума додуматься и догадаться,
что это знак
смысла
человеческого бытия
тень падающих листьев на воде
мгновенна
неминуемо
прекрасна
Неумолима осень.
Мы — чистый лист
И взгляд незамутнен
Он начинает с чистого листа.
И мир — божествен.
65
Наша отечественная история не очень четко разделяет поколения. В советском Двадцатом веке выделено разве что поколение Великой Войны да, пожалуй, «шестидесятники». Но к шестидесятникам приписали исключительно первоначальных робких демократов и поэтическую богему — «голос» поколения. Евтушенко etc.
Когда задумываешься о Великом Освоении Сибири, об ответственности поколений, нечаянно прозреваешь: главный подвиг отечественных шестидесятников — это оно, Великое Освоение. Да? Да! Шестидесятники подхватили эстафету подвига победителей Великой Войны, но совершили и свой подвиг. Мирный. Трудовой.
Поколение этого подвига растянулось почти на три десятилетия (60-90-е) и в эти годы осуществило Великий Проект. Человечество не знало свершений такого масштаба. Причем — в рамках одного поколения. Какие там несуразные Клондайки! Да, в северную Сибирь, на Тюменский Север шли, как говаривал мне знакомый тундровый ненец-оленевод, «за дровами». За топливом. Но шли — за будущим страны, шли за процветанием великой России.
Энергетика Великой Победы. Неистовая энергия. Рейхстаг непременно будет взят! Нам многое уж не понять в этом подвиге — в том числе небывалой советской самоотверженности и социалистического трудового героизма. Может быть, только сформулировав так — Великая Отечественная нефтяная эпопея, — мы перебросим мостики, не сравнивая цен подвига.
Академического определения, математически точного понятия «поколение», наверное, никогда не получит. Но мы же ощущаем причастность к своему поколению, мы честно гордимся — «мое» поколение. Но «мое» поколение — не обязательно сверстники. Человеческое поколение вмещает в себя лет 20-25 человеческой совокупности. И ты можешь себя со своим возрастом ощущать и авангардом (тебе 60, а за тобой тянутся 40-50-летние), и арьергардом (твоим лидерам, лидерам твоего поколения уже под 75, а ты, сопля и молодняк, — в самом конце). Но — в начале следующего. Я к чему это? Есть ответственность человека. Личная ответственность. Есть ответственность поколения. В это время и именно здесь вы, вас — много! — делали и вершили. И сделали. Вам удалось. Или — не удалось, не получилось. Отечественную войну выиграли — это же поколение. Подвиг поколения. Страну из разрухи вытащили — поколение. Большое поколение. Космос освоили и обжили — это поколение!
А Советский Союз не удержали (заслуга или провал?) — это тоже дело поколения! — Здесь, в Тюменской области, мы наверняка ощущаем поколенческую гордость. Это наших рук, ума, сердца — дело: великий проект, осуществленный проект Великого Освоения. Сотни тысяч, если не миллионы людей сумели, проявив все свои недюжинные таланты, способности, волю и энергию, сотворить столь невероятное и столь грандиозное, что плоды этого Великого Освоения и сегодня — фундамент того успеха, который позволяет России оставаться в группе лидеров человечества. По существу! Главное Дело нашего поколения — современная Великая Россия. Как ни прискорбно и печально — чтобы родилась великая Россия, должен был умереть Советский Союз.
Среди лидеров, среди героев этого поколения — Юрий Эрвье и Юрий Вэлла, Юрий Баталин и Виктор Муравленко, Владимир Чирсков и Иван Ермаков, Дмитрий Коротчаев и Юван Шесталов, Юрий Осипов и Александр Филиппенко, Геннадий Шмаль и Остап Шруб, Юрий Неелов и Евгений Шерман, Владимир Мельников и Юрий Гуляев, Владилен Никитин и Анна Неркаги, Николай Байбаков и Николай Глебов, Владимир Якушев и Еремей Айпин.
Попасть в этот разброс: от Льва Ровнина до Владимира Якушева. Ветеран российского геологического поиска Ровнин начинал на боевых танках-вездеходах со срезанными башнями, доставшимися от только что законченной победной войны. Нынешний губернатор области Владимир Якушев на Госсовете России предлагает современную формулу реализации киберинформатизации страны: информационная революция России.
Божественная земля
Открытия делаются нечаянно, вдруг, в обыденке бытия нечаянно прозреваешь, и открывается то, чему не придавал значения.
Не так давно с удивлением обнаружил, что половину своей жизни прожил в Тюменской области. Она мне почти ровесница, всего на два года старше. Это нас связывает. Но главное — она родина моих детей. Полагаю, подобным можно гордиться, и гордятся многие.
Эту великую землю невозможно не любить, даже если связи менее прочны.
Уникальнейший край!
Посмотрите — область, привольно раскинувшись от суховейных степей до холодных вод моря Студеного, являет собой как бы скрепу России. Российская держава в «талии» своей перепоясана тюменским «поясом». Мало того, ведь здесь и географический центр великой России, вычисленный в свое время сибиряком Дмитрием Менделеевым. Я бы рискнул сказать, что и сердце России тоже где-то здесь... на мирных землях Сибири. Мозги, понятно, в столице. Но кто сегодня скажет, что и сердце, и душа — в столице?
Тюменская область — сама по себе: держава. Мы найдем здесь все: немереные хлебодарные степи, великие водные потоки Обь и Иртыш, тайгу, невиданную в мире, океан болот, приводящий в трепет робкую Европу, нескончаемые долины и уютные сибирские увалы. Высочайшие вершины Урала родственно смотрят на тюменский простор. И Полярный круг сечет северные пространства области, попутно приютив на себе единственный в мире город — Салехард. И арктические пустыни. И полярный океан омывает суровое тюменское побережье. Пять тысяч морских миль граничного побережья — всякая ли держава, даже представленная в ООН, может себя так презентовать?
27 солидных городов, райцентры, крупные рабочие поселки, неисчислимого счета количество навсегда перспективных деревень, сел, юрт, паулей, заимок, улусов. Вавилон народов! Кто-то дотошно посчитал, что на тюменских просторах селятся и живут представители более ста народов. Если точнее: 124. Слава Богу! Слава Аллаху! Слава «верхнему» Нуму! — живут мирно, работают дружно. Часто: просто любят друг друга. Земля велика и прекрасна, несделанных дел много — чего делить?
Каждое место на карте — свое место под солнцем, своя космическая особица. Когда-нибудь мы еще разберемся, какие звезды вели каждого из нас и указывали нам путь. И, может быть, у рожденных под прямым светом Полярной звезды — особая планида.
Тюменская область — сокровищница географических уникатов.
Есть на северо-востоке большой таежно-тундровый район — Красноселькупский. Глухое междуречье Оби и Енисея вдали от оживленных магистралей, его не зря грустные местные остряки называют «страной Лимонией». Большей глухомани придумать невозможно. Здесь от одной деревни до другой, от Кики-Акки до Тольки, вертолетного лету — как от одной европейской столицы до следующей...
Протекает с востока на запад впадающая в мощный Тасу-Ям (реку Таз) скромная речушка, даже по названию скромная — Малая Шиирта. И если вам выпадет счастье попасть на ее откосый берег, на устье, где смоляно-черная неспешная вода намыла живописный мысок, вглядитесь в густые беговые заросли. И среди веселых талин, темных елок и светящихся белоствольных берез вы различите скромный обелиск с корабликом наверху. Не особо изысканная бронзовая мемория подскажет вам, что этот памятный знак в честь «Центра поверхности государства Российского — 63°29' северной широты, 83°19' восточной долготы».
Необычный центр Российской империи высчитал в начале века XX великий земляк тоболяков Дмитрий Менделеев. Совпадают ли координаты нынешнего государства Российского с подсчетами большого российского патриота — не суть. Судьба уготовила нашей губернии эту великую участь — быть центром, быть в центре. Сюда сходятся незримые, невидимые нити...
Уж и не помню — валунчик ли, облизанная ли вечным потоком мощная коряга подвернулась — я сел у самой кромки текущей речной воды. Великая, неизрасходованная — за столетия! — тишина стояла в российском центре. Как-то неспешно стремилась таинственная темно-прозрачная вода, приговаривая на перекате. Молчаливо звенел, стрекотал и птичье щебетал строгий приречный лес. Высокое небо спрятало своего сторожа — сапсана. Орла. Стояла тишина жизни, жизни естественной, ненарушенной. Мне подумалось... Как у каждого мусульманина есть своя Мекка, так у каждого россиянина должен быть свой путь к священному камню и истине.
Пусть придет он сюда, на этот неслучайный берег, отдохнет от суеты, поймет, как велика его родная Россия и как еще велики запасы главного богатства — неизрасходованной тишины, естества жизни и природы.
Как понимаю, свои вычисления Дмитрий Менделеев вел по звездам. Здесь, на берегу таежной речушки Малая Шиирта, в центре России, указанном звездами, ясно осозналось, что у великой страны особая роль.
Имя ближней речки с прозрачной водой Печалкы.
Утоли мои печальки. Хотя бы...
Два десятка лет я прожил в Салехарде, и на излете полярной жизни мне стали не просто докучать, а уже и раздражать расспросы приезжих о том, где же находится, где же тут проходит черта Полярного круга. А стоило ли раздражаться? То, что примелькалось в обыденном салехардском бытии-быте, имеет серьезное значение, когда с ним сталкиваешься впервые. И плохое, и хорошее забудешь, но с непонятной гордостью вспоминаешь: жил в городе на Полярном круге. Как доблесть. Даже как отвагу.
Городок как городок, окружная столица. Быт по-северному тяжеловат и не особо устроен. Но эта географическая уникальность все сглаживает — на всей планете нет иного поселения, которое бы символическая географическая черта — Полярный круг — делила пополам.
Провидение ли вело тобольских казаков, когда начали они рубить крепостной Обдорский тын в этаком обихоженном звездами местечке?
Рядом — через Обь — славный городок, «железнодорожные ворота Ямала», бывшая столица ямальского ГУЛАГа — Лабытнанги. Но интерес уже не тот. За... За Полярным кругом.
Приснопамятный Лаврентий Берия хотел среди злокозненных своих дел совершить и одно доброе деяние — продолжить железнодорожную трассу через всю полярную Россию до Берингова пролива, вплоть до некогда сибирской Аляски. Доброе дело у злых сердец не получается. Осталась от этой сталинско-бериевской затеи только «мертвая дорога». В окрестностях Салехарда ее колея идет вдоль Полярного круга. Замечательно топать по железнодорожно-полярному кругу с берестяным лукошком для морошки либо с жестяным коробом под грибы. На заросшую колею вылазят славные подосиновики, маслята, северные грузди. Былые откосы густо усыпаны пламенеющей брусникой.
Природа всегда сильнее человека, всегда берет своё.
Надо ли вспоминать, что неистовый кремлевский мечтатель Никита Хрущев хотел затопить Салехард водами плотины Нижнеобской ГЭС. Чтобы залить светом тюменскую тайгу, сначала он хотел обскими водами залить земли, под которыми позднее отыщут и газ, и нефть, и другие земные, а не подводные сокровища.
Великая земля вроде бы напрашивалась на великие потрясения.
Но — слава Богу! — слаб человек в своем противостоянии природе, и нисходит мудрость, если не сразу, но все же своевременно.
...Ходит по Тюмени коренастый плотный мужичок таежной внешности и сибирской основательности. Из толпы ничем не выделяется, может быть, нездешне цепким взглядом да осторожно-твердым шагом человека, привыкшего ходить по хлябям. Никто не назовет его как-нибудь по-фениморкуперовски: Петя — Зоркий Глаз, или Петр — Великая Рука. А рассказать Петр Мирошников может такое, что побегут мурашки по коже осоловелого горожанина. Он провел несколько одиночных зимовок на острове Белом в Карском море: промышлял песца.
Все годы, пока жил в Салехарде, я мечтал попасть на остров Белый. Он мне виделся скалистым, недоступно неприступным гордым великаном. Но при желанно-долгожданной встрече оказалось, что это самое типичное, но уже арктическое западносибирское болото, и, когда, попав на Белый, недоуменно смотришь с вертолетной высоты, одно угнетает: как же воды Ледовитого океана умудряются не затопить его?
Я побывал на Белом в августе. А каково здесь, скажем, в крещенском январе, в метельном феврале? Уму непостижимо!
И один — на этом продутом всеми бореями пятачке тверди! До Северного полюса ближе, чем до приветливого Салехарда.
У меня сохранился слайд: мы с Петром Александровичем на фоне его зимовки. Он славную избушку здесь сложил. Поленница дровишек из выброшенного океаном и собственноручно перетасканного с берега тяжеленного плавника. Верный псина с надежным именем — Дружок.
Все простенько, если бы не горизонт ровной арктической тундры с каемкой полярного океана. Да, это не хутор под Тюменью. Отсюда до человечества не докричишься.
Для меня Петр Мирошников — символ сибиряка и того сказочного русского мужика, у которого и из топора замечательные щи получаются. Для них ничего неодолимого нет. С природой бороться не надо, но Заполярье — это всегда нелегкий экзамен для стоящего человека.
А в тюменской толпе он ничем не выделяется. Взгляд только не то пристальный, не то пристрелянный. И на тебя. И за горизонт.
А на другом арктическом острове в Карском море — Оленьем — четыре русских мужика сезонно ведут промысел омуля. Да, того самого, байкальского. Из Байкала по Ангаре, по Енисею прославленная рыбка добирается сюда, за Гыданский заворот. Такого вкуснокарского на Байкале, пожалуй, уже и не водится — потравили.
На Оленьем омуль вольный. Жирный, нагулянный. Но быту арктических рыбачков не позавидуешь. Так же непристойно неприхотливо, наверное, жили ломоносовские земляки на суровом Груманте. Скудно. Бедно. Кто из гурманов, уплетая на очередном банкете тающую во рту омулевую тешку, вспомнит о них?
Сибирский мужик умеет делать все. Кроме одного. О себе позаботиться — нет, кажется, не умеет.
...Почему Тюмень не называют «страной озер»? Мой дотошный друг шеркалинский чалдон Тит Мартышин подсчитал, что на каждого жителя нашего края — Тюменской страны — приходится озеро. Одно, как минимум.
Если бы мне предложили выбрать личное озеро, я бы выбрал... Нет, впрочем... Оно не может быть чьим-то. Это озеро Главного Бога.
Как думаете, если озеру дают имя верховного Бога, то, наверное, не зря? Что-то в нем необычное должно быть?
Если пристально посмотреть на карту области, взгляд невольно сконцентрируется на голубом пятнышке необычной формы. Озеро напоминает голову человека. Это озеро-«голова» находится, наверное, в самом центре области, по крайней мере, на перепутье дорог давних аборигенов приполярных мест: ханты, ненцев, лесных самоедов-пянхасово. И они дали этому озеру имя Нума, главного бога тюменских северян: Нум-То.
Ни просторами, ни глубинами, ни особо выразительными берегами Нумто не отличается. Есть, правда, на озере священный остров, есть на берегу семь священных лиственниц. Устраивает иногда озеро шутки с местными рыбаками — видения, перемещения пространств. Но все это объяснимо — рефракция на обширной глади научно уместна. Вытекает из Нумто затерянным ручейком большая река — Надым.
Говорят, где-то в окрестностях Нумто спрятана от глаз безбожников и всегда корыстных современников «Золотая баба». Легендарная «Злата баба» — волновавший несколько веков просвещенных европейцев главный идол здешних угров и самодийцев. Золотая старуха, зародыш новых жизней, покровительствовала удачному деторождению и счастливому промыслу. Говорят, она вбирала в себя мелодии северных ветров и — каменная ли, медная, серебряная — умела петь. И тот, кто слышал это пение, уже никогда не забывал его.
«Золотая баба» долго перебиралась в эти труднодоступные сакральные места — лесные люди почти добровольно отдавали мощному государству свою свободу, но не хотели делиться главным божеством.
Никто из странствующих в этих местах не может похвастать, что видел «Золотую бабу». Может, она — главный секрет Сибири. Богиня. Явно присутствующая в этом мире. Но которую не видел никто.
Или с богинями всегда так?
Мы знаем, что они есть. Но не можем найти. Не можем встретить. Но сохраняем надежду.
Ничем не примечательное Нумто.
Озеро, как озеро.
Чего в нем божественного?
Но в редкий несуетный час, вглядываясь в спрятанный в высоких травах таинственный мрак надымского истока (вот так нечаянно начинаются мощные сибирские реки), уразумеешь для себя простую истину: это лишь ты не понимаешь, что яснее ясного любому здешнему аборигену.
В природе все божественно.
Кедр ли, осина. Камень ли, старая коряга. Ручеек в уютном ложе из прелых осенних листьев. Поляны ослепительно серебряного ягеля среди звонко-солнечных сосен.
Озеро. «То». Оно дает человеку воду, рыбу, красоту. Возблагодарим его. Возблагодарим Бога. Верхнего Нума.
Нумто.
Божий мир.
...Строгий пилот Коля Пташенчук постарался, посадил «мишку», Ми-2, прямо перед ветхой избой на перевальной таежной речке. Дальше пошла невезуха, хотя проводником у нас сам Виктор Рудольф. Мы круто косанули в сторону, потом пришлось давать «кругаля», уже вечерело, кончалось полетное время, надо было спешить назад, в вертолет, и тот кусок искомой дороги, который попался нам, оказался не очень вразумительным. Почти все обветшало, замшело, заплыло жирным ядовито-зеленым мхом, и трудно было определить: рельса ли, шпала ли. Древесный лом...
Вам приходилось видеть деревянные рельсы?
Странную, чудную дорогу проложили сибирские мужики в этих глухих местах. Назвать ее железной? Нельзя. Рельсы-то деревянные, из лиственницы. По этим рельсам катились вагоны (скорее — платформы) на деревянных же, из той же лиственницы скроенных колесах.
Виктор Рудольф, открыватель деревянного волока, выяснил историю невиданной дороги. Красноселькупский район до создания Тюменской области входил в состав Красноярского края. Снабжение шло по Енисею, Турухану, туруханским притокам. Но дальше суда не проходили — мелко, водораздел. До чего же додумался головастый сибиряк? Нашел самое короткое «плечо» между двумя речками водораздела и положил на деревянные шпалы деревянные рельсы. Двенадцать верст. Все грузы, что приплывали Енисеем, тащили по этому волоку, а дальше грузили на мелкосидящие баржонки, чтобы по Тазу доставить в Красноселькуп. Было здесь оживленно. По краям волока держали специальные конюшни, имелись склады. Летом везли срочное, на зиму оставляли неспешное.
По волоку можно найти кресты — работа здесь, в сердце тайги, была тяжкой. Да и пришлась она на роковые тридцатые.
Когда Красноселькуп вернулся в Тюменскую область, район стал снабжаться через Тазовскую губу. Деревянную дорогу забросили. Она быстро ветшала, тайга неотвратимо медленно поглотила следы человеческой деятельности.
Но деревянный волок на водоразделе рядом с древним енисейским волоком — «Мангазейским ходом» — памятник сибирскому трудолюбию, мужицкой хватке и терпению.
...От слова «тундра» тянет холодом, безжизненностью. Но это для того, кто не живал в ней. На всю жизнь я запомнил тундровую экскурсию. Далеко это случилось — на харасавэйском берегу Карского моря, в тех местах, которые смело можно назвать «арктической пустыней». Я бы просидел на буровой, но компанейский человек, сменный бурмастер с красивым именем Ильгизар сманил на ночную рыбку. Ночную — сказано сильно: в конце июля на Ямальском полуострове круглосуточное солнце.
Ильгизар уверенно спускается в овражек, мы минуем чистенькое озерцо, поднимаемся на холм, в расщелине которого еще не стаял прошлогодний слежавшийся снег.
Кто бы мог подумать, что эта арктическая пустыня так богата живностью! На озере, наполовину еще прикрытом льдом, безмятежно плавает одинокая «серая шейка» — утка-морянка, которую здесь зовут нежным детским именем — авлик. У сухих норок суетятся толстые, с приличного хомяка, раздобревшие на неведомо каких полярных хлебах мыши — лемминги, из-под ног шумно и грациозно взлетают пестрые куропатки, самоотверженно уводящие пришельцев от насиженных гнезд. Вот над головой тяжело прошелестел длинными крыльями мартын. Над озером маячит зоркий и хищный анахорет — халей. На высокой полянке среди зеленой травы хлопочут задиристые петушки с забавными хохолками. Кудахтанье, постаныванье, чириканье — это ночная, полная жизни, июльская тундра.
Проточка, на которой стоят коротенькие сетки буровиков, узенькая, невеликая, но лунобокий щокур попадает увесистый, а арктический сиг полновесно отливает черным серебром.
Солнце на здешней широте в это время не закатывается: оно прочно висит над восточной (западно-восточной?) кромкой тундрового окоема. И только тишина напоминает о том, что время — ночь. Тишина глубокая, всеобъемлющая. Присмирели трава и кустики стланика, зеркально неподвижна вода, прикреплены к голубому небу легкие облака. Далекий звук... Как будто замычала корова на выгоне. Боже! Да откуда взяться пасторальной буренке в этой арктической тьмутаракани? Но на миг рождается ощущение, что ты не в Арктике, не на тундровой буровой, а в родной среднеполосной деревеньке.
Я увидел лицо Ильгизара — на работе напряженное, резкое, в этот момент было умиротворенным, домашним. Как все же необходимо этим суровым людям оставаться наедине с природой. Скудноватая вроде бы тундра в общем-то щедра к своим освоителям. Честно говоря, мне представлялось, что рюкзачки-то мы брали для проформы, однако на обратном пути ощутимо чувствовалась весомость вроде бы нечаянного улова.
Преждевременная роза
Я работал в Салехарде, в радиокомитете, когда получил приглашение на открытке. Открытка изображала цветущую роскошную розу. Казалось, она благоухала даже на снимке. На обороте казенный текст: «Руководство, партбюро и профсоюзный комитет ПСМО «Ямалтрансстрой» приглашает Вас принять участие в митинге, посвященном укладке первого звена железнодорожной линии Обская—Бованенково. Митинг состоится 27 декабря 1986 года в 12.30 у нулевого километра (переезд станции Обская)».
Опять парад, подумалось мимоходом, ибо в то время мы как раз здорово принялись критиковать парадность, но с другой стороны — не такое уж и рядовое событие: от нулевого пикета стартует заполярная железнодорожная магистраль, аналогов которой в мировой практике нет и вроде не предвидится.
Я позвонил в Тюмень, пригласил группу телевизионщиков. Старший из них, кинооператор Виктор Завьялов, сомневался:
— У вас ведь там полярная ночь, чего мы наснимаем?
— Попросим прожекторы врубить, — пообещал я. — Телезрители особо прочувствуют, где проходят события.
Завьялов как в воду глядел: ничего не снял. Но вовсе не потому, что декабрьский денек за Полярным кругом куц, как заячий хвостик. Ни митинга, ни торжественной укладки первого звена не состоялось. Если искать объективную причину, она вроде бы налицо — мороз под сорок. Наверное, бывалым северянам, бывшим бамовцам, это вряд ли помешало. Но вот у машины-путеукладчика человеческого резерва морозоустойчивости не оказалось. Он был рассчитан на работу при минус 28°. И уж как ни колдовали, ни хитрили прославленные трансстроевские механики, путеукладчик свой длинный «хобот» так и не сумел высунуть.
— Так что, — спросил я у организаторов митинга-праздника, — во всем отечестве не сыскалось полярно-потребного путеукладчика?
— Во всем отечестве...
— А как же дальше работать?
Я явственно увидел, как мой вопрос завис в густом морозном воздухе, а руководящий собеседник махнул рукой.
Открыточку с нежной преждевременной розой я все же сохранил, хотя немного помял в кармане. Наверное, тоже нервничал. Завьялов, объясняясь перед начальством за бесплодную командировку, сослался на сильные морозы. Его поняли — отечественная кинотехника рассчитана на среднероссийский температурный режим, а не на заполярные зашкалки.
Первые звенья, целый первый километр от нуль-пикета лихие трансстроевцы до нового года все же уложили. Нет, морозы не стихли, и путеукладчик на трассу не вышел. Укладывали они вручную, как на первом дореволюционном Транссибе. Понять современников можно: километр уложенного пути — их конечная продукция. А зарплату трансстроевцы получают с конечной продукции.
Верная Пенелопа
Недавно мне посчастливилось. Хотел попасть на Юрибей. Игорь Нак построил мост через Юрибей — почти пять километров. Точнее — 4200. Сам по себе очень длинный мост, и в наших тюменских краях, и по Сибири — длиннее нет. В Европе? Надо поискать.
Причем мост — пока! — самостоятельный. Отдельно. Ни с юга к нему дороги нет никакой. Ни с севера. Совершенно, абсолютно отдельно.
Железнодорожный сюрреализм.
Обязательно надо посмотреть.
Это действительно сюрреализм! Суперреализм! Арктическая тундра, полное безлесье, арктическая равнина, невеликая река Юрибей. И через нее мощный железнодорожный мост. Игорь Нак, потомственный железнодорожный строитель и командир «Ямалтрансстроя», неприкрыто гордится:
— Меня спрашивают: как у вас получилось, ведь это невозможно! Да я просто своим работягам не стал говорить, что это невозможно. Они не знали, что это невозможно, поэтому по обыденке нашей железнодорожной невозмутимо все и сделали.
Здесь такую деталь надо бы подчеркнуть. Юрибей — 333-й (!) километр железнодорожной трассы Обская—Бованенково. Сама дорога пока тормознулась на километре 267-м, станция «Хралов». Перешагнув Юрибей, мост упирается в голую тундру. Но и начинается он в голой тундре, без всякого железнодорожного подводящего пути. Пунктир трассы только на карте, по живой тундре пути еще нет, он только должен подойти. Как бы из ничего возникает этот длинный легкий мост и упирается в арктическую бескрайность. Но на натуре так видится только непосвященному. Тот, кто знает двадцатилетнюю историю «Ямалтрансстроя», его терпеливую многолетнюю борьбу за полярную магистраль, ясно представляет, что мост через Юрибей — это гарантия: трасса дойдет до Бованенково и, скорее всего, продолжит движение к Харасавею, выйдет на северный берег Карского моря.
Газпром еще в середине восьмидесятых XX века вожделенно глядел на газоплодородный полуостров, но, наверное, случилось много непредусмотренных обстоятельств, которые мешали основательно выйти на Ямал. «Ямалтрансстрой», который на первоначальной эйфории газовиков проложил первые две сотни километров рельсов, считай, три пятилетки терпеливо ожидал окончания решения. Он ждал своего часа как верная Пенелопа. Почище. Терял время. Но времени не терял. Эпоха на дворе стояла сумасшедшая, коммунистический пролетариат у руля власти сменила демократическая буржуазия. «Ямалтрансстрой», который мог благополучно рухнуть и уйти в экономическое небытие, стоял, выживал, держался, как на войне, четко помня о своей конечной задаче и цели: Бованенково.
Кстати, форсирование Юрибея была одной из основных проблем. Сама-то речка не очень и широкая по полярным масштабам, но это — в межень. Полярной же весной, в половодье она разливается на четыре километра, и, конечно, никакая железнодорожная насыпь не выдержит бурного полярного потока. Надо ли строить мост на две недели бурного половодья?
Нак построил легкий изящный мост. Вот он, живой! Рейхстаг взят! Остальное — дело профессиональных технологий. Хотя...
Полуостров Ямал это, понятно, суша, но очень специфическая. Очень жидкая и соленая. Соленый полуостров. Прокладывать насыпь по этой полярное жиже — удел настоящих профессионалов. Упорных, терпеливых, умелых. Как Нак.
Здесь, на мосту через Юрибей, совершенно по случаю оказался Виктор Рахманько. Он в главном офисе великого Газпрома командует инвестициями во всё газпромовское транспортное строительство. Человек совершенно прагматичный, не пафосный, Виктор Григорьевич не может удержаться от высокого пошиба:
— Мост уникальный. Рабочий подвиг. Абсолютный. Темпы втрое выше, чем на БАМе. Правильный красивый российский авантюризм. Маловеры посрамлены. Мост вон он, живой.
И считает необходимым добавить:
— Немецкому «Либхеру» специально под этот мост пришлось конструировать специально полярный вариант своей техники. Тоже справились. Тоже подвиг. По-немецки.
Они говорят о железно мосте, как о живом и близком выдающемся человеке. Немножко странно. Странновато.
Впрочем, чего странного!
Сколько километров своих живых нервов они вбухали в эти четыре полярных километра железнодорожной колеи. Это их детище. Зачали. Сохранили. Вырастили.
Пусть для других это просто легкая изящная железная громада. Для них — дитё. Не техническое, не инвестиционное. Дитё. Живое. Дитятко. Полярное дитятко верной Пенелопы.
Я чего рвался сдуру в эту заполярную безбрежную тьмутаракань. Конечно же, это живое дитятко посмотреть. Увидеть в таком вот неупакованном виде, без пеленок. Железнодорожный абсурд в безбрежной безлюдной тундре. К следующей весне все будет по-другому, будет о’кей! — насыпь, рельсы — с юга на север. Но такую картину другие уже не увидят. Дали отдыхает. Сальвадор вдали.
XXI век. Полярный сюрреализм. Все возможно. Все в наших руках.
Правда, Игорь Владимирович?
Надо знать, что невозможного нет. Или не знать о невозможном.
Побывал на Юрибее и попутно утешился: у нас в Сибири Великое Освоение продолжается. На самом Бованенково, где я когда-то с Ильгизаром белой полярной ночью ловил лунобокого щокура, за считанные месяцы сладили вахтовый комплекс — супер! Генерал ООО «ГазпромдобычаНадым» Олег Асютин привез в полярное далёко архиепископа Тобольского и Тюменского владыку Димитрия — они вместе открыли походную вахтовую церковь во имя святого Георгия Победоносца. Вахтовикам сборной России — вдали от семей и близких — есть чему помолиться.
Освоение Ямала продолжается, но ведется планомерно, последовательно и целеустремленно. Технократично. Но без социалистического пафоса, шума-грома и пыла. В социалистические времена здесь бы такие фанфары и дудки гремели. Уже начали варить газовую трубу — этот трубопровод должен «нырнуть» в Карское море, 72 километра сплошного дюкера — небывалый случай в полярных морях.
Нам, бывалым энтузиастам социалистического глобализма, наверное, все же скучновато в буржуазной России. Возможность побрюзжать есть: где былой размах? Где энтузиазм Великого Освоения? Где подвиги? Где рабочая героика современности? Где умелый российский пролетариат? И, кажется, демократическая Сибирь дает для этого повод — практически нет масштабных строек. Как у Мальчиша-Кибальчиша: день простоять — ночь продержаться.
На строящейся станции «Юрибей» Нак держит походную больничку для своих строителей. Она современно экипирована, и надо видеть, как яростно распекает командир полярной стройки ответственного доктора: подвезли суперсовременное диагностическое оборудование, но оно уже как месяц не вводится в действие.
Доктор оправдывается:
— Нет накладных.
— Какие тебе накладные? Людей лечить надо.
Мы давно и, пожалуй, бесповоротно вписались в мировой капитализм. Доброго капитализма не бывает. По определению. Не будем строить иллюзий: у капитализма — лицо безжалостное. Прибыль сострадания не знает. Каждый рубль прибыли — исключительно эксплуатация нашего труда. Иным путем добавочный рубль не зарабатывается.
Будет ли у российского капитализма сострадательное лицо? Конечно, у России всегда особый путь, но путь капитализма все универсализирует и нивелирует.
Но, может, нам удастся сберечь даже в капитализме человеческое лицо и исконно русскую взыскующую жажду равенства и справедливости? Как мост на Юрибее, к которому пока не ведет никакая дорога — ни с юга, ни с севера.
Как ни странно: на мосту через Юрибей верится в невероятное.
Правда, Игорь Владимирович?
Время судьбы
Всегда ли мы, проживая обыденную свою жизнь, осознаем, что в нашей личной судьбе непосредственно и явственно отражается время истории?
Его судьбу трудно оторвать от эпохи. Трагедия времени укладывается в строки биографии, в житейский отсчет лет.
Родиться в графской семье, быть другом Феликса Юсупова — знаменитого убийцы знаменитого нашего земляка Григория Распутина. Во врангелевском Крыму молодым повесой заниматься отнюдь не политикой и гражданскими распрями, а прогулками на яхтах (любовь на всю жизнь) и сопутствующими романтическими приключениями. Бежать от политики, как черт от ладана, чтобы, в конце концов, попасть в сталинские лагеря, естественно, по политической статье.
В судьбе графа Аполлона Николаевича Кондратьева (речь именно о нем), наверное, нетрудно отыскать много несообразностей и неувязок, но это тоже несвязки, нестыковки времени. Он закончит рабфак в Петрограде и получит диплом железнодорожного инженера-изыскателя, поедет строить социализм далеко-далеко от Москвы, на Дальний Восток. Наверное, на дальневосточных магистралях и сегодня можно отыскать кондратьевские мосты: в те времена возводили на совесть, прочно.
Стрелки прославленной гитлеровской дивизии «Эдельвейс» захватили в горах Грузии группу изыскателей-дорожников, среди них был и инженер Кондратьев. Наверное, ему повезло: он попал в лагерь военнопленных, который находился под эгидой Международного Красного Креста. Потом это в НКВД ему поставят в особую вину: в таких лагерях режим был достаточно либеральным, чтобы не подохнуть от непосильной работы и голода. В конце войны его расконвоировали, пришлось зарабатывать на жизнь живописью в австрийском Тироле. Приход в Австрию советских освободителей для него лично закончился куда более суровым концлагерем: граф попадает на знаменитую бериевскую стройку № 501. Только специальность железнодорожного изыскателя, вероятнее всего, помогла ему выжить: специалистов на полярном Транссибе ценили. В 1954 году пришло освобождение, но он не поторопился покидать суровые надымские края: блокада родного Питера, как ему было сообщено, покосила всю сто семью. Наверное, возвращаться на пепелище не хотелось, да и опыт подсказывал: как повернется — еще неизвестно, а самая лучшая власть та, которая подальше и не интересуется тобой. Дюжину лет он анахоретствовал на одиноком берегу Надыма, рядом с простой женщиной-зырянкой, которую из дворянских, видимо, предрассудков звал не женой, а «экономкой». Все лагерные бараки он приспособил под мастерские: страсть к яхтам сделала из него прекрасного мастерового — он научился (или не позабыл?) строить лодки, которые сбывал наезжавшим в эти дикие края геофизикам-изыскателям. Для потехи души, для себя ладил всякие экзотические каноэ, гондолы и буера. Зимой кормила охота, «экономка» Наталья оказалась прекрасной медвежатницей.
Наверное, в эти годы он почувствовал себя настоящим барином, потому что был свободен, независим, хозяин себе. Своим неистовым трудолюбием он напомнил мне старого князя Болконского. В свободное от житейских забот время он будет перечитывать старомодные стихи поэта «К.Р.» — великого князя Константина Романова, не перестанет баловаться живописью.
Разворот строительства Надыма превратит его из северного Робинзона в заурядного сотрудника водного поста местной метеостанции, который трудится, чтобы заработать на старость положенную советскую пенсию.
Писатель Валерий Поволяев выведет его в своем сибирском романе этаким осколком барской России, а сюжет в популярной программе «Взгляд» подарит ему родительское счастье — его отыщет родной сын.
О чем вопиет его судьба? Россия надрывалась и подрывала себя на искаженной идее фанатиков, но мощью ее и крепостью оставался — несмотря ни на что — спокойный, терпеливый, несгибаемый русский человек, вечной политикой которого остаются его умелые руки и светлая голова.
Есть две истины, к сожалению, не отечественного происхождения.
Не судите да не судимы будете.
Понять — простить.
Ностальгия по будущему
В Тюмени появился первый небоскреб. Скромный. 20 этажей. Но на пространстве от исетской лесостепи до арктических тундр Гыдоямского побережья выше пока нет. Наверняка, в тюменской округе появятся небоскребы и повыше. В Ханты-Мансийске губернатор Александр Филипенко вместе с великим архитектором мира Норманном Фостером замахнулись на «Югорскую звезду» в 60 этажей.
Изящный простой тюменский небоскреб построил Анатолий Брехунцов. Он не строитель, он геолог. Истый, истинный. В тюменской двадцатиэтажке — головной офис СибНАЦа — Сибирского научноаналитического центра, наследника легендарной Главтюменьгеологии, и на сегодня главной, ведущей геологической фирмы Сибири. Может быть, России.
Анатолий Брехунцов — командир и лидер СибНАЦа. А его судьба, пожалуй, очень типична — счастливая тюменская судьба. Тюменская. Состоявшаяся, сбывшаяся в Тюмени. Студент знаменитого «гнезда» сибирских геологов — Тюменского политеха (в котором чуть раньше учился кузбасский парень Геннадий Богомяков) Анатолий Брехунцов на дипломную практику попал в Усть-Балык. Это потом здесь появится Нефтеюганск. А легендарный Усть-Балык в начале шестидесятых звучал не менее звонко-громко, чем сам Самотлор. Шел 1962-й. Брехунцову — 21. Области на ту пору ровно 18. Честная комсомолка. Невеста.
Наверное, Тюмень для Брехунцова была и неизбежна, и предопределена. Усть-Балыкская геологоразведочная партия входила в состав Сургутской нефтеразведочной экспедиции. На крутом берегу Юганки — исключительно экспедиционные бараки. От рыболовецкого поселка Усть-Балык к тому времени осталось только вкусное имя. Вместо улицы — лежневка из бревен, на крутой берег подниматься — по лежневке, спускаться на причал — по бревенчатой лежневке. Дураков уже не было, дорог — еще не было. Легендарный Евграф Тепляков направил практиканта Брехунцова к легендарному бурмастеру Виктору Лагутину на буровую Р-69 Пимской площади. Практикант подменил легендарного геолога Анатолия Кима, который уезжал в отпуск. Лагутин добурился до нефтяных песчаников. Практикант Брехунцов отслеживал керн, опрастывал керноприемную трубку — она благоухала нефтью, на мостки лилась живая нефть. Земное масло фосфоресцировало на солнце. Дело это обычное, но до практиканта только потом дойдет, что случилась любовь. Первая любовь. Которая навсегда. И все признаки любви — неотразимый запах, блестящий глаз подземной субстанции и непонятное возбуждение. Он удачно защитит диплом, станет «горным инженером-геологом» и вернется в Тюмень. Суперлегендарный Лев Ровнин снова направит его в Усть-Балык, ему придется работать под началом легендарного Фармана Салманова, главного экспедиционного геолога. Все. Круг замкнулся. Бесповоротно. Судьба решена. Учительница Галина ехала с ним и как коллега (в экспедиции для нее нашлась работа), и как жена.
Главтюменьгеология была организацией полувоенной, геологи даже носили фирменные мундиры. Трех лет не прошло — и снова дан приказ ему. На Север! В Заполярье! В Новый Порт. Приказы не обсуждали, отказываться не принято. Самое сложное — добраться до Нового Порта, который приютился на правобережье Обской губы, на Ямальском полуострове. Из Тюмени нужно было добраться почему-то до Кирова, чтобы оттуда попасть в Лабытнанги, переправиться в Салехард и четверо суток ждать вертолет на полуостров. База новой экспедиции — каре деревянных балков, два ряда «вэдэшек» под единой крышей. В продуваемых балках и жилье, и рабочие кабинеты. В одной половинке квартира, в другой — геологический отдел. Потом появятся балки-люкс с мягкими диванами и большими окнами. Но продувались они семью полярными ветрами столь же беспощадно и неистово.
— Жуть! — определила Галина. Но терпела. Врачи и учителя — постоянные спутники северных геологов, нежная половина экспедиций. Если не удавалось устроиться по специальности, приходилось переквалифицироваться во что-нибудь сугубо экспедиционное. Галина стала заправским кадровиком.
Новопортовской экспедиции пришлось передислоцироваться еще севернее, в Мыс Каменный — там давний аэропорт полярной авиации, самые лучшие асы ледового неба, свежий вертолетный парк, да и арктические ветра, пожалуй (или так казалось?), помягче. Он ехал в Мыс Каменный уже главным геологом. Они открыли на Мысу Каменном все сегодня знаменитые газовые гиганты Ямала — Новопортовское, Арктическое, Тамбейское, Крузенштерновское, Харасавейское. А самому крупному в середке полуострова, в сердце Ямала, дали имя — Бованенковское. Как раз из Пакистана пришла неожиданная печальная скорбная весточка:
— Умер Вадим Бованенко...
Молодой мужик, 37 лет — пушкинский возраст. Неожиданно. Во сне! В Пакистане Вадим Дмитриевич возглавлял группу советских геологов. Нелепая смерть. Геофизик Вадим Бованенко в 1965 году возглавил свежий трест в Салехарде — «Ямалнефтегазразведка». Он — первый системный организатор нефтегазового поиска на Ямале, в Надым-Пуровском междуречье, на Тазовском полуострове.
Месторождение-гигант «Бованенково» — первый газовый гигант - XXI века в 2011 году начнет качать свой первый газ России. Первый газовый гигант XXI века.
Главный геолог Брехунцов выбирал перспективные сейсмоструктуры, своей буровой артиллерией прямой наводкой бил по крупным «мишеням». В Мысе Каменном Галина родит ему дочь Оксану.
Помню, в 1968 я попал на Мыс Каменный. У меня на ту пору еще не было хорошего пальто, не обзавелся, прилетел — а это декабрь, глубокое Заполярье, в своем задрипанном демисезоне, в осеннем пальтишке на рыбьем меху. Меня, наверное, как томского земляка, сразу направили к главному геологу. Брехунцов из своих геологических ресурсов определил мне роскошные собачьи унты и фешенебельный овчинный полушубок. Стало теплее. Он повез меня на Новопортовское месторождение — открывать первую заполярную нефть. Первую нефть Ямала. В моих архивах каким-то чудом сохранилась ветхая магнитная пленка с давешним радиорепортажем. Расшифровываю.
Репортер: Открыта «ямальская нефть». Идет ямальская нефть! Вы слышите шум нефтяного фонтана. Велика радость испытателей из бригады Николая Фомина — нефть! — первая, ямальская.
Припоминаю недавние разговоры. Арташес Ерицян, руководитель ямальских сейсмиков, горячился: «К газу мы привыкли. Нужна нефть. Мы ищем нефть». Начальник Нарыкарской нефтеразведки Иван Гиря в Старом Уренгое бережно доставал из сейфа заветную склянку с темно-янтарной жидкостью и показывал ее гостю — чешскому журналисту Вацлаву Кубику: «Надеемся, первая ласточка». «Нефть на Ямале есть», — утверждали геологи. Нефть ждали, искали, и вот... Скважина Р-73 на Новопортовской площади.
(Пленка)Алимов: Это произошло 27 числа, я как раз стоял со своей вахтой.
Репортер: Рассказывает Яков Алимов, бурильщик бригады испытателей, на долю которой выпала эта радость: получить промышленную нефть Ямала.
(Пленка)Алмимов: к 12 часам дня скважина начала работать нефтью. Мы-то надеялись обязательно получить газ, но, к нашему счастью, дождались нефти.
(Пленка)Фомин: Р-73 бурила бригада, возглавляемая опытным мастером, давно работающим на Севере, Борисом Прудаевым.
Репортер: Микрофон берет бригадир испытателей Николай Фомин.
(Пленка)Фомин: Конечно, мы не думали получить нефть, но при испытании третьего объекта нам выпала большая радость: увидеть на Ямале хорошую нефть. С диапазона 1890-1896 метров ударил мощный фонтан нефти. Нефть на Ямале, тем более с такой глубины, получена впервые.
Репортер: Осторожно, робко испытатели предварительно намекали: дебит скважины может достичь ста кубометров нефти в сутки. Первое же испытание дало результат, о котором не мечтали — 215 кубометров. Не хуже, чем в Усть-Балыке. Кстати, об Усть-Балыке. 27-летний главный геолог Новопортовской геологоразведки Анатолий Брехунцов заметил: «Новопортовская структура едва ли не самая сложная в Западной Сибири, но она — из самых богатых. Мечтаем получить здесь новый Усть-Балык и новый Уренгой».
Усть-Балык — олицетворение, символ мощи и масштаба тюменских открытий. Светло-коричневая, почти золотая мощная струя нефти, вылетая из отвода, окрашивает снег тундры в янтарный цвет. Заговорила новая нефтяная структура! Слушайте голос ямальской нефти. (Шум нефти — голос недр). 27 марта 1968 года. Полуостров Ямал. Разведочная буровая № 73. Новопортовская площадь. (Конец пленки.)
Брехунцову тогда 27. Лермонтовский возраст. Я был зациклен на литературных реминисценциях и все пытался вывести его на аналогии. А чего, спрашивается, сравнивать? Дуэлей не будет, предательской горы Машук не будет, о любовных увлечениях все равно не расскажет, «прощай, немытая Россия» — не напишет. Он пишет историю своей судьбы. Вон уже чего наоткрывал главный экспедиционный геолог в свои 27. Гигант за гигантом. Как из рукава. Лермонтовской немытой России на добрую сотню лет благополучно хватит.
Наверное, литературные аналоги пришли все же не случайно. Он помудрел с тех пор на 40 лет, но возраста, пожалуй, все того же — лермонтовского. Вечный лермонтовский возраст. Навсегда 27. И навсегда главный геолог.
Головастые маршалы Главтюменьгеологии вскоре пошлют Брехунцова в Газ-Сале, и там ему выпадет удача открывать и великий Ямбург, и феноменальное Русское месторождение с самой необычной русской нефтью. Заполярное месторождение и газовый гигант № 1 России — Уренгой — тоже брехунцовская доля и участь. В стареньком Старом Уренгое он сначала возглавил геологическую службу объединения, потом и саму «Уренгойнефтегазгеологию».
Главный геолог по долгу службы сдает открытые запасы газа, нефти в государственную комиссию по запасам — была такая замечательная служба (ГКЗ) в Советском Союзе. Сам Анатолий Михайлович, понятно, не считал, но подсчитать нетрудно: он — по своему геологическому капиталу — триллионоардер. За тридцать триллионов кубометров тянут открытые, разведанные, исследованные, оконтуренные и сданные им в ГКЗ месторождения. А каков калибр! Уренгой! Ямбург! Заполярное! Находка! Крузенштерн! Харасавей! Бованенково! Да Газпром должен ему в Новом Порту памятник из золота поставить! Если честно, кому-кому, а вот тюменским геологам — персонально! — родина недодала.
— Газ-то мы открывали березовский, — сокрушался как-то Герой Труда, огненный бурмастер Николай Григорьев, — а весь навар Березовскому.
В Газ-Сале у Брехунцовых родился Андрей — будущий выпускник Тюменского «индуса», нынешний вице-президент СибНАЦа. В Газ-Сале завершилось балочное житье, начался квартирный этап жизни.
Главный геолог уже имел возможность сам выбрать себе квартиру в бревенчатом доме. Выбрал южную сторону. В квартире солнечно, но стулья — из ящиков, стол сколочен наскоро — советская рижская мебель до глубоких тазовских северов еще не добралась. Все удобства еще, понятно, во дворе, воду из подъезжавшей водовозки надо таскать на второй этаж. Учительницы и врачихи — верные спутники вечных скитальцев-геологов, чтобы постирать, приготовить еду, обустроить быт, ишачили как буйволы. Не жаловались. На всякой экспедиционной базе рядом с бревенчатыми двухэтажками стояли неискоренимо продуваемые жилые балки. Часто горели. Всегда можно вернуться...
Ямальская геологоразведочная гвардия — Василий Подшибякин, Андрей Ослоповский, Иосиф Ливензон, Иван Крохин, Анатолий Лабазов, Иван Гиря, Геннадий Быстров. Буровые мастера — один другого краше: Николай Глебов, Павел Кожевников, Марк Косенко, Андрей Тарасов, Борис Прудаев, Павел Иванов.
Конечно, стратегию определяла Тюмень — Главтюменьгеология, академик Иван Нестеров со своим ЗапСибНИГНИ, но там, в «поле», шли все предсказанные и непредсказуемые открытия.
Полноценную квартиру в Тюмени Брехунцовы получили в 1984 году. Помог первый секретарь Тюменского горкома КПСС Игорь Шаповалов: пообещал и слово сдержал. Не без житейских намерений Анатолий Михайлович послужил и в обкоме партии: два года возглавлял сектор партийной нефтегеологии. Пожалуй, это рубеж — чистый геолог становится менеджером: в 1984 году он возглавит «Уренгойнефтегазгеологию», потом у Салманова в Главтюменьгеологии возглавит геологическую службу.
Советская геология в тюменском масштабе умерла в 1991 году, когда в Тюмень приехал последний министр геологии Советского Союза товарищ Габриэлянц. Он честно заявил:
— Мне ваша мощная тюменская геология не нужна. Мне великая Главтюменьгеология не нужна. Государству вы не нужны. Геологи должны искать себе заказы у нефтяников, газовиков, у кого угодно. В Колумбии, в Эмиратах, в пустыне Сахара.
То, что говорил Габриэлянц, душа не принимала, это было неправильно, но честно и справедливо.
В Главтюменьгеологии на ту пору трудились более 400 тысяч профессионалов. В Салаирке был подписан акт безоговорочной капитуляции. Тогдашний начальник Главка Юрий Логанов собрал несколько послушных гендиректоров объединений и — как в более известной Беловежской пуще — собравшиеся подписали просьбу о ликвидации Главтюменьгеологии. Звезда тюменской геологии закатилась.
Может, на тот момент у тюменских геологов не нашлось лидера? Салманов уже ничего в Тюмени не хотел, Ровнин, скорее, не мог, Брехунцов не созрел. Он созреет чуть позже, уже на исходе века XX — честный сын этого века, на пороге XXI.
Наступят новые времена, социалистические порядки заменит рынок. Надо заново перечитывать и переосмысливать знаменитое ленинское «Развитие капитализма в России». Зам. гендиректора концерна «Тюменьгеология» Брехунцов вместе с губернатором Юрием Шафраником создают Сибирскую нефтяную корпорацию (благополучно существующую и сегодня) «СИНКО». Сегодняшний Сибирский научно-аналитический центр — понятно же, совершенно буржуазная, капиталистическая организация, цивилизованная формула существования профессиональной классической геологоразведки в современных условиях.
Что обижаться на время, на Горбачева, на Ельцина, на Рокецкого! Другое время. Эпоха! Эпоха сменилась. Хочешь жить в новом времени — придумай эпохальную формулу.
СибНАЦ рождался в муках, в безденежье, в естественном непонимании. Серьезную поддержку оказал губернатор Ямала Юрий Неелов. На первых порах у тюменского СибНАЦа была даже ямальская прописка. В Салехарде создали суперсовременный геологический информЦентр. СибНАЦ, понятно, не Главтюменьгеология. Это не возобновимо. Но лучшее сохранено и продолжено. Технологическая цепочка. В группе компаний есть сейсмопартии, классическая нефтеразведка, классическое буровое производство, мощнейшая исследовательская лаборатория «ГеоДата», сильный вычислительный центр. И музей! Получше, чем формальный музей в геологическом главке. Нет пока популярной газеты «Тюменский геолог». Сайт есть.
Геологическую «музыку» заказывают все крупные — мирового уровня — фирмы: от Газпрома и ЛУКойла до «Ноябрьскнефтегаза» и ТНК-ВР, «Роснедра», Минприроды и правительство Тюменской области. Кроме богдановского «Сургутнефтегаза». («Белая ворона» нефтяного бизнеса, во всем эксклюзивный и отдельный, Владимир Богданов создал собственную геологическую систему, как определяет Брехунцов, «в своем огороде»). И, может быть, самый перспективный задел: мегапроект «Урал промышленный — Урал Полярный». Брехунцов вспомнил, что он-то первоначально всегда хотел быть геологом-рудником (обстоятельства заставили!), потому много времени проводит в «поле» Полярного Урала.
У СибНАЦА мировая формула: договор—работа—деньги. Конкуренция — мировые фирмы.
Конечно, ему хочется оставаться геологом, но сегодня он — менеджер и капиталист. СибНАЦ — это развитие капитализма в России. Геология — всегда большой капитал. Сегодня — самый крупный и перспективный капитал России.
Но по субботам раненько с утра, как это было принято в главке, Брехунцов собирает всех своих геологов, и они начинают «катать» свои традиционные проблемы: картография, тектоника, новые теории нефтеносности, салымская проблема, происхождение нефти, движение плит, глобальное потепление и проблемы современного поиска.
Его сын Андрей в это время завершает формальности по первому тюменскому небоскребу. С 20-го этажа Тюмень, как на ладони. Она, конечно, по-сибирски обильна и просторна, но, как выясняется, не такая уж и большая. Вперед на Север — до Харасавея. До Карского моря.
Брехунцов с Тюменской областью — ровесник, не одногодок, но сверстник. Выясняется, что самая страшная ностальгия — по будущему.
Гулаговские тайны Усть-Полуя
Странно, но ко всем событиям 1946 года я отношусь с особым вниманием. Наверное, потому, что я в этом году родился, и, видимо, человека должно волновать, что же происходило на окружающей земле, когда он появился на этот замечательно неповторимый белый свет.
Речь о крупной археологической сенсации 1946 года. События происходили в городе Салехарде, который в те годы еще помнил свое давнее имя — Обдорск.
Именно там в первый послевоенный год оказался замечательный русский ученый этнограф и археолог Валерий Николаевич Чернецов.
Полевой сезон 1946 года для Валерия Николаевича оказался «усть-полуйским». Сибирское средневековье — область для него в общем-то случайная, а вот древними усть-полуйцами он интересовался давно, это предмет его пристального внимания. В то первое послевоенное лето он и припоздал несколько в желаемую Мангазею, потому что его задержали раскопки в Салехарде, на усть-полуйском городище. Об Усть-Полуе археологи услышали еще в 1935 году, когда из Салехарда вернулся руководитель полевой разведочной экспедиции, снаряженной в стенах Зоологического института АН СССР, B.C. Адрианов. Отряд успешно выполнил программу исследований. У Адрианова было к тому же поручение от Института антропологии и этнографии, который воспользовался «оказией» и дал необходимые средства и инструкции для производства раскопок. Так зоолог стал автором настоящей археологической сенсации. На высоком берегу впадающего в Обь Полуя, примерно в пяти километрах от здешнего речного порта, было выбрано место для земляных работ. Выбор был не случайным. Синоптик местной метеорологической станции Е.И. Жилин, копая погреб для дома, обнаружил следы культурного слоя, в котором нашел поделки из оленьей кости, металла, бронзы, обломки керамических изделий. Глубокая древность находки не вызывала сомнений, поэтому синоптик и поспешил поставить в известность специалистов, а когда они приехали, деятельно помогал им.
Адрианов интуитивно понял, какая удача ему подвернулась: усть-полуйские находки, как он писал, «открывают совершенно новые перспективы в изучении Севера».
Но если понятия «Усть-Полуй», «усть-полуйская культура» вошли во все хрестоматии сибирской археологии, то в этом прежде всего заслуга Чернецова, который просмотрел и проанализировал все 12000 находок, привезенных Адриановым в Ленинградский музей археологии.
Но Чернецов не был бы Чернецовым, если бы самолично не побывал в этом археологическом «заповеднике». Он не без основания засомневался, что в таком удобно возвышенном месте при слиянии двух крупных рек могла существовать лишь одна древняя стоянка. И не ошибся — обнаружил несколько археологических памятников и могильников на Ангальском мысу и по берегам речушки Шайтанки. Естественно, «гвоздем» поискового сезона были раскопанные остатки крупной бронзолитейной мастерской. На дневную поверхность были извлечены формы, модельки, много литейного брака — все это свидетельствовало о высоком уровне металлургического производства у усть-полуйцев. А резные вещи с изображением животных и птиц, обнаруженные в жертвеннике на Ангальском мысу, Валерий Николаевич сразу отнес к художественным произведениям мирового масштаба.
Стоял июль, солнце не закатывалось над Северным полярным кругом. Археологи перепутали день с ночью. В их бараке постоянно кипел самовар, и, попив крепкого, по северному заваренного чайку, они выходили на раскопки в любое время. Комаров и мошки было невероятное количество, а растаявший культурный слой благоухал не совсем культурно. У раскопок постоянно толклись местные жители, прослышавшие о «богатом кладе». Давали советы. Мальчишки не уходили с раскопок даже ночью.
В культуре усть-полуйцев было немало того, что роднило их с современниками, жившими за Уралом, на Каме, в верховьях Оби и Иртыша, по Енисею. Имелись материалы, связывавшие их с эскимосами дальневосточного побережья, юкагирами колымской тайги. Усть-полуйцы — ближайшие предки ненцев, манси, ханты и звено, связующее эти северные племена. «Место это, — писал Валерий Николаевич, — благодаря исключительно удобному положению: на границе леса и тундры — было обитаемо и раньше, задолго до нашей эры. Не было оставлено оно и в дальнейшем. В продолжение почти целого тысячелетия устье Полуя являлось то местом поселения, то пунктом для жертвоприношений (XIV-XV века нашей эры), и иногда и тем, и другим».
Ошеломляющее богатство находок на Усть-Полуе опровергло сказки о вымирании северных племен, о их якобы неспособности к развитию. Называя древнюю усть-полуйскую культуру «яркой и самобытной», Валерий Николаевич с едким для него пафосом писал: «И в глубокой древности народы Западной Сибири ничуть не отставали в своем развитии от предков народов европейской цивилизации, создавали культуру, хорошо приспособленную к суровым условиям сибирского климата».
Сегодня в Салехарде на Усть-Полуе возобновлены археологические исследования, их ведут ученые из Екатеринбурга, и, как обещают, предстоит немало удивительных открытий в седой многотысячелетней старине Ямала.
Кажется, я слишком окольно подбираюсь к главному герою. Вы, может быть, даже не отметили для себя фамилию — Адрианов. И я, когда писал книжку «Рыцари Севера», ничего не мог отыскать, кроме инициалов, фамилии да должности: сотрудник музея зоологии, значит — зоолог.
Правда, в подшивках старых «Известий» мне удалось раскопать любопытную заметку о находках, сделанных якобы зоологом B.C. Адриановым.
В номере от 23 октября 1935 года газета «Известия ЦИК СССР» сообщала читателям: «По поручению Института антропологии, археологии и этнографии АН СССР произведены раскопки древнего поселения в устье реки Полуя, километрах в пяти от города Сале-Харда.
На небольшой площади (около 300 метров) при мощности культурного слоя в 60 см в среднем найдено в общей сумме до 16000 предметов. Одних только различных поделок из кости, бронзы, камня найдено до 1500. Обнаружено также много обломков глиняной посуды, покрытой различными вдавленными или штампованными узорами, и кости различных животных. Собранный инвентарь позволяет датировать данный памятник четвертым веком новой эры».
Узнать что-нибудь об Адрианове не удавалось. Никакой зацепки. И хотя я знал, что В. Чернецов — деликатнейший человек, создавалось впечатление, не исчезало подозрение, что он адриановское открытие присвоил себе, ведь обязан был поподробнее рассказать о предшественнике. А если замалчивает, значит, имеет корыстный умысел.
Понятно, что все оказалось не так, зря я подозревал честнейшего Чернецова в неделикатном поведении. Страна у нас такая — перевернутых понятий...
...Живет в Санкт-Петербурге удивительный человек, заведует отделом Восточной Азии в музее антропологии и этнографии имени Петра Великого. Североведы, сибиреведы — исследователи особенного нравственного калибра. Это люди, которые избирают трудности своей профессией, ибо где же может быть труднее, чем на Севере. И это обязательно большие гуманисты, ибо где живут самые обездоленные, жили и живут? Конечно, на Севере, аборигены Севера. Чтобы их изучать, надо их любить.
Понятно, что таких исследователей и ценить надо особо. Но как ни парадоксально, этих рыцарей Севера — был период в нашей отечественной истории! — не только не ценили, но и преследовали, репрессировали, расстреливали.
Так вот, старый профессор Александра Михайлович Решетов, который сам от репрессий не пострадал, но был знаком со многими репрессированными коллегами, собирает уникальную картотеку: создает досье тех, кто безвинно пострадал. Картотека, к несчастью, обширна: у Решетова уже более пятисот досье.
Василий Степанович Адрианов — из этой когорты расстрелянных идеалистов. Решетова пригласили в Тюмень на «Словцовские чтения-97», и вот о чем поведал мне знаток «ученого ГУЛАГа».
— Василий Степанович Адрианов вошел в археологию совершенно случайно. Когда случилось наводнение в 1924 году в Ленинграде, он на следующий день пришел в этнографический отдел Русского музея и предложил свои услуги для спасения этнографических коллекций, и с тех пор в течение семи лет работал в этноотделе музея. Зав. отделом был известный С.И. Руденко, вместе с ним в 1929 году Адрианов совершил экспедицию на Алтай, в горные районы, где они в условиях вечной мерзлоты раскопали Пазырыкский курган. Когда арестовали С.И. Руденко, ушел из института и Адрианов. Я думаю, что он как бы заметал следы, так мне представляется. Он из гуманитарного учреждения вдруг перешел в Геологический комитет, больше года провел в геологических партиях. Потом вернулся в Институт истории и материальной культуры. По линии зоологического музея съездил в экспедицию, перешел на работу в Институт этнографии в 1935 году, а в 1936 действительно работал на Ямале, будучи начальником экспедиции, где и открыл знаменитую усть-полуйскую культуру. По оценке крупного археолога члена-корреспондента АН В.И. Равданикаса, это открытие Адрианова равно по значению открытию С.И. Руденко знаменитого Пазырыка.
Пазырык — целая эпоха в археологии.
Правда, когда Адрианова посадили, это не помешало Равданикасу причислить его к «врагам народа» и в печатных изданиях предать анафеме.
— Не за Усть-Полуй пострадал Василий Степанович?
— Нет-нет. Вместе с тем ведь замолчали и усть-полуйскую культуру, и адриановское открытие. Уникальнейшие материалы насчитывают тысячи единиц. А они же до сих пор не опубликованы, наложено своеобразное табу, потому что нельзя было вспоминать имя человека, который открыл эту культуру. Адрианов, молодой человек, наверное, не предполагал, что это может закончиться трагически: он был связан с руководителями института, которые посылали его в экспедицию. Арестовали Маторина, Быковского, а они в свою очередь были связаны с Каменевым и Зиновьевым, их осудили к расстрелу. 16 декабря 1936 года B.C. Адрианову был вынесен приговор — к высшей мере наказания, который привели в исполнение в тот же день. Адрианов был молод, романтически настроен, увлекающийся человек, широких интересов, очень перспективный. Его влекли и этнография, и археология, и зоология. Он мог сделать так много! Не сделал. Пуля поставила точку. Мало того, надолго он был вычеркнут из памяти науки.
Страшные времена, трагические судьбы! Подарить человечеству великое открытие, а это истинно так, ибо человечество получило в подарок большой кусок северной истории, и быть расстрелянным! Режим боялся талантливых людей.
На Ямале должны помнить рыцаря Севера Василия Степановича Адрианова. Он заслуживает благодарной памяти, ведь в историю Салехарда он добавил как минимум две с половиной тысячи лет. Разве можно такое забывать?
Салехардская глава. На передовых рубежах
Первые геологи на Полярном Урале побывали еще в середине прошлого века. В послереволюционные годы высокую оценку перспективам Уральского Севера дал академик А.Н. Заварицкий. В начале пятидесятых годов возник поселок Полярный, где разместилась база Полярно-Уральской геологоразведочной экспедиции. За последние годы геологи этой экспедиции открыли Саурейское месторождение свинца, перспективные рудопроявления меди и цинка «Медный лоб», «Колибри», хромитов на Рай-Изе, бокситов на Сибилее, мрамора на Пай-Пудыне, железа, каменного угля, строительных камней и других полезных ископаемых. В предгорьях Полярного Урала, которые за их красоту и величественность называют «второй Швейцарией», начинает действовать база ямальской строительной индустрии. Это сделали геологи-рудники.
Еще более впечатляющи были открытия нефтеразведчиков. Как известно, еще в 1703 году Петру Первому были доставлены образцы югорской нефти. Однако должно было пройти более двух столетий, прежде чем «черным золотом» занялись серьезно и основательно.
«Карта нефтяных месторождений Евразии должна быть перестроена. Это только вопрос времени». Эти провидческие слова принадлежат славному сибирскому геологу Ростиславу Сергеевичу Ильину. Они высказаны еще до того, как «отец» нефтяной геологии И.М. Губкин обосновал свой прогноз о наличии нефти в Западной Сибири. Ильин был пионером систематического изучения низменности. В середине тридцатых годов он проводил полевые изыскания в низовьях Иртыша и Оби. Как считают специалисты, именно Ильин положил начало оконтуриванию наиболее перспективных нефтегазоносных территорий Западной Сибири. Гипотезу Ильина поддерживал известный сибирский геолог академик М.А. Усов. Война помешала «сибирскому Губкину» продолжить исследования.
Принципиальное значение для поисков нефти имела позиция академика Ивана Михайловича Губкина. В ноябре 1934 года он заявил в интервью для тюменской газеты «Советский Север»:
«Открытие признаков нефти в Обско-Иртышской области имеет огромное экономическое значение. Лично я обнаружению выходов нефти придаю большое значение».
Последовательный и интенсивный поиск перспективных на нефть и газ структур советские геологи смогли начать только после Отечественной войны. Инициатором первой большой экспедиции, которая должна была исследовать перспективную территорию за Полярным кругом, был заместитель директора горно-геологического института Михаил Калиникович Коровин, профессор, доктор геолого-минералогических наук. Северная экспедиция этого института, принадлежавшего ведомству Западно-Сибирского филиала Академии наук СССР, была снаряжена в мае 1951 года. Возглавил экспедицию кандидат геолого-минералогических наук Владимир Александрович Николаев. Один из трех отрядов — Нижнетазовский, который проделал маршрут Салехард—Ныда, возглавлял Владимир Васильевич Вдовин. Вот что он рассказал:
— Отряд стартовал из Салехарда, тихого тогда и захолустного городка. Было нас немного, всего четыре человека, с нами однотонная бударка. Приходилось нелегко. Обская губа коварна, прибрежное мелководье мешало выполнять исследования. У мыса Сантиба бударку выбросило на остров. В прилив остров залило. Вытащиться на берег удалось лишь тогда, когда сошла вода. Мы остались без продуктов. Но с нами бескорыстно, по-братски поделились рыбаки-ненцы, которые здесь вели промысел. Как ни трудно приходилось, свою задачу отряд выполнил. Был найден ряд косвенных признаков наличия жидких углеводородов, а в районе поселка Хэ среди речной поймы мы обнаружили естественный выход природного газа.
Руководитель Северной экспедиции, ныне доктор наук, возглавляющий лабораторию, в которой трудится Вдовин, Владимир Александрович Николаев дополнил рассказ сотрудника:
— Результаты экспедиции получили хорошую оценку видных специалистов. Академик С.И. Миронов особо отметил тот факт, что нам удалось определить места заложения глубоких скважин. Это впоследствии явилось основным источником геологического познания района. Радовался нашим успехам и Коровин. Сбывался его смелый прогноз о том, что нефтегазоперспективность Западно-Сибирской низменности возрастает к высоким широтам.
Сейчас подтверждается еще одно смелое предвидение Михаила Калиниковича: нефть и газ Севера связаны не только с молодыми — мезозойскими, но и более древними отложениями. В 1964 году группе первых сибирских нефтяников, в том числе профессору — доктору М.К. Коровину (к сожалению, посмертно) была присуждена Ленинская премия.
Одновременно с геологами из Новосибирска трудились геофизики. На самолетах они осуществили три широтных маршрута аэромагнитной съемки вдоль трассы строящейся железнодорожной северной магистрали.
Обнадеживающие результаты привели в Салехард первую стационарную экспедицию. 5 мая 1954 года директор Всесоюзного научно-исследовательского геолого-разведочного института П. Иванчук подписал приказ о создании Салехардской нефтегазовой экспедиции № 5 «для производства нефтегазопоисковых разведочных и тематических работ с базой в городе Салехарде».
Ямальский отряд ленинградских геологов возглавил выдающийся ученый, тогда доктор геологии, позднее член-корреспондент Академии наук СССР Василий Дмитриевич Наливкин.
Ленинградцы занимались первоначальной геологической съемкой, собирая исходные данные для составления прогнозных карт. Материалы съемки послужили той основой, без которой был немыслим дальнейший, более детальный поиск. Заслуги академика Наливкина оценены Ленинской премией.
Свое открытие геологи буквально «вышагали» — за каждый из сезонов им пришлось пройти не по одной тысяче километров. 25-километровый суточный маршрут считался средним.
Когда настала пора подводить итог, он превзошел все ожидания. На карте Германа Павловича Евсеева рисовалось крупное поднятие в междуречье Надыма и Пура. В недрах полуострова Ямал Валерий Николаевич Кисляков обнаружил подземный «Ямальский вал». На карте Светланы Арнольдовны Чирвы отчетливо вырисовывалось крупное «пятно» Ямбургской структуры. Но даже эти гиганты казались несолидными перед площадью, обозначенной Анатолием Васильевичем Андреевым: потом Уренгойский мегавал «родит» крупнейшее месторождение газа на нашей планете — уникальный Уренгой.
Нет ничего удивительного в том, что когда в клубе барачного типа ленинградцы докладывали руководителям Тюменского геологического управления о результатах своих работ, те выразили некоторое удивление — масштабы казались авантюрными. Но удивление быстро сменилось изумлением, восторгом. Ямал оперативно и дальновидно вовлекался в сферу интенсивных геологических исследований. Ведь съемка, как ни трудна и ответственна, — она лишь пристрелка. Только «тяжелые» методы сейсморазведки и бурения должны были подтвердить, насколько точен смелый прогноз.
Не у каждого открытия бывает столь счастливая судьба. Но поиск направляли смелые и дальновидные люди: Ю.Г. Эрвье, Л.И. Ровнин, А.К. Протазанов, Б.В. Щербина, Г.П. Богомяков. Север сразу был включен в перспективное направление. Правительственными постановлениями геологам выделяется мощная техника, современное буровое и геофизическое оборудование, денежные средства на строительство базовых поселков.
Район приобретает государственное значение. К решению сложных геологических проблем привлекаются научные силы исследовательских центров: Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Тюмени.
Салехард становится базой для экспедиций, которые ведут поиск на всей громадной территории округа. В 1958 году в городе создается мощная Ямало-Ненецкая комплексная геологоразведочная экспедиция, которая занимается поиском нефти и газа. Во главе ее поставлен опытный поисковик геофизик Вадим Дмитриевич Бованенко. (Именем этого позднее погибшего в Пакистане геолога названа улица в городе Лабытнанги, крупное месторождение газа на северо-западе полуострова Ямал.) По Полую на фактории Сарато начала трудиться сейсморазведочная партия будущего лауреата Ленинской премии Кирилла Кавалерова. По ее данным закладывалась первая на структуре глубокая буровая скважина. Первая удача пришла к коллективу Тазовской партии глубокого бурения, работавшей в составе экспедиции.
Открытия посыпались как из рога изобилия, когда силы поисковиков были укреплены, а комплексная экспедиция в декабре 1963 года преобразована в Ямало-Ненецкий геологоразведочный трест на нефть и газ. Трест «Ямалнефтегазразведка» в Салехарде просуществовал до 1970 года. За это время были разведаны и открыты такие газовые «жемчужины», как Медвежье, Заполярное, Уренгойское, Ямбургское, Арктическое, Комсомольское, Бованенковское месторождения. На Новопортовской, Русской, Губкинской площадях обнаружена качественная нефть промышленного масштаба. На многих структурах открыты залежи газоконденсата, сырья для промышленности не менее ценного, чем «черное золото». Именно ямальский конденсат (его еще называют «белой нефтью») ставит вопрос о создании новой отрасли промышленности — газоконденсатоперерабатывающей.
«Открытие века» — это не «удача века», оно требовало умения работать напряженно, с полной самоотдачей, действовать решительно и смело, самостоятельно принимать рискованные нетрафаретные решения, брать на себя тот груз ответственности, когда конечный результат труднопредсказуем. Всеми этими качествами обладали руководители Салехардского геологического треста. Пятеро из них получили почетные знаки лауреатов Ленинской премии.
Разные это люди. Стремительный, резкий, с крутоватым характером был управляющий трестом Василий Тихонович Подшибякин. Его рослую (петровского масштаба) фигуру, голос, простуженный на открытых северных ветрах, пожалуй, знали все поисковики, если работали в разведке не первый год. Именно Подшибякину пришлось усмирять строптивого «первенца» на Тазовском полуострове. Под его руководством осуществлялась стратегия бурения скважин по редкой сетке, которая была эффективна на больших пространствах Севера и экономила миллионы рублей.
Руководитель геофизической службы кандидат наук Аркадий Яковлевич Краев отличался спокойной деловитостью, продуманностью своих решений, той интеллигентностью, которая присуща людям, уверенным в полезности выбранного дела. Под стать Краеву был и другой геофизик — Кирилл Владимирович Кавалеров. Прежде чем попасть в Заполярье, начальник сейсморазведочной партии Леонид Николаевич Кабаев работал в широтном Приобье. Именно его отряд первым прошел знаменитые болота Самотлора. Кабаев, получивший знак ленинского лауреата в 35 лет, из породы людей, беззаветно преданных поиску.
Техническим отделом треста руководил Иван Яковлевич Гиря, до этого возглавлявший Уренгойскую нефтеразведку. Мягкий и скромный, этот человек никогда не подчеркивал, что он первооткрыватель легендарного Уренгоя.
Скромностью в быту и смелостью в работе отличался геофизик Владимир Лаврентьевич Цыбенко. Отряды сейсморазведчиков под его руководством впервые «прослушали» глубины Уренгоя. Позднее В.Л. Цыбенко наградили орденом Ленина.
Когорта «могучих» пионеров передавала молодежи не просто свой опыт и поисковую интуицию, она научила своих преемников мыслить масштабно, действовать самостоятельно и глубоко верить в успех.
В экспедициях треста сложились замечательные рабочие бригады разведчиков, в которых суровой опыт ветеранов хорошо гармонировал с нерастраченной энергией необстрелянной молодежи. Буровые бригады, давшие «путевки в жизнь» многим открытиям, возглавляли такие знающие и умелые мастера, как орденоносец Владимир Полупанов, Борис Прудаев, Евгений Шаляпин, Павел Кожевников, Павел Иванов, Владимир Романов, Герой Социалистического Труда Николай Дмитриевич Глебов.
Благодаря их упорному труду Ямал стал крупнейшей газовой «житницей» страны, а Советский Союз по запасам этого природного топлива вышел на первое место в мире. Вне конкуренции такие газовые гиганты, как Уренгой, Ямбург, Медвежье, Харасавей.
Геологи идут дальше на север, буровики ведут проходку глубоких и сверхглубоких скважин, отметки которых достигают пяти тысяч метров. Идет поиск ямальской нефти.
В 1971 году началось освоение первенца ямальской газовой индустрии — месторождения Медвежьего в Надымском районе. Его запасы исчисляются почти в два триллиона кубометров. Первый миллиард кубометров северного газа поступил на фабрики, заводы, в домны промышленного Урала по проложенному газопроводу Надым— Пунга—Серов в середине 1972 года.
В районе Салехарда не оказалось газовых кладовых. Ближайшее месторождение отдалено от окружного центра более чем на 300 километров. Но некоторые ученые, считая перспективными долину реки Щучьей и Байдарацкую тундру, предсказывают момент, когда «газовое ожерелье» может вплотную придвинуться к городу.
Родные и великие
Красивое слово — «земляк».
Земля объединяет. Родная земля.
Никакого вроде родства, никаких связей, а узнал, что из одних мест, из одних краев, значит, земляк. Земеля. Родня. Не кровное родство, но: потянулась душа к душе.
Земляк — понятие и тесное, и объемное. Попадая в другую страну, чужую обстановку, всегда ищем земляков: от одной земли согревались.
И в истории мы ищем земляков. Кем и погордиться, если не знаменитым земляком. Великий земляк, как факел впереди, нас всех ведет по истории. Есть такой, всеми признанный и оцененный, значит, и мы не затерялись, не утратились в истории.
Каждая земля гордится великими сынами. И если мы говорим о Тюменской области, о Тобольской губернии, кто в первую очередь придет на ум? Дмитрий Менделеев, Петр Ершов, Александр Алябьев.
Фигуры даже не российского — мирового масштаба.
Кто еще? Есть одна персона вселенского почти масштаба, но этого земляка из недальней от Тюмени деревни Покровки долго предпочитали не вспоминать — Григорий Распутин. Он слишком одиозен, хотя явно не однозначен — побольше беспристрастности в оценке этой личности явно не помешало бы.
Не будем брать всех, кто сюда приезжал, долго работал, оставил заметный след. Вспомним только коренных уроженцев и столкнемся, пожалуй, с печальным фактом — своих знаменитостей знаем мало, знаем плохо, скорее всего, не ценим. Мало ценим.
А так ли их уж мало? Семен Ремезов, Петр Словцов, Николай Абрамов, Вадим Пассек, Борис Городков, Николай Чукмалдин, Иван Словцов, Николай Скалозубов, Борис Грабовский, Николай Никитин, Александр Дунин-Горкавич, Михаил Знаменский, Хрисанф Лопарев. Боюсь, что многие из нас затруднятся ответить, что это за люди, когда жили, чем занимались и чем прославились. Ведь тот же Семен Ремезов, строитель единственного в Сибири Тобольского кремля, великий зодчий и чертежник, вряд ли широко известен за пределами Сибири. Изящную прозу писал рисовальщик и карикатурист Михаил Знаменский, но она так и затерялась в провинциальных изданиях. Меценатом местного значения остался тюменский купец, энтузиаст-бытописатель Николай Чукмалдин. Дотошное краеведческое исследование Западной Сибири, составленное местным «педагогическим деятелем» Николаем Абрамовым, пожалуй, заинтересует только таких же энтузиастов, каким был он сам. Не вышла за пределы Тюмени слава историка, археолога, основателя Тюменского краеведческого музея Ивана Яковлевича Словцова, 35 лет возглавлявшего местное Александровское реальное училище. Но именно подле таких людей группируется все талантливое, даровитое, тянущееся к высокой духовности.
Не приходилось держать в руках книгу «Сибирь. Природа, люди, жизнь» — издание 1902 года? Почитать и ныне не грех. Там не только о старой Сибири, но и программа развития края, которая явно небесполезна, пожалуй, и нынешним руководителям России. Блестящий анализ — великолепное предвидение: настоящее провидение будущей великой Сибири. Автор — учитель русского языка, географии и истории в Александровском реальном училище Тюмени, сибиряк Петр Михайлович Головачев — один из виднейших сибирских «областников», редактор газет и журналов, любимый ученик великого Ключевского, в конце жизни доцент Императорского археологического института, учредитель-основатель «Общества изучения Сибири и улучшения её быта».
Тюменский период Петра Головачева не особо долог — жить наукой в конце XIX века здесь было невозможно. Но и этого времени хватило, чтобы оставить после себя настоящий памятник — замечательную книгу «Тюмень в XVII столетии».
Головачев из плеяды первых отечественных демократов — полуголодная жизнь, вечные болезни, непременная бородка и идейный блеск в глазах. Такие люди долго не живут: горят. Тюменскому доценту Головачеву хватило полвека.
Широкой могла быть слава тоболяка Бориса Грабовского — изобретателя и предтечи современного телевидения, но блестящие идеи оказались невостребованными неповоротливым советским производством, и приоритеты уплыли за океан.
Наверное, более благополучной могла быть научная стезя самаровского крестьянского сына, историка Хрисанфа Лопарева, но когда неотвратимый 1917 год оборвал связи российских времен, пыль забвения легла и на его научные труды по Византии и истории религии. Мы его помним только как пытливого и усердного краеведа, автора солидной деревенской энциклопедии «Самарово».
То же самое можно сказать и о наследии Александра Дунина-Горкавича. А ведь он, автор трехтомника «Тобольский Север», поистине энциклопедист, в одиночку умудрился не только исследовать, изучить Обский Север в многочисленных путешествиях, но и систематизировать то, что сегодня, пожалуй, не по силам солидному научному коллективу.
Путешествия тоболяка Бориса Городкова, особенно в российские высокие широты, могли составить мировую славу, но то ли сибиряки народ скромный, то ли по каким иным причинам, но подвиги одного из основоположников отечественной геоботаники остались за пределами хрестоматийной славы. Мужественный, и как всякий сибиряк, скромняга — ученый исследовал, по существу, самые труднодоступные уголки Сибири: Полярный Урал, полуостров Гыдан, междуречье Оби и Пура, бассейн Агана, низовья Лены и Обскую губу, арктические острова Врангеля и Котельный, архипелаг Земля Франца Иосифа, полуостров Таймыр с мысом Челюскина. Все это не прогулочные маршруты, а напряженнейшие экспедиции с серьезными открытиями.
Много причин, почему в забвении оказываются выдающиеся земляки. Может, нет пророка в отечестве? Для Сибири это, к сожалению, особо верно. Даже местные историки старались описывать сибирские деяния приезжих, наезжавших в Сибирь экспедиционеров, «навозных», как грубовато выражался сибирский патриот Николай Ядринцев. Тот же, кто в самой Сибири старался во благо великой России, в лучи большой славы попадал редко.
Столицы провинциальных деятелей не замечали, замечать не хотели, тем более тратить бумагу на их биографии. Заглянем в отечественные энциклопедии, там, скорее, встретишь экзотическую кличку какого-нибудь царька неведомых папуасов, нежели «сибирского Карамзина» Петра Словцова.
С другой стороны, грешно не признать, что сибирская духовная действительность вряд ли благоприятствовала взращиванию талантов. Всякий мало-мальски даровитый стремился из глуши если уж не в столицы, то куда подальше, где можно пробиться и состояться.
Невероятно, но автором песни, считающейся едва ли не национальным гимном США, является уроженец Тюмени.
В энциклопедической биографии Ирвинга Берлина местом рождения значится город «Темун». Американцы слабоваты в сибирской топонимике, для них что Тюмень, что Темун — одноразово. Но именно в семье кантора тюменской синагоги родился автор «Александр Регтайм бенда» — самой популярной мелодии США, почти признанной «штатным» гимном. Ирвинг Берлин прожил в Тюмени недолго, его семья эмигрировала в Штаты, именно там мальчишка-сибиряк, без образования, без связей, начав поющим официантом в ресторане, сделал свою межконтинентальную судьбу. Америка признала и полюбила его светлые — печального оптимизма — мелодии, Голливуд растиражировал их по всему свету (естественно, кроме Советского Союза). Его ввели в пантеон великих американцев, тюменский уроженец благополучно прожил 101 год и умер, обласканный и почтенный. Трудно представить, что столь же счастливо его судьба сложилась бы в родной стране. Только сегодня светлая музыкальная (навеяно Сибирью?) грусть Ирвинга Берлина возвращается на родину, в том числе и в родной «Темун».
Петр Словцов слыл вольнодумцем, был праведником, терзался, сомневался, боролся, но к старости сумел сосредоточиться и в результате усидчивых трудов на свет появилось его «Историческое обозрение Сибири». Это не первая история Сибири, но Словцов системно и удивительно провидчески воспринял индивидуальную суть этой истории. Он не складывал летопись безликой территории и разношерстного населения, он летописал путь великой страны. Действительно, что такое страна без истории? Ландшафт, территория... Что такое народ без истории? Толпа, население... Человек ярких страстей и драматической судьбы, Словцов создал не просто первую историческую концепцию края, но историю нарождающегося гражданского общества, особенного российского населения — сибиряков. Была территория, была безмолвная, ужасающая холодом весь просвещенный мир часть России. Было население — стала Сибирь. Великая Сибирь. В этом заслуга великого сибиряка и гражданина Сибири Петра Словцова. Если вы, живущие за Уралом, ощущаете себя не просто россиянином в Сибири, но еще и сибиряком, в этом большая заслуга автора «Исторического обозрения Сибири». С него начиналось...
Славу у людей конкретного дела, у сибирских деятелей и делателей отбирали разномастные революционеры, преимущественно большевистских склонностей, или попутно: народники и разночинные демократы. Полистайте истории наших городов, изданные в советское время. Ничем эти города и селения вроде и непримечательны, кроме как привечали всяческих сосланных членов РСДРП. Чаще «б», изредка «м». И оправдывалось историческое предназначение Ишима вроде тем только, что угораздило сюда попасть в ссылку автору знаменитой песни «Замучен тяжелой неволей», народовольцу Григорию Мачтету. Другой исторической жизни у спокойного, сосредоточенного Ишима вроде и не было.
Труд последовательного деятеля всегда неприметен и не особо на виду, но именно на нем все и держится. Какого, к примеру, блестящего депутата делегировал во II Государственную Думу Тобольск! Николай Скалозубов был губернским агрономом, но не того колхозного замеса, который дальше ближайшей посевной не размышляет. Николай Лукич был ученым широкого кругозора, с ним связана системная селекция в сибирском зерновом хозяйстве. В царские времена существовала такая должность — государственный агроном. Николай Лукич действительно относился к своему делу как наиважнейше-государственному. Создал несколько опытных (мы бы сказали, образцовых) пашен, организовал первую сельскохозяйственную выставку и первую аграрную школу, заложил основы опытной селекционно-семенной станции, издавал газету для земледельцев. Выведенные им сорта яровых пшениц почти полвека кормили сибирские города-веси. Он талантливо писал, возглавлял научную часть губернского музея. Как депутат Скалозубов боролся за права тех, кто обрабатывал землю, за самостоятельных и состоятельных селян, ибо знал, что лучшее удобрение для земли — крестьянский пот. Его ссылали за убеждения на Север, но — слава Богу! — он не был революционером, хотя и спас знаменитого М. Фрунзе, ибо всю жизнь только создавал и преумножал! При нем на тюменской пашне началось культурное земледелие, которое позднее было извращено стараниями колхозного строя. О нем можно сказать: местный деятель. И каждое слово будет в точку: и местный, и главное — деятель.
Мы глубоко не оценили роль религиозных деятелей. Официальное табу. Но ведь часто это были бескорыстные миссионеры, истинно верующие и несущие свет грамоты, люди авторитетные не только в храме, но и в миру.
Может быть, самый знаменитый из них архимандрит Филофей Лещинский. Миссионер изъездил всю губернию, строил храмы и церкви, основал духовную школу и стал создателем первого сибирского театра, разрешив представление светской комедии перед Сергиевской церковью в Тобольске. Актерами стали ученики его архиерейской школы. Честно можно считать, что российский театр начинался не в Ярославле, а в Тобольске. Много занимался Филофей просветительством. Сын века был «неистовым ревнителем» веры. Яростным борцом с языческим идолопоклонничеством. Задним числом ему можно приписать многие вины. Но объективная роль его в русской истории Сибири глубоко положительна. Петр Словцов проникновенно и возвышенно писал о христианской миссии Филофея: «Искренность в святом деле. Чистота в намерении и сердечная доверенность к помощи Божией ополчили смиренного старца дивною неустрашимостью».
Можно сослаться на тонкого знатока церковной жизни Николая Лескова. Русский классик посвятил целое исследование сибирским деятелям православия XVIII века, а Филофея Лещинского охарактеризовал: «Настроения был аскетического и шумных дел мирского характера не любил... был добр и не хотел теснить людей».
В нашей истории — при желании — можно отыскать еще немало ярких личностей. Как колоритны тобольские губернаторы, сколько замечательных промышленников, маститых купцов и даровитых предпринимателей породила эта земля! Сколько безвестных подвижников на ниве просвещения, охраны народного здравия, прикладных наук, мелких земских дел!
...Что человек любил?
Заглавный вопрос.
Что сделал? Ответится — если что-то останется. Главное: что любил?
Кони. Женщины. И деньги.
Неплохие желания. Полноценная мужская норма. У него, наверное, было и чуточку — сверх. Если кони — надо создать в Тюмени ипподром. Если деньги — разведать золотые прииски на Енисее. Женщины? Это — запретно. Да, может быть, зря я об этом. Человек он был явно богобоязненный.
Меценат. Городской голова. Благодетель. Строитель. Золотопромышленник.
Под Тюменью есть село Перевалово. Он — Переваловский. Никто в этом селе нынче его не помнит. Могилу его разграбили — из-за справных сапог. Церковь и часовню порушили. Он церковь построил и деревне подарил. Забылось.
Впрочем. Он и умирал уже разоренным.
Прокопий Иванович Подаруев — из когорты своеобычных российских купцов-меценатов, таких, как Савва Мамонтов (тоже, кстати, наших кровей-краев — ялуторовский). Благообразный христианин, скорее всего, старовер. Все в жизни делал азартно. Азарт добра — это редко. По-русски: бескрайне. Беспредельно. Беспредел добра. Все, что получил, отдал сполна. Предсмертная нищета — знак и символ русского мецената.
О Подаруеве мало что известно. Даже портрета не осталось. Только единственная карикатура. Кто любит богатых?
Он начинал извозом — потомственное. Добрался до Кяхты и Китая, на чайном деле подкопил деньжат, тут и фарт подвалил: на Енисее прикупил удачливые прииски. На свои страсти Подаруев денег не жалел. Основал в Тюмени конный рысистый завод, 50 лет держал ипподром — главную достопримечательность Тюмени в XIX веке. Самое красивое здание — реальное училище в честь цесаревича Александра (ныне сельхозакадемия) — за 200 тысяч рублей тоже он выстроил. Содержал городскую богадельню, первый — в Сибири! — водопровод устроил, для переваловских бедняцких детей школу учредил.
Над его — бывшей — могилой высокие тополя. Часовые памяти. Вечные часовые? Нет, и у этих часовых есть свой век. Живут долго, но умирают. Мы забываем, чтобы не помнить. Не помнить себя?
А когда умрут деревья?
...Подметим одну особенность — большинство земляков, прославивших край, в основном родом из Тобольска. Мы отыщем, понятно, уроженцев Тюмени, Сургута, Ишима, но все же это тобольское преимущество не случайно. Тобольск — средоточие духовной жизни, его аура пронизана токами высокой духовности, здесь особая атмосфера предрасположения...
Тобольск долгое время оставался духовным центром Сибири, и в смысле религиозном, и в видах светских.
История ссылки в наши края — сюжет для авантюрного романа. Начинается она одним из родственников первого Романова — Михаила, сосланного в Пелым, а заканчивается последним Романовым — Николаем II, коловшим дрова перед тем, как отправиться в последний смертный путь в подвал дома Ипатьевых. Первой величины личности ссылались в Пелым, Березово, Тобольск. Протопоп Аввакум, светлейший князь Александр Меншиков, князья Долгорукие, царицын фаворит фельдмаршал Христофор Миних, канцлер Андрей Остерман, фактически ссыльный сибирский губернатор Михаил Сперанский. Эстафету аристократии подхватывают иерархи революции: будущий председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий, член большевистского Политбюро, творец сталинской конституции, закончивший свои дни в Тобольском централе Карл Радек.
Как ни вспомнить Александра Радищева и Федора Достоевского, Николая Чернышевского и Владимира Короленко, добровольного ссыльного Антона Чехова! Они тоже приобщились к нашей земле, оставили проникновенные строки о великом будущем Сибири.
А если начать перечислять...
В наших краях работали-бывали... Витус Беринг, Пьер Паллас, Георг Стеллер (похоронен в Тюмени), Адольф Норденшельд, Александр Гумбольдт, Иоганн Гмелин, Герард Миллер, Альфред Брем, Владимир Обручев, Василий Сапожников. Тюмень — ворота и перекресток Сибири.
Во всем мире ценят земляков, которым удается, преодолев тяготение родных мест, добиться высоких правительственных постов. Не будем снобами. Первым заместителем Председателя Совмина СССР времен горбачевской перестройки стал В.В. Никитин, долгое время работавший в области председателем облисполкома. Заместителями Председателя Совмина назначались Б.Е. Щербина, Ю.П. Баталин. Миннефтегазстой СССР возглавлял В.Г. Чирсков, союзный нефтепром — Л.Д. Чурилов. Министром геологии РСФСР необычайно длительный срок — 18 лет — работал Л.И. Ровнин. Заместителями союзного министра геологии являлись прославленные тюменские геологи Ю.Г. Эрвье и Ф.К. Салманов, Миннефтепрома — В.Ю. Алекперов. Строитель В.П. Курамин возглавлял Госкомитет Севера РФ, нефтяник Ю.К. Шафраник — Минтопэнерго РФ. Позднее этот пост доверили мэру Когалыма А.С. Гаврину.
На начальном этапе формирования крупных нефтяных гигантов во главе их стали профессионалы-тюменцы: «Сибнефть» возглавил Виктор Городилов, «ЮКОС» — сын легендарного Виктора Ивановича Муравленко Сергей, «Роснефть» — Александр Путилов, «Сургутнефтегаз» — Владимир Богданов, ТНК — Юрий Вершинин, «Газпром» — Рэм Вяхирев. Позднее руководителем «Транснефти», хозяином всех нефтяных трасс России, стал Семен Вайншток.
Что греха таить: в переходные этапы профессионалов не очень жалуют. Они становятся разменной монетой. Им бы надо ориентироваться не на запах нефти, а на запах денег. Но они явно этого не умели. И не могли.
Первым премьер-министром самостоятельной России стал B.C. Черномырдин. В Тюмени он несколько лет возглавлял Главтюменьгазпром, а, передав дела Р.И. Вяхиреву, руководил концерном «Газпром».
Как-то мне удалось задать премьеру несколько вопросов. И на главный: «Что Вам запомнилось из тюменской жизни?», — Виктор Степанович, который позднее прославился задорным русским красноречием, не мудрствуя, ответил:
— Работа.
И добавил:
— И еще раз работа.
Что-что, а работать тюменцы действительно умеют. Наверное, в ущерб себе, семьям, быту своему и досугу. Но их так учили, и они так научились.
Не всегда у тюменских выдвиженцев, прошедших тюменскую школу, работа в Москве идет столь же эффективно, как в Тюмени. Но ведь в дальней от столиц Тюмени нравы попроще, интриг поменьше. Простодушный сибиряк дальновидным расчетом в видах удержания поста редко располагает.
Лидер переходного периода, долговременный коммунистический первый секретарь обкома (отход коммунистов от власти в области произошел почти бесконфликтно, хотя кадровый пленум ОК КПСС (1990 г.) хлестко назвали «январской революцией»), человек волевой, умный и компетентный (но истинный сын времени и партии) Геннадий Богомяков, потерпев поражение на выборах в Верховный Совет СССР, резонно и продуманно решил уйти со сцены самостоятельно, не дожидаясь, когда его подтолкнут: скорее сверху, чем снизу. Более радикальные преемники, коммунистические либералы, на плаву продержались недолго, впрочем, обеспечив плавный переход власти к Советам. Первым демократическим лидером области избрали генерального директора объединения «Лангепаснефтегаз» Юрия Шафраника. Он деревенский уроженец из степного приишимского Карасуля. Позднее Президент России назначил его первым в истории области главой администрации.
Для всей России это было сложнейшее время, но прагматик и системщик Шафраник, не обращая внимания на политбаталии, свои властные годы обратил на главное — защиту экономических интересов области. Ведь за все свои неисчислимые миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа область практически не получала ничего. Законодательно новые права области (нефтегазовые квоты, лицензирование, недропользование) были закреплены именным указом Президента России после деловой поездки Б.Н. Ельцина в Тюмень и на Тюменский Север.
Президентским указом формировалось единство области, утверждалась программа стратегии роста, территория получала права самостоятельно решать проблемы развития. Понятно, это мало кому понравилось, особенно в Москве, где основные тюменские дивиденды перекладывались в ведомственные карманы, но процесс, как говаривал видный современник, «пошел».
Мысль Шафраника была проста: шанс области — нефть — исчерпаем. Если шанс не использовать сегодня, область обречена на прозябание. Нефтерубли и нефтедоллары необходимо направить не только на модернизацию нефтепрома, но и на развитие производства следующего поколения.
Первый советский губернатор области стоял у истока долговременных программ по формированию современной социальной инфраструктуры — медицинской, фармацевтической, научно-академической. Человек широких взглядов, Шафраник смело шел на новое, но умел делать так, чтобы не возбуждать ретроградов, вербуя из них сторонников реформ, а не оголтелых оппонентов.
Именно во времена Юрия Шафраника Тюмень бурно заговорили на разных языках. Здесь состоялись представительные симпозиумы бизнесменов Америки и Европы. Открыли представительства фирмы мирового ранга из Финляндии, Англии, Югославии, Германии, кучно ехали послы Швеции, Великобритании, Франции, на новостройках осели строительные фирмы Турции, Югославии, Хорватии, Болгарии, Италии. Иностранным языкам с тех пор учится вся область, включая село, и это понятно: «все флаги в гости к нам» — это и передовой опыт, и современные технологии, и новый подход к делу.
Тюменцы сами широко осваивают мир: цепко торгуются в Хьюстоне, перенимают опыт на полях Голландии, учатся экологично обустраивать Север в Канаде, заключают сделки в Париже, Лондоне, Сеуле, Йоханнесбурге. Без знания цивилизованной экономики новую отечественную экономику не построишь.
Область заключила долговременные договоры о разностороннем сотрудничестве с федеральной землей Нижняя Саксония (Германия), провинцией Альберта (Канада).
Естественно, в Кремле Шафранику часто предлагали высокие посты, и однажды он не выдержал, согласился, стал министром отечественного ТЭКа. Москва постоянно отсасывает мозги провинции, не понимая, что сама будет сильна только при сильных регионах.
Не забудем, что первым президентом возрожденной и самостоятельной Российской академии наук избран урожденный тоболяк Юрий Осипов, большой авторитет в космической физико-математике, нежно любящий свою детскую родину.
На политической сцене страны не затерялись Владимир Медведев, создатель парламентской группы «Регионы России» в Госдуме РФ, Геннадий Райков, создатель парламентской фракции «Народный депутат», организатор и лидер популярной Народной партии России, парламентарии Юрий Конев, Наталья Комарова, Владимир Асеев, Александр Лоторев. Свою парламентскую деятельность Виктор Черномырдин начинал как избранник Ямала.
У руля Высшего арбитражного суда Российской Федерации более десятка лет стоял ишимец Вениамин Федорович Яковлев.
Народный артист Союза Юрий Гуляев нежно любил родную Тюмень. Прославленный тенор постоянно возвращался сюда. Сегодня его имя носит концертный зал Тюменской филармонии. А на конкурс его имени в Тюмень собираются молодые оперные дарования со всей России.
Но Гуляевский голос неповторим.
Еще один — народный артист Союза, большой знаток кино-«любви по-русски» Евгений Матвеев тоже не забывал город, который вывел его на большую актерскую дорогу.
Тюменцы не забыли искрометного земляка, популярного кинематографического «матроса с «Кометы» Глеба Романова.
Простодушный и детски доверчивой Тюмени везет на детских писателей. Книгу ишимца Валерия Медведева «Баранкин, будь человеком» только в Японии, в Стране восходящего солнца, переиздавали тринадцать раз — такой популярности не удостаивался никакой другой современник. Не менее популярен и сухопутный романтический моряк, недавно навсегда вернувшийся в родную Тюмень Владислав Крапивин.
Полагаю, никого убеждать не надо: тюменские земляки — головастые мужики. Головастые таланты.
Гора праведника
Счастье — субстанция редкая. Но иногда выпадает воистину редкое счастье. К примеру, попасть на Хангакурт.
Есть места труднодоступные. Есть запретные. Хангакурт — труднодоступно запретен. Это бывшая «столица» Кондо-Сосвинского бобрового заповедника.
Заповедные — от «заповедь». Чья? Понять — разгадать.
Конечно, медвежий угол. Но бобровых углов даже в Сибири куда меньше, чем медвежьих.
Наверное, каждый из нас полагает, что в этой жизни он встретит идеального человека — мудрого, всепонимающего. Но идут годы, и, наверняка, в жизни идеал так и не встретился. Кто скажет, что встретил в жизни праведника? В жизни— люди, святые — в житии. Мы проживаем жизни. Но идеализируем прошлое, и правда идеально чистого взгляда правильнее всяких реальностей.
Всякий, кто знаком с историей Кондо-Сосвинского бобрового заповедника, обращаясь в прошлое, непременно ахнет: какая волнующе богатая, недоступно мощная жизнь здесь текла! Какие сильные люди, затерянные во временах, поселились в глухоманной тайге! Какие красивые страсти сжигали их!
Казалось, это были люди из наших детских и, значит, самых прекрасных книг.
«На руле великолепный пират: голова повязана зеленым платком, все движения решительны и пружинисты, маленький рост, решительный подбородок, орлиные глаза в морщинках, орлиная на взлете левая бровь... Вот с кого писать корсара!».
«Корсара» знаменитый Виталий Бианки писал... с тобольского охотоведа и основателя Кондо-Сосвинского заповедника Василия Васильева. В свое время на этих таежных склонах, у темной, но чистой воды Сосьвы выросла добротная научная деревня. Этакий академический отшиб. До войны в столице заповедного Хангакурта собралась целая когорта рыцарей сибирской тайги: Вадим Раевский, Василий Скалон, Кронид Гарновский, Зоя Георгиевская. Да... сильная жизнь, могучие натуры.
Это прошлое. Уходящая натура — от научной деревни остались дома без окон да вездесущий березовый бурьян. Но в этих таежных руинах так и не утратился дух былого благородства. Сегодня Хангакурт держится на семье местных старожилов: отце и сыне Дунаевых — Кирилле Андреевиче и Петре. Старый Дунаев — воспитанник советских рыцарственных исследователей тайги. Сухонький старичок — в чем только дух держится? — пожалуй, посильнее иных богатырей.
Если уж припрет поохотиться старого таежника, непременно уходит за ближайший кордон заказника, а это километров тридцать по буреломам: дорог здесь — слава таежному богу! — нет.
Честность на уровне святости: земли заказника охраняет истовее, чем свою жизнь. И так жил всегда.
Хангакурт держится как последний таежный бастион, бастион природы нетронутой. Против него все: и разруха экономическая, и жадность людская, и экономика рыночная — все, даже святое, продается, а самая высокая инфляция — инфляция совести. У бастиона не сильный гарнизон, и не ружьем держится — заветом, заповедью. Нелегко праведникам, ибо одиноки среди людей, одиноки в силе слова своего среди людей.
Сын-то его, Петр, житейски понимает, что заповедник рано-поздно падет. Стопроцентно. Старик такого и предположить не умеет.
Все печально, но не безнадежно: может, только в дальней, забытой глухоманной тайге и встретишь людей, которые — простодушно и наивно — не понимают, как это можно произносить слова, чтобы обманывать самого себя.
Я не смог узнать, что точно означает слово «Хангакурт». Приблизительно: возвышенное, возвышающее, возвышающееся место, а попроще — холм таежный. Наверное, красивый холм.
Для меня — гора праведника. Греет, когда гляжу на удивительную карту своей прекрасной области, где есть Хангакурт. Есть гора праведника, и праведники еще живут на белом свете.
И значит — жизнь не бессмысленна.
Мансийская кровь первого абстракциониста
Весь мир признает великого русского художника Василия Кандинского — гениального экспериментатора, волшебника кисти, поэта цвета. Кандинский родился в Москве, но — я знал это давно — по линии отца он сибирских кровей.
И это еще не все.
Оказывается, река Конда имеет к родовым истокам гениального абстракциониста непосредственное отношение. Для начала два мимолетных воспоминания.
На шестом международном конгрессе финно-угроведов в Сыктывкаре я познакомился — то ли он ко мне подошел, то ли я к нему — с моложавым, как все ученые азиаты, этнографом из Токио. Конти Иноуэ, оказывается, там, у себя в Японии, не нашел себе занятия лучше, как изучать «исторические корни культа медведя у урало-язычных народов».
В те времена в северные края иностранцев, за редким исключением, не пускали, тем более этнографов, которые по нашим глухоманям чего только секретного могли наискать. Конти Иноуэ очень сокрушался, что никак не может побывать у сибирских манси и воочию поглядеть на предмет своей научной любви.
Именно от него я услышал, что на Конде родовые корни Василия Кандинского, которого, как выяснилось, японские этнографы помнили лучше, чем сибирские журналисты.
Правда, языковой барьер (русский язык моего японского собеседника был невероятен) помешал уяснить некоторые детали. У меня сложилось впечатление, со слов Конти, что Василий Кандинский до революции наведывался в Тобольскую губернию, на Конду, что-то там искал. Японец же меня просил поискать следы Кандинского на Конде. Я ничего, естественно, в отечественной печати и архивах не обнаружил. Но просьба японца запала, и я всегда помнил: у Кандинского с Кондой есть не только фонетическое сродство.
Другая встреча произошла на атомоходе «Арктика». Мы плыли из Мурманска к Ямалу по ледовым морям вместе с коллегой из журнала «Коммунист» Володей Бараевым. Он сам родом из Восточной Сибири, бурят, интересовался историей сибирского купечества, что по тем партийным временам если и не было откровенной крамолой, то не особо поощрялось. Володя мне доказывал, что Кандинские — Нерчинские купцы и никакого отношения к Западной Сибири, к Конде, не имеют.
Я это тоже запомнил.
Недавно Владимир Бараев опубликовал исследование «Разбойники и абстракционисты». Обе версии — Конти и Володи — как ни странно, соответствовали действительности.
Володя Бараев, последовательный, как все коммунисты и исследователи, довел дело до конца, обнаружил в архивах забытые документы, реанимировал генетическое древо Кандинских. Оказывается, точно — имеет знаменитый маэстро абстракционизма отношение к западносибирской речке с темной таежной водой.
Мало того... Вот какие сведения сообщает Владимир Бараев.
«Кандинские (Кондинские) — большое семейство забайкальских купцов, живших с конца XVIII века в Нерчинском уезде, Кяхте, Селенгинске и других местах Сибири, а позднее в Приамурье, на Дальнем Востоке и в Москве. Еще в 1625 году «пелымский сын боярский В. Кондинский подал царю Михаилу Романову челобитную об обидах и насильствах воеводы града Пелыма». Этот В. Кондинский происходил из династии князей Большой Малой Конды, которые признавали себя вассалами России с конца XVI века: «С Ермакова взятья Сибири... при великом государе Иване Васильевиче служи и с детьми и с внучатами».
Вероятно, челобитная, посланная царю, как водится, попала в руки самого воеводы, и в результате автора письма сослали в Якутск. Именно здесь в 1752 году посадский Петр Алексеевич Кандинский, который мог быть потомком вогульского князя, ограбил церковь, за что был посажен в острог, а затем «после допросов и пыток» сослан на нерчинскую каторгу. Женой этого Кандинского была Дарья Дмитриевна Атласова, вероятно, из потомков знаменитого землепроходца Василия Атласова.
В Забайкалье Кандинские породнились с потомками тунгусского князя Гантимура, бежавшего от маньчжурского императора Канси и принявшего российское подданство. Так что в них, помимо мансийской и русской крови, могла течь якутская, тунгусская, бурятская...».
Василий Васильевич Кандинский прожил долгую жизнь (1866-1944). Он родился в семье селенгинского первой гильдии купца. Первые уроки рисования и живописи ему дали отец и тетя — родная сестра матери Елизавета Ивановна Тихеева. Кандинский оставил след в истории не только как художник и теоретик абстракционизма, но и как незаурядный организатор: объединение «Синий всадник», высокие посты в первые годы советской власти в Академии художественных наук, Наркомпросе, знаменитая Школа Баухауз (Германия). Явно сказались купеческие гены — обстоятельность в ведении дел, строгая внутренняя дисциплина и расчет, в самом хорошем смысле слова, умение предвидеть и избегать опасности. Умер русский основоположник абстракционизма в Париже.
Медики знают такой термин — «синдром Кандинского». К абстракционизму, к первому абстракционисту это не имеет никакого отношения. Но имеет непосредственное отношение к еще одному выдающемуся деятелю России, в жилах которого также текла мансийская кровь.
Это родственник Василия Васильевича Виктор Хрисанфович Кандинский, тоже сын нерчинского первой гильдии купца. Виктор Кандинский — выдающийся врач, один из основоположников отечественной психиатрии, автор многих трудов по медицине и философии. Родился он в Нерчинском уезде, окончил Третью Московскую гимназию на Большой Лубянке, медицинский факультет Московского университета. Первым описал синдром психического автоматизма, которым он, кстати, страдал и сам; в медицинских справочниках обозначен как синдром Кандинского-Клерамбо.
Талантливые потомки выросли у вогульских «княсцов» с Конды!
И все-таки меня удручало одно филологическое разночтение. Как его ни объясняй, оно существует и остается. Река в Западной Сибири — Конда, есть район в Тюменской области — Кондинский, а фамилия маэстро абстракционизма все-таки — Кандинский. Понятно, существуют писарские ошибки, описки, разновременные написания. И все-таки... Случайности в таких вещах редки.
Но вот недавно, работая в Кондинском районе, добираясь из Сатыги до райцентра Междуречье по пыльной дороге, я внезапно остановился. Остановил меня дорожный указатель перед мостиком: р. Канда. Узкая, тихая, с невысокими берегами, с привычной здесь темной таежной водой. Канда впадает в Сатыгинский Туман возле деревни Леуши. Это бассейн Большой Конды. Эта речка многое проясняет: владения вогульских «княсцов» определялись предельно конкретно, и этот факт географии уже не выбросишь из биографии великого художника: истоки рода Кандинских, скорее всего, надо искать здесь. Такие факты стопроцентно — история многое скрадывает в тумане времен — не доказываются, но являются стимулом для дальнейшего поиска.
Ясно одно — мы можем считать, что наша земля — генетическая родина одной из главных и определяющих фигур в мире живописи XX века.
Абстракционизм, понятно, явление европейской культуры. Но надо бы не забыть, что взросло это мировое явление на благодатном материале сибирских кровей. И пошло в планетарный мир с этих тихих берегов таежных речек с темной водой.
Василий Кандинский знал и помнил о своих первоначально-сибирских корнях, шаманских истоках. Мало того, исследователи его творчества полагают, что первый абстракционист вырос из этих корней, они стали «определяющими» в его непредсказуемом и столь плодотворном поиске.
Характерно, что еще студентом юрфака Московского университета юноша Кандинский предпринял самостоятельную экспедицию в зырянское Приполярье. К сожалению, маршрут этого путешествия не прослежен, но ведь не зря мой японский знакомец Конти Иноуэ говорил о сибирской экспедиции: какими-то сведениями он о ней явно располагал. Впрочем, скорее всего, Кандинский все-таки искал знаменитую «Золотую бабу» в печорских — они были доступнее — краях. Он не нашел золотого истукана — легенду сибирской тайги, но обнаружил таежных язычников и навсегда пленился шаманскими тайнами и символами.
Сибирскими мотивами наполнена его знаменитая «Пестрая жизнь. Если отвлечься от мелодии красок, среди персонажей можно обнаружить и белого, и черного шаманов, приметы таежного быта и сакральных тайн, а в кандинской Богоматери внимательный зритель «прочтет» невиданную и неувиденную, невстреченную «Золотую бабу» в характерной стати с ребенком во чреве.
Сибирские шаманы — герои его позднего «Круга и квадрата», а в предсмертной «Зеленой полосе» художник вспоминает пиктограммы с шаманских бубнов, изображает шаманское древо — путь в Верхний мир.
Еще раз обращусь к Владимиру Бараеву:
«Подобно тому, как к старости в людях четче проявляются этнические черты предков, так многие художники возвращаются к тому, с чего начинали. Не к форме, а затаенной сути. Художник всю жизнь помнил о своем юношеском путешествии...
Генная память бурлила в Кандинском в экстазе вдохновения. Свой двухэтажный дом под Мюнхеном в Мурнау он расписал так: внутренняя лестница на второй этаж похожа на шаманское дерево, по которому скачут всадники из Нижнего в Верхний мир. Кандинский сравнивал полотно, натянутое на раму, с шаманским бубном и ударами кисти оживлял полотно: шаманские духи, слетаясь на призывные удары бубна и камланье целителя, вселяясь в бубен, говорили ему: «Здесь я!» — и каждый штрих, мазок, ложась на холст, звучали как эхо: «Здесь я! Здесь!».
Загадки «потайного писателя»
Видишь спелые поля, комбайны на опушке, перекуривающих комбайнеров, самолет в небе. Дорога хотя и сельская грунтовка, но вполне сносная. В деревнях по обе стороны дороги попадаются ветхо-древние домишки, но все же запустением и пустынью не веет.
И как будто трудно перекинуть переходный мостик и дать себе поверить, что эти места искони староверческие, истово староверческие, что именно здесь жили особые русские православные, что ради веры без боязни и без колебаний могли пойти прямо в огонь.
За деревней Кирсановой (на деревенском озерце плавает пара диких лебедей) по нахоженной тропинке в березовой рощице мы находим старую часовенку. Старые бревна, ветхие доски. Глухая, сырая темь — часовенка без окон. Под навесом у крылечка на подставке несколько иконок. Мы ставим и зажигаем приготовленную свечку.
Эта часовня поставлена в честь, я бы так сказал, местного святого, давнего староверческого вожака Мирона Галанина. Миронушки. Почему-то именно это ласковое имя утвердилось за этим твердым неистовым старовером.
Две старушки, ревниво наблюдавшие за нами, особенно за телеоператором, проводив нас долгими взглядами, перекрестились непривычными жестами и поправили кустики букетиков у оградки.
Эти непритязательные букетики из простых полевых цветов словно воплощали связь времен и крепость, нерушимость человеческой памяти.
Нет пророка в своем отечестве...
О Мироне Галанине, вся деятельность которого связана с Исетским, Тюменью, Тобольском, я узнал... в новосибирском Академгородке.
Все известное творческое наследие этого писателя — три странички старославянской вязи. Не маловато ли, чтобы именовать его писателем? Но сам-то Мирон Иванович Галанин никогда в писатели не рвался, это скорей для нас интересно, что же во второй половине восемнадцатого века писал человек, похороненный на кладбище деревни Кирсановой Исетского района. Сам-то он себя считал ревнителем истинной веры.
Старообрядческий наставник Мирон Иванович Галанин вошел в сибирскую историю как идейный вождь староверческого крестьянства Урала и Сибири, попавший в тобольские казематы не только за свои крамольные убеждения, но и за призывы к протесту против власть имущих: как государственных чиновников, так и церковных.
А вот член-корреспондент Академии наук из новосибирского Академгородка, выдающийся современный археограф Николай Покровский явил Галанина и как писателя: именно ему принадлежит честь открытия тех трех старославянской вязью украшенных страниц, авторство которых, несомненно, принадлежит староверческому наставнику Миронушке.
Кстати, Покровский считает, что большой и, по всей вероятности, главный труд Мирона Галанина еще нужно искать: в староверческих книгах он упоминается неоднократно, но в руки исследователей пока не попадался.
Книжная староверческая культура — огромный и своеобразный пласт ссыльной и гонимой сибирской народной культуры, долго неизучаемой и до сих пор недостаточно изученной.
Попутно вспомним — староверы дали России Третьяковых, Щукиных, Рябушинских, Морозовых, Солдатенковых, Прохоровых.
Кроме солидного Новосибирского археографического центра, в последнее время крупный центр сформировался в Уральском госуниверситете, где трудятся ученики Покровского.
Я встретился с ведущим сотрудником археографической лаборатории УрГУ кандидатом исторических наук Виктором Ивановичем Байдиным. Байдин, пожалуй, самый крупный знаток староверческой книжной культуры южной Тюмени, он пристально занимается творчеством и личностью Мирона Ивановича Галанина.
Байдин по ревизским «скаскам» вычислил дату рождения Миронушки — год 1726-й. Родился Мирон в деревне Вохминой (ныне не существующей) на реке Ирюм — это тогдашний Исетский дистрикт. Кстати, около родной деревни Мирон Иванович готовил самосожжение, когда гонения на староверов особенно усилились. Правда, это не состоялось.
Удалось уточнить и дату смерти. Раньше, по косвенным данным, Мирону Ивановичу прибавляли 6 лет жизни. Прожил он ровно 8 десятков лет.
Жизнь его была мученической. Девять лет Мирон провел в заключениях: тюрьмах, острогах и казематах. Его дважды пытали в Тобольске, три года провел в Екатеринбургском остроге. Кстати, работал он на горнозаводском мраморном карьере, причем с осужденными смертниками. Работал один, остальные староверы так были запытаны, что подниматься не могли. Мирон не лучшим словом поминает тобольского губернатора Федора Соймонова. Сам бывший каторжанин, губернатор с рваными ноздрями гуманистом не стал — со староверами Соймонов просто свирепствовал.
В начале 1761 года Миронушку возвращают в Тобольск, где допросом занимался сам православный митрополит Павел Конюшкевич. Присутствовал митрополит, не гнушаясь сана, и на пытках. Слишком опасен был Мирон. На воле Галанин оказался в 1764 году при либеральном тобольском губернаторе Евгении Петровиче Кашкине.
Чтобы доказать Мироново авторство Недописанных текстов, Байдин использовал не только филологические и текстологические методы, но и математико-статистические.
Надо было провести и натурные изыскания. В 1754 году Галанина арестовали на Авраамиевском острове в Тюменском уезде. В рукописи «О древних отцах», авторство которой Мирону приписывалось, но не доказывалось окончательно, исследователь обнаруживает такую подробность.
Оказывается, это группа островов среди болот, а не один остров. Такую тонкость мог знать только человек, скрывавшийся на этих болотных островах, а такой факт из биографии Мирона был известен: на этих островах его арестовывал сам тюменский воевода с воинской командой. Воевода пошел на приступ староверческого укрытия после неудачной попытки местных церковнослужителей. Попы шли на приступ со служилыми татарами, но их отогнали ружьями и копьями. Только потом в дело вступил сам тюменский воевода и, естественно, доносил по высшему начальству о своей ратной и православной доблести.
Автор в своих произведениях не особо афиширует ни свои страдания, ни свои испытания. Галанин как старовер и крестьянин считал это неэтичным. Он брался за перо, чтобы писать об общих, принципиальных вопросах, и тем отличается от прославленного Аввакума. Но в более поздних староверческих книгах приводятся свидетельства современников Мирона, и там можно обнаружить детали подвигов Галанина, его мук, стойкости в муках, выдержки тех испытаний, которые он переносил, вступая в смертельно опасные по тем временам конфликты с власть предержащими. Мирон не отступал от своих убеждений, шел на муки, отстаивал свободу образа жизни крестьянства.
Что же излагал писатель Миронушка?
Долгое время было известно только его «Письмо Стефану Тюменскому». Группа Байдина обнаружила еще три рукописи старинного письма — «Родословие часовенного согласия», «История о древлем благочестии», «О древних отцах».
Галанин, по мнению Байдина, основоположник крестьянской литературы. Конкретная и историческая крестьянская жизнь, построенная на преемственности поколений. Никаких провиденциалистских мотивов, теоретических обобщений. Мирон стоял у истока такого подхода к литературе, по его стопам пошли многие авторы староверческих рукописей. Поэтому-то их книги совокупно так и ценны — это крестьянская история России.
Прочтем вместе один галанинский фрагмент из его знаменитого письма Стефану Ивановичу Тюменскому:
«Во-первых, посылаю поклон от лица моего до сырой земли, прошу творца небесного, дабы послал вам жизнь мирную, телесное здравие, душевное спасение. Пишу со слезами от радости, друже мой присный, что сподобил мя господь бог видеть родной мой край. Много было горя, когда я находился в городе Тобольске: кругом люди веры с нами не одной, как лютыя восставали звери на нас в Знаменском монастыре при Пятницкой церкви, томили во оковах нас со иноком Иоакимом дважды, было увещевание, дабы нам принять новые обряды никон[иянские]. И еще были разныя пытки, которыя устроены при монастырских келиях. В етом же в монастыре Знаменском находился первый наш подвижник и страдалец за истинную веру протопоп Аввакум. Здесь он служил службу по старопечатным книгам три года. Аввакум стал открыто обличать духовенство и народ. Тогда его выслали из Тобольска по приказу Никона патриарха в отдаленные места: на реку Лену, в дальнюю Украину, на границу китаицкую. Видел и те монастырские темницы, где томили и морили нашего страдальца инока Авраамия и священника заморили голодною смертью. Видел все: колодников тиранят по разсмотрению сибирского губернатора Соймонова. При мне одного монаха из Малороссии Феофилакта, колодника, закованного железными цепями, под караулом строгим привезли в Тобольск и били плетями. Участвует при всех тиранствах архиерей Павел. В Успенском монастыре Далматовском я спрашивал монахов, за что так жестоко мучат Мелеса монаха? Мне сказали, что за богохульство. Не знаю положения его. И нас тоже приковывали к колодкам на железные цепи за неприятие новоизданных книг и новых порядков. С 1744 года мы платили оклад за веру, с 1752 года законом нам приказано было носить особое платие и со знаками: все ето мы с терпением пережили. Когда настало время тишины с воцарением императрицы Екатерины Второй, с 1762-го года нам дарована свобода, с 1764-го года отменен двойной оклад за веру, разрешено всем крыющимся христианам возвратиться на родину; и мне, грешному и недостойному, сподобил господь пользоваться милостию царицы Екатерины, и освободили меня на свободу из тобольских казематов монастырских. Славить нужно всевышнего бога в молитвах и молиться за державную императрицу, за здравие ея. Было сильно строго, молились ночами, собирались тайно. Теперь радость — молимся открыто. Был совет на Бешкиле строить часовню. Есть письмо из Старого завода, там заводские христиане посылали инока схимника отца Максима в 1756 году в Москву для розыскания истинных священников. И они, заводския, нас приглашают на духовный совет, который назначен на 1775 год около сретения господня. У них тамо есть священники, правленыя от ереси. Некоторые сомневаются о них. Да раздорники творят раздор церковный. Когда гонения были христианам, тогда некогда было выдумать разные крамолы. Вам единомысленный по вере духовный брат Мирон Галанин».
Галанинский язык — это язык народно-крестьянской среды, в которой он жил и свободу которой он отстаивал до конца. Так что его можно назвать крестьянским народным писателем. Никакого плетения словес, церковнославянской вязи — только язык, близкий к разговорному, практически понятный и сегодня. Голая суть. Простой язык — язык правды.
— Ну что, назовем Миронушку предшественником Пушкина в создании литературно-народного языка, — предложил я. — Предшественник Пушкина Тюменского уезда?
— Это смело и, конечно, спорно. Но личность он яркая и самобытная, а писатель незаурядный. Он — выразитель самосознания крестьянства, высокой ее степени, защитник традиционных и далеко не худших бытовавших в народе ценностей.
Байдин издал все известные галанинские произведения в «Антологии народных писателей Урала и Сибири». С древних страниц разговаривает с нами наш земляк, умница, крестьянский вожак, страстотерпец за веру, первый народный писатель в наших краях. Да и в России, скорее всего, тоже.
Иван Советского Союза
Когда я говорю: Великая Отечественная... нефтяная эпопея, следовало бы припомнить такой любопытный эпизод. Нефтеразведку в Тюмени начинали... танки, знаменитые «тридцатьчетверки», Т-34, легендарные, фронтовые. Как вспоминает Лев Ровнин, тогда еще не министр геологии РСФСР, а начинающий геолог в распутинской Покровке, «тридцатьчетверкам» срезали пушки-башни, и о лучшем транспорте для сибирского бездорожья мечтать не приходилось. Так что, закончив одну Отечественную, легендарные танки начали другую. Слава Богу, мирную. Связующее звено эстафеты великих событий XX века.
Знаменитый газовый фонтан в Березово в сентябре 1953 года стал знаменитым не сразу. Поперву его просто не то, чтобы не оценили, а даже не заметили. Время Тюмени все-таки придет позже, когда счастливые буровики мастера Семена Урусова на берегу речки Конды безрассудно и шало умоются счастливой нефтью. Кондовая Сибирь передает эстафету нефтяной эре.
У этого открытия много писаных версий. Я много раз встречался с помбуром Иваном Шестаковым, который стоял ночную смену в ту прославленную ночь, когда зарокотала знаменитая «шестерка» — скважина Р-6.
Я слушал рассказ бравого усача, бывшего фронтовика, первопроходца и открывателя, и осознал для себя одно:
— Была жизнь...
В книгах — история, самоотверженный труд, героическая романтика и подвиг. А ведь шла... просто жизнь.
Иван Петрович хорошо запомнил, как после фонтана началась борьба за лавры, как сразу хлынуло кромешное начальство, начались интриги, даже гибли люди.
Шестакову до сих пор обидно за геолога Володю Никитина. Парень приехал из Москвы, московская жена его, естественно, тут же бросила. Никитин просиживал на буровой сутками напролет, истово описывал добытый керн и неистово убеждал всех, что вот-вот появится нефть. Был несказанно счастлив, когда она появилась. Но Володю обошли наградами (впрочем, буровикам за «открытие века» тоже не выплатили обещанную премию), а однажды его не обнаружили на работе. Искали долго, но безрезультатно. И только весенняя Конда вынесла из-подо льда Володин труп.
Иван Петрович до сих пор уверен, что все не случайно. Что за этим — зависть, злоба? Убийц, как водится, не разыскали.
...До сих пор помню эту удаляющуюся фигурку на огороде. Стылая осень, все убрано и как-то особенно пусто, и что ему там понадобилось на огороде, но буровой пенсионер Иван Петрович посреди унылого пустого пространства что-то копошится, убирается, доделывает. Даже издали видно, как пустота вокруг него теплеет и оживляется, живет. Вроде? Пронзительно одинок в опустелом пространстве и как-то далековато-мелковат — но вид бравый.
Иван Советского Союза. Такое звание Родина не присваивает, его у народа заслужить можно.
Он жизнь свою складывал честно и браво. На войну попал 18-летним в 1943-м. Научили на сапера. Если до победного мая дошел, значит, не ошибался сапер Шестаков. Много чего всякого на войне было, но особенно помнит два свои наряда вне очереди. После ранения попал в запасной полк под Камышлов. Фронтовиков Сталин кормил, не обижал. В запасе же на хорошую пайку рассчитывать не приходилось: капуста мороженая, хлеб свинцового помола, юшку мукой подобьют. Этим не наешься. Раненое тело сытости просит.
Ходил сапер Шестаков около кухонной помойки, не сдержался, подобрал грязный капустный лист. Вымыть — и съедобный, похрустеть можно. Голод не тетка.
Но старшина в окошко заметил его саперские маневры.
— Два наряда вне очереди!
Так и не угодил рядовой Шестаков опозорить честь советского солдата.
Два мая было в Ивановой жизни.
Жуков рейхстаг штурмует, а сапер Шестаков, знай, мины ставит под Лейпцигом. Всю ночь пластались. Светать начало, их гвардии майор заметил своего комдива на рубеже немецкой обороны. Между ними — минное поле. В чем дело? Кого послать? Саперов.
— Горошко! Шестаков! Узнать, в чем дело.
Минное поле-то знакомое, да мины чужие. Попотели, доползли до комдива. А он уже, хмельной. Сгреб грязных пацанов за вихры:
— Пиз.ец немцу. Отвоевались!
А у саперов еще поджилки трясутся: торопились, а саперу спешить не положено.
Через 19 лет, тоже в мае, дизелист в бригаде Семена Урусова Иван Шестаков дежурил в ночную смену с напарником Петром Бухариным.
Бурильщик Распопов, уходя в поселок, наказал:
— Как бы выброса не было — заглуши дизеля.
Шестаков заглушил. Но уже в полчетвертого ночи скважина захрапела, труба затряслась. Потом пыль полетела, и вдруг из отвода шуганула нефть.
Задвижки сумели закрыть, но пока закрывали, нефти полный мерник набрался.
Шестаков в Мулымью за бригадой побежал.
— И этот храп всю Россию разбудил?
— Выходит так, — степенно соглашается Иван Петрович.
— Сто наркомовских за открытие?
— Чего не было — того не было. Не принято. Сухой закон на буровой.
У Родины — история. У него — жизнь.
Верный солдат сталинской закалки
Александр Константинович Протазанов. Он — эпоха. И — легенда. Он — из другой эпохи. Но они живут — и легенда о нем, и он сам.
У него свой взгляд на события, но — как много пожившему человеку, пожалуй, ему позволительно все: и резкие оценки, и нелицеприятные характеристики, которые он дает, и обобщение взаимосвязей, не всегда понятных нам. У него другие измерения времени. Он из другого времени — он человек иной эпохи.
Александру Константиновичу Протазанову повезло, посчастливилось — он руководил Тюменской областью как секретарь обкома, как председатель облисполкома, как первый секретарь промышленного обкома в те времена, когда область только стартовала. Тогда еще вовсе не был решен вопрос — это сейчас нам все понятно и ясно! — настолько ли богата область, как утверждали редкие знатоки-энтузиасты, или способна в исключительно скромной степени решать энергические проблемы более важных регионов Страны Советов.
Время требовало азартных людей.
А Протазанов азартен, это видно, несмотря на его почтенные годы.
Омельчук: Александр Константинович, вы себя к какой генерации партийных работников относите: сталинской? хрущевской? брежневской?
Протазанов: Только сталинской! Брежнев работал только до 1971 года отменно, а потом уже моча в голову прыснула, после он уже не способен был.
— А Никита Хрущев — он как относился к проблемам Сибири, ведь в его же эпоху началось тюменское освоение...
— Дорогой Никита Сергеевич - дурак дураком. От начала. До конца.
— Не может быть!
— Точно. Я его знаю как облупленного. Я с ним очень часто говорил. У него три класса образования.
— Это чувствовалось?
— Конечно. Потом, когда он сделал, залез... Это — Маленков чудак, он с ним работал в горкоме. Он Никиту и сделал. А тот и сожрал его, Маленкова. Хрущевская благодарность.
— Если Сталин мудрый человек, как он-то пропустил Хрущева?
— Хрущева он пропустил... Это Аллилуева, жена сталинская. Она Хрущева тащила. Никита ей играл на гармошке...
— И под гармошку пробрался в Кремль?
— Ни черта там не было порядочного.
— К Сибири Хрущев высказывал какой-то интерес? Действительно же — в эти годы начиналось освоение?
— Он тупой и ограниченный человек был.
— Сибирь осваивалась без генсека?
— Сибирь? Когда он залез уже в генеральные, дураки, как это можно было такого неуча! Он до Севера принялся сеять кукурузу. Можете себе представить? В Салехарде? Какая там кукуруза.
— А кто в те годы, в конце 50 - начале 60-х в Москве, в Политбюро конструктивное и мудрое внимание оказывал освоению Западной Сибири? Кто этот человек? Был?
— Их много было. Сибирь-то... Я могу сказать... Начнем о Тюмени. Когда меня забрали, я работал в ЦК, меня назначили секретарем Краснодарского крайкома партии. Сдал документы, оформили, завтра должен полететь туда. Было оргбюро. Но тогда на оргбюро сняли председателя Совмина Удмуртии. И вот меня туда. 56-й год — послали наводить порядок в Европу! В Венгрии. Вызвал Аристов и говорит: «ЦК считает необходимым вас направить в Венгрию». Я говорю: «Раз ЦК считает нужным — я солдат партии, надо — туда и поеду». «А что так сразу? Перед вами двух секретарей направляли туда, в Венгрию, они отказались». А я говорю: «Где их партбилеты?». Там уже бои шли.
Утром собрали нас, сказали, а вечером мы уже полетели туда. Мне шел 43 год. Секретарей человек 40 послали туда. Закончили, порядок навели. Вызывает зав. отделом ЦК: «Мы вас решили, ЦК решил, направить в Тюмень». Я же не рассказывал: когда еще в ЦК работал, поехали проверять область. И когда проверили — полтора месяца ездил по Тюмени, а была одна железная дорога из Свердловска до Омска, магистраль эта. И больше ничего не было! Абсолютно ничего! Ни одной электростанции. Ну ни черта! Вшивая область. Ни черта не было! Когда он мне говорит, что поедешь туда, я говорю:
— Нет, не поеду. В Венгрию поехал, а в Тюмень не поеду.
— Нет, поедешь!
Меня снова вызывают:
— Надо ехать!
15 дней сидел я в Москве и не давал согласия.
— А где же верный солдат партии? Партия прикажет...
— Приказ приказом, но там же и говорят, что «считаем необходимым поехать».
— На 15-й день сдался?
— На третий понедельник сдался. Поехал сюда.
— От жены головомойку получил?
— Какое. Там проще. Там никаких разговоров. Есть решение ЦК — поехали! И все. И будь здорова. С нами тоже ведь никто... не церемонился.
— И что первым делом начали в Тюмени?
— Смотреть, как поднимать хозяйство. Начал заниматься промышленностью. Ну ни черта нет. Город же тогда был сопливый, 100 тысяч человек не было даже в Тюмени. Ханты-Мансийский, Ямало-Ненецкий — два округа. Ханты и манси. Ханты — 24 тысячи, а манси — 4 тысячи. Ханты-Мансийский округ! Кому это надо было!
Но это ж Ленин еще тогда требовал. Зачем такое надо было! Эти округа, все вот это дело? Ну как можно? 4 тысячи. Чтобы обучать — язык надо создавать и обучать.
— Ясно. И все-таки, наверное, гордитесь, что сделал Протазанов?
— Это не поддается учету!
— Так много?
— У-у_у! День и ночь. День и ночь! Я домой приезжал из командировок через месяц, через два. Не приезжал домой. Все по Северу, по всему. Разъезжали, смотрели, поднимали. Когда начали заниматься Тюменью, ученые собрались, решили сделать крупную гидростанцию, то есть всю территорию водой залить к черту и чертовой матери. Но мы им в ответ: это глупость, этого нельзя делать. А потом что? Многие академики уже тогда говорили, что будут большие залежи. Но ничего точно никто не мог сказать, все это пальцами: «Надо искать! Надо искать».
Искали, искали мы же тогда, в 53-м году (в 1963 году первую нефть), нашли этот... газ.
— А как побороли сторонников Нижнеобской ГЭС, которая бы залила большую часть Тюменской области?
— Мы стояли. Обком. Обком стоял. И тут, конечно, насмерть стояли. Как можно было залить леса, всё это дело?
— А кто инициатором этой глупой авантюры был?
— Ой, много! Много. Ученые.
— Называли себя учеными?
— Конечно.
— Когда открыли нефть — вы стали настоящим нефтяником?
— Конечно, день и ночь работали на это. Много людей здесь трудилось. Изумительные люди! Это тысячи людей! Тысячи людей. Сколько трудились не покладая рук. Они же приезжали со всего Советского Союза. И присылали. И сами приезжали. Мы их через ЦК тащили к себе. Колоссальное количество людей. Ну как же — взять и залить эту территорию, 1,5 миллиона квадратных километров залить водой. Это же ужас какой? Как было раньше? Все считали, что надо Тюмень поднимать, как Свердловск. Чего там, плевать на них. Председатель Совнархоза в Свердловске, и он же был директором Уралмашзавода, доказывал, что надо из Тюмени брать газ, отправлять в Свердловск, в Свердловске перерабатывать на электростанции и снова посылать электроэнергию. Это какая же... голова-то!
— Мудреная.
— Но разве можно такое дело делать? А что же — председатель! А сколько же таких с пеной у рта доказывали. У меня есть где-то записки на меня, что я неправильно себя веду.
— А у Протазанова какая линия была?
— У Протазанова линия такая: надо строить здесь! Станции на месте, и если надо кому давать электроэнергию, здесь получить эту энергию, а туда отправлять. Наоборот! А не отсюда посылать газ, там делать электроэнергию и сюда ее дать.
— Москву вы убедили?
— Безусловно.
— А кого в Москве убеждали?
— Я должен сказать, что в Москве ЦК был тогда фундаментальный. Они всегда поддерживали.
— Косыгин уже тогда интересовался Сибирью?
— У-у, конечно! Он приезжал и поддерживал. Очень-очень. Косыгин талантливый человек. Очень талантливый. Симпатичный. Байбаков. Но это же кадры — те. Надо бы вам показать, когда я в 70 лет уходил на пенсию, Байбаков написал отзыв о Протазанове.
— И что он там?
— Ну... До небес. До небес! Много такого. Я должен сказать, что эта когорта — изумительные люди. Они ни с чем не считались. Хотя потом Байбаков мне признавался. Я ему доказывал, грубо доказывал, что надо делать. Он говорил: «Как это надо — так делать? Что вы там? Что вы — все другие?». Много было такого. Это ж тысячи примеров, тысячи примеров, когда неправильно дело делали.
— Вот возглавляли промышленный обком партии, а кто тогда был главнее в Тюмени — сельский обком партии или промышленный?
— Конечно, промышленный. Яснее ясного. Но, конечно же, работали здорово.
— Но бодались: сельскохозяйственный обком с промышленным?
— Ну-у, конечно.
— А Протазанов — честолюбивый человек?
— Почему? Я свое отстаивал. Если нет согласия: давай пойдем в Политбюро, переговорим. В этом отношении я никогда ничего не боялся.
— Я вот вас слушаю: много было дурости в то время?
— Всегда. И теперь. И тогда.
— Скажите, а с Борисом Евдокимовичем Щербиной вы как жили, мирно?
— Я с ним — мирно. Но я всегда стоял на своем.
— Подчиняться не любил?
— Не в подчинении дело. Есть ученые, есть партия. Есть верховные — обсудить.
— Он тоже командирского склада?
— Своеобразный человек был. Конечно, настаивал на своем.
— Два медведя в одной тюменской берлоге?
— Нет. Нет.
— Что в протазановские времена в Тюмени все же сделано Протазановым?
— Не Протазанов, а — партия.
— Хорошо, что в те времена партия в Тюмени сделала?
— Она же всем и руководила. Она все давала.
— Так что: партия все делала, а Протазанов ничего не делал? Только дома по два месяца не ночевал?
— Нет. Да как же ничего? Работали. Работали на партию.
— Но первая нефть в ваши времена?
— Да.
— Первый газ в ваши времена?
— Точно.
— Первый нефтепровод в ваши времена?
— Да. Да.
— Нефть баржами в ваши времена?
— Да.
— Главтюменнефтегаз в ваши времена?
— Да.
— Геологоразведка до берегов Ледовитого океана в ваши времена?
— Да.
— Генеральная линия партии?
— Ну да.
— На вашем месте — вы ж говорили, много было головотяпов и дураков — мог бы оказаться ретивый и затопил бы всю Тюменскую область?
— Мог! Безусловно.
— Л.И. Брежнев в 1978 году говорил: «То, что сделано в Западной Сибири, — это настоящий подвиг». Согласитесь?
— Как же нет? Конечно, подвиг! Страна же получила то небывалое. Небывалое! Были люди, правильно ставили.
— Считается, что в те времена на быт людей, да и на самих людей не обращали внимания. Почему — не обращали?
— На людей обращали внимание. Если дурак — то выгонят. Мы торфом занимались. Много желающих было. Когда вышли, сказал — не проводят свои идеи, с чего? Я тогда сказал, это в понедельник было, я говорю: «В четверг поедем». Целый день мы будем идти по этому болоту и все выслушивать, и все, а потом будем делать выводы. И вот потратили день, целый день, и когда все это дело обошли, посмотрели, вот и говоришь, что эти вот, которые настаивали, всех прогнать. Вот и все. Так что много там интересного, если изучать.
— Александр Константинович в Тюмень ехал с неохотой и под большим нажимом, две недели держался. А уезжал из Тюмени — жалко было бросать?
— Тоже не хотел уезжать. Вызвали в ЦК и сделали (смех) вливание. Я говорю: «Не поеду, не поеду». Это же было в 1969-м году. 1914-й — год рождения мой. Считайте, сколько было.
— 55.
— Ну вот. Я там 14 лет промудохался.
— А что было в Тюмени жалко оставлять?
— Много сделано. Много. Вот в чем дело. Поэтому — свое.
— Приезжали в Тюмень — болотистый край, уезжали — индустриальная область.
— Конечно.
Омельчук: Люди вашего поколения, на ваш взгляд, от нынешнего чем особенно отличаются?
Протазанов: Их было много, отличных людей, и осталось много — отличных людей. Без хорошей подготовки, без знаний хорошо дело не поставите. Вот в чем дело. Как бы мы ни хотели, но надо все это дело делать.
P.S. После моей радиопрограммы с Протазановым мне позвонил Николай Александрович Калугин, он 22 года работал директором Тюменского хладокомбината, начинал, когда Протазанов был вторым секретарем Тюменского обкома КПСС.
— А вы знаете, что Александр Константинович Протазанов — Герой Советского Союза?
Честно говоря, я этого не знал.
Осторожно поинтересовался:
— Он получил Героя в Отечественную войну?
— Нет, за Афганистан.
Николай Александрович прочел об этом в свое время в газете «Правда». Там перечислялись тогдашние титулы Протазанова: первый секретарь Восточно-Казахстанского обкома компартии Казахстана, депутат Верховного Совета СССР, Герой Советского Союза.
У кого ни интересовался Калугин, никто об этом не знал и подтвердить не мог. Но не врала же газета «Правда»! Жизнь свела Калугина с бывшим военным, полковником, воевавшим в Афганистане.
— Протазанов Герой? Да. Ведь он был советником ЦК КПСС в Афганистане, в числе 14 человек получил звание Героя Советского Союза.
Почему Протазанов не афишировал свою геройскую звезду?
Но вы ведь слышали: он работал на партию, и все свои заслуги переадресовывал партии. Верный сын. Верный солдат партии. Сталинской закалки.
Человек-эпоха
Киевский студент Борис Щербина свой дипломный проект посвятил перспективам Сибири и блистательно — на пятерку! — доказал ничтожность сибирских шансов. Всю остальную жизнь Борис Евдокимович блистательно опровергал свои сибирско-бесперспективные дипломные выводы, и если Сибирь, Тюменская область, в начале шестидесятых получила удивительные, невиданные шансы — в этом его несомненная и великая заслуга.
Щербина — это старт Тюмени в мир. Поистине космический. Забытая Тюмень становится достоянием планеты, достоянием человечества.
Щербина — это подвиг наших нефтеразведчиков, подаривших стране «нефтяной материк» и «газовый континент».
Щербина — это все первое, все впервые. Первая тонна нефти, первый нефтепровод, первый газопровод, первые трассы и новые дороги, первенцы энергетики.
Щербина — это пробуждение дремлющей земли. Он из породы — разбудивших землю. «Открытие века» — это во многом дело рук и выдающегося ума государственного человека Щербины.
В те времена не понимался и не приветствовался термин «команда», все сплоченные «команды» вызывали скорее страх, но Щербина работал именно командно. Несомненный лидер, он понимал, что немного сделает в одиночку, без единомышленников, смело ставил на молодых, сочетал свою умудренность и молодую бесшабашную энергию. Перспективных вожаков, хозяйственников он умело поддерживал, учил, воспитывал — нередко сурово. Поэтому и возникла «тюменская школа», поэтому на просторах Тюменской области опробовались самые непривычные и нестандартные для тогдашней системы методы и решения, поэтому сегодня так много блестящих российских управленцев, которые считают (почитают!) Бориса Евдокимовича Щербину своим Учителем. Учителем жизни.
Удивляешься: советская система не любила нестандартных, «излишне»энергичных людей. Но — парадокс! — они, не нужные строю, появились, выживали, ответственно делали свое дело.
Им приходилось мимикрировать, может быть, в чем-то поступаться, маскироваться под советский уравнительный зауряд. Не нужные режиму, они нужны были Родине, поэтому умели преодолевать все, понимая себя в историческом времени, а не в сиюминутной конъюнктуре.
Юрий Баталин. Геннадий Шмаль. Владимир Курамин. Владимир Чирсков. Василий Возняк. Игорь Шаповалов. Иван Мазур.
Читаю книгу старого партийного работника, щербининского сподвижника. Там ни разу не употреблено местоимение «я». Там ни разу не упомянут первый секретарь обкома Щербина.
Но так было на самом деле.
Они забывали себя.
Они не хотели выделяться.
По крайней мере, публично.
Понятно, они знали себе цену, но свое «я» прятали в привычном «мы».
Наверняка это плохо, это неверно. Но даже сейчас эта скромность удивляет и восхищает. «Я» проявит время. Так, видимо, считали они.
Оно проявило.
Борис Щербина. Виктор Муравленко. Геннадий Богомяков. Юрий Эрвье. Дмитрий Коротчаев. Фарман Салманов. Игорь Киртбая. Константин Миронов.
«Сибирь — великая школа жизни!».
Борис Щербина говорил это для других, но прежде всего эти слова применимы к нему.
Сибирь проявила масштаб его личности, сделала его деятелем государственного масштаба. Старт в историю государства Российского он делал в Сибири.
И в людях, соратниках и учениках, он ценил масштабность мышления, смелость мысли, интегрированный, как мудрено сам выражался, интеллект. Ценил пробивную силу — для сибиряка в Москве это было обязательно. Сам человек фантастической работоспособности выделял себе подобных. И может, это выглядит парадоксально, полагал, что не может быть крупного партработника, серьезного хозяйственника, если человек не умеет фантазировать.
Валентина Теленкова, работавшая первым секретарем Березовского райкома КПСС, вспоминает чисто по-женски:
— Это джентльмен. Выходишь из машины, с катера, с вертолета — обязательно подаст руку. Суровый. Но джентльмен.
Он, Борис Евдокимович Щербина, создатель тюменской школы, всегда, на всех своих высоких должностях — вплоть до поста заместителя председателя союзного правительства — оставался тюменцем. Как легендарному Антею, ему нужна была эта великая земля.
Когда случились черные дни Чернобыля и когда стало известно, что зам. премьера Щербина в самом пекле, мы знали: он сделает не только все возможное, но и невозможное. Он сделал... Это стоило ему лет жизни. Боюсь, что в нынешних правительствах таких самоотверженных, безудержного личного мужества и ответственных министров, вице-премьеров нет. Недавняя. Но — другая эпоха.
Сегодня Тюменская область — опорный край России, «державы», как любил говаривать Борис Евдокимович. И среди тех, кто держит эту российскую опору, много последователей Щербины.
Я встречался со Щербиной всего разок. В Москве. Он тогда управлял Миннефтегазстроем Союза и провожал в Новый Уренгой комсомольский ударный Всесоюзный отряд. Держал речь перед этой «молодежной сборной» Союза.
Оратор он был проникновенный, говорил прочувствованно. И непривычно в советском лексиконе звучало его любимое слово — держава.
— Держава — это то, что мы, только мы, держим на своих плечах!
...Что оставляет после себя государственный деятель? Это всегда
трудно выразит однозначно и конкретно, ибо вечное всегда прячется в обыденности и повседневности быстро забываемых дел — тем более в динамичное время эпохи «открытия века». Время — песок... Но, просеивая и просеиваясь, оно оставляет то, что в Библии обозначено афоризмом: собирать камни. Борис Евдокимович Щербина был государственным человеком и — в лучшем смысле этого слова: державником. Его неукротимая деятельность держала нашу родную державу не в самые легкие времена. Это — много. Это завет новым поколениям: состояться можно, когда отдаешь себя делу полностью.
Без остатка. Так жил, действовал, так горел наш великий современник Борис Щербина, несомненно, человек эпохи и сам человек-эпоха.
Персонных дел гофмалер в тобольской ссылке
Мы помним многих сосланных в Сибирь. Но — так уж нам навязывали — скорее помним ссыльных высокопоставленных большевиков или тех, кого верные ленинцы считали своими предшественниками, — от Радищева через декабристов к народникам.
Но, кроме неуемных революционеров, в Сибирь ссылали более спокойных людей, чем-то не угодивших правящим режимам.
«Петр Великий». «Цесаревна Елизавета». «Напольный Гетман». «Канцлер Головкин». «Царевна Наталья». «Царевна Прасковья». «Петр I на смертном ложе».
Кто интересовался историей отечественной живописи, наверняка догадался о том, о ком пойдет речь. Живописца Ивана Никитина считают одним из основоположников отечественного портрета, его прижизненные «персоны» Петра Первого едва ли не самые замечательные.
Иван Никитин был придворным живописцем, но в его случае это скорее оценка мастерства, чем ординарная верноподданность. Тем более штатным художником он числился при приличном дворе. «Гофмалера персонного дела» (его штатная должность) можно считать соратником Петра I.
Никитин, прошедший хорошую итальянскую школу, но сугубо в русской манере, в отличие от других придворных «малеров», писал не персоны, а личности. Возможно, он — первый русский психологический живописец. С Никитинских портретов встает суровая и жестокая эпоха.
«Гофмалерство», к несчастью, имело обратную сторону: после смерти Петра началась карусель придворных интриг. Братья Никитины: Иван, Роман (тоже талантливый живописец) и Иродион (думающий священник) — были обвинены ни мало ни много в измене. «Измена» Ивана Никитина состояла в том, что в его руки попала (но не была прочитана им даже до конца) рукописная тетрадка с пасквилем на влиятельнейшего церковного деятеля Феофана Прокоповича.
«Вина» Ивана Никитина доказана не была, но пять лет он подвергался пыткам «с пристрастием» в Петропавловской крепости, пока неправый суд не вынес изуверский приговор:
«...Иван Никитин, что он, взяв Троицко-Сергеева монастыря у бывшего иеродьякона Ионы, что потом был расстрига Осип, такую же подозрительную тетрадь, читал и, видя в ней написанные противности, не токмо где надлежит не донес, но брату своему Роману Никитину писал, чтоб тое тетрадь сыскав сжег, надлежит учинить наказание — бить плетьми и сослать в Сибирь на житье вечное за караулом».
Вечная ссылка замечательному живописцу, как видим, предназначалась, по существу, за порядочность. Не донес, не предал — получай пятилетку в Петропавловской крепости «с пристрастием» и — Сибирь.
Романа Никитина в Сибирь ссылали на житье «вечное за караулом» с женой, священника Иродиона — в Кодский монастырь под Березово. Таковые судебные нравы эпохи императрицы Анны Иоанновны.
Для Ивана и Романа местом ссылки назначили Тобольск.
Братья прибыли в губернский центр, скорее всего, в феврале-марте 1738 года. Чем они занимались в ссылке, исследователи точно установить не смогли. Наверняка писали портреты местной знати и, возможно, иконы. В эти годы как раз расписывался отремонтированный Софийский собор, возможно, к росписям привлекли и бывшего гофмалера персонных дел.
Существует лишь одно документальное свидетельство: в «Каталоге вещам и книгам» Русского музея имеется строчка: «Портрет тобольского митрополита Антония Стаховского писал Иван Никитин». Безусловно, никитинский портрет был передан в Академию художеств из коллекции Зимнего дворца, но позднее исчез. Однако запись свидетельствует, что ссыльный живописец имел контакты с тобольским митрополитом: Антоний Стаховский — личность незаурядная, человек строптивый. В Тобольск Антоний попал не по своей охоте и, вызывая недовольство добропорядочных церковных сановников, использовал сибирских ссыльных для просветительской и миссионерской деятельности.
Скорее всего, столь же благосклонно митрополит отнесся к братьям-живописцам.
В Тюменской картинной галерее имеется портрет Ермака. Существует легенда, что это работа Ивана (либо Романа) Никитина. Соблазнительно согласиться, что ссыльный «персонных дел» мастер писал знаменитого атамана — первоначального русского сибиряка. Но искусствовед Татьяна Лебедева обстоятельнейшим образом доказала, что тюменский Ермак вряд ли никитинской кисти, он «несет в себе следы парсунности, характерные для конца XVII века, никаких следов той школы, которую получили братья в Италии, в нем нет».
Но это не отрицает предположения биографа Никитиных искусствоведа П. Петрова, который считал, что братья, живя в Сибири, вряд ли не писали на заказ портрет «этого весьма чтимого героя».
Сибирская ссылка, к счастью для братьев, длилась недолго: умерла Анна Иоанновна, а следующая императрица по традиции объявила амнистию. Под царицыну милость попали все братья. Однако главный тогдашний палач России, руководитель Тайной Канцелярии граф Ушаков не спешил, обосновывая преступную неторопливость тем, что «ныне оные Никитины живы или померли, о том в Тайной Канцелярии известия не имеется».
Царская амнистия была объявлена в октябре 1740 года. Роман Никитин вернулся в Москву весной 1743-го. Да, не слишком спешило в Сибирь высочайшее милосердие.
А что же Иван Никитин? Сохранилось только два документа с упоминанием его имени. В конце декабря 1741 года старший Никитин был у присяги, что означало восстановление в гражданских правах. В феврале 1742 года дом Ивана Никитина в Тобольске был обворован. Значит, в 1742 году (два года после амнистии) Иван Никитин был еще в сибирском губернском центре.
Не установлено, но большинство исследователей биографии Ивана Никитина считают, что он умер по дороге из ссылки на руках своего шестнадцатилетнего племянника Петра — Романова сына. Живописец был еще не стар, предположительно можно считать, что он едва перешагнул за 50 лет. Где похоронен замечательный художник, на каком полустанке от Тобольска к Москве, установить не удалось.
Можно с большой долей вероятности предположить, что больной художник и вовсе не успел выехать из тобольской ссылки и похоронен здесь, как и предписывал неправедный царский указ — «на житье вечное».
Если вам в Третьяковке, в Русском музее, в Загорском музее-заповеднике попадутся на глаза портреты работы Ивана Никитина, вглядитесь внимательнее. Они того стоят. Да и то не забыть — невольный, но земляк.
«И повез тятя царя в Созоново»
История — неразборчивая дама! — привечает и праведника, и грешника, но посредственность пропустит, а вот колоритную личность непременно выделит. Это уж мы с вами, в зависимости от воспитания и вкуса, добавим знаки минус и плюс.
«— А это кто? Скажи, кто это? — стремительно метнулся к большому стенному портрету, откуда выделялось гордое, умное лицо старика.
— Ну и человек!.. Ах ты, боже мой! Самсон, друг ты мой, вот он, Самсон-то, где. Познакомь меня с ним? Кто это? Где он живет? Поедем сейчас к нему. Вот за кем народ полками идти должен.
И он торопливо зажигал соседнюю электрическую лампочку, желая лучше и пристальнее рассмотреть лицо этого поразившего его старика.
Я объяснил ему, что это Карл Маркс, ученый, дано уже умерший... Фамилия не произвела на него решительно никакого впечатления. Было совершенно очевидно, что слышал он ее впервые... Потужив и пожалев, что нельзя сейчас же побывать у хорошего человека и побеседовать с ним, он заходил, заволновался и вдруг заявил:
— Вот у такого-то души-то хватит на тысячи и на миллионы людей, а мы что? И на себя припасти не можем... Х-ма! — и он безнадежно махнул рукой».
Кто этот живописно описанный, восторженный поклонник гордого бородача Карла Маркса, кто столь неистово мечтает незамедлительно с ним познакомиться?
При ответе приличествует выдержать паузу. Не поверите...
Григорий Распутин.
И не какой-то сенсационный борзописец изобразил эту сцену, а Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, солидный большевик, наперсник Ильича, будущий главный чиновник малого Совнаркома. Его мемуары опубликовала петроградская газета «День» в 1914 году. Бонч-Бруевич находит для Распутина немало пристойных эпитетов, он обнаружил в нем «привлекательные черты» пацифиста, обличителя обожравшейся буржуазии, бескорыстного ходатая и «воодушевленного защитника» народно-крестьянских интересов.
Я прикрываюсь сомнительным авторитетом Бонч-Бруевича не для того, чтобы произвести Распутина в марксистские святые, просто осторожнее бы обращаться с черно-белыми (или красно-белыми) оценками, будем ценить в людях и исторических личностях их неоднозначность.
В село Покровское нынешнего Ярковского района, на родину Распутина, я как-то очень давно, в советские еще времена, поехал поискать следы распутинского дома.
Оказалось — занятие безнадежное.
Место дома нам показали. Самого дома нет. Если поверить многочисленным рассказам старожилов, распутинская отчина... уехала в Казахстан.
Для советского сельсовета двухэтажное добротное строение, видимо, представляло перманентную политическую угрозу. Мало ли что... Как посмотреть... Подвернулся случай, и дом продали в соседнюю республику, где с лесом, как известно, проблемы. Подогнали трактор — неизвестный, не из местного колхоза. Хотели быстренько, на излом, но дом оказался крепкий, тракторист с работниками замаялся. Что-то они в сани набросали, но много бревен разъехалось по деревням. Двухэтажка дореволюционной еще постройки до продажи была начальной школой.
Никому не мешавший, видный, заметный дом в одночасье (председателем сельсовета о ту пору числился Василий Иванович Поспелов) исчез.
И марксиста-совнаркомовца Бонч-Бруевича на распутинскую защиту не случилось.
Покровское — справное, добротное, крепкое сибирское село. Понятно, история с распутинским домом вряд ли украсит сельскую историю. Если и знают Покровское в Москве, Париже и Нью-Йорке, то, конечно, не по какой иной причине, а только исключительно потому, что обретал здесь урожденный странный старец: то ли ангел, то ли сатана. Я уж не говорю о том, что в иных расторопных местах из этого дома сделали бы если не музей традиционного сибирского быта, то какое-нибудь увеселительное заведение под зазывным названием «Гришкин грех». Мы же свою историю, худую ли, хорошую, — на дрова, если не себе, то в Казахстан.
Невеселое мое настроение, впрочем, скомпенсировала встреча с замечательной покровской старушкой. На улице Комсомольской по подсказкам мы отыскали старый ветхий домик, где обретает Анфиса Федотовна Моторина. Она единственная в селе, кто помнит знаменитого земляка, мало того, дальняя его родственница: ее дядя был женат на двоюродной сестре Распутина. К моменту смерти Григория Ефимовича Фиске исполнилось 13 лет.
Люди ее возраста словоохотливы. Тем более что о Григории Ефимовиче изустно передавалось: лучший разговор — молчок.
— Я у них бывала, все, конечно, видела. Постоянно видела. Приезжал к нам, постоянно приезжал, как только приедет, я сразу иду к имя. Он привозил в Покровку женщину, а в аккурат хлеб молотили, у его у сына-то, народ, машиной. Я там, девчонка, сидела. Он приехал, мне говорит: «Иди там тетенька приехала, иди к ней».
— Знатная!
— Да-да, знатная дама, и вот я сидела, она меня все уговаривала, гладила, да вот ты какая хорошенькая. Маленькую.
— Дом-то Распутиных гостеприимный?
— Да уж, гостеприимный, гостей много бывало. Потом мы подросли, так стали навоз возить у сына. Хозяйство-то было, большое хозяйство. Выездная лошадь была, как Распутин едет, у нас уже колокола забрякают. А он по матушке опять, сын-от, опять надо встречать ехать. Он не любил его.
— Сын?
— Сын. Потому что Григорий Ефимович все ездил, а надо работать, а сына отрывал. А сын работящий был. Заботливый. Основательный.
— Сам-то на сельских работах себя не утруждал?
— Нет. Нет-нет. Чего там — не утруждал. Сын хозяйство вел да жена его, распутинская.
— Как его воспринимали в деревне: чудный или нормальный мужик?
— Нет-нет, его как мужчину принимали. И все.
— Своих односельчан защищал?
— Да-да, защищал. Когда надо. По-человечески.
— А плохое говорили о Григории Ефимовиче?
— А чего? Нет. Ничего. Ну, пьянствовал, распутничал, а худого ничего не делал. У нас ведь мужики хорошие, зря не пили.
— Мужики его не осуждали?
— Нет-нет, дак он и ненадолго ведь заезжал, самое большое дня три проживет, опять уезжал. Он с нами не якшался. А вот так когда что надо, придешь, дядя Гриша, мне вот надо ботинки, платье ли, ли че, он бумажку напишет к Федору Филипповичу, где почта, там продавец жил, туда пойдешь, бумажку подашь и получишь.
— Бесплатно?
— Бесплатно. Конечно, наверное, оплачивал, а мы-то бесплатно брали. Вот так-то помогал. Бедным помогал. Жениться если надо, придет к нему: «Дядя Гриша, мне бы жениться надо, да денег нет». «Дак сколько тебе надо?» «Ну сотни хватит». «Нет, сотней что ты сделаешь? Ведь я приду на свадьбу».
— В долг давал, понятно, конечно?
— В долг. А там отдашь — дак ладно, а и не отдашь — ладно. Бедным помогал. Всем помогал.
— Что-нибудь странное в его поведении односельчане отмечали?
— Нет. Нет-нет. Мужик и мужик.
— В церковь ходил?
— Не шибко. Не шибко ходил в церковь-то. Но старик ласковый был. Любезный. На коленах я у него сиживала.
— Как складывалась потом судьба семьи Распутина?
— Дочери до его смерти уехали туда куда-то. А когда раскулачивать начали, забрали сына, жену, сноху забрали, увезли на Север, в Обдорск, кажется, там они и померли.
— Кто знавал Распутина, помнил о нем хорошо?
— Хорошо. Он ничего плохого здесь не делал. Хоть пьяница был, все пил.
— С женой Распутина были знакомы?
— Да неужели? Да как же? Прасковья Федоровна — простая старушка, такая старушка простая. Она с сыном все и жила. И в ссылку поехала. И померли там, на Севере. Говорят-от, что в Обдорске. Может, и в Обдорске.
Дворик у Анфисы Федотовны бедноват. Дровяник, скамеечка для подружек, скворечник на ветле.
Она вдруг бросает разговор, семенит в дровяник, выходит оттуда с колуном, вдруг резво начинает колоть березовые чурки.
Когда я хочу ей помочь, она отталкивает.
— Сама-сама. Кашу на обед разогреть.
Закончив колку, возвращается на скамеечку. Руки ее заметно подрагивают.
— Заполошная я, — сознается она. — Всю жизнь Заполошная. Такая уродилась.
Анфиса Федотовна на то время прожила в Покровском безвыездно все свои 87 прожитых годков. Коммунарка, колхозница: полвека, по ее же признанию, пахала да сеяла. Радость — муж, хозяин, с фронта вернулся. Горе — сын Гена с войны не пришел.
Могла бы жить у зятя — зять надежный. Но свободу любят не только молодые. Сама себе хозяйка. Заполошная. Делает, что хочет и когда хочет.
Свидетельницей еще одного незаурядного события оказалась девчушка Фиска из притрактового сибирского села. Было это в 1918 году.
— Тятя земскую службу возил, земску-земску, ямщиком. Кони были у нас все. Потом, когда царя-то везли, я вот это помню хорошо, из Тобольска. Тогда тятя подпрягал под повозку тройку лошадей, он привел двух, и я еще одну лошадь привела. Подпрягли. Тогда я и высмотрела царя-то. Небольшого росту, черноватый. Не сказать, что смуглый, но с черна так. Он тогда уже пожилой был. Так он по Покровке ходил, ничего, без всякого форсу, с мужиками разговаривал. А Распутины-то глядели в окошко, так их отгоняли. Царица не вышла. Нет. Может, не выпустили. Строго. Они в Покровке из Тобольску ненадолго останавливались. Только коней перепрягли. И все. Поехали дальше до Созоновой. А наши-то, покровские, возили туда, до Созоновой. Мой отец царя вез. Повозка раньше крытая была, повозка с окошком, в ней возили, только и имя лошадей подпрягли, в ней туда они ехали. Царя с царицей тятя вез до Созоновой. Федот Алексеевич Космаков — тятя-то. Дальше что? Всякого говорили, то ли расстреляли царя, то ли нет, то ли убёг. Нам-то неинтересно было, тогда какие еще были! Только это точно знаю, что подпрягали когда лошадей, так он вылез, царь-то, и ходил по Покровке. Небольшого он росту, и сам с черна.
Она подает руку через калитку. Рука все еще мелконько дрожит. Мысли у нее все о своем.
— Дак полвека. Замуж вышла, так хозяин в армии был, а я пахала да сеяла. Вот так. Эх, жизнь моя... И под старость одна, эк-кхе...
Сколько лет прошло, а все гордится: тятя царя с царицей на крытой кошевке до самой Созоновой вез. Царь не сказать что великий, но самостоятельный и по выправке — ахфицер.
Академический манифест тюменских большевиков
Иногда документы ищешь. Иногда они сами находят тебя.
Иногда такие, которые и не позадумался бы искать, их вроде и в природе не существует, не должно существовать.
Как-то я получил нечаянное письмо, но документ действительно был непривычно интересным.
«Уважаемый Анатолий Константинович!
Направляем Вам ксерокопию письма от 8 июля 1949 г. секретаря Совета депутатов трудящихся тов. Щурова Председателю Совета Министров Союза ССР тов. Сталину И.В. о создании постоянной базы Академии наук на территории Тюменской области.
Директор ГАОПОТО С.Б. Власова».
Действительно, о необычном для новоиспеченной области писали тюменские большевики — Председателю Совета Министров Союза ССР товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу.
Документ явно заслуживает быть опубликованным. Вот с чего стартовала свежая Тюменская область.
«Тюменская область образована пять лет тому назад в составе 38 районов, 4 городов и двух национальных округов — Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского.
На протяжении последних 15 лет область занимает территорию величиной 1363 тысячи квадратных километров и расположена в пределах Западно-Сибирской низменности между двумя крупнейшими промышленными районами страны — Уралом — на западе и Кузбассом — на востоке. Равнинный характер обширной низменности на западе нарушается восточными склонами Полярного и Приполярного Урала, протянувшегося вдоль западной границы области на протяжении 850 километров. Таким образом, в пределах области находится 2/5 всего Урала.
На территории области выявлены огромные природные богатства, которые при условии их дальнейшего исследования и правильной эксплуатации могут значительно повысить экономику СССР.
Из выявленных ресурсов наибольшее народнохозяйственное значение имеют: лес, рыба, промысловые пушные звери (песец, белка, горностай, лисица и др.), заливные луга, неисчерпаемые запасы торфа и кварцевых песков, пригодных для производства высококачественных стекол, оптический кварц, пьезокварц и ряд других полезных ископаемых.
Лесопокрытая площадь области достигает 21 миллиона гектаров, запасы древесины перестойных спелых и приспевающих насаждений достигают 1,8 миллиарда кубометров. Но эти леса слабо изучены — всего лесоустроено лишь 6% лесопокрытой площади, не разработаны вопросы о типах деревообрабатывающих предприятий и их размещении, о возможности развития лесохимической промышленности.
Обский бассейн является богатейшим резервуаром высокоценных пород рыбы (осетровых, лососевых и сиговых). Тюменская область дает стране рыбы около 2,5 миллиона пудов, или столько, сколько ее вылавливают все сибирские области вместе взятые.
По количеству заготовляемой пушнины область занимает третье место в Советском Союзе. В области сосредоточено 1/6 запасов торфа СССР. Поймы Оби и Иртыша и других рек изобилуют заливными лугами, площадь которых составляет свыше двух миллионов гектаров, но эти луга используются пока не более чем на 15%. Ягельные угодья позволяют увеличить оленье стадо области не менее чем в три раза.
Особого внимания заслуживают восточные склоны Приполярного и Полярного Урала, где при совершенно слабой изученности обнаружены богатые месторождения железной руды, оптического кварца и пьезокварца, молибденита, бурых углей, золота, признаки платины, меди, марганца, никеля, кобальта, вольфрама и других металлов. Приполярный и Полярный Урал является исключительно перспективным в отношении открытия в его недрах тех же полезных ископаемых, которые добываются на восточных склонах Среднего и Южного Урала.
Строящаяся железная дорога на севере нашей области (речь идет о 501-й стройке ГУЛЖДС. — А.О.) вызывает необходимость в решении ряда экономических проблем с целью эффективной эксплуатации этой железной дороги.
На территории области работают научно-опытная рыбохозяйственная станция и пять северных опорных сельскохозяйственных пунктов. Кроме этого, в области производится исследовательская работа отдельными экспедициями без должной увязки друг с другом.
В 1948 году исследованием производительных сил области в различных направлениях занимались три экспедиции Академии наук СССР (институты геологических наук, географии и мерзлотоведения), Томского университета, треста № 13 Министерства связи СССР, Министерства лесной и бумажной промышленности СССР и Министерства геологии СССР. В текущем году на территории области работают: экспедиция Института геологических наук Академии наук СССР, пять экспедиций Министерства геологии СССР и две экспедиции Министерства лесной и бумажной промышленности СССР.
В целях полного и планомерного изучения производительных сил области, экономного расходования средств, отпускаемых правительством на исследовательские работы, обком ВКП(б) и облисполком просят Вас, товарищ Сталин, дать указание Академии наук СССР создать постоянную базу Академии наук на территории Тюменской области.
Секретарь Тюменского обкома ВКП(б) (Чубаров)
И.о. председателя исполкома областного Совета трудящихся (Щуров)».
Отдадим должное: прозорливы были партийные обкомовские стратеги.
Далеко смотрели. Ведь не существовало тогда в природе никакого Новосибирского Академгородка. Свирепствовала послевоенная разруха. А светлые умы зазывали в Тюмень — тогда основательную «столицу деревень» — науку. Академическую. Фундаментальную.
Товарищ Сталин о Тюмени знал. Ведь во время войны отправил в Тюмень секретный состав с гробом Ильича.
Но тюменские стратегические писатели Иосифа Виссарионовича, по всей видимости, не вдохновили. Вождь отложил на попозже.
Еще четыре года оставалось до березовского фонтана. Пятнадцать — до шаимской нефти.
Академическая наука обходила Тюмень стороной, хотя прислушайся вождь народов к доводам Чубарова и Щурова — явно ж! — открытие века и его первоосвоение проходило куда более разумно, толковее. Академичней. По уму. Научно.
И только в 90-е годы прошлого века Тюмень обзавелась собственным научным центром.
Были б живы Чубаров и Щуров наверняка порадовались. Сбылось!
Сбылось то, о чем они мечтали — размышляли в промозглом 49-м, в середине XX века. С большевистской прямотой и принципиальностью.
«В целях полного и планомерного изучения производительных сил области, экономного расходования средств». Красивая мечта.
Актуальная.
И сбылась. Через полвека, но сбылась. В России так, пожалуй, всегда, если даже задержка, то — на полвека.
Особенная стать. Масштабная страна.
Сегодня Тюменский научный центр СО РАН, возглавляемый академиком Владимиром Мельниковым, — солидное академическое подразделение. Здесь действуют Институт геологии, нефти и газа, Институт проблем освоения Севера, Институт прикладной теоретической механики, Институт криосферы Земли, ряд проблемных лабораторий.
Только последние открытия тюменских ученых. Анатолий Нестеров разгадал тайну холодного газа, и сегодня, можно считать, у ближайшего человечества обеспеченное топливное будущее: газа в замороженном виде в морях и океанах планеты достаточно. Историк Анатолий Багашёв открыл западносибирскую человеческую расу. Математик Иосиф Смульский блистательно опровергает «относительные» конструкции великого Альберта Эйнштейна. Археологи Александр и Наталья Матвеевы открыли «Царскую долину» на берегах реки Ингалы и доказывают, что сегодняшние тюменские земли входили в круг древнего арийского мира. Первый тюменский академик, патриарх тюменской геологии Иван Иванович Нестеров выдвинул нетрадиционную гипотезу происхождения нефти и системно практически ее доказывает.
В Тюмени создана и действует уникальная Губернская академия, занимающаяся единственной, но общемировой проблемой — устойчивого развития на планете Земля.
Среди губернских академиков — член Конституционного суда России юрист Михаил Клеандров, сенатор Леонид Рокецкий, депутат Госдумы РФ Юрий Конев, главный геокриолог России Владимир Мельников, философ Юрий Федоров, писатель Константин Лагунов.
Как обойти тот факт, что Российскую академию наук в самые, пожалуй, трудные ее годы возглавляет урожденный тоболяк, выдающийся отечественный физик-математик Юрий Сергеевич Осипов.
Мы как-то в Тобольске с главным академиком России гуляли по улице его сибирского детства. Он признался: это счастье — родиться в Тобольске. И даже если не особо веришь в формулу Бога: Тобольск — Богом избранное место.
Осипов — дворянских корней, по матери шляхтич, но потомственный, по профессии родителей — интеллигент и демократ.
В Тобольск Юрий Сергеевич наведывается часто — городские власти недавно построили для него — на его родной улице — академическую резиденцию. Осипов мечтает, что из нее вырастет и Тобольский научный центр.
— Умы для этого есть. Фундаментальная наука умрет, если не будет подпитываться провинциальными родниками.
Работы Осипова широко известны во всем мире, но основные все еще засекречены: они связаны с космосом и ракетами. Он академик «секретный».
В жизни всегда есть место для открытий
Вспомним тех, кто стоял у истоков газового могущества Тюменской области, России.
Семь десятилетий назад в «Вестнике Западно-Сибирского геологического управления» была опубликована большая статья инженера-геолога В.Г. Васильева «Геологическое строение правобережья реки Оби от устья реки Иртыша до города Салехарда (Обдорск)». Статья была написана по материалам полевых экспедиций, проводимых с начала 1934 года трестом «Востокнефть». Основные маршруты геологов пролегли по территории Остяко-Вогульского национального округа, в который в ту пору входил и нынешний Шурышкарский район.
Начинать приходилось практически с голого места. Геологов, исследователей, особенно на севере изучаемого региона, не бывало. Начиная свою статью, Васильев вынужден был заявить: «Хорошей топографической основы для проведения геологической съемки в северной части Западно-Сибирской низменности не имеется».
Экспедиция пользовалась сорокаверстной картой, которая была составлена еще в 1908 году. А для района Нижнего Приобья вообще приходилось обходиться лоциями и лоцмейстерскими картами.
Экспедиция Васильева обнаружила несколько выходов нефти, причем впервые в северных районах проводилось бурение, правда, оно было мелким, самые глубокие скважины не превышали полсотни метров.
О поисках на юге Ямала Васильев сообщал: «Нижнее течение Оби сложено преимущественно террасовыми отложениями. Начиная с широты села Мужи на ледниковые отложения основных террас налагается слой плитчатых глин мощностью до четырех метров, перекрываемый толщей песков: по своему габитусу они более всего подходят к морским отложениям...».
Экспедиция Васильева важна даже не своими практическими результатами. Геолог, анализируя данные орогидрографии, минералогический состав мезо-кайнозойских рыхлых отложений, палеогеографические данные, построив схему стратиграфического разреза, конкретно подтвердил смелое предвидение академика Ивана Михайловича Губкина о нефтеперспективности территории «восточнее Урала». Позднее в своей книге «Геологическое строение северо-западной части Западно-Сибирской низменности и ее нефтеносность» Васильев так сформулировал эти выводы: «Приведенные данные показывают, что нефть и во всяком случае горючий газ в недрах Западно-Сибирской низменности есть. Широкий фронт геологоразведочных работ, проводимых в Западно-Сибирской низменности, несомненно, в ближайшее время превратит ее в одну из нефтеносных областей Советского Союза».
Но прогноз прогнозом, оптимизм оптимизмом, а ведь открытия были еще впереди. Поэтому симптоматично, как заканчивает свою книгу один из первых сибирских геологов-нефтяников. Размах геологоразведочных работ требовал больших средств, риска и упорства.
«Спрашивается, есть ли для такого риска основания? — задается вопросом Васильев и отвечает: — На этот вопрос при современном знании района мы должны ответить утвердительно».
Да, требовались еще годы напряженной работы, чтобы рискованный поиск превратился в «открытие века».
Тюменская родина первого Президента
К Ельцину Борису Николаевичу можно (и нужно!) относиться разно. Как хочется.
Современники так и делают: отнимают, добавляют и вычитают. Только одного у Ельцина не отнять.
Он первый Президент России. Самый первый. Избранный.
Я к нему отношусь с положенным пиететом. Всякий правитель исполняет (даже вне своего разумения) положенные миссии. Много явных миссий Ельцин не выполнил. Не справился. Но одну — неявную — выполнил. При нем не произошло гражданской войны. Хотя могло бы. При Большом дележе без крови, как правило, не обходится. При Ельцине Большой Крови не случилось. Правда, и цена большая. Нашего Первого Президента есть за что честно уважать.
...Казалось бы, какие мелочи. Рядовое дело. Границы уездов, волостей, округов, областей, губерний в России меняются постоянно с незавидной регулярностью. Обычное дело.
Важно ли, какого ты уезда-волости, к чему все эти административные пристрастия?
Но, может, не простой случай — кому земляк первый Президент России.
Он себя честно числил уральцем. Но не все так просто.
Ибо за девять месяцев, за которые вызревает всякая личность (неизвестно, кем она станет) с родной деревней будущего президента произошло рядовое административное деление. Деревня Бутка вместе со своей Талицкой волостью «переехала» из Тюменского уезда. Произошло это по правительственному указу 1931 года.
Президент родился. Отматываем честных девять месяцев назад. Бутка на ту пору — в Тюменском уезде.
Я вовсе не хочу быть обвиненным в культличностных намерениях, тем более что опыт «дорогого Никиты Сергеевича» еще не изжит. Но ведь и в демократических странах граждане всегда интересовались жизнью своих лидеров, и никто из этого не делает ритуального табу.
Родина первого российского президента — почти рядом с Тюменью. Наверное, мы могли бы найти в родной президентской деревеньке кого-то другого, но звезда нам благоприятствовала, и — почти случайно — натолкнулись на бабу Нюру, Анну Васильевну Глебову. Повстречались и... не пожалели.
Она кто Борису Николаевичу? Мать ее мужа и Игнат Ельцин — президентский дед — родные брат и сестра. В общем, родство не особо близкое, но как ни крути — по деревенской родове-генеалогии выходит, что Борис Николаевич бабе Нюре двоюродный племянник. Тетя Нюра — двоюродная бабушка президента. Вроде так.
В общем, родственники, вместе жили в деревне Басманской Талицого района, вместе переезжали в Бутку.
— Тетя Нюра, странно называется ваша деревня. Бутка или Бутка?
— Кто говорит, что будка раньше здесь была, переселенцы приехали, будку первую поставили. Либо так: место низкое, его бутили, значит — Бутка. Не жила в то время, не знаю.
— Старинная деревня?
— 300 ей лет с лишним...
— 300 лет назад забутили?
— Уже больше.
— Именно в этой деревне родился Борис Николаевич?
— Здесь.
— По его книге выходит — он здесь родился и в здешней церкви крестился. Так это?
— На квартире его крестили.
— Церковь уже не работала?
— Уж не было тута-ка церкви тогда, разрушали, че уж. Но крестить его крестили, крещеный он.
— Они прожили здесь немного?
— Немного прожили, уехали, родителей его вытурили. Раньше, если у кого машина какая, значит — кулак.
— Дед Ельцина в кулаки попал?
— Раскулачен. Все взято было. А что у него кулачить-то: мельницу взяли, из дому выселили, жатка у них была, взяли скота...
— Справный был крестьянин?
— Работящи все были, не ленивы... Да еще со священником он знался, староста церковный, все гонения были. Дальше-то уже не так справно жили. Он же в своей книге пишет, что вместе с козой спал. В бараках ведь не сладко было-то. Надо было вырасти, а холодно и голодно.
— Из справных крестьян сделали бедняков?
— Вовсе неимущего. Пролетарий.
— А где умер Николай Игнатьевич?
— В Свердловске умер, его парализовало. Он как на пенсию в Березняках вышел, приехал сюда. А мы свои, близкие, да и у него родина здесь, сюда перевезли. Дочь, правда, не поехала с ним, а они переехали, купили домик, и вот тут мы вместе все жили. В какие годы-то, пятидесятые? 50-е с чем-нибудь, может в 55-м? Когда его парализовало, Борис его перевез в Свердловск. Так он там и умер, Николай-то.
— Борис Николаевич в Бутке потом появлялся?
— Николай-то когда здесь был, дак все время ездили, в Свердловске работал. Девчонки ельцинские здесь жили. На все лето Борис с Надей в отпуск приезжали по ягоды ходили. Мы ходили вместе по ягоды.
— В этом доме бывал?
— А как же, бывал, в кино пойдут, заходят.
— Какой он в быту?
— Какой? Вот беговали мы, по ягоды пошли мы с ним, вышли на Худышкину гору, он говорит: «Ну, айдате бегом. Кто беговать?». А я раньше спортсменка была, в школе работала. «Чего же, айда, Борис Николаевич».
— Да разве же за ягодой бегают — ягоды не наберешь!
— Надо же до ягод-то дойтить, далеко они отсюда, ягоды, километра четыре, вот мы с ним на степи-то и беговали. Сначала вроде я дюжила, но он шаг шагнет, а мне надо три, выдохлась. Ну, говорю, все.
— До ягод добрались — хороший был сборщик?
— Хорошо ягоды брали. Ой, пить захотелось, жарко, пить захотелось. Пойдемте, я говорю, а я че, лес-то знаю, пойдемте, я вас напою, там ров есть, а там колодец, хорошая вода. Спустились. «Ну, Анна Васильевна, ты нас куда-то в ров завела». Напились все. на горке сели, отдохнули. Ягод опять брать, набрали ягод.
— Компанейский мужик?
— Ой, еще бы, как же не компанейский...
— Говорите — петь любите, а он? Подпевал?
— У-у! Подпевал. У Николая Игнатьевича был день рождения, а он как раз приехал из Франции, привез вина французского. Собрались свои-то все, сели с ним за стол рядом, а он: «Ну, Анна Васильевна, садись со мной». Я села. «Пить-то будешь?». Я говорю: «Нет, никогда не пила». А и он не пьет. «Хорошо, пусть они пьют. А мы с тобой, — поставил напитку бутылку, мне нальет, себе нальет и гостям нальет. — Ну, пейте давайте.
— Так это враги, что много пьет?
— Не пил совсем. Мы с ним квас пили, сидели.
— Зато пели хорошо?
— Ой, пели! А муж у меня что — французское раз вино Федор-то не видел никогда, дак ну, а тут раз французское, так давай выпью. Много ли надо? Стаканчик-другой опростал, да и пьяный, надо идти, а он не может. Ну как? Вышли за ворота, а он: «Ну так, мать, пойдем?» Я говорю: «Надо как-то добираться». Борис вышел: «Ну что, дядя Федор?» — «Дак не могу». Ну оп взял его на плечо и домой притащил, в нашу ограду положил.
— Когда в последний раз в Бутку заезжал Борис Николаевич?
— Он уже секретарем в Свердловске работал. Он когда приедет, так уж иод охраной, все с коллективом, казенное все, и чего уж, мы к нему не подходили. Но в Свердловске мы как-то его видали. Ольга моя там жила, у Клавдии был день рождения, пришел и Борис. А Ольга тут. Ну и он: «Так это вот у нас какая Ольга-то!». А чего? Ольга красивая.
— Всех знал и помнил?
— Всех знал, всех помнил. Он общительный. Мы вот ездили в Свердловск, картошки им привезли.
— Не отказывался от деревенских подарков?
— Нет. В общем, своим считался.
— А когда узнали, что избрали Президентом, вся Бутка радовалась?
— Я же шибко-то не хожу, но вообще-то все поддерживали его, конечно.
— Тетя Нюра, вы себя как считаете: сибиряки или уральцы?
— Да Бог его знает. Ну пусть сибирячка.
— Ельцин, выходит, тоже сибиряк?
— Здесь дак родился, значит, тоже сибиряк выходит.
В Бутку действующий Президент России не собрался. Когда начали чинить федеральную автотрассу Екатеринбург—Тюмень, почему-то начали с Талицкого участка. Это, понятно, дало повод шоферскому брату порассуждать:
— Ясное дело, Ельцина ждут в гости.
Но когда починили все остальные участки, стало понятно, что, может, действительно ждали, но не дождались. А дорога получилась на Талицком участке чисто президентская.
Но Ельцин не собрался. Не получилось у Президента.
Бутка... Не лучшее имя для деревни. Он — чей, Президент? Буткинский. Не каждый поторопится себя так назвать. Из Бутки?
Не задалось у первого президента России еще разок пройтись по грибным местам.
Забыл, кстати, спросить у Анны Васильевны — за какими грибами беговали?
Наверное, по белые. В этих местах их много, белых.
В Тюменском уезде. Бывшем Тюменском уезде.
Впрочем, смотря какое время лета.
...Как-то, выступая в Омске, Ельцин произнес:
— Сибирь — щедрое сердце.
Наверное, ему это написали умелые спичрайтеры (очень красивая речь!), но — предположим! — это чисто президентский экспромт. Ельцин мог себе позволить.
Вспомнил-таки свои сибирские корни, сибирскую родову. Согласимся с земляком Ельциным. Так мог сказать только сибиряк!
Да, это, пожалуй, будет посильнее (если уж не... «Фауст» Гете), чем хваленый-перехваленый Ломоносов.
Бутка вообще-то деревенька невидная. Незавидная. Люди здешние терпеливо выбивались из нищеты, старались, строились, но по пути богатства ушли недалеко. Сегодня у Бутки вид, наверное, обреченный. Конечно, потянет еще, хватит на дожитки целому поколению. Если не придумается что-то под идею президентской родины.
Завидовать нечему, но, наверное, здесь уродившийся свои красоты отыскал и нашел.
И хлеб, и свобода
Заметки журналиста
1991-й. скоро август...
Стремительно пролетели дни ельцинского визита в Тюменскую область. Плотно и плодотворно умеет работать российский Президент. Наш Президент. Ельцин избрал, как сам неоднократно и с гордостью признавался, не экскурсионный маршрут, каким обычно возили высокопоставленных столичных гостей, а необычно рабочий — посетил те города, которые до него предпочитали объезжать сторонкой: Салехард и Ноябрьск, Ханты-Мансийск и Нефтеюганск, город первой массовой северной безработицы — Надым. Желание посмотреть знаменитый край не с показушной стороны, а во всем противоречии контрастов — служит залогом того, что итоги визита будут нести деловую конкретику живой, не приглаженной жизни.
Можно задаться вопросом: зачем Президент России приезжал в нашу область? Своими глазами посмотреть обстановку в регионе, который, конечно же, и сегодня является для России ключевым. Это понятно. Но, думается, Борис Николаевич, несомненно, имел в виду фактом своего, давно задуманного, визита смягчить здесь обстановку, чтобы дело не дошло до крайностей. Кузбасс — яркий пример запоздалого анализа региональной ситуации.
Характерный штрих: президентский кортеж останавливался практически везде, где заметно скопление народа. С молодой легкостью шестидесятилетний Ельцин выходит из машины и сразу завязывается непринужденная беседа: Президент и слушал, но и сам немало говорил. Он принародно обкатывал свои идеи, пристально наблюдал, как они воспринимаются в простой среде. Главное, мне думается, он хотел на этих встречах внушить людям уверенность в своих силах. Любое большое дело может прочно держаться на основательной вере. За последнее время, избавляясь от социалистических иллюзий, мы попутно немало утратили веры, что можем сами устроить себе процветающую жизнь. Полагаю, приезд Президента прибавил тюменцам уверенности, что их проблемы решаемы и разрешимы.
У поездки была, на мой взгляд, довольно драматическая интрига. Начав с Надыма, увидев приличный северный город, посмотрев крепкое производственное объединение «Надымгазпром», Борис Николаевич, сдается, настроился несколько на благодушный лад: Надым все же не шахтерские лачуги, не камчатские хибары. Президент ассоциации «Ямал — потомкам!» Сергей Харючи приглашал его — вне программы — залететь в национальный поселок Нори. Ельцину явно хочется взглянуть, как живут ямальские ненцы. Но тогда нужно менять всю программу. Возможно, благодушное настроение Ельцина испортилось бы еще в Нори. Но все северо-тюменские проблемы в обнаженном виде Президент имел возможность наблюдать в Салехарде. Здесь народ настроен более критично. На совещании в Надыме шел только пристрелочный разговор, в Салехарде же выступавшие буквально завалили его проблемами. Любящий точность, Борис Николаевич скрупулезно подсчитал: 58 вопросов. В Ханты-Мансийске практически не меньше — 52. Это заставило вглядеться пристальнее в ситуацию, и Президент не скрыл своей тревоги.
— Здесь, на месте, стало ясно, что положение куда серьезнее, чем видится из московских кабинетов.
Планировалось, что в конце визита Ельцин подпишет специальный президентский указ о дополнительных правах Тюменской области. Уже на совещании в Салехарде Борис Николаевич заявил, что с указом надо повременить: хотя бы дней десяток. После того, что он увидел и услышал, не все положения видятся ему убедительными и основательными. Придется дорабатывать «сырые» предложения.
Что тревожит тюменцев в первую очередь?
Один из основных признаков надвигающегося кризиса — отток профессиональных кадров. Из области уезжают профессиональные нефтяники, газовики, практически развалился строительный комплекс в районах нефтегазового освоения. Лишь подразделения бывшего «Нефтегазстроя» потеряли за короткий срок более 12 тысяч квалифицированных строителей. Изгоями на земле «открытия века» чувствуют себя сегодня геологоразведчики и нефтяники. Только наша система может произвести такой фокус: хозяевам невыгодно пускать на свои земли разведчиков богатств. Процессы чреваты дальними последствиями: распадаются сработанные коллективы, уходят мастера. На Север трудно привлечь крупного специалиста, а ведь освоение сложного региона — это не дело полупрофессионалов. Сибирь, Север становятся непрестижными, их возможности, их конкурентоспособность в последнее время значительно потеряли. Государственный сектор старается только не отстать по зарплате — частно-кооперативные уходят далеко вперед. В сложном положении вахтовые предприятия: они нелюбимые пасынки и у себя на южной родине, и на самом Севере. И там, и там считается, что они только «объедают». Нормативных уложений, обеспечивающих вахтовый статус, не существует. А в двух северных округах, на Ямале и в Югре, летающих специалистов более ста тысяч. Зачем лететь на Север толковому профессионалу, если у себя на юге он имеет возможность заработать не хуже?
Практически все союзные республики, помогающие в освоении Сибири (Узбекистан, Латвия, Армения, Грузия, Молдавия), Москва, Ленинград начинают забывать о своих сибирских обязательствах, хотя, как известно, долю супердешевой тюменской нефти и газа стараются получить без изъятий.
Административная система несла в себе не только тотальный негатив — работали долговременные экономически целесообразные связи. Переход к новой системе отношений происходит болезненно, рождается новый региональный эгоизм, но самой страдательной стороной является именно наша область, обреченная на стопроцентный госзаказ, а значит — на узаконенную обираловку.
Не учитывает северных особенностей приватизация жилья: оно здесь стоит вдвое-втрое дороже, а больше половины северян на Большой земле квартир не имеют. Убивается человеческий интерес помочь государству в освоении Севера.
Крепко столкнулись экологические интересы местной власти и былые промышленные приоритеты. Советы попросту не отводят земли под новые производства. Пока это похоже на партизанскую войну, но ведь должны существовать строгие критерии. В Ноябрьском регионе 8 млн. тонн нефти добываются на не отведенных землях.
Острейшая проблема — положение коренного населения. В нем мало что изменилось, несмотря на потоки слов и деклараций.
Остроумно заметил Сергей Харючи:
— Все компенсации — по остаточному принципу: хозяйственники, видимо, боятся, как бы эти аборигены скорее их не оказались в коммунизме.
В Салехарде и Ханты-Мансийске звучало единое предложение — России следует присоединиться к Женевской конвенции МОТ о кочующих народах: четкий, продуманный документ учитывает международный опыт, последовательно защищает интересы коренных северян. Лучше его других документов в мире нет.
Несколько интересных мыслей высказал Геннадий Зеленцов, председатель Советского райсовета. Он предложил и на лесников распространить положения, которые касаются добытчиков нефти и газа: скажем, 10 процентов лесосек оставлять для улучшения лесного хозяйства, а 30 процентов продукции направлять на развитие территории.
Сегодня уже не услышишь голый рапорт, меньше льется дежурной воды, хозяйственники говорят по существу, предлагают решение проблем. Редко-редко приходило ощущение, что ты присутствуешь на былом партхозактиве: двух часов хватало и для динамичного обсуждения проблем, и на заключительное резюме. В Ханты-Мансийске вышли даже со своими вариантами проектов президентских указов.
На что делает ставку Президент России? Что считает важным, чтобы вытянуть подзастрявший тюменский нефтегазовый воз? В его программе не слишком много пунктов, это говорит и о простоте решений, и о продуманности концепции: четко и основное. Ельцин в отличие от предшественников не маскирует идеи словесной шелухой, не старается стыдливо подменить одно другим. Материальные стимулы, о которых недавно не принято было говорить, — именно то, что поможет удержать людей на Севере. Если Тюмень по-прежнему нужна России, следует сделать так, чтобы осваивать ее было престижно — прежде всего материально, чтобы северянин с завистью не смотрел на заработки тех, кто трудится в существенно более пригодных климатических условиях. Последовательный боец с административной системой, с многочисленными запретами, Ельцин намерен раскрепостить стимулы к высокопроизводительному труду. Планируется «раскрепостить» и северные надбавки. Однако, чтобы хорошо зарабатывать, надо хорошо работать. Это позволит держаться только высокорентабельным предприятиям: тем, кто работать не умеет, на Севере делать нечего. Система подразумевает, что о северных учителях, врачах, работниках культуры и социальной сферы позаботится государство.
Стабилизации положения, по мысли Президента, поможет и то, что Россия будет меньше отбирать у работающих сибиряков. Речь идет об освобождении от союзного указа об обязательном отчислении 40 процентов валюты, госзаказ добывающих предприятий не должен превышать 70 процентов, 10-15 процентов всей продукции (тире в данном случае свидетельствует о том, что точную цифру еще предстоит просчитать) можно отдать в распоряжение трудовым коллективам.
Ельцин однозначно согласился, что цены на нефть, газ, другую сибирскую продукции следует поднять: нынешние ничего не отражают, однако говорил, что ценовую политику надо согласовать с союзными республиками. Республики, не подписавшие Союзного договора, однозначно будут покупать тюменскую нефть по мировым ценам.
Российский Президент явно не испытывает излишней эйфории по поводу зарубежной помощи, осторожно относится к привлечению иностранных партнеров для разработки месторождений: сотрудничать с инофирмами следует на уровне технологий. Российскому Президенту во время его визита в США были сделаны предварительные предложения осваивать нефтегазовую Сибирь подобно тому, как это делается в Саудовской Аравии. Ельцина такой вариант не устраивает: только равноценное сотрудничество, не диктат.
Ельцин не устает напоминать:
— Все зависит от вас, это ваша жизнь — и вам ее устраивать. Надо думать, размышлять, действовать. Ваш Президент может помочь своими указами, но работать будете вы. Все зависит от вас.
Предложения Президента конкретны, они пробуждают главное: экономический интерес, личностную заинтересованность.
Если России выгодно осваивать Сибирь, это должно быть выгодно и сибиряку.
В Салехарде и Ханты-Мансийске, естественно, поднимался вопрос о полноценном партнерстве автономных округов, статусе Югры и Ямала, статусе Тюменской области.
Меня этот вопрос волнует особо, высказывания российского Президента я подчеркнул особо. В Надыме, на встрече с горожанами Ельцин воскликнул:
— Область раздирать нельзя!
В Салехарде на совещании в окрсовете он детализировал свою мысль:
— Нужно делать все, что способствует единению области. Нельзя ее расшивать, разрезать, делить пополам или на три части. Чересполосица — всегда плохо, всегда ведет к драчке. Надо вести единую, согласованную политику.
Не думаю, что все оппоненты соглашаются с Борисом Николаевичем. У меня сложилось впечатление, что у Президента нет особого желания углублять щекотливую тему, но все, что удалось слышать, звучало однозначно: прав у округов должно быть больше, но в рамках единой области.
Ельцин пошел дальше: он не однажды развивал мысль о том, что вся область должна быть объявлена северной зоной.
Из высказываний Президента приведу еще два. Одно очень симпатичное. Борис Николаевич сказал:
— Россия не забудет, что здесь, в Сибири, сделано. Но за эти дела уже пора платить.
Второе высказывание прозвучало в разговоре на нефтяном промысле Западно-Ноябрьского месторождения, где у Президента состоялся оживленный диалог с рабочими. Речь зашла о торговых биржах, которые продают нефть неизмеримо выше, чем сибирские нефтяники вынуждены продавать свое дешевое всемогущее «черное» золото.
— Эти биржи, — сказал Ельцин, — настоящие воровские конторы. Добытчики находятся в униженном положении.
Еще одна информация, которая интересует всех, кто готовится выходить на пенсию. Борис Николаевич высказал мысль, что начисление пенсии с последнего заработка — несправедливо. Ее надо начислять со всех заработанных в течение рабочей жизни сумм: тогда не придется на старости лет устраиваться на Север. Север все-таки — земля для молодых.
...Странное чувство испытываешь, когда идешь в живом коридоре, когда видишь, что люди испытывают несомненные симпатии и добрые чувства к своему лидеру, специально ждут его, чтобы только взглянуть на него, передать письмо, жалобу, чтобы убедиться, что он вправду здесь, в Надыме, в Ноябрьске, Нефтеюганске, Салехарде, Ханты-Мансийске. Недавно подобные «симпатии» партийно планировались, людей специально выгоняли на улицы, чтобы продемонстрировать показной народный восторг. Сегодня они идут сами и, на мой взгляд, нет в этом очередного идолопоклонства. Что там говорить: Ельцин — это шанс России, персонифицированная вера народа в самого себя.
Мы хотим верить Ельцину, потому что надеемся верить самим себе. С веры начинается. Он, слава Богу, не сулит золотых гор, не обещает, что к четвергу мы все разбогатеем, не обманывает посулами, что кто-то поработает за нас и введет в цивилизованное общество. Только мы вместе, сообща, понимая тяжесть проблем, но с полной верой в то, что нам они по силам. Ибо живем мы в великой стране — России.
Выполнил ли намеченную программу российский Президент? На все сто! Не знаю, планирует ли Борис Николаевич свои встречи, их тоже было с излишком. Главный итог поездки — будущий президентский указ. Не беда, что он подписан не в Тюмени, главное, чтобы он был выверен, отточен, чтобы по этому сценарию выводить область из кризиса. Ждать осталось недолго. Ждать, но не уповать: указ развязывает руки, это да, но руки-то должны работать.
Промежуточные итоги рабочего визита я бы сформулировал емкой мыслью, высказанной российским Президентом в Надыме:
— Если мы не можем дать хлеба, дадим вам хотя бы свободу!
Не знаю, кому как, мне же после этого визита прибавилось уверенности — доживем и до свободы с хлебом.
Сразу три незапланированных встречи с надымчанами произошли у Президента России в день его приезда в город северо-тюменских газодобытчиков: два по пути следования президентского кортежа, а третья, когда Борис Николаевич уже остановился в гостинице «Северянка», то услышал мощное скандирование: «Ельцин, Ельцин...» и несмотря на позднее время поспешил к горожанам. Здесь их собралось несколько тысяч.
О чем говорит Президент России на таких незапланированных встречах: о решении социальных проблем сибиряков, о справедливом распределении по труду, о колониальной политике союзных ведомств, которую необходимо прекращать, о праве пользования частью произведенной продукции. Отвечая на вопрос известной в Надыме тундровой писательницы Нины Ядне, Ельцин твердо ответил, что Россия против испытаний ядерного оружия на Новой Земле.
Из других заявлений Президента России:
— Я не уеду из Тюмени, пока мы не найдем решения проблем.
Он считает, что всю Тюменскую область следует считать зоной Севера, госзаказ нефтяникам не должен превышать 70 процентов, остальная нефть может пойти по договорным ценам, дать области право на бартерные сделки, не изымать валютные доходы в союзный фонд, а оставлять области. И главное — самостоятельность хозяйствования. Он заявил, что нефтяная и газовая промышленность вскоре перейдут под юрисдикцию России. Будет убрана верхняя планка, ограничивающая зарплату северян и ограничения по северным надбавкам, конечно же, следует пересмотреть цены на нефть и газ.
Нe совсем приятно для хозяев началось рабочее совещание в Салехарде. Город произвел на Президента России, по его словам, тяжелейшее впечатление. Он отметил большую запущенность, многолетние помойки, прямо высказывал окружным властям, что не заметил решительных мер по защите своего населения. В поездках по стране Ельцин нигде не встречал такого, как он выразился, «надрыва народа».
После такого необычного вступления, казалось бы, хозяева изменят сценарий совещания... Однако они не рискнули это сделать. Все свое выступление заместитель председателя Ямало-Ненецкого окрсовета Анатолий Кузин посвятил политической проблеме — предоставления Ямалу статуса республики. Текущим, обыденным проблемам посвятили свои выступления главный инженер «Уренгойгазпрома» Георгий Ланчаков, народный депутат РСФСР Владимир Артеев, председатель Ямальского райисполкома Хотяко Езынчи. Председатель Тюменского облсовета Юрий Шафраник отметил, что округ делает ставку на «политику», провел своеобразный политический полярный круг, мало занимается текущими проблемами и экономической реформой. Единство области, по мысли Шафраника, нерушимо, следует последовательно проводить в жизнь решения сессии облсовета, совместно решать трудные проблемы.
Казалось бы, ничто не предвещало достаточно неожиданного и сурового эпилога совещания. Но взявший заключительно слово Б.Н. Ельцин, отметив заинтересованный разговор, заявил, что это только подтверждает его, президентскую, тревогу о состоянии дел в Тюменской области. Проблемы оказались более трудными, чем это виделось из Москвы. Ельцин заявил также, что намеченное на конец визита подписание ключевых документов, в том числе и президентского указа об особой экономической зоне, придется перенести дней на десять: они должны быть доработаны. Также отложено подписание президентского указа по малочисленным народам — в свете северо-тюменских проблем он видится «сыроватым».
У меня пара «post-scriptum» к давешним комментариям.
Обедом Президента в Ныдыме кормили в кафе деревянной гостинички «Северянка». Не по президентскому ранжиру, но он всячески хотел быть ближе к людям, к народу.
За обедом Ельцин слишком уж часто вспоминал Михаила Сергеевича, дистанцировался от него и хотел выглядеть не в пример лучше.
Борьба с Союзом была в полном разгаре.
Скорее, это единственное не очень приятное воспоминание.
Ельцинский указ, который он, как и обещал, не через десяток дней, а через пару месяцев подписал в Москве, действительно дал возможность Тюменской области полноценно развиваться и в конце XX, и в начале XXI века.
Что касается единства области — впереди был Федеральный договор.
Шанс России
1953 год в истории российской не случайный.
Весной страна похоронила мудрого и страшного вождя.
Осенью — открыла великую сибирскую газонефтяную провинцию.
Случайное совпадение событий? Пожалуй, нет. В том году для страны закончилась экономика сталинского страха и началась экономика энергии.
Березово — это: немного фарта, много разгильдяйства, много энтузиазма и явное непонимание масштаба.
Но когда девять месяцев все Березово жило в режиме аэродрома с постоянно взлетающими реактивными машинами — именно такой гул стоял все месяцы, пока фонтан не укротили, стало ясно — эпоха командует: на взлет!
Кстати, два геологических иерарха — Лев Ровнин и Фарман Салманов — считают, что послевоенная Сибирь начала осваиваться по системному и дальновидному приказу Иосифа Сталина.
Я в Тюменскую область попал со второй попытки. Закончив два курса университета, решил не сидеть на шее у отца. Выбор — для молодого человека тех лет — неизбежен: нефтяной и денежный сибирский Север. В 1966 году нефтяная эпопея еще только начиналась. Столицу Самотлора Нижневартовск, по существу, представлял старый деревянный Вартовск. Чтобы попасть на новостройку, километра четыре надо было пробалансировать по трубе-тропе: дороги через болото еще не существовало. Новый Вартовск поднимался деревянными двухэтажками. По Самотлорской нефтеносной структуре в то время своими строгими профилями маршировали сейсморазведчики будущего ленинского лауреата Леонида Кабаева. Я побывал на Мегионской скважине, проплыл по Ваху в глухоманный Ларьяк, мне все бешено нравилось. Только один эпизод. В Ларьяке оказался — как водится — на окончательной финансовой мели (мелочь в кармане), а надо дождаться последнего попутного катера. В это время из осенней тайги вышли землеустроители — озорные азартные ребята. Получив шальную зарплату, они устроили вселарьякскую пьянку. Когда я «плотно» ужинал чаем с хлебом в сельповской столовой, ко мне подсел здоровенный парень, настойчиво приглашая выпить.
— Ты бы лучше меня покормил.
Здешнее сельпо славилось фаршированной сакральной щукой.
Он накормил, видимо, этим я и заслужил его особое доверие, понятное дело — как следует приняли на сытый желудок, и тут же за столиком мой меценат снял сапог и показал аккуратно завернутые в портянку сотенные купюры.
— Три тысячи. Расчет.
Бешеные по тем временам деньги.
Наутро встретил его там же, в столовке.
— Сняли сапожок-то, — безразлично произнес он. — Вместе с портянкой.
Но он был не особо расстроен. Его волновало другое:
— Слушай, где бы здесь опохмелиться?
Прожить в те времена в Нижневартовске на ставку газетного литсотрудника в 90 рублей даже искушенному студенту было невозможно, и я мотанул на более прибыльный Таймыр.
Там юная борьба против редакторского произвола не позволила задержаться в Дудинке надолго. Я хотел попасть в Нарьян-Мар, но, хотя и летел по чужому студбилету, денег хватило лишь до Салехарда. Решил тормознуться, чтобы заработать деньжат на дальнейшую дорогу, но, как оказывается, тормознулся я ровно на 20 лет, о чем искренне не жалею. Думаю, для всякого пишущего мои 20 лет Ямала (1967-1987) — золотые годы, не каждому они счастливо выпадают по судьбе.
Салехард переживал бурные времена, ибо шумными были его новые герои — нефтеразведчики. Бородатые по моде тех лет, вырываясь с тундрового «поля», где они горбатились, ишачили, мантулили, в «столичную» цивилизацию, скажем, в пресловуто-знаменитый ресторан «Север», они ставили его на дыбы. Но это внешняя бравада искателей удачи всех времен и народов. На просторах Ямала продолжался целенаправленный, последовательный поиск, все скептики были уже посрамлены. Предполагалось, что новым Уренгоям конца не будет.
Авангард — геологи — еще гремели, а уже подтягивались основные силы — строители, газодобытчики, трассовики.
Провинциальная одурь, многолетняя обдорская спячка уходили. Сразу бросалось в глаза: на окраину пришли динамичные люди. Спору нет, порой они слишком поспешали, ссылаясь на государственные интересы, а как всегда — при спешке зло нелегко отличить от добра.
...Имелась на тогдашней карте точка — Надым. Бывшая станция несостоявшейся трансконтинентальной железнодорожной магистрали — Полярсиба. Тем летом бывшая станция представляла из себя группу уцелевших от сталинской стройки бараков да с километр уцелевших рельсовых путей. Здесь высадилась полевая экспедиция геокриологов из Игарки, и среди них я обнаружил своего университетского приятеля Пашку Роготнева, стильного парня и отчаянного привиральщика. Он и мне, сидя у вечернего изыскательского костра, начал впаривать, что они ведут исследования по важнейшей государственной программе — здесь будет город...
— Заложен? — поддразнил я его.
Он не смутился:
— Тысяч на сто населения.
Самое странное, что строгий начальник Пашкиной экспедиции завиральные слова подтвердил:
— Мы исследуем вечную мерзлоту — у будущего города Надыма должен быть надежный фундамент.
Впрочем, я долго и не сомневался: тогда в невероятно-грандиозное верилось запросто.
Кстати, от сталинской стройки сохранилась добротная вещь — исправная телефонная линия, и мы — на дармовщинку — названивали знакомым девчонкам и в Салехард, и в Игарку.
Дожидаясь самолета (на песчаную полосу садились только испытанные «Сикорские» (Ли-2), у откоса железнодорожной насыпи я подобрал небольшой кусочек фанерки. На фанерке виднелась полуразмытая надпись химическим карандашом, буквы, цифры — не разобрать, что к чему. Огляделся — весь откос был усыпан этой фанерной мелочью. Кое-где фанерки ржавой проволокой крутились к коротким колышкам.
Я подобрал несколько дощечек и показал попутчику, старому полярному пилоту, летавшему здесь сразу после войны во времена легендарной 501-й.
— Отнеси и положи на место, — строго отчитал он меня. — Это кладбище зэков, которые строили эту проклятую дорогу. Хоронили их так, без креста, биркой с колышком.
Он взял фанерку:
— Видишь — номер заключенного, статья УК, дата — умер когда.
— Фамилий не писали?
— Номерами их считали.
Я суеверно отнес фанерку на место. Как будто нес в руках чужую жизнь. Чужую смерть. Еще раз окинул взглядом откос — он беспросветно серел от старой фанеры.
Это ж сколько?..
Через год на старом откосе ничего не обнаружил. Может, заблудился? Ландшафт здесь стремительно менялся — новый город газовиков, почему-то начинавшийся с четвертого микрорайона, уже начинал поднимать свои намеченные этажи. Какое-то время в городскую стройку еще вписывались старые добротные бараки, но потом снесли и последний, где долго размещалась гостиница, в которой, помнится, останавливался премьер А.Н. Косыгин, прилетевший на Медвежье в легкомысленной правительственной бекеше и отморозивший уши на полярных ветрах. Надым, тогдашняя «столица» газовой Сибири, целеустремленно рос — косыгинский барак даже ни для памяти, ни для контраста не оставили.
С вагончиков начинался Новый Уренгой. На пустом полярном берегу Обской губы у речушки с ласковым именем Нюдимонготоепокояха прорисовывался Ямбург, в Ноябрьске стройпоезд зацепился за какую-то заброшенную зимовку. У каждого северного города своя история.
Они росли параллельно — газовые, нефтяные промыслы и новые города. То ли город при промысле, то ли промысел при городе. Ясно было, что в Стране Советов важнее газ, нефть, а уж город — как-нибудь приложится. Как не приложиться! Выдюжит народ. И народ действительно держался!
Ах, каких все-таки замечательных людей проявляет такое созидающее время! Какой застой! Это застоялось на партийных этажах и в столичных верхах. На Тюменском Севере «стояла» бешеная работа.
Генеральный директор объединения «Надымгазпром» Владислав Стрижов одних партийных выговоров за полторы пятилетки нацеплял штук сорок, но гордился ими, как солдатскими медалями «За отвагу». Это его энергией вытаскивался «газовый медведь» — знаменитое Медвежье. Его переманивали в Москву, сулили высокие посты — он, пожалуй, решил сделать в жизни одно большое дело, а не размениваться на должностную мелочь. Под его присмотром начинал будущий командарм Уренгоя, всяческий лауреат Иван Никоненко, нынешний руководитель крупнейшего в мире объединения «ГазпромдобычаУренгой», спокойный, взвешенный, прозорливый Рим Сулейманов.
Люди первого призыва были, как полагается, страстен крутых, размаха стремительного, не всегда вписывались в жесткую систему госплановской скаредности. Несусветно дерзили начальству, рисковали свободой, если чаще всего не могли построить какого-нибудь социального объекта («низ-зя»), и вынуждены были маскировать, скажем, клуб под склад, больницу под ангар, а ресторан под котлопункт.
Наверное, театр социалистического абсурда сегодня уже никому не понять, но кары таким руководителям грозили и конкретные, и строгие. Они выворачивались, но критическая масса партийных выговоров однажды могла превратиться в уголовное качество.
Освоение Севера замешано на самоотверженном труде работяг, на постоянном риске их руководителей. Рисковали по-малому, по-крупному, ибо на каком-нибудь трудо-фронтовом пятачке авангард северного десанта оставался один на один со своими полярно-кромешными проблемами, без всякой поддержки дальнего тыла. Увидеть в этих людях фельетонных героев, как пытались это делать заезжие романисты, — значит, совсем не понимать сути человеческой природы. Русский характер, во всей мощи и силе, проявлялся и здесь. И что бы там ни говорили ретивые литкритики — это был тюменский характер.
Счастливое время!
Никто из первой волны первопроходцев не вспомнит его по-иному.
Мы были!
Мы состоялись!
Самаровский меценат
В 1876 году по поручению Петербургской Академии наук в Приобье отправился ученый хранитель академического зоологического музея профессор Иван Семенович Поляков. В Тобольске, тогдашнем губернском центре, в его распоряжение выделили молодого служивого казака и лодку, настолько плохую, что в плавании по Иртышу при слабом ветерке приходилось часто останавливаться. Профессор с ужасом думал: как же они выйдут на этом «самоубийственном судне» на раздольные просторы Оби. На подъезде к Самарово его ожидала приятная неожиданность. Ему передали письмо. Неизвестный ученому «проживающий в селе Самарово крестьянин Рязанской губернии Земцов» писал Полякову:
«Милостивый государь Иван Семенович!
В прошлом апреле я узнал, что в настоящем мае через село Самарово должна будет следовать в Обдорск Бременская экспедиция, цель которой изучить все естественные и культурные произведения здешнего края. Видя и осознавая громадную пользу в таком труде и зная, что из села Самарово возможно попасть в Обдорск лишь только в лодке (если не нанять нарочно для этого пароход), желая по возможности чем-нибудь облегчить путь экспедиции, я изготовил под нее крытый восьмивесельный каюк и намерен был предоставить его лично в распоряжение господина Брема.
Назад же тому несколько дней получил я известие, что и Вы, Иван Семенович, командированы сюда, на Север, от русской Академии наук с тою же целью: исследовать нашу жизнь во всех отношениях. Поэтому, а также как русский к русскому, я счел себя вправе изменить первое свое предположение насчет каюка, то есть, не имея времени выстроить для вас другого, вместе с тем движимый патриотическим чувством и не желая предоставить Вас на произвол открытого дождя, спасая в то же время иностранца, я решился предложить этот каюк в полную Вашу, милостивый государь, собственность. Примите истинное почтение и уважение верящего в пользу и успех Вашего труда».
Приехав в Самарово, Поляков поспешил встретиться с крестьянином-меценатом. Каюк представлял собой шедевр здешнего судоплотничьего искусства: просторен, вместителен, можно было даже поставить стол для письменных занятий. Суденышко поднимало до 250 пудов клади и, самое главное, укрывало своих пассажиров от всяческих северных непогод, а ведь профессор намеревался добраться до Тазовской губы. Мореходные качества каюка не внушали опасения. Не привыкший к подобным жестам, аскетичный Поляков посчитал каюк для себя слишком «роскошным» и попробовал отказаться. переубедив Земцова. Однако заметил, что «подобного рода система отказа могла бы отозваться слишком неблагоприятно на искреннем и душевном доброжелательстве г. Земцова, хорошо знакомого с краем, то я и почел за нужное немедленно вступить во владение прекрасною лодкою, озаботившись присвоить ей название «В. Земцов».
До Тазовской губы Поляков не добрался, он достиг только Надымского бара и поднялся вверх по Надыму до становища Харовая. В трудном заполярном плавании каюк оказал неоценимую услугу, и Поляков не однажды благодарил судьбу за неожиданный дар.
«Надым оказался фокусом, в котором сосредоточился весь свет обской рыбопромышленности. От самих рыбопромышленников я ничего не узнал существенного касательно их занятий; они сами, по собственным рассказам, народ страждущий, обиженный остяками, которые ими облагодетельствованы; все же их торговые обороты с остяками составляют «коммерческую тайну», неприкосновенность которой я и приму в настоящее время решимость нарушить с целью выяснить суть этой тайны. Первостатейный элемент, с которым рыбопромышленник пробирается к северу по Обской губе, это давно известный на Оби запретный плод, главная составная часть «коммерческой тайны» — водка».
Свои «Письма и отчеты о путешествии в долину реки Оби» профессор Поляков опубликовал в «Записках Императорской Академии наук».
Зоолог был послан в Приобье не только для сбора материалов для академического зоологического музея. Инструкцией опытному исследователю — а за его плечами экспедиции на Алтай, Дальний Восток, о. Сахалин — вменялись в обязанность антропологические и этнографические исследования остяков (ханты), проживающих по берегам Оби и Обской губы, а также знакомство с их хозяйством, промыслами, бытом. Третья задача в его «Письмах» стала главной: весь отчет — практически гневный протест ученого-гуманиста против безудержной эксплуатации обитателей и природы Крайнего Севера. Путь с ним делил «добросовестный фотограф» г-н Лютик из единственного губернского фотоателье. На всем многокилометровом маршруте Поляков встречал неприкрытые формы по-северному дикой эксплуатации. Страдали не только коренные северяне. В нечеловеческих условиях жили и трудились те рыбаки, которых промышленники нанимали на сезон в Тобольске. Один из его собеседников, крестьянин из деревни Дубровино, рассказывал: «По приезде на песок получил бродни, их хватает на полмесяца, потом делаются дырявыми, течет вода, ходишь, как босой, за заплатками нужно ходить к хозяину раз десять. Получаю по фунту табаку в месяц и рукавицы стоимостью в 30 копеек. Кормят только рыбой, той мелочью, которая остается от тони. Живем в избушке без печи, посушиться негде. Пологов на защиту от комаров не дают. Не только для пологов, а не дают холста, чтобы зачинить дыры на единственной рубашке. Вся одежда своя — нижнее белье в единственном экземпляре. Если после тяжелой и трудной работы, особенно после непогод, рабочий утомится и расстроится здоровьем, если ему «заскудается», то хозяин все-таки нудит к работе, гонит и ругается. Бывает, что и бьет».
Поляков сам не раз видел, в каких условиях приходится жить наемным рыбакам. Редкий здоровяк мог вынести эти бесчеловечные условия. Поэтому на каждом песке ученый встречал немало больных. Что такое врач, здесь никто не знал. Многие нашли на Севере свое последнее обиталище.
Если из русского пролетария тянули последние жилы, то ключ к коренному жителю Севера оборотистые промышленники нашли в другом. Хотя официально ввоз вина ниже Обдорска был запрещен, водка в остяцкие и самоедские чумы завозилась ведрами. Выгода проста: купив в Тобольске за рубль, промышленник в Надыме продавал ее уже за пять рублей. Но и на этом не заканчивалась купеческая «сметливость». Для начала продавец выставлял качественный товар, а уже подпоенному покупателю вручал продукцию, надвое разведенную водой, чем ниже была концентрация, тем выше поднималась цена. Когда кончались остяцкие деньги, продавцы не стеснялись брать у них меховую одежду, шкуры, часто последнюю малицу.
«Чем ниже по Оби, — замечает Поляков, — тем рубль становится дороже, а остяцкий товар дешевле».
Ученого удручал не столько суровый местный климат, сколь тяжелейшая атмосфера безудержного надругательства над достоинством и здоровьем человека.
Поляков собрал ценные зоологические и ихтиологические коллекции, изучал верования и культы нижнеобских ханты, религиозные и бытовые обряды.
«Надымские остяки были крайне довольны тем, что я проводил у них в чумах целые дни и даже ночи, — с удовольствием констатирует ученый в своих «Письмах». При этом они говорили, «что другие русские смотрят на них, как на собак, говорят, что остяки едят и спят с собаками, значит, и сами собаки».
Каюк «В. Земцов» вскоре взял курс на юго-запад. Он прошел рыболовецкие становища Хэ, Ярцинги, Варкуту, Мохтанские и Нангинские острова и вошел в Обь. В Обдорске путешественник пересел на пароход «Сибиряк», который должен был довезти его до Тобольска. В салоне парохода подобралась довольно солидная компания ученых, которые в 1876 году занимались изучением Ямала: члены Бременской северо-полярной экспедиции — знаменитый Альфред Брем и доктор Отто Финш, капитан парохода «Москва» Христиан Даль, участники Байдарацкой экспедиции общества для содействия промышленности и торговле Матвеев, Васильев и Орлов.
Свои надымские записи профессор Поляков, впрочем, заканчивает на оптимистической ноте: «На прощании с Обью и ее коренными обитателями — остяками — я вспомнил, что остяки не всегда проводят время угрюмо и молчаливо, окруженные вечной нуждой. Они так или иначе умеют веселиться. На вечеринках поют и пляшут, устраивая маскарады».
«Проведя целое лето в исследованиях природы и обитателей долины Оби, — писал Иван Семенович, — я прихожу к заключению, что эта область представит еще много интересного для исследований научных и практически важных сведений. Получивший каюк в дар от В.Т. Земцова, я в свою очередь предоставляю его в пользование всех тех лиц, которые явятся в долину Оби с научными целями, и, таким образом, прекрасная лодка пусть будет на суровом Севере рассадником идей человеколюбия, истины и справедливости».
Так что неприхотливый земцовский каюк выполнял две миссии: исследовательскую и гуманистическую.
Недавно мне в руки попал журнал общего собрания Императорского Русского географического общества (не могу оторваться от Полякова). Иван Семенович был одним из самых активных деятелей общества. На заседании общего собрания он докладывал о предварительных итогах своего нижнеобского путешествия. Сообщение весьма любопытно.
«Результаты наблюдений над жизнью человека и животных в долине реки Оби... общая совокупность всех наблюдаемых факторов» привела Полякова к убеждению «о совершенной тождественности современного положения жителей Оби, с одной стороны, и населения Франции и вообще средней Европы в период северного оленя — с другой. В долинах бассейна реки Оби сохранились следы подобной эпохи как в природе, так и в человеке».
Одним словом, ученый считал, что северная природа законсервировалась в своем развитии, соответственно законсервировав и развитие живущего здесь человека. Таким образом, по мысли Полякова, долина нижней Оби явилась своеобразной природной лабораторией, в которой сохранялись доисторические условия.
«По отношению к человеку, — говорил зоолог собравшимся географам, — всего более можно сказать, что в долине Оби сохранился тот первобытный склад жизни, который переживала Европа в доисторические времена. Первобытная степень культурного развития выражается в их нравах и обычаях, во всей внешней обстановке их жизни».
Это «в высшей степени любопытное сообщение», как замечается в журнале, было выслушано с живейшим интересом и «покрыто единодушными рукоплесканиями».
...Владимир Белобородов, скромный человек и отчаянный краевед, ощутивший неотвратимость личной причастности времени, потихоньку собирает материалы о земляке. У него есть и повод: надо как-то отметить столетие создания в Самарове школы обработки рыбных продуктов, которую создал не кто иной, как «торгующий крестьянин» Василий Трофимович Земцов. Земцовская школа положила начало рыбоконсервному производству на Тобольском Севере. Специалисты земцовской школы потом ценились на вес золота, когда здешние воротилы Плотниковы стали создавать рыбоконсервные производства вплоть до обского устья.
Да, это явно был интеллигентный крестьянин, ведь не зря же его избрали действительным членом Тобольского губернского музея, почетным членом губернского статкомитета. Старший Земцов приобщил к повседневному меценатству своих сыновей: Петра и Евставия.
Конечно, его можно считать исключением. Но всякий талант — редкость.
Мы знаем: Россия стояла крепко. Она держалась в том числе и на таких торгующих крестьянах-меценатах, как сердобольный, тянущийся к высокому и просвещенному Василий Трофимович Земцов.
Жаль, что память его никак не увековечена. Даже в Ханты-Мансийске.
Мемуары в единственном экземпляре
Великое дело — архив. Когда-то давно не забыл в нужное место положить, казалось бы, проходную бумагу; проходят годы, в том же месте ты находишь ее и понимаешь, что со временем она лишь прибавила в ценности.
«Открытие века» — открытие газового фонтана в Березово — стало импульсом усиления исследовательских работ на северных территориях. Но до большого тюменского газа — газа Ямала, заполярного Уренгоя, Ямбурга — оставалось еще долгих десять лет.
Это было время ученых. Тюменских, новосибирских, московских, ленинградских.
У меня сбереглись уникальные мемуары. Уникальность их в том, что существуют они в единственном экземпляре каждый. Когда работаешь на такой полярной Ойкумене, как Салехард, стараешься тянуться к материку, ищешь то, что прочно связывает окраину и «Большую землю». Ученые старой закалки — люди предельно обязательные. На просьбы провинциального журналиста живо и обстоятельно откликнулись маститые авторитетные академики, те, что стояли у истоков «открытия века».
Вроде письмо... По существу — мемуары... Мои корреспонденты писали обстоятельно, подробно. С желанием. Для них было важно вспомнить и то, что о них вспомнили. Есть в их воспоминаниях не просто аромат давней эпохи, но и забываемая нами романтика поиска, дальних странствий, служения родине.
Член-корреспондент союзной Академии наук, заведующий лабораторией стратиграфии и палеонтологии мезозоя и кайнозоя Института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук профессор Владимир Николаевич Сакс — общепризнанный авторитет в стратиграфии юрских, меловых и четвертичных отложений, крупный специалист-палеонтолог.
В пору Тазовской экспедиции будущему академику было всего тридцать два, но он уже тогда пользовался несокрушимым авторитетом среди геологов-полярников. В двадцать шесть лет за исследование недоступного Алазейского плоскогорья в Якутии ему без защиты диссертации присваивают ученую степень кандидата геолого-минералогических наук. До того, как он пришел на Таз, Сакс в течение четырех сезонов трудился в низовьях Енисея и на Таймыре по заданию Арктического института и горно-геологического управления Главсевморпути.
Открытия газа и нефти в Тазовском районе связаны с именем этого видного геолога-теоретика, который шел к своим обобщающим выводам от практических данных своих молодых полевых экспедиций на сибирском Севере. И еще одна симпатичная деталь: В.Н. Сакс один из немногих сибиряков, кто сразу и бесповоротно выступал против проекта поворота сибирских рек в Среднюю Азию, что по тем временам требовало немалого гражданского мужества.
Итак, мемуары академика Владимира Сакса (в отрывках).
«По решению руководства Главсевморпути весной 1945 года на базе Усть-Енисейской нефтеразведочной экспедиции была организована Тазовская геологическая экспедиция. Начальник экспедиции Михаил Федорович Данилов и я, начальник первого геологического отряда, вылетели в апреле 1945 года из Дудинки в поселок Хальмер-Седе.
Поселок Тазовский, центр Тазовского района Ямало-Ненецкого национального округа, тогда назывался Хальмер-Седе, что в переводе на русский язык означает «сопка смерти». От этого мрачного названия впоследствии отказались.
Начальник второго отряда Иван Петрович Лугинец, в послевоенные годы участник и руководитель отряда нефтяных разведок в более южных районах Западной Сибири, смог прилететь в Хальмер-Седе только в июле — так нерегулярно ходили тогда на Крайнем Севере самолеты.
Был в Хальмер-седе аэропорт, созданный уже в годы войны в качестве одного из промежуточных портов по пути следования самолетов вдоль северного побережья нашей страны. Эта трасса проектировалась для доставки грузов для фронта из Америки, но не была использована.
Уже в мае, еще по снегу, я с проводником-ненцем выехал на оленях к выходам соленых вод в низовьях реки Таз, вблизи притоков реки Таз — рек Харвуты и Сенебе-яхи, в районе, где сейчас расположено газовое месторождение Тазовское.
Поездка эта едва не закончилась катастрофой. Хотя я имел уже достаточный опыт работы в Заполярье, тут я понадеялся на солнечный май, решил, что зимние стужи и пурги остались позади, и выехал из Хальмер-седе в полушубке и кожаных сапогах. По пути нас захватила пурга, пришлось остановиться и пережидать пургу, укрывшись за нартой. Тут я убедился, что полушубок совсем неподходящая одежда для защиты от пурги. Ветер и снег проникали повсюду: в рукава, в воротник, между застежками полушубка. У нас с моим проводником состоялась следующая беседа. Я спросил: «Сколько времени может продлиться пурга?». «Кто знает, — ответил проводник, — может, день, может, неделю». «Ну, если неделю, — откликнулся я, — тогда хальмер (смерть) будет». «Однако будет», — сказал с завидным спокойствием мой проводник.
К счастью, пурга закончилась быстрее. Мы добрались до интересующих нас пунктов, убедились, что вода подо льдом действительно солоноватая, взяли пробы и вернулись на ближайшую факторию Тибей-сале. Позже сделанные в Усть-Енисейской экспедиции анализы подтвердили, что в озерах есть примеси глубинных соленых вод, поднимающихся к поверхности от открытого много позже погребенного Тазовского поднятия. В своде последнего и находится Тазовское месторождение горючего газа.
В летние месяцы я уже на моторной лодке, снабженной стареньким нефтяным пятисильным движком «Победа», совершил маршруты по рекам Мессо, Пур и некоторым их притокам. Лугинец И.П. осмотрел тоже на лодке нижнее течение Таза. Мы нигде не обнаружили следов нефте- и газопроявлений. Нефтяные и газовые богатства были надежно запрятаны в недрах. По реке Пур я пометил районы Самбурга, Уренгоя, Тарко-Сале, поднимался по Пяку-Пуру как раз до места, где сейчас находится крупное месторождение нефти и газа Губкинское. Увы, на поверхности ничто не указывало на скрытые на глубинах 1-2 и более километров залежи нефти и газа.
Исследованные нами реки тогда были почти совершенно пустынными. На реке Мессо вблизи устья были фактория, стоянка рыбаков из Хальмер-седе, выше по реке попадались лишь единичные стоянки ненцев-рыбаков. На реке Пур были несколько факторий (Самбург, Уренгой), еще меньший, чем Хальмер-седе, поселок Тарко-Сале — центр Пуровского района. По Пуру ходил один старенький буксир, который мы нашли сидящим на мели, и нашей пятисильной моторке его пришлось стаскивать с этой мели.
Поздней осенью после установления санного пути я снова на оленях, на этот раз уже в полной зимней одежде: гусе и в малице — выехал к стоянкам ненцев, пасших оленьи стада на левобережье реки Пур. Здесь на притоке Пура — реке Таб-яхе — землеустроители нашли выходы каолиновых глин. Я пришел к заключению, что выходы приурочены к сводовой части подземного поднятия горных пород, и предложил назвать это поднятие погребенным Пуровским хребтом. Сейчас, после геофизических исследований и бурения многочисленных скважин, мы знаем, что здесь располагается погребенный Уренгойский вал, заключающий исключительно богатые месторождения газа, газоконденсата и нефти.
В результате обработки всех собранных экспедицией материалов был сделан вывод о перспективности исследовательского района на нефть и целесообразности направления сюда нефтепоисковых работ».
Там, где ученые, там и противоречия. Истина, как известно, без спора не рождается. Ленинградские ученые-нефтяники, так уж получилось, были в оппозиции тюменским, но не думаю, что они были окончательно и во всем не правы.
Работая в Салехарде, я обратился с просьбой к члену-корреспонденту Академии наук Василию Дмитриевичу Наливкину, известному ленинградскому геологу, в исследовательской биографии которого есть и ямальские страницы. Признаюсь, на ответ я не надеялся. Но от солидного ученого — питерская школа джентльменства! — ответ на провинциальное радио пришел. Вот эти две наливкинские странички, которые берегу уже не первый десяток лет.
Мемуары — прекрасный документ времени.
«В пятидесятых годах о глубинном геологическом строении севера Западной Сибири почти ничего не было известно. Поэтому главной задачей Салехардской экспедиции ВНИГРИ служило получение хотя бы косвенных данных о том, как залегают пласты в недрах, какие породы там можно ожидать и какой будет их возраст. Для этого сотрудники экспедиции обследовали восточный склон Урала, где эти пласты выходят на дневную поверхность, а также тундру и болота Западно-Сибирской равнины, где искали выходы коренных и, по возможности, наиболее древних пород.
Самым трудным в необъятных равнинах Западной Сибири, конечно, были переезды. На них уходили недели, а то и месяцы. Недаром наш начальник Т.Н. Королев расположил базу экспедиции рядом с аэропортом гидросамолетов в поселке Мостострой и постарался наладить дружеские отношения с летчиками. Летали тогда на «Шаврушках» (Ш-2). Помню, для того, чтобы забросить трех человек со снаряжением к северному концу Урала на озеро Осовей, потребовалась эскадрилья из четырех самолетов, да еще нужно было предварительно завезти туда две бочки с горючим.
На месте продвигались с помощью вьючных лошадей. Их возили или по речкам на небольших баржах, или, когда судоходные речки были далеко, даже на самолетах Ан-2. Устраивали из досок подобие стойл и грузили по две лошади. Раз лошади начали в воздухе «бунтовать» и чуть было не вывели самолет из равновесия. После этого возить лошадей запретили.
Работали без раций, и раз в месяц партии должны были выходить в условленное место, куда прилетал самолет, привозил еду и забирал предварительные результаты работ и отчеты. Позже, когда появились разборные байдарки и резиновые лодки, стали перемещаться вдоль речек, в сторону от них уходили пешком. Коллектив экспедиции был молодой, дружный. Все невзгоды и неудачи встречали даже с интересом. Приезд на базу был праздником, но он обычно случался, как то и положено праздникам, лишь один раз в год.
Другого рода праздник был, когда удавалось найти выходы «коренных» пород, свидетельствующих о подъеме пластов. Вначале старательно проверяли, нет ли каких-либо ошибок, не могли ли быть эти породы принесены ледниками или льдинами, плававшими по древним морям, а потом уже посылали известие на базу. Такие праздники, к счастью, случались почаще, но все равно обычно только 2-6 раз за лето».
Соратником Наливкина по ямальским исследованиям был профессор геологии Николай Григорьевич Чочна. Он также откликнулся на мою просьбу вспомнить первопроходческий Салехард и свою геологическую молодость.
«Буровые наши «агрегаты» позволяли бурить на глубины от 5-6 до 15-20 метров. Первый из них носил поэтическое название «Мечта геолога». Он представлял собой сильно увеличенный в размере штопор, насаженный на тонкие ввинчивающиеся трубки общим весом до полутора пудов. Перетаскивали мы его, начав работы, чаще всего на собственных плечах или на складных байдарках, широко использовавшихся нами, и естественно, что при этом если и мечталось, то только о том, чтобы доставить его до намеченной точки, без помех пробурить скважину и добраться до коренных пород.
В конце июня четыре партии, сопровождаемые вьючными лошадьми и стадами оленей с проводниками и каюрами, вышли и вылетели к выбранным по аэрофотоснимкам «ключевым» участкам развития линейно-грядовых форм: в верховья Полуя, на правобережье Надыма, на Тазовский полуостров и на левобережье низовьев Пура. Трудным оказалось это первое лето! Изнуряющая жара, выматывающие многодневные маршруты под незаходящим солнцем, доходившие до 25-30 километров в сутки, и комары... Защищались мы от них главным образом дымокурами. Правда, Т.И. Королеву удалось неведомыми путями раздобыть три литра появившегося впервые в тот год диметила. Но что это было для 60 полевых работников... Каждый из нас получил на лето по крохотному аптечному пузырьку. Хочешь мажься, хочешь — любуйся!.. Результаты первых двух лет работы на выбранных нами участках превзошли все ожидания. Каждая из партий исследовала за это время площадь в 20-25 тысяч квадратных километров — территорию, равную Крыму. И на Полуе, и вдоль Надыма, и на Тазовском полуострове, и особенно вдоль Пура были оконтурены крупные и крупнейшие поднятия-структуры, возможные вместилища нефти или газа размером 20-25 километров в поперечнике и более! Они были выделены не только по косвенным признакам, но и непосредственно по выходам коренных пород, находить которые или прямо на поверхности, или на небольшой глубине, доступной нашим ручным скважинам, мы научились уже к концу первого полевого сезона, пользуясь аэрофотоснимками и анализируя рельеф. Оказалось, что именно коренные породы — опоки и диатомиты палеогена, а не гипотетические ледниковые осадки морены слагают гряды, очерчивающие контуры структур. Это привело к отказу от признания великих оледенений, якобы перекрывающих весь север низменности.
Поздней осенью и после первого и особенно после второго года работ (как и постоянно затем в дальнейшем) мы докладывали в Тюмени в барачного облика клубе свои результаты руководителям, геологам и геофизикам Тюменского геологического управления Ю.Г. Эрвье, Л.И. Ровнину, В.В. Ансимову и их товарищам по работе, демонстрировали только что составленные полевые карты. Все материалы, особенно показанные на них структуры, вызывали настороженное и острое внимание. Помню, что особенно заинтересовал Л.И. Ровнина и Ю.Г. Эрвье огромный свод, названный нами в 1959— 1960 годах Ненецким, занимавший на наших картах чуть ли не все пространство между низовьями Надыма и Пура гигантский вал, вытянутый вдоль левобережья Пура более чем на 120 километров и имевший необычно большую амплитуду. Этот вал был открыт и тщательно, в среднем масштабе, закартирован в 1956-1959 годах Анатолием Васильевичем Андреевым, который назвал его Самбургским. Через 10 лет, после уточнения его конфигурации и параметров сейсмикой и затем разбуривания, он был в соответствии с малоприятной традицией переименован, а его центральная часть известна ныне под названием Уренгойского газового месторождения, крупнейшего на нашей планете. Немногим известно имя его первооткрывателя, впервые нанесшего его на карты, скромного и безотказного труженика!».
Пыль с копыт ковбойских мустангов
Урайские нефтяники включили меня в состав делегации, которая летит в США для предварительных переговоров по закупке оборудования для сибирских промыслов. Сибиряки едут в Америку решать свои проблемы. Как это делается и как получается?
Руководитель делегации — руководитель «Урайнефтегаза» Владимир Чаун. За девять дней нам придется побывать на полигонах фирм «Винтех» и «Итего» в Хьюстоне, слетать на восьмиместном самолете в города Лафкин и Денджифилд, на фирму «Лафкин индастриз» и сталелитейный завод «Одинокая звезда», в Оклахома-Сити и Талсе (это уже другой штат) побывать в цехах фирм «ЕСП» и «Норрис», в Бартлесвилле — в лабораториях фирмы РЭДА (возможно, это единственная фирма в США, в названии которой есть слово «русские» — рашен электродвигатели Арутюнова). Потом будет штат Луизиана, городок Шривпорт, недалеко от которого можно наблюдать работу тяжелого подъемника. Три штата, десяток городов и городков, тысячи миль по асфальту и по воздуху, незаменимый «Додж-РАМ», маленький самолет «Суперкинг эйр» (реактивный Ан-2), «Боинги». Говорят, что наши специалисты едут за границу прохлаждаться. Может, мне не повезло или я попал в нетипичную делегацию, но продыху для прохлаждений не случилось ни минутки. Во вполне рабочую субботу мы семь часов хлебаем американского дорожного киселя, чтобы в местечке Виктория посмотреть работу установки капитального ремонта скважин, в воскресенье в качестве разрядки нам разрешается в кинотеатре при музее посмотреть документальный фильм «Пожары Кувейта». Даже в последний день (до отлета считанные часы) нам еще показывают видеофильм очередной фирмы, старающейся пробиться на сибирский рынок.
Деловые американцы — хваткие люди, они не теряют времени, они не теряют времени ни за ланчем, ни на вечеринке, и если кому-то из русских захочется прохладиться-отдохнуть, ему просто не дадут. Сюда приезжают работать. И хотя президент принимавшей фирмы «МДсейс» Том Рассел пригласил на свое ранчо на границе с Мексикой, времени на ранчо не осталось.
Мне посчастливилось, я увидел не туристскую, не витринную, не вывесочную Америку, не Америку напоказ, а Америку деловую, рабочую, даже так — работящую. Страну работающих людей и давней культуры труда. Я видел, как работают металлурги, токари, ремонтники буровых скважин, прокатчики, менеджеры, монтажники, геофизики. Правда, с каким-то внутренним удовлетворением отмечаешь про себя, что американский работяга почти ничем не отличается от нашего кадрового рабочего, он так же собран, сосредоточен, но небрежен в одежде и, кажется, всегда рад отвлечься от привычного ритма. Да и производства, которые мы видели, разительно не отличаются, может, потому, что плавильное дело, прокат или ремонт буровой — дела не стерильно чисты. И когда видишь эту вполне привычную симфонию привычного труда, удивляешься, почему наши машиностроители так и не смогли за 70 лет наладить, скажем, производство приличных, надежных подъемников, и за ними надо ехать за океан. Ответ, наверное, один: технологии американцев не только высоки, но и очень гибки, они направлены на нужды потребителя.
Те менеджеры, с которыми встречались, свое предложение формулируют так: что вам надо? Потом последует вопрос об исходных данных, сроках изготовления и ценах. У нас, как известно, вопрос ставится по-другому: мы вам можем предложить. За неимением других предложений приходилось брать то, что непригодно было уже 50 лет назад. Так мы и загоняли себя в технологический тупик.
Начальник нефтеучастка в Урае, самый, как он представляет себя, «некоррумпированный специалист», Алексей, с российской гордостью ничему не удивлялся, глядя на работающих американцев.
— Я думал увидеть другое, на класс выше. Меня распропагандировали, что в Америке все самое лучшее. Кое в чем мы американцам и фору дадим.
Спору нет, трезвый русский работяга не уступит американскому собрату. Но, видимо, у нас произошла накладка с революциями: одна явно оказалась лишней — Октябрьская, а другую мы пропустили — мировую научно-техническую.
Нефтяной Техас хорошо знает нефтяную Тюмень, хотя сибирские названия англосаксу произносить трудно. Мы приезжаем в понедельник на полигон фирмы «Винтех», а там уже подготовлены к отгрузке в четверг три платформы: нефтеперегонный заводик для Нягани на 150 тысяч тонн бензина, керосина и солярки. Здесь рядом каркас завода поменьше — уже для Урая. Через 6 месяцев и он будет готов к отправке на «шипе» из Мексиканского залива в порт Калининград.
На заводе в городке Лафкин нам показывают готовую к отправке партию редукторов для нефтекачалок на станцию Тюмень заводу «Сибнефтемаш». На сталелитейном заводе «Одинокая звезда» в городе Питсбурге не без гордости рассказывают, что только отправил шесть тысяч насосно-компрессорных труб в Нижневартовск, катают партию НКТ для Когалыма. Строгий менеджер «Норриса» (фирма — мировой лидер по производству буровых штанг) Рон Шин рассказывает о своих впечатлениях: он три месяца назад из Нижневартовска и Радужного, партнер «Норриса» — «Черногорнефть». 150 своих знаменитых насосов поставила в Сургут и Когалым фирма РЭДА. Моложавый президент фирмы «Ордуэлл» Арт Тейхграбер уже знает русских партнеров — его восьмидесятитонные подъемники закупил не только Оренбург, но и «Пурнефтегаз» в Губкинском. И так везде. Сибиряки в Техасе явно не новички. Здесь знают «по именам» не только «генералов», но и главных инженеров, ведущих специалистов нефтяных объединений.
Сибиряки еще, наверное, не самые важные заказчики, но уже надежные партнеры. Сибирский заказ — это хлеб, это работа. За сибиряками гоняются. Чтобы встретиться с заказчиками из Урая, к примеру, в Талсу из Калифорнии (это черт знает как далеко, с тихоокеанского побережья, через горы) едет президент фирмы «Трайко» и два его ведущих сотрудника.
Президент «Кордуэлла» Арт на своем частном самолете пролетом из Канзаса забирает нас в Хьюстоне, чтобы отвезти сначала в Шрипорт, штат Луизиана, еще 35 миль по автобану до местечка Париж, свернуть на проселок и показать в работе действующий 80-тонный подъемник, потом снова на «Суперкинге» отвезти обратно в Хьюстон.
И это необязательно, что урайцы закупят станки именно фирмы «Кордуэлл». Пусть посмотрят, пусть убедятся: репутация — хороший капитал. Он может окупиться не сейчас, но все равно должен окупиться. Таковы принципы бизнеса. Конечно, у моих спутников глаз горит: здесь, и в Техасе, и в Оклахоме, и в Луизиане, им предлагают качественную, современную продукцию. На что хватит долларов квоты — трудно сказать. Но скупой платит дважды: лучше покупать надежное оборудование.
Скажу — сибиряки умеют торговаться. Может быть, из-за того, что долларов все же негусто, а приличное оборудование и стоит прилично. Но понять нетрудно: если за покупателем гоняются, значит, торговаться можно и нужно. Любимое словечко у Владимира Чауна — «уторговка». Он полагает, что всегда 20-30% стартовой цены можно сбить. Пойдут американцы на это, пойдут, хотя и смотрят печально. Неслыханные, агрессивные цены! Надо торговаться за каждый доллар!
Не знаю, сколько подъемников, качалок, штанг, электроцентробежных насосов, редукторов в конечном счете закупит «Урайнефтегаз». Но знаю, что будет закуплено оборудование самое качественное и по возможно дешевым ценам. Одна сделка практически состоялась: Урай покупает у «Винтеха» завод (на 150 тысяч тонн сырой нефти) по переработке в бензин, керосин, мазут и дизельное топливо. Скорее всего, установят его на «Ловинке» — Ловинском месторождении. Он позволит практически обходиться без дизельного бензина самому Ураю и, пожалуй, поможет ближнему соседу — Советскому району.
Я сидел в офисе «Винтеха» на седьмом этаже, специалисты обсуждали проблемы реформинга, а я думал, кто сейчас в Советском районе предполагает, что в Хьюстоне, штат Техас, решаются проблемы его бензинового дефицита.
Выгода партнера — моя выгода. Еще один принцип бизнеса. Здесь полагаются на профессионализм партнера, и никто не собирается надурить другого. Дороже обойдется. Джин Спаркман, руководитель маркетинга фирмы «Лафкин индастриз», неподдельно озабочен проблемами сбережения электроэнергии в Западной Сибири.
— Вы еще с этим не столкнулись, но эта роскошь расточительства не может продолжаться вечно. Мы можем предложить уже сейчас качалки повышенной производительности, которые потребуют энергии на четверть меньше традиционных. Разве он не прав?
Та же фирма «Лафкин» добилась льготного стомиллионного кредита для завода нефтеперерабатывающего оборудования в России. Для этого пришлось даже внести изменения в законодательство США (редкий случай).
Когда попадешь в среду технократов, чувствуешь себя увереннее и устойчивее. Наш брат, политизированный журналист, отечественные политики отравляют атмосферу возрождающейся России воплями о неизбежном распаде, упадке, окончательном падении, гражданской войне. Здесь, слава Богу, никакой политики: лебедки, сальники, качество обсадных колонн, марка стали для редуктора, где и что подешевле, но понадежнее, и все это без истерических споров о будущих путях России. И понятно, что эти люди сумеют обеспечить нормальное будущее великой стране, если им не перестанут мешать все эти праволевые истерики и тоталитарно-демократические неврастеники.
Там, на берегу другого океана, особенно ясно осознаешь, что в нашей стране пока все еще властвуют не люди дела, а безответственные политиканы. Чем меньше политики, тем больше дела, тем ближе мы к цели своего существования. Ведь великий брежневский лозунг «Все во имя человек, все для блага человека» — увы! — в жизнь воплощен все еще не у нас, а у них.
Что я заметил: американцы не чураются работы, не считают, что какая-то работа может оскорбить их. К нашей делегации был прикомандирован мистер «по problem» Оди Дэвич — высокооплачиваемый консультант фирмы, владелец ранчо в 40 акров, грузный, добродушный, корейский ветеран на седьмом десятке. Он лихо вел «Додж» по дорогам Техаса и Оклахомы, все делал вовремя, устраивал, менял, если надо, программу, пожалуй, руководствуясь единственным, чтобы русским было «карашо». Не знаю, мог бы так работать русский специалист его ранга и его состояния. Дед Оди в свое время прокладывал первый транс-американский газопровод Техас-Чикаго, отец был знаменитым доктором, сам Оди поработал и в Венесуэле, и в Пакистане, имеет приличное миллионное состояние, но не считал зазорным явно не по-стариковски бегать и хлопотать, устраивая дела русской делегации. Он скоро приедет в Тюмень закупать русские машины и оборудование.
Средний годовой заработок в Америке — чуть за 20 тысяч долларов. Рабочие тех производство, где мы были, получают, в среднем, 10-14 долларов в час, 2-2,5 тысячи в месяц. Инженеры получают, как правило, раза в два больше. В Америке все построено на деньгах. Но, отмечу про себя, главным там все же считаются, пожалуй, не деньги. Главное — бизнес, дело, работа. Есть работа — значит, человек живет в собственном доме, и это не домик-домишко, а приличная вилла с высоким, по нашим меркам, уровнем комфорта. Если человек в Америке имеет работу, он не может жить плохо. У него уже определенный уровень качества жизни, он может стремиться или завидовать иному уровню, но его уровень — зависть для нас. Плохо живут не имеющие работы, не хотящие работать, опустившиеся люди, алкоголики и наркоманы.
Попутно. В штате Техас пресловутый Егор Кузьмич с его антиалкогольными запретами пришелся бы вполне впору. До 12 часов дня здесь не купишь даже банку пива. Спиртного вам не продадут после двух ночи, бутылку не дадут молодому человеку моложе 21 года. Устроитель вечеринки отвечает за поведение своих подвыпивших гостей. За американские дни я видел много веселых людей, но не видел пьяных. Законы и запреты в штате, не в пример России, блюдут. Нарушение закона — это автоматическая потеря работы со всеми вытекающими последствиями.
Чему быстро учишься в Америке — это улыбаться. Может, это от незнания языка, а незнание стараешься как-то компенсировать. Сами же американцы улыбаются при всяком удобном случае. Они улыбаются располагающе. Когда возвращаешься в Россию, это бросается в глаза — из страны расположенных к тебе людей ты вернулся на родину насупленных, нахмуренных, пасмурных лиц.
Америка — сплошная дачная местность. Подлетаешь ли к Хьюстону, Оклахома-Сити, Шривпорту — где город? Города по существу нет. Есть даун-тауны. В четырехмиллионном Хьюстоне это пятачок, на котором десятка два высотных зданий, в Шривпорте — три здания. Все остальное — сплошные одно-, двухэтажные домики. Америка давно исповедует принцип — человеческое жилище не должно быть выше дерева. Ближе к земле — хозяин на своей земле. Это куда естественнее, чем наши жилые клетки, это соответствует человеческой природе. Не знаю, как в других городах, но в тех, в которых был, этот принцип незыблем. Отдельный дом в городском районе — это не признак богатства, это норма.
Дик Уэбб пригласил нас к себе на телевизионный финал супербола. Он живет в хорошем, спокойном районе Хьюстона, кстати, недалеко от места, где строит себе дом старый президент Буш. У них с Джил четыре дочери, но все они уже определились, живут отдельно. На двоих Дик и Джил подыскали дом в пять комнат, три спальни, три туалета и специальный гардероб, не говоря уже о просторной кухне и гараже. И это весьма небогато. Недавний эмигрант из Ленинграда Оскар получил работу в «МДсейс», имеет дом попросторнее — с ним дети. Тот, кто имеет стабильную работу, не отказывает себе в приличном жилье. Я уж не буду расписывать, что хороший район — это тишина, покой, искусственное озеро, парк, надежная охрана. Район изолирован, он предназначен для спокойного проживания, дома не огорожены, никто не держит специальных собак. И напомню — это не для избранных. Себе позволить такое может инженер, учитель и даже рядовой журналист.
Название моего очерка несколько замысловато. Но я ничуть не выдумывал. Так наша переводчица Наташа Волкова перевела название небольшого ресторанчика в Далласе, где мы ужинали. Техас — штат одинокой звезды и, не забудем, ковбоев. Это был ковбойский ресторанчик, салун, там подавали бесподобный стейк, на большой сцене играли кантри три парня в шляпах и ковбойских сапогах, публика пила пиво «Одинокая звезда» из специально охлажденных кружек и танцевала искренние, простые, незамысловатые танцы.
Осознавалось, как здесь ценят общение, как просты в общении. То, что увидел за эти дни, дает возможность говорить, что США — страна спокойного счастья. Американцы заслужили свои постоянные улыбки. Жизнь коротка, чтобы еще и пропустить улыбнуться. Это страна трезвых, основательных людей, исповедующих главную ценность — работу. Здесь уже все отлажено, заведено, системно. Это общество вечного двигателя, ибо таким двигателем может быть только человеческий интерес. Здесь все держится именно на интересе. Наверное, есть внутреннее напряжение, но человек демонстрирует только уверенность. Непоколебимо. Общество, государство и закон эту уверенность граждан поддерживают.
Мы вопим от своей неуверенности в себе, в системе ценностей в любимой отчизне. Великая Россия возродится только на нашей уверенности — мы можем. Об этом я думал ночью над Атлантическим океаном, когда «Боинг-747» уже летел в Амстердам, оставляя на траверзе по левому борту Гренландию.
И все-таки красивых женщин в Америке явно меньше, чем в России. И за пять минут на тюменской улице Республики я увижу красивых женщин больше, чем за десять дней рабочего визит в штате Техас.
И это великий шанс России. Разве мы можем подвести своих прекрасных женщин?
Боги, как оказывается, жили невысоко; высота Олимпа, двугорбой, разошедшейся горы — всего 2917 метров, и достигнуть ее даже не бывалому альпинисту, а нормальному пешеходу вполне хватило бы двух дневных переходов.
Олимпийские боги были доступны. Наверное, это обоюдополезный процесс — и люди были ближе к богам.
В начале октября олимпийское небо, по крайней мере горный его, «гнилой» кусок, закрыто облаками, вечерние облака, понятно, более темные, мрачные, делают Олимпийский хребет, Олимпийский горный массив значительнее, таинственнее, многограннее и загадочнее. А так — спокойный хребет, горы как горы. Только название очень знаменитое — Олимп. И я постоянно, особенно в туманно-солнечные дни, когда горы не тонут, а плывут в солнечной дымке, гор нет, только абрисы их сини, вспоминал нашего гениального художника ненца Константина Панкова из Щекурьи; у него есть замечательное полотно — «Горы играют», там изображен его родной Приполярный Урал. Так вот, оказывается, все горы играют одинаково волшебно — и греческий Олимп, и тюменский Урал.
Вообще мир не только тесен, но так плотно связан, что диву даешься. Я смотрел на вечернюю дрожащую звезду над Олимпом и думал о странном советском пенсионере в Сургуте, покончившем жизнь самоубийством в 1973 году и в предсмертном письме написавшем, что он свое самоубийство, свой труп «посвящает» лидеру греческих коммунистов Харилаосу Флоракису.
Но обо всем по порядку.
И в Греции можно почти случайно встретить человека, прилично говорящего по-русски, знатока своей страны и знатока сложных советско-греческих коммунистических отношений. Димитриос Такис просит называть его Дмитрием Григорьевичем, как его называли в Союзе. Он был в свои 16 тогдашних лет едва ли не самым юным греческим партизаном в гражданской войне, которая сотрясала Грецию в конце сороковых годов. Коммунисты эту войну проиграли, и в 1950 году Сталин предоставил более чем двадцати тысячам греческих партизан политическое убежище. Судьба Такиса складывалась вполне благополучно: он попал, как и сотни его товарищей, в солнечный Узбекистан, Ташкент, получил диплом филолога Среднеазиатского университета, работал учителем. Для греческих коммунистов рубежным оказался 1956 год, когда Никита Хрущев развенчал культ Сталина. Немногие коммунистические греки поддержали эти разоблачения, и их узбекская колония разделилась на сталинистов и реформаторов. Идеологические разборки шли серьезные. До крови, правда, не дошло, но мордобои случались. Азартные южные люди! В 1966 году Такис переехал поближе к родине, в Болгарию, и при «Федоре» Живкове загремел в тюрьму почти на 4 года — тоже из-за партийных разногласий. Когда греческое правительство объявило амнистию коммунистическим партизанам, вернулся на родину. Полтора года лихорадочно искал работу: преподаватели русского языка никому не требовались, но потом год поучился на курсах и уже полтора десятка лет в Солониках работает туристическим гидом. На русскоговорящих гидов сегодня спрос большой: русские серьезно осваивают эту православную страну, родину европейской демократии. Православное христианство называют «греческой верой». Россию и Грецию многое связывает, нам грех не дружить.
Димитриос говорит по-русски превосходно, только ритм его ударной речи странноват: сглатывающий окончания. Это напоминает морской прибой, идет накатом, по возрастающей, своеобразная греческая ритмика русского речевого потока, он как бы по-гречески преодолевает пороги русского языкового водоворота. Это запомнилось. Как и то, что на месте гибели святого Димитрия Солунского Такис начинает вспоминать, как строил кабельный завод в Ташкенте. Сдали, как и положено, на полтора месяца раньше, а потом долго доделывали. Видимо, строительство кабельного социализма в Узбекистане — это незабываемо.
— Бывшие греческие коммунисты помнят Никоса Захариадиса, покончившего жизнь самоубийством в Сургуте? — спрашиваю гида-партизана.
— Как же! — восклицает Димитриос. — Ведь я был бойцом в его Демократической армии Греции. Конечно, у него тяжелая судьба, и его стараются вычеркнуть из памяти, из истории компартии Греции, но остались люди, которые его помнят.
Для полноты информации сделаю крупную выписку из Большой советской энциклопедии, ее том издан в 1953 году. В более поздних советских энциклопедических изданиях имя Захариадиса уже не упоминается: идеологами КПСС он вычеркивался напрочь.
Вот что сообщала сталинская энциклопедия.
«Захариадис, Никос (р. 1903) — генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Греции. Сын рабочего-табачника. С 1919 по 1923 — портовый рабочий, затем моряк. В 1921 вступил в комсомол, с 1923 — член компартии. С 1927 — на руководящей партийной работе. В течение ряда лет он возглавлял партийные организации крупных городов: Пирея, Волоса, Салоник. В 1931 3. был избран членом политбюро ЦК Коммунистической партии и секретарем ЦК. За революционную деятельность 3. неоднократно подвергался преследованиям. На VI съезде Коммунистической партии Греции (декабрь 1935) 3. был избран генеральным секретарем ЦК компартии, в 1936 г. 3. являлся депутатом греческого парламента. 3. руководил борьбой греческого народа против фашистской диктатуры Метаксаса и хозяйничанья в стране иностранных империалистов. В сентябре 1936 г. 3. был арестован фашистским правительством и приговорен к 4,5 годам тюрьмы и двум годам ссылки на остров Агиос-Эвстратиос. В мае 1941 греческая полиция выдала 3. гестапо, после чего он был заключен в концлагерь Дахау.
После разгрома Советским Союзом гитлеровской Германии 3. возвратился в Грецию. 3. возглавляет борьбу греческого народа против монархо-фашистского режима и американо-английских интервентов. Он выступает с разоблачениями предательской роли югославской фашистской клики Тито в отношении Греции, борется за единство рабочего класса, мир и дружественные отношения Греции с СССР и странами народной демократии. Монархо-фашистское правительство Греции подвергло 3. свирепым преследованиям. В 1945 оно отдало 3. под суд, рассчитывая обезглавить руководство партии. Однако процессы, организованные против 3., обращались против самого монархо-фашистского правительства, превращавшего Грецию в колонию американо-английских империалистов».
Мой греческий собеседник Димитриос Такис уточняет некоторые детали этой официальной биографии. Отец Захариадиса был не рабочим, а богатым торговцем табаком, но все коммунистические вожди старались обеспечить себе пролетарское происхождение, не избежал этого искушения и Никос. По словам Такиса, Захариадис добровольцем принимал участие в Гражданской войне в России, учился в каком-то закрытом учреждении Коминтерна, о чем официальная биография почему-то (или целомудренно, дабы скрыть советские истоки греческого коммунизма) умалчивает.
Говорят, Сталин искренне любил Никоса, называл его «звездой Балкан», Захариадис был сталинским протеже, под него и создавалась греческая компартия. Наверное, Сталин мог серьезнее помочь своему любимцу, развязавшему гражданскую войну в Греции. Но, видимо, в сталинские планы не входило строительство греческого социализма, гражданская война захватила только районы вблизи албанской и югославской границ, партизаны не сумели захватить даже ни одного города, пытались овладеть только Костарьей (где нынче продают норковые шубы для русских туристов). Сталин в Греции готов был только щекотать нервы англичанам, в зону влияния которых тогда входила эта красивая страна.
В 1950 году вместе со всей своей проигравшей партизанской армией — 23 тысячи бойцов — Никос Захариадис попал в Советский Союз, оставаясь лидером созданной им КПГ.
Приход Хрущева — начало трагедии Никоса. Да, он последовательный сталинист, стойкий интернационалист, коммунистический авантюрист, но, как и Лаврентия Берию, его привычно обвинили в шпионаже в пользу американцев.
Судя по всему, мужественный был человек Никос Захариадис. Боролся долго и успешно против фашизма — греческого и германского. Честно вел себя в тюрьмах диктаторов. Выжил в Дахау. Смерти не боялся.
Но КПГ была ручной компартией КПСС, и расправлялись с ее лидером советскими способами. Изощренно. Беспощадно.
Хрущеву после 1956 года надо было расчистить путь своему ставленнику — X. Флоракису. Какие уж велись переговоры-разговоры, но в 1956 году, в год исторического хрущевского доклада, в городке Боровичи Новгородской области появляется новый директор местного лесхоза Николай Николаевич Николаев. Вел новый директор себя пристойно, и никто не знал, что вместо обычного советского паспорта у него непривычный для тогдашних советских порядков «вид на жительство».
Тишина продолжалась до 1962 года, когда Захариадис-Николаев понял, что советские товарищи его жутко и нагло обманули. Лидер коммунистов-партизан заявил, что должен уехать за границу. Международному отделу ЦК этого скандала вовсе не требовалось. Захариадис, наверное, не без новых посулов-обманов, был переведен в Сургут, устроен, поселен в доме по улице Ленина, 29.
Трагическую историю Никоса Захариадиса тюменцам блистательно рассказал Александр Петрушин. Он раскопал эту историю в архивах КГБ.
«Все попытки Никоса Захариадиса вернуть себе подлинное имя не удавались. Зимний побег «Николаеву» не удался. Верных ему бойцов ДАГ, добравшихся из Ташкента до Сургута, к нему не допускали. И опальный генсек решился на новый побег — по Оби. Снова добрался только до Тобольска и понял, что границы надзора ему не преодолеть.
Оставалось одно — вернуть себе настоящее имя. 16 июля 1970 года «Николаева» признали политэмигрантом. Он одержал важную победу за обретение своего имени. О его судьбе знали соратники по ДАГ и ЭЛАС. Иногда им удавалось прорваться к нему через плотную систему надзоров. Полученная ими информация об участи генсека лихорадила греческую компартию.
Зачем прилетел в Сургут к «Николаеву» Б.Н. Пономарев, бывший в то время секретарем ЦК КПСС? Можно предположить, для того, чтобы убедить политэмигранта добровольно отказаться от должности генерального секретаря КПГ. Наверное, был назван и преемник. Почему в это время «Николаев» начал вторую голодовку? Тоже шестимесячную. (Он тогда занимал половину дома № 31 по улице Нагорной. Рядом круглосуточно открытый милицейский пост). Голодовка отнимала последние силы, но он не сдавался и добился своего: в Сургут прилетел Флоракис.
Они были знакомы еще с 30-х годов. В 1941 году Флоракис стал коммунистом, участвовал в партизанском движении, в ДАГ командовал дивизией, с 1950 года — член ЦК КПГ. С «Николаевым» в Сургуте он встретился уже будучи в ранге члена политбюро и претендента на пост лидера в партии.
Вскоре «Николаев» узнал, что Флоракис стал первым секретарем компартии Греции. Это при живом-то генеральном секретаре! Его протест выразился в форме ультиматума. «Николаев» предупредил: если не получит на него ответ, покончит жизнь самоубийством.
...1 августа 1973 года срок ультиматума истек. Сплетенная им самим удавка — такой во время гражданской войны в Греции приводили в исполнение приговоры — мгновенно перехватила горло.
Смерть зарегистрировали в Тюменском городском загсе: «от сердечной недостаточности». Сердце, мол, не выдержало — человеку 70 лет. Как мне рассказывали, Никос лежал в гробу, похожий на Зевса — мифического хозяина Олимпа. Густая борода, медальный греческий профиль. Его похоронили в Тюмени на Червишевском кладбище под чужим именем. На похороны приезжали его сыновья и кто-то из посольства Греции».
На Червишевском кладбище в Тюмени нет могилы ни самоубийцы Николаева, ни генсека КПГ Никоса Захариадиса. Его прах родственники, по словам Д. Такиса, перезахоронили в Афинах. Захариадис все еще остается фигурой умолчания и у нас, в Тюмени, и в Греции. Комдив Харилаос Флоракис остается почетным председателем КПГ.
Говорят, ГУЛАГ закончился историческим докладом Хрущева в 1956 году. Судьба Захариадиса опровергает это: для своих товарищей по партии тюрьма в Сибири, пусть даже без решеток, всегда готова.
Я все думаю, неужели в тогдашнем коммунистическом городе Сургуте среди коммунистов или просто горожан не нашлось для опального генсека друга, собеседника, который пришел бы и обогрел товарища по убеждениям, спорил, доказывал, соглашался, но скрасил жизнь свободного узника своим участием.
Трагическая судьба Никоса Захариадиса заставляет задуматься о многом.
Ибо его история — история тотального предательства.
Его предала жена, чтобы остаться членшей политбюро.
Его предали дети своим гражданским послушанием и человеческим бездействием.
Боевого командира предали друзья-партизаны.
Его предали товарищи по коммунистической партии: на Никосе пресловутая международная солидарность коммунистов моментально задремала, наверное, во имя высших партинтересов.
И буржуазные правозащитники предали: кому нужен странный сургутский пенсионер, опальный любимец Сталина, какие человеческие права могут быть у отъявленного сталиниста?
В Греции пять коммунистических группировок, они все спорят, кто истиннее — Ленин, Сталин, Маркс, Мао или Берлингуэр. Без сомнения, и Никос Захариадис из этой когорты коммунистических сектантов: он посвятил свою незаурядную жизнь догме, оставаясь ей верным до конца. А разве суть жизни в том, чья догма сильнее? Практический советский коммунизм, который исповедовал и Никос, это не поиск истины, а навязывание догм.
Но человеческое качество — верность! — внушает уважение. Понял ли сильный грек, когда отнимал у себя старым партизанским способом Богом данную жизнь, что потратил эту жизнь не на то? Ведь все, за что он боролся, было направлено против личности. И на собственной судьбе убедился ли, что коммунистическая идея личность подавляет, когда слепой молох партийных интересов смял его; осознал ли, что его судьба — не трагическое исключение, а типичное воплощение коммунистической доктрины на отдельно взятой личности.
Однако борьба человека, не коммуниста, а человека Никоса Захариадиса наверняка еще раз доказывает, что высокая божественная ценность — человек, и ни одна партийная догма не стоит его жизни.
О житье-бытье сургутского затворника я узнал от совершенно неожиданного информатора. Губернатор Тюменской области Леонид Рокецкий в те годы жил и работал в Сургуте, и на «Сайме» — так называют деревянный, старый район Сургута — жила Мария Петровна Коробова, мать жены губернатора, одним словом, губернаторская теща. Двухквартирный, очень скромный, почти барачного типа деревянный домик, где держали греческого изгнанника находился почти рядом, разделяли их несколько десятков метров. Случилось так, что на лавочке перед этим домиком (понятно, никакой мемориальной доски о Н. Захариадисе на нем нет) и повспоминали былые годы и Мария Петровна, и Леонид Юлианович.
— Нам говорили, что здесь экспедиция работает. Секретная экспедиция, — делится воспоминаниями Мария Петровна. — Ведь здесь будка стояла с милиционерами, пост, они сутками дежурили, что к чему, но раз экспедиция секретная, никто и не интересовался: зачем на лишние неприятности навеливаться. Я его видела, выразительный мужчина, впечатляющий, но уже немолодой, жизнью, видать, битый. Так понимала: из этой экспедиции секретной. Может, начальник. Видела, сын к нему приезжал. В магазин он ходил за хлебом, за молоком. Никто его не сторонился. Но и не лезли особо: раз секретный человек, значит, секретный. Может быть, Таня Сидорова вам бы побольше рассказала, она здесь жила, а потом замуж вышла за милиционера, который его охранял.
— Сидорова — это девичья фамилия?
— Понятно, девичья.
— А фамилия милиционера?
— Этого не знаю. Да и давно Таню не видела. В Сургуте ли они сейчас?
— Я его, когда к Марье Петровне ходил, тоже встречал, — вспоминает Рокецкий. — Но прохожий и прохожий. Не очень приветливый, замкнутый, не остановишься на улице, по-соседски запросто не поговоришь. И печать подневольности на нем ощущалась. Конечно, около дома прожектор. Наверное, не очень сильный. Но кругом, особенно зимой, темнота, а здесь почти фейерверк. Мне все о нем рассказал Николай Иванович Ездаков, журналист сургутский. Он здесь, на углу, жил. Вот он к нему в гости захаживал. Но это уже после смерти Захариадиса он все рассказал, что знал. Как я понял, внешне Никос с судьбой смирился, покорился, понял, в какой капкан попал, осознавал, что эту систему не перебороть. Но все его горячее нутро протестовало, поэтому и повесился. Понятно, домик, где он жил в ссылке, — заканчивает губернатор, — надо бы как-то отметить.
Конечно, надо бы...
История... Поучительная. История мужества. История предательства. История борьбы.
...Типичный советский экскурсовод торопливо и незатейливо расскажет, что вся европейская демократия родом из давней, греческой, и слово «демос» — народ — тоже греческое, и демократия — это власть народа, и впервые это свершилось две тысячи лет назад — народовластие в греческих полисах. Но, правда, расцвет давней греческой демократии обеспечивали многочисленные рабы, и, логически формулируя, надо признать, что власть-то народа осуществлялась не над самим народом, а над завоеванными в многочисленных войнах пленниками и пленницами.
Но экскурсоводу под греческим небом не полагается задумываться: лучшая, она и есть лучшая, тем более древнегреческая, где все было прекрасно.
Но, может быть, из той демократии мы тоже заимствуем идею такого народовластия, для которого обязательно требуется хотя бы немного рабов и много рабства?
Но над спокойным, четко прорисованным вечерним хребтом Олимпа поднимается его персональная звезда, олимпийская звезда, звезда над Олимпом, и мы понимаем, что жизнь у нас одна, и она не может не быть прекрасной. Пусть трагической, но прекрасной.
Зеленые сны
Однажды я застрял на Ямбурге. Пуржило. Дней пять вертолеты сюда с Уренгоя не пробивались. Зимник занесло, его чистили. Но бессмысленно. Заметало в одночасье.
Ямбург о ту пору представлял из себя скопище балков, чаще плохоньких, б/у, побитых еще на Медвежьем и Уренгое.
Но я устроился по-королевски. На брандвахте. За неимением каких-либо гостиниц речники по осени пришвартовали к берегу Обской губы в устье речки с изуверски выразительным именем Нютимонготоепокояха брандвахту. Тоже битую, но пристойную: верх тогдашнего для Ямбурга отдельного сервиса. На брандвахте было постоянно тепло, по моряцкому обычаю на судне заставляли снимать обувь и даже выдавали тапочки. Супер! Дом, тепло, уют, особенно когда за окнами (точнее — иллюминаторами) пурга свирепеет и в неистовстве заходится.
Большой человек Борис Арно дал мне редкое по тем временам дореволюционное издание книжки о тайных и явных грехах и грешках Петра Великого, и под завывание неистовой пурги я коротал время за этим сомнительным раритетным чтивом. Великий Петр нравился мне все больше и больше.
В начале ночи — пять раз подряд — мне снился один и тот же сон. Берег сибирской реки, за ней стеной: возвышающейся, поднимающейся, растущей, нескончаемо тянущейся вверх — нависающей стеной поднималась тайга. Зеленая, темная, живая.
Живая стена.
Зеленый уют.
Цвет сна — зеленый. Зеленый сон на беспросветно белом. Зеленый — от беспросветно белого. На берегу реки, на обрыве, укосе — деревня.
Давняя. Темная. Не мрачно-темная. Опрятная. Домовитая, с добротными рублеными домами.
Толстостенки. Толстые потемневшие бревна.
Деревня — единственной сплошной улицей вдоль берега.
Над берегом. Над темной водой.
Темная — древняя — деревня над темной водой.
Снилось еще что-то, школьное, перволюбовное.
Просыпаясь, я думал что снились мои родные места. Но многое не совпадало, было не так, по-другому!
Я эту нависающую — до неба! — тайгу запомнил, хотя чаще всего не запоминаю снов.
А недавно свою тайгу из ямбургских зеленых снов встретил. Въяве. Все время думал, почему и что тянет меня в Няксимволь на Северной Сосьве? Может, имя такое красиво странное? Может, еще что. Тянет. Но не лечу. Не тороплюсь. Могу, но не тороплюсь.
Надо. И вроде — не обязательно.
Но добрался. Добрался и увидел свой — зеленый на беспросветно белом — ямбургский сон.
Там, на теплой брандвахте, среди пурги и заморожено-снежного хаоса мне снился никогда не виданный мною Няксимволь.
Деревенская улица Няксимволя — давняя, добротная, стариннотемная на обрывистом укосе — над темной стоялой августовской водой здешней Сосьвы.
И если смотреть от реки — высокая, нависающая стена бора, мрачного и солнечного одновременно, зеленая — до небес, голову взапрокид — стена тайги.
Темная текущая вода. И даже старинные деревянные аккуратные лодочки — печерки.
Сонный тягучий августовский полдень. Шум жизни уходит в фон, как не воспринимаемый ухом гул тайги.
Мне там, на Ямбурге, снилась Сибирь.
Заповедно сохранная. Сакральная.
Первобытная Сибирь. Первобытийная.
Няксимволь. Редкое счастье.
Арктика без приключений
Не манят ли вас далекие острова? Не завораживает ли романтика полярного одиночества? Не ощущаете ли вы у географической карты странного головокружения, как будто вас ждут на этих островах?
На севере от полуострова Ямал поднимается из вод Карского моря остров Белый. Карта не обозначила на нем ни одного кружочка, который бы свидетельствовал о человеческом жилье — арктический остров не заселен.
Заглянем в Большую советскую энциклопедию, вот что она сообщит своим лапидарно-усеченным языком:
«Белый, остров в Карском море, отделен от полуострова Ямал проливом Малыгина. Входит в Ямало-Ненецкий автономный округ Тюменской области РСФСР. Площадь 1900 кв. км. Поверхность — равнина (высота до 24 м), полого опускающаяся к югу, покрытая тундровой растительностью. Много озер».
К короткой справке из авторитетного справочника можно добавить немного. Остров ровный, как стол, без единого прутика и кустика, продувается насквозь. Снег здесь сходит в конце июня, а выпадает уже в начале августа.
Впервые нанесенный на карту отважным петровским лейтенантом Дмитрием Овцыным, Белый известен среди арктических мореходов, как «остров кораблекрушений»: в его прибрежных водах на рифах из слежавшегося песка погибли десятки судов. Последнее кораблекрушение помечено годами Великой Отечественной...
Остров действительно не заселен. Только сезонно здесь работают полярники с большой метеорологической станции, которая носит имя А.А. Попова, прославленного в западном секторе Арктики зимовщика.
Остров Белый — угодья самого северного в Тюменской области зверооленеводческого совхоза «Ямальский», а юридическим хозяином этой охотничьей территории является совхозный промысловик Петр Мирошников.
...Не помню, у кого встретился сюжет, прочно врезавшийся в память: полярные летчики, летавшие над Северным Ледовитым океаном, далеко от берега заметили двух людей. Подумав, что произошла трагедия, пилот посадил аэроплан на лед. Однако оказалось, что пара плотников, старый и молодой, не поладившие с начальством, шагают на Диксон и уже одолели половину семисоткилометрового пути. На авиаторское предложение «подбросить» мастеровые прореагировали вяло, прикинув, что это удовольствие обойдется недешево. Старший ответил:
— Дойдем. Малость осталось.
Сюжет документальный, тридцатых годов. Но, думаю, поверит в него не каждый.
Но каждый может зайти в краеведческий музей в древнем Пскове и посмотреть в одном из залов советского периода велосипед. Простой, упрощенный до примитивности. Но поразит вас не элементарная рама с ободьями, а табличка, которая сообщает, что в 1935-1937 годах на этом велосипеде житель Пскова Г.Л. Травин совершил путешествие вдоль границ Советского Союза.
— Как же он крутил педали на Севере? — вырвался вопрос.
— По льду океана, — ответила многоопытная сотрудница, явно не впервые разрешающая это недоумение.
Я не поверил, и тогда услышал совет: удостовериться у самого Травина.
Семидесятилетний, сутуловатый, но жилистый и крепкий старик показал мне снимки, газетные вырезки давних лет, книгу «Человек с железным оленем». Но самым убедительным аргументом оказалась толстая самодельная книжка с обложкой из свиной кожи, на ее страницах стояли печати всех существовавших тогда на арктическом побережье от Мурманска до Уэлена ватажных, кочевых, родовых и других туземных советов. Руководители советов удостоверяли, что Травин прибыл к ним на велосипеде. Всего один полярный сезон потребовался путешественнику, чтобы преодолеть пять с лишним тысяч километров арктического маршрута.
Да пусть простит меня Глеб Леонидович, но все же поверил я ему не до конца, хотя детали, которые он рассказывал, придумать было невозможно. Да и кто не усомнится? Невероятно! Не укладывается в сознании!
Поверил же только недавно, встретившись с хозяином острова Белый. Даже в Арктике нет ничего невозможного для русского человека! Нет.
Петр Александрович ростом невысок. По нынешним акселератским масштабам, пожалуй, ниже среднего. В толпе его не отметишь, не выделишь — выделяющих примет вроде нет. Правда, скроен плотно и прочно — силенка чувствуется, кость добротная. Взгляд — не рублевый подарок: жестковат. Не то чтоб настороженный, а так — наготове. Наготове понять собеседника, наготове сориентироваться, наготове принять решение. Четкий, я бы сказал, взгляд. Может быть, как у других охотников-профессионалов. Но другого такого не знаю.
Северного форсу не любит. И по одежке его не отличишь: никаких тебе разухабистых волчьих малахаев, дох, унтов. Все простенько. А при его-то возможностях...
— Не люблю я этого, — признался.
Но, кажется, вот такие простачки с топором за поясом пойдут по льду океана за сотни верст и по тому же льду прокатятся на допотопном велосипеде.
Самолеты и вертолеты ходят на Белый нечасто, только по заказу. Долго не задерживаются: в крайнем случае на часы, если не на минуты. Аэропорта с заправкой, подогревом и прочим техническим обеспечением там нет, и правила лётной безопасности ночёвку на острове не позволяют. Попадает на Белый даже на эти несколько минут безопасной стоянки очень редкий. Сознавая, что попытка создания психологического портрета арктического одиночки, человека весьма сложного, покажет его лишь в каком-то одном измерении, я не рискнул что-то додумывать, опрометчиво домысливать, а почел за лучшее выбрать главное из наших долгих бесед и разговоров с Петром Александровичем, чтобы предложить — Гул я услышал. В сознании прорвался посторонний, занудный надоедливый звук барражирующей «Аннушки», и я очнулся. Голова включалась медленно. Зачем? Кто это? Что им надо? Сверху — представить это было нетрудно — мое зимовье выглядело нежилым: за три дня его изрядно подзамело, собак не видно, дым не идет. Не пахнет от дома человеком. Но самолет все кружил. Я явственно уже слышал, как он снизился, пошел на посадку. А по тому, что машина остановилась почти у крыльца, понял, что это мог быть только Алик. Только Кутузов мог приземлиться таким ювелирным оборотом.
Сознание стало ясным, но подняться я был не в силах. Все эти три дня меня хватало на то, чтобы разжечь свой американский примус, развести молочный порошок, вскипятить его с медом, проглотить таблетку да бросить мясо собакам. И снова забывался тяжелым полубредом-полусном. На растопку печки сил, понятно, не хватало, лежал в меховой малице, она меня и спасала.
Прилетевшие гости долго возились у дверей — тамбур, наверняка, занесло основательно. Потом на пороге появился Степаныч. Архаров — начальник «полярки», приятель мой большой.
— Я прощаться прилетел, а ты не встречаешь, — начал он, но осекся. Видно видок у меня был — в кино покойников играть.
— Что с тобой? — Альберт Кутузов быстрее разобрался в обстановке.
Показывать свою слабость мне не хотелось, и я присел на постели.
— Прихворнул малость, отхожу вот на молоке с медом.
Они принялись меня уговаривать лететь в Мыс Каменный, в больницу.
— А на кого собак брошу?
— Тебе о себе надо думать, а ты о собаках, — рассердился Степаныч.
Но я уже знал, что мне еще денек, и я поднимусь на ноги.
— Нет, собак я не брошу. Они меня не бросали.
Алик оглядел холостяцкое, запущенное за дни болезни холодное жилье спросил:
— И не хочется тебе, Петро, все это к чертовой маме послать? Загнешься в одночасье, и узнать об этом никто не узнает.
Они улетели с лицами прискорбными и недовольными. Наверное, такие бывают у священников, когда им не удается уговорить грешника покаяться.
На следующий день мне полегчало. Я накормил собак, запряг их и поехал на полярку. Отдохнувшие собаки бежали резво, и через пяток часов мы уже были на мысе Рогозина, где занесенные по крыши стояли домики полярной станции. На рации я отбил «СОС» санавиации и, оставив упряжку надежному человеку, в тот же день летел санрейсом в районную больницу. Переполошившиеся терапевты, обнаружившие воспаление легких, начали накачивать меня пенициллином. Но оказалось, что всемогущее лекарство мне противопоказано, и я уразумел: полежу еще недельку-другую, и меня окончательно «заколют», поэтому начал собираться в Се-Яху, чтобы оттуда снова махнуть на остров. Я уже знал, что организм мой сам справится с болезнью.
Как-то пришлось мне задержаться в столичном нашем ямальском граде Салехарде, дотошные журналисты разузнали об этом, и пошли гулять материалы с непременным «Робинзоном» в заголовке. Это про меня. Робинзон — хороший был человек, но сравнение с ним мне не нравится. Может, и есть что-то общее в нашей судьбе, но его на остров занесло, а я выбрал остров сам. Сознательно. Как считаете, есть разница?
Долго я к этому шел, но когда дело дошло к заключительному этапу, все получилось как-то спонтанно. К этому времени я уже полтора года проработал у Кадырова плотником. Габдрахман, Георгий Николаевич — директор «Ямальского». Хозяйство у него крепкое, народ его уважает, и он умеет людей ценить. Рубили мы жилье без излишнего комфорта, но по-северному основательное. Этому делу я у поморов научился, когда работал в Большеземельской тундре.
Бригада и здесь, в Се-Яхе, центральной нашей усадьбе совхозной, подобралась ладная, хотя в основном в ней были ненцы, плотницким делом искони не занимавшиеся. Чум — этот шедевр северной архитектуры — ведь женщины собирают, не мужики. Но подналовчились со временем тундровички с топором обращаться и даже поговорку выучили: «Клин бы не мог — плотник бы сдох».
А мне это наскучило. Прискучило и всё! И поселок, и люди, и инструмент рабочий. Всё. Думаете, в цивилизацию потянуло, где огни поярче, неоновый отсвет на домашних шлепанцах, и где ездят лихие парни в машинах с шашечками? Нет, меня потянуло в другую сторону. Поморы баренцеморские брали меня на промысел — охоту там так называют. Вот мне этот промысел и лег на душу.
Зашел я к Кадырову. Понимаю его: зачем ему плотника разумного терять? А взамен что? Охотник, у которого ни приличного опыта за спиной, ничего. Одни желания неясные. Но понял Габдрахман мое настроение, уловил, по системе почувствовал. Рискнул. А может, другое понял: потеряет и плотника, и охотника. Сколько по Северу людей туда-сюда шляется. Кадыров, гроссмейстер экстра-класса, варианты на много ходов вперед считает.
Одним словом, к осени я уже был экипирован, снаряжен, помощника мне выделили, ненца Толю Вануйто. Угодье выделили около Дровяной, есть фактория такая на севере Ямала, там, где уже неясно, то ли ты на берегу Обской губы стоишь, то ли на берегу Карского моря. Вот это географическое положение Дровяной, надо думать, и сыграло роль детонатора. От нее до Белого-то острова — дневной переход. А у фактории как раз разгружался морской транспортишко: за один рейс он на целую зиму все привозит. Смотрел я на этот корабль, и мысль окончательно сформировалась: что Дровяная? — место освоенное, угодье обихоженное. Надо махнуть на Белый, там-то охотники никогда не промышляли. Но сначала нужно было убедить капитана, чтобы он меня со всем скарбом до острова подкинул. Вануйто, тот на все соглашался. Оставался еще Кадыров. Но я так подумал: будет промысел удачным, директор мне еще спасибо скажет — новую территорию освоил. Разговор с капитаном был нелегкий, затяжной, на хорошем коньячке настоянный. Но и он рискнул. Видно, во многих из нас партизан сидит, и когда до дисциплинарного устава далеко, это и проявляется. Я своего «извозчика», конечно, под страхом казни не выдам: человека на риск я выводил. Я один и ответчик.
Сентябрь уж стоял, время в Карском штормовое. Переболтались мы через пролив Малыгина, пошли восточным берегом острова. Я его впервые видел. Впечатление он в такую слякоть и сырость производит, как на поминках: голо, пустынно, неуютно и как что-то потерял. Но мне времени раскисать не оставалось. Надо подбирать местечко, где плавника много выносит, чтобы домишко срубить и с топливом на зиму быть. Наших-то скудных припасов уголька надолго бы не хватило.
Обнаружили мы такое местечко, не доходя чуть, если по карте смотреть, до мыса Шуберта.
— Музыкальное местечко, — пошутил капитан. — Ставь себе фортепьяно и играй, сколько душе угодно. Все равно никто не услышит.
Поставили мы палатку и начали избушку рубить. Пришлось делать ее «слепой»: ведь ни стекла у нас с собой, ни рам, ни фурнитуры. Как потом выяснилось, окна без пользы были бы: нас вскоре в снегу погребло, одна трубенка торчит. Из дверей, как из шахты, вылазишь.
Я скажу сразу, что повезло в том сезоне: наш улов за сотню песцов перевалил — у Кадырова лучшие охотники больше не приносили. А победителей не судят, верно ведь? Но, конечно, песцы эти не дурняком шли, их еще поймать нужно.
Год средний выдался по урожайности. Тот, кто связан с песцовым промыслом, хорошо знает, что численность зверя в тундре — как спускающаяся волна: «гребешок» за четыре года, потом на убыль пошло, а перед новым «пиком» можно на промысел и не выходить: зря ноги бить и время тратить. Это от тундрового мышонка зависит — лемминга, главного песцового корма, — такой у него численный цикл: от катастрофического спада до катастрофического подъема. Так вот, мой первый сезон пришелся на вторую ступеньку спадающей «волны». Удача была несомненная, но как я в конце сезона сплоховал, до сих пор обидно. Опыта-то никакого. А Толя в феврале зарядил:
— Поедем в Дровяную, сдадим мех.
Тут еще и мясо для привады кончалось. Что ж, думаю, сгоняем, неделька дела не решит.
Но уж запомнился мне этот переходец на всю жизнь. Подвел меня Толя, капитально подвел. Пролив мы благополучно форсировали. Увидел мой помощник след нарты, пошел по нему к чуму. В тундре все сородичи — передохнем. И — как пропал. А тут метелишка начала поигрывать. Представляете мое состояние: сижу среди голой тундры, жду. Чего жду — непонятно. Пропал мой Толя, тоже тундровик еще не ахти какой. Или в чуме крепкий чаек мороженым мясом закусывает. А я же за него отвечаю, с меня спрос. Пропал человек, шли вместе, что ты с ним сделал? Докажи, что не ты его, а он тебя подвел. След занесло. Куда двигаться. Нарта груженая. Припасы на исходе. Две собаки (а в упряжке у меня тогда всего их пять было) на ладан дышат. Достал компас, взял курс на Дровяную. Больные собаки пали. Остались в упряжке три. Дохлая тройка. На всех пять банок мясного фарша. Последнюю я пополам разрубил на утро шестого дня. По расчетам до фактории десятка два верст оставалось. Если сегодня не доберусь, думаю, то уже, наверное, совсем не докарабкаюсь. Стараюсь на нарту не присаживаться: падут мои верные, и совсем дело мое дохлое. Упал я, когда увидел домики фактории. Упал, и нет силы ни в одной мышце, чтобы подняться. Собаки меня спасли, растормошили. Они жилье почувствовали, у них сил прибавилось.
Отошел я за ночь в тепле, поехал разыскивать Толю. Разыскал. Сидит в чуме у родственников, чай с сушками пьет, как ни в чем не бывало. По наивности он, конечно, сделал все, не по злому умыслу. Рассказал я его старикам, в какое положение он меня поставил. Языка их я тогда не знал, но понял, что крепко они его отметелили.
Много мы времени упустили, на остров вернулись только в марте, песец уже ушел, можно снимать ловушки. Подпортило мне все это настроение, но, наверное, Арктика всех так учит. А за одного битова, как шутит один мой знакомый литератор, двух гладилиных дают. Спасибо, в общем-то, нужно сказать за такой урок: впредь подумаешь покрепче.
Кадыров обо всем этом не знал. Он только одно понял: появился в совхозе еще один передовик-охотник. За партизанство мое сильно не журил.
Но я его для начала обескуражил:
— Всё, Георгий Николаевич. Ухожу из совхоза. Пойду на полярку, кают-кампания там уютная, работа сносная: смотри — куда ветер дует. Под Новый год начальник шампанское выделяет, а отпуск — шесть месяцев.
Директор нахмурился, но на посулы, на упрашивания не настроен. Да и мне разыгрывать его не хотелось: с серьезным человеком зачем в жмурки играть. Раскрыл ему свои карты:
— Надо мне, Георгий Николаевич, остров обстоятельнее осмотреть, если его по-серьезному осваивать. Сезон нынче все равно никудышный будет, а у них там, на полярке, смогу разведку основательно провести.
Уламывать Кадырова не пришлось. Начальнику полярки рабочие руки нужны. Устроился механизатором, разряд тракториста у меня был, а к нему в придачу — плотника, токаря и столяра. На полярках универсалов любят: там на себя приходится надеяться, ни на кого другого. За год весь Белый вдоль и поперек исползал, пригляделся, что к чему.
Вы возьмите-ка географическую карту и найдите на конце Ямальского «языка» мой Белый. Я решил, чтобы разумнее вести промысел, поставить по всей южной части острова свои избушки. Для основной базы выбрал местечко на западном берегу, километрах в сорока от мыса Рагозина, от полярки. Потом здесь надежную избенку срубил. Летом вижу, что корабли Северным морским путем на восток маршрут держат, как к полярке наш дежурный «ЦимлянскГЭС» на траверз становится — он за один рейс все станции этого сектора и продовольствием (мясо — живыми коровами), и оборудованием, и техникой снабжает. А осенью прямо с крыши гусей бью. Рядом холодная речушка, в ней омулек водится — пожарить, попарить, впрок посолить. Славное местечко. По параллели это как раз против моей первой избушки на мысе Шуберта. В глубине тундры я нашел места, там два балочка сколотил, кое-что из припасов держу, кой-какой инструмент, обогреться, чаю попить — у меня там все есть. Еще один балок поставил на берегу малыгинского пролива, у заливчика, в который три речки впадают. Последней поставил избушку верст за пятнадцать от метеостанции. Теперь у меня только северный край острова пустует. Я здесь у вас, в Салехарде, на вездеходчика и учусь, чтобы тот кусок «закрыть». Директор выделяет вездеход. Силенки сейчас уже не те — плавник самому таскать. А на вездеходе я управлюсь. Мотонарты «Буран» у меня имеются, они не собаки, передышки не просят, так что весь остров будет опромыслован. Помощниками мне дают двух-трех ненцев. Выучу — могу им это угодье со спокойной совестью оставлять.
А угодье богатое. За два предыдущих года, они на «пик» волны пришлись, выполнил двадцать годовых планов, да-да, четыре пятилетки. Особо тут удивляться нечему, я не уникум, нас таких по Министерству сельского хозяйства десятка два набирается, которые несколько пятилеток выполнили, на самом исходе двадцатого столетия работаем.
Конечно, в деле нашем промысловом главное — опыт. С годами научаешься зверя перехитрить, а он большой мудрец! И места знаешь, и приважен он у тебя на этих местах. Я вот, к примеру, когда метелишка на дворе метров двенадцать дует, в зимовье не сижу. В эту пору песец нюх на ветру теряет, железного капкана не чувствует, попадает дуриком. Не каждый, конечно, в такую погоду решается выйти, но я приучен. Если сильнее задуло, на черную пургу похоже, конечно, сидишь, не высовываешься, но тоже времени для лёжки нет — надо шкурки обрабатывать.
В общем-то одно: не лениться. У меня времени поплевывать в потолок не бывает. Путик мой, маршрут от ловушки к ловушке, где-то километров под сорок. Ежедневно. За неделю успеваю все зимовье обойти, все капканы проверить. Но иной день собачий «спидометр» и все сотню намотает: это когда зверь хорошо вышел или когда заплутаешь. Места я знаю хорошо, заблудиться не заблужусь, но весной и осенью, в переходы от тепла к холоду и от холода к теплу, падают на остров такие туманы, что ничего, кроме собачьего хвоста, впереди не видишь. Где верх, где низ, право, лево, разобрать трудно.
Если я когда и плутал в своих владениях, то именно в такие оттепельные дни, когда небо сливается с землей. Бывало, промахнешь и один, и другой верный ориентир. Тогда уже берешь направление на побережье. Здесь заблудиться труднее, но и километры наматываются. Впрочем, оттепели бывают не только весной и осенью. Зимой — сегодня стоит минус тридцать, а назавтра — плюс два. Море рядом, климат морской, постоянства никакого, как у ветреной девушки.
Своих собак я ни на что не променяю, на самую современную технику, хоть на вездеход, хоть на луноход. Это мои настоящие друзья, которых никакие мотонарты не заменят.
Ямальские ненцы ездовых собак не держат, у них единственный транспорт — олень. Найти хорошую собаку трудно, выучить еще сложнее. Это сейчас у меня есть восемь персон, а бывали времена, что тремя нужно было обходиться. Есть у меня здоровенный пес по кличке Охламон. Такая с ним история связана. Я специально полетел на полуостров поискать у ненцев собак — положение было катастрофическое, хоть промысел бросай. Кое-что наскреб по чумам. Из самолета на Дровяной выбираюсь, а мои псы врассыпную. Сутки искал, пропали, сгинули в тундре. Сижу, горюю. Невезуха. Мой товарищ спрашивает:
— Петро, так у тебя четыре собаки или пять?
— Четыре, четыре...
— А выйди-ка во двор, кажется, пять.
Вышел, действительно пять. Из беглой тройки один только и вернулся.
— Ну, охламон...
С тех пор так и кличу.
За вожака у меня Верный. Просто так бы его не назвал. По-настоящему верный. Я его из щенков выбирал, присматривался, смотрю, сметливый. Караулил, из поля зрения не выпускал. Не подвел меня Верный. Вырос в приличного пса. Меня понимает, все команды знает, собак умеет держать. Если он лег, ни одна не стронется. Дисциплинка. А ведь собака — тоже зверь, песца видит, оленя, медведя, хочется за ним побежать. Но в моей упряжке каждый пес сначала на вожака оглянется. А Верный строг. Атолл очень уж любит ластиться, в упряжке ходить он не любитель, ему бы около хозяина потереться. Злых собак не держал. Они все ездовые — добродушные. Коллективом ведь живем, хоть у каждого характер и разный, но нужно друг к другу приспосабливаться.
Я уже рассказывал, как меня собаки у Дровяной спасали. А был случай, когда они без меня бы пропали. А положение мое в ту пору незавидно выглядело. Для плаваний по речкам у меня есть «Прогресс». Но ведь кругом-то море, иногда и на простор надо выскочить. Присмотрел я на полярке солидную лодчонку со стационарным мотором Л-12, отличный мотор. А сама лодка трактором была раздавлена, помял он ее, бока переломал. Специалиста на станции не было ремонтом заниматься, ее списали на уничтожение, но я у Степаныча выпросил. Борта отремонтировал, металлом обшил. Ходкий карбас получился. У меня на нем палаточка, примус. Жить можно. Пришлось мне с основной базы к мысу Шуберта перебираться. Упряжка моя берегом идет, я — по проливу. И вот уже на восточном выходе накрыл меня шторм. До этого мы по сложной схеме двигались. Лодка была загружена полностью — я ехал старую избушку ремонтировать. Отъеду на лодке, поставлю на якорь, за собаками возвращаюсь, к стоянке веду. Снова в лодку. Снова за собаками. Такой зигзагообразный маршрут. А что поделаешь. Я ж один. А тут шторм. Продукты у меня были, а вот пресной воды нет. Начало сентября стояло: то дождь, то снег летел. Насобираю на палатке снега, на паяльной лампе разогрею, значит, есть жижка для чая. Три дня так сидел. Хорошо, тут в проливе «кошки» — песчаные отмели большие, всё не в открытом море. А одна мысль угнетает: как там мои псы? Четвертые сутки как не кормлены. Шторм на убыль пошел. Отлив начался. Ну, думаю, Петр Александрович, самое время выкарабкиваться. Затянулся отдых. Хотел по кошкам пешком пройти — он в отлив обнажился. Мысли такие: собак привести, плот сделать, на карбас переправиться и дальше идти, когда шторм совсем утихнет. Но в расчетах, видимо, от долгого сидения ошибку допустил. Лодка моя уже далеко позади, песчаный бар кончился, впереди проточка, до берега метров сто, и прилив начинается. Назад бежать поздно, а вперед — только плыть. А уже сентябрь. Наши речки и в июле — не на каждого «моржа». Но выхода нет. Что мог, снял, поплыл. Переплыл. Потом у меня марш-бросок был километров на двадцать. До избушки. Там я воды согрел, просушился и к собакам. Они на месте сидели. Взгляд у Верного тоскливый был, но строгий. Так бы, может, и умерли здесь же, на месте, случись что со мной.
Как таких друзей не ценить! Один раз шли по тонкому льду. Я их вперед пустил, думал, они вперед по прямой пойдут, а они скосили. И провалились. Барахтаются, ведь с нартами. Что делать? Самим им не выбраться. Проверил: глубина небольшая, чуть больше метра. Начал лед колотить и к ним бреду. Помог выкарабкаться. На берегу немного выжался — и вперед. До избы — верст с десяток. Но я на нарту не садился. В ходьбе одно спасение в таком случае. И точно. Даже насморка не получил ни тогда — в проливе, ни на этой речке.
В сложные мы переплеты попадали с моими друзьями. Зимой однажды ехал ночью и, чтобы путь спрямить, угол срезал, быстрее хотел до зимовья добраться. Вышел прямо к морскому берегу, и тут на нас из-за бугра белый медведь вывернулся. Большая такая штука! Собаки от неожиданности кинулись на него. Но и у него, отдать надо должное, реакция как у боксера оказалась. Махом сиганул под берег. Нас спасло, что на крутом берегу все это происходило, медведь успел вниз спрыгнуть, собаки, конечно, на обрыве задержались. А случись это на ровном месте, даже не знаю, что могло произойти. В такой суматохе и запальчивости я бы, пожалуй, не успел достать свой кавалерийский карабин образца 1946 года.
Медведи, вечные странники Арктики, как их называют, на Белый захаживают. За иной сезон раз десяток с ним встретишься. Но встречи у нас миролюбивые. Он себе идет, ты себе. Один был, правда, поназойливее, на полярке это случилось, но его ракетами отпугнули. А в другой раз мы с «хозяином» охотились на диких оленей. Пошел я, понятно, один. Заметил оленей, подкрадываюсь с подветренной стороны. Уже метров за триста было, смотрю: мои олени встрепенулись. Ветерок на меня, с чего же это они? Да уж явно насторожены, встревожены. А я вроде никакой промашки сделать не мог. Вдруг они всем стадом сорвались, и вот тут-то я увидел своего «коллегу». Медведь выскочил из овражка и за дикарями. Да куда ему! Неправильно место выбрал для охоты, вот и остался с носом. Я пальнул вверх из карабина, он совсем расстроился и поковылял к морю, в свои льды.
С медведями мы живем в ладу. Но вот в последний год появились на острове полярные волки. Как-то они себя поведут, эти позлее и понахальнее. Хотя арктический «Михайло Иваныч» не всегда примерно себя ведет. Возвращаюсь как-то с путика в балок. Мечтаю чайку горячего попить. Приезжаю — дверь сорвана, полный балок снега, продукты исчезли, даже заварка рассыпана. Это любопытный мишка дверь своротил, мясо съел, чай, видимо, пытался заварить, остальной мой провиант песцы на дармовщину расхватали. В общем, пришлось мне еще 35 километров до чайку добираться.
Другой любознательный мишка зашел в избушку и вытащил мешок с углем, аккуратно, ничего не порвал, и у тамбура бросил. Зачем это ему надо было? Вроде котельных они еще не держат.
Те, что поагрессивнее, те стекла били, на крыши залезали, один раз в тамбуре доски выломали, мясо, приготовленное на приваду, подграбили. То любопытство, то голодуха ведут медведя к людскому жилью. Боюсь ли я медведей? Ну, во-первых, я за себя постоять смогу. А, во-вторых, я думаю, у любого горожанина такой же шанс попасть под трамвай, как у меня под медведя.
Для живности остров — настоящий еще заповедный уголок. Щедрот его хватит надолго, если мы сами не испортим Белый. Думаю об этом с тревогой. Вот учу я молодых ребят из ненцев обживать остров, промышлять на нем, чтобы он для местного коренного населения не оставался жертвенным местом, не пропадали чтоб его богатства втуне. Но уж очень привлекательное это местечко не только для нас, промысловиков, но и для геологов. Кругом газ, нефть. А за малыми отрядами геологов идут большие — эксплуатационников, и ... сколько мы знаем печальных примеров, как губились заповедные уголочки! Останется ли что-нибудь и на долю моих выучеников?
Были на Белом геофизики. Наши, сеяхинские, база у них в Се-Яхе стоит. Настоящие северные, работали культурно, грех мне на них жаловаться, спасибо только скажу: вертолетом помогали. Прихожу в зимовье, там записочка: «Привет, Петро. Пили чай, тебя вспоминали».
А как-то летом работали в этих местах геодезисты из Ленинграда, коллеги, можно сказать, ведь я сам семь лет в геодезистах проскитался. Так вот, петербуржцы вели себя мало сказать необразованно — варварски. Добрались! Песцовые норы бензином выжигали, летнего крестоватика-песца, который ни на что не годен, стреляли, мою приваду уничтожили. Хулиганили на просторе. Отряду таких пиратов на острове год работы — и останется здесь не арктическая, а человеческая пустыня.
Если думать о том, чтобы сохранить остров в заповедной целости, то нужно думать уже сейчас. Может быть, на расходы какие-то пойти, которые потом окупятся с лихвой. Я человек вольный: сегодня здесь, завтра там, на острове Вилькицкого, может, еще успею поработать, тоже нетронутое место. Конечно, и для меня большая потеря будет, если загубим Белый, но для государства-то настоящий урон. Загубить просто.
Чувствую ли я одиночество в своем безлюдном безмолвии? Чувствую. Первые три дня после отпуска. Когда еще в ритм работы не вошел, когда городская суета еще не позабылась. Потом начинаешь работать, и все улетучивается. Скука — она внутри нас, а не вне. Там ее искать не надо. Мне скучнее гораздо, когда я в отпуске задержусь больше своих положенных двух месяцев.
«Спидола» у меня круглые сутки не выключается. На полярке библиотека — поискать по всей округе, ведь с тридцатых годов береглась. Издания можно найти редчайшие и по освоению Севера, и мою любимую фантастику. Конечно, почти все в ней уже прочитано, кое-что перечитано, но полярникам регулярно присылают новые посылки. С этим — нормально.
Начинал я с ламп-десятилинеек, керосинок, свечами приходилось запасаться. Сейчас у меня на основной базе и еще в одной избе электричество — движки-киловаттники. На главном зимовье — переносная радиостанция «Недра». С полярки меня каждый вечер вызывают, переговариваемся по селектору. Через их радиостанцию связываюсь с Се-Яхой. Сейчас мне дают «Грозу», буду связываться с совхозом напрямую.
На метеостанцию езжу как минимум раз в месяц — попариться в баньке, и обязательно под Новый год — шампанское вспомнить. Метеорологи меняются, как правило, через два сезона, народ новый, европейский, поговорить всегда есть о чем. Бывалые, как правило, люди, не только им рассказать можно, но и у них поучиться: полярные воды и медные трубы прошли.
Понятно, большой праздник, когда летом приходит морской транспорт: соскучишься по зелени, овощам, да и свежим людям. На морских судах цивилизация выглядит наиболее привлекательным образом: чистота, порядок, уют, дисциплина, сауна. Отмякнешь душой, и снова за работу. Летом тоже не сидишь: приваду развозишь, подкармливаешь песца, ремонта много, снабжаться надо. Вы что думаете, эти пятилетки просто так даются?
Много всего я вам рассказал. А на один вопрос, наверное, не ответил: почему я на острове оказался? А вы мне можете ответить: почему вы здесь, а не в каком-то другом месте? Могли бы быть в другом? Могли. И я бы мог. Но мне на Белом нравится так же, как вам здесь.
У меня детство было военное, оккупационное, на Украине, я сызмальства научился на себя полагаться. Посмотрел кинофильм как-то «Сказание о земле Сибирской». И поманил меня этот простор. Удержу нет. В пятьдесят четвертом я махнул на целину. Диплом тракториста с той поры. Лесоустроителем в ангарских буреломах шлялся. Геодезистом тюменские таежные болота прошел. По Иртышу работал. По Самотлору прошел, когда у него еще нынешней славы всемирной не было, а старый Нижневартовск в грязи тонул. Тот, кто тайгу прошел, тундры не боится. Сюда я уже закаленным пришел, подготовленным. С кондачка Арктику не берут.
Если говорить о привычках, то курю только на Земле. На остров беру десять пачек папирос и, как только «Беломор» кончается, я об этом зелье забываю. Две бутылки спирту на сезон — медицинское НЗ.
Доволен ли я жизнью? Если кто утвердительно ответит на этот вопрос, я с ним и разговаривать не стану. Я довольных собой людей не люблю. В жизни каждого из нас столько вариантов! Считать, что ты выбрал самый точный, по-моему, — просто не думать о том, что бы ты мог сделать, сложись она по-другому. Но от своей судьбы не откажусь.
Неприветливая земля, вы говорите. Но меня-то остров Белый приветил.
Сургутская ушанка Путина
Когда руководители страны приезжали в Тюменскую область, это многое определяло в ее развитии. Любой высокий визит — доверие. Знак особого внимания, почтения, уважения, но, прежде всего, доверия.
Владимир Ильич Ленин в Тюмени бывал. Целых четыре года. С 1941-го по 1944-й. Кстати, тело вождя привозили в Тюмень — райцентр, увозили из Тюмени, уже из центра областного. Сталин решил укрыть тело своего предшественника — символ большевистской незыблемости — от наступавших немцев куда подальше. Выбор вождя пал на Тюмень. Явный знак доверия. Хотя, наверное, снисходительного: Тюмень считалась такой тьмутараканью, о которой не знал мир, и искать там филиал ленинского Мавзолея вознамерился бы только сумасшедший. На четыре года бывшее Александровское реальное училище, действующий сельхозинститут, приютил мавзолейного вождя пролетариата.
Следующим Ильичом в Тюмени был еще один Генсек ЦК. На два часа у станции Тюмень притормозил свой литерный состав Леонид Ильич Брежнев, следовавший через всю страну на Дальний Восток. Он тогда совершал железнодорожную экскурсию через весь Союз по Транссибу. На Тюмень ему выделили пару часов, и дальше железнодорожного вокзала к тому времени уже не вполне дееспособный, беспомощный Генсек не продвинулся. Тюмень его, кажется, интересовала не особо. Хотя именно Брежневу принадлежат слова: «То, что делается в Тюмени, — настоящий подвиг». Так как это было сказано на главном партийном съезде, формула Брежнева приобрела государственный статус и цитировалась как указ о награде.
Из руководства страны не просто любил бывать в Тюмени, а, пожалуй, любил Тюмень — не первый лидер страны, советский премьер Алексей Николаевич Косыгин, «главный инженер», как его называли, Советского Союза. Его главное детище — экономическая реформа — не задалась из-за диверсионной деятельности Политбюро, а вот тюменский проект реализовывался успешно. В Тюмень Косыгин наведывался регулярно, работал основательно, системно отслеживая реализацию гигантского проекта, который явно грел его реформаторское сердце.
Надо вспомнить одну историю, которая связана с этим симпатичным советским лидером. Пожалуй, именно Косыгин сыграл ключевую роль в завидной судьбе великого тюменского проекта. Уже пошла нефть Шаима, но страна не торопилась глобально вписываться в нефтяную эпопею. Холодно, дорого, морозно, затратно, непредсказуемо.
Борис Щербина, Александр Протазанов, Геннадий Богомяков на всех урвнях ставили вопрос о большой нефти Тюмени, о большом развороте работ. Госплан убедили:
— Дерзайте!
Но и Госплан был не всесилен. Строители отказывались. Наотрез. Средне-Уральский главк Свердловского совнархоза признался в своей несостоятельности. Союзный министр Минтяжстроя пошел прямиком к Брежневу:
— Увольте.
Минтрансстрой ответил отказом:
— Не по силам.
Отказался Минмонтажспецстрой.
Не тянуло вельможных строителей в героическую Сибирь. Страна, кажется, была не готова к серьезному перспективному проекту.
Тогда Косыгин вызвал к себе Героя Советского Союза Алексея Кортунова. Алексей Кириллович возглавлял в ту пору Главгаз при Совмине Союза, а до этого командовал Миннефтепромом.
— Берись! — посоветовал Косыгин. — Твое дело.
— Но у меня же, Алексей Николаевич, ни базы, ни организации. Ничего! Я же нынче газовик, — прибеднялся обиженный Кортунов.
— Берись, Алексей Кириллович! Кроме тебя некому. Сегодня нефтью займешься, а там и большой газ Тюмени на подходе. Всем, чем могу, помогу.
Герой Союза согласился. Его убедил косыгинский аргумент о перспективном большом газе Тюмени. Хотя в то время страна еще не знала ни о Медвежьем, ни об Уренгое, ни о Ямбурге.
В 1965 году был создан Главтюменнефтегазстрой, во главе которого поставили еще одного героя войны — Алексея Барсукова, а из Башкирии главным инженером в новый главк перебросили энергичного Юрия Баталина. Другого масштаба люди. Суровый Косыгин в Тюмени, по свидетельствам знавших его, как-то теплел. Отмякал.
О Косыгине ходит легенда, что на Медвежьем он — крутым декабрем! — ходил в легком осеннем пальтеце и знаменитом своем каракулевом пирожке. И ... обморозил уши. Где были советники по Северу и сибирскому климату! Уши премьера — государственное достояние.
...Славные грибы в ту осень уродились за Новым Уренгоем. Уже начало сентября, морозцами пахнет, но в угорах и овражках полярной тундры красноголовые подберезовики и подосиновики стоят как на подбор — грибная гвардия. Здоровые, статные, крепкие. Все по форме и по фирме. Первый сорт.
Почвы в тундре совсем немного, тонюсенький слой, эта чуточка прямо скользит по пленке подмерзшего песка. Я вру полковнику, что здесь сразу начинается вечная мерзлота — на Полярном круге так положено. Строгий полковник, которому по должности положено не доверять никому, мне простодушно верит. Видимо, честно вру, да и в полярной действительности вполне похоже. Мы с полковником устали ждать первое лицо государства в Новом Уренгое и решили скататься в чахлый березнячок. Бывалый народ утверждал: недавно здесь еще грибы брали. Но чтобы такие! Зачем, кстати, нам грибы? Но азарт сильнее здравого смысла. Мы режем грибную гвардию в шоферские ведерки — кому-нибудь пригодятся. Генсеку, понятно, откушать не дадут, но кому-нибудь это тундровое лакомство пригодится.
В Новый Уренгой едет молодой Генсек, любимец страны Михаил Горбачев. Уже любимец страны. Все его любят, надеются и верят. Уже, кажется, и старикан Рейган обольстился, перестал считать Россию империей зла. Горбачев летит в Сибирь, в Тюменскую область. Это одна из первых поездок нового лидера по большой стране. Мы ждем его в Новом Уренгое. Великий коммунистический генсек, начиная эпоху индустриального ускорения, считал развитие ТЭК ключевым звеном, поэтому Тюмень поставил на приоритетное место. Его визит в Новый Уренгой—Сургут—Тюмень был очень эффективным, как и заря перестройки, но в своей перестроечной эффективности слишком скоротечным.
Заглядывал в Тюмень и горбачевский премьер Николай Рыжков. Но этому честному правильному праведнику постоянно не везло: он приезжал агитировать за крупные нефтегазохимические комплексы, однако на ту пору на дворе геройствовали зеленые экологи, и визит, скорее всего, к удачным не отнесешь. Рыжков оправдывался, но не очень убедительно. Первый полноценный премьер российского демократического правительства (после суррогатного и.о. Гайдара) Виктор Степанович Черномырдин сам три года проработал в Тюмени, возглавляя Главтюменьгазпром в ранге заместителя союзного министра. Ему не надо было объяснять значимость и значение Тюмени.
Пожалуй, самый важный из его рабочих визитов — проведение в Тюмени сессии межрегиональной ассоциации «Сибирское соглашение».
Вот репортерская страничка из блокнота 1995 года.
«Что решает визит премьер-министра правительства России в Тюменскую область? Поставлено немало принципиальных проблем. Это комплекс мер по стабилизации финансового состояния предприятий нефтегазового комплекса. Финансовые уточнения статуса программы развития области, определение мер инвестиционной активности кредитно-бартерного проекта Тюмень—Германия, льготы для обеспечения экспорта нефти и газа, структурные преобразования в работе таможни и государственного резерва. Новый стимул развития получает строительство Торгилинского нефтеперерабатывающего завода, Сургутского и Уватского нефтегазохимических комплексов, Тобольский промышленный узел. Финансовое обеспечение получают важные стройки: Тюменский пивоваренный завод, Ялуторовский комбинат хлебопродуктов, завод упаковочных материалов, 40 миллионов долларов будет выделено для ввода детской больницы интенсивного лечения в Тюмени. Привилегии получат тюменские геологи. Приоритеты отдаются новому нефтеперерабатывающему району — Уватскому, компании «Уватнефть». Речь идет также о реконструкции Сургутской ГРЭС-1, о завершении строительства железных дорог: Коротчаево—Новый Уренгой—Надым, Чум—Лабытнанги, автомоста через Туру. Называется новая железная дорога: Тюмень—Тобольск—Урай—Нягань—Салехард, которая создаст единый транспортный комплекс области. Наверняка начнется строительство автомоста через Обь в Сургуте. Премьер не подписал, как обещал, всех документов по ТНК, но, вероятно, не по своей вине. Однако и здесь все близко к благоприятному эпилогу. Наверное, кто-то скажет, что все это в рамках былого Госплана, неисчислимых партхозактивов. Тюменцам от этого не хуже. Мы знаем, что Россия немало и давно задолжала своему ключевому энергетическому региону, и если государство наконец-то берется за старые долги, то это напрямую в интересах самого государства. Конечно, тюменские авансы премьера должны реализовываться в конкретные дела. Понятно, что будет это делать не премьер, но в его силах создать подобающие условия. А на местах чаще всего просят не мешать, не бить по рукам. Полагаю, бывший провинциал это прекрасно понимает. Мы, трезвомыслящие сибиряки, исходим из собственных интересов: на пользу нам, тюменцам, премьерский визит — хорошо, если одни авансы— без реального продолжения — ускорим премьера. Мы, как Генри Форд, всегда можем сказать: что хорошо для Тюмени — хорошо для России.
Абстрактные проблемы приобретают человеческое выражение. Те, кто приглашает премьер-министра в гости, недурные психологи. Для Виктора Черномырдина, бывшего в 80-х командарма тюменских газовиков, этот визит тоже на уровне сердца: воспоминаний, переживаний, эмоций, ведь у него Тюмень стала трамплином сначала в большую, а потом и в очень большую политику».
Будущий Президент России Борис Ельцин находился в сибирской горбачевской свите. Самостоятельно в область он приехал в 1991 году, его маршрут был непривычным и витиеватым: Надым—Салехард—Ноябрьск—Нетфеюганск—Тюмень. Еще свежи розы воспоминаний о горбачевском визите. Поэтому первому Президенту России явно и честно хотелось переплюнуть союзного Президента. Он даже тюменский маршрут поездки составил так, чтобы он не пересекался с прошлым горбачевским. Кроме самой Тюмени, естественно. Без Тюмени не выстраивалось, не получалось. Главный итог ельцинского визита: президент в Тюмени признал право территории на роялти, и в течение дюжины лет именно «тюменский» указ российского Президента обеспечивал справедливое наполнение бюджетов Ямала, Югры и всей Тюмени.
Владимир Путин. Он еще не всенародно избранный. И.о. Трудная приставка для лидера. Исполняет обязанности. Прилетел в Сургут. В Сургуте у него Богданов. Не просто великий нефтяник. Скорее всего, друг.
...Молодой российский Президент, как бы сказала моя мама, «пофорсить» любит. Он, конечно, человек спортивный. Но голову-то поберечь следует. Ему кто-то одолжил свою ушанку. Президент не побрезговал. Морозец в тот денек президентского визита выдался серьезный, под тридцать. Уши Президенту всегда потребуются, в Сургуте он их не отморозил. Моя мама бы одобрила. Она неправильного форсу не любила: чего ты с голой грудью на мороз скачешь? Это мне задавалось. Риторический вопрос. Надо.
Путина водили по сургутскому морозу от объекта к объекту. Он ушанку не снимал.
Между осмотром выставок, буровых, встреч с рабочими и специалистами и.о. Президента постоянно пикировался с прессой.
«Журналист: Владимир Владимирович, — Россия страна северная, на 80% северные регионы.
Путин: На 70.
— Как вы видите развитие Севера России, Крайнего Севера, таких регионов, как Югра, Ямал? Севморпути, в том числе? Губернатор Неелов пытается двигать идею развития Северного морского пути.
— В тех регионах, которые достаточно развиты, допустим, как Сургут, нужно думать о диверсификации деятельности. Нужно развивать направления, которые напрямую связаны с добычей минеральных ресурсов, с их переработкой. Нужно развивать наукоемкие производства. Здесь много других богатств, которые можно использовать, и нужно создавать условия для жизни будущих поколений даже не на 50 лет. Не на 50. Нужно более рачительно использовать то минеральное сырье, которое есть, может быть не вывозить отсюда все подряд, а максимально перерабатывать. Это приведет к тому, что те запасы, которые сегодня имеются, будут использоваться не 50 лет, а 100, может быть, 200.
Что касается удаленных районов. Наверное, надо в новых условиях строить работу таким образом, чтобы это было экономично, эффективно, вариант использования вахтового метода вполне приемлем. Мне кажется, здесь не может быть общей мерки для всех. Нужно сочетание двух, а может быть, и других вариантов решения проблемы.
— Сегодняшнее совещание проходит в столице одного субъекта России — в Югре, а находимся мы на территории другого — в Тюменской области. Отношения между губернаторами, это известно, мягко скажем, сложные. Что вы думаете о субъектах Федерации, которые принято называть сложнопостроенными, «матрешечными»?
— Вы хотите, чтобы я, находясь в гостях, начал критиковать хозяев? Думаю, это одна из проблем, которую нам предстоит решить, так же, как и проблема вертикали власти в стране: «матрешечная» структура Федерации, конечно, несовершенна. Нужно учесть, максимально учесть интересы регионов, как и соотношение интересов между муниципальным уровнем управления и региональным. Это сложная проблема, которую сейчас здесь мы с вами не решим. Она требует участия и Совфеда, и правительства, президентских структур, как выразился один из губернаторов: «Нужно собрать все компетенции в один мешок и снова поделить». Может, в этом есть какой-то смысл. Надо подумать».
Деловая элита России собралась в Сургуте в скромном конференц-зале бизнес-центра «Сургутнефтегаза». Имена можно назвать без титулов: Чубайс, Вяхирев, Богданов, Алекперов, Вайншток, Кукес, Ходорковский... Это из наших, отечественных олигархов. Муртаза Рахимов, Минтимер Шаймиев, Леонид Рокецкий, Александр Филипенко, Сергей Собянин. Сенаторский корпус. Министерские персоны: Калюжный, Починок, Зурабов, Игорь Иванов. Депутаты: Черномырдин, Владимир Медведев. Александр Волошин — глава президентской администрации. Напомню: все это происходит в Сургуте.
Если считать, что случайного в жизни не бывает, если учесть, что сегодняшний глава государства Владимир Путин — человек просчитанный, расчетливый, то надо признать, что Сургут местом первого рабочего визита в Тюменскую область им выбран не случайно. Короткий его визит был предельно насыщен. Владимир Путин осмотрел сургутские нефтепромыслы, любовался работой буровиков бригады Владимира Говорова, капитально прошелся по большой выставке нефтегазового оборудования.
Предельно деловой стиль. Хорошее знание предмета. Требование продуманной конкретики. И постоянная готовность к незлой шутке.
Сургутский визит главы государства России при всем его рабочем характере — событие принципиальное, знаковое и в какой-то мере этапное для России. Некоторое время нефтяные сибирские дивиденды не только оседали в Москве, но и делали Москву главным нефтеградом России. Сегодня стало ясно, что экономическое будущее, связанное с развитием ТЭКа страны, созидается именно в Сибири. Мне подумалось, что нефтяная слава возвращается в Сибирь, нашему краю возвращается то достойное место, которое заработано долговременным самоотверженным трудом сибиряков.
Владимир Путин, который, как оказалось, не реже раза в год заглядывает в Тюменскую область, после Сургута, Нового Уренгоя и Ямбурга посетил и Тюмень. Именно в Тюмени шел серьезный разговор о перспективах развития Уральского федерального округа. Совещание было предельно деловым. Президент назвал УрФО «энергетической кладовой России» и добавил:
— Прямо скажу, что за счет ТЭКа в Тюмени во многом был достигнут экономический рост по стране в целом.
Еще одно президентское определение:
— Тюменская область — сложная область.
Президент прибыл в Тюмень накануне 8 Марта, поэтому, перелетев в Тобольск, не отказался от приглашения тобольских женщин, почаевничал с ними в Тобольском кремле. После сердечных встреч на сибирской земле наш выдержанный Президент непривычно расчувствовался:
— Места у вас благодатные. Еще раз в этом убедился, побывав в Тобольске. Просто чудесный город. Чудесный!
Нынешний Президент России Дмитрий Медведев в Тюмени гость частый. К сегодняшнему времени насчитывается уже четыре его визита в Тюменскую область. Он бывал в области еще в ранге первого вице-премьера. Хорошо знает проблемы и достижения Тюмени — жилые комплексы Комарово и Молодежный, нефтегазовый университет. А избранный, но еще не проведший свою инаугурацию, Дмитрий Медведев в Тобольске провел заседание Госсовета России, посвятил его проблемам малого и среднего бизнеса в стране.
Но у меня есть своя маленькая история, связанная с нынешним Президентом. Он проводил совещание в Екатеринбурге по национальным проектам, которые тогда активно курировал. После совещания Медведев собрал немного прессы в каминном зале резиденции свердловского губернатора. Пили чай. Мне представилась возможность задать пару вопросов будущему лидеру страны. Конечно же, о счастье.
Омельчук: Можно пафосный вопрос? Такой — рабоче-пафосный?
Медведев: Рабочий пафосный? Годится.
— Мы говорим о национальных проектах. В то же время считается, что у России нет национальной идеи. Наверное, у каждого россиянина, в принципе, где-то внутри ощущение национальной идеи имеется. А у вас есть персональная, личная формулировка национальной идеи, по крайней мере, сфомулированное внутреннее ощущение?
— Ощущением я и попробую поделиться. Хотя я недавно об этом говорил, и меня в одном из периодических изданий раскритиковали именно за отсутствие пафоса. Что это такое? Разве так можно говорить? Мне представляется — национальную идею ни в коем случае нельзя отделять от личной идеи, от того, как мы в личном качестве, каждый из нас воспринимает жизнь. Если это отделяется — это уже лукавство. Для себя я хочу этого, а стране — хочу вот этого. Так не бывает. Все попытки построить идеологию на отрыве личной жизни от служения государству заканчивались для нашей страны крахом. Считаю, национальные идеи должны преломляться в голове каждого конкретного человека, а у любого человека в голове есть набор приоритетов. Эти приоритеты, конечно, у всех разные, но в чем-то сходные. Какие? Это семья, жизнь, здоровье, образование детей, благополучие близких, спокойствие в доме, развитие общества, в котором мы живем. Именно набор таких целей, таких приоритетов, на мой взгляд, и должен составлять в совокупности национальную идею. Попытки же сформулировать ее в рубленых, коротких выражениях...
Омельчук: А если так — счастливая Россия?
Медведев: Если вы так видите для себя жизнь... Счастливая Россия.
Вам как: национальная идея, сформулированная в Екатеринбурге, — счастливая Россия? Великая. Благополучная. Богатая. Сильная. Свободная. Единая. Но знаменатель-то один. К чему стремимся?
Счастливая Россия.
Капитанская вахта
Глухое время — ночь с двенадцати до четырех.
Воспаленные огоньки бакенов движутся навстречу.
Старый бакен на Оби
Философствовать любил,
Помечтать любил он
В ветреную ночь,
Что однажды уплывет,
Как заправский пароход,
Чтоб старой бакенщице Марфе
Отыскать было невмочь...
Припозднившиеся молодые туристы на кормовой палубе терзают гитару, ведут речитатив в интеллектуально-простонародной манере.
Старый бакен на Оби,
Не скучай и не скорби.
Непроглядна эта ночь —
Хоть глаз коли!
Красным глазом воспаленным
Ты помигивай бессонно,
Чтоб спокойно шли во мраке корабли.
Красный, зеленый. Зеленый, красный. Двухцветная гамма речной ночной дороги. И зеленые огоньки подсвеченных приборов в ходовой рубке...
Глухой урочный час — время капитанской вахты. Новичку, наверное, трудноваты ночные перегрузки, но Романыч на реке уже тридцать пять навигаций.
Из речного мрака выплывает приглушенный «букет» ходовых огней встречного судна, явственно потрескивает селектор. Юрий Романович снимает трубку.
— Теплоход «Михаил Калинин». Следуем в Новосибирск из Салехарда. Пройдем правым бортом.
— Привет, Романыч, — фамильярно откликается селектор. — По расписанию бежишь?
— У меня на борту туристы.
Теплоходы сблизятся, пройдут рядом. Был бы день — гуднули. А сейчас — тихая темнота, зачем ее пугать, традиционное речное приветствие — только по селектору.
Вместе с капитаном ночную вахту несет третий штурман... длинноволосая стройная Наташа. В джинсах, с русалочьим лицом, как бы припухлым от безмятежно-долгого и счастливого сна.
Романыч отправляет ее в штурманскую оформить неизбежные бумаги.
— Женщина на борту... — начинаю я разговор.
— Давешние предрассудки, мужской снобизм, — Романыч не поддерживает сюжета. — На суше женщина давно хозяйка, и хозяйка хорошая. Та же Наташа. Пришла на теплоход проводницей, экстерном выучилась на рулевого, закончила речное училище. Девчонок тогда еще не принимали, в группе была одна. Вон какая настырная. Если человек добивается, почему ему препятствия чинить?
Бывалый обский капитан Юрий Романович Русаков на жизнь смотрит здраво. Я думаю, тут и спокойная река, с которой он судьбу связал, свою роль играет: не любит она пижонов и ломак. За три с половиной десятилетия много довелось повидать Романычу. На реке раньше построже было — каждая пристань с вокзалом, чтобы туда попасть — надо входной перронный билет купить, чинная публика по перрону гуляла. Сошли матросы на берег — тельняшечка, белая форменка, фуражка с «крабом» и убийственно-залихватский вид — праздник для берегового прекрасного пола. Каждый пацан рвался в речники — мир посмотреть, себя показать, заработать, отовариться на дальних берегах.
Ах, эти давние провинциальные пристани! Клубы встреч и разлук, молодого вечернего паломничества. С пристани чаще всего начинались и большие сибирские судьбы — река уводила в жизнь.
Но речной поток стремительно пошел на убыль.
У капитана Русакова был небольшой перерыв — он директорствовал в речном ПТУ. Набрать в училище хороших ребят нынче трудно, сюда идет сплошной «отсев» — те, кто не попал в более «серьезные» заведения. Что тому причиной? Изменилось отношение к реке, появились более престижные профессии. Работа матроса остается хлопотной, а заработки давно не растут. Да, наверное, и сама прагматичная нынешняя молодежь подрастеряла романтики. У речфлота кадровых профессионалов растаскивает многочисленный ведомственный флот. Бережет себя человек — уходит на ведомственную шаланду, там ответственности поменьше, флотской дисциплины никакой, а заработок если не втрое, то вдвое побольше. Всякий ли перед ведомственным соблазном устоит?
— Жалко, речное офицерство теряем, — сетует Русаков. — Не бережем. Кто на мои заработки разбежится? Простой матрос, даже уборщица, если у нее «совмещенка», получает больше. А ведь авторитет и с заработка начинается. А нет авторитетного капитана — нет экипажа, нет корабля.
Ночной час располагает к откровенности. Наверное, мог бы Романыч завести капитанский «треп» о речных приключениях, о романтике дальних странствий, удариться в ностальгию по былому, но, наверное, хочется говорить о том, что болит. Ведь действительно сегодня в речники чуть ли не ссылают (как раньше — на каторжные галеры?). Проштрафившиеся, условно освобожденные, «химики» серьезно размывают былую кадровую основу, рабочий костяк. Печально это.
Скупо выплывают из кромешной сентябрьской тьмы дрожащие огоньки судоходных маяков.
— Небезопасно ночью-то? — перевожу разговор на другую тему.
— Почему? — возражает Романыч. — Если сейчас кто умудрится напороться на мель — исключительно по собственной беспечности. Обстановка на реке нормальная.
— Движение оживленнее стало, больше шансов не разойтись.
— Транзит ходит грамотно, а вот ведомственная мелюзга действительно мешает — азбуки ходовой не знают. Стал у руля — уже капитан. — В тоне Русакова проскальзывает неуважение профессионала к дилетантам. — Опасностей поубавилось. Раньше между Новосибирском и Томском, где основной ходовой «живун», гарантированные глубины были метр шестьдесят, а сейчас — два пятьдесят. Какой тут риск на мель усесться? Раньше ведь и семафоры на реке стояли. По полсуток приходилось в очереди ждать, пока пропускал встречных. Сейчас земснаряды фарватер роют. Раньше капитаны больше интуицией брали, нынешние больше автоматике обязаны.
Многие обские капитаны с доброй тоской вспоминают конец шестидесятых — начало семидесятых годов, время нефтеперевозочного «бума». Пошла тюменская нефть, трубопроводы еще не построили, и всех сибирских речников мобилизовали на перевозку «черного золота». Танкеров потребовалось много, их сгоняли на Обь со всех бассейнов, особенно с Волги, переделывали под нефтевозы мало-мальски пригодные суда.
— Голые деньги, — вспоминает Юрий Романович, который в ту пору капитанил на танкере-двухтысячнике и тоже впрягся в большие нефтяные гонки. — Прямо фарт нефтяной. Пароходство стригло купоны. Все боролись за скоростные перевозки, ведь «быстрая» тонна стоила знатно. Заработки пошли отличные. Трубопроводы на этом фарте поставили крест. А ведь у речного начальства голова пошла кругом от бешеных прибылей — думали, что поток нефтерублей не кончится.
Слушаешь неторопливую речь ночного капитана в час его вахты и думаешь: рассказывает он о своей жизни, о своей биографии, но, наверное, и об истории обского флота, и все это — разнообразная жизнь реки.
Глубокий и глухой ночной час рождает какую-то восторженную и радостную тревогу, чувство единения с природой. В этот час приходит понимание, что, наверное, есть какая-то иная жизнь, иная, что ли, форма жизни. Например, жизнь этого, казалось бы, неодушевленного водного потока. Потому что ничто в природе, наверное, не придумывается зря, а наполнено каким-то вечным, и, может быть, не всегда (или не всякому человеку) доступным высшим смыслом. Потому что должен же, обязательно должен быть во всем этом высший смысл! Все сущее на земле отмечено его знаком. Не бессмысленно же блестит на сентябрьском небе глубокая мерцающая звезда. Не бессмысленно течет эта вода. На миг смутная строчка огоньков, обозначающих ночную реку, представляется ориентиром неподвластного нашему пониманию мира. И хотя сознаешь, что вся эта ночная мистика — только мгновенное настроение, все же хочется верить, что это колдует ночная стихия, волхвует, навевает свои мысли, берет в свой полон.
Днем река проста и понятна. Ночью она обязана быть таинственной и сокровенной. Почему влюбленных так тянет на берег темной реки? Может, под плеск воды внятнее беседуют души?
В такую пору воспоминания легки.
Ночь. Река. И долгий песок.
Не расскажут ничего без утайки.
Но приткнулся у берега смирный обласок,
Дожидаясь гордой хозяйки.
На песке осыпающийся след
Ее и ее пассажира...
Миновало, помнится, много лет...
Не вчера ли все это было?
Нынче на Оби уже не встретишь легконосного обласка.
Грусть
И легкая тоска,
Как след
Забытого обласка...
Ныне Романыч отпраздновал свое пятидесятилетие. Вся жизнь на реке — что здесь скажешь!
«Михаил Калинин» последние навигации плавает в аренде у бюро экскурсий и путешествий. Туристских теплоходов нынче на реке, пожалуй, побольше, чем пассажирских. Торопящийся человек садится на «Ракету», на «Метеор». Спасение тихоходных теплоходов — комфорт и неторопящийся человек. Поэтому речфлот и поворачивается лицом к туристу.
Хочешь не хочешь, капитан сегодня — главный организатор речного сервиса. На «Калинине» работают с выдумкой. Туристов будит... петух. Он долго и с деревенской неторопливостью кукарекает, потом подключаются куры — кудахтанье, как будто на реке плывет большой курятник. Это судовая радистка придумала такую радиопобудку, сама разыскала голосистых петухов и разговорчивых кур, записала «артистов» на пленку. Начиная с оригинальной побудки, день экипажа заполнен не только флотскими, но и туристическими заботами. И концерты ставят. И спортсостязания на берегу проводят, на равных соревнуются с веселыми и находчивыми пассажирами — честно отрабатывают сервисный рубль.
Разноплеменный пассажир в туристском рейсе — учительница-таджичка из Душанбе, спокойный латыш-фотограф из Вентспилса, шофер из Новосибирска, стареющая актриса из Ленинграда.
Торговца из Фрунзе не удручает однообразие берегов Среднего Приобья.
— Сколько воды! — не устает удивляться он. — День едешь — вода, два — вода, три — вода... Девять дней ехали — все вода. Такие реки только в Сибири, наверное, где еще? У нас таких рек нет. Мечта декханина!
Его, наверное, утешает сама мысль, что такие реки в стране есть.
Новосибирский шофер признается:
— Я уже третий раз туристом по реке. А что? Чистый воздух речной, никакой скуки санаторной, новые места повидал. Да еще клюквой на зиму запасся.
Его простой рассказ навел меня на такую же элементарную мысль: мы мало обращаем внимания на то, что река, речной простор — вещь целебная, великая река — великое лекарство, она лечит чистым воздухом и простором.
Теплоходам, пожалуй, не грозит постепенное исчезновение. Если и отречется от них спешащий пассажир, то, наверняка, поплывут по реке неторопкие плавучие пансионаты, тихоходные санатории, а может, и плавучие ателье художников, учебные лаборатории, творческие мастерские. Разве целительный простор не рождает вдохновения?
...Ровной тяжести темнота начинает тускнеть. Темнота как бы оседает на берегах, а текущая вода, борясь с ней, разгоняет ее, и меж темных берегов — светлеющая полоса. Предутренняя река — поток света, первого света после глухой ночи.
На трапе, ведущем в ходовую рубку, раздаются гулкие утренние шаги. Романыча идут сменять. Капитанская вахта окончена.
Великий хантыйский путь
Откуда они пришли?
В отечественной исторической науке, в этнографии утвердилась версия об алтае-саянском происхождении самодийских народов: ненцев, селькупов, нганасан, энцев. Гипотеза по имени создателей называется теорией Фишера-Кастрена. Именно они собрали первоначальные данные, положенные в основу этой научной версии. Ее поддерживал выдающийся российский этнограф Георгий Николаевич Прокофьев, придавший ей не только строго научный, но и эстетически стройный вид, приведя убедительнейшие аргументы в пользу того, что свой путь на север самодийцы начали от отрогов Саян и Алтая.
Однако любая гипотеза остается научной версией, в которой существуют неизбежные неясности, не позволяющие считать ее бесповоротно доказанной, абсолютной аксиомой. В древнейшей же истории самодийцев «белых пятен» слишком много. Это и заставляет современных историков не только развивать гипотезу Фишера-Кастрена, но и выдвигать контраргументы и контрверсии.
Одна из версий принадлежит известному археологу академику Алексею Петровичу Окладникову. О теории Фишера-Кастрена он отзывается весьма почтительно, считая, что Кастрен создал основу, «определившую целую эпоху». Кастреновы доказательства предполагали, что «на далеком Востоке», в глубинах Азии и находилась общая прародина не только самодийских, но, естественным образом, и всех финно-угорских племен, «ибо Кастрен к тому же установил несомненное языковое родство самодийских и финно-угорских племен».
Однако, почтительно приподняв шляпу, Окладников предположил прямо противоположное. «Рассуждая логически, — полагал он, — в такой же мере возможно и обратное предположение, то есть мысль о том, что родина всех финно-угорских племен находилась не на востоке, а где-то на западе и что они пришли не с Енисея к Уралу и далее, к берегам Балтийского моря, а наоборот».
Чтобы аргументировать свою версию, Окладников проанализировал солидную группу археологических памятников различных эпох, найденных на территории от Байкала до Карелии, и обнаружил в них те характерные черты, которые могут говорить о некоей общности или же, наоборот, о различии. На этой основе он и сформулировал вывод о тех процессах, которые происходили в древнейшие времена и привели в конечном итоге древние племена на сибирский Север.
«На востоке, — считал Окладников, — жили древние монголоидные — по их физическому облику — племена. На западе жили племена изначального европеоидного облика. Процесс смешения европеоидов с монголоидами востока начался, вероятно, задолго до неолита, еще в верхнепалеолитическое время...
Должно быть, уже тогда в этой зоне контакта на территории между Уралом и Енисеем возникло смешанное в антропологическом отношении население, начал формироваться так называемый лапоноидный, или уральский, антропологический тип, совпадающий, как известно, в значительной мере с носителями уральских и финно-угорских языков».
Историк называет процесс смешения древних племен востока и запада «грандиозным по времени и территориальным масштабам». Конечно, детали древнего процесса наука восстановить вряд ли сможет, но по находкам археологов можно сделать строгие и определенные предположения.
Версия «Окладникова о появлении самодийцев на сибирском Севере в окончательной формулировке выглядит так:
«В результате проникновения западных племен на Енисей, начавшегося, быть может, еще в палеолите, так и появились предки самодийских племен, которые впоследствии, после возникновения оленеводства, снова распространялись на северо-запад, в более удобные и богатые оленьими пастбищами места».
Окладников попутно отвергает теорию Фишера-Кастрена-Прокофьева.
«В Саянах и на Енисее, следовательно, — считает он, — не было никакой прародины финно-угорских племен, и в частности самодийцев. Древняя родина всех их — лесное и лесостепное Приуралье, как западное, так и восточное, а также соседние с Уралом лесные области Восточной Европы».
Утверждение смелое, но, как заметит и непрофессионал, излишне не аргументированное.
Подойдем к проблеме с другой стороны. Взгляните на карту Западной Сибири: она пестрит названиями рек, которые заканчиваются одинаково — на «ёган». Слово может варьироваться: eгa, ёгон, ягун, юган, даже игай и игол. Но во всех хантыйских диалектах слово это означает одно и то же — река. Но если с севера спускаться по карте на юг, то южнее Васюгана мы знакомого «речного» окончания не увидим. О чем это говорит, о чем свидетельствует?
«Как видно по названиям на ёган, ханты шли с северо-запада на юго-восток. Последней юго-восточной границей проживания ханты являются реки Вах и Васюган».
Этот вывод принадлежит томской лингвистке Людмиле Калининой, которая занималась специальными исследованиями хантыйской топонимики на территории Западной Сибири. Она совершенно определенно заявляет, что ханты пришли в Западную Сибирь исторически сравнительно недавно, шли с северо-запада, значит, из-за Урала, следовательно, Сибирь не столь давно стала их родиной. Мысль исследовательницы четка и понятна: если бы ханты двигались на север, продвигаясь постепенно с обжитых южных территорий, это должно было бы отразиться в топонимике. «Ёган» принадлежит к разряду тех прочных гидронимических следов на карте, которые оставляет любой народ, обживающий свободную территорию.
Итак, ханты по происхождению (и по Калининой) — европейцы и сибиряками стали не столь давно, явно в новую эру. Так можно кратко сформулировать калининский вывод. У ее гипотезы есть немало сторонников, она подкрепляется не только топонимическими материалами, но и лингвистическими, этнографическими, биогеографическими. Но означает ли это, что совершенно определенно и бесповоротно доказан путь древних угров, предков ханты, из Европы через Урал в Сибирь?
Не будем торопиться...
«Образуется как бы непрерывная цепочка: Хакасско-Минусинская котловина (южные хакасы), Северный Алтай (северные алтайцы) — река Томь и Средняя Обь (телеуты и сибирские татары), а ниже — обские угры (в первую очередь ханты). Это и есть путь движения раннеугорских племен из Хакасско-Минусинской котловины на Среднюю Обь».
Эта версия принадлежит известному археологу доктору исторических наук Леониду Кызласову. Берем на заметку мысль ученого о том, что предки ханты — раннеугорские племена — двигались из Минусинской котловины, а это Присаянье, через южный Енисей и Алтай на Среднюю Обь, то есть двигались с юго-востока на северо-запад. Кызласов, таким образом, утверждает совершенно обратное, противоположное тому, что говорит Калинина.
Парадоксально? Но дочитаем Кызласова до точки: «Такой путь подтверждается и данными топонимики».
Звучит почти невероятно, но дабы доказать собственную гипотезу, Кызласов также в качестве основного аргумента берет слово, обозначающее в том же хантыйском языке «большую реку вообще». Ёган? Нет, Кызласов берет слово «ас». Ну, во-первых, главная река ханты Обь по-хантыйски — Ас. Ханты называли «остяками». Некоторые исследователи утверждают, что «остяк» — это русифицированный вариант слова «ас-ях», то есть речной, обский человек. На языке некоторых групп манси и Иртыш звучит точно так же — Ас. В хантыйских диалектах, скажем, у ваховских, васюганских и верхнеказымских ханты, «ас» трансформировалось в «ес».
Если взглянуть на гидрографическую карту Минусинской котловины, то в названиях многих рек мы эти «ас» и «ес» различим невооруженным глазом: Ас-кыз, Малый Есь, Сарас, Албас.
Двинемся севернее и западнее — северный Алтай. И здесь — Каз, Тесь, Бадавас, есть даже речка Антибес. А сейчас в таких названиях, как Мрас-су, Тельбес-су, Тутуяс, «водный» корень несколько замаскирован, но все равно при внимательном анализе непременно обнаруживается. Перейдем на Обь — Ас. Здесь немало притоков, в названии которых легко угадывается древний угорский корень: Тартас, Туртас, Напас, Рогарес, Пактас. В подобном контексте приток реки Тым Пегас вряд ли будет ассоциироваться с легендарным жеребцом поэтического олимпийского вдохновения. Некоторые из названий с современных карт уже исчезли, но, скажем в «Чертежной книге Сибири» Семена Ремезова читаются легко.
В этом «коридоре», который, начинаясь с юга Минусинской котловины, проходя северным Алтаем, дальше движется по фарватеру Оби, Кызласов (Кызл-АС) при внимательном изучении старого картографического материала обнаружил много названий, заканчивающихся на «зас», «сос», «сас». Скрупулезно проведя необходимый лингвистический анализ, он пришел к выводу, что топонимы, заканчивающиеся на «зас», «сас», а их тоже очень много, являются древнеугорскими и означают уже не большую реку вообще, а, наоборот, небольшой приток — малую речку. Исследователь делает вывод: «Из приведенного анализа топонимических материалов представляется несомненным, что некогда угры населяли Хакасско-Минусинскую котловину и северный Алтай». Кызласов специально подчеркивает: «Везде, где говорится об уграх, под ними разумеются ханты и их отдаленные предки, говорившие уже на угорском языке и вышедшие из Хакасско-Минусинской котловины».
Не странная ли наука, эта топонимика?! При желании, пользуясь ее методами и принципами, можно доказать прямо противоположное.
Да, действительно, сегодня наука не может совершенно определенно ответить на вопрос, где древняя прародина ханты, откуда и как они шли в среднюю Сибирь, где обитают сейчас. Видный исследователь венгерский академик Петер Хайду несколько своих монографических работ посвятил доказательству того, что «угры и самоеды первоначально проникли в Сибирь из Восточной Европы, перевалили через Урал, что центром первоначального обитания финно-угров до их расселения были река Кама и среднее течение Волги».
Кстати, у Волги есть небольшой приток — река Уфа. Река точно под таким же названием имеется на территории Польши. А как можно объяснить тот факт, если судить по «Чертежной книге Сибири» знаменитого Ремезова, что левым притоком Енисея является река Орг-Угр?
До окончательной истины явно далеко. Необходимо свести воедино множество фактов, которые сегодня кажутся противоречащими друг другу. Наука ищет путь к истине через множество гипотез, нередко ошибочных. В сибирской истории немало темных мест, и ученые не располагают путеводно-ярким фонарем, который бы осветил им эти темные места, им приходится двигаться большей частью на ощупь, где, чтобы отыскать верный путь, нужно убедиться, что ложная дорога заводит в тупик.
Надо иметь в виду, что Леонид Кызласов для своих предположений использует гораздо более древний топонимический пласт, связанный с предками нынешних ханты, его интересует эпоха на границе старого и нового времен. Людмила Калинина опирается практически на современную лексику, которая утвердилась в языке ханты в последние века. Чтобы их точки зрения не противоречили друг другу, можно предложить собственную версию. На границе старого и нового времени древние угры начали свой путь из Минусинской котловины на север, они прошли всю Обь, перевалили даже Урал, затем, несколько столетий спустя, под влиянием новых условий повернули назад, снова перебрались через Урал, но на этот раз на юг дальше современного Васюгана не ушли.
Опровергая чужие ошибки, ученые одновременно нащупывают свой путь к истине. Поэтому, оспаривая друг друга, не просто утверждают свой авторитет и приоритеты, утверждают авторитет научной истины. Благодаря неустанной дискуссии проясняются темные места древней сибирской истории, и рано или поздно будет дан исчерпывающий ответ, откуда начинали свой путь народы Сибири, куда шли, куда приходили.
Одна гипотеза не замещает и не исключает другую, они могут сосуществовать вместе, но сторонники их должны продолжать поиск, чтобы убедительно доказать свою правоту. В любом случае от этих споров выигрывает наука. Яростнее в споре — бесспорнее в истине.
...Вообще, по правде говоря, это не важно — из Европы в Сибирь, из Сибири ли в Европу... Лично я придерживаюсь точки зрения известного сибиреведа Валерия Николаевича Чернецова. Доказав, что у угров много пересечений с древними персами, он предположил, что свой великий путь на великий Север бывшие степняки, известные нам сегодня как ханты и манси, начинали... с берегов великого Арала.
Но это уже другая история.
Заговор остяцкой княгини
В квартире у советского художника, точнее, у художника из райцентра Советский Вадима Савинова, я увидел на стене портрет пожилого человека, явного фронтовика: он при военных орденах. С грустным или тревожным? — взглядом.
— Кто это? — поинтересовался я.
— Брат мой единоутробный, только отцы у нас разные, — Валериан Тимофеевич Кузьмин.
Сам Савинов родом ханты, и брат его единоутробный, понятно, тоже.
Здесь же неожиданно выяснилось, что Валериан Кузьмин — автор книжки, которую я тщетно искал, «Земля Кодская», изданной к 400-летию Октябрьского района.
Валерий Тимофеевич незадолго до смерти успел закончить большой труд — книгу о родной земле. Он три года воевал, вернулся инвалидом, после войны освоил мирную профессию строителя, участвовал во многих громких стройках Тюменского Севера, в частности, в освоении Самотлора.
Но на всю жизнь хантыйский воин и строитель остался верен родной деревне, в которой родился, — Малому Атлыму. Наверное, счел сыновним долгом собрать все, что писали о его деревне за четыре века ее существования, собрать все, что знали его старшие земляки, и то, что знал он сам.
Его книжка как благородный завет, необходимое завещание: не только неосознанно любить, но и знать родную деревню, ее историю, корни свои. Прекрасно, когда бывалый человек, повидавший мир, полноценно осознает, что нет ничего прекраснее и милее малой родины, и оставляет такой святой завет.
Валериан Тимофеевич поработал тщательно, досконально и основательно, ничего постарался не опустить, не пропустить, поработал во всех доступных ему архивах и музеях. Его труд не претендует на беллетристический изыск, но в исторической части книжка писана очень сочно, вкусно, дальше — более схематично и сухо: наверняка обработать не хватило времени.
Замечательно, когда человек без всякого расчета на славу и похвалу перед самим собой выполняет долг. И прекрасно, что нашла Октябрьская администрация деньги, чтобы этот скромный, но очень важный и полезный труд издать.
Еще одно несомненное достоинство книги Валериана Кузьмина: человек он, понятно, советской эпохи, но взгляд его на историю родной земли, слава богу, не классово-пролетарский: человек перестроечного времени видит ее во всей многокрасочности, а не двутонно: черно-бело, бело-красно.
Неторопливо и основательно деревенский Нестор-летописец описывает все этапы долгой жизни родной деревни, родной округи. Не всякая, даже старая вековая деревня, может похвастать и своей летописью, и своим летописцем. Их, честно говоря, считанные единицы.
Я вспомнил Валериана Кузьмина и его книжку, чтобы процитировать небольшой фрагмент — интереснейшую страницу югорской истории:
«Кодское княжество сохраняло свою независимость до XVIII века.
Большой остяцкий князь Алач, а затем и его сыновья — Иван и Михаил — занимали видное положение среди остяков, пользовались большим уважением и были очень справедливы по отношению к своим соплеменникам. Они поддерживали союзнические отношения с Московским государством, строго соблюдая договорные обязательства. В последующие годы большие князья меньше стали придавать значения взаимоотношениям с мелкими князьями, многих из них стала одолевать алчность. Их перестали интересовать нужды и жизнь сородичей. Среди таких можно назвать большого кодского князя Ичигея и Анну, которые умудрились ввести еще один налог на своих сородичей. Не выдержав непомерного ясака на пушнину, мелкие княжества выступили против большого князя. Центр княжества находился в юртах Нангакорт, на речке Нангакорта, в шести километрах ниже по течению Оби от Октябрьского. Зная, что в одиночку не одолеть его, решили расправиться с ним сообща. В этом восстании (с 1607 по 1609 год) участвовали малоатлымские, большеатлымские, шеркальские, вежакарские и другие соплеменники. Руководимые своими вожаками, они пошли в поход, убили старого князя Онжина. Два года продолжалось это остяцкое восстание, но силы были не равны, и оно в 1609 году было подавлено с помощью русских казаков».
К сожалению, Кузьмин написал о восстании княжны Анны очень бегло.
Вот что удалось разузнать о давних событиях мне.
В народной памяти не только сохранны, но и любимы, особо почитаемы такие имена: Разин, Пугачев, Булавин, Болотников. Что-что, а бунтовать долготерпеливая русская душа любит.
Но если поискать, каждый народ, даже небольшой, отыщет своего национального героя. Редко, правда, в такой роли выступает женщина.
Царские воеводы, посланные московскими властями «на правление» в Тобольск, откровенно попирали куцые права «инородцев». Верхом проявления недовольства угнетенных северян было восстание ненецкой и хантыйской бедноты под предводительством отважного Ваули Пиеттомина. Менее известны другие попытки. Одна из таких попыток принадлежит княгине Анне Кодской. Система грабительского ясака, практиковавшаяся сибирскими чиновниками, тяготила не только бедных охотников и рыболовов, но и национальную верхушку — «княсцов» и «старшин». Анна Кодская задумала свой заговор широко. Княгиня и ее доверенные лица объехали стойбища самаровских и белогорских остяков. Гонцы были направлены к сосьвинским остякам, а также в Обдорск, где в то время княжил Мамрук. Послы Анны достигли даже берегов Енисея, где вели переговоры с тунгусскими старшинами. Переговоры шли успешно: решено захватить важнейшие остроги и крепостицы, свергнуть царских наместников. Князь Мамрук сам отправился по зимней дороге из Обдорска, чтобы сообщить Анне о своем согласии. К весне 1609 года в планы заговора были посвящены уральские вогулы и туринские татары.
Не все посвященные в замыслы Анны Кодской умели хранить тайну. Неосторожные вопросы вогульских охотников, приехавших на ярмарку, заставили насторожиться верхотурского воеводу. Он поспешил известить свое начальство в Пелымском остроге «о готовящейся измене».
Военные действия заговорщики планировали начать ближе к зиме 1609 года. Предводительница считала, что выступать следует сразу в нескольких местах. Обдорским остякам и самоедам вменялось в обязанность соединенными усилиями с отрядами сосьвинских вогулов захватить Березов. Тобольск должны были занять кондинские, нижнеиртышские и сургутские остяки вместе с местными татарами.
Пока пелымский воевода соображал, велика ли степень «измены» вверенных ему вогулов, на Сосьве березовскими казаками был арестован посланец княгини Анны остяк Кочегом. При допросе «с пристрастием» истерзанный Кочегом выдал не только цель поездки, но и план восстания.
Из русской истории мы помним, что в 1609 году на Руси шла война с польскими шляхтичами, пытавшимися водворить на русском престоле пресловутого Лже-Дмитрия. «Сибирская смута» могла бы значительно подорвать царский авторитет в новоприобретенном сибирском крае. Поэтому тобольское начальство, узнав о тревожном известии, постаралось как можно скорее искоренить «измену». Воеводские помощники на всем пространстве обширного края быстро и решительно обезоружили названных Кочегомом руководителей предстоящего вооруженного выступления. Восстание не состоялось.
Что случилось дальше с княгиней Анной, какова ее судьба я, к сожалению, не знаю. След ее теряется в пыльных архивах. Отважная женщина.
Лидер
Сценарий телефильма
Видеоряд:
красивое сибирское село
староверческая, двоеданская Исеть
добротный деревянный дом
в огороде — могучий,
поживший человек
деловито копается на грядке
знаменитые панорамы Тюмени
осенние поля
нефтекачалки Самотлора
югорская тайга
ямальская тундра
буровая в тайге
знаменитые болота
«Алеша» Самотлора
Уренгой: газовый промысел
Ханты-Мансийск — мамонты
обелиск «Полярный круг» —
современный Салехард
черно-белое кино: лозунг
«На Уренгой!»
Титр: Николай Рыжков — премьер Советского Союза
ЗапСибНИГНИ
молодой Богомяков
пленум Тюменского обкома
строительство нефтепровода
Самотлор—Альметьевск
Титр: Владимир Чирсков —
министр Миннефтегазстроя
Советского Союза
строительство газопровода
Медвежье—Урал
современный Уренгой
Ведущий (за кадром):
Лидеров — простых — не бывает. И наш герой — сложный человек. Неоднозначный. Как неоднозначна ноша его ответственности. Чтобы принять ответственное решение, он должен учесть много интересов. Не всегда сочетаемых. Лев всегда не прав. Его решение — всегда предмет споров. Не только по свежим следам, но — и спустя годы.
Время призвало?
Или: призвание времени?
И это важно: призыв или призвание. Или: призыв плюс призвание.
Наверное, это всегда так: лидер — это не должность, это призыв времени. И призвание — самого человека. Просто, когда они не встречаются: человек и эпоха — лидера может не произойти. Лидер — это не только личность, это и эпоха: только совокупно.
Синхрон.
Рыжков: Геннадия Павловича Богомякова я знал еще по работе на Урале. Он был геологом, директором института НИИ, естественно, когда разговор шел об освоении Западной Сибири, мы отталкивались от тех данных, которые нам давали геологические исследовательские институты. Встречались, обсуждали проблемы. Потом он стал первым секретарем Тюменского обкома партии. Конечно, мы и тогда много контактировали с ним, рассматривали много вопросов.
Конец синхрона.
Синхрон.
Чирсков: На протяжении почти двух десятилетий его руководства областью — по 400 миллионов тонн нефти в год добывала область. Почти 600 миллиардов кубометров газа. Да ни в одном государстве такое невозможно, только Советский Союз мог такое!
Конец синхрона.
Видеоряд:
Титр: Геннадий Шмаль — президент
нефтегазопромышленников России
портрет Б. Щербины
Титр: Юрий Баталин — председатель
Госстроя СССР
трасса
строительство
газопровода Медвежье—Центр
молодой Баталин
Богомяков в кругу
современников
вчерашний
сегодняшний
в Тюмени:
Алексей Косыгин
Леонид Брежнев
Николай Рыжков
Михаил Горбачев
Москва
Титр: Владимир Долгих — член
Политбюро ЦК КПСС
Виктор Муравленко
Титр: Владилен Никитин — первый зам.
Председателя Совета Министров
Советского Союза
колхозная Тюмень
Богомяков на селе
на строительстве нефтепровода
Синхрон.
Шмаль: Когда мы сегодня говорим о том, что Тюменский нефтегазовый комплекс, если быть точным, Западно-Сибирский, кормит нашу страну, мы должны иметь в виду, что все это заложено в тот период, в период, когда первым секретарем был Борис Евдокимович Щербина, а потом его сменил Геннадий Павлович Богомяков.
Конец синхрона.
Синхрон.
Баталин: Получилось так, что на многих важных этапных стройках в Тюменской области пришлось работать вместе с Геннадием Павловичем Богомяковым. На одной из таких рубежных строек — начало обустройства Медвежьего газового месторождения — предстояло строительство газопровода от Медвежьего до Оби, до Пунги... Задача сверхсложная, никто даже не предполагал, что нам за одну зиму удастся и первый промысел обустроить, и трубопровод построить протяженностью 650 километров. Зима 1971 — 1972 годов. Я — заместитель министра газовой промышленности, а Геннадий Павлович еще второй секретарь обкома. Решением коллегии министерства я назначен ответственным за эту стройку, а Геннадий Павлович — решением бюро обкома. Мы вместе, практически без передыху, два месяца постоянно, ежедневно этой стройкой занимались. Может, и сами не до конца верили, но сделали!
Конец синхрона.
Синхрон.
Долгих: Работа в то время требовала очень быстрых решений, я бы сказал: системного внимания центральных органов. Геннадий Павлович оказался тем человеком, который сумел своевременно поставить целый ряд вопросов, в частности связанных с развитием инфраструктуры. Это принципиально. Он системный человек, всегда смотрел на проблему комплексно. Решал комплексно.
Конец синхрона.
Синхрон.
Никитин: За те два десятилетия, когда он работал первым секретарем обкома партии, в области построено 34 новых города и поселков городского типа. Население области благодаря такому вниманию к строительству, к созданию социальных условий увеличилось более чем вдвое. Это создало базу для сегодняшнего развития области. Сегодня область развивается, уровень жизни в Тюмени много выше уровня жизни других аналогичных территорий.
Конец синхрона.
Синхрон.
Богомяков: Видимо, сегодня не очень правильное понимание роли и места партийных органов, которые в ту эпоху работали. Мы тогда занимались больше экономикой, чем пропагандой. Экономикой, экономикой, экономикой. На севере — одно, на юге — другое, сельское хозяйство, строительство. Тюменская область в 73-м году была на большом взлете, мы шли к тому, чтобы в 75-м году добывать 145 миллионов тонн нефти. По газу еще не было такого взлета, было освоено только одно Пунгинское месторождение. Но затем, когда в полную меру развернулись и Медвежье, и Уренгой, за 10 лет прирост добычи газа у нас в области составил 400 миллиардов кубометров. По 40 миллиардов в год! Такого в мире никогда и нигде не было.
В традиционных сибирских отраслях это был период максимального поголовья оленей, оно превышало 500 с лишним тысяч, вылов рыбы ежегодно — свыше 300 тысяч центнеров. И т.д. и т.п. В год возводилось более двух миллионов квадратных метров жилых домов, свыше 20 тысяч мест в дошкольных учреждениях, 20 тысяч мест в школах, строились больницы, клубы. Это все — современное состояние области.
Конец синхрона.
Видеоряд:
на городской стройке
Богомяков и Алтунин
богомяковские города:
Надым
Новый Уренгой
новый Сургут
Нижневартовск
Когалым
Муравленко
Ноябрьск
Губкинский
новые школы
дворцы культуры
«Геолог», «Нефтяник», «Строитель»
черно-белая телехроника:
целующееся Политбюро
комбайны идут ромбом
освоение Западной Сибири
генсек Леонид Брежнев
на ж/д вокзале «Тюмень»
губернатор Тюменской
области Сергей Собянин
в Когалыме
Титр:Сергей Собянин — руководитель
Администрации Президента России
Собянин с Путиным
в Тюмени
Няксимволь
современное
Березово
Ведущий (за кадром):
Мы любим обижаться на время. Особенно когда не отвечаем его требованиям. Но разве время бывает плохим?
Наверное, есть баланс: кто-то реализует себя в хорошую эпоху, а кому-то и плохая — не помеха.
Геннадий Богомяков реализовал себя в сложную эпоху, когда кто-то опустил руки, кто-то крылья.
Синхрон.
Никитин: Чем занимался областной комитет в то время? Первое и главное — подбором и расстановкой кадров руководителей. Даже сегодня руководители, постсоветские руководители области и округов — это воспитанники партийных комитетов. Наверное, поэтому... наверняка поэтому область развивается лучше других.
Конец синхрона.
Синхрон.
Собянин: Я работал начальником управления жилищно-коммунального хозяйства в городе Когалыме, а Геннадий Павлович был первым секретарем обкома партии. Судьба все-таки нас свела вместе, он в свое время мне вручал партийный билет. Приехал в Когалым и, участвуя в хозяйственном собрании, я это запомню надолго, вручил мне партбилет. На самом деле партийный билет не означал приверженность к какой-то специфической идеологии, он просто давал возможность вхождения в команду управленцев. Ты брал на себя дополнительную ответственность по жизни, взяв эти корочки. Партийный билет у меня от Богомякова. Я считаю, что... ну не запятнал его доверия.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Титр: Валентина Теленкова —
первый секретарь Березовского
райкома КПСС
телехроника:
первый Березовский
газовый фонтан
мансийский пауль
Юван Шесталов в родной деревне
молодой Шмаль на строительстве
Тобольского нефтехима
Титр: Геннадий Шмаль — президент
Союза нефтегазопромышленников России
Сибкомплектмонтаж:
отправка из Тюмени
суперблоков на Ямбург
Карасуль Ишимские пашни
Титр: Юрий Шафраник — первый губернатор
Тюменской области
детский спорткомплекс в Карасуле
Богомяков с передовыми
колхозниками на полях
Н. Рыжков в Тобольске —
делегацию встречает Богомяков
Титр: Николай Рыжков — председатель
Совета Министров Советского Союза
делегация Тюменской
области на очередном
съезде КПСС.
Синхрон.
Теленкова: Меня вызывают и говорят: есть предложение вас рекомендовать первым секретарем Березовского райкома партии. Я, конечно, была не готова к этому. Отказалась сразу. Говорю: нет. Но ребята из обкомовского орготдела говорят: давайте так, вы езжайте, неделю думайте, мы вас снова пригласим. Через неделю я снова лечу в обком партии, Тюменский, с намерением, что я вообще отказываюсь. Меня отправили к Геннадию Павловичу. Я решительно иду к нему, чтобы отказаться. Захожу, он идет мне навстречу, пожимает руку и говорит: «Поздравляю вас».
Я сразу понимаю, что в этой ситуации мне отказываться нельзя. Была конкретная очень беседа, я ее помню до сих пор, и одна фраза у меня осталась на всю жизнь. Он мне сказал: «Валентина Павловна, никогда не бойся брать на себя ответственность».
Конец синхрона.
Синхрон.
Шмаль: Я работал вместе с ним почти пять лет вторым секретарем, довольно часто общались, естественно. Не утверждаю, что по всем вопросам было у нас единое мнение. Бывали, естественно, разные точки зрения. Но Геннадий Павлович Богомяков достаточно демократичен. Он мог выслушать, учесть чужое мнение, хотя это было далеко не всегда.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шафраник: Строгий? Не строгий? Не было руководителя, я думаю, в те времена, да и сегодня, которые бы были не строгими. Руководитель, который хочет достичь результата, должен быть профессионально подготовленным, мудрым. Мудрость приходит в работе. Точно — авторитарным руководителем, особенно в тогдашней системе власти. Без авторитаризма результата достичь практически невозможно. Я, по крайней мере, в это не верю.
Конец синхрона.
Синхрон.
Рыжков: Не только руководить надо было в области, надо решать вопросы в Москве. Огромнейшие финансовые, трудовые, материальные ресурсы направлялись в то время в Западную Сибирь и, конечно, без руководителя, который бы поднимал, доказывал, что это нужно делать, ничего бы не произошло. Богомяков как раз был из тех, кто всегда принципиально ставил вопрос, добивался и, если можно так сказать, пробивал.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Фото: вся делегация
на Красной площади,
в Кремле
М. Горбачев в Новом Уренгое
экскурсию по промыслам
проводит Богомяков,
в свите генсека — Б.Н. Ельцин
прокладка железной дороги
голова укладки плакат: «На Уренгой!»
современные нефтяные промыслы
глубокая нефть Уренгоя
старая Тюмень
старая деревня
современная
Тюмень
колхозная чернобелая хроника
деревенские мужики
ударные отряды едут на Уренгой —
тюменский отряд
Николай Бабин
совхозная хроника
идет зерно
современные колхозные зернотоки
свинокомплексы
новые фермы
мегафермы
крестьянская
хроника
тюменская татарская деревня
колхозный быт
деревенское веселье
новенькие «Жигули»
в деревне старинное
домашнее подворье
свиноферма
концерт приезжих артистов
доярки на утренней дойке
красивый Ямал
оленеводы
стойбище
оленье стадо
Константин Миронов
быт северных аборигенов
современный Ямал
частные стада оленей
Синхрон.
Богомяков: Мы пропахали много верст совместно с Юрием Георгиевичем Эрвье не только по Северу, но и по Москве, пробивая все первые решения, постановления правительства по развитию геологоразведочных работ, добыче нефти. Ни одного ж влиятельного нефтяника еще не было, на нас лежало обоснование постановлений — хоть по развитию добычи, хоть по строительству железной дороги и всем другим мерам освоения.
С высоты сегодняшнего дня как могу оценить наши достижения? Нефтегазовые дела у нас получились хорошо, чего бы там ни пели наши критики и оппоненты, которые никак не могли поверить, что рифма «Тюмень-деревень» давно уже не современна. Большое дело — большие проблемы. Большой лес — большие щепки. Заметные. Я не хочу оправдывать наши промахи, державные оплошности и местные недоработки, но, к сожалению, в реальной жизни идеально никогда не получается. Но по большому счету — получилось! Кстати, никто вот чего не заметил: любая индустриализация — она всегда за счет крестьянства. И в Советском Союзе, и в былой Британии, и в той же Америке-матушке. Завод всегда обкрадывает деревню. Мы в семидесятые, в восьмидесятые годы в области ежегодно прибавляли работоспособного населения человек тысяч по сто, а то и более. За два десятка лет мы добавили в область два миллиона человек! Новую область! Два миллиона человек получила нефтяная Югра и газовый Ямал. Но проверьте: по переписи 1969 года в тюменской деревне числилось 729 тысяч человек. И по переписи 1989 года — тоже семьсот с лишним. Ехал, конечно, тюменский мужик осваивать Севера: механизатор, тракторист, десятиклассник с аттестатом зрелости торопился, деревенский студент из «индуса». Но мы не обобрали, не обокрали людски тюменскую деревню. Мы поднимали здесь свою тюменскую целину, наращивали новую пашню, укрепляли животноводство, строили мощные свинокомплексы, по существу, создали новую могучую отрасль — сеть современных птицефабрик. На ялуторовских, тюменских, исетских, упоровских черноземах добивались хороших урожаев. Забыто — мы боролись не только за нефтяной ежесуточный миллион и пресловутый газовый миллиард, но и за два миллиона тонн урожая полноценного зерна. Два года подряд выходили на этот рубеж. У нас в селе рождаемость получалась самая высокая по России, сравниваемая с Узбекистаном и Туркменией. Мы практически решили проблему детских садов и яслей на селе. В приснопамятном 1913 году Тобольская губерния (в границах нынешней области) насчитывала 600 тысяч голов крупного рогатого скота. Крестьянская губерния — промышленности по существу не было. Я уходил — в области было под миллион голов крупного рогатого скота, если точно — 960 тысяч коров, быков. Полмиллиона свиней, лошади, овцы — все прирастало. Сколько сейчас?
Фермер в Тюмени, думаете, когда появился? После ельцинской революции? Как бы не так! Мы и в социалистические времена не запрещали крестьянам обрабатывать земли, кто сколько хочет. Ни о каких ограниченных сотках в крестьянской деревне речи не шло. Помню татарскую семью. У него восемь ртов детей, мал мала меньше. Садят гектар картошки. У себя в колхозе он свои 120 рублей честно получает. Но в сентябре сдает тысяч на 6-7 рублей собственной картошки. К нему прямо на огород из заготконторы приезжают и забирают. Семь тысяч! Это же тогдашние супер-«Жигули». Фермерская картошечка — на Север, к нефтяникам, ребятишкам — одежонка, в гараж — собственные «Жигули». Мы с деревенскими частнособственническими инстинктами и сельскими единоличниками не боролись, ничего не запрещали, никого не проверяли, с рулеткой не ходили. Работай! Хочешь заработать — получай! Нормы и тогда существовали: одна коровка с приплодом, одна свинюшка с поросеночком. Мы на это свои партийные глаза закрывали, ну а если попадался бдительный Макар Нагульнов из московских ревизоров, аргумент у нас был неотразимый:
— Недоглядели, у нас, понимаешь, нефть-газ, проблемы. Недоглядели...
На Ямале для тундровиков-оленеводов существовала квота — семьдесят оленей на семью. Ну мало! Задание Ямалу было — непременно сдать пять тысяч тонн оленьего мяса. Под это дело надо было загубить 80—90 тысяч оленей.
Я говорю Константину Ивановичу Миронову, он тогда окрисполкомом Ямало-Ненецким командовал:
— Держите оленей столько, сколько тундра выдержит. Хоть по 200 на семью.
— Так, Геннадий Павлович, норма же 70.
— Кто проверит, Константин Иванович? Какой московский энтузиаст найдется оленей в тундре считать? А эти ваши пять тысяч тонн мы за три месяца на любом свинокомплексе добавим. Хорошего мяса, не хуже вашей хваленой оленины. А вы сдавайте столько, сколько не в ущерб тундровому оленеводу.
Сейчас на Ямале уже и по 200 держат, кому по силам.
Если тюменская деревня не рухнула, а еще и добавила сегодня, особенно с переработкой, — это ведь все-таки от этой цифры — 729 тысяч неутраченного тюменского крестьянства. Великое нефтяное освоение тюменскую деревню сберегло. Получилось у нас неплохо и с энергетикой. Я ж приехал сюда — всю мощь Тюмени обеспечивал энергопоезд да несколько дизельных станций — всего 7,8 тысячи кВт установленных мощностей. Первый блок Тюменской ТЭЦ работал на торфе (Огороднов Евгений Андреевич строил), но уже 25 тысяч кВт. Мы построили плюсом две ТЭЦ в Тюмени, Сургутский мощнейший энергокомплекс, ГРЭС в Нижневартовске. В 80-е годы Тюмень стала энергоизбыточной, обеспечивала российский космос на Байконуре, снабжает промышленный Урал. Плавучие электростанции тюменского производства обогревали атомное Бибилино на Чукотке, алмазные разрезы в Якутии.
Видеоряд:
ТЭЦ-1
ТЭЦ-2
Сургутская ГРЭС
ГРЭС в Нижневартовске
портрет Огороднова
Байконур как символ —
взлетает ракета
окраины старой Тюмени
камвольный комбинат строится
строится комплекс
Моторостроителей
завод медоборудования
БКУ плывут
суперблоки на Ямбург
ДСК в Сургуте
Заполярье железнодорожная
станция Ямбург
тюменское небо
Новый Порт разгружаются
морские трубовозы
ледокол «Арктика»
у берегов Харасавея
с «Капитаном Навариным»
Юрий Баталин
строительство «Медвежье— Центр»
вахтовые поселки на трассе
Омельчук: Нефтегазовое освоение давало шансы развивать другие отрасли индустрии?
Богомяков: Охотник с детства, я в шестидесятые годы на болотах, где сегодня стоит Тюменский камвольно-суконный комбинат, стрелял крякву и чирков. Построили методом комсомольско-молодежной стройки этот комбинат, построили завод медоборудования, возвели грандиозное объединение моторостроителей. Массу запустили производств строительных материалов, знаменитый завод блочно-комплексных устройств для газовиков Севера, нефтесервисные предприятия, Тобольский нефтехим. Изначальное в Сибири тюменское судостроение создавало нефтетанкерный флот, научились делать уникальные плавучие электростанции для удаленного Севера, домостроительные комбинаты появились в Надыме и Сургуте. Строили, возводили везде, где только можно, все, что только можно. Железная дорога дошла до Ямбурга. Над всей Тюменской областью кружилась орда разномастных вертолетов и самолетов, ежедневно в тюменском небе можно было насчитать свыше двухсот летных единиц. Речной флот вез на стройки Севера более десятка миллионов тонн разных грузов. Мы становились морской державой — в Обской губе разгружали трубы для наших мощных газо- и нефтепроводов с кораблей под самыми разными флагами.
Я подчас удивляюсь: неужели это мы? Все смогли? Все сделали? Откуда силы брались...
Конечно, вся страна напрягалась, мир помогал. Но самое большое напряжение, конечно, было здесь, у нас, в Тюменской области.
Меня три с половиной месяца не было в обкоме! Мыслимо ли такое? Мыслимо! Весна 1972 года. Мы с Юрием Баталиным, он тогда замминистра Газпрома был, запускаем первый трансконтинентальный супергазопровод Медвежье —Центр. Нитка до Урала — 700 километров. Нам надо свой участок запустить на год раньше. Тогдашние термины вроде совсем не экономические: к ленинским дням, на год раньше... Но все диктовала экономика. Не построим на год раньше, не пойдет газ годом раньше, значит, будет в союзном бюджете страшная черная дыра, которую ничем не прикроешь. А всё решалось днями. До северной распутицы успеешь — работай спокойно, страна. Не успеешь — затягивай пояс, Союз. Живем бедно, будем еще беднее. Кто критикует риторику тех лет, тот пафос — по вершкам скользит, глубины не понимает. Тюмень зарабатывала деньги для страны, весь Союз жил на тюменскую получку. А уж какими лозунгами манили и соблазняли — дело второе. Но, признаться, работали и лозунги, срабатывали. На самоотверженный народ той эпохи работали и срабатывали.
Видеоряд:
быт трассы
северная распутица
вязнут вездеходы и бэтээры
Богомяков на главной
площади в Тюмени
у памятника Ленину,
первомайский митинг
в Тюмени
Щербина и Богомяков
на трибуне
тюменские геологи:
Фарман Салманов
Василий Подшибякин
Иван Гиря
Памятник Юрию Эрвье
Нефтяники:
Роман Кузоваткин
Владимир Богданов
Вагит Алекперов
газовики:
Владислав Стрижов
Рим Сулейманов
партактив в Тюмени
с Генсеком М. Горбачевым
старая Тюмень строится
праздник 400-летия Тюмени
вручение красных знамен
агроном на полях
комбайны идут ромбом
первый прямой телеэфир
партийного лидера
в студии тюменского
телевидения
руководители Тюменской области:
Александр Протозанов
Борис Щербина
Юрий Шафраник
Владимир Чертищев
Леонид Рокецкий
Николай Чернухин
Сергей Собянин
Владимир Якушев
Ведущий (за кадром):
Что сделал этот человек?
Много думать не надо, достаточно посмотреть: 1973—1990 годы — как за это время изменилась Тюменская область.
Щербина начал.
Богомяков подхватил область на нефтяном взлете. Но это действительно только начало подъема.
В эпоху Богомякова Тюмень стала и нефтяным лидером Союза, и газовым лидером мира. Россия стала немыслима без Тюмени, и мир стал немыслим без Тюмени.
Понятно, на этот уровень Тюмень вывели даже не тысячи — миллионы людей. Геологи, нефтеразведчики, газодобытчики, нефтепромысловики и нефтетранспортники, строители и трассовики. Но он был лидером. А от лидера многое зависит. Слишком многое. И от слабого. И от сильного лидера.
Синхрон.
Богомяков: Вы знаете, я двумя руками проголосовал в 85-м году за перестройку. Потому на рубеже 70—80-х годов (я многие годы работал в Верховном Совете страны, членом Центрального Комитета партии) действительно затормозилось развитие экономики. А раз затормозилось развитие экономики, стали страдать социальные вопросы, нужно ускоренное социально-экономическое развитие. Перестройка провозглашалась именно под девизом ускорения социально-экономического развития. Я за это голосовал. Не только я, голосовали все. Но затем неумным руководством этим делом было разрушено все.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Богомяков с комсомольцами
молодой Неелов
замечательный Когалым
современный город
памятники православный храм мечеть
ДСК
современные
стройки
строящаяся новая Тюмень
декабрьский пленум
обкома КПСС —
Богомяков уходит
телехроника: тюменская демократия —
первые выборы председателя облсовета
герои тюменской перестройки:
Геннадий Куцев
Федор Сизый
Владимир Чертищев
Шафраник — на трибуне облсовета
Старый депутатский зал облсовета
Титр: Геннадий Райков — член ЦИК России
стройки Тюмени строится моторный завод
строится камвольный комбинат
Ведущий (за кадром):
Власть портит человека?
Вопрос поставлен некорректно.
Власть, может быть, и портит.
Ответственность портит человека?
Так честнее.
Наверное, не портит, но она всегда создает дистанцию.
Дистанцию между уровнями ответственности.
Нам из «своего» масштаба не всегда легко понять другой масштаб, масштаб над нами.
Когда поймем, поймем и масштаб личности нашего современника. И, может быть, главный жизненный подвиг Геннадия Павловича Богомякова — он всегда соответствовал масштабу времени и масштабу решаемых задач.
Он рос вместе с требованиями времени. Он не позволял себе отставать от масштаба задач, которые ставили перед ним и время, и страна.
Синхрон.
Собянин: При Геннадии Павловиче Тюменская область стала такой, какой она была в своем расцвете сил, она стала энергетическим сердцем России. Он стоял во главе всего этого хозяйства. Конечно, это была огромная всероссийская стройка, громадная ответственность, для этого нужны громадные организаторские способности, волевые. Геннадий Павлович со всем этим справился просто блестяще.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шафраник: Отношу его к людям, которые ярко повлияли на меня, как на личность, как на профессионала. Как я стал во главе области? Да во многом из-за того, что ушел Богомяков. Я подхватил. Почему? Потому что не стало у руля Геннадия Павловича в ноябре—декабре 89-го, область полгода находилась в подвешенном состоянии. Такая личность не могла быть заменена адекватно и быстро. Когда выходил на первую сессию облсовета, я абсолютно не собирался избираться. Но выдвижение состоялось. Восемь человек. Конкуренты. Я посмотрел на выдвинутых кандидатов-конкурентов, мне стало понятно, что придется вставать. Нет альтернативы. Надо брать власть. Это было очень тяжело. Огромная ответственность. Минимум года два я достигал планки политического руководителя, не меньше.
Конец синхрона.
Синхрон.
Райков: Я был назначен главным инженером Тюменского моторного завода в декабре 1977 года, на тогда — самый молодой главный инженер Министерства авиационной промышленности. Молодому всегда тяжело начинать. Я встретился с Геннадием Павловичем, он тогда первый секретарь обкома, рассказал свои мысли, планы, наметки. Без поддержки Геннадия Павловича... Он очень активно поддерживал — моторный завод только развивался, закончил строительство, началось производство, Геннадий Павлович был постоянным нашим гостем. На всю жизнь запомнил: мы приехали в Восточный поселок — голый снег, и точка выбрана, колышек стоял. Я попросил другое место, более благоустроенное, меньше сетей строить. Геннадий Павлович: на хорошем месте каждый сделает, который поменьше умеет, а ты построй-ка поселок здесь. Сегодня поселок стоит, Восточный поселок.
Конец синхрона.
Видеоряд:
первый троллейбус в Тюмени
поселок Восточный
молодой директор
моторного завода
Геннадий Райков
строительство Тюменского аккумуляторного
Титр: Александр Кореляков — директор
Тюменского аккумуляторного завода
заводской конвейер
лучшие аккумуляторы России
Дни советской литературы
в области Константин Лагунов
Титр: Зот Тоболкин — писатель
Дом печати в Тюмени
— старые кадры
Титр: Виктор Горбачев — журналист,
главный редактор
журналистская
братия:
Рафаэль Гольдберг
Виктор Строгальщиков
Лариса Вохмина
Главтюменьнефтегаз
Титр: Валерий Грайфер — председатель
Совета директоров НК «ЛУКойл»
нефтяные ландшафты —
Нягань, Губкинский, Покачи
тюменские дачи первый
коттеджный поселок
в Тюмени — «Зарека»
упоровские, ялуторовские,
исетские пашни
Синхрон.
Кореляков: Моторный завод в то время был модный завод, его посещали многие высокопоставленные люди нашей страны. Был такой случай: на партактиве кто-то из заводчан гордо говорит, что мы работаем, Геннадий Павлович, на оборону, поэтому к нам надо с уважением. Он сказал: на людей надо работать. Много позже я понял, насколько он был прав.
Конец синхрона.
Синхрон.
Тоболкин: Прежде всего, работящий мужик, для геолога не работать — вообще смешно, как и для писателя.
Конец синхрона.
Синхрон.
Горбачев: Всегда восхищало в нем то, что он всё умеет делать, и умеет делать лучше всех. Если на рыбалку поедет, всех больше рыбы поймает, обрыбачит всех, по грибы — грибов больше всех насобирает. Огородник он просто изумительный, у него такие особенные урожаи картошки. Он картошку со всего мира привозил. Из Аргентины. Как поедет куда-нибудь, так обязательно несколько клубней притащит. По-соседки поделится, садим у себя.
Конец синхрона.
Синхрон.
Грайфер: Для меня он, помимо всего прочего, учитель в области сельского хозяйства. Именно он создал такие условия, при которых я втянулся в это, занялся сельским хозяйством. Мы вместе с ним мотались по совхозам, у нас огороды были рядышком, он всегда приходил, отмечал: что-то у вас чеснок в этом году не такой. Моя Тамара Ивановна большой любитель выращивать всякие экзотические вещи, они были дружны, и он всегда поглядывал на наш огород и всегда находил повод для критических замечаний, ну а мы исправляли потом все допущенные безобразия и недостатки.
Конец синхрона.
Видеоряд:
крестьяне
знаменитые колхозники
Титр: Геннадий Шмаль — президент
Союза нефтегазопромышленников России
Исеть
тюменские крестьяне
Титр: Юрий Баталин — зам.
Председателя Совета Министров СССР
быт современного
сибирского села
Титр: Владимир Чирсков — министр
Миннефтегазстроя СССР
партийные деятели
богомяковского
призыва:
Геннадий Лутошкин
Константин Миронов
Синхрон.
Богомяков: Люблю село, всегда любил. Считаю, что сегодня в целом Россия совершает величайший грех, почти треть населения российского пущено на самотек, подорвана экономика, а экономика на селе — это основа жизни.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шмаль: Геннадий Павлович большой патриот земли Тюменской. После завершения своей партийной карьеры он мог переехать в Москву, ему бы место нашлось. Собственно, подавляющее большинство его коллег так и сделали, а он остался в Тюмени, тем самым завоевал большое уважение и авторитет. Геннадий Павлович очень скромен в своих потребностях, в запросах, особенно в бытовых. Он не построил себе никаких хором, больших особняков, огромных палат. У него небольшой домик, в котором мне приходилось бывать в гостях, в Исети.
Конец синхрона.
Синхрон.
Баталин: В деревне ведь судачат обычно: вот начальство, оно большое, мы на начальство работаем, а оно жирует. Когда в Исети увидели сельчане, что бывший самый главный в области человек, губернатор по-теперешнему, сам все делает, без всяких помощников, с утра до глубокой ночи и на огороде, и в обустройстве своей «фазенды», своего участка, своей усадьбы, они начали своих мужей пилить: вы только болтали, что начальство такое-сякое, зачем, мол, мы будем работать, начальство обрабатывать, но дармоеды-то вы, ничего не делаете, только за рюмкой, за бутылкой тянетесь... Начали их жены пилить. Естественно, мужики решили с ним выяснить отношения. Пришли к нему поговорить, я не думаю, конечно, что они хотели побить его, он такой здоровый, тут было бы все наоборот, но по-деревенски, по-мужски поговорить. Собрались. Он человек здоровый, выпить может, конечно, при необходимости, сколько угодно. Естественно, он своих солений-варений принес, у него всегда и выпить есть, мужики со своими бутылками. Как следует напились эти мужики, ушли, а он хоть бы что.
Конец синхрона.
Синхрон.
Чирсков: И охотник хороший, и рыбак. Хочу сказать, что и банщик приличный. Ну... приличный человек.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Валерий Первушин
Валерий Чурилов
Геннадий Олейник
Виктор Китаев
Владимир Чертищев
Александр Филипенко
Юрий Неелов
Евгений Козлов
Владимир Столяров
рабочая гвардия:
Геннадий Левин
Николай Глебов
Юрий Гоцин
Виктор Сидорейко
Анатолий Шевкопляс
Павел Баряев
знаменитые тюменские панорамы:
Тюменская область спокойно работает
Геннадий Богомяков работает
в своем Исетском огороде
Ведущий (за кадром):
Чтобы понять, что же сделал человек лично, нужно просто представить — а как бы было без него. Лучше? Хуже?
Страна бы нашла другого Богомякова? У нас всегда богатый выбор лидеров?
И мы видим фигуры и личности, сопоставимые с ним?
Тюмень при Богомякове состоялась.
Будем считать: это главное.
Наверное, справедливее предположить: лучше бы не было, произошло — оптимально. Худший вариант, он вполне был возможен, лучше не рассматривать.
Наверняка в его работе, в его деятельности было много разных решений, в том числе и непродуманных, сырых, может быть, ошибочных. Среди лидеров святых и ангелов не бывает.
Лидеров оценивают и судят по результату.
Тюмень в России состоялась.
Кто-то оспорит?
И разве историю делают не люди?
Не мы — мои современники?
Прусский Хлестаков проездом из Тобольска
Сюжет гоголевского «Ревизора» помним? Трудно забыть. Помним, что анекдот, положенный в основу сюжета, Гоголю рассказал Пушкин. Но известно ли вам, что сюжет этот придумали... безымянные русские служивые, и не где-нибудь, а, естественно, в Сибири, и именно в Тобольске?
Процитирую старинный мемуар.
«Мои солдаты, которые до этого жили при мне припеваючи, вскоре заметили мое стесненное положение и думали, как бы мне помочь. Никогда бы мне самому не пришло в голову составить такой план, какой выдумали эти молодцы: они пришли, чтобы мне его открыть.
«Иван Карлович, — сказали они мне, — мы очень хорошо чувствуем, что твои деньги идут к концу. А между тем нет недостатка в способах для улучшения наличия, если ты только согласишься с нашим планом, и нам бы это помогло».
Я дал им объяснить свое намерение. Они хотели во всех городах, которые мы должны были проехать, выдавать меня за знатного прусского пленника, который десять лет был лишен свободы в Сибири.
Их нация, говорили они, при таких случаях чрезвычайно любопытна, и я могу быть уверен, что как только это известие распространится, ни один человек, хотя бы малейшего положения, не откажется от удовольствия меня увидеть. Пусть я поступлю в соответствии с этим, они же со своей стороны уж так все устроят, чтобы любопытство людей было бы доведено до высшего предела, и никого ко мне не пустят, который не имеет в руке хороший подарок для меня. Я подумал над этим проектом, нашел его выполнимым и согласился. Мы, сказал я им, сделаем в первом городе на нашем пути пробу. Это была Тюмень. Только я устроился, мои солдаты отправились ко всем купцам города и сделали вид, как будто собираются сделать для меня большие покупки. Они потребовали показать им самые богатые товары, и все они оказались для меня недостаточно хороши. Естественно, что это вызвало внимание и вопросы, кто же этот господин, которого они сопровождают? Вот это и было то, на что хотели словить купца. Чем любопытнее он им казался, тем таинственнее вели они себя и доводили его в конце концов до того, что он начинал их просить, чтобы они сказали, кто я такой. Не успевал я оглядываться, как уж кто-нибудь у меня объявлялся, и когда меня извещали, что все получили то, что следовало, и незнакомец и для меня принес, его вводили ко мне. Это был всегда Степан, который в качестве моего верного камердинера выполнял церемонию представления и уведомления.
Я поворачивался, принимал глубочайший поклон незнакомца, после украдкой брошенного на стол взгляда подходил к нему и начинал с ним разговор, длинный или короткий, в зависимости от того, нашел ли я подарок достойным или нет. Тогда я приказывал своему камердинеру Степану принести ему стопочку водки, принимаемую всегда очень почтительно. Не принимали подарки меньше 10 рублей деньгами, или пушниной в ту же стоимость. Кто приносил меньше, того мои солдаты сразу же отправляли. Таким образом я путешествовал до Москвы и имел при себе, когда прибыли в этот город, сто рублей денег, несмотря на то, что в пути из Тобольска через Казань в Москву мы жили так роскошно, как только можно жить в такой стране. Я приобрел 200 рублей деньгами и столько же пушниной».
Кем же был этот удачливый предшественник Хлестакова? Сдается, что Н.В. Гоголь знал — и достаточно подробно — его историю, должен был знать, ибо некоторые подробности мошенничества Ивана Карловича совпадают с подвигами Ивана Александровича.
Ну, во-первых, Иван Карлович никакой не Иван, а Иоганн Людвиг, и самый настоящий, всамделишный прусский шпион. Фамилия его Вагнер, Иоганн Людвиг Вагнер, и 25 февраля 1759 года, когда его арестовал русский офицер, Вагнер занимал солидный пост — он именовался так: почт-директор Пруссии. Арест произошел в городе Пилау, в Восточной Пруссии. Почему же русский офицер арестовывает пруссака на его родине? Если подзабыли: в 1759 году продолжалась так называемая Семилетняя война, победоносные екатерининские полководцы полноправно маршировали-топтали германские земли. Почт-директор Вагнер был уличен в шпионаже, его вина основательно доказывалась тайным блокнотом, куда Вагнер с немецкой педантичностью вносил рода, численность войск в русских гарнизонах. Фронтовой трибунал на расправу скор, шпиона с его секретным блокнотом приговорили к расстрелу, будущий Иван Карлович несколько суток ожидал намеченной казни, но пришло императорское помилование, расстрел заменили ссылкой в Сибирь. Вагнер шел долгим этапом: Соликамск, Тюмень, Тобольск, Тара, Енисей, Мангазея Туруханская. Ссылку прусский шпион отбывал именно в Новой Мангазее на Турухане. Длилась сибирская отбывка прусского почт-директора четыре года. С лишком. Лишок этот — путь в ссылку и обратная дорога, как мы уже извещены, проведенная им не без приятностей в хлестаковском стиле, и самое главное — без заключительного разоблачения.
Должно отметить, что в середине «осьмнадцатого века» к шпионам относились то ли легкомысленно, то ли по-человечески. Режим содержания оказался достаточно вольным, да и правда, куда пруссаку удрать из мангазейских снегов? Вагнер имел возможность свободно вести дневник, потому в сибирской истории остался-запомнился не потайным блокнотом, а именно сибирским дневником, изданным в Берлине в 1789 году. Берлинская книга носит длинное, привычное по тем временам, название: «Иоганн Людвиг Вагнер, нынешний королевский почт-директор Грауденца, судьбой заброшенный в русский плен с 1759 года по 1763-й, с занимательными сообщениями и наблюдениями о Сибири и Казанском царстве, с приложением выписок из лучших описаний этих стран, с присовокуплением замечаний редактора».
Как всякий авантюрист, Иоганн Вагнер, а это из хлестаковской истории, начавшейся в Тобольске, явственно выводится, был человеком явно неунывающим, нетеряющимся в любой безнадежной ситуации, с тем легким и поверхностным характером, который позволяет не поддаваться мизантропии, хотя все житейские обстоятельства склоняют к этому. Когда 20 июня 1763 года ему доставили и прочли указ о досрочном даровании свободы, Вагнер свой отъезд, как сообщает исследователь его истории, иркутский знаток Эрвин Зиннер, «отметил торжественными балами и обедами, получил множество приглашений, ухаживал, как не без гордости сообщает, за местными красавицами «высшего света», вызывая этим ревность с одной стороны, и обильные слезы — с другой».
Женщины вообще, в том числе и мангазейские барышни, понятно же, всегда льнут к авантюристам. Попутно припомним, как И.А. Хлестакова обихаживала не только дочка городничего, но и его степенная супруга.
Впрочем, еще одно любовное приключение почтового директора, на этот раз в Енисейске, на обратном пути из ссылки, заставляет вспомнить, что у вымышленной гоголевской интриги могли иметься вполне реальные основания.
В Енисейске, заведя множество знакомств среди здешнего «высшего» общества, он, очевидно, небезуспешно предался радостям любви. В него страстно влюбилась молодая купчиха, давала взятки сопровождающему Вагнера солдату, но, увы, успеха не добилась. Вагнер подарил свое сердце дочери бедной вдовы обанкротившегося купца, купив ее за шесть рублей у матери. Он даже намеревался взять ее с собой, но узнавшая об этом соседка-купчиха пыталась из ревности отравить Вагнера пельменями. Вагнер вовремя узнал о коварном плане и немедля собрался в путь. В придорожной деревне беглянка обнаружилась, девушку отобрали. Нежные узы дорожной любви были грубо и беспощадно разорваны.
Преувеличивает ли Вагнер силу своего обаяния или повествует сущую правду, мы уже не проверим, но его европейский читатель мог узнать, как сильны в своих сердечных страстях сибирские девушки. Его поклонница вскоре умерла от тоски и горя. Если любовь — то до гроба. Это по-сибирски!
Вагнер кстати и некстати не забывает помянуть сильный сибирский темперамент.
«Русские имеют сильный темперамент, склонны к похоти и очень изобретательны в нахождении средств для ее удовлетворения, так что, судя по моему опыту и собранным по этому пункту известиям, никакая другая нация не может с ними в этом соперничать».
Сказано несколько грубовато, юмор по-немецки тяжеловат, но именно это приметил достаточно доброжелательный немецкий узник с задатками незадачливого Дон Жуана.
Говоря о Вагнере, часто приходится поминать Мангазею. Многие из нас, скорее всего, помнят (если помнят?) Мангазею ямальскую на реке Таз. Но после большого и разрушительного пожара 1672 года тазовская Мангазея перестала существовать, столица северо-сибирского пушного торга перекочевала на восток, к берегам Енисея, к устью Турухана, правда, имя переехавшему поселению было оставлено старое — Мангазея, иногда она именовалась Новая Мангазея. Именно в ней и отбывал свой срок жизнерадостный, жизнелюбивый, любвеобильный и неунывающий Иоганн Вагнер. Вот как он описывает место заточения, прощаясь с ним: «Мангазея расположена в пустынном месте, на горе, близко к морю. С одной стороны протекает Туpyхан, к северо-западу — Черный Тунгус, к юго-западу — Енисей, и со всех сторон города виден огромный густой лес, по которому протекают эти реки. Сам городок состоит из 60 очагов, все дома деревянные. Все жители обязаны выполнять казацкую службу, и за это каждый получает свою порцию крупы и муки и жалованье по три рубля. Никаких податей они не платят. Пашен у них нет, а только луг, и каждый косит свою траву, где пожелает. Имеется множество старых людей, старцев в 90 лет, которые никогда еще не видели в поле стебля. Жители держат коров, лошадей и свиней. Леса состоят преимущественно из кедров огромной величины, которые, вероятно, стоят еще со времен Всемирного потопа. Каждое лето ударяют молнии в эти деревья, и пожар горит годами, но убыли древесины не заметно».
Одна деталь заставляет задуматься, кто кого наказал больше: российское правительство прусского шпиона или шпион российское правительство. Для содержания Вагнеру на туруханском яру построили специальный домик, для которого из Енисейска специально везли кирпич, глину и известь. Караулили «Ивана Карлыча» три гренадера с унтер-офицером во главе, да еще специально посланные воеводой два дополнительных казака. Вся эта орава караульщиков кормилась, естественно, за государственный кошт. На что, на что, а на жандармские караулы даже на краю света Россия денежек не жалела.
Изданная книга делает авантюриста Вагнера серьезным человеком. Это был весьма интересный источник сибирских знаний для европейских ученых, тем более Сибирь рисовалась не бегло, а понималась изнутри. С прусской педантичностью и дотошностью Иоганн Вагнер о чем только не рассказывал: масленица, русские бани, зимний путь по Енисею, рыбная ловля, пушной промысел, тунгусские шаманы, дорожные станции. Прусский шпион, не утратив бодрости духа, открывал дальнюю Сибирь для себя и для своих современников-соотечественников.
Родина, на которую ровно день в день, но через пять лет вернулся почт-директор, встретила его не очень гостеприимно. Хотя его принял сам король, кроме дежурно-казенных слов, испытанный Сибирью королевский шпион ничего не получил: ни шестьсот рейхсталеров, которые Вагнер просил за причиненный ему ущерб во славу прусской родины, ни даже прежнего места службы ему не вернули. Более благополучный бюргер прочно водрузился в директорском кресле. Вот после этого и записывай секретные сведения в потаенный блокнотик, шпионь во славу короля! Пруссия — не Россия, хлестаковские уловки не для прижимистого чиновного немца. Авантюристом Иоганн Вагнер мог быть только в Сибири! В России его подвиг повторит незабвенный Иван Александрович Хлестаков.
Как бы и где бы узнать, не попадался ли на глаза Н.В. Гоголю Вагнеров труд о его судьбе? Или мошенники, как и донжуаны, в своих авантюрах похожи друг на друга?
Быт бытия
Мамино одеяло
Чемодан у меня аховый. Понятно, я пижон, пижону полагается что- нибудь респектабельное, но денег и на регулярную еду нет, так что мне за свой деревенский чемодан честно стыдно. Честно неловко. Не пристало отечественному пижону ездить по стране с таким чемоданом.
Мои родители, великие пешеходы (мать шла в Сибирь из Белоруссии пешком) и великие путешественники (репрессированный отец сбегал с Беломорканала и Комсомольска-на-Амуре), как осели в Могочино, так уже и не выезжали никуда. Разве что отец по профсоюзной путевке на какой-нибудь пролетарский курорт. Это он и удружил мне свой ветхозаветный, скорее всего, послевоенный чемоданишко.
Да, не попижонишь. Но денег нет.
Зато в этом допотопном хламье лежит мамино одеяло. Наверное, верблюжье. Очень теплое. Тонкое, но очень теплое. Импортное? Вряд ли. Тонкое, но теплое — это не похоже на советское производство, но исключения случаются. И немаркое: цвета, как выражался мой опрометчивый друг, — детской неожиданности. Солнечного цвета.
Провожая меня на Север, на Самотлор, вздыхая, похлюпывая носом, мне это одеяло навелила мама. Я отбрыкивался: куда я с ним таскаться. Вам нужнее. Но у матери с отцом оставалось большое стеганое, «стежённое». Мать, обычно податливая и ненавязчивая, мертвой хваткой уцепилась: «Возьми!».
Угрожала. Чем может угрожать старая мать? Чем-то угрожала. Может быть, так: жениться будешь — на свадьбу не приеду. Возможно, мамина угроза подействовала.
Взял.
Итак, в Нижневартовске, где я шарашился по общагам и бичевникам, работало мамино одеяло. На Таймыре, где условия жизни в общаге грузчиков Дудинского морпорта были «зашибись!», — тоже выручало. Я там отбывал полярную ночь, и все два месяца, что я работал на Дудинском радио, в воздухе висел мороженый воздух — выше 35 не поднималось, держалось 40-50. В Воркуте, в Салехарде как бы я обошелся без маминого одеяла? Михальчук в Салехарде выделил мне квартиру — отдал самое дорогое: комнатушку в деревянном бараке, оставшемся от зэковской стройки. Печка в комнатушке была, но не работала. Навечно. Ремонту не подлежала и не поддавалась. На Ямале климат помягче, чем на Таймыре, но в те зимы тоже за 50 зашкаливало нередко. Матраса на моей солдатской раскладушке поначалу не имелось. Так что подстелил осеннее свое пальтецо, укрылся теплым маминым одеялом и: здравствуй, полярная ночь. Здравствуйте, полярные сны.
Не помню, убей — не помню, как из моей жизни ушло одеяло мамы.
Может, у меня жена с приданым оказалась — со своим одеялом?
Вода жизни
Разве я забуду, как молодой мятущийся Мякон жил в тайге и рисовал, на чем придется: на снегу, на стволах деревьев? Ему особо нравился песчаный речной берег с темным песком. Он рисовал свои картины, но набегала неизбежная волна и смывала нарисованное.
Надо было успеть, как можно больше нарисовать, пока не набегала волна. Где это было? Наверное, на Хатанге. На родине долганского художника Мякона, в миру — Бориса Молчанова. Он тогда переживал творческий кризис и ушел в тайгу. Наверное, на заполярной Хатанге есть немного скромной тайги. Может, это было на другой дремучей реке с медленной набегающей волной.
— Это были мои лучшие картины, — вспоминал Мякон.
Я верю. Мы с Мяконом встречались всего два раза. Два дня подряд. Он мне подарил свои гравюры:
— Возьми.
Я верю, что картины, которые сейчас смоет набегающая волна, — всегда самые лучшие. И если ты художник — зачем тебе зрители?
Наверное, в Вахе черная вода. Темная, точно. В сентябрьский день лихтер зачем-то причалил к пустому берегу. Песчаная отмель. Долгая. Светлая, с солнечным песком. Северное бабье лето. Погожий день.
Еловой веткой я пишу на мокром песке:
— Тама...
Не успеваю. Волна смывает.
Успеваю:
— Тома.
Приноравливаюсь и успеваю:
— Тамара.
Накатывает волна. Почему-то Вах волнуется.
Успеваю:
— Тамар + Т
Хотел успеть: Тамара+Толя.
Не успеваю.
Зачем соревнуюсь?
Можно отступить на шаг и уже волна не достанет. Но даже мысль такая не приходит. Надо успеть.
Не успеваю. Это я страдаю. По Тамаре. Потому ль, что она долго меня не любила. Может, потому, что захотела полюбить. Волна смывает торопливые буквы. Но как бы не совсем — мокрый песок хранит память. Хотя никаких следов. Слово утонуло в песке. Можно и сегодня вернуться и разрыть слово там. Тамара. Вспомнить бы точное место. Вода в Вахе темная.
Измена в Пуг-Юге
Это музыка. Охтеурье. Коликёган. Корлики. Пуг-Юг.
Капитан катера был худенький, щупленький и, естественно, несусветный бабник. В каждой деревушке, к которой мы швартовались, у него была пассия, и мы покорно ожидали, как долго продлится их свидание. Капитан времени на пассий не жалел. Благо, деревень на Вахе не так густо.
Возвращался он не просто довольный, а счастливый, напевая что-то морское-бравурное, и советовал двум своим матросикам не щадить свою молодость на баб.
В Пуг-Юге свидание оказалось неожиданно коротким. Не успели мы проводить нашвабренного капитана и настроиться на нескорое ожидание, как на высоком берегу увидели его — бегущего с неистовой скоростью.
Он орал что-то нечленораздельное. Матрос Коля разобрал: «Вартовск!». Матрос Кеша догадался: «швартовы!». И бросился сворачивать швартовы.
На высоком ваховском берегу тем временем появился новый силуэт. Несусветный толстяк не только преследовал нашего отчаянного капитана: в руках у него явно была винтовка, и он на бегу стрелял по стремительной мишени.
Капитан бросил свое легкое тело на песчаный береговой обрыв и резво вскарабкался по шаткому трапу, заботливо поддерживаемый матросом Колей. Кеша разматывал кормовой трос.
Я, пассажир-зевака, наблюдая стремительный любовный роман, вдруг услышал какой-то резкий непонятный звук, шлепок, и инстинктивно, как честный солдат, упал под борт катера. Пуля с комариным назойливым писком шлепнулась о металлическую капитанскую рубку. Совсем рядом.
— Ложись! — услышал я запоздалый крик — приказ капитана.
Он, пригибаясь, орудовал в рубке. У нас на буксире был пустой лихтер, и не так-то просто было отчаливать с ним от приглубого берега.
Снова назойливый писк. Еще один шлепок.
Толстяк на высоком берегу остановился, расставил ноги (я разглядел в бортовую дыру — он был в кальсонах), видимо, успокоился, вздохнул и начал прицельный огонь.
— Ружье! — орал капитан, орудуя в рубке.
Коля, пригибаясь, нырнул в кубрик.
Я по-пластунски пополз к корме, четко осознавая, что лучше укрыться в трюме. Мне удалось.
Катер наконец-то отцепился от берега, ваховское течение понесло его на фарватер, выровняло лихтер.
Капитан в рубке из принесенного Колей ружья целился в высокий яр. Толстяк в кальсонах залег на берегу. Его пули свистели лениво и бесцельно. Странно, под свист винчестерных пуль я так и не почувствовал никакой опасности.
Мы возвращались из Корликов в Нижневартовск.
Все это как бы не имело ко мне никакого отношения. Чужой роман.
Но по левому борту чуть позже я насчитал десяток внушительных вмятин и подобрал сплющенный кусочек свинца.
Капитан молчал. Всю оставшуюся дорогу до Нижневартовска.
А мне что было расспрашивать? Обычное капитанское дело.
Бабьи берега. Необихоженные бабьи берега. Но ведь она ему изменила! Верная пассия.
Что он там молча в своей капитанской рубке переживал: расстрел или измену?
Салун «Север»
Я уж и в «Славянском базаре» с Колей Бондровским погулял, и в «Метрополе» с Гришей Кружковым посидел, но все-таки истово верил, что круче салехардского «Севера» ресторана не бывает! Родной.
Чего там хорошего! Водка дорогая, дым коромыслом, пьяная плебейская публика, замызганные официантки. Но официантки — это особо: свои девки.
А! Салун... Вот что напоминал ресторан «Север» — салун эпохи нефтяной лихорадки. На Ямале. Без кольтов и ковбоев. Разве что — в морду.
У каждого поколения наверняка должна быть своя золотая лихорадка — нефтяная. Нет, не каждому посчастливится. А вот тебе попёрло! Чего ты рвался в Салехард? Чего тебе не сиделось в замечательно аристократической арктической Дудинке? Хорошая компания, почти большие деньги, чудная работа на радио, хорошенькие предстоящие девушки... Что ж тебе не посиделось в Дудинке? Просто... На Таймыре не предстояло никакой лихорадки. А в Салехарде, на Ямале — началось! Как раз начиналось. И твой извилистый маршрут Дудинка—Алыкель—Воркута—Лабытнанги: на самом деле самый прямой, наипрямейший путь к твоей нефтяной лихорадке. А ресторан «Север» просто-напросто символизировал твой неслучайный жизненный Клондайк. Это у всех вас, первопроходцев, так: салуны, выпивка, страшненькие девчонки, чопорный половой, голосистые апостолы фарта.
Так о чем это я? О ресторане «Север». С дудинским «Элдэном» промахнулись, с «Элдэном» пьяного романа не вышло, а «Север» надолго стал твоим родным салуном. Как только заведется лишний советский рубль — куда: на Север — туда, в «Север». Тем более что он под боком у комитета, твоего комитета — по РВ Ямало-Ненецкого окрисполкома. Стейк — из залежалой оленины, борщ — вчерашний, пиво кислое перемороженное и недельной давности. Дрянь. Просто дрянь. Как его пили? Это вообще можно пить? Может быть, пиво-то было хорошее, пока его не разбавляли. Что за национальная традиция такая советская: если пиво казенное, обязательно его разбавлять. Водопроводной водой.
Но другого не было. Случалось и бутылочное (его не разбавишь), но его из Воркуты везли долго, перемораживали. Тоже дрянь. Но другого не было.
Почему на Севере хотелось пива? Хорошего пивка. Хотелось. Но другого не было.
Дым стоял коромыслом. Еще и «Беломор» курили, и изысканный «Казбек», хотя в основном уже перешли на болгарские «Шипки» и «Варны».
Советский общепит эпохи Клондайка. Собутыльники — свои ребята. Пьяницы со стажем.
Это были времена, когда официантки казались богинями. Недоступными. Первоначально недоступными. Бывают же счастливые времена, когда даже официантки дичайше провинциальных ресторанов кажутся недоступными богинями.
Когда вваливалась какая-нибудь лихая братва откуда-то с Мыса Каменного или из Газ-Сале, мы, местные пропойцы, тихонько отодвигались в сторону. Те гудели основательно, капитально, просаживая немаленькие свои зарплаты.
Пропивали и снова улетали открывать свои Уренгои, Ямбурги, заполярные Харасавеи, арктические Гыдоямы и русские Харбеи.
Салун. Нефтяная лихорадка Ямала. Уже и мало кому осталось вспоминать.
У утюга
Временно, или временами у них случалось много денег. Сезон заканчивался, и им сразу платили за сезон. Они возвращались с «поля», с разных концов обширного Полярного Урала, и получали свою крупную получку. Зимой-весной им платили скудно или совсем не платили, но после полевого сезона они были люди с деньгами. Деньги чесались.
Старики на Полярном Урале не работали, не держались. Разве что штучно. Какой-нибудь упертый энтузиаст или оголтелый фанатик.
Молодежь работала в геологоразведке на Полярном Урале. У нее-то деньги и чесались. Другого пути не было: только пропить. Иных способов кутежа советская власть не знала и не держала.
В тот сезон мои друзья с «поля» вернулись рано. То ли непогода, то ли объемы урезали, то ли с финансированием какая-то беда приключилась. Обычно они в октябре заваливались, а тут еще полярный сентябрь не кончился, в Салехарде деньки стояли погожие. С водкой, как всегда, происходили проблемы, так что — по случаю удачи — закупили сразу пару ящиков. Азербайджанский портвейн шел десертом.
Девчонки у нас были под рукой, но мы предпочитали студенток культпросветучилища, хотя общежитие педучилища было через дорогу.
Квартирка у меня замечательная, небольшая, но зато в ней ничего не было, кроме походной раскладушки и березовых чурок вместо стульев.
Карусель шла уже третьи сутки, но тут бабье лето кончилось, ударил неожиданный мороз — вдруг и сразу. А старший геолог Толик Хрыкин выпил уже столько, что решил жениться. Степень свободы принятия решений у него — под влиянием красно-белого чередования водки и портвейна — превысила степень сохранения окончательной мужской свободы. Безотказная Светка тут же решилась идти в невесты. Мы их помолвляли решительно, оголтело и беззаветно.
К ночи все мои семь квадратных метров были усыпаны нетрезвыми телами студенток и геологов. На правах радушного хозяина я уступил брачующимся свою раскладушку. Мне отыскалось местечко за печкой, которая ни разу в своей жизни не топилась. Других нагревательных приборов, даже чайника у холостяка не имелось.
Ночью я проснулся от злой холодрыги в надежде, что некие граммы дадут мне возможность хотя бы до утра прокантоваться.
Мое ближайшее человечество безмятежно дрыхло. Только с родной раскладушки доносились подозрительные звуки. Как можно деликатнее я постарался пробраться. Увиденное, несмотря на невозможность выпитого, поразило и восхитило меня.
У меня имелся утюг. Как он оказался в этой квартире — трудно вспомнить. Но нагревательный прибор — электрический утюг — в холодном доме имелся.
Толик со Светкой сидели у включенного утюга, как у разведенного костра, и, протянув вперед руки, грели их над утюгом.
Мне показалось, что от утюга идет какое-то свечение. Хотя, возможно, он просто поблескивал в холодном свете лунной холодной ночи.
Они жались друг к дружке и тянули руки к утюгу. Конечно, им теплее.
Садыкова
Чего меня занесло в бухгалтерию местного рыбозавода, когда я попал в Новый Порт? Может быть, захотел свежего муксуна прикупить, и меня отправили в бухгалтерию оплатить счет-фактуру. В советские времена даже в рыбном Новом Порту просто в магазине хорошую рыбу купить было невозможно.
Вот отправился я с квитанцией в комнатку бухгалтеров в рассохшемся старом здании и увидел чудо. Как оно здесь оказалось?
Очень тонкие черты лица, трепетные губы, свежая розовая кожа, ласковые маслины глаз. Молодое очарование, трепет молодости, ожидание чуда.
— Мне к Садыковой.
Она и оказалась Садыковой.
Ее тонкие пальцы выдающейся пианистки писали мне в фактуре: «3 кг муксуна свежего», ставили цифру цены. Я был поражен неземной красотой в этой северной невероятной затрапезе. Но у меня даже мысли не возникло: можно познакомиться. Она молода, я свободен. Такая красота мне не могла приглянуться. Недоступна. Очень меня ошарашила. Отбила все рецепторы реальной простой жизни. Сразу улетела на небо со своей неземной красотой.
Меня удручала только одна мысль: как она оказалась в этой суровой простоте и как здесь разыщет ее полагающийся ей принц.
Вечером я пил на холостяцкой квартире ее главного бухгалтера — завзятого северянина с непомерно большим полярным стажем и, сдается, приобретшего полагающуюся северную болезнь. Главбух сам проболтался, что ее недавно прислали из рыбопромышленного техникума. Я почему-то все переживал за нее, начинающего бухгалтера Садыкову: как бы в этом арктическом захолустье не пропасть ее неземной красоте, но и мысли у меня не было связать, что это очень просто — она и я. Только сказать, что я покорен ею. Навсегда.
Больше путь не привел меня в рыбозаводскую бухгалтерию, хотя я долго еще мотался по Новому Порту. Кроме давнего рыбозавода, здесь недавно появилась перспективная нефтеразведка. Геологи, кроме балков, ничем еще не обзавелись, и я стыл в каком-то промороженном вагончике.
Имя у нее был русское, простое, но только потом до меня дошло, что это, скорее, русская калька с какого-нибудь звучного татарского нежного имени.
Я хотел ей послать письмо, даже написал, но так и не решился.
Какая прелесть в незнакомстве,
На улице увидеть раз,
Чтобы потом скучать по ком-то,
Такой неведомой для вас.
Встречаясь, чувствовать смущенье,
Поймать ее случайный взгляд.
Все пустяки. И все — значенье.
То видно, души говорят.
Тютчев, Федор Иванович. Тогда я был, наверное, под его заметным влиянием.
Садыкова...
Ты понимаешь, все предопределено. Встреча неизбежна.
Подарю-ка я тебе звезду. Без псевдонима.
И я еще тебе не признался, почему белеет твое лицо, когда я его впервые увидел.
Нежный Маяковский
Как всякому непрофильному заочнику мне нужно было пройти и сдать практику в школе. 14 уроков. Изящной словесности. Я договорился об этой изящной практике в лучшей салехардской школе — на рыбокомбинате. Сразу после январских каникул. Первым мне выпал Маяковский. Я к нему относился лояльно. Тем более что можно было остановиться на раннем политически непорочном.
Добрейшая Екатерина Ефимовна, теща моего полярноуральского собутыльника, прославленного геолога Аркаши, меня во все тонкости педагогического промысла посвятила. Я резво начал для девиц — в выпускном классе лучшей школы в тот раз преимущественно случились почти одни девушки — про нежного Маяковского. Мне удавалось — я это чувствовал — поймать нерв поэтических инстинктов будущего советского классика. Мне нравилось, как я находил нужные слова и интонации.
Девицы внимали. Им явно нравился ранний нежный Маяковский.
И вдруг...
Вот почему я так и не стал преподавателем изящной словесности. Вдруг я увидел за партой в проходе девичьи коленки. Скромные. Не вызывающе развратные, оголтелые там или распущенные. Скорее наоборот — невзрачные, простецкие, может быть, даже никудышные. Мини на ту пору были предельно скромны. Время стояло скромное.
Но мой взгляд неотвратимо уставился на них. Кстати, коленки никак не отреагировали на эту мужскую пристальность. Видимо, мне удалось придать своему взгляду привычную, классическую мужскую отрешенность.
Мое молчание затягивалось. Краем, окраиной глаза я заметил напряженный взгляд Екатерины Ефимовны. Она чего-то не понимала. Происходило что-то, ее пониманию недоступное.
Прошло минуты три гробового молчания. Думаю, три.
Школьницы, наверное, тоже недоумевали, но я старался не принимать это во внимание.
Обрез юбочки, чулочки, невинные коленки...
— Екатерина Ефимовна, — произнес я, оторвав наконец-то взгляд от своего морока, — кажется, у меня не получается.
— Получается, получается, — готовно отозвалась добрейшая классная. — Еще как получается, продолжай. Правда, дети?
— Правда, — хором подтвердили хорошенькие детки.
— Нет, — возразил я твердо, — не получается, Екатерина Ефимовна.
Она растерялась и не знала, что ответить.
— Я пойду? — послушно спросил я разрешения.
— Дорассказал бы...
Но я твердым шагом уже выходил из напряженного класса.
Что произошло?
Суровый Калабин
Праведника наверняка услышат, но сначала, пожалуй, все-гаки слова системного грешника.
Поначалу-то, наверное, я крупно обиделся. Сурово. Навечно. Но это быстро прошло.
Он меня снял с рейса.
Нет, это было не так.
Я честно утром с тяжеленной головой добрался до гидропорта. В Салехарде, на Полуе, сразу за Мостостроем располагался гидропорт. Для самолетов-поплавков, вездесущих Ан-2 в гидроварианте. Салехард оставался единственным городом в Союзе с собственным гидропортом. Может, еще Диксон сохранил. Или Игарка.
Гена поздним вечером заскочил радостный — с бутылкой спирта. У него завелась — редкий случай! — целая бутылка. Чистый спирт, калиброванный. Глаза у Гены блестели: бутылка спирта — это не просто целый вечер, это целая жизнь! У меня же просто нечаянно завалялась бутылка водки. Это была национальная забава северных интеллигентов: неразборчиво пить по ночам неразведенный. неразбавленный спирт, запивая его водкой.
Мне бы надо было на Гену обидеться. Но я почему-то не обиделся. Ни капельки.
Работа есть работа. В первую очередь. Святое.
Это он сам меня отрядил в командировку, в Тазовский, на гидросамолете на сбор школьников из тундры.
Пропала командировка.
Мин сколь, дин сколь, алавака фрекен сколь! Откуда столь шикарное знание шведского? Или финского?
Он был моим начальником, командиром, старшим редактором. Он отвечал за меня.
Рейс откладывали, переносили, дали очередную задержку, и я решил смотать в город, в салун «Север», где можно было пообедать — на командировочные деньги — с пивом.
Но я опоздал на рейс не потому, что был никакой.
Так почему же он снял меня с рейса?
Когда я вторично поехал в гидропорт, через справочную он дозвонился до меня.
— Ты же должен был утром сдать мне материал.
Я молчал. Метнулась робкая мысль, как бы так ему застенчиво напомнить, что он радостно-возбужденный с блестящими глазами зашел ко мне вечерком, когда я, невинный и трезвый, сидел над чистым листом бумаги, выводя заголовок репортажа.
— Ночной спирт, — промямлил я.
— Это не аргумент, — отрезал он. — Сдавай билеты. И ответишь за свою безответственность по всей строгости революционного времени.
Гена пил. Он был легкий человек. Но пил тяжело. Пропал по пьяни.
Мне влепили выговор. Он влепил.
Мрачный шеф долго читал жесткие нотации об ответственности советского журналиста. Гена зловеще — воплощенная ответственность! — фигурировал за дверью.
Ночью этот демон снова ввалился в мою холостяцкую дверь. У него, что ли, открылся склад ночного спирта?
«ст. Иоссер»
Это сейчас он государственный лауреат, почтенный мэтр и Григорий Михайлович — лучший переводчик Донна, Перси Беси Шелли, Китса. А тогда он — просто Гриша — ядреный ядерный физик, пишущий принципиально простые стихи.
Помнит ли международного уровня яйцеголовый авторитет, высоколобый эстет, что он крестьянско-уличного происхождения. Он, кстати, воспел ли великую станцию Перловку?
Впрочем, да...
...жгут костры на Крестьянской
Улица Крестьянская. Станция Перловка.
Я поехал в Москву из своей полярной глухомани, а Гриша приютил меня у своих родителей в Перловке. 15 минут от Ярославского вокзала. Не на знаменитые ли Петушки то направление?
Уж не знаю, по каким причинам Светлана Иосифовна прониклась ко мне кулинарным пристрастием, но потчевала меня своими постряпушками и разносолами с истребительной силой.
Это она собрала в холщовый мешочек и навязала в обратную дорогу дальнюю с грядки помидорчики, огурчики, редисочку, лучок. И хотя у меня на обратную дорогу оставалось — на трое суток — рубль с мелочью, я пижонски отказывался. Но она непререкаемо всучила увесистый сидорок. У меня все было рассчитано. Но — ровно на три дня. Рубль и мелочь я пропивал на железнодорожные чаи и хлебушек и баловал себя огурчиками и свежей овощью с грядок Гришиной мамы.
У меня было все честно.
Но перед рассчитанной станцией Иоссер, не доезжая до Инты, наш локомотив начал снижать ход, а потом и вообще остановился. Час, два. Мы стоим в голом приполярном — Коми АССР — поле. Почему? Зачем? Стоим как вкопанные. Никто ничего не объясняет. Стоим. Сколько будем стоять?
Потом слухи поползли: на ст. Иоссер взорвался состав с военным топливом. Перед нами. Могли проскочить, но рвануло раньше. Могли подоспеть к взрыву... Не подоспели.
Но пути там разворотило насмерть.
Проехали мимо железнодорожные войска. Чинят.
На исходе стоячих суток я допил свой последний чай и с особым умилением умял последний румяный помидор.
И как только я закончил свою окончательную трапезу — наш состав тронулся.
У меня не оставалось ни копейки в кармане, пустой холщовый мешочек и дипломная работа по Андрею Платонову в задрипанном портфельчике.
Но до узловой Сейды оставалось недалеко. В Сейде встречаются московский на Воркуту и встречный прицепной из Лабытнаног. Встретить салехардских знакомых здесь запросто. Деньгами я не разжился, но закусили мы плотно. Капитально. До родного Салехарда не просыпался.
Водка для бога
Тит водочку не просто любил. Очень любил. Частенько. Мой друг сибирский чалдон Тит Неонилович ею изредка, но нередко злоупотреблял. И когда он, подняв граненую чарочку, и прежде чем чокнуться, наклонился над бортом лодки и бережно плеснул в воду обской старицы ровно полстаканчика, я обомлел.
— Ты что делаешь? — взревел.
— Делюсь с богами, — лукаво успокоил меня Тит.
— Тут что, и боги водку пьют?
— Им нравится. Жертва богам должна быть насущно важной сначала для того, кто жертвует.
— И помогает?
— Ни разу не подводили.
...Рыбачил я как-то раз с коллегой Геной Кельчиным в его родном Шурышкарском сору. Огромнейшее летнее озеро — оно даже на карте России обозначено. Невероятно рыбное.
Но мы то ли припозднились, то ли обранились — обещанной бешеной рыбы оказалось куда меньше, чем здешних легенд. Гена — уроженец этих мест. Он знает все. На дне Шурышкарского сора есть свой град Китеж, но явиться он может исключительно просветленной и воодушевленной личности.
Заветная бутылочка у нас, понятно, тоже имелась, и когда Гена разлил по стаканам — ни о чем меня не просил. Но когда сам плеснул из стакана в озеро, посмотрел на меня так выразительно, что у меня не возникло желания не поступить точно так же.
Должен сказать, после того, как я плеснул водочки здешним богам воды — мир изменился. Он стал теплее, ближе, роднее. Это уже было не чужое пространство, а свое, родное. Намоленное.
...Ханты — урожденные и прирожденные рыбаки. Но они не умеют и не учатся плавать. Нередко тонут. Но и это не заставляет их учиться плавать. Это меня всегда поражало.
Образованный Гена, закончивший институт, объяснил все очень просто:
— Так надо богам.
Если ханты не справился с водой, не хватило ему силы или ума, если он оказался слаб, оказался в воде — он сопротивляться не будет.
Слабый должен уйти.
Судьба, конечно, может вынести на берег, но сам он никогда за жизнь бороться не станет, если уж оказался в воде. Он оказался слабее воды, а значит — слабее жизни. Значит, не достоин ее.
Если все еще не перетонули — значит, все ещё сильнее воды. Но слабый — утонет.
И не на кого роптать.
...Я давно не виделся с Геной, встретил его на Всемирном конгрессе финно-угорских народов, он сразу полез в свою сумку и протянул мне книжку.
— «Конек-Горбунок». Сам перевел на хантыйский.
И добавил:
— Дураки вы русские. У вас почему-то Иванушка — дурачок. И никто подумать не хочет: то, что он делает — по силам только очень сильному Богатырю. Может быть, Богу. А у вас Богатырь божественной силы — дурачок.
Я удивился. Гена добавил:
— Ершов явно слышал у себя в Тобольске наши остяцкие старые легенды. Весь его «Конек» — наша хантыйская космология. И еще никто не заметил: «Конек» — это песня. Она поется. Это эпос. «Илиада». Эпос для пения.
Христианство — лукавая религия, оно не просто формирует иерархию и признает посредников, но человека опускает, разводит человека с Богом по разным этажам.
Простодушное язычество — честное отношение к иерархии мироздания: оно напрямую вводит человека в круг богов. Не дураки языческие боги.
Юрий Петрович
Друзей у меня всегда было много. Ни одного.
Но... Был у меня один товарищ. Старший.
Юрий Петрович — авторитет. Он солидно старше, оголтелый антисталинист. Сидел. Но это не обсуждается. Вроде за политику. Но сидел с уголовниками. В Игарке. Впрочем, это тоже не обсуждается — даже по глубокой пьяни. Иногда нечаянно проговаривается. Но тут же обрывает.
Он живет в старом большом деревянном доме. Холодном доме. С Лоной. Лона — латышка, они встретились в Игарке. Она-то за что могла сидеть? За латышский национализм? Она невероятно толстая, но очень ласковая и очень хорошая кухарка. Котлеты у нее домашне непревзойденные. Дома идеальный порядок. Европа. Прибалтика.
Он — ведущее перо салехардской партийной газеты «Красный Север», фельетонист, а у меня на радио подрабатывает политическими комментариями. Любит порассуждать о политике. Остро, но правоверно. Гонорары небольшие, но он деньги любит. Юмор в его фельетонах сложноватый, немножко натужный. Но убийственный. Припечатывает.
Я тогда еще не понимаю, что такое — запойный. Ну любит человек выпить. Пропадет на неделю, исчезает из жизни. Болеет, значит. Но у него — сложная судьба. И с несправедливостью всю жизнь борется.
Невероятно интересный собеседник. Пока в штопор не вошел. Придешь к нему с бутылочкой его любимого армянского коньячка, так содержательно время пролетает.
— Что нового, что интересного? — Он любит расспрашивать, выспрашивать. Профессионал. Все расскажешь старшему товарищу, особенно про несправедливости на службе. Если их даже вроде бы и нет, при умело поставленных вопросах всегда что-нибудь да отыщется.
— Есть тема для фельетона?
Всегда найдется и повод посмеяться над неуклюжими современниками.
Так продолжается и год, и второй, и третий. И может продолжаться долго. Тесен круг современников в Салехарде, не так много их, сложных и интересных.
Но, наверное, мне прискучил этот бег по кругу. С молодой честностью зачем-то признался, что мой уважаемый комментатор тоже по кругу одних и тех же тем бегает. Надо менять. Юрий Петрович не захотел выходить из привычного образа борца.
Я как-то от него отошел. Незаметно, но отошел.
У меня начались неприятности. Меня вызвали в милицию. Сказали — допрос. Надо честно отвечать и подписать все листы протокола. Дело касалось оплаты нашего творчества. Была такая советская закавыка — 40-60. 60 процентов гонорара надо было отписывать всяким рабочим корреспондентам, в руки микрофон не бравшим. Спору нет, в какую-то инструкцию мы, наверное, не вписались. Но дело ведет уголовный розыск...
Сыщики смущенно мялись — но у них свои процедуры и ритуалы. Следствие ведут знатоки.
Это длилось не день-два, а несколько месяцев. Я, честно, грешил на своего шефа: зачем-то это ему понадобилось.
Но когда все нюансы выяснились, злого умысла в особо крупных размерах на семь лет каторги не обнаружилось, следователь аккуратно со всеми предосторожностями достал из папочки с тесемками заявление. Я узнал мелкий неразборчивый убористый почерк своего друга, вредного фельетониста. Он излагал факты точно, четко, подробно. Профессионал. На семь лет каторги предполагало. Убийственно.
— Чем же я так его обидел?
— От гонорара отлучил, — не мудрствуя лукаво при случае резюмировал коллега Волков.
— Творческий человек, — углубил Саков. — Обидеть нас, творцов, не трудно.
Мы по-прежнему жили в одном маленьком городе, но встретиться как-то уже не привелось.
Потом он скрылся с салехардского горизонта. Уехал в Воркуту.
Как-то и мне по делам случилось попасть в Воркуту. Авиарейс открылся: Салехард—Воркута. Что-то взбрело в голову: дай-ка зайду в гости к Юрию Петровичу.
Найти в маленькой Воркуте солидного газетчика труда не составило.
Он живет в темном шахтерском общежитии, работает в городской газете — Олег Вильчевский его сюда пристроил. Олег недолго работал в «Красном Севере».
Лону Юрий Петрович похоронил. Она сердечница и у нее диабет.
У меня на языке крутится вопрос: зачем он это сделал? Надо ли было это делать? Что он хотел этим доказать?
Он все помнит, но разговора об этом не заводит. Только один раз у него некстати прорывается:
— Жить плохо, но на свободе все-таки лучше.
Я своего навязчивого вопроса не задаю, потому что сам на него ответил: если человек сделал, значит, так нужно. И для меня правильное испытание: не нарываться и не зарываться. Слава богу, хорошо закончилось. Жена первенца ждет.
Мой визит его чем-то озадачил. Он так и не понял, зачем я приходил. А я разве знаю?
Смотрю на него: он жалок и одинок. Беспросветно. Я понимаю: человек на всю жизнь — сирота.
Сауна Стрижова
Я, понятно, не завидовал, но, наверное, где-то в уголке гнездилось недоумение: вон Фред на Севере без году неделя, а уже парится в офигенной бане у управляющего комсомольским трестом. А я на Севере аж две пятилетки и не в одной ни комсомольской, ни партийной бане не парился. Не из куражу, а просто из любопытства и полноты знаний жизни — хотелось. Честно.
Стрижов Миронова принимал. Как ровню. Нет, своя мания у него, понятно, была. Свою значимость и значительность непростой газовый топ-менеджер советского розлива, генерал «Надымгазпрома» очень хорошо осознавал и ценил. Но с Мироновым, может быть, нехотя, не сразу, но смирился.
Как ровню принял.
...И это знаменитая советская сауна, партийная баня, которую так высмеивали внутренние диссиденты, в которую так стремились, но так и не попадали?
Я — в первый раз. И, ясно, в последний.
Голых девиц не будет (нет таких в штате стрижовского «Надымгазпрома»), выпивка на банном столике стоит, по советским временам, может быть, и роскошная — болгарский коньяк «Плиска», молдавский «Белый аист», московская запотевшая «Столичная», но главное — много чешского бутылочного пива. Настоящий темный «Пльзень».
По нынешним-то временам — смех.
И о чем, выпив и приняв самодельный душ «шарко», будут пьянствовать пузатые голые мужики? Только про кубометры газа, невоздержанных паразитов-строителей, которые, конечно же, снова срывают сроки. Стрижов хорошо хрипит под гитару, но не в парилке же. И так всю баню — сплошной партхозактив.
Но пива — от души.
Рудольф — селькупская тайга
Ветхий снимок.
Жизнь становится страшнее, трагичнее, неуправляемее и непонятнее, потому что ее становится все меньше. Впрочем, и у человечества ее становится чуть меньше. На чуть-чуть. А может, убывание идет в этой же прогрессии — чем неуправляемее, тем короче.
Он умер очень незаметно.
Для меня. Почему так незаметно? Сам-то он, наверняка, мучился, знал, может, болел неизлечимо. Догадывался? Очень же молодой, в пору бессмертия.
Рудольф — это фамилия.
Кстати, есть такая немецкая фамилия? Английская? Латышская? Чья? Он — Виктор Рудольф.
Как он очутился в Селькупе? Романтика забытых деревень? Сложности жизни? Диссидент? Явно был размышляющий человек. Пил? Не помню, чтобы он вываливался к нам в Салехард и закатывал загул-гулянку. Еще что-то? От чего сбегал? Но в неразмышляющем Селькупе появился размышляющий Рудольф. Даже в окружной столице для интеллигенции было ясно: а Селькуп? Рудольф...
Он, наверное, преподавал историю. Собирал таежную этническую утварь, носился с идеей местного музея — великого селькупского народа.
Он заманивал меня и заманил в Селькупск на «волок». Он открыл и обнаружил уникальный деревянный волок — дюжину километров деревянных рельсов на водоразделе Турухана и Таза. На каких-то немыслимых вагонетках по этой деревянной колее в исподнее время таскали грузы с Таза на Турухан и, если надо, — с Турухана на Таз. Селькупский район до войны входил в состав Красноярского края. Это были местные пути сообщения.
Мы с вертолетчиками договорились, но к месту волока припозднились, времени полетного оставалось в обрез. По болотине надо было тащиться версты три. От всяческих треволнений Виктор еще немного косанул, и выскочили мы не на его классический волок, а на какую-то ветошь — на гриве валялись странные бревна, вовсю обросшие мхом.
— Вот они! — он обрадовался. Но даже сам с трудом определял, где же деревянные шпалы, где деревянные рельсы.
В начинающихся сумерках в этой непроходимой болотине искать что-то еще было трудно.
— Все-таки посмотрели, — утешал он, скорее, себя. — Приобщились.
Как он умирал?
И спросить не у кого...
Глаза смерти
Меня убивали. Душили. Грабили. Но на грани — могли убить. Ночью, в масках, организованно и просчитано, холодно и расчетливо. Со сна, впотьмах, ничего не соображая, и, пожалуй, не принимая всерьез, я отчаянно сопротивлялся, метался, орал, грозился. Меня сзади душили железным прутиком. Прутом на горло. Раз. Дыхание пропало. Воздуха нет. Я бился и колотился. Я ничего не понимал. Думал: чем больше я буду сопротивляться, тем больше у меня шансов вырваться. Два. Меня усмиряли, буйного. Но я ничего не понимал. Это были грабители, а не убийцы. Темно было. Глухая летняя ночь. Глаз не видно.
В огородике на даче открыто стоял Федоров «джип, а сам Федя на втором этаже ночевал с внучкой. Им был нужен «джип», а не я. Я им мешал.
На третьей попытке удушения до меня дошло: следующее нажатие прутиком будет последним. Я затих.
У меня в тот день был прямой эфир «Час с губернатором», с Собяниным. Может быть, именно то, что он сорвется, особо и бесило меня. Машину угнали. Нас связали и обмотали скотчем. Часа два мы с Федором, как эквилибристы, распутывались из этого липкого плена. Приехала милиция. Но оказалось, это еще не все, и прямой эфир по-прежнему под угрозой.
К назначенному часу у меня стал пропадать голос. Я уже грубо и недвусмысленно сипел, хрипел. С гортанью что-то произошло. Потом выяснится: мне там, в горле, что-то сломали, сдвинули, какой-то хрящик. Непристойно было выходить с таким голосом в эфир с самим губернатором. Но отступать уже некуда, только отменять. Собянин пришел на передачу. Пришлось рассказывать про ночные приключения.
— Да вроде ничего, — поразмышлял Собянин. — Ты-то сам как?
— Постараюсь.
— Давай попробуем... Слушай, — подумав, добавил Собянин, — они же боялись больше, чем ты. Тот, с прутиком, с перепугу мог нажать сильнее, со страха, с испугу, так что на волосок ты был. Грабители же народ трусливый и впечатлительный. Если даже не хотели, могли — пережать.
Когда мы уже заканчивали встречу в прямом эфире, Собянин сделал паузу и поблагодарил меня... за мужество.
Я оторопел. Собянин — человек не сентиментальный. Я тогда не врубился, да, пожалуй, и сейчас тоже не очень врубаюсь.
Я того, который меня душил, в тот момент, если бы мог! — затоптал, убил, забил. Беспощадно. Это он предлагал своему застенчивому напарнику заколотить меня в сыром дачном подполе.
Но не в этом дело.
Там был маленький человечек.
А преступники — народ чувствительный... волнуются.
Люди хорошие. Плохих не бывает.
Может, не повезло. На плохих людей.
Я начинаю бояться, когда страшное миновало.
Их нашли. Наверное, среди них и тот, кто меня душил железным прутом. У меня нет желания увидеть его, заглянуть в глаза. Нет, не я. Аз воздам? Надо? Воздастся.
У?ё!..
У меня был друг. Нефтяной олигарх. Впрочем, олигарха из него не получилось. От него я услышал слово: уёбище. Очень философское слово. Ёмкое.
Мы с ним ездили в Техас, он там закупал буровое оборудование. Скромный мужик, профессионал-нефтяник. Он один из тех, кто создал, может быть, самую раскрученную нефтяную компанию России. Возглавлял одного из трех китов этой фирмы. На букву «У». U.
Наверное, оставался старомодным, излишне традиционным. В новые веяния, видимо, вписался не слишком. Его сослали с богатого нефтяного Севера к нам в Тюмень, дали скромную фирмочку.
Он погиб.
Вернее так — его до сих пор не нашли. Не дошел до дому. Вот уже семь лет. Его и не ищут.
Вышел из фирмы, а до дому не дошел. Дом — в 10 минутах ходьбы. Любое событие в нашей современной жизни можно назвать его ярким словечком.
За что ни возьмись: везде — уёбище.
Я тоже иногда так характеризую явления современной мне жизни. Ипотека. Родные реформы. Перспективы. Отечественный бизнес. Продуманные министры.
И когда произношу, всегда вспоминаю его. Почему-то.
И чего-то остро жаль. Даже уйти из этой жизни...
Радио на сосне
Легкий, почти прозрачный дым костра ветерок сносит по реке, и он плывет призрачным облачком тумана над черной водой таежного Ингу-Ягуна. Ребята сидят на покатом пригорке, покрытом мягким бобриком начинающей пробиваться травы. У берега покачивается самодельный бревенчатый плотик, с которого ведут промысел местные любители рыбной ловли, а женщины стирают. Издали, редко, но и сюда доносится то отдельный возглас, то глухой перестук топора, то еще какой-то звук. Это напоминает о себе палаточный городок.
Майский день жарок. Может, поэтому, может, от не прошедшей еще усталости в их движениях экономность, несуетливость. Четверо только ночью вернулись из тайги. Как следует поспали, сном уставших здоровых мужиков, а завтракать решили на природе, пришли сюда, на обрывистый берег Ингу-Ягуна.
Их четверо. Трое — молодые парни. Пожалуй, все годятся в сыновья четвертому, самому старшему, и по облику это заметно — самому опытному из них. Они провели в тайге больше недели. Вертолетом их забросили на место, где предстояло расчистить площадку под вертодром. Они вырубили лесной квадрат так, чтобы «воздушные стрекозы» не цепляли верхушек высоких здесь лиственниц.
Назад — сорок верст — им предстояло возвращаться пешком: конец месяца, с вертолетами — полнейший дефицит, все экипажи давно вылетали свои саннормы. Паводок вывел из берегов спокойные таежные реки, и они слились с безбрежными здешними болотами. Четверо шли вброд, часто проваливаясь. Помогал шест, где позволяла глубина — рубили плотики. Сорок километров одолели за трое суток.
Они пили крепкий чай из воды таежной речки и явно не считали себя героями. Но во всех их несуетных движениях чувствовалась удовлетворенность, та, которая приходит от сознания хорошо выполненного дела. Завтра им снова предстояло шагать в тайгу, и они, как могли, распоряжались редкими минутами продолжительного отдохновения и покоя. Они пригласили меня к костерку, старшой протянул кружку с черным чаем. Кипяток из котелка обжигал губы. Я слушал, как они лениво перебрасывались необязательными вроде словами, и, боясь спугнуть покойность их настроения, не стал расспрашивать, кто они, какое ведомство представляют, каков их послужной список. Да и что бы прибавили эти обязательные сведения? — подумалось мне над парком заваренного на смородинном листе чая. Ведь новую стройку, где нелегко на любом участке, вершат сотни вот таких безымянных для меня людей, обыкновенному мужеству которых поражаешься, но которые не считают себя героями.
А будило меня в этом палаточном городке, спрятавшемся в начинающей набирать тонкий зеленый цвет тайге, радио. Большущий алюминиевый колокол по давнишней какой-то неписаной традиции был подвешен на самой высокой сосне, которая стояла в центре палаточных рядов и как бы символизировала центральную площадь. Ровно в четыре по Москве колокол оживал, в нем что-то хрипело и булькало, потом далекий диктор четким голосом произносил первые обязательные слова. Голос разносился звонко и как-то особенно распахнуто, не путаясь в таежных дебрях, а вместе с лучами раннего здешнего солнышка раздвигая их. Потом бодро звал на зарядку известный физкультурник Николай Гордеев, и от оптимизма не было никакого спасения, кроме как подниматься и бежать умываться к коллективному умывальнику.
Радио на сосне много значит для тех, кто живет и работает здесь постоянно: как бы далеко ни были они, в какую бы глухомань ни забирались. Москва спокойными голосами своих дикторов сообщает, что в стране продолжается мирная работа и что столица помнит о всех, как бы далеко они ни были. Надо пожить в таком палаточном или вагон- чиковом городке, чтобы прочувствовать всю значимость некоторых, ставших для нас заурядными, явлений, таких, как голос радио.
В звучании ли слов «магистраль», «трасса», в их ли семантике есть что-то целеустремленное, выпрямляющее, четкое. Смотришь с вертолета, как железнодорожная насыпь рассекает тюменскую тайгу, как к Уренгою стремится неустанно вперед, и начинаешь думать, что и люди здесь должны работать особые, магистральные что ли, такие, что выбрали в жизни самые прямые пути. Но так видится с воздуха. Когда же едешь по временной автодороге, скажем, по зимнику, а это очень напоминает катание по громадной стиральной доске, то в приближении видишь несколько иную картину. Среди северного редколесья насыпь железнодорожного полотна идет не строго прямо, а как бы плавно лавирует, обтекает многочисленные болота и озерца, приноравливается к рекам, чтобы форсировать их в самом удобном месте. Но среди раскиданной несобранной какой-то здешней северо-сибирской полутайги-полутундры это ровная строчка магистрали действительно выпрямляет, духовно, что ли, дисциплинирует.
Вез меня в тот раз начальник управления производственной и технологической комплектации (сокращенно это называется УПТК) треста «Севертрубопроводстрой» Юрий Федорович Качук, молодой для своей хлопотной должности человек: По объемам работ и по расстояниям, на которые приходилось обслуживать строителей магистральных трубопроводов, более мощного УПТК в Тюменской области не существует. «Газик» был снабжен наимоднейшим радиотелефоном... Ханымей, потом разъезд Нарча-Яха, потом Пурпе, сейчас Хасырей, а дальше Тарко-Сале, Уренгой и, вероятнее всего, на этом дело не остановится — дорога повернет и налево, и направо к Салехарду и Норильску. У отделения временной эксплуатации дороги тарифы безбожные, но все равно это дешевле авиации и объемы посолиднее. Хозяйственники понемногу входят во вкус — они начинают планировать свою деятельность в расчете на дорогу, хотя в эксплуатацию она еще не сдана, и время это еще придет не скоро.
Дорога, даже не пущенная в эксплуатацию, проложенная «на живульку», живет и работает: много всего в северном крае, но вот со временем — большой дефицит. Здесь на вопрос: «когда нужно?» — отвечают: не «завтра или сегодня», а «вчера». И эта дорога была нужна уже вчера, поэтому сегодня, сделанная начерно, она должна действовать.
От свертка на Пяку-Пур, где в тайге спрятался трассовый городок, проголосовав на обочине, я ехал на «Урагане». Это большая мощная, но скучная машина. Две ее кабины разделены, и даже словечком с шофером не перебросишься, только и развлечений, что обозревать скудноватые окрестности в запотевшем стекле. Зато можно убедиться, какой напряженной жизнью живет зимник, проложенный рядом с насыпью. Вавилонское столпотворение техники! Японские «Камацу», западногерманские «Магирусы», канадские «Катарпиллеры», наши «Уралы», КРАЗы, МАЗы, «Кировцы». Разноцветная, разномастная эта масса торопится, спешит по своим делам. И какой водитель в этой сутолоке вспомнит, что еще годик-другой назад здесь был край хрестоматийно непуганых птиц?
«Голова укладки» — так называется работающий путеукладчик — стремится к станции Уренгой. Но сегодня на линии перерыв — из Пурпе идет новый путеукладчик, а «ветерана» отправляют в Сургут. «Ветеран» уложил полтысячи верст железнодорожных звеньев от Ульт-Ягуна, станции примыкания. Разъезд Панкит. Водителю «Урагана» пришлось остановить машину, вылезти из кабины и подойти к моей половинке: «Будешь сходить?».
Никакого разъезда не видно, только утрамбованную площадку, чуть приподнимающуюся над насыпью, можно принять за будущий перрон. Но на путях стоит кран, дымится труба вагона, тянутся вдоль платформы трубоукладчики. Жилым духом веет.
В теплушке, в которой селится бригада путейских грузчиков, дымно, шумно и чадно. Устоявшийся запах плохого курева, подгоревшего супа и мужской необихоженности. Пожалуй, этому вагону-теплушке смело можно сниматься в каком-нибудь вестерне из времен гражданской... Но, как видно, в кинозвезды эта развалюшка не торопится. Буржуйка раскалена до побелевшей красноты, парни только что закончили чаепитие, распарены, распустили ремни, сидят в овчинных кацавейках, накинутых прямо на голые тела. Посредине на табуретке пожилой мужчина в тяжелом кожаном, изрядно потрепанном полушубке. На лбу у него крупные капли испарины, но свой тулупчик он, кажется, скинуть забыл. Идет горячая беседа о перегоне путеукладчика, когда вставать, кто поедет, как в Пурпе не опростоволоситься, чтобы соседи из шестьсот одиннадцатого СМП себе лишнего не прихватили. Человек в полушке — старший прораб СМП-565 Борис Леонидов Федотов, старинный мой знакомец. Впрочем, северная его биография вряд ли насчитывает пятилетку, но удержавшиеся на Севере быстро переходят в разряд ветеранов-старожилов. У прораба тяжело налитые, красные, с явного недосыпу глаза. «Голова укладки» только-только вошла в границы их СМП, и за последние трое суток Федотов от силы поспал часа четыре. Начало укладки — время торжественное, радостное, но заполошное.
— Поеду, отосплюсь, — устало роняет Борис Леонидович, — здесь поезда медленные, больше десяти километров в час не делают. Долго будем пиликаться.
— Ну как трасса? — гостеприимно спохватывается он. — Живая?
— Еще как! — одобряю я.
С Борисом Леонидовичем мы познакомились в те времена, когда у местных путейцев в ходу был термин «федотовская трасса». Никаких зимников тогда, разумеется, не существовало, «голова укладки» топталась где-то на полпути от Когалымской к Ноябрьской, а здесь, в районе Тарко-Сале, высадился десант, которому предстояло обустроить пионерное жилье. На всю федотовскую семью (жена и пара сорванцов: пятиклассник Валера и детсадовец Женя) приходилось девять малопригодных для житья метров. Жили по-студенчески — на двухэтажных кроватях. Но к бабке на «Землю» дети ехать не хотели.
В распоряжение СМП на Ханымей пришли трактора — «Алтайцы». Федотова назначили командующим группой перегона. Толя Михиенко завел свой ГТТ, три тракториста, счастливые обладатели новеньких «Алтайцев», и механик Алексей Рузанов поскидали в кузов свои сидорки, устроились поудобнее на спальниках — предстояло выдержать четыре сотни таежных ухабов. Федотов сел рядом с Михиенко:
— Трогай!
Сначала кряхтели, постанывали, сопели, крепко перекладывали здоровые русские слова, когда вездеход бросало из стороны в сторону, подкидывало вверх или осаживало в очередную ямину. Потом примирились, попритерлись, попритихли, как вдруг, это уже было ближе к вечеру, наступила мгновенная, огромная тишина.
Толя слез, полазил вокруг онемевшей машины, поковырял в моторе и конфузливо доложил:
— Соляр прихватило.
Все повыскакивали, мастеровито оглядывали машину, лезли, проверяли.
— А ты ж, что это, летним топливом заправился? — донеслось из-под мотора.
— А что, на базе зимний соляр есть? — огрызнулся Михиенко.
— На аккумуляторы одна надёжа.
Попробовали запустить вездеход аккумуляторами, но запас воздуха быстро иссяк, аккумуляторы сели.
— Надежно сидим, — подытожил Рузанов и пошел разжигать костер.
Ночь провели у огня.
— Отоспимся завтра, — сказал Федотов. — В одиннадцать связь. От базы мы верст сто ускакали, не больше, вертолетиком нам аккумуляторы подбросят, и поедем дальше. Сейчас не спать, глаз не смыкать и вспоминать анекдоты подлиннее.
— Как бы наш анекдот не затянулся, — усмехнулся будущий владелец «Алтайца» Володя Кондратюк, зябко передергивая узкими плечами — в партнеры Илье Муромцу он явно не годился.
В одиннадцать, как было условлено, база ждала их сигнала. С утра, как только засветлело, Федотов, радиолюбитель с детским стажем, возился с «эрсоэшкой». Но этот кусок остывшего металла признаков жизни не подавал. Термостаты при стоявших минус тридцати не включались, на посаженные аккумуляторы надеяться не приходилось. Часовая стрелка неумолимо двигалась к одиннадцати.
— Тащите паяльники, — крикнул Федотов.
Трактористы достали из кузова паяльные лампы, направили огонь на передатчик.
— Холодно, жарко, — шептал Федотов, пытаясь включить станцию. Его руки то попадали в пламя горелки, то их обжигал застывший металл.
Наконец станция громко икнула, в ней что-то зашуршало, и явственно, как будто рядом, прозвучал голос:
— ...Федотова...
Снова молчание, заполнивший паузу треск и близкий явственный голос:
— Я база. Я база. Вызываю Федотова.
Голос был недовольный. Борис Леонидович настроил аппарат на передачу. Он объяснил ситуацию, попросил побыстрее прислать аккумуляторы, лучше всего вертолетом.
На другом конце подумали и сказали:
— Вертолетов сегодня не будет, постарайтесь продержаться, пришлем первой оказией.
Федотов хотел что-то возразить, но база уже отключилась.
— Хорошо! — только и вымолвил он.
Механик Рузанов мрачно надевал лыжи. Когда он слушал разговор, то по лицу было видно, что он-то на помощь базы не надеется.
— Ты куда?
— Поохочусь.
— Какая может быть охота, не хватало, чтоб ты еще заблудился.
— Я здесь. По бережку... — миролюбиво попросил Алексей.
Вернулся он быстрее, чем ожидали.
— Собирайте амгари, ребятки, зимовье нашел. Тут, рядышком.
Действительно, всего километрах в двух от заглохшего вездехода
на берегу речушки утонула в снегу охотничья изба. На столе гостеприимно стоял чайник, на полке в закрытом брезентом ящике — сушки, чай, рафинад.
— Как ждали...
Каменку жарко натопили и, попив таежного чая, через несколько минут все повально спали. Федотов даже проспал сеанс связи, намеченный расписанием похода на четыре часа. Но назавтра в одиннадцать, включив отогревшуюся и потому исправно работающую станцию, он сообщил на базу о зимовье.
Начальник СМП как будто обрадовался:
— Дрейфуйте, — донесся его голос. — Вертолета все равно нет — конец месяца, все саннормы повылетаны.
— Через три дня Новый год. Нам его здесь, что ли, справлять?
— Заготавливайте елки — что-нибудь придумаем.
Вертолет прилетел тридцатого. Пилот посадил машину на опушке. Проваливаясь в снегу, к зимовью бежал бортмеханик.
— Где здесь ваши елки?
— А где наши аккумуляторы?
— Какие аккумуляторы? Велено забрать вас и елки.
Новый год они отпраздновали в Тарко-Сале, но уже на следующий день, взяв аккумуляторы, баллоны с воздухом, запустили второй ГТТ и поехали к своей нечаянной остановке. Вездеход-бедолага завелся быстро, и шеренгой, поочередно меняясь, почти точно по следу этих двух ГТТ проложат стабильный зимник, но еще долго за ним закрепится титул «федотовской трассы». А зимовье и сейчас зовут федотовским. Уезжая, ребята навели порядок в гостеприимной лесной даче и пополнили провиантский ящик. Приключение обошлось благополучно. Правда, не особо крепкий здоровьем Володя Кондратюк после знаменитой этой поездки в Ханымей с недельку побюллетенил, а Гриша Кадников в самую первую ночь нечаянно прожег валенки и фуфайку.
Сейчас можно подумать о том, почему молва присвоила первой пробитой зимней трассе этот почетный титул — «Федотовская». Не рузановская, не михиенковская, а именно федотовская. Если послушать Бориса Леонидовича, то все происходило просто, по обыденке, никаких решительных действий ему предпринимать не пришлось: неприятные сюрпризы чередовались с приятными. Но молва умеет отыскивать свои закономерности. Железнодорожная магистраль, аж к самому Северному полярному кругу протяженная, большая, не один год строится, и случаев разных, в том числе трагических, здесь было не так уж и мало. А вот у Федотова — обошлось. Поддайся он панике, сделай что-то опрометчиво — места кругом гибельные.
Я знаю, что в промежутке между первым его рейсом на Ханымей и началом укладки пути в границах СМП были у Бориса Леонидовича серьезные служебные неприятности. Мог он махнуть рукой, посчитав себя несправедливо обиженным, оклеветанным. Но он остался, тот комок проглотив, который мы называем моральным унижением. От более низкой прорабской должности не отказался. Что его оставило? Здесь, в напряженном психологическом поле, где кто-то понимает его правоту, а кто-то считает наказанным справедливо? Ноша эта нравственная от ежечасности ее, повседневности тяжелей кажется. А он остался. Почему?
Федотов приехал на северную магистраль уже зрелым, сложившимся трассовиком. Когда молодой человек, собрав немудреные свои пожитки, для которых и в чемодане места-то с избытком, отбывает на Север, здесь все понятно и объяснимо. Вся жизнь — впереди, вся страна — рабочая площадка, все надо испытать и проверить: на что годен, на что способен. Когда же на Север едет устоявшийся рабочий человек — здесь все сразу и быстро не объяснишь. Этот уже рвет корни: устроенности быта, налаженной рабочей репутации, стабильности своего положения. Выходит, что северный его порыв сильнее всех этих — и немаловажных весьма — факторов. Огромная силища заложена в этом притягательном позыве, если сметает естественную человеческую тягу к обустроенности, житейской налаженности. Федотов работал в Кузбассе, монтером пути там начинал, знаменитый Абакан—Тайшет электрифицировал, а Абакан—Новокузнец реконструировал. Ну и что же сорвало в северо-сибирскую глушь? Наверное, сознание того, что годы уходят, а главная его стройка не пришла, всё стороной обходит. С его «обозом» срываться было нелегко. Но позыв этот — не прозевать свою главную стройку — оказался сильнее здравых житейских размышлений.
И вот когда здесь, на Севере, пришла пора нелегких душевных испытаний, это и оставило: все проходит, остается же дело, работа. Как он мог уйти, если на его участке не легло еще ни одно звено укладки?
Для этого надо постоять на высоченном мосту через озеро Черное (вниз лучше не смотреть — жутковато), где фартовый парень Витя Давыденко, знаменитый бригадир монтеров пути из соседнего СМП, передавал тебе вроде бы символическую эстафету:
— Мы свое сделали — валяйте дальше!
Наступали бессонные сутки, когда не только не можешь, а просто забываешь поспать. А если вздремнешь часок, проснешься счастливым, чтобы подумать: насколько же второстепенны житейские страсти, если у тебя есть такое горячее дело.
Святое ли это чувство, дедами нам переданное, а может быть, выпрямляющее свойство этого прямолинейно-четкого понятия — магистраль?
...У своей границы, на рубеже двух автономных округов — Ханты-Мансийского и Ямало-Ненецкого, оставила железная дорога будущий город с ответственным названием Ноябрьск. Там живут газовики Вынгапура, нефтяники Холмогор и месторождений группы «Муравленко». На 650-километровом отрезке от Сургута до Уренгоя проектировщики намерены «посадить» еще два города. Для их жителей дело также найдется — Пуровскому газоносному району нет равных в стране. Техас! А на конечной станции дорога необходима тем, кто уже ведет разработку уникальных залежей газа и конденсата Уренгоя. Уже сегодня она необходима нефтяникам, которые вышли на освоение одного из самых северных месторождений «черного золота» — Русского. Она заложена в перспективные расчеты Норильска. Эту дорогу ждут те, кто сегодня, может быть, и не подозревает, что завтра жизнь им подарит счастье быть первопроходцами на каком-то из многочисленных месторождений щедрого ямальского Заполярья.
Тот, кому приходилось бывать в трассовых городках, несомненно приметит одну особенность. В палаточном ли, в вагончиковом городке на самой высокой сосне или лиственнице подвешен большущий алюминиевый колокол. Как и везде, дорога в этих суровых местах — жизнь. А строят ее те, кого будит по утрам хрипловатым голосом радио на сосне.
Недавно на станции Уренгой произошло знаменательное событие. Бригадир монтеров пути 522-го строительно-монтажного поезда Герой Социалистического Труда Виктор Васильевич Молозин забил в последнюю шпалу «золотой» костыль, а молодая работница зверооленеводческого совхоза «Верхне-Пуровский» Женя Пяк от имени коренных северян преподнесла знаменитому путейцу традиционные хлеб-соль.
Но, принимая символ традиционного гостеприимства, бригадир по-рабочему не удовлетворился:
— Наша дорога — дальше на Север!
А птичку жалко
На очередном писательском форуме тогдашний руководитель области Геннадий Богомяков выразился запоминающе и емко:
— Если партия прикажет — мы босиком через болота трубопровод протянем. А в тундре самолет построим.
Меня тогда эта фраза восхитила: партийный «первый» умел играть на романтических струнках. Это уж потом дойдет: а зачем босиком по болоту трубу тянуть?
Впрочем, по тем временам босые энтузиасты непременно бы нашлись.
На романтизме и широкой натуре русского человека государственная партия зарабатывала немалые дивиденды.
С умилением вспоминаю давний эпизод. Застрял на неделю — вертолеты не летали — на тундровой поисковой буровой. Мужики подбросили на соседний «номер», куда только что вышкомонтажники притащили новый бурстанок. И вот, когда они в блок-столовой обмывали обильным чаепитием (сухой закон в «поле» блюли строго) свое великое дело, всплыла одна промышленная история.
Оказывается, на пути мощной тракторной колонны, тащившей буровую колымагу по весенней тундре, попалось гнездо, если не соврать, кажется, гагары. Сама будущая мать сидела на яйцах. И что же тогда делает тракторовожатый? Он останавливает свой громадный громоздкий караван... Нет-нет, вовсе не для того, чтобы перенести гагарью кладку, а начинает маневр — вся колонна делает крюк округ гнезда.
Бригадир-вожатый сидит тут же, в блок-столовой, и допивает пятую кружку добротного, редкого на ту эпоху, цейлонского чая.
— Почему гнездо-то нельзя было перенести? — допытываюсь я.
Солидный мужик тушуется, смущается, а сидящий рядом расторопный такелажник охотно поясняет:
— Дак бы уже гагара на кладку не вернулась. Не принято это у них.
Я как представлю, что десяток рычащих тракторов с качающейся вышкой совершают балетные па по прокисшей весенней тундре вокруг нежного гнездышка, меня и сейчас умиление пронимает.
— Мы его уговаривали, уговаривали, — поясняет бойкий такелажник, — но упертый же черт, ни в какую.
«Упертый черт» смущенно смотрит в кружку.
Я всему услышанному значения не придал, только потом смыслом проникся, вот и фамилию не записал... Тогда другие подвиги ценились — досрочно! с ускорением! отрапортуем! А тут гнездо...
Да за такой маневр и начальство могло взгреть — хоть за перерасход горючего, хоть за создание опасной трудящейся ситуации. Зачем подставлять красивого работягу?
Немало накрошили, намолотили, наворочали по тайге и тундре славные первопроходцы. Правда, треск тот не всякий слышал за шумом фонтанов.
Но и здесь не переводились совестливые российские мужики, которые — кто их этому научил? — много могли позволить себе, но гнездо — не тронь. Птичку жалко...
Тот застенчивый тракторовожатый (а говорят, отчаянный по работе матершинник) на мои настойчивые расспросы, что его заставляло и подвигало, кротко выдавил:
— Жалко. Жалко птичку. Тоже ведь мать...
Скрипка для Ямбурга
...Весной здесь еще и не пахнет. В апрельском Ямбурге властвует зима. Выйдешь на крутой высокий берег Обской губы — за спиной снежная суша, впереди — в снежных торосах — ледяное застывшее море. Взгляд беспомощно блуждает в серо-белой бесконечности. Под низким полярным небом вдруг охватит тоска — и на долгий, нескончаемый миг покажется, что в унылых этих краях другого времени года, кроме зимы, не бывает.
Недавняя пурга небрежно заштукатурила белым все, что еще выглядывало из сугробов. Пятидесятиградусный художник изобретательно разукрасил стекла. Но в каждом вагончике, в каждой комнатушке — в кружках, в банках, в жестянках из-под импортного компота — поставленные в воду веточки ветлы, лиственницы. Их не обламывали где-то поблизости, их бережно везли километров за сто-двести в эти негостеприимные, лишенные живого кустика места.
Символ Ямбурга я выбрал бы такой: разрисованное морозными узорами стекло, а за ним — круговерть пурги, а на этом фоне — распускающаяся, набирающая живой зеленый цвет ветка: символ дома, уюта. Зеленый символ надежды. Цветущая ветка на фоне пурги.
...Чтобы добраться до Ямбурга, Надыма не миновать. Юный северный город — «донор» нового плацдарма освоения.
Дожидаясь вертолета-попутки, я зашел в литературное объединение «Надым» к своим друзьям, которые взяли на себя культурную опеку новой стройплощадки, заполярного газового младенца-гиганта.
Махмуд Абдуллин, молодой режиссер художественной самодеятельности и еще более молодой прозаик, парень кровей степных и горячих, не остудивший пыла на полярных ветрах, прямо-таки загорелся, когда я поинтересовался, бывал ли он на Ямбурге.
— Разве такое можно забыть? — вперился он в меня черным ястребиным глазом. — Вот где публика — мечта артиста. «Вертушку» нам дали ненадолго, а приперлись мы в самый обед. Столовая там маломерка, на полсотни мест, а столующихся человек четыреста. Представляешь? В восемь смен вахтуются рабочие едоки. Не ко времени мы прилетели, потому что кроме этой столовой нет на Ямбурге другого просторного помещения. Но нас уговорили — мы заходим, понятное дело, извиняемся, начинаем чтение. У тех, кто за столами, обед стынет, вся очередь в столовку набилась. И вот стоя — нет, ты представляешь? — стоя — полтора часа они нас слушали. Наверное, кому-то там надо было уйти по делам, нет, никто не шелохнулся, не кашляли, не кхекали, слушали. Слушающий рабочий класс. Представляешь!
— Перед такой-то публикой, — съехидничал я, — лирическую халтуру не почитаешь.
— Конечно, — как-то автоматически махнул рукой Махмуд: мой сарказм до него не дошел, он будто снова вернулся в лирическую столовую и услышал трепетное молчание своих рабочих слушателей. — Мы уж постарались аппетит не портить.
Он мотнул головой, словно стряхивая оцепенение памяти:
— Честно. Он меня с первого шага поразил, этот Ямбург. Мы от вертолета двигаемся к вагончикам — выруливает парень, малахай на одном ухе. Я думаю, он у меня справиться хочет: мол, парни, пива не привезли? Главный же ямбургский дефицит. А он знаешь что?
— Водку?
— Вот все вы так нашу славную молодежь представляете. — Махмуд глядел на меня, как на капризно-непонятливого ребенка. Он как будто берег, хранил в себе это воспоминание. — Нет. Он прямиком: слышь, говорит, парни, новые книги привезли? Слышь, парни.
— Ну прямо сюжет для районки, — снова не удержался я.
— Да что ты понимаешь? — вдруг разозлился Махмуд. — Это же Ямбург.
Что он вкладывал в это слово? Несомненно, гордость в нем звучала, но еще и сочувственное понимание. Понимание трудностей тех людей, которые на Ямбурге оторваны от того, что столь просто в обжитых краях и так потребно, но трудноисполнимо там.
Но ведь нынешний Тюменский Север — это верные десятки подобных «ямбургов», то есть небольших, наскоро обжитых плацдармов, где вскоре развернутся громкие дела, но пока так ощутима сиротливость оторванности. И буровая в тундре, и небольшой поселочек на трассе магистрального газопровода, и одинокий газовый промысел в океане тундрового безбрежья, и площадки очередной компрессорной станции — разве не ямбурги? Сотни людей, предоставленные самим себе, оторванные от небогатых даров северной цивилизации здешних городов, автономно ведущие каждый свое и, как правило, важное дело. Бывал я в этих крохотных трассовых, вахтовых поселочках. Ритм жизни не особый, народ не рафинированный: когда дружеский, когда — грубоватый. Но если бы Махмуд лихо разрисовал картинку: «Эй, парни, пива привезли?» — это было бы понятнее, органичнее вписалось в представление о сегодняшнем размашистом северянине, который, конечно же, книги читает, но не будет бросаться под винты вертолета с вопросом: «Новые книги привезли?». А эта трогательная литературная идиллия: стынущие супы, притихшая аудитория, трепетно слушающая стихи и рассказы, а ведь не Лев Толстой перед ними выступал, не Иван Бунин.
Нет, положительно повезло Махмуду Абдуллину. А не идеализирует ли он первоосвоителей Ямбурга? Творческая ведь личность, фантазии... Мало ли что.
В вертолете, который вез меня на Ямбург, мы летели с габаритновнушительным человеком. Рисуя его портрет, трудно обойтись одним эпитетом — он крупный, плотный, массивный и в то же время подвижный, энергичный. Не стоило большого труда определить — он человек не здешний: неявный, даже маскируемый, но европейский форс в нем проступал. Однако в Ямбурге приезжий, оказывается, знал больше, чем кто-нибудь из местных компетентных специалистов: его штатная должность называлась непонятно-коротко, но исчерпывающе — гип. Мой крупный попутчик являлся одним из ведущих специалистов проектного института в Донецке, в том самом ЮжНИИгипрогазе, которому Москва поручила заниматься проектом обустройства Ямбургского газового месторождения. А так как у Ямбурга все еще только предстояло, то гип — главный инженер проекта — и мог быть главным знатоком того будущего, которое ожидало Ямбург. Кажется, в элегантной папочке, которую прижимал к себе плотный проектировщик, эти перспективы и расшифровывались основательно полно. По, узнав о моей профессии, разговорчивый сосед вдрызг замкнулся: к пишущим у него явная застарелая, неискоренимая неприязнь. Однако существует один профессиональный, наверное, не самый честный прием: прикинуться если уж не полным дурачком, то несведущим профаном, и тогда тебе начнут объяснять что к чему, и кое-что можно узнать даже от сверхнедоверчнвого гипа.
В табели о газовых рангах Ямбург занимает второе место, второе, но зато после «самого» Уренгоя. Это второе по запасам месторождение природного газа страны, а следовательно, и планеты. Они — соседи, эти «первый-второй», но если Уренгой только краешком переполз за Северный полярный круг, то Ямбург полностью находится в глубоком Заполярье, целиком в зоне вечной мерзлоты, и, чтобы эксплуатационникам пробиться к подземному океану «голубого огня», необходимо преодолеть капризно-коварный панцирь навечно смерзшейся земли. Как же мыслится освоение Ямбурга, что предлагают донецкие специалисты, которые, как они не без гордости сообщают, прошли школу первого полярного гиганта — месторождения Медвежьего? Эта школа должна дать весьма ощутимый эффект — только на проектном этапе сэкономлен уже миллиард рублей. Экономит, конечно, технический прогресс: на Ямбурге предусмотрено сооружение установок комплексной подготовки газа повышенной мощности, а это значит, что промыслов придется строить меньше. Большую экономию дадут индустриальные методы строительства. Мы здесь, пожалуй, заберемся в дремучий лес технических проблем, специальных вопросов, и, коротко упоминая об этом, хочу обратить внимание на помянутую цифру — миллиард. Тот сбереженный для народного хозяйства страны миллиард, который Ямбург мог бы «съесть», но, благодаря опыту проектировщиков, возросшей зрелости полярного Газпрома, не съест. Вы представляете масштаб работ, если, еще не начав обустраиваться, Ямбург уже экономит миллионы?
Здесь будет построен вахтовый город, от соседей — Надыма и Уренгоя — подойдут две автодороги, свернула к Обской губе железнодорожная ветка магистрали Тюмень—Уренгой. Но это дорожное изобилие, редкое на Севере, не зачеркнет важности естественной трассы — Оби, разлившейся у ямбургских берегов древним, как в старину его именовали, «Мангазейским» морем.
Гостиницей Ямбург не обзавелся: не до гостей, своих расселить трудно. Поэтому приезжие норовят завязать контакты с гидростроителями самой гостеприимной здешней организации — плавстройотрядом. В отрядном распоряжении имеется комфортабельное общежитие, по-морскому именуемое «брандвахта», на которой несколько комнат отводится командированному люду. Плавучего статуса гостиницы весной не поймешь, ибо брандвахта прочно впаяна в лед крохотной тундровой речки с изуверски-трудным именем Нюдимонготоёпокояха. Да и метель поработала столь мастерски, что сушу и лед реки не отличишь.
Встречал меня на брандвахте молодцеватый, подтянутый красавец с благородно-седой бородкой — Гончаров Виктор Викторович. Хотя он и распоряжался делами, но тоже оказался командированным — база главного трестовского инженера находится в Сургуте.
Он строитель, правда, с приставкой «гидро», но ему нравится быть флотским человеком. Он по-флотски подтянут, старается (и у него получается) вести себя как капитан: на брандвахте и встают по склянкам, и рынду бьют. Вообще порядок отменно флотский: на брандвахте в сапогах не ходят, только в тапочках, хотя селится здесь народ, работа которого не для белых перчаток — грязноватая. Гончаров хозяйски повел меня по судну: показывал ли он сушилку, жилые комнаты, прорабку, сауну, кухню с пекарней, красный уголок с работающим телевизором — постоянно в его словах звучала гордость. Заканчивая экскурсию, он сказал:
— На суше ни одна из ямбургских организаций таких условий не имеет.
— Хорошо устроились! — с восхищением отметил я, помня, сколь бескомфортно прозябают ямбургские строители.
— Красиво жить не запретишь, — усмехнулся Виктор Викторович, он то ли почувствовал в моем тоне иронию, и добавил серьезно: — А разве это плохо?
Возразить нечего. Правда, в голове крутилась мысль о том, что нельзя жить хорошо, когда кругом живут неважно. Высказывать ее было кощунственно, и я промолчал.
В комнатке, где шел наш разговор, и которую, вероятно, следовало считать конторой, сидел невысокий усач, слесарь-монтажник Валентин с вполне приличествующей фамилией — Северин.
— Если сушу прижмет, — он словно бы прочел мои мысли, — мы на своей брандвахте весь Ямбург расселим.
— Четыреста человек? — усомнился я.
— Полярное братство, — улыбнулся Северин. — Потеснимся.
Я удивился емкости его слов, тому, что все на Ямбурге знают, насколько ненадежна здесь первичная жизнеобеспечивающая система, думают и готовы к этому.
А если бы ее не существовало, этой уютной брандвахты?
— Слышали такое слово — прокауст? — Виктор Викторович, вероятно, полагал, что я ответу утвердительно, в его интонации слышались извинительные нотки. Я повспоминал, но честно сознался.
— Вам можно и не знать, — улыбнулся Гончаров. — К сожалению, не знают ни этого слова, ни этого понятия те, кому положено знать.
— Что же оно обозначает?
— В вольном переводе — основательная предварительная подготовка к работе в пионерно-экстремальных условиях.
Мне вспомнилась та скрытая, но ощутимая гордость, которая звучала в словах главинжа, когда он водил меня по брандвахте, когда вроде ненароком отмечал, что в каждой жилой каюте автономное отопление, и, если разморозится одна батарея, то это никак не повлияет на всю систему, что гидростроительская кухарка Анна Моисеевна выпекает самый вкусный хлеб Ямбурга, что брандвахта находится практически рядом с рабочим местом — а это в полярных условиях вещь немаловажная. Это была авторская гордость: видимо, именно Гончарову принадлежала мысль собрать в Заполярье такой удобный «обоз».
— Вы хотите сказать...
— Что мы не выдумали ничего нового, — перебил меня корректный инженер. — В Арктике не первыми появились, просто иной раз не грех обратиться к опыту предшественников.
— Ну все-таки, — не утерпел я, — кто же автор идеи полярного Ноева ковчега?
— Мозговая атака всего трестового аппарата, — быстро ответил Гончаров. — У нас был и сухопутный вариант, мы должны были появиться на Ямбурге только с материалами и около года окапываться. Но резонно решили, что тратить год на окапывание — непозволительная роскошь. В речфлоте выпросили две списанные баржи и на этом металлоломе создали «Ноев» нормокомплект. Пришли сюда, в Нюдимонготоёпокояху, десятого октября, а уже через два дня начали бить шпунт, строить причальную стенку. Начали то, за чем нас сюда и прислали — сооружаем речной промышленный порт.
— Так кроме двух голых барж?..
— Все, что вы здесь видите, построено на опорно-тыловой базе в Сургуте.
— По дороге сюда топоры еще вовсю стучали, — подал голос Северин. — Достраивались. Обои клеили.
— Все, что нам предполагалось строить на берегу, установили на барже, — добавил Гончаров.
— А как металлолом выдержал дорожку? Обская губа — почти море?
— Валентина спросите, — посоветовал Гончаров. — Он шел за шкипера.
— Корпуса, конечно, не выдерживают никакой критики, — со вздохом признался Северин. Он умел шутить незаметно. — А им нужно было выдержать здешнюю шугу, мы ведь шли в середине октября, лед по губе шугало.
— И как?
— Бдительность. Три пробоины, правда, получили, до Ямбурга все же успели добежать и ремонтировались уже в здешней бухточке, на отстое.
— Зато сейчас как ямбургские короли?
Мой вопрос завис в воздухе.
— Чувствуете завистливые взгляды с берега?
Северин вздохнул и корректно поправил меня:
— Здесь таких людей нет. — И повторил то, что я уже слышал: — Если что — мы здесь весь Ямбург приютим.
Поздним вечером, возвращаясь с берега, сняв унты и переобувшись в казенные теплые тапочки, я еще раз поразился уюту, который царил на брандвахте. Играли в шахматы, азартно стучали бильярдные шары, цветной телевизор четко демонстрировал эстрадную программу из Италии. Слушая нелепого Челентано, можно было окончательно забыть, что находишься в необустроенном Ямбурге. Правда, брандвахта, как всякий поселок первостроителей, напоминала мужской монастырь, одинокое контральто поварихи звучало как сирена из другого мира.
Хочешь не хочешь, а женщины Ямбурга заслуживают особого повествования хотя бы потому, что из четырехсот с лишним человек их насчитывалось — штучно! — тринадцать. Еще совсем недавно въезд их в Ямбург был негласно запрещен. Полуофициальный этот запрет нарушил водитель Николай Еремин. Нет, скорее, Нина Еремина. Это она вела осаду начальства и добилась своего.
А ведь у начальства были куда как благородные козыри, на первом месте, естественно, стояла забота о самих женщинах. Ну что такое Ямбург? Продутое, голое, неприветливое место, минимум комфорта, отсутствие уюта. Девушки, женщины, родные наши, поберегите свое здоровье, потерпите, пока самоотверженные мужчины создадут необходимые условия. Благородно? Еще как!
Но ведь есть в той же Тюменской области пункты и посевернее Ямбурга, а женщины там живут. Норильск, Певек, Магадан, Тикси? Можем мы их представить в сплошном мужском сиротстве?
Когда дело касается трассовых или вахтовых поселочков, организаторы производства стараются обойтись минимумом женского присутствия, если предоставляется возможность, то и вообще «не связываются с бабами». Понять их можно — дела на трассах, вахтовые проблемы быта не для хрупкого женского организма. Делать нужно много и быстро, не обременяя себя лишними хлопотами о создании уюта, необходимого женщинам. Мужская самоотверженность — это еще и мужская неприхотливость, и всякий, кто согласился жить в вахтово-трассовых условиях, как бы изначально соглашается с тем, что комфорта ему предоставят по нижайшему минимуму. Женщины на такой минимум, естественно, никогда не согласятся. А племя женское, как известно, беспокойное, хлопотливое, частенько крикливое, слезливое, и вот «рыцарь»-начальник, чтобы сразу избавиться от массы проблем, решает проблему кардинально и бесповоротно, унтер-пришибеевски: «Не пущать».
Трасса, вахтовый поселок — статьи особые, режим там производственно-скоростной: пришли, сделали, ушли. Может, мужская неприхотливость в этих случаях уместна. Но Ямбург — не трассовая поденка. Да и не «первые поры» он переживает, на третий год пошло после высадки пионерного десанта. Два года по северным тюменским темпам — немало. А «женский вопрос» все еще существует. У одного их тех, кто определял ямбургское житье, поинтересовался:
— Рыцарями здешнее начальство не назовешь?
Собеседник мой обиделся, поправил меня, уточнив, что здесь уже не тринадцать, «дамская дюжина», а семнадцать семейных женщин. Добавил, что среди трех медиков есть и акушерка.
— Не лукавьте, Григорий Павлович, тринадцать ли, семнадцать — женщин на Ямбурге неестественно мало.
— А вы видели, как мы с водой мучаемся? — горькая усмешка тронула его губы. — Водовозка ломается непредсказуемо, не всегда успеваем и в столовую завезти. Есть у нас емкость на тракторных санях, так тракторист с собой постоянно паяльную лампу возит.
— А ее зачем?
— Вот-вот... Да потому, что на сорокаградусном морозе, чтобы эти пять кубов воды выкачать, горловину слива приходится постоянно подогревать. На лету струя стынет.
— Ну уж... — не поверил я.
— Я что, сказки выдумываю? — снова обиделся мой собеседник.
— И нельзя решить проблем с водой?
— До водовода еще далеко: он пока в проектном состоянии. Теперь я вам вопрос задам, можно?
— Отчего ж?
— Вы бы свою жену в такие условия привезли?
Я хмыкнул — действительно, ситуация не для каждой женщины: всякая ли согласиться на ежедневный героизм.
— Все мы герои, — грустно махнул он рукой, — пока пятки к стене не пристынут.
Дело, конечно, деликатное, но разве не ясно, что, в принципе, запрещая, точнее даже так — не разрешая женщинам въезд в Ямбург, организаторы производства хотели отодвинуть во времени проблемы полярного комфорта. Но, понятно, не отодвинули, а усугубили. Но не видится ли в «дамско-полярных» проблемах более глубинной подоплеки — нежелание сразу и основательно решать проблемы человека на Ямбурге, вопросы его полнокровной высокоширотной жизни?
Если говорить в чисто экономическом ключе, государство ведет освоение богатств Тюменского Севера. Но тот, кто, выполняя государственную волю, начинает это освоение, он-то ведет ОБЖИВАНИЕ Севера. Так почему же забывается, что перед этим голым «ОСВОИТЬ» всегда должно идти естественное «ОБЖИТЬ»?
Знакомый надымский поэт Альфред Гольд, вернувшийся с Ямбурга, задал загадку.
— Слушай, — сказал он. — Пришлось бы человечеству разрабатывать какие-то позарез полезные ископаемые на Луне. Как ты думаешь, с чего бы начали разработку?
Я заподозрил подвох, а уж коли настроен на розыгрыш, соображаешь неважно.
— Да с самого элементарного, — сжалился Альфред, — с создания условий, чтобы человек мог жить и работать в безвоздушном пространстве Луны. Правильно?
— Естественно!
— Почему же при случае мы красиво называем Север «новою планетой», а считаем, что в этом обледенелом пространстве можно строить без изначально необходимых условий?
Что возразишь. Образ емкий. Действительно, Север как незнакомая «планета, а подход такой, будто строим пригородную дачку.
За первые годы на Ямбурге не построено ни яслей, ни одного детского садика, ни школы, ни больницы. Случайно? Думаю, если бы среди голосов, которые решают судьбу Ямбурга, полновесно звучали и голоса его жительниц, социальные проблемы решались куда быстрее.
В будущем все это появится, но я ведь пишу об этом и помню, что в газовой «столице» Сибири, городе-подростке Новом Уренгое, два прямо-таки убогих кинотеатрика, школы, которые торопливо лепят за летние каникулы, скучный универмаг, похожий на авиационный ангар, и тесные магазинчики, которых постыдится деревенское сельпо. А ведь именно газовики Уренгоя определяют стабильность топливно-энергетической программы государства.
Мой собеседник посетовал:
— У нас глобальные проблемы, нам скоро миллиарды кубометров газа нужно подавать, а вы пустяковые вопросы задаете.
Не о том ли речь? Разве эти миллиарды нужны за счет того, что разобщены семьи, что газовик ютится в необихоженном балке, что живет он жизнью, которую можно, наверное, назвать героической, но никак ни полноценной. А едет-то сюда народ высокой пробы.
Чего греха таить, трудно женщине на Ямбурге. Тем больше резона воспеть высоким словом неприметных героинь, которые, преодолев всевозможные преграды и «джентльменские» рогатины, вопреки полуофициальным запретам оказались сегодня рядом с мужьями, делят их трудности и как бы согревают своим присутствием неприветливый край.
В тесной комнатке Ереминых (они занимают полбалочка) мне бросилось в глаза ведерко с прозрачными глыбками льда. Хозяйка похвасталась — оказалось, это подарок, принес знакомый гидролог Шурик, который регулярно спускается к Обской губе, делает там промеры. Вода изо льда повкуснее снежной, ценится особо. Нина Николаевна угощала меня настоем зверобоя — растопила для него несколько голубоватых этих глыбок, был у настоя замечательно-терпкий вкус. Как я ни отказывался, заставила попробовать ее блинов, обязательно с черничным вареньем. Чернику они собирали с Колей здесь, вон за теми балками, если идти по руслу Нюди. Блины, конечно, пекут и в столовой, но у этих, только что со сковороды, обильно политых маслом, особо домашний вкус. Николай, показывая пример, уминал их с удовольствием, а я не очень, наверное, кстати подумал, не у такого ли домашнего стола начинается по-настоящему хорошая работа.
Слушая семейную историю, размышлял вот о чем. Рассказывая об освоении новых северных мест обширной родной державы, погрязая в проблемах производства, мы порой стесняемся говорить слово «любовь». Но что же тогда влекло молодую симпатичную женщину сюда, на этот холодный, продутый всеми полярными ветрами Ямбург? Конечно, конечно... Но тем, кто продумывает перспективы освоения Севера, тюменского или всех остальных, о любви забывать нельзя никак. Как бы банально ни звучало: «Жизнь есть жизнь», действительно, живая жизнь в конце концов побеждает любые административные догмы именно потому, что она — живая, а схемы — чаще всего придуманы и не охватывают всей прекрасной сложности нашей жизни. Только хорошо бы, чтоб — не в «конце концов», а сразу. С начала.
...Конечно, первым на Ямбурге появился глава семьи Николай Еремин. Жили они в шахтерской Горловке, но профессия у Николая универсальная — и для юга, и для севера. Что послужило главным стимулом для переезда, сказать сложно, но на месторождении Медвежьем уже давно трудится Колина тетка Полина, работает поварихой у газовиков на промысле. Приезжая в гости, всегда агитировала племянника: «что тебе, буйну хлопцу, по тылам отсиживаться? Рви к нам на Север». Молодой семье надо было решать материальные проблемы, так что соблазны падали на благоприятную почву. Так он здесь и оказался. Первая встреча вряд ли настроила на мажорный лад — ямбургская осень предполагала всемирный минор: беспросветная сырость, дождем занавешенный горизонт. Штормящая Обская губа. Наверное, если б в тот момент предложили ему билет до Горловки, Николай и минуты бы не позадумался. Сентябрь в Донбассе — золотая пора, а здесь... И никого близкого рядом. Но работы навалило невпроворот, заканчивалась навигация, и ереминский КрАЗ месил грязь от береговых причалов до складских площадок часов по восемнадцать в сутки. Без всяких лозунгов было понятно, что навигация здесь решает все.
Там, дома, прощаясь с женой, он обещал при первой возможности прислать вызов. Но когда обратился с просьбой к начальнику, тот без обиняков спросил:
— А ты здесь хоть одну живую бабу видел?
— В целом городе работы не найдется?
— Она у тебя кто?
— Воспитатель в детском саду.
— А детский сад ты здесь видел?
— Да она на любую работу согласна.
— Нет, Коля, не велено, и забудь об этом. Тут у нас холостяков мало. В основном все семейные. — Добавил: — Но терпят же.
Так Николай и писал домой, шутил, что если бы даже очень захотел изменить дорогой женушке, то на Ямбурге это стопроцентно исключается.
Наверное, примерно так писали своим благоверным многие из первоосвоителей Ямбурга, и жены смирялись, утешаясь тем, что стопроцентно могут полагаться на ямбургскую верность своих мужей. Нина Николаевна с таким ответом не смирилась. Женский ум изощрен, особенно тогда, когда речь идет о встрече с любимым. В Надыме-то работницы требовались, и она попросила вызов в Надым. Первый подступ был взят, она устроилась в жилищно-коммунальную контору, а вскоре ее направили на новостройку, вручив печать, домовую книгу и ключи от склада. Она стала первым комендантом Ямбурга.
Нина Николаевна невысокая, полноватая, с живыми черными глазами. Речь ее по-хохлацки напевна и, в отличие от своего молчаливого мужа, поговорить любит.
— Мы ж сначала с ним в Надыме встретились. Он постель свою привез. Я ее сутки напролет вываривала — понятно же, месяцами не меняли. А потом, когда первый раз уже с Ямбурга прилетела в надымскую прачечную, аж стыдно было. Меня спрашивают: «Ты откуда, красавица, нам эти брезентовые простынки привезла?». Признаюсь: «С Ямбурга». — «Понятно».
— Не хватало женской руки?
— Еще как! Мужики рукой махнули. Я здесь появилась, они хоть как-то на себя глядеть стали, охорашиваться. Знают: комендант — женщина, к обходу обязательно порядок наведут.
— Она когда в первый раз в столовой появилась, — вставил словечко молчавший Николай, — немой момент был. Ложки из рук падали.
— Приятно, Нина Николаевна, поголовное внимание?
— Ой, что вы! — выразительно замахала она руками. — Я же не звезда какая-нибудь, а тут как под обстрелом. Они, может, и не хотят, но все равно глазеют. Я понимаю, не на меня смотрят, своих вспоминают, все равно неловко.
— Смелый ты, Николай, мужчина. Эдак рисковал! Ведь и отбить могли — народ здесь ушлый.
— Я не об этом беспокоился, — спокойно ответил Еремин. — Мне же ее поселить некуда было. Жил сообща с товарищами, выгонять их некуда. Вот кто уедет, мы туда. Это уже пятый балок.
— Затащил ты меня, Коля?.. Это меня все предупреждали, — вмешалась Нина Николаевна, — опомнись, куда ты едешь? Другие, глядя на нас, начали своих жен вызывать.
Рассказывать об этой нелепо-неестественной ситуации приходится лишь потому, что в глобальнейшей государственной программе часто самым слабым оказывается лично житейское звено. Кто же из нас свою драгоценную, единственную жизнь хочет жить вполцены, кому хочется лишать себя того, что столь легко доступно другим? Николаю толстый северный рубль не компенсирует этого. Производственная вахта может длиться три недели, месяц, ну два-три месяца, а когда вся жизнь становится такой производственной вахтой, разве можно и называть ее жизнью?
— Я сначала, понятно, как мышка себя вела, — продолжает самая рисковая женщина, прима Ямбурга. — Требовать? Ишь, скажут, приехала — и сразу. Выгонят еще. Сейчас нас больше, мы сильнее. Начинаем своих мужичков прижимать: вы ж мужчины, вы ж сила, давайте что-то делать, что-то предпринимать, организовывать. Открыли нам уже магазин товаров первой необходимости, а мы продуктовый требуем. Случалось так, что поселок без хлеба оставался, мы на всю мужскую братву лепешки стряпали. Семей будет больше, и порядку больше.
Женщины есть женщины!
Конечно, ехала она к своему мужу, эта отважная женщина, решали они свои личные проблемы, но вместе с первой женщиной появилась на Ямбурге та социальная сила, которая должна привести в гармонию эти в общем-то не противоречащие друг другу понятия — освоить и обжить.
Он очень семейственный, скромный этот парень — Николай Еремин. Как ни трудно было, добился и привез в гости на Ямбург свою мать Марию Петровну и шестилетнего сынишку. Саньке, конечно, эта заполярная жизнь очень пришлась по вкусу: корабли в море, тяжелые машины, вертолеты снуют туда-сюда, грохот, гром, тундровые просторы неоглядны. Правда, сверстников — ни одного, но ведь среди взрослых крутиться день-деньской тоже интересно. Мария Петровна, как всякий пожилой человек, восприняла ямбургское житье-бытье скептически. Сверстниц ей не нашлось: народ гораздо моложе, поговорить особо не с кем. Ударили холода, а отопление еще не включили, она сразу определилась: «Дома лучше». Начала собираться. Но смирилась с той судьбой, которую выбрали ее дети: можно и на Ямбурге жить: август стоял, ягоды пошли, грибов — хоть косой коси. Николай с друзьями на рыбалку съездил, угощал мать обским первосортом.
Мать — женщина рабочая, сказала:
— Выбрали — живите. Если что — дом вас ждет.
Не верит еще, что для них уже дом — Ямбург.
Я, кстати сказать, заглянул в домовую книгу, которую держит ямбургская комендантша: прописано у нее еще не очень много народу. Все остальные, работающие здесь, по прописке надымчане, пангодинцы, уренгойцы. Правда, статус у Ямбурга шаткий, даже его адрес пишут странновато: «Надым-трасса-Ямбург». Но все же радует, что ямбуржцы уже есть и по прописке, и по душевной своей причастности.
У Ереминых — часы с боем. Раздался мелодичный бой, и от этого боя дохнуло домашним уютом. В гостях у Ереминых отошла душа, стало отраднее: у Ямбурга есть хозяева, которым далеко не безразлична его судьба. А когда государственное дело становится личным, дело только выигрывает. Без личностного, душевного сопряжения не получится государственное дело любого масштаба.
Отдадим должное самоотверженности Нины Ереминой, но ведь какой длинный шлейф разлук тянет за собой этот необихоженный Ямбург.
— Евгений Леонидович, как вы относитесь к женщинам?
Главный инженер окинул меня недоумевающим взглядом:
— В каком смысле? На Ямбурге?
— Нет, вообще как вы относитесь к женщинам?
— Я? Очень хорошо... Как можно к женщинам плохо относиться!
— Но вы ж не случайно уточнили — «к женщинам на Ямбурге». Есть женский вопрос на Ямбурге?
— Был, — сознался Посадский. — Считаю, что поначалу неправильная в этом отношении шла политика. Неуютно себя чувствовал мужской народ. Положение выправляем. Как это без женщин? — развел он руками.
Он мне понравился сразу, главный инженер Дирекции по обустройству Ямбургского месторождения Евгений Леонидович Посадский. Дирекция — организация важная, но скорее «бумажная». «Фирмачи», на деньгах сидят, финансовые владыки. В любом случае — кабинетные работники, знатоки ассигнований, смет, проектные доки. Вот эта «кабинетность» в облике Посадского отсутствовала напрочь. Он невысок, худощав, в меховых сапогах, почему-то сразу напомнивших мне петровские бахилы, шагал широко, говорил ядрено и едко. Командовал он плотниками, которые завершали строительство конторы Дирекции, и я поначалу даже не разобрался — прораб какой-то. Не ощущалось в нем кабинетной солидности, а чувствовалась размашистость человека, привыкшего командовать на вольном воздухе, общаться с людьми напрямую. И голос у него хрипловат, эдак по-северному, чувствовалось, что на северах он не первый год.
Видимо, сегодня на Ямбурге требуется не кабинетный дока-мыслитель, а вот такой энергичный, Севером проверенный строитель. Что-то, видимо, поперву подстыло, подмерзло в механизме освоения. Такие люди, как Посадский, призваны придать новый стимул строительству.
Почему ж все-таки печальные уроки нужно повторять раз за разом, на каждом новом месторождении? Что лежит в основе этой плохой усвояемости? Чье нежелание — и субъективно ли оно или, может быть, объективно? Может, тот стремительный темп, в котором живут и трудятся тюменские северяне, мешает прочному закреплению опыта?
Незадолго до этого встречался я с замечательным рабочим — бригадиром Анатолием Феоктистовичем Шевкоплясом. Он лауреат Ленинской премии, получил ее за внедрение на стройках Тюменского Севера прогрессивного блочно-комплектного метода. Прошел Шевкопляс насквозь все Медвежье и дальше по Уренгою. Естественно, я задал ему вопрос, который просто напрашивался: «Не мечтает ли покоритель Медвежьего и Уренгоя вот так же пройтись по Ямбургу?».
— Заманчиво, — ответил Шевкопляс. — Трудное месторождение, но попробовать бы хотелось.
— Неужели труднее Медвежьего и Уренгоя?
— Естественно. — И он сказал слова, которые мне запомнились: «Я бы туда всякого не стал пускать. Там — гвардия нужна. И не бригадой надо выходить, а технологическим потоком».
Темп и масштаб работ на Тюменском Севере родили новую форму организации строительного производства: технологический поток, когда в единое целое слиты и рабочий опыт, и инженерная энергия, когда вроде как на бригадном подряде трудятся и рабочий, и снабженец, и сам начальник управления. Организация дела — вот рычаг.
Теперь я понял, что меня так особо тревожило, когда я ходил по Ямбургу: вроде и винить-то было некого, все занимались делами, решали проблемы. Но подход-то к этому природному гиганту на первых порах оказался явно не по мерке, не по масштабу. Вроде и много здесь уже всяких организаций, но в отдельности они беспомощны, как пальцы на руке. То, что хорошо понимал бывалый бригадир Шевкопляс, кажется, еще очень слабо осознавали руководители строительного главка.
Что там по мелочи ругать. Более важного и существенного нет у строителей: не существует КОНЦЕПЦИИ освоения газовых гигантов Заполярья.
Ясно, что если вовремя не пойдет ямбургский газ — вот тогда полетят головы и репутации. Но кто сегодня головой рискует за то, что не вовремя строятся даже магазины, а до клубов, больниц и спортзалов руки строителей дойдут еще через сколько-то месяцев? Кто отвечает своей профессиональной совестью за то, что у человека-первоосвоителя отнимается кусок его полноценной жизни, что духовная жизнь его искусственно делается куцей? Да, он горд, этот герой-первопроходец, от сознания того, что не кто-то другой, а он осваивает этот громадный Ямбург, а эта гордость — на всю жизнь. Но разве она бы уменьшилась, если в свободное от полярного героизма время он мог бы почитать в библиотеке, порезвиться в гимнастическом зале, поплескаться в бассейне с обской водичкой, купить на месте приличный костюм, а не лететь за мылом в Надым? Почему на Ямбург парикмахер приезжает реже, чем Алла Пугачева в Тюмень? Полтысячи ж молодых мужиков в возрасте, когда шевелюра растет особенно пышно, быстро.
Один мой знакомый парень съехидничал:
— Да они, наверное, думают, что мы все здесь от нашего бытового героизма облысели.
Кто за этот небритый Ямбург несет ответственность?
Хочу коротенькую справку привести: Ямбургское месторождение «распечатала» сейсморазведочная партия Леонида Кабаева. Да, того самого легендарного Кабаева, открывшего всемирно известный Самотлор. Легкая рука у этого сейсморазведочного «пешехода», какие гиганты походя открывает — сначала нефтяной, потом газовый! Удачлив самый молодой среди лауреатов Ленинской премии — тюменцев. Как сразу зазвучал Самотлор! И как бы хотелось, чтобы — связанный с ним именем первооткрывателя — поднимался столь же стремительно и Ямбург.
Слышишь часто, что Север шаблона не терпит. Терпит. К сожалению, терпит. Северяне — народ терпеливый, только терпеливость эта и государству, да и людям самим явно недешево обходится.
...Над этим балочком, утонувшим в свирепом сугробе, высоко, журавлино тянется в небо стройная ажурная радиоантенна. Что-что, а вот со связью в Ямбурге надежно: накручивая телефонный диск, можно прямо отсюда дозвониться до Надыма, Пангод, Уренгоя, если очень нужно — до Тюмени и Москвы. Связь здесь не какая-нибудь, тропосферная. Да и телевизор отлично ловит сигнал — и цветной, и чернобелый. К почтовикам у жителей Ямбурга претензий много — отправить перевод или посылку невозможно, для будущих городов с трассово-вахтовым статусом изобретен ветхозаветный метод: попутный, с оказией. Но к тем связистам, которые в числе первых установили связь Ямбурга с миром, сегодня претензий нет. Тропосфера устойчиво связала этот полярный отшиб с живыми, большими центрами.
Эдуарда Затолочина привела на Ямбург поздняя женитьба. У жены оказалась профессия, которой применения на полярных станциях не найдешь, — редактор газеты. И вот позади долгие годы холостяцких полярных скитаний и неизбежная перспектива работать в шумном северном городе Надыме. Эдуард Николаевич зимовал на Новой Земле, на крохотном островке Виктория — на самой западной границе страны, на береговых полярных метеостанциях и, конечно, уже тяготился многолюдья, городского шума, хотя сам москвич. Полярное отшельничество даром не дается. Попробовал устроиться на трассу, всё не городская суета. Не получилось. И тогда подвернулся Ямбург. И режим работы детного отца Затолочина вполне устраивает — неделя вахты в Ямбурге, неделя в Надыме. Вроде на той же по- лярке и вроде уже как «на Земле», солидно, размеренно.
Вот человек по самым арктическим северам болтался, но так и не избавился от своего московского говорка. Затрудняюсь точно объяснить, чем он отличается, московский диалект русского языка, но слушаешь человека и сразу понимаешь — столица. Слова, что ли, тянет, многозначительность какая-то в интонациях, словечки вроде непримечательные, но как флажки-отметинки.
— Цивилизация здесь, — спрашиваю, — как на полярке?
В общем-то Эдуард Николаевич возмутился. Но и возмущается он по-особому, очень спокойно, тон только у него становится разъясняюще-учительским и приветливая улыбка чуточку снисходительней.
— Не обижайте цивилизацию полярных станций, — ответил он, как будто извиняясь за мое незнание быта полярок. — Если станцию только организуют, то вместе с метеорологическим оборудованием туда непременно везут очень тщательно подобранную библиотеку, всегда есть киноустановка и годовой запас фильмов. Сейчас, конечно, магнитофоны и другая стереотехника. Вы знаете, чем располагали полярники семьдесят лет назад на первой сибирской станции в Марра-Сале?
— Трудно представить...
— Их снабдили двухгодовым запасом но рациону нансеновского «Фрама». У них был кок...
— Повар?
— Нет, так называли портативные киноустановки, «синема для дома» — новинка тех лет, с серией веселых кинолент, граммофон с несколькими сотнями великолепных пластинок, и еще в распоряжении они имели скрипку, гитару и баян. Поищем на Ямбурге скрипку, думаете — найдем? Гитару — куда ни шло, может быть, и баян. А вы знаете, ведь это о многом говорит — отсутствующая скрипка. Здесь нет банальной киноустановки. Фильм показывали всего один раз в столовой — кинодокументалист какой-то приезжал, творчество свое демонстрировал, правда, звука не произошло. А на полярке все крутится около кают-компании.
Сравнения — не в пользу Ямбурга. А ведь деньги Гидромета ни в какое сравнение не идут со средствами Мингазпрома или Миннефтегазстроя. Может, не в деньгах дело?
Ах, не зря так ошалело летел на Махмуда Абдуллина размашистый парень в малахае, опережал других: «Книг не привезли?»
Огромный, трудный опыт нажит на Тюменском Севере. Известно, что мудрые учатся на ошибках других, а здесь ведь пройдена собственная школа.
...Из любого уголка Ямбурга слышен характерный стук. Сначала резкий присвист и сразу — мощный удар. Так-ссс! Так-ссс!
Это работает копер у гидростроителей. Ребята с брандвахты бьют шпунт будущего причала.
Так-ссс! Так-ссс! Так-ссс!
Старожилы окрестили копер «полярным метрономом». А что? Действительно, с завидной четкостью он отмечает время Ямбурга. Рабочее время. Потому что он не перестает стучать ни ночью, ни даже в разгар полярой пурги. Вот и сейчас свирепеет поземка, налетевшая с ледяных просторов Обской губы. Она моментально скрыла в белой мгле разбросанные огоньки поселка, засвистела, закружила. А над этим снежным безрассудством — странно спокойное, чистое звездное небо, круглая, невозмутимая луна. Бесстрастное небо как будто равнодушно одиноким глазом холодной луны обозревает дела людей на свирепом северном пятачке.
Но сквозь вой, свист метели звучит, словно точки ставит, работающий копер, отсчитывает рабочее время Ямбурга.
Все правильно. Только когда здесь, на Ямбурге, все же появится первая скрипка?
Симфония времени
Созидание невиданного в стране индустриально-добывающего комплекса совпало со временем, которое ретивые отечественные политологи намертво определили-пригвоздили «застоем», и отсвет партийного периода загнивания падает на тех, кто не барствовал в кремлевских кабинетах, а тайгой, болотами, хлябями, тундровыми топями добирался до цели, чтобы выполнить мудрые московско-партийные решения, на тех, кто организовывал здесь, на месте: в Тюмени, Сургуте, Салехарде, Надыме на великих Самотлоре, Уренгое и Ямбурге — выполнение программ, которые позволили стране выстоять даже в сложный период отечественной истории.
Созидатели по характеру, первооткрыватели, первозачинатели, они диссидентски не боролись с системой, не старались разрушать, а в рамках предоставляемых этой системой возможностей старались на благо великой Родины. Кто им сегодня осмелится поставить в вину, что их профессионализмом, компетентностью, деловой хваткой, предприимчивостью, самоотверженностью создан крупнейший в России нефтегазодобывающий комплекс? Тюменский комплекс спасал от экономического краха Советский Союз так же, как сегодня спасает барахтающуюся в волнах переходного этапа Россию. Записной скептик непременно добавит, что спасал-то недееспособную систему. Но как тогда можно было разорвать родную и любимую страну и выморочную марксистско-сталинскую систему?
Может, не важны их взгляды и политически ошибочные по сегодняшним временам воззрения? Важны оставленные ими дела.
Говорят, что Виктор Иванович Муравленко умер от инфаркта прямо в гостиничном номере после жуткого разноса, который устроил ему правительственный чин. Остановилось, разорвалось сердце. То сердце, о котором его соратник, друг, знаменитый буровой мастер и герой Геннадий Лёвин не зря сказал:
— В каждой капле тюменский нефти — частица сердца Муравленко.
Пафосно. Но точно. Медицински конкретно.
Они не жалели других. Что верно, то верно. Но и не жалели себя.
Не жалели и их.
Пусть другие, нынешние, сделают лучше, чем они. Они сделали, как могли.
Но сделали.
Оценки соотечественников могут быть пристрастны и конъюнктурны. Но ведь не только генсек Брежнев говорил о «настоящем подвиге в Сибири».
«Я убежден, — это убеждение итальянского писателя Вито Сансоне, — что Сибирь представляет собой одну из главных движущих сил великих преобразований, происходящих в масштабе земного шара. Сибирь — это неотъемлемая часть будущего, на свидание с которой мы не должны опоздать».
Как недавно говаривалось, страна щедро наградила героев «эпопеи века» а может, откупилась латунными погремушками? Лауреаты Ленинских, Государственных премий, Герои тогдашнего социалистического труда, орденоносцы — Ленина, Октябрьской революции. Медаль «За доблестный труд» не котировалась высоко. Впрочем, дело не в этом. У всякого времени свои заботы...
Возможно, забудутся их звания, регалии, орденомедальные «иконостасы» (хотя с сибирской нефти куда кучнее стригли дивиденды министерские чины, а сибирякам доставалось лишь то, что остается с барско-столичного плеча), но не забудутся их дела. Хотя бы номинально надлежит не забыть некоторых из них, кто вложил частицу своего сердца в создание величайшего народнохозяйственного комплекса. Борис Щербина, Александр Протазанов, Виктор Муравленко, Геннадий Богомяков, Юрий Баталин. Далее по ранжиру — Владимир Курамин, Геннадий Шмаль, Семен Урусов, Александр Быстрицкий, Алексей Барсуков, Владимир Чирсков, Владимир Тимохин, Николай Глебов, Игорь Киртбая, Петр Загваздин, Борис Дидук, Дмитрий Коротчаев, Максим Сергеев, Евгений Алтунин, Фарман Салманов, Валерий Грайфер, Валерий Первушин, Василий Подшибякин, Владимир Юдин, Иван Нестеров, Николай Григорьев, Сергей Корепанов, Борис Прудаев, Анатолий Брехунцов, Иван Гиря, Юрий Водилов, Геннадий Быстров. А рабочая гвардия? Кто забудет эти золотые руки, эти самоотверженные сердца?
Американский журналист Тэд Кэллер на главной тюменской площади признавался мне:
— Я не видел в мире, хотя объехал весь земной шар, таких рабочих. Таких рабочих не бывает. Они не только делают все сами, они всегда делают больше, чем надо. Удивительно, они не требуют за это серьезных денег. Они удовлетворяются тем, что сделали нужное стране. Это невиданно!
Я тогда удивился страстной филиппике восторженного коллеги, но, что скрывать, северный работяга — действительно непознанный мировой феномен.
Понятно, что кто-то с этого самоотверженного труда греб дивиденды, но сами-то работяги были искренни в порыве энтузиазма. Пожалуй, такое в отечественной истории вряд ли уже повторится. Тюменский проект — со всех сторон — крупнейший в России XX века.
Великая Отечественная... нефтяная сибирская эпопея.
Пассионарная энергия, равная силе Ермаковой дружины, вела моих современников. И, может, не следует забывать, что не на фронте, а в спокойных болотах Сибири они спасали Отечество, свое неразумное отечество, изнасилованное ложной идеей.
В недавние времена, когда мы страстно любили строить планы (и лишь иногда реализовывали), Борис Евдокимович Щербина (державный человек недюжинной воли и неуемных амбиций) опубликовал книгу — свое видение структурирования области. На ее территории должно было сложиться шесть промышленных комплексов — ТПК, как тогда это терминологически формулировалось: территориально-производственных комплексов. На долю Тюменско-Ишимского, по щербинским задумкам, приходилось развитое машиностроение, легкая пищевая промышленность на базе развитого местного агропрома. Тобольский ТПК становился полигоном нефтепереработки и нефтехимии. Сургутско-Нижневартовский объединял нефтедобычу и энергетику. Салехардско-Тазовскому отводилась роль основной базы газовой промышленности. Шаимско-Кондинскому узлу, кроме добычи нефти, предстояло стать крупным лесоперерабатывающим и лесохимическим центром. Виделся Щербине и Северо-Уральский комплекс: добыча угля, полиметаллов, железных руд, бокситов.
Прошли десятки лет, и сегодня смело можно проверить, как выполнены партийные планы, как приблизились вполне осуществимые прогнозируемые горизонты. Там, где затронуты текущие и остронасущные нужды государства: добыча нефти и газа, планы действительно осуществлены. Что касается глубокой переработки и нефти, и газа, и древесины, и сельхозсырья (впрочем, как и «развитого машиностроения), дело далеко не ушло. К Полярному Уралу все еще подступаемся. Сегодня же, когда вместе с жестким госпланированием утрачивается всякое разумное планирование комплексного развития территории, реально обоснованные мечты первого партийного секретаря отодвигаются все дальше во времени.
Сменивший Щербину на первом партийном посту Геннадий Богомяков уже на излете своей длительной и деятельной карьеры признался:
— Мне не хватило пяти лет.
Возможно, это вечно студенческая нехватка последней ночи перед экзаменом, возможно, действительное положение экономических вещей в России.
Народнохозяйственный баланс области представляет собой, в лучшем случае, все еще эскиз со множеством белых пятен и непрорисованных мест.
Область не структурирована как единый экономический организм, поставляет большей частью первично, частично или плохо обработанное сырье, потому зависима и уязвима.
Не забудем в биографии Сибири трагической истории, когда московские стратеги от энергетики хотели затопить заполярный Тюменский Север водами хранилища проектируемой Нижнеобской ГЭС. В борьбу с безумным проектом бросилось все мыслящее сословие сограждан во главе с известным писателем Сергеем Залыгиным, кстати, работавшим на тюменской земле, в Салехарде, в годы войны простым гидрометеорологом на метеостанции «Ангальский мыс». Гражданскую смелость проявил и тогдашний коммунистический лидер области Геннадий Богомяков. Северные территории тогда удалось отстоять от неразумного затопления, хотя рожденный в московских кабинетах глобально-межеумочный проект еще долго «икался» на развитии Ямала.
Парадокс, но когда появился еще один безумный проект — поворота сибирских рек в Среднюю Азию, бывшие сторонники круто разошлись. Г. Богомяков добросовестно, истово и долго боролся за поворот, С. Залыгин — неистово против очередной партийной авантюры. Залыгин в запале назвал бывшего соратника «тюменским ханом». Система умела делать из умных людей верноподданных бредовых доктрин.
Необъятный сибирский простор, наверное, предполагает размах оголтелого авантюризма, что наша многострадальная область не раз испытывала на себе: безумный проект Нижнеобской ГЭС, поворот рек. Пожалуй, в этот ряд можно поставить и проект сооружения в области шестизвенного каскада нефте- и биохимических гигантов, который выложило ретивое союзное правительство Николая Рыжкова. Идея, безусловно, благодарная, но, как многое в эпоху первоначальной перестройки, воплощенная бездарно.
Область позарез нуждается в перерабатывающих нефтегазокомплексах. Но тогдашним правительством было заявлено, что это будут крупнейшие в мире невиданные гиганты, и ввод их намечался одномоментно.
Экологически область, в которой сегодня несколько зон настоящих катастроф, обесчещена, поэтому понятно желание каждого тюменца держаться подальше от нечистоплотного и не особо безопасного отечественного нефтехима. Причем в рыжковский «пакет» включили завод БВК в Нефтеюганске, да именно в то время, когда подобные заводы подвергались особой критике честных экспертов.
Одним словом, граждане области сказал набору рыжковских гигантов решительное «нет».
Как оказалось, «нет» можно было и не говорить — у обанкротившегося правительства просто не оказалось денег на грандиозный замах. Грозила синица... Впрочем, правительство успело попутно скомпрометировать саму идею строительства комплекса нефтехимов в области. Наверное, тюменцы согласились бы на строительство одного-двух НХК, но не обязательно гигантов.
Сейчас, когда накал «зеленых» страстей забыт, хозяйственникам приходится возвращаться к опороченной идее. Развивается Тобольский НХК, потихоньку строится газохимический комплекс в Новом Уренгое, не свернуты окончательно работы в Сургуте, Нижневартовске. Небольшие заводы по газопереработке и производству бензина действуют в Сургуте, Нижневартовске, Лянторе, Новом Уренгое, Нягани. Тюмень сама некоторое время выпускала собственный (высокооктановый и невиданно экологичный) бензин. Не оставила этой мечты в Антипино.
В эпоху экономического кризиса роль Тюмени для России остается ключевой. Ее доля в поставках природного газа возрастает и превышает 90%. На тюменских промыслах добывается ровно две трети российской нефти. Область остается валютной палочкой-выручалочкой страны. Из каждых ста долларов тюменцы для России зарабатывают семьдесят. Эта доля также растет, и конкурентов по зарабатыванию валюты у тюменцев незаметно. На внешнем рынке — хорошо это или плохо — Россия может рассчитывать пока на единственный верный шанс — Тюмень.
Высок удельный вес в российских уловах нашей речной и озерной рыбы — почти 15%. Лесной вклад также смотрится солидно — деловой древесины производится больше шести процентов. Заметны в российских сводках поставки мехов, оленьего мяса, дичи.
Наверное, можно по праву гордиться тем, что несколько фирм — самые крупные в России. Лидерами в своих отраслях являются «Уренгойгазпром», «Сургутнефтегаз», ТНК, «ТюменьавиатрансЮтэйр», «Тюменьтрансгаз», «ЛУКойл-Западная Сибирь», «Сибнефтепровод», «Сургутгазпром».
Русский характер
Сценарий телефильма
Видеоряд:
бурные семидесятые эпоха
черно-белая хроника:
ритм, энергетика времени
Самотлор, Надым, Газ-Сале
Усть-Балык.
Время, вперед!
живые кадры — герои эпохи в действии:
Виктор Муравленко
Юрий Эрвье
Фарман Салманов
Алексей Барсуков
Борис Щербина
молодой Геннадий Богомяков
молодой Юрий Баталин.
(Славянская вязь)
Титры: «Русский характер»
Москва,
классическая державная столица.
Кремль
офис «Стройтрансгаз»
рабочий кабинет табличка:
«Советник Ю. Баталин»
Кремль,
Красная площадь
фото (или живые кадры):
Михаил Горбачев
Николай Рыжков
Вадим Медведев
строители Севера
работа на трассе газопровода
Ведущий (за кадром):
— Мы его никогда не разгадаем, никогда не сформулируем. Потому что русский характер всегда: не только тип, но и личность. Не бывает типичных личностей, зато есть он — русский характер.
Синхрон.
Баталин: Это было на Политбюро в начале 89-го года. Рассматривались вопросы незавершенного строительства. Совершенно необоснованные претензии предъявлялись мне, Председателю Госстроя Союза. Были, конечно, и обоснованные, но очень много необоснованных. Я пытался объяснить ситуацию в строительстве, самое главное — сконцентрировал внимание на мерах, которые надо предпринять. К тому времени мы с Юрием Маслюковым, членом Политбюро, председателем Госплана, внесли предложение в Правительство: надо реформировать управление строительным производством. Я пытался объяснить, что необходимо коренным образом изменить управление инвестиционными процессами в стране. Не понималось. Не слушали. Я говорю, а мне то Вадим Медведев, то опять сам Горбачев. Я вскипел: в который раз объясняю одно и то же. Я Медведеву: «Неужели... вы же сами экономист, по крайней мере, везде подчеркиваете, что вы экономист. Неужели вам не понятно то, о чем я говорю? Я достаточно полно объяснил, почему происходят негативные процессы и что надо сделать. Горбачев в конце: «Вы нас не убедили. Мы убеждены, что негативные процессы в стране происходят из-за того, что много незавершенного строительства. Это наносит огромный ущерб экономике, рикошетом бьет по всей экономике».
Я вскипел. Дело не в строительном производстве. Огромные запасы неустановленного оборудования. Не по вине строителей! Вот в чем дело! Строители стараются эти процессы сгладить. Но если в экономике страны происходят столь негативные процессы, то прежде всего это отражается на капитальном строительстве. Горбачев тоже вскипел, покраснел и пытается что-то сказать. Я руку поднял, сдерживая его: «Подождите, я скажу». Потом мне это припоминали. Он вскипел, покраснел, но, надо отдать должное, все-таки выдержка у него огромная. Сдержался. Я говорю: «Капитальное строительство — надежный отряд для руководства страны. Надежный. Я не пророк, но могу сказать, что в ближайшее время строительство, если будут продолжаться процессы, которые происходят в экономике, рухнет». Я закончил. Пауза. Молчание. Он не говорит, Горбачев. Я молчу. Минуты три стоял на трибуне — полное молчание! Тишина на Политбюро. Я вижу такое дело, пошел. Пошел, сел. Молчание. Горбачев успокоился, поворачивается к Рыжкову:
— У нас есть предложения Баталина с Маслюковым?
— Есть.
— Давайте рассматривайте, принимайте решение по их предложениям.
Видеоряд:
строящийся Север
забастовка строителей в Надыме
Юрий Маслюков
крупные промышленные объекты:
Уренгойская ГРЭС
Уренгойский газохимический комплекс
Уватский газохимический комплекс
стройка ж/д Обская—Бованенково
Михаил Горбачев
Николай Рыжков
разговор в кабинете
кабинет Баталина
сувениры
памятные раритеты
крупно: Баталин
глаза
руки
Кор.: Юрий Петрович, вы человек трудного характера?
Баталин (смеется): Мои сподвижники, соратники, друзья говорят — нелегкого. Вспыльчив. В связи с этим резкость, потом сожаления: вспыхнул, разгорячился понапрасну. Оказывается, можно было все решить попроще и без вспышек.
Кор.: Часто в жизни мешало?
Баталин: Сильно мешало — я бы не сказал. Мешало по отношению к людям, с которыми я мало общался. С теми, с кем общался много, не так. Они знали: я остыну, обязательно поступлю по справедливости: объективно, разумно.
Кор.: Баталина окончательно приручить невозможно?
Баталин: Нет.
Кор.: Сам по себе?
Баталин: ... я сам по себе. Я ни в чьем лагере не был. Я всегда сам по себе.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Тюмень старые фото
дома в Тюмени, где жил Баталин
здание Главтюменнефтегазстроя,
современный вид
молодой Баталин
фото — сподвижники:
Михаил Чижевский
Владимир Чирсков
Василий Кель
Игорь Шаповалов — живые кадры
телехроника тюменских строек:
ввод Самотлора, «красные стыки»:
на трассах
Надым—Пунга,
Уренгой—Ужгород
Ямал—Европа
Уренгой—Челябинск
строящийся Надым
начинающийся Уренгой — улица Оптимистов
Ямбург — выход
кадр: Богомяков
Ведущий (за кадром):
— В Тюмени Юрий Петрович Баталин отработал немного — пятилетку.
Давно. Но кто не помнит это имя?
Если была в России «тюменская эпоха», то в числе лидеров этой эпохи и он, Юрий Петрович Баталин. Живая легенда эпохи.
Есть люди...
Как бы сказать поточнее?
Особые? Пожалуй, нет.
Особой породы?
Или — особой энергетики?
Скорее так.
Мы ощущаем в этой натуре, в этом характере — особая энергия. Бьющаяся. Ощутимая. С нашей точки зрения, может быть, даже бешеная энергия. Бешеная, но это энергия дела. Энергия действия. Энергия созидания.
Синхрон.
Баталин: Когда работу серьезную, сложную выполнишь, тебя переполняет чувство, знаете... чувство гордости. Невероятное чувство! Суворов после выигранного крупного сражения всегда перед солдатами выступал, у него любимое выражение: «Восторг! Какой восторг! Мы победили! Русский солдат непобедим!». Я тоже понял это чувство восторга, когда сложную работу выполняешь. Чувство восторга. Чувство... понимание самим свершенного, удовлетворение, что тебе удалось это сделать. У меня много строек, где я испытывал невероятное чувство восторга.
В молодости я был начальником участка строительства ТЭЦ. Восторг я испытал, когда запустили в работу первую турбину. Это было в Кумертау. Большое чувство я испытал, когда запустили «Медвежье», газосборный пункт и газопровод до Урала. Случилась очень ранняя весна в 1972 году. В марте дороги рухнули. С невероятным трудом, как во время военных действий, пришлось завершать вывозку труб. Удалось. Мобилизовали огромное количество строителей и шоферов с других строек Средней Оби. Ставили несколько смен на трубовозы. Дали технику, бульдозеры, тракторы, вагончики. Часть вагончиков тяжелым вертолетом забрасывали на трассу. Через 20-30 километров, где холмистая местность почаще, ставили участок во главе с руководителем управления. Он наделялся правом мобилизовать все, но пропустить на своем участке трубовозы. Особенно на небольших возвышенностях, на небольших подъемчиках трубовозы останавливались, ставились прямо на брюхо. Чрезвычайные меры пришлось применять. Народ с трассы побежал. Я на вертолете летал вместе с Геннадием Павловичем Богомяковым. Садились, останавливались, возвращали. Я делал предписания: «Поставлю вопрос о снятии вас с работы, а может быть, и возбуждении уголовного дела». Бегство удалось прекратить. С трассы лечу на вертолете, внизу у костра сидят люди. Ничего не делают, труб нет. Машут руками: остановись! Они знали мой вертолет, такой светлый был. Сажусь. Они на меня нажимают. Мы тут, не считаясь со временем, со здоровьем, важнейшая стройка страны. Так много сделали. А теперь все профукали. Это вы, начальство, не сумели сделать. Прямо меня не называют. Начальство не сумело сделать. Мы приедем домой виноватыми перед своими семьями. Как перед своими друзьями будем выглядеть?.. Как же так? Я пообещал им, что мы что-нибудь предпримем, прошу не паниковать. Хорошо у нас была диспетчерская связь организована, с громкоговорителями в каждом вагон-городке. Я каждый вечер отчитывался, что за день удалось сделать, что намечаю на следующие сутки. Все, замирая дыхание, слушали. Задавали вопросы. Я отвечал. День ото дня, час от часу стало улучшаться. В конечном итоге мы к 22 апреля вывозку труб закончили. К маю закончили строительство. 1 мая сидим после демонстрации — первая, кстати, демонстрация в Надыме — пришли за праздничный стол. Трубопровод на испытании, заполненный газом, ведется испытание газом. И вдруг порыв! 1 мая в обед. Всё опять по новой, с начала. Все раскисло, не проехать, не доехать. С большим трудом добрались до места порыва. Ликвидировали. 8 мая система «промысел-газопровод» вошла в действие.
Кор.: Юрий Петрович, что для вас тюменский этап биографии?
Баталин: Самый благотворный. Самый вроде трудный и тяжелый. Но трудности, тяжести улетучиваются из сознания, из восприятия душевного. Достижения остаются и греют душу. Тюменский край и тюменская эпопея — большая часть моего сердца, моей души. Мы решили вопрос ускоренного развития газовой промышленности в 70-80-х годах. Это внесло решающий вклад в развитие экономики страны.
Конец синхрона.
Видеоряд:
в полете
надымская тайга,
таежная трасса
трассовый городок
репродуктор на сосне
трассовики
трассовые бригадиры
Михаил Буянов
Анатолий Шевкопляс
Иван Мартынов
Леонид Ашихмин
работа на трассе:
сварка,
вывозка трубы
старая хроника:
первая демонстрация в Надыме
«красный стык» Медвежье—Центр
митинг — пошел газ Медвежьего
домашняя плита
газовый огонек в московской квартире
жизнь:
фото из архива Баталина:
этапы жизни
красивый мужчина,
умный инженер
Ведущий (за кадром):
— Выбор судьбы.
Когда судьба тебя выбирает.
Выбор судьбы. Когда ты выбираешь, определяешь свою судьбу.
И можно ли перебороть свою предначертанную судьбу? Есть ли такая сила? Та, которая поддается силе судьбы?
Слабый поверит, что нет. Сильный попробует не поверить.
Судьба щедро дарила «Ю.П.» — так его дружески называли соратники-современники, а сам он назвал свой роман-книгу — самые жесткие испытания. Но даже этот, никогда не паникующий характер, однажды должен был вспомнить замечательные слова Николая Гоголя: смерть моя была уже близко.
Видеоряд:
крупно:
Баталин — долго,
проходка,
взгляд вдаль
обложка романа Ю. Баталина «Ю.П.»
страница с цитатой
из Гоголя
хроника строек
рассказывает
Баталин
крупно:
голова
в кадре:
только говорящая
голова
глаза
Синхрон.
Баталин (смех): Да, были у меня трудные времена. Собираюсь в ближайшее время отмечать 75- летие. Я был абсолютно уверен, что мне до этого возраста не дожить. Думал, хотя бы шестьдесят перешагнуть. Я удивляюсь сам себе, тьфу-тьфу- тьфу, что все-таки дожил. Зимой 73-го мы строили нефтепровод Усть-Балык—Альметьевск, меня назначили руководителем стойки непосредственно в ранге заместителя министра, потом первого заместителя министра. Я сильно остыл. Сильно остыл. Легко был одет при минус 52-53 градусах. Легко одет, без серьезной экипировки. Ноги... Сильно остыл! Плюс еще психические все дела, я при высокой температуре несколько месяцев работал. У меня лекарство было одно — кальцекс и баня. Оказалось, у меня образовалось злокачественное заболевание крови, при котором баня совершенно не нужна, вредна. Я этим еще и усугублял. Такая штука получилась. Я доложил Алексею Николаевичу Косыгину, что меня срочно госпитализируют. Я исполнял обязанности министра и, может быть, это решающим условием было. Проводил совещание вечером. Я позвонил ему: такая ситуация — врачи требуют немедленной госпитализации. Перед госпитализацией собрал людей. Косыгин спрашивает:
— Вы где?
— Провожу совещание.
— Подождите.
Минут через 30 снова звонит.
— Я сейчас дал поручение Чазову, президенту Академии медицинских наук. Вы не откладывайте, за вами сейчас приедут.
— Да они уже во дворе стоят.
— Вы им не противьтесь, езжайте, займутся, как следует.
Все ведущие силы медицины страны были привлечены для того, чтобы поставить меня на ноги.
Был такой первый секретарь ЦК Туркмении Гапуров, с которым я был в очень хороших отношениях, он мне потом рассказал, что хотели министром поставить Баталина, но он заболел. А болел потому, что был ухарь, все время легко одет, форсил. Переохладился, остыл, такая штука. Конечно, дело не в переохлаждении только было, а и в большом психическом перенапряжении.
Видеоряд:
рассказывающий Баталин
вспоминающий мужчина
мужчина, заглянувший в глаза смерти
Борис Ельцин в Тюмени
офис Госкомтруда
Титр:
Н. Рыжков — экс- премьер-министр Советского Союза.
Кор.: Злокачественное заболевание крови можно победить?
Баталин: Можно. Но не совсем. Прошло четыре с половиной года, и у меня снова это произошло. Там все сложнее. Удалили мне все лимфоузлы с левой стороны. Удалили селезенку. Я прошел длительную, несколько месяцев, химиотерапию. Тогда только-только у нас использовались новые методы. Надо сказать, оказалось удачным.
Кор.: Вот человек, заглянувший в глаза смерти. Было 50, сейчас 75. Эти годы — подарок от Бога?
Баталин: Да.
Кор.: Каждый день, каждый год? Живешь с другим ощущением жизни?
Баталин: Я думаю, что от Бога. Прохожу лечение. Один самородок дает мне курс лечения: в основном сердце. Через какое-то время у него снова появляюсь. Он очень верующий. Говорит: «Удивительное дело (анализы сделал, прочее), удивительное дело...». Он народный целитель. Удивительные результаты за короткий период. «Я думаю, что вы угодны Богу. Я буду вас дальше лечить. Вы угодны Богу».
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Во «второй своей жизни» Юрий Петрович дважды станет министром. Сначала возглавит Госкомтруд Союза. Потом должность главного строителя страны — Госстрой Союза, куда к нему первым замом сошлют опального Бориса Ельцина.
Его наградят самыми престижными медалями, в том числе Ленинской премией, изберут — не однажды — в престижные академии.
Он всегда и во всем будет оставаться строителем, созидателем. Он жил каждый день своей жизни, это еще Андрей Платонов сформулировал, как последний — в полный накал.
Видеоряд:
офис на Дмитровке
Титр:
В. Долгих —
член Политбюро ЦК КПСС
старые кадры:
историческое здание Тюм. обкома КПСС
Титр:
Г. Богомяков —
руководитель Тюменской области (1973-1990 гг.)
офис Главтюменнефтегазстроя
Титр:
И. Шаповалов —
ветеран
строительства
у старого Главка стоят
Михаил Буянов,
Леонид Ашихмин,
Анатолий Шевкопляс,
Игорь Шаповалов
Москва,
уголок «Газпрома»
офис «Стойтрансгаза»
Баталин в кабинете
сертификат «Благодарность» от В. Путина
Москва,
Октябрьская площадь
Синхрон.
Рыжков: Юрий Петрович выдерживал все удары. Человек он весьма и весьма опытный, самое главное, огромнейшую школу прошел. На своей шкуре все испытал. Так получилось, что Юрия Петровича я совратил в какой-то степени, взял его из газовой отрасли, из строительства газопроводов в совершенно другую сферу. В Госкомтруд. Я предложил Андропову: давайте мы возьмем не чиновника какого-то, а возьмем свежего человека, который никогда не работал в этой сфере, но хорошо знает жизнь. Андропов согласился, попросил меня пригласить Баталина на беседу, и, когда он пришел, они поговорили. Я понял, что генеральный секретарь остался удовлетворен. Когда Баталин вышел, я остался, Андропов спрашивает: «Сколько ему лет?». Я назвал. «Я бы, честно говоря, не сказал, что уже столько, гораздо моложе выглядит». — «Юрий Владимирович, это его Сибирь закалила. Заморозила его там».
Конец синхрона.
Синхрон.
Долгих: В плеяде крупных руководителей, которые занимались строительством, нефтью и газом, Баталин был одним из ведущих технологов, к его мнению всегда прислушивались. Юрий Петрович — один из самых квалифицированных строителей по нефтегазостроительству.
Конец синхрона.
Синхрон.
Богомяков: Это трудоголик. Человек порядочный, деловой. Наверное, сегодняшняя элита в руководстве страны не знает того, что в 60-е, 70-е, 80-е годы, когда каждый год возникали одна, две, три самые важнейшие стройки, самые ответственные дела, которые нельзя было провалить и которые обязательно надо было двинуть, иначе не пойдет остальное дальше, Юрий Петрович всегда был на этих боевых участках. Всегда призывался и всегда делал здорово.
Конец синхрона.
Синхрон.
Шаповалов: Мотор стройки Севера. При его появлении все вопросы моментально решались. Главное — обаяние его, всегда делал ставки на бригадиров, бригады очень большие были — до ста человек. Юрий Петрович, мы готовы с вами ехать на Ямал. Хоть в тундру, хоть на Белый остров.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Сегодня он что? Разошелся со временем, или время разошлось с ним?
Он слишком цельная, цельнолитная личность, чтобы реагировать на пену, на накипь времени. У него и для него первостепенны были — всегда! — страна, Родина, Россия.
Он державник — не умом, не мозгами, по крови. По составу крови — государственник.
Расхожие слова: «жила бы страна родная» — для него не пустой звук.
Человек, прямо заглянувший в глаза смерти, смотрит на жизнь мудро, и даже никогда не успокаивающееся сердце позволяет оценить эпоху своей жизни с высот вечности.
Синхрон.
Баталин: Неоднозначно я вам отвечу. Спрашивают часто: ваше отношение к Богу. Я говорю: «Я
на пути к Богу. На пути». И вам отвечаю: я на пути к Богу.
Видеоряд:
офис «Роснефтегазстроя»
иллюстрация из романа «Ю.П.»
Ирак
Эдем
Дюрер:
«Адам и Ева»
сухое дерево
библейская яблоня
Адам
Баталин
Ева библейская фото:
жена
Баталин:
крупно
Баталин в храме
преображенный
Север:
Ямал,
строится комплекс «Бованенково»
Освоение продолжается,
Великое Освоение
Кор.: В вашем романе я нашел очень короткий, но запомнившийся эпизод. Вы были в командировке в Ираке. Вас свозили на самое, может быть, историческое место планеты: к той якобы самой яблоне, где совершилось грехопадение человека, где Адам соблазнил Еву. Грехопадение? Вот там, в изначальной точке, с которой зарождалось человечество, у вас не возникло ощущение, что человек по своей сути изначально греховен?
Баталин: У меня возникло другое чувство. Как оценивать грехопадение Адама и Евы? Грехопадение? Почему? Ведь дальше начал развиваться род человеческий. Как-то не стыкуется — грехопадение и развитие человечества.
Кор.: Давно это было, командировка в Ирак?
Баталин: Лет 30 назад. Метров где-то 15 на 15 пространство, бурная зелень, яблоня, та самая, красивая ограда. Остаток дерева, уже высохший, серый, вот бывает старое дерево в лесу, уже высохшее, серое, без коры...
Кор.: Красивое место? Это же рай?
Баталин: Нет, это пустыня, сухо.
Кор.: Райская жизнь, она всегда в пустыне?
Баталин: Да, в пустыне. Кусочек райской жизни. Я думаю, в целом в жизни мне повезло. Сказать, что я счастливый человек, это, пожалуй, слишком. Но благословение божие есть. Я думаю.
Кор.: Прожил жизнь под божьим благоговением?
Баталин: Под божьим.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Судьба испытывала его на прочность: постоянно и жестоко.
Что нужно, чтобы выдержать эти жесточайшие испытания прекрасной жизни?
Немного, в сущности.
Знать, что ты на пути к Богу.
И иметь русский характер.
Тоже — от Бога.
Плывут титры: Над фильмом работали:
Анатолий Омельчук — тележурналист
Игорь Шаповалов — консультант
Эдуард Улыбин — режиссер
Алексей Мойсов — телеоператор.
Забываемые экспедиции
Изучение, исследование огромного края — дело ученых крупного калибра, а их в истории Западной Сибири наберется немало — это такие авторитеты, как Иоганн Гмелин, Пьер Паллас, Герард Миллер, Александр Кастрен, Константин Носилов, Альфред Брем, Александр Гумбольдт, Фритьоф Нансен, Адольф Норденшельд, Иосиф Виггинс, Владимир Сукачев, Константин Скрябин, Александр Заварицкий, Степан Макаров, Андрей Вилькицкий, Владимир Сакс, Василий Налив кин. Но тысячи забываемых, иногда и безымянных энтузиастов вносили свою лепту, часто скромную, но всегда существенную, ибо история — это мозаика, и лишних камушков-крох в ней не бывает.
Одним из таких незаметных, но для науки незаменимых подвижников был человек, об экспедиции которого хотелось бы рассказать.
«Батманов, местный житель, производил опыты посева ячменя, опыты удались. Такие же опыты делал и Иовель, и тоже удачно. Опыты Батманова и Иовеля с огородными овощами также были удачны: хорошо родились картофель, репа. Батманова я встретил в поселении Нори, он говорил, что садил огородные овощи и здесь, уродились хорошо картофель, репа, бобы».
В начале века по берегам реки Надым стояло всего три русских зимовья, кроме Батманова и Иовеля здесь проживал еще некто Балашов. Устраивались русские поселенцы на берегах северной реки основательно: две семьи из трех занялись привычным земледелием. Судя по всему, они были выходцами из южных районов Тобольской губернии.
Цитата, с которой начат этот рассказ, принадлежит перу геоботаника, сотрудника Тобольского губернского музея Г.М. Дмитриева-Садовникова. Берега Надыма были не только малолюдны, но и неприветливы, сюда редко наведывались путешественники: пальцев одной руки хватит, чтобы перечислить ученых мужей, побывавших здесь, скажем, до революции. Интерес к Надыму начал проявляться только в последней четверти прошлого века. В низовьях Надыма с весьма поверхностным визитом отметился незадачливый профессор Казанского университета А.И. Якобий, а в самом начале века на Надым наведался неутомимый патриот тобольского края А.А. Дунин-Горкавич.
Надымская экспедиция под руководством тоболяка Дмитриева-Садовникова была одной из самых основательных. Заслуга в первую очередь принадлежит самому главе этого трудного исследовательского предприятия: Григорий Дмитриев-Садовников к тому времени достаточно хорошо известен в сибирских научных кругах успешными исследованиями труднодоступных побережий Ваха и Полуя. К экспедиции на далекий Надым тоболяк постарался подготовиться возможно основательнее.
Тобольский губернский музей был не настолько богат, чтобы предоставить все, что требовалось путешественникам. Поэтому Дмитриев-Садовников рискнул потревожить провинциальный покой тобольских воротил. Надо полагать, ему потребовалось немало энергии, чтобы пароходовладелец Д.И. Голев-Лебедев отдал распоряжение своим капитанам доставить экспедицию на место со всеми ее грузами бесплатно. Расщедрился и тобольский губернатор, подписавший открытое предписание «чинам полиции и земским об оказании содействия по экскурсии». Зимние хлопоты оказались не напрасны. Участники экспедиции — учитель-ботаник П.И. Иванков и специалист по набивке чучел С.С. Кузнецов — от Тобольска до Обдорска добирались в относительном комфорте: в каюте первого класса парохода «Отважный». В Обдорске к ним присоединился Дмитриев-Садовников. В июне участники экспедиции выносили свою научную поклажу с парохода на берег у селения Хэ. Дальше им предстояло добираться на лодке до устья Надыма, чтобы подняться вверх по реке на 150 верст. На всю «экскурсию» потребовалось полтора месяца. Основные обязанности по сбору научных материалов Дмитриев-Садовников взял на себя. Он вел маршрутную съемку, делал этнографические, археологические и метеорологические записи, брал образцы почв и спилов деревьев, собирал насекомых и стрелял птиц для чучел. Иванцов добросовестно собирал гербарий, занимался энтомологическими исследованиями и изготовлением чучел. Зато Кузнецов оказался специалистом в несколько другой области. Спиртование, которое требовалось для сохранения зоологических коллекций, он понимал своеобразно, так что руководителю пришлось освободить его от этой рискованной нагрузки. Зато настоящей находкой оказался «толмач», проводник из обдорских ненцев Максим Ядопчу. Работающий уже не в первой экспедиции, расторопный парень помогал брать пробы грунтов, умело делал порученные опыты, вообще зарекомендовал себя отменным хозяйственником. Помощь коренных жителей была постоянной и неоценимой. Много интересного рассказали исследователям Тэпты Вэла, лесной ненец (пян-хасово) Уно, обдорские жители М.О. и А.Г. Терентьевы, учительница передвижной миссионерской школы в Нори С. Семяшкина.
Несмотря на весьма короткий срок и неизбежные трудности путешествия, исследователям удалось собрать богатый материал. Впервые было дано достаточно достоверное гидрографическое описание реки Надым от устья и приблизительно до места современного нынешнего города Надым. Отмечены особенности речного поведения (такие, как наводнения при северных ветрах), описывались крупные притоки Большого Надыма. В описании края много отведено почвам и вечномерзлым грунтам, представлена таблица регулярных метеорологических наблюдений, охарактеризован местный климат. Большой точностью отличается ботаническая, зоологическая и орнитологическая части отчета, где полно охарактеризованы животные этого лесотундрового края, его флора. Исследователи в изобилии встречали здесь бурых медведей, диких оленей, песцов, лисиц, росомах, горностаев, бурундуков, выдр.
Экспедиции Дмитриева-Садовникова принадлежит и честь первого археологического открытия на Надыме. Руководитель сам сделал план и описал «старое городище искусственного сооружения на сору нижнего течения реки». Были обнаружены черепки глиняной посуды, которая принадлежала явно не ненцам и остякам.
«Кто жил здесь раньше их и кому принадлежат остатки глиняной посуды, встречающейся в приобских городах, — вынужден был заметить Дмитриев-Садовников, — неизвестно».
23 июля экспедиция на голев-лебедевском «Отважном» отошла от Святого мыса, а уже 9 августа швартовалась в Тобольске. Итог выглядел внушительно.
Результаты маршрутной съемки, проведенной на обратном пути по Надыму, могли служить основой не только для карты, но и лоции. На ней обозначались перекаты и опасные для судоходства места, выяснены даты вскрытия и замерзания реки. Почти полторы тысячи образцов представлял гербарий, отражавший богатство надымской растительности, его мхов и лишайников. Богато представлен и животный мир: полсотни мумий птиц, сто экземпляров заспиртованных зверей и рыб (подвиг незадачливого экспериментатора Кузнецова). В Тобольский музей доставлены образцы торфяников, песчаников, вечномерзлых грунтов.
Почти восемь тысяч экземпляров насчитывала энтомологическая коллекция. Много места в багаже экспедиции, возвращавшейся с Надыма, занимали этнографические материалы: исследователи сделали у аборигенов почти восемь десятков приобретений, представлявших этнографический интерес: одежды, предметы ремесел, сотни снимков. Дмитриев-Садовников составил остяцко-самоедский словарь с краткой грамматикой.
Экспозиции Тобольского музея пополнились основательно. Многие экспонаты, прибывшие в Тобольск в 1916 году, сохранились по сию пору.
В «Известиях ИРГО» в 1916 году вышла статья Григория Дмитриева-Садовнпкова «Река Надым». В основном это географическое описание, но нашего автора интересует все. Из этого эссе выберу один фрагмент:
«Оседлое население бедно и вымирает. Не очень давно некоторые из инородцев имели порядочные стада оленей, но сначала воровство самоедов, почитаемое как бы за обычай, и за последнее время болезни сильно убавили их число. Оставшихся оленей остяки уже не пасут сами, а нанимают самоедов, присоединяющих их на лето к своим стадам, и лишь некоторые на зиму уходят с ними к верховьям реки».
Как правило, все русские путешественники — и Григорий Дмитриев-Садовников не исключение — старались не проходить мимо замеченных социальных язв, как могли, улучшали жизнь аборигенов. Чаще всего тщетно, но старались. Ведь их научные описания, опять же чаще всего, были единственным источником правдивой информации о бедствиях жизни на полярных окраинах.
Земной путь Григория Дмитриева-Садовникова оборвался трагически. В 1921 году он был расстрелян в селе Хэ на побережье Обской губы.
Обстоятельства расстрела неясны. Расстреливали отважного путешественника и исследователя за былую принадлежность к партии эсеров. За такую «неправильную» принадлежность, как правило, расстреливали большевики. Но Дмитриев-Садовников погиб во время антибольшевистского мятежа, который советские историки называют «эсеровско-кулацким». Свои? Или все-таки победившие?
В гражданской войне выбивают лучших...
Эпоха настоящих мужчин
Это была красивая эпоха. Великое время.
Человек осознает, в какое время ему выпало жить: так себе время, времячко или возвышающее время. Как осознаешь великое время? Причастностью. Вроде все буднично, обыденно, порой — скучновато. Но не заметить невозможно: в твоих буднях рождается нечто великое. Сам великим, скорее всего, не станешь, но — причастен. Вовлечен в великие времена. Мы, перебираясь в историю, выкарабкиваемся из будней.
Что великого творилось тогда? Будущее России! Да, да, без пафоса, совершенно честно можно говорить: твои великие и невеликие современники творили будущее для России, будущее России.
Когда это будущее настало — у молодой России под ногами земля шаталась — именно как раз наше ямальское чудо погодилось стране. Правда, Москва лишний раз об этом не вспомнит, газовый Ямал не поминала (разве что могущественный «Газпром»), но и не замалчивала, что держится благодаря югорской нефтяной и ямальской газовой мощи. Если бы не главный плацдарм «Газпрома» Ямал (ведь шанс своевременно не освоить его реально существовал!), многое у ослабевшей России получилось бы куда хуже, труднее и трагичнее. Выстоять стране в сложном мире — и год, и другой, и пятилетку, и еще одну, еще одну, еще... Достойно перешагнуть рубеж тысячелетия, начать новый век. Великая миссия Тюмени!
Это мы... Мы, грешные. Как распознать современника — велик, не велик? Пьешь с ним, скажем, хорошее чешское пиво в единственной тогда в Надыме (при деревянной гостиничке «Северной») сауне, просишь веничек дубовый, который привезен с далекой южной родины, и как четко разглядеть: останется ли Владислав Стрижов в истории (хотя бы «Газпрома») или не останется?
Когда что-нибудь не знаешь точно, обязательно сочиняешь лишнее, придумываешь, наворачиваешь, преувеличиваешь, добавляешь пафоса, делаешь обычное беспросветно загадочным. Конечно, не сказать, что мне, пацану-студенту в пальтеце на рыбьем меху, они, тогдашние казенные лидеры, казались олимпийскими богами, но какой-то пиетет, замешанный на уважении, но смешанный с потомственным пролетарским скепсисом, присутствовал. Какие сократы — аристократы и наполеоны! Свои же, деревенщина, крестьянство и непроходимый пролетариат. Сюда, на Ямал, к нам на Север, не попадали высокопоставленные отпрыски и фавориты, высокопородные недоросли и великосветские проходимцы. Отечественный мошенник жался к более теплым краям.
Всего — тогдашняя северная элита — добивалась по жизни сама, выбиваясь из нищеты, бедности, родительской малограмотности и нравственной безнадежности. И когда — каждый из них — добивался, ценил и свой путь, достигнутую вершину, и место под солнцем. И снова неистово трудился, ибо потерять всегда легче, нежели приобрести.
Рыцари украшают времена. Это было время честных людей, чистых помыслов и, если случалось, честных боев. Как говорится, если и дрались, то по-честному, без подлянки. Время, которое пришло потом, только подтвердило: честь и совесть для моих современников были священным понятием, а не пустым словом.
Возможно, красота эпохи проявлялась в отдельно взятом регионе и в отдельно взятое время.
Человек всегда должен верить. И если понятие Бога им было недоступно, они свято верили, что строят подлинное светлое будущее. Будущее было их Богом. Верили не в само это неведомое будущее, а в то, что строят и приближают своим трудом.
Что такое лидер? Сколько их потухло, так и не догадавшись о своем главном таланте? Пожалуй, главное — совпасть: оказаться (естественно, случайно) в нужном месте в нужное время. Быть там, когда время востребует, когда ты окажешься необходимым времени, когда время без тебя не обойдется, когда ты ему позарез потребуешься.
Как ни проста северная биография Константина Ивановича Миронова, когда смотришь на нее, уже прожитую, можно только удивляться: шаг в шаг он и время Ямала. Он там, обязательно там, где время Ямала требует.
Моторист на рыболовецкой шхуне. Машинист на речном теплоходике. Студент ВПШ. Советский чиновник. Партийный деятель. Лидер Ямала.
Последний его поступок — отставка, прошение об отставке, уход с поста первого секретаря компартии Ямала — ярко высветил, пожалуй, главную черту его характера. Мироновскую честность. Колебаться с генеральной линией — привычное дело партийца. Заблуждаться вместе с партией — тоже не большой партийный грех. Он не стал лукавить, не стал искать причин и оправданий. Он признался, что не понимает. Он и не понял, и не принял. Он — истинный, верующий коммунист — не понял и не принял, а вере, смыслу жизни не изменяют. Он хотел быть честным, прежде всего перед самим собой. Он полагал, что его партия не может заблуждаться. Он принял ответственность только на себя.
Качество лидера. Быть ответственным.
Первое с ним радиоинтервью я, совсем еще пацан-радиорепортер, записывал в Тарко-Сале. Допотопном, уже героически-геологическом, но все еще оторвано-деревенском, по-сибирски прелестном, по-северному добродушном Тарко-Сале, где Миронов был — если мне память не изменяет — заместителем председателя Пуровского райисполкома. Мы записывались по какому-то жгуче актуальному поводу после рабочего дня, зимним вечером.
Погас свет — привычное для тогдашнего Тарко-Сале событие. Пауза. Я растерянно не понимаю, что делать. Секундно — и он. Потом возникает в темноте, рождается его голос — он продолжает свой ответ на мой вопрос. Свет загорается, когда произнесено последнее слово. Константин Иванович улыбается, и я вижу, что он тоже сдавал небольшой экзамен. В полярном мраке трудно не только брать интервью, но и давать его.
Я помогал первому секретарю Ямало-Ненецкого окружком КПСС Константину Миронову писать его (единственную!) книгу «Утро газовой целины». Средне-Уральское книжное издательство предложило. Я не отказался. Мне, быть может, в первую очередь тогда интересно было посмотреть, что из себя представляют верховные, огороженные партийные небожители. Меня — по разным причинам и за разные грехи — в партию не принимали. Кстати, это тоже был нюанс (и проблема) для Миронова — беспартийный журналист делает литзапись коммунистического лидера Ямала. Но он такими своими проблемами делился не всегда.
Кстати, о книге «Утро газовой целины». Хорошая получилась книжка! Без партийной тарабарщины, патетики и пафоса. Он, Константин Иванович Миронов, присутствует в ней живой, размышляющий. Книга о людях — о них прежде всего! О делах. О времени. Аура времени в ней присутствует. Я ее сегодня листаю и за себя не стыдно, и за Миронова. Документ времени, и красивого времени, хочу признаться. Красивое время — красивые люди. Время настоящих мужчин.
Позавидуйте нам, мы жили в красивое время.
Оказалось, тогда для меня это было настоящим открытием, что партийные «бонзы» из такого же мяса, крови и нервов. Чаще всего простые, симпатичные, не высокомерные, переживающие люди, не железные и не стальные. У Константина Ивановича деревенская родова и крестьянская порода. Очень переживал за мать. А себя ценил за то, что из простого судомашиниста (или кем он там был на речном теплоходике) дорос до руководителя большой российской территории. Путь этот, полагаю, был непрост, последователен и целеустремлен, но не та карьера, когда шагают по чужим судьбам. Высоко ценил в себе умение оставаться честным, перед самим собой в первую очередь. Боялся быть несправедливым. Деревенская порода сказывалась в незыблемой основательности и неизбывной радетельности. Много летал, ездил к оленеводам, рыбакам. И радел, переживал сердечно, чтобы их нелегкая жизнь устраивалась получше. За каждого: Езынги, Неркаги, Окотэтто, Хороля. Если что-то получалось, радовался по-мальчишески. Самое большое удовлетворение испытывал, когда конкретно мог помочь.
Анна Павловна Неркаги — человек не только космический, но и норовистый: кого хочешь может завербовать себе во враги и оппоненты. С Мироновым они, по-моему, подружились. Не запанибрата, а на хорошем тонком уровне. Казалось бы, что она для него! Тундровая мелочь... пылкая, если не сказать круче, тундровичка. Но он понял: помогая, это не он ей оказывает услугу, а она ему.
Высокий талант выше всякой высокой должности.
И она оценила: у Миронова это от сердца.
Он не сразу стал авторитетным лидером. Геологические самодержцы, газпромовские гордецы, строительные анархисты, белая кость трассы, суперсерьезные профессионалы-нефтяники — они, а не только вышестоящие партийные чины должны были признать его. Все с гонором, нравом, ведомственными маниями, корпоративными комплексами. Трудно утверждаться в такой среде, где существуют «папа Юра» Эрвье, патриарх «Ю.П.» Баталин, «сам» Черномырдин или наш «великий» Рэм Вяхирев.
Миронов вроде бы не прикладывал персональных усилий для создания собственного авторитета. Это пришло как бы само собой, естественно. Перед ним не надо было ломать шапку. Но главные герои Великого Освоения видели перед собой и сложившуюся, и растущую личность, и ее потенциал, потенциал опыта, стремления и роста.
За него, когда требовалось партийно-демократическими ритуалами, голосовали «единогласно», но это не та пресловутая партийная «единодушность». Не просто фигура, устраивающая всех и сопрягающая все интересы, это та личность, которая требуется сейчас и здесь. Было много поводов для срывов, конфликтов, скандалов — время-то шло дерганное, неровное и нервное, но Ямал времен Миронова демонстрировал суровое сдержанное спокойствие. Север суеты не терпит.
— Не суетись, — его присказка.
Незаметное наращивание потенциала. Путь профессионала, карьера лидера у Константина Миронова смотрится стерильно простой, гладкой, в ней особо не ощущается внутреннего напряжения, не обнаружим мы хлесткого зигзага, ощутительного заворота. Он медленно, не теряя ровного дыхания, поднимался по служебной лестнице, не вписываясь в прорывы и возможные завихрения.
Нет, не ворвался, не стремительно. Накапливал потенциал.
Накапливался потенциал. Скорее всего, оголтело честолюбивым не был. Может быть, занижал себя в самооценке. Он рос, а не шел к лидерству. Чего-то себе доказывал на каждой новой работе, на новой должности, но способность лидерства ощутил только тогда, когда им стал.
Он рабочей кости, крестьянского замеса и всегда ощущал в себе это. Стеснялся отрываться. Всегда соотносил и измерял: как его оценивают те, кто — народ. Мнение начальства — это святое, но внешнее, верхнее, а сущностно — что народ скажет.
Выходец из народа — это не про него. Не выходил. Вырастал из народной среды, поднимался в элиту, но из народа не уходил.
Думая о судьбе Константина Миронова, обязательно задумаешься: а что, руководитель, начальник, лидер — это уже не народ? Народ вроде только те, кто не растет и не поднимается? Для яркости примера вспомним маршала Георгия Жукова: он что — не русский народ? Михаил Шолохов — вне народа? Никола Байбаков? Алексей Косыгин? Юрий Гагарин.
Народ — это не только те, кто обязательно внизу. Народ — это когда вместе.
В его годы особенно проявил себя рабочий северный народ. Рабочая гвардия Ямала. Какие звонкие имена! Буровики: Николай Глебов, Владимир Полупанов, Павел Кожевников, Марк Косенко, Алексей Мыльцев. Строители: Юрий Гоцин, Виктор Молозин, Павел Баряев, Владимир Тимохин. Трассовики: Борис Дидук, Анатолий Шевкопляс, Валерий Мартынов. Гвардия тундры: Павел Окотетто, Николай Сязи, Дмитрий Хороля, Мария Куйбина. Он и к рабочему человеку был расположен особо, и для них был своим, свойским.
До Миронова партийных командиров на Ямал присылала партийная Тюмень. Миронов менял Виктора Николаевича Тюрина — тюменского посланца. Тюрин — энергичный лидер, но все же приезжий, пришлый. Клеймо пришлого — это серьезно. Миронов — первый свой, из своих. Выращенный Ямалом. Миронов ломал традицию. Считалось, что свои здесь, на полярной почве, не прорастают. Был даже такой нюанс: лучшего не нашлось. За неимением лучшего сгодится и Костя. На некоторое время. Пока Тюмень или Москва не подыщут соответствующего лидера. Масштабного.
Миронову всеми своими действиями приходилось доказывать и это: он не местечкового разлива, он в рост современному Ямалу. Он — растущая личность именно того масштаба, которая требуется современному Ямалу навырост. Убедил. Победил. Но наверняка не сразу. Понадобилось время.
...Как это начиналось? С белизны полярных снегов, но, конечно, не с чистого листа.
Центр Надымского района находился тогда в деревеньке на беспросветно неприглядном берегу Обской губы — Ныде. Безнадежное северное захолустье, но — райцентр. А район большой. Свои райком, райисполком. Оленеводческий совхоз «Ныдинский». Рыбное место Сядай-Харвутта. Вдруг ощущаю — среди районного начальства паника, базой освоения в перспективных планах обозначен Надым. А что такое тогда Надым? Ничего. Когда-то крупная станция на железнодорожной стройке «мертвой дороги» от Салехарда до Игарки. Но пока в Надыме кучка нежилых гулаговских бараков, дежурный сторож-телефонист, да никуда не уехавший зэк — чудаковатый граф Кондратьев — Аполлон. И этот-то Надым претендует на лавры великой районной Ныды?
Однако события развивались стремительно. И, несмотря на то, что главного нефтеразведчика Ривзина Бадретдинова удалось перетянуть из надымских бараков поближе к Ныде — на факторию Нумги, строители, газовики, трассовики десантировались уже в Надыме. Ныде пришлось уступить районную власть будущему городу. Хозяева рыбацко-оленеводческого района как-то быстро стушевались в стремительных событиях всесоюзной стройки.
Наверное, у Миронова — северянина со стажем, в том числе со стажем северной неспешности — тоже был шанс не вписаться в темп. Время требовало иных скоростей. Он менялся, чтобы вписаться, не выпасть из темпа.
Тогда, в те времена я не только полагал, что геологи-нефтеразведчики — сегодняшние герои, серьезно считал, что они — вечные герои, герои навсегда. Вчера, сегодня, навсегда. Они вечно будут искать газ и нефть, искать и находить новые Ямбурги и Уренгои, Губкинские и Комсомольские. Это неисчерпаемо, неиссякаемо, неизбывно, это — на всю жизнь. Вся проблема лишь в том, какие имена присваивать новым открытиям — героев современности (Бованенковское, Тарасовское) или определений по местности (Тамбейское, Харвуттинское, Русское («Луце-то»). В своем заблуждении я, пожалуй, даже переусердствовал, мне казалось, что с исторической сцены никогда не уйдут двухэтажные продуваемые бараки первопроходцев, полевые балки буровых, а город Салехард просто обречен оставаться мило и уютно деревянным. И даже то, что в соседней Югре нефтеразведчики неумолимо уходили с первых ролей, уступая место нефтяникам, строителям и трассовикам, меня не настораживало.
Громкий, грозный, шумный, непостижимый Василий Тихонович Подшибякин мои заблуждения усугублял:
— Да у нас здесь работы на сотню лет. Смотри — Гыдан. Ямал мы еще весь не излазили. Обская губа. Селькупская тайга. А глубокие горизонты. А великий геологический дедушка Ваня Нестеров что нам глаголет? Какую нефтищу в нетрадиционных отложениях сулит? Да все здесь только начинается, а ты чего-то там — «экватор» поиска, экватор, зенит. Зенит пусть в Ленинграде звенит. Персидский залив!
Василий Тихонович, кажется, совершенно серьезно считал, что Обско-Тазовский залив Карского моря — честная обратная «копия», геолого-географическая калька залива Персидского. Со всеми вытекающими нефтяными последствиями. Пуровский район — Саудовская Аравия. Надымский район — Ирак. Ямал— Иран.
Но бывший железнодорожный машинист Вася Подшибякин вообще-то любил и умел подколоть и, высказывая мне, салаге, эти крамольные географо-экономические аллюзии, может быть, просто шутил, наблюдая, как я его сардонические версии запущу в мир журналистских штампов.
Оптимизм — это и вера, и религия. А коли есть вера, значит, подразумевается — Бог. Они искали своего Бога, их открытия открывали для них новый смысл жизни и, понятно, оправдывали их — честно признаемся — даже бессмысленные жизни.
Не дырки в земле они бурили, а докапывались до Бога, обретая оправдание своей жизни и замаливая возможные многочисленные грехи.
В заполярный Новый Порт перебралась откуда-то с северного юга новая нефтеразведка. Я встретил здесь почти земляка — главный геолог Анатолий Брехунцов учился в Томске, только в политехническом, это рядом с моим университетом. Поинтересовался его возрастом — 27.
Филологу добавлять ничего не нужно. Лермонтовский возраст. Это было время молодых. Главный геолог лермонтовского возраста в холоднющем кабинете офисного барака пел мне гимны щедрости ямальских недр и предстоящих небывалых открытий. Человечество изумится.
Что им самим давал этот исторический оптимизм? Лично? Персонально? Личностно? Ведь они все были патологическими оптимистами. Пожалуй, все они были не членами Коммунистической, а Оптимистической партии Советского Союза.
Та же геологоразведка — это ж, если в простоте, большая работа, трудные деньги, зарабатывание на жизнь, сносную жизнь. Наверное, даже большие открытия — это ведь не смысл жизни. А им нужна была жизнь со смыслом. Их работа оправдала их жизнь.
Уже от Газ-Сале до Тазовского трассовики протянули 27-километровую трубу — мини-газопровод местного назначения. Большую трубу газовики потянули не на запад, а на восток: от Мессояхи до Норильска. Выходили на Ямальский Север газовики, трассовики, строители. Приглядывались нефтяники Виктора Ивановича Муравленко. Нестандартное месторождение нестандартной (очень вязкой!) нефти — Русское. Анатолий Брехунцов успел переметнутся с Ямальского полуострова на Тазовский, возглавил нефтеразведку, открыл свое Русское и уже сдал запасы в ГКЗ. Была такая государственная «КоЗа» — Комиссия по запасам. В закрома Родины эта «коза» на баланс записывала запасы ( триллионные, миллиардные) Уренгоя, Медвежьего, Ямбурга, какого-нибудь невеликого Харампура, Русского, Южно-Русского.
Верх житейского комфорта геологов — двухэтажный деревянный барак с первичным набором жилищного сервиса — свет, тепло, две воды. Но это на базе. В поле — насквозь продуваемые буровые и вечные балки.
Мне казалось: они здесь навечно, навсегда. Да они и сами придерживались такого мнения. Подшибякин все похохатывал:
— Здесь работы и для моих сынов, и сыновей сынов, и сынов сыновей.
Век, как минимум, получался.
Хотя у геологоразведки, известно, век короткий: наоткрываешь для других и мотай в другие веси.
На поколение работы, на полтора. Но масштабы Ямала в исторические геологические приличия не вписывались — вон какой просторище! и за каждым углом и поворотом — новые открытия...
Ничто не вечно. Но это потом.
Тогда воспринималось однозначно: Герои — и навсегда! Главные люди на все времена Ямала. Этими людьми нельзя было не восхищаться!
Наверное, стремительность времени, ускорение времени особо демонстрировала авиация. Над Тарко-Сале, Старым Уренгоем, Мамеевым Мысом, Газ-Сале, Мысом Каменным, Нумгами и Надымом кружил неутомимо и каждодневно рой вертолетов, малых, больших и гигантских.
Еще недавно на какой-нибудь окружной пленум из какого-нибудь Пуровского захолустья или ямальского Яптик-Сале нужно было добираться неделями, по «веревочке» — рекой, санями, включая оленьи упряжки и остяцкие обласки. Это всегда было долгое и сложное путешествие. Теперь счет шел уже даже не на часы — на минуты.
Новые города на карте Ямала: прежде всего Надым, потом Новый Уренгой, Ноябрьск, Лабытнанги и т.п. Муравленко и Губкинский. Это все та же мироновская эпоха.
И ведь не просто городской статус. Другие возможности. Село — один набор социально-культурных услуг для народа, рабочий поселок — повыше, город — уже Дом культуры, кинотеатры, приличные больницы, школы, детские сады, профтехучилища, техникумы и в перспективе даже институтско-университетские филиалы.
И это не росло само. Это надо было продавливать, продвигать, пробивать.
В истории Ямала есть одна дата, важная, но скорее пропущенная. 1974 год. В том году Ямало-Ненецкий национальный округ стал рентабельным. В терминах советской экономики: до этого он потреблял больше, чем производил. Именно в 1974 году округ начал производить больше, чем получал. Шел второй год, как в единую газовую систему страны включили первый ямальский гигант — Медвежье. До этого Ямал сдавал стране рыбу, оленину, меха, немножко древесины, производил инфраструктурные услуги. Но это стоило дешево и было слишком мало, чтобы быть рентабельным. Газ сразу перевел округ из иждивенцев в доноры. Начиная с 74-го Ямал кормит страну, он уже с лихвой перекрыл все свои долги перед Россией начиная с 1595 года — года основания Обдорска.
Балансы года, конечно, подводились уже в 1975 году. Был какой-то повод, и Миронов, приведя цифры рентабельности, добавил:
— И дальше так будет! Мы — не дотационный регион.
Он был горд. Это был предмет его личной гордости. Это его личный успех. Его личное дело, которым можно честно по-мужски гордиться. Ямал давал стране больше, чем она на него тратила.
Это, конечно, звездный час Ямала. Но не только Ямала. Этот момент можно было не заметить. Миронов не пропустил. Для него это очень важно. Это цель, одна из его целей, персональных задач. Его ущемляло, что богатый Ямал сидел на союзной дотации. Но это время закончилось. Начиналось подлинное время Ямала. Начался отсчет исторического времени, полноценного, полноправного Ямала. Пошло историческое время.
Это 1975 год. Округу дадут орден, кажется, Октябрьской революции. Но — за текущие, промежуточные достижения, не за это — историческое: время Ямала пошло. Но почему же ордену не порадоваться!
Кстати, оба государственных ордена на знамени Ямала получены в мироновские времена. Он их принимал, получал.
...Как бывалый северянин я с иронией слушал байки, как могучие шевелюры пристывают к стенкам. Но пару раз и сам не удержался. Ночевал как-то в холоднющей гостинице геофизиков Валентина Иванова в Тазовском. Под тремя одеялами, которые мне удружила доброжелательная кастелянша, заснуть было можно, во сне, видимо, я слишком близко пододвинулся к стене. Утром, чувствую, пристыл. А еще разок на трассе, это уже когда героически прокладывали первую нитку газопровода Надым—Пунга. Там была подлинная жуть! Видимо, уже и разбитых балков не хватало. Баталин, наверное, разорил какой-то армейский склад — полевой огромный шатер на приличную роту или батальон, в котором разместились сотни три раскладушек. Я неосторожно решил прилечь у стены... со всеми вытекающими последствиями. В шатре было жарко натоплено, но с другой стороны палатки мощно гнал мороз. Моя шевелюра оказалась на стыке стихий.
Но, понятно, мерзко врут всякие первопроходимцы о том, как отдирают свои обледеневшие шевелюры.
Была ли у Миронова харизма лидера? Не те времена стояли. Особое искусство: не выделяться, не тянуть одеяло на себя. Было такое понятие — партийная скромность. Из личности культа не делать. Наделались! Свою личность нужно было умело скрывать, прятать. Ты — только вершина того, что называется «товарищи доверили». Командная игра не приветствовалась, пресекалась. Была ли у него своя команда? Скорее нет. Он умел работать с людьми. С которыми пересекались его рабочие пути. Волею судеб. Хотя несколько верных соратников честно шли с ним по жизни: Николай Тишин, Петр Падалкин, Иван Попов, Лев Баяндин, Николай Бабин, Иван Кугаевский.
А если говорить о ямальской (мироновской?) гвардии того времени, то она была очень разная: яркие характеры, незаурядные (и — заурядные!) личности, непростые люди: Евгений Козлов, Валерий Первушин, Николай Будылдин. Евгений Ямру, Мирон Ямкин, Николай Дубина, Фуат Сайфитдинов, Владимир Столяров, Николай Шнягин, Петр Зайцев, Алексей Мальчевский.
Он на партийную работу пришел по советской линии, но всегда был очень внимателен к комсомольской гвардии. Его учениками, пожалуй, могут считать себя и Юрий Неелов, нынешний лидер Ямала, и Сергей Корепанов, спикер Тюменской областной думы.
Константин Иванович молодежи навырост умел доверять.
Он возглавлял округ — сначала в качестве председателя окрисполкома, а потом первого секретаря окружкома КПСС — как раз в те годы, которые обозначены в истории Советского Союза коротко и емко: застой. Время для страны остановилось. Время развития. Но когда нет движения вперед, появляется движение назад: движущийся лидер обгоняет стоящего.
На Ямале никакого застоя не было. Какой застой! Это было время самого стремительного развития — 1971-1986 годы. В эти три пятилетки и была создана та мощная газодобывающая база Союза, которая и по сей день помогает России сносно и разумно решать все проблемы развития. Та база, которая помогла России выстоять в самые сложные времена. Ямальское ожерелье гигантов: Медвежье, Уренгой, Ямбург — вот ямальский «застой»! И именно эти годы выпали на время мироновского лидерства. Требовался именно такой человек: основательный, уравновешенный, компромиссный, спокойный, рассудительный, исполнительный, верный солдат без закидонов и лишних сомнений, житейски мудрый. Человек земного дела звезд с неба не хватает. В свете этих звезд виднее его земные дела.
Но партийный застой эпохи конкретно существовал, как кожаные куртки комиссаров или кители сталинских энкаведешников. Застой накладывал свой отпечаток даже здесь, на Ямале, который стремительно рвался вперед, обеспечивая будущее России. Партийная мертвечина, коммунистические интриги, чиновничьи книксены, бюрократические ритуалы слишком явно входили в противоречие с требованиями убегающего вперед времени. Может, эта застойная суета и сегодня нивелирует, стушевывает прекрасные образы тех, кто, вырываясь из плена времени, в суровых буднях коммунистического строительства, вершил подлинно державное, перспективно настоящее дело будущего.
Кстати, о суровых временах... Климатически эти годы приходятся на цикл планетного похолодания. Зимы на Ямале и так полярные, но в те годы стояли поистине трескучие, особо морозные, особо студеные. Не политические заморозки.
Тундра — его особая любовь. Время требовало его присутствия на строящихся трассах, возводимых газопромыслах, на буровых и стройплощадках новых городов. Он из командировок не вылазил. Но особо любил — суровое лицо непроизвольно добрело, когда летел к оленеводам Валентины Вахниной или Николая Бабина, к рыбакам Нового Порта или Яптик-Сале, на рыболовецкие порядки на льду Обской губы, к охотникам Гыдаямо, таежникам Халесовой, строителям Се-Яхи. Традиционный Ямал он не просто обустраивал, но любил и делал все, чтобы новые порядки не ломали сложившиеся устои, прекрасную и яростную здешнюю особую жизнь.
Возможно, он в корне не понимал устремления и метания великой ненки, писательницы Анны Неркаги, но не просто старался помочь, а старался понять. А может, и понимал ее как никто другой.
Анна, эта мятущаяся натура, считала Миронова своим другом, и «Константин Иванович» всегда звучало в ее устах с нескрываемой почтительностью.
...Пожалуй, у коммунистов, как у всяких убежденных, верующих и фанатиков, с юмором напряженно.
Тяжеловатые люди. Легкостью бытия не грешили.
Пресекали попытки быть осмеянными. Над богами не смеются. Но зато серьезному отношению к жизни у них можно поучиться.
Миронов, пожалуй, тоже был истово серьезен. Строг. Знал табу.
Смеясь, сказал классик, мы прощаемся с прошлым. Но прошлое — наша жизнь. Смеясь. Мы прощаемся с жизнью?
Над некоторыми вещами Миронов не позволял себе смеяться. Даже так: не то, чтоб смешок, даже улыбка была непозволительна. Истовый коммунист.
Дело давнее. Полярные волки к тому времени по окраинам тундры расплодились, размножились, грубо жрали совхозных оленей и стали беспокоить пастухов больше, чем обычно. В таких случаях давалось право на отстрел. Командовал операцией охотовед, известный ямальский природолюб и неисправимый охотник Тит Неонилович Мартышин. Миронов напросился к нему в помощники. Гоняли волчар на вертолете, нашли в предгорьях Полярного Урала их крупное гнездо.
Это, конечно, сумасшедшее искусство — и вертолетчиков, и охотников — разыскать волков (понятно, они шарились недалеко от оленьих стад, но скрывались в береговых зарослях), выследить и подвести под пулю. Я впервые видел настоящего, страстного Миронова. Дремучая страсть к охоте, первобытные охотничьи страсти ему были ведомы.
В тот отстрелочный рейд на вертолет напросился тюменский собкор главной «Правды» страны Павел Рябов. Главная партийная газета опубликовала его яростный репортаж, как в тундре борются с нашествием волчьего зла. (Эх, разыскать, отыскать бы этот репортажик!). Понятно, о том, что среди охотников особой меткостью отличался первый секретарь окружкома КПСС, собкор Павел Петрович деликатно умолчал.
Наверняка какие-то слабости Миронов себе прощал. В Салехарде выстроили элитную гостиничку на берегу Полуя. Приличный вид, приличное место. По тем временам деревянная двухэтажка (по существу — благоустроенный барак) казалась роскошью. Рядом поставили деревянные одноэтажки на две квартиры. Народ не заставил себя ждать, окрестил — «Боярский ряд».
Полагаю, он стеснялся этого «барства». Но оправдывал себя — хоть какая-то житейская плата за лидерство, за постоянную ответственность может (и должна) быть.
Наверняка он имел недурные возможности не просто поприсутствовать, а поучаствовать в последующем разделе партийного добра, но деликатно, даже не стал дожидаться этого момента. Он честно ушел в отставку. С новыми партийными принципами он по рабочему своему нутру согласиться не мог.
Критики большевиков — лучшие большевики. Они той же, большевистской, породы, только сменили знаки.
Если кому-то не нравятся современные отечественные либералы и окончательные демократы, надо вспомнить, что они — родные и достойные дети отечественного коммунизма.
Странно, чем больше времени проходит после его смерти, тем Константин Иванович Миронов для меня все моложе и моложе. Всегда был старше. На поколение. Не отец, но старший брат. Очень старший. Недосягаемо старший.
А сейчас мы как бы сближаемся. Понятно — я годею, а он остается в том возрасте, в котором ушел. Пятидесятилетний легче поймет пятидесятилетнего.
Не понимал раньше, как сближают прожитые годы. Годовые кольца, наполненные содержанием времени. В них — эпоха. И один состав крови... и человека. И эпохи. Наверное, это сближает. Он был для меня из другого мира — партийного, чиновного. Не всегда доступного. Не всегда понятного. По крайней мере, огороженного. Загороженного. Но он рос на моих глазах, и это позволяло понимать больше.
Не партийный деятель — коммунист до мозг костей. Коммунизм для него — цель жизни, путеводная звезда, может быть, национальная идея. Он строил себя, справедливого и ответственного человека, и строил красивую и хорошую страну — Россию.
На ямальском стройучастке России.
Я осознал, работая с Мироновым, что руководитель — это прежде всего ответственность. И сейчас в буржуазные российские времена, у руководителя заметят прежде всего персональное авто, ординарцев и дом в «боярском» ряду. Но он, до сердечных болей, был государственно-ответственным за все дела, разворачивающиеся на Ямале, организовывал и переживал за них, не мог позволить себе быть равнодушным. И во всем, что сделано, что позволяет сегодня Ямалу оставаться опорным краем державы, есть его доля труда, капля сердечной мироновской крови и километр мироновских нервов.
Строгий. Скромный. Справедливый. Поиск справедливости в самые несправедливые времена в нем ощущался постоянно. Был миллион поводов разувериться в человеческой справедливости. Он — тогдашний атеист! — в справедливость верил, как в Бога.
В новые времена, в новой России он не принял, пожалуй, основного: руководящей безответственности. Сам себе такого позволить не мог.
Раненая родина
В островерхом чуме ненецкого оленевода под крепкий (еще индийский) чай шел у нас неторопливый разговор: сюда, на краешек Ямальского полуострова, освоители — буровики, газовики, трассовики — еще не добрались, но свои намерения уже обнародовали, и мудрого хозяина чума, тундрового вэсако, недальняя перспектива не на шутку тревожила.
— Они зачем сюда идут? — поинтересовался старик. — За дровами?
— Какие дрова в голой тундре? — не понял я стариковской мысли. — В Арктику держава идет за природным газом.
— Газом, как дровами, печки топят, — не отступал собеседник. — Значит, за дровами.
— По существу, верно, — вынужден согласиться я. — Хотя газ годится не только на «дрова».
— Почему же дрова важнее мяса? — не унимался растревоженный вэсако.
— Мы здесь оленей кормим, мясо пасем для народа. Они придут газопроводы строить, все ягельники перетопчут, выпаса сгубят. Дрова-то будут, а на мясо тундры уже не останется.
Меня поразила эта голая, но по существу глубоко государственная логика. Понятно, нюансы есть, но в главном-то растревоженный тундровик прав. Наивный и простенький вроде вопрос выражает суть предстоящей ямальской (и продолжающейся тюменской) драмы: в неразумно неэффективной погоне за невозобновимыми ресурсами мы губим то, что способно вечно плодоносить на Ямале: это ягельные пастбища, рыбные озера, на прочих сибирских просторах — тайга, реки, Байкал, луга, пашни. Какой государственный интерес при сем блюдется? Может быть, державно непонятлив бывалый оленевод, не дорос до осознания важности государственного погубления родовых земель, мыслит на отсталом уровне «дрова — мясо»? Или это мы в неразумной политике освоении перестали полагаться на народный здравый смысл?
Решая собственные сегодняшние проблемы, не обворовываем ли мы детей и внуков, не приторговываем ли будущим? Нам кем дадено это право?
Что за напасть такая, что за глобальный рок висит над Западной Сибирью! Подозреваю, что «повинен» во всем сибирский масштаб, размах сибирский — вроде неудобно здесь браться за дела скромного калибра, непременно нужно устроить звон на весь мир. Э-э-х, располагает сибирская ширь к всемирному замаху! При жизни одного лишь поколения какие только проектные дерзания не обрушивались на эту привольную землю! Сначала весь ее Север дерзновенные энтузиасты хотели затопить рукотворным студеным морем грандиозной Нижнеобской ГЭС. Когда с затеей «затопить» не вышло, решили обильно-водную Сибирь «осушить» — повернуть вспять воды великой Оби и Иртыша. Пока и это не получилось. Но ручки чешутся...
Считается, спасла Сибирь от рукотворного моря вовремя открытая тюменская нефть... Действительно, спасла, но скорее экономику входившего в долгий застойный клинч государства. Сама же Сибирь, «нефтяной» — как ее велеречиво крестили — «континент», опора и надёжа страны, превращалась в гигантскую нефтяную лужу. Костьми-косточками под трак освоителя ложится вековечно величавая тайга, скудеет отравленный воздух, гибнет величайшая в мире обская пойма, мертвенно стекленеют голубые глаза озер, истекая грязными слезами; нефтесточными канавами становятся некогда рыбные реки и речки. Так спасла ли нефть саму Сибирь?
С легкой руки ученых, авторов письма в «Известия» (№ 94, 1989) «Еще одна стройка века?», Тюменской области предрекают мрачное будущее «мирового отхожего места». Не знаю, по каким критериям присваивается подобный обязывающий титул, но сердцевина Тюменской области — Среднее Приобье — «отхожим местом» смело может называться уже сейчас. Нефтяники при добыче теряют вполне допустимые стандартами два процента. Скромные проценты при сибирском размахе выливаются в 5-7 млн. тонн нефти, которые попадают не в трубопроводы, а в почву, озера, болота, речушки. Обь, собирая нефтяную грязь, «асфальтирует» дно Карского моря. Каждодневные аварии (до 700 в год) свищевато-ненадежных трубопроводов заметно увеличивают допустимо-льготный процент. В заревах знаменитых тюменских факелов ежегодно сгорает, пожирая сибирский кислород, уже 15 миллиардов кубометров попутного нефтяного газа. Улучшений не предвидится — в действие вводятся мелкокалиберные месторождения (эпоха самотлоров минула), а это означает, что щедро чадящих факелов добавится.
Почти миллион гектаров земель ежегодно отдается на растерзание ненасытному и все пожирающему нефтегазовому молоху: уничтожаются древостои, безудержно сдираются мхи и травы, навечно калечатся лесные массивы. В раскромсанной грязи хоронится четверть миллиона кубометров вполне пригодной древесины, она превращается в древесный фарш, гниющий хлам, еще миллион таежных «кубиков» бесхозяйственно губится на нефтепромыслах. Могучая полноценная тайга перерождается в бросовые ивняки-березнички. А в зоне лесостепи березовыми колками долгое время — в лучших традициях первобытного земледелия! — «удобряли» тюменскую пашню! Почти 15 тысяч тонн сибирского первосорта недосчитываются рыбаки Оби — это треть всех сибирских уловов. Нефтяного пресса не выдерживает не только «император» обских вод — осетр, но даже неприхотливая щука. В реках появилось нечто ихтиологически невиданное — «нефтяные мутанты». Ватинский Еган, Большой Балык, Остяцкий Живец, Савкинский Пасол, озеро Самотлор, протока Лангепас... Кадастр полностью умерщвленных, безвозвратно загаженных водных потоков, насчитывающий уже сегодня не менее полусотни рек, неудержимо пополняется.
Каким еще должно быть «отхожее место» планеты! Только на полярных пространствах области порушено свыше 6 млн. гектаров плодородной тундры. На Ямальском полуострове газовики — на вполне законно-проектных основаниях — намерены вывести из строя еще полмиллиона гектаров оленьих пастбищ (сверх проекта они уничтожат, понятно, вдвое-втрое). Только передовой отряд освоителей — нефтеразведчики — «скромно» вытоптал здесь 300 тысяч гектаров ягельников. Подрыв оленеводства — уничтожение экономической базы культурной самобытности живущих здесь коренных северян — ненцев.
Если учесть, что по площади Тюменская область — три Франции, то чуть ли не ежегодно здесь отторгается-уничтожается то лесная Бельгия, то речные Нидерланды, то тундровый Люксембург, то травится воздух совокупного Бенилюкса. Таков размах утрат! Где-то это считалось бы катастрофой государственного ранга, но великомасштабная Тюмень все терпеливо сносит. По подсчетам руководителя экологической экспертизы Ямало-Ненецкого окрисполкома, кандидата географических наук Вячеслава Лукичова только загрязнение вод отечественным нефтепромом нанесло государству ущерб в миллионы советских рублей. При подобной вакханалии за следующие два десятка лет ущерб достигнет 1,5 триллиона. Уму непостижимо! Мы богаты, но, по-моему, со знаком минус. Возможно, лукичовские цифры не предельно корректны, но масштаб бедствия отражают верно. Куда, казалось бы, больше! Но темпы, с которыми все это — с перестроечным ускорением! — продолжается, заставляют говорить, что Западная Сибирь неотвратимо вписывается в глобальную экологическую катастрофу. Казалось бы, остановиться. Призадуматься... Но нет, величавого прожектера вновь тянет в Сибирь с новой масштабной дерзостью, мнятся очередные глобальные дерзания: ведь что ни сделай в Сибири дорогого, все окупится оптовым масштабом.
Как иначе воспринять проект создания в Тюменской области целого каскада нефтехимических комплексов? Определились адреса: Уват, Нефтеюганск, Сургут, приполярный Новый Уренгой, Нижневартовск, назывались астрономические цифры стоимости: за сорок миллиардов рублей. Как понимаю, материалисты в чудеса не верят. Но как истолковать такой факт? Первенец тюменской нефтехимии, комбинат в Тобольске (стоимость чуть более 1 млрд. рублей), долго строят третью пятилетку. Простая задачка — сколько же лет (или веков) потребуется, чтобы построить каскад комплексов за 40 млрд. рубчиков? Ведь же готовили некие безымянные государственные мужи это шапкозакидательское предприятие, которое не подкрепляется арифметикой первого школьного класса.
Когда в последнее время я думаю о родной и любимой земле (с ней связана вся моя жизнь), все чаще приходит на ум это слово — многострадальная. Многострадальная Сибирь! Чего ты только не вынесла от ретивых головушек, что тебе еще предстоит! Ведь ведомственному прожектеру, головастому правительственному клерку, казенному энтузиасту хочется показать себя глобально: чего мелочиться, когда в Сибири можно закрутить дела — хватит распутывать нескольким поколениям. Конечно, можно ностальгически вспоминать, сколь девственно-прелестно выглядел западносибирский край десяток-другой лет назад, но сегодня продуктивнее думать о том, как остановить надругательство. Сибирь серьезно ранена.
Тревожит меня такой аспект проблемы: почему местная сибирская власть вынужденно становится послушной исполнительницей того, что мы называем диктатом ведомств — чаще всего столичных? Как на правительственном уровне происходит принятие важных для региона решений — это и в эпоху гласности тайна за семью печатями. Где я могу посмотреть протокол того заседания, на котором принималось решение по пакету тюменских нефтехимических проектов, кто голосовал «за», кто «воздержался», кто предлагал иные решения? Судя по письму шести министров («Коммунист», 1989, № 5), все выступают дружно-единым фронтом. Надо полагать, также согласованно действовали министры нефтепрома, химпрома, нефтехимпрома, Газпрома, медбиопрома, минудобрений и на стадии подготовки правительственного решения. Сегодня согласованно-ведомственные предложения скреплены подписью Председателя Совета Министров СССР. И это решение, подписанное кабинетно — в кабинете министров, автоматически становится приказом для органов власти на местах, законом для советской власти. Но позвольте! — депутаты на местах не принимали никакого участия в подготовке решения. Возможно, существуют какие-то юридические тонкости, но, на простодушно-гражданский взгляд, именно здесь следует искать скрытый механизм подмены государственного, советского интереса ведомственным. Местные власти попросту оказываются в дурацком положении, лицом к лицу с разгневанной общественностью, которая не хочет мириться с тем, что ей насильно навязывают.
А как в разумном мире оценивается такой факт: сначала, скажем, в декабре принимается правительственное постановление, а полгода спустя, в июле, на Первом съезде народных депутатов СССР утвержденный премьер публично вынужден признавать его несостоятельность? Правительственная мудрость задним числом — запоздалая реакция на все тот же ведомственный нажим.
Совсем ли не нужны Тюмени нефтехимические комплексы? Хотя бы один-полтора? Беседую — спорю с известным отечественным экологом, членом-корреспондентом АН СССР, народным депутатом СССР Алексеем Яблоковым. Общая позиция Алексея Владимировича глубоко симпатична: у природы следует брать бережно, расходовать предельно эффективно.
— Хорошо, — соглашаюсь я, — не будем строить нефтекомплексы. Но экономическая реальность сурова и следует немедленно принимать экстренные меры. Согласен, комплексы не решат, а усугубят проблемы. Но что взамен их, чтобы погасить факелы, предотвратить загрязнение вод и земель?
— Все, что мне известно о новом тюменском проекте, — подумав, отвечает авторитетный ученый, — это отрыжка экстенсивной экономики, в XXI век с ним тащиться неразумно. Сегодня надо спешить спасать наш тюменский дом, стратегически мы должны прекращать насилие над невозобновимыми ресурсами, сокращать добычу нефти, да и газа.
— Наша сегодняшняя экономика готова к этому?
— Пожалуй, нет, — разводит руками эколог. — Но это не довод, рано или поздно надо начинать. Выгоднее продавать продукт, а не сырье.
Полагаю, мои заботы ему кажутся мелковатыми, но я-то помню изрубцованный, израненный тюменский нефтяной меридиан. Что-то надо предпринимать немедленно. У кого узнать — что? Полагаю, что нет в стране ученого-специалиста, который мог бы ответить более конкретно. А может быть, именно в этом корень проблемы: ведомства предлагают всегда кособоко-единственный вариант, без альтернатив, загоняя в тупик. Ведь я и сегодня хочу верить, пусть не весь этот гомерический пакет проектов, а вот одно-полтора предприятия химпереработки позволят разогнать экологические тучи над «нефтяной помойкой» страны. Я слышу: нет, химкомплексы не помогут. Но никто не сказал, что все-таки поможет?
В чьих руках экологическая истина? Сегодня каждый уважающий себя город обзавелся собственным «зеленым движением». Люди неравнодушные, граждански активные, тюменские «зеленые» умеют постоять за родной дом. На митингах, в пикетах протеста, на демонстрациях впервые сформулированы торопливые, но симпатичные идеи против строительства завода химических удобрений в «тюменской Швейцарии» — Ярково. Удалось отстоять нерестовую речку Собь, вложена весомая лепта в приостановку неразумного освоения полуострова Ямал. Единодушно не принят угрожающе глобальный нефтехимический пакет, что заставило правительство пойти если не на попятную, то на значительные корректировки. Гражданское негодование заставляет заинтересованные ведомства тщательнее и дотошнее искать площадки под новые производства. Создается гражданская ассоциация городов, расположенных на берегах страдающей Оби, силами общественности начата долговременная акция спасения великой «сибирячки».
Общественный комитет «Экология человека» прославился тем, что «отстоял» родной Нефтеюганск от посягательств печально знаменитого Минмедбиопрома — десятки тысяч нефтеюганцев решительно высказались против строительства в окрестностях города экологически «неясного» завода БВК. Разговариваю с председателем комитета Владимиром Московкиным. Владимир Ильич — нефтяник с многолетним стажем, главный технолог одного из отделов объединения «Юганскнефтегаз».
— Нельзя ли понимать вашу борьбу с биопромом как борьбу одного ведомства против другого, которое в Нефтеюганске посягнуло на вашу монополию?
— Ни в коем случае, — обиделся Московкин. — Мы боремся против вреднейшего производства.
— Но биопром, — не отстаю я, — только собирался нанести урон, а юганские нефтяники его уже нанесли. Серьезный, пожалуй, невосполнимый.
— Мы начинаем бороться против собственного ведомства. Наша задача — не допустить новых экологических преступлений.
— Скоро окрестные нефтяные месторождения покажут свое «дно». Если сюда не придет солидное стабильное производство, Нефтеюганск превратится в город без будущего. Вы говорите «нет» не только биопрому, но и будущему города.
— Мы думаем об альтернативах.
Святое, на мой взгляд, дело сделали нефтеюганцы, но азарт борьбы порой заставляет забыть о дальнем просчете. А ведь перспектива стать городом-миражом не у одного Нефтеюганска. Они уже неотвратимо грядут, молодые, безработные города Тюменщины. А, взявшись сказать «против», должно продумать — что взамен?
(Может, сомневаюсь, не следовало об этом писать, но, впрочем, зачем кривить душой? Потолковал с Московкиным, смотрю местную телехронику: на кадрах зловеще-черные ядовитые дымные клубы горящей нефти — нефтяники нагло, грубо, примитивно уничтожают следы — жгут разлитую нефть. Сюжет из Нефтеюганска, где, напомню, главным технологом в нефтяном объединении трудится и Владимир Московкин. Это к вопросу о «поиске альтернатив»...).
«Зеленое» движение сегодня — пока чаще всего тревога общества, стихийный протест, желание не безмолвствовать. Но у «стихийных» экологов, впрочем, как и у властей, нет научных экспертов, нет надежной системы проверки тех или иных экологически грязных производств, тем более предлагаемых проектов. Все это у общества давно и прочно отобрано ведомствами. Катастрофически не хватает не ведомственно-купленной, а независимой науки.
Без особого социологического опроса ясно: сегодня значительная масса людей непоколебимо уверена, что партвласти по «ту» сторону экологических «баррикад», партийные решения ассоциируются с самыми безграмотными производственно-структурными решениями. Хотя сегодня диалог начат и можно привести несколько позитивных примеров, рожденных практикой хотя бы текущего года. Если в прошлом мае экологическая общественность Тюмени митинговала на площадях, то нынче местный горком партии провел боевой совместный разговор, на котором слово получили и зеленые «экстремисты». Ямало-Ненецкий окружком КПСС первым, руководствуясь интересами сохранения хрупкой северной земли и ее коренных обитателей, взял на себя смелость выступить против правительственной практики потакания ведомствам, сделал все, чтобы приостановить освоение полуострова Ямал. В Ханты-Мансийском окружкоме партии много делают по конкретной экологии, в частности деловую поддержку нашла акция по спасению Оби. Меру мужества проявляет Тюменский облисполком, раз за разом «ревизуя», отвергая непродуманные правительственные постановления.
Хочу представить себе ситуацию на заседании Президиума Совета Министров СССР, где обсуждался вопрос, как взять газовые богатства недр Ямала — лихим испытанным наскоком либо повременить и заставить обнаглевшие ведомства исполнить гражданско-экологический долг. Социально-экологические интересы заполярного полуострова защищают все двое — председатель Ямало-Ненецкого окрисполкома Лев Баяндин и председатель Тюменского облисполкома Николай Чернухин. Кто противостоит им? Матерые министры с весомо-ведомственными многомиллиардными интересами (газовый проект «Ямал» тянет десятка два, а то и три миллиарда), заместители премьера, в свое время браво прошедшие «тюменские университеты». Ведь сомнут, сотрут, уличат в преступном непонимании государственного интереса. Поймет ли местные резоны и Председатель Совета Министров? Ведь страна нынче не в лучшем положении, а на дешевом природном газе так легко и быстро можно взять необходимые дивиденды.
Да, пресса свое слово сказала. Да, общественность шумно опротестовала ведомственные намерения. Но вот здесь, когда пришло время ставить окончательную точку, нужна гражданская смелость тюменским посланцам. Вернешься в родную область, разведешь руками — Москва, мол, Совмин, за ними право решающего голоса. Поди не осудят земляки, посочувствуют.
Выстояли сибирские представители. После их выступлений Президиум Совмина благоразумно решил согласиться с твердой тюменской позицией, отложил неподготовленное наступление промышленников на «соленый» полуостров.
На ученом коллоквиуме, который проходил в Ханты-Мансийске, обсуждали проблему: как жить коренным северянам в условиях промышленного освоения-окружения. Трагично положение аборигенов — по существу их лишили родовой земли, отобрали то, что кормило столетиями. Многим показалась симпатичной продекларированная идея, которую в лучших ученых традициях игриво обозначили «заповедная зона», что в переводе с языка гуманитарных эвфемизмов сурово означало скомпрометированную «резервацию». Мол, остались еще на этой земле нетронутые здоровые пятачки (урочища, угодья, речушки), и вот, пока не поздно, следовало бы их заповедать, да и передать коренным жителям — малым сим рода человеческого: ханты, манси, селькупам, ненцам. Были они — худо ли бедно — хозяевами большой целой земли, пусть напоследок похозяйничают на остаточных заплаточках. И вроде действительно — все лучше, чем ничего.
Тогда поднялся невысокий, хлипкого телосложения приглашенный художник, родовой ханты, и серьезно, без всякого юмора усомнился:
— Почему резервацию человеку, а нефтяной технике весь сибирский простор? Давайте поступим наоборот: отведем зоны-резервации для буровых, нефтепарков и остальной промышленной сволочи, а вот на оставшемся просторе будем жить по-человечески.
Мне нравятся наивные люди, они как-то божественно-наивны, ибо помнят о божественной природе человека и о том, что Бог сотворил и твердь, и воду, и бездну, а все, чем пользуется промышленность, упрятал поглубже, чтобы мы пользовались запрятанным в недрах разумнее и рачительнее. Как ответишь на наивненький вопрос: почему мы строим свой государственный дом так, что хозяину — самим себе — отводим незначительно убогое место?
Очень мне по душе идея промышленных резерваций. Вся эта железобетонная, арматурно-стальная, чадящая, дымящая, как верно выразился хантыйский художник, «промышленная сволочь» должна занимать свое истинное, достаточно скромное, скупое место. Бог сделал хозяином на земле человека, а не его уродливых чудовищ.
После одного особо темпераментного митинга я задумался: кто выводит толпы на площадь в Тюмени, Сургуте, Увате, Нижневартовске, Салехарде? Только ли неукротимые, неистовые ревнители природы? Пожалуй, не только они. Полноправными «организаторами», провокаторами необузданных митингов, на мой взгляд, выступают и те деятели власти, которые не хотят, не умеют вести серьезного конструктивно-превентивного диалога, разжигают страсти своей твердолобостью, неуступчивостью, неизжитым партийно-чиновным снобизмом.
Почему, к примеру, протестует народ против строительства завода химудобрений, а демонстрирует у обкома партии? Что это — незнание адресата? Я понимаю так — партийные комитеты серьезно недорабатывают на экологическом направлении, по инерции считая его второстепенным. Граждански активная часть населения и берет дело в свои руки, попутно протестуя против пассивной позиции партийцев. А неужели у коммунистов иное отношение к природе, нежели у беспартийных? Экология сегодня — самая настоящая, самая житейская политика. Десятки болевых проблем — и никто в партийном комитете не отвечает за них по долгу партийной совести. Многое здесь, понятно, зависит от «первого». Казалось бы, такая область-государство, как Тюменская (здесь все изобильно — степь, лесостепь, тайга, горы, болота, великая Обь, тундра, Ледовитый океан), должна иметь свою экологическую программу, тот знаменитый «устав», не зная и не соблюдая который не стоит и лезть сюда, чтобы строить и добывать. Бывший первый секретарь Тюменского обкома КПСС Г.П. Богомяков на мой вопрос, разрабатывается ли в области экологическая программа, элегически ответил:
— Нужна ли еще одна бумага?
Конечно, любое дело можно превратить в формально-бумажное, но ответ демонстрирует и отношение умудренного партийного руководителя к животрепещущей проблеме. Геннадий Павлович, практически безоговорочно поддерживая идею циклопического нефтехимического проекта, с излишней патетикой заявил в интервью газете «Известия» (16.04.1989), что сооружение этих комплексов — «вся моя жизнь».
Несмотря на шумную мировую известность, нефтяной эмират «Тюмень» в действительности остается индустриально-убогим, кособоко-сырьевым придатком топливно-энергетических министерских монополий. Национальное богатство беспутно проматывается без особой пользы и для области, и для страны. Пожалуй, сравнение с эмиратами не вполне корректно: арабские шейхи себе в убыток нефть не продают, при снижении цен на нее сразу же приостанавливают добычу, сокращают квоты, лишь наша безудержно размашистая держава, несмотря на катастрофическое понижение цен, бессмысленно гнала и гнала нефть по демпинговой дешевке, выполняла и перевыполняла невозможные планы и героически встречные обязательства. «Черное золото» превращалось в неконвертируемую разменную монету высокопоставленных амбиций. От этой дешевой остервенелости в первую очередь страдала сибирская природа. А мы ж гоним-продаем не плоды своего труда, а труды Господа Бога, все той же природы.
Господи, если ты действительно есть на небе, за что лишаешь нас здравого смысла и маломальского разума! Никто, наверное, не будет особо возражать, что шанс богатейшего края — развитие собственной перерабатывающей индустрии, выпуск высокотехнологической продукции, сотрудничество с зарубежными, намного нас обогнавшими фирмами. Но ведь сибиряки, напуганные годами оголтело-ведомственного диктата, почти однозначно отвергли идею Большого Нефтехима, разумно сознавая, что разделение труда будет прежним: дивиденды ведомствам, социальные и экологические издержки — тюменской земле.
К чести партийного актива области, на пленуме в отношении НХК он проявил завидное здравомыслие, не поспешил поддержать неумеренную восторженность первого секретаря. Даже в надвигавшуюся эпоху регионального хозрасчета дальновидное, умелое хозяйствование и распродажа национальных богатств — вещи разные. Кстати, и сам Богомяков, крепко подумавши, круто сменил свою позицию и вышел на честный разговор с простым народом.
Как хочется верить, что нынешние проектировщики, имея в виду хотя и «зеленых», но вполне серьезных оппонентов, не позволят себе работу на ширмачка, проекты на живульку... Оказывается, куда там — как работали специалисты в стиле торопливого ретро, так и продолжают пекчи застойно-перестроечные проекты.
Доцент Альбин Монкевич, заместитель начальника Тюменского комитета охраны природы, достает несколько листков убористого текста — экспертное заключение по представленным технико-экономическим обоснованиям Сургутского нефтехимкомплекса и совместного нефтехимического предприятия с консорциумом фирм США и Японии в г. Тобольске. Казалось бы, масштаб, международный престиж, особое общественное внимание не позволят проектировщикам свалять очередной тяп-ляп с непредсказуемыми последствиями и гомерическим хохотом на весь мир. Если и случаются у экспертов Госприроды какие-то замечания, то, наверное, так... пустяки. Но когда вникнешь в заключение — волосы дыбом от «допустимых мелочишек». В Тобольском ТЭО, к примеру, совсем опущен вопрос о влиянии НХК на состояние воздушного бассейна, не учитывается возможность аварийно-залповых выбросов, неблагополучных метеоусловий, не предусматриваются меры ликвидации последствий возможных аварий, не представлен даже экологический паспорт. В качестве неотразимого аргумента в пользу новой, но пока сомнительной технологии приводится факт, что западная фирма первую лицензию продала не кому-нибудь, а Таиланду. Если Таиланд не побрезговал, чего уж вроде затрапезной Россиюшке привередничать! Представляются проектные документы кусками, с задней, видимо, мыслишкой: авось эксперты забудут в текучке экологической борьбы, о чем было писано в предыдущих. А на первой странице и по Тобольску, и по Сургуту я вижу сакраментальную фразу: «Специалисты Главтюменнефтегаза считают, что совместное предприятие в г. Тобольске (как и НХК в Сургуте. — А.О.) не приведет к уменьшению числа факелов на нефтепромыслах области». Как же так, братцы! Мы-то наивно предполагали, что нефтехимкомплексы должны разогнать нефтяные тучи над областью, а, оказывается, это пропагандистская «липа», дымовая завеса для простодушных дурачков. Прискорбные чувства испытываешь, листая убористые страницы: проектировщики явно и чрезмерно спешат, забывая (даже сегодня!) об элементарнейшем, в очередной раз испытывая долготерпение сибиряков. Министру нефтехимпрома следовало бы искать противников нефтехимии не в рядах «зеленых», а в подведомственных ему институтах ВНИПИнефть и Гипрокаучук, где торопливые специалисты способны довести здравую идею до неприемлемого абсурда.
Недавно побывал в Увате, там, где собирались возводить один из пресловутых комплексов. Крупного строительства здесь в обозримом будущем не предвидится, сроки из-за отсутствия денег в госкармане переносятся в лучшем случае за рубежи столетия. Я и ехал убедиться, что красивая сибирская земля не будет обезображена очередным экологически грязным производством. Уватские просторы по обе стороны Иртыша действительно прелестны, но вместе с эйфорией экологической победы зарождалось другое чувство: у здешней щедрой, богатой земли неясное, трудное будущее. Да, НХК счастливого будущего не сулил, но и без уволенной в экологический запас нефтехимии просвета не видится. Разговоры с местным начальством, с представителями уватских «зеленых» наводят на грустные размышления: есть богатейшие леса, обильные реки, необозримые луга, пашня, хотя и для рискованного земледелия, а жить особенно нечем. Прошли через район нефтеразведчики, нефтяники, трассовики, транспортные строители, свои нужды, как могли, решили-справили, а здешней земле для стабильного, уверенного будущего ничего не оставили. Как завтра будет жить крупный таежный район, на что жить?
Я не только об Уватском районе. Уват ведь — готовая модель. Здесь, в Тюмени, мы прожили почти три десятилетия нефтегазовой эйфории, за эти лихие лета солидно выкачали сибирские недра. А что дальше? На чем держаться экономике Тюменской области, ведь уже ощутимо и грозово поблескивает «дно», казалось бы, неисчислимых месторождений чернейшего золота? Каково оно, постнефтяное будущее порушенной, раненой земли, что сделано — хотя бы на гребне нефтяного всемогущества, чтобы превратить область из колониально-сырьевой в инфраструктурно- и промышленно развитую? Близорукая ведомственная политика об этом не задумывалась, примкнувшая к ним политическая власть послушно дудела в нефтяные горны. Ведь ничего, ничегошеньки не сделано, чтобы область развивалась перспективно, комплексно, чтобы угнездились на Тюменщине современные производства, какая-никакая отечественная электроника, а не катастрофически устаревающий суконный комбинат.
Ведомственные конкистадоры прошагают-перешагнут область, как перешагнули не особо заметный на ее карте Уватский район, и новую жизнь нефтяной земле начинать поруганной и обесчещенной, с тяжелым грузом трудноисправимых ошибок. Если нефть, как восторженно метафорируют поэты, «черная кровь» земли, то сегодня в краю легендарного Самотлора нетрудно убедиться, что в результате героических деяний мы имеем в конечном итоге обескровленную землю. Нефтяной морок долго туманил светлые сибирские мозги, и нищий сибиряк, как в наркотическом тумане, чувствовал себя богатым. Давно пришла пора реально оглянуться на беспощадно тревожную действительность, ведь можно навек остаться нищими даже при несусветном богатстве. Можно жить надеждами. Можно тешить себя иллюзиями. Кажется, последние годы мы прожили в иллюзиях надежд. Три десятка лет назад полнокровный, полноценный край мощной сибирской выправки сегодня напоминает калеку, потерявшего в героической эпопее руки-ноги, и без особых надежд на современные костыли-протезы.
О чем тревожишься, оленевод с северного Ямала? О чем твоя печаль, хмурый председатель райисполкома из забытого Увата? Вы правы: ваша земля — вековечная кормилица, а не кратковременная забава для беспечного ведомственного услаждения.
Раненая земля. Раненая родина.
«Политическая альтернатива». М. 1989.
P.S. Устарело? Интересно (только автору?) как документ времени? Если бы...
Строй сменили, режим сменили. Родину...
«Куриозное» путешествие с несостоявшимся затмением
Знакомясь с историями экспедиций русских исследователей на Север, непременно обратишь внимание на одно обстоятельство: скромным путешественникам приходилось переносить большие тяготы. Они мерзли, голодали, страдали от цинги. Передвигались на лошадях. В неудобных оленьих упряжках. Пища особой изысканностью не отличалась, одежда и кров — тоже. Заедали вши, клопы, настоящим бедствием были комары.
Экспедиция российского академика француза Иосифа Николя Делиля де ла Кройера в дальнесибирский Березов на этом фоне выглядит помпезно. Научные силы, включая практикантов — воспитанников Морской академии, составляли восемь человек. Экспедиционный эскорт в несколько раз превышал скромное научное число. У экспедиции имелся хозяйственный распорядитель — майор Семен Салтанов, попутно присматривавший за практикантами. Беспрецедентный случай: в штате числился особый метрдотель путешествия, на каковую роль академик выбрал бывшего лакея Михайло Гренинга, официально он проходил по рангу переводчиков. В экспедиционный штат попал и делилевский слуга Шарль. Капрал императорской гвардии Венедикт Ширчеев с подмастерьем Алексеем Кришовым занимались «заготовкой» лошадей и разведкой дороги. Капрал Сучкаев с тремя бравыми солдатами исполнял охранные функции. Толмач Палторов помогал академику, который был весьма слаб в русском языке, общаться с другими членами экспедиции. В Тобольске для непомерно разросшегося «исследовательского» отряда выделят священника отца Антония, фельдшера Шахова и 19 солдат. Солдаты подбирались по признаку мастеровитости, знали толк в кузнечном деле, могли плотничать и столярничать.
С 10 марта 1740 года, как только за городской заставой скрылись дома императорской столицы, академик старался не покидать роскошный, к этому случаю построенный, экипаж. Именно указ, «отверстой лист» императрицы Анны Иоанновны позволял Делилю пользоваться на станциях теми привилегиями, которые оказывались только высшим сановникам империи. Понятно, грамоту с царицыным вензелем академик извлекал и по случаю и без оного. Почести ему оказывали весьма вельможные. В Тобольске сибирский губернатор Петр Иванович Бутурлин поспешно выслал навстречу ученому каравану почетный караул. «По большой улице для приема путешественников были расставлены рядами, — живописует встречу делилевский биограф академик П.П. Пекарский, — солдаты и офицеры,
ими командовавшие, отдавали честь, когда мимо проезжал академик со своею свитою... У дверей его комнаты поставлен был почетный караул, и было дано множество солдат для исполнения поручений академика и его спутников». В далеком Березове воевода Федор Иванович Шульгин, бывший поручик-преображенец, преподнес астроному «зуб» мамонта. «Жители города спешили дарить их сливками, говядиною, гусями и русскими кушаньями». На обратном пути из Сибири, по дороге из Тобольска в Соликамск экспедиционный обоз представлял из себя 25 экипажей, запряженных четверками. Когда Делиль плыл по Каме, то знаки внимания ему оказывали бароны Строгановы — владыки этих мест. Делилю был предоставлен барк с отдельными каютами, «покойными, светлыми, меблированными». Академик настоял на том, чтобы на барке подняли Андреевский флаг. «Прикащики спешили усердно услуживать ему... Им отводили господские дома... повсюду им предлагались закуски и угощения, за которые ничего не брали». Академик спешил обрадовать оставшуюся в Петербурге жену: «У нас изобилие пива, меда, водки разных сортов из винных погребов барона».
Доброжелательно настроенный к Делилю Пекарский все же заметил: «Вообще нельзя было требовать почестей более тех, которые оказывались нашему ученому».
Чем объяснить такое внимание к экспедиции? Ей были поставлены задачи государственной важности? 3 мая в северной Сибири ожидалось затмение солнца, только здесь можно было наблюдать прохождение планеты Меркурий через круг солнца. Именно это наблюдение и было целью делилевского путешествия. Спору нет, прохождение Меркурия через круг солнца, как отмечал известный специалист, имеет «важное значение для теории этой планеты». Но было ли это наблюдение важнейшей проблемой тогдашней отечественной науки, когда и о границах-то России не имели еще четкого представления? Особое внимание объясняется исключительно персоной руководителя. Академику исполнилось 52 года, 14 из них он прожил в России.
Иосиф Николя Делиль родился во Франции, в 26 лет завоевал «блистательную известность» в научных кругах парижских астрономов. Это оказало решающее значение для его дальнейшей судьбы. Император Петр Первый и сам привлекал иностранных ученых к работе в России, и наставлял российских послов, чтобы они обращали внимание на хороших специалистов. «Утечка мозгов», как сказали бы мы сегодня, «экспорт умов» в петровской России был поставлен на широкую ногу. На парижскую знаменитость обратил внимание российский посланник во Франции князь Куракин. Делиль (и его младший брат Людовик) заключил с посланником четырехлетний контракт на организацию обсерватории. Контракт неоднократно продлялся — Делиль проработал в России 21 год.
Несомненно, Николя Делиль был выдающимся специалистом. Он ввел в России математическую географию. Основатель Пулковской обсерватории академик В.Я. Струве называл его «наш первый астроном». Однако бескорыстие вряд ли было присуще этому подвижнику науки. Если уж француз трудился во славу ее, то не забывал и о своей. Не отличаясь особой родовитостью, старался выставить себя большим вельможей и позволял высокомерные высказывания в адрес русского народа. Внимание императорского двора он заслужил не столь учеными занятиями, сколь сомнительной научной деятельностью. Императрица Анна Иоанновна, женщина малообразованная и умом заметно не блещущая, любила поглазеть на звездное небо и при случае беседовала о предметах астрологии. Академик парижской выучки был галантным собеседником. Фаворит императрицы небезызвестный Густав Бирон платил Делилю специальную пенсию за эти астрологические собеседования. Занятия придворным звездочетством Делиль объяснял «стесненными обстоятельствами». В России он привык жить на широкую ногу и даже немаленькое академическое жалованье считал слишком скромным для своей особы.
Как же протекала северо-сибирская экспедиция? Через 41 день, 20 апреля, — по тем временам рекордно-скоростной срок — делилевский обоз уже находился в Березове. Мастеровитые солдаты принялись за сооружение в пустующей избе временной обсерватории. На север к обскому устью был послан капрал Ширчеев. Он достиг Обдорска и даже, вероятно, района нынешнего Салемала у впадения Оби в Обскую губу. Однако его донесение вряд ли обрадовало руководителя экспедиции. Капрал сообщал, что «лошадей нет, ездят только на оленях, нет никакого жилья». Когда Делиль намечал план путешествия, он четко обозначил конечный пункт — «Обдорский при устье Оби реки». В Предписании, подписанном могущественными членами Императорского кабинета Волынским, князем Черкасским и Остерманом, тоже стояло определенно: «В Обдорск, к Оби реке отправить». Академия наук, ходатайствовавшая за Делиля, считала, что «оное путешествие для астрономии и географии весьма куриозно и потребно» (французский «курьез» имеет несколько значений, так что этот северный вояж можно считать замечательным и любопытным, но можно забавным и странным).
Рассказ Ширчеева привел Делиля «в содрогание». Он поспешил поставить в известность президента Академии Корфа: «Мне невозможно ехать далее как по причине дурных дорог, так и по недостатку лошадей».
До науки ли, до прохождения ли Меркурия чрез круг солнца, если трясет на тундровых ухабах? Академик сказал: «Бр-рр» и окончательно успокоился.
В Березове подготовили все к наблюдению меркуриевского прохождения через круг солнца в момент его затмения. Однако день третьего мая, которого так ждали и ради которого и затевалась дорогостоящая поездка, оказался облачным. Долгожданный Меркурий не показался в семифутовом «невтоньянском» телескопе академика. Столь незадачливый исход дела мог значительно поколебать авторитет Делиля. Тем более что инструкция гласила иметь в качестве основного пункта наблюдения не Березов, а Обдорск. Но вот что писал Делиль своему влиятельному петербургскому коллеге Гроссу: «Желая знать, остались ли мы в потере, отложив поездку в Обдорск, мы попросили уведомить нас, благоприятствовала ли там погода наблюдению прохождения Меркурия, но нам сообщили, что и там небо было так же облачно, как и в Березове. Несколько дней и всю ночь там, как и в Березове, продолжался сильный ветер со снегом, и он стих уже по прошествии времени для наблюдения».
Астроном с мировым именем добавлял, нисколько не конфузясь: «Это доказывает, что вперед не должно довольствоваться одними астрономическими наблюдениями, но что нужно советоваться и с астрологиею, когда предпринимаешь столь дальнее странствие, в надежде на ясное небо».
Кажется, последняя фраза была предназначена для императрицы, которая всегда полагалась только на расположение звезд и поэтому могла простить «значительные издержки Сибирской экспедиции».
Майор Салтанов в письме канцлеру Артемию Волынскому безыскусно излагал научные итоги путешествия: «Сочинили несколько обсервациев разных, как для лангитуды, так латитуды через разные светила, а Меркуриевой видеть счастья не имели».
Пробыв в Березове шесть недель, экспедиция, не по-научному говоря, несолоно хлебавши отбыла назад. Обсерваторию не стали разбирать, потому что в том году в Березове ждали приезда двух академических профессоров — Гмелина и Миллера, для которых оставили специальную записку.
3 июня экспедиционный дощаник с 25 березовскими казаками, которые должны были грести против обского течения «при недостатке попутного ветра», отошел от крутого сосьвинского берега. На обратном пути астрономы на два дня задержались в Самаровском яме, один день провели в Демьянских юртах, а в Тобольске остановились на месяц. Делиль рылся в уникальных сибирских архивах и поручил снять копии с некоторых особо интересных географических карт, составленных сибирскими знатоками. (Позднее эти карты неизвестно каким путем попадут за границу и будут изданы там раньше, чем в России.)
Возвращение проходило с подобающей помпой. Но в письмах жене бравый француз хотел представить свое путешествие как особо опасное. Его петербургские корреспонденты наверняка ужасались, получая делилевские описания мест, населенных разбойниками, негодяями простыми и негодяями «величайшими». Но ничего с академиком не приключилось, и он в супружеских письмах начинал пылко выдумывать смертельные ситуации.
«Михайло, господин Кенигсфельд и Грегорьев будут каждый по очереди с одним солдатом стоять на страже по ночам для большей безопасности по случаю внезапного нападения, — запугивал он бедную женщину, но тут же утешал, — и тогда разбойникам придется плохо, если они вздумают напасть на нас, потому что мы имеем достаточно пороха и пуль. Михайло, г. Грегорьев, г. Кенигсфельд, Матис и Шарль, не считая трех солдат, имеют каждый по 30 или 40 приготовленных зарядов... Что же касается собственно меня, то, раздумав хорошенько, я считаю благоразумнейшим отказаться видеть это сражение слишком вблизи и оставаться запертым в своей каюте до тех пор, пока не заставит меня отворить ее какой-нибудь разбойник, которому захотелось бы, чтобы ему размозжил голову академик (Ах ты, отчаянный рубака! — А.О.) Тогда у меня будут пистолеты к его услугам (вот он, французский дворянин, земляк д’Артаньяна! — А.О.) и к услугам другого, который бы за ним последовал, или даже для всех, которые представятся, сколько бы их ни было, лишь бы они дали мне время заряжать вновь мои пистолеты».
Сохранились свидетельства, что мадам Делиль была умной женщиной, и, надо полагать, она понимала, что эти бравые фантазии проистекают не от излишков храбрости ее муженька, а скорее от ее недостатка. Ведь Делиль приказал вывесить государственный флаг на строгановском барке в надежде, что разбойники побоятся нападать на судно, осененное знаком императорской власти. Кажется, ему везде чудились бородатые ваньки-каины. Видимо, потому столь большими были охранные команды, может, оттого спал ученый одетым, в перевязях и со шпагою на боку.
Жена Делиля понимала, откуда могла прийти настоящая опасность для ее мужа: в то время, когда астроном путешествовал по окраинам, его царственная покровительница Анна Иоанновна приказала долго жить. Мадам Делиль спешила указать мужу на новые влиятельные фигуры, покровительство которых могло обеспечить дальнейшую спокойную жизнь. И Делиль писал длинные послания канцлеру Бестужеву, «монсеньору» Миниху, новому президенту Академии наук Бреверну, барону Строганову, адмиралу Головину, французскому посланнику де ла Шетарди, канцлеру Остерману, всем, кто только мог оказать поддержку и не поставить в укоризну «значительные» экспедиционные расходы. Ведь астрономические расходы астрономии принесли минимальную пользу. Делиль расшаркивался направо и налево, чтобы «совершенно оправдать благосклонное расположение и виды великих покровителей». Он-де радел о чести русской науки, желая «показать иностранцам, что способна свершить эта нация для успехов наук». В экспедиционном отчете он выдвигал новые проекты, главным образом для того, чтобы получить звание «первого географа и космографа империи». Однако при новом дворе академик уже не пользовался былым влиянием и через семь лет, окончательно попав в опалу, принужден был вернуться во Францию.
Мы знаем много северных экспедиций, гораздо более скромно экипированных, которые принесли науке большую пользу, нежели путешествие Делиля. Однако не следует зачеркивать и то, что дала эта пышная экскурсия. Научные силы хотя и были немногочисленны, но все же по тем временам довольно основательны. Механик Матис в Березове устроил «снаряд» для наблюдения магнитных склонений. Плодотворно трудился второй помощник по астрономическим делам прапорщик Грегорьев. Надо отдать должное Делилю и в том, какой путь обучения он избрал для воспитанников Морской академии: они могли участвовать в его наблюдениях, помогая и при этом практикуясь. Для тогдашней системы обучения — смелое нововведение. Сам Делиль определял астрономические пункты по пути следования, в том числе очень верно определил долготу Березова. Все данные оказались весьма точными, потому что экспедиция была экипирована новейшими по тем временам приборами. Но самое главное — Делиль пользовался новым английским инструментом. С этим пассажным снарядом (изделие лондонского мастера Грегама) еще не были знакомы даже в Европе. Этот инструмент был оставлен в Березове для научной эстафеты Гмелину и Миллеру.
Самым известным участником экспедиции, естественно, после Делиля был сотрудник Академии наук адъютант-астроном обсерватории Тобиас Кенигсфельд, который в штатном расписании числился «рисовальщиком, помощником по части наблюдений и вычислений, переводчиком, натуралистом и этнологом». Кенигсфельд вел дневник путешествия, оставил достоверные наблюдения не только об экспедиции, но и о жизни народностей севера Сибири. Рисунки Кенигсфельда стали предметом особого внимания, ибо с течением времени стали редким и практически единственным документом по этнографии ханты, манси, ненцев Тобольского Севера.
Известный советский историк А. Андреев, который специально занимался изучением кенигсфельдовских рисунков, писал о них:
«Не отличаясь высокими художественными достоинствами, рисунки Кенигсфельда дают все же ясное и точное представление об изображенных на них предметах, а те из них, которые относятся к Березову, погостам и ямам на Оби, являются единственными зарисовками очевидца первой половины XVIII века, сохранившего нам виды этих мест. Этнограф найдет, конечно, ценные подробности в изображениях остяков и их предметов; объяснение к этим рисункам он прочтет в разных местах дневника, где тот говорит о своих встречах с остяками».
На своих рисунках Кенигсфельд изобразил различные виды Березова и его достопримечательности, Шоркарский погост, Демьянский ям, юрту тобольских татар. Много рисунков посвящено зарисовкам обихода остяков.
В действиях Тобиаса чувствуется та научная жадность, которая всегда отличает настоящего ученого. С педантичностью большого исследователя вел он и свой дневник. Адъюнкт-астроном стоит у истоков финно-угроведения: он, пожалуй, первым подметил сходство черемисского (марийского) языка с финским.
Особенно обстоятельно «этнолог» описал (время ему это позволяло) остяков. Обратим на этот факт особое внимание — это было первое этнографическое исследование приобских ханты. Что же привлекло внимание Кенигсфельда? Он описал орудия промысла ханты, например, семифутовый лук и стрелы с железными наконечниками. Стрелы с тупыми деревянными наконечниками предназначались для промысла белки.
Очень рациональна была лыжная палка промысловика: верхний ее конец одновременно служил лопаточкой для разгребания глубокого снега. Описал этнолог собачью упряжку охотника, сибирских лаек. «Нарты очень легки и сделаны из ивовых прутьев, — отмечает Кенигсфельд, — но так крепко, что выдерживают тяжесть человека с поклажею. В таких-то экипажах остяки совершают все свои переезды, то лежа и даже спя, привязанные к саням».
Все эти сведения почти трехвековой давности для современного этнографа представляют ценнейшие свидетельства хотя бы просто потому, что более старых и более обстоятельных этнографических описаний ханты не существует.
В «Дневниках» Кенигсфельда много интересных подробностей, которые сегодня имеют исторический интерес, о нравах той эпохи, о жизни русских сибиряков.
Аккуратность, исполнительность, настоящее научное прилежание Кенигсфельда понравились Делилю. По окончании путешествия он ходатайствовал перед Императорским кабинетом «О дозволении Товию (так на латинский манер Делиль пишет имя Тобиас. — А.О.) Кенигсфельду, который находился при обучении математических учеников в путешествии, остаться в этой же должности и по этому уважению дать ему звание адъюнкта астрономии в Академии наук с жалованьем и другими преимуществами, присвоенными для лиц, полезных академии».
Трудно судить, был ли дан ход этому ходатайству, ибо Делиль к этому времени впал в опалу. Известно, что после экспедиции Кенигсфельд два года работал в географическом департаменте, но потом произошла какая-то странная история. По распоряжению Канцелярии Академии наук, где тогда властвовал небезызвестный ломоносовский недруг Шумахер, Кенигсфельд бы арестован и освобожден только по специальному указу Правительствующего сената. Видимо, этот академический арест окончательно испортил отношения молодого ученого с Канцелярией, в 1742 году он порвал с Академией. О дальнейшей его жизни известно немного. В 1772 году, через три десятилетия после путешествия, в Ревеле (это нынешний Таллинн) было издано сочинение Кенигсфельда. В нем всего 25 страниц в кварту. Сочинение носило длинное название, полностью объясняющее содержание научного труда: «Новое географическое изображение карты поныне еще не довольно известной части берега Ледяного моря и точного устья Оби реки чрез трудное путешествие, в 1740 году совершенное лично, и с астрономическими наблюдениями и съемками и географическими расчетами».
Почему эта карта была издана в Ревеле? Хотя Кенигсфельд родился в Вологде, родители его были лифляндцами, и, по всей вероятности, после академического ареста он переехал на родину родителей. Издатель «Лифляндской библиотеки» Гадебуш называет его «рижанином Кенигсфельсом». В состав Лифляндии входила тогда южная Эстония и северная Латвия. Так что нам трудно сегодня точно утверждать, был ли Кенигсфельд латышом или эстонцем.
Есть еще одна неясность в биографии Кенигсфельда. Этнограф прошлого академик П.И. Кёппен, который прочел ревельское сочинение Кенигсфельда, сообщал, что автор «занимался съемкой течения Оби, устья и берегов Ледовитого моря, охотился с остяками на моржей недалеко от мыса Маттесале или Северо-восточного». Это якобы следовало, по сведениям Кёппена, из содержания кенигсфельдовской книги.
Мы знаем, что экспедиция Делиля добралась только до Березова. Однако Делиль отправил в Обдорск капрала Вениамина Ширчеева, который добрался до района нынешнего Салемала. Но вот был ли вместе с капралом Кенигсфельд? В «Дневниках», в донесениях Делиля это не отражено. Понятно, что в это время Кенигсфельд требовался в Березове для астрономических наблюдений. К тому же мыс Маттесале — это даже не обское устье, а север Гыданского полуострова. Там действительно в ту пору можно было охотиться на моржей. Но невероятно, чтобы сам Кенигсфельд мог этим заниматься. По всей вероятности, он несколько неточно передал слышанный от кого-то рассказ о моржовой охоте на севере Обской губы, сделав себя участником этого экзотического занятия.
Подводя итоги... Напыщенный академик Делиль де ла Кройер, сам того не ведая, оказал хорошую услугу коллегам, еще раз подтвердив истину, что «куриозные» научные экспедиции если в чем-то и забавны, то непременно любопытны.
Нулевой пикет
(Репортаж из 1984 года)
Знаменитый «нуль» я увидел только с третьей попытки.
В середине октября — здесь уже серьезная зима — оказался на строительной площадке очередного, восьмого по счету, уренгойского газопромысла. Прораб Иваныч, замотанный и злой, никак не мог вникнуть в суть моей просьбы:
— Какой нуль? Компрессная нулевая, что ли?
— Да нет же, — терпеливо объяснял я, — где-то сразу за вашим промыслом, километрах в трех, начинается газопровод Уренгой— Помары. Нулевой пикет.
В красных от бессонницы глазах прораба мелькнула досада, но он сдержался, махнул рукой, и как по мановению, у его ног тормознул мощный «Урал».
— Слушай, парень, — сказал Иваныч шоферу, — крутнись тут километра за три по дороге к девятому гэпэ, подбрось этого... — он явно хотел сказать «мелкого чудака», однако сжалился, — корреспондента.
Подмерзший зимник напоминал хорошую бетонку, мы быстро проскочили три километра. По обе стороны дороги тянулись редковатые, беспомощные, утонувшие в сугробах палки берез. Шофер сбросил скорость, но никакого указателя, никого ответвления дороги мы так и не обнаружили.
На карте-схеме, которую я внимательно рассматривал в дирекции по обустройству Уренгойского месторождения, знаменитое место обозначено особо: кроме нулевого пикета экспортной трассы, здесь проходила еще и символическая черта Северного полярного круга. Но на местности ни то, ни другое обозначить еще не удосужились.
— Вертаемся?
Я кивнул, но когда вдали завиднелась резиденция Иваныча, попросил притормозить.
Шагал по свежему снежку и думал: как странно, ведь шум от этой трассы идет по всему миру, а здесь совершеннейшая тишина, первозданный снег, застывшие кусты низкорослой талины, гроздья куропаток, усыпавших голые ветки. Но скоро развернется строительный десант, проложит первые километры газопровода, который завершит свой могучий бег где-то под Парижем.
Полярная зима предоставляет трассовикам не очень много шансов: чтобы начать строительство трубопровода, необходимо дождаться, когда напрочь промерзнут болота и тундровые топи. Многотонные бульдозеры, трубоукладчики, тракторы можно вывести лишь в ноябре, а май поставит шлагбаум на разомлевших под полярным солнышком зимниках.
...Вторая попытка пробиться на нулевой пикет была куда неудачнее. К тому времени в Новом Уренгое появился блок наспех смонтированных вагончиков, на котором повесили бумажный листок с надписью фломастером: «Штаб строительства газопровода Уренгой— Помары—Ужгород». Штаб объединял в себе контору, гостиницу, радиостанцию, магазин и склад. В вагончике, который служил прихожей, не было лампочки, я споткнулся о мерзлую коровью тушу, видимо, предназначенную для отправки в трассовый поселок. Звонили телефоны, изо всех отсеков доносились голоса...
Тишине пришел конец.
В диспетчерском кабинете сидел мой старый знакомый Николай Иванович Вайлер. В начале семидесятых годов, когда стало известно о газовых запасах Ямала, с первым десантом трубачей прибыло и новое экспериментальное управление № 5 «Союзгазспецстроя», в задачу которого вменялась прокладка газопроводов в вечной мерзлоте. Николай Иванович был тогда главным инженером ЭСУ-5.
У Вайлера под глазами темные мешки.
— Нет ли дел на нуле?
— Как это нет? — устало отвечает Вайлер. — Все дела только там.
— Путь будет?
— Часа через два загляни, — обещает Вайлер.
Сегодня 22 декабря — самый короткий полярный день, точнее: полное отсутствие его. Выезжаем сразу после обеда, но послеполуденные сумерки вряд ли отличишь от настоящей ночи. Однако у здешней ночи есть одно достоинство — не скажешь «хоть глаз выколи». Она не тяготит, не угнетает. То ли это отблеск снежных просторов, то ли свет вездесущей луны, но что-то придает постоянной темноте подлинную прелесть.
«Уазик» резко тормозит.
— Кажется, пробка, — в голосе шофера слышится безнадежность знатока. — Кто-то из трубачей капитально застрял.
Я на всякий случай выражаю надежду:
— Может, все-таки рассосется. Рискнем?
— На ночлег устраиваться? — усмехается Вайлер. — Нас сейчас сзади немножко подожмут, тогда уж точно не выкарабкаемся.
Узнав о моих неудачах, Рим Сулейманов спокойно пообещал:
— Не переживай, доберемся.
Сколько лет знаю Сулейманова, ни разу не видел его возбужденным или просто вышедшим из равновесия. А уж на такой-то должности поводов более чем достаточно. Он главный инженер производственного объединения «Уренгойгаздобыча» имени С.А. Оруджева, самого крупного в отрасли. Сулейманову немногим более тридцати. Вместе с группой молодых исследователей и производственников он только что получил знак лауреата премии Ленинского комсомола за внедрение оптимизационных методов при разработке газовых месторождений.
Молодой главный инженер не особо выделяется среди коллег. Заместители «генерала», начальники управлений, служб — его сверстники. Может быть, поэтому на Уренгое осуществимы самые дерзкие инженерные решения.
Дел у Сулейманова, понятно, под завязку. Работают мощнейшие газопромыслы, сооружаются новые, вводятся дожимные станции, монтируется первая в стране станция охлаждения газа, которая поможет «горячей» магистрали сохранить в девственной неприкосновенности хрупкую тундру. Рим Султанович проводит совещания союзного уровня, встречает министров, ученых, проектировщиков и умудряется в этой круговерти быть предельно точным.
Ровно в 10.05 его потрепанная «Нива» подъезжает к условленному месту. Сулейманов спешит на пусковой объект — восьмой газопромысел — и хочет взглянуть на следующий — девятый. Как раз между ними и находится все еще не достигнутый мною «нуль».
— Кажется, приехали, — говорит мой спутник.
Места знакомые, именно здесь я с месяц назад шел, удивляясь тишине на нулевом пикете. А сейчас уже вовсю развернулась стройка трубопровода. Горы развороченной земли и снега, траншея, блестящие черной изоляцией трубы-одиночки и длинные плети-трехтрубки.
Сулейманов просит притормозить у траншеи. Она еще не засыпана, на дне вижу внушительных размеров металлический шар, покрашенный в ярко-желтый цвет.
— Это что?
— Нуль, нуль, — торопится успокоить меня Рим Султанович. — Самый настоящий. Желтый — это тройной кран, в него и врежут ужгородскую трубу.
— А два отвода?
— Мы на коллекторе стоим — он соединит промыслы, восьмой и девятый, и, пожалуйста, качай газ на Ужгород хоть с того, хоть с другого.
— Несолидно как-то, — оглядываю я пейзаж. — Хоть бы плакат повесили: «Товарищ! Ты находишься у истока газовой реки Западная Сибирь—Западная Европа!».
— Это трубачам надо сказать.
— И пару указателей: «До Ужгорода — 4450 километров», «До Парижа...». Сколько там? Тысяч семь?
— Примерно... Видно, трубачам не до этого пока, — остужает мой пыл Рим Султанович и спрашивает: — Сами дошагаете?
— Можно пройтись.
Сулеймановская «Нива» исчезает за сугробами.
Сваренная нитка газопровода начинается за небольшим овражком. Сразу же меня останавливает надпись на трубе. Мелком, торопливо, без всякого пафоса кто-то из рабочих написал: «Труба твоим санкциям, мистер Рейган!». Стояли ли рядом товарищи по работе, задиристо хохоча, или автор писал в одиночестве, но безымянный этот трассовик ставил крест на той политике, которую пытался вести по отношению к «магистрали века» ретивый американский президент. И вроде негромкий был ответ, но по-рабочему крепкий.
Трассовый поселок ЭСУ-5 расположился в километре от «нуля». Жилые «бочки» высоко поднимаются над снегом: скоро их занесет по самые антенны, в сугробах пробьют амбразуры к окнам и туннели к дверям. Оживленный перестук доносился от столовой. Магазин уже торговал, баня топилась — первые признаки вахтового комфорта свидетельствовали: самые трудные дни обустройства миновали. Я разыскивал, естественно, тех, кто варил первый стык газопровода на самом северном его участке. Первый стык — не красный, на который собирают символическую сборную трассы. Но, конечно, это не случайные люди. И если занесут в летопись центральной стройки пятилетки имена Анатолия Демина, Виктора Цыпляева, Юрия Постыко, Василия Чебана — по заслугам.
Все четверо в поселке. Я переходил из бочки в бочку, пил то семейный чай, то холостяцкий кофе и знакомился с теми, кто всю оставшуюся жизнь может с гордостью говорить, что ему повезло: он варил первый стык на знаменитой трассе.
Никакого торжества, понятно, не было, только Постыко прихватил фотоаппарат да пару раз отвлекся от сварки — просил всех пошире улыбнуться. Бригадир Юрий Моисеев к моменту, когда сцентровали две плети, уже взмок, потому что особого лада у механизаторов и монтажников не получалось (за лето поотвыкли малость), снял шапку, вытер вспотевший лоб и сказал старшему:
— Давай, Анатолий!
Демин стукнул электродом по обнаженному краешку изолированной трубы. Сразу же вспыхнули еще три сварные молнии.
Очень это сложная вещь — притяжение трассы. Даже в основательных характерах живет эта будоражащая кровь сила, которая срывает с места, не дает засиживаться, тянет вперед и вперед. И москвича Демина, и молдаванина Чебана, и ростовчанина Цыпляева, и грузинского уроженца, живущего в Казани, Постыко. Каждая новая трасса кажется главной, кому же захочется ее прозевать! Да и деньги серьезные.
...В штабе висело объявление: «Прием рабочих всех специальностей на головной участок газопровода Уренгой—Помары—Ужгород прекращен». А вся махина этого грандиозного десанта постанывала и скрипела, потому что такие повороты на тысячи километров с таким размахом работ легко не даются. Но никто, несмотря на рейгановские апокалиптические пророчества, не сомневался в конечном успехе.
То же сказал и Важа Шенгелия, угощая меня вяленой хурмой.
— Бабушка прислала. Из Самтредиа. Знаете, такой город в Южной Грузии... Кушайте, из бабушкиного сада, она у меня мастерица хурму вялить.
— Землякам-то в Грузии рассказываешь о своей работе?
— Не верят, — честно признается Важа. — Говорят, не может быть... Ничего у вас, мол, не получится. Севера не знают. Мы успеем.
...Я снова побывал в голове сварки, когда над белым простором, окаймленным зябким редколесьем, всходила крупная молодая луна. Красноватый шар в прозрачном стылом воздухе подчеркивал масштаб этих просторов, а трубосварочные комплексы, жерло трубы и люди вокруг казались почему-то мельче. Но только издали. Вблизи в жестких, металлически отсвечивающих робах сварщики гляделись могучими богатырями в доспехах. Доспехи эти сравняли и степенного Демина, и подвижного Чебана, и основательного Цыпляева, и юношески стройного Постыко. Как будто не было отдельных сварщиков, а действовал некий сварной монолит. Может, это чудесил свет луны, но на миг показалось, что идет не обыкновенная сварка, а процесс единения людей и металла.
Многоцветьем сияли в полярном белом мраке постовые тундры — буровые вышки, редкими огнями перемигивалась площадка строящегося газопромысла, а там, где за леском прятался другой промысел, в небо поднимался огромный мощный сноп света.
Трасса жила и двигалась.
Я почему-то вспомнил, какой год стоит на дворе и одноименный роман Джорджа Оруэлла.
«1984. Новый Уренгой».
Великий Уренгой
Русская душа — это пространство. Вне времени. С молоком матери мы впитываем в себя необъятную ширь и нескончаемую даль. Русская душа у горизонта не остановится: а дальше что? Мы, если кому непонятны, только этим — душа немерена и заряжена пространством. Нам любо прилагательное — самый, мы любим быть «самыми».
Меня что на Уренгой так тянет? Он — самый. Большой. Крупный. Самый главный.
Но это ощущение рождается не сразу. Когда здесь работали одни нефтеразведчики, бились со снежными заносами, бездорожьем, нехваткой вертолетов и запчастей к превентерам, пространство на берегу Пура воспринималось северо-привычно. Но когда все гигантское открылось, оконтурилось, оформилось, когда сюда подошли рабочие дивизии строителей, газовиков, трубачей, дорожников и начали свое большое дело, все зазвучало в ином масштабе.
Уже он был почти полностью обустроен, великий Уренгой, а промыслы, как корабли, разрезали заснеженные пространства, довелось мне вышагивать пешочком от одного ГП к другому. Не помню, что уже там приключилось и за каким чертом я поперся именно пешочком.
Сначала я только злился на себя, но потом втянулся в ритм. Помётывало — зло и пронзительно, но и к этому я приноровился, умело скособочившись, и что-то потихоньку вводило меня даже не в радостное, а восторженное состояние. Не знаю что.
Я шагал по окончательно безлюдному земному шару, и особых поводов радоваться у меня не было. Но звенел снег под ногами, звенел морозный воздух, может быть, позванивала недальняя ЛЭП, и звенела — душа. Я знал, что иду по Уренгою, ощущая его освоенный масштаб. Где-то в подкорке осознавалось — это самое громадное на планете месторождение природного газа, и я был если не участником, то активным свидетелем этого небывалого освоения. И душа звенела.
Странное, наверное, советского производства, чувство: очарование гиганта. Промышленного гиганта очарование.
Как минимум, километра три это пешее очарование продолжалось, но тут некстати тормознула попутная вахтовка, дружелюбно открылась дверца... Отказываться — выглядело бы совершенно дурацки.
Диагноз: очарование гиганта — отечественной психиатрии наверняка неведом.
Я был свидетелем работы Творца.
Во-первых, это было невозможно, эту работу никто в Союзе не мог сделать, весь мир такого опыта не знал. Ну, хорошо, с соседнего Медвежьего приезжал народ тертый, битый, а откуда собирать еще? С Щебелинки, которая Уренгою — заплатка на хлястике? Бледнеет самое безудержное воображение, когда помыслишь: как начинать, как подступаться, как отстаивать главное, где найти людей в стране, где подобный гигант был первым?
Но они нашлись — простые, рядовые, работящие, знающие, головастые — специалисты и энтузиасты. Оказалось, что великое дело вскрывает невиданные пласты резервов наших душ.
Здесь, на Севере. Господь, творя, почему-то особо не старался, и его божественные небрежности: хляби, топи, болота, вялые подземные льды — надо умело учитывать. Да. не все получалось у первопроходцев. Не сразу. Как у Бога.
У Уренгоя своя, государственная судьба. У каждого уренгойца — своя. Уренгойское свидетельство № 1. свидетельство о рождении получили Тамара и Валентин Базилевы, родители уренгойского первенца — Андрюши. Я Андрюшу не крестил, но где-то рядом был точно. Вспомнил и решил попроведать старых знакомых, хотя минуло к той поре два десятка лет. Северные города — продувные, народ не всегда задерживается. Но выяснил: Базилевы на месте. Правда, в квартире у них капремонт, пришлось встречаться на рабочих местах. Тамара директор гостиницы буровиков, Валентин — по-прежнему у строителей, главным механиком.
Что вспоминают? Тамара прилетела в туфельках и прямо в уренгойскую грязь. Суженый приготовил ей. естественно, самое лучшее место, но в палатке.
Оба по старинке называют город Ягельным, потому что и первый десант высаживали на Ягельную, и сельсовет, где они Андрюху регистрировали, — Ягельный. Это уж потом Новым Уренгоем нарекли. А могли строго по-партийному — Комсомольск-на-Уренгое.
И как тогда жителей называть? Комсомольце-уренгойцами?
Андрюша вырос серьезным парнем. Школы в городе хорошие, а № 2, где он учился, — лучше всех. В городе филиал Тюменского госуниверситета. уренгоец № 1 — его студент.
Андрей повел меня на свежий виадук — с него город, как на ладони.
— Твой город?
— Мой.
Учится Андрей на экономиста. Уренгойская работенка!
Уренгойцы прекрасно знают, что они сделали и делают для страны. Кто-то вспомнит: мировой лидер газодобычи «Уренгойгазпром» дал своей стране уже больше 5000000000000 кубометров природного газа. Что в переводе с сугубо экономического означает: Уренгой обеспечивает России полноправное историческое бытие. Кстати, это надежная основа и для собственной полноценной жизни.
Поразительной скромности человек возглавляет уже два десятка лет «Уренгойгазпром» — Рим Султанович Сулейманов. Как-то опубликовали два видеокадра рядом: украшение столицы — официальный офис «Газпрома» в Москве на улице Наметкина и двухэтажный барак на берегу речки Ево-Яха. В двухэтажной деревяшке долгое время обитался офис «Уренгойгазпрома». фирмы, которая больше чем наполовину обеспечивала могущество Газпрома. Почти силком Сулейманова заставили построить и переехать в новую фешенебельную контору.
О выдержке этого человека ходят легенды. Когда делаешь крупные дела, нервничать не рекомендуется.
Город мужает, взрослеет.
Но у него обязывающее имя: он обречен, он всегда — и навсегда! — Новый. Новый Уренгой.
Хозяин времени
Он возглавляет самое крупное газодобывающее предприятие России.
И мира.
Уже — два века. Точнее — на рубеже веков. Принял дела при развитом союзном социализме, успешно справляется с делами в современной России. Для Газпрома — это рекорд. В бурном океане перемен капитаны меняются часто.
На налоги уренгойского Газпрома спокойно живет приполярный город Новый Уренгой, процветает Ямал, благоденствует Тюменская область. Известно, что в России каждый четвертый бюджетный рубль — от Газпрома. А Уренгой в Газпроме — долговременный лидер.
Но, пожалуй, больше всего генеральный директор «Газпромдобыча—Уренгой» Рим Султанович Сулейманов гордится тем, что за все его уренгойские годы ни один работяга, ни один специалист на него не пожаловался. Он не давал повода.
Его заглазно называют «хозяином Уренгоя». Он человек четких формулировок и таких вольностей не любит. Догадывается ли он, что он — хозяин времени? Своего ли времени, просто ли времени?
Сдается мне: он редкий человек — уверенный хозяин времени. Уместен в своей эпохе.
Омельчук: Вы свою первую встречу с Уренгоем помните?
Сулейманов: Незабываемо.
У меня к тому времени семь лет северного стажа накопилось: Игрим, Надым, Пангоды. В 1977 году я полтора месяца учился в Америке, в Штатах. Представляете, какие годы были, какие времена стояли. В Америку попасть — редкость! Тем более поучиться! Почему на меня выбор пал — до сих пор не могу понять. А после учебы нас, «американцев», повозили по северным промыслам, чтобы мы полученным опытом поделились. Мне выпал Уренгой. От Пангод-то всего 100 верст с небольшим, но разница существенно чувствовалась. Суровее. Может быть, потому что очень голо на Уренгое было. На базе освоения, в Ягельном, всего пара свежих двухэтажек, остальное
— разнокалиберные, разномастные балки-вагончики. А когда попал на стройплощадку первого УКПГ, то даже сомнения закрались — успеют ли промысел сдать. Апрель. Через год самый мощный промысел в стране должен заработать, а на площадке ничего серьезного. Мне мое Медвежье уютным показалось, обжитым. На Уренгое народу явно потяжелее приходилось.
Но когда Иван Спиридонович Никоненко меня на Уренгой кликнул, я практически не раздумывал. В начале моей северной жизни Иван Спиридонович многое определял. Это ведь он вытащил меня в Игрим. Я у него на промысле оператором начинал. Потом он меня на Медвежье позвал, в Пангоды. Так что, когда его назначили генеральным директором нового объединения «Уренгойгаздобыча», я понял, что с Уренгоем и мне не разминуться. С февраля 1979 года я здесь.
— Ваши представления об Уренгое менялись?
— Несомненно. И в пространстве, и во времени. Когда он в стороне, Уренгой, — это одно, а когда ты здесь, когда ты внутри процесса — совсем другое. Темп освоения небывалый, ритм — сумасшедший. Масштаб гиганта надо пропустить через себя, поначалу попросту не совпадаешь. Росли вместе, менялись вместе. Это дорогого стоит.
Когда с людьми, пришедшими на Уренгой, познакомился поближе, первоначальные сомнения сразу прошли. Уренгой вся страна осваивала, но первый и главный десант пришел из Пангод, с Медвежьего. Свои.
— Вы с Уренгоем связаны так долго, что хочется задать вопрос: для вас Уренгой — он живой?
— Еще какой живой! Дышит мощно. Организм здоровый. Пласты сильные. Энергия пласта высокая. Богатырь! Конечно. Пик добычи пройден — Уренгой уже, что называется, пошел «под горку», больше половины своих богатств он, скорее всего, уже отдал человеку. Но если человеческими категориями оперировать, это еще не старость. Сегодняшний этап Уренгоя — зрелость. По нашим самым осторожным прикидкам, газа в его недрах вперед на многие десятилетия, на добрую сотню лет, хватит и газового конденсата, нефть здесь солидная. Поистине гигант, равного которому в России не было. Разведка Уренгоя продолжается, мы открываем новые залежи — Песцовое месторождение, Южно-Песцовое, Северо-Самбургское. Это открытия уже XXI века.
Я с Уренгоем почти с первых дней. Может, уже как доктор слежу за здоровьем этого богатыря-здоровяка. Может быть, он мне как близкий человек. Я ощущаю биение этого гигантского пульса. Можно и так сказать: мы сроднились.
— Характер у месторождения «Уренгой» есть? И частенько проявляется этот характер?
— Гиганты по характеру спокойны. Добродушные богатыри. Но это очень сложное спокойствие. Пока в руках жестко держишь — все нормально. Дашь слабину — получишь ураган. И на Уренгое случались неприятности: приходилось наблюдать газовые фонтаны, когда пламя бьет на сотни метров ввысь, близко подойти невозможно. Богатырский характер. Не будите Илью Муромца! В любой момент можно ждать неожиданностей. Он управляем, но даже с годами предсказуемее не становится.
Начинаем разработку так называемой «ачимовской пачки», а там давление пласта за 600 атмосфер зашкаливает.
— Люди, будьте бдительны! Уренгой!
— Абсолютно.
— Когда выходили на Уренгой, никто не высказывал паники, не выражал сомнения: неподъемно?
— Я один из тех, кто, помнится, 19 февраля 1973 года с пангодинского крылечка провожал первый десант на Уренгой. Из Надыма пришел тракторно-санный поезд, в Пангодах он остановился, помитинговали с полчасика. Февральский день на Севере короткий, но еще светло было. Жалко, в те времена фотоаппараты в дефиците были, у меня даже фотографии не сохранилось. На том памятном крылечке мы впятером стояли — Иван Спиридонович, Николай Дубина, Валерий Ремизов, Владимир Самойлов и я.
— Время было такое — время уверенных в себе людей?
— Времена стояли четкие: задача ставилась и задача выполнялась. Такая система. Партийно-советская. Тогда сомнений никаких ни у кого не возникало. Партия сказала? Все. Пошли!
Конечно, балок неблагоустроенный, вода не всегда, о горячей и не мечтали. Но жаловаться и ныть не модно. Неуверенные в себе быстренько брали обратный билет. Оставались нормальные первопроходцы. Молодые в основном, если не по возрасту, то по духу. О трудностях стеснялись говорить. Стеснялись. Народ храбрый, молодежь самоуверенная. Иногда это недостаток, но по тем временам огромное достоинство. Сдается мне, что в те времена каждый человек в себе был больше уверен.
— Коллектив «Уренгойгазпрома» очень большой: разные люди, разные судьбы. И все-таки можно говорить: есть нечто общее?
— Естественно. Все они работники «Уренгоя». На сегодня их у меня 18057 человек. Когда произносишь эту цифру, она мало о чем говорит. Но если выстроить наш коллектив, то получится километров 12 живой шеренги. Часа три этот строй обойти требуется. Я думаю, все они профессионалы. Преданы делу. К Северу неравнодушны. Уренгой для них не просто фонема. Их устраивают здешняя жизнь, работа.
— Жизнь — тяжелая школа? Или это выдумали и говорят только неудачники?
— Вообще, говорят, жить тяжело.
— Но не жить — тяжелее?
— Сравнивать трудно. Опыта нет.
— Ваш жизненный путь: прямая линия (почти прямая?) или исключительные зигзаги?
— Нет, я кругами не ходил, не вертелся. Начал оператором на Игриме, старший инженер, начальник отдела, главный инженер управления. На Уренгой пришел замом генерального по производству. Главный инженер объединения. Директор. По восходящей. По прямой. Прямее не бывает.
Разве это зазорно? Такой путь — хороший повод для гордости.
— Считаете себя успешным человеком? У успешных людей есть свои секреты?
— Наверное, успешный. Трудно считать неуспешным. А секрет успеха, наверное, очень простой: сейчас и здесь. Был там, где надо, именно сейчас и именно здесь. Похоже на везение. Я из первого «газового» выпуска Уфимского нефтяного института. Мы дипломировались по разработке газовых и газоконденсатных месторождений. А именно в это время понадобились такие специалисты в Западной Сибири. Попали в струю. В газовую. В жилу. На родине остались те, кто квартиру имел в Уфе. А мы рвались именно в Сибирь, на большое дело. Чего стыдиться хорошей карьеры? Моя институтская группа состоялась на Севере. Главный инженер в «Уренгое» Григорий Ланчаков. Виктор Сливнев прошел Уренгой, Ямбург, сейчас в Газпроме начальник главного экономического управления. Салихов Юнир — главный инженер нашего ГПУ. Девчата... Сильная группа. Мой советник доктор наук, зав. кафедрой в родном институте Александр Пономарев, пять лет в одной группе учились.
Я начинал на Уренгое чистым газовиком, становлюсь нефтяником. Я же из Башкирии родом, а она нефтяная республика. Да что там говорить, от дома, где я родился, буквально в нескольких сотнях метров буровая вышка стояла, там и сейчас добыча идет.
— Судьба была предрешена?
— Естественно. Но только на Уренгое ко мне, как говорится, пришел нефтяной фарт. Ни на Медвежьем это было невозможно, ни на Ямбурге.
— Формулу эпохи, в которой живем, можно вывести? Или ваше поколение прожило в России несколько эпох?
— Мы честно при развитом социализме строили коммунизм. Естественно, как сами понимали, плохо осмысляя реалии окружающего и остального мира. Наверное, верили. Многие верили. Сегодняшнюю систему сформулировать сложно. Какой-то неописанный в науке вид капитализма.
— Необузданного?
— Похоже. Сильно отличается от других капиталистических стран. Возможно, мы развивающаяся страна. Развивающаяся, кстати, звучит неплохо.
— Страна на дороге?
— Где вы слышали такую классификацию? Я все же затрудняюсь определить, в каком обществе мы сегодня живем.
— Не самом плохом?
— Как посмотреть...
— В принципе, нашему поколению посчастливилось пожить-поработать при двух общественно-политических системах. Пришлось? Или все-таки посчастливилось?
— Естественно, это наше время, мы в нем жили, мы его обживали. Это наша эпоха. Что лучше? Что хуже? Все неоднозначно. Бываю в Москве — стоят у стенок бабушки с протянутой рукой. На каждом перекрестке — в солдатской гимнастерке безногий молодой человек. Это только после германской войны бывало. Значит, снова после войны? В Уфе у меня живет сестренка. В доме над ней жил дед, фронтовик. Вот пропал дед, не видят его. Исчез дед. И родственников нет. Ну мало ли что? Нет и нет. В дедовой квартире кран потек, соседей заливать стало. Взломали дверь, выломали, а он уже полгода как мертвый. Высох весь. Мумия. Умер дед от голода. Фронтовик умер от истощения. Это разве мыслимо? Какое время лучше?
— Человек несет ответственность за время?
— Смотря какой человек.
— Сулейманов. И — время Уренгоя.
— Обязательно несет. В должностные обязанности входит. Юридическая ответственность. Моральная ответственность. Уренгой обязан разрабатываться проектно-системно, последовательно, планово. Ответственность за каждого работающего — зарплата вовремя, нормальные условия труда. За коллектив — по колдоговору. И за время тоже: вот Сулейманов четвертую пятилетку руководит Газпромом Уренгоя. Что сделал за это свое время? Что смог. Что-то не сумел, что-то сделал сверх.
Мне было всего 37, когда меня назначали директором самого крупного не только в Союзе, но и в мире газодобывающего предприятия. В ЦК КПСС я проходил собеседование у Льва Михайловича Кузнецова, он занимался вопросами автоматизации новой техники. Он меня повел к Долгих, секретарю ЦК. Владимир Иванович поинтересовался: «Первое, чем вы начнете заниматься, если мы вашу кандидатуру, Рим Султанович, согласуем?» Я задумался. Народ серьезный. От Уренгоя что требуется в первую очередь? Газ. План. Ввод новых установок. Подумал и ответил: «Хотел бы первое внимание обратить на социальную сторону нашего коллектива». «Правильно рассуждаешь, — одобрительно заметил Долгих. — Если нужна будет поддержка, обращайся».
Я с этого начал. Лучший на юге пионерский лагерь нам отгрохали, нынче это детский оздоровительный центр «Кубанская нива». Там же, в Анапе, лечебно-оздоровительный центр «Витязь». Первые в России объекты европейского уровня. Кстати, полкилометра южной черноморской российской границы — пляжи «Уренгойгазпрома». Уренгойцы на «границе» загорают, купаются.
— По характеру: вы трудности любите преодолевать или лучше, когда все можно делать спокойно, в ненапряженной обстановке?
— Напряжение создают сами люди, когда действуют непрофессионально. Спокойно — это и разумно, и эффективно, и без потерь.
— Пессимисты при начале разработки Уренгоя предполагали, что при больших отборах газа месторождение начнет оседать, проседать. Со всеми вытекающими последствиями. Проседает? Заметно?
— Я что заметил: когда выходили на Уренгой, было много болот на месторождении. Одни, считай, болота. Но от того, что много шлейфов в канавах проложили, дороги отсыпали, незаметно отдренировали все месторождения вдоль и поперек, и по периметру, — не только болота усохли и высохли, но на их месте начали нарастать березовые леса. Местами метра под три вымахали. Для Севера за 10 лет это немало.
Что касается проседания месторождения. Кстати, площадь Уренгоя 60 километров на 190. Проседание идет, но незаметно и по всей площади, всего несколько сантиметров за 30 лет. Это проседание заметно только на снимках из космоса. Космический мониторинг ведется системно. Пока никаких угроз не прогнозируется. Жертв и разрушений, которые предрекались, нет.
— Когда вы оглядываетесь на историю развития Уренгоя, не замечаете, были ошибки? Крупные?
— В середине восьмидесятых прошлого века, когда стране требовалось газа все больше и больше, когда заскрежетали лозунги: миллиард в сутки, Уренгой начали надрывать, брали больше, чем предусматривалось проектом. На Ямбург же выходил с опозданием, а балансы надо было компенсировать. Проектный режим предусматривал 250 миллиардов, на Уренгое зашкаливало за 300. Будь наша воля, понятно, мы бы этого не делали. Да и сейчас тогдашний перебор в 100 миллиардов нам явно в остатках не помешал бы. «Старик» Уренгой, конечно, выдержал, но тогда страна пошла на это сознательно. Если это ошибка, то сознательная ошибка. Всегда актуально: жить-то надо. Стране.
— Чего-то хотелось бы переделать, но паровоз, как говорится, ушел?
— А зачем? Мы стараемся сделать лучше на очередном объекте. Учитывая опыт, пусть даже печальный. Наша установка на Песцовом самая современная в России. Даже специалисты Газпрома удивились, что такое возможно. А в таком современном промысле — весь наш опыт. Опыт общения с Уренгоем. Опыт общения с Севером. Следующий шаг всегда должен быть лучше предыдущего. Закон Севера.
— Вы же практик. Где учились науке управления? Такими сложными комплексами, как Уренгой?
— Началось с Америки. Обучался в Германии. Закончил Академию народного хозяйства СССР. А все остальное — жизнь подсказывает. Уренгой — хороший мозговой «котел». Он вызывает интерес у ученых, у зарубежных менеджеров, у политиков. К нам часто российские сенаторы приезжают. Президента Владимира Путина мы на Уренгое встречали, он здесь крупное совещание проводил. Как у нас в Газпроме говорят — принципиальное. Это повседневный университет управления. Редкая школа научит тому, чему учит жизнь на Уренгое.
Я последовательно, выполняя личную программу социального развития коллектива, которую обещал Долгих, в начале девяностых годов через загранучебу «прогнал» несколько тысяч специалистов. Как только появилась такая возможность, мы из своих прибылей на этот процесс денег не жалели. Конечно, в первую очередь добытчиков, специалистов, менеджеров.
Ну и если честно — ответственная практика Газпрома: мировой уровень. К нам тоже ездят учиться. Так, как мы работаем на Севере, говорю это убежденно, нигде в мире не умеют. У нас человеческий, профессиональный фактор всегда посильнее. А по технике — надо соревноваться, резервы есть.
— Считается, что Север не любит слабых. И исключений не знает?
— Слабые сюда не едут. Изначально. Север их не то, чтобы не любит, он издали как бы предупреждает: здесь место не для каждого. В нашем коллективе из трех двое имеют диплом, образование высшее или среднее специальное. Понятно, сильные люди. Если слаб физически, долго не продержишься, надо держать красивую спортивную форму. Действительно, исключений не знаю. Знаю, что приезжающий на Север человек становится сильнее, мобилизуется, подтягивается, мобилизует весь свой ресурс. Так и получается: Север — земля сильных и для сильных.
— Уренгой может сказать «спасибо» Сулейманову?
— Надо спросить у Уренгоя.
— Обязательно спрошу. А Сулейманов может сказать «спасибо» Уренгою?
— Уренгой — это природа. А природе всегда спасибо. За все. Естественно, я счастлив, что судьба свела меня с Уренгоем, я здесь работал и работаю. Масштаб этого месторождения любого профессионала делает масштабнее. Вот пример. Уренгойская нефть очень трудная. Вязкая. Тяжела в добыче. Примерно такая же на Русском месторождении. Это чуть севернее. Туда вышли нефтяники, их еще знаменитый Виктор Иванович Муравленко возглавлял. Попробовали добывать — нет, у них ничего не получилось. Не добывается «русский» мармелад. На мармелад, застывая, вязкая нефть похожа. Они как свернули работы до лучших времен, так до сих пор и не развернули. А мы добываем. И это вроде запросто. Хотя ж сложнейшую проблему решили, нефтяное «желе» добываем. Если надо — опытом поделимся. Мы прямо в пласте это желе конденсатом разбавляем, и никаких пробок в трубе. Нам здесь капитально «ТюменьНИИгипрогаз» помог, Георгий Васильевич Крылов.
— Когда рискуете? Приходится рисковать? Или — рискую сознательно?
— Я в преферанс уже лет 15 не играю. В преферансе рисковать можно. А на работе — нету меня привычки рисковать. С Уренгоем не рискуют. С людьми не рискуют. Думать надо, размышлять, предусматривать, прогнозировать, с наукой дружить. Отечественный Газпром, тем более на Севере, не для авантюристов.
— Жизненный принцип, которому ни разу не изменяли?
— Десять библейских заветов — вот те принципы, по которым надо жить. Жизнь, конечно, сложнее, трудно все время на святцы оглядываться. Мы растем, принципы изменяются, мы меняем принципы. Приходится пересматривать, чтобы вписаться в жизнь. Ведь на изломе веков сама Россия как круто систему поменяла, в том числе и принципы.
— Ноша долговременного лидера тяжела?
— Тяжела. Можно завидовать, а если все знать — вряд ли кто позавидует. Два века на вахте. Века сменились, значит, каждый день что-то менялось, и тебе надо было меняться.
— Город Новый Уренгой сразу научился заботиться о своих жителях? Или долго учился?
— Если честно, постановлением ЦК КПСС и Совмина Союза по Новому Уренгою никакой заботы не предусматривалось. В постановлении обозначились квадратные метры жилья, норма школ и детских садов. Всё. В строящемся городе не предусматривались даже магазины, учреждения культуры, кинотеатры, спортплощадки и залы. Это была политика тогдашних партийных лидеров. Со школами и детсадами у нас действительно все в порядке — их строили по проекту. Остальное не строили, не могли. Это же почти уголовкой грозило, если построить спортзал или хоккейный корт. Первый клуб «Факел» строили колхозным методом, первый спортзал — партизанским. Под строительство Дома культуры брали эксклюзивное разрешение у премьера Николая Рыжков — а ведь уже перестройка начиналась. Забота о северянине тогда в госпроект не закладывалась. Только на свой страх и риск.
— Некоторые гордятся своими солидными врагами. Вы наживали себе врагов? Гордитесь ими?
— Знаете, я человек хороший, и этого не стесняюсь. Врагов мне не надо, у меня их быть не может. Если они даже есть — я не знаю об их существовании. Они себя не проявляют. Интриги — это всегда, но это не откровенные враги — столкновение интересов. Я стараюсь к людям относиться исключительно хорошо. Я сколько лет директор? За эти десятилетия в Газпром — мою вышестоящую организацию — на меня ни одна жалоба не поступала.
У меня зам по быту Анатолий Николаевич Харитонов. Он в строительном главке работал, я его переманил. Мы с ним в больнице познакомились. Он с позвоночником мучился, а меня угораздило двухстороннее воспаление легких подхватить. Две недели мы с ним в больнице бедовали, каждый вечер беседовали и тогда договорились о главных вещах в работе с людьми. Харитонов правильный человек. Так вот: главных вещей немного, и основное, пожалуй: не врать людям и не обещать того, что сделать никогда не сможешь. Ко мне люди идут — я для них в Уренгое последняя инстанция. Просьбы разные: выполнимые — невыполнимые. Видишь — вопрос неразрешимый, не обещай. Не зароняй надежду, надежда иногда опасная вещь, а домик на Красной площади все равно не построить. Говори честно с каждым человеком — это принцип.
Был у меня случай, еще в старой конторе. Семь утра, июль, полярное светло. Открывается дверь, заходит женщина, падает на колени, на коленях ползет. Я подскочил, может, ей плохо стало. Поднимется? Нет. Еле поднял, посадил на стул. Воды в кабинете не оказалось. Всхлипы, плачет без остановки. Еле успокоил. Если будете так плакать — все равно ничего не пойму. В чем дело? Немного успокоилась. Только вы, Рим Султанович, можете помочь. Что случилось? Сама она в больнице работала. У нее двое близнецов. Один под машину угодил, переломы сложные, надо везти в Киев на операцию. Денег нет. Ее муж компрессорную на ГП-12 строил. Строителям зарплату задерживают. Начальник посоветовал: обращайтесь к Сулейманову, если он нам деньги даст, я вам выплачу. Ее просьба: перечислите им, пожалуйста, деньги.
Отпускной период, каждая копейка на счету, а подрядчик требует зарплату не одному строителю, а всему коллективу. Сложный период, и у нас времена бывали — по четыре месяца своим не могли зарплату полностью выплатить.
К полдевятого утра мы деньги строителям нашли и перечислили. Чтобы близнеца спасти. Вот так, всё вместе: шантаж и благородство, но решаешь, как сердце подсказывает. Не всегда по науке менеджерской.
— О каком периоде в истории России вы могли бы сказать: это мое время?
— Мое время — два века прихватил. Все, что прожил, — мое время.
— Менеджер Сулейманов мог бы спокойно уснуть на пороховой бочке?
— По характеру, наверное, мог бы. Но лучше до такого дело не доводить. Решить ситуацию чуть раньше.
Я запускал 20 промыслов на Уренгое. Обычно пуск растягивается суток на двое. В это время никто не спит. Фронтовые ночки. Вот тогда, наверно, чуть похоже на «пороховую бочку», а решения надо принимать четкие, однозначные.
— Какие страсти прощаете? Какие осуждаете? На какие поддаетесь сами?
— Страсть, как не люблю болтать. И нечетких слов.
— Для вас важно: считать, что в этой жизни есть смысл?
— А что, бывает бессмысленная жизнь? Человек — существо думающее. Если живет-думает, то и смысл присутствует. Наверное, каждый понимает эти смыслы по-своему. Шесть миллиардов человек на планете и шесть миллиардов смыслов. Разве плохо?
Я в этой жизни смысл вижу.
Каждый день живу осмысленно.
— А для вас смысл жизни одним словом выразить можно?
— Каким?
Омельчук: Уренгой.
Сулейманов: Нет. Уренгой — великий, бесспорно. Но говорить, что у меня смысл жизни Уренгой, не могу. Мне думается, все-таки я пошире, поглубже. Уренгой много значит в моей жизни. Много, но не все.
Начиная с папы римского
На историческом дворе 1458 год. Сибирь еще государственно не присоединена русскими, но ее присутствие в мире обозначено и определено.
Каким образом на письменный стол римского ученого Энео Сильвио Пикколомини попадают записи слов вогульского племени из неведомо-далекой Сибири — уже никто не объяснит. Но увлекающийся лингвистическими сравнениями Пикколомини неожиданно обнаруживает, что «дикое» сибирское племя говорит на языке, чрезвычайно сходном с европейскими мадьярами. Так закладывается первый кирпичик в основание былого единства мадьяр и вогулов (современно — венгров и манси).
История философии этот факт зафиксировала. Он любопытен еще и потому, что автором «Космографии», где приведены эти сравнения, был папа римский Пий Второй. Именно это имя получил гуманист и филолог Энео Сильвио Пикколомини, избранный — чему удивляться! — на папский престол. Именно в Ватикане трудился первый ученый финно-угролог.
К сожалению, его фундаментальный труд — энциклопедический свод тогдашних знаний и представлений о мире середины текущего тысячелетия — «Космография» — так и не переведен на русский язык.
Впрочем, занимаясь историей Сибири, хорошо осознаешь, что, пожалуй, все увлеченные исследователи были людьми колоритными и замечательными, наблюдательными, с интересными судьбами.
Финно-угристика — составная часть общего языкознания. О важности изучения языков уральской группы говорит тот факт, что центры финно-угроведения существуют не только в тех странах, где эти языки распространены: в России, Венгрии, Финляндии. Эти языки изучают лингвисты Австрии, Англии, Германии, Швеции, США, Франции, Голландии, Италии и даже Монголии и Японии.
Но все же главные заслуги в решении проблем финно-угорских языков принадлежат российским, венгерским, финским ученым. Изучению мансийского и хантыйского языков посвятили многие свои работы венгерские исследователи Антал Регули, Бернат Мункачи, Пал Хунфальви. Труды Гомбоца посвящены лексике мансийского языка, а Халаши привел веские доказательства родства финно-угорских и самодийских языков. Первую серьезно-строго-научную теорию родства этих языков выдвинул финский ученый Кай Доннер. Хенрик Паасонен создал полную систему финно-угорских и самодийских звуковых соответствий. В истории науки прочно закрепились имена Александра Кастрена, Артура Альквиста, Кустаа Карьялайнена, Тойво Лехтисало. Они изучали различные аспекты языков коренных сибирских народностей. Но для того, чтобы заниматься своими спокойными вроде, кабинетными, изысками, они должны были прежде постранствовать в сибирских и северных тайгах и тундрах, причем в страшно тяжелых условиях: в снегах, хлябях, топях, дебрях Тобольской губернии. Это были скромные труженики науки и великие странствователи, великие пешеходы.
Крупным научным центром по изучению финно-угорских языков является германский университетский город Геттинген. Его еще в XVIII веке называли «лабораторией» финно-угорского сравнительного языкознания.
Первых читателей английского классика знаменитой поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай» поразило, как свободно ориентировался автор в географии. Северный колорит вносили постоянно поминаемые в рифмах заснеженные хребты, Печора, полярные ветры, ледяные глыбы, вьюги, бураны, Обь. Еще в юности Мильтон проштудировал немало ученых трудов, посвященных загадочным для европейца Московии и Китаю. Работая у Оливера Кромвеля государственным секретарем, будущий поэт переписывался с русским царем Алексеем Михайловичем. Уже на закате жизни, ослепший, он распорядился напечатать свой юношеский труд с длинным названием «Московия, или Известия о Московии по открытии английских путешественников, собранные из письменных свидетельств разных очевидцев; также и другие, малоизвестные страны, лежащие на восток от России до самого Китая, недавно в разное время открытые русскими». Издатель замешкался, и книга вышла в свет уже после смерти автора в 1682 году.
Что же было известно Джону Мильтону о далекой Сибири?
«К северо-востоку от России, — пишет великий слепец, — при реке Оби лежит страна самоедов, открыл ее один русский по имени Аника (Строганов?! — А.О.), который первый завел с самоедами торговлю и, добывая от них богатые меха, нажил большое богатство и узнал их страну, а впоследствии, дав знать о своем открытии Борису, правителю Федора, указал, сколько полезно будет для государства приобрести эту страну. Борис отправил к самоедам пышное посольство и миролюбивыми средствами достиг того, что они отдались в подданство России с обязанностью ежегодно поголовной дани, состоящей из двух богатейших собольих шкур. Гонцы Борисовы, проехав двести миль к востоку от Оби, донесли, что там красивая страна, изобилующая лесами и источниками, что жители ездят верхом на оленях и лосях, другие же в санях, запряженных оленями, а иные еще на собаках, столь же прытких, как олени. Самоеды, приехавшие с этими гонцами, на возвратном пути их в Москву удивлялись красоте этого города и возбуждали равное удивление своею стрельбою, попадая без промаха в цель величиною с деньгу на таком расстоянии, что ее едва можно различить».
Николае Милеску, которого в России величали Спафарием, — колоритная фигура своего времени. Получивший блестящее образование в Константинополе, отлично владея многими языками, в том числе арабским и турецким, Милеску оказался превосходным дипломатом в родной Молдове. Когда на родине сложилась тяжелая обстановка, Милеску уехал в Россию. Здесь «человека, премудрого в латинском и славянском, а наипаче еллинском языках, и русской скоро может выучить и готов сам переводить» определили в Посольский приказ. Но Спафарий был не только первым среди переводчиков, ему поручались трудные дипломатические миссии. Особенно известно его путешествие к пекинскому богдыхану с поручением от царя Алексея Михайловича. Спафарий оставил описание трудного путешествия, многие страницы которого посвящены сибирской дороге и обитателям сибирского края. Путешествие продолжалось три года — с 1676 по 1678 — и по результатам закончилось блестяще.
Благодаря Спафарию географы и этнографы имеют прекрасные свидетельства очевидца о Сибири предпетровской эпохи. Западную Сибирь он преодолел по рекам Иртышу и Оби, по Кетскому волоку перебрался на Енисей. В книге Спафария есть подробное описание Иртыша, всех населенных пунктов, которые он посещал. К примеру, о тогдашнем Самаровском яме ученый молдаванин писал:
«Самаровский ям потому слывет, что был остяцкий князь в том месте, именем Самары, также и городок выкопан на высоких горах и шанцы по се время видятся. А Самаровские горы зело высоки и круглы, будут кругом верст 20, а дале не идут. И горы неплодны, и на них болота и озера есть, и камень мелкий, и лес непотребный. А ям Самаровский стоит на правой стороне Иртыша, а на яме есть 50 паев против Демьянского яма, и приказчик на нем есть сын боярский, послан из Тобольска; и церковь Святого Николая есть. И от Самаровского яму до Березова доходят дощаником вниз по реке, сперва по Иртышу, а потом Обью, в 6 дней».
Отдельную главу Спафарий посвятил «описанию славной и великой реки Оби от вершины ее и до окончания и устья морского ее».
«И от того места, где впадает Иртыш в Обь, учнет Обь-река зело пространиться. А от Березова, меж Собской и Обдорской заставами, до Мангазейского моря, до устья Оби-реки, где впадает в океан, в проливу морскую, вниз доходят по той же Оби-реке 12 дней. И тут впадает Обь многими устьями в море, и столь множества воды из Оби впадает в море, что побеждает морскую соленую воду и бывает сладкая и пресная. И посреди той проливы в море течет вода, будто река, и тут зимой дни очень малы и стужи великие. И тут близ моря и устья Оби живут самоеды. А далее живут остяки, по Оби-реке множество их».
Не преминул автор сообщить и о главной достопримечательности и загадке Сибири: «Около Березова есть капища идольские остяцкие, и про тех пишут земнописатели, что тут есть идол Золотые Бабы, однако же золотых не сказывают, а что серебряных, деревянных крашеных множество и медных льют же. И первое, что ловят из всех зверей, им приносят».
Немало места Спафарий уделил описанию природных богатств сибирского края. Вот только одна вкусная страничка из таких описаний: «А рыбы всякой в той Оби зело множество, наипаче осетры великие ловят. А особая рыба есть муксун, которая зело добрая. А кажется, что из моря идет. И столь множество в ней рыбы есть, что ни по одной реке и множественней и жирней невозможно быть».
С трудом Спафария знакомится всякий, кто занимается историей Сибири, выясняя, как жили здесь наши предки. Значение труда Спафария подтверждает факт, что молдавская Академия собрала все написанное Николаем Милеску и впервые в полном объеме издала труды в книге «Сибирь и Китай».
Не ищите женщину на новостройке
На доме яркой расцветки, который первым появился в поселке, большой деревянный щит, на нем выведено четким шрифтом: «Городок Ямальск. Строительство ведет генподрядчик ПМК «Новый Порт» треста «Надымстройгаздобыча».
Боюсь, что даже проектировщики не знают точно, быть ли здесь городу или обойдутся вахтовым поселком. Но как не понять гордость первостроителей: они приехали сюда, в голую тундру полуострова Ямал, чтобы построить нечто масштабное, как не понять гордость человека, в жизни которого есть «свой» город, возведенный с первого колышка. Прекрасно это чувство!
...Мы подъезжали к Ямальску со стороны рыболовецкого поселка Новый Порт, который растянулся по берегу Обской губы. А нефтяники выбрали для базы высокие холмы подальше, в глубине полуострова, в сердце тундры. Бушевала низовая пурга. Вверху широко и открыто голубело майское небо, светило солнце, здесь, в тундре, в двух шагах ничего нельзя разобрать.
Ямальск, как корабль с высокой надстройкой, выплывал из беснующихся вихрей. Он только «по колено» погряз в молочной мути, возвышаясь над ней высокими домами, ажурной радиоантенной, металлическими фермами строящегося промышленного комплекса. Выглядел будущий город (или поселок?) нарядно и опрятно, словно на компактном архитектурном макете.
Да, радовала на первый взгляд будущая «столица» нефтяников на полуострове Ямал, стало отрадно на душе, и мне припомнились те, кто открывал здесь первую заполярную нефть в Тюменской области в конце шестидесятых.
В ПМК я попросил познакомить меня с кем-нибудь из первостроителей, из людей первого десанта. Кто лучше знает местную историю, кто ярче расскажет о героике времен «первого колышка»? да и все нынешние проблемы первостроитель рассматривает с точки зрения того, что уже сделано. Новичок начнет захлебываться: нет того, этого. Бывалый старожил, конечно, тоже не преминет помянуть, чего все еще не хватает, но сначала эпически поведает, какими трудами досталось то, что сегодня есть.
— А кого искать? — ответили мне. — Саню Кона. Он здесь все начинал, его бригада.
В общежитской комнате, теснющей и холодной (ночью электростанция не работала, и домашняя температура упала до минус двух), хозяина я не застал. На кровати со свернутым матрасом сидела миловидная молодая женщина — его жена Татьяна. За столиком уместилась серьезная девочка, будущая первоклассница Люда, остальное пространство комнатушки осваивал неугомонный двухлетний Лешка. Нетрудно было догадаться, что семья переезжает: в коридорчике аккуратно возвышались узлы, баулы и коробки.
— Новую комнату дали? — бодро поинтересовался я, радуясь заранее, что молодой семье дали жилье просторнее, и, надо полагать, потеплее.
Татьяна посмотрела на заезжего корреспондента столь выразительно-печально, что мне стало неловко за легкомысленный тон.
— Нет, мы ждем вертолет на Надым.
Ах, если бы грустная история, поведанная мне Татьяной, была просто несуразным эпизодом в эпической летописи полярного освоения!
Зиму, которую они пережили, даже и трудной не назовешь. Тяжелейшая. Не потому, что на редкость — даже для этих мест — оказалась суровой. Мороз перенести можно.
Здесь, в необустроенном Ямальске, оказалось пять семей с детьми. Приехали из-под Нефтеюганска с радужными надеждами и построить, и обжить новое место, «свой» город. Прилетело начальство из Надыма — радужные намерения одобрило:
— Правильно! Хватит холостяцкие бичевники разводить, пора оседать основательно.
Тот прилет начальства пришелся на весну. А поздней промозглой осенью разговор пошел иной: Ямальск будет возводиться вахтовым методом, женщинам, тем более с детьми, в этих холодных широтах делать пока нечего.
— Но как же?
— А так же... — обрезали. — Жизнь вносит свои коррективы.
Всех пятерых жен с детьми привезли на подбазу «Мыс Каменный».
Мужья, понятно, не сдавались, вынужденно перешли в другую организацию, подготовили жилье, сносные условия. Но только сносные.
Воду в Ямальск возят с Обской губы — за двенадцать верст по ненадежному зимнику. Однажды пурга его перерезала и «отключила» воду на месяц. Топили снег, хозяйкам в столовой выделяли по ведру на день.
Хлеб в Ямальск везут или из Нового Порта, или вертолетом из Надыма. Когда беснуется непогода, приходится переходить на лепешки.
— Хлебнули лиха?
— Не без этого. Зато сдружились.
Вещи у Татьяны собраны, прилети надымский вертолет, и понадобится всего несколько минут, чтобы погрузиться. Обстоятельства складываются так, что в Ямальске ей пока не жить: она ждет третьего ребенка. Люде в сентябре идти в школу. Все свое будущее Татьяна связывает с обустроенным Надымом.
— Надеемся на лучшее, — спокойно говорит она, и я слышу уверенные нотки. — Руководство жилье пообещало, правда, пока в общежитии. — И повторяет: — Надеемся на лучшее.
Наверное, она хорошо представляет, что помыкаться еще придется, но хуже, чем прошлой зимой, не будет.
— А как же муж?
— Он останется здесь. На «Большой земле» у нас квартиры нет. Будет здесь работать, к нам прилетать. Ямальск — его город, — добавляет она с гордостью.
Это спокойствие поражает. Слезы, рыдания, истерические всхлипы — все было бы оправданно, а в ее тоне если и есть что-то необычное, то лишь недоумение: как можно так обманывать? Разве не нужны они здесь? Разве это нормально — растрепанные семьи?
И, уезжая из Ямальска, разве забирают женщины с детьми все проблемы героического, первопроходческого быта? А что, мужчины не заслуживают доброго отношения к себе? Где и у кого искать ответ, сколько должны длиться мытарства первого десанта?
А может быть, действительно женщины — серьезная помеха на заполярной новостройке и лучше бы им не мешаться под ногами у первопроходцев?
Любой разумно мыслящий организатор производства возразит вам, что женщины — это огромная социально-организующая и дисциплинирующая сила. В том же Ямальске, когда в рабочих общежитиях появились женщины с детьми, сразу прекратились обычные холостяцкие беспорядки. То, что позволялось в бесшабашном мужском общежитии, уже не подходило для общего дома, где живут маленькие дети и женщины. В необихоженный мужской быт сразу входит уют, порядок, аккуратность, чистота.
И ведь ратую-то я не за то вовсе, чтобы женщинам в первую очередь выписывали путевки на все арктические новостройки, а прежде всего за нормальный и естественный быт первопроходцев. Конечно, первый десант — исключительно мужской — по-рыцарски должен подготовить условия для второго эшелона, но не на годы же затягивать подготовку плацдарма.
...Наконец-то вернулся домой и первостроитель Александр Кон. Он устало махнул рукой — вертолета сегодня не будет. Татьяна перенесла неприятное сообщение спокойно.
Узнав, о чем речь, Александр темпераментно включился в разговор:
— Никто не считает рубли. У нас здесь катастрофическая нехватка рабочих рук, а я вынужден отпускать рабочего. А как не отпустить? Сердце-то нужно иметь. Ему надо семью навестить, жена больна, дети разбаловались. Вот под самыми разными предлогами выклянчивают отгулы и отпуска. А нам план не с кем выполнять. Да что за примерами ходить...
И Александр поведал житейские истории, которые в данный момент переживала его бригада. Трое монтажников уехали на «Большую землю» разбираться в семейных проблемах. Одному соседи сообщили, что его жена легкомысленно относится к супружеской верности. Жене второго написали, что он крутит амуры. Третьему ни с того ни с сего от законной, но далеко отсюда живущей жены пришел исполнительный лист на алименты.
А чего, собственно, можно ждать, когда муж с женой видятся раз в год, если вахта первого десанта растягивается на годы.
Нравственно ли, да и выгодно ли экономически возводить новые города счастья на обломках семейного счастья первостроителей?
Я как-то постеснялся задать Саше вопрос: нужна ли ему здесь, в Ямальске, семья? Трудно выглядеть умным и задавать такой несуразный вопрос. Наверное, и среди остальных двух сотен мужиков Ямальска не нужно проводить специальный социологический опрос. И холостяки, и женатые скажут, что подобное мужское сиротство неестественно и никакими новейшими организационными схемами его не объяснишь и привлекательности не придашь.
— Ведь на БАМ, — вспоминает Александр, — руководитель стройки сразу приехал с семьей. И тем самым показал всем рабочим: я с вами надолго, все мы здесь надолго. Не так ли? А почему наши часто меняющиеся руководители жен своих в Ямальск не везут? — продолжил Кон. — Ему родная сударушка всего-то бы несколько слов и сказала: «Дорогой. А чего нам с места на место скакать, давай здесь обустраиваться». Для всей нашей стройки большая бы выгода была — порядку больше, четкости в работе.
— Я вот один случай вспомнила, — спохватилась Татьяна. — Может, некстати... Но очень уж в память врезался. Сижу как-то у окошка зимой, поздно. А напротив общежитие. Ребята, наверное, в Новый Порт съездили, водки купили, выпили. Занавесок у них на окне нет, все видно: выпили и танцевать начали. Сами с собой... Ну, девчонки там танцуют на палубе — понятно. А тут парни... Мне это так дико показалось.
...Я вот над чем сейчас размышляю. Не случайна ведь такая неприязнь к женщинам со стороны руководящих кадров. Потому что хранительница домашнего очага — женщина — становится символом уюта, освоенного пространства. Забывая заботиться о ней, забывают заботиться о любом первоосвоителе.
Почему-то нашим северным планам, проектам, перспективам иной раз недостает понимания живого естества жизни.
Подвиг покорителей сибирских недр воспет и награжден. Но редко в этих гимнах славится женщина.
Ладно, пусть гимны еще впереди. Но продуманного хозяйственного обеспечения женщина на Севере достойна уже сегодня. Пусть завтра другой Татьяне или Марии, которая хотела построить «свой» северный город, не придется печально упаковывать узлы и чемоданы.
1985, февраль.
P.S. Почему мы ничего не слышали о городе на Ямале?
Ямальск не состоялся. Умер, не родившись.
Все великие почины Владислава Стрижова — великого ямальского газового генерала — состоялись: Надым! Новый Уренгой! Ямбург!
Ямальск? Не успел...
Последняя весна
Есть прекрасное русское слово «самородок». Можно поразбираться в корнях: не просто сам родился, но еще и цельный драгоценный слиток — человек-золото.
Когда я думаю о Петре Семеновиче Бахлыкове, на ум приходит именно это слово: человек, сам сделавший себя, золотые руки, цельная, литая личность. Редкость.
Мы с Петром Семеновичем встретились в Сургуте в январе и договорились увидеться у него в Угуте. Попозже. Ближе к лету. Когда и на Севере зелень пойдет.
Петр Семенович не дождался. Умер.
Не выдержало сердце.
Умер он на исходе весны.
Счастливые люди умирают во сне. Люди, прожившие счастливую жизнь. Не легкую, но — счастливую. Петр Семенович Бахлыков умер во сне.
...Простой сибирский мужик, «деревенщина», вырастил себя, раскрыл себя, преодолевая себя, до Мастера.
Его больше знают как наивного живописца, но он успел опубликовать и роман «Медвежья падь», и научную работу о юганских остяках, писал стихи, песни и оставил после себя уникальное — единственное на Россию детище — музей сибирского быта, где почти всё — каждый экспонат — сделано его собственными руками.
Однажды он сделал для себя открытие и сформулировал его в духе Уолта Уитмена:
— Уж здесь-то была жизнь, тут-то слышался рев,
Тяжело переваливались по кочкам сутулые мамонты. Неслись на стада оленей шерстистые носороги.
Паслись и буйствовали мускусные быки.
Выбирал себе добычу и первобытный человек.
Петр Бахлыков понял, что его родина, привычные деревенские окрестности — не окраина мира, а центр его. Здесь происходили все великие события. А тот добычливый современник сутулых мамонтов — его предок. Связь времен проснулась (или родилась?) в нем — простом деревенском мужике Петре.
Сначала он только собирал — у деревенских старожилов, у друзей-ханты, забираясь на самые отдаленные, никому не ведомые стойбища и угодья. Потом догадался, что и ханты уже многое утратили в своем рукомесле. И начал ладить сам. У каждого свое: в поисках утраченного времени. Он воскрешал, делая старинные ловушки, рыболовные снасти из крапивы, медвежьи рогатины, ножи, хозяйственные поделки, ситечки и лукошки — время, старинное время Сибири: ханты и русских старожилов.
Перед его музейной избушкой образовался музей под открытым небом: сам лепил чувал, строил амбарчики, земляные печи, чуланы, складывал здесь свои увесистые археологические редкости.
За свою жизнь Петр Семенович сменил всего два места жительства: деревню Вахлово, где родился, и Угут, где умер.
Мудрый наш народ не зря нечаянно обронил: «Где родился, там и пригодился».
Он пригодился родной земле.
Отец семи детей, дед 17 внуков, он собирался жить достойно долго, тем более что сибирский род Бахлыковых — долгожители.
Он знал, что не исчерпал себя, понимал: чтобы достичь новых вершин, нужно постигнуть собственные глубины. Он был полон — здесь можно бы сказать: планов, но нет — он был полон жизни, жизнью, а полная жизнь полна замыслов, намерений и дерзаний.
Увлеченный человек умеет передать свое дело.
У настоящего таланта всегда есть ученики.
У него это дочь Женя.
— Отец умер во сне, к смерти не готовился, готовился к выставке, к юбилею музея, много писал — больше стихи. Но раньше стихи у него выходили лучше. Задумал роман о своей матери и нашей маме — они этого достойны. Его все здесь любили, меня он воспитал, как преемницу, возил в свои экспедиции, тренировал. И это во мне естественно. Я его дочь. Наследница. Хоронил его весь Угут. Жалко, новый музей он уже не увидел. Всегда теснился, всегда ему места не хватало. Сейчас просторно. Но — без него.
И у тебя случится последняя весна.
Впрочем, это не о бренности бытия.
Думаешь: что после себя оставляешь.
Есть у художника Бахлыкова пронзительная картина «Дитя природы». Низкая вода. Глубоко посаженный утлый обласок. И старик, громадный старик с голубыми, вобравшими небо глазами. Вобравшими в себя мир. В утлом челноке огромный, как мир, человек.
Он плывет прямо на меня.
Роман
В конце прошлого века меня
недолго любила прекрасная женщина
Я собирался написать роман. Наверное, не очень длинный. Короткий. На длинный меня явно не хватит. Короткий — куда ни шло.
Хороший роман должен начинаться дельной фразой. Запоминающейся. Роман или не прочтут, или забудут, а первая фраза запомнится, останется. Может быть, надолго. Автору много ли надо?.. Все смешалось в доме Облонских... Остальное не важно.
Я остановился на этой. Ну, явно же, что классно! Существенно. Именно с маленькой буквы: в конце прошлого века меня недолго любила прекрасная женщина.
Первая фраза порадовала. Но не долго. Стало понятно, что других фраз не последует. И даже хуже: повод для авторской паники! — роман уже написан. Начат и закончен. Все сказано.
Разве роман как жанр — это масса слов, количество знаков? Давим массой?
Надо бы порадоваться: роман начат и закончен. И, по-видимому, удачен. Такими романами не раскидываются. Читается легко. Забудется не скоро, не быстро. Признаки жанра налицо: он, она, любовь и вечная драма любви. Не вечно. Надолго.
Единственное, что стесняет: краткость все же не обязательная чья-то сестра. Может, двоюродная. Даже автору совершенно ясно, что здешнее словоупотребление не точно. Требуются уточнения.
Да, это был конец прошлого века. И, конечно, он ощущался как-то подспудно, что-то сгущалось, нагнеталось, заканчивалось. Век выдался тяжелый, и конец его никакого счастья не предвещал. Это уж точно. Если в угрозах разобраться было сложно, но вот счастья не обещал — не предвещал совершенно определенно. Век закончится, но время не остановится, однако и счастья не будет. Вот что напрягало: пространство века заканчивалось. Почему мне хочется говорить: «прошлого», а не честно обозначить его, скажем, цифрой латинской, римской прописью к примеру. Что-то отживалось во времени и неизбежно становилось именно прошлым. Странно, когда твоя маломальская жизнь становится прошлой вместе с веком. В конце века отжившее, прожитое отчетливее становилось прошлым.
Кто нами правил тогда? Какой-то полупьяный полубезумец. Все правители — с изъяном, но наш на фоне других «изъянов» выглядел зияющее.
То ли наша страна только и достойна таких правителей, то ли стоящего не подвернулось, то ли именно такой и был нужен для этого полубезумного времени — но какой был, такой и был. Без сослагательного наклонения. Когда он пил, наверное, правил кто-то другой.
Один же никогда не правит. Всякая власть анонимна, но обязательно находит псевдоним — фамилию правителя.
Меня как-то раз угораздило постоять рядом с серым кардиналом этого псевдонима. Он излучал непомерно сильную, но очень тяжелую энергию, рядом с ним было трудно стоять, как со стальным шкафом, в котором спрятан мощный, открыто работающий генератор. Это излучалась воплощенная энергия власти. Но очень тяжелая. Всегда где-то рядом с полупьяной вывеской скрывается такой непроницаемый генератор. Происходило это, кстати, в каком-то выставочном просторном ангаре, и наособицу от общей толпы бродили три морских капитана в черной форме с симпатичным пресловутым чемоданчиком. Неизбежная или перспективная ядерная война мирно перекуривала и игнорировала будни главного хозяина чемоданчика.
В моей жизни конца прошлого века все это присутствовало, но существенной роли не играло. Как и у многих моих современников. Много в моей жизни играла она. Смотри-ка, а ведь как точно: действительно играла. Она-то просто жила себе, а в моей жизни — играла. Как я тогда не смог это заметить?
меня
меня?
Наверное, меня... впервые в жизни я догадался, что меня можно любить. Именно потому, что это длилось коротко, предельно недолго, я и ощутил: можно.
Но кто такой этот «меня». Не — я (Я), а именно — «меня». Это ведь существенная разница. Я — это одиночество, но без конфликта, а — «меня», если даже и одиночество, то трагическое, конфликтное, подразумевающее нечто, что предшествует окончательному одиночеству.
Понятно, я все преувеличиваю касательно себя, наверное, чужое одиночество бывает и пострашнее, но ведь свое одиночество ближе и ощутимее. Она своей возможной любовью, возможностью любить — в тотальном одиночестве Я — меня. Меня — это быть: любимым.
недолго
То, что недолго — стопроцентно, но сколько недолго: минутку? три счастливых недели? несколько отрывочных часов? Семь лет до прощанья?
Ощущение скоротечности, недолговечности родилось сразу, и исходило от меня самого. Не навек. Даже не подразумевалось: навеки вместе. Несколько дней. До завтра. До завтра? Завтра всегда могло не наступить. Но наступало.
любила
Сначала подразумевалось, что она любит.
Я, кстати, ни разу не услышал от нее это вопиюще обыденное: люблю. Подразумевалось, что стесняется признаваться, не верила своим чувствам, боялась определиться. Впрочем, это у нее скоро вошло в привычку.
Я знаю только ее: «сильно-сильно»...
Эвфемизм. Замена. Может, подмена.
А может, это высшая женская мудрость — не произносить обязывающих и не вполне точных слов? Лучше делать, что сердце приказывает, но не называть.
Нежный, приятный, но ведь очень слабый эвфемизм: сильносильно...
Псевдоним активного глагола.
Хотя...
Может... Сильно-сильно...
Может, действительно сильно. Но что?
Не сказала.
Но если не обозначать, не называть своих чувств и сердечных движений, может быть, вообще не знать — что делаешь и чувствуешь?
Люблю: это же и приказ себе.
Нет приказа — значит, просьба: и — может быть. Только: может быть...
Возможно.
Это я не могу себе представить, что человек не может любить. Не умеет.
Может, мой случай — как раз такой редкий. Или: столь ли уж редкий?
У нас что: есть шаблон истинной, образцовой любви? Стандарт? Произносящий: люблю — сам ли верит в произнесенные звуки? действительно ли любит? умеет и хочет?
Она — сомневалась?
Что же оставалось мне?
Разве у любви есть доказательства? Если надо доказывать — уже присутствует сомнение. Сомнения — убийца любви?
С любовью, как и с Богом — только верить. И не рассчитывать на взаимность. Двух похожих любовий не бывает: на эталон для оценки и сравнения — рассчитывать не приходится. Бог мудр и всегда не однозначен.
Только ты сам можешь определить: любишь — любят ли тебя.
Я написал: любила.
Значит, так и было. Любила.
Кстати, я сам-то... хорош.
Точно знаю, что уж пара-то женщин честно хотели мне признаться...
Почему же я сделал все, чтобы они не произнесли то слово, которое так и не произнесла она?
Как-то мимоходом она призналась: «Мы не умеем любить — долго и страстно».
Она, может быть, извинялась от имени своего поколения. Что они такие, не умеют любить, как умели любить прежде — долго и страстно. Может, ее «мы» было от застенчивости: это она не умела «долго и страстно», но стеснялась признаться. Я не могу. А произнесла «мы». Тянулось долго и от бесстрастности разгорелись страсти. Так всегда бывает в единстве противоположностей. Любить, может, не умела. Но умело — разлюбила. Можно позавидовать.
Имя женщине: сумасшедшая. Какой бы нормальной она ни была. Любить нормальная женщина не может. Она должна сойти с ума. Сумасшедшая. Крейзи. Нормальная крейзи.
Почему-то желается любви красивой.
Самая красивая любовь, наверное, это та, о которой никто, слава богу! — не знает. В том числе и ты сам. И она тоже.
Это была красивая любовь.
прекрасная
Если у меня и имелся шанс, то только этот. Я один видел и знал, что она — прекрасна. Только прекрасна. Не обязательно красива. Характер не ангельский. Куча комплексов. Стерва. Очень естественная стерва.
Но — прекрасна.
Цветы, стихи и жемчуга...
Ей никто об этом не говорил. Не сказал. Что она — великая женщина. И прекрасна. Великая прекрасная женщина.
Наверное, она догадывалась. И ждала.
И я пришел.
Но она снова не поверила себе. И мне.
женщина
Все это надо было пройти хотя бы потому, чтобы увидеть: на свете есть женщины. Не замечаешь же, что дышишь, что кругом воздух, что ходишь по земле не вверх ногами... Что-то должно заставить и остановить: нехватка кислорода, невесомость, болезнь... Пусть поздно, но пришло: вот женщина. Другая жизнь. Другая планета. Почти не пересекающиеся непрямые. Может быть, главное открытие жизни, потому что дальше и идет: поиск смысла в бессмыслице.
Голос. Волнующий? Незабываемый? Твой. Походка. Стать. Тепло. Поцелуй. Стон. Совпало. Совпадает. Это — ты.
Загадки женщины не существует. Это — ты загадка и мучительно разгадываешь. Не разгадаешь. Нечего. Ничего нет.
Посмотри, сколько рядом не загадочных женщин.
Тебя заклинило. И в этом восторг!
Ты разгадываешь себя. Не разгадаешь.
И это все твое. Только твое. Все — тебе. На всю жизнь. До смерти. Впрочем, и после смерти — тоже.
Ласточка, весны не сделавшая
Приобщение коренных северян — ненцев, ханты, селькупов — к грамотности и просвещению мы целиком считали завоеванием советской власти. Но ведь и в России царской предпринимались серьезные и небезуспешные попытки по распространению грамоты среди инородцев — сохранились имена ревностных энтузиастов этого дела.
История первой инородческой школы на Обском Севере — наглядное тому подтверждение.
В 1904 году известный северный просветитель Иван Семенович Шимановский, который, как известно, под именем отца Иринарха был настоятелем Обдорской миссии, писал: «Миссия еще и теперь, через пятьдесят лет своего существования, не достигла в школьном деле своей цели по существу. Функционирующие у нас учебно-воспитательные заведения — пансион для мальчиков и приют для девочек — не могут считаться окрепшими».
Главной причиной «неустойчивости школьного дела среди инородцев» Шимановский считал то, что миссионерская школа «не давала детям практических знаний, которых прежде всего и больше всего родители-инородцы могли от нее требовать».
Да, к неутешительным итогам пришла за пятьдесят лет своей деятельности Обдорская инородческая миссия — главный на ту пору просветительский форпост на нижней Оби.
Впервые вопрос о создании хоть какой-нибудь школы для северосибирских коренных народов со всей серьезностью был поставлен в 1862 году. Действующий тогда Комитет по устройству Сибири задался благородной целью «водворить постепенно образование между инородцами, действуя, таким образом, на распространение между ними хоть некоторой гражданственности». Совет Главного управления Западной Сибири распорядился «учредить» школы в Сургуте, Березове и Обдорске. Но сколь-нибудь серьезными педагогическими силами тогдашняя Сибирь не располагала, и просветительские задачи возложили на церковь: священникам предстояло вести не только Закон Божий, но и преподавать русский язык, счетоводство, а попутно самоедский и остяцкий языки.
Пять лет это «распоряжение об учреждении» лежало без всякого хода, пока местный энтузиаст, Обдорский священник Петр Александрович Попов, не рискнул напомнить вышестоящим властям о существовании правительственного проекта, за что тут же получил вышестоящий нагоняй. Военно-окружной начальник из Березова напомнил зарвавшемуся энтузиасту, что «счел более уместным ожидать разрешения тех предложений, какие приняты на сей предмет главным начальством». Суть довольно витиеватой чиновничьей фразы расшифровывалась просто: куда ты лезешь, поповская ряса, если «главное начальство» конкретных распоряжений не собирается давать!
Отдадим должное просветителю в рясе: с именем Петра Александровича связано появление первой школы в Обдорске — это он организовал в 1846 году школу «для детей русских». Окрик военно-окружного начальника его не испугал. Попов обратился к непосредственному начальству: просил денег из казны на устройство общежития для маленьких ханты и ненцев, хотел устроить двух способных самоедских мальчиков в Тобольскую духовную семинарию либо губернскую гимназию. Но его робкие просьбы ни к чему не привели. Петр Попов прослужил в Обдорске почти четверть века, но единственное, что ему удалось — он получил формальное разрешение на создание школы для детей инородцев. Пробить чиновничью рутину даже этому человеку, о котором знавшие его писали, что «он горел любовью» к делу, не удалось. Из писем, которыми Петр Александрович бомбардировал разные инстанции, можно узнать, что у выпускника Тобольской духовной семинарии были довольно трезвые педагогические идеи, их, видимо, следует объяснить тем, что Попов долгое время жил среди ненцев и ханты, много ездил по стойбищам и зимовьям, знал насущные нужды тундровиков. Попов полагал: главное, на что должна обратить внимание инородческая школа, — профессиональное обучение, прежде всего овладение навыками культурного рыболовства и грамотного оленеводства. Конечно, тогда это было не более чем мечта идеалиста. Составил Петр Александрович и свой капитальный труд: «Остяцко-самоедско-русский словарь». Сохранилось свидетельство, что поповский словарь чуть позже был одобрен Академией наук, но, правда, так и не был издан.
Как видим, человек незаурядный. И когда у таких ревнителей не получается дело, следует, конечно, винить не их самих — попросту не существовало условий для просвещения северных народов, все попытки неизбежно сталкивались с серьезными проблемами, кто бы и сколь бы ревностно ни брался за дело.
Только в 1873 году давно вроде бы официально открытая школа начала действовать. Когда два года спустя заштатный Обдорск посетил тобольский губернатор Пелино, он насчитал в инородческом интернате 18 мальчиков и 4 девочки-ненки и поспешил «выразить миссии за школьный успех свою душевную признательность». Губернатор явно торопился — первый выпуск этой школы состоится ровно... тридцать лет спустя, и выпускников будет не столь много — три мальчика: ненец, ханты и коми. Объясняется тридцатилетний перерыв просто — бедные родители не могли ждать, когда их маленькие помощники закончат «бесполезную» школу, забирали к себе поскорее. Бывали случаи, когда дети умирали — здравоохранение на тогдашнем Севере было еще хуже, чем народное просвещение. Чаще всего умирали юноши, которых посылали на учебу далеко от дома: в Тобольск и Абалакский монастырь. Это был настоящий мор: в Абалаке, к примеру, из семи посланных мальчиков-ненцев умерли пятеро. После этого как было суеверным тундровикам ни считать, что грамота — затея небезопасная, а часто смертельная. Тот же Шимановский в юбилейном отчете писал: «Оторванные от родителей, родни и родной обстановки, они забывали свою родину, утрачивали связь со своими сородичами, а не успев ассимилироваться с русскими, они в полном отсутствии нужной в юношеском возрасте нравственной поддержки спивались и гибли. А своею жизнью на родине они еще больше отталкивали инородцев от школ и грамотности».
Редкий случай: грамотность приводила к прямо противоположным результатам.
Автор книги «На северо-западе Сибири» Виктор Бартенев, на исходе XIX столетия проведший несколько лет в Обдорске, писал: «Хорошо поставленная школа с летними занятиями учеников на образцовом рыбопромышленном заведении и устройстве рыболовных артелей с участием добросовестных русских рыболовов мне кажется верным, хотя и медленным путем для поднятия благосостояния обдорских инородцев».
Это не более чем благодушные мечты либерала: не имелось тогда в северных краях «образцовых» промышленных заведений, на рыбном промысле шла безудержная эксплуатация бедствующих инородцев, жажда наживы определяла образ жизни обдорской верхушки, которой вовсе незачем были грамотные остяки и самоеды.
Вспомню имя еще одного Обдорского священника — Ивана Ефимовича Егорова. Педагог по образованию, он закончил учительскую семинарию в Омске. Иван Ефимович приехал в Обдорскую миссию в 1894 году. Как бы мало ни было учеников-инородцев, их нужно учить. Нужда заставила, и Егоров стал автором первых букварей на ненецком и хантыйском языках. Первый назывался «Падар хазово ачки няна», второй — «Нэбек хандынаурэм эльты». Естественно, были они несовершенны, но на том уровне, который тогда требовался, вполне годились. Кроме того, Иван Егоров перевел на хантыйский язык несколько церковных книг, в том числе «Емынг ястопса» — «Священную историю», а также создал рукописную книгу для чтения. У Егорова было несколько оригинальных педагогических идей, но осуществить их ему не дали — он был освобожден от учительства в школе, так как это не позволяло ему совершать длительные миссионерские разъезды по тундре.
«Остяцкая азбука» была издана в Тобольске, но прежде чем Иван Ефимович получил первый оттиск, ему пришлось долго переубеждать разных чинов — церковных и светских. Любопытно письмо, которое он отослал в Священный Синод: «Для инородческого училища нужен учитель, хорошо знающий инородческий язык, а таких лиц в Обдорске нет, можно обойтись и без такого учителя, дело тут не столько в учителе, сколько в учебнике, очевидно, прежде всего необходим учебник (азбука) остяцкого языка».
Егоровская азбука проходила, как бы сейчас сказали, экспериментальное опробование в Тобольском инородческом пансионе, получила одобрение педагогов и была быстро напечатана в церковной типографии.
Как-то мне попала в руки эта тоненькая книжечка, в тонком переплете, на серенькой бумаге, — ласточка, весны не сделавшая. Сегодня, с высоты нашего времени, на эти азбуки мы глядим, конечно, как на историческую реликвию, с убедительной силой показывающую уровень подхода к проблемам просвещения. Но это, естественно, не должно зачеркивать труд тех энтузиастов, которые пытались гореть в той атмосфере, где не было воздуха. Человеческое деяние, если даже оно и затрачено, казалось бы, впустую, в силу своего благородства оставляет след о себе и память. Настоящие же научные азбуки на основе созданной письменности в начале тридцатых годов XX века написали ленинградские ученые-лингвисты — такие же подвижники, как и их предшественники.
Озеро Большого Бога
Призрак этой богини (как когда-то призрак коммунизма по Союзу) — призрак Золотой Богини бродит по Сибири. Не первый век. Как только просвещенный мир узнал о русской Сибири, так он и появился, призрак Золотой Богини. Ведь в других местах не бродит. Только сибирские предгорья Северного Урала и сама Северная Сибирь. Ближняя Сибирь.
Никто не сознался, никто не признался, что видел, смотрел, разглядывал Золотую Богиню. Только со слов, с чужих слов, со сноской, со ссылкой на чужие слова.
Я это знаю и помню. На что надеюсь? Везет только истовым искателям, тем, кому и целой жизни не жалко, чтобы добиться поставленной цели. Увидеть. Надеюсь на случай. Почему бы и нет. Я же верю, что мне повезет, я могу найти. Случай! Один на миллион! Дуракам и пьяницам везет. Я разве не попадаю в эту категорию? Мне повезет. Она объявится мне. Только мне... И я еду искать Золотую Богиню на Нумто, на священное озеро, самое священное «то» сибирских аборигенов. Священнее не бывает.
За долами, за лесами, за далекими горами все кажется иным. Пока не увидишь вблизи. Нет, не для того, чтобы разочароваться. Очароваться и понять: иное — такое же, что ты уже встречал и видел. Мир обычнее твоего воображения. Непредсказуемее, но обычнее.
Любой непредвзятый озеровед скажет, что Нумто — обычное, самое обычное озеро. Даже если на его дно местные лесные ненцы уронили Золотую Богиню — необычнее от этого оно не станет. Но мне повезет. Золотая Богиня даст мне знак, что она на дне этого совершенно, понятно, обычного озера.
Хотя — священней не бывает. Сакрально. Нумто сакрально.
Злата Баба. Где еще можно искать «Золотую бабу», как не в Сибири. Понятно, все сибирячки— золотые женщины, здесь и без дополнительного поиска не ошибешься. (Хотя признался большой знаток азиаток Олжас: «Сибирская — она не из ребра, Сибирская — она из серебра». Версия вероятна, но одна — из). Пытливые люди по сю пору ищут «Золотую бабу» — главного идола коренных северян: тундровых ненцев, ханты, лесных ненцев — пьянхасово, манси. Богиню тех народов, кто издавна обживал самые суровые места нашей планеты. Северную Сибирь.
В Европе вот уже пять веков говорят и пишут про то, чего не знают, чего не видели, чего не видел, может быть, ни один просвещенный человек — никогда. Это невиданная, это неувиденная до сих пор «Золотая Баба». Несколько поколений просвещенных европейцев, рассказывавших, повествовавших о сибирской России, грезили ею. Если поворошить старинные фолианты, мы услышим заинтересованные голоса.
Настолько ли я дерзок, настолько ли мы дерзновенны, чтобы уговорить себя или утешить иллюзией, что можем найти то, что искали и не смогли найти поколения отчаянных предшественников. Может быть, человечество обречено до скончания веков искать золотую женщину? Вопрос в этом? Золотой век человечества... Золотая женщина... Ау! Мы же конкретно ищем реальный отсвет легенды о «Золотой бабе». Ведь мы успели так многое забыть.
Интерес к «Золотой бабе» временами падал, но никогда не пропадал. Что безусловно: доверчивые инородцы, конечно же, только пересказывали русские слухи.
Примерно так это звучало у Сигизмунда Герберштейна:
«За землею, называемую Вяткою, при проникновении в Скифию, находится большой идол «Злота Баба», что в переводе значит Золотая женщина, или старуха. Окрестные народы чтут ее и поклоняются ей. И никто, проходящий поблизости, чтобы гонять зверей и преследовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без приношений, даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идолу хотя бы шкурку или вырванную из одежды шерстинку и, благоговейно склонившись, проходит мимо».
Еще один просвещенный европеец — Исбрандт Идес:
«Золотая старуха» есть идол, находящийся при устье Оби в области Обдора на более дальнем берегу. Рассказывают или, выражаясь вернее, болтают, что этот идол «Золотая старуха» есть статуя в виде некой старухи, которая держит в утробе сына и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие трубы. Если это так, то, я думаю, что это происходит от сильного непрерывного дуновения ветров в эти инструменты».
Наиболее близок к осуществлению многовековой мечты был партикулярный путешественник, русский писатель Константин Носилов, исходивший в конце XIX века заповедные таежно-сибирские уголки. Но и он не удостоился счастья лицезреть секретную, неведомую богиню. Впрочем, его таежные информаторы не скупились на рассказы. Один из его спутников, мудрый старик-слепец открывает таежную тайну: «Голая Баба и только. Сидит. Нос есть, глаза, губы, все есть, все сделано, как быть Бабе. — Большая? — Нет, маленькая, всего с четверть. Но тяжелая такая, литая. По «Золотой Бабе» ее и лили в старое время».
Богом забытая... Это о нем, о Нумто. Точнее — только Богом и не забытая. Брошенная в глухую тайгу, закинутая, каким-то чудом все еще не умершая северная деревенька. Кучка домиков — без плана и ранжиру. Деревушка, может быть, когда-то поживее, но, пожалуй, никогда не знавшая лучших времен. Ни при царе, ни при Советах — колхозах, ни после них.
Да, здесь все божественно.
Чем здесь живут? Чем Бог послал. И куда послал. И как Бог на душу положит.
В этих местах по Казыму начиналось хантыйское восстание против чекистов и ретивых Советов. Богатые не восстают, богатые делят власть. Восстают бедные, когда у них отбирают последнее. В 1934 году в здешней тайге у нищих таежников отбирали последнее. Нынче не отбирают. Есть уважительная причина — отбирать нечего.
Я в этом деревенском безденежье-безнадёжье ищу посвященного, знающего, избранного. Все указывают на старика Андрея Кузьмича Вэллу, старого старика, самого старинного старика.
— Если кто знает, то Андрей Кузьмич должен знать. Если Андрей Кузьмич не знает, то кто еще может знать? Никто.
Старый пянхасово запускает меня в свою бедную каморку, хозяйка поит драгоценным чаем из самых неприкосновенных запасов из коробочки с семью индийскими слонами. Чай вкусный. На таежной воде, из воды священного Нумто.
Но хозяин разводит руками. Правоверный советский колхозник и удачливый промысловик признается честно:
— Никогда не знал, где она находится, не знаю. Никто не знает. Может, кто в Юильске знает. Слышал в детстве еще, что «Золотая баба» откуда-то с Севера к нам на Нумто пришла, на острове озерном вроде селилась. Но никто не показывал и сам не видел. Весь остров исходил, даже скрытых следов не видел.
Он слышал хантыйскую песню про «Золотую бабу», но, наверное, это недавняя современная песня, потому что в той песне кожаные люди гоняются за «Золотой бабой» и убивают ханты, которые молчат и не выдают своего идола.
У пянхасово же нет песни о «Золотой бабе».
Я прошу Андрея Кузьмича спеть просто родную песню.
Простодушный таежник сразу соглашается и дребезжащим голосом нараспев поет незнакомые слова.
— О чем пел, — интересно мне, — вэсоко?
Я знаю главное слово уважения для пянхасово.
— О Нумто моя песня, о вас, приезжих, о геологах, которые сюда приходили, чтобы эту землю поганить. Я их прошу, чтобы они ее не портили, а оставили такой, какой нам наши предки передали. О крутой волне на Нумто я пел, как зимой она застывает. Приезжайте к нам зимой, здесь очень хорошо. Все — белое и здесь тихо.
Я сейчас понимаю, что не расслышал слов старого вэсоко. Я видел кругом нищету и бедность, а не рассмотрел богатств.
Здесь хорошо, все белое и невероятная тишина. Это же богатство.
Какое богатство! — «здесь тихо».
Они хотели бы жить получше, у них единственный постоянно ремонтируемый телевизор показывает, пока генератор заведен. Но свои богатства они не готовы променять на другие. Здесь живут тихо.
«В Обдорской области, около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, высеченный из камня, который москвитяне называют «Золотая Баба». Этому истукану обдорцы, угричи и вогуличи, а также и другие соседские племена воздают культ почитания, жертвуют идолу самые дорогие и высокоценные собольи меха вместе с драгоценными мехами прочих зверей. Закладывают в жертву ему отборнейших оленей, кровью которых мажут рот, глаза и прочие члены изображения. И во время жертвоприношения колдун вопрошает истукана, что им надо делать и куда кочевать. Истукан же обычно дает вопрошающим верные ответы и предсказывает истинный исход их дел».
Поляк Матвей Меховски, немец-австриец Сигизмунд Герберштейн, итальянец Александро Гваньини, XVI век. Можно продолжить цитирование любознательных европейцев. Их немало. Они никогда не бывали здесь, но слышали от бывалых.
«Она не здесь, — рассказывал вогул, — но мы ее знаем. Она тогда же, с приходом русских через наши леса была перенесена верными людьми на Обь. Где она теперь? У остяков ли в Казыме? У самоедов ли где в Тазу? Я точно не знаю. Но с той поры, как она здесь была, у нас остался с нее слиток, «Серебряная баба», которая до сих пор хранится у одного вогула в самой вершине нашей реки Конды. По «Золотой бабе» ее и лили в старое время. Положили ту в песок с глиной, закопали в земле, растопили серебра ковш и вылили, ее обделали, и вот она живет».
Константин Носилов — XIX век.
Пришли в тайгу советские времена. «Золотая баба» по-прежнему манила, по-прежнему оставалась, может быть, самым неразгаданным секретом Сибири.
«Путешествуя в 20-х годах по Ямалу, Северному Уралу и Тазовской тундре, я неоднократно расспрашивал о «Золотой бабе» ненцев, особенно стариков и шаманов. И никто из них, за исключением одного старика, кочующего по Северному Уралу, не мог ничего мне рассказать о ней. Уральский же ненец сообщил, что он слышал от стариков, будто в тундре севернее Уральских гор у хребта Пайхой в прошлые времена был Золотой идол, которому ненцы, ханты, манси и коми, кочевавшие в тундре, приносили жертвы. Была ли это «Золотая баба» или иное божество, ненец сказать не мог, но, по его словам, сейчас этого идола уже нет, так как в какое-то давнее время его бросили на дно глубокого озера Северного Урала, которое с той поры считается священным.
Озеро. Священное озеро. Случайно ли о нем упоминает свердловский тундровед Владимир Евладов? Священных озер у ненцев, манси, селькупов, ханты много. Но вот есть одно, которое как-то (или как бы) объединяет их. Оно находится на перекрестке их давних путей, оно носит имя их главного бога. Потому что и ненец, и ханты, и манси, и селькуп знают, кто такой Нум. Это не просто бог. Главный бог. На берегу озера Нумто издавна живут ненцы, ханты и пянхасово — лесные ненцы. Именно здесь, на берегу Нумто, я записываю рассказы о «Золотой бабе», мифы и легенды. Тени мифов, осколки легенд. Вряд ли они что-то прояснят или проясняют. Скорее всего, уже никто и никогда не сможет что-то и точно прояснить. Вернее всего, так. Впрочем. В каждом рассказе, в каждой песне чувствуется отсвет старинной легенды. Свет давнего времени все еще не угас.
Со мной в Нумто телеоператор Виктор Николаев. Зоркий глаз. Ас. Камера у него тяжелая. Зато — новенький «бетакам». Нас на нумтовский остров перевезли, а дальше — мы сами. Без проводников. Остров невеликий, денек удачный, августовский, солнечный. Мы прочесываем остров — все его ложки, овражки, береговые яры, березовые гривы, песчаные откосы.
Ну хотя бы одно таинственное, скрытное местечко. Нет, все как на ладони. Даже диких зарослей, в какие мы попали на истоке Надыма, здесь не отыщется. Все просвечено, все просматривается, остров как бы даже старается показать: смотрите, я весь на виду, ничего у меня нет, мне нечего скрывать.
Вот овражек посырее, потенистее. Матерая береза... Но и здесь никакого намека на нечто скрытое, скрываемое.
Витя вспотел: он-то уже давно догадался, что в таких местах золотых баб не прячут. Не скроешь.
Я запнулся, полетел в серебряный ягельник. Нос мой уткнулся в серебряные нити. И на самой земле, и с самой земли... ясно...
Мы ничего здесь не найдем, не обнаружим. Даже зацепочки.
Но...
Она здесь.
По крайней мере — была.
От лачужки в лачужке. По-другому назвать эти жилища язык не решается.
Еще один знаток — тоже Вэлла, Кирилл Михайлович. Он «Золотую бабу» обзывает по-свойски: моя кай. Кай — женщина. Моя женщина. Понятно, если «моя», то уже сразу и золотая. Он точно знает, что на Нумто «Золотой бабы» никогда не было. Разве что по Казыму, в Юильске. Где-то там. Но когда он сам бывал в Казыме, как-то она ему не встречалась... Однако старики сказывали по «памятницу», не совсем золотую, а золотом облитую. Наверное, старый хитрец эту памятницу видел (или мог видеть), но говорит, что все недосуг было, времени не хватало съездить на Казым да посмотреть. Хотя местные, казымские, к «памятнице» ездили, молились. Потом, году в 1964-м или в 1966-м, старый коммунист Дмитрий Тимофеевич Молданов, большой человек в этих местах, большой начальник, который всегда косо смотрел на идольскую «памятницу», неведомо кем облитую золотом, забрал ее в Казым, а уже из Казыма отправил в Новосибирск ученым в Сибирскую академию наук.
Это, конечно, сенсация — «золотая баба» в Новосибирском академгородке! Жаль, что сами новосибирские угроведы и самоедологи об этом не догадываются.
Да, не прост Кирилл Михалыч, не прост; знает больше, чем говорит. Кругами водит, отваживает, от Нумто, наверное, в первую очередь.
Он в Юильске помнит старинную четырехугольную крепостную башню с окошечками для луков-самострелов. Из лиственниц в старое время башню складывали. Крепкая.
— Настоящим золотом «памятница» была облита? — возвращаю старого хитреца к теме.
— Старики говорили — настоящим. Наше-то поколение своими глазами не видело, а старики говорили: подлинным золотом.
Интересно, а где здесь, в этих местах, подлинному, истинному золоту взяться? Впрочем, может, ее отливали и обливали где-нибудь на Северном Урале, на речке До-до, скажем, где и сегодня золотые прииски. Ведь недалеки в принципе Казым, Обь, Сосьва, Лобья... Всего-то и делов. Намыли да облили.
И Кирилл Михайлович знает песню про «мою кай». Она у него живет в середине деревни, а два ее брата — по краям. Дом у нее богатый, в доме том и соболиные шкурки, и чернобурки, и краснобурки, и телячьи оленьи шкуры, и двухгодовалых оленей шкуры. Богатая женщина! Если богатая — не золотая ли? Не с нее ли «памятницу» лили?
Но «Золотая баба» — не живая женщина. Каменная и золотом облитая.
Нравится Кириллу Михайловичу наша казенная водка. В деревне-то сухой закон по поводу недозавоза и абсолютного отсутствия транспорта.
Человек всегда молился красоте. Понятно, что озеро Нумто самое большое, а масштаб-размах — та же красота. Священный остров в этих местах самый выразительный. До сих пор в эти священные места каслают ненцы — и с севера от Надыма, и с юга от Варьегана. Уже не всегда на старинной оленьей упряжке, иногда даже на современном вертолете. Они кланяются своим давним богам, вспоминают прежние традиции и, конечно, кланяются красоте здешней природы.
«Золотой бабы», как и предполагалось, я не нашел. Но, не обнаружив загадочного идола, мы открыли, мы нашли для себя другое чудо. Оно попроще, о нем не исписаны тома бумаги и искать его не надо. Если уж пришел на берега этого чуда — самого озера Нумто.
Лето было хмурым, нам тоже не повезло. Солнце не проблеснуло на этих спокойных водах. Но озеро, на мой взгляд, прекрасно в любое время, в любую погоду.
Озеро не так просто, как видится в простодушный день. Таежное море играет в космические реминисценции.
Жил круглый сирота из рода лесных ненцев, звали его Уанта. Пас хозяйских оленей на ягельных берегах Нумто. Пришли с Ямала тундровые ненцы с недобрыми замыслами. Сами-то хозяева укаслали в тайгу, остался один пастух Уанта с оленями. Забрали хозяйских оленей дальние гости, а круглого сироту решили повесить на березе прямо на берегу озера.
Успел сказать Уанта своему палачу:
— Тебя проклинаю. Ты поедешь через озеро, но не переедешь его.
Но это не остановило палача, повесил он невинного юношу.
На обратном пути на льду озера начали злодеи через нарты прыгать и злобный палач вместе с ними. Но только один ряд нарт он успел перепрыгнуть, поскользнулся, нож из его ножен выскользнул, и прямо на этот нож упал палач круглого сироты.
Наказало Нумто злодея. Давно это было. Но все помнят — озеро справедливое.
У этих непростых мест есть свои тайны. Лет сорок назад, нарушив какие-то старинные заветы, на священный остров проникли парень и девка. И то ли случайно, то ли по беспечности молодой устроили на острове пожар, в котором сгорел священный кедровый бор. Загадка в том, что неумышленные поджигатели и нарушители давней традиции — и парень, и девка — погибли в тот же год почти одновременно. Природа мстит?
Здесь — исток Надыма. Надым — большая северная река. Шестьсот верст с лишком. Я в основном знаю ее по устью. Надым, впадающий в Обскую губу, там судоходен, но очень прихотлив и непостоянен, бегает по руслам и меняет свои острова. Но когда начинали строить большой город Надым, основные грузы завозили по его капризному фарватеру.
Здесь надымский исток зарос осокой и камышом, трудно проследить строчку, как он вытекает из Нумто и четко берет курс на Север. Слабый поток, который смело перешагивает рослая сырая трава.
Одна радость: отметились на истоке. Много ли народа может признаться: бывал на надымском истоке?
Нам пришлось. Когда по жизни ищешь «Золотую бабу», чего только не наоткрываешь для себя.
И еще. Обязательно для России.
Всегда так: ищешь «Золотую бабу» — найдешь нищую деревню.
Мы увидели чудо. Мы прикоснулись к нему. Природа Нумто еще раз подтвердила, как прекрасна может быть наша земля. Но закончу я свой рассказ об озере за дальними увалами, об озере главного бога на печальной ноте. Здесь кедры стояли стеной еще полвека назад, а сегодня слабые кедрушки поедает шелкопряд. Мелеет (и заметно!) самое священное озеро. Усыхают источные речушки. Природа не мстительна, но она отторгнет своего насильника. Человек в своей гордыни заявляет, что он сможет сохранить природу. Это ложь. Не человек, а только природа может сохранить самою себя и, возможно, человека. Губя природу, человек убивает самого себя. Это нам нашептала волна священного озера. А может быть, Золотая Богиня.
За нами прилетел газпромовский вертолет — Ремизов прислал из Надыма. Я упросил пилотов над Нумто покружить: мне же Кирилл Михайлович нарисовал Нумто, как голову человека (может, голову бога?). Надо бы проверить.
Поверить можно. Конечно, сверху, с вертолетного верху, Нумто скорее напоминает не голову с глазами-островами, а человеческое сердце. Но можно и за голову принять, особенно если на Надымский исток, на надымскую горловину посмотреть как на шею. Приглядитесь. Даже на карте можно многое увидеть. В самом сердце Тюменской области. На севере Югры. Сердечко области. И из него вытекает большая река на Ямал. Перекресток давних дорог, исторических путей. Местный Вавилон разноязыких народов, легенд и мифов.
Оно, Нумто, существует само по себе, но незаметно — многое объединяет.
Мой великий современник, голос народа пянхасово, большой и всемирный поэт Юрий Кылевич Айваседа носит и фамилию Вэлла. Он, правда, не с самого Нумто, чуть южнее — с Варьегана.
Думаю, он знает тайну «Золотой бабы». Почитайте его книжки.
Он мой давний друг. Могу спросить. Но не спрошу. Сегодня он старейшина своего древнего рода. И, может быть, хранитель «Золотой бабы».
Спросить?
Нет, не спрошу.
Первый менеджер России
Легенда Когалыма — золотая сказка «ЛУКойла».
Он всегда: здесь и сейчас. Один из первооснователей современной — мирового ранга — нефтяной компании «ЛУКойл». Президент всех нефтетранспортных сетей России — АК «Транснефть».
Лучший топ-менеджер России.
Человек: где Вайншток — там победа.
С Сибирью, с сибирским Севером Семена Вайнштока связывают 17 лет. 17 трудных лет России.
Кажется, он не служил.
Не похоже.
Но в его выправке, походке есть нечто значительное, которое проще всего выразить словом «строй». Строевое. Он как бы всегда наготове. Начеку. В готовности номер один.
Он невысок, как маршал Жуков или Наполеон. Но постоянная решительность поднимает его. Он не прячет себя. Совершенно естественно получается, что он впереди и в центре. Манеры предельно естественны, но этого не скроешь. Лидер.
В респектабельном экспертном опросе его определили первым менеджером России. Такие опросы, понятно, относительны. Но серьезная доля сермяжной правды в них всегда присутствует.
Когалым — неизбежная стартовая площадка для серьезного взлета, пожалуй, то место, где состоялся Семен Михайлович Вайншток. Здесь с группой единомышленников они вынашивали идею первой интегрированной отечественной нефтяной компании и создали великий «ЛУКойл». Вайншток долгое время возглавлял главное подразделение «ЛУКойла» — нефтедобывающий холдинг «Западная Сибирь». Отсюда президент Владимир Путин и забрал Семена Михайловича, поручив ключевое для нефтяной экономики России дело: Вайнштока назначили президентом государственной компании «Транснефть».
Все нефтяные потоки России разруливаются из головного офиса «Транснефти» на Большой Полянке.
Вайншток — интересный собеседник, лучше его не скажешь.
Омельчук: Семен Михайлович, вас угрызения совести мучают, если день не задался?
Вайншток: Мучают. Но не припомню, чтобы в последнее время что-то не удавалось. Ведь я работаю не один, мне повезло, как правило, работаю с хорошими людьми. У нас получается. Если даже не сразу, но непременно. Мы продумываем и ставим перед собой выполнимые задачи. Бывает сложно.
— Жизнь — тяжелая школа, или это выдумка неудачников?
— Тяжелая. Но достижение необходимого делает ее легче.
— Вайншток — орел позднего взлета?
— Опасный вопрос. Конечно, орлом надо себя чувствовать. Особенно в нашем деле необходима высота, чтобы не выпасть из масштаба.
Что касается позднего — да, я долго определялся с главным путем в своей жизни. Да и сейчас продолжаю определяться. Опасно забронзоветь. И, как говаривали древние, «никогда не говори — никогда!».
— Что для себя самого в жизни было неожиданно, резко?
— Переезд в Сибирь. Я работал на Западной Украине. И вот бывает же так: стал буквально изнемогать от безысходности. Что ни предлагал своему начальству, все будто упиралось в ватную стену; ни морального, ни материального удовлетворения работа не приносила. Понимал, что если не разорву этот косный круг, не перешагну через границу слабого бытового комфорта, перестану себя уважать.
Друг рассказал о возможностях, открывающихся в новых районах Западной Сибири, где можно и проявить себя, и проверить, чего ты стоишь, и — не будем ханжами! — заработать. Я решился. И отправился в Когалым — в город, которого и на карте-то не было, отнюдь не «за туманом», а по вполне прозаическим мотивам.
— Ключевой поворот в жизни был?
— Сибирь — ключ моей биографии. Представляете, каково это для урожденного южанина. Но мне партия помогла. Не сошлись во взглядах с тамошним секретарем горкома. Я был убежденным коммунистом, никогда не стеснялся этого, но что себе позволяли чиновные партийцы — никакой пропагандой не объяснишь. В Сибири на этот счет было куда честнее.
— Первоначальный «ЛУКойл» — это этап в российской экономике?
— Начиналась перестроечная ломка, мы решили не ломать, а созидать. Шафраник, Алекперов, Маганов, Сафин, Чаун, Некрасов, Шмидт. В принципе, ничего нового не выдумывали, просто прививали цивилизованную формулу мировой нефтефирмы на российскую почву. В условиях, когда законодательство представляло сплошное минное поле. Не подорвались...
— Сегодня это смотрится как романтический период отечественного нефтепрома.
— У кого-то этот романтизм и сегодня не прошел, но все «романтики» уже на задворках. Никаких иллюзий на легкую жизнь не было. Серьезный прагматизм. Тяжелая работа.
— Сибирь — нежная страна?
— Сибирь — открытое сердце.
— Ответственность — гнетущее чувство? Вечный стресс? Или рабочее состояние?
— Для тех, кто страшится ответственности, любая работа в тягость и вечный стресс. Ежедневно и ежечасно приходится принимать самые разнообразные решения. К руководителю стекаются такие вопросы, какие не могут быть разрешены в низовых и средних звеньях управления. При этом у меня нет права на импровизацию или легковесность в словах и действиях. Я отвечаю за все.
— Случаются моменты уныния? Они стимулируют?
— Простите за банальность: нет такого дела, которое бы не имело своих сложностей. А если всякий раз впадать в уныние от затруднений, тогда и начинать нечего. Чем сложнее препятствия на пути, тем больше требуется мобилизовать волю. Мне по душе именно такое состояние, тогда победа — большая или малая — не имеет значения, укрепляет характер и дает дополнительные силы для новых сражений.
— Переход из советского хозяйственника в российские менеджеры — для вас это ломка? Крутой маршрут для личности?
— Знаете, я не очень доверяю людям, которые начисто отрицают все, что было в советский период. Послушаешь иного, кажется, что он десантировался в наши времена из какого-то иного мироздания. Да, я был, как сейчас принято говорить, советским хозяйственником, и, думаю, не пройдя той суровой и по-своему замечательной школы, никогда не стал бы главой крупнейшей в мире нефтепроводной компании. Если можно так выразиться, все мы стоим на плечах гигантов; им, старшему поколению открывателей и строителей нефтегазовой индустрии, мы обязаны сегодняшним энергетическим потенциалом страны. И лучший памятник этим людям — достойно продолжить начатое дело, в принципиально иной системе политических и экономических координат.
Для кого-то этот переход в рыночное плавание со всеми его издержками был труден, кому-то вовсе оказался не под силу. И мне порой бывало непросто, но, как видите, сумел пройти все его этапы и сейчас, с высоты пройденного пути, рассматриваю его как естественное продолжение своего личного маршрута в освоении профессии нефтяника, организатора производства, руководителя. Процесс не прекращается.
— Вы стояли у истока создания крупнейшей (и, может быть, лучшей) отечественной нефтяной компании. Уже тогда масштаб события осознавался?
— Осознавался. И это понимание громадности и многоплановости поставленной задачи, связанных с ее решением трудностей, увлеченность идеей заставляли работать буквально на пределе человеческих возможностей. По мере того, как выстраивались контуры новой структуры, соответственно расширялся и собственный горизонт, вселялась уверенность, строились новые планы.
Возможно, со временем появится обстоятельная история создания «Когалымнефтегаза», ставшего первой «дочкой» «ЛУКойла» и по сей день добывающего три четверти всей нефти этой большой компании. С годами мне было бы очень интересно почитать и историю города Когалыма, взошедшего на основе нашего предприятия. Но как бы там ни было, лично я горжусь оставленным здесь следом. Более того, я рассматриваю тот период становления компании и города как прелюдию к еще большим задачам; именно тогда у меня появилось ощущение желания и способности попробовать силы на более масштабных, имеющих общероссийское значение проектах.
— Какие принципы закладывались в основу работы нефтяной компании нового типа, что бралось за образец?
— В условиях развала централизованного планового хозяйства требовалось просто выжить. Потом — пережить экономическую вакханалию. И при этом не сбиться с главной цели — создания жесткой, экономически целесообразной структуры, в которой каждый работник ощущал бы себя лично причастным и к успехам, и к проблемам. Такие понятия, как ответственность, деловитость, профессионализм, дисциплина, порядок, требовательность, превращались в осязаемые категории, в том числе в материальном плане. Люди смогли не в декларациях, а наяву почувствовать действие лозунга «каждому — по труду». К чему-то приходили методом проб и ошибок, что-то брали из теории, перекладывая ее на язык постсоветской практики, что-то придумывали сами, исходя из местных реалий, что-то присматривали у соседей по нефтяному бизнесу.
— Задумывалось хорошо, а получилось еще лучше?
— Такое разве бывает? Мне, например, всегда кажется, что непременно можно сделать еще лучше. Чувство неудовлетворенности — здоровое чувство.
— Вы, кстати, доверяете интуиции?
— Иногда. Но в целом я не игрок, в азарт мне войти трудно. Мне по душе продуманное, взвешенное решение, и если уж я убежден в его правильности, приложу всю свою волю и старание, чтобы довести дело до конца.
— Как часто приходится приспосабливаться к обстоятельствам? Или все в нашей воле?
— Мы живем не в стерильном пространстве и, нравится нам или не нравится, вынуждены считаться с окружающей действительностью. Проблема всегда в степени соотношения жизненных обстоятельств и собственной воли: всегда присутствует угроза потерять самостоятельность или сломаться под воздействием более мощной силы.
Я исповедую разумное сочетание гибкости и принципиальности. Скажу проще: с умным лучше потерять, чем с дураком найти.
— Становление российского нефтяного бизнеса проходило на ваших глазах и при вашем активном участии. Как бы вы оценили его сегодняшнее состояние? Это цивилизованный бизнес?
— До цивилизованного бизнеса пока далековато. Мы еще в пути. Однако темпы, с которыми идет освоение, внушают оптимизм.
— Нефтяной бизнес России проходил все необходимые этапы, начиная с «дикого капитализма»?
— Надо понимать, что наш опыт перехода от одной общественно-политической формации к другой не имеет аналогов в мировой истории. Мы отнюдь не наверстываем отставание и возможности, якобы утраченные за последние десятилетия. У России всегда был свой собственный путь.
Наш первоначальный «дикий капитализм» не имеет ничего общего с тем, как происходило накопление капитала в западноевропейских странах или в Америке. На то, что там формировалось в течение столетий, России отпущено совсем немного времени. Да и не нужно нам слепо копировать чужое. У каждой страны своя собственная система координат и, к сожалению, осознание этого к некоторым политикам и экономистам пришло слишком поздно, а кое-кто до сих пор продолжает жить псевдолиберальными иллюзиями начала 90-х годов. Нефтяной бизнес не исключение. Напротив, в нем как в фокусе отражаются все коллизии и перипетии новых производственных отношений в России XXI века.
— Государство обязано быть активным игроком на нефтяном рынке?
— А как же? Нефть — одно из тех богатств, которыми прирастает Россия, и отдавать эту ценность на произвол алчной рыночной стихии было бы не только безумием, но и преступлением перед последующими поколениями. Регулировать отношения в сфере энергетической безопасности — прямая обязанность государства. И здесь нет никакого противоречия с нормальными рыночными отношениями. Более того, это необходимое условие для их полноценного развития.
— Российский рынок всегда будет отличаться от других — и от европейского, и от азиатского?
— Безусловно. Активно идущие процессы глобализации стирают многие грани, но, думаю, переход на некие универсальные правила, единые для всех, вряд ли возможен. Мы все очень разные, и то, что сегодня приемлемо для США, иногда сомнительно для европейцев и даже враждебно для азиатов. Что уж говорить о России, которая живет в собственном космосе?
— «Транснефть» времен Вайнштока. Что удалось сделать по-крупному?
— Не хочется выглядеть нескромным, но и преуменьшать достигнутое «Транснефтью» за последние годы тоже не годится.
Не скрою, поначалу мне в этой компании было не очень комфортно. Многое пришлось ломать. Очень здорово мне помогла команда единомышленников, приехавшая со мной из Западной Сибири. Ну а потом у меня уже не было проблем с людьми, поскольку все мы были ориентированы исключительно на дело, на преодоление тех кризисных явлений, которые возникли в отрасли в постперестроечный период.
Из-за падения добычи нефти тогда резко сократилась ее транспортировка, т.е. главный вид деятельности компании. Под так называемую «оптимизацию», а по существу под ликвидацию, попало около сотни нефтеперекачивающих станций (из 350 во всей системе!), каждая из которых стоила до 80 миллионов долларов. Система фактически угасала, при том что нефтяная конъюнктура начала резко изменяться и потребности в трубопроводных мощностях резко возросли.
Это был очень напряженный период, и я всегда буду гордиться, что вместе со своими коллегами достойно ответил на вызовы времени. Мы в кратчайшие сроки смогли переломить ситуацию, вошли в первую десятку самых эффективных российских экономических структур.
Вот краткий перечень тех рубежей, которые взяты. Начата и последовательно проводится комплексная программа технического перевооружения и реконструкции нефтепроводной системы. Отечественные нефтепроводы должны быть лучшими в мире — по технике и технологиям, производительности, надежности, безопасности, экономической эффективности, кадрам. Не скрою, мне порой бывает очень приятно видеть изумление своих зарубежных коллег, когда они знакомятся с нашими объектами. Всеми, не обязательно образцовыми.
Мы энергично начали расширение системы. Сначала это был нефтепровод, построенный в обход бурной Чечни. Там же, на юге, мы долго не могли договориться с Украиной относительно завышенных тарифов на прокачку нефти по небольшому участку трубы, ведущей в Новороссийск. После очередного провала переговоров приняли решение построить 26-километровый трубопровод, минующий самостийную республику. В итоге скупой не смог заплатить и дважды — он вообще лишился каких-либо доходов от транзита. Как и предыдущий проект, «Транснефть» сделала это в кратчайшие сроки.
— «Сибнефтепровод» в системе «Транснефти» уже пережил свой звездный час? Время иных приоритетов?
— Какой звездный час! «Сибнефтепровод» хотя и самое крупное, но только одно из дочерних предприятий. Первое среди равных. Нефтепроводная система построена таким образом, что каждый ее элемент взаимозависим и взаимодополняет друг друга. Она может работать только в слаженном единстве, «Сибнефтепровод» играет такую же важную роль, как, скажем, «Дружба», как БТС.
Что касается приоритетов. Для «Сибнефтепровода» они не изменились. Это, в первую очередь, техническое перевооружение и модернизация всех наших объектов — трубопроводов, нефтеперекачивающих станций, резервуарных парков, систем автоматизации, телемеханики, связи, информатики. Уровень — соответствующий требованиям XXI века.
Я хотел бы особо подчеркнуть, что эта повседневная, негромкая рутинная работа является ключевой задачей «Транснефти». Разумеется, наряду с осуществлением крупных проектов.
— Когда что-то не удается, беситесь? И тут уж под руку не попадай...
— Когда что-то не удается, конечно, огорчаюсь. Но кратковременно. Неудача мобилизует, побуждает к более глубокому анализу, к более целеустремленному поиску решений, к изменению тактики в достижении целей. А вымещать свое поражение, бессилие или незнание в гневе на подчиненных — дело последнее. В свое время я сам не раз испытывал это на себе и, должен сказать, для авторитета руководителя это гибельно.
Конечно, я не розовый пай-мальчик и могу при необходимости выразить свое отношение в не очень приятных формулах и формах, но до унижения человека, каким бы тяжелым его проступок ни оказался, никогда не опущусь.
— Как рождаются проекты?
— О, это сложный и длительный процесс! Идее ВСТО, например, более трех десятков лет. Поначалу она не могла быть осуществлена, поскольку запускался другой, более капиталоемкий проект — БАМ. Только недавно мы смогли подойти к решению этой важной государственной задачи.
В целом же такие проекты исходят из нужд государства. Скажем, сегодня у нас есть потребность изучить еще один маршрут транспорта углеводородов — северный. Речь идет о том, чтобы наладить экономически более целесообразный путь экспорта нефти из Западной Сибири на мировые рынки с побережья Баренцева моря. «Транснефть» работает над этим проектом. Просчитываются все аспекты будущей нефтепроводной системы — возможная загрузка, технические и технологические особенности, экологическая защищенность, влияние на экосферу Заполярья, социально-экономические последствия для региона.
— России не помешал бы национальный проект: автобан Петербург—Москва—Владивосток. Понятно, через Тюмень...
— Да, дороги, как известно, одна из двух главных бед России. Строительство их всегда было большой проблемой, поскольку затраты на них требуются огромные, а отдача не прямая и не скорая. Такого рода проекты, несомненно, должны находиться в сфере постоянного внимания государства. С нашими пространствами, особенно за Уралом, дороги — самая что ни на есть жизнь. Недаром в США бытует поговорка, дескать, у нас хорошие дороги не потому, что мы богаты. Мы, говорят они, богаты, потому что у нас хорошие дороги.
— Вы в свое время как-то ощущали необходимость кардинальных перемен в Советском Союзе?
— Сейчас у нас появилось немало пророков задним числом. Я себя к таким не отношу.
— Но были какие-то предчувствия?
— Нет, мне и во сне такое не виделось — разрушение Союза.
— А сегодня какие у вас ощущения?
— Если коротко, то удовлетворение, что наконец-то выбираемся из ямы, в которую попали. Практически по всем позициям Россия в последние годы, хоть и трудно, болезненно, но набирает скорость. Такое не может не радовать.
— Уже зная этот мир в подробностях, какое место определяете Сибири, Северу?
— Трудно быть оригинальным после Ломоносова, сказавшего о будущем прирастании России Сибирью. 425 лет назад Иван Грозный присоединил сибирские земли к Российскому государству. Но, наверное, только в последние десятилетия мы в полной мере ощутили колоссальные богатства этого края. Из личного опыта мне видится, что в долгосрочной перспективе страна будет развиваться, главным образом, за счет освоения этих пространств. Безусловно, это потребует поистине революционных подходов к решению проблем Сибири, Севера, Дальнего Востока, но будущая судьба России — хочется верить, величественная! — находится именно здесь. Все зависит от того, насколько мы окажемся достойными преемниками предыдущих поколений.
— У вас есть своя Сибирь, другим неведомая, та, о которой знаете исключительно вы? Персональная Сибирь...
— Конечно. Почти два десятилетия, не просто прожитые, а прочувствованные буквально собственным хребтом, не могут не оставить неизгладимый след. Для меня это были годы, наполненные настоящим ощущением жизни.
Я был бы неискренним, и никто бы мне не поверил, если бы сказал, что это был сплошной праздник. Было очень нелегко, особенно в первое время. Я даже не говорю о 40-градусном холоде, в котором очутился после мягкой черновицкой зимы. Многое приходилось постигать заново в зрелом возрасте, когда новое воспринимается далеко не так легко, как в юности: учиться профессии, новым взаимоотношениям, привыкать к иным бытовым и рабочим условиям. Ко всему. И, не скрою, порой вставал в полный рост классический вопрос: «кто ты: человек или тварь дрожащая»?
Я не могу назвать себя первопроходцем. Но и в начале 80-х годов в Западной Сибири много было чего открывать и создавать с нуля. А в экстремальных условиях человеческие характеры обнажаются максимально, рельефно проступают такие черты, которые в обычной городской обстановке незаметны либо ничтожны. Были открытия и потери, обретения и разочарования. Я воочию увидел человеческий мир во всем многообразии его красок — светлых и темных, теплых и холодных, и это очень помогает мне по сей день.
— В каком-то выборе усомнились, разочаровались, до сих пор жалеете?
— Да, были такие моменты. Печально, но никто не застрахован от неверного шага, скажем, в выборе соратников. Быть может, я переоценил или недооценил чьи-то возможности, или наоборот: мои требования кому-то показались чрезмерными, не соответствующими его представлениям о пределах служебного долга. Жизнь многоцветна, и вовсе не обязательно, чтобы все друг друга непременно любили. И, конечно, сожаление от ошибки всегда остается. Важно извлечь правильный вывод.
— Есть дела поважнее, чем дело?
— Я отвечу, немного переиначив названия замечательных книг Юрия Германа. Нет ничего важнее дела, которому служишь. Я отвечаю за все.
— Вы работу «работаете» или любите работать?
— Обычно на второй-третий день отпуска у меня возникает желание вернуться в рабочий кабинет и доделать что-то неизбежно остающееся. Кое-кто в компании поговаривает, что вместе с Вайнштоком отдыхает весь коллектив. Это хоть и шутка, но в каждой шутке есть доля шутки... Я отношусь к тем, кого называют трудоголиками, и ясно понимаю, что моя беспокойная натура особого комфорта сотрудникам не доставляет. Что уж говорить, им порой нелегко. Но мне очень нравится, что рядом работают столь же преданные делу мои коллеги и товарищи, которые так же самозабвенно отдаются профессии.
— Когда наступает время осмысливать сделанное? Или это на потом, когда-нибудь...
— Прежде чем приступить к чему-нибудь, подумай. Думай, что делаешь. Сделав, критически оцени результат... Не претендую на афористичность сказанного, в нем нет ничего нового и оригинального. Но правилам этим стараюсь следовать сам и всегда того же требую от своих сотрудников.
Ну, а осмысливать содеянное... Если речь идет о некоей черте, которая подведет к созерцательному покою, то, надеюсь, до нее далеко. По натуре я человек энергичный, сил еще достаточно и предполагаю в этом мире еще кое-что сделать. Когда же наступит такой печальный час и, «итожа то, что прожил», уверен: найду что-то, чего не успел или не смог.
— Чтобы определить цели в жизни, следует искать смысл в жизни?
— Боюсь, этот вопрос не для меня; над ним безуспешно бьются философы всех времен и народов, и внятного результата, приемлемого для всех, как понимаю, нет и быть не может. У каждого человека собственное понимание смысла жизни. Кому-то достаточно теплых домашних тапочек, а кто-то на меньшее, чем достичь иных мирозданий, не согласен. Мне интересно движение — в мысли, в любимой работе, в поиске, в бесконечности решаемых проблем, во всем, что растет, эволюционирует, тревожит, меняется. Мне интересна сама многообразная жизнь.
— Без интриг в большой жизни не обходится? Интрига — репетиция для ума, красивая комбинация с многовариантными выходами? Или это досужие вымыслы — в высшем эшелоне так же всё просто, предсказуемо и скучно?
— Даже не знаю, что ответить. Лично для меня понятие интриги окрашено в негативные тона, и я всегда сторонился людей, склонных к закулисным или подковерным действиям. Если к интриге и применимо понимание ума, то только с отрицательным знаком. Конечно, в жизни не раз приходилось встречаться с носителями подобных качеств, они, к сожалению, вездесущи — и в дворницкой, и, как вы говорите, в высших эшелонах. Исходя из жизненного опыта, могу констатировать, что интриганство, как человеческое качество, проистекает от моральной ущербности, от слабости, от неспособности к честному выяснению отношений. Интрига — это предтеча измены и предательства.
Да, я встречал таких людей. И реакция всегда была естественная — сначала разочарование, а затем вычеркивание фамилии из своей телефонной книжки.
— Мужчины никогда не делят власть и деньги?
— Властью поделиться, значит, потерять ее. На этот счет человеческая история накопила немало примеров. А вот деньги... Если ты честный и порядочный человек, то я не вижу проблемы.
— Вы придерживаетесь принципа: у честного человека обязаны быть враги? Хорошего человека без врагов не бывает?
— Мир разный, и в нем существует множество угроз. Я — за разумную предосторожность. Но и мнения, что если у человека нет врагов, то он ничего не достиг, не разделяю. У хорошего человека может быть завистник, недруг. Но это не одно и то же, что враг. При всей моей, возможно, жесткости, я не агрессивен и не беспощаден. Я вообще думаю, что враг — понятие: крайнее положение, предполагающее ведение войны до победного конца, до уничтожения. Даже в очень сложных, проблемных ситуациях стараюсь видеть в противнике скорее оппонента, нежели врага. А это не закрывает дорогу к возможному компромиссу.
— Ваша работа — уже политика. Политика дружбы не подразумевает?
— Почему же у политиков не может быть дружбы? Я с этим не согласен. Де Голль как-то сказал: «Когда я поднялся на вершину политической власти, я почувствовал, что меня обдувают только ледяные ветры государственной необходимости». Что касается скромных высот, достигнутых мною, я ощущаю не только прохладу необходимости, но и исходящее от своих товарищей человеческое тепло сопричастности.
— У вас остались друзья на всю жизнь?
— Конечно. К сожалению, в нашем возрасте число друзей уже не увеличивается, а в силу известных причин сокращается. Потому мы должны относиться к ним более бережно и, я бы сказал, нежно и трепетно.
— Все лучшее, что сегодня есть в рабочей России, трудится в «Транснефти». Вайншток снимает рабочие сливки и формирует рабочую элиту России?
— Рыба ищет, где глубже.
— Но в «Транснефти» другие возможности. Не то, что у других.
— Но их не было. Я у нефтяников в свое время в ногах ползал: не забирайте, не перекупайте мои кадры. Не всегда убеждал. Но мы создавали условия. Лучшие условия. Тот, кто потерпел, выиграл. Сегодня, если профессионал уходит от нас, это ЧП российского масштаба. Здесь, в центральном офисе, я принимаю и увольняю лично и уборщицу, и компьютерщика, и повара, и вице-президента. Счет нашего имущества — на триллионы, но ничего более дорого, чем люди, в «Транснефти» нет. И это не декларации. Кто здесь работает, знает.
А рабочая элита «Транснефти» — народ самодостаточный, высокопрофессиональный, востребованный на рынке, солидно ученый, постоянно учащийся, мозговитый, золотые руки и золотые мозги, уверенные в себе. Да что я объясняю, вы хорошо знаете «Сибнефтепровод», который базируется в Тюмени, наше самое мощное подразделение по России. Что инженеры, что работяги — штучный народ!
— Кто-то торопится ставить крест на российском рабочем классе?
— Расскажу вам анекдотический случай. БТС — Балтийскую трубопроводную систему — прокладывали только российские строители, проектировали исключительно россияне.
— Действительно, похоже на анекдот.
— Дальше. Мы же высадились на голый морской берег, валуны расчистили, просеки проложили. Порт построили классный в Приморске. Таможня, граница, ветеринарная служба, очистные сооружения, набор лабораторий, системы слежения и путевождения. Русское чудо напрашивались смотреть все — телерепортеры, дипломаты, иностранные специалисты. Я сначала не разрешал, настрой был враждебно-конкурентный. Чего это они, мол, там со своим рылом в наш европейский калашный ряд! Потом рискнул: может, и в них объективность пробьется. Увидели — закудахтали: это Роттердам! Президент Финляндии тоже была настроена скептически, но увидела, пересилила себя: «У вас надо учиться». Иностранцы захвалены, перехвалены, да они сами о себе честно говорить разучились. Не надо ставить крест и на русских рабочих, и на русских специалистах.
— Жизнь — трагедия?
— Скорее, драма.
— А в драме жизни Вайнштока — он кто?
— В старину викинги на носу своих кораблей вырубали фигуру. Считалось, что эта фигура ведет корабль. Да и сама фигура так считала. В драме жизни... каждый думает, что он режиссер.
— Вы поддерживаете отношения с бывшими соратниками? Это большие личности?
— Жизнь динамична. С кем-то контакты оказались оборваны, поскольку исчез общий знаменатель профессиональных интересов, а иных неформальных связей не было. С кем-то остались отношения исключительно деловые. Ну, а с теми, с кем, как говорится, съеден пуд соли, кто проверен огнем, водами и медными трубами, связи не порываю ни на день. И если ты этих людей уважаешь и их дружбой дорожишь, они — большие личности. Независимо от их должностей или благосостояния.
— Сегодня модно утверждение, что себя надо любить. Для вас это актуально? Или на любовь к себе времени не хватает?
— Я венцом творения себя не ощущаю. Но и посыпание головы пеплом за какие-то шаги для меня не свойственно, как, впрочем, и склонность к публичному самоанализу.
— Что вас может растрогать? Когда слеза наворачивается? Это вообще представимо: сентиментальный Вайншток?
— Я был бы очень огорчен, если бы со стороны кому-то показался стремящимся выглядеть неким терминатором. Поверьте, мне нисколько не чужды обыкновенные чувства. Но какой же мужчина выставит напоказ свои слабости, если он всегда борется с ними? С возрастом меняются и оценки, и восприятие окружающей действительности, людей. Мы становимся — как бы это выразиться? — менее жесткими и радикальными, более терпимыми и участливыми. А сентиментальность, полагаю, не мое качество.
— В любовь можно верить? И она бывает?
— Как не может быть любви, если она приводит в движение и мысль, и дело, и народы, и целые континенты?.. Я счастлив, что знаю это. Я верю в любовь, в преданность до самоотверженности, в бесконечность этого непознанного до конца космоса. Может быть, именно в таинстве, яркости и силе этого чувства и есть ощущение полноты настоящей жизни.
Омельчук: Вы тайну жизни разгадали? Хотя бы для себя? И есть ли она, тайна жизни? Или все просто и ясно: встал и иди...
Вайншток: Не хочется скатываться к банальностям, но в жизни, конечно же, все не просто. Это такая ткань, где переплетены радости и печали, находки и потери, геройство и предательство, созидание и разрушение... И каждому из нас отмерена своя доля. Сколько кому — тут уж судьба. Но ты-то ведь тоже не щепка в волнах — надо плыть, барахтаться, бороться, драться.
...Менделеевские места.
Прекрасный горный берег Иртыша.
В береговой тайге спряталась ЛДПС «Нижние Аремзяны» «Сибнефтепровода». Спокойный производственный ландшафт. Размеренная работа. Как будто ничего не происходит.
А ведь это перекресток нескольких подземных нефтяных русел — в Сибирь, в Кузбасс, в Челябинск, на Урал, в Европейскую Россию. Миллионы тонн нефти: немного на Восток, в основном, на Запад.
Нефтяной хребет России.
Спокойная работа профессионалов.
Они-то знают, что они — магистральные люди России. Но лишний раз говорить об этом не станут.
Омулевая рыбалка в Карском море
Хмуро, пасмурно. Август — полярная осень.
Вид насупившегося полярного моря. Все оттенки серого — настоящее серебро. Арктической выделки.
Лететь сюда долго. Что через всю Европу — наискосок, что из Тюмени — до ее арктической Карской морской границы. Когда под вертолетным брюхом ускользнет последняя надежная земная твердь, начнется пролив Олений. Промелькнут мелкие симпатичные островки с приличествующим названием Проклятые. А потом завидится и бережок искомого острова. Олений. Во времена первоначальных географических описей здесь обильно водился дикий олень. Но то ранее. Остров плоский, болотистый, самые первые его хозяева — материковые гыданские ненцы — называли его Лаптангоо — «низменный». Остров очень еще молоденький, весь, как на фундаменте, на льду. Два лопатных штыка — и не какая-нибудь вечная мерзлота, а голубой голимый лед.
Никто не рискует жить на Оленьем постоянно. Даже терпеливые, мужественно неприхотливые здешние аборигены — ненцы. Но как только повернет приполюсное солнышко на полярный полдень, и здесь услышишь редкий, но человеческий голос. Заселяются все восемь рыбацких хибарок-станов, стоящих по островному периметру одна от другой, скажем, как Москва от Твери.
Что тянет непоседливый народ на эту полярную обочину? Можно поймать здесь ледовитоморскую селедку, навагу, лосося-зубатку, даже любимую Сталиным миногу. Но, наверняка, не срывались бы в это полярное захолустье с полсотни отчаянных мужиков, если бы не омуль. Славное море, священный Байкал... Славный корабль — омулевая бочка... Только «священное море» другое, посуровее — Карское.
Заберешься на край света и обязательно встретишь даже здесь, на арктическом краю света, русского Иванова. Бригадиром на острове Иван. Кузьмич. Иванов. Иван Иванов.
Он сразу жалуется:
— Тяжелый сезон. Льды мешали, шторма. С весны — только приехали — как поддал лед! Неделю не порыбачили — попер океан. Метра в три наслоил. Пак. Синеватый такой лед, с зелена даже. Пособрал в нашем колхозе все сетки, поразорвал, на берег вынес, на куски. Чинить нечего. Одни веревки. Какая починка! Стараешься делать больше-больше, не спишь ночами, да и ночей тут, почитай, не бывает. Плаваешь, ночи нет, все время день полярный, работай — не хочу, и работаешь, работаешь без конца. Рыба тутошная неравномерная.
Бригадир показывает нам бывшие сети — действительно, драное веревье. Основные рыбаки на Оленьем — местные, с Гыданского побережья. Рядышком. Но мы стремились именно в бригаду Кузьмича, он здесь за старшего, изысканно выражаясь, за дуайена, островной староста, старшой, у него на счету два десятка без передыхов полярно-островных сезона. Сам не здешний, издалека, из Дивногорска. До недавней пенсии работа была у него вовсе не природно-промысловая — слесарь-наладчик металлорежущих станков. Да и у его рабочих товарищей тоже: Володя Газизов электросварщик, Алексей Мальцев, который, к нашему несчастью, свою роскошную кержацкую бороду сбрил буквально перед прилетом, — шоферской механик. Это их зимние профессии. Летом они полярные рыбаки. Эка все-таки как занесло, с самих Дивных гор! В тех же местах вроде тоже омулёк водится.
— Да ерунда, а не омулёк. Слава да кожа. Здешний-то мясистый, сочный, сладкий.
— Хоть английской королеве?
— Не во вред. И королеве. Облизнется.
Есть какая-то внятная причина переться в эту несусветную даль?
— Птички защебетали весной, и душа трепещет. Гусь пошел на Арктику, и ты за ним. — Это безбородый Алексей признается. — За сезон вымотаешься, проклинаешь все на свете! Еще раз? Да никогда! Все. Нарыбалился. Домой приехал, недели две поотдыхал, отлегло маленько, и уже чего-то не хватает. Шума морского. Здесь надоедает, вон вторую неделю дует, тошно на него смотреть, на море. А дома чего-то не хватает. Ночью проснешься — не та какая-то тишина.
Они здесь всё строили и налаживали сами. Всё из «даров моря». Доски, плавник насобирали, слепили хибарки. Дорог сюда нет. Вертолетом только гвозди да бензин с генератором, моторы лодочные. Их никто не заставляет. Если все путём, капитально делать, для рыбозавода олений омулек в золото обойдется. А если вот так, на дешевом труде, на рабочей неприхотливости — почему бы и не порыбачить.
Начальство не лукавит, ничего не сулит:
— Есть охотка — рыбальте.
К концу сезона, в расчет, понятно, в кармане от расчета тесно, но не на роскошную жизнь, а так, для славы: при деньгах все-таки.
Но денежки соленые.
— Рыба есть, и рыбу не возьмешь. Нечем. Запасу не напасешься.
Алексей сегодня за главного трибуна.
— Вся техника — руки и горб. Другой у нас нет. Идешь горбатый, наша рыбачья поноска — натуральный горбач. Полный горбач набил рыбы, таскаешь по 20 часов в сутки. Отдыхать нужно. А если рыба поперла? Сутки поработал без отдыха, на вторые уже не тянешь. И горбач на себе не тянешь, и есть не будешь — аппетит пропал. И из лодки тебя выбросит. Как муха вареная ходишь.
Ох, хорош русский мужик в работе, красив, неистов! Напридумывает, приспособится ко всему, только вот есть какая-то загадочная странность в нашем государственном механизме: все оно до ужасающего примитива доводит. Надо бы повосторгаться этими несокрушимыми, не жалующимися людьми, а приходится сокрушаться — до чего все низведено: стыдно же на всю страну эти полярные хижины показывать. Ладно бы захудалого ерша промышляли, нет же, благородного, редчайшего, конвертируемого королевского омуля! Как будто страна этого омуля объелась, и никому он не нужен.
— Рыбу давай, а нам ничего. Ничего! Абсолютно! Только руки, спина, горб. Да, горбина. Не зря называем горбачи. Горбатятся, горбатый. Снабжение идиотское. Омуля все требуют, а если нам — ничего нет. Рыбак — скотина натуральная, забитая.
Мы с «чалдоном в тельняшке», он сам себя так называет, Лешей Мальцевым рискнули помечтать. О чем мечтает русский человек на арктическом отшибе? Мечты у Алексея земные, вполне в духе эпохи эпилога перестройки. Неунывающий этот полярный прагматик-романтик грезит об одном: чтобы вовремя привозили на остров соль и бочкотару. Есть соль — сидят без бочек. Подкинули тару — нечем солить. Кузьмич это социалистическое мечтание дополнил:
— Ты про лодки, про лодки-то скажи.
Да, о немудреных баркасах тоже приходится неистово мечтать. В имеющейся флотилии одна лодка — ровесница смерти Сталина, другую клеили и гудронили после того, как она пять лет пролежала в прибрежном песке. Ветхозаветный флот. До приличного шторма.
Карский омуль для ученых ихтиологов — загадка природы. Как он сюда попал, много ли его? Почему он только берегом ходит? Только ли на Оленьем его можно 150 тонн брать? (Меня как-то геологи далеко отсюда, на реке Каре, местным омульком угощали — славный и там карский омулек!).
Но в стране не у кого денег нет на дорогие полярные ихтиологические экспедиции. Так что все обходится министерской квотой: Диксону — 150 тонн, Гыданскому рыбозаводу — еще 150.
Если взглянуть на карту даже не сугубым ихтиологическим взглядом, то нетрудно догадаться, что омулевый Байкал, в общем-то, недалек от омулевого острова. Вытекающая из «священного озера» Ангара (через Енисей) впадает в Карское море, естественно, и напрашивается очевидное: омуль карский и байкальский явно из одного нерестового гнезда. Но, конечно, точное слово должны сказать ученые спецы. Не думаю, что в результате этих научных исследований на столе каждого полуголодного советского гражданина окажется тающий во рту свежесоленый деликатесный омулек, но, может быть, появится хотя бы шанс.
Впрочем, хватит о проблемах, их везде с избытком, вон из трещащей «Спидолы» неунывающий Рафик Нишанович уговаривает разбушевавшихся парламентариев.
Неужели нет прелестей в полярно-отшельнической жизни? Здесь всё еще не испохаблено человеком, первозданно, и давний миг Господнего творенья кажется совсем недалек. Здесь чувствуешь себя природным существом, сверяешь себя по часам природы. Белый хозяин белых льдов здесь не особо балует, но когда прибывает пак, и нерпа трется у берега, он частенько появляется на траверзе. А что белому громиле развалить ветхую халупку?
Не думаю, что здешние рыбаки чувствуют себя робинзонами, но без робинзоньих ухваток и умений на острове трудновато. Полагаться здесь чаще всего приходится на себя, и не только в выпечке хлеба. Если они, сезон за сезоном, появляются здесь, значит, магнитно-притягательно островное бытие.
Вот Алексей жалуется:
— Слушай, мяса-то нет, опять в щи пришлось гусей класть. Надоели.
Он даже не вспомнит, что рядовой советский труженик давно щей с гусятиной не пробовал.
...Наша тоня не задалась. Какие-то жалкие четыре рыбины, не самые крупные омули болтались в тощей сетке.
— Неурочное время, — винился бригадир.
Но распластанный тут же, щедро посоленный, да под контрабандную вертолетную водку, ох как хорошо он идет!
Чай неописуемо горячий и наваристый. Бугор в индийских слонов здешнего полярного чабреца добавляет.
— Да не знаю я, как называется. Я зову — чабрец. Запашистый.
Попечалиться о себе можно под нечаянную водку.
— Санрейса не дозовешься. У мужика с берега ноги отнялись, в воде обморозился, так и лежал недели три. У всех радикулиты. Все скрипят.
— Далековато сюда лететь.
— У меня нынче уже тридцать третий сезон пошел, — вступает в разговор бригадир.
— Своя-то отпускает?
— А я ей ничего не рассказываю. Она верит, здесь хорошо. На прогулку почему не отпустить. Рыболов я. Да и деньги какие-то привожу. Впоследок стала, правда, больше скрипеть: с огородом одной трудно управляться. Я ей говорю: «Терпи, старуха, страна есть хочет. Я не буду заниматься — кто займется? Окромя меня в стране дураков немного».
— На омуле разживешься?
— Да у него шкура тонкая. Но на жизнь насобирывается.
Иван Иванов как-то забывает между двумя чарками, что вся его жизнь — на этом проклятущем острове. Лучшая его жизнь.
С Оленьим что-то происходит. Мужики заметили — каждый сезон океан отбирает метров 15 суши. Их хибара далеко от берега стояла, а сегодня впритык.
— Льды, что ли, тают? — глобально чешет голову бригадир.
— На нашу долю берега хватит, — перспективно обещает Алексей.
Значит, и на следующий год соберутся.
И с этого красивого полярного острова улетаешь с одним мучительным проклятым вопросом: богатая, щедрая земля, красивые сильные люди, ну почему и когда не заладилось в нашей обширной стране, почему мы нищенски прозябаем на своих обильных богатствах?
Они немножко помахали улетающему вертолету и пошли к своему баркасу. Урочное время поспевает — омуль к берегу жмется. Страна есть хочет. Страну кормить надо.
Молчанье гор
До-до.
Как выразителен в своей непонятности язык!
Что это означает? Пожалуй, не расшифрует никто, но на До-до добывают такой прозрачный горный хрусталь, что ясно сразу: от и до-до!
Прииск давний, но сегодня это только начало. Полярный кварц, горный хрусталь: сырье технологий ближайшего века. На Приполярный, на Полярный Урал и у Югры, и у Ямала серьезные расчеты. Хромиты, бокситы, руды, полиметаллы... Впрочем, опять мы за перечисление элементной системы Менделеева?
Это не просто сырье — материал новых технологий. База для переработки.
...Природное золото не блестит.
Если блестит — блеск тусклый.
Пластинки, комочки, шлихи, окатыши — нет, не впечатляет! И даже все вместе — дневной намыв — впечатления не производит.
Я видел, как золото моют.
На речке Нарты-Ю.
Это впечатляющее зрелище. Громкое, шумное.
И все ради этих тусклых комочков?
Честно говоря, промышленный шум в девственных горах раздражает. Хотя, понятно, это необходимо. Чтобы родить, надо согрешить. Чтобы развивать не исключительно сырьевую экономику, фигуру барышне придется попортить.
Главное здешнее богатство, кроме самих гор, пожалуй, тишина.
В горах особая тишина. Даже не тишина. Молчанье.
Священный трепет... Первозданный хаос...
Сегодня эти слова редко кто произнесет, раньше же они были затасканы и считались дурным тоном в изысканной литературе.
Но именно священный трепет испытываю я в горах. И в нем все — и преклонение пред величием Творца, и осознание своей ничтожности, но тоже божественной, и страха перед этим первозданным хаосом, и трепетанье сердца — перед этой устрашающей, первозданной, недавно созданной красотой.
Полагаю, во мне оживает человек, тот, который еще не ушел из животного мира, но удивился — единственный! — красоте мира, и это удивление сделало его человеком.
Грубый материалист Фридрих Энгельс «создал» человека из руки. Из труда. Полагаю, безумная неправда. Человека сделало его сердце, когда — первозданно! — удивилось в первобытном хаосе первозданной красоте созданного Творцом.
Молчанье гор — разгадка Бога. Побывав на Полярном Урале однажды, уже никогда не забудешь его, вот так — навсегда, на вечную человеческую жизнь уносишь его в сердце. Да, горы — аристократия земных ландшафтов.
Какие величественные панорамы открываются со здешних перевалов. Здесь все: и величественные реки, текущие внизу, и горы по краям долин, и настолько тяжелые тучи, что они тащат свои хвосты прямо по земле, а слева вы увидите солнце, потому что пики в той стороне освещены и выглядят особенно контрастно, светло по сравнению с мрачной картиной. Здесь ощущается, что Творец работал еще совсем недавно, он был масштабно грубоват, у него просто не дошли руки до мелочной, оскорбляющей его величие отделки, и порыв его вдохновения был величествен и торжественно мрачен.
К чему лететь в Штаты, в Иллинойский национальный парк, разве неизвестный миру Харбейский каньон менее прекрасен?
Здесь единственный на всю Тюменскую область водопад. Не Ниагара, всего метра четыре. Но какая мощь!
Подальше в горах, у хребта Оченырд, есть водопад и побольше, но вот этот, на Лонгот-Югане, великолепен. Праздник свободной хрустальной воды.
В горах и в предгорьях сегодня немноголюдно — по-прежнему здесь работают фанатики Севера — геологи. И как сотни лет, переваливают горы Полярного Урала оленеводы, чтобы в предгорных долинах найти удобные ягельники и патриархально мирно пасти свои стада. Мне всегда казалось, что люди, которые работают в горах, выше в посылах, чище духом.
Здесь каждый ощутит, что ближе к Богу. Прислушается к вечной тишине. Молчанье гор — разгадка Бога. Послушайте великое молчанье.
...Высочайшие вершины Урала на карте рисуются в границах соседней с Тюменью Республики Коми. Но сама-то природа административных границ не ощущает.
Гора Народная, пик Карпинского — вот они, вершины, выше которых не отыщешь на всем Каменном Поясе. Иногда услышишь, что Тюменская область — исключительные болота. Но наша область — великая горная страна, солидная часть Северного, Приполярного и Полярного Урала — Тюменский Урал.
На Тюменском Урале моют рассыпное золото, в штольнях добывают горный хрусталь, ломают и режут мрамор, ищут бокситы и надеются на алмазы.
Но даже если не найдут — ничего не потеряно, ведь сами горы — вечный праздник природной первозданности.
Наша область, как всякая великая держава, имеет все и даже больше: на мой взгляд, всякое сибирское место красиво по-своему. Но особый колер придают ей выдающиеся памятники природной красоты.
Что говорить, великая земля досталась нам в наследство.
В Париж за листопадом
Ты любишь ее и, наверное, ослеплен. Не замечаешь того, что равнодушно и отстраненно отмечают другие. Она — безупречна. Она — совершенство. Другой такой не будет. Никогда! Другой такой не встретишь. Влюбленное сердце слепо. И — слава Богу! Прозрение равно убийству. Прозрел — стал равнодушным. Отстраненным.
Люби! Запаляйся! Это волшебное ослепление. И сослепу ты видишь то, что незаметно всем остальным.
Обольщайся! Вожделей! В твоем вожделении много разума. Сердечного разума.
Правда, маловато здравого смысла. А зачем? Зачем — он? Здравый смысл?
Пронзительно. И со слезой. Честная мужская слеза. Кристальной чистоты.
Эта земля божественна!
Ну уж? Рядовые пейзажи... Заурядные ландшафты... Чего особенного? И если — честно: наверное, это так. Если ты не запал. Однажды. И навсегда. Если в тебе это — не сопряглось. Но если сопряглось: трудно не воскликнуть! или — запричитать? — божественная!
Мы находим их. Они находят нас.
Незаметно сопряглось, срослось, запало: уватская земля. Большой район. Тайга. Болота. Реки. Озера. Резерв России. Резервный район России.
Как-то мне пришлось проехать всю Тюменскую область, можно сказать, насквозь, по тюменскому меридиану, от Тюмени до Нового Уренгоя и обратно. По хорошей фирменной дороге, на Севере — чуток по зимнику. И вот, возвращаясь, миновав Нефтеюганск, проехав границу Югра-Юг, мы километров сто — по увалам — ехали мощной тайгой. Тайга — стеной. Красивее не видел, хотя спидометр доматывал трехтысячный километр. Могучая. Великая. Манящая. Богатырская. И заманит, и не пропустит. Богатырский заслон. Лес для богатырей.
Она меня, эта таежная стена, пленила и очаровала. Навсегда.
И я признался главе Уватского района, старинному приятелю Юрию Свяцкевичу:
— У тебя самая красивая Сибирь.
Он даже смутился. А чего смущаться? Это же уватская тайга.
И минет день, и пройдет ночь, и снова мы дождемся рассвета. И сменит осень лето, а на смену им у нас в Сибири основательно осядет зима. Одни труды будут сменять другие. И нить бытия, плетущаяся из быта неотложных дел, не сразу позволяет определить, что наша жизнь — единственное наше героическое деяние и повод для героического сказания, и только один жанр способен воссоздать эту неотразимую невыразимость нашей столь обыденной, но и столь же, безусловно, единственной жизни. Этот жанр — сага. Сага нашей жизни, героическое сказание о нашей негероической жизни.
Уватский район соединил в себе и Сибирь патриархальную, кондовую, и Сибирь новую, и Сибирь, нацеленную в нелегкое — как всегда! — будущее. Район — крайний Север тюменского юга. Южный север. Законный Север — в Уватском районе выплачивают 100% северных надбавок. Свяцкевич добился, убедил Верховный Совет — еще СССР. Район богат, но, скорее, промежуточно, все-таки еще не окончательный Север, где нефти и газа — миру на удивление. И нефть здесь есть, и газок, и немало, но это — если бы дальше за Уватом не шли Самотлор, Уренгой, Ямбург. Нефтяная житница тюменского юга живет по-сибирски основательно и добротно. Талантливо, добавил бы я. В деревне — с добрым российским именем, конечно же, — Ивановке мне пришлось погостить в старожильческой семье. Тетя Поля Юликова пригласила к себе в избу. Она рукодельница, вышивальщица, лучшая в деревне умелица. А ее семья из четырех человек — настоящий народный квартет, и этот семейный квартет задушевно поет старинные сибирские песни.
Тетя Поля уж и не упомнит, сколько поколений их семьи обживают эту землю.
— Наверное, как Уват появился.
А Уват — село старинное, сибирская старина, ему уже под четыреста.
Кринка холодного молока из подпола подтвердила: если что и меняется в сибирском характере, то только не его исконно искреннее хлебосольство. На каждом шагу неожиданно натыкаешься на таких интересных людей, что осознаешь главное: богатства-то этой щедрой земли и не тайга, и не увесистая иртышская стерлядь, и не перспективно большая нефть. Богатство — он, основательнейший, трудящийся и не унывающий сибиряк.
Будущее района связывали поначалу со строительством Уватского газхимкомбината. Есть здесь знаменитый 130-й километр, где крупный химкомплекс вкупе с большим новогородом забываемый союзный премьер Николай Рыжков и собрался строить. Не собрался.
Есть ли хантыйские стойбища не где-то на дальнем Севере, а почти под носом у Тюмени? Оказывается, есть. Живут сугубо тюменские ханты (напоминая о том, что до прихода русских, задолго до сибирских татар, здесь селились предки вогулов и остяков) по обычаям своих предков, занимаются стародавними промыслами: охотятся на таежного зверя, бьют кедровую шишку, собирают ягоды, добывают рыбу на вертких обласах в темной Демьянке и на озерах. Живут на природе и от природы, не ссорятся с ней, и роскошный кедр под окошком хантыйского домика напомнит, что к своим истинным детям природа привычно щедра.
Семья Тайлаковых (это их стойбище, их деревня) держит домашнюю скотину — хотя она здесь разве домашняя? — лесная. Соседи же Ярсины обходятся рекой да тайгой. А какой замечательный хантыйский водопровод спроворил Павел Ярсин! Поражает особая природная опрятность, которую вроде непривычно видеть на таежном стойбище. Молодая мама охотно рассказывает, что их большая семья, три сына Ивана Васильевича, живут дружно, особого недостатка ни в чем не испытывают, продукты по большой воде им завезли, на неделе ждут катер, их мужики не пьют, так что у них все ладом. Телевизора здесь, понятно, нет, но тюменское и ханты-мансийское радио они слушают.
Сама она жила под Сургутом, а свататься к ней Павел приехал отсюда, с Демьянки: как о ней узнал — не рассказывает. Но парень он видный, работящий, добротный, она и не стала долго упрямиться, поехала к нему на Демьянку. Здесь хорошо. Таких стойбищ в здешней тайге немало — шесть десятков хантыйских семей живут в Уватском все еще неавтономном районе.
Трудно жить анахоретом, вести на богатом озере Кальча большое хозяйство, да еще не урожденному сибиряку, а человеку с московского асфальта, но если взялся за это предприятие Костя Малофей, значит, почувствовал себя настоящим сибирским мужиком. Константин здесь с сыном Павликом круглый год, московская жена приезжает только на лето — не терпит сибирскую зиму. Хозяйство большое: запруда, звероферма, сезонные шишки, ягоды, зверье. Таежный промысел. Всего щедро, да далековато. Он как-то прямо здесь, на Кальче, тяжко занедужил, захворал. Один оказался, без Павлика. Хорошо летом — тайга его лечила, все подсказывала, какую траву кипятить, какую кору заваривать, какую хвою жевать. Вылечила.
Костя вылечился, пришел в таежный восторг, отойти не может и, кажется, впал в окончательное искушение жить вдали от людей.
— Они— хорошие. Но одному лучше.
— Тяжело ж?
— Среди людей тяжелее.
К чему спорить — у него так.
Рядом с анахоретскими угодьями «космический полигон». Уватский район приличный квадрат выделил под него. Только в здешних местах можно обнаружить настоящих космических пришельцев: куски ракет, запускаемые в далеком Плесецке, падают здесь прямо с неба. Наверное, космическим стратегам это необходимо. Конечно, половина района — пустые болота, несчастных случаев при плавном падении ракетных ступеней в уватском заданном квадрате не припомнят, радиоактивной опасности космические упавшие фрагменты, как уверяют, не представляют, но жаль и некоей космической бесхозности, и того, что финансово небогатый район под этот полигон ни космических, никаких других денег не получает. Вертолетчики, которые высаживали нас на полигоне, посоветовали быть поосторожнее и к космической падали особо не лезть.
Сибирь создана для зимы. Понятно, в ней по-своему хороши и прелестны все времена года, но Сибирь — зимняя страна и как бы создана для опрятной нежности зимы, именно в эту пору она безраздельно и сказочно хороша. Понимаю — это из детства, из тех времен, когда начал осознавать всю красоту страны, в которой довелось счастье родиться.
И еще о космосе и звездах. Жанна Агузарова — самая улётная, самая космическая звезда российской эстрады, как известно, в девичестве училась в здешней школе в Туртасе и даже работала в местном леспромхозе. Ее мама Людмила Ивановна Савченко и сейчас живет в Туртасе. Переживает, что дочь попёрлась в Америку, но Жанна всегда слыла девушкой с характером.
— Может, понаездится, да и вернется, — мечтает или верит мать.
А пустые озера здесь называют «глупыми».
Дальше не бывает! Вертолетом от районного центра за час не управишься. Герасимовка — настоящий таежный отшиб: сюда только по воздуху или — в хорошую воду — по реке Демьянке, которую здесь уважительно, почтительно именуют «Демьян». Деревня Герасимовка — всего три семьи, фамилии разные, корень один — Лотовы.
Давно собирался забраться сюда, и вот случай погодился. И знал, что манило — красоты неописуемой деревня. И ведомо было: мы уже не отдельно, и Герасимовка, не знающая, не знавшая меня, ждет. Высокий таежный берег Имгыра, Демьянова притока, опрятный сенокос посреди деревни, хоровод аккуратных стогов в жердяном огородке. Старинные добротные дома. Примета нового — в доме Каменецких современные окна — кассеты.
Патриархально. Спокойно. Несуетно. Но здешняя жизнь — в трудах. Чтобы здесь не пропасть — воскресенье за выходной не считается. Живет Герасимовка хозяйством. Тайгой. А в тайге свой календарь. И у женщин не обязательно исключительно женские заботы.
У ног Зинаиды Каменецкой — хозяйки дома с модными окнами — крутится невзрачная, но явно профессиональная лайка. Собака здесь — лучшее средство безопасности. Медведи особо не балуют, но и специально стороной Герасимовку не обходят.
Племянник Зинаидин рыбачил на речке. Хозяйка дрова складывала. Слышит загустевший пуганый ребячий крик:
— Плывет! Плывет!
Медведь на их берег речку форсирует.
Она за своим Толей, а тот уже с карабином — сам заметил. Но медведь ушмыгнул.
Косолапые, впрочем, соседи мирные. Коровы пасутся на выгоне, не тревожась. Лоси опушкой прокрадываются. Может, познакомиться хотят, но очень уж робеют, близко не подходят. А тут погодится Лешкин Жулик и окончательно расстроит застенчивое знакомство.
Зинаида Петровна — здешняя уроженка, из главного герасимовского рода гнезда Лотовых. Ее муж Анатолий Зиновьевич — приезжий. Но по его бывалому виду не скажешь, что пришлый. Обжился. Прижился. Вот и он, хозяин, с утренней охоты-рыбалки погодился. Добыча знатная — с десяток матерых глухарей. Здесь такое — за обычай.
Простодушный народ, таежники. Недавно Анатолия медведь ломал, на 9 мая погодило. В овсах не разошлись.
— Наскочил на меня. Я ему прямо в рот выстрелил. Из обоих стволов. Зина сбоку стрелила. Сердце ему пробила. А он грызет меня и грызет. Мертвый, уже убитый совсем. Руку мне сломал, голову погрыз, ноги покусал. Зина говорит: ты благим орешь: «Мамка, спасай!», а я не помню ничего. Павел Юрьевич — я на связь вышел — вертолет прислал. В Тобольске доктора все сшили, склеили, с месяц я там отвалялся. Рука вот только кривая. Вроде все ничего. Когда тут болеть? Некогда болеть.
Вроде и медвежья ломка здесь за обычай. Жизнь — подвиг. Кто об этом помнит сегодня? Конечно. Жизнь дана для счастья. Но... Если твое счастье без труда немыслимо. Труд счастья.
Приходилось кушать лосиную губу? Нет? Понятно! А нас угощали. Редкий деликатес. Отличное кушанье. Не думаю, что и в таежной Герасимовке это дежурное блюдо. Хотя хозяева для нежданных гостей расстарались.
Считанные жители. Все промысловики. Охотники. А Анастасия Павловна Грязнова — тоже герасимовская уроженка — первая охотница на всю уватскую тайгу. И главная хранительница родовой памяти.
Они не сосланные, Лотовы. Деда их, правда, посадили за два припрятанных мешка пшеницы, он в тюрьме и умер. А в эти края привела-завела их бабушка Евфимия Тимофеевна. Не скрывалась от советской власти, вела свою ораву в тайгу выживать. Не подвела тайга. Несгибаемая, невероятно отважная, отважно невероятная была женщина, в час-два ночи она немного угомонится, а в четыре по утречку непременно уже на ногах. Раскорчевали площадку, сажали картошку, сеяли овес, пшеницу, лен, скот развели, пасеку завели. Медоносные места. Не подвела тайга бабушку Евфимию. Сама Настя как пристрастилась к охоте, так уже и не может без тайги. Больше всего, конечно, гоняется за крупным уватским соболем, добывает белку, росомаху, выдру. Лишнего не берут, попусту не стреляют. Они зверя знают, зверь их помнит. Даже если полгода в тайге одной-одинешенькой — не страшно. Да и собаки рядом. Берлогу брать — это уж если нужда приперла, по большой надобности и необходимости. Детей своих они возят в интернат в соседний Усть-Ишим. Соседний — это сто верст бездорожной тайги.
Анастасия Павловна полагает, что Герасимовка не опустеет никогда. Кто-то обязательно вылетит из гнезда в жизнь городскую, а для кого-то из детей прелестнее этого места на земле не отыщется.
Похоже, она в бабушку Евфимию, схороненную здесь, на невеликом герасимовском кладбище.
Даже когда есть что и с чем сравнить, понимаешь — это единственно. И неповторимо. Такого в другом месте не бывает.
Бесстыдная красота. Природа стыда не знает. Природа не знает запретов и стыдливых квот.
Честно признаться, я пишу эти строчки в отеле «Конкорд сен Лазар». За окном осенний Париж. Зачем я в Париже? Может, по делам. Может, по случаю. Но, скорее всего, в Париже я — за листопадом. В долине Сены — поздний листопад.
В Увате уже легли основательные снега. Здесь — прекрасный исход пылающей осени. Зимняя осень. Вечная осень. Вечерняя Лаура будет выглядеть не столь выразительно, как таежный Демьян. Обжитая, веками ухоженная Европа. Очень уютная. Даже в промозглых каменных шато. Но — стоп. Здесь уже никогда не будет того, что ощущаешь в этом уголке Сибири. Дикой прелести. Прелестной дикости. Первозданного уюта. Еще диковатого уюта.
Здесь — европейская косуля забежит как испуганная гостья. А там — сибирский лось, сибирский медведь придет как полновластный хозяин. Маленькая разница? Пропасть веков!
Почему так осень обжигает? Почему душа встревожена? тревожна? каким ожиданием полна? какой надеждой?
Гармония... Тревоги и покоя.
Осень... Цвет огня. Да, это цвет огня. Может быть, огня любви? Это скоротечно. Кратко. Как счастье.
Конечно, такая осень, ее любовная огненная вспышка — это счастье. Это миг, ради которого стоит жить. воспаленная осень пылающая осень тайны цветов желтое на зеленом зеленое на желтом желтое на белом пронзительная осень прощенная душа.
Светло подумается о том, о чем думается — в других местах: мрачно. О силе.
И бессилии любви...
Прощание. Всегда: не с женщиной — а: с — любовью. А прощание с любовью — как прощание с жизнью. Потому что, наверняка, любовь больше жизни. Вмещает в себя жизнь.
И эти два цвета: стыдливо-желтое на зеленом, скромно-зеленое на обжигающе-желтом — полечат. Излечат? Излечат ли? Но — полечат.
У этой земли есть секрет: ее открываешь. Всякий раз: наново. Она знакомая. Но неоткрытая. Всегда неоткрытая.
Несуетность. Основательность. Редкие по нынешним временам качества. Завидные. Позавидовать? Ой-ё-ёй... Можно, конечно. Но ведь другим не станешь, и выбрал себе другую модель жизни. Лучше — прийти в восторг. И знать. И помнить: она есть, другая жизнь. По другому организованная. На другом основанная. Ближе к органике жизни. Органичная... Более гармоничная.
Она возможна. Эта другая жизнь. В этих красивых местах. И понять: эта жизнь трудна. Проста. Но — красива.
Вот здесь она, красивая жизнь.
Мы в эту таежную глушь приходим не просто за дурманяще пьяным воздухом, а за тем, чего нам катастрофически не хватает.
За что любишь?
Если бы знать...
Слава богу! — не знаешь.
И он — Бог — не знает...
Особая нежность России
Сургутский район, конечно, особый район России. Разве? Но разве не так?
Здесь базируются две мощнейшие нефтекомпании России — «ЛУКойл—Западная Сибирь» и «Сургутнефтегаз», лидер Газпрома «Сургутгазпром», самое мощное звено ЕЭС России «Тюменьэнерго», лучший в стране Мостострой-11, собственная авиакомпания «ЮТЭЙР», крупнейший авиаперевозчик не только в стране, но и в мире. Гранды! Не говоря уж о другой «мелочи», которая составит гордость солидному региону.
И все это в одном районе, в одном, считай, уезде. Рабочее сердце России.
...Несравненная? Эта земля — несравненна!
Она разная. Простая. Вовсе не райский уголок. Ее красота неброска, не лезет в глаза. Суровая. Земля настоящих мужчин. И красивых женщин. Край великой Оби и темных таежных потоков. Большой Юган. Пим. Тром-Аган. Великая вода. Здесь красивы даже знаменитые сибирские болота. Изумрудные топи.
С сургутских земель начиналась основная нефтяная эпопея Сибири. Год за годом укреплялась нефтяная слава Среднего Приобья. Но сегодня, как и полвека назад, сургутский плацдарм — основной нефтяной плацдарм России. Каждая третья тонна российской нефти — сургутская. Ее добывают высококлассные специалисты Лянтора, Федоровского, Нижнего Сортыма, Когалыма. Всемирно известные фирмы «Сургутнефтегаз» и «ЛУКойл» строят свою продуманную, дальновидную и перспективную политику на сургутских нефтяных площадях.
Старые залежи — особое мастерство. Трудна была дорога к сургутской нефти. Не назовешь легкой ее и сегодня.
Те, кто начинал в героические времена первопроходцев, сумели отважно вписаться в современную рыночную действительность реформирующейся России. Любимая земля придает нефтяному Антею особые силы.
Наверное, это хорошо знает по себе не менее легендарный Владимир Богданов — руководитель «Сургутнефтегаза», один из лидеров отечественного нефтебизнеса, почетный гражданин Сургутского района. «Сургутнефтегаз» — солидная и богатая фирма, но она целеустремленно вкладывает в ту землю, которая помогла ей разбогатеть. Владимир Богданов — уроженец тюменского юга, Упоровского происхождения, наверное, самый загадочный нефтяной олигарх в России, но и самый «правильный». Он не променял скромный Сургут на московские офисы, он не строит продуманную социально направленную бизнес-политику. И исключительно в национальных интересах. Как никто другой.
Владимир Путин, который с Богдановым знаком еще по Питеру, говорят, свой визит в Сургут предпринимал исключительно по приглашению президента «Сургутнефтегаза».
И еще одна деталь — свой северный отпуск Богданов непременно проводит в родной Суерке, в родительском доме. Восстановил там церковь во имя Серафима Саровского.
Фарман Салманов, Аркадий Тян, Виктор Пархомович. Этих легендарных нефтеразведчиков недр сургутских хорошо знают, прочно помнят. И хотя время Больших Открытий, возможно, миновало, поиск здесь продолжается.
Геолога не бывает без надежды и удачи. В районе действует уникальное предприятие, одно из крупнейших в России — завод стабилизации конденсата, первые ростки большой нефтехимии.
Строительство дорог, мощные транспортные магистрали, нефте- и газопроводные, железнодорожные, речные — все свидетельствует, что район мощно и динамично развивается.
У района авторитетный, энергичный, динамичный лидер. Не так давно Александр Сарычев назван лучшим мэром России. Этот титул он получил вслед за Юрием Лужковым. Безо всякой провинциальной ущемленности Сарычев считает, что образцом надо выбирать выдающиеся примеры. А если и посоревноваться с Москвой? Ведь некоторые социальные показатели в районе не хуже, чем в столице, а строит Сарычев в расчете на душу населения не меньше, чем хваленый Лужков.
Строит для души. Строит с душой.
Почему в деревенской школе нельзя сделать евроремонт? Почему сельская больница не может иметь современнейшее оборудование? Почему в небольшом музее нельзя провести международный фестиваль?
Почему нельзя?
Сарычев отвечает: можно. И нужно.
...Земля круглая.
И в каждой точке земного шара мы равны друг другу.
А жизнь единственна, и свои деяния и подвиги мы можем (наверное, должны) совершать и сейчас, и здесь. Другого шанса жизнь не дает.
Сельские школы, которым позавидуют столичные. Сельские больницы, экипированные не хуже, чем в Германии. Обихоженные старики, пенсионеры и ветераны в уютных приютах, пансионатах и социальных центрах. В каждом селении, в каждой деревне. Национальные интернаты, которым завидовали канадцы.
А сам Сарычев — первично — не педагог, а строитель. Видимо, строитель с учительской душой. Район особый, наверное, и потому, что повезло с мэром, повезло на мэра[1].
И когда в стране, сегодня исповедующей принципы унылости, исторической обреченности и политической неполноценности, видишь лица счастливых детей и благодарных стариков, осознаешь нравственную эксклюзивность этого района — это особая нежность России.
Не будет другого времени на этой земле позаботиться друг о друге, и нечего откладывать нашу любовь, нашу нежность на завтра.
В районе каждое поселение — на особицу.
Со своим норовом. Со своим лицом. Русскинские. Сытомино. Тундрино. Белый Яр. Угут.
Район — земля уникальных людей. Непредсказуемо даровитых, неожиданно раскрывающихся. Наверное, о таких сказал Андрей Платонов, когда писал об отечественных талантах с лицами, «простыми, как сельская местность».
Два таежных маэстро — Петр Бахлыков и Александр Ядрошников. Музей в Угуте создан исключительно руками простого егеря Петра Бахлыкова — самородного художника, исследователя и писателя. Музей в Русскинских — поэма Александра Ядрошникова, простого охотоведа, таежника и необыкновенного мастера. Не случайно, что именно здесь.
Щедрая земля, раскрывающая себя. Раскрывающая человеческие души.
...На человеческой планете все закономерно. И если Сургут волей географической судьбы оказался в центре государства Российского, он не мог не оказаться в центре российских событий. Сургут многое определяет в экономическом здоровье России.
У Сургута необыкновенная богатейшая история. Только русской — более четырех столетий. Город всегда нес государеву службу: разведывал, строил, осваивал, промышлял, торговал. Городскому статусу Сургута еще нет полувека — возраст и молодой, и зрелый.
Сургут не просто рабочий город. Работящий. Здесь каждый второй занят на производстве. На нефтепромыслах, в подразделениях и цехах «Сургутнефтегаза», на станциях «Тюменьэнерго», на трассах «Сургутгазпрома», в эскадрильях «ЮТЭЙР», в цехах «Сургуттелекомсети», в депо Сургутского отделения железной дороги. Россия получает от работающих сургутян ежегодной продукции уже на миллиарды рублей. Производительность труда высочайшая. Наивысочайшая.
Президент Путин, умеющий ненавязчиво определять приоритеты, не случайно выбрал Сургут местом общегосударственного симпозиума, на котором деловая элита России определяла стратегию развития ключевого для отечественной экономики топливно-энергетического комплекса. Сургут президентскую честь заслужил.
Несколько фраз из сургутских речей Владимира Путина:
«Мы долго думали, где проводить это мероприятие, и провести его здесь мы решили по приглашению и руководителя региона, и руководителя компании «Сургутнефтегаз». Сделали это потому, что Югра является одним из ведущих, с точки зрения добычи, переработки, экспорта, в общем, в известной степени показательным регионом. И мне, если сказать по-простому, было просто интересно посмотреть, побывать на буровой, побывать на предприятиях ТЭКа, ознакомиться на месте с тем, как люди работают, посмотреть на всю эту цепочку, потому что одно дело посмотреть на бумаге, а другое дело — в живую.
Главные направления движения — создать в России привлекательные стабильные условия инвестирования. Требует оперативного исправления ситуация с разведанными запасами. В результате обвального спада геологоразведочных работ за последние семь лет в целом по стране запасы уменьшились более чем на 9,5%, в Западной Сибири — более чем на 16%. Разведка запасов не прогрессирует, не компенсирует даже текущую добычу энергоресурсов. По существу, идет проедание ранее разведанных запасов. И такое положение, вы понимаете не хуже меня, а гораздо лучше, — просто опасно. Цивилизованный мир делает прямо наоборот: текущие запасы растут быстрее добычи. В связи с этим необходимо внести изменения в законодательство о недропользовании. Насколько я понял сегодня из рассказа руководителя «Сургутнефтегаза», не только малые компании, но крупные готовы к этой работе».
Работая высокопроизводительно, сургутяне могут позволить себе иметь собственный университет, 4 гимназии, 3 лицея, 8 школ искусств, 12 телекомпаний, собственное книгоиздательство, центр реабилитации бомжей, геронтологический центр, 10 бассейнов, 2 музея.
Город мечтает о собственном драматическом театре. И не только мечтает. В Сургуте любая мечта — лишь предисловие к исполнению даже невыполнимых желаний.
Сургутяне — состоятельные люди. Это закономерно — при такой рабочей самоотдаче невозможно жить бедно. Среднестатистический сургутянин зарабатывает, — конечно, здесь нужно учесть северные приплаты и коэффициенты! — чуть меньше, чем федеральный министр. Выйдите на оживленную сургутскую улицу, где еще вы обнаружите такое скопление федеральных министров!
Что особенно приятно, может быть, даже невероятно для сегодняшней России: Сургут — город, где практически не встретишь безработного.
...Кто скажет, что этому городу немного за 400. Север — это молодость. Свой Клондайк приезжают искать молодые, рисковые, азартные натуры. Они находят свое золото, обретают свою душу, они находят здесь свое счастье и свою судьбу. В городе с завидной судьбой и серьезной историей. Жизнь идет через города — это мировая аксиома. И Сургут, зримо ощущая свою мировую роль, устраивает и свою жизнь, и жизнь сургутян. Молодые власти города с присущим всем северянам чувством риска ничего не боятся. Ну, кто, кроме них, по всей сибирской России замахнулся на собственный университет? Они замахнулись и создали Сургутский университет. Показали пример Ханты-Мансийску. Они сделали город районного масштаба российским центром музыкальной и театральной культуры. Собственное издательство? «Северный дом» демонстрирует свои уникальные издания не где-нибудь, а на книжной ярмарке в Лейпциге. Все, что город себе может позволить, он позволяет. Другой жизни не будет. Вы потеряли уверенность — приезжайте в Сургут: на время, навсегда. Это город завидного мужества, он может стать городом вашей судьбы.
Торжественно клянясь на Уставе города, в очередной раз вступая в должность, сургутский мэр Александр Сидоров обещает защищать права каждого сургутянина. И это не пустые слова! Социальная сфера, может быть, единственная в России, не знает «остаточного принципа». Здесь стремятся к мировым стандартам жизни. Те, кто раньше начинал с вагончиков-балков, сегодня, как минимум, имеют 18 квадратных метров жилой площади. Город вкладывает в людей: плата за коммунальные услуги половинная, пенсии значительно выше, чем, как здесь говорят, на «Земле». Может, это стратегически и медицински неправильно, но сургутский пенсионер с Севера не спешит.
Сургут честолюбив! Честолюбие претендует на звание культурной столицы — сегодня еще не России, но Сибири — наверняка. Что же в том плохого, если в городе прописалась культурная элита страны: здесь хорошо и Михаилу Ульянову, и Андрею Вознесенскому, и Олегу Табакову с «Табакеркой», и Евгению Евтушенко, и Белле Ахмадуллиной, Алле Пугачевой и «Виртуозам Москвы».
«Музыкальным центром России» назвала Сургут популярная газета «Аргументы и факты». Это действительно так. Свои нефтедоллары сургутяне тратят на только на бартер, но целеустремленно на культуру. Здесь постоянно гастролируют эстрадные звезды, престижные театры, знаменитые музыкальные коллективы. Край богатый и денежный.
Сургутяне любят свой город. Неистово. Может быть, самый характерный пример: главному нефтянику Сургута, президенту «Сургутнефтегаза» Владимиру Богданову был предложен престижный пост в Москве — первого вице-премьера правительства России. Владимир Богданов предпочел Сургут.
Город — это не стены, не дома. Город — это люди, да какие! Это и Геннадий Лёвин, и Юрий Важенин, и Игорь Иванов, и Валентин Солохин, и Андрей Мартиросов, и Яков Черняк, и Георгий Надин.
Тысячью нитей Сургут связан со многими деловыми центрами России и мира.
Сургутские акции котируются высоко — на всех континентах.
Сургут ставит себе высокие планки и неисполнимые задачи. Исполнимое — скучно, трудное искомое достойно!
Есть непреходящие ценности. Надежный дом. Крепкая семья. Хорошая работа. Достойная жизнь. Высокие помыслы, красивые замыслы.
Человеку божественно предопределено: он хозяин на этой божественной земле.
XX век для Сургута — век старта. Хорошего разбега. Рабочего дыхания. Стремительных дел.
Сургут уверенно стартовал в век XXI!
Здесь уверены — это наш век!
Особый район России. Не потому, что самый крупный. Потому, что ключевой. И когда здесь решают свои судьбы, решают и судьбы России.
Наверное, чтобы понять бег времени, необходимо побывать на знаменитой Барсовой горе — сокровищнице археологических находок, продливших историю давнего северного сибиряка на 8—10 тысячелетий. Ход времени на береговом таежном крутояре, пронизанном сосновым солнцем, зримо ощутим, несуетен и неспешен. Мы делаем его стремительным, чтобы вписаться в человеческую вечность. Это все еще неразгаданная земля. Здесь сопрягается все: и современный динамизм, и традиционная несуетливость, осколки непонятой нами древности и захватывающая устремленность в будущее.
Бытие таежного маэстро
Всякая музыка, впрочем, как всякая жизнь, заканчивается тишиной. Может быть, тишина — самая великая музыка жизни?
Нам бы услышать и разобраться, где заканчивается музыка и начинается тишина, и когда заканчивается тишина и начинается музыка.
Русскинские. И знакомо. И непонятно. Привычное, непонятное созвучие. Старые Русскинские юрты. Сегодня — деревня Русскинские. Не особо выделяющаяся деревня. Обычная. Сибирская. Деревня известная. Своим великолепным музеем. В общем-то два тесноватых зальчика, плотно уставленные чучелами животных и птиц.
Невозможно представить. Но — нужно. Создатель всего этого — он. Сегодня здесь уже есть и не его экспонаты. Но начиналось с того, что сделал исключительно он. Из 2,5 тысячи уникатов, считай, тысяча — его. Почему он занялся таксодермией?
Пожалуй, без старины Фрейда не обойтись. Совестливый охотник Ядрошников, понятно, реалист до мозга костей, захотел реабилитироваться. Это его просьба о прощении, его извинение перед природой.
Кажется, он повторяет природу. Его искусство — натюрморт? Мертвая натура? Но это — на первый взгляд. Кажется. Он творит свой образ мира. Его натюрморты — живущая натура. Доказывающая — кстати! — что нет ничего смертного в природе, и под руками мастера оживает, может быть, то, что умерло.
Всему даруют — пусть не вечное — бессмертие руки мастера. Кстати, а может, некстати, одна рука Ядрошникова серьезно покалечена. Попал в снежный обвал на зимней реке, а шел на подволоках — лыжах, подшитых мехом, не смог их, намокшие, скинуть. Спасла былинка, зацепился за кустик и сам себя спас.
Бахлыкова Ядрошников знал. Он ведь пришлый, в отличие от соседа, хотя и обитает в этих краях уже 33 года. Бывал у него. Образ музея — бахлыковский пример. Его музей называется «Музей природы и человека». Понятно, что названный человек — понятие обобщенное: человека в этой природе. Но я прочитываю так, как мне послышалось в первый раз и как я теперь понимаю: музей человека Ядрошникова. Да-да, Александр Павлович видится мне представителем всего человечества. Это его музей, как он видит эту природу, как воспринимает, как любит. Это музей того, что человек может. Один человек. Который может все. Все, что захочет. Его убеждение:
— Зверь лучше понимает человека, чем человек зверя. Мы что-то упустили. Ему тяжелее, он понимает. Не выскажет, но поймет. Самый мудрый — медведь. Хозяин. Ответственность чувствует. Лиса — плутовка. Лось — танк, только напролом. Красивый, но прямолинейный.
Ядрошников сам держал многих зверей. Хомяки. Белки. Лебеди. Ондатра привыкла. Орлана отпустил. Понимал — не выживет. Свобода важнее смерти. Стоит в музее великолепный медведь. Этот шатун устроил лежку прямо посреди просеки и зимой беспощадно гонял по тайге геофизиков. Старого медвежатника Ядрошникова позвали на выручку, с деревенским старостой Андреем они и уложили его прямо там, на просеке.
Александр Павлович как появился здесь, дипломированный охотовед, так все время с ханты. Поверил бывалым таежникам, полюбил их. Всему у них учился — ведь они от природы ученые, природой ученые.
— Нам кажется, что им худо, но для них-то все естественно. Живут, да трудно. Народ умный, но от себя не бегут. Другие бегут, а они — нет. Молодцы!
Ядрошников у здешних ханты за «своего». Идут к нему пожаловаться, посерчать на власть, как ходоки к Ленину. Ему тоже никогда не откажут.
— Жена болела, помирала. Доктора руками разводили. Меня надоумили: шаман Володя в деревне погодился. Трезвый. Он не часто трезвым бывает. Попросил его. Володя согласился. Красного вина попросил три бутылки. Полечил.
Гарантия шаманова:
— Завтра не выздоровеет — совсем не выздоровеет.
Что такое, почему? Допил красное и уехал. А у жены хвори — как рукой.
Труды и дни...
Сибирскими долгими днями творил он свое дело, и как бы не было в его суровых буднях всплеска, но вся жизнь оказалась — всплеск.
Как могло быть иначе на берегах Божественной воды — наверняка все предначертано.
Как обозначить жанр этого, наверняка, единственного на планете музея?
Поэма.
Ибо вдохновение — труд повседневный. У каждого экспоната, как у строчки поэмы, свой исток и своя история.
Кто рискнет, пообвыкшись, побытовав с простым и на вид заурядным неотесанным сибирячком, восхититься — маэстро!
Где артистическая изысканность, где аристократическая рафинированность?
Но...
Маэстро!
Ибо — вдохновенная душа. Больна суровым бытием, но парит в счастье и радости творчества.
У каждого свои этапы и свои итоги. В жизненной истории шестидесятилетнего Александра Ядрошникова — я даже не хотел бы об этом упоминать — все понятно: он оставляет Дело. Зримое. Живое. Развивающееся. Конкретное. Реальное.
Но если он даже в этом не соберется признаться, как всякий из нас, он собирается жить вечно. Только окончательно бескрылый человек собирается уложиться в конкретные человеческие сроки.
А у нас столько незавершенных замыслов и дел!
Мы обречены жить вечно.
Почему мне уютнее, может быть, не на особо уютной планете? От того, что я живу одномоментно на этой земле с таким простым-непростым современником, как Александр Павлович Ядрошников.
Не понимаю, но счастливо осознаю: повезло.
Повезло на современника. Счастлив быть его современником.
Бес беспамятства
Современное размышление тюменского гражданина
Никто не хотел умирать... Никто не хочет умирать. Понятно, смерти нет и мы вечны. Но... Никто не хочет умирать. Каждый из нас живет — и каждый об этом знает! — дольше своей смерти. Мы умираем только тогда, окончательно умираем, когда нас забудет последний — помнящий о нас.
А так — мы бессмертны. Смерти нет, когда есть память. Память — преодоление смерти.
Я только что вернулся из Ялуторовска. Ясно, что не следует повторяться и ударяться в жалкое эпигонство. Есть вещи в обществе — почти ритуальные. Меня пригласили в Ялуторовск на знаменательное открытие. Старинный сибирский городок готовится к 350-летию. Он раскинул и решил поставить на своей главной площади памятник двум крестьянам. Два пашенных крестьянина, кстати, тюменских пашенных крестьянина, Петрушка Ульянов и Елеська Гилев (если посолиднее: Петр и Елисей) — никто иные, как первооснователи города. История — редкий случай! — сохранила пахарей: городских первоотцов. Уникальный случай для России. Крестьяне зачали Ялуторовскую слободу по приказу тогдашнего тюменского воеводы. Местный скульптор Владимир Шарапов, как мог, отблагодарил ялуторовских родоначальников — пашенные первооткрыватели острога смотрятся достойно, изысканно и просто, как и положено отцам-основателям. Не поскупился явно небогатый Ялуторовск, постарался, расстарался, не забыл своих простых, незнатных основателей. Увековечил.
Я вглядывался в лица горожан, пришедших на открытие своего памятника. Казалось бы, что он Гекубе, что ему Гекуба? Но и малые, и зрелые, и пожившие ялуторовчане, мамы, дети, старики, горожане знают (и имеют) нечто большее, чего не имеем мы в своей Тюмени.
Память — это капитал. Каждого. И на всех. А от какого капитала, спросил бы знаменитый Ильич, отказываемся мы?
Запомнились слова ялуторовского батюшки отца Георгия.
— Помоги нам, Господи, в этих добрых делах.
Он помог, в Ялуторовске помог. И нам, Господи, помоги, в Тюмени.
Тюмень беспамятна. Честно. Сурово. Без обид и обиняков. Честно беспамятна.
Начнем с первооснов. Да, не повезло в 1586 году на русское благозвучие. Город закладывали великие русские, но фамилии им достались, не приведи Господь. Что — Мясной, что — Сукин. Воевода Иван Мясной. Воевода Василий Сукин.
Не поэтому ли мы ведем себя — фактически напрашивается — как сукины дети? Нет в Тюмени ни одной мемориальной записи, которая хотя бы каким-то образом напомнила: мы не на голом месте, не в чистом поле родились.
Тюмень, скажем мы, ее честные горожане, при ее-то (несопоставимых) возможностях, неужели не может найти крошки из своих серьезных денег, чтобы увековечить память первых? Самых первых. Надо ли напоминать, что беспамятство унизительно. Зачем же в это унизительное состояние вписываться сознательно и последовательно?
Полагаю, что до основополагающих понятий — «тюменская гордость», «тюменское достоинство» мы все еще не то, чтоб не доросли: растем. Долго и мучительно. Беспощадно суетливо.
Предполагаю, что на полагающемся месте основателей Тюмени стоит товарищ с кепкой. Может, вполне уместный, потому что именно Тюмень хранила его нетленные государственные мощи в страшные годы России, в годы страшной войны. Наверное, уместен. Но разве на месте первых? На самом оживленном перекрестке, в центре города, недалеко от мэрии Тюмени — тоже достойное место — установили скульптурную галерею из кокетливых кошечек. Мягко говоря — абсолютный китч. Но место нашлось. Кошечки — святое. Первооснователей Тюмени честно и благополучно забыли.
Как-то, не в очень давние годы, возникла здравая мысль поставить в Тюмени памятник Ермаку. Если мне не изменяет память, идею обсуждали и обсудили наши общие областные депутаты. Современники вынесли вердикт — Ермаку в Тюмени делать нечего! Не наш.
Чей?
Не наш...
То ли статью атаман не вышел, то ли масштабом. Да и, присоединяя Сибирь к государственной России, часто вел себя, видимо, неправильно. «Здравую мысль» неловко, но тихонько и без убытка устранили с повестки дня.
Кто-то принял политкорректное решение — Ермаку не место в Тюмени. Дело даже не в том, насколько атаман — ратный посланник царя Московской Руси — чистокровный русак, или в нем разных кровей намешано погуще — никто и уже никогда ермаковское ДНК не проверит. Дело в том, что наша этническая принадлежность, наше национальное присутствие никому не противопоставлено. Это краеугольно. Не может быть противопоставлено. До такого нужно изощренно додуматься, дойти до столь утонченного изуверства, что предполагаемый памятник Ермаку — это укор сибирским аборигенам его эпохи и даже их современным потомкам. У хана Кучума разных восточных кровей намешано густо. Человеческая кровушка этнической стерильности не поддается. Сбывшаяся история (ее что? — можно переделать) — высшая политкорректность. Это с точки зрения, с позволения сказать, современных интерпретаторов, вся история, в том числе и наша — сплошная неполиткорректность.
Ермак... Хорошо, одинок. Надо и в Тюмени ему пару. Наперсника. Соперника. Соратника-конкурента. Если мы столь до исторического ужаса политкорректны.
Почему бы не взять хана Тохтамыша?
Главный хан Синей Орды, в которую входила и Тюмень (тогда еще явно Тумен, тюменский Тумен), с предтечей Чимги-Турой, он же естественный владетель Чимги-Туры, еще в 1382 году (это убедительное свидетельство отечественного пассионарного историка Льва Гумилева) брал Москву. Уже Москву, но еще невидный городишко. Это и наша история, и московская история.
Так — было. Так и поставим их рядом в Тюмени (лицом к лицу) — хан Тохтамыш и атаман Ермак. Гордость Тюмени. Исторической Тюмени.
Это наше прошлое.
Это наше общее прошлое.
У нас общее прошлое.
Другого нет.
Надо бы перестать делить, делиться на «наших» и «ваших», вычленять из общего, расчленять прошлое. Наша история такова, и уже потому — наша гордость. Наша общая гордость.
Не очень благородное и благодарное занятие: насиловать историю. Насильнику — воздастся.
Мы живем давно и мирно, не просто вместе: неразделимо, и я уверен — в красивом многонациональном сибирском котле мы любили и любим друг друга куда крепче, чем нам предлагают нынешние апологеты этнических предрассудков.
Нам бы подумать о своей гордости. Прошлое, как и должно, объединяет нас, как бы кому ни хотелось разъединить.
Любишь родную землю — любишь ее историю. А она, как ни крути, только общая. Одна на всех и на каждого. И земля. И история.
В Тюмени есть улица Аркадия Гайдара. Я нежно люблю автора «Синей чашки». Но в Тюмени нет почетного гражданина Тюмени — не менее детского и не менее великого — Владислава Крапивина, нашего великого земляка.
Наша городская Дума, которая получила в наследство (или присвоила себе право), обременила себя правом наделять почетным гражданством изначального города Сибири, не нашла для него местных оснований-обоснований. Бескомпромиссно. Раз за разом. Умиляет беспощадная последовательность не замечать замечательных современников. Владислав Крапивин, в отличие от автора бессмертного «Чука и Гека», не командовал беспощадным ЧОНом, никого не убивал, не расстреливал старух. Наш тюменский повзрослевший и навсегда ребячливый Тимур — Крапивин создал свою команду — «Бригантину» и несколько десятков лет наглядно и примерно не просто учит подростков добрым делам, а делает доброе великое дело.
Особенно умиляет в этом отношении наша, нами честно избранная городская Дума. Полагаю, в этом случае она все-таки увековечила. Себя. Как унтер-офицерская вдова. Ибо с настойчивостью, достойной иного применения, последовательно и целеустремленно не замечала, отвергала, может быть, единственного местного писателя мирового калибра Владислава Крапивина, не присваивая ему звания Почетного гражданина Тюмени.
Он давно уже народный гражданин Тюмени. Неофициально почетный. Народный.
С него, Владислава Крапивина, не убудет. За своих избранных современников в городском парламенте... Единственное слово, если мягко — неудобно.
Последняя жертва нашей гордумы — Иван Нестеров. Великий современник, без которого — честно и совершенно ясно! — не состоялось бы то открытие, Великое Открытие, которое сделало Тюмень мировым брэндом. Да, как сказали бы наши китайские братья, Великий Поход. Участник Великого Похода. Не рядовой — член Генштаба. Мозг Великого Открытия.
Дело не в том, что у каждого депутата Тюменской гордумы есть право не ценить, не уважать, может, даже ненавидеть своих великих земляков и современников, на их священное право иметь свою, особую точку зрения, никто не покушается. Дело в том, что наша гордума незаметно, но последовательно превратила простой нормальный ритуал в оскорбительную и скандальную процедуру, унижающую достоинство наших великих современников. Но в первую-то голову городской парламент, скорее всего, на глазах публики позорится и унижает себя сам. Не требовательность, не высокая планка, а элементарная местечковость и последовательная суетливость, сдается, владеет умами тех, кто раз за разом ставит свой крестик «против».
Этот акт гордумы — настоящая тризна по Тюмени, по городу величайшей геологической, нефтяной и газовой славы России, начало похорон Тюмени, как мирового нефтяного брэнда, Тюмени — города мирового калибра, мирового значения и влияния. Геологический академик, мировой авторитет, нестандартный мыслитель масштаба Менделеева чем-то для наших задумчивых думцев «не вышел».
Слава гонителей — тоже слава.
Наверняка, все это мелочи, но в таких деталях и прячется бес нашего беспамятства.
Гордума справедливо не рассудит. История, скорее всего, все расставит по своим местам, но известно, что эта капризная дама, которая ничему не учит и сама не учится, может и не расставить.
Выхода нет. Всё — в наших руках.
Своим земным присутствием почтил Тюмень великий Иван Ермаков. Если не великий писатель (хотя — великий), то явно великий русский. Мы помним об этом? И что-то в Тюмени вам об этом напомнит?
Как-то задумался: гипотетически представим — нефтяное счастье минуло Тюмень. Открыли великую нефть не в Тюмени, а, скажем, в Томске. И что, Тюмень — ничтожный город? И ему другой славы нет, кроме нефтяной? И погордиться нечем? Нет того же Ивана Ермакова, Юрия Гуляева, Прокопия Подаруева, Николая Чукмалдина? Тоже ростом не вышли?
Тюмень честно беспамятна. Жалкие крохи. Жалкие. При ее невозможных возможностях.
Совершенно недостойно изначального города Сибири. Первого города Сибири. Великого города Сибири.
Наши городские власти исторически не честолюбивы. Грустно не амбициозны.
Вялы. Исторически аморфны. Кстати, никто из них не хочет остаться в истории города. Не запасть в память. Что такое власть без амбиций? Промежуточное состояние. Межеумочное. Что за человек, который даже не хочет остаться в памяти: я был.
Забыты былые пристойные советские градоначальники: Евгений Залесов, Игорь Шаповалов... А ведь кто-то «столицу деревень» превращал в современный город... По инерции еще вспомнится Геннадий Райков. На памяти недавний мэр Степан Киричук, но, понятно, нам понятно? — ненадолго. Я уж не вспоминаю про градоначальников царской поры.
Тюмень, как первый город Сибири, почему-то настойчиво и сознательно уступает свои лавры Тобольску, столице Российской империи. Великому Тобольску. Я без всякой зависти. Как будто в Тюмени ничего не происходило, кроме рутинной, из века в век ремесленной замшелости. Это, кстати, просто бросается в глаза, когда проедешь-посмотришь сибирские города: Омск, Красноярск, Иркутск, Барнаул, Томск, бережливые города, чтящие и блюдущие свою городскую память. Тюмень скуповата, скупа на память, безжалостно скупа, но ведь... изначальный город Сибири!
Без ревности. Ханты-Мансийск у Тюмени никого не отбирал, не присваивал. Просто честно вспомнил. Честно помнит.
И Эрвье. И Салманова. И Ровнина. И Муравленко.
Это мы, в Тюмени, Иваны, не помнящие родства. Честные беспамятные иваны. В Ханты-Мансийске перед роскошным замечательным Музеем геологии нефти и газа есть площадь. Площадь звезд. Точнее, площадь «Звёзды земли Югорской».
Первая торжественная церемония открытия мемориала «Звёзды Югры», посвященного выдающимся людям, получившим общественное признание и внесшим значительный вклад в развитие края, состоялась в сентябре 2004 года и стала регулярной.
Кто попал в звезды этой земли сибирской, в мемориал «Звёзды Югры»? В 2004 году звездами Югры увековечены Муравленко Виктор Иванович, Ровнин Лев Иванович, Салманов Фарман Курбан-оглы, Щербина Борис Евдокимович, Эрвье Юрий Георгиевич.
Это не граждане Тюмени?
В 2005 году — Барсуков Алексей Сергеевич, Коротчаев Дмитрий Иванович, Кузоваткин Роман Иванович, Пархомович Виктор Михайлович, Попов Павел Васильевич, Шакшин Анатолий Дмитриевич.
Это не граждане Тюмени?
В 2006 году — Быстрицкий Александр Григорьевич, Филимонов Александр Николаевич, Урусов Семен Никитович.
Это не граждане Тюмени?
Это не великие граждане Тюмени?
У тюменского беспамятства, к несчастью, долгая традиция. Долгая история. Это не случайно. В Тюмени есть ли хоть один памятник, доставшийся нам, скажем, от царских времен? Кроме земли, на которой поднимается современная Тюмень. Их не было? Этих памятников? Или разрушено, как это было принято у пролетариата, до основанья. А затем...
А что — затем?
Поучиться у соседей, хотя это, возможно, и ущемит гордость изначального сибирского города. У того же Ялуторовска.
Известно, что Ишим и Тобольск чуть ли не на смерть бьются за Петра Ершова: он чей — Ишимский или тобольский? Каждый считает его своим. Блестящая ревность! От этого соперничества великому Ишимскому уроженцу, великому гражданину Тобольска Петру Ершову только польза. Благодарные потомки поставили в Ишиме памятник Коньку-Горбунку, возрождают старинную часовню в ершовской родной деревне Безруковой. А совсем недавно замечательным памятником своему славному гражданину-горожанину обзавелся и стольный Тобольск: уникальную невероятную скульптурную композицию — обязательно посмотрите! это шедевр — создал выдающийся российский воятель Михаил Переяславец.
Недавно Ханты-Мансийск, в свое время стартовавший от ямской слободы — Самарова Яма, — праздновал свое 425-летие. Тюмень, которая, как известно, давно и честно позиционирует себя как «первый город» Сибири, в том году отмечала 421 год своего рождения. Без всякой арифметики понятно, что 421 будет помоложе 425. Конечно, можно поехидничать, что пять лет назад Ханты-Мансийск отмечал свое 365-летие. Можно за пять лет помудреть на 60 лет? Можно, если доказывать. Искать и доказывать. Правильно, Ханты-Мансийск!
Молодец, браво! А Тюмень что? Умоется? Или начнет, основательно не размениваясь на мелочах, годик-другой доказывать, что в русской Сибири все началось именно с нее? Очень много сомнений. Истина взыскует.
Но зайдите на Царёво (Царёво!) Городище — место изначальной Тюмени, ее предшественницы Чимги-Туры (возраст которой явно тянет на честные 800—900 лет) — что там происходит? Запустение, гнилушки, развалины и беспардонная застройка новых русских в невообразимом стиле «китч-эклектик». Об археологических раскопках для углубления истории изначального города Тюмени речи и не ведется. Тюменские археологи честно удлиняют историю Самарова Яма.
Царёво Городище — напрашивается! — должно и может быть кремлем Тюмени! На худой конец — тюменской Красной площадью. Куда там...
Возможно, годы не красят, как они сами считают, женщин. Но годы, история, прошлое — это не просто украшение любого города, это его капитал. Пропорционально. Чем больше лет, тем больше капитал. Он нам в Тюмени не нужен?
А ведь знатоки и специалисты не дадут соврать: Тюмень могла бы посоревноваться с Римом.
Вообще-то я родом из обской деревни Могочино, которой на сей момент 281 год.
Бессмертный — это не тот, кто живет вечно. Это тот, о ком помнят — всё еще помнят.
История, правда, напомнит, что в нашем случае, к сожалению, злодеи бессмертнее, чем добрые люди. Это свойство человеческой памяти: добрые дела стираются быстрее, чем злодейства.
Да, мы живы до тех пор, пока о нас помнит (или знает) хоть кто-нибудь из живущих на этой земле.
Еще раз вспомню ялуторовского батюшку отца Георгия:
— Помоги нам, Господи, в наших добрых делах.
Ермаковские места
Грешен, крестьянский юг Тюменской области все еще знаю неважно.
Земляки замечательного и своеобразнейшего тюменского писателя, волшебника самородного русского слова Ивана Ермакова учредили премию его имени. В число лауреатов попал и я. Так, может быть, случайно познакомился с человеком, который эту премию вручает — директором крупного совхоза (ныне кооператива) Иваном Левчуком. Это его инициатива — не забывать славного земляка, есть и деревенская улица Ермакова, и мемориальная бронза на скромном крестьянском домике в деревне Михайловке, и библиотека, и премия именная.
Крутится человек по-сибирски, не зная покоя. Мог бы уйти в фермеры и — видит Бог — не пропал бы: сам, вдвоем с хозяйкой держат и овец, и поросят, и коров, и лошадок. И пашенка его не пустует. Но понимает бывший подпасок и тракторист (с этого начинал), что новые отношения в сибирской деревне сразу не зададутся. Ведь колхозы с их-то коллективной ответственностью-безответственностью все же на единоначальной голове держались, на председателе, на хозяине. Конечно, особо нерадивых руководитель коопартели Левчук разогнал, но ведь не каждый, даже прилежный колхозник готов вести самостоятельно дело-хозяйство, по нажитой привычке жмется народ друг к дружке. Бросишь их — разладится вся работа. Поползет в неперспективность вся деревня без кооперативного старосты. Не может Иван Левчук бросить людей, которые ему доверяют и другого вожака не видят. Единолично-то он бы успехов, конечно, добился, но не позволяет русская душа бросать «мир».
И как когда-то гремел в Казанском районе совхоз имени Челюскинцев, так и сегодня не теряет марки кооператив, оставивший за собой славное имя.
Деревня ломки не любит, она по-стародавнему долго запрягает.
Как писал Иван Ермаков о своих земляках: «Этот народец черт, говорят, посеял, а Бог полить позабыл. Самосильно, кто как, росли...».
...Жил в Нижней Тавде человек-легенда. Герой, соответственно, тогдашнего колхозно-социалистического труда, председатель колхоза с приснопамятным именем «Большевик» Поликарп Прокопьев. Я застал его уже на пенсии. Он так крепко хозяйством руководил, что кто-то ему императорское имечко приклеил — Поликарп Первый. Он из тех, кто принципов не меняет, придерживается большевистских идеалов, человек раздумчивый и поперечный.
Конечно, можно рассказать, как он добивался высоких урожаев и поднимал надои, но характернее для Поликарпа Прокопьева, наверное, другой эпизод — как он оберегал друзей Сахарова... Да-да, того самого, всегда опального академика Андрея Дмитриевича. А было то в самую густую пору застоя и всеведения КГБ. Не куда-нибудь, а именно в Нижнюю Тавду, на центральную усадьбу колхоза «Большевик», сослали диссидента сахаровского призыва врача Семена Глузмана. Поликарп Петрович стал откармливать его после голодовки, послабления делать, чтобы мог человек и в сибирской ссылке по-человечески жить, заниматься делом. Наезжали в Нижнюю Тавду то Елена Боннэр, то Юрий Шиханович, иные сомнительные друзья. Не чурался их и Поликарп Первый, разговоры вел, диспуты. Блюл себя пристойно, хотя и намеки от высших чинов получал, что негоже главному большевику «Большевика» с политическими изгоями якшаться.
Крепкое хозяйство оставил после себя председатель Прокопьев. Но как история рассудит? Это ли запомнит или не забудет, что всегда оставался человеком?
И попутно. У трех тюменских губернаторов есть три, наверняка не случайных, совпадения. Для них характерно: они все деревенские. Юрий Шафраник из степного ишимского Карасуля. Леонид Рокецкий — из деревни на Западной Украине. Сергей Собянин — из северного березовского Няксимволя.
У всех за плечами серьезная рабочая школа Тюменского Севера. Юрий Шафраник вырос от слесаря до нефтяного «генерала». Леонид Рокецкий — от командира Всесоюзного ударного комсомольского отряда до руководителя солидного стройтреста газовиков. Сергея Собянина рабочая судьба назначала председателем сельсовета в маленьком тогда еще Когалыме (позднее мэр), он возглавлял коммунальные, налоговые службы, был заместителем председателя окрисполкома в Ханты-Мансийске, спикером Югорского парламента, сенатором России.
Они — северяне, северный стаж у каждого — не один десяток лет.
И третья особенность. И Шафраник, и Рокецкий, и Собянин не по долгу службы, не по обязанности, а с какой-то особой нежностью занимались, занимаются проблемами тюменской деревни. Как будто возвращали давний долг. Нежно, бережно, искренне. Шафраник налаживал международную кооперацию для тюменских крестьян, возводил современные предприятия сельхозпереработки. Рокецкий строил деревенские дороги. Собянин системно — эффективными аграрными технологиями (включая тюменские), обращая особое внимание на высокую продуктивность тюменской пашни. На полях появились суперпроизводительные и высокоскоростные комбайны. Его «фишка» — племенное животноводство: завезены лучшие в мире коровы-рекордистки. Президент Франции Жак Ширак наградил тюменского губернатора особым орденом.
Тюменская деревня обустраивается, облагораживается и на трассе от Москвы до Владивостока смотрится самой живой и достойной.
Тюменский разлом
Может ли кто себе представить губернию, которая раскинулась сразу ни много ни мало на трех континентах?
Но такая губерния существовала. До 1768 года Тобольская губерния включала в себя не только всю азиатскую Сибирь, но и земли древней европейской Пармы (Великой Перми), владения в Русской Америке также подчинялись тобольскому губернатору. Тобольская губерния на трех материках существовала дюжину лет. Правда, в 1768 году указом императрицы сферы влияния в Сибирском царстве были поделены между Тобольском и Иркутском.
Но стоит ли забывать столь примечательный эпизод в нашей общей истории? Представьте себе просвещенного земляка середины «осьмнадцатого века», который наверняка с трудом мог осознать границы величайшей в мире губернии — провинции. Конечно, губернией управлять было сложно, она постепенно окорачивалась, но все, что ныне входит в состав Тюменской области, искони входило в тобольские владения, а Тюменская область по праву является исторической, духовной и экономической наследницей четырехвековой Тобольской губернии.
Долгое время это казалось арифметическим постулатом, и только во времена разгара перестройки, разрыва всяческих связей, называемого «суверенитетом», поставило под сомнение, казалось бы, незыблемый status cwo.
Мне пришлось спорить с умным, проницательным и коварным человеком, и он произнес примечательную фразу:
— Что спорить? Область не структурирована. Нет области — есть миф.
Моему оппоненту показалось, что он нашел единственно точное слово, главный неопровержимый аргумент.
Я подумал и... согласился.
Действительно, область, как и любой этнос, как любое сообщество людей, строится в том числе и на мифе. Нажитая история сплачивает людей гораздо плотнее, нежели другие связующие — политические, экономические нити.
По известной теории великого этнолога Льва Гумилева (судьба подарила мне радость встречи с этим гениальным ученым) психологическое ощущение «наши»—«чужие» лежит в основе мировоззрения всякой нации, всякого народа. И если все тюменцы, от ишимских степей до вод Полярного океана, ощущают себя «своими», и эта «свойскость» утверждалась не годами, а веками, значит, это не просто психологический фантом, это та политическая реальность, та основа, на которой создаются народы, национальные государства, губернии, тем более области.
Сложно.
Чтя действующую Конституцию и Федеративный договор (хотя, понимая, что конституции могут меняться куда быстрее, чем историческое мироощущение живущих поколений), не покушаясь на права суверенных округов, мы в Тюменской области должны совершить единственное — не разрушить исторического и духовного единства, ведь Тюменская область — единственная духовная наследница великой Тобольской губернии.
Сегодня на территории области существуют-соседствуют три равноправных субъекта Федерации — сама Тюменская область и два (входящие в ее состав) автономных округа — Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий.
Хорошо это или плохо?
Конечно, хорошо. Более того — прекрасно!
Чем больше прав у территорий, тем больше возможностей у ее жителей, шансов реализовать себя, жить полноценно и полноправно.
Хотя, конечно, в этой части Конституции России, как и во многом в сегодняшней России, заложены существенные противоречия. Ведь всякий здравомыслящий и рассуждающий гражданин вправе задаться вопросом: Тюменская область — это только та территория, что осталась от округов: тюменский юг или все великое пространство от степей до океана?
Понятно, что национальные округа, созданные в 1930 году, — сталинские конструкции, продукт императивного времени и безвыходного мышления. Но они сыграли выдающуюся роль, сделали и делают продуктивное, перспективное дело. Русифицированы практически ханты Томской области, селькупы Красноярского края, манси Свердловской области, сибирские татары Омской и Новосибирской областей. Эти же народности в Тюменской области благодаря именно вниманию к проблемам национальных округов, последовательной политике сбережения национальных особенностей в большей степени сохранили свою самобытность. И ханты, и манси, и ненцы, и селькупы, и сибыры. Ибо в Тюменской области существовали и, что самое главное — действовали формулы национальных округов. Понятно, и здесь политика велась по-большевистски непоследовательно, но все сегодня сохраненное в самобытном образе жизни, неповторимых промыслах и оригинальной культуре сделано не вопреки, а благодаря существованию в области национально-административных образований. Предпринимаются дальновидные шаги по сохранению родовых угодий, мест традиционных промыслов, земельные приоритеты.
Отчаянные суверенитеты грозили распадом области, начинавшейся складываться как единый экономо-политико-духовный механизм, и самое прискорбное — разрывом многовековых человеческих житейских связей.
Так из преимуществ и достоинств, которые вытекают из прав самостоятельности, можно взять худшее и получить горькие плоды распада.
Причин для тревоги немало.
Как-то давненько горячие головы в Нижневартовске, видимо, не без влияния парада суверенитетов, рискнули выдвинуть идею отдельно взятой Нижневартовской области. Можно бы сразу сказать: бред, маразм. Но, может, следует и задуматься — а что в реальной основе?
А основа красноречива и, может быть, еще раз подчеркивает, что эта за великая держава — Тюменская область. По территории нынешний Нижневартовский район не уступит не только какой-нибудь черноземно-нечерноземной области, но и приличному еврогосударству. Население? В районе уже пять городов, кроме «столицы»: Мегион, Лангепас, Радужный, Покачи. В «столице» — почти 300 тысяч горожан. Экономика? Без вопросов. Крупнейший центр нефтедобычи России (ТНК, «Славнефть», СИДАНКО, «ЛУКойл»), переработка нефти и газа. Мощная энергетика. Транспортный узел. Леспром, средний бизнес, малый бизнес и т.д. и т.п. Своему соседу, Томской области, гипотетическая Нижневартовская ни в чем бы, пожалуй, не уступила.
Но те же самые аргументы могут выдвинуть Сургутский, Нефтеюганский, Пуровский районы, район «Большого Уренгоя». Значит ли это, что надо действительно срочно разделяться? Понятно, нет. Энергия развала мощна, но она работает не на созидание. Однако эта эксклюзивная мощь районов и городов должна заставить серьезно задуматься: территории должны получить максимум самостоятельности в делах и действиях. Не Тюмень, не Ханты-Мансийск, не Салехард должны решать, что и как нужно делать в Сургуте ли, в Нижневартовске, в Новом Уренгое. Областным, окружным структурам власти следует отрешаться от мелкой, тактической опеки и вершить лишь те программы, которые соответствуют статусу: координация развития производственных сил территории, структурирование, создание новых взаимосвязей, наука, информационное пространство, стратегия перспектив. Старые нефтяные месторождения уже показывают свое «дно», темп открытий новых месторождений — по разным причинам — заметно снизился. Он еще далек, день, когда нефтяная слава Тюмени уйдет в прошлое, но он уже грядет, этот день. И о нем надо думать, вырабатывая стратегию: чем будут жить и как зарабатывать на жизнь наши дети и подрастающие внуки. Все в нефтяном прошлом? Города-призраки? Или новые технологии, новые производства XXI века, конкуренция на мировом уровне? И здесь, здраво рассуждая, предпочтительнее совместный поиск, а не одинокая тропа, которая на магистраль цивилизованного развития может и не вывести.
Зачем талдычить о «колониализме» и «сырьевом придатке», когда надо из сырьевого состояния выкарабкиваться. Ясно, что столицу России в нынешнем-то состоянии страны сырьевая роль Сибири вполне устраивает, так что надо рассчитывать исключительно на себя, на свою голову, разум, руки, энергию. За нас этого никто не сделает. И понятно, разбежавшись по отдельным областям и округам, мы только усугубим проблемы, которые Москва никогда не стремилась решать.
Много шума наделала история с так называемым «Мансийским округом», когда ретивые дельцы из соседнего Екатеринбурга, благословленные небезызвестным соавтором «Беловежской пущи» г-ном Бурбулисом, играя на святом недовольстве манси, решили отколоть ряд районов Тюменской области, почти провозгласив «Мансийский округ». Незаконная акция, замешанная на фальсификациях и подлогах, получила достойную правовую оценку. Впрочем, она имела, как это ни парадоксально, и положительные моменты — привлекла внимание властей к бедственному положению народа манси и к тому, что округа действительно плохо структурированы. Ханты-Мансийский округ имеет чрезвычайно развитой восток, в то время как западная часть — Березовский, Октябрьский, Советский, Кондинский районы (как раз новоявленные сепаратисты и собирались включить их в предполагаемый «Мансийский округ») — все еще влачит полупатриархально-сырьевое существование. Но — богатейшие земли! Есть все — нефть, газ, золото, минералы. Но та же беда — на вывоз, на вывоз и только сырье, в крайнем случае, полуфабрикат. И никакой готовой продукции.
Наверное, в области нет национальных проблем, есть нерешенные экономические. К несчастью, именно манси, ханты, ненцы, селькупы экономически защищены слабее других.
Попытки создания системы их защиты робки и непоследовательны.
Я часто слышу, что главное богатство Тюменской области — нефть.
Спросишь и услышишь почти непременно:
— Нефть.
Кто-то более раздумчивый добавит:
— Газ.
Или:
— Лес.
Меня это коробит и оскорбляет, обижает, удручает и унижает. Все сразу. Подряд.
Всегда и везде главное богатство — человек.
В этом смысле моей области просто повезло. Это очень многоцветное, разногранное, неповторимое богатство. Создатель Сибирской библии непременно бы отметил, что на тюменской земле собралось «двунадесять» языков, но, к счастью, Бог не перессорил их, смешав языки. Даже развал Советского Союза не смог лишить взаимопонимания всех, кто приехал на помощь коренным сибирякам и трудится здесь.
Стопроцентно точной статистики не существует, сколько разных народов и народностей осваивают этот золотой край. Наверняка, их число больше, чем официально число племен России. Ибо в «тюменском Вавилоне» можно встретить и натурализованного грека, и алеута, лапландца, фочонку, француза, увлекающегося русской красотой, негидальца, одомашненного цыгана. Может быть, мы не найдем здесь только инков, этрусков, айнов. Но если поищем, потомков этих исчезнувших народов тоже обнаружим.
Как бы мы ни оценивали путь, пройденный в XX веке, надо признать, что именно это неоднозначное время подарило нам яркую и неповторимую культуру северян, призвало плеяду талантов поистине мирового уровня.
Кто представит литературу России без космического Ювана Шесталова, Еремея Айпина, Романа Ругина, Анны Неркаги, Леонида Лапцуя, Юрия Вэллы, Андрея Тарханова? Как свеж и неповторим образный мир таежных художников, пишущих не кистью, а сердцем! Какие величины! Геннадий Райшев, Константин Панков, Митрофан Тебетев, Леонид Лар, Петр Шешкин, Геннадий Хартаганов! Можно вспомнить звонкий голос певца Гавриила Лагея, подвижническую деятельность просветителей Елены Сусой, Сергея Ирикова, Прокопия Салтыкова, Екатерины Кузаковой, Евдокии Ромбандеевой!
Несмотря ни на что культура северян состоялась. Два бывших депутата бывшего Советского Союза, но не бывшие, а состоявшиеся писатели-ханты Роман Ругин и Еремей Айпин размышляли как-то о проблемах и достижениях непростой нашей и, наверное, смутной эпохи.
— Самое страшное в том, что на долгом отрезке времени мы перестали чувствовать себя народом, — рассуждает Роман Ругин. — Хотя нам этот ужас преподнесли как «социалистическое» завоевание: вроде высшее благо стать безликой частицей великого советского вненационального народа. Схемы заменили живую жизнь, насиловали ее, уродовали. Но человеческую природу не проведешь: у народа появилась усталость, обреченность. Сейчас заметно его единение. Вижу это в живущем интересе ко всему творческому, к истокам, к сказкам, легендам, мифам, в которых ярко воплощено историческое бытование народа. Мы поняли, что за нами древняя, глубокая, не уступающая никакой другой культура.
Мы подчас сужаем понятие культуры. Я бы непременно включил в это понятие экологический компонент. Талантливее всех уживется с природой коренной северянин. Это копилка драгоценного опыта для всего человечества, которое, не дай Бог, но все же может ожидать «ядерная зима».
— Свет в конце туннеля — великое дело, — продолжает мысль коллеги Еремей Айпин. — Почему я был безнадежным пессимистом еще в 1984 году? О чем просили? О самом естественном, чтобы человек с голоду не сдох в обществе развитого социализма. По законам этого социализма можно было умереть от чего угодно, только не с голоду. Не было предписания. А когда у охотника отобрали родовой бор, рыбаку запоганили речку, оленеводу передавили всех оленей — на что ему жить? Святым духом? Но и святого духа запрещали. Я выступил приблизительно с такими речами, сразу попал в опалу. Хорошо быть борцом, но трудно быть изгоем. Борца все слушают и поддерживают, а изгоя никто не замечает. А атмосфера была в обществе именно такой! Хочешь в изгои — борись.
Я думаю, народы нашей страны уже раз ошиблись, и ошиблись крупно. Если последует еще одна такая историческая ошибка, она будет смертельно опасна не только для нас. Но для нас, конечно, в первую очередь. Ведь как ни прискорбно, но малые народы Севера — это индикатор человечности мирового сообщества.
Обнадеживающий фактор: последняя всероссийская перепись (2003 г.) показала — коренные северяне прирастают. Ханты стало на шесть тысяч человек больше, ненцев — на пять тысяч, манси прибавили три тысячи мужчин и женщин.
Персона. Блиц
Что можно узнать о человеке за тридцать минут? Все? Ничего?
Абрис? Портрет? Контур?
Много ли надо человеку времени, чтобы сказать о себе столько,чтобы выделить себя в человечестве?
Веду на телевидении программу «Персона». Ее формат — полчаса. Достаточно, чтобы знаковая личность самое важное о себе успела сказать.
Хорошие люди. Замечательные современницы.
Рассказывают они. А говорит — время. Время.
Это мы. В это время.
Юрий Надточий
Писатель
Он — рыцарь отечественной литературы, ее подданный, ее честный и верный трудяга. Она взаимностью не обременена, плохо кормит, но без него бы не прожила. Он воспел тундровых оленеводов и таежных нефтяников, жил бурно и вдохновенно, но потратил свою бесценную жизнь на слова. И счастлив, пожалуй, ибо в этом мире только слова и бесценны. Слово. Слово любви и добра. Он воскрешает образы графа Михаила Сперанского и неудачного декабриста Гавриила Батенкова. Он до чего хочет докопаться в чужом опыте? Верные рыцари в поступках любимой смысла не ищут.
Омельчук: Здравствуй, брат. Писать очень трудно?
Надточий: Спасибо, брат. Не писать — труднее.
— Каждая книга — большое усилие над собой?
— Нет. Вы знаете...
— Только на вы?
— В слове «вы» есть удивительное чувство, интимность.
— С женщинами?..
— Только на Вы, только на Вы.
— Не интимно с женщиной — на «ты»?
— Интимно — «Вы». «Вы» — удивительная интимность. Но вернемся к литературе. Никакого насилия. Если уж заговорили о любви, предположим, Ромео с Джульеттой: насилие тогда, когда он не шел к Джульетте. А я — к этому столу, к листу бумаги. Писатель — это всегда Ромео. Чистый лист — всегда Джульетта.
— Писатель — отдельное производство? Надточий равен Тобольскому нефтехиму? По качеству продукта?
— Тобольский нефтехимкомбинат так долго строился, за это время — грустная тема — предположим, Лермонтов родился бы и возрос как великий художник и, скорее всего, уже погиб на дуэли.
— Писатель Надточий рос быстро?
— Нет, я — не быстро. Сейчас пишу книгу о графе Сперанском — он занимался производством законов. Сотрудник, пушкинский соученик Модест Корф называл его «хорошо налаженной фабрикой». Я до уровня хорошо налаженной фабрики еще, к сожалению, не дошел.
— Писатель — отдельная организация?
— Писатель? Отдельная.
— Каждая фирма формулирует свою миссию. У отдельной организации писателя Надточия миссия сформулирована?
— Очень много лет тому назад мне страшно повезло: достаточно случайно я получил командировку от московского профсоюзного журнала и оказался в Тюменской области. Так отсюда и не уехал. Я свою деятельность начинал поэтом в Тобольске с нефтехимкомбината. Как сейчас помню, захожу в ресторацию, называлась «Север», сидит некий мужчина, сразу вижу — кавказец, осетин, более того, осетин негорец: осетинские негорцы отличаются удивительной артистичностью. Я сразу же немножко о нем знаю, начало зимы, на нем унты, всякие кожухи, раздевается, это было давно, 74-й год, начало, он смотрит на нас, наливает себе, я с товарищем был, выпивает рюмочку и говорит: «Ну что, ребята, как сказал Омар Хайям...». Вот с чего для меня начинался Тобольский нефтехимкомбинат.
— Фамилия этого осетина Дзираев?
— Точно. Он поднимает рюмочку и вопрошает: «Ну что, ребята, как сказал Омар Хайям: уменье пить не всем дано?». Я протягиваю руку, зима, Тобольск, кожухи и говорю: «Позвольте, товарищ, но это сказал не Омар Хайям, это сказал Мирза Шафи-вазех». Я прочел эти стихи: «Уменье пить не всем дано, уменье пить искусство...».
— Он, естественно, под стол, любитель Хайяма?
— Да. Шок. Он сразу спросил, кто я такой и что здесь делаю. Я приехал писать о Тобольском нефтехимкомбинате, а комбината еще нет. Он уточняет: действительно нет, зато есть директор. Это он, Дзираев. Так мы подружились и стали вместе строить Тобольский нефтехимкомбинат. Собственно, с этого началась моя литературная деятельность. К тому времени я закончил Литинститут.
— Повезло. Но миссию писатель Надточий перед народом не сформулировал, наверное, не знает, нужна ли она народу?
— Знаете, нужна. В определенном возрасте начинаешь понимать, что действительно Сибирь — наш, может быть, последний ресурс России. А в данный исторический период — наш единственный российский союзник. Больше у нас союзников нет, только Сибирь и сибирская природа. Чем сейчас должен заниматься сибирский писатель? Культивировать в сибирском человеке некую природосообразность, и ежели мы к этому придем, то, дай Бог, у нас и реки будут какие-никакие с рыбкой и, может быть, даже нефть не всю выкачаем, немножко останется. Будем сообразны, во-первых, этой природе, а во-вторых, мы станем более хорошими людьми.
— Сибирские женщины — целомудренны, мужчины сибирские — благородны?
— Естественно. Если природосообразны.
— Вы любите, любили своих героев? Любовь безнадежна? Без - ответна?
— Одна молодая женщина признается своей подружке: «Опять пришлось дать...». Героев всегда надо любить. Я говорю о любви конкретной, природосообразной: надо любить и тогда все получится. Сейчас я делаю последнюю работу, она называется «Сперанский—точка—Тема...».
— Ru?
— Нет, не ru. «Тема нереализованного времени».
— Какие-то свои книжки писатель Надточий забыл? Напрочь? Или все незабываемо?
— Никак не могу забыть. Правда, одну из своих книжек я забыл напрочь — это сберегательная книжка. Книг не издают. Гонораров не платят. Остальные помню.
— Вы по ментальности уже тоболяк?
— Я бы сказал — сибиряк. Удивительные слова произнес Гаврила Степанович Батенков: «Сибирь обладает чудным свойством — стоит единожды перешагнуть за Урал, как тебе сразу же присвоят название сибиряка навеки, на всю жизнь, хоть за море уезжай». Конечно, я тоболяк, сибиряк, сказал бы так — тюменско-региональный сибиряк.
— Возрождение Тобольска возможно по сути?
— В России, ежели очень захотеть, возможно все.
— Проблема Тобольска и проблема России — захотеть? Очень захотеть?
— И не мешать своему субъективному и объективному желанию и все.
— Возрождение Тобольска — все зависит от властей?
— Господь с вами. Все зависит от более тонких субстанций, в них входят и народ, и власть, и чиновники, и предприниматели. Бывают такие моменты — они от нас не зависят. Есть нечто находящееся в воздухе, в атмосфере вокруг нас, когда начинается то, что вы назвали возрождением.
— Пинать власть — гражданский долг российского обывателя?
— Когда обыватель говорит, что он пинает власть, он несколько преувеличивает свои возможности. В основном власть пинает обывателя. А у бедного обывателя есть некий комплекс кухонный, иллюзия, что он пинает власть. Нет, пинать власть не есть долг обывателя. Долг обывателя есть — это очень хотел сформулировать Пушкин — он все время хотел некоего союза между... правда, обывателем он себя не называл: между обществом и властью. Он недаром говорил, что в России, к сожалению, власть — единственный европеец.
— С пушкинских времен ничего не переменилось?
— Поменялись формы власти. Если уж мы говорили о любви...
— Царизм отличается от пролетарской диктатуры?
— Вы как-то уходите от любви, вы начали с любви, если не ошибаюсь. Природа власти не изменилась. Отношения между мужчинами — суть вроде как бы проста, но отношения между, предположим, Ромео и Джульеттой — одно, а между ними с другими — другое. Изменения происходят порой и в лучшую сторону. Мне видится, что нынешний обыватель — слово не плохое — это тот, кто живет, бывает, обывает. А власть стала прозрачней.
— Насколько самодостаточен гражданин России Юрий Надточий?
— Как ни странно и как ни грустно, быть самодостаточным в России очень не трудно.
— Россия предоставляет для этого все?
— Чем меньше возможностей, чем меньше требований к жизни, тем легче стать самодостаточным. Сосед мой, который ходит по двору, собирает бутылки, куда самодостаточнее, предположим, господина, которому мало Чукотки, и он прикупает виллы в Англии. Грустная шутка. Если серьезно, литератору легко быть самодостаточным. Много ли нам надо? Стол, пишущая машинка, компьютер, пачка бумаги. Когда строка идет, тебе уже ничего и не надо.
— Юрий Сергеевич, Россия великая? Великий народ? Никаких сомнений?
— Мы всю жизнь по какому принципу делали великую Россию? Москва есть третий Рим — четвертому не бывать. Московская Русь, имперская петербургская Русь, с принципом жесточайшей централизации. Граф Сперанский ездил по нашим проселочным дорогам, говорил: «Зря по величию России, государства, империи судят по величию и красоте их столицы. Вот проехались бы они здесь». Возникает формула: сильный центр — сильные регионы. Россия действительно может стать великой. Действительно великой Россия будет тогда, когда будут сильные регионы на первом месте плюс сильный центр.
— Великий народ достоин своего сегодняшнего состояния?
— Мы только сейчас стали более образованны, более информированы, поэтому начали видеть, что наше состояние несколько хуже, чем состояние у многих других. Не будем говорить, достоин или не достоин, а будем говорить о тех временах, когда будет ситуация: сильные регионы и сильный центр, и любой человек где-нибудь в далеком селе будет жить ничуть не хуже, чем на Тверском бульваре — тогда и настанет Великая Россия.
— Россия — страна ослепительно красивых женщин?
— Я очень давно, так сказать, женат, терплю жену и радуюсь.
— Терплю или радуюсь?
— Все вместе.
— Радость терпения? Терпение радости?
— И это. У меня божественно красивая дочь, которая родила чудесного внука Александра. Конечно же, в Тобольске живут самые красивые женщины. Центр российской красоты, по нашему мужскому женатому мнению, — как раз адрес той квартиры, где живу я.
— Время «беса в ребро» упущено стопроцентно?
— Принцип бытия — не продаваться. Принцип мужчины — не продавать и не продаваться. Принцип пишущего мужчины — уметь в работе со словом очень многое, но не все. Мудрый, добрый Бес. Не надо забывать, что Прометей, тот, что принес огонь людям, был, с точки зрения... ортодоксального Олимпа, именно то, о чем вы и говорите.
— Диссидент?
— Нет, более короткое слово вы произнесли, которое в ребро бьется.
— К нам, седым, приходит Прометей?
— Чудесно!
— Любовь, кроме того, что она стимулирует творчество, — бессмысленна?
— Любовь выше, чем смысленна, она сверхрациональна, она космична. Это то знание, которым, возможно, обладали когда-то и русские шаманы, и югорские, в этих своих трансценденциях уходя за пределы космического знания, это и есть любовь. Она бессмысленна в том смысле, что ее смысл многим из нас просто недостижим. Непостижим. Смысл любви — она непостижима.
— Красота — бессмысленна? Должно быть, бессмысленна?
— Красота — она умна.
— Как к вам приходят ваши герои. Нежданно? Или загаданно?
— Чем больше живешь, тем загаданней они. Ты их ждешь, можешь сам к ним прийти. Помню, очень давно я начал писать о графе Сперанском. До этого я начал писать, написал книжку о декабристе Батенкове, хотя сразу мечтал писать о графе Сперанском. Я тогда его не вытянул, потом опять приходили другие герои. Сейчас он, кажется, у меня получается, этот удивительно одинокий и... нереализованный человек.
— Похожий на меня, Надточия?
— Портрет Сперанского у меня стоит на столе. Хорошая копия. Я, кажется, уже старше его.
— Мудрее?
— Труднее быть мудрее его. Он очень мудр.
— Прометей уже осенил?
— Очень мудр.
— Юрий Сергеевич, время литературы проходит. Большой Литературы, на ваш взгляд, нет и нечего и слезы лить? Было — и будь счастлив, что тебе выпало жить в красивую эпоху Большой Литературы?
— Ежели обернуться на XX век, что мы там видим? Позади советский период, Шолохова видим, Леонова видим, Тынянова видим, за границей Набокова видим, Бунина.
— Платонова сознательно опускаем?
— Платонов выше и, можно сказать, с краю. Что получается? Литература в России никогда не погибала и никогда не погибнет. Она есть. Вспомним, что первый, самый лучший своеобразный русский роман, я говорю «О житии протопопа Аввакума», был написан на северах. Он в земляной тюрьме написал свое «Житие». Будут писать из интереса, без надежды на читателя и, глядишь, получится-то еще лучше. Есть две свободы: это свобода в Боге и свобода от Бога. Официальной свободы не бывает, бывает исключительно внутренняя.
— В русской литературе есть такое понятие — Главная Книга.
— Главным кажется то, что делаешь в данный момент. Для меня это «Граф Сперанский. Тема нереализованного времени».
— Что сказала эта книга своему автору?
— Русскому человечеству? Мы до сих пор в глубине души крепостные, слишком долго это все происходило...
— И душа крепостная?
— Крепостна и убога.
— Время — мое?
— Я здесь живу и по своей воле уходить из него не собираюсь.
Омельчук: Люблю? Или — только вспоминаю?
Надточий: Даже вспоминая — уже любишь.
Антон Шароев.
Дирижер
Кто в Париж, а он — в Тюмень. Чтобы покорить Париж. И Европу в придачу. Он взорвал мир музыкального захолустья — Тюмени. Поставил здесь оперы «Алкид» Бортнянского и «Иисус Христос» Рубинштейна. Москва пригласила провинциальный симфонический оркестр, чтобы услышать незнаемого, неслыханного Рубинштейна. Сегодня Тюмень на карте музыкальной классики благодаря маэстро Антону Шароеву.
Омельчук: Антон Георгиевич, знаю, что ваш оркестр собирается в первый весенний месяц в Испанию. Конечно же, тонкий знаток классической музыки король Хуан Карлос наверняка придет на гастроли тюменского оркестра под управлением Антона Шароева. Что хочется сыграть для августейшей особы?
Шароев: Такая возможность существует. Наши концерты проходят в Валенсии, еще десять городов Испании, кроме Мадрида.
— У короля большие возможности, что он услышит в Валенсии?
— Представится возможность, я августейшую особу спрошу, что бы он хотел из нашего репертуара послушать. Шутка. Король на своем пьедестале, а я — на своем, дирижерском.
— Я не отстану. Скажем, вашему оркестру повезло, и представилась возможность сыграть для Владимира Путина.
— Я не знаю его музыкальных пристрастий. Чтобы не попасть впросак, воздержусь пока объявлять программу для Путина.
— Дирижер разве не чувствует тип личности?
— Я человек дерзкий. Люблю играть то, что я хочу, а не то, что хочет слушатель.
— Что же дирижер Шароев навяжет Президенту России?
— Проявлю осторожность.
— В зале на вашем концерте сотни незнакомых вам людей. Вы не знаете их вкусов, вы не знаете их ценностей, их человеческие ориентиры. Но вы наверняка стараетесь им понравиться. А ведь в зале — при ближайшем рассмотрении — найдутся не только тонкие ценители музыки, но и явные мерзавцы?
— Не могу согласиться с вами. От музыки совершенный мерзавец может прослезиться, а порядочный человек уснуть, ничего не поняв. Музыка как религия — для души. Мерзавец очищается. У него есть шанс. Знаю примеры удивительные. Один старый музыкант мне рассказывал, как батька Махно, пригласив играть очень слезливую вещь маленького еврейского мальчика (именно он мне и рассказывал эту историю, будучи в преклонном возрасте), достал пистолет и, расчувствовавшись (бедный мальчик вздрагивал, вскакивал, продолжал в испуге играть), стрелял в пол. Так Махно переживал музыку Шопена. Мальчик ему играет, а он стреляет. Так расчувствовался... Я не заискиваю перед публикой. Мне все равно, кто в зале. Я совершаю свое действие, я выполняю свой долг перед музыкой. Я играю не конкретно для какого-то человека, не ощущаю, сидят в зале хорошие или плохие люди. Я играю во имя души — и своей, и всех других. Музыка прекрасна. Через музыку обращаюсь. Мне все равно, какая публика. Если я ее тронул... мне безразлично, кто он — вор в законе или великий человек на земле.
— На ваших концертах не стреляли?
— Пока нет.
— Но плакали?
— Плакали.
— Вы различаете, плачет хороший человек?..
— Я уже сказал. Я не успеваю различать. Я стою спиной к публике, я играю, я занимаюсь своим делом. Оно срабатывает либо нет. Меня иной раз поругивают, что я слишком сложные вещи даю публике, надо, мол, постепенно, надо понемножку. А я считаю, что должен за собой тянуть публику. В Тюмени я вижу, как расширяется круг людей, которые понимают, ценят, любят, для них это необходимо. Понимаете?
— Дошло. Вы дирижируете без привычной классической палочки, я всегда считал, что музыка льется с неба, а эта палочка — проводник между божественным небом, источником музыки, и человеком, который эту музыку воплощает.
— Я могу закрыть глаза, но воздействовать и на оркестр, и на публику. Есть обязательный элемент гипнотического воздействия, который необходим дирижеру. А палочка, вы немножко введены в заблуждение... почти половина дирижеров мира уже выступает без палочки.
— Но музыка льется с неба?
— Это правда. Через музыку я ощущаю какие-то сверхсилы.
— Музыка и Муза — не просто однокоренные слова? Муза — сокращенное музыка?
— Вы имеете в виду женщину?
— Музу, Музу! Может быть, женщину, но я имею в виду Музу?
— А я имею в виду — женщина олицетворяет Музу. Она может стать Музой любого поэта, любого художника.
— Поэта, художника, дирижера запятая Шароева?
— Так и сказано — ищите женщину.
— Музыка — женское начало мира?
— Нет, музыка — это не половое понятие. Совершенно абстрактно.
— Когда-нибудь задумывались — нет ни одного великого композитора-женщины?
— Да, это так. Женщина способна создать человека, это ее главная задача природная, а вот в области музыки... Да, великие певицы, музыкантки... Анна Ахматова, Марина Цветаева, да... Женщина идет за какой-то силой, а мужчина — создатель, его природа — создавать.
— Маэстро, можно я вас обижу: и все-таки...
— Меня так много обижают, что я давно не обижаюсь.
— И все-таки — дирижер в провинциальном городе в провинциальном округе? Не обидно?
— Не ощущаю себя обиженным. Я несу нечто, это не крест, а именно необходимое. Я приехал в провинцию, здесь маленькие возможности, но я пытаюсь именно здесь создать интересное дело. Когда человек чувствует, что он необходим, это его греет, придает силы. В Тюмени, где нет оперного театра, опера возможна. Я делаю попытки.
— Ваш интерес к творчеству Антона Рубинштейна объясняется только родством?
— Я долго занимался Бортнянским, дал жизнь ряду его сочинений, в том числе опере «Алкид». Тяга к новому, малоизвестному или совсем забытому, у меня постоянна. Вот желаю быть первооткрывателем. В связи с Рубинштейном — это, возможно, и зов крови, но и моя внутренняя потребность, я должен это сделать, пока еще на земле, и поскольку только я и могу это сделать. Я один остался и пытаюсь успеть дать жизнь опере «Христос». Задача чрезвычайной трудности, благороднейшая, да и тема величайшая.
— Музыкант в земной жизни, в семье — простой исполнитель или вообще зритель?
— Меня в семье называют гастролером, я почти не бываю дома. Домой как на побывку. Я не смогу уточнить, кто я есть в семье. Во всяком случае, я из нелегких орешков.
— Приходилось слышать: я без ума от вашей музыки? Без ума — это величайший комплимент музыкантам? Чем больше ума в музыке, тем меньше музыки?
— Столько противоречий в вашем вопросе.
— Я без ума от вашей музыки.
— Одна девушка после концерта подошла и сказала в современной манере: «Антон Шароев, я угасаю от вас». Как считать — большой комплимент? Музыка — это работа души и культурного мозга, она не может существовать без ума. Некоторые экзальтированные дамы могут впадать в состояние транса, но это не значит, что это меня окрыляет невероятно. Это приятно, щекочет нервы, самолюбию помогает, ты кого-то так возбудил, встрепенул. Не исключает. Необходимо сочетание рацио с вдохновением. Легкой эстрадной музыкой можно завести зал до безумия, примитивным способом, особого ума и не нужно. Я занимаюсь классической музыкой — без культуры, без понимания, без аналитического ума ничего здесь сделать нельзя. Сто процентов.
— Как отнестись к молодежным поп-кумирам? К коллегам, к младшим коллегам?
— Самый сложный для меня вопрос. Я абсолютно не отказываю: поп-музыка так же нужна людям, как и классика, как народная музыка. Здесь не должно быть никаких ограничений, каждый должен получить свое.
— Антон Георгиевич, у вас есть что сказать министру культуры России?
— Вы знаете, любой человек имеет разные достоинства и разные недостатки. Что я могу сказать министру культуры? Министров было много, а культура остается и без министров проживет.
— Согласитесь, в современной России — эпоха бездуховности?
— Нет! Нет! Ни за что!
— Под пытками?
— Под пытками тоже не соглашусь. Конечно, время наступило, когда нужно выжимать исключительно любую выгоду. Но есть, есть потребность, я это знаю по своим залам, в которых играю, вы сейчас удивитесь, но возрос интерес к театрам, к филармонии, везде аншлаги, народ стремится. Духовность из России не вытравить. Хотя, может, кому-то выгодно лишить Россию этой основы. Эта основа освящена столетними традициями, она сидит в нутре России и ее не вытравишь. Не вижу конца духовности в России. Она всегда была и будет.
— Шароев — кавказская фамилия?
— Да, кавказского происхождения. Вообще мое древо очень сложное, очень запутанное. Одна линия идет от Рубинштейнов — моего отца по внебрачной линии. Я повторю, по внебрачной линии. Другая идет от тбилисского князя Шароева, мать моего отца — она армянская княжна, хотя и из Тбилиси, но армянка, она была отлучена своим отцом за связь с выдающимся певцом того времени, сыном, тоже незаконным, сыном Рубинштейна.
— Кругом вне закона?
— Вне.
— Страсти и любовь?
— Потом он простил ее, когда она осталась одна с моим отцом на руках, маленьким мальчиком, дед ее простил, усыновил моего отца, дал нам свою фамилию.
— Кавказский темперамент в работе проявляется?
— Во мне течет семь кровей, не знаю, какая кровь мне что дает, но этот коктейль, видимо, и дает темперамент.
— Наверняка в начале третьего тысячелетия мы почувствовали, что мир безумен окончательно. Вам, Антон Георгиевич, хотелось бы стать свидетелем третьей мировой?
— Это было бы ужасно! Кошмар надвигается, но, мне кажется, все-таки разум должен взять верх.
— Коварный вопрос от телезрительницы Верочки: «Если бы вы стали музыкальным инструментом, то каким»?
— Для Верочки я хотел бы стать флейтой — позвоночником.
— Антон Георгиевич, годы в Тюмени — хроника сплошного тотального успеха?
— Это кажущееся. Очень сложный процесс идет, есть люди в музыкальном мире, которые недовольны моим появлением здесь, всячески стараются поставить палки в колеса. Когда я сюда ехал, я не предполагал, хотя это общечеловеческая черта: если есть какие-то успехи, то это вызывает отрицательные эмоции. Здесь большой город, мало музыкантов, на этом играют, к сожалению, мешают не мне, а мешают делу, серьезному, которое выходит за рамки Тюмени, за рамки России. Опера в Тюмени — действительно пока уникально, но привыкнем.
Омельчук: Жизнь — борьба. А любовь в жизни дирижера — тормоз?
Шароев: Человек, окрыленный любовью, счастлив. Дирижер тоже человек.
Татьяна Зарубина.
Врач, бизнесвумен
Рисковая женщина, она одной из первых в Тюмени бросилась в омут другого хозяйствования. Она рискнула в совершенно невероятном бизнесе — медицинском сервисе: создала систему «Газпром-Оптика», миссия которой — современное, красивое, модно упакованное ясновидение и гибкий взгляд на действительность, здоровая зрячая жизнь. Ей удалось, удается не все — рисковая женщина.
Омельчук: Татьяна Николаевна, какие сны снятся?
Зарубина: Я почему-то все время летаю. Почему-то не очень одетая, и прямо над планетой парю.
— Одежда мешает при постоянных полетах?
— Видимо. Почему-то все время есть уверенность — со мной ничего не случится. Плохого.
— А грубая реальность бизнесвумен Зарубиной?
— Бизнесмен Зарубина. Не бизнес-фрау. Я не бизнес-леди.
— Хорошо. Бизнес-ву-мен — человек, выколачивающий прибыль, вне половых различий. Так?
— Вне половых различий, абсолютно верно. Ощущаешь себя функционально. А если вдруг начинаешь вспоминать, что, девочка, а хорошо бы сегодня выспаться, а может, я не пойду на встречу, а схожу к стилисту, то... Я просто не знала, не догадывалась, что быть в бизнесе, в самостоятельном деле, — нужно от многого отказываться.
— Во сне улетаю в свое девичество без бизнеса?
— Не знаю. Я не знаю, в каком поле летаю, но воспринимаю: это все надо хранить и чтобы все обязательно в порядке.
— Если б начинала бизнес сегодня: никогда и на за что в этот омут бы не бросилась?
— Однозначно. Нет.
— Стопроцентно?
— Я бы наверняка более разумно вышла замуж.
— Шокирующе. Бизнес — это вериги? Это по рукам, по ногам, по мозгам?
— Смотрите, только шесть процентов людей могут управлять, два процента могут заниматься бизнесом. Вот вы предложите идущим по улице: давай сделаем дело. Какой будет ответ? Я думаю, примерно догадываетесь.
— Попадаешь в эти два процента?
— Господь дал, вот и несешь. Не знаю, крест или не крест. Но бизнес чем привлекателен — ты имеешь возможность общаться. Великолепный интеллект Экзюпери не зря сказал, что самая большая роскошь — человеческое общение. Я не лукавлю. Это главный капитал.
— Единственный плюс бизнеса?
— Ты сам принимаешь решение. Ты сам отвечаешь. Ты сам рассчитываешься полностью — своим кошельком, своим личным временем, всем, чем располагаешь.
— «Газпром-Оптика» — это?..
— Это ребенок, которого вырастила.
— Любимый? Вынужденный? Нечаянный?
— Он родился. Не будь необходимости, я бы в бизнес не пошла. Осталась просто женщиной. Но уже есть ребенок. Растила, вкладывала свое время, силы, он уже ходит, вот он уже под себя писается, уже улыбаться начал, вот его побили, вот он из школы с двойкой пришел. Это ребенок. Много ли найдется родителей, которые после 14 лет ребенка своего бросают? Ты в него вложился, гордишься им, он твое лицо. Родителей узнают по детям.
— Трудное материнство?
— Нелегкое.
— Возвращаюсь ко снам. Звездное небо бизнесмена затянуто сплошными тучами поисков насущного или прибыльного рубля? Звездного чистого нет, только тучи?
— Звездное небо прекрасно. Деньги придут, работа придет сама. Надо мной смеются партнеры: кооператив «Бесполезный труд». Зарубина, если ты увидела работу, ты ее хватаешь, начинаешь делать. Посчитай вначале, насколько рентабельно. Я исправляюсь, я учусь считать, я пытаюсь стать грамотным управляющим. Те идеи, которые в Академии народного хозяйства впитала, смогла реализовать только через два с половиной года. У тебя идея, но твое окружение не заорет: ура! давай реализуем скорее. Надо всегда все сделать самой, нужно расти вместе со своим коллективом, с командой.
— Легкие прибыли бывают?
— Шальные? В медицине вы видели шальные прибыли?
— Время же сумасшедшее.
— Когда стояло сумасшедшее время, умные управленцы уже ковали базовый капитал, а я училась быть управляющим...
— Управленцы или мошенники?
— Все так относительно.
— Вчера — мошенник, сегодня — управленец?
— Это вы сказали.
— Когда последний раз — честно — смотрела на звездное небо?
— В прошлые выходные. Утром ходила на лыжах в рощу, рядом с моим домом великолепная роща Я почему-то еще раз порадовалась. Может, высокопарно будет сказано, что живу в России, и мне это приятно.
— Звездное небо?
— Оно такое синее, я порадовалась, что уже весна, прибежала домой, достала светлый костюмчик, я сегодня пришла в светлом костюмчике. Я уже вся в весне.
— Звездное небо. Когда последний раз взглянули друг на друга?
— Звездное? А! это чтоб мальчик был рядом?
— Нет, нет, звезда?
— Звезда? Ну, в пределах месяца — последний раз.
— Татьяна Зарубина — это средний бизнес, мелкий бизнес? «Мелкий бизнес» — не мелочный бизнес.
— Думаю, что приближаюсь к среднему классу. Сфера обслуживания. Это то, что нам недостает и в чем, я полагаю, перспектива развития.
— Бюрократическая российская петля вокруг такого бизнеса затягивается окончательно? Или дают послабление собачке, чтоб не задохнулась?
— Знаю только одно: нужно быть конкурентоспособным.
— Как оставаться конкурентоспособным, если душат как Дездемону?
— Много работать. Пока другого пути не знаю. Создание рабочих мест — самая трудная работа. Вообще в мире.
— Удалось?
— Периодами. Но это процесс бесконечный. Я раньше думала: вот сделаю систему, она будет великолепно работать, а я займусь другими делами. Ничего подобного — чем лучше заорганизована система, тем быстрее начинаются тенденции к падению. Нужно постоянно подбрасывать новые идеи. Чем занимается бизнесмен — мячик подбрасывает: своей энергией, своим авторитетом, своей репутацией.
— Бюрократ душит бизнес?
— Если господин, который, не будем называть имен, курировал развитие медицинской промышленности, а стал представителем инофирм, то что об этом говорить?
— Какую бы медаль себе выписала — за отвагу, за терпение?
— Орден мудрости.
— Будем ходатайствовать перед президентом. Женской, мужской или общей мудрости? Бизнес-мудрости?
— Все-таки женской. Тягловой силой у нас, извините, всегда в России были девчонки.
— Без бизнес-девочек не вытянуть Россию?
— Не умаляю роль мужчин. Если что-то ценное и сделано в нашей стране, то это мужскими руками. Мы помогаем. Я не лукавлю. Как представительница женского пола скажу: у девчонок в голове сумбура гораздо больше, чем у парней. С логикой у нас сложнее чисто из анатомической ситуации. Парни очень логичны.
— Бизнес-годы — опыт великой женской мудрости?
— Самый большой багаж.
— Мужчина никогда не поймет женщину?
— Если не захочет. Нет, мужчина в моем понятии должен всегда быть сильнее и позволять ей быть женщиной. Мужчина — мозги России.
— Россию так колеблет, шатает — свидетельствует ли это о том, что с мозгами сложновато?
— Россия — всегда полигон для испытаний.
— И российские мозги автоматически отключаются?
— Давайте не о политике.
— Хорошо. Женщина — это другая планета? Тем более женщина, летающая и постоянно вылетающая из этой действительности?
— Мужчина мыслит по-другому.
— А кто рожает этих самых логичных мужиков? Ну кто?
— Ну кто-кто...
— Чтобы они мыслили по-другому?
— Они по-другому мыслят. Девочки на уровне интуиции, а мальчики на уровне логики, разные полушария, анатомия совершенно разная. Другая, другая планета, Анатолий Константинович, другая.
— Может быть, мужчине и не надо понимать женщину?
— Позволять ей нужно немножко быть женщиной.
— Состоятельная женщина — это когда можно уже и наплевать на мужчин?
— Да ты что!
— Нет никакого уровня женской состоятельности, которая отвергает мужчину?
— Отношение к мужчинам обусловлено воспитанием и гормональным состоянием организма во временной фазе.
— Женская логика — всегда прощу? Пойму и прощу?
— Как решите.
— Классик говаривал: без меня народ неполный. Без Зарубиной Тюмень неполный город?
— Я в своей отрасли хороша. Тюмень без «Газпром-Оптики» могла бы прожить. Еще 400 следующих лет и без меня замечательно будут жить, так же окна будут светиться, рожать детей будут.
— Незаменимых нет?
— Другой всегда придет.
— Классик сказал: без меня народ неполный?
— Это классик.
— Зачем такая патологическая скромность?
— Да какая скромность! Не было б честолюбия — никакого бизнеса не было. Когда тебе больно наступают, ты визжишь, но лезешь дальше. Хотя можно отползти и раны зализать.
— Бог — это любовь?
— Каждый человек на планете — это мыслящая точка единого разума планеты.
— Бог — это любовь? Причем здесь высший разум?
— Вы ответили сами, Анатолий Константинович. Как в Бога — нужно верить в себя.
— Современный быт бывалую советскую женщину уже не угнетает?
— Нет, организовать процесс несложно.
— В биографии было — быт угнетал?
— Еще бы.
— Не угнетает мысль: что бы еще такого сделать для человечества?
— Как профессионал, врач, медицинский менеджер я достаточно много сделала для своего региона. Извините за нескромность, да. Я родом их Ханты-Мансийска. Я смогла реализовать себя как профессионал. То, что я хотела, я получила.
— Завидуют многие?
— Кто понимает, чего это стоит, те говорят — о-о-о! Это очень дорогого стоит.
— Трудностям не завидуют?
— Нет.
— Современники догадываются, что Зарубина еще что-то не сделала?
— Я привожу в порядок дела, потому что чувствую, что, возможно, куда-то полечу в новом направлении.
— Не обязательно во сне?
— И не обязательно во сне.
— Ощущение полета?
— Да, на сегодняшний день, я думаю, что я достаточно профессиональна, достаточно здорова и мне еще не так много лет. Покружить? Почему бы нет.
— Зарубина, на взлет?
— Пилоты говорят, дай бог, чтобы количество взлетов равнялось количеству посадок.
Омельчук: Но команда — на взлет?
Зарубина: На взлет.
Минсалим Тимергазеев.
Тобольский косторез
Мысль, скорее, вредит образу, творчеству. Но все его творчество — мысль. Мысль — неуловимо перетекающая в образ. Есть вещи, возможно, простые, но: притягательно загадочные. Их надо постигать — думая сердцем. Когда он успел, вырезая простые фигурки из кости — мамонтовой ли, лосиной ли, китового ли уса — так подняться над собой, чтобы стать не просто мастером — мыслителем?
Омельчук: Минсалим, почему ты такой гостеприимный, а?
Тимергазеев: Здесь?
— В Тобольске, в родном Тобольске. Прилетел президент Путин, сел в вертолет около твоей мастерской, ближе другого художника не было. Минсалим Президента России в свою мастерскую не пригласил, а? А все тебя знают как хлебосола?
— Спасибо. Добрый вечер, земляки. Вопрос замечательный. Дело в том, что еще за месяц я пообещал одной северной женщине, что приеду к ней 5 числа. Президент собирался приехать 5 числа. Она об этом узнала, говорит: давай перенесем на 6-е, вдруг ты увидишься с ним, вдруг тебе это понадобится. А он тоже перенес на 6-е. Я вынужден, как мужчина, шестого быть у женщины.
— Так мужчины не поступают.
— Говорят, что художник все-таки не мужчина, это немножко другое состояние
— И сам: художник не мужчина?
— Я не оскорбляюсь: другое пространство, я не занят тем, чтобы отличать друг от друга по половым признакам. Все-таки мы прежде всего человеки.
— В твоем творчестве главенствует женское или мужское начало мира?
— Наверное, женское.
— Признаюсь в этом честно?
— Некуда деваться.
— Может, изначально женское — это изначальное художническое видение мира?
— Я тоже так считаю. Художник чувствует и помнит, как трудно рожает женщина, точно так же трудно ему рожать. А ему родить надо.
— Часто родовые муки испытывал?
— Все рождается в трудных муках. Что бы я ни делал: зверя, медведя, динозавра, кентавра, женщину — надо прожить это состояние. Простую палку делаешь, фаллос делаешь — надо прожить этим состоянием. На самом деле прожить. Если это не будет похоже, но состояние остается.
— Вернемся в 6 марта. Случись так, что ты не пообещал северной женщине, и президент бы повернул не налево в Кремль, а направо — в твою мастерскую. Что сказать президенту?
— Я за президента переживаю. В начале своей карьеры обронил: «мочить в сортире». Теперь он вынужден в этом коридоре ходить, в политическом, собственном. Где бы ни был, он ходит в коридоре. Он настолько симпатичен. Но политики должны знать и знают, наверное, что надо сперва понравиться женщинам, потому что в любом государстве прежде всего чувствуют изменение или состояние государства женщины. Они очень сильно влияют на мужиков.
— Вы здесь с президентом схожи: ты остался верен северной женщине, которой дал твердое мужское слово, президент направился к женщинам-тоболячкам пить чай накануне женского дня.
— Об этом и речь. Об этом и речь. Ревности никакой.
— Президенты схожи с художниками? Женщина изначально?
— Да. Тут все время забота. Некоторые работы рождаются сами по себе, я вижу ее, ее надо сделать, чтоб не болело, чтоб не томило, чтоб гноилось, не нагнаивалось. Обязательно надо сделать. Неудовлетворение, неудовлетворенность — чувство, которое застаивается, потом вызывает раздражение и старость.
— Минсалим, вечерами только чай пьешь?
— Все пью.
— Все?
— Позавчера случилось, моему среднему сыну Юре 13 марта и его невесте Вере день рождения, вместе две Рыбки родились. Я все думал: выпить — не выпить.
— Чаю?
— Я люблю русскую водку. И везде, где бы я ни был, пропагандирую этот здоровый образ жизни.
— Вечерняя чарка для художника — здоровый образ жизни?
— Конечно же. Иногда раскисается, долго сидишь, надо взбодрить, хотя бы печень (хотя бы печень!), систему завести и думать внутри себя. Иногда замораживается организм, потому что не столько голова работает, сколько руки — у художника. У него вся память в руках. Как у женщины.
— Как себя определяешь: скульптор? резчик? художник?
— Минсалим. «Минсалим» — божественное слово: «мин» — это я, «салям» — привет. Это я с приветом ко всем. Минсалим, Анатолий! А скажем литературно: рождается маленький татарчонок, и все ищут знак Аллаха на нем, вдруг кричат: «мин, мин», вот родинка, нашли ее, нашли, приходят родители, он им говорит «салям», «привет вам от Аллаха». Так, соединяясь, получилось мое имя. Мне очень нравится произносить свое имя, это словосочетание, которое имеет вообще отношение к жизни. Привет наступившей жизни. Салям, жизнь!
— Привет миру? Привет родившемуся человеку, открытому миру?
— Да.
— На твой взгляд, мир устроен все-таки неправильно: человек же в постоянном страхе перед опасностями жизни, им движет инстинкт самосохранения, человек боится смерти. Человек не распахнут беспредельному божественному добру, не может жить радостно? Мы видим, что наши современники не предаются радости, не живут радостью, их угнетают разные страхи. Страх искажает божественный замысел, заложенный в человека?
— Конечно. Разделяя понятие мира на две половинки... Конечно, зла должно быть чуть-чуть больше всегда, чтоб не потерять бдительность. Соблюдается закон равновесия. Симметрия опасна. Это как бы рана, разрез, мы становимся равнодушными. А когда есть возможность показать свое мужество жизни, тогда человек и жив.
— Зло же побеждает всегда незаметно?
— Окончательный рай. Вспомни: когда мужчина Адам ходил, на самом деле ему там было скучно, он не естественно жил. До первого греха.
— Настоящему мужчине всегда нужно немножко ада?
— Для диалога. Жертвуя собой, он сам себя создал. Когда Адам жертвовал часть своего тела, чтобы создать образ другого, другой, которым он любуется до сих пор. Притом, что она более совершенна, чем сам он. Но началось из неудовлетворенности, противодействия раю, началось с жертвы мужчины.
— Из внутреннего ада мужчины родилось божественное создание?
— Потом... Понятие страха. Чего, чего он боится? Чего женщина боится? На самом деле женщина более бесстрашный человек.
— В твоих работах что побеждает? Ты, наверное, удивляешься, могло бы победить добро, но не смогло?
— Минуточку, у меня тут маленькая есть работа, она сделана из белой обской мамонтовой кости. Вот, условно говоря, скала, вот фигура — она наполняет в себя знания, листы знания прибавляются, когда-то все пространство это заполнится. На одежде у нее складки образуют лестницу — у каждой свой горизонт, мы поднимаемся по лестнице этих знаний — насколько можем. Фигура выглядит как бы с крыльями, крылья начинают расти и действительно можно лететь. Никто не знает, летел или падал. В то же время в этой же фигуре знак, тот же знак, что знания могут быть, как нож в спину. Коварно чувство полноты знаний. Пограничное состояние — насколько нужны знания тому же человеку в чуме или, скажем, президенту Академии наук. Ведь все войны тоже от знаний, не столько от невежества. Варвары тоже хотели что-то познать, увидеть.
— Что такое мужчина?
— Все время хочется быть мужчиной, особенно когда в возрасте. Приятно, когда женщина оглядывается, пусть даже для того, чтобы спросить: не ваш ли это песок высыпался? Чтобы быть мужчиной, надо прилагать большие усилия, гораздо легче сказать: я не мужчина — я художник. Иногда хочется быть мужчиной, но я в большей степени художник. Художник зачастую долго не выходит из особого состояния, когда творит, иногда просто не хочется возвращаться в реальность. Быть внутри себя — естественное состояние художника. Но в это время ты не мужчина.
— Чем вас привлекла именно кость? Не холст, не гипс, не бронза?
— Совершенно случайно. Вышел из детдома — надо было чем-то заниматься, буквально все происходило на соборной площади. Друг детства шел с обеда, ему было стыдно, что он опаздывает, говорит: «Пойдем вместе сходим». По ошибке думали, что я приехал поступать, попросили нарисовать, слепить, получилось. Я просто научился хорошо делать.
— Жизнь случайно не ошибается? Случайно она не ошиблась с Минсалимом?
— Я еще не прожил свою жизнь. Не могу сказать.
— Есть ощущение, что все ошибки жизни — это закономерный итог развития?
— Многим кажется, что они ошиблись и прожили не так. Я тоже, оглядываясь на свои 53 года, думаю, как бы мне хотелось прожить этот эпизод моей жизни по-другому. Мне нравилось крутить бычьи хвосты. Мой родственник из деревни сказал: «Если бы не случай, ты до сих пор бы крутил бычьи хвосты». Полезное дело. Главное — полагаться на себя и жить внутри себя.
— Трудно быть художником в бедной стране?
— В любой стране. Суть художника не меняется. Хоть богатый, хоть бедный.
— Художником быть трудно и в богатой стране?
— И в богатой.
— Что Минсалим ищет за рубежами нашей все еще великой Родины. Что можно найти вне Родины?
— Да. Мы часто встречаемся на перекрестках европейских дорог. Любопытство. Будучи в детдоме, часто попадал в чулан, я там путешествовал.
— Садили в чулан за примерное поведение?
— За разное. Ненадолго, но садили. Это очень приятное воспоминание. Наверное, там я стал художником, потому что воображение, которое разыгрывалось в тесноте и темноте, меня согревало.
— Все делал для того, чтобы оказаться в чулане?
— Иногда. Удобная форма уйти в мысли. В юности я хотел попасть в Японию. Хотел посетить Финляндию, скажем, Грецию, которая мне очень нравилась, как эллинское государство, которое было языческим. В Германию мы ездим, потому что приглашают, и все-таки центр Европы. Сейчас нет необходимости специально ездить, есть возможность увидеть все здесь, в Тобольске, — в центре Азии.
— Минсалим где-нибудь в Берлине чувствует себя тобольским художником?
— Художником из России. Там трудно рассказывать, что я татарин, в мансийской рубашке. Они говорят: о-о-о, Сургут! Нижневартовск! Это им понятно.
— Тобольск?
— Слово Тобольск им редко слышалось. Мы проверяли специально с Ярославом все карты, глобусы сделаны по старым картам, Тюмени там нет, есть Тобольск, других городов в Сибири как бы нет. Бывший славный город Сибири Тобольск, но в Европе он стерся.
— Минсалим, прикрой уши, пожалуйста. Сергей Прилепин звонил. Вы великий человек, считает Сергей, вы вне политики. Без таких людей, как вы, жизнь наша была бы страшной.
— Спасибо Сергею. Как бы мне не заболеть болезнью Мао Цзэдуна, опасная болезнь, заразительная. Но... Спасибо.
— Что, потянет переплыть Иртыш и Янцзы?
— Желтую реку хочется переплыть сразу.
— Действительно, вне политики?
— Нет, я россиянин, живу в своей стране и не безразлична мне судьба России, себя в России и Тобольске.
— Обещают, что к марту начнется война в Ираке. Пригласили бы Минсалима: рискнул он в «живой щит» от американских бомб в Багдаде?
— Вряд ли. Это хоть и прекрасно, но бессмысленно. Это не мужские поступки, которые совершают политики, я за них не должен отвечать. Что должно свершиться — оно свершится.
— Жизнь художника выше сиюминутной политики?
— Параллельно.
— Где вы берете материал для своих работ? Источник сырья в Гыданской тундре. Чем драматичнее жизнь, тем больше материала?
— Чтоб не обидеть никого, я не могу драму делить с кем-то.
— В каждой вашей работе своя драма?
— Конечно, это главная драма человечества. Человек должен пройти семь ступеней совершенства, семь земель, не всегда достигает этого. Драма: первые люди, которые появились, первые боги, которые появились, которые держат мир, для них держат мир. Не всегда, по разным причинам они совершенно не имеют отношение к божественному. Обычно это лень. Один из любимейших музеев — сургутский, там есть моя серия «Наслаждение».
— И даже «Наслаждение» — драма Минсалима?
— «Наслаждение» знанием, например.
— Которое — нож в спину?
— И нож в спину, и крылья. Все равно это наслаждение.
— Наслаждения без ножа в спину не бывает?
— Бывает. Надо ограничиться каким-то знанием.
— Минсалим, о твоей мастерской в Тобольске — это личная мастерская или школа?
— И то и другое, наверное. Я все-таки вернуться хочу к гостеприимству. Однажды.
— Неужели так задело?
— Задело.
— Зато единственный мужчина, который дал слово женщине и сдержал его?
— И я про женщину. У нас маленький музейчик есть, я верю — музей истории кости будет, женщина два раза приезжала. Однажды она приехала, а где Минсалим, меня спрашивает. Меня это поразило, я догадался, я, правда, догадался, в чем дело. Представляете, как узнавать в лицо можно? Вот когда я надел повязку, говорю: это я. Узнала она меня. Что-то маленькое запоминается, для нее лицо не запомнилось, запомнилась повязка моя.
— Неужели лицо Минсалима не запоминается?
— Она не запомнила. Просто ощущение. Теплое ощущение. И про школу. Я стал мастером благодаря Валентину Степановичу Колычеву, другим людям. Она как бы личная мастерская, где каждый может заниматься тем, что может, это не совсем учеба, прямая учеба, можно смотреть, можно учиться, я могу что-то сказать, но прямая учеба — это довольно опасно, чужие образцы делать, это просто жить в плену. Надо делать что-то свое. Пусть плохо, но свое. В Тобольске, мне кажется, каждый девятый человек — косторез.
— Заметил, как женщины беззаветно отвечают взаимностью?
— Я им тоже.
Омельчук: Географический вопрос. Художнику Минсалиму нужна вся Тюменская область до берегов Ледовитого океана?
Тимергазеев: Это необходимость. Я почувствовал себя сиротой. И это сиротство я ощутил в своем родном городе. Я увидел, как сиротеет город. Это самый главный пожар, который произошел сейчас в городе, это страшное состояние и потом, когда я живу там, я все время живу для города, для маленького совершенно удивительного провинциального населенного пункта. И мне всегда стыдно покинуть его, из-за какой-то лучшей доли в какую-то сторону поехать. Я большой властелин легендарной Сибири.
Юрий Свяцкевич
Глава района
В эпоху резких перемен такая основательность редка. Он руководит районом уже два века, два тысячелетия. Начинал в коммунистические времена, вписался в новую демократию. Самый северный район тюменского юга — таежная глубинка — за эти годы нашел хорошую нефть, сумел организовать ее добычу, мощно развивается, стал главным нефтяным шансом России. Кто бы поверил в 1988-м, когда Юрий Свяцкевич возглавил эту несусветную бесперспективную таежную глухомань? На правом берегу Иртыша строится Новый Уват — городская столица большого таежного района. Может — области?
Омельчук: Юрий Олегович, у вас какие-то отношения с музыкой есть?
Свяцкевич: Совершенно никаких.
— Не догадываетесь о ее существовании?
— Не догадываюсь.
— Но на ваши районные торжества обязательно приезжают известные певцы братья Радченко. Это от вкуса главы района зависит?
— Есть изумительный человек, хороший музыкант, заместитель главы Виктор Иванович Игнатченко, полагаюсь полностью на его вкус.
— Но если уж никаких отношений с музыкой, то причем тут вкус изумительного заместителя: что приехало — то приехало?
— Кроме меня, который ничего не соображает в музыке, есть еще целый район, который в этом деле понимает.
— Ну не отвертитесь, я все-таки спрошу: хотел когда-нибудь встретиться с Жанной Агузаровой или действительно: не моя песня?
— Если честно, конечно, не моя песня.
— Но ведь землячка Жанна Агузарова.
— Как с землячкой, может быть, да.
— Есть уголки в любимом районе? В любимом?
— В любимом. Сегодня уже могу признаться в любви. Уже двадцать лет в районе — естественно, любимом.
— Мужчины так долго не любят.
— Я однолюб. У меня на всю жизнь одна жена Люба. Одна Любовь и Одна любовь.
— Плюс Уватский район?
— Конечно, и Уватский район.
— Не откладывайте счастье на потом?
— Любимый район огромный, 48 тысяч квадратных километров. Даже за двадцать лет невозможно побывать во всех уголках. Остались местечки, где еще не бывал, но откладываю, может, просто времени не хватает. Но хочется.
— Уват, вам как — по размеру?
— Думаю, да.
— Масштаб счастью нужен?
— Ситуации разные. Для каждого человека уровень счастья совершенно разный. Можно счастливым сделать район, а можно и целый Тюменский регион. Я считаю, чем масштабнее, тем лучше.
— В вашей жизни любовь играла большую роль?
— Определяющую.
— Любовь — важная составляющая эффективной власти, эффективного менеджмента?
— Скорее всего, определяющая.
— Можно без любви делать свое дело?
— Это как механический секс, да — не получишь ни удовольствия, ни удовлетворения. Делаешь с любовью — удовлетворение получаешь с удовольствием.
— У однолюба Свяцкевича две любви: любовь к Любови и работе?
— К району.
— Вы вообще-то уже нефтяник? Большой же стаж?
— Условно можно сказать.
— Условный нефтяник? Ощущение: Россия на нефтяной «игле» давно? И надолго? Стоит на одной нефтяной ножке?
— Если есть чего этой «иглой» достать из недр, то надо благодарить Бога, что у нас это есть. Но за счет этого развивать другие отрасли. Страшного в том, что мы сегодня на «игле», ничего совершенно нет.
— История Уватского района на рубеже веков — не модель, как район «подсаживается» на нефтяную иглу?
— Я полагаю, если бы все мои коллеги, главы других районов сели бы на такую «иглу», я был бы только счастлив и рад за них. То, что мы сегодня на этой «игле», и, дай Бог, как можно дольше просидеть на ней, от этого плохо никому не будет. За счет уватских нефтедолларов мы развиваем другие сферы районной экономики.
— Еще нет нефтяной эйфории?
— Нет. Первые шаги. За счет нефтедолларов решать другие проблемы экономики уже есть.
— Чему научил бывалого управленца опыт неосуществленного уватского нефтегазохимического проекта?
— Научил осторожности. Я глубоко убежден, что мощная перспектива развития района все-таки связана не с нефтедобычей, а с нефтегазопереработкой. Мы к этому еще вернемся.
— Может быть, иллюзия?
— Думаю, нет.
— Уват — это Север. И неизбежно дороже, чем в других местах?
— Зато мы ближе к источникам сырья. Не зря, думаю, не просто методом тыка, в свое время правительство страны определило местоположение Уватского нефтегазохимического комбината. Мы в свое время выдержали системные атаки со стороны Тобольского нефтехима, с его аргументами, что уже есть готовая площадка, на ней надо размещать новые производства, которые были спланированы на Уват. Однако экономический анализ, повторные экспертизы доказывали, что экономически эффективней все-таки Уват.
— Не приходилось встречаться с премьером Николаем Рыжковым?
— Приходилось.
— Плакали вместе?
— (Смех). Я с ним встречался, когда он был уже депутатом Государственной Думы, совершенно по другим вопросам, но разговор на тему Уватского нефтегазохимического был. Для Николая Ивановича, думаю, такой заметный этап в его деятельности.
— Ностальгия?
— Да.
— С Германом Ханом знакомы?
— Да.
— Местная власть перед такими крутыми олигархами — на цыпочках, на пуантах?
— С Германом Ханом, в частности, я...
— Запанибрата?
— Нормальные деловые взаимовыгодные отношения. Он интересный человек, как собеседник в приватной беседе.
— После вас он нефтяник номер два Уватского района?
— (Смех). Это не скромно. Мы же договорились, что я условный нефтяник.
— Собственных бизнесменов, олигархов районного разлива рыночное время Увата вырастило?
— Как везде. Мы не исключение. Пришло время, появились собственники, одни покруче, другие поскромнее. Не масштаба Хана или Вайнштока, но, тем не менее, капиталисты уватского розлива есть. Уватского районного розлива.
— Как к быстрым богатым в районе относятся осторожные таежные сибиряки?
— Каков сам богатый человек. В зависимости от человека. Очень велик человеческий фактор.
— Классовое расслоение для главы администрации — проблема.
— Раз мы строим капитализм, уже живем в капитализме, оно есть, классовое расслоение, от него никуда не денешься. Уватский район, наверно, менее подвержен этому расслоению. У нас достаточно высокий уровень заработной платы, меньше люди завидуют богатым. Проблемы классового расслоения в районе я не вижу особой. Есть, естественно, люди, которые завидуют безмерно, может быть, черной завистью, но это единицы. Нетипично.
— Вы же в свое время великий ленинский труд «Развитие капитализма в России» изучали?
— Конечно.
— Как бы определили современный нам капитализм в России: дикий, цивилизованный, странный?
— Растущий. На вырост. За такой короткий промежуток времени, когда мы строили-строили социализм, пытались жить в коммунизме, и вдруг сразу в цивилизованный капитализм...
— То ли назад, то ли вперед — не ясно?
— Растущий.
— Скажите, биатлонный Уват еще посоревнуется с биатлонным Ханты-Мансийском. Или мы в Увате — народ скромный?
— Мы поделили с Хантами сферы влияния.
— Они это заметили?
— Я думаю. У них действительно более высокий уровень, нам не надо догонять, мы дополняем друг друга. На территории Тюменской области проводятся достаточно серьезные и российские, и международные соревнования по такому зрелищному виду спорта, как биатлон. Думаю, чем больше их будет, тем лучше всем нам.
— Неамбициозный руководитель ничего не достигнет?
— Я глубоко убежден, что это так.
— А власть портит? На личном примере можно убедиться?
— Портит. Но, наверно, все зависит от того, кто у власти. Насколько человек способен выдержать эти «медные трубы» и прочие атрибуты власти.
— Ответственность изматывает?
— Бывает.
— Чем недоволен в себе человек власти Свяцкевич?
— Навскидку: мне не хватает жестокости. Нет, жестокости — грубовато, жесткости. Не хватает.
— Социалист?
— Да. Меня это самого раздражает, но справиться со своим характером очень сложно.
— На горло собственной песни наступал?
— Хочется иногда.
— И Герман Хан не научил?
— Не думаю, что доброта измеряется деньгами. Конечно, чем больше денег, тем больше добра. Безусловно. Но деньги бюджета — это всегда социально направленные деньги. Но иногда и доброе слово помогает человеку.
— Оно дороже денег?
— Очень часто.
— Курс — доброе слово и рубль?
— Не вывели мы еще такого курса. Но если ставите такую задачу, мы попытаемся ее решить.
— Оппозиция к действующему районному главе есть?
— Я не нахожу пока серьезной, официально сложившейся оппозиции к главе района. Есть, естественно, недовольные принятыми решениями, действиями главы. Но чтобы это оформилось организованно в оппозицию, сегодня у нас такого нет. Для всех хорошим, естественно, наверно, никогда не будешь, заигрывать, я считаю, ненормально, это не дает никакого эффекта. Определена линия, ее надо реализовывать.
— Интересно, вам когда-нибудь кто-нибудь откручивал головку? За двадцать лет руководства районом?
— Было, да. Бывало.
— Не раз?
— Конечно.
— Неприятная процедура?
— Не из приятных. Но если справедливо, то можно перетерпеть.
— Закаляет?
— Закаляет, не без этого.
— Шейные позвонки становятся устойчивее?
— Устойчивее.
— Когда надо идти на поклон, надо! — не для себя, посыпаю голову пеплом и обязательно пойду? Или достоинство важнее?
— Я не для себя посыплю и пойду.
— К Хану?
— Да хоть к кому. Если это необходимо.
— У жизни много дорог, у вас одна — магистральная?
— Счастливы те люди, которые по жизни идут магистралью. Редкие люди. Случались повороты и тупиковые ситуации. Но на то она и жизнь.
— Вы можете себя уже считать таежником?
— Не очень понимаю, что вы вкладываете в это понятие.
— Приходилось блудить в тайге?
— Приходилось.
— Реакция — обязательно выйду? пропаду?
— Обязательно выйду. Первая реакция и отсюда начало поиска выхода.
— Таежник, разве не звучит гордо? Уватская тайга — красивейшая в Сибири. А глава района не знает, что такое таежник?
— Скажите.
— Тот человек, заблудившись в тайге, обязательно найдет выход.
— Хорошо. Запомню это определение и буду пользоваться.
— В прошлом ничего не хотел изменить? Переверстать?
— Нет, наверно. Я, в принципе, в основе доволен тем, как движется ход жизни.
— За годы власти не появились какие-то барские замашки?
— Тебе кто-то должен сказать, что, дорогой ты барин, у тебя замашки барские. Я не слышал.
— Жена послала дрова в баню принести?
— Святое дело.
— Простые операции по дому?
— Легко.
— И не простые.
— Тоже.
— Своим детям завидуете?
— Как можно завидовать детям, если ты сам их воспитываешь, растишь, формируешь, сам в начале пути их жизненной судьбы. Завидовать тому, что сделал сам своими руками?
— А тревожитесь? Будущее не беспросветно светлое?
— Не сказать, что сильно тревожусь. Мои дети уже достаточно взрослые, определившиеся в жизни, думаю, они смогут справиться с трудностями.
— Наше время — нет ничего красивее?
— Конечно.
— Женщины нашего времени?
— Самые лучшие. Неотразимые.
Омельчук: Даже однолюбы это знают и замечают?
Свяцкевич: Обязательно.
Нурия Беломоина.
Редактор
Изначальная строительница, практикующая проектировщица, она создавала в Тюмени радиовещание на родном татарском языке (невероятно красивый голос), ставила на ноги знаменитый «Альфа-банк». Она привела в Тюмень главную газету страны — «Российскую газету», возглавляет ее Западно-Сибирское представительство.
Омельчук: Жизнь — соблазн или вызов?
Беломоина: Всегда считала, что жизнь — дар Божий.
— И все-таки — ответственность или удовольствие?
— Почему такая категоричность? Наверное, все вместе.
— Ответственность с удовольствием? Или удовольствие с ответственностью?
— Жизнь просто наслаждение.
— Категорично и однозначно? Для руководителя газеты что важнее: вас читают? к вам прислушиваются? вас слушаются? вам верят?
— Конечно, читают. А дальше каждый решает для себя, прислушиваться или нет.
— Кто-то должен читать «Российскую газету» в обязательном порядке?
— Как сочтет нужным. Когда-то газета использовала свой административный ресурс, но это было актуально на тот момент. Сейчас мы — полноценная газета, как все другие качественные издания.
— Не будете возражать: газета — официоз? На всё — исключительно государственная точка зрения?
— Я бы так не сказала. Официоза, понятно, достаточно. Но я с удовольствием сама читаю, например, разделы: общество, наука, культура. Там скорее без официоза.
— Антигосударственная точка зрения тоже присутствует?
— Всего хватает.
— Свобода исключительно в державных рамках? А как с журналистской пресловутой независимостью — нуль?
— Знаете, мне вообще не нравится выражение о журналистской независимости.
— При слове «независимость» я вытаскиваю револьвер?
— Я вспоминаю об ответственности за высказанное слово. Независимость журналиста заканчивается там, где начинается свобода другого, того, о ком он пишет. Здесь нужно быть очень осторожным. Корректным — вернее будет слово.
— Как выращиваете особую породу ответственных журналистов в разливанном море журналистской безответственности?
— Тюменские журналисты, пришедшие в Западно-Сибирское представительство «Российской газеты», проходят определенную школу, определенную ломку. Это факт.
— Термин «ломка» — неслучайно?
— Это психологическая ломка, потому что сказывается многолетняя привычка писать эмоционально, личностно. В нашей газете нужно писать ответственно.
— Где сама набиралась державности?
— Я начинала раньше, чем мои журналисты. Я очень мобильный человек, я спокойно вхожу в новое состояние, в новое дело ухожу безболезненно.
— «Российская» — не для молодежи?
— Каждую весну и осень у нас подписная кампания, и мы льготно подписываем лучших студентов тюменских ведущих вузов на «Российскую газету». У нас есть право выбора — подписывать пенсионеров, видных людей, но я целенаправленно подписываю молодежь.
— Интересно, Нурия Абдулловна, ваша дочка «Российскую газету» читает?
— По долгу службы читает. Она пиар-менеджер.
— А кто мне говорил, что никто не обязан читать официальную российскую правительственную газету?
— Она всю прессу читает — по долгу службы.
— Ни разу не возникло момента душевной потребности заглянуть, что там мама у нас сегодня державно рассказывает?
— С удовольствием слушает мои рассказы о работе. Но у нынешней молодежи, наверное, нет времени остановиться, с удовольствием посмотреть телевидение, послушать радио.
— Прекрасное алиби.
— Да. Но газеты листает.
— Интересно, «Российская газета», ее западносибирская часть, борется за эффективность своих публикаций? Стоит такая старорежимная, почти советская задача?
— «Борется» — слово тоже старорежимное. Я бы не сказала, что мы боремся. Мы радуемся, когда видим результат нашей публикации. Бывает не часто. Не всегда получается. Как и когда наше слово отзовется — надо ли рассчитывать на скоропалительный эффект?
— «Российская газета» о женщинах пишет скуповато?
— С некоторых пор — вполне пространно.
— Когда же петух прокукарекал?
— Когда Правительство Российской Федерации поменялось. В нынешнем составе есть женщины, это радует.
— Хорошенькие.
— Правильный мужской взгляд.
— Знаете главную, может быть, страшную военную женскую тайну?
— Я до некоторых пор считала, что женщины и мужчины — это одно и то же. Не различала, честно вам говорю...
— Придя в «Российскую газету»?
— Наверное, да. Прозрение наступило относительно недавно, я уже понимаю, что женщины это одни люди, мужчины — другие. Наверное, у каждого есть свой секрет. Дано ли разгадать свой собственный — не знаю.
— Мужчина — это проблема? Или решение проблемы?
— Фактор. Жизненный фактор.
— Дерево, здание, мужчина, трамвай?
— Конечно. У меня никогда и в мыслях не было рассматривать мужчину как решение проблем.
— А в жизни?
— В жизни я могу обратиться к мужчинам за решением проблемы. В равной мере, как и к женщинам. Но предпочитаю все решать сама.
— Для себя — абсолютно загадочна? Женщина секрет своего обаяния не знает?
— Надо ли ей разгадывать этот секрет? Если говорить о человеческом обаянии, для меня прежде всего — это искренность и доброжелательность.
— Что вам нравится в современниках мужского пола?
— Деятельность. Мир дает столько возможностей реализовать себя. Мужчины — это сгусток энергии, сгусток деятельности. Разумной энергии, целенаправленной энергии.
— Только этим и интересен?
— Этого не мало на фоне того, что часть мужского российского населения вообще бездействует, находится все еще в парализованном виде после перестройки.
— Вот идет мужчина, видом мужчина, а на самом деле — парализован окончательно?
— Очень часто. В России это социальное явление.
— Наблюдаете?
— Наблюдаю. Отмечаю. Сожалею.
— Что самой нравится почитать в «Российской газете»?
— С удовольствием читаю рубрику «наука», мы на пороге... даже не так, не на пороге, наоборот, мы — современники потрясающих открытий, их охватить умом порой бывает сложно, сложно вообще понять, это стремительный век научных открытий. Я очень хотела бы дожить до качественных перемен в жизни общества.
— Кстати, как в обиходе вы зовете свою газету?
— По имени-отчеству, полным именем. С уважением. Не «савраска» какая-нибудь, «Российская газета».
— Политики явно преувеличивают значение и влияние средств массовой информации?
— Считаю — преувеличения нет. Без СМИ трудно представить политику.
— Руководитель «Российской газеты» в Западной Сибири — влиятельная женщина?
— Такой цели я не ставлю.
— Автоматически получается?
— Своим политическим имиджем не занимаюсь. Я корпоративный человек, занимаю свое место, надеюсь, достойно и действую в рамках корпоративного этикета и корпоративной стратегии.
— Ни на что повлиять не могу?
— Не собираюсь влиять. Господин Александр Горбенко, генеральный директор, как первое лицо, определяет политику развития «Российской газеты».
— Вам нравится ваше время?
— Да.
— Это мое время?
— Никогда не чувствовала себя вне своего времени, никогда не тосковала по прошлому. Мне кажется, настоящее — это всегда лучшее время. У кошки девять жизней. У меня такое ощущение, что прошлое — было. Было, вероятно, со мной, но я не очень в этом уверена.
— Может быть, это и была не я?
— Это была я. Я существую сейчас, в данный момент времени.
— А какие-то связи с поколением есть?
— Сложный вопрос для меня. Наверное, кошка гуляет сама по себе. К людям отношусь так: все люди — взрослые. Либо дети, либо взрослые.
— Справедлива — как менеджер, отходчива — как человек?
— Не нравится мне это выражение — справедливость.
— Да и не хочется быть справедливой?
— Ты поставлен решать определенные задачи. У меня была дилемма, когда я стала руководителем, — оставаться хорошим человеком или быть хорошим руководителем. Быть хорошим руководителем по-человечески — не всегда справедливо по отношению к людям. Люди-то как раз ждут — по потребности и думают, что это справедливо, а ты со своей стороны можешь думать, что справедливо — только по заслугам. Эти точки, мне думается, никогда не сойдутся.
— Несправедливость системы всегда ощущала?
— Никогда. Не считаю, что система должна быть к человеку справедлива. Система есть система, она дает то, что дает, а ты бери то, что тебе нужно, и не жди от нее большего. Она же не мать родная.
— Работа беспощадная?
— Мне по силам.
— Она вообще достойна, чтобы на нее тратить свою единственную красоту?
— Красота проходит, на что бы ее ни тратил.
— У вас что, есть опыт: все проходит?
— Полжизни позади. Наверное, есть опыт.
— Или — первая треть?
— Нет, долго обременять человечество я не собираюсь.
— Что дипломированной строительнице удалось построить в этой жизни?
— Удалось посадить дерево и вырастить дочь. Грушу, вишню и сливу я посадила. И яблоню. Есть мечта построить дом. Это отложенная профессия и отложенное дело.
— Был не совсем точный выбор?
— Результат родительского воспитания и девичьей послушности. Родители советовали выбрать основательную профессию, а профессию филолога-журналиста они не считали основательной профессией. Пошла в строительный.
— Коллектив большой и сложный?
— Я набирала сама, поэтому абсолютно мой, абсолютно родной и самый хороший.
— Если надо принять неправильное решение — я его обязательно приму?
— Считаю, что на каждый момент времени человек принимает единственно верное решение.
— Потом оставшуюся жизнь кается?
— Возможно, через секунду или через день это решение будет неверным, изменятся обстоятельства. Оглядываясь назад, на свою жизнь, я вижу, что все было верно. Все было верно. Даже то, что потом оказалось ошибкой.
— Мы наблюдаем единственный в природе вариант безошибочной женщины?
— Каждый о себе мог бы так сказать. Может быть, люди не так часто обращаются к своему прошлому.
— Время замаливать грехи не наступит, потому что жизнь состояла из правильных решений?
— Я взяла и все грехи себе простила.
— Давненько?
— Решила, что живу, как бог на душу положит.
— Каяться не в чем?
— Надеюсь.
— Можно считать, что разгадать загадку женщины — разгадать тайну жизни?
— Мужской вопрос.
— Разгадать тайну жизни, значит, разгадать загадку женщины?
— Тоже.
— Разгадать тайну мужчины — разгадать загадку женщины?
— Нет. Разгадать тайну жизни — разгадать смысл бытия. Это ускользаемая такая мысль.
— А кто любит читать о тайнах науки? Разве она не занимается тайной бытия, ядром сущности?
— Наверное, да, поэтому все это близко и интригует, привлекает. Я тайну своей жизни начала разгадывать в середине жизни. Я так вижу, что — середина, но одному Богу ведомо — как. Я сумела понять, что мне мешает жить и что делает, может быть, недостаточно счастливой. Но понять, чтобы стать более счастливой, а жизнь более осмысленной, может быть, наполненной — не сумела, к сожалению. Этот список Нурии оказался сложнее.
— Есть повод обратиться к Богу?
— Я думаю, что Бог дал человеку столько разума, чтоб он сам догадался, сам для себя определил. Богом человеку дана такая свобода выбора самому определиться, насколько он хочет понять этот мир, как он хочет определить свое место в этом мире и свое место в этой жизни.
— Возникает желание помолиться?
— Я внутри себя постоянно молюсь.
— Первое слово молитвы?
— Моя мудрая подруга учила просить у Бога не со слова «мне бы надо», а — «Мне бы хотелось»...
— Первое слово обращения?
— Та же мудрая подруга говорила: Распорядителю Всего от Нурии.
— То есть — ни «боже», ни «господи»?
— Распорядитель всего. Вероятно, это Бог.
— Если обращаюсь к Распорядителю Всего — это к себе?
— Нет, конечно. Я верю...
— А разве не распорядитель всего?
— Важно произнести.
— Когда испытывала счастье?
— Каждый день.
— Придя на работу или уходя с нее?
— Это состояние, может быть, ежесекундное, доля мгновения.
— Задумалась о Распорядителе Всего и уже счастлива?
— Да.
— Лучшее женское качество, о котором человечество до сих пор не догадалось, а Нурия знает?
— Гибкий ум. У женщины быстрый ум, обогащенный интуицией и желанием очень быстро все осуществить, фантазиями, это множество вариантов реализации воплощения в жизнь. Но мне думается, человечество пока редко обращается к этому достоинству. К сожалению, мы живем в мужской цивилизации. Воспитали нас так, якобы мужчины и женщины в обществе равны, но я с прискорбием обнаруживаю, что живем-то мы в абсолютно мужской цивилизации.
— Нет на этой планете?..
— Независимо от страны, даже в Европе...
— ...маленького уголочка, где сохранилась женская цивилизация? Ни во времени, ни в пространстве?
— Есть, конечно, такие сферы жизни. Слава богу, еще остаются островки, но эти лоскутные одеялки надо обнаруживать.
— Где-нибудь в Тюмени?
— Вы так глобально мыслите. Искать надо точечно, точечно, буквально.
Омельчук: Вам удалось отправить свой мессидж человечеству?
Беломоина: Я говорю: если хочешь иметь то, чего никогда не имел, — сделай то, чего никогда не делал.
Юрий Мандрика.
Издатель
Он выпал из времени. Выпадает. Наверное, чтобы впасть в вечность. Он издает-переиздает книги, которые и раньше-то не читали, а сегодня интересны штучному читателю. Пыль эпох перекладывается на свежие страницы. Их мало кто читает, но эти книжки должны быть, продолжаться в человечестве. Тюменский издатель Юрий Мандрика — не человек функции, а человек миссии. Он говорит камням, стенам, тротуарам, книжным полкам — они слышат. Иногда людям.
Омельчук: В издательском деле, Юрий Лукич, чай вовремя — важное дело?
Мандрика: Думаю, да. Все мои гости пьют чай (или кофе) по желанию.
— Круглосуточно?
— Абсолютно. Двери открыты круглые сутки.
— Подозрителен человек, который чай не пьет?
— Только однажды предложил чай, а мне в ответ: водку будем.
— Скажите, Мандрика-издатель — суперцель жизни или стечение обстоятельств?
— Скорее всего — стечение. По этому поводу вспоминаю один из романов Сорокина...
— Читаешь Сорокина?
— Почему бы нет?
— Хочется испортить вкус окончательно?
— Мне нравится Сорокин в «Тринадцатой любви Марины» как мастер приема, самой важной вещи во всяком романе. Сорокин показал человека на конвейере. Издательство — тот самый конвейер, на который я попал и вырваться уже не могу. Хотя, говорят, русскому человеку не характерно чувство конвейера, но вот я смастерил его, и мы уже который год держимся, не отпускаем и даже в чем-то дополняем друг друга.
— Стечение обстоятельства может перерасти органично в суперцель?
— У меня суперцели в жизни никогда не было. Никогда.
— Живу как трава осока?
— Меня топчут, но я поднимаюсь и расту дальше.
— Трудно в нынешней России, где издательское дело расцветает, но в мире-то уже полный закат?
— Вопрос сложный. Но я предполагаю, что издательское дело никогда не прекратится. Другое дело — какие формы оно станет принимать. Раньше был камень, потом наступила очередь бумаги, сейчас — «сидишка». В принципе, человек хочет зафиксировать свое бытие, оставить после себя какую-то мысль, вдруг потомкам она окажется такой важной...
— Мог бы издавать на камне?
— Надо попробовать.
— Много откровенной макулатуры издает «Мандр и Ка»?
— «Мандрика».
— А издательство называется разве не «Мандр и Ка»?
— Так и называется. Часть книжек мы издаем, на которых зарабатываем деньги, а часть — в которые инвестируем из заработанных средств. Среди заказной книги бывает и макулатура, иногда настолько откровенная... Однажды мы даже открестились от издания, специально для этого указав: книга издана на деньги автора, в авторской редакции, в авторской корректуре. Полностью открестились. Но издали. Мы честно отработали деньги. Понимаю, что не совсем прилично ругать человека, давшего возможность продлить издательскую жизнь, и открещиваться от своей работы.
— Вы же фамилию не называете?
— Стесняемся.
— Сегодня в книгоиздательстве универсальных рыночных принципов не существует?
— Я думаю, все издатели позволяют себе, кроме зарабатывания денег, еще и отдушину для себя, в которую вкладывают часть души, что доставляет отдельно радость.
— Издателя без отдушины трудно представить?
— Почему? Мы разные.
— Что натворил издатель Мандрика, что доставило ему особую радость?
— Мы сделали более 300 книжек, процентов 30 на свои заработанные деньги. Есть проекты, которые я сильно люблю. «Хрестоматия» для школьников в 3-х томах — «Лукоморье» и «Страна без границ». Среди возвращенных книжек XIX века, в первую очередь, протоиерей Александр Сулоцкий. Люблю трехтомник Городцова с иллюстрациями Саши Кухтерина. Последние по времени два наших проекта (один с Валерием Белобородовым) — возвращение «Сибирского листка» и чисто моя работа — «Тобольские губернские ведомости». Антология старинной тобольской журналистики.
— Что доставляет большее удовлетворение: изданная книжка или читатель этой книжки?
— Книжка. Первый читатель — я, а захочет ли кто еще почитать, это дело каждого.
— Насколько безнадежно ваше дело?
— Дело каждого — это жизнь, а жизнь всегда безнадежна. Окончательно. С единственным концом.
— Совершенно безжалостно похоронил единственный краеведческий журнал — «Лукич» назывался. Это — в характере?
— Все имеет начало, все имеет конец. Это грустно, но естественно и закономерно.
— Скоропостижная кончина?
— Почему? Это был взрослый «Лукич», с февраля я собираюсь выйти к студентам, мы затеваем журнал «Лукичок». «Лук и Чок». Детский «Лукич».
— Это уже не городское краеведение? Не сибирское?
— Почему? Традиции должны сохраняться. Будем заниматься историей края и, может быть, молодой литературой, той, которая чаще всего пока в Интернете.
— На конце «чок» — для детей?
— Он просто маленький. Суффикс субъективной оценки «чок».
— Юрий Лукич, издатель — это всегда несостоявшийся писатель?
— Я когда-то немножко писал, пробовал писать, но почему-то с детства хотел работать с книгой, быть с книгой. Не совсем уверен — каждый ли из нас несостоявшийся писатель.
— А может, как раз всемогущий писатель: он может позволить себе работать в манере Ахматовой, любимого вами Сорокина, Зота Тоболкина. Есть такое всемогущество? Заложено?
— Метафора и не больше.
— Сегодня я — Александр Сулоцкий, завтра я — Серафим Патканов.
— Немножко. Но — сильное ретро.
— Старые книжки — в них много старинного занудства. Сложно издавать?
— Я как-то думал, что заставляет делать старую книжку. Очевидно, осталось от совка, когда мало кто имел нужное хорошее издание, а ты имеешь, и все просят почитать. Издательство специализируется на редких книгах. Казалось бы, ни у кого нет, значит, всем захочется приобрести. Но сегодня штудировать редкую книжку хочется не всем. Технология подготовки такой книжки разнообразна: одну только откопировал всю, другой нужен комментарий. Фольклор, записанный Городцовым, которого мы издали, — это целая история; очень сложно добывались рукописи — отрабатывалась своя технология этого процесса.
— Недавно издал Франца Белявского «Поездка к Северному морю» — хоть одного живого, кроме себя, читателя этой книжки довелось увидеть?
— Он сидит напротив меня. Наверное, есть и другие.
— Два читателя — уже хорошо?
— Есть еще работник музея Адаев, он скупил полтиража, желая всех знакомых этнографов приобщить к первому описанию Тобольской губернии.
— Печально я смотрю на наше поколение?
— Почему?
— Стоящее?
— Поколение как поколение. Я смотрю на сына: это совсем другое поколение. Иное. Думаю, оно будет такое же удачное, как мы, ничуть не хуже. Но, к сожалению, и не лучше.
— Что было лучше в вашем поколении?
— Ой, сложный вопрос. Наверное, нам было проще ориентироваться во всем. Мы более однообразные, ориентировались на что-то определенное. Читали одни и те же романы. Сегодня один читает книжки, второй бытует исключительно в Интернете, третий лежит на диване. Нынешнее поколение разнообразнее. Вчера нам было проще.
— Мы быдловатее, стаднее?
— Немножко не так. Наверное, стаднее, но быдловатее — вряд ли.
— Эксклюзивнее, но, в стаде?
— Да, в коллективе...
— У вашего поколения яркие лидеры здесь, в Тюмени?
— Скажем. В компании, в которой мне нравилось, как теперь говорят, тусоваться, лидером всегда считался Витя Строгальщиков. На телевидении ли я работал, в газете ли — мы тянулись к нему.
— Лидер — всегда на время?
— Есть такое модное понятие — парадигма. Мы с ним часто существуем в разных парадигмах. Пойти в ресторан со Строгальщиковым я не пойду, а посидеть в компании, поговорить о литературном бытии, о литературе — это по мне. Лидером может быть один.
— Все-таки почему не пойду в ресторан — к официанткам пристает?
— Не знаю, схожу — расскажу. В следующий раз. Ладно?
— Юрий Лукич, мы знаем, что вы человек резкий, и складывается впечатление, что вы, мягко говоря, тюменских писателей недолюбливаете? Это верно? Не преувеличена ли репутация злого Мандрики?
— Я со всеми здороваюсь, со всеми общаюсь, если надо — кому необходимо в любое время суток могу позвонить.
— Писатель — существо ранимое. К резкому издателю Мандрике все с рукопожатием или некоторые протянутой руки не замечают?
— Есть. Не замечают. Меня обходит один «великий» писатель, попробую вспомнить фамилию... Можно ли вспомнить фамилию великого писателя? Сейчас попью чай и попробую вспомнить.
— Неужели Распутин? Сорокин?
— А! Ломакин! Ломакин. Он меня всегда обходит. Как-то сидел в кабинете, он заглянул, увидел, что там я, закрыл дверь и ушел.
— Не сошлись философскими принципами?
— Просто не сошлись.
— Надо ли, чтобы молодое поколение неистово читало книги?
— Интернет-издание — это, в общем-то, вариант книги. Думаю, другого пути получения знания нет.
— Киборги книг читать не будут?
— Сложно сказать, предполагаю, они не будут знать, кто такой Гутенберг.
— Может быть, книга должна стать элитной принадлежностью? Сегодня модно коллекционировать исключительно эксклюзивные картины. Может, и книги со временем станут если не читать, то коллекционировать, как картины, как вина столетней выдержки?
— Книги, которые я сегодня издаю, как правило, коллекционные книжки. Тиражи 300, 200 экземпляров — это эксклюзив. Другое дело, сколько находится людей, желающих иметь эту книгу. Но такие люди есть. Есть.
— Что предпочитаю читать сам?
— У меня есть корректор, она говорит, что давно ничего бесплатно не читает. Но это тоже чтение, как ни грустно.
— А без денег?
— Я с величайшим удовольствием прочел «Переписку Курбатова с Астафьевым». Курбатов жив. И с этой точки зрения очень интересно посмотреть, насколько храбр человек, который может интимные свои дела выставить напоказ, для всех. Это интересно. Я с величайшим удовольствием прочел, даже позвонил Валентину Яковлевичу и сказал: вы знаете, вы выглядите... вы выглядите, в общем-то, захребетником. Я вам сочувствую. Критика — вообще-то литература, паразитирующая на творчестве писателей. Но письма Курбатова — это рассказ о том, как талантливейший критик все время жаловался такому же талантливейшему писателю, что денег нет, работы нет, не на что поесть, и Астафьев всю жизнь помогал ему, подкидывал работу. С высочайшим удовольствием прочитал.
— Юношеская читательская жадность с годами, конечно, пропадает? Финально, окончательно?
— До финала я еще не дошел. Желание еще есть, другое дело — времени не остается. Не всегда удается его найти.
— Возвращаясь к «Переписке Курбатова», у писателя же вообще интимной жизни не бывает, он весь на виду и — как бы сказать — на продажу?
— Это тоже способ интимной жизни.
— Публично-интимной?
— Почему бы и нет?
— Женщины жизнь портят или украшают? С точки зрения издателя?
— Вначале украшают, потом портят. Есть шикарный рассказ у Юрия Мамлеева. Прилетели на Землю инопланетяне, ходят, смотрят — на планете живут какие-то уродцы, жрут какие-то какашки. Инопланетянин подходит к мужичку и говорит: слушай, а праздники у вас бывают? Бывают. Какие праздники? Праздник зачатия. А что это такое? А раз в год нас женщины подпускают к себе. А потом съедают. А праздник-то в чем? Ну как же? Праздник зачатия. Я думаю, в этом есть смысл отношений мужчин и женщин.
— О бесе в ребро — возраст еще не подошел?
— Я думаю, возраст, когда бес в ребро, это, наверное, между 40 и 50, а после — седин больше, чем ребер.
— Сколько же Тютчеву было с последним его «бесом»?
— Сегодня человек живет год за два. Сроки немножко сместились.
— И что я вижу перед собой...
— Седого мужчину без ребер.
— 120 лет? Как минимум?..
— Как минимум.
— Не преувеличиваем?
— Если здоровье позволит.
— Юрий Лукич, вы чувствуете себя человеком третьего тысячелетия? Год за два в XX веке, в XXI, наверное, будет год за три?
— Это арифметика мужского кокетства. Я сложно представляю, что мне уже 52, не замечаю этого. У меня нет пафосного гигантизма, мысли, что я человек XXI века. Человечество накопило достаточно много знаний, что-то необходимое мы усвоили, жизни нашей для этого хватило, но вот этой толщи тысячелетий я и над собой, и под собой не чувствую.
— Не важно, что выпало счастье жить в двух веках и даже в третьем тысячелетии?
— Абсолютно.
— Смена эпох — это разве не смена личных мировосприятий, разве нечто из космоса не доходит до наших антенн?
— Я осторожно отношусь к космогенным теориям.
— Не чувствуя себя частицей космоса?
— У меня на это не хватает времени.
— Чем себя чувствую?
— Человеком функции, который должен встать, сходить в банк, дать задание работникам, найти рукопись, издать ее.
— Частица космоса проснулась, частица космоса сходила в банк, конечно же, банк — тоже частица космоса? Разве нет?
— Наверное, в принципе, только на новом уровне. Я сказал, вы сказали — это одно и то же. Только разный уровень мышления. У вас, может, выше.
— Какое время самое родное?
— Самое родное? Наверное, самое удачное, которое в жизни случилось. Последние 10 лет.
— Китайцев напрочь опровергаем: не жить бы нам в эпоху перемен?
— До эпохи перестройки я выкричался, поэтому, когда народ шумел, я уже перестал, выкричался до этого. Когда все ходили и бросали партбилеты, мне было уже смешно. Этот период для меня закончился гораздо раньше.
— О чем кричал?
— По поводу всего.
— И докричался?
— Разве что до себя только. Я понял, вообще-то надо просто жить и работать.
— Другие никогда не поймут?
— Как стимул. Отрицательный стимул, как электрический ток, который раздражает лапку лягушки. Наверное, надо.
— Кричащий Мандрика какие вызывает эмоции у спокойного Мандрики?
— Это еще один анекдот — спокойный Мандрика. Я себя не стесняюсь любого, я спокойно к себе отношусь. Иногда бывает, разговариваю сам с собой, о том, что не надо было бы делать, а я сделал. Но стараюсь держаться спокойно, что сделано — то сделано.
— Издатель Мандрика вне политики?
— Я каждый день смотрю новости, читаю «Коммерсантъ», газету «Газета», покупаю «Власть» и «Деньги», читаю с удовольствием, но в эти дела не лезу. Я сторонний наблюдатель, но активный сторонний.
— Когда погружаешься в пыль старинных эпох — книжную, газетную, журнальную, может быть, эти эпохи и забирают тебя, вычленяя из современности?
— Я делал книжку «Тобольские губернские ведомости», знаете, сгорая от какой-то зависти. Они, журналисты, для меня, во всяком случае, интереснее многих современных журналистов, гораздо интереснее. Гораздо выше качество журналистики. Было. Мне так кажется. Может, были и принципы другие.
— Как мы относимся к Мао, который говаривал, что, прочитавши много книг, императором станешь?
— Наверное, кормчий прав. Я думаю, это правда.
— Это наше счастье, прочитавших много книг...
— Однажды я ехал в поезде. Мне одно время везло на священников, я ехал с таким бородатым парнем, он рассказывал, мы, мол, стараемся читать много книг, заниматься еще чем-то, но это вообще попытка заполнить душевную пустоту, пустоту внутри души. Внутри души должен быть только Бог. Только Бог и больше никто.
Омельчук: Но Бог-то читает книги издательства Мандрики?
Мандрика: Бог? Интересный вопрос.
Наталья Дворцова.
Профессор филологии
Большой кризис литературы...
Ой ли!
Книга из ширпотреба превращается в элитное чтение. Удел избранных. С этого, кстати, и начиналась. Библос. Библия.
Литературоведы фиксируют — уходит предмет изучения. Время исследовать странный процесс загадочной человеческой страсти — чтения. Привычного, обычного чтения. Обычное занятие. Открыть книгу и прочесть. Растягивая удовольствие. Автоматом. Между делами. Но прочесть книгу — обычная вещь. Или: великая тайна? Вас тянет к женщине. И вы не поймете — почему. Но тянет. Тайна. Вечная тайна любви.
Вас тянет к книге, вас тянет читать книги. Разве это не странное, необъяснимое явление? Еще не забыто такое явление — книжная страсть. Большая человеческая тайна — страсть к книге. Наверное, главная задача ученого-филолога — разгадать тайны этой страсти.
Тюменский литературовед, профессор Тюменского госуниверситета, доктор филологии Наталья Дворцова известна как исследовательница творчества Михаила Пришвина, писателя, чья жизнь связана с Тюменью. Главная пришвиноведка России. Но в последние годы доктор Дворцова выступила возмутительницей спокойствия, интеллектуального спокойствия Тюмени, организовав конкурс «Книга года». Немыслимо! В Тюмени. Книжный конкурс. Немыслимо!!! Но уже состоялся конкурс № 2. Это, понятно, еще не Франкфуртская книжная ярмарка. Но почему бы и нет! Что мешает мощному и великому городу Тюмени превратиться в интеллектуальную столицу, для начала скажем, Сибири? Что мешает? Что, у нас талантов и мозгов поменьше, чем в затрапезном Франкфурте?
Омельчук: Дворцова приглашает в Тюмень Захара Прилепина. Тюмени это нужно?
Дворцова: Если честно, не думала об этом, но, кажется, Тюмени это нужно. Когда вы так ставите вопрос, сдается, вы наш город недооцениваете. Захар Прилепин сегодня, может, самое значительное явление на ниве российской словесности. Он, по-моему, смог передать ощущения неизбывного ужаса жизни и ее потрясающего великолепия.
— Бледная копия Лимонова...
— Я бы не сказала. Они представляют мужскую линию современной русской литературы.
— Самый значительный молокосос современной русской литературы.
— Мне не совсем понятная ваша изящная метафора.
— Кого из великих пишущих Дворцова уже приглашала в Тюмень?
— Один, я думаю, из величайших поэтов нашего времени Тимур Кибиров. Не случайно сразу же он был увенчан самой главной премией, которую получают поэты в нашей стране, — премией «Поэт».
— После Тюмени?
— Да, сразу же.
— После ссылки в Сибирь?
— Это некоторое преувеличение с изрядной долей иронии, но можно согласиться. Помимо. Замечательный поэт-концептуалист Всеволод Николаевич Некрасов, один из лучших современных прозаиков Олег Павлов, незаметные и на слуху Алексей Варламов, Евгений Гришковец, Борис Евсеев.
— На значительных тюменских, югорских, ямальских будущих лауреатов Нобелевской премии тюменское филологическое студенчество не западает?
— У меня мечта пригласить Анну Павловну Неркаги. Скорее это недостижимо: она тундровая отшельница, но у меня маленькая надежда остается. Еремей Айпин.
— Литература — в начале XXI века, об этом можно говорить честно — нужное ли дело? Или роскошь, как всякое человеческое общение?
— Век только начался.
— Двадцатый любил литературу?
— Литература литературе рознь. Литература, в свое время говорил Сергей Николаевич Булгаков, отличается «благородной бесполезностью перед лицом мира сего».
— Блестяще. Ваша свежая кафедра уже сделала свой первый выпуск?
— Уже два. Наша кафедра действительно молодая, кафедра издательского дела и редактирования. Те, кто хотел работать по специальности, они заделье находят. Алена Масеева, будучи студенткой, стала работать в издательстве «Сити-пресс», сделала блестящую карьеру. Олег Харитонов закончил университет и сразу открыл свою типографию. У Кости Соловьева свое издательство. В аспирантуре Московского госуниверситета печати Ольга Демченко защитила диссертацию.
— Не благородная прихоть, востребованная профессия?
— Специалист книжного дела должен уметь совмещать в себе традиционную для гуманитария любовь к чтению и литературе и умение зарабатывать деньги на издательском бизнесе.
— Как честные специалисты, мы должны признаться — читателей нет, с писателями худовато, зачем редакторы?
— Вы заблуждаетесь.
— Разве с писателями не худовато?
— В Советском Союзе (еще не забыли?) было 10 тысяч советских писателей. Сергей Чупринин в постсоветской России насчитал 30 тысяч писателей. На премию «Дебют» — премия для молодых писателей до 25 лет — ежегодно подается до пятидесяти тысяч заявок-рукописей. Чудовищные темпы! Такое ощущение, что в России просто нельзя не быть писателем. Уже неприлично, неудобно и немодно.
— Но количество писателей явно превысило число читателей?
— Может быть, оно сравнялось. Совсем недавно по миру раздавался всеобщий плач, что люди не читают.
— Только Дворцова уверена в обратном?
— Нет, нет, Дворцова тоже причастна к этому плачу. Но сейчас не только в России, например, во Франции сложились целые научные школы по изучению самого феномена чтения и читателя. Не читатели исчезают, а исчезают привычные нам читатели, читающие привычную для нас книгу. Книгу-кодекс. Роже Шартье совершенно точно убедил всех мыслящих людей, что сегодня мы переживаем вторую величайшую революцию в истории чтения. 2000 лет назад люди перестали читать привычный свиток, папирус и перешли на книгу-кодекс. 2000 лет спустя изменяются материальные носители чтения.
— Но процесс сохраняется?
— Читатель не исчез, он просто сменил облик своего существования. Сменились читательские практики, меняются ментальные структуры, меняются методы мышления и способы понимания мира.
— Чтение — интимная вещь?
— Чтение, безусловно, странная вещь. Чтение вслух на ранних стадиях чтения — коллективное. Современное чтение про себя требует уединения, оно связано со свободным выбором человека. Человек уединяется, собственно, удаляется от привычного, шумного разнообразного мира, он вызывает подозрение. Не случайно широко известно недоверие властей ко всякому рода читающему человеку. Читатель — странная фигура.
— Не интимная вещь?
— Особое уединение, особая внутренняя свобода, странное для остальных поведение человека это ж, в принципе, невероятные вещи. Жизнь идет или проходит, а человек в тиши с книжкой, она в какой-то степени заменяет ему мир. Люди привыкли бороться с книжками, сжигать их, запрещать.
— Меняя носители?
— Это достаточно редко.
— Наталья Петровна, вам нравится мужчина Антон Чехов?
— Не совсем понимаю вопрос.
— Он не смог проявить в своем творчестве свое мужское начало?
— Гендарные подходы к литературе, к писателям достаточно широко распространены. Я не являюсь поклонницей таких подходов к литературе и писателям.
— Лев Толстой так себе мужичок-то?
— У меня отличные от ваших взгляды на Льва Николаевича Толстого.
— Оставим Льва Николаевича. Замахнемся на святое — Михал Михалыч Пришвин проявил свое мужское начало? Он сначала писатель или сначала мужчина?
— Попытаюсь ответить. Пожалуй, вспомнила бы одного из замечательных философов Серебряного века, который очень важен для судьбы и жизни Михал Михалыча, Олега Поля. Поль говорил, что человек как таковой, как он есть, это женщина.
— Существительное — женщина, мужчина — прилагательное?
— Женщина — человеческий замысел Божий, в мужчине — другой замысел. Пришвин — мне удалось одной из немногих познакомиться со всем, что создал Михал Михалыч в течение всей жизни, изучить не только художественные произведения (их всего восемь томов), я имею в виду его дневники, которые он вел на протяжении 50 лет, это совершенно колоссальнейшее по объему чтение. Это уникальное в истории русской литературы XX века явление. Меня интересовало в Пришвине собствено не только его тексты, а та ипостась его творческого дара, которая связана с созданием собственной жизни художника. Я принадлежу к тем литературоведам, для которых создание текстов, может быть, менее значимо: это лишь момент в том главном художестве, которое свершает творец — создание самого себя. Выше художества для художника — создание собственной личности. Когда мне открывалась эта бесконечная глубина человеческой личности, которая взрывается в дневниках Михал Михалыча, это производит эффект ошеломляющий: бесконечная сложность и глубина того, что мы называем человеческое Я. Я с чего начала? А... Природа человека. Это женственная природа, женская. Человек по своей природе — женщина.
— Первый человек Адам — мужская легенда, мужская транскрипция человеческой истории? Бог замыслил Ев? По Олегу Полю.
— В общем, да.
— Красивая версия! Правильная! Женская версия?
— Олег Поль — мужчина. Впрочем, гендерная проблематика для меня не является основополагающей.
— Но даже Бог замыслил женщину как первочеловека.
— Нет, он замыслил человека как женщину.
— Для вас это не существенно?
— Он замыслил человека как женщину.
— К Пришвину. Литературовед Дворцова пришла к нему через его тюменское житейское бытие? Первотолчок?
— Если честно, я открыла для себя Михал Михалыча не в Тюмени, а в Москве, когда училась в аспирантуре Московского государственного университета. Случайно, совершенно случайно. Я не знала Пришвина вообще. Я даже не знала, что Пришвин жил, живал в Тюмени.
— У литературоведа с писателем отношения интимные?
— У литературоведа с писателем отношения личностные.
— В любом случае литературовед присваивает себе немножко писателя?
— Нет.
— Пришвин — это ж мой?
— Величайший русский филолог, еще один Михал Михалыч Бахтин, говорил, что отношение к другому, понимание другого это преодоление чуждости чуждого, но без превращения его в чисто свое.
— Ваш конкурс «Главная книга года» развивается?
— Мне, во всяком случае, очень бы хотелось. Эти два года показали, что тюменцам, тюменским издателям конкурс интересен. На первом конкурсе было всего 74 книги, приняли участие четыре города. На втором — уже 356 книг, представлено восемь городов. Ярчайшее свидетельство, что конкурс вызвал интерес у тех, кто издает книги. Интересен факт: жюри первого конкурса присудило номинацию «Типография года» фирме «График», которая находится в Вероне, Италия. Там печатает свои замечательные сибирские книги тоболяк Аркадий Елфимов. Этот этапажный и несколько ироничный жест достаточно серьезно восприняли наши полиграфисты, они быстренько создали союз полиграфистов Тюменской области.
— Ректор университета поддерживает вашу безумную затею?
— Геннадий Николаевич Чеботарев очень активно поддерживает наш конкурс. Благодаря его участию мы получили и поддержку департамента информационной политики Тюменской области, который много старается для развития тюменского книгоиздания. В двух номинациях — «Лучшая научная книга» и «Лучшая учебная книга» — ректор Чеботарев учредил свои призы. Мне думается, достойные и нужные призы для авторов, которые создают научные и учебные книжки.
— Семя упало в благодатную тюменскую интеллектуальную почву?
— В благодатную почву. Я вернусь к тому, что вы недооцениваете, мне думается, наш родной город. Михал Михалыч Пришвин, между прочим, когда побывал в Сибири второй раз в 1909 году, писал о том, что Сибирь страна непонятная, страна, где все возможно. Он такие удивительные слова о Сибири написал, собственно, и о нашем городе: «Бесформенность, хаос и все-таки лик. Вот-вот потонем, но плот всё плывет».
— Тюмень непотопляема?
— Точно, да. Более того, в ней необъятные возможности для развития.
— Филология, как жизненный выбор. Никогда не сомневалась в правильности своего жизненного выбора?
— У меня особо нет времени задумываться такими глупостями.
— Что филология может дать женщине или, как вы правильно говорите, человеку?
— Филология, говаривал Сергей Сергеевич Аверинцев, величайший филолог XX века, это служба понимания. Собственно, профессиональный филолог — человек, который в своей повседневной работе занят деятельностью человеческого понимания. Филолог — человек понимающий. Законы понимания — текста, мира-текста, человека-текста — они вполне, вероятно, одни и те же. Разве этого мало? Ты как филолог превращается в человека понимающего, становишься человеком понимающим.
— Читаем не книгу — читаем человека?
— Читаем книгу, созданную человеком. В книге, в тексте человек больше всего раскрыт для разгадки.
— Великий Мао говорил, что, прочитавши много книг, императором (или императрицей) не станешь. А кем?
— Даже не знаю, что вам ответить. Человеком пытающимся, надеющимся понять мир, в котором живешь, сомневающимся, думающим, радующимся, способным страстно увлекаться. Чтение — занятие страстное, такая величайшая страсть человеческая.
— А императрицей не обязательно? Страстной императрицей?
— Если бы мне в жизни довелось стать императрицей, я бы, пожалуй, не отказалась от такой возможности.
Омельчук: В Поднебесной империи?
Дворцова: Почему бы и нет?
Михаил Федосеенков
Поэт, музыкант
Он артист. Потому что трудно определить его по-другому.
Поэт. Музыкант. Художник. Может быть, сначала музыкант. Начинается с желания выразить немоту. Потом поэт. Плавно переходящий в художника.
Артистическая натура. У артиста всегда широкая натура. Поэтому ей приходится биться и за место под солнцем, и за хлеб насущный. Михаил Федосеенков. Тюменская богема. Эпоха перехода.
Омельчук: Чем хуже жизнь, Михаил, тем ярче строчки?
Федосеенков: Не совсем так. Бывает, что вдохновение приходит и на сытый желудок. Оскар Уайльд был богатым человеком, Лев Толстой был не бедным, и тем не менее сколько они смогли! Мне кажется, все зависит от личности.
— А вот поэт Федосеенков, он на особицу в русской поэзии?
— Мне кажется, мой голос узнаваем. Получилось с самых первых строк, и самые первые строки уже вызвали среди представителей тюменского, традиционного поэтического цеха некую неприязнь. Я напомню: в 86-м году меня назвали представителем новой «мутной волны» в поэзии. На самом деле ничего подобного, все это уже апробировано, переиздано было, и я считаю, что это вполне традиционные стихи. Процитирую просто пару строк, чтоб вы поняли, почему назвали вашего покорного слугу представителем «мутной волны». Это стихотворение называется «Деревья».
Стоят деревья, обреченные на гибель,
На смену им тщедушный тянется побег,
Меж ними звери кувыркаются нагими,
И тут же ходит говорящий человек.
Деревья думают аюкла-скоку-лю-магиба-убега-учек-уге
Мол, не пешком ходить, мы и летать могли бы,
Когда б не гиря на ноге.
— Я так понимаю: твои критики просто не читали Заболоцкого, Хлебникова и Крученых?
— Где-то ты традицию угадал. Но речения и интонация, я надеюсь, все-таки свои. Это же были первые опыты. К сегодняшнему дню я выработал свой слог.
— Холодильник сам чинишь?
— Нет.
— И это дипломированный инженер по холодильным установкам?
— Я был проектировщиком, и моя специальность — огромные, гигантские, многотысячетонные холодильные цеха.
— По мелочи не разменивались?
— Да. Это все для слесарей, извините.
— Сколько поэту нужно слушателей и сколько читателей?
— Да мне, собственно, достаточно самого себя. Сейчас я занимаюсь больше художеством и не общаюсь практически с литературной средой.
— На жизнь как зарабатываешь?
— Ну, в основном, подаянием.
— На паперти?
— Чем люди расплатятся вот за книги, за картины, которые им понравятся, тем и живу. И считаю это подаянием.
— В ансамбле «Нефть» ты на чем играл?
— На ударных. Это своеобразная музыка, где-то на пересечении джаза, рока, классики, народной музыки. Сейчас она никому не нужна, это некоммерческий проект, этим не заработать.
— Живопись — это форма верлибра? Свободная рифма? Или классическая поэзия?
— Это вообще отдых, можно сказать. Художник ли я, трудно сказать, да и поэтом я себя никогда не называл. Как литератор — я член Союза писателей, но как художник — я даже не член Союза и не пытаюсь вступить.
— Завтра персональная выставка?
— Да. Уже пятая или шестая, я со счета сбился.
— Контрабандой туда проник? Партизанской тропой?
— Я в свое время выступал как поэт в художественном салоне «Вернисаж», с тех пор наладились какие-то контакты, и первую выставку там провел.
— И что же покупают у Федосеенкова?
— В основном, написанное с натуры. Я реалист и очень дотошный, люблю прописывать все детально. А еще я романтик или, может быть, реалист-идеалист. Обожествляю природу, люблю женщину, портрет, даже мертвую природу — вазы какие-то там, вина, фрукты и делаю это с любовью.
— Но ты всю философию переворачиваешь. Какой идеалист может быть реалистом?
— Реалист это еще не материалист. Он видит за этой реальностью стоящего Бога, дух есть в этой реальности, вот в чем дело. Я делаю то, что вижу и люблю. Я не реалист, который высасывает из пальца свои умозрительные образцы.
— Но ведь Бог приходит не из пальца, а из сердца?
— Скорее всего, он приходит в виде благодати какой-то извне к нам. А вот через что он в нас входит, кто его знает.
— Дебит-кредит, актив-пассив жизни ведешь? Балансы подводишь?
— Как и все люди. Но я бы не сказал, что правильно живу, я грешник.
— И утверждаюсь в этом?
— Не утверждаюсь, каюсь.
Увы, пороками прострелян я навылет
И на ветрах соблазнов ах пою.
Те злые ветры мне кликушами навылет
Про долюшку нелегкую мою.
Да, в этой жизни я набедокурил,
Что каяться до самого конца,
Но выбрал бы опять себе такую —
Свободного и грешного певца.
Я не бравирую своими грехами. Но я действительно сознаю себя человеком грешным, увы. А что делать?
— В чем ищешь утешения?
— Утешения — только в творчестве. Если бы не творчество, я бы, наверное, уже сгинул.
— В нынешней, в современной России поэт востребован?
— Да нет. Востребован в глубинке, в каких-то маленьких аудиториях, в школах. На уровне официоза — нет. Это трагедия времени. То есть не столько трагедия нации, сколько трагедия того, как мы обустроили свое житие-бытие в государстве.
— Народ у нас хороший.
— Да. Особенно молодежь.
Омельчук: А вообще плохих людей не бывает?
Федосеенков: Я думаю, что в основном все люди хорошие. Порок надо ненавидеть в людях, вот в чем дело.
Игорь Плотников.
Олимпийский чемпион
Это непредставимо. Он водит автомобиль по неуправлямой Тюмени. Без рук. Это не фокус. У Игоря Плотникова нет рук. Полностью. Совсем. Без рук родился. Его называют — человек-дельфин. Он чемпион России, Европы, Мира, Параолимпиады по плаванию.
Каждый день жизни этого человека — подвиг. Он не хочет чувствовать себя героем. Он хочет быть обычным человеком. Преодолевшему себя удается это.
Омельчук: Игорь, к каким соревнованиям готовишься?
Плотников: Будет турнир в Англии, меня пригласили.
— Высокорейтинговый турнир?
— Может быть. Еще и опыт приобретаешь. Знаешь своих соперников, судей. Нас из России в команде пять человек. Прошел чемпионат России по воде в Нижнем Новгороде. Четыре первых места у меня. 100 метров — спина, 50 — дельфин, 50 — вольный и 400 — вольный.
— Четыре первых места?
— Я не расслабляюсь. С каждым годом все новые и новые соперники. Нельзя расслабляться, если хочешь быть вверху.
— У тебя в биографии олимпиада была?
— Ой, там очень серьезный накал соревнований, много соперников, потенциальных лидеров. Беспристрастное судейство, малейший промах — снимают без разговоров. Соперники напряжены до предела. Кто-то волнуется, кто-то переживает, кто-то начинает петь.
— А ты?
— Я сосредоточился, следил за стартами других.
— Надо ли такие напряженные игры?
— Каждый индивидуален. Для кого-то нормально, для кого-то нет. Все в равных условиях. Это соревнования.
— Для тебя такой стиль подходит, жесткий? Олимпийский все же?..
— На олимпиадах, понятно, самое лучшее, что в спорте только и возможно выиграть. Стараешься за свою страну выступать достойно. Занял первое место с мировым рекордом, 100 метров на спине, на 50 — дельфин, был вторым.
— Твой параолимпийский рекорд?
— Тринадцать секунд.
— Рекорд перекрыт?
— Пока нет.
— Сам не перекрывал?
— Пока не было возможности. Как-то все получилось. Я утром мировой рекорд побил в полуфинале, а вечером опять его перебил, свой же. Собрался, видимо, была проведена грамотная работа, дала свои плоды.
— Рекорд — всегда разрядка напряжения?
— Видимо, так.
— Сколько времени шел к рекорду олимпийскому?
— Ой, даже не ставил задачу — ставить рекорд. Выполнял ту работу, которую задавал тренер.
— Даже в глубине души?
— Главное — выступить достойно. Все.
— Достойно — это как?
— Первое место. Второе тоже годится.
— Надо участвовать во всех соревнованиях? Или можешь покапризничать?
— Стараюсь лично во всех. Считаю для меня — опыт любое соревнование. Простые городские — опыт. Это бесценная вещь, его не купишь. Его только нарабатываешь на любых соревнованиях. Надо собраться, встать, проплыть. Если ты плаваешь со здоровыми людьми, пусть они проплывут быстрее, главное — выступить.
— Частенько проигрываешь?
— Бывает.
— Это важнее, чем победа?
— Есть о чем задуматься. Проигрывать надо уметь. Начинаешь отрабатывать на тренировках свои ошибки, чтобы их не было впредь. Анализируешь.
— На соперников-победителей как смотришь? Злишься?
— Зачем? Они сильней, если они выиграли. Значит, молодцы! Ведь так же и на меня могут злиться.
— Поражение — повод для уныния?
— Скорее, надо собраться и обдумать, чтобы дальше выступать. На пьедестале, конечно, хорошо стоять, но надо держать свою марку. Это тяжелее. Начинают же ориентироваться на тебя.
— Тренер — соавтор побед?
— Да.
— Жесткий?
— Не очень.
— Достоинство? Или недостаток?
— Я думаю, достоинство. Меня терпит. Это сложно.
— Такой сложный характер?
— Говорят, да.
— Это они свои планки завышают?
— Что поделаешь.
— А сам как относишься к своему характеру?
— Нормальный характер. Кого устраивает, тот общается со мной, поддерживает отношения. Бывает, не устраивает.
— С гаишниками встречаешься на дорогах — быстро находишь общий язык?
— Пока попадались те, с которыми находил. Нормально. Пообщаемся, я объясняю ситуацию, и мы хорошо расходимся.
— Не случилось ни одного — не понял?
— Нет пока.
— В Тюмени народ понятливый?
— Все мы люди.
— Нарушил правила?
— Попросили не нарушать.
— Сам какие качества уважаешь в людях?
— Преданность. Порядочность.
— У тебя, Игорь, есть повод обижаться на жизнь?
— Нет. Глупо обижаться. Бессмысленно. Надо работать. Искать выходы из ситуаций.
— Секундно — обида подступила?
— Все мы люди, но быстро проходит.
— С человеческой подлостью приходилось сталкиваться?
— Бывает. Все мы люди.
— Что приводит в восторг?
— Сила духа, наверное. Ко мне подходят, общаются со мной в других странах, болеют иногда за меня. Каждая победа стоит и затраченных усилий, и затраченного труда.
— Как считаешь, мир устроен справедливо? Или жизнь — вещь беспощадная?
— Смотря для кого. Я считаю — нормальный мир. Главное — приспособиться к нему. Из каждой ситуации есть выход. Но бывает, что и выход не устраивает. Случались тупики. Но выходы находились, в конце концов.
— Живешь по плану? Четкий человек?
— Стараюсь по плану. Но бывает, в жизни не все ситуации предвидишь. Что произойдет завтра? Приходится лавировать.
— Как решил освоить автомобиль?
— Да меня с детства к нему тянуло, водить машину. Потом стал ездить на всяких машинах, в основном, на наших. Первыми были «Жигули».
— Она ж совершенно не приспособлена...
— Я сделал, чтоб была приспособлена.
— Всё сам?
— Немного надо было доделать. Потихонечку ездил. Конечно, не по городу, чтоб не создавать аварийные ситуации. По кемпингу катался. Много времени потребовалось. Конечно. Что-то обдумываешь, дополняешь, переделываешь.
— «Хонда», на которой сегодня ездишь?
— Ничего не приспосабливал. Абсолютно. Просто повезло, что появилась такая машина. На других иномарках езжу, вполне нормально.
— Какую скорость себе позволяешь?
— Смотря, где езжу.
— В среднем по Тюмени?
— Сейчас около 50—60. По ситуации.
— Ahtung, ahtung! На дороге Плотников!
— Да нет, я спокойно езжу.
— Какие-то цели себе ставишь?
— Водительские права получить.
— В России это сложно?
— Очень. Должен быть специальный закон. Но пока такого нет.
— Мировая практика такие законы знает?
— За границей, если не создаешь аварийные ситуации, пожалуйста, езжай. Почему бы и нет? Просто комиссия беспристрастнее, нужно единственное, чтобы во время движения ты не создавал аварийных ситуаций.
— Совершенно полноправный участник?
— Конечно. Мы живем в обществе, мы должны подстраиваться под это общество. Есть правила и законы, мы должны по ним жить.
— А видел где-нибудь в той же Англии, в той же Аргентине?
— Не приходилось.
— В России ты у нас единственный пример?
— Вряд ли. Думаю, что есть такие. Я их просто не знаю.
— Скажи, добиваться в этой жизни приходится только самому?
— В основном расчет только на себя.
— Время на скуку остается?
— Нет.
— У вас собственная методика тренировок?
— Каждый человек индивидуален. Какие-то методы тренировок я не воспринимаю. Экспериментируем с тренером.
— Кто кого нашел: тренер тебя — ты тренера?
— Меня нашли. Практически случайно нашли. Я сначала занимался легкой атлетикой. Чемпион России.
— Потянуло в воду?
— Помимо легкой атлетики я ходил в бассейн для общей физической подготовки. А потом выиграл чемпионат России по плаванию и решил, что добьюсь большего успеха, чем в легкой атлетике.
— «Как рыба в воде» — это про тебя?
— Наверно.
— С водой отношения особые?
— Хорошие.
— Отношения: вода к тебе относится, ты — к ней?
— Да, друг к другу.
— Бывает — вода не принимает?
— Приходится подстраиваться. Что поделаешь. Надо.
— Конкуренты — честолюбивый народ.
— Всякое бывает. Нечестолюбивых я не встречал пока. Я общаюсь с достойными соперниками, конечно. Мы общаемся.
— Игорь Плотников — чемпион мира по честолюбию?
— Вряд ли.
— Сам — человек увлекающийся?
— Да. Техникой увлекаюсь, компьютером. Постепенно все. Не специально я его осваивал, просто интересно было, я не ставил себе задачу, что надо срочно его освоить.
— Попал в «паутину»?
— Спокойненько. Есть люди, с которыми я общаюсь, они разбираются в компьютерном деле. Что-то у них узнаю, что-то вычитываю, общаюсь с другими, экспериментирую сам. Раньше занимался конным спортом для себя — катался на лошадях, на велосипеде тоже. Много всяких увлечений. Могу просто в футбол во дворе с ребятами поиграть.
— На полную выкладку?
— Конечно, надо отстаивать свою команду.
— Если бы основательно занялся футболом — не последний был нападающий? Или защитник?
— Я больше на воротах.
— Со своей «Хондой» сжился?
— Взаимопонимание полное.
— Что доставляет самые большие радости в жизни?
— Взаимопонимание.
— Жизнь представляла случай убедиться, что женщины — коварные существа?
— Да.
— Путь к взаимопониманию — только усилия мужчины?
— Обоих.
— В современной жизни вечные ценности еще существуют?
— Очень мало. Надо не предавать людей.
— Много нереализованных замыслов?
— Очень.
— Надо задумываться, что — после большого спорта?
— Жизнь на этом не кончается. В спорте мы не вечны, мы же не машины. Все жизненно.
— А кто говорил, что живет по плану?
— Я говорил, что стараюсь жить по плану.
— На десять лет заглядывать не надо?
— Один, два, три года — этого достаточно.
Омельчук: Интересно, Игорь, случаются моменты в жизни, когда надо обратиться к Богу?
Плотников: Нет.
Александр Кухтерин
Художник
Нет пророка в своем Отечестве. Гениев немного, но и их современники не замечают. Время проходит, не оглядываясь. Это человек может оглянуться. Остановиться, оглянуться.
Александр Кухтерин — не узкий специалист. Мастер. Художник. График. Лепщик. Иллюстратор. Дизайнер. Оформитель. Художник — река. Течет. Художнику нужно работать много. Не разброс талантами, а талантливый разброс. Шедевры определит время. Надо только верить — они есть. И времени есть — что определять.
Омельчук: Трудно жить художнику в Тюмени?
Кухтерин: Художнику везде трудно жить.
— Рим? Париж?
— В Тюмени мы не востребованы, художников выпускает куча всяких институтов и училищ. Эти выпуски незаметно растворяются, исчезают, пропадают. Единственный в городе магазин «Акварель» торгует материалами для художников, инструментами. Единственный. Городище здоровый, на это городище — маленький подвальчик. Салонов не осталось, они все уже похожи на галереи.
— Тюменцы столь бездуховны?
— Почему-то не требуется. Не надо. Когда начиналась перестройка, помните, все было завалено картинами? Тащили все — дедушки, бабушки. Постепенно поток иссяк, сейчас никто ничего не сдает, пейзажей много-много, но не покупаются.
— Вдохновение не требуется? Или — не продается?
— Не нужно.
— Тюмень — художественно уныла?
— Я маленький — была повыразительнее. Брусчатые мостовые, маленькие скверики, фонтанчики. Уютный маленький городок. Сегодня — блочное все, бетонное, стеклянное. Кипарисы. Сургут какой-то.
— Давно был в Сургуте?
— Прошлым летом.
— Сургут же становится выразительней?
— Новостройки — да, а тот давний маленький городок — его уже нет. Очарование исчезло.
— Тюмень — простор для художника?
— Пока на хайтеке все затормозилось, все никелированное, железяки всякие. Простор. Все одно и то же. Допустим, чтобы сделать кафе в стиле кантри, оформленное керамикой, кованым железом и приличным деревом, надо вложить большие деньги, и неизвестно, с каким результатом. Можно просто готовое оборудование купить, пластиком оформить, за день сошлепать, будет гигиенично и красиво. Люди все равно будут ходить. Лучше, наверное, пластиковое.
— Художник Кухтерин оформил, если мне память не изменяет, три кафе? Богатые люди заказывают?
— Самому хозяину и кафе «Маэстро», и кафе «Шоколандия» хотелось, чтобы это было неординарно. Его инициатива. Он нам не мешал. Ребята, делайте, я не вмешиваюсь.
— Неординарное окупается?
— Люди в восторге. У меня первый опыт интерьера в таком объеме. Еще оформлял «Астероид» — боулинг, раскрашивал стены.
— Заказ хороший?
— Редкий.
— Художник — всегда наособицу? Только передвижники сбиваются в стаи?
— Ну, почему? Они каждый сам по себе, драма и одиночество, это название общее «передвижники». Они все не очень-то люди «стайные».
— Наособицу, плюс драма и одиночество?
— Одиночество, это всегда. Люди одиноки, художники особенно. Приходится жить на границе...
— Тотального одиночества?
— ...двух миров. Как шаман. Больше никому этого не рассказать, не передать никак. Я так считаю. Может, не двух миров, просто — на границе. Художник может ходить в ту сторону, в другой мир и сюда возвращаться, приносить оттуда какую-то руду, из которой можно выковать меч волшебный.
— Можно поскользнуться?
— В психушке лежат некоторые. Художник — цирк и ходьба по канату, без поддерживающего шеста. Выходов мало. Если сюда свернешь, то просто перестанешь быть художником, если туда — просто съедет крыша, зальешься, в психушку увезут.
— Поденщина художника — тоскливо, муторно и необходимо?
— Смотря как относиться к поденщине. Скажем, делаешь конвейер — сто керамических пожарников или сто гаишников в керамике, но знаешь, что люди будут держать в руках твою простенькую фигурку. Я стараюсь в каждую вкладываться, чтобы она и наособицу, и улыбалась, и в руках приятно.
— Целую рать пожарников наштамповал?
— Заказывали. Гаишников, пожарников, кого только не делал, банкиров, адвокатов.
— Когда искрит?
— Вдруг раз, ночью, что-нибудь такое даст и всё, думаешь, быстрей бы дожить до утра и вперед.
— А если встать, не ждать до утра?
— Керамика очень технологичное производство, там от многого зависит, ту же глину вовремя замесить.
— Кухтерин — многостаночник?
— Художник. Раньше художник и мост мог спроектировать, и из бронзы сделать маленькую фигурку, и монумент в камне, все, что угодно.
— Попросят мост спроектировать — возьмусь?
— Я — нет. У меня с математикой и геометрией проблемы большие, с прямоугольными вещами.
— А образ моста?
— Образ можно.
— Керамика насколько побочный сюжет в собственном творчестве?
— Я двадцать лет занимаюсь керамикой. Не знаю, насколько это побочный сюжет. Скорее всего, керамика и есть главное.
— Книжная графика — побочный сюжет?
— Да нет никаких побочных сюжетов! Если я книгу оформляю, одновременно леплю в тот же день.
— Цельно иду по канату?
— Да.
— Не возникает ощущения, что Кухтерин работает в жанре и этот жанр можно назвать одним словом — «проходящее»?
— Всё — приходящее, и всё — проходящее.
— На вечность не рассчитываю?
— Глина все равно останется. Даже когда земля остынет, будет холодная планета, черепки-то останутся, никуда не денутся, их ни кислотой, ничем не взять.
— Жанр книжной иллюстрации — уходящая натура, исчезающие жанры?
— Наоборот, он развиваться стал. Новые возможности появились в материалах, свободнее стало, цензура исчезла. Я смотрю: новые-то издания шикарнейшие, художники молодцы, иллюстраторы. На выставке книжной графики в Москве я просто ходил, рот открыв от удовольствия.
— Что самого тянет к книжной графике?
— Мечтал. В полиграфический несколько раз пробовал поступать в Москву. По дурости — там двадцать пять человек на место. Но с детства тянуло. Книжку читаешь — она без иллюстраций. Майн Рид, Джек Лондон, хотелось их мир продолжить как-то. С детства идет — нарисовать мир, в котором жили эти герои.
— Осуществил детское — проиллюстрировал Джека Лондона?
— К сожалению, пока нет. Но сказки детские иллюстрирую с удовольствием.
— Заказа нет — рисовать не буду?
— Почему? Буду. Я рисую для себя.
— Начинал как станковист?
— Мазал, что попало. Мазал. Мазал, что-то получаться стало. Керамика из археологии выползла. Из черпаков. Захотелось воспроизвести такой же горшок, который делали в железном веке. В горне попробовал, сделал и прилип к ней, к глине, уже двадцать лет. Книжная графика — тоже случайность. Юра Мандрика затащил в «Тюменские известия», они тогда только начинали, рисунки я делал для него. Мы двадцать лет с Мандрикой работаем. Книжки ему рисую. Замечательную Марию Вагатову я ему иллюстрировал. Диму Сергеева — поэта из Сургута. Очень большая и интересная работа — Петр Городцов, его собрание сибирского фольклора. Пару книжек Омельчука иллюстрировал. С охотой.
— А холсты мазать — забыл?
— Да. Я все же график. Холсты — не моё.
— Что художник Кухтерин сумел натворить из заветного? Многое на потребу. А заветное?
— У меня такого нет: вот прямо из заветных заветное. Может, в будущем. Не доспел.
— Тюмень художника Кухтерина заметила?
— Меня здесь знают. Постоянно звонят, не в салон обращаются, а ко мне.
— А дай власть, например, Кухтерин — главный художник города?
— Не дай бог! Это не по моим габаритам.
— В Тюмени чего-то не хватает?
— Мне сейчас всего не хватает. Это уже не мой город. Мне не хватает моих улиц с липами, с тополями, моего деревянного дома, где я родился. Ничего этого уже нет, старого, деревянного, которое сто пятьдесят лет простояло. Чужой город. Хожу по улицам, ничего не узнаю. Да я редко и вылажу-то из дома. Это нормально. Для моих детей это все родное. Они родились в этом.
— Домашним хозяйством приходится заниматься?
— Конечно. Я же один дома остаюсь, мастерская на дому, все уходят в институты, я — домохозяйка. Готовлю, конечно, по необходимости. Мясо тушеное с гарниром, с грибами, с овощами.
— Художник всегда и во все времена — человек рыночных отношений? Всегда на рынке?
— Наоборот.
— Вдохновение же продаем? Не продал — не потушишь мясо со сложным гарниром?
— Можно хлеб с водой. С чаем.
— Художник должен быть в оппозиции к власти?
— Я не знаю. Мне все это до фонаря. Какая власть?
— Что вдохновляет?
— Всё. Всё. Мир. Прекрасный и ужасный.
— Лучше прекрасный, чем ужасный?
— Одновременно: прекрасный и ужасный.
— Прекрасное — ужасно, ужасное — прекрасно?
— Нельзя делить злое и доброе, плохое и хорошее, ужасное и прекрасное. Всё в такой комок слеплено.
— Тюмень — город красивых женщин? Божественная натура.
— Да.
— Самых красивых?
— Самых красивых я в Магадане видел. Мне тамошние барышни весьма понравились. Тип мистики — глаза сильно вытянутые, красивые женщины восточные. Северный восток.
— Что угораздило на Колыму?
— Служил там. На Чукотке, в Магадане. Сначала в Магадане, потом на Мысе Шмидта.
— Молодость играла?
— Да нет. Я же вижу объективно. Там русские смешались, видимо, с эвенками, крови редкие, очень красивые женщины на самом деле.
— Лучше магаданских женщин в жизни не встречал?
— Почему не встречал? Встречал. В Тюмени основательно красивые.
— Магаданские воздушные?
— Более женственные.
— Много шаманок?
— Насчет шаманок не знаю.
— Не случайно, наверное, сравниваешь художника с шаманом?
— Видел селькупских только. Они не выглядят шаманами: мужичок мужичком, в кепочке, афишировать это дело не стараются. В Мангазею экспедиция у нас каждый год. С селькупами встречаемся. Они к нам приезжают за лекарствами. За лекарством.
— А что потянуло на Мангазею?
— Север, прежде всего, неоткрытые тайны. Мы же там копаем. Первый русский город в Заполярье Мангазея, большие раскопки ведем. Про русскую-то культуру на Севере мы практически ничего не знаем. Достаешь предметы в хорошей сохранности в вечной мерзло те. Вот русская вещь, скажем, XVII века. Не так давно это было, 400 лет назад. А что такое, для чего — разберешь не сразу.
— На раскопках — чернорабочим?
— Мне доверяют больше, чем студентам. Зимой рисую все находки. Летом работаю, копаю. В любую секунду можешь открыть такую вещь, которую еще вообще никто не видел, и человечество не знает, что это такое. Тайну какую-нибудь.
— Грандиозные замыслы у художника Кухтерина есть, или он человек мелкой пластики?
— Замыслы идут по мере. Сейчас мне хочется сделать выставку из чемоданов. Чемодан открываешь, в каждом чемодане маленький мир, свой как бы: закрыл чемодан, убрал на полку — все. Открываешь, там из глины что-то, можно живопись использовать, какие-то предметы старинные, такие открытые чемоданы. Конечно, хотелось бы фибровые чемоданчики всякие старинные, можно заказать плотникам, они сделают под размеры нужные. Но это месяц-полтора работать только на выставку, не занимаясь никакими заказами. Надо деньги, чтобы заниматься такой выставкой.
— Ты скоро работаешь?
— Да, очень быстро работаю.
— Андрей Платонов говорил, что каждую вещь нужно делать как последнюю. Принцип приемлем?
— Я согласен. Нужно выкладываться на каждой вещи. У меня смысл жизни в чем? В творчестве. Это неразделимо. Жизнь и творчество, как их разделить?
Омельчук: Свое предназначение знаешь?
Кухтерин: Нет. А кто его знает? Господь разве.
Ксения Сухинова.
Студентка, «Мисс Мира-2008»
Это должно было произойти.
Неизбежное свершилось и произошло. Мир признал красоту тюменских женщин. И неизбежно, что «Мисс Мира» стала Ксения Сухинова. Сибирячка, северянка с Самотлора, урожденная Тюменка, студентка, умница, спортсменка, будущий специалист в области высоких технологий.
Она первая сибирячка — «Мисс Мира». Мира образца 2008 года. Мир в 2008 году очаровался тюменской студенткой Ксенией Сухиновой.
Омельчук: Ксения, к жизни следует относиться серьезно?
Сухинова: Конечно. Впрочем, по ситуации. Обязательно серьезно, но где-то и с юмором, когда-то с легкостью.
— Какие учебные дисциплины тебе даются легко?
— Наверное, электроника. С третьего курса у меня любимый предмет. Микропроцессорная система. У меня была сессия, сдавала предмет зав.кафедрой, Кузяков Олег Николаевич ведет этот предмет, сдала успешно.
— Из каких соображений поступала в нефтегазовый?
— Меня интересует техническая кибернетика. Экономика, юриспруденция — это не мое. Я технолог по сути своей и пошла на эту специальность.
— Выбирала сама.
— С мамой.
— Отец не присутствовал? Даже с совещательным голосом?
— Нет. Только с мамой. Он согласен. Он знает: мама права, просто доверяет маме.
— Кто будешь по диплому?
— Инженер.
— Придется возвращаться на Самотлор?
— Время покажет.
— Будешь нефть добывать?
— Может быть. Надену рабочую робу.
— Куда мать еще продвигала?
— В спорт. Очень активно. С четырех лет я занималась художественной гимнастикой в Нижневартовске, у меня первый разряд. Потом мама меня успешно передала в плавание, занимала различные места в городских соревнованиях, куча дипломов дома лежит. Потом, когда я уехала в Тюмень, занималась бальными танцами, балетом. В последние годы я занималась биатлоном, первый взрослый разряд.
— Самая меткая девушка Нижневартовска?
— В Югре очень серьезно к биатлону относятся, большая конкуренция.
— Стреляешь метко?
— В яблочко. Лучше ко мне не подходить, если что не так. Мама меня всегда поддерживает. Я дочка послушная. Но, конечно, иногда я не хотела, случались моменты, когда мне надоедало, это же тяжелый труд, тяжелое время для ребенка, надо и учиться, и заниматься спортом, завоевывать места различные. Мама, понятно, хотела, чтобы у нее был успешный ребенок. Бывало, когда мне уже все надоедало до чертиков, но мама не уставала, двигала, чтобы я шла вперед.
— Матери — не противоречу?
— Нет. Мы с ней подруги.
— Компромиссы-то хоть случаются?
— Конечно.
— Скажи, из-за чего можешь потерять голову?
— Из-за чего голову потерять? Из-за любви, наверное.
— Это предположительно? Или уже удалось потерять?
— Нет, предположительно. Я не влюбчивый человек. Не знаю.
— Но считаешь, что это обязательно в жизни произойдет?
— Думаю, да, должно.
— Девушка с винтовкой взяла и потеряла голову?
— (Смеется).
— Сколько по нынешним временам требуется денег, чтобы прожить в Тюмени скромной студентке?
— Нормальная сумма.
— Отец хорошо зарабатывает?
— Мне хватает.
— А стипендия?
— Стипендии у меня нет. В университете был очень серьезный кастинг, конкурс по моей специальности, на бюджетные места поступили только мальчики.
— Дискриминация?
— Я думаю, им легче в нашей специальности, это их занятие, для мужского ума. Но есть девочки, которым это дано и интересно, умнее мальчиков намного.
— А девушке с винтовкой поддастся эта мальчиковая кибернетика?
— Конечно. Есть проблемы, есть сложности, требуется упорство, много сидеть, терпение.
— Усидчивая?
— Усидчивая. Усердная. Это мне все привил спорт.
— С «хвостами» у тебя как?
— Закрыла в четверг последнюю сессию. Все. Полностью.
— Но один-два регулярных «хвоста» хорошей студентке не помешает?
— Нет, все, слава богу, закрыла сессию, теперь со спокойной душой могу ехать в Москву. На днях уезжаю в Москву, там у меня сложнейшая работа — подготовка к конкурсу.
— Удачи случаются, когда их ждешь, или когда к ним готовишься?
— Неожиданно. Конечно, обязательного готовиться, но их как бы не надо ждать, если ты их будешь сильно ждать, думаешь, вот-вот сейчас, по себе знаю — у меня этого не будет.
— Ехала на конкурс «Мисс Россия-2007». Свои шансы как оценивала, честно?
— Честно? Сильно! Когда увидела девочек, уже знала, что буду в десятке на сто процентов. Хотя в десятку тоже очень сложно пробиться. Но для меня было важно не столько выиграть, сколько быть в тройке.
— Достойные конкурентки? Сильные?
— Очень много. Очень много красивых.
— Беспощадный конкурс?
— Да. В этом году — особенно. Кастинг отобрал только лучших.
— В конкурсах красоты для участниц есть что-то, может быть, не особо приятное?
— Наверное. Но я не знаю. Есть, конечно, и споры, и ругать между девочками, но у нас в этом году все было пристойно. На удивление. Все замечательно.
— Деликатно?
— Да.
— Может быть, потому, что там ты принимала участие? Сибирячки же, наверное, не такие жестокие?
— Про себя не знаю, но в Сибири люди добрые. Очень располагают к себе.
— Выигранным денежным призом уже распорядилась?
— Мне последняя часть достанется, когда я буду передавать корону «Мисс России».
— Мать посоветует?
— Я сама распоряжусь. Только я. Что купить, где и для чего.
— Как называется — раскрывать не будем?
— Знаем, но не будем.
— Скажи, предстоящий конкурс «Мисс Мира». Какие шансы у Ксении и России?
— Я думаю, очень серьезные, сильные шансы. Время покажет. Я ничего загадывать не буду. Я надеюсь.
— А как надо готовиться? Или все будет зависеть от жюри?
— Готовиться надо серьезно. Заниматься английским, подтягивать английский. Заниматься фигурой, заниматься внешностью, стилистикой речи. Программа обширная. Почище университета.
— В Тюмени есть все возможности заниматься фигурой? Мирового уровня?
— Есть.
— С ректором Карнауховым знакомы?
— Да, мы с ним познакомились. Вчера... Но и до. Мы с ним ездили в Москву, были знакомы уже на первом курсе. Я ведь участвовала в конкурсе «Мисс Нефтегаз», стала «мисс Очарование Нефтегаза». Мой первый выигранный серьезный конкурс.
— У девчонок, которые принимают участие сейчас в конкурсах красоты Тюменского нефтегазового, есть шансы?..
— Есть все шансы попасть... на конкурс «Мисс Вселенная». В Нефтегазе учатся очень красивые девочки. Да все тюменские симпатичные.
— Контракт после победы на «Мисс Россия» что-нибудь запрещает?
— Многое. Я уже не принадлежу себе. Но... только на один год. Когда я передам корону, с меня будет все снято.
— Так, а победа на «Мисс Мира» — это рабство?
— Я думаю, это намного сложнее.
— Устраивает — жесткие запреты, жесткие контракты?
— А что делать? Да, устраивает.
— Победа стоит?..
— Стоит того.
— Умеешь говорить: «нет»?
— Умею.
— Умеешь говорить: «да»?
— Конечно.
— Тюмень в твоей жизни много значит?
— Много. Любимый город. Первоначально, конечно, Нижневартовск мой любимый город, но как переехала сюда, пожила два года, влюбилась в Тюмень.
— За два года изменила Нижневартовску с Тюменью?
— Ну что делать? Красивый город, много интересных людей, много интересных мест, большой город, перспективный.
— А где побывала за рубежом?
— В Милане. Там архитектура, там Европа, совсем другое. Но я думаю, что через пять лет еще какой будет город Тюмень?
— Сборы в Москве серьезные, длительные?
— Мне помогают.
— Программа совершенно индивидуальная?
— Да.
— Засекреченная?
— Можно так сказать.
— Для самой себя случаешься непредсказуемой? Или ты четко выстроенная, предсказуемая девушка?
— Я бываю непредсказуемой.
— Нравишься себе предсказуемой или непредсказуемой?
— Предсказуемой.
— Неожиданно в себе что-то открываешь?
— Да. Взрослею, мудрею, открываю для себя что-то новое.
— Уже начала мудреть?!
— Конечно. Столько перевидала всего.
— Суровое испытание — конкурс? На нерве?
— Да. Подготовка в Москве изнурительная, тяжелая работа. Но стоит того.
— Совершенно равнодушно к этому трудно относиться?
— Трудно. Каждая хочет выиграть, каждая хочет победить, стать лучшей.
— В жизни случалось попадать в аутсайдеры?
— Бывало, конечно. Я же не всегда была первой. Да, бывало, и в биатлоне, в спорте.
— Четвертую спину впереди себя видела. Какое чувство?
— Досады, жуткой усталости, бешеное недовольство собой. Но в этом есть какая-то энергия. В следующий раз... Обязательно буду первой.
— Можно говорить, что ты традиционного воспитания?
— Да.
— Во сколько лет современная девушка должна выходить замуж?
— Думаю, лет в 25.
— Не поздновато?
— Поздновато после 25. Но можно.
— Семья — обязательно?
— Лично для меня обязательно. Без нее никуда.
— Большая.
— Четырех человек хватит.
— Один муж?
— (Смех). Один. Кошка.
— Девочка и мальчик?
— Девочка и мальчик.
— А если получится больше?
— Куда деваться.
— А в своей семье — одна?
— Старшего брата я хотела всегда.
— Первым должен быть мальчик?
— Да.
— На книжки глаза не портишь?
— Порчу. Люблю. Сейчас читаю книжку «Золото бунта», Алексей Иванов, очень нравится. Кино люблю, в кинотеатрах.
— На какую музыкальную группу западаешь?
— Земфира милая девушка.
— Росла с бабушкой?
— С мамой, с папой. Каждое лето у бабушки, в Тюмени.
— Каждый может простую студентку обидеть? Мир жестокая штука?
— Да, жестокая. Нужно быть сильной, нужно знать себе цену, уметь постоять за себя.
— Научилась?
— Конечно.
— Вся жизнь на подготовку — постоять за себя.
— Да.
— Главный твой багаж, как считаешь, главный капитал Ксении Сухиновой?
— Воспитание, образование, люди, с которыми общаюсь, мое окружение.
— И перспектива?
— Да.
— На конкурсе «Мисс Мира»?
— Посмотрим.
— Сложная это система: мир профессиональной красоты? бизнес на красоте?
— Да, сложная. Там надо быть очень сильной, гораздо сильнее.
— Победительница — всегда сильная девушка?
— Да, целеустремленная, волевая.
— Слабая не победит?
— Я думаю, нет.
— Николая Заболоцкого читала?
— Нет, к сожалению.
— Великий русский поэт Николай Заболоцкий задавался таким вопросом: «и что есть красота?» Себе на такой вопрос не ответила: «и что есть красота?»
— Я думаю, это внутренняя гармония, уверенность в себе.
— «И почему ее обожествляют люди?» — это Заболоцкий продолжает свой вопрос. Почему же ее обожествляют люди?
— Я думаю, это интересно. Какая-то невероятная энергетика идет от этого человека, приятно на него смотреть, тянет к этому человеку. Но не только внешность, не только картинка.
— Что ценишь в современниках.
— Правду.
— А в мужчинах что ценится?
— Мужественность, ум.
— Мужская верность подразумевается?
— Верность? Обязательно.
— Она существует — мужская верность?
— Я в это верю. Я думаю, ее мало осталось, но она есть.
— И как всякая драгоценность ценится особенно?
— Да, может быть, один человек из тысячи тысяч.
— А женская верность — еще реже, чем мужская?
— Нет, ни в коем случае. У меня много подруг, которые просто-напросто верны.
— Неосуществленные мечты? Или сейчас только очень четко поставленные задачи?
— Очень четко поставленные задачи. Цели.
— Надо быть немножко суеверной?
— Я суеверна.
— А какие приметы помогают?
— Только уверенность, вера в себя. Но это не суеверие, на конкурсе помогает, как ты выйдешь, как ты будешь уверенна, как ты подашь себя, какой у тебя будет блеск в глазах, будет ли он вообще у тебя, и какая энергетика от тебя будет идти.
— И почему будет блеск в глазах?
— Это внутреннее состояние.
— Ты побеждаешь, но кто-то же проигрывает?
— Мне жалко их. Готова расплакаться. Я сентиментальный человек.
— Конечно, девушка, которая верит в мужскую верность, — это предельно сентиментальный человек.
— (Смеется).
Омельчук: Скажи, Ксения, весна и любовь — бесплатно?
Сухинова: Что вы имеете в виду?
Счастье родной земли
Сергей Собянин — губернатор Тюменской области (2001—2005 гг.)
На разрыве времен, на стыке тысячелетий, выиграв труднейшие выборы, область возглавил Сергей Собянин. Урожденный сибиряк, настоящий таежник, «земляк» березовского открытия, 42-летний политик с большим опытом конкретной управленческой работы — сенатор, спикер окружной Думы Югры, первый заместитель Полномочного Представителя Президента России в Уральском федеральном округе, принимал эстафету XXI века.
Новый век область начала с новым молодым лидером, с новой командой.
Новый век ставил новые задачи, новые проблемы, новые подходы и новые решения.
Омельчук: С губернатором Сергеем Собяниным Тюменская область стартовала в XXI век. Ваша оценка: старт удался?
Собянин: Доверимся объективным критериям. Деловой журнал «Финансы» публикует любопытную мировую статистику по качеству жизни на планете. Так вот, по определяющему валовому региональному продукту Тюменская область не только первая в России (впереди Москвы и Татарстана), но и входит в десятку лидирующих... стран планеты, опережая США и Германию. Впереди только признанные лидеры качества жизни: Швеция, Канада, Норвегия.
Но в начале-то нынешнего века мы стартовали с куда более низких отметок. Область, как и вся Россия, тогда еще не пришла в себя от сумбура конца XX века и оглушительного дефолта.
Мог бы привести много других объективных показателей. Но именно этот — качество жизни (кстати, в цифровом исчислении он превышает сорок тысяч долларов на каждую тюменскую живую душу), думается, показательнее других иных. Хотя, пожалуй... Есть еще один мировой показатель — развитие потенциала человеческой личности. Так вот, и здесь тюменцы стойко в числе мировых лидеров. Наверное, это и есть самое главное — потенциал человеческой личности, развитие, качество жизни.
Тюмень вписана в мировой контекст, и, пожалуй, каждый тюменец уже примерил и ощутил на себе калибр личности мирового масштаба. Нет, здесь вовсе не окраина мира. Мы — в центре событий развития человечества. Вообще Тюменская область — не просто большая (как всем известно, вмещающая четыре Франции и бесконечное число Латвий), но, по существу, странообразующая территория.
Тюменская область на старте века стала одним из сильнейших регионов России. Причем — стабильно. Наша сила не только в консолидации богатых ресурсов — природных, человеческих, материальных, но прежде всего в обустройстве полноценной жизни, в ее уровне. Конечный результат любой политики — человек, качество его жизни, качество его счастья. Мы вкладывали прежде всего в человека, в конечном счете все определял и определяет именно этот вклад в человеческий капитал.
Отвечая конкретно на ваш вопрос: старт трудный, но перспективный.
— Вы пришли на пост губернатора области с собственной программой, серьезными планами и сокровенными замыслами. Основное удалось?
— Наверное, изначально превалировало только страстное желание решительных перемен. Для конкретной программы нужно обладать полнотой информации. Я работал тогда первым заместителем Полномочного Представителя Президента России в Уральском федеральном округе, вел преимущественно экономические вопросы, но этого, понятно, было мало, чтобы сразу иметь на руках исчерпывающую программу, конкретный план действий. Основные направления, понятно, виднелись. Область на ту пору погрязла в политических противоречиях, поэтому прежде всего требовалась политическая консолидация общества — без нее все становилось бессмысленным. Требовалась не только единая управленческая команда, но и область как единый цельный организм.
Удалось переломить тенденцию, сложившуюся традицию противостояния по линии север—юг. Это стало платформой. На стратегической базе строилась текущая тактика. Когда, уже придя в кабинет губернатора, я узнал полную картину финансового положения области — пришел в ужас. Догадывался, что финансовые потоки непрозрачны, много экономических проблем, но не предполагал, что дела действительно столь откровенно плохи. Долги администрации равнялись годовому областному бюджету. Доходы выбраны наперед, причем подчистую. Как говорится — ниже плинтуса. Совершенно предбанкротное состояние — еще немного, и область могла стать честным банкротом. Про отрыжки дефолта 1998 года, конечно, можно не забывать, но явно несоразмерно много странных управленских решений, типа пресловутого сахарного заводика на юге России. Субъективный фактор в финансовой политике области явно доминировал, начинать пришлось именно с этого — грамотно расплатиться с долгами и рационально строить бюджет. Рассчитывать только на себя. Жить по доходам.
Все ключевые отрасли — образование, медицина, агропромышленная политика, социальная сфера, инвестиционная деятельность — требовали системных реформ. Грамотная управленческая деятельность определяла их успех.
Надо бы вспомнить такой незабываемый факт. Всегда и много говорилось о тюменском нефтегазовом комплексе, индустриальном развитии области. Успехи на нефтяных полигонах, газовых промыслах, трубопроводных трассах, строительных площадках определяли все. Зато тюменская «социалка» была в полном загоне. Дело в том, что строительство социальных объектов на осваиваемых территориях запрещалось на уровне государственного планирования. В плановом государстве так: что не запланировано — того не существует. Не планировались новые больницы, дома культуры, кинотеатры, спорт-базы и споркомплексы, театры. Традицию голого промышленного освоения разрушил только Михаил Горбачев после своей исторической поездки в Западную Сибирь. Отдадим ему должное: он снял старинные партийные запреты, была разработана целевая комплексная программа «Западная Сибирь». Но ухабы перестройки и последующие государственные метания поставили на этой программе жирный крест. Потом на социалку элементарно не оставалось денег.
Вот на таком фундаменте и надо было все строить. А ведь человек не только быстро привыкает к хорошему, но и свыкается с худым. Многие свыклись. Многие привыкли и считали, что лучше быть не может, а может, и не надо. Не было бы хуже...
Это определяло ментальность. Как бы ни было плохо — хуже бы не стало. Начнешь менять — станет ли лучше?
Такие настроения: мы, наша область (имеется в виду юг области) — сама по себе несчастная, сирая, убогая, нам надо обязательно помогать, мы сами по себе мало на что способны. Если Большой Северный Брат не поможет — что сами-то сумеем?
Стойкий стереотип, и его надо было — нет, не разрушать — изживать. Мы достойны лучшей жизни.
— Вы березовский, почти современник знаменитого березовского газового фонтана. Может, именно это событие много определило в вашей жизни?
— Не помню, чтобы на житейском уровне кто-то из земляков воспринимал Березово как некий центр, этакий «пуп» Земли, который открыл нефтяную эру Тюмени. Березово, несмотря на то, что именно у нас случился этот великий первый фонтан, жило своей патриархальной жизнью. Само открытие происходило в достаточно трагических тонах: когда мощно забил фонтан на буровой и была сорвана арматура, жители в страхе начали переправляться на другой берег речки Вогулки. Было очень похоже на «конец света». Скажу и другое: березовские власти сделали свой выбор и отказались от размещения подразделений тогдашнего Газпрома в Березово, они боялись, что приедут- понаедут новые люди, будет нарушен сложившийся уклад жизни. Этого не хотелось, потому основные стройки «сослали» в Игрим. Березово осталось законсервированным в своем развитии на долгое время. Тем не менее многие ребята, мои одноклассники, пошли в Тюменский индустриальный институт, сегодня работают геологами, газовиками, нефтяниками. Сказать, что фонтан в корне изменил судьбу березовчан — не совсем точно. В Березовском районе, конечно, есть транзитные трубопроводы, работают геологи, газонефтетранспортники, но в целом это один из экологически заповедных, чисто таежных, нетронутых уголков Тюменской области, чему я на самом деле очень рад. Масса нефтяных вышек, трубопроводов, промыслов — это на самом деле не всегда благо, если поспрашивать самих жителей. Хотя, наверное, каждый подспудно мечтает, чтобы его земля стала «вторым Кувейтом», но все прекрасно понимают, что при этом возникает масса дополнительных проблем, особенно для местного коренного населения. То, что Березовский район сохранился в своей патриархальной первозданности — природной, экологической, душевной, мне думается, в этом есть свои плюсы. Люди не ломали свою судьбу, они занимались и занимаются тем, чему испокон веков приучены.
В моем паспорте стоит штамп, я родился в селе Няксимволь Березовского района Тюменской области. Мои родители жили в Березово, сегодня живут в Тюмени. Мои сестры жили в Когалыме, в Тюмени. У тех, кто живет в Тюменской области, у многих судьба примерно одинакова. Мне было больно, когда начинали искусственно делить единую область на куски, на фрагменты, более того, начинали противопоставлять людей. Я помню, когда я избирался, южан пугали тем, что последних коров увезу на Север, разорю села. Пытались расколоть людей, которые десятки, а многие уже и сотни лет живут на этой земле, у них переплелись связи, корни, которые чувствуют себя в этом регионе на родине. Зачем искусственно разрывать эти связи? Достаточно интегрировать территорию, которая всегда жила и развивалась вместе, едино. Может быть, это как раз и подвигло меня пойти на выборы, это одно из главных внутренних побуждений, внутренняя мотивация идти на выборы губернатора Тюменской области. Мне хочется, чтобы мы ощущали себя на большой единой земле. Это моя мечта, мечта человека, который родился, вырос и живет на этой земле.
Считаю, что люди, которые имеют возможность жить и работать там, где они родились, где их родина, по определению — счастливые люди. Самое страшное для человека, когда он теряет чувство родного дома. У нас динамичный, космополитичный мир, немудрено утратить чувство родного дома, чувство родной земли, чувство Родины, Отчизны, Отечества. Это люди — без корней они оторваны, они никому ничем не обязаны. Но и им никто ничем не обязан. Это люди, как правило, очень одиноки, я полагаю, в душе несчастны. Тем же, кто привязан корнями к родной земле, той земле, которая их родила, на которой они выросли, я считаю, таким людям в жизни несказанно повезло.
— Как бы вы охарактеризовали свои губернаторские годы? Время противоречивое или сугубо определенное?
— Новый век — смена вех. Много вызовов, поводов для системных конфликтов. Это тарифы у энергетиков с налоговыми отчислениями (кому, как, сколько) — полная неразбериха. Свирепствовал депутатский популизм — всем избирателям угодить, но неизвестно на какие средства. И, конечно, системный конфликт с советской ментальностью наших граждан: обязательно всем сестрам по серьгам, иждивенческие настроения.
Требовалась программа комплексного развития. Управленческие решения — вещи, пожалуй, скучные, но, чтобы зажить счастливо, надо было активно действовать на этом рутинном уровне, решать скучные проблемы, чтобы тюменец окончательно не заскучал от безысходности.
— Ваш этап — серьезный этап в истории Тюменской области? Что дал области? Что принес нового? Векторы и направления развития.
— Если даже не придавать значения цифровым формальностям — все равно начало нового века, нового миллениума заставляет задуматься. Обязывает поразмышлять. Позади двадцатый век. Очень разный. Мы — из двадцатого века. Что дал этот век нашей родной земле — Тюменской области? Для области в ее длительной, долгой сибирской истории XX век — область состоялась как регион великой России и вышла в мир как мировой брэнд. Тюменское освоение — в одном ряду: русские в космосе, большой ядерный проект. Но мы вступили в новый век.
— Ваши подходы к решению проблем области заметно отличались от подходов ваших предшественников?
— У руля Тюменской области чаще всего стояли ответственные политики. Каждому досталась своя доля проблем, и они, на мой взгляд, достойно их решали. Может быть, за исключением самого конца XX века. XX век оставил Тюмени не только созданный огромный нефтегазовый потенциал, но и суровые долги, и нерешенные структурные проблемы. Я шел на выборы и победил на выборах с ключевым понятием — интеграции. Без политической, экономической, духовной, житейской интеграции Тюменской области в XXI веке делать было нечего. Выбора не оставалось: только объединять усилия. Наверное, я тоже резкий, четкий человек, мне требуется определенность, полная конкретность, но нужно было прежде всего объединять усилия. Борис Щербина осуществлял индустриальный старт, Геннадий Богомяков развивал нефтегазовую экспансию по всей территории области и вписывал Тюмень в мировые проекты. Юрий Шафраник в переходное время достойно балансировал на переходе к новым системам. Мне досталась интеграторская роль, чтобы область могла развиваться дальше. Лидеры области — системные энтузиасты, без личного подвижничества каждого лидера в нашей масштабной области трудно осуществлять поступательное и системное развитие.
— Что получилось хорошо?
— Всё получалось трудно. Ведь мне, если честно, досталось очень тяжелое, трудное наследство. Такого не предполагалось. Доходная база области на тот момент скупа до чрезвычайности. Была просто необходима централизация всех доходов в областной бюджет. Требовалось совершать болезненные вещи. Осложнять отношения с соратниками. У нас не было подковерной борьбы с Александром Филипенко и Юрием Нееловым. Но ведь противоречия были не только серьезными, но и объективными. Их чисто по-товарищески не решить. За каждым из губернаторов — свой народ, свои задачи, свои проблемы.
Принципиальное значение имело принятие поправки в Налоговый кодекс страны. Она по существу все решала. Она обеспечивала — весь бюджет идет через область, через Тюмень. Нас, тюменцев, не поддерживало правительство. Премьер Михаил Касьянов прямо высказывался «против». Госдума приняла «нашу» поправку большинство всего в два голоса. Всё на волоске. Но получилось правильно, значит, хорошо.
Новое время. Новые вызовы. Мировой брэнд. Но нельзя вечно жить в прошлом. Настоящее уходит в прошлое, прошлое должно уступить место будущему. Будущее всегда наступает стремительно. Еще вчера был тот же великий березовский фонтан, а сегодня это героическое, но беспросветное прошлое.
Может, звучит не особо впечатляюще, но одной из моих приоритетных задач была победа над тюменской грязью. Всегда, когда приезжал в Тюмень, я поражался, почему областной центр позволяет себе выглядеть так неряшливо и неопрятно? Причем Тюмень с этим не просто смирилась — сжилась. Даже испытывала от этого какое-то удовольствие. Я вздрогнул, когда предложили — в Тюмени надо поставить памятник лошади, утонувшей в тюменской исторической грязи. Существует такая легенда или нелепица. Значит, надо было преодолеть эту тюменскую смиренность и ментальность, а это не только пустить по улицам моечные машины и регулярно чистить снег. Это вылилось в целую программу городского благоустройства. Мы разбили Цветной бульвар в центре города, облагородили рыночную площадь, неизбежно надо было капитально ремонтировать тюменские дороги, устраивать дворы и добираться до окраин, чтобы центр не выглядел нелепым островком благополучия на беспросветном фоне окружающей серости. Полагаю, что городу самому понравилось наряжаться, украшаться, смотреться. Ему понравилось нравиться самому себе. Полагаю, что и сегодня все проблемы не решены, но главное — горожане поверили, что Тюмень может быть красивой, уютной, домашней, не зря же городские праздники стали проходить под слоганом: «Тюмень — лучший город Земли». Мечта? Но вполне достижимая.
Мы сменили подходы в народном образовании и здравоохранении. Кто в больнице главный? Врач? Больной? Кто в школе главный? Учитель? Школьник? Простенькие вопросы. Но это же целая система. Если врач и учитель — одни подходы, если заболевший человек и школьник — совершенно другие. Мы стали отходить от сложившихся традиционных подходов. Для кого построена больница? Конечно, для больного. Для кого строим школу? Понятно — для ученика. Вся система. Вся бюджетная экономика должна крутиться вокруг этого. Замах на святое. Кто первичнее? Артист или зритель? Когда ответишь на эти вопросы — все становится куда проще. У роддома каков конечный продукт? Казалось бы, элементарные вещи. Но надо заставить самих докторов, педагогов, артистов посмотреть на свою деятельность под иным углом зрения. Это больно. У нашей оптимизации было немало оппонентов. Мы не рушили сложившуюся систему, мы поворачивали ее в направлении эффективности и качества: вылеченный больной, качественно грамотный выпускник, довольный филармонический зритель.
Решение этих насущных проблем, скорее всего, не столь впечатляюще, как, скажем, освоение Заполярного газового гиганта или строительство грандиозных мостов через Обь и Иртыш, но оно решает главную задачу человека — сделать его полноценно счастливым.
— Команда сформировалась? или подобралась?
— Под задачи искались и находились люди. Я навсегда запомнил один эпизод. Мои губернаторские выборы были едва ли не самыми ожесточенными в России — наверное, не случайно: область — клубок противоречий, вожделений и самых разных интересов. В моем предвыборном штабе работа шла на износ — по 25 часов в сутки. Соперник сильный, надо дойти до каждого избирателя, в городе, в деревне, на юге, на Севере. Буквально за день до выборов у Владимира Якушева, может быть, самого активного члена штаба, родилась дочка. Понятно, радость! Но мне подумалось: ну все, кажется, выпал боец. Последний день — самая работа, а такой боец выбывает. Но рано утром как ни в чем не бывало счастливый дочкин папа появился в штабе, и шел с нами до конца.
Когда стало ясно: мы победили (члены штаба в Тюмени при неудаче, пожалуй, рисковали всем — дальнейшей карьерой, делом, бизнесом, местом под солнцем) — я тогда отметил: системный человек, недюжинный характер. Через три месяца после выборов (Владимир сначала не хотел уходить из своего Запсибкомбанка) я настоял, и он стал вице-губернатором.
Он вел, пожалуй, самый сложный, финансовый блок. Мутные финансовые потоки надо было превратить в прозрачные, рассчитаться с долгами, стопроцентно собирать налоги, наладить рациональное использование средств, строить бюджет развития, не занимаясь финансовым авантюризмом.
Таким же системным профессионалом проявила себя Наталья Шевчик — сегодня, на мой взгляд, она едва ли не лучший специалист социальной сферы в России. Последовательна, очень эффективна, бесконечно предана делу, беспощадна к себе, очень требовательна. И не забыть бы, что зам. губернатора родила в эти времена третьего ребенка, дочку, но никто как-то и не заметил, что она уходила в декретный отпуск. Оставаясь нежной мамой, она оставила себе единственную привилегию — обязательный домашний день — воскресенье. У меня тоже в Тюмени родилась дочка, но, понятно, нам, мужикам, куда легче.
Моя команда — Владимир Васильев, Татьяна Крупина, Сергей Сарычев, Павел Митрофанов, Анастасия Ракова, Борис Петренко, Олег Чемезов, Александр Новопашин, Евгений Куйвашев, Сергей Корепанов, Юрий Свяцкевич, Дмитрий Горицкий — все замечательные, инициативные профессионалы, бесконечно преданные своему делу, люди с блестящими идеями, умелые исполнители задуманного, стратеги и тактики.
Всегда нужно ответить себе на простой вопрос: для чего идешь, для чего приходишь на работу? Надо и определять, и знать цели, иначе всякая работа теряет смысл, а делать бессмысленную работу невозможно даже за приличную зарплату. Хотел бы отметить, что работа в областной Администрации в мои времена оплачивалась прилично, но скромно. Многим приходилось выбирать. Так что тот, кто оставался в команде, еще и честный энтузиаст.
Всегда первостепенно умение. Понятно, желание важно, но желающих было — не приведи Господь! Дурак с инициативой пострашнее стихийного бедствия.
Все, что мы делали, было насущно, актуально, немного наперед, но всегда своевременно. Без административного идиотизма и пафосного рвения. Стратегия личной работы сопрягалась с общими задачами.
Надо бы отметить, что начало века — редкий момент! — у области была единая команда, звезды так расположились — область начала действовать после долгого раздора и затишья как единый организм. Интеграция стала лозунгом, задачей дня и дала блестящие результаты.
— Политика (и стратегия) определялась коллегиально, объективно? Ничего личного? Никаких персональных приоритетов?
— Время ставит задачи. Обстоятельства диктуют. Тюменская область — слишком серьезная часть России, поэтому задачи, стоящие перед страной, обязательно выливаются в стратегические задачи области. Наверное, не может область позволить себе не развивать нефтяной и газовые комплексы, нефтегазотранспортную систему, освоение перспективных полигонов, если экономика России большей частью базируется именно на этих палочках-выручалочках.
Стратегия — это всегда плод коллективного труда, неизбежное взаимодействие федерального и регионального уровней. Управление — искусство компромисса, сопряжение различных интересов.
Но часто это становится глубоко личным делом, персональным переживанием. Я родился в деревне без церкви, в Няксимволе, даже останков старой былой церквушки не сохранилось. Есть много чего хорошего в России, но все же именно православные храмы — это и краса, и гордость, и главная память старой страны, главные памятники России. Живые храмы — связь времен и поколений. Восстановленные храмы — поклон прошлому, новые храмы — поклон будущему. Это наши пирамиды и александрийские столпы, в своей совокупности, чудо света. Возрождение храмов в области началось в конце прошлого века, но сильно притормозилось. Не только дефолт повлиял на этот святой процесс. Ревностные атеисты остро ставили вопросы: почему священники не за свои деньги восстанавливают церкви, почему налогоплательщик, скажем, мусульманин, должен платить православный налог? Можно самым иезуитским способом назадавать таких вопросов. Мы совместно с Тобольско-Тюменской епархией, вместе с архиепископом Владыкой Димитрием начали в области большой церковный ренессанс, серьезное храмостроительство. Как после войны стране требовалось восстановление разрушенного хозяйства, так и после большой войны большевиков-атеистов против церкви требовалось восстановление порушенного. Ведь разрушало и разрушило государство — государство должно и восстанавливать, восстановить. Мы привели возможности нашего бюджета, так образно выразился владыка, «в божеский вид», но, конечно, использовали не только возможности светского бюджета. Восстанавливая святыни сибирской столицы Тобольска (те же золотые купола Софии), церкви Тюмени, Ишима, Ялуторовска, находили спонсорские и народные средства. Храмы практически возрождены везде, где они стояли, а в новых городах, райцентрах, крупных селах и деревнях появились новые церкви и часовни. В деревне Безруковой начали восстанавливать церковь, которую построил в приснопамятные времена на своей родине наш великий земляк сказочник Петр Ершов. Полторы сотни старых и новых храмов — это украшение тюменской Сибири. Наверняка я был пристрастен, чувствовал особую ответственность в этом деле, но считаю, что это не только моя личная, но и государственная задача. Державный долг.
Наверное, столь же лично пристрастно я относился к развитию Уватского проекта. Уватский район — главный нефтяной шанс тюменского юга. Но его развитие серьезно замедлилось. Невеселое на дворе стояло время для инвесторов. Месторождения Уватского узла не простые, как самое главное из них Кальча, необходимы большие первоначальные вложения, серьезных трат требует развитие инфраструктуры в тайге. Чтобы этот район стал самым развивающимся нефтяным полигоном России XXI века, пришлось основательно поработать. В первую очередь, конечно, с главным разработчиком — ТНК-ВР, но и с другими инвесторами, банками. Были заключены основательные соглашения с «Транснефтью», Газпромом, Сбербанком.
Мы вышли на уровень газовой добычи в миллион тонн уватской нефти. Геологи доказали, что извлекаемых запасов здесь не меньше, чем полтора миллиарда тонн, и если добывать по 10 миллионов тонн в год (серьезный уровень!), на полтора века работы в Увате обеспечено. Это наш Самотлор! Технология добычи на Увате самая современная, а жизнь в Уватском районе скоро ничем не будет отличаться от Техаса или Норвегии.
— Вам приходилось принимать одно-единственное принципиально-главное решение, которое определило развитие области на многие годы вперед? Или таких определяющих решений было немало?
— Пожалуй, единственное и принципиальное решение я принял, когда рискнул идти на выборы губернатора Тюменской области. Выборы предстояли жесткие, в действительности же они оказались просто беспощадными. В фундаменте моего решения явно скрывалось желание помочь своей родной земле в ее нелегкую минуту.
А от этого решения пошло все остальное: программа, система, действия, дела и поступки.
Нелегкий выбор. Но сегодня понимаю — счастливый.
Сегодня, пожалуй, я бы глубоко задумался — готов ли, скажем, второй раз оказаться в ситуации подобного выбора.
Но, понятно, о счастье того выбора не жалею. Трудное губернаторское счастье.
— Может, что-то не получилось? Пришлось передавать по эстафете?
— Губернатору Владимиру Якушеву я передал много начатых дел. Наверное, прежде всего в строительстве. Благоустройство и дороги Тюмени, драматический театр, жилищный комплекс «Комарово», школы, больницы, проект «Шлюмберже», системное развитие школьного образования, медицинского сервиса, высшего обучения, растущий бюджет области. Все это продолжается, решается, делается. Он сам поставил себе много новых задач и целей.
Из неполучившегося... Пришли ко мне как-то два ректора ведущих тюменских вузов-университетов:
— Давайте создадим суперуниверситет.
В ту пору в России речь о базовых федеральных университетах в провинции еще и не шла. Блестящая идея! Мощнейший университет, соединяющий в себе гуманитарную классику и нефтегазовый профессионализм. Сильное притягивает к себе. Достоинство двух вузов при правильном слиянии, пожалуй, добавляют не проценты, а порядки.
— Начнем!
Я начал прокручивать замечательную идею на федеральном уровне. Ею загорелись и в Москве. И, кто знает, идея базовых федеральных университетов в российской провинции — не из этой ли тюменской затеи?
Но после первоначальной эйфории инициаторы ее быстро как-то охладели. Может, коллективы не созрели для объединения, может, испугали многочисленные формальные трудности. Дело не пошло, застопорилось. Конечно, я мог нажать, и первый суперуниверситет появился бы именно в Тюмени... Но что-то подсказало: нажимать не следует.
Не задалось. Может, еще не время.
— Можно говорить о стиле губернатора Сергея Собянина?
— Если есть личность — должен быть стиль. Неизбежно и взаимосвязано.
Полагаю, что я вел продиктованную задачами дня разумную политику. Последовательно и системно наметили — выполнили. Не позволял себе ни излишней жесткости, ни чрезмерной мягкости. Никогда никого не ломал через колено. Всегда же можно понять, не хотят или не могут. Не хотят, а заставляешь — результат нулевой. Хотят, но не получается: определиться с планами и помочь — другое дело.
— Как удалось решить сложные проблемы субъектной сложнопостроенной области? Это мог сделать только Собянин?
— Не буду лукавить: собственная заслуга, наверное, в этом сложном деле есть. Это была самая кризисная сфера наших взаимоотношений. В 2001 году существовала реальная опасность — на карте России могло появиться сразу три новых области. На месте бывшей Тюменской. Несколько месяцев стартового года миллениума полный развод, окончательный разрез по-живому был настоящей реальностью. Дело здесь не столько во взаимоотношениях трех губернаторов одного субъекта Российской Федерации — конституционно единой Тюменской области. У Ямала есть свои собственные интересы? Есть! Кто их выражает? Губернатор Юрий Неелов. У Югры есть свои собственные интересы? Есть? Кто их выражает? Губернатор Александр Филипенко. Интересы объективны, противоречия — объективны. Почва для конфликта — объективна. Субъективный фактор может только усугубить или сгладить чуток. Всё.
На руках у округов много козырей. Наш стратегический резерв — правильный подход, верное решение общих проблем.
Численное превосходство, ресурсная база. Тюмень против двух, точнее даже против трех. Ямал, Югра плюс Центр.
Какое тут играть роль Старшего Брата!
Была проявлена мудрость. Управленческая мудрость. Ничего больше. Искусство управления — всегда компромисс.
В чем, на мой взгляд, системная ошибка моего предшественника Леонида Рокецкого? Он хотел победить, он хотел победить один, он не хотел делить победу на всех, на троих. На всю Россию, может, на весь мир трехсубъектность нашей области — единственный пример. Уникальный случай в практике государственно-административного строительства.
Федеральный центр, кстати, в этой ситуации вел себя неоднозначно: играл то за одних, то за других, а чаще за всех сразу. Михаил Касьянов — откровенно против Тюмени. Помните старый африканский анекдот? Про львов и крокодилов. У африканца всегда есть выбор. Если не нравится в реке, кишащей крокодилами, всегда можно выйти на берег, заполненный львами.
Выбор был. Мы его нашли. Тюмень вела наступательную политику, и, как бы это ни было болезненно, процесс шел.
Это было невозможно! Мало кто верил, но выстроилось. Именно — высТРОИлось. Только вместе, в интересах всех, каждого, одна правда на троих, оптимальное соотношение полномочий и ресурсов, оптимальное решение.
Это стало возможно.
И если говорилось «победили» — только так: победили все.
— Что определил в развитии области «пакт Собянина» — трехстороннее Соглашение субъектов Тюменской области? Как вам видятся перспективы административного, социального, духовного, экономического развития области?
— Мы — я, Филипенко, Неелов — часто встречались в Салехарде, в Ханты-Мансийске, в Тюмени, в Москве, спорили, не буду скрывать
— честно ругались, частенько спор шел на грани ссоры, ходили по этому краешку.
Мы сохранили уникальный регион. Подписанное на пять лет Соглашение — уникально. На примерах других регионов России — Пермь, Иркутск, Красноярск, Чита — мы видим, что новые края пошли по пути административного объединения. Наверное, в каждом конкретном случае это честное и правильное, исторически выверенное решение. Тюменская область не стала объединяться, потому что никогда, по существу, не разъединялась. По нашему Соглашению определены четкие правила игры, устраняющие объективные противоречия.
«Пакт Собянина», как вы говорите, это не пакт о ненападении. Это общая база развития — и тюменского юга, и Югры, и Ямала. Заложенная основа. У каждого региона своя ниша. Следующий этап развития — в нашей области не только уникальные ресурсы, но, прежде всего, уникальный человеческий капитал, человеческий потенциал для новой экономики знаний. Не уникальное сырье, не традиционная добыча, даже не плодородная земля и щедрые недра определяют сегодня экономический подъем. Область определяет и находит себя в новой экономике знаний. Жесткая и все более ожесточающая конкуренция мировых рынков будет определять себя именно на человеческом уровне.
У Тюмени очень выигрышная позиция, почти невозможная, невероятная композиция — колоссальный интеллектуальный потенциал на базе развития индустриальной экономики, уникальный интеллектуально-сырьевой ресурс. Нет региона в России более благоприятного для развития инновационной экономики.
Тюмень смотрится как отдельная страна, у нее поистине страновой масштаб. Она самодостаточна для развития и в этом отношении
— как всегда! Тюмень — огромный шанс России.
— Какой вы принимали область? Какой сдавали? Заметна разница?
— Небо и земля. Может быть, мы не совсем заметили, как из XX века перешли в век XXI. Но пусть каждый тюменец задумается о себе, вспомнит себя. Он — уже другой.
А ведь имелся шанс застрять в прошлом веке, в своих старых подвигах и новых проблемах.
Мы решали главную задачу — строили нового человека нового века. Думаю, удалось. Здесь, в Тюменской области.
Я счастлив считать, что по многим направлениям — в качестве жизни, уровне жизни, в технологиях, в социальной политике — Тюмень немного впереди всей России.
Могли тормознуться в своем героическом прошлом и сложном настоящем, но сумели понять время и не отстать от него.
Мне довелось принимать участие в работе «Клуба-7». Этот клуб называет личности года, людей, которые определяют лицо времени, ритм дела, характер эпохи, нерв жизни. Выбор исключительно великий. Вспомню только некоторые имена наших поистине великих современников: геолог Иван Нестеров, нефтяник Владимир Богданов, писатель Еремей Айпин, политик Наталья Комарова, академик Владимир Мельников, чемпион Константин Барулин, художник Геннадий Райшев, строитель Валентин Солохин, глава района Сергей Спиридонов, мэр Александр Спирин, газовик Рим Сулейманов, певец Алексей Чумаков, дирижер Антон Шароев, бизнесмен Владимир Шевчик, актер Алексей Шлямин, поэт Юван Шесталов, строитель Игорь Шаповалов, драматург Елена Ерпылева, врач Татьяна Зарубина, областной спикер Сергей Корепанов, журналист Рафаэль Гольдберг...
Какое созвездие имен! Какие имена! Имена эпохи. Это просто счастье — работать с такими современниками. Губернаторское счастье.
— Сдали область в хорошие руки, надежные?
— Пожалуй, у меня не было серьезной проблемы, кому передать штурвал.
— Вы любите события с интригой? Или чем спокойнее, тем лучше для народа?
— Главная интрига — понимание интересов другого. Не поняли друг друга — начинаются интрига и интриги.
Поэтому главное — объяснить народу, что делаешь, почему делаешь, зачем, что это дает самому народу.
Я постоянно беседовал с людьми, много ездил, у меня осталось ощущение, что мы понимали и поняли друг друга.
А жил, конечно, в постоянной интриге. Столько разных интересов! И все их надо сопрячь, увязать. Интерес каждого гражданина, фирмы, бизнеса, ведомства, партии, державы.
Непрекращающаяся интрига. Интрига жизни.
— Отсюда, из российского Кремля, интересуют дела в Тюменской области? Системно? Изредка? Или вектор развития задан, и в области по инерции все будет о’кей?
— Я не просто интересуюсь. Я чувствую и ощущаю себя ответственным. Я не приглядываю, не собираюсь, как говорится, переставлять ножки своему преемнику. Но ответственность перед земляками, перед людьми непреходяща.
Это моя земля.
Родная — это навсегда.
Омельчук: Нынче исполняется 300 лет создания Петром Великим Сибирской (Тобольской) губернии. Можно вписать собянинскую пятилетку в это историческое время? Заметный этап?
Собянин: Интересная мысль — вписать себя в исторический аспект. Мы свидетели развала Советского Союза и на собственном опыте знаем, как тонут старые и всплывают новые государства.
У области было много шансов развалиться, распасться. Скорее всего, она должна была развалиться. Но — сохранилась. Мы сохранили. Нам удалось. Проблема развала всегда актуальна. Для России Тюменская область не просто один из регионов, 72-й в алфавитном табеле. Особый регион, особая область. И для экономики, и для истории, для культуры. Для геополитики. Тестовый регион.
Тенденции, процессы, которые наблюдаются в нашей области, проецируются на всю страну. Тюменская область не дала повода проецировать на Россию формулу распада. Мы нашли в новом веке не менее эффективную формулу взаимозависимого и полезного общежития. Из Тюмени в Москву пришел сигнал — в меняющемся мире всегда можно найти оптимальное решение, устраивающее всех. Это трудно, но возможно.
Последовательность. Основательность. Системность. Развитие. Опережение. Вот принципы, которыми мы руководствовались, строя область, стартующую в новый век.
Сегодня это регион, где главные месторождения — в умах, в головах сибиряков, регион новых технологий, концентрации знаний, экономики инноваций. Если это регион силы, то силы интеллекта.
Триста лет назад именно с этих мест, с Тюмени, с Тобольска, начиналась государственная Сибирь России. За все три столетия Сибирь никогда не была проблемой страны, но всегда — очень нужной помощницей, решавшей державные проблемы.
Мы начали новый век, сохранив и преумножив все, что помогает России быть не просто большой территорией на карте, а Великой Россией.
Может быть, не зря на новом гербе Тюменской области обязывающие слова: «Сибирью прирастать будет».
Могущество российское.
Другое предложение судьбы
Ничего не произошло.
Все сменилось.
Нам бы осмыслить...
Впрочем, надо ли, хотели бы мы извлечь для себя уроки, которые никогда и никого не учат?
Россия если не меняла систему, то — менялась системно.
Тюменская область в это время вписана и параллельно переживала еще одну системную драму. Драму? Обязательно — драму? Переживала ли Тюменская область системный кризис?
Или это был кризис полит. элит, который, конечно же, удручает простое народонаселение, но не тотально.
Что же произошло? Если произошло.
Сами роды области — это драма? кризис? нечаянное счастье? продуманное решение? административный перекрой?
Ведь в 1944 году область родилась — «вылупилась» из Омской области. Очень солидный кусок территории отвалился из-под юрисдикции Омска. Можно ли это числить по жанру драмы-трагедии?
Может, атеисты, омские руководители, в том памятном 44-м истово крестились, радуясь. Ведь отваливалось все никудышное — болота, тундра, тайга нетронутая.
Мы наступим на грабли еще разок, если не сделаем выводов.
Но хотя бы — в вопросительной форме — описать событие следует. Это важный этап в биографии области.
Федеративный договор 1993 года наделил округа — Ямал и Югру — теми же полномочиями, что и область. Получилась странная конструкция: область остается, но у округов все полномочия: деньги — бюджеты, власть — законы.
Резалось по-живому — ведь не создавался, а уже действовал единый народнохозяйственный нефтегазовый топливно-энергетический комплекс. Область представляла из себя общее экономическое, политическое, административное, информационное, житейское пространство. Ее делят на три составные части.
Плохо или хорошо? А критерий?
Человеку, живущему в поделенном субъекте, стало хуже? Или при чем тут человек?
Стало неудобно? Кому? Или эти неудобства дают, рождают новые возможности?
Доверимся мудрости Федеративного договора, хотя принимался он в непоправимой спешке и в ситуации регулярных судорог тогдашнего ельцинского режима.
Хуже на северах не стало. Могло ли быть лучше? Скорее — да.
Но Ямал и Югра, постепенно входя во вкус самостоятельности и имея солидные бюджеты, успели за эти годы не только подобрать хвосты освоения, а и успешно решить перспективные задачи.
Кто из здравомыслящих людей понял бы лидеров Ямала и Югры, если бы они не воспользовались этой, по существу, свалившейся на них самостоятельностью?
Мужчины могут делиться деньгами, но никогда — властью.
Откровенное позиционирование самостоятельности заставляло форсированно структурировать свои субъекты Федерации — в отличие от других у них на это времени было предельно мало. Тюменские севера решали стратегическую задачу: поднимали уровень и качество жизни именно в то время, когда Россия погружалась в безработицу, нищету, криминальный беспредел и экономическую бесперспективность.
Корабль России держался и в эти годы хорошо — на нефти Югры, на газе Ямала. В округах строились дороги, мосты, аэропорты, вводилась современная связь, появились удобные школы, больницы, храмы искусств и просто храмы, не прекращалось жилищное строительство, появлялись фешенебельные гостиницы, велась последовательная компьютеризация.
Как ни оценивать эти годы: российским унынием и упадком здесь и не пахло. Когда с других российских северов народ бежал толпами, обезлюдевали целые города, тюменские ямальцы и югорчане чувствовали себя как никогда уверенно.
Губернатор общей Тюменской области Леонид Рокецкий, как мог, противостоял «сепаратизму» северян, но, наверное, делал это непоследовательно, недостаточно дипломатично. Скорее, это было не его время. Не его игра. Личные амбиции, как всегда, конфликт усугубляли.
Сказать по правде, шум шел в верхах, по-современному — в элитах. Народ безмолвствовал.
Есть солидные плюсы в самостоятельности. И это завет новой единой области, да и всей России. Разумная самостоятельность — большая ответственность и большой капитал.
Капитал! Не всегда даже деньги нужны — капитал уже есть.
На этом бы поставить красивую жирную точку. Но...
Над областью проводился простой эксперимент, формула которого широко известна — разделяй и властвуй.
Кому выгодно? Кто выиграл?
Я как-то прибросил годовой бюджет трех тюменских субъектов: Югры, Ямала и Тюмени. Получилось чуть больше трех миллиардов долларов. В тот год президент «ЮКОСа» Михаил Ходорковский опубликовал размеры своего личного годового дохода: зашкаливало за семь миллиардов. У его товарищей по «ЮКОСу» набирался еще десяток. Не хило?
И это только одна нефтяная компания. Ряд можно существенно удлинять: а «Сибнефть»? а ТНК? Но совершенно ясно, кому было выгодно, чтобы область была раздроблена. Кто инициировал ее растроение.
Шумная политика — только пена, которая скрывает поток. Финансовые потоки.
Под этот распад свои кровные деньги не получали не только тюменцы, но и вся Россия. Старо, как мир, но свежо в очередном проявлении.
Разделяй! И — властвуй.
Потому любой прочный веник ломают по пруточку.
Герой Соцтруда Николай Иванович Григорьев, самый бравый тюменский буровик, потушивший все нефтегазовые фонтаны во времена первоосвоения, начинавший еще на первой березовской скважине, искренне, по-стариковски недоумевает:
— Это на кого я всю свою жизнь тратил и рисковал? Фонтан березовский, а все деньги у Березовского.
Наверное, это тоже ответ на вопрос: кому было выгодно растроение и расстройство единого народнохозяйственного организма субъекта Федерации — Тюменская область.
Сегодняшняя Россия производит административную реформу, и все перекосы вольного и странного времени будут устранены. Все-таки мы строим государство в интересах всех граждан России, а не отдельных граждан.
Нет больших резонов вспоминать былые обиды — это время прожито именно так, а у прошлого нет вариантов. Это были годы нашей жизни. Судьба сделала такое предложение. Мы так откликнулись. Это наши ошибки и наши достижения.
Но сегодня на дворе — другое время. Честно говоря, да и век другой.
«Яробц последнего солнца»
Эпос жизни.
Поэзия бытия — проза жизни.
Проза жизни — поэзия бытия.
Мы счастливы, если естественны.
Трудно быть счастливым в неестественном мире.
Эпос естественной жизни — восхищение обыденного счастья.
Твой каждый шаг велик и значим.
Твой шаг — поступь Бога.
Поступь Бога — твой шаг.
Естественный ход времени впадает в вечность и бессмертие человека.
Это дерево любит тебя.
Этот камень любит тебя.
Ты любимец этого ручья.
Это твое любимое место.
Ты здесь любим.
Озером. Камнем. Деревом.
Мы, лишенные любви, поголовно недолюбленные, разве оглянемся на дерево, влюбленное в нас.
Полярный Урал. Гордо-холодный. Неприступный.
Кусок естественной земли, забытый человечеством.
Ощущение вечности...
Что для этого надо?
Небо. Бездонное. Бездонно глубокое.
Горы.
Простор. Пространство плоской земли. С убегающим горизонтом. Вода. Может быть, вода. Не обязательно море. Может быть, ручей. Стремительный. Быстрый.
Камень.
Лист. Может быть, лист.
Желтый. Опавший.
Может быть, дерево. Сухое дерево.
Байдарацкая тундра.
Предгорья Полярного Урала. На Севере — хребет Янгана-Пэ. Среднее течение реки Щучьей. Дальний Север — затерянный мир.
В этих координатах следует искать тундровую факторию Лаборовую.
Здесь надо искать Анну Неркаги.
Она — отшельница.
Отшельница?
Это — как считать.
Если тундра — полярная Ойкумена, то — да.
Но ведь земля — шар круглый.
А на шаре — мир крутится вокруг каждого из нас.
И я, и мы — вместе и по отдельности — в центре мира.
И она, Анна Неркаги, — в центре мира.
Своего мира.
Пространство — категория для размышления.
И осмысления.
Осмысление пространства — осмысления ключа жизни.
Анна Неркаги — тундровая отшельница из полярной Ойкумены, из центра земной поверхности, возможно, самый крупный, самый серьезный писатель сегодняшней России. Возможно, современники этого еще не осознали. Вероятнее всего, не осознают. Могут не осознать. В Байдарацкой тундре живет — и пишет! — автор романа «Молчащий». Этого Апокалипсиса XX века.
Ощущение вечности... Для этого у Анны есть все. Она не надолго, лет на 10—20, отлучалась из родной тундры. Попробовала вкус городской цивилизации.
Вернулась.
Родина — это где тебя любят.
Камни. Собаки. Олени. Деревья.
Птицы. Вода. Люди.
Она построила здесь, в Лаборовой, часовню и создала школу. В ней 12 человек, девочек и мальчиков из окрестной тундры. Она считает, что неспроста — 12 апостолов.
Она учит их жить по законам добра.
Естество жизни.
Органика жизни. Крутое месиво жизни.
Мясо жизни. Парное мясо жизни.
Естество жизни: в ней не бывает грязного и чистого. Естественное: чисто.
Не любимая матерью,
Не родившая —
Два истока трагедии.
Жизненной драмы.
Это молчаливые люди.
Это молчащие люди.
Молчание — главное красноречие.
Молчание: разговор душ.
Бывших и сущих.
Существо жизни.
Месиво быта. Ничего лишнего. Жестокие законы быта.
Олень — больше чем любимый. Любимое животное. Друг. Любимый.
Убить любимого.
Здесь человек повинуется законам солнца и времени: ритму солнца, сменам света и мрака, хороводу жизненных циклов. Ранней весной здесь рождаются маленькие олени. Ранней зимой забивают старых.
Это как смена мрака и света.
Света и мрака.
Когда появится последнее солнце, чтобы уйти на ту сторону земли. По ту сторону есть земля.
Яробц последнего солнца.
Страдание и плач. Страдание, предвосхищающее счастье. И плач восторга.
Ибо слеза: от живой жизни.
Кажется, здесь всё молчит — горы,
Снега,
Простор.
Глухо молчит небо.
Каменное молчание.
Может, здесь иной язык?
Молчанье многозначнее речи.
Здесь люди освоили язык молчания.
Язык взаимопонимания.
И восход...
Проистекающий в закат.
Седьмой поцелуй
Я тайком подсмотрел,
Как мой дед целовал вдохновенно Мою бабушку.
Поцелуй этот
Мне глаза подпалил
И обжег неокрепшее сердце.
Давно это было,
И, наверное, тогда Я и стал поэтом?
Информационное агентство «Самотлор-экспресс» от 4 октября 2000 года сообщило: «В Ханты-Мансийском автономном округе уже более недели продолжается противостояние между крупнейшей нефтяной компанией «ЛУКойл» и известным ненецким писателем и просветителем Юрием Вэллой. Нефтяники из неизвестных соображений решили сломать деревянный мост через небольшую таежную речку. Мост принадлежал нефтяному концерну, но был единственным средством сообщения с поселком, где располагается школа для детей коренных национальностей. Когда нефтяники приехали, чтобы сломать сооружение, Вэлла, не найдя других убедительных аргументов, взял в руки топор и изрубил колеса. Против известного просветителя возбуждено уголовное дело. Сейчас в его защиту выступили окружная ассоциация «Спасение Югры».
Он живет свою жизнь. Серьезно. Истово серьезно. Я прилетел на его стойбище. Зимой он живет в деревянном рубленом жилье, но на лето уже готов чум.
В другом деревянном домишке — школа. Да, школа на стойбище, со своей учительницей. Шесть его внуков и соседских детей учатся за шестью столиками-партами.
Он устроился современно. Нефтяники из соседнего Радужного подарили ему компьютер. Движок есть — компьютер работает. Он с нескрываемым удовольствием пишет свои стихи и рассказы сразу на компьютере.
Счастливый случай, но здесь, в тундре, далеко от городов, работает сотовая связь системы «ЛУКойла». Его мобильник берет: только на холмик надо подняться.
При мне Юре позвонил из Салехарда спикер ямальского парламента и председатель Российской ассоциации коренных народов Севера Сергей Харючи.
Они поговорили о последних решениях ассоциации. Вэллу опять что-то не устроило. Он ворчал, Харючи оправдывался.Показывать здесь, в тундре, можно только... пространство. И пастбище.
Из разговора:
Вэлла: Снегу нынче было очень мало. Почти всю зиму до марта. В марте дождик пошел. Некоторые олени голодные остались. Два оленя погибли. Жизнь — без потерь не бывает. Через неделю отел начинается. Здесь сложно, у соседей большое стадо, где-то пятьсот голов. А впритык месторождение. Ягель истощается. Есть места, где он уже истощился. Откочевать практически некуда. Был вариант: Южно-Выентайское месторождение. В 96-м году на заседании лицензионной комиссии я просил зарезервировать его хотя бы на десять лет, чтобы я мог ту часть пастбища использовать. А в 2005 году перейти сюда, чтобы нефтяники туда могли прийти. «ЛУКойл» так и не дал мне выйти в вершину рек на ту часть оленьего пастбища. Испокон веков постоянно здесь человек не жил. Поживет двадцать, тридцать, полста лет, пастбище начинает тощать, он уходит. Пастбище восстанавливается — он снова сюда. В XIX веке здесь жил кто-то из моего рода Вэлла, Вэлла Вангутлэй. От него потомков не осталось, видимо, весь род вымер. Здесь у него была стоянка, я наконечник стрелы нашел проржавевший. Соседи — род Иуси и род Айваседа, четких-то границ никогда не было между родами. Род Айваседа — предки по линии матери моего отца.
Мир большой, а народ — маленький.
Юрий Вэлла — пянхасаво. Пянхасаво — это народ. Его народ.
Наверное, самый небольшой народ в России. Тех, кто говорит на языке пянхасаво, и тысячи не наберется. Четыре рода: Айваседа, Иуси, Вэлла, Пяк — вот и весь народ. Они не любят, когда их называют — лесные ненцы. Они — пянхасаво. Его участь — голос народа. Участь. Судьба. Судьбу не выбирают. Как родину. И родной народ. Кто бы помнил о затерянном в лесотундровых топях его племени, если бы не он — простодушный интриган, непрофессиональный актер, самостоятельный игрок, шумный Вэлла, коварный Вэлла, хитрый Вэлла?
Из разговора:
Вэлла: Я не задавал себе вопрос — мудрый я или не мудрый?! Так живу. Как жизнь подскажет. Я бы не сказал, что я спокоен. Я бы не сказал, что я бунтарь. Но ясно понимаю: если я не поставлю себя, чтобы подать пример защиты своих прав, защиты родины для своих внуков, то наш род на этом оборвется. Моего деда звали Хопли. Старый Хопли не пил, не курил, табак не употреблял. Он, по-русски сказать, в свои 82 года еще ночью бабке спать не давал.
Жизнь жестока. А человечество — безнадежно. Но знание этого ничего не дает. Есть круг жизни и наш жизненный путь. Путь, который вписан в этот круг.
Пять мужчин из рода Юрия Вэллы подверглись заклятию. Рядом живущие — не обязательно добрые люди. Троих из пяти Юра уже похоронил.
Большому человечеству нужен опыт маленького племени лесных ненцев.
Из разговора:
Вэлла: Ненец или ханты, живущий здесь, на Севере, он поет песни, рассказывает сказки. Почему? А потому что радуется. Отчего радуется? Жизни радуется. Самая большая радость — это если есть олени. Сейчас первые оленята появятся — это самая большая радость. Самое большое веселье. Вчера прилетели лебеди. Я сам пока не видел лебедей, а соседи мои видели, это радость. Вот они сейчас прилетели, улетели на зиму. Еще нет воды, снег кругом, а они уже прилетели.
Он корыстен. Откровенно корыстен. Юрий Вэлла защищает себя. Борется за себя. Его не интересуют мотивы тех, с кем он борется. Он не понимает и не принимает благородных аргументов тех, кто ему противостоит. Противостоят. Он знает, что, борясь за себя, он борется за вечность своего небольшого народа. Не за бессмертие. Хотя бы за вечность.
Он — олень.
Жертвенный олень.
Каждый поэт — жертва.
Человечество отдает богам своих поэтов.
Время его жертвы еще не настало.
Но поэт приходит в этот мир ради жертвы.
А что же такое — седьмой поцелуй?
Не рискну сказать, об этом знаем только мы с поэтом Юрием Вэллой. Надо знать его, поэта. Это — страсть жизни — седьмой поцелуй. Позавидуйте себе, что вы живете в этом прекрасном мире. Вэлла завидует и желает вечной жизни.
Вечная заря
Зрелище было красиво.
Неправдоподобно.
Редкий закат.
Кровавый. Не просто кровавый — безжалостно кровавый.
Но настоящий закат скромно рдел на западе. А этот полыхал-восходил на востоке.
Не сразу и разберешь, где же настоящий.
Когда едешь из Сургута в Когалым или из Когалыма в Сургут — всегда видишь эту вечную неугасающую зарю.
Горят нефтяные факелы. Горят мощно, сильно, масштабно, завораживающе красиво. Горят тонны нефти, конденсата, попутного газа. Непрестанно, час за часом, день за днем, год за годом.
Они горели еще при социализме. Все списывалось на социализм — нет, мол, настоящего хозяина.
Была надежда: придет капитализм, придет суровой скуповатый хозяин — погаснут факела.
Может, законы экономики писаны не для России. И законы экологии.
Не режим сменился, не просто власть — формация. Какой-никакой капитализм сменил социализм. Ушел социализм.
Но память оставил. Горящие факелы. Вечная заря — вечная память. Вроде хозяева есть, но обогревают Сибирь ассигнациями.
У этого огня не тепло. С этой вечной зарей тревожно.
Специалисты обязательно что-нибудь и умно разъяснят.
Но горит-горит народное, державное добро.
И каким умом это понять?
Может, поймем это — начнем жить окончательно по-человечески.
Синица женского счастья
Какие чувства переживаем мы, когда узнаем, что наши близкие знакомые резко меняют курс своей судьбы?
Недоумение? Раздражение? Удовлетворение? Легкую или тяжелую зависть?
Наверное, в разных случаях разные переживания.
Наверное, в ямальских тундрах, как, впрочем, и в ямальских новогородах, не было более популярной журналистки, чем Анастасия Лапсуй. Это была леди «Инзеледа-инзеледа» (что в переводе означает, как мы шутили, «Ахтунг! Ахтунг!»). Да и Салехардское радио, на котором Тася работала четверть прошлого века, известно было скорее как «Инзеледа-инзеледа». Такими позывными на родном ненецком языке Анастасия открывала салехардскую радиостанцию. Она была не просто популярна, любима — ведь радиожурналистов любят заочно, по голову, а голос у Таси, голос Тасиной души был сердечен, располагал к искренности, привечал и принеживал.
Может, это голос ее родной тундры: простой и мужественный, доверчивый и суровый, мудрый, как мать, и нежный, как возлюбленная. Отвлекаюсь, ибо в тесных комнатушках Салехардского радио мы с Тасей Лапсуй проработали бок о бок два десятка лет. И вот узнаю, что она уехала с Ямала, и из Салехарда: ее увез в Финляндию некий финский кинорежиссер. Вышла Тася замуж в Финляндию. Конечно, пересудов случилось немало, и я, понятно, не стану их повторять. И все названные чувства — и недоумение, и раздражение, и легкую зависть — я пережил. Но знал — Анастасия мудра в своих поступках, как ее родная тундра, и значит — так надо.
И если уж случаем, на костылях, я оказался в Хельсинки, как ни заглянуть в новый дом недавней хозяйки тундры?
Живет коллега тесно: ее муж все свое нажитое оставил прежней семье, а она сама за всеямальскую службу особо не разжилась.
Евротеснота — каждый квадратный сантиметр использован, и даже спальные места молодоженов, как в вагоне — в два этажа.
Зато у них с Маркку есть собственная мастерская. Тася показала: подвальчик и вправду попросторнее. Ей было трудно на первых порах, меняла ведь не просто обстановку, а систему жизни, принимала западный стиль, мягкое, попустительское прежнее общество сменила на жесткое. Помогали поддержка Маркку, да и собственная жизнестойкость — все-таки тундра действительно слабых не терпит. В Салехарде уже закисала, а здесь появились новые стимулы, успела объездить полмира, открыла в себе художницу. Выставляется с размахом: Гренландия, Исландия, Аляска. Много пишет, в Финляндии ее уважают — единственная на всю страну прописанная ненка. Финляндия — мировой центр угроведения и изучения самодийского мира.
— Маркку же не знает ни русского, ни ненецкого — так?
— Нет, не учил.
— И на каком же языке вы общаетесь?
Улыбается довольно и расцветает, как солнышко:
— На каком, на каком? На языке любви.
Впрочем, сейчас она уже прилично объясняется на английском.
Она звукорежиссер, художница, мастерица, всеядная помощница кинорежиссера Маркку. Сама потихоньку втянулась в кинорежиссуру. Все ее фильмы о родном Ямале, куда она частенько наведывается. Ее фильмы с явным этническо-северным налетом, но без лишней экзотики.
В 2000 году ее фильм «Семь песен о тундре» произвел фурор не где-нибудь, а на кинофестивале в Париже, и ее признали лучшей женщиной-кинорежиссером. Мира. В год миллениума.
Замечательная вещь — судьба. Прекрасно, что она столь непредсказуема, и нам неведомо, где ее следующий поворот и что он принесет нам. Иначе жизнь невыносимо скучна. А так — случается непредвиденная любовь, нечаянное счастье. Чтобы вечно блестели наши глаза.
«Любовь градоначальника»
Сенатор Степан Киричук
Человек — это еще и время. Воплощает время в себе. Не замечали? Эпохи определяют людей, а люди определяют эпохи. Человек — честный кусок времени.
Пушкинское время. Времена Наполеона. Серебряный век.
Мы застали времена Сталина, Хрущева, Горбачева.
Один из самых долговременных градоначальников города Тюмени Степан Киричук переводил Тюмень из очень неспокойного XX века в очень сложный век XXI.
Крутая миссия! Он сегодня — российский сенатор, но навсегда останется мэром Тюмени на рубеже двух тысячелетий.
Омельчук: Степан Михайлович хотел стать мэром, стремился? Или — так получилось?
Киричук: Честно думал, что карьера будет техническая, железнодорожная. Мэром оказался если не случайно, то по воле тогдашней КПСС, не всесильной, но все еще существующей на тот момент партии.
— Не хотел?
— Никогда. Я вообще-то неплохой инженер. Правда, сейчас это на практике проверить, пожалуй, сложно, но и был, и считался приличным железнодорожным инженером. В Тюмени есть люди, которые сильно повлияли на мое мэрство. Первушин Валерий Петрович, Олейник Геннадий Дмитриевич, Голощапов Григорий Михайлович. И...
— И не оставили выбора?
— Они меня попросили поучаствовать в выборах на пост председателя Калининского райсовета. Конкуренция не складывалась, да, пожалуй, следовало отобрать голоса у нежелательных претендентов.
— Кто этот нежелательный?
— Его уже нет в живых, поэтому, может...
— Хорошо.
— Получилось, что в первом же туре меня избрали председателем Совета. Руководство мое ведомственное было немножко шокировано — конкретно в лице начальника Свердловской железной дороги Виктора Михайловича Скорцова. Я надеялся, что ухожу на время, но оказалось... Ужас! Сколько же?..
— Два века. Два века?
— В двух веках. Но целеустремленного желания не имелось. Кстати, недавно встретил в Тюмени парня, он с гордостью сообщил, что представляет КПРФ. Молодой человек мне: «Вы знаете, Степан Михайлович, хочу пойти по вашим стопам и стать мэром». Бог, как говорится, в помощь.
— Выбора у вас не было?
— Выбор всегда есть. Я, правда, не сильно-то и сопротивлялся.
— А на выборах мэра кого побеждал?
— Уж и не помню. Человек пять-шесть всегда в претендентах. Я набирал много голосов в первом туре. Четыре раза, кстати. Были б кандидаты, которые могли работать лучше, я бы не сопротивлялся. Для меня Тюмень — святое. Очень дорого. Когда Тюмени хорошо — это очень здорово. Когда обсуждался вопрос, что Владимир Якушев станет мэром, с Сергеем Семеновичем Собяниным мы это обсуждали (после того, как мне предложили работу в Москве), я собянинскую идею поддержал с удовольствием. Якушева знаю как человека, которому это интересно. Когда он начинал работать мэром, надо было видеть его глаза — ему все интересно, он обо всем расспрашивал, он засиживался не для того, чтобы нагоняи давать, он разбирался, вникал, познавал и очень быстро все схватывал. Работящий мэр всегда на благо города. Но таких претендентов на четыре моих срока не случилось.
— Избирателей прельщал?
— Откровенностью. Наверное, честностью, а не обещанием нереального. Люди хотят слышать от тебя только хорошее: троллейбусов будет больше, проезд бесплатный, дороги отремонтируем, вода чистейшая, подъезды без грязи, лифты исправны. Но горожане большие реалисты, и когда они слушают болтуна, то вряд ли проголосуют. Обманывать людей бессмысленно.
— Самые большие сложности работы мэра в эпоху Киричука?
— Время перехода к свободе — человек должен и становится раскрепощен. Я долго не мог понять основы. Те устои, которым меня учили, в которых я чувствовал себя как рыба в воде, надо было преодолеть. Вместе со мной это преодолевало огромное количество людей. Горожане, водители, врачи, ученые, учителя. Директорский корпус прежде всего. Как только этих мужиков не называли — «прощальная эпоха», «красные директора».
— А что плохого: красны девицы — красные директора?
— Подразумевалось, коли красный директор, значит, умеет только выполнять планы, но ни грамма творчества. Никакого бизнеса. А посмотрите, ведь вся промышленность Тюмени выстояла. Тяжело было согласовывать все заказы, а многие работали на оборонку. Два завода не удалось вывести из штопора — электромеханический и судостроительный. Судостроительный мне сверхжалко. Это же флагман российского судостроения, знаменитые арктические плавстанции «Северное сияние» — наша историческая промышленная память. Но не удалось. Приватизация там была главной ошибкой. Я на это серьезно повлиять не мог, но все равно корю себя, что сделал недостаточно, чтобы сохранить завод. Мы судостроительный знаем как «завод Потапова», почетного гражданина и истинного героя Тюмени. Кстати, Петр Петрович — мой предшественник, в советские годы работал председателем горисполкома. Но не удалось. Очень тяжело было сочетать возможности бюджета и потребности людей и предприятий. Мы нашли возможности (сейчас за это и в тюрьму бы посадили) и льготы для предприятий. Содержишь свое жилье, тот же завод пластмасс — за это лишнего не платишь. Содержат троллейбус моторостроители — вот вам такие-то льготы. Содержит пионерские лагеря Загваздин (завод АТЭ) или Торопов (завод медоборудования) — вам тоже льготы. Постоянный диалог, абсолютно постоянный, какое там назначенное время — директор предприятия мог заходить к мэру один, со специалистами, с депутатами в любое время дня и ночи, обсуждать и решать проблемы. Великий Аристотель говорил — я только потом осознал глубину его мысли: город — единство разных.
— Аристотель?
— Аристотель. Город — единство разных. Единство разных.
— Хороший мэр получился бы из Аристотеля?
— Из него получился бы хороший наставник для нормальных мэров.
— Мэр Киричук честно строил капиталистическую Тюмень?
— Да.
— Честно?
— Да.
— Не дрогнул?
— Дрожь была. И стыд был. Стыд перед ветеранами, перед советскими коммунистами-социалистами, хорошими специалистами, обыкновенными нормальными простыми людьми, которые кромешно не понимали, когда вводились рыночные отношения.
— Мечтал-то, понятно, о процветающей социалистической Тюмени?
— Конечно, мечтал. Но уже догадывался, что это невозможно, потому и принимал решения в пользу рыночной экономики. Конечно, не плакал, не жаловался, но в душе сильно переживал. Люди рядом со мной, мои заместители того времени, специалисты, они видели, насколько тяжело мне принимать эти решения. Иногда интуитивно
— неделями, месяцами не подписывал то или другое распоряжение, хотя все доводы за то, что надо подписывать.
— Например?
— Перевод пассажирского транспорта на окупаемость. Я понимал
— это вызовет отторжение у людей. Я не боялся, что это будет отторжение ко мне, вообще отторжение той линии, которую страну вела на то время. Я все время пытался, искал причины для того, чтобы уйти от решения этого сложного, скользкого вопроса. Хочу посоветовать молодым последователям, что такие решения лучше принимать сразу: кроме ухудшения ситуации оттягивание ничего не дает. Если уж выбрал путь — иди, пока можешь, не останавливаясь.
— Опасна работа мэра в Тюмени конца XX века?
— Опасна. Очень опасна. И с криминальной точки зрения. И с точки зрения распоряжения финансовыми средствами: деньги-то не твои, деньги доверенные, и как бы ты их правильно, на твой взгляд или взгляд депутатов, ни распределил, все равно есть достаточно большая группа, слой людей, которые считают — нет, неправильно. По- своему они правы. Это опасно. Очень большой соблазн что-то иметь в личном плане, помочь друзьям.
— Много было соблазнов?
— Конечно. Конечно.
— Что удерживало?
— Во-первых, и прежде всего, страх перед тем, что это не пройдет безнаказанно. Я давным-давно знаю...
— Только страх?
— Нет, не только, я сказал, «во-первых». Меня отец давным-давно научил простым вещам: бесплатного вообще ничего не бывает. Говорят про сыр в мышеловке, но и за него платит тот, кто его положил в мышеловку. Отцовская учеба, его наставления порой резкие. Я знал про неотвратимость наказания, все равно оно произойдет, обязательно оно будет. Второе, извиняюсь за пафос, — это совесть. Это стыдно. Это неправильно. Это неверно. Третье — доверие людей. Просто невозможно осознанно грешить. Хотя ошибок я допустил огромное количество. Некоторые ошибки уже после меня много раз повторили. Как меня ругали депутаты, общественность, средства массовой информации по поводу точечной застройки, застройки между домами, застройки проездов. Проедьте сейчас по Тюмени — все, за что меня ругали, сейчас затыкано стройками. А депутаты, кстати, всё те же. В то время у них было одно представление о градостроительстве, сейчас почему-то другое.
— Как удалось не подставиться? Тому же криминалу?
— Думаю, невольно подставлялся. Я перенес немало неприятных вещей.
— Дело прошлое — угрозы были?
— Были. И угрозы были. И разборки были. Бандиты в кабинет заходили.
— Это какой же год?
— Это и 93-й, и 94-й, и 95-й. Секретарь Татьяна Хамзеевна, которая работала в приемной, по-моему, до сих пор помнит...
— Нажимает на кнопку: Степан Михайлович, к вам бандиты?
— Нет, сначала бандиты, а уж потом расстроенная Татьяна Хамзеевна... И с оружием приходили. Я человек диалога. Я пытаюсь убедить собеседника, что мы все проблемы можем решить в мирном разговоре.
— Бандитов убедил?
— Да. Я слово «бандит» применил, будем считать, в кавычках. Они горожане. Они тюменцы, а я мэр, избранный ими же, голосовали они «против» или «за» — не важно. Я им доказывал, что я к ним отношусь как к тюменцам, у них свои представления, может быть, они заблуждаются, а может быть, заблуждаюсь я.
— Какой же самый весомый аргумент оказался?
— В том, что они могут вести свою жизнь только в соответствии с российскими законами. Это не запрещается. Все остальное я не решаю. Я не брался никогда участвовать в незаконных операциях.
— А чем искушали?
— Деньгами в основном.
— Большими?
— Мы не обсуждали суммы. До сумм дело не доходило.
— Скажите, Степан Михайлович, день простоять, как Мальчиш-Кибальчиш, ночь продержаться? Или все же и в то раздерганное время было какое-то подобие генерального направления развития Тюмени?
— Это зависит от команды. У меня первым заместителем был Николай Петрович Дербин, пытался и умел мыслить стратегически. Разрабатывая любое оперативное решение, превращал его в действие перспективного стратегического плана. Гулько Александр Александрович, Терентьев Виталий Леонидович — люди, которые способны закрыть все оперативные вопросы, чтобы не мешать предпринимать меры для завтрашнего дня. Мне повезло с ними. Конец 90-х годов — уже можно было делать что-то на завтра, уже мостик можно было построить, домик для ветеранов можно было построить. Пусть всего на 108 квартир, пусть не три моста, но один — через Мельникайте. Оперативную работу Терентьев закрывал, я мог себе позволить обсуждать со специалистами: политологами, социологами, экономистами, финансистами — работу на завтрашний день. Не только одним днем мы жили.
— А было время, когда все-таки одним днем, лишь бы день продержаться?
— Было, когда случались аварии, экстремальные и чрезвычайные ситуации. Помню, как вывели из строя канализационную станцию. Город торчком. Мы три дня в напряженнейшем состоянии. Помню, как Николай Григорьевич Егоров сражался за электричество не только по «Метелево», но и в центральной части города. Александр Иванович Горецкий просто стоически настраивал свой коллектив на решение оперативных вопросов. Тогда казалось, ничего главнее нет, господи, хоть бы это решить, это сделать, а там наступит и что-то главное. К сожалению, ничего такого не наступало, наступали будни, просто 3—4 дня упущенного времени.
— Степан Михайлович, в должностные обязанности мэра входит знать историю города, который он возглавляет?
— Желательно. Я, по крайней мере, познакомился даже с бюджетом города Тюмени 1913 года. Понравилось: до копейки все расписано, вплоть до кнопок.
— Бедновато жили?
— Не знаю. Но бюджет расписан интересно. Было меньше социальной направленности, но достаточно много статей, которые направлены на развитие производства: кожевенного, ремесленного. Капитализму помогали.
— Социально неориентированный бюджет?
— Да. Самостоятельно должны были горожане решать свои проблемы. Бюджет был направлен на то, чтобы люди зарабатывали.
— Никаких социальных льгот?
— Нет, были. Почему? Столовые для бедняков из бюджета, ночлежки, почта финансировалась из бюджета, праздники. Информационное обеспечение для людей доступное.
— Даже прессе власть при царе помогала?
— Уже и тогда.
— Солидно?
— Мне трудно оценить соотношения, там все в рублях и в копейках.
— Три рубля — корова. Сколько тогда на тюменскую прессу тратили?
— Полкоровы там, пожалуй, выходило.
— Тюмень была уездной или какой?
— Уездной.
— Уездной Тюмени губернский центр в Тобольске помогал как-то?
— Взаимоотношения несколько другие. Тюменское руководство должно было представить на утверждение губернскому свое решение, губернатор утверждал это решение. Тогдашняя система местного управления, пожалуй, была более демократичной, чем сейчас.
— Чувствую, что вам нравится тюменский бюджет 1913 года. Разумный?
— Сегодня он получше. Он, во-первых, по масштабу больше, охватывает большие направления нашей жизни, сегодня он ориентирован на человека.
— Даже по бюджету 1913 года понятно, что тюменец был более самодостаточен? Это хорошо?
— Сегодняшний бюджет создает фундамент для того, чтобы тюменец сам мог решить свои проблемы. Кстати, в городе сегодня уже 86 процентов предприятий, организаций, которые имеют частную форму собственности.
— По уровню частной собственности мы уже мерок 1913 года достигли?
— Уже да. Уже да.
— Скажите, Степан Михайлович, мэрами не рождаются? Или на роду написано?
— По наследству вряд ли это придет. Но во мне какие-то гены есть, потому что мой дедушка по маме, Степан, кстати, был председателем сельсовета. В деревне Грушево в Белоруссии, где я родился и где он родился.
— Что непременно должно быть в характере человека, который становится хозяином города, города солидного, исторического, с брэндом нефтяной столицы России?
— Он обязательно должен любить людей, которые здесь живут. Для него нет — эти лучше, вот эти похуже. Они свободны в своих рассуждениях, мнениях и оценках.
— Равны перед Богом? Или перед мэром?
— Перед Богом — да. Перед мэром они не ответственны. Они доверили мэру издавать постановления, распоряжения, решения, доверили действовать от их имени.
— Любовь — единственное условие?
— Нет, понятно. Надо иметь навык, опыт работы в трудовых коллективах. Психологию управления надо обязательно знать.
— На каком году мэрства приходят эти знания, опыт?
— Где-то третий год от начала срока. Второй срок, я думаю, самое продуктивное время работы.
— Первые два года — мэр никакой?
— Это некое движение по инерции, страх не выполнить то, что обещал, подталкивает. Потом уже приходит и начинается осознание, как нужно принимать решения во благо всего местного сообщества. Потихоньку становишься мэром.
— Граждане — горожане — никогда не надоедают?
— Мне — нет. Я откровенно скажу, что я не устаю от общения с ними. Перерывчик, конечно, можно устроить, как переменку в школе.
— Любовь возвращается?
— Возвращается сразу.
— Степан Михайлович, сколько нас, тюменцев?
— Нас сегодня 564 и три десятых тысячи.
— Три десятых?
— Триста. Кстати, за первое полугодие появилось 618 тюменцев. Это больше, чем в прошлом году. И у нас сегодня положительный баланс.
— Любви стало больше?
— Люди стали жить немножко лучше, немножко оптимистичнее смотрят в будущее. Мы в социологическом опросе заложили, и 56 процентов горожан подтвердили, что Тюмень — территория надежды. Оптимистическое настроение у людей. Правда, еще есть шесть процентов тюменцев, которые категорически отвергают все, что делается в Тюмени. Готовы на революцию.
— Мэру ничего не остается другого, как любить их?
— У меня есть...
— Безответно?
— Есть возможность с ними общаться, рассказывать, объяснять, но лучше, конечно, делом доказывать, что и у них есть надежда.
— Рядом город-миллионник Омск...
— Полуторамиллионник.
— ...миллионник Екатеринбург. Тюмень со своим имперским честолюбием не стремится стать городом-миллионником?
— Нам в ближайшие десятилетия это не грозит.
— И это хорошо?
— Скорее всего, да. Я не думаю, что большие города настолько уж управляемы с точки зрения создания комфортных условий жизни. И Тюмень, кстати, за последние лет 5-6 стала в серьезный ряд с тем же Екатеринбургом, Челябинском, сегодня я с удовольствием показываю гостям наш город, бульвары, тротуары, цветы, насаждения, краны строек...
— Красивых тюменок?
— И это тоже. Но это было всегда.
— У Тюмени база роста есть?
— Действия, которые происходят на политической арене, внутрирегиональные подписанные Соглашения хорошую перспективу дают Тюмени. У нас всегда были хорошие отношения с городами, с нефтегазодобывающими предприятиями Севера, личные мои отношения с руководителями этих предприятий очень стабильные, деловые и хорошие. Для нас важно, чтобы нефтяники и газовики в Тюмени одевались, заказывали машиностроительную продукцию, брали наши аккумуляторы, лечились у нас, учились, отдыхали, радовались, ехали сюда, здесь работали.
— Что вы могли бы отнести к достоинствам Тюмени?
— Географическое положение Тюмени удачно и для Севера, и для того же Казахстана. Нам очень здорово помогает ишимская сельскохозяйственная зона, мы уже давным-давно превзошли уровень Кургана как сельскохозяйственный регион. Сегодня Тюмень благоприятна своими возможностями, достаточно богатый город и с точки зрения заработной платы, и с точки зрения покупательской способности: здесь можно все купить, здесь можно все продать. Конфликты есть, но все равно помягче, чем у соседей.
— Спокойная, богатая Тюмень — безопасный город?
— Мне хочется, чтобы наши тюменцы чувствовали себя очень и очень безопасно. К сожалению, в этом вопросе проблем очень много.
— Незабываемая встреча, одна и на всю жизнь. Но не с женщиной?
— Это встреча деревенского парня с городом. Как-то оказался в Бресте, я поразился, я вообще потерялся. Я-то был первый парень на деревне, учился лучше всех, в футбол играл неплохо, чувствовал себя свободно и нормально. В городе я потерялся, я до сих пор вспоминаю свое вхождение в городскую среду. Очень тяжело, и я, пожалуй, этого никогда не забуду.
— А с женщиной?
— Она была и случайная, и. наверное, судьбой предназначенная. С Галиной Николаевной мы встретились абсолютно случайно, она из Перми, я из Бреста. Встреча вот у железнодорожного моста на вокзале. Какие-то колкости с моей стороны, видимо, такие же ответы с ее — и после этого потянуло друг к другу. Сколько же лет? Под сорок...
— 12 лет Киричук во главе областного центра.
— Я недавно поймал себя на мысли, что, в принципе, вся моя жизнь посвящена Тюменской области, я жизнь посвятил этому краю, этой замечательной земле, а она с благодарностью отвечала мне. Как у железнодорожника у меня был свой путь, я дослужился до медали «За освоение недр Западной Сибири». Мне очень и очень симпатична эта земля, она настолько родная, она взрастила меня.
— Помудрел за тюменские лета?
— Помудрел. Романтизм, к сожалению...
— Изживу?
— Прагматизмом живу, живу прагматично, живу реально. Мне очень тяжело, когда я не могу решить вопросы, а я ведь большинство из них не могу решить, те вопросы, с которым приходят люди.
— На жизнь, Степан Михайлович, время остается? На жизнь?
— Остается. К сожалению, родителей уже нет, дети взрослые, сказал бы так: я им нужен уже меньше. С Галиной Николаевной пытаемся устраивать себе жизнь: огород, просто поездки по городу. Очень часто вместе с ней.
— Сожалею — за повседневной мэрской рутиной и суетой не успел сделать?
— Многое не успел. До сих пор не прошло сожаление — расставание с железной дорогой.
— Рельсы пролегли по сердцу?
— Пролегли по сердцу. Особенно бесстыковой железнодорожный путь. Наверное, не стыдно сказать: я был неплохой железнодорожник. Город — это абсолютно живой организм. Все люди разные, но надо сделать так, чтобы разные были едины в цели, чтобы жилось лучше. Одной власти недостаточно. Нужны еще и усилия самих горожан.
— Мэр — железнодорожник неплохой. А мэр?
— Будем живы-здоровы, я дам оценку мэра Киричука лет через десяток. Я много вижу в себе недостатков, а совершенствоваться — нет предела.
(Разговор 2004 года)
— Мэр Киричук в Тюмени по-крупному, запоминающееся для самого себя, что построил?
— Дом для ветеранов. Мост через Челюскинцев. Мост по Мельникайте. Заводы.
— Всё— киричуковское время?
— Конечно. Вся панель по Нижнетавдинскому тракту. Спортивный комплекс на Пржевальского, я горжусь и радуюсь. Совместная работа с Сергеем Семеновичем Собяниным, он был лидером в наших отношениях. И Тюмень, конечно, изменилась в лучшую сторону. С Юрием Константиновичем Шафраником мы планировали, мы обсуждали, мы мечтали, мы получили главное — закон о недрах и плату за недра, это при Шафранике. При Леониде Юлиановиче Рокецком мы сумели выстоять, очень много отдавали селу и сельским районам. Тюмень тогда страдала бюджетом, зато жила сытно, были продукты. Было питание, был сбыт тюменской продукции. При Сергее Семеновиче Тюмень получила не просто развитие — серьезнейшее развитие. Не без моего, надеюсь, участия. Может, не скромно, но, в принципе, Киричук единственный мэр, который избирался населением в XX веке. Один за весь век. В XXI, к сожалению, изменилась система. В принципе, тюменцы не выбирали никого — ни городского голову Текутьева, ни других, только Киричука. В XX и XXI веках. В конце и начале.
— У Киричука мягкий характер, и твердые тюменские губернаторы этим пользовались: решали проблемы за счет Тюмени?
— У меня характер мягкий, мягкий к людям, но не к исполнителям, не к подчиненным, не к тем, кто должен делать дело. Они скажут. Я не изверг, я всегда ценю достоинство человека. Для меня обидеть человека — очень и очень противно, абсолютно не нужно. Я в своей жизни обидел все-таки несколько человек. Я каюсь. Я перед ними извинился. Знаете, какая-то любовь к человеку живет в душе. Мне думается, в каждом человеке доброго больше. Я много раз убеждался, что это не так, убеждался, что надо не так поступать, но я не могу себя пересилить, я все равно вижу в человеке большое добро.
— Почему мэр великой Тюмени так и не стал бороться с губернаторами? Правильно рассчитывал свои силы или силенок не хватило? Вот сосед Чернецкий в Екатеринбурге?..
— Анатолий Константинович, если бы я боролся, думаю, те губернаторы, с которыми я работал — и Шафраник, и Рокеций, и Собянин, скорее всего, меня бы победили. Я это понимаю и чувствую. У меня совершенно другая тактика. Для горожан важен результат, а не взаимоотношения двух высокопоставленных чинов. В Екатеринбурге, я думаю, уже тоже это поняли. Дай бог.
— Честно — бороться не любите?
— Не люблю.
— Не борец?
— Не люблю.
— Или: не борец?
— И не борец. И не люблю.
— Наши-то губернаторы, понятно, один строже другого, что Шафраник, что Рокецкий?
— Конечно.
— Собянин?
— Они же по-любому очень добры к Тюмени, которую представлял мэр Киричук, очень добры. Они уважительнейшим образом относились. Я очень благодарен, что мне посчастливилось с ними работать. Не думаю, что я их очень сильно подводил. Обид на них не храню никаких. Я думаю, они на меня тоже.
— Никогда не чувствовал себя мальчиком для битья?
— И у Юрия Константиновича, и у Леонида Юлиановича, и у Сергея Семеновича очень высокий интеллект, они никогда не допускали того, чтобы я почувствовал себя униженным, обиженным. Хотя поводов я давал немало.
— Горожане — народ надоедливый, народ вредный и временами — просто противный?
— Все три определения проходят. Все три. Но для меня главное определение — они тюменцы. Это они, горожане, они доверили и доверились, они ожидают, они не очень верят в то, что я делаю, я должен это постоянно доказывать. Я до такой степени в вас, тюменцы, влюбился, что в первый год, когда уехал работать в Москву, мне просто не хватало общения, жестоко не хватало регулярных встреч. В том числе и с противными журналистами.
— Сейчас полюбил москвичей?
— Нет, нет, нет. Тюмень родное, я с огромным удовольствием представляю Тюменскую область по поручению губернатора Владимира Владимировича Якушева. Кстати, очень сильно помогает сам факт, что я представляю Тюменскую область.
— Здравствуйте, я представитель Тюменской области Степан Михайлович Киричук.
— Ах, Тюменская область, здравствуйте.
И все пошло-поехало.
— С чем так не смог смириться в ментальности тюменцев? Или смирился со всем? С потрохами?
— Я никаким способом не могу понять и до сегодняшнего дня эту разношерстность в обществе нашем, тюменском. Вроде бы все хорошо, одни цветы высаживают, другие газоны, все это на деньги налогоплательщиков, а сами налогоплательщики плевать на это хотели, машинами ездят по газонам и тротуарам, сорят, мусорят. Побывал недавно в Орле, Туле, Калуге, там победнее живут, но как-то поопрятнее...
— Традиции уважения нет?
— Некое величие. Вот я. И всё. Вот я и все. Богаче город — и требования повыше должны. Я и сейчас не могу смириться, мне не понятно, как ездят наши водители по Тюмени.
— Степан Михайлович, а что непонятного? Чему удивляться: из пяти тюменцев, как говорится, если поскрести, то четыре пришлых, приезжих, новых тюменцев, новогорожан?
— Да, скорее всего... Скорее всего, это сказывается. Я однажды выступал на Совете Европы в Страсбурге с докладом о Тюмени, о людях разных национальностей, проживающих в Тюмени. Их больше ста. Как они уживаются, рассказывал и про сабантуй, и про еврейские хануки, про чеченскую диаспору, про тюменских грузин, чувашей, поляков, азербайджанцев... Официально обсудили, потом кофе. Больше десятка европейских коллег подошли, сочувствуют мне, говорят, да, видимо, вам мэром тяжело работать. Я-то думал, что я так хорошо рассказал о Тюмени, а они восприняли: разношерстность населения слишком большая. Да и в деньгах же еще дело, заработки разные у людей — от огромных до совсем малюсеньких.
— Бывали случаи — мэр Тюмени Степан Киричук скис, даже не устал, а скис?
— Бывали, бывали.
— После разговоров с губернаторами?
— Скорее всего, не это влияло.
— После разговоров с горожанами?
— Скорее всего. Когда начинаешь понимать невозможность того, что надо сделать, нереальность того, что от тебя хотят, а хотят-то ведь немного — ну горячей воды постоянно, а я ее дать не мог. Начинаешь разговаривать с тем же Александром Ивановичем Рыбиным или с энергетиками, они объясняют причины, и ты начинаешь понимать, что они правы — это самое страшное для мэра: понять тех, кто должен делать, а он не будет делать, не сможет, не может принять эту всю беду и всю нашу общую недееспособность по объективным причинам. Они уйдут довольные, что отчитались по справедливости, правильно, а ты сидишь и не знаешь, что делать. Вот здесь скисаешь. Меня Федор Александрович Балахонцев, водитель, с которым я проработал все время в мэрии, возил на Туру, на речку, и там я ходил вдоль берега, смотрел на воду, достаточно было 15—20 минут, чтобы взять себя в руки, вернуться и звать их обратно, и уже вести себя по-другому.
— Тура придавал течению характера верное направление?
— Характеру течения. Наверное, успокаивала. Вот вы спрашивали, что не сделал? Мы начали большое дело, остановить его уже невозможно — строительство набережной Туры. Все произошло после одной реплики в Екатеринбурге. Кто-то из чиновников Екатеринбурга, кто-то из заместителей Аркадия Михайловича Чернецкого, говорит: у нас реки нет в Екатеринбурге, зато набережная есть, а в Тюмени есть река Тура, зато набережной нет. Я, конечно, сглотнул это все, но всю обратную дорогу ехал и проглотить не мог. Игорь Александрович Спиридонов нашел строителей, которые строили в Ханты-Мансийске набережную, они начали эту работу. Я думаю дожить до того времени, когда можно будет по набережной Туры погулять.
— Чернецкого пригласить?
— Получается красиво. Приглашу.
— Скажите, Степан Михайлович, за работой не пропустил обязательных житейских радостей?
— Конечно, пропустил. Сейчас вот внучка для меня — это всё.
— Да это обязанность мужчины — пропустить собственных детей!
— Я пропустил. Считай, мужчина. Очень сожалею, что не общался, как сейчас бы общался.
— Может быть, это полезно детям?
— Для них очень полезно. Они самостоятельны, они уверены в своих делах. Они ошибаются — не бегут к папе с мамой, терпят все, работают самостоятельно. Скорее всего, так и должно, видимо, быть.
— Что особо радовало в работе?
— Если люди приходили и говорили, вот это получилось.
— Но редко?
— Очень редко. Из десятка посещений максимум одно. Ну нормальные же люди, что они пойдут во власть, если все хорошо и нормально. Есть люди патриотичные, инициативные, они идут с предложениями, а с просьбами идут только те, кому плохо.
— Есть у мэра Киричука главная заслуга перед Тюменью?
— Не мне судить. Пусть горожане судят. Вот сейчас я, когда хожу по Тюмени, чувствую очень теплое и доброе к себе отношение. Видимо, что-то сделал, что дает основание для горожан ко мне относиться нормально. Был честным по отношению к ним.
— По собственной самооценке — что очень хорошо получилось?
— Учитывая особенности времени — сохранение социальной сферы все-таки у нас получилось. Общение с обществом. Должен признать, что до работы главой города не представлял важнейшей роли средств массовой информации. Никогда. Для меня огромнейший урок — работа с прессой. Причем не с журналистами работал, а они со мной. Они меня воспитывали, они приучили держать любые удары.
— Это горожане — через средства массовой информации?
— Горожане. Через средства массовой информации. Это же рупор человека, рупор тюменца. Давая интервью, иногда задавался: ну зачем он такой вопрос ставит, кому это интересно? Сейчас никогда такой себе вопрос не ставлю — что спрашивают, на то и надо отвечать.
— Искусство прощать прессе по наследству не передали?
— Не знаю. Возможно, прессу и не надо прощать. Может быть, я ошибался, бог его знает.
— Тюмень — благодарный город?
— Очень. По отношению ко мне — очень.
— Что радует в сегодняшней Тюмени?
— Движение. Вы знаете, движение не автомобильное, а движение вперед.
— Автомобильное радует особо?
— Смотрите: более 500 тысяч квадратных метров жилья в год! А дороги! Конечно, есть трудности: там не проехать, туда не проехать. Вот улица Пролетарская, сейчас я по ней езжу. Ведь ее сделали за 3— 4 дня. Темпы, новые технологии, инновации. Взаимоотношение властей мне нравится. Я встречаюсь и с губернатором, и с мэром, с председателем городской Думы. С депутатами областного собрания, они едины в решении проблем. Какой заинтересованный разговор прошел по «Стратегии-2020». Начали работать координационные Советы, рабочие группы. Есть жизнь...
— Живой город?
— Живой! Все движется. Мне это очень нравится.
— А где все-таки кривовато Тюмень развивается?
— Думаю, с населением местные власти, депутаты и мэрия должны общаться побольше.
— Нематериальные вещи важнее?
— Очень важны. Горожанин должен думать и верить в то, что это делает он сам. С его подачи. По его нужде. Если ко мне приехала сестра, брат, знакомый в гости, я должен идти по городу и говорить: мы улицу Мельникайте ремонтируем, мы...
— А не Киричук с Собяниным? Куйвашев с Якушевым?
— Конечно, мы местная власть — это творчество, это самостоятельность, это решение вопросов самостоятельно и под свою ответственность.
— Вам повезло на современников?
— В каком смысле?
— Взяло и повезло?
— Я не в эпоху Пушкина родился — вы это имеете в виду?
— В эпоху других выдающихся тюменцев?
— Вы знаете, наверно, особо запомнилось возвращение Александра Солженицына. Здесь, в Тюмени, на родной железнодорожной станции его встречал.
— А выдающиеся тюменцы?
— Прекрасные люди!
— С которыми по одним улицам ходили?
— Мне нравится творчество, то, чем занимается дирижер Антон Шароев. Знаменитые наши олимпийские чемпионы Куклева, Носкова, Игорь Плотников. Тюмень — серьезный город, есть все — от маленького до самого-самого великого.
— Про Париж говорено, да и умирать нам рановато, но: я хотел бы жить и умереть в Тюмени?
— Иначе и не будет.
Омельчук: Не удастся?
Киричук: Не планирую.
Космос Тобольска
Когда-то в России не было Тобольска. И это была другая Россия.
Можно представить современную Россию без Тобольска? Наверное, можно. Но это будет другая Россия. Неполная Россия. Россия, обедневшая не только на Тобольск. Куда больше! Представим Россию зданием в десяток этажей — а нескольких этажей в главной середине нет. И это — Россия?
Тобольск — это счастье России.
А сам Тобольск, его историческая миссия? В каком жанре мы определили бы его роль? Тобольск знал разные времена, даже похожие на счастье, но его историческая судьба — вечная драма.
Последней капли удачи ему всегда не хватало.
И все-таки: где в этом подлунном мире, в этой поднебесной империи вы отыщете еще один такой город, как Тобольск?
Недавно я встречался с замечательным писателем нашего отечества Владимиром Крупиным. Он писатель русский, но прежде всего сын вятской земли.
— Ездил в Тобольск, — признался Крупин. И добавил: — В столицу.
Он, вятич, помнит, что в давние времена (а какие давние? — осьмнадцатый век) его Вятская волость входила в глобальную Сибирскую Тобольскую губернию.
Так вот не было в ближней истории человечества такого прецедента: губерния на три материка (Европа, Азия, Северная Америка), соответственно, и трансконтинентальная губернская столица.
Незабываемая страница отечественной истории!
Единственный в Сибири императорский трон наместника.
История Российской империи не позорна. Возможно, это лучшая империя в истории человечества. Кичиться не будем, но и для гордости — простор есть.
По моему глубокому убеждению, Тобольск — космическое место планеты, один из немногих мировых центров, существующих в этом разумнейшем из миров.
Всегда с трепетом подъезжаю к Тобольску, встречаюсь не просто с нестандартным городом человечества, но всегда ощущаю: это не только крутой берег Иртыша, спокойные воды, величественные леса, прелестные овраги и холмы, пронзительные березы... Это — часть земли, но и часть космоса. Открытый космос.
Тобольск — космический резерв планеты. И явно — прислушайтесь к себе! — будет востребован.
Незримое присутствие Бога
Непредставимо, чтобы — рано или поздно — здесь, на этих красивых берегах, не появился город. Природа как бы упрашивает человека:
— Это место для тебя. Эта красота — тебе.
Здесь сливаются величайшие сибирские реки Иртыш и Обь.
Очень разные, но наверняка — самые величавые.
Сначала симпатичное местечко облюбовал остяцкий князец Самар, затем на прелестном берегу разбил лагерь ермаковский соратник атаман Никита Пан. Хотя русские проникли сюда явно раньше — неподалеку от Самарова есть нераскопанное городище Русс-Вош, которое явно хранит многие неразгаданные тайны этих необыкновенных мест.
При государственном и императорском освоении сибирских пространств Самарову определили роль яма, ключевой станции ямской гоньбы меж губернским Тобольском и инородческим Севером.
Он всегда был и перекрестком дорог, и перекрестком времен, рос естественно и медленно, но когда пригодился — сразу потребовался: тогдашний Остяко-Вогульск стал столицей национального округа, а нынешний Ханты-Мансийск — главный центр субъекта Федерации — Югры. Югра в переводе на деловой язык — Среднее Приобье, а в переводе на международно-нефтяной — «Персидский залив России».
Когда настало время определяться статусно — а оно настало в начале 90-х XX века, Ханты-Мансийск определил себя как административный, деловой, культурный центр округа.
У этой точки зрения и сегодня много оппонентов, и если у губернатора Югры Александра Филипенко есть последовательные критики, скорее всего, только в этом вопросе.
Надо ли огород городить и изобретать очередные Нью-Васюки? Мог ли губернатор, инициатор превращения захолустных Хантов в суперсовременный город, поступить иначе? Округ на ведущих экономических позициях в России уступает по важнейшим позициям только Москве (Санкт-Петербургу не всегда). Оставлять деревней главный окружной город? Это не только не престижно, это не разумно. Мы встречаем по одежке — и это капитал. Новый вид старого Ханты-Мансийска — капитализация. Это, кстати, мировая тенденция. Кто вспоминает, что столицей Техаса является не прославленный Даллас, а крохотный Остин?
— Это не надолго, сегодняшняя Россия не знает, куда повернет завтра, — продолжают критики.
Город помнит об этом.
Недавно здесь появился новый НИИ. Не каких-нибудь — информационных технологий. Понятно, XXI век на дворе — не пилораму же ставить. Но... Уму сложнопостижимо: когда в России еле-еле держится фундаментальная наука, изобрести и создать новый институт?
Василий Копылов возглавляет в НИИ Центр дистанционного зондирования земли. Оказывается, из космоса хорошо видны наши экологические проблемы, можно предметно вести поиск полезных ископаемых, да и много другого полезного.
Сотрудники Центра своим профессиональным праздником считают День космонавтики.
Я у Василия Николаевича одним поинтересовался:
— У вас супермощное оборудование. Бог в космосе каким-нибудь образом свое присутствие не обнаруживает?
Ученый улыбнулся, но ответил серьезно:
— Мы прикладники, но когда работаешь с космосом, невольно осмысливаешь философию жизни, существо бытия. Много трудношифруемых случаев, но если говорить о присутствии Бога, я бы сказал с такой степенью точности: это хорошо замаскированное присутствие.
Ханты-Мансийск сегодня — город амбициозный. Амбиции стимулируют. Без божества, без вдохновения — это не про Ханты XXI века.
Здесь появился Югорский университет — учит современным профессиям. Новому Музею геологии нефти и газа позавидует иной мировой музейный центр. Здесь проводят международные теле- и киноконкурсы, музыкальные и театральные фестивали, европейские и мировые чемпионаты в великолепном биатлонном центре, спрятавшимся за седьмым городским холмом.
Он ничью славу не ворует, ведет себя достойно, как и положено административному центру серьезного субъекта Российской Федерации. Приобретая столичный лоск, он остается все тем же — спокойным, опрятным, уютным. Несуетным.
Перекресток времен
Сказать, что здесь все быстро, резко меняется — ничего не сказать.
Меняется — неузнаваемо!
Известно, что мир движется к совершенству не какими-то непознанными силами, а простым человеческим желанием. Вот и у города Салехарда появилось это человеческое желание — жить полнокровно, насыщенно, красиво. И ведь не запретишь.
«...А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы». Это о Салехарде. Было. На моей памяти.
В истории города немало крутых поворотов.
В 1853 году в Обдорск на Васильескую ярмарку приехал сибирский генерал-губернатор, герой Венгерской кампании Христиан Гасфорт. К тому времени созрело «высшее» мнение — Обдорск упразднить. Бравый вояка бегло, но обстоятельно обревизовал полярные владения и объявил обдорскому бомонду:
— Буду ходатайствовать. Перед государем императором.
Гасфорт вошел в местную историю как спаситель Обдорска. Видимо, умел браво аргументировать.
В начале века XX Обдорск все-таки вывели «за штат», и, казалось, бурная жизнь ему уже не грозит. Но прошел ровно 21 год, и он — уже под именем Салехард — стал столицей свежего Ямало-Ненецкого национального округа. Чуть позже ему была уготована — вряд ли пристойная — роль «столицы» ГУЛАГа — стройки Полярсиба от Оби на Енисей и дальше. Еще позже зэков сменили бесшабашные и азартные геологи-нефтеразведчики.
Салехард просвещал неграмотных, учил тундровиков науке оленеводства, ловил и перерабатывал рыбу, осваивал полярное небо, ходил в студеные моря.
Как он позиционирует себя сегодня? Это деловой центр российского ранга — здесь офисы таких серьезных фирм, как «Газпром», «Роснефть», «Сибур». Это культурный центр Ямальского Севера.
И это город для пристойной жизни. Раньше здесь можно было жить, пожалуй, только по двум причинам: исключительно из любви и исключительно по энтузиазму. Сегодня можно просто — жить.
Все для этого есть, и он уже давненько (а построив современный и фешенебельный аэропорт — тем более) избавился от комплекса, что где-то далеко есть «Большая земля». Ямал — по определению — земля небольшая, но по существу — самая Большая земля Севера.
И еще на одну роль явно и недвусмысленно претендует Салехард — город серьезно честолюбивый. Столицей Арктики в России, естественно, считает себя Москва. Так вот, Салехард на этом направлении Москву немного теснит. Ямал — участник многих международных арктических организаций. Губернатор Юрий Неёлов — член Высшего Арктического совета, как понимаю, планеты Земля.
Здесь проходят — и для этого созданы необходимые условия — международные симпозиумы и конференции по циркумполярному развитию, аборигенным народам, проблемам Северного морского пути.
Незабываемая встреча. Международная конференция в Салехардском конгресс-холле. Вижу молодую женщину с люлькой-корзинкой, в корзинке — малыш.
Стефани Микин не просто мама-домохозяйка, она советник по охране окружающей среды Парламента Канады. Так совпало: и на конгрессе в Салехраде надо быть непременно. И маленького Шона не бросишь. В Канаде они к таким деликатным проблемам очень строги. Поехали с Шоном. Сын, кажется, согласился. Достойно переносит трансконтинентальное путешествие, активно участвует в работе конференции. По крайней мере, вокруг него всегда народ, всегда шумно и постоянные дискуссии.
Что обсуждают в Салехарде? Тема: Арктический Дом — проблемы устойчивого развития. Стефани считает, что все вместе они обсуждают и проблемы ее сына.
— Мы выясняем, можем ли мы, если не гарантировать, то заложить надежную основу для хорошего будущего его поколения и здесь, в высоких широтах.
Как без Шона?
И все-таки как функциональна и удобна канадская детская люлька-корзинка. Такую я вижу впервые. Человечество долго старалось. Присутствие семинедельного Шона Микина на трансарктическом форуме вписывает Салехард в циркумполярную цивилизацию планеты.
Каждому салехардцу известен Анальский мыс — высокое красивое местечко над Полуем. Здесь уже много лет ведет археологические раскопки Наталья Федорова из Екатеринбурга — специалист по сибирским древностям. Каждый сезон приносит новые находки. И за каждый сезон Салехард добавляет своей истории. Человек всегда любил эти красивые места. Эти, как минимум, любит 10 тысяч полярных лет.
Из своей вечности Салехард смело смотрит в пространство нового тысячелетия.
Музыка времени
Невиданно!
Небывало!
Изначальный русский город в Сибири — Тюмень — во второй половине века прошлого, Двадцатого, всего за два десятка лет вырос сразу вчетверо.
Был маленький — малюсенький, сто тысяч населения с трудом набирал — вопиющая «столица деревень»! Как вдруг — вымахал за полмиллиона жителей.
Нефтяной вал и все с ним связанное: размах! масштаб!
Казалось бы — хорошо.
Но...
Из каждых пяти жителей четыре — новые тюменцы.
Пришлые. Приехавшие. Нездешние. Ближние. Дальние. Но не тюменцы.
Тюменцы в первом поколении.
Городская история — четыре века с лишним. У новых жителей — другая биография и в другом месте.
Города так не растут. Не должны.
Они, как деревья: годовое кольцо, еще кольцо. Год за годом.
И города... Дом. Улица. Квартал.
Так внезапно города не растут. Так вспухают.
Кажется — новый город. На самом деле — воздушный шарик. Пузырь.
Корни города — традиции. Нет традиции — нет города. А тут у большинства — традиции нет. Ведь это разные горожане: новожил и старожил. Новожил еще не вполне горожанин.
Старожилу неуютно: в городе мало знакомых и много незнакомых людей. Новожил ему кажется агрессивным, вульгарным, чин не держащим, традиций не почитающим, традиций не чтящим. Не наш.
А эвона их сколько, не наших!
Под нефтяной вал уходили, пропадали, исчезали давние и от того особо милые традиции. Болезненно. Больно. Кто эту боль почувствовал?
И виноватых нет. Время, мол, потребовало. Время — примерный виновник. Все приемлет, ни на кого не обидится.
Тюмень свой вспух пережила. Незаметно. Смиренно. Не бунтуя, не бузя, подчиняясь требованиям времени. Но если и сегодня случаются обиды, упреки, проблемы необъяснимые — они оттуда: когда город не рос естественно, а вспухал. Не просто был нарушен естественный (тогда провинциально неторопливый) ход и ритм времени. Был нарушен ход развития.
Тюмень — первый русский в Сибири и, значит, старинный, российский город. И Тюмень очень молодой — первого, второго поколения горожан — город. Они ужились, приживаются, но естественного в этом не очень много. Маловато.
Об этом следует помнить. Знать. Город, который не помнит своей миссии, своего предначертания, — собрание кварталов и квартиронанимателей.
Чем знаменателен конец века Двадцатого для Тюмени? Она определяла, не определила еще, но определяет свою миссию. Осознает себя. Может, даже так — выздоравливает... Избавляется от неоправданных амбиций и иллюзий.
Политические обстоятельства заставили обратить внимание на себя, обратиться к себе. Это были непростые обстоятельства. Хотелось — поначалу — чтобы они не случились. Но они произошли. Время сделало нас другими, хотелось бы верить: сделало лучше. Но то, что опытнее и мудрее — безусловно.
В судьбе Тюмени — всегда судьба России. Российской империи. Изначально.
Россия четыре с лишком века назад стала великой азиатской державой. Начав с города Тюмени. Тюмень вводила Россию в имперский азиатский круг. Не станем забывать.
И в своем масштабе сама Тюмень пережила имперские трагедии. Распался Советский Союз, Российская Федерация начала делиться посубъектно. Тюмень — столица не только нефтегазового комплекса, но огромного сибирского края — от степей до ледовитых вод, формально оставаясь таковой, должна была поделиться своими столичными полномочиями с «коллегами» — центрами вполне самостоятельных субъектов Федерации — ямальским Салехардом и югорским Ханты-Мансийском. Долгие десятилетия Салехард и Ханты-Мансийск практически формально исполняли свои столичные роли. По ельцинскому Федеративному Договору они стали исполнять эту роль по-настоящему, активно, действенно. Иногда даже демонстративно и агрессивно.
Так это смотрелось с тюменской колокольни.
Теперь столичный формализм доставался Тюмени.
Осознание новой роли проходило, естественно, болезненно, надрывно. Своеобразный фантом утраченной ноги.
В чем аналогия с Россией?
Но ведь однажды российская столица (после Беловежской пущи) проснулась, даже не поняв, что Казахстан, Грузия, Украина и иже с ними ушли, скорее всего, навсегда, и Москва уже не совокупная столица молдован, киргизов, туркмен, армян и эстонцев.
Такое холодное утро случилось и с Тюменью.
Поначалу она этого не заметила.
Это осознается не сразу.
В шоке человек с переломанной ногой еще некоторое время может бежать.
Слава богу! — это осознается не сразу.
Слава богу! — осознается.
Труднее всего расставаться с молодостью красивой женщине.
Богатое прошлое — богатство. И груз. Груз давит.
В Тюмени процесс переосмысления своей миссии и роли так же, как и в Москве, проходил болезненно. Но — исторически недолго. Наверное, сказывалось, что Тюмень надолго уступала свои столичные роли то Тобольску, то Свердловску, то Омску. Не привыкала навечно к столичному снобизму. Не успела привыкнуть.
Даже историки не акцентируются на психологических переживаниях 1918 или 1934 годов, когда административная роль Тюмени существенно менялась. Кто вспомнит?
Конечно. Новая картина была иной: Тюмень теряла не столько бюджетно-денежные, властно-административные и иные рычаги, она теряла часть своей истории, значительную долю своего влияния и престижа. Былое величие.
Надо было думать о нынешней жизни. Расставаться с иллюзиями и думать о величии в современной жизни. Дабы не уподобиться милым старушкам на известной передвижной картинке «Все в прошлом».
Наверное, помогло то, что Тюмень всегда была самостоятельным и самодостаточным городом. Золотые руки ремесленников. Хитроватый расчет купца. Мозговой прикид обученного инженера. Здравый расчет мастерового. Простодушный азарт студента. Романтический задор социалистического энтузиаста. И серьезная хватка умелого собственника.
Не пропадем!
Еще как болела федеральнодоговорно отнятая нога...
Наверное, граждане и горожане всех сих подспудных процессов не знали и не осознавали, не замечали в текущей своей жизни.
Но, понятно, что перемена участи Тюмени, поворот тюменской судьбы касался всех. Требовал участия каждого.
Не осознанного. Не воспринятого. Не пережитого как драма.
Может, это и к лучшему.
Сопли и вопли, естественно, наличествовали, но, пожалуй, ничего не определяли. Скорее всего, стимулировали.
Поиск нового стиля. Нового образа жизни.
Муж ушел. Может быть, к другой! Гад! Но есть дети, заботы, проблемы. Надо жить. Жизнь не безнадежна, хотя и трудна. И кто нас лишит надежды на новое счастье?
Мэр Тюмени этого сложного переходного периода Геннадий Райков сегодня политик российского масштаба. Депутат Государственной Думы РФ, лидер депутатской группы «Народный депутат», отец-основатель не какой-нибудь, а Народной партии России.
Кто-то говорит: не по масштабу вознесся. Ведь, оценивая его несомненные (мэрские) заслуги, та же журналистская братия скептически замечала: — Простоват Гена Иваныч — простоват.
Но, полагаю, смею предположить, что масштабно Райков вырос на этом сложном сломе городских миссий. Чтобы стать политическим другом президента Путина, необходимо побыть мэром Тюмени в самый, может быть, сложный ее период.
Мэра Степана Киричука за что только не костерят. Естественно, правильно и справедливо — мэр отвечает за все, даже у поноса вашего младенца — муниципальный генезис.
Но мало кто заметил, что тишайший, спокойный, выдержанный, бесконфликтный, простодушный, почти рохля человек, не умеющий выговорить решительное «нет», мэр Киричук спокойно, выдержанно и, не побоимся высокого штиля, мудро провел громоздкий корабль «Тюмень» по штурмующим водам социально и экономически штормящего океана России.
И если граждане Тюмени не заметили этой бурной смены городских ролей и перемены участи — в этом нешумная, но бесспорная заслуга городского лидера.
Современники не заметили. Современники, как правило, не замечают. Может, история... Маловероятно, но, может, история не забудет.
И еще: хотел бы непременно выделить, отметить незаметную, неприметную историческую роль Тюмени.
В этом случае... Тюмень — пример для России.
Как это ни пафосно звучит, да, да! — пример для России.
Ведь Россия также переживает перемену участи. Государственной. Исторической. Территориальной. Психологической.
Переживает.
Не пережила.
Тюмень показывает, почти демонстрирует, как это можно сделать спокойно, достойно и мудро.
Как ни странно, как ни парадоксально — утрачивая, Тюмень приобретала.
Это и не странность, и не парадокс.
Как известно, главный природный ресурс любого государства, — нет, не в недрах, а в головах его граждан. В мозгах. Коли они есть.
Немереные полезные ископаемые, скорее, развращают и заставляют костенеть мозги. Несколько десятков лет Тюмень рассчитывала на открытые ею полезные ископаемые.
Мозги стало подмораживать. Мысли стали притормаживать.
А Тюмени сказали:
— Нефть открыта. Спасибо. Но нефть не твоя. Уже не Советского Союза. Но — страны.
Мозги заработали. Сначала глубоко задумались, может быть, впали в ступор, но, задумавшись, начали работать.
Рассчитывать на себя — лучшее правило в жизни.
Ведь был же другой вариант: обидеться.
Нефть не твоя. Газ не твой. Первооткрыватели — геологи Тюмени — «отработанный пар».
Можно обидеться. Как мать:
— Сыновья бросили.
Но мудрая мать знает: сыновьям идти дальше.
А у нее — собственная жизнь. Золотой возраст. Счастье своего возраста. Еще не вечер, и рассчитывать на себя — не худшее правило на трудной дороге жизни.
Это была самая большая трудность: Тюмень долгие годы работала и готовила себя для работы на Север и на Севере. Даже не привязывала — вязала.
Как промышленный город Тюмень оказалась не структурирована. Как соседи — Екатеринбург, Омск, даже Курган.
Она была частью большого комплекса. Необходимо было становиться целым. Не частью. Самостоятельно цельным.
И сегодня все, что оказалось конкурентоспособно (конкурентность мирового уровня, ибо нефтегазпром — это транснационально), работает на Север — нефтяную Югру, газовый Ямал. Тюменские заводы, институты, строительные комплексы, базы. Тюмень осталась мощной нефтегазотранспортной артерией. «Сибнефтепровод» и Тюменское управление магистральных газопроводов «Сургутгазпрома» — основные городские налогоплательщики.
Понятно, что сегодня Тюмень не главный нефтяной или газовый штаб. Но и Тюменская нефтяная компания в образе Тюменьнефтегаза и ЗапСибгазпром — серьезные производственные структуры. Великий «ЛУКойл», знаменитая «Сибнефть» держат в Тюмени свои филиалы. И все-таки это уже остатки былого величия ставки главнонефтекомандования Советского Союза.
Промышленно Тюмень разношерстна: собрание уникальных предприятий. Завод медицинского оборудования занял достойную нишу в своей отрасли российской промышленности. Высококонкурентен аккумуляторный завод. Ткани КРОСНО завоевывают европейские рынки. Тюменские моторостроители находят космических партнеров в Китае. Ноу-хау Сибнефтеавтоматики, которой руководит один из лучших менеджеров России Генрих Абрамов, престижны на мировом — перегруженном и тесном — рынке. Оставаться на плаву намерен и Тюменский судостроительный, одно время попавший в затяжной кризис. В советские времена Тюмень не обросла высокотехнологичными и суперсовременными, «продвинутыми» производствами, но за последние десятилетия XX века сделала все, причем произошло это незаметно, чтобы достойно вписаться в индустриальноэкономические отношения XXI века.
Вот введем завод медицинских препаратов, и промышленная структура города вместе с респектабельными заводами ЗапСибгазпрома приобретет относительно завершенный вид.
Сегодня Тюмень практически капиталистический город. Как минимум две трети собственности в частных руках. Это не только магазины, ларьки, рынки и рестораны, но и заводы, фабрики, автобусные парки, банки.
Тюменский капитализм показывает не обязательно (по-ленински) «зверское» лицо, скорее, демонстрирует буржуазную элегантность. Посмотрите: любое приличное — евростиля — здание, офис, помещение — частное, акционерное. Понятно, что и бюрократ-чиновник старается не отстать и на деньги налогоплательщиков торопится фешенебельно обустроиться и обставиться, но и здесь, пожалуй, особенных перехлестов не наблюдается.
Коттеджи, виллы в городской черте и за городом тюменский вид не портят. Скорее, радуют даже утомленный взгляд обремененного бесконечными российскими реформами усталого тюменца.
Полагаю, тюменские архитекторы получили ту степень творческой свободы и неуёмной фантазии, что даже могут позволить себе поставить жилой дом посреди улицы.
Тюмень никогда не была скудна на умные головы и государственные умы. Хочешь не хочешь, как ни произнести достойные имена: Борис Щербина, Виктор Муравленко, Александр Протазанов, Юрий Баталин, Владилен Никитин, Геннадий Богомяков, Юрий Эрвье, Алексей Барсуков, Владимир Курамин, Геннадий Шмаль, Юрий Шафраник, Дмитрий Коротчаев, Константин Лагунов.
И когда настали времена предприимчивого ума, Тюмень не спасовала. Как ни крути: история первоначального постсоветского капитализма в России связана с именем тюменского доцента, Голышмановского уроженца Валерия Неверова. Печально, любая революция, в том числе экономическая, отстреливает своих детей, но без тюменского «Гермеса» экономическая история свободной России будет явно не полна.
Партийный работник не первых ролей Владимир Борисов создал уникальное кондитерское предприятие БКК. Центр города украшают фирмы президента профессорской ассоциации Александра Юффы. В банковской элите страны — Нина Брагина, Дмитрий Горицкий, Надежда Белицкая, Вадим Варнаков. Солидный журнал «Эксперт» провел серьезное социологическое исследование, и мы видим в элите топ-менеджмента России знакомые имена: Владимир Шевчик («Сибинтел»), Сергей Варлашкин («Тюменские авиалинии»), Юрий Дудоев («Сибнефтегазмаш»), Григорий Шутовский («Тюмень-Экспо»), Сергей Кеверин (мебельная фабрика «Заречье»), Александр Кореляков (аккумуляторный завод), Александр Котов (концерн «Тюменская правда»), Александр Кукушкин (агентство «Блиц»), Геннадий Торопов (завод медоборудования и инструментов), Николай Шепелин (Домостроительный комбинат) и, даже не стыдно признаться, Анатолий Омельчук, президент ГТРК «Регион-Тюмень».
По России такого уровня топ-менеджеров «Эксперт» насчитал чуть больше тысячи. За каждым именем — интереснейшая история, масса событий, крутые повороты судьбы, новая энергия действий.
Это личности, определяющие разворот событий во времени.
Хотелось бы непременно вспомнить очаровательных женщин: Татьяна Зарубина не просто создала несколько салонов «Оптика», она выстроила систему и ввела стиль, который трудно определить точно, но который сегодня известен всякому посетителю салонов «Газпромоптики»: хорошие очки — красивые глаза, умное лицо.
Валентина Бутко возглавила строительную фирму «Атлант», строит много, качественно, со вкусом. Самые престижные коттеджи в городе, как говорится, «от Бутко».
Светлана Кайминова подняла и возродила завалящийся, пропадающий ДОК «Красный Октябрь».
Сегодня город к своим несомненным достоинствам добавляет новые.
Элегантность. Шарм.
Элегантная красавица — это уже другая красавица.
И попутно...
Тюмень обретает свой шарм.
Пройдемся только по исторической части города, где сосредоточено новое строительство.
Есть аура времени, историческая атмосфера. Перекличка времен.
И шарм.
Это отдельно.
Уже незабываемо. И неповторимо.
В своей новой роли Тюмень оказалась — парадоксы перемен участи! — гораздо более нужной северам, чем прежде.
Жмутся к сильным, а не к властным. (Россия пока это полно еще не осознала).
Дружат с сильными.
На новом витке развития Тюмень для северов видится более желанной и востребованной. И это не навязано, а естественно.
Попутно.
Промышленная разношерстность, разноведомственность Тюмени — основа (в том числе) и ее природной демократичности.
Здесь вы не ощутите ведомственного единодушия и монопольной прямолинейности северных нефтеградов и полярных газополисов.
Демократия — среди прочего — это еще и ощущение свободы и большой выбор возможностей. Экономических. Житейских. Гражданских. Свобода выбора.
Кто этого лишен, знает, сколь дорогого это стоит.
К тому же — у богатых свои проблемы.
Перспективные. И неизбежные.
Югра и Ямал прошли через пояс относительного российского благополучия. Прошли. Уже прошли.
Испытание благополучием тяжкое. К хорошей жизни привыкаешь. Окончательно. Но окончательно хорошая жизнь случается редко. По крайней мере, в любимой России.
Федеральный центр не собирается навсегда делиться рентой от федеральных недр.
Югорская нефть — трудная нефть. Ямальский газ — недешевый газ.
К тому же не все в мире нефтегаза решается собственным профессионализмом и героизмом. Многое решает — за вас — Нью-Йоркская биржа и ОПЕК. Планировать поведение какого-нибудь Уго Чавеса или шейха Абдуллы сложно. Уровень амбиций повысился, а возможности в любой момент могут не возникнуть или исчезнуть.
А еще в Москве — имперской столице - всегда помнят об административной вертикали. Без исключений.
А за битую Тюмень двух небитых дают. Еще не битых. Основательно не ударенных российской жизнью и особенностями национальной экономики.
Тюмень под боком. Рядом.
Она себя не исчерпала, ударенная пореформенным бытием.
Новая Тюмень — это сегодня новый шанс и Югры, и Ямала.
Это понимается, правильно воспринимается.
Когда долго вместе, это хороший капитал. Совместный капитал.
Дыхание близкого и богатого Севера по-разному сказывается на текущей жизни тюменцев. Скажем, на цены. Цены на жилье.
Но зато здесь деньги крутятся быстрее, в больших объемах, чему, понятно, многие регионы могут только позавидовать. И завидуют. Неистово.
Утрачивая влияние на нефтепром, на газовые промыслы и энергетические мощности, областная Тюмень в начале девяностых строила свою политику на трех китах: она оставалась вузовским, научным и медицинским и центром, и тылом. На Севере не было своих вузов, серьезных научных центров, а медицинский сервис и лучшие врачебные традиции сосредотачивались в Тюмени. Но Югра и Ямал постепенно и целеустремленно обзаводились своими вузами (Сургут, позднее Ханты-Мансийск — собственными университетами), их новые больницы и поликлиники часто не имеют себе равных в России, и дочка президента Клинтона была бы счастлива, скажем, рожать в роддоме Когалыма.
Незыблемое зашаталось.
Но это только добавило азарта тюменцам.
Соревнование (по-новому — «конкуренция») с богатым Севером только возбуждало. Можно и поражаться, и удивляться, и восторгаться тем, что творит бывший заместитель Министра союзного Министерства высшего образования, ректор Тюменского госуниверситета Геннадий Куцев. Он строит новые университетские корпуса, создает новые институты, построил респектабельнейшую библиотеку (в России университетских библиотек уже давно не строят). Его студенты могут жить комфортно, как профессора, ибо ректор не считает, что традиционная студенческая нищета — это неизбывно и неискоренимо. Авторитет диплома ТГУ растет не только в регионе, но и в мире. Молоденький тюменский университет готовно конкурирует с признанными патриархами — московскими, питерскими, первосибирскими. «Кузница» индустриальных кадров, нынешний Тюменский нефтегазовый университет, тоже не думает, что уступил лидерство: набор современных профессий, специализированные научно-исследовательские институты, насыщенная студенческая жизнь, уникальный музей техники. Ректор Николай Карнаухов непоказно честолюбив и не привык быть вторым.
Что значит развязанные руки инициативы!
И невольно взгрустнешь: сколько же этой нерастраченной и энергичной инициативы было загублено за 70 советских подневольных лет!
Академик РАН Владимир Мельников ведет не только уникальные научные исследования по вечной мерзлоте планеты Земля, но и создал основательный Тюменский научный центр со своеобразным набором целей: этнография, социология, археология, внеэйнштейнова физика. А еще этот центр настоящее артприбежище (по академической традиции) авангардистов, постреалистов, неофутуристов.
Наука определяет нестандартный взгляд на мир, искусство — его предвосхищает.
Кто больше всего приобрел при перемене исторической участи — так то тюменская культура.
Да, да.
Работники официальной — остаточного принципа — культуры любят поныть.
Мастера творят.
Разве талант зависит от времени и от состояния казны и кошелька?
В Тюмени состоялась премьера (пусть частичная) неисполняемой оперы Антона Рубинштейна «Иисус Христос». Чуть раньше здесь прозвучала неисполняемая музыка великого русского Дмитрия Бортнянского — опера «Алкид».
Кто бы мог подумать! Тюмень. Интеллектуальная яма, глушь, Саратов... Неисполняемые и исполненные, состоявшиеся в Тюмени Рубинштейн и Бортнянский!
В искусстве можно только невозможное. Здесь, в Тюмени, обосновался со своим камерным симфоническим оркестром дерзкий дирижер Антон Шароев. Нашлись талантливые музыканты, певцы, и уже на третий филармонический сезон приступом и триумфально был взят труднодоступный столичный зал Чайковского и очарована умеющая не удивляться московская публика.
Актеры тюменской драмы не растеряли азарта и продемонстрировали свою, отнюдь не провинциальную, самобытность в вахтанговской Москве.
Родина великого Юрия Гуляева привечает перспективные оперные таланты на регулярных фестивалях его имени. Покорив нью-йоркский Карнеги-холл, Ирина Бибеева возвращается в тихий класс местного института культуры и искусства.
Тюменские художники давно поражают (жаль, что выставок не так богато) незамутненностью своего взгляда на мир, поражая ценителей объединенной Германии, Италии, Финляндии и Штатов.
Союз дизайнеров России отмечал свое десятилетие в Тюмени: горожане, возможно, и не догадывались, что существует тюменская школа дизайна, и на сегодня едва ли не сильнейшая в России. «Словцовские чтения» в честь основателя Тюменского музея И.Я. Словцова собирают ежегодно краеведов и музейщиков всей России. Телевизионщики Урала, Сибири и Дальнего Востока едут в Тюмень на межрегиональный фестиваль «Белые пятна истории Сибири», и даже юнкоров-радиокорреспондентов собирает единственный на всю Россию фестиваль «Птенец».
Не бывает пустого кошелька, бывает скудоумие и смирение перед неотвратимостью жизни.
Талант или гений никогда не востребован до конца, но всегда — востребован. Иначе — не гений и не талант.
Все было против — налоги, отсутствие традиций, безденежье, чтобы состоялось частное издательство Юрия Мандрики. Непостижимо! — все против! — а он издает краеведческий журнал «Лукич», переиздает уникальные книги Николая Ядринцева, Серафима Патканова, Александра Кастрена, и ему удивляется книжноярмарочный Франкфурт, а в Новосибирске вручают сверхразмерную Золотую медаль.
Время знает своих незаметных героев!
Тюмень не растеряла всего хорошо наработанного, только приумножала и приумножала. Медицинская школа здесь всегда была традиционно основательная и высокопрофессиональна. Сегодня к этому добавляются современно, по последнему слову медицинской техники, оснащенные больницы и клиники. Здесь возможны все сложнейшие операции, но главное, что тюменские врачи при всем своем профессионализме исповедуют принцип: не человек для медицины, а медицина для человека. В сердечных делах всегда придут на помощь ученые доктора Тюменского кардиоцентра. Медициной будущего — биорезонансом — занялась скромная клиника Валентины Логиновских.
Уже пустеют лечебные пляжи Черного моря, но круглый год полны современные покои санаториев «Тараскуль» и «Сибирь».
Неудачный муж своей любимой жены призывал слушать «музыку революции».
Александр Блок услышал — вой.
Но, наверное, существует музыка времени.
Трудно понять, где, как и откуда она звучит. Спросить Антона Шароева, может, он знает, когда дирижирует «Иисусом Христом» со сцены бывшего Дворца культуры «Нефтяник»?
Но она — звучит.
Конец века — начало нового: по определению сложное время.
Что мы пережили — мы еще не осознали до конца. Даже самые прозорливые из нас.
Но одно ясно и недвусмысленно: это время давало шанс. Каждому. Сильному. Нераскрытому. Талантливому. Резкому. Агрессивному. Дальновидному. Азартному. Авантюрному. Основательному.
На времена не обижаются — в них живут.
Время давало шанс. Новый шанс.
Но им распоряжались мы.
Рубеж веков — причудливая, неповторимая, необъяснимая встреча эпох. Человек — на рубеже своего сердца.
Это возможно только в России. Как выясняется — века Двадцать первого.
Век стартует.
Это другое ощущение.
Мы доживали век Двадцатый.
А впереди — пространство нового столетия. И не только века.
Впереди — пространство нового тысячелетия.
Мосты времен
Что годы делают с человеком!
Ему уже под семьдесят, а Солохин один Эверест за другим покоряется!
Вот что значит — не считаться с сердцем. Оно, понятно, может побарахлить, но понимает: такому хозяину отказывать нельзя. Его неуемной энергии хватит на добрую роту молодых. Пора в физику вводить новый термин — квант энергии: «один солохин».
Один «солохин» — один уникальный мост. Время действия нового кванта — пятилетка: раз квант — мост через Обь! Два квант — мост через Иртыш.
На означенный десятый блок пилона сдаваемого сургутского моста нас поднимала какая-то лифтовая несуразица с подобающим имечком «бакра». Она беспощадно грохотала, подозрительно скрежетала, судорожно скрипела, но возносила все выше, на высоте приличного птичьего полета уже заметно раскачивало. От грандиозности увиденного вдвойне захватывало дух: ровная строчка готового моста — казалось бы такая простая — пересекала серьезно разлившуюся осеннюю Обь. Мост был новенький, сияющий, его ванты сверху напоминали гигантскую арфу.
Арфа играла. Игрок — свежий обской ветер — здесь, на верхотуре, особенно демонстрировал свою мощь.
— Пора на Иртыш, — произнес предельно будничным голосом Солохин.
— Куда-куда? — ослышался я.
— На Оби дело сделано, — пояснил Валентин Федорович. — Такой же красавец надо устроить Иртышу у Самарова.
У пожилых людей бывают причуды. Но очень уж дорогие. Этот «обский красавец» потянул на пять миллиардов! Иртышский потянет меньше, но тоже не один миллиард. Чудит старик!
Я Солохину не поверил, но восхищенно поразился. Когда все ноют и сопли утирают, он не боится мечтать грандиозно. Валентин Федорович Солохин — легендарный руководитель легендарного «Мостостроя-11». Герой Социалистического Труда. Но, как выясняется, можно и при капитализме быть востребованным героем. Когда наступили трудные времени России, пришло его время. Если и у мостостроителей случается «болдинская осень» — вот она.
Губернатор Югры Александр Филипенко сам строитель, начинал у мостостроителей, поэтому, наверное, его сравнительно нетрудно было уговорить на сургутский мост. Пожалуй, и «добро» на уникальность он давал охотно.
Солохин только говорит, что политикой не занимается — у него политическое чутье, волчье.
Я не поверил, что следующим уникумом будет мост через Иртыш. Однако мостостроители высадились в Самарове уже через несколько недель после того, как отгремели торжества под сургутским мостом. Суеверные (или наоборот?) мостостроители празднуют завершение работ традиционно — только и исключительно — под новеньким мостом.
Душа, честно говоря, соскучилась по живой работе. Тем более — уникальной. Раньше этого добра — при социализме — было по горлышко. Теперь куда реже, но если хочешь поглядеть красивую работу — смело езжай к Солохину.
Он недавно перенес инфаркт. Это не заметно. Правда, сейчас уже, как бывало, не рвется вперед, как командир взвода, а наблюдает издали, как настоящий командарм. Хотя порыв — рвануться вперед — на лице красноречиво проявляется.
История отечественного мостостроения, тем более в XXI веке, такого не помнит. Солохин задал, а проектировщики просчитали, пожалуй, самую дерзкую из возможных идею. Главный пролет иртышского моста собрали на самаровском берегу — это махина чудовищного количества тонн и длиной 300 метров.
Сегодня, в свежий июльский день, пролет ставят на подтопленные понтоны, чтобы оттранспортировать к месту окончательной стоянки. Естественно. Иртыш рассвирепел. Три дня не дает работать. Допустимо не более трех баллов речного волнения. А временами Иртыш зашкаливает под десятку.
Ловят период успокоения. Кажется, река устала. Успокаивается. Губернатор хотел подъехать на начало операции. Губернатор — тоже стихия не хуже Иртыша: у него все расписано. Но, кажется, все складывается: и Иртыш успокоился, и Филипенко на берегу.
И начинается...
Забытая мелодия для флейты.
Прекрасная симфония труда.
Соскучившиеся по большой работе капитаны речных буксиров, путейцы, крановщики, мостостроители ювелирно-слаженно устанавливают громадину пролета на готовые понтоны. Настоящий рабочий речной парад на Иртыше, образцовые манеры и маневры. Позавидуют флотоводцы. Настоящий трудовой парад и на берегу. Солохин возбужден. Но смиряет себя. Тосканини без дирижерской палочки.
Пролет установлен и плывет по Иртышу.
Сейчас все зависит от мастерства капитанов буксиров. Тросы натянуты как струны. Плывущий пролет смотрится несоразмерно, но следует он величаво. Величественно.
Строительство трансазиатской автодороги, параллельной Транссибу, которая соединит Ханты-Мансийск с Томском и Пермью, как всякий крупный проект, естественно, дело не однозначное, а значит — не бесспорное. Естественно, оспариваемое. Оппонентов много. «Дорога в никуда». «Мост в никуда». Аргументы понятны: дорого! Своевременно ли? Надо ли? Нет ли более актуальных задач? Решены ли уже все социальные проблемы, чтобы торопиться с этой дорогой? В аргументах оппонентов есть разумные резоны. Но тогда вообще не надо браться за крупные стратегические проекты, ибо воз тактических проблем вечно неисчерпаем. Те же аргументы и против сооружения моста на устье Иртыша.
Мы часто грешим на отцов, на предыдущие поколения: они сделали не так, они сделали не то, они сделали плохо. Они чего-то не сделали, что-то не сумели, что-то не захотели, что-то не построили. По существу, многие наши проблемы сегодня из-за того, что многое сделано не то и не так. Не сделано, не построено.
Дорога поперек Югры с мостом в Ханты-Мансийске решает не только проблемы для современников, но и для потомков. Им в этом случае не на что обижаться. Они получают надежную магистраль. Вопрос стоит так и не иначе: должен ли округ развиваться? Обязательно. Может ли он полноценно развиваться в сибирском бездорожье? Вряд ли. Заблаговременно — это всегда своевременно. Да, сегодня хантымансийский мост через Иртыш — не стопроцентно насущное настоящее. Это мост в будущее. Но будущее, прочно связанное с настоящим.
Сюрреализм: посреди Иртыша у Ханты-Мансийска стоит грациозный пролет. Посреди реки. Отдельно. Одиноко. До береговых опор далеко. С берегом он еще не соединен. Редкое зрелище.
Берега соединят. Но попозже. А сегодня можно посмотреть на этот этап строительства. Пролет очень выразителен. Прекрасный сюрреализм! Пролет на Иртыше смотрится.
Мосты вообще-то — это Солохин обмолвился — соединяют не только берега. Пространства. И времена.
Подвижники поколения
Кто стремится на Юрибей — тому везет. Архиепископ Тобольский и Тюменский владыка Димитрий совершал миссионерскую поездку в свои северные епархии и к Юрибею, на который мы давно собирались вместе, по возможности добавил свои дальние приходы.
Я хотел попасть на Юрибей. Я стремился только на Юрибей, а мне посчастливилось попасть еще в Хэ, в Яр-Сале, на Бованенково, в лагерь «Земля надежд» на озере Тейнто, на нулевой километр новой железной дороги Обская—Бованенково и даже в Казым.
В ту пастырскую поездку посчастливилось увидеть много, что не мечтал или не предполагал увидеть, или вообще не предполагал.
...Записные острословы не преминут сочинить что-нибудь вроде: и послал товарищ Сталин последнего патриарха прямо на Хэ.
Хэ... Есть такое место на планете.
Не «эх» и не «хе-хе». Хэ.
Конец света. Граница тверди и воды. Здесь заканчивается твердь и начинается океанская пучина. Начало и конец. Хэ. Хорошее и худое. Это «дно» Обской губы, недалеко отсюда Обь впадает в свой залив, Обскую губу Карского моря великого Северного Ледовитого океана.
Ненецкое становище Хэ когда-то — в первые советские годы — было даже райцентром Надымского района, здесь насчитывалось 17 дворов. В царские времена в этом богоугодном местечке селились рыбопромышленники и купцы, потом существовала солидная рыболовецкая коллективная артель.
Сейчас здесь всего один домик-сирота. И одна семья. Бравый авиатор Сергей Валеев родился в Хэ, здесь похоронены его отец Николай Дмитриевич и дедушка Дмитрий Алексеевич. После добросовестной службы гражданскому Аэрофлоту на горячих стройках пятилеток Валеев решил перебраться в родное место, на родную землю. Не в родную деревню — деревни-то давно нет. Он здесь главный фермер: ловит обскую рыбу, промышляет полярного зверя и северную птицу. Около его одинокого домика есть даже скромный огородик. Грядочка картошки. Ныне полярное лето выдалось непогожим — кустики морковки торчат жалковато, укроп невозможно тощ, лук уже пожух. Но картошка цветет, и ее скромный цвет роскошнее полярной розы. Огородик в пасмурную низкооблачную погоду производит жалкое зрелище. Но все — свое.
С Сергеем жена Лена, сын и племянник — невозмутимый эпикуреец и экзистенциалист. В Надыме у Сергея имеется квартира, там — обжитое, здесь — родное. Открытая вода — простор для всякого. Может быть, главная обязанность урожденного хэнца — Сергей приглядывает, присматривает за здешней часовней: нагловатый путешествующий народец объявляется и здесь, в этих безлюдных местах. Валеевский домик в низинке, прямо на берегу Обской губы, а на взгорке, где на кладбище похоронены родные, возвышается деревянная часовня. Сюда, в Хэ, дважды прилетал Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Дело в том, что в Хэ был сослан последний русский патриарх старой царской церкви, точнее, патриарший местоблюститель митрополит Петр Крутицкий. Почтенный старец, боровшийся с чекистским «обновлением» православной церкви, провел в пустынных местах больше года. Его привезли сюда в июле 1929-го, а увезли в августе тридцатого. Крутицкий к тому времени уже поскитался по тюрьмам, он и умрет в тюрьме, не видя солнца.
Хэ — его последняя свобода, последняя воля. Отсюда не сбежишь, поэтому у великомученика Петра была возможность выйти на берег, посидеть на скорбном холме. Подумать, поразмышлять. Крутицкий здесь много писал, но его последние письма, естественно, исчезли в мрачных недрах всесильного НКВД.
Здесь, над этим вечным покоем, здесь, где кончается земля и начинается океан, о чем думал последний патриарх? Все кончено? Церковь порушена окончательно? Православие, которым держалась Россия, убито и выбито безвозвратно? Что, кроме этого необузданного пространства воды и нескончаемых просторов заснеженной тверди, оставляло ему повод для последней надежды и безутешной веры?
Он уже не знал своей судьбы или слишком хорошо знал — предчувствовал, он уже не распоряжался собой, его скоро, увезя из Хэ, лишат солнца и даже похоронят раньше, чем он умрет. Что давало ему веру у чистых вод?
На высоком кладбище среди обветшавших крестов не старый памятник с двойной звездой. Чугунные звезды пробиты картечью. Это о чем?
Владыка Димитрий провел в часовне молебен.
Пасмурный, но теплый августовский денек. Скромный опрятный дождик. Комаров уже нет. Веселые радостные зеленые холмы побережья — Хэ выглядит как благодатное местечко.
...Я знал райцентр (громко: «столицу полуострова Ямал) Яр-Сале как самый захудалый, честно — самый затрапезный райцентр во всем Ямало-Ненецком округе. Место под него советские кульбазовцы в свое время выбрали самое гиблое, на редкость невыразительное, беспредельно тоскливое и убийственно унылое. Жилой островок в жидкой тундре в дельте Оби почему-то всегда не вызывал впечатления уюта и приюта. Только тоски. Это то редкое место, где невольно задаешься вопросом: как здесь живут люди?
Но живут и даже любят. Новый Яр-Сале я не узнал. Конечно, со времени последнего свидания с этим унылым местом минул немалый срок, но задрипаный райцентр преобразился. Повеселел, обрадовался, зажил. Живой островок. Наверняка живости ему добавила свежая церковь во имя великомученицы блаженной Ксении — традиционно вытянутая вверх и сверкающая своими куполами. Кстати, единственный храм на всем огромном полуострове. Вместо серых бараков (на окраине они еще сохранились) — новые постройки, более задорные и живые многоэтажки. У новенькой школы огромный глобус, где между мировыми столицами Пекином и Парижем нашел свое столичное место и сам Яр-Сале.
Чугунный мостик через ручей-болотце в центре поселка и почти парк из низкорослых полярных ив и березок. Место повседневного устаревшего Ильича заняла фигура белого медведя. Вместо грязных мостков — невиданный асфальт. Опрятность, заботливость. Ярсалинцы полюбили родной райцентр. Выглянуло солнышко, заиграло на Ксениных куполах, и все окончательно ожило, зажило и обрадовалось.
Меня по поселку на своем джипе возил жизнерадостный Марат Маматулин — мэр. Урожденный ярсалинец. У них в селе уже триста личных автомобилей. Это при том, что Яр-Сале — отрезанный остров: дорог ни на север, ни на юг, на запад и восток нет. Даже в ближайшую тундру по грибы. Отсюда можно выбраться только водой, речной «Москвой», или по воздуху исключительно вертолетом. Зимой — зимником. Но тянет-тянет автомагнит. Колесят первые счастливые автовладельцы по поселку. Уже случилось даже серьезное ДТП. Наверное, рано или поздно дойдет и сюда из Салехарда полярный автобан.
На окраинном пятачке Яр-Сале оживленное строительство.
— Частное! — гордится Марат. — Народ на свои деньги строит.
В Яр-Сале, в беспросветном полярном мраке, строят частные коттеджи! Это ж как надо любить эту бесприютную тундру, чтобы строить здесь надолго свое родовое гнездо! Но строят. Свое. Значит, надолго.
На проспекте имени старинного колхозного здешнего строителя Николая Дмитриевича Кугаевского мы встречаем его сына Андрея. Андрея, который недавно командовал Ямальским районом, забрали в Салехард, нынче он заместитель Ямала Васильевича — губернатора Неёлова. Но вот все никак не может переехать в окружную столицу. Да, видимо, и торопится не очень. В Яр-Сале родился.
Все районные центры в округе хорошеют. Но, пожалуй, Яр-Сале преобразился, преображается стремительнее других. Впрочем, у него, пожалуй, и выбора нет. Предстоящие годы — время Ямала, громкое время полуострова Ямал. Начинается освоение Бованенковского месторождения, следующий — Харасавей, на очереди — «Крузенштерн». А там настанет время и для нефти Нового Порта. Глобальный газ. Большая нефть. Районная столица полуострова должна соответствовать масштабу дела.
В героические шестидесятые работал здесь, на Ямале, гарный хлопец, красавец и спортсмен Вадим Бованенко. Его сейсмопартия и открыла, и нарисовала на карте очень перспективную газовую структуру. Крупную структуру. Здоровенное этакое пятно на карте. У полярных месторождений судьба освоения разная. Как посчастливится. Бованенковское, как, впрочем, и весь Ямал, явно заждалось газовиков. Газовики подступались пару раз. Но отступали. Не время. Все время мешали какие-то обстоятельства. Скорее всего, глобальные. Но дождалось.
Сегодня на Бованенково уже много эксплуатационных буровых, первые километры надежных дорог. Работа кипит. И прекрасный вахтовый комплекс «Бованенково». По мировым стандартам. Получше хваленого Ямбурга. А может, и лучший в мире. Масштаб и уют. Сюда на работу слетаются со всей России (плюс прошлого Советского Союза) более трех тысяч мужчин и женщин, профессионалов полярного строительства, дорожников, буровиков, кибернетиков, программистов, газодобытчиков и трубостроителей.
На Бованенково владыка Димитрий летит с главным надымским газовым генералом Олегом Аксютиным. У «Надымгазпрома» (сейчас это ООО «ГазпромдобычаНадым») добрая традиция — газовый вечный пионер, освоив Медвежье, десантировался на Уренгой, потом на Ямбург. Газовый Ямал также поручен Надыму. Они хозяева на Бованенково.
В вахтовом комплексе церковный владыка и газовый генерал открывают вахтовую церковь. Владыка просит называть по ритуалу: молельная изба. В церковном лексиконе слова «вахтовая церковь» не обозначены. Это просторная высокая комната с прекрасными деревянными иконами (софринские мастера!), резным киотом.
На молебен в часовне во имя Георгия Победоносца собираются свободные от работы мужчины и женщины. Крупные мужики, полярная гвардия. Заметны мусульмане. Зашли, но держатся в стороне
— до вахтовой мечети дело пока не дошло. Хор семинаристов заканчивает небольшой концерт традиционным мощным «Многия лета». В вахтовом комплексе молитва звучит убедительно.
— Для меня это личное событие, — признается кубанский казак и самарский кибернетик Олег Аксютин. — Вахтовики в Заполярье все же много привычного лишены. У них явная потребность в храме. Договорился с владыкой. Вот сегодня — праздник и радость.
— Помолясь, какие задачи решаем?
— Начинаем промышленные комплексы. Создана база бурения, отсыпаются кусты скважин, прибывают буровые установки. У газовиков на Ямале традиция: и Медвежье, и Уренгой, и Ямбург начинались с ГП-2 — с газового промысла под номером 2. Так получалось. На Бованенково мы традиции не изменим — начнем с ГП-2. Первый газ с Бованенково Россия получит в 2011 году с ГП-2. Но наш «второй» будет куда мощнее своих коллег-предшественников.
— О чем могут молиться в своем походном храме ваши вахтовики?
— О семье, от которой оторваны, о детях, о себе, о своем здоровье
— здесь Арктика. Может, помолятся и о том, чтобы своевременно выполнить нашу главную рабочую задачу — дать полярный газ Ямала России.
Владыка и генерал договариваются: здесь, на Бованенково, позднее построят классическую деревянную часовню. Она украсит пейзаж и вахтового комплекса, да и весь окружающий скуповатый ландшафт облагородит.
...Внизу проплывает полярный полуостров. В августе, даже в пасмурную погоду, зеленая тундра выглядит уютно и приветливо.
Владыка Димитрий (не без моей, скромно признаюсь, помощи) недавно подружился с великой ненецкой писательницей Анной Неркаги. Написав свой великий роман «Молчащий», Анна Павловна (это было предрешено) замолчала. Бросила писать, принципиально забывает, что она писательница, не хочет слышать о своих книгах, не поддерживает разговора о писательстве. Суровая женщина. Она занялась детьми. Ей самой, как говорится, своих Бог не дал. Драма женщины. Она создала семью из детей приемных — сирот и брошенных маленьких тундровиков. Детей, так получилось, набралось 12. Как апостолов у Христа. Чтобы прокормить родную ораву, ей пришлось заняться бизнесом. Хотя в тундре какой бизнес? Но худо-бедно концы с концами Анна сводит, детей учит сама и командует интернатом в своей столице — на фактории Лаборовой. В поисках спасения души она обратилась к Богу, построила часовню на фактории и решила строить полноценный деревянный храм прямо в горах Полярного Урала. В предгорьях. Храм построила во имя Святой Троицы, но местные священники не торопились его благословлять. Требовалось вмешательство владыки. Димитрий собирался недолго и прилетел в Аннино детское стойбище в предгорьях. Освятил тундровый храм, долго беседовал с Анной. К тому времени она уже начинала собирать у себя на лето всех окрестных тундровых сирот, учить уму-разуму, христианским устоям и заветам тундровой жизни. Чтобы спасти народ — надо спасать детей. Слишком много и быстро происходит событий, и ее родные ненцы теряются в быстробегущем стремительном времени, теряют традиции. Народ держится детьми и традицией. Детское стойбище на ее постоялом озере Тейнто, детский лагерь православный. Они об этом договорились с владыкой. Власти тоже не остались безучастными — выделили деньги на питание детей и попросили назвать лагерь «Землей надежды». Имя хорошее, даже строптивая Анна согласилась.
Как миновать детский приют, спрятавшийся далеко в полярноуральских предгорьях? Вертолет долго плутает, приходится присесть в Лаборовой, чтобы взять проводника, хотя лёту до Тейнто несколько минут.
Анна закрывает летний сезон. В горах уже холодновато. Лагерь заметно подрос, прибавилось несколько домиков для ее детишек. Нынче у нее с полсотни волонтеров. Из Тобольска добралась сюда отчаянная семерка — юные воспитанники воскресной школы из тобольского Абалака, посланцы ректора духовной семинарии, моего спутника владыки Димитрия.
На закрытие лагеря прилетел Игорь Нак со своим неизменным помощником Александром Колядой. Они привезли десять ящиков петард для фейерверка. Трудновато было перевозить опасный груз на самолетах при нынешних бдительных службах аэродромной безопасности. Но — доставили.
В вечернем полярном небе взорвутся сотни огней фейерверка к вящей радости разинувших рты детей и примкнувшим к ним радостных взрослых.
— Жаль, небо бледновато. Надо было дождаться ночки потемней, — вздыхает Нак.
— Режим! — обрезает Анна. — И утром ранняя литургия.
Завтра после утреннего богослужения восторженные Нак и Коляда раздают детям подарки — фешенебельные «Кодаки». Юные компьютерные профессионалы сразу принимаются неистово щелкать.
Владыка Димитрий заметно рад успехам Анны Павловны. Сама она посуровее и построже.
— Нет, денег, конечно, не хватает. Всегда. Но мы можем и впроголодь. В тундре не пропадем. Сами строим, сами рыбу ловим, ягоду собираем. Мы по библейской притче живем. Радуемся любой лепте — известно, что бедная вдовица принесла в храм две лепты, и кто-то скривился: кому нужны ее два грошика? Но Христос сказал: «Эта женщина принесла больше, чем все вместе взятые вельможи. Она отдала последнее». Не хватает понимания, — вздыхает Анна. — Не понимают, чем мы здесь занимаемся. Мы ж не храм строим, не пионерлагерь, мы души здесь свои хотим строить.
Договариваемся с владыкой: есть общеобластная программа «Сотрудничество», и надо бы всем губернаторам: и Неелову, и Филиппенко, и Якушеву — вписать «Землю надежд» в «Сотрудничество». Земля надежд — сотрудничество заботы.
Владыка получает подарок — ведерко морошки. Отборной.
— Дети насобирали, — поясняет Анна. — Еще до утрени.
Я привез Ане Павловне земной шар. Глобус. Простой школьный глобус с подсветкой изнутри. В прошлый раз она намекнула, что не хватает ей всего-навсего земного шара. Купить земной шар можно в магазине школьных принадлежностей. Но вот везти долго. Сюда, на Тейнто. Я прикинул по глобусу — от Тюмени примерно десятая часть полного меридиана.
Анна... Большая Мама родной тундры. Добрая женщина из Лаборовой. Мать Тереза Байдарацкой тундры. Неистовая воительница за детство, любовь, справедливость и нежность.
...В Белоярском районе ведется оживленное церковное строительство. Большой Березовский район не столь давно поделили, и восточная территория по реке Казым стала самостоятельным районом — Белоярский. Город газотранспортников Белоярск очень опрятный, аккуратный, современный, но тихий. Здесь даже машины ходят бесшумно. И парковые сосны стараются шуметь ласкающе. Прекрасна городская тишина.
Район возглавляет самый основательный мэр Югры Сергей Петрович Маненков. Он уже почти два десятка лет у руля власти. У его коллег в Югре нет столь большого и солидного мэрского стажа: принял район сразу, как только тот организовался, — в истории Белоярска всего один мэр. Маненков честно занимается церковным строительством, ему это явно нравится. Владыку пригласили на освещение нового храма в крепком северном селе Казым — былой «столице» крупного антисоветского восстания хантыйской бедноты. Давно это было, в середине тридцатых прошлого века. Но село добротное, основательное, зажиточное, явно и навсегда кулацкое. Может, может восстать против свирепой пролетарской власти. Казым — село зырянское, зыряне появились здесь еще в стародавние царские времена. Самые восточные и самые северные, они хорошо прижились-обжились в тайге по Казыму. Здесь еще помнят старинные обряды, устои и обычаи, и когда Димитрия окружили нарядные женщины в кокошниках и панёвах (древнерусский стиль!), это выглядело умилительно и до слез трогательно. Вернулись старорусские времена!
— За что молятся ваши жители? — интересуюсь я у крестящегося на будущую церковь главы района.
— Чтобы завтра было лучше, чем сегодня, — не задумывается светский мэр. — А сегодня не хуже, чем вчера.
Храм в Казыме восстановят, воскрешат. В Казыме строят суперсовременную большую школу (детишек в деревне рождается, слава богу, много), а рядом возведут капитальную церковь. Владыка благословляет фундамент. Очень хорошо просматривается фундаментальный крест, выложенный в бетонном основании.
Подвиг — слово, скорее, из церковного лексикона, оттуда пошли и наши гражданские подвиги. И подвижники. Внимательно присматриваюсь к своему давнему спутнику. Наверное, ищу подходящий эпитет. Другого не нахожу, хотя, наверное, не очень точен. Наверное, сам бы он предпочел другой. Но... Неистовый владыка. Так не работают, так служат. В Тобольско-Тюменской епархии (ей повезло) замечательный архиерей. Владыка здесь завершает второй десяток лет своего служения. Наследство он принял хилое. Православие только-только начинало поднимать голову. У него были возможности (в Тобольск патриарх Московский приезжал четырежды — такого церковные ритуалы не помнят) устроиться в первопрестольной, а он пашет сибирскую православную целину. Почти полторы сотни новых храмов — в новых городах, райцентрах, селах, деревнях, в пустошах, как на Хэ, в вахтовых комплексах. (В Москве всего-то набирается чуть за сотню храмов). Разве не подвиг? Епархия непростая — единственная на всю Россию сразу на три субъекта Федерации. Ни с одним губернатором не поссорился. Везде встречают как желанного пастыря. Устраивает славянские ходы и русские недели, научные конференции, издает газету. Освещая мост через Юрибей, владыка произнес замечательные слова:
— Благословляю труды: мосты, дороги и пути...
Сам всегда в трудах. Радостных. Всегда в пути... Собирается в новое паломничество, снова в полярную тьмутаракань — на Ямбург.
Я в глухие атеистические годы как-то проезжал по Оби — от устья до истоков. И где-то в середине пути вдруг спохватился — чего-то не хватало в этом длинном протяжном речном пространстве. Но чего — не понял. И только в Бийске, увидев православный храм на берегу, понял, чего не хватает обскому прибрежью: не хватало церквей. Три тысячи километров — ни одной церковки, ни одного сияющего купола, ни одного светозарного креста. Неосененное пространство.
Наверное, этого маловато — вот православная церковь украшает сибирское пространство, но немаловажно: без церкви — не осененное пространство.
Владыка Димитрий, строя храмы, молится за нас.
Что там ни говори, как ни размышляй: церковь — это устои. Всякий фундамент держится на вере. Может, не случайно Россия держалась так долго, а без веры непостижимо ослабела?
Наверное, мне хочется в галерею тюменских святых, виноват, тюменских подвижников, в этот великий ряд: Эрвье—Салманов—Щербина—Муравленко—Шесталов—Богомяков—Баталин—Филипенко—Райшев—Собянин—Неёлов — не забыть внести и имя моего современника, владыку Димитрия, в миру Алексея Михайловича Капалина.
Анна? Само собой.
Тюменский секрет
Говорим: Тюмень, подразумеваем нефть. Это прилипло: ведь Тюмень — «Персидский залив» России. Нефтяная Тюмень — мировой брэнд. Ничего не поделаешь: надо соответствовать.
Наверняка недоумение вызовет тот тюменец, который вдруг возопит:
— Да нет у нас никакой нефти!
И добавит:
— Нефть — в Югре, газ — на Ямале. Это далеко, дальше, чем Париж от Лондона.
Понятно, горячий тюменец не прав, но солидная доля справедливости в его словах присутствует.
В нынешних административных и экономических реалиях после того, как солидные фрагменты территории области — Югра и Ямал — стали самостоятельными субъектами Российской Федерации, Тюмени (уже пару десятков лет) приходится рассчитывать в первую очередь и перспективно не на нефть. Обстоятельства российской реальности заставили Тюмень начать решать в общем-то общероссийскую задачу: слезать с пресловутой «нефтяной иглы». И здесь, наверное, Тюмень показывает пример остальной России. Понятна осторожность знающих экономистов, которые без лишнего оптимизма предостерегают: бешеный приток дорогих нефтедолларов не вечен. Он иссякает, как иссякает сама нефть.
Если говорить о Тюмени как «точке роста» в России, о нефти если не следует забыть, то, по крайней мере, вынести за скобки.
Тюменский секрет не в этом.
Перед Россией стоит проблема: как слезть, как слезать с «нефтяной иглы». Нефтяное счастье не вечно. И чревато. Для такой большой страны, как Россия, особенно.
«Нефтяная игла» — это Тюмень. Понятно, что никто не собирается забрасывать нефтяные (и газовые) промыслы, но экономике страны надо модернизироваться, диверсифицироваться, вписываться в реалии XXI века. Сырьевая экономика хороша и надежна, но вряд ли современна и перспективна.
Кто об этом должен задуматься в первую очередь? Правильно. В Тюмени задумались. Сегодняшнее видимое благополучие если не завтра, то послезавтра обернется кромешными проблемами. Тотальными. Старая дойная корова, конечно, еще подержится, но это вовсе не означает, что не нужно задуматься, кто ее сменит, как ее заменить.
Но, в первую очередь, требуется решить чисто философские задачи: человек для экономики или экономика для человека? Это важнее, чем даже поиск экономических альтернатив. Что существенно? Где существительное? Что — прилагательное?
Качество жизни, человеческий потенциал, уровень жизни — вот сегодняшние термины, которые звучат как задачи местной государственной власти. Если краеугольно считать первичным благополучие и процветание человека, это многое меняет в экономических приоритетах и предпочтениях. Не сиюминутное, а долговременное, перспективное процветание.
Не поиск — работа в Тюменской области развернута по всем направлениям. В Тюмени в ближайших ее окрестностях десятки машиностроительных заводов. Многие из них сумели выжить в самые трудные времена конца предыдущего века. Сегодня они концентрируются вокруг своего лидера — фирмы моторостроителей, чтобы сосредоточиться на главном — сервисе югорского нефтепрома и ямальского Газпрома. Нефтяники и газовики разборчивы и привередливы, «развращены» мировым уровнем, потому у тюменцев нет выбора: их продукция должна быть исключительно мировых стандартов, а производство дешевле.
И когда в Тюмень приходят такие мировые асы, как знаменитая «Шлюмберже», австрийская OMV-АГ, это не особо тревожит местных производителей бурового оборудования — они конкурентоспособны. Тюменские аккумуляторщики, текстильщики, производители эксклюзивного медицинского оборудования давно уверенно чувствуют себя на рынках Италии, Германии Франции, Китая.
Наверное, событие знаковое: Тюмень индустриально доросла и начинает выпускать собственное авто. Нет, она пока не намерена конкурировать с «Фордом» и «Тойотой», но тюменский «Петрович» (или «бычок»: окончательное имя не определено) — универсальный многоцелевой вездеход — явно будет востребован для непростого сибирского простора, для других усложненных рельефов и, естественно, для спасателей министра Шойгу.
Огромный и все еще невостребованный потенциал у Тобольского промышленного узла. Созданная индустриальная инфраструктура готова удвоить-утроить выпуск современной продукции нефтехимпереработки. Ведется системная работа с фирмами мирового калибра — Газпромом и СИБУРом, чтобы наладить выпуск продукции более сложной, а значит, более дорогой и востребованной. И более разнообразной «палитры», что в переводе на производственный язык означает широкий ассортимент. Сегодня создается та база, на которой — и это совершенно ясно, явно! — воздвигается будущее отечественной нефтегазопереработки. Другого места в России нет! Процесс сложный, опыт, наверное, печальный, но будущее — несомненно.
Сам Тобольск, как историческая столица Сибири, держатель императорского трона, тоже «точка роста». Он сегодня позиционирует себя как крупный туристический центр, у него для этого есть веские основания. Туристический бизнес консервативен и неповоротлив, необходима системная и последовательная подготовка. Тоболяки — по натуре — терпеливы, но не просто ждут — выжидают своего часа: многое уже сделано, возрождаются храмы, в том числе позолочены купола четвертой в мире «Софии», восстанавливаются исторические реликвии и достопримечательности, создается современная туристическая инфраструктура.
Товарищ историческому Тобольску Владимир Путин. Его неподдельно искренний интерес к Тобольску, видимо, стопроцентно удовлетворен, и после президентского визита давняя, принятая еще во времена эпохи гласности, программа получила не только президентское «добро», президентский статус, но и активно претворяется в жизнь. То, что наша история экономически эффективна, тоболяки начали осознавать: поток туристов нарастает и приносит первые экономические дивиденды.
Наверное, мы подзабыли, что вузовская учеба надежный и выгодный бизнес, что эффективную, даже фундаментальную науку возможно превратить в прибыльное дело. Тюменские университеты: государственный, нефтегазовый и строительный, академии — культуры и медицинская — за последние годы набирают необходимой репутации и авторитета, раскручиваются, выпускают специалистов такого уровня, которые без проблем находят работу не только в пределах отечества, но и в Штатах, Канаде, Израиле, Германии.
До технопарка, масштаба новосибирского Академгородка, Тюмени еще далеко, но Тюменский научный центр с его уникальными наработками в геокриологии, физике неустойчивых сред, анализе проблем Севера развивается устойчиво и стремительно. Для тюменского технопарка — широчайшее поле деятельности. Тюмень всегда обеспечивала научный и исследовательский фундамент для своих великих открытий и свершений. Высокие технологии, инновации, инфраструктура, институты — на это сегодня главная ставка Тюмени.
Находит стимулы для развития тюменский агропром, смело идя на новации и эксперименты. Наверное, не случайно знающая Россия едет в те тюменские хозяйства, которые добились перспективных результатов в племенной работе, в мясном и молочном животноводстве. Президент Франции Жак Ширак собирался приехать посмотреть, как чувствуют себя в холодной Сибири пылкие французские буренки.
Мы от земли никуда не денемся. Сибирь — почти непременно зона рискованного земледелия, но всегда можно поискать варианты.
Не так давно в селе Суерка под Тюменью открывали восстановленный старинный храм. Самым почетным гостем был Владимир Богданов, да, да, легендарный командир легендарной нефтяной компании «Сургутнефтегаз». Суерка — его родное село, в старом храме в свое время (понятно, тогда тайно!) его крестили, и сегодня президент «Сургутнефтегаза» вложил свои личные деньги, чтобы храм преподобного Серафима Саровского был достойно восстановлен. Не комментирую событие, полагаю, смысл его понятен.
Недавно мне снова привелось — в данном случая я всегда говорю «посчастливилось» — побывать в Уватском районе. Это — гарантированно! — красивейший (сто процентов гарантии!) район Сибири, нынешний «Самотлор» тюменского юга. Как раньше гремело озеро Самотлор, так нынче звучит озеро Кальча: кальчинские нефтепромыслы уже вышли на годовой уровень добычи в миллион тонн нефти. Кальча развивается стремительно, отличает ее от советского Самотлора то, что работа ведется без оголтелого героизма, профессионально грамотно, условия труда — мировые стандарты, экологическая безопасность и сервис для нефтяников-вахтовиков тоже. Нынешний год «ТНК-Уват» начала с того, что распечатала «двойню»: к магистральному нефтепроводу подключены «Усть-Тегус» и «Урна». В районе несколько компрессорных станций, крупная нефтеперекачка, так что можно говорить уже о собственных уватских нефтяниках и газовиках. Безбедная жизнь району на несколько десятилетий гарантирована. Но глава района Юрий Свяцкевич уже озабочен тем, как бы район не подсел на эту пресловутую «нефтяную иглу». Заниматься нефтью и выгодно, и эффективно. Честно можно забросить старинные местные промыслы и хозяйства — с ними, скорее, одни хлопоты и проблемы. Но уватские таежники решают иначе: здесь развивается самый эффективный в области Туртасский леспромхоз. Мечты о строительстве в Туртасе мощного ЦБК совместными усилиями с областным правительством уже перешли в стадию реального проектирования. Свяцкевич уверен, что ход событий заставит вернуться к проекту Уватского газохимического производства. Все для этого есть. Главное: не повторить советский подвиг — «нефтью единой».
Район огромный: какая-нибудь европейская Фландрия, что называется, отдыхает. Наверное, грубовато утверждать, что красота тоже капитал. Красивого капитала на уватских просторах немерено. Здесь увидишь забытые, но не заброшенные крошечные деревушки-паули, в которых неспешно, неторопливо, достойно и традиционно живут демьянские ханты — самые южные северяне области. Дивидендами от нефти удается сохранить и их мужественный образ жизни, и даже промхоз «Кедровый». Понятно: далеко — дорого, но есть вещи поважнее, чем цена. Дорого, но — дорого. Ставьте ударение как хотите. Получается потому, что здесь не собираются стоять на одной нефтяной ноге.
Сибирь называют «последним резерватом» планеты Земля. Имеется в виду «зеленый резерват». Зеленого простора, чистого воздуха у нас — слава богу! не все изгадили — еще много. И это тоже капитал, который в сегодняшнем мире востребуется все больше и больше.
Своим собеседникам в телевизионном эфире я изредка задаю вопрос, наверное, провокационный:
— Вы за богатых или за бедных?
Собеседники, самые разные люди, самого разного социального статуса, чаще всего долго думают, но отвечают, естественно:
— За бедных.
Дополнительных вопросов не задаю.
В сегодняшней России если ты за «богатых». Значит, за абрамовичей-авенов-фридманов, за неправедное, за окончательную несправедливость. Это неприлично.
Есть повод осмыслить этот важный психологический феномен. Бедные люди — мы, естественно, за них! — бедная страна. Бедная страна бедных людей. Но если спросить не про людей, а про Россию, полагаю, все единодушно выскажутся — за богатую страну. Но если в стране бедные люди — какая же это богатая страна?
Бедная страна богатых людей. Похоже на сегодняшнюю Россию с ее невероятными нуворишами.
Сегодня национальные политики и мыслители напряженно осмысливают: почему в России нет национальной идеи, как бы ее половчее и поэффективнее сформулировать.
Ни на что не претендую, но разве не цель государства и каждого россиянина — богатая страна?
Богатая Россия.
Богатая Россия богатых людей.
Иначе не бывает. Нет богатых стран с бедными людьми.
Да, учитывая нашу советско-пролетарскую ментальность, точнее бы говорить о достатке, состоятельности россиян. Но состоятельность
— шаг к подлинному богатству.
Каждый из нас, заботясь о будущем своих детей, разве не ставит себе цель, чтобы наши дети жили в достатке, были состоятельны, жили лучше нас, были не бедны, но — богаты.
Очевидные вещи?
Но так ли очевидны, если мы все еще «за бедных» и явно «против богатых»?
Богатая Россия — разве это не великая цель? Может быть, формула национальной идеи? Она все вмещает — цель, дорогу и результат. Недостижимый результат?
Противоречит ли богатство тому, что мы привычно называем духовностью?
Нищета — это чаще всего и нищета духа. Высокая культура, хваленая русская духовность на нищете не произрастают, состоятельность только помогает самореализации любого таланта.
Пора бы перестать лукавить: бедность — и человека, и страны — прямой путь к бездуховности. Мы уже заглянули за край этой пропасти: бедная Россия теряет свой образ в мире.
Заглянем в корень. В корни. Разве не очевидно, что «богатство» однокорнево с «Богом», а «бедность» — с «бедой». Если мы возвеличиваем беду («бедность»), причем за счет Бога («богатства»), если беда предпочитается Богу (как бы мы ни представляли себе его), разве нация выбирает истинные ориентиры?
Я полагаю, у нас в Тюменской области эта национальная идея жить достойно богато — общая российская задача, подспудно и неявно сформулирована, поэтому более четок путь, которым движемся.
А главный мировой брэнд Тюмени?
В свое время, в прошлом столетии, полвека назад нефтеразведчики начинали свой поиск с тюменского юга, в южных районах. Кстати, так как это происходило сразу после войны, начинали... на танках. Срезалась орудийная башня, и испытанный фронтовой танк очень годился для сибирского бездорожья. Великая Отечественная как бы передавала эстафету великой отечественной нефтяной эпопее. Нефть нашли, но тогдашних геологов масштаб не устроил, они поторопились на Север, за самотлорами и уренгоями. Сегодня пришла пора пройти по следам первых. Поиск уже дал обнадеживающие результаты — на нынешних полях в Голышманово, Вагае, приишимской степи.
Первая разведочная скважина, которая положила начало «открытию века» — XX века — была пробурена на тогдашней окраине Тюмени. Сегодня это практически центр города. Не грешно бы проверить прародительницу. И тогда брэнд «тюменская нефть» можно понимать буквально. Поиск продолжается.
Наверное, никакого специального тюменского секрета нет, не существует. Но у меня совершенно определенное ощущение: здесь, в Тюмени, мы живем, мы работаем с ясным осознанием все еще четко не сформулированной национальной идеи России.
Великой России.
Личность — выбор эпохи
В Тюмени появится новый краеведческий музей. Скоро. Уже скоро. Наверное, можно надеяться, что придет время финиша и этого культурного долгостроя, растянувшегося — ни много ни мало — аж на два столетия! На рубеже веков всякой стройке грозит этот шанс — стать двухвековым долгостроем.
Но, видимо, стройка все же движется к финалу.
Надо полагать, новый музей для тюменцев будет соответствовать своему времени и своему веку. На дворе XXI век, и музей должен быть музеем XXI века. Современным, суперсовременным, использующим все достижения музейной науки и музейного искусства. Наверняка никому не придет в голову заводить новый музей по старинным образцам. Конечно, музеи обязаны консервировать историю, дух истории. Они консервативны по самой своей природе и сути, но это вовсе не означает, что следует отставать от развития музейного дела. Не изменяя своей консервативной сути. Существа.
Музейная концепция разрабатывается, наверняка будет публично обсуждаться, дело-то общее, общественное, любой музей, в том числе и наш — поклон нашим потомкам, не на годы строится — на десятилетия, а то и на века. Надеюсь, мои замечательные современники своих потомков удивят. Приятно.
Концепция определит время, по крайней мере, заглядывает в будущее, а не топчется на сбитых камнях и истоптанных истинах.
Размышляя на темы будущей музейной экспозиции, я нечаянно вот о чем подумал. Понятно, что наша история выражается в личностях. Выразительнее всего. Мы ж не зря говорим и помним: петровская эпоха, пушкинская эпоха, николаевская эпоха, времена Горбачева, годы Ельцина. Выдающаяся личность вбирает в себя время, может быть, формулирует его, выражает свое время наиболее ярко.
Какие же личности могут наиболее выразительно представить себя и свое время и персонально, и типически?
Скажем, в каком-то, может быть, первом, одном из первых залов будущего музея «собрались» вместе выдающиеся представители нашей сибирской земли, нашей тюменской истории. Скажем, как это сегодня модно и репрезентативно, это восковые фигуры.
Вот такой исторический тюменский форум. Замечательных персонажей.
Кого же пригласить на этот форум тюменского времени?
Трудная задача! Трудный выбор!
Наша история знает многие достойные имена. Надо выбрать не только достойнейших, но и узнаваемо-характерных. Не просто талантливых самих по себе, но и вобравших в себя ход, ауру и шум времени.
Я поставил себе задачу: скажем, их не должно быть более 21. Почему? Не знаю. Просто хорошее число. 21 век. Очко. Цифра красивая — 7x3. И немного. Не потеряется ни один.
Понятно, это мой выбор, когда я для себя набросал этот список, чрезвычайно субъективен, но тем не менее хотел бы поделиться: кто, на мой взгляд, ярко и характерно выражает знаемую сибирскую историю. По существу — русскую историю Сибири.
Понятно, следует начать с великого атамана Ермака. Но одному ему будет явно скучновато без его яростного оппонента. Тем паче, что хан Кучум — солидная серьезная сибирская история.
Приходится начинать с немирных людей, но так уж обычно начинаются все истории. Однако далее следует не забыть великого Семена Ремезова — тобольского первостроителя. Выдающийся и деятельный ум, красивые замыслы, замечательные проекты, украсившие космическое место планеты — Тобольский холм.
Не следовало бы забыть, скажем, святомученика святого Василия Мангазейского. Кто тогда шел осваивать российский Север? Народ расторопный, ушлый, предприимчивый. Среди них, кто осваивал соболиную тропу до Мангазеи, был восемнадцатилетний отрок, жестоко пострадавший от своего беспощадного хозяина. Простой русский — первый сибирский святой.
Князь Матвей Гагарин — первый тобольский губернатор, который для Сибири сделал то, что император Петр для России. За что и пострадал от бешеного царя.
Спорная фигура — Филофей Лещинский. Пастырь. Просветитель, миссионер. Хотя только за то, что он в Тобольске создал театр, первый не только в Сибири, но, скорее всего, и в России, задолго до ярославского Федора Волкова, заслуживает почитания. Да и театр Лещинского уникальный — школьный, детский, учащийся. Россия на ту пору такого не знала. Но миссионер он был не только последовательный, но и жесткий, приводил сибирских язычников и шаманов к кресту. Ни на что не оглядываясь. А разве можно насильно приводить к православному Богу? Цель святая, способы мирские.
А вот без Петра Словцова в нашем музейном ареопаге попросту не обойтись. Предтеча. Автор первой настоящей сибирской истории первым же высказал и обосновал сибирское чувство: сибиряк — это русский, но русский особый — сибирский. У него своя гордость и доблесть. По Словцову: быть сибиряком стало не стыдно. Петр Первый сибирской истории.
Еще один Петр Сибирский — автор вселенски известного «Конька-Горбунка», фигура безусловная. Сегодня интерес к творчеству сибирского гения снова возбуждается, и вовсе не случайно: когда наступает трудное время родины, спрос на национальных гениев возрастает. А это совершенно очевидно: Петр Ершов — любимец детей, национальный гений России.
Совершенно естествен в нашем ряду еще один национальный гений, абсолютный гений, которым по праву гордится не только наш край Сибирь, но и вся Россия перед человечеством, — Дмитрий Иванович Менделеев. Это фигура мирового масштаба, всех времен и поколений, мировое достояние и достижение. Но тоболяк Менделеев ко всем прочим своим достоинствам никогда не забывал родные места и последовательно, периодически формулировал свои соображения относительно развития Сибири. Имя России!
Пожалуй, должно найтись место еще для одного тоболяка. Это драматическая фигура, сложная натура, но «Соловей» прославил не только самого Александра Алябьева, не следует забывать, что он стоял у истоков русской музыки и определил в ней целое направление — пронзительной любви и народной лиричности. Что там спорить, наш соловей, сибирский!
Григорий Распутин — фигура тоже трагичная, неоднозначная, но личность, незаурядная и для России его жизни, и его эпохи, знаковая. Да если и весь мир ассоциирует Сибирь с Распутиным — разным, но сильным, почему же и нам не ценить своего великого земляка, нравится нам он персонально или не очень?
Сибирь, считаясь кондовой и неповоротливой, всегда была богата людьми предприимчивыми, разворотливыми, по-настоящему деловыми и часто показывала пример деловой хватки имперским столицам. Из всей богатой плеяды тюменской бизнес-элиты я бы остановил свой выбор на уроженце села Перевалово Прокопии Ивановиче Подаруеве. Удачливый золотопромышленник много сделал для развития Тюмени, это его заботами здесь появилось Александровское реальное училище, конезавод, ипподром, другие богоугодные заведения. Заслуживает! Явно заслуживает.
Ирвинга Берлина знает весь мир, это музыка XX века. Американская музыка вместе с национальным гимном «Александр-рейгтайм-бенд». Но если семья Берлингов эмигрировала из Тюмени, чего ж нам стесняться, что даже национальную песню для американцев сочинял тюменский уроженец?
Пожалуй, самый незаслуженно забытый великий путешественник XX века это тоболяк Борис Николаевич Городков. Этот ученый-скромняга скромной науки географии последовательно и системно закрывал «белые пятна» в Сибири, открывал неоткрытые острова в советской Арктике, горные вершины на Полярном Урале. Всю свою жизнь великий пешеход Борис Городков посвятил исключительно изучению родного отечества — Советского Союза.
По праву гордимся мы и подлинно народным артистом Союза Юрием Гуляевым. Это красивая фигура — во всех смыслах — русской культуры, наш соловей XX века.
Понятно, что последние полвека Тюмень в мировом сознании прочно ассоциируется с величайшим проектом человечества — открытием и освоением нефтяного континента, с героями Шаима, Самотлора, Уренгоя, Ямбурга, Харасавея.
Понятно, что без таких фигур, как Юрий Эрвье и Виктор Муравленко наш персональный исторический ряд явно будет неполным.
Я бы добавил в этот ряд Героя Социалистического Труда, буровика, мастера Николая Глебова. Это была эпоха народного рабочего героизма, и наш современник Николай Глебов — яркий представитель этого племени рабочего подвига, может, даже символ его.
Наверное, трудно представить современную Россию и без Владимира Богданова, создателя самой надежной нефтяной компании России «Сургутнефтегаза» и, не забудем отметить, нашего коренного тюменского и прочно утвердившего своей головной офис не в столицах, а в Сургуте, ставшего для уроженца Суерки родным.
Ишимский паренек Юрий Шафраник, тоже нефтяной генерал, стал руководителем области в самый драматический для России период — переход в новое время демократии, а затем возглавил отечественный ТЭК в пору становления и перехода российского нефтепрома на новые принципы развития.
Тобольск подарил России великого математика, нынешнего президента Российской академии наук Юрия Сергеевича Осипова, заметную фигуру мировой науки. Менделеевская линия тобольского космоса не обрывается, не прерывается.
Один из руководителей современной России — уроженец северной таежной деревеньки Няксимволь. Развитие Тюмени, решение сложнейших проблем развития Тюменской области мы связываем с его именем — именем первого тюменского губернатора XXI века. Конечно же, это Сергей Семенович Собянин. Мы видим, что многие тюменские экспериментальные социальные новации и наработки становятся системной государственной политикой.
Собянин — державный человек, явно это не случайный выбор президента Путина, и, понятно, есть полная уверенность, что наш земляк в верховном руководстве России, руководитель Администрации российского Президента, принесет еще много пользы нашей родной стране. Он достойно и талантливо продолжает государственную линию всех тюменцев, призывавшихся в верхний эшелон управления Россией.
И еще одна — не бесспорная по многим причинам — фигура.
Какой бы он ни был...
Это царей не выбирают.
Бог назначает.
Президентов выбирают.
Первого Президента России избрал народ России. Выбрал.
Каков народный выбор — претензии не к избранному, а к избравшему народу.
Может, народ ошибся. В своем выборе.
Но это народная ошибка.
Скорее народ был прав.
В это время, в этой ситуации. И в этой стране.
Читаю «Вашингтон-пост». Читаю перевод из «Вашингтон-пост»: «...У Ельцина при всей его... сибирской неотесанности...».
Американская столичная газета — ошибается?
При чем здесь «сибирская неотесанность»?
Ельцин — уралец. Слава богу — уралец.
Полная цитата из «Вашингтон-пост», статья «Советский мемориал и Советский образ мыслей»:
«У Ельцина при всей его страсти к выпивке и сибирской неотесанности, по крайней мере, были проблески понимания того, что Россия станет более великой страной, — полная американская цитатная версия, — если будет выводить нежеланные войска и не навязывать их».
Пусть их, этих проклятых империалистов с их навязчивой идеей, что величие России в ее слабости!
Слава богу: Ельцин — уралец.
Но, к сожалению, или к счастью, на этот раз «Вашингтон-пост» в своей географии («сибирской неотесанностью») права. Ельцин — сибиряк. Ельцин, который, конечно же, рос на Урале, но был зачат в Сибири, и, мало того, в Тюменском уезде. Факты непреложны! Человек рождается в момент зачатия.
Отсчитываем от даты официального рождения Бориса Николаевича Ельцина девять месяцев. 1 февраля 1931 года. Минус девять месяцев. В мае 1930 года родная деревня первого российского Президента Бутка Талицкого района входила в состав Тюменского округа Обь-Иртышской области.
Хочется не хочется, нравится не нравится — Борис Николаевич Ельцин наш. Наш. Тюменский. Претендовать не претендовать на лавры первого российского Президента. Но он наш, тюменский. Тюменского округа. Когда задумаешься об этом. Когда определишься — вдруг очень остро осознаешь, сколько славных имен, персон, выдающихся личностей остаются, что называется, за бортом, за фокусом внимания и — как оказывается! и слава богу! — много красивых людей в любые, а значит, красивые времена. Красивые люди в красивые времена. Это мы здесь, в нашем родном краю.
Тюменское время богато личностями. Выдающимися личностями. Богатый выбор.
Тяжелый выбор.
Просто перечислю.
Атаман Ермак. Хан Кучум. Семен Ремезов. Святой Василий Мангазейский. Князь Матвей Гагарин. Филофей Лещинский. Петр Словцов. Петр Ершов. Александр Алябьев. Дмитрий Менделеев. Григорий Распутин. Прокопий Подаруев. Ирвинг Берлин. Борис Городков. Борис Ельцин. Виктор Муравленко. Юрий Эрвье. Николай Глебов. Юрий Осипов. Владимир Богданов. Юрий Гуляев. Юрий Шафраник. Сергей Собянин.
Люди первоначальной Сибири. Сибирские первостроители. Сибирские великомученики. Петр Первый Сибирской истории. Гении русской литературы, музыки и науки. Сибирский характер. Всемирный музыкант. Сибирский купец. Нефтяная эпоха и великий первопроходец. Голос Сибири — сибирский соловей. Великий работяга. Президент Академии наук. Человек поиска и матерый нефтяник. Первый тюменский губернатор. Первый Президент России. Современный руководитель Кремля.
И все это наш родной Тюменский край. Родина наших детей, нашего будущего России.
Выразительный образ эпох.
На мой взгляд, подобная экспозиция создает именно выразительный образ личностной, персональной сибирской истории в современном музейном комплексе. Ибо...
Личность эпохи — выбор эпохи.
Пространство 114°
Сибирский губернии — 300 лет (1708-2008)
Сценарий телефильма
Видеоряд:
Сибирь: взгляд из космоса (секретный снимок)
фигурная заставка: отсчет сибирских
градусов на глобусе России (высвечиваем)
камера внимательно долго
и подробно отслеживает сибирские земли —
по ремезовской «Чертежной книге Сибири» —
от Вятки до Аляски — к современной карте России:
от Екатеринбурга и Пелыма до
Анадыря, Усть-Камчатки и Охотска
Петровский «губернский» указ —
музей в Тобольске: факсимиле Петра I,
факсимиле князя Матвея Гагарина
сибирские ландшафты:
Алтай, Байкал, Камчатка, Ямал,
Ишимская степь, Полярный Урал.
старинный календарь — Тобольский музей
портрет Екатерины II — мудрая красавица, виды Аляски
Тобольск — Дворец наместника Прямской взвоз
виртуальная карта,
сочиненная в Тюменском госуниверситете:
меняющаяся в границах Сибирская губерния —
время: годы 1708— 1917-й
Ведущий (за кадром):
— Это не случайно: они родились почти одномоментно: Сибирская губерния и Российская империя. Одно без другого невозможно. Исключительно Сибирь сделала Россию великой империей.
Первоначально по петровскому указу (будущий император любил географические счисления) Сибирская губерния простиралась на 114°. При вхождении Аляски число градусов увеличилось сразу на 60. Почти полпланеты. Три континента: преимущественно Азия, но с примкнувшими к ней Европой и Азией.
История планеты Земля такого государственного образования не припомнит за все свои человеческие века.
Вы можете себе представить Россию — империю! — без Сибири?
На календаре — 1708 год. На новом петровском календаре. Кстати, Сибирская губерния — практическая ровесница российского календаря. Время подобных случайностей себе не позволяет. Это взаимосвязано. Неизбежно. Новое время России начало отсчет с державной Сибири.
Необузданное пространство...
Императорской — Петра I — мудрости хватило, чтобы первоначально державная Сибирь выломилась из своих географических рамок, масштабно перекрывая границы континентов. Екатерина II столь же географически небрежно перенесла Сибирскую губернию на американский материк.
Видеоряд:
Тобольск — Историческая площадь.
Титр: Александр Ярков — имперский историк
старинная сибирская монета
старинные монеты виды Сибири:
горы, тайга, великие реки, степь, старинные села
Алтайское Беловодье
фото царской семьи: царский быт в Тобольске
мемориал: кабинет Николая II в Тобольске
Историческая площадь Тобольска
тоболяки, тоболячки, Елфимов:
старинные фото тоболяков,
царская семья императора Николая II
последний честный приют семьи Романовых —
здание районной управы,
бывшая губернаторская резиденция Тобольска.
старинное фото:
император Николай II пилит дрова в Тобольске
с несостоявшимся наследником — сыном Алексеем
Ремезовские карты:
Китай, тюменская граница с Казахстаном.
портрет Михаила Пришвина
книга М. Пришвина «Из Сибири»
Камчатка, Тихий океан.
Волна без горизонта весь экран — великий Тихий
Синхрон.
Кор.: Сибирская губерния — гениальная интуиция Петра I? Может, гениальная оплошность?
Ярков: Все-таки — интуиция. Он не представлял реальных проблем, буквально за несколько дней до своей смерти Петр отправил экспедицию Витуса Беринга, чтобы выяснить, где же на восточных окраинах заканчивается Россия. Он не знал. Восток — белое пятно на политической карте начала XVIII века, восток Сибири — сплошное белое пятно. Петр I не знал, но предчувствовал, что в этом неведомом пространстве есть и особенность, и тайна, и ресурс развития.
Кор.: Что предугадал?
Ярков: Здесь будет действительное богатство России, но нужно правильно выстроить отношения с территорией. Дал большие права, позже даже титул появился — Сибирское царство. Монету сибирскую в Тобольске печатали, если помните.
Кор.: Русская империя, по существу, возникла, когда Россия подобралась Сибирью?
Ярков: Да, когда страна вышла за привычные пределы, ведь, по большому счету, Россия случайно обрела сибирские земли-то.
Кор.: Но не случайно в 1721 году появляется император, российский император?
Ярков: Да, да, безусловно. Модель освоения Сибири — надо помнить и не забывать, что это не только политическая, но и христианская модель освоения пространства. Реально. Петр I — русский царь, потом русский император, православный, он об этом знал, он предвидел.
Кор.: Но не случайно, что, по существу, Российская империя в 1917 году заканчивалась здесь же, в Тобольске?
Ярков: Здесь, в Тобольске. Именно. Прощание народа с царем проходило здесь. Тоболяки, российские граждане, имперские подданные, к Николаю II относились не как к низверженному царю, а как к монарху, продолжающему историческое существование. Нельзя забывать: Россия ждала решения Учредительного собрания, оно не было принято, но ведь формально никто не отказался от имперской модели развития. Может, Учредительное собрание решило бы, что Россия может существовать только в этом формате.
Кор.: Империя умерла в Тобольске?
Ярков: Возможно. Возможно. Да.
Конец синхрона.
Видеоряд:
Софийская площадь в Тобольске
золотят купола, поднимают новый колокол
владыка Тобольский
с патриархом Алексием II на Обской губе
Титр: владыка Димитрий —
архиепископ Тобольский и Тюменский
служба с Патриархом Всея Руси в Тобольске
владыка благословляет железнодорожный мост
через реку Юрибей в ямальском Заполярье
Софийский двор
современность и прошлое
советская София — старый телекадр
виртуальная карта «Сибирская губерния» —
пространство, времена Михайлы Ломоносова
черно-белая хроника:
открытие Уренгоя
буровики радуются
памятник Юрию Эрвье в Тюмени
Главтюменьгеология
Головное здание
Титр: Иван Гиря — геолог,
первооткрыватель Уренгоя,
лауреат Ленинской премии
березовский фонтан
Нырыкары — вахтовый поселок геологов
старинное телекино:
Ан-2 трепыхается в полярном небе
Ведущий (за кадром):
— Сибирь сделала Россию азиатским государством, государством Азии. Это не азиатчина, это новый дополнительный — от Бога! — шанс России. Ни у кого другого такого шанса нет. Тысячевековая мудрость Азии осеняет современное российское государство. Азиатская Россия и Европейская Россия — звенья великой цепи: перекресток континентов, мост двух могучих цивилизаций. Сегодня, в XXI веке, вектор планетарного развития направлен предельно азиатски. И Россия сейчас и здесь — на берегах Тихого океана. Это поистине божественный шанс.
Синхрон.
Димитрий: Сибирь — православный мир, православная земля, до арктических окраин. Они шли плечом к плечу: сибирские — державность и православие. От святого Василия Мангазейского до святой императорской семьи — это все сибирские святые. Нужно говорить о Сибири богоспасаемой. Тобольская София сегодня большое притяжение Сибири.
Тобольск — древняя столица Сибири, центр ее — Тобольский кремль, духовный центр — Софийский двор, сердце духовной жизни Сибири — Софийско-Успенский собор, под сводами которого покоятся мощи святых, в земле Сибирской просиявших. Воистину место благое, благодатное, место, избранное Богом и людьми.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Исторически Сибирская губерния в своем первом невозможном объеме просуществовала не столь уж и долго: несколько десятков лет. Разделение и дальнейшее дробление было неизбежно: земля (страна) заселялась, осваивалась, обживалась и государственно управляться из одной точки, пусть это даже будет великий Тобольск, уже не могла. Но этот первоначальный масштаб — на века — создал образ и задал темп. Отсюда Ломоносовское ощущение России, понимание ее через Сибирь. Российский ученый нашел самое точное слово: «могущество». Могущество российское — это мощь, это сила, это мудрость.
Синхрон.
Гиря: Мы осваивали не недра, мы осваивали Сибирь. Это территория подвига. Советский Союз благодаря Уренгою вышел на первое место в мире по запасам газа. Знаете, какое у меня первое ощущение? Первый раз в марте 1956-го прилетаем туда, на буровую полетели, в полевой лагерь, март месяц, там под минус 30, и такое впечатление, что в какую бы ты сторону ни пошел, ветер все равно в лицо тебе дует. Вот это первое. Просторы. Мы на Ан-2 летели из Нарыкар, летишь, летишь, изредка по берегам рек чахлый лесок, а то всё снежная равнина, потом привыкаешь, и самыми родными становятся эти края. Я в Уренгое впервые столкнулся: надо было обустраивать поселок геологов, мы быстро составили схему, что строить. Пришли в Главк, в управление капитального строительства, говорим: давайте проектировать Дом культуры на 125 мест, поликлинику маленькую, медпункт, столовую. Мне отвечают: Дом культуры? Я говорю: 125 мест. Сколько у вас населения будет? Сейчас 700, будет полторы тысячи через год, будем постоянно наращиваться. — Нет, не пойдет. По нормам вам клуб надо на 50 мест. — Я же нормативы смотрел. Они: ты смотрел для России, но там есть сноска — «для Сибири и Дальнего Востока». А там в два раза ниже все эти дела. Вот так обстояли дела. Сибирь — второй сорт. Жить здесь несладко, зато социальные квоты пожиже. Сейчас немножко другое. Вы же помните, какой была Тюмень 42 года назад, когда мы открывали Уренгой? А какая стала! Немного деньги в Сибирь поворачиваются, и капиталы пошли в сторону Сибирского региона.
Конец синхрона.
Видеоряд:
верхние ландшафты Тюменской области
первобытие, первобытный быт геологов
человеческое счастье
счастливая мать
старая Тюмень
новая Тюмень
современный офис «Уренгойгазпрома»,
Рим Сулейманов — главный газовик Сибири
красивый современный город Новый Уренгой
Титр: Александр Ярков — доктор исторических наук:
старинные литографии:
якуты, татары, буряты, камчадалы, чукчи
Абалак, монастырь
икона Абалакской Божьей Матери
Тобольская мечеть
художник Михаил Знаменский:
«Азиатские этюды»
Синхрон.
Кор.: Сибирь — мирная, исключительно мирная земля. Почему? Может быть, в земле, в воздухе этот природный мир, возможно, в народе сибирском?
Ярков: Наверное, в национальном сибирском характере. Недавно мы у себя в университете нарисовали карту Сибирской губернии на 1708 год. Выяснили потрясающую особенность: оказывается, законы европейской части России по большому счету могли использоваться только в узком поясе городов. Все же остальное пространство — сочетание обычного права и законов, которые существовали в Российской империи со времен великого Петра, по существу — вне этих законов. На сибирской территории Азии живут люди с другой ментальностью, потребовались эти 300 лет, пройти и понять, постепенно эволюционируя, чтобы две системы нашли взаимоприемлемый вариант. Сегодня мы пожинаем плоды, считаю, хорошие плоды: за 300 сибирских лет мы научились терпению, взаимопониманию. Извините, даже не 300, почти 500 лет мы живем вместе, не конфликтуя. Это результат нашего совместного усилия: России и Сибири.
Кор.: Сибирь обречена на мир?
Ярков: А куда она денется? Сейчас довольно странная ситуация, сейчас порядок на земле определяет не человеческая цивилизация, а цивилизационные системы. Существует четыре такие системы. В каждой более миллиарда человек. Азиатская — китайская, индийская; арабская — исламская, североатлантическая. Все соприкасаются на территории Сибири. Мы здесь живем и гордимся, что мы перекресток, точка соприкосновения четырех цивилизационных систем.
Кор.: Сибирь, она же очень разная, народ очень разный. Как общий знаменатель, Сибирь вбирает в себя эти противоречия?
Ярков: Вбирая, вырабатывает свой путь. У старого тобольского еврея спрашивают: «Почему вы не едете в Израиль? Все уехали». Он: «Мне и здесь плохо». Сибирякам здесь хорошо, потому что плохо.
Конец синхрона.
Видеоряд:
путевой альбом Знаменского:
«Сибирская Азия»
синагога в Тюмени
президент России Борис Ельцин у сибиряков —
у газовиков Надыма,
у нефтяников Ноябрьска,
с простым народом в Тюмени
Тобольский нефтехим
Тобольск
Историческая площадь
писатель Надточий —
на сибирском морозе, на ветру без шапки
Титр: Юрий Надточий — русский писатель
иллюстрация:
Антон Чехов в Сибири
Федор Достоевский на каторге в Сибири
«Евангелие» Достоевского
портрет Натальи Фонвизиной, жены декабриста
русский первопроходец
сибирский казак
Ермак: девять портретов —
вариации из собрания Тобольского музея
Ведущий (за кадром):
— В Сибири Россия проявляет себя наиболее талантливо. Широко, масштабно, последовательно, перспективно. Хорошо о Сибири сказал первый Президент России, сам, скорее всего, урожденный сибиряк, Борис Ельцин:
— Сибирь — щедрое сердце России.
Синхрон.
Надточий: Сибирь изначально снабжала Россию здоровым народом, энергичными умами и перевоспитывала россиян в достойных граждан.
Сибирь — испытание слабых душ и чистилище: и Достоевский, и Чехов вернулись из Сибири другими людьми.
Кор.: Жила старая страна — нашла молодую невесту и освежила кровь. Сибирь для России — свежая кровь?
Надточий: Сибирь для России — свежая кровь, но Сибирь — это, в первую очередь, сама Сибирь. Если мы с вами стоим в Тобольске, начнем с того, что с основанием Тобольска Россия хорошо встала в Сибири и пошла к своим истинным границам, к своим естественным границам, к берегам Тихого океана. Каждое нормальное великое государство должно иметь водные границы. Входя в Сибирь, Россия входила в свои естественные границы. В берега. В берега мирового океана.
Кор.: Юрий Сергеевич, вы для себя сформулировали или разгадали загадку: чуть меньше века потребовалось русскому человеку, чтобы пройти Сибирь насквозь. Какая нужда влекла?
Видеоряд:
Василий Атласов
Ерофей Хабаров
Василий Поярков
портрет графа Михаила Сперанского —
старинная литография: Сперанский в Сибири
книга Сперанского «Письма»
фолиант
книга Петра Словцова «Историческое обозрение Сибири»
сцена из телеспектакля тюменского телевидения
«Реформатор»: Сперанский и Словцов (фрагмент)
тоболяки, сибиряки в Когалыме,
Салехарде, Уренгое, Ишиме, Ялуторовске
телехроника:
Сергей Собянин и Юрий Неелов
открывают памятник Дмитрию Менделееву в Верхних Аремзянах
тоболячки — в Тобольске
снежно и морозно,
идут — одна другой краше и румянее
вид на город с Иртыша
классические ландшафты Тобольска
облет Кремля — вид на город сверху
Завальное кладбище
зима в Тобольске
Тобольск, укутанный в снега
Надточий: Нужды не было. Эта нужда заключается в самой сути русского человека. Один русский человек, предположим Стенька Разин, хочет взять Москву, другой русский, Ермак, хочет взять Сибирь, третий, тоболяк Ерофей Хабаров, хочет выйти на Тихий океан. Дело в самой сути русского человека, который как бы не вмещается в своем состоянии, а для того, чтобы вместиться в своем состоянии, он должен пройти Сибирь, чтобы почувствовать себя человеком, соответствующим этому пространству. Кстати, время всегда немножко отстает от пространства. Так получается. Человек опережает время.
Кор.: Сибирь омолаживает и облагораживает тех, кто приходит сюда. Скажем, ваш любимый герой Михаил Сперанский?
Надточий: Мой более любимый герой, старший друг графа Михаила Михайловича, соученик его по Александро-Невской духовной академии Петр Андреевич Словцов. Человек жил здесь, здесь учился в семинарии, здесь похоронен, он написал первое «Историческое обозрение Сибири». Это именно его слова о сибиряках, как о людях, которые не вмещаются в своем состоянии. В свое время, может быть, не самый лучший человек, но и не самый глупый граф Сергей Семенович Уваров, министр просвещения, тот самый, что продекларировал известную триаду: «православие — самодержавие — народность», сказал про Сперанского: история Сибири идет от Ермака, через Сперанского и до эпохи икс-икс. Если взять сибирские реформы, которыми занимался Сперанский, у меня ощущение, что именно сейчас начинается та самая эпоха «икс-икс», к которой стремился Сперанский. Его реформы, по-моему, сейчас становятся более современными.
Кор.: Юрий Сергеевич, сибирский характер — это миф? Или наше героическое давно ушедшее прошлое?
Надточий: Это реальное настоящее. Дмитрий Иванович Менделеев, тоже здесь родившийся, говаривал: «Люди опытные сразу же отличают сибиряка». Трудно, но отличают.
Кор.: А сибирячку?
Надточий: Сибирячки чудесны.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Тобольск — имперская столица.
Это особое космическое место на просторах Сибири. Богоугодное. Богоизбранное.
Оно создано природой для невенчанной столицы империи в Сибири.
Сибирь — детство России. В детстве мы все особо талантливы.
Видеоряд:
Тобольск, Центральная площадь
Титр: Алексей Конев — сибирский историк
медаль: «Матвей Гагарин»
Тобольск
Рентерея.
шведские постройки в Тобольске
медали из коллекции Елфимова:
Матвей Гагарин,
Д. Бантыш-Каменский,
генералиссимус Василий Шеин
Александр Алябьев-отец
Александр Алябьев-сын
Денис Чичерин — старинный портрет
Екатерина II
живые эпизоды:
тюменские губернаторы в Тобольске:
Юрий Шафраник,
Сергей Собянин,
Владимир Якушев
Синхрон.
Кор.: Алексей Юрьевич, управление Сибирью — это искусство управления пространством?
Конев: Совершенно верно. Есть термин наукообразный, его ввел омский историк А. Ремнев — «география власти». С точки зрения этого концепта можно рассуждать, как власть осваивала пространство. Нужно было ведь не только буквально прошагать всю территорию Сибири, огромную, нужно было оцентровать ее, поставить центр власти и символ выражения власти — в Тобольске это дворец наместника. Императорский трон в Тобольске — выражение имперскости, буквальное присутствие власти в регионе. Нужно было описать все, освоить, принимать неординарные решения. Сама фигура, допустим, первого сибирского губернатора Матвея Петровича Гагарина — она как бы сублимировала, соединила это все в себе. Смотрите, особое отношение к сосланным сюда пленным шведам. Матвей Петрович рассудил здраво: зачем они просто так будут здесь находиться, нельзя ли их энергию направить в мирное русло. Губернаторы Энгельке, Бантыш-Каменский, Александр Васильевич Алябьев находили новые возможности терпеливого здравого отношения к тем людям, которые волею судеб — и по своей, и не по своей вине — здесь оказались. Гагарин возобновил каменное строительство в Тобольске. Его дело продолжили губернаторы Чичерин и Алябьев. Был завершен ансамбль Тобольского кремля. После большого пожара 1782 года усилиями отца нашего великого композитора Александра Алябьева, правителя наместничества, город был попросту восстановлен. Колокольня Софийского собора, которая и сегодня существует, — это тоже символ возрожденного города после основательно погоревшего Тобольска.
Кор.: Повезло Сибири на губернаторов?
Конев: Конечно. Замечательные личности.
Кор.: Пространство требовало?
Конев: Неординарных решений, смелых, умение взять на себя ответственность. Другой вопрос: что иногда этих людей заносило. Пространство требовало масштаба личности, масштаба принимаемых решений. Тобольские губернаторы, тобольские правители наместничества, я считаю, многое сделали. Если бы не их труд, не их работа и не работа тех людей, которые непосредственно им подчинялись, выполняли решения государства и шли — по доброй воле, не по доброй воле — мы бы ничего этого не имели сейчас.
Конец синхрона.
Видеоряд:
старинный экспонат:
домотканое полотенце,
деревянный инструмент
Тюменский исторический музей им. Ивана Словцова
вид, экспонаты
портреты Александра I
рисунок-версия: Феодор Кузьмич
Лев Толстой
Неоконченный роман про старца Феодора,
страница рукописи
Василий Суриков — «Тобольские этюды»:
Иртыш, Обь, живопись.
очень суровы у Сурикова сибирские реки
«Меншиков в Березове», детали картины
Мария Меншикова, принцесса
этюды к картине Сурикова
современный памятник Меншикову в Березово
величавый бронзовый генералиссимус
выставка «Императорские реликвии»
Ведущий (за кадром):
— Известно, что дьявол, проиграв стратегическое сражение Богу, сегодня прячется — в деталях.
Нет ничего проще...
Не надо думать, что вечность где-то далеко, недостижимо, за пять парсеков в неизвестной Галактике.
Попробуйте.
Надо только остановиться и, может быть, сделать шаг в сторону.
Может быть, только остановиться...
Сибирь русские цари не жаловали. Не баловали. По существу — единственный императорский визит в Сибирь — только последнего русского царя Николая II.
И то — невольный. Царь уже отрекся от престола. И отправлен в сибирский Тобольск.
Впрочем, как знать... Может быть, в Сибири бывал и живал Александр I. Не зря же даже великий Лев Толстой поверил в то, что Александр I не умер в Таганроге, а преобразился в старца Феодора Кузьмича и пешком добрался до богоспасаемой Сибири.
Но — если даже поверить в эту маловероятную версию — в Сибирь попал уже не император российский, а старец, пусть даже бывший император.
Несостоявшаяся императрица...
Бешеного тщеславия был сын пирожника, Петров любимец и светлейший князь, поэтому пришлось великому честолюбцу Александру Меншикову коротать свои последние дни в стылом сибирском Березове. Вместе с печальной дочерью своей Марией, обрученной с российским наследником, но императрицей не ставшей.
Какие драмы помнит наша земля!
Российские императоры устроили из Сибири край ссылки. Как ни понять Сибирь — она возвращала им; не просто символ — мистика: последний Романов сам в Сибири, куда привычно ссылались нестандартные российские подданные.
Драма Сибири — это и постоянная драма императорской семьи.
На счету Александра великого, не Македонского, а нашего, русского императора Александра II, много великих дел, и прежде всего он — Александр Освободитель, потому что освободил вверенный ему народ, если верить официальным историкам, от крепостного гнета. Но мне Александр Александрович почему-то мил совершенно по-другому и, наверное, пустяшному поводу.
Видеоряд:
молодой Александр II
старинная литография: с. Исетское
двоедане
выставка «Романовы в Сибири»
старинный портрет — Василий Жуковский
картина Г. Чернецова «Поэты»
А. Пушкин, И. Крылов, В. Жуковский
старинный Ялуторовск
гравюра: старинная Тюмень
современный памятник основателям Ялуторовска
императорские принадлежности с выставки «Романовы в Сибири»
серебряная чичеринская губернаторская табакерка
подробно: карта Сибири на серебряной табакерке
портрет губернатора Дениса Чичерина
Ведущий (за кадром):
Он первый из царских наследников, кто, путешествуя по империи, которая будет ему вверена, не миновал, не пропустил Сибирь. Мало того. В селе Исетском, да, да, нынешнем нашем сельском райцентре, будущий великий император, тогда наследник престола, вдрызг разругался со своим наставником Василием Алексеевичем, знаменитым поэтом Жуковским. Жуковский слыл образцом нравственности, значит, был приличной занудой. В селе Исетском у них и вышла серьезная ссора по проблемам высокой нравственности. Александр никогда такой нравственностью не грешил. Огорченный, раздосадованный наставник вроде даже отбился от императорского обоза и поехал не той дорогой.
Главное для меня в том, что эта высокопоставленная история происходит в географических рубежах: Тюмень—Исетское—Ялуторовск—Тобольск.
Если я хочу понять деяния русского императора Александра II, не смогу это сделать, если не вспомню эту сибирскую, эту исетскую историю.
Вещь — документ времени, аргумент эпохи.
Только странное дело...
Может быть, потому что время категория мистическая, давние вещи вбирают в себя эту мистику времени и, сохраняя подлинность, конкретность и реальность, из реальности выпадают.
Это как бы реальные приметы вечности — категории существующей, но не постигаемой, непостижимой.
Приводит в восторг вот эта табакерка.
Понюхал табаку и...
Начхать на Сибирь?
Даже не сама филигранная работа поражает, а эта дерзкая неожиданная идея. Карта на табакерке. Сибирь — все время под рукой. Достал — нос прочистить! — и снова обозрел свои необъятные владения.
Денис Чичерин — сибирский губернатор в Тобольске, по чьей просьбе эта табакерка сочинена, свидетельствуют — разный был человек, неоднозначный, плохой-хороший, ласковый барин, но для меня этой своей энциклопедической табакеркой спас свою репутацию на века.
Автор табакерочной идеи явно был правитель незаурядный.
Довелось в свое время познакомиться со старой крестьянкой, которая помнила живого Николая II. И навсегда запомнил ее фразу: И повез тятя царя в Сазоново».
Видеоряд:
современное село Покровка
старая крестьянка на деревенской лавочке,
Сазоново
красивый Сазоновский бор, сосны
портрет императрицы Александры Федоровны
Григорий Распутин
выразительный портрет
современный музей Распутины в Покровке
давнее фото: дом Распутина в Покровке
детали музейных экспонатов
раритеты, аромат старинных эпох и утраченного времени
детали, подробности,
мелкие детали
завороженный пацан в музее
подробно:
краска на старинных портретах
детали:
в поисках утраченного времени
глаза российских императоров с выставочных портретов
тюменские лидеры и губернаторы
(живые — в деле, в работе)
чернобелый архив:
Борис Щербина, Геннадий Богомяков,
современные цвета Юрий Шафраник, Леонид Рокецкий,
Сергей Собянин, Владимир Якушев
кадры: Юрий Неелов на Ямале,
Александр Филипенко на Самотлоре
Владимир Путин на Уренгое,
Дмитрий Медведев в Тобольске
Ведущий (за кадром):
«Тятя» — отец — в знаменитой деревне Покровке был извозчиком. Профессионалом. Ему и поручили царский обоз доставить из Покровки в Сазоново. Николай II из Тобольска ехал в Екатеринбург к своему последнему пристанищу — дому Ипатьева. В Покровском царский (уже бывший царский) обоз остановился по просьбе императрицы Александры Федоровны — она хотела посмотреть на родину своего любимца Григория Распутина.
— Зябко, — вспоминала старая крестьянка. — Пока коней перепрягали, царица с дочерьми вышли из экипажа. Одеты легко, а на улице ветрено. Все озябли. Только царь держался молодцом.
Таким «молодцом!» запомнили последнего русского императора в последнее императорское посещение Сибири.
Вещи человека окружают, сопровождают, характеризуют.
И выявляют.
И в каждой — колорит, даже, точнее, запах, тонкий запах времени. тончайшие запахи голова закружится. смотреть на них — что на звезды, запрокинув голову.
непознаваемый мир манит своей кажущейся реальностью.
Остановитесь, это полезно для вас
эти вещи вас заколдуют, зачаруют, закружат голову бойтесь — вы разоблачите себя не бойтесь — вы узнаете себя больше документы времени осколки вечности
среди них вам — а почему бы нет? — выпадает счастье: исчезнет шум этого времени, и вы ощутите себя посередине вечности. тонкий редкий нестойкий запах вечности вкус времени.
Видеоряд:
центральный околокрем левский Тобольск
мастерская костореза,
творческий беспорядок —
вдохновенная собранность
Титр: Минсалим Темиргазеев — тобольский косторез
мамонт, мамонтовый бивень,
моржовый клык
работы мастера выставка по кости
детали работы — кропотливая резка
мастер за работой
работает долго, тщательно
дом мастера
говорящий мастер
скульптурные композиции Минсалима
говорящий мастер — не отрываясь от работы
Синхрон.
Кор.: Это предмет гордости — мастер из Сибири?
Тимергазеев: Да. Бывая в некоторых странах, я отличаю: да, это сделано в Сибири. Есть нечто, я узнаю, я — тоже из этих мест. Есть мастера с клеймом сибирским. Беру широко, якуты, мы все, буряты, сибирские татары, есть нечто, скорее, легендарное, даже если вроде обыкновенно — сидят люди у костра, но есть некое легендарное пространство. Диалог между ними, между нами, точно! есть такое. Ну не скажешь, это сделано, например, в Германии, в Москве. Даже если мастера подражают, скажем, сибирским мотивам — в них отсутствует нечто мощное, могучее. Отсутствует. Звериного, да, звериного нет. Живого животного, первобытного, дикого природного начала. В людях, в человеке и в птице, она летит. У нас есть, все оправданно. Все имеет силу, энергию. Говоришь: да-да, это из Сибири. Пусть он хороший художник, но надо прожить, либо здесь родиться надо, либо долго-долго прожить в Сибири. Я горжусь. Даже лежа на диване, я сделаю достойно. Всегда говорю: я из Сибири. Да, я мастер из Сибири. Я смотрю, мои мальчишки начинают голову поднимать — мы тоже из Сибири, в Сибири живем. Личность из Сибири должна всегда звучать в первую очередь. За границей бывал, случалось, умаляли достоинства моей страны, моего региона, было такое. Я говорю: мы из Сибири — всегда подчеркивал. Мне за всю свою жизнь, свою творческую, человеческую, необыкновенно азартно и необыкновенно тепло было, когда я говорил всего три слова: «Я из Сибири. Я мастер из Сибири».
Кор.: Сибирь — живое слово? Или слово, каких много?
Тимергазеев: В его звучании... Я перебираю, особенно когда далеко нахожусь от Сибири, есть что-то утвердительное. Бирь — тюркское: возьми, дай. Я обласкаю, поглажу это слово, я живу им, его под подушку положу, я просыпаюсь, я его в карман кладу. Я с женщиной сплю вместе с этим словом. Сибирь... В нем нет холодного, оно могучее, оно собирательное. Это слово можно обнять, погладить, жениться на нем, замуж выйти. О-о-о-чень эротичное слово! Секс-Сибирь! В компаниях, когда говоришь, медленно растягиваешь — Си-би-рь, Си-бирь, С-и-б-и-р-ь. Все понимают: чего-то хочется, есть мужское желание. Я ни одного другого слова не знаю, которое было бы настолько собирательным, могучим. Поставь хоть вертикально, хоть положи лежа — она всегда подымает, всегда стоит. Сибирь!
Видеоряд:
северная река Таз
чахлые берега
Мангазея, гравюра:
сибирский стрелец,
городище Мангазеи
план старинного северного города,
музейная реконструкция
реконструкции:
Давыд Жеребцов
берег Иртыша
мост через Иртыш
въезд в Тобольск
офис
фонд «Возрождение Тобольска»
вид на слияние с Тоболом
коллекции Елфимова
Титр: Аркадий Елфимов —
президент общественного
благотворительного фонда
«Возрождение Тобольска»
портрет: Семен Ремезов
памятник Семену Ремезову в Тобольске
Кор.: Сибирь возрождает и рожает по-настоящему?
Тимергазеев: Мне кажется, что тобольская земля — середина планеты, некая точка, где все-то и начинается. На земле. Я как бы все время живу этим. Я иду, пишу, разговариваю...
Кор.: Все время беременный?
Тимергазеев: Все время беременный. Мастер — это когда есть кураж, когда начинаешь куражиться. Это только в Сибири такой кураж, блин. Только мы, только в Сибири, мы — самые настоящие, самые подлинные, настоящие живые. Творчество простора. Сибирь — сборная народов, каждый наособицу, но все вместе, мы сплоченно и сильно — сибиряки.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Спасение России всегда и обязательно за Уралом. Сибирские полки в страшном сорок первом спасали не только Москву спасали Россию. Если углубиться в прошлое — в смутные времена первоначальной России — сибирские стрельцы мангазейского воеводы Давыда Жеребцова сыграли едва ли не решающую роль, когда речь шла чисто конкретно: быть или не быть России.
Россия остается неуязвимой, имея в тылу и на передовой Сибирь. Это ни с чем не сравнимый и неиссякаемый капитал. Всегда вовремя. Сибирское золото, сибирский лес, сибирский газ, сибирская энергия, сибирская нефть. И вода Сибири, и воздух, и пространство.
Это фундаментально. Это в фундаменте великой России.
Синхрон.
Елфимов: Сибирь соборна, потому что молода. Мы все еще новоселы на этой земле планеты. Мы — соединенные штаты для России. Сибирь делает Россию молодой. Свежа память и традиции: первопроходчества.
Тобольск и вся Сибирь — и сегодня взаимозависимо. Тобольск, по существу, собрал всю Сибирь, неведомую, неизведанную. Такое впечатление, что начиная с Семена Ремезова, если знакомиться с каждым персонажем нашей сибирской истории, русскими людьми, которые шли первыми и осваивали эти земли, в голову приходят мысли, что это не просто стихийно: была некая геополитика, заложенная в головы того же Ерофея Хабарова, того же Семена Дежнева, Василия Пояркова: присоединить огромный край всего одним человеком. А сибирские архиереи следом шли за вольным людом, за казаками со знаменем, на котором Спас Нерукотворный, шли, чтобы в мире и дружбе жить со всеми народами, которых они не завоевывали и не покоряли — присоединяли. В отличие от тех, кто шел на запад. Мы знаем: честные Штаты геноцид устраивали коренному населению. В Сибири открывались новые храмы, монастыри, создавались новые епархии, все это через Тобольск.
Видеоряд:
книжные фолианты:
современное факсимильное издание
ремезовской «Чертежной Книги Сибири»
церковная хоругвь
музейный «Спас Нерукотворный»
впечатляющий иртышский вид в Абалаке
Камчатка
Авачинская бухта
Петропавловский форт
медальная коллекция Елфимова — сибирские герои
медали, подробно:
Ермак,
Ершов,
Менделеев,
Знаменский,
расстрелянная императорская семья
вид Тобольского кремля сверху — Хардленд
Тюмень — первоначально:
Царское Городище памятный камень
виды Полярного Урала
Тюмень: дом правительства
Титр: Владимир Якушев —
губернатор Тюменской области
Кор.: Сибирь — тобольский дух?
Елфимов: Сибирский дух. Но тобольский дух везде в Сибири присутствует.
Кор.: Побывал недавно на Камчатке. Сама Камчатка помнит, что она — Сибирь?
Елфимов: Мы в России уповаем на туризм, на индустрию туризма, на дополнительные доходы от него, но первое, что мы не делаем: когда человек приезжает на Камчатку, ему никто и ничего не рассказывает про историю великого открытия богатейшего этого полуострова. Надо, наверное, все-таки говорить о таких выдающихся людях, как Беринг, про того же Хабарова, как складывалась великая история освоения Сибири. Еще сто лет назад англичанин, теоретик геополитики Маккиндер говорил, что есть как бы осевая территория земной планеты, такая земная твердь — Хардленд. Это как раз наша Сибирь. Тот, кто контролирует Хардленд, кто владеет мировым остовом, кто контролирует мировой остов, тот контролирует весь мир. Сибирь — такая осевая главная твердь, и кто ею владеет, тот и диктует в мире свои права. Аппетиты на нашу Сибирь все больше возрастают. Подвиг великого русского народа по освоению этого края именно тот аргумент, которым мы сегодня должны пользоваться, что Сибирь наша навсегда, и никто ее не может и не должен тронуть.
Конец синхрона.
Ведущий (за кадром):
— Сибирь — стратегический резерв России.
Но не только. Это резерв планеты, резерват планеты Земля.
У человечества на планете запасной земли нет. Но есть Сибирь.
Синхрон.
Якушев: Тюменская область — поперек России — от границы до границы — естественная наследница Сибирской губернии. И по-прежнему: надежда, шанс и опора России.
Есть ощущение, что мы продолжатели державных дел петровских губернаторов.
Ведущий (за кадром):
Семь ипостасей Сибири.
Сибирь — неизбежность империи.
Сибирь сделала Россию империей (сибирская губерния + император Петр I — крупнейшее государство мира — для России это не случайно: даже не Кавказ, не Туркестан).
Перекресток континентов.
Звено: Европа + Азия.
Азиатское государство.
Это не азиатчина: только + мудрость Азии.
Ни у кого нет такого шанса.
Сибирь: искушение России.
Короткий век Сибирской губернии. (формально — полвека) отсвет — на века.
отсюда ломоносовское ощущение России: могущество
(т.е. мощь — сила — мудрость). Фундамент России.
Сибирь: спасение России. всегда за Уралом остается неуязвимая Россия. капиталы: сибирское золото воздух вода сибирская нефть сибирское пространство — фундаментально!
Сибирь: талант России.
В Сибири Россия проявляет себя наиболее талантливо. Как бы бездарно себя ни вела. Свобода — производное пространства.
Сибирь: резерв России.
Резерват планеты.
У человечества запасной земли нет. Но есть Сибирь.
Сибирь — шанс России. Всегда!
Видеоряд:
финальный кадр электронная графика:
считаем сибирские градусы, насчитываем — 114
Ведущий (за кадром):
— Короткий век.
Короткое время.
Нам обязательно надо помнить время державного старта Сибири.
Время проходит.
Сибирь не проходит.
Россия продолжается.
Выплывает титр: «Пространство. 114°» 300 лет Сибирской губернии
Плывет титр: «Пространство. 114°» осваивала съемочная группа телерадиокомпании «Регион-Тюмень»:
Автор и ведущий — Анатолий Омельчук Режиссер — Людмила Борисова Телеоператоры — Виктор Николаев Эдуард Улыбин Юрий Сапчук Виктор Завьялов Юрий Киселев Сергей Лыкасов Юрий Зеленин Денис Осколков Максим Марченко Электронная графика — Валерия Тоболкина
Продюсер — Ангелина Федышина Редактор — Светлана Назарова
Здесь начинается Россия
[image]
Как выразить невыразимую прелесть этих мест? Не сказать, что неописуемо красивы, но предельно выразительны. Привычная красота.
Протекает в этих местах солидная речка. Имя у нее короткое, ясное — Ах. Краевед вам объемно объяснит, что ах — это не просто ах, а имеет древнее угорское словесное укоренение и переводится имя речки как просто «речка». Но, когда едешь по этим местам, душе хочется воскликнуть, возможно, именно по-древнеугорски:
— Ах!
Просто:
— Ах!
Без всяких топонимических толкований.
Я в эти места пробирался к туману.
В Кондинском районе большие озера почему-то именуются туманами. Почему — не важно. Явно не случайно.
Я хотел попасть на Турсунтский туман. Но их оказалось два, я попал не на тот туман, куда замыслил. Тоже не случайно: на какой туман нужно — туда не попадешь.
Ах!
На берегу этого тумана стояла деревня Сатыга. Она и сейчас стоит, прилепившись к туманному берегу. Справная, добротная деревня, только пустая. Все вроде есть, даже школа начальная, только все пустое. Нет, один дом жилой. Живой.
Живет в Сатыге у тумана Владимир Сергеевич Назаров. Бобыль. Недавний. Нынешней зимой жену похоронил.
Мужик с женой, где хочешь, уживутся. А тут один. Дети у него невдалеке. К ним не переехал. Хозяйство осталось большое: корова, нетель, куры, огород. Не бросает. Туман рыбный — сетки надо проверять каждый день. Вся энергетика Сатыги — его движок «сотка». Включает радио послушать, телевизор взглянуть.
В деревне, оказывается, еще два бобыля — оба Павлы. Но те ничего не держат, рыбу приезжим продадут и — запиваются.
Ему некогда. Утром встал: дойка, кормежка, готовка. Себя покормить надо. Как зарядился — и на весь день.
— Какое запить! Все хозяйство тут же передохнет!
Не сказать, что он крестьянин и от крестьянской жадности все нажитое бросить не может. Он в здешних местах трудился в леспромхозах по шоферскому делу. Ему за шестьдесят. Какую-то пенсию платят. Он на нее за хлебом ездит. За туман.
Места не особо богатые, но на прожитье хватает. В тумане щука, окунь, мохтик. Был карась солидный, но из какого-то близкого нефтепровода брызнуло или протекло — уплыл карась. Покосы хорошие, но нынче вода большая, пока все под водой. Ягоды необходимые есть, гриб регулярный. Жить можно. Жить можно хорошо.
— Но и пропасть можно, — возражаю я. — Даже рации никакой.
— Телефонов здесь отродясь не видывали.
Назаров как-то спросил у сельсоветского дальнего начальника насчет связи.
— Сергеич, — резонно ответил тот, — ты посчитай, какие это деньжищи тебе одному в Сатыгу линию тянуть! Я разве тебя заставляю на отшибе жить, переезжай к детям. Ведь сам выбрал.
Что возразишь: резонно — сам выбрал.
По привычке соберется поругать местную власть, но рассчитывать приходится только на себя. Привык рассчитывать. Наверное, один из немногих граждан России — правильно рассчитывает.
Отсюда, из Сатыги, по обрывкам телерадиовестей дела в России сегодня для него так выглядят:
— Беда в России — мужик повывелся. В головах разруха, работать давно разучивался и разучился. У правительства с мозгами не шибко. А жить в России можно. Можно и хорошо. Для жизни все есть. Держава божеская.
Кто из нас в трудную минуту, в глухую пору сомнений, черной тоски, непреходящей тревоги не мечтал: все, к черту! В глушь, в тайгу, к родникам, к чистому истоку! К озеру! Хорошо, к туману.
Он не мечтал, но устраивался, он намеревался на старости лет со своей бабкой пожить вот здесь, где все есть, где людей не шибко, и времени на суету не остается.
Несуетно устраивался пожить.
Жаль, бабка подвела.
Один.
Размышляет ли он, что остаться не только наедине с собой, остаться наедине даже не с природой, а наедине с жизнью, может быть, самое сложное, самое трудное искусство. Мастерство жизни.
Сказать этому крупному, не уязвленному временем мужику, что он счастливый человек, что ему можно завидовать? Наверняка не поверит. Понятно, обдумает. Возможно, в душе даже согласится. Но наверняка всегда будет сомневаться и уж точно — никогда не признается.
Он захотел показать могилку жены.
Сразу за бывшей деревенской околицей начинался горелый кедровник.
— Молния?
— Какое? У каждого идиота в голове своя молния!
На этот роскошный кедровник будто кто-то постоянно специально целился, но когда в Сатыге народец жил — успевали тушить. А одному каково? Павлы спали беспробудно. Сначала дым, потом полыхнуло, ветер в сторону деревни — половину бора укосило. И кладбище погорело.
Кладбище в тайге — печальное зрелище. Кладбище-горельник в горелом кедровнике — мрачное зрелище. Вверху оглушительно синеет небо, а здесь беспросветный мрак.
Огонь не затронул крест на могилке Екатерины Алексеевны Чейметовой.
— Святая была женщина!
Она здешняя уроженка.
Конечно, приходит время и людям, и деревням, и мы прекращаемся.
Жизнь не прекращается.
На миг на этом погорелье показалась мне Сатыга аналогом сегодняшней России. Многое разрушено, пустые дома, прекрасный вековечный кедровник прошит огнем. И даже кладбище погорело.
Но держится же он, немолодой русский мужик, держит хозяйство, курей своих и нетель, буренку и верного пса, кормит себя, отцовский долг блюдет: детям и внукам помогает.
На чем держится?
Русское пресловутое разгильдяйство — убогие бредни горячечных политологов. Отступать некуда — держится.
Куда России отступать?
...Туман — он не зря туман. День солнечный, а уплывающий берег в какой-то дымке. И только хозяйство Сергеича смотрится как-то ясно и резко.
Пронзительно живой угор!
И они машут с берега — герои современности — Владимир Сергеевич Назаров с всклокоченной седой головой, пес Кухта, кот Маркиз, смиренная корова Красавица и кокетливая нетель, имя которой он пока не придумал.
И озабоченные курицы.
Но это мелко, мелким планом.
Новый век.
Пространство
Я закончил свою «Тюменскую книгу».
Тюменская книга никогда не заканчивается.
Может, я заблудился во времени? Или это время заблудилось во мне?
Что — человек?
Кусок плоти + время, живущее в нем.
Изначальный город Сибири — Тюмень обречена на долгую жизнь. Правда, мы еще не разобрались с предыдущей жизнью областной столицы. Ясно, ермаковские казаки и государевы воеводы пришли не на пустое место. На Царёво Городище. На княжескую стоянку. Это место не могло быть необитаемо. Оно звало к себе. Ясно, что здесь жили люди. Много людей. Тумены. Ханская стоянка. Княжеская. Царёвы люди.
Если тюменские археологи сумели прибавить-добавить Самаровскому Яму 60 лет исторической жизни, то у Тюмени шансов куда поболе. Чего там скромничать и лукавить? Это благодатное место — окраина арийского мира — не ровесник ли Риму?
Надо копать. Копать надо. Глубоко.
Век начался.
Мы — в истоке нового века, нового тысячелетия. Почетное право и почетный долг. Историческая обязанность.
Каждому ли из нас дано это невероятное ощущение — пространство необъятного тысячелетия? Даже не века, а именно тысячелетия! Новое человеческое тысячелетие делает первый шаг. Вместе с нами. Именно с нами. Только с нами.
Что от нас зависит? Зависит ли? Зависит ли что-то именно от нас?
Кто начинал второй миллениум, второе тысячелетие, в котором мы родились, успели родиться? Нас, пожалуй, это не волновало и не интересовало. Да тогда человечество и не было столь структурировано и глобализировано, чтобы придавать значение случайному факту — они начинают новое человеческое тысячелетие.
Сегодня об этом не только можно, но и важно задуматься. Мы начинаем и, наверное (наверняка!) что-то закладываем в фундамент текущего третьего тысячелетия.
Что?
И что зависит от нас?
Будет ли человечество Третьего тысячелетия развиваться на фундаменте того, что закладываем мы? Наши сегодняшние слова, дела, поступки, идеи и ошибки — для них безусловная данность. Им следовать этим заветам, преодолевать, отвергать.
Не принижаем ли мы свою роль, свои роли? Свою фундаментальную роль.
Конечно, мы проживаем свои сроки, личные сроки, отведенные нам для нашей частной жизни. Но наши короткие жизни — не наши только дела, деяния, свершения, достижения, неудачи. Вся наша небольшая жизнь целиком вливается в жизнь родной деревни, города, страны, Евразии, человечества, планеты. И вся наша жизнь составляет нечто существенное для жизни человечества. И сегодняшнего. И завтрашнего.
Наверное, не надо понимать и стараться осознавать свою ответственность перед человечеством. Но где-то в душе чувствовать и переживать это все-таки бы не помешало.
Ответственность перед жизнью.
Нам дарована эта жизнь. Да. Даром.
Счастье всегда даром. Но о цене счастья приходит время задуматься.
Совпадут ли наши земные сроки, пространство нашей жизни с пространством времени, в какой части? Скорее, нам неведомо.
Но даже эта пусть небольшая частичка — несусветное счастье.
Счастье. В это время. На этой земле.
Даль века.
Горизонты тысячелетия.
Пространство жизни.
Настоящее время.
Это я, Господи.
Примечания
1
Сегодня Александр Сарычев — депутат Государственной Думы России.