Владимир Герасимов
Жить памятью...
Моей семье - жене, детям, внукам посвящается... 


Жить памятью
Леонид родился уже после войны. Его бабушке было уже за пятьдесят. Она была ровесницей того, ушедшего уже века. Войны не было уже больше пяти лет. Отгремела, скатилась как огромная зловещая туча-молох, оставила повсюду кровавый след, пропу­стила через свои страшные жернова миллионы чело­веческих судеб и жизней, оставив после себя огром­ное количество братских могил и обелисков и про­стых поросших травой холмиков.
Всегда, когда Леонид думал о том страшном вре­мени, кровавой войне, он вспоминал простые строки:
К победе шли, друзей своих теряя,
Могил не счесть на ратном том пути.
И на рейхстаге расписались в мае,
Вот только жаль, не все смогли дойти.

Да, войны Леонид не видел. Но он хорошо помнит скорбные лица женщин, помнит постоянные слёзы матери и бабушки, которые долго убивались по невернувшимся с войны мужу, отцу, братьям. Помнит он и строгую атмосферу, что царила не только в их доме, но и во всей округе. Помнит, что не было долго смеха, задорного счастливого смеха. Хорошо помнит и тёмный платок бабушки, который она ещё долго не снимала после той трижды клятой войны.
Жить надо дальше и она жила,
Везде трудилась, отдыха не зная.
И всё родных с войны она ждала,
Оттуда, с незнакомого ей края.

Вообще его бабушка была удивительным чело­веком, интересной волевой женщиной с непростой судьбой. О себе она не любила рассказывать - всё больше работала да молчала. Больше о судьбе бабуш­ки любила рассказывать её старшая сестра Пелагея.
Разговорили как-то её ребята и весь вечер слуша­ли неторопливый рассказ старой женщины.
Были они из семьи бедной, трудно приходилось. Девчонок, как только они подрастали, отдавали «в работы» в соседние деревни - с детьми чужими во­диться, в огородах помогать, за птицей, мелким ско­том доглядать-ухаживать, по двору управляться. По­взрослевших девчат отдавали уже на серьёзные рабо­ты - косить, молотить, за скотом ухаживать. Всё это прошла и бабушка наша. В шестнадцать лет отдали ее «в услужение» купцу Грачёву в соседнее село. Вы­полняла она тогда все тяжёлые работы, с лошадями управлялась ловко, не хуже парня. Девка была вид­ная, здоровая, ну кровь с молоком. А красавица какая. Вот эта красота-то чуть и не сгубила тогда девушку.
Как кот на кусок лакомый, посматривал на стат­ную девушку средний сын купца, недомерок прыща­вый Авдей. Он пытался несколько раз в укромном месте поприжать ее, лез с поцелуями.
Но девушка так охаживала противного ухажёра, что он отлетал от неё, как от молодой строптивой ко­былицы...
Дело было в конце июля. Мужики-работники на­возили к сеновалу с полей сена свежего на осень, да молодняку на весну. Бабы, да девки покрепче, пода­вали его на сеновал, замётывали.
Перед обедом выдался небольшой перерыв: воды испить, просто отдохнуть. Клава, попив квасу хо­лодного, упала на душистое свежее сено отдохнуть, расслабиться. Что говорить, хоть и молодая, а уста­лость брала своё. Ведь с утра рано на ногах - дой­ка, скот, работа тяжёлая, не девичья. Руки, ноги к концу дня гудят. Упала на сено и как провалилась.
Вдруг почувствовала на себе чьи-то горячие руки. С испугом открыла глаза и увидела как над ней скло­нился похотливый Авдей. Глаза парня горели, а тря­сущиеся от страсти потные руки уже шарили под платьем девушки. В ярости с силой отбросила она от себя охальника. Но не тут-то было - его уже не оста­новить. Он с силой толкнул Клаву на сено и снова набросился на девушку, стал задирать платье, раз­двигать ноги, при этом больно бил по лицу. Вскипе­ло тогда всё внутри у девушки, ударила она что было сил обеими руками по ушам насильника, как бра­тья учили. Закричал от боли Авдей, руки его ослабли, отпустили тело девушки. Она спихнула с себя пар­ня, вскочила, огляделась. У стенки стояло несколь­ко вил. Клава мгновенно ими вооружилась и стала ждать. Авдей поднялся и с горящими глазами сно­ва бросился на нее. Но девушка опередила его и на­несла два удара вилами в ноги. Раздался сильный крик, на который стали сбегаться работники. Прибе­жал и разъярённый хозяин. Конечно была кровь, хо­рошо проучила тогда она охотника до прелестей де­вичьих. Хозяин заставил мужиков немедленно скру­тить непокорную девку и закрыть в «темную» и по­слать за представителями власти. И всё кричал:
- На каторгу, на каторгу, стерву! Сгною!
Так наверное и было бы. Но темной ночью осво­бодил, выкрал её из неволи парень из нашего села Василий, который давно влюблённо посматривал на смазливую работящую соседку и всегда сильно сму­щался, когда доводилось слово молвить с ней. Да, да, это был ваш дед. Выкрал он её и увёз на дальнюю охотничью заимку деда своего. Там и спрятал.
А тут и революция приспела. Не до девки ста­ло властям и купцу тоже. Свою шкуру спасать надо было. Да и кобель этот колотый к тому времени уже поправился. Василий привез девушку в село родное. С благославения родителей сошлись они с бабушкой и стали жить в согласии да уважении.
Трудно пришлось молодым. Ох и неспокойное времечко настало тогда в Рассей и в Сибири нашей. Власть и флаги менялись часто и повсеместно. И вез­де кровь. Шла страшная битва новой народившейся жизни и старой устоявшейся, привычной, сильной и крепкой. Понятно, что Василий с женой молодой вста­ли под знамёна жизни новой. Увидели мы все тогда в ней будущее своё, почувствовали защиту, зажили надеждой. Но всё это надо было защищать. Почитай до 192 1 года не слезал тогда с коня Василий и друзья-товарищи его. Много было желающих вернуть преж­ний режим и хозяев, чтобы жить по-старому, здесь в Сибири. Но не хотел народ вертаться к старому, в батраках да бедности прозябать. Хотелось самим жизнь новую лучшую строить, хозяевами этой жиз­ни быть.
Вот и шли тогда люди брат на брата, сын на отца - все перепуталось, много кровушки невинной проли­то было в краях наших.
А Василий возмужал, мужиком видным стал. Усиши тогда отрастил, табаком провонялся весь. При­шёл тогда с гражданской командиром каким-то. И на селе всё тоже апосля командовал. Председателем Сельсовета долго был. Потом по здоровью ушёл с ра­боты той, весь ведь пораненый вернулся с войны.
Сельпо опять же командовать стал. Хорошо везде работал. Ну само собой детишков нарожали, бог не обидел, обзавелись детишками-то они с бабушкой вашей. А как иначе, красавицей в бабах-то стала се­стрица моя. Куда там. У мужиков то наших шеи клинило, когда они головами-то вертели при виде её. Как она шла. Ну стать, ну краса была.
Ну вот така история жизни той давней бабуш­ки вашей, а моей сестры любимой дорогой. Ну, а что ещё интересует у неё попытайте, касатики. Теперь то отходит уже она от горя, легче однако ей стало. Мо­жет разговорится когда, откроет душу свою. А рас­сказать ей есть чего.
Алексей так однажды и сделал, спросил бабушку, как жила она раньше, про деда спросил. На все во­просы взрослеющего уже Алексея, бабушка с улыб­кой всегда отвечала:
- А зачем тебе, милок, знать-то как жилось? Не сладко жилось тогда, ох не сладко. Да и всем трудно было, не мне одной.
-  А вот счастливой была всегда. Это точно. Дед твой сильно меня любил, это ли не счастье. Вот и ребята в любви родились и выросли. Жаль, сги­нули сынки-соколики. Но за дело кровь пролили, за землю нашу родную. Погибли, но не сподлича­ли, не опозорили мать свою, а это разве не счастье?
-  Вот ты спрашивать, любила ли я деда твоего? А что такое любовь то, внучок?
-  Шибко уважала я мужа своего, жалела. Почита­ла и прощала конечно. А как же иначе, хозяин. Он же опора, кормилец и защитник мой и семьи был всегда.
Бабушка улыбнулась и лицо её засветилось в ве­черних лучах заходящего солнца. Засветилось от сча­стья и приятных для неё воспоминаний. Давно не видел Алексей такой улыбки на лице своей бабушки. Улыбаясь, она продолжала:
-  И он меня любил, сильно любил. Хотя скажу тебе, дед твой тот ещё был «ходок». Помнишь, бабку Лукерью-подругу мою закадычную, что умерла этой весной? Царствие ей небесное!
-  Так вот этой подруге я как-то до войны все окна «постеклила» зато, что Василия мово к себе приважи­вать стала...
Бабушка ненадолго замолчала.
-  А Пелагею, что на дальней улице у озера живёт, тоже знаешь?
-  Так вот её я чуть не спалила! Опять же за деда твоего, за Василия Петровича мово, командира крас­ного. И к ней захаживал, когда она у него в сельсо­вете работала.
-  Дня им вишь не хватало. И ведь тоже подруга.
-  Вот така она жизнь внучок быват и така лю­бовь. Всех простила. И его и подруг своих. Бог велит прощать - помни это.
-  А его и посейчас люблю. Нет мне без него возду­ха, не хватает всегда.
И бабушка опять улыбнулась, уже как-то загадоч­но, видно опять что-то вспомнив.
-  Ведь и ко мне «женихи» подкатывали после вой­ны и не один. И ребята всё неплохие, работящие, ге­рои фронтовики. Да, тяжело мне тогда было. Мам­ка твоя в городе училась, подрабатывала там везде, чтобы на еду мало-мало было. Да ещё и нам помога­ла бедовая.
-  Никого не приняла я. А один хороший человек вечером как-то с рамой вместе на улицу «вышел». И бабушка опять улыбнулась, - Одна так и осталась.
-  И не от того что достойных не было. Нет, были достойные. Но они другие, не родные.
-  Не надо мне никого. У меня есть он, дед твой ге­ройский, та наша жизнь, наша память.
Она опять замолчала. Потом тихо сказала:
-  Вот видишь как разговорилась твоя бабушка. А может и надо было тебе давно всё это рассказать. О жизни моей, о дедушке твоем, о любви нашей. Ко­нечно, всё было. Как и у всех. Ошибались и прощали и верили. А сейчас я живу памятью о нём и сыноч­ках и о времени трудном нашем. Вами живу и раду­юсь. Верой живу и надеждой, что всё ладно будет.
С этой светлой памятью, верой и радостью и про­жила эта простая женщина до дней своих последних.