В. Герасимов
Крепко помнить.






Слово автора.
Когда-то давно, я дал слово своим родным, что непременно напишу о их жизни. Расскажу о непростом, порой трагическом времени их поколения, о горячих и горьких тыловых буднях и похоронках, что приходили в годы войны практически в каж­дый дом, о жизни вдов и их слезах, о простых радостях, надеж­дах и разочарованиях. Но всё оказалось не так просто, а даже на­оборот. Нужно было время, чтобы дорасти до той нравственной высоты, чтобы иметь право писать об этом. Сейчас время такое, считаю, настало. Что-то получилось, потому что выплеснулось из сердца. А уж как получилось? Пусть рассудит читатель. Убеж­дён в одном. Надо писать о том времени. Правдиво писать о труд­ных шагах становления страны и человека. Писать о трагизме. И конечно, о подвиге. И помнить. Обо всём крепко помнить!



Пусть чаще тревожит нас память...
У каждого писателя должен выть свой читатель. Есть и будет он и у (Владимира Герасимова, потому что его произведения просты и благородны одновременно. Они возвращают нас увечным ценностям. А у человека есть потребность в духовности. Автор пробуждает в читателе любовь к малой родине, своим истокам, родительским могилам, убеждает в необходимости сохранения кровно-родственных.; связей, что должно стать незыблемым за­коном жизни. Если мы хотим жить.
Есть у его произведений и еще одно предназначение - сохранение истории страны, которую нельзя выучить только по учебникам. (В стихах и прозе (Владимира Герасимова предстаёт Россия уходящая - та, которую еще пом­нит послевоенное, «оттепельное» поколение, но почти не знает молодое, «перестроечное». Её быт, культура, семейный уклад не дают нам откреститься от прошлого, от деревенских истоков. Я колыбель патриотизма, по моему глубокому убеждению, — деревня. Трагические страницы истории оживают в его рассказах и никуда от этого не деться: всё это было, и об этом нужно помнить, это надо знать.
Герасимов узнаваем. У него есть свой стиль, свой слог. Это повторы, которые не только не кажутся назойливыми, но и становятся необходимыми и оправданными, которых ожидаешь и как-то незаметно поддаёшься их не­замысловатому обаянию. Это инверсии, придающие плавность и лиричность речи. Это особенные народные словечки и грамматические формы, которых сегодня уже почти нигде не встретишь. Их немного, они не затрудняют вос­приятие текста, но подобны драгоценным жемчужинам, встретив которые, просто ахаешь от удивления и восторга: как^сочно, колоритно, метко, кра­сиво.
Проза (Владимира Ивановича несуетна, нетороплива. Она словно при­зывает читателя: остановись, посмотри вокруг себя и оглянись на своё про­шлое. Может быть, ещё не поздно что-то исправить. Лишённая излишне­го менторства и назидательности, она тем не менее несёт в себе огромный нравственный потенциал Лейтмотив данного сборника - народная память о великой войне и великой победе в ней нашего народа.
'Новая книга (Владимира Герасимова убеждает в том, что автор — продолжатель лучших традиций русской классики: от Блока и Есенина с их «песнями ветровыми», «берёзовым ситцем» до Абрамова, Белова, Шукшина с их деревенскими бабами и мужиками, основательными, совестливыми, трудолюбивыми, преданными, с благородными помыслами и великим патриотизмом, цены которому они сами не знают и меньше всего об этом думают.
Наталья Островская, благодарный читатель.


Лето сорок первого.

Вас провожали за околицу селом -
Гармонь надрывно душу рвала впереди.
Фее знали, горе постучалось в дом,
Крестились матери: - «Родной, не уходи!»

А старику — герои той германской...
Бодрились, не давая ход слезам.
Они-mo знали, битва будет страшной,
Шептали губы их - «Сынку, удачи вам!»

И жены те, что возрастом постарше,
Почувствовав под сердцем холодок,
По-бабьи поняли —
                      не все вернутся с марша
И будет до победы путь далек.

Лишь ребятишки, дети-малолетку,
Все это принимали за игру.
А старшие, на лоб надвинув кепку,
Слезы своей стеснялись на миру.

Машина подошла.
                   Сигнал гудел прощально...
И был сигнал пронзительный, как вой.
Из кузова смотрели все печально,
Никто не знал— вернутся ли домой?


* * *
И запылили горестно дороги...
Вас с отчих мест к вагонам повезли.
Пустел край милый и росла тревога,
Фа по ночам был слышен стон земли.


7 ноября 2014 г.      г. Тюмень


Солдатский колодец
Родным и землякам посвящается.


[image]

Пролог
В это тихое летнее утро Александр Анатольевич Мельников проснулся немного раньше обычного. Вернее, проснулся не сам, его разбудил какой-то особенно резкий, но приятный гудок ухо­дящего вниз по Иртышу пассажирского теплохода. Дом, в кото­ром уже несколько лет живёт Мельников, расположен недалеко от речного вокзала. Из окон и с балкона хорошо видна и река, и сам вокзал, и всё новое левобережье. Нехотя открыв глаза, Алек­сандр Анатольевич по привычке посмотрел на часы и подумал: «Первая ласточка, на Тобольск...» Встав как-то по-особому бо­дро, он, чтобы не разбудить жену и внуков, что приехали пого­стить из Калининграда, сначала прошёл тихо в ванную, потом на кухню. Не стал, как обычно, включать телевизор, чтобы уз­нать новости и погоду, а включил чайник и несколько минут си­дел в раздумье и какой-то отрешённости.
Выпив стакан чая с мёдом и бутербродом, он быстро оделся, спустился по лестнице и вышел из подъезда. На часах было на­чало седьмого, от реки тянуло приятной свежестью. По обыкно­вению, на работу он выезжал чуть позже. Сегодня у него встреча с руководителями подразделений назначена на девять утра, к тому же день был субботний, и Александр Анатольевич просто решил пройтись по набережной, полюбоваться Иртышом. Редко ему удаётся делать это в последнее время. Спустившись по камен­ным ступеням на нижнюю липовую аллею, он медленно пошёл по набережной в сторону большой крытой беседки-ротонды.
Это было любимое их с женой место. Если позволяли время и погода, они могли долго здесь сидеть. Просто сидеть и смо­треть на эту замечательную сибирскую реку. Буквально в пяти минутах ходьбы отсюда находилось место, где соединялись две реки - своенравный горно-степной Иртыш и робкая и застенчи­вая, текущая со стороны самых больших в мире знаменитых Васюганских болот Омь, или, как её народ любовно называл, Омка. Разные по цвету воды: песочно-светлую и торфяно-коричневую - несли эти реки, и здесь, при слиянии, была чётко видна эта цветовая разница. И Мельникову всегда казалось, что здесь со­единялись не просто две реки, здесь сходились, сливались две истории, две философии и два стиля жизни, две энергетики: таёжно-урманная и ковыльно-степная. Здесь всегда царствовала какая-то особая гармония.
Раннее пробуждение, какой-то особый внутренний на­строй приподняли не только настроение: казалось, приподня­ли и самого Мельникова над землёй. С лёгкостью вбежал он по ступенькам в беседку. Облокотившись на мраморные перила, Александр Анатольевич достал сигареты, прикурил. Затянулся с наслаждением, с шиком, как в молодые годы, стал кольцами выпускать дым. Утренний туман над рекой и на левом берегу уже почти рассеялся. Быстро поднимающееся летнее солнце придавило его к водной глади. Хвостато-разорванные остатки безуспешно пытались местами цепляться за прибрежные ку­сты, за стоящие на берегу деревья. Цеплялись и тут же таяли. Горизонт становился чистым, хорошо просматривалась вся па­норама новостроек левобережья, свежая зелень лесов. Вечные спутники реки - рыбаки - по-хозяйски устраивались на излю­бленных местах по обоим берегам, неторопливо колдовали над снастями, изредка шутливо, по-свойски, комментируя свои дей­ствия и происходящее вокруг. Сам заядлый рыбак, Александр Анатольевич с неподдельной грустью и завистью смотрел на их священнодействия и мысленно желал им удачи.
Как-то незаметно, само по себе, его сознание, его память стали высвечивать, вырывать из прошлого, его прошлого, яркие утренние зорьки, что были когда-то там, далеко, на его малой родине, в краю небольших, но многочисленных голубых озер. И как-то память стала затягивать и затягивать его в то время, как трясина. Он уже ничего не мог с собой сделать, да и не хотел. Он вдруг очень сильно захотел вернуться туда, в своё прошлое.
Чем дальше тернистая дорога жизни уводит, отдаляет чело­века от времени и от места того, где прошли детство и юность, чем больше становится невосполнимых потерь, трагических утрат, время то и те места становятся дороже, хочется, чтобы это не ухо­дило, было подольше рядом. Всё чаще сердце сдавливает боль, а в памяти теснятся лица близких людей, которых уже никогда не вернуть. Порой яркими всплесками выбрасывает память под­робности той особенной, замечательной, пусть даже трудной и драматичной поры - поры детства, светлой и чистой юности.

Солдатский колодец
Отцу Александра, Анатолию Мельникову, в начале той страшной войны было уже под пятьдесят. Но на фронт он рвал­ся с первых её дней. Казалось бы, куда, зачем? Пятеро детей. Ранение еще в Гражданскую. И теперь серьёзная должность на селе - председатель сельского потребительского общества (сельпо). В его ведении находилась не только организация тор­говли в окрестных деревнях, но и создание подсобных произ­водств. Ещё он руководил заготовительной деятельностью на территории, входившей в состав потребобщества.
С началом войны жёстко был поставлен вопрос о создании местной (собственной) продовольственной базы, особенно здесь, в Сибири. Один за другим шли на село серьёзные бумаги-циркуляры с требованием всё сделать для увеличения объёмов продовольствия. Надо было кормить и своё население в районе, и заготовить необходимое количество продуктов для фронта и тыла. И за этой работой был ежедневный контроль и жёсткий за неё спрос. Сельпо получало плановые задания (в зависимо­сти от сезона) по заготовкам рыбы, грибов, дикоросов, картофе­ля, яиц, молока, лекарственного сырья, берёзового сока, лыка, табака. Позже стали доводить планы и на отлов зайцев, дичи, ондатры. Был план и на овчины, тёплые вещи (варежки, носки, шапки-ушанки). Заготавливали и металлолом, и берёзовые ве­ники. Картофель сдавали клубнями с огорода, но были планы и по сушёному картофелю, моркови. Мыли, резали и сушили, готовили и отправляли. Сушили и местные ягоды. Всё это де­лалось, собиралось, перерабатывалось руками работников по­требительского общества да местным населением: женщинами, стариками и ребятнёй.
Шла жестокая война. Всё тревожнее и тревожнее доходили ве­сти до Сибири. Чаще стали приходить похоронки, всё больше женщин в чёрных платках стало появляться в деревнях и в райцен­тре. Для фронта, для разрушенных городов и сёл нужно было всё, особенно продукты питания. Их надо было всё больше и больше.
Порой со своими работниками, активом сельсовета Мельни­ков сутками занимался только заготовками, чтобы выполнить план, обеспечить своевременную отгрузку заготовленного. По­этому ни о каком уходе на фронт не могло быть и речи. И ответы для Мельникова в военкомате и в райкоме партии всегда были короткими: тыл, особенно сибирский тыл, должен обеспечить фронт всем необходимым. Здесь сейчас такой же фронт, только не стреляют и не убивают. Ты нужен здесь. Вопрос закрыт, и в ближайшее время его поднимать нет смысла.
Проводив на фронт старшего сына Василия, Анатолий Пе­трович как-то сник, затосковал, ходил порой как отрешённый, словно предчувствовал что-то нехорошее. Поэтому спасение находил только в работе, забывался, погружаясь полностью в дела. Однажды, промотавшись целый день по делам служебным на сельповской лошадёнке, он уже поздно сдал коня и кошёв­ку старому конюху. Мельников присел отдохнуть и покурить на высокое деревянное крыльцо сельповского магазина.
Уже темнело, магазин не работал, от озера тянуло свеже­стью. Как-то тихо, незаметно к нему подошёл конюх Григорий Матвеевич. Сколько ему было лет, Мельников не знал. Но сколь­ко себя помнит, дед этот был всегда. И прозвище было у него странное - Лоза. Только незадолго до войны Анатолий Петро­вич узнал, откуда оно, как прикипело к этому странному деду. Оказывается, вся его родова по мужицкой линии умела искать и находить места, где под землёй была вода. Искали с незамыс­ловатым приспособлением - раздвоенной веточкой лозы. Эта нехитрая вещь знающему человеку о многом говорила. И они находили воду всегда - дед его, и отец, и братья. И вода в том ме­сте, куда указывали мужики, добрая была. Вот за это их сильно уважали в округе.
Из всей большой родни остался Григорий Матвеевич один. Кто сгинул в Гражданскую, кто в Китай «убёг» с белогвардейца­ми, кто на финской голову сложил, кто ушёл «германца воевать» уже в нынешнюю войну. Старик давно жил один.
Матвеевич присел рядом с Мельниковым. Помолчали. Раз­говор начал старик.
-  Слышь, преседатель. Лето вот нонча жаркое задалось. Дожжей мои кости не чуйствуют и дале...
-  Да, ты прав, горит всё! Жарковато, - отозвался тихо Мель­ников. - Ты это к чему, старый?
-  А к тому, милок. У нас сколько колодцев- то добрых в де­ревне? Четыре? Правильно, четыре. По одному на улицу. Навер­но, знашь, бабы-то жалуются: вода уходит. Не хватат воды-то, преседатель. Ить, видно, жилы и те ноне скудеют. Не даёт зем­лица-то кровушки своей.
Дед некоторое время помолчал, словно с мыслями собирался.
-  А в озёрах-то зацвела водица, совсем худа стала. Скотина и та, понимашь, моргует! Лягушки как сказились, скачут, пони­мать, куда глаза глядят.
Дед опять замолчал. Мельников уже понял, к чему ведет разговор этот сухонький и мудрый человек, и внутренне обра­довался.
-  Рассказываю тебе как партейному, - опять начал Лоза. - Я тут неделю помараковал чуток, помаршировал во время своего ночного безделья около коней-то. Походил вокругом с палочкой-то, как тятя учил.
-  Ну и как? - с нетерпением перебил его Мельников.
-  А вот никак, - загадочно ответил ему дед. - Ну, поперво­сти, с тебя причитатся, преседатель. И не просто какой-нибудь Улькин магарыч. А давай-ка, любезнай, из своих сельповских за­пасов, скусненькую! Поди, есть? А, начальник?
-  Всё для тебя есть, родной ты мой! - радостно ответил Мельников. Дед на мгновение закрыл глаза. Потянулся, потом как-то не по возрасту бодро крякнул.
-  Это ладно, это хорошо. Тогда слушай. Вишь, вон там в саду, между сельсоветом и школой, низинка небольша, туман любит там утрами нежиться. Так вот, там мой «колдун» вроде воду ка­жет. Чует, понимашь, жилу хорошу и не сильно глыбоко...
-  Сколько? - спросил нетерпеливо Мельников.
-  Ну, милок, скрозь землю-матушку грешный видеть ещё не сподобился. Но так кумекаю, метров семь, можа, чуть боле буде.
Мельников ответил, думая о чём-то о своём:
-  Да, это было бы неплохо. Место хорошее, бойкое, самый центр деревни. Если получится, сделаем его резервным, общим колодцем.
Дед в согласии молча кивнул.
-  Одна проблема, старик. Кто и когда копать-то будет?
На что дед, немного помолчав, возразил:
-  Промблему эту знаю и без тебя.
И дальше уже твёрдо сказал:
-  Решатся она просто! Ты вот спрашивашь, когда? А непре­менно нонча летом, когда сушь. Пока маракуем - глядишь, осенью и с водой будем. Дальше кака промблема? Народ? Руки работя­щи. Знаю: мужиков нет. Бабы с утра до ночи в работах, чуть жи­вые домой тянутся. Да мелкота на деревне. И той работы хватат.
Дед замолчал и вдруг как выстрелил:
-  А мы на что??? - Потом резко вскочил, торопливо заходил по крыльцу, остановился рядом с Мельниковым и сразу задал вопрос:
-  У тебя Мишаня когда с курсов-то возвернётся?
-  Да через пару недель, - ответил Анатолий Петрович. - И сразу технику к уборке готовить. А осенью, как восемнадцать стукнет, сразу и на фронт. Если по броне не оставят. Мужиков-то к технике особливо нет, сам знаешь.
Видно, деда это вполне устраивало, и он спокойнее уже за­кончил:
-  Ну, вот и славно, вот и хорошо. Расклад, милок, простой. Ты, преседатель, будешь находить в день два-три часа для зем­ляных работ. Кротом поробишь... - и Лоза лукаво улыбнулся. - Глядишь, в головёнке-то светлее будет да на молодух меньше глазеть будешь.
Дед, рассуждая, продолжал:
-  Опять же, Мишка. Часок-другой выкраивать будет до уборки-то. И по времени сговоримся. Одним словом, не кружи голову, служивый, справимся! Опять же, где бесенята постарше подмогут, в школу сходи. Там директор - ленинградец, мужик понятливый, хоть и старый и из бывших, говорят. И ладно будет.
И дед резко сел, даже не сел, а плюхнулся рядом с Мельнико­вым на крыльцо. Анатолий Петрович некоторое время молчал, что-то взвешивал, прикидывал. Потом достал кисет, протянул деду табак в баночке из-под леденцов и нарезанную бумагу. Свернули самокрутки. Прикурили, затянулись с удовольствием. Помолчали.
-  А знаешь, дед, ты и здесь прав. Спасибо тебе за мысль дельную. Согласую время своей работы да и сынишки в райко­ме и в хозяйстве. Сам понимаешь, время какое: война, будь она трижды клята. И вперёд! Сам-то как со здоровьишком, Матвее­вич? Сдюжишь?
-  Я, паря, казак старый, к тому же сибирской. Сдюжу! - отве­тил дед, и Мельникову показалось, что он даже лицом посветлел.
-  Ну, вот на том и порешили.
Мельников помолчал, потом сказал:
-  Ну что, дед, время позднее, может, откроем бутылочку, вы­пьем за почин? У меня в кабинете есть.
Григорий Матвеевич как-то весь подобрался, лицо стало се­рьёзным.
-  Нет, милок. Сам говоришь, время такое. Ты вот сейчас под бок к бабе своей, а у меня служба. Извини. Вот как дело сладим, с тебя причитается. И не просто каку-то сургучёвую, коньяк по­ставишь! Лады?
У Мельникова после их разговора на душе как-то стало теп­ло и чисто, будто помыли её водой светлой родниковой или вы­пил уже напитка того, что запросил дед.
И он весело ответил:
-  Лады, дед, лады!
Попрощавшись и пожелав старику доброй службы, он по­шёл притихшими деревенскими улицами в сторону своего дома, в нём был ещё заметен свет лампы. Дома его ждали.
Утром Анатолий Петрович приступил к своим обязанно­стям, занялся текущей работой. Он не стал форсировать ре­шение вопроса по колодцу, в деревне никому не рассказал о позднем вчерашнем разговоре. Завтра вызывают в район, сове­щание. Там он и решил обговорить с секретарем райкома этот вопрос, так скажем, не афишируя инициативу прежде времени.
Назавтра во время перерыва Мельников, извинившись, за­шёл к секретарю райкома и рассказал о вчерашнем разговоре с Лозой, о его инициативе. Секретарь райкома Ваганов был свой, из местных, бывший учитель, моряк. На фронт не забрали по причине серьёзного ранения на Балтике в финскую. Вот и оста­вили его, как сказано было на пленуме, на хозяйстве. Руково­дить совместно с исполкомом всей работой в районе. Ваганов инициативу поддержал сразу.
-  Ты молодец, что зашёл на разговор. Дело нужное. Ведь у вас и у соседей с водой плохо, солёная и с запахом нынче в ко­лодцах. Пробуй. Получится, мы деда твоего на руках по району носить будем. Ведь, по-моему, больше-то нет у нас мастеров та­ких? - Секретарь, немного помолчав, продолжил:
-  Только, Петрович, тебе не тридцать лет. Ранение было. Сам-то как, сдюжишь?
-  Надо сдюжить, Ефимович.
-  Тогда ещё, - сделав паузу, продолжил секретарь. - На основ­ной работе чтобы это не отражалось. Сам понимаешь, обстанов­ка. На колодец кого надо ещё подключи. Расставшись с секре­тарём, получив добрые напутствия, решив остальные вопросы, Мельников уже поздно выехал из района на лошади домой.
К вопросу о колодце вернулись недели через три, в начале июля. Сын Мельникова, Михаил, вернулся с механизаторских курсов и сразу подключился к важной работе по подготовке тех­ники к уборочной, что вели уже работники МТС. Он пропадал там допоздна, парню нравилось копаться с техникой, быть нуж­ным в это трудное время. Анатолий Петрович согласовал время работы сына в мастерской с руководством хозяйства, руковод­ством МТС. А дед Лоза уже активно на сельповской лошадёнке собирал по деревне инструмент, все «приспособы», как он сам выражался, для земляных работ. Он ремонтировал и точил ло­паты, в мастерской ему новым обручем обтянули деревянную бадью, соорудили разборный ворот для подъёма грунта. Там же к старому топору приварили металлическую трубу, топор нато­чили. Со всем этим полегче будет проходить крепкий глиняный слой, да и кто знает, что там ещё будет в землице-то родной.
Начинать решили утром в воскресенье. У всех троих был какой то особый настрой, будто возводить будут церкву вели­чественную, как выразился Матвеевич, а не в землю углублять­ся. С ними пришла и жена Мельникова, Ульяна. Она всё что-то многозначительно переглядывалась с дедом, который на ло­шади подвёз инструмент для работы. Потом дед торжественно сказал:
-  Ты, сынок, не обижайся. Отцы и деды наши дело доброе завсегда с богом зачинали, просили поддержки. Так давай и мы начнём дело это, людям нужное, по-людски да по-божески. Нуж­ное дело зачинам для народу. Думаю, партия твоя не осерчат на дело такое, а мы и не скажем.
И он скомандовал:
-  Давай, Ульяна! Неси, дочка.
Ульяна достала из грубой тряпичной торбы, где были харчи, чистый рушник, быстро его развернула. Там оказалась неболь­шая старинная иконка. Мельников помнил эту икону: ею когда-то их, молодых, благословила на жизнь семейную покойница теща, мать его Ульки, старая казачка Авдотья Пантелеевна.
Ничего не сказал Мельников ни жене, ни Матвеевичу, а стал наблюдать за спокойными действиями деда. Тот молча трижды перекрестился, встав лицом к взошедшему уже солнцу. Потом несколько раз не спеша с иконой обошёл по кругу место, где планировались земляные работы. Иконой трижды перекрестил небольшую полянку, поцеловал икону. Молча постоял, глядя куда-то вдаль, за озеро, где над лесом повисло утреннее солнце. Потом взволнованно, как в церкви, сказал:
-  Ну, дети, с Богом!
И с этого дня, углубляясь каждый день в землю, они рабо­тали на колодце в любую погоду. В это же время, одновременно с основными земляными работами, два ещё крепеньких стари­ка из деревенских, старинные дружки-приятели деда Лозы, на лесоскладе из оставшегося доброго довоенного леса за харчи рубили сруб для колодца. Лоза успевал и туда, иногда «проведовал» приятелей, контролировал работу стариков, возил хар­чи, что собирали женщины по деревне для работников. Ино­гда, видно, «вкладывалось» туда что-то горячительное, и тогда дед прибывал оттуда навеселе, в хорошем расположении духа, много шутил над «червями земляными». Не помнит уже сей­час Александр Анатольевич, сколько времени его родные и дед Лоза копали этот колодец, сколько тогда прошли они метров. Но он хорошо помнит, каким уставшим приходил отец домой после этой работы, как порой стонал ночами. Помнит Мельников и то, как они с ребятней помогали иногда мужикам на колодце, пом­нит особенный запах свежей земли, что доставали из глубины. Помнит, какой мягкой и липкой была там глина, как они с ребя­тами лепили из неё всяких зверушек, коней, птиц. Помнит и то, что уже к уборке колодец был в основном готов. Сруб спускали звеньями всем миром - тут помогали и женщины, и работники МТС. Сруб вывели наверх, подняли над землёй метра на полтора, с учётом будущей осадки. Сделали сразу и добротную крышку.
Да, Лоза не ошибся: водоносный слой здесь действительно был неглубоко, и был, как выразился дед, «шибко резвый, как стригунок». Столб воды буквально за несколько дней значи­тельно поднялся и прибывал ежедневно, а после прошедших дождей уровень дошёл почти до самого верха. Вода, отстояв­шись, «промывшись», как говорили односельчане, была чистой, с голубизной, холодной и очень вкусной.
Особых торжеств по случаю готовности колодца тогда не было. Время начиналось жаркое - подошла уборочная. Но секре­тарь райкома партии Ваганов приехал. Собрались активисты, сельсоветские работники, учителя, свободные от работы жен­щины, старики, кто смог, да ребятня. Ваганов сказал коротко, но душевно. Связал всё с текущим моментом, кратко остановился на успехах на фронтах, сказал о предстоящей уборке. В заклю­чение торжественно вручил деду Лозе новые хромовые сапоги и рубаху - за инициативу и активную работу. Некоторые жен­щины всплакнули, радуясь за старика. Растрогался и сам дед. Пытался что-то сказать в ответ, но махнул рукой и отошёл от на­рода, вытирая застиранной тряпицей набежавшие слёзы. Давно не видели односельчане таким старого казака. Мельникову и Мишке Ваганов крепко пожал руки, поблагодарил и сказал, что после победы он непременно приедет к ним на рыбалку и на уху, и тогда они это дело отметят по полной.
Не знает и не помнит Александр Анатольевич, выпили ли отец с Лозой тогда заветную бутылку коньяка или нет. Скорее, выпили. В этом, зная отца, который всегда держал слово, он не сомневался.
Так или примерно так происходили тогда события в его род­ной деревне. Колодец этот стал для людей спасением и в годы войны, и в последующие годы. Его полюбили и свои, и проезжа­ющие мимо жители соседних деревень, да и соседней области, что начиналась недалеко, за озером. За водой для питья подчас приезжали специально. А для Александра он до конца жизни останется отцовским.


***    ***    ***
Тёмным ноябрьским вечером в дом Мельниковых тихо по­стучали. Дома были и хозяин, и его жена Ульяна. Вошёл давниш­ний друг Анатолия Петровича, районный военный комиссар Руденко. Он и раньше в ночь-полночь заезжал в этот дом. Был он большим и высоким, и ему всегда не хватало места в этом де­ревенском домике. Вот и сейчас, согнувшись почти вдвое (из-за полатей), он из темноты вышел к столу, где было светлее от све­та керосиновой лампы, висевшей под потолком. Поздоровался как-то сухо, официально. Ульяна женским сердцем сразу поня­ла: плохие вести в их дом принес этот старый друг-военный - и сразу села на скамью у печи, где и стояла. Военком начал сразу, без предисловий.
- Анатолий, Ульяна, - по-свойски обратился он к испуганно-­насторожённым хозяевам - Ваш сын Мельников Василий Анато­льевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.
Подросток Саша с маленькой сестрой Клавой спали в тот «чёрный» вечер на полатях, набегавшись и наработавшись за день, спали крепко. Конечно, они не видели и не слышали, что происходило в доме после известия военкома. Только утром они узнали о страшном горе, что пришло в их семью. Саша увидел почерневшую и сгорбленную мать в плохо повязанном платке и с неприбранными волосами, её потухшие глаза. Испугался, ког­да увидел постаревшего за ночь отца. Его лицо стало землисто-­серым. Он много курил, руки его подрагивали, не находили себе места.
Многое сразу изменилось в небольшом доме Мельниковых. Брат Михаил, который неделю после уборки был в райцентре, в ремонтных мастерских, вечером того же дня на попутках до­брался домой. Он уже побывал в военкомате, где решительно за­явил, чтобы его срочно направили на фронт. Но его держали на брони в ремонтных мастерских до самой посевной. Он с какой-то особой злостью, замкнувшись, работал в период весенне-по­левых работ и перед их окончанием, а в конце мая сорок третье­го ушёл всё-таки на фронт. Ушёл на фронт и отец, несмотря на то, что райком партии и лично секретарь Ваганов были против. Видно, всё-таки помогла старая дружба с военкомом. Как потом выяснилось, отца увезли на фронт в составе сибирских стрелко­вых дивизий в июле сорок третьего под Смоленск, где готови­лось что-то серьёзное, большое.
А поздней слякотной и холодной осенью в Сибирь, в дом Мельниковых, снова пришла скорбная весть. Принесли Ульяне на бумаге казённой извещение. В нём скупо сообщалось, что при наступлении в кровопролитных боях в Смоленской области её муж, Мельников Анатолий Петрович, пал смертью храбрых. По­гиб старый солдат и коммунист. Не вернётся уже никогда в дом родной их муж и отец.
Время многое стёрло из памяти Саши. Он с трудом вспоми­нает какие-то детали, подробности. Помнит, что жилось трудно, помнит, как стала сильно сдавать мать. И хорошо помнит, как вдруг сразу повзрослел, по-другому, ответственнее стал отно­ситься ко всему происходящему, к окружавшим его людям.
Ещё одним страшным ударом по его семье стала похоронка на сына и брата - на их Мишку, гармониста и весельчака, любим­ца девчат и героя всех посиделок. Похоронка пришла через месяц. Уже выпал снег, скромно отпраздновали очередную годовщину Октябрьской революции, стояли ядрёные ноябрьские морозы. В колхозных амбарах неспешно велись работы по обмолоту пше­ницы. Народ ездил на заготовки леса в деляны. На деревне селя­не прибирали какую-никакую, с трудом выращенную живность.
Не сохранились те извещения. Все документы и письма с фронта от отца и братьев мать бережно хранила, часто переби­рала, подолгу плакала. Письма однополчан отца, которые прихо­дили позднее и в которых рассказывалось, как погиб отец, мать часто читала детям. Саша хорошо помнит, как переживали ги­бель близких и его мать, и её подруги-солдатки. Уже став взрос­лым, будучи студентом, он написал простые стихи, посвящён­ные родным и землякам своим, которые не дожили до победы, не вернулись в край сибирский. Написал и о солдатках-вдовах, что не дождались с проклятой войны своих близких.
Никого не щадила в те годы война.
Словно метки, несли похоронки.
От потерь и от слёз задыхалась страна,
Оборвался надолго смех звонкий.

Убивалась от страшного горя вдова,
Угасая, мать молча страдала.
Она знала, что в горе таком не одна,
Всех война чёрным когтем достала.

И искали по карте: где Ковель и Брест?
Где же Волхов, Смоленск, а где Орша?
И достойно несли они тяжкий свой крест,
А от слёз становилось всё горше...

Там в огне на огромных просторах земли,
Её горько обнявши, ушли они в вечность.
На чужбине лежат их мужья и сыны,
Далеко там в краях неизвестных.

Утешали себя и подруг, как могли,
И молились, скорбя пред свечою...
Свято в памяти образ родных берегли,
Душу женской облегчив слезою.

Уже потом, позднее, Александр Анатольевич стал писать по всем инстанциям, чтобы узнать, где воевали, как погибли и где захоронены родные. Из Центрального архива Министерства обо­роны, что в Подольске, была внесена некоторая ясность по отцу. В скупой архивной справке сухо сообщалось, что ездовой 938 стрелкового полка 306 стрелковой дивизии рядовой Мельников Анатолий Петрович, 1898 года рождения, призванный РВК Ом­ской области, погиб 13 сентября 1943 года при наступлении. По­хоронен в братской могиле у д. Горохово Пречистинского района Смоленской области. В этой же справке сообщалось кратко: ря­довой Мельников М.А., 1924 года рождения, пропал без вести в сентябре этого же года. И всё.
Александр Анатольевич делал ещё несколько запросов в разные инстанции и организации. И уже после смерти матери наконец-то пришёл ответ от работников Смоленского Совета ветеранов, в котором было подробно описано, что воевал отец на Калининском фронте (командующий генерал-полковник Ерёменко А.И.), в составе 43 армии (командующий генерал-май­ор Голубев К.Д.) и 306 стрелковой дивизии под командованием генерал-майора Шкурина М.М. Сообщалось также, что вся 306 стрелковая дивизия была укомплектована солдатами, призван­ными из Омской области. При наступлении через Пречистен­ский (ныне Духовщинский) район большинство сибиряков ге­роически погибло. Последний покой земляки-сибиряки нашли в братских могилах этой священной, но далёкой от дома земли. Узнали из этого ответа, что отец похоронен вместе с боевыми друзьями в братской могиле № 2, которая находится на терри­тории Бересненского сельского Совета Духовщинского района. До конца прояснилась и судьба брата Михаила. В письме сооб­щалось, что он погиб при наступлении 4 сентября 1943 года в деревне Репино Ярцевского района там же, в Смоленской обла­сти, и похоронен в братской могиле № 6. Вот так семья Мель­никовых узнала, что смоленская святая земля стала последним земным пристанищем их родных.
Александр Анатольевич некоторое время вел переписку с Советом ветеранов. Получил оттуда фотографии братских мо­гил, где захоронены его отец и брат вместе с боевыми друзьями-сибиряками. Получил приглашение приехать на место кро­вопролитных боёв и захоронения родных. И он непременно там побывает, и не один, а уже с внуками своими.
А колодец, что, уходя на фронт, оставили его родные, живёт и приносит радость людям. Маленькие берёзки и сирень, что по­садил тогда у колодца отец, прижились и стали уже большими. Теперь это стройные белоствольные берёзы, а кусты сирени, что разрослись вокруг, весной чудесно пахнут и манят вечерами в сад молодых земляков. Колодец этот все жители села с любо­вью и теплотой величают Солдатским.
Это ли не память о тех кто сложил свою голову где-то вда­ли от родного порога за светлые зори, за улыбки внуков! Не до­ждался тогда дед Лоза с войны своих помощников и друзей. Но ещё пожил. Он встретил май сорок пятого. Всё чаще приходил к колодцу. В летнее засушливое лето поливал водой из этого ко­лодца берёзки и сирень и подолгу сидел на скамье, курил. О чём размышлял, что вспоминал этот старый человек, неизвестно. Иногда он медленно уходил к простому памятнику в саду, там на чёрных металлических листах, что прикреплены к пьедеста­лу, золотом горели имена всех погибших его земляков, были там фамилии и его родных. Прожил он с ними свою долгую жизнь. Всё было между ними, всё ушло, но не всё забылось. О всех оста­лись добрые воспоминания, светлая память. Он винил себя, что ещё живет, небо коптит, а их вот нет. И не придут солдаты уже никогда в дом родной, к детям, к семьям. К земле своей отчей, которая любила их и ждала и ждёт до сих пор.
Года через три-четыре после войны, как-то в начале мая, нашли односельчане деда Лозу - Григория Матвеевича Леднёва (такая, оказывается, была фамилия у старого сибирского каза­ка) на его любимой скамье у колодца. Он был мёртв. На крышке колодца стояла банка с водой несколькими ветками сирени. А на лицевой стороне двускатного козырька, что возвышался над колодцем, была нарисована яркая красная звезда.
Мельников хорошо помнит, как хоронили этого ничем не приметного сухонького старика, прожившего бурную, драмати­ческую жизнь. Оказывается, он ещё в Гражданскую из-за тифа потерял всю семью: молодую жену и детей. Так и жил после один, но жил всегда для людей, для своих земляков. Его несли на руках до самого кладбища. Впереди детвора бросала бутоны, веточки сирени, а сам председатель сельсовета в окружении пи­онеров нёс на подушечке два Георгиевских креста деда Лозы за Первую мировую, о существовании которых никто в деревне и не знал. Впервые над сельским кладбищем прогремели ружей­ные выстрелы: хоронили старого солдата.
А колодец Солдатский живёт и поныне. Его периодически чистят, ремонтируют, Жила, питающая его, не исчезает. Любят свой колодец односельчане, гордятся им и всем рассказывают историю его возникновения. Любят колодец и в семье Алексан­дра Анатольевича. Бывая на малой своей родине, он с детьми непременно облагораживает его: садит цветы, выпиливает в кустах сирени старые ветки. В прошлом году на новый козы­рёк над колодцем прикрутили металлическую красную звезду. Старший сын Александра Анатольевича, Арсений, написал сти­хи о родном Солдатском колодце, о своём дедушке и дяде, кото­рых, конечно, никогда не видел, но о судьбе которых знает, гор­дится ими и любит их.
В революцию был краснофлотцем.
Дед и в эту войну воевал.
Уходя, удивил всех колодцем,
Что он с сыном всё лето копал.

Отпылали кроваво зарницы,
Грома пушек давно не слыхать.
Но здесь помнят солдат родных лица,
И не вправе мы их забывать.

На смоленской священной земле
Сын с отцом оба в братских могилах.
Они сгинули в страшном огне,
Но о них земляки не забыли.

И колодец тот давний живёт,
Все его величают Солдатским.
За водой вся округа идёт,
На селе её делят по-братски.

И молва о воде той слывёт,
Будто души она исцеляет,
Бодрость телу, здоровье даёт
И характер мужской закаляет.

Деревца, что мой дед посадил,
У колодца высокими стали.
Все в тени набираются сил,
Посидев рядом самую малость.

И берёзоньки ранней весной
Здесь склоняют зелёные ветви.
Их стволы омывает слезой,
Светлым соком - слезой безответной.

Иногда Александру Анатольевичу думается: а сколько же по огромной России-матушке таких Солдатских колодцев и род­ников, скверов и садов, просто аллей, мостиков через речушки наши малые и многого другого, что руками солдатскими с лю­бовью перед войной сделано. Сделано добротно, надёжно. Всё это ещё живёт, живёт своей памятью о тех людях, что обещали вернуться домой. И надо, непременно надо, чтобы не иссякли ни родники эти, ни колодцы с водой студёной, и чтобы шуме­ли повсюду аллеи и скверы Солдатские, и становилось их ещё больше, и память наша тоже была светлой и полной.

Эпилог
Звонок мобильного телефона прервал воспоминания и раз­мышления Александра Анатольевича, вернул его из непростой прогулки по памяти. Звонил его водитель, который уже подъ­ехал в условленное место. С водителем они не были ровесника­ми. Мельников был значительно старше. Но они были друзья­ми, были близки по взглядам на жизнь, по отношению к делу, по верности и самоотдаче. Мельников сильно уважал Николая, которого все попросту называли Иванычем, за его твёрдый характер, надёжность и преданность, за простоту. Уважал по-мужски за его армейское прошлое, за Афганистан. Гордился их мужской дружбой. Они вместе уже более двадцати лет. Уезжая на повышение в область несколько лет назад, Мельников угово­рил и Николая поехать с семьёй вместе с ним в город. Помог и с квартирой, и с переездом. Они и здесь теперь вместе, о чём оба не жалеют.
Николай сильно похож на Володьку Кузнецова - друга и од­ноклассника Александра Анатольевича, смельчака и гармони­ста, с которым прошло их послевоенное детство и юность. Как они с Володькой тогда мечтали о море, сколько книг на сеновале прочли о морских путешествиях и пиратах! Собирались вместе на Дальний Восток в мореходку. Но уехал за мечтой тогда только его друг, Александр же не смог поехать из-за серьёзной болезни матери. А друг его стал настоящим моряком, боевым офицером. Служил Володька на разных флотах, избороздил все моря-океа­ны. Не стало его недавно: не выдержало сердце старого моряка. Ох, как горько было Мельникову прощаться тогда со старым и верным другом! И сейчас, бывает, сильно кольнёт сердце, когда он вспоминает эти похороны, и ему всё слышатся прощальные выстрелы над могилой Володьки.
Увидев Александра Анатольевича с сигаретой, Иваныч по-дружески тихо спросил:
-  Ну что, всё куришь, да ещё и сутра? У тебя же сердце, нель­зя тебе, ведь запретили. Брось ты наконец эту отраву.
На что Мельников с какой-то особой теплотой ответил Ни­колаю:
-  Брошу, друг мой, непременно брошу.
И, чуть помедлив, тихо спросил:
-  А сам-то когда? Пример бы подал. Глядишь, вдвоём легче бы справились с заразой этой.
Водитель, помолчав, ответил:
-  Ты знаешь, Анатольевич, наверное, уже никогда. В послед­нее время для меня это стало ритуалом каким-то. Это возвра­щает мне память, моё прошлое. Вечерами выхожу покурить на улицу, сижу на скамейке в совершенном одиночестве, курю, но мне всё кажется, что светлячками светятся сигареты моих ре­бят, погибших в Афганистане. Что я снова с моими шурави. И ты знаешь, мне как-то легче топать по жизни этой.
Сказано это было так просто и искренне, с теплотой, что оба не проронили ни слова. Водитель же встал рядом, неторопливо достал сигарету и закурил. Он молча курил и смотрел куда-то вдаль, за Иртыш, и думал о своём. Взошедшее солнце касалось новостроек левобережья, и дома играли всеми цветами радуги. А с колокольни нового храма плыл колокольный звон, зовущий за собой.
-  Ну что, тронули? - после затянувшегося молчания спро­сил водитель.
Мельников ещё некоторое время молча стоял, глядел на Ир­тыш и тоже думал о чём-то своём.
- Да, пожалуй, поедем, Иваныч. Пора. И пусть день принесёт нам удачу.
И они бодро зашагали к машине. Николай быстро выехал на проезжую часть, и машина легко покатила по притихшим ещё улицам. Александр Анатольевич никогда не уставал любо­ваться этим замечательным сибирским городом. Особенно хо­рош он был весной и в пору золотой осени. Был в нём какой-то особый шарм, витал дух особенный. В других городах Мельни­ков не видел, не находил этого, как ни пытался. Самобытность, исторические места, их удивительное сочетание с современно­стью просто завораживали его, и тогда он впадал, как юноша, в фантазии, куда-то улетал. И в эти минуты ему было особенно хорошо. Что-то подобное происходило с ним и сейчас. Каким-то окрылённым, душевно-возвышенным подъехал он к месту работы. Он был твёрдо уверен: всё у него получится. Сегодня, помимо основных вопросов, которые касались деятельности их компании, Мельников непременно хотел обсудить с коллегами ещё один, непростой, для него жизненно-важный вопрос. Касал­ся этот вопрос частичного финансирования строительства не­большой скромной церкви на его малой родине, в родном селе, что находится на окраине области, на границе с Казахстаном и нефтяной Тюменью.
Когда-то была там деревянная церковь. Он её, конечно, не захватил: сгорела церковь ещё в 1928 году. Что стало причиной пожара, особо в то время и разбираться никто не стал. Верую­щая часть деревни и всей округи сильно горевала. Церковь была для них и судьёй, и совестью, и помощницей в делах житейских, встречала и провожала в путь последний. Уже встав крепко на ноги, живя далеко от земли отчей, Мельников всё время мечтал о строительстве новой церкви на родине. Пытался даже подбить на это сначала районные власти, потом состоятельных друзей и земляков. Откликнулись немногие. И в конце концов, будучи уже в области, взялся за это дело один, с большой надеждой, что к делу доброму присоединятся всё же земляки, да и спонсоры найдутся. Частичное финансирование проектных и строитель­ных работ Александр Анатольевич провёл за счёт собственных сбережений и небольшого кредита, который взял специально. Но денег катастрофически не хватало: всё дорожает буквально на глазах. Работа стала давать сбои, нарушился запланированный график. Район погряз в серьёзных проблемах, и там никто даже слышать не хотел о финансировании этой небольшой стройки. И вот, думая несколько дней, Мельников всё-таки решился об­судить этот вопрос с коллегами. Тем более все в коллективе зна­ли, что он как руководитель много личных средств отдал на ре­монт школьных учреждений и интернатов, а компания из фонда прибыли выделяла деньги и на восстановление памятников старины, и на проведение спортивных праздников в области.
Коллеги все были на месте. До начала заседания оставалось десять минут, и Мельников пригласил в кабинет своего заме­стителя, чтобы уточнить детали и спросить о готовности к рас­смотрению вопросов. По словам заместителя, всё было готово к работе, настрой у коллег хороший. Мельников пригласил в ка­бинет всех участников заседания.
Докладывали чётко, обстоятельно, без отклонения от темы совещания, без лишней воды. Пути решения всех вопросов предлагались конкретные, взвешенные, исходя из бюджета, ут­верждённого на полугодие и в целом на год. Конечно, все хоте­ли закончить работу поскорее: впереди выходные. Александр Анатольевич радовался деловитости и профессионализму сво­их коллег. Особо радовало то, что не было в их речах и нотки равнодушия, безразличия к тому, что они делают. Он знал, что они всегда искренне переживали за сбои в работе (пусть и ред­кие), всегда вместе находили оптимальные пути выхода из соз­давшегося положения. Без особых комментариев был решён и вопрос о пожертвовании необходимой суммы на строительство церкви. Кроме этого, его коллеги единогласно высказались за готовность отдать часть предстоящей зарплаты на благо­устройство территории строящейся церкви. Всё это говорилось от всего сердца, по-простому, и Мельников ни на минуту не за­сомневался в искренности и душевности своих коллег. Он был растроган и взволнованно поблагодарил всех присутствующих за понимание и поддержку его душевных порывов, поддержку его, а теперь и их дела.
Мельников принадлежал к тому поколению людей, для ко­торых жизненные ценности и убеждения, мораль и нравствен­ность, совесть, ответственность и чистота черпались из простой человеческой атмосферы, что царила в период его послевоенно­го детства и юности, из атмосферы трудностей и героизма, духа целины и космоса, достижений и свершений. Ему всегда каза­лось, что только его поколение остро чувствует фальшь, умеет искренне сопереживать, что оно более открыто и способно на самопожертвование. Но сейчас, к своей огромной радости, он воочию убедился, что и современная молодёжь способна рва­нуть рубаху на груди, способна на поступки. Нет, Мельников не был каким-то особо верующим, хотя знал, что в детстве был крещён. Более того, в недалёком прошлом, до развала КПСС, он был убеждённым атеистом и членом партии. Но он всегда верил в добро и чистоту, верил в справедливость и искренность, ве­рил в любовь. Он так хотел, чтобы это всё окружало человека в жизни всегда. И, по его глубокому убеждению, чистоту эту, высо­кую нравственность, способность к состраданию должны нести культура и церковь. Он не понимал и не принимал отдельных современных представителей церкви, с которыми доводилось общаться. Не поддерживал их образ жизни, отношение к вере и истинно верующим людям. Ему близки представители той, старой церкви, истинные мыслители и философы жизни. Он с большим удовольствием и наслаждением ведет с ними разго­вор об истории церкви за последние полвека, о предназначении церкви и её служителей сейчас, в современных условиях.
Все эти мысли, раздумья побудили его даже написать стихи о церкви.
Ты опять на миру и стоишь, словно совесть,
Крест страдальца святой вознеся к небесам,
И уже пишешь набело новую повесть,
Но сверяя её по тем древним часам.

С крутояров святых, не всегда очень громко,
Звоном чистым опять отрезвляешь людей.
Призываешь сберечь всё святое потомкам
И спасти свой народ от бредовых идей.

К тебе с верой идут и большою надеждой,
Что поможешь ты нам и беду отведёшь.
Твоё время пришло, снова станешь ты прежней
И уверенность в силе своей обретёшь.

Разделяла с народом всегда ты печали,
И теперь вдохновитель, свидетель побед.
И звучат над Россией, как прежде звучали,
Колокольные звоны, что несут в души свет.

И Мельникову очень хочется, чтобы над его малой родиной, над сибирским простором, над озерами, полями и лесами снова поплыл очищающий душу колокольный звон.


Черныш

[image]

В пятницу Виктор Матвеевич выехал на дачу позже обыч­ного. Как старый и опытный дачник и водитель, он прекрасно знал, что если тронуться раньше шести вечера, то дороги из го­рода во всех направлениях будут стоять в пробках. Даже сейчас движение на федеральной трассе было оживлённым. Отъехав от города больше десятка километров, по ходу движения с пра­вой стороны он увидел на обочине дороги несколько стоящих машин и скопление людей. На аварию это не было похоже. На трассе не было разбитых машин, не было других признаков ава­рии. Припарковавшись за последней машиной, Виктор Матвее­вич торопливым шагом подошёл к стоящим на обочине людям. В центре стоящих водителей на земле лежала собака. Это была стареющая овчарка серо-дикого выраженного окраса. Крови большой ни на собаке, ни вокруг не было видно. Но овчарка ды­шала очень тяжело. Из разговора водителей он понял, что со­баку сбили совсем недавно, причём прямо на обочине. Звучали слова сожаления и крепкие выражения в адрес лихачей. Кон­кретных действий и предложений ни от кого не поступало. Так продолжалось несколько минут.
- Ладно, мужики, хватит смотреть, не в цирке. Надо что-то делать, пока не поздно, - заговорил стоящий почти в центре мо­лодой мужчина. Он снял с себя лёгкую ветровку синего цвета и расстелил её рядом с овчаркой. Потом опустился перед ней на колени, стал её осматривать. Через минуту поднял голову и спросил у водителей:
-  Кто поможет, ребята?
Откликнулось сразу несколько человек. Собаку осторожно переложили на ветровку, подняли и понесли к машине, на кото­рую указал мужчина. Торопясь, задние дверки машины открыл мальчик лет семи-восьми, вероятно, сын водителя. Он ласково смотрел на собаку, осторожно к ней прикасался, пытался погла­дить овчарку.
-  Ну что, мужики? Я назад, в город. Попробую в ветлечебни­цу, может, что-нибудь сделают, - сказал всем тихо мужчина.
Он развернул машину, и она быстро стала удаляться. Води­тели ещё какое-то время не отходили от места, где только что лежала собака. Кто-то опять закурил, люди продолжали гово­рить о случившемся. И Гордееву показалось, что произошедшее событие объединило на короткое время людей, сплотило. По­степенно люди уходили к своим машинам и разъезжались. По­ехал и Виктор Матвеевич. Заехав на дачу, он поставил машину под лёгкий летний навес. Сразу прошёл к скважине, включил насос, чтобы набрать воды в ёмкости для полива на утро. Были ещё планы на вечер. Но работа не заладилась сразу. Из головы всё не выходила сбитая у дороги собака. Он ходил в подавлен­ном состоянии, к тому же становилось уже темно. Отключив на­сос, Виктор Матвеевич пошёл в домик. «Надо бы перекусить», - подумал он. Хотя и на это, если честно, у него тоже не было особого настроения. Он достал из прикроватной тумбочки по­чатую бутылку водки, нарезал сыра. Уже потемну пошел и вы­рвал с гряды несколько головок лука вместе с пером. Помыв лук в свежей воде, пошёл в домик. Налил полстакана водки, выпил, закусил сыром. Немного посидел, но настроение не улучшалось. Он вышел на участок, сел на скамейку у бани, закурил. Картина, увиденная там, на дороге, не уходила из памяти. Виктор Мат­веевич курил и смотрел на звёздное небо. Он и не заметил, как стал прикуривать уже вторую сигарету. Ему стало вспоминаться далёкое детство и его любимая собака.
Было это давно. Был он тогда просто Витькой и сопливым пацаном. Отец его, Матвей Гордеев, пришел с войны только осе­нью сорок шестого. Вернее, не с войны, она-то закончилась. Вернулся из госпиталя, что в Иванове. В своём последнем бою в марте 1945 года под озером Балатон, что в Венгрии, он полу­чил несколько ранений и был контужен. Одно ранение очень серьёзное: пуля прошла прямо под сердцем навылет и разво­ротила спину. С этими ранениями он и провалялся в госпита­лях Подмосковья, во Владимире, Иванове. В родную Сибирь вернулся ещё слабым, но на своих ногах, и это было огромным счастьем для исстрадавшейся семьи. Бабы на селе по-хорошему открыто завидовали Ольге. Как же, вернулся муженёк, всё при нём, а остальное поправимо: подлечится, поправится. Воздух-то родной обязательно пойдёт на пользу. Понимала это и Ольга, радовалась, иногда плакала. Втайне от Матвея часто молилась за мужа у иконки, что осталась от бабушки. И правда, поправ­ляться стал Матвей, лицом свежеть. Через какое-то время о ра­боте стал поговаривать.
-  Ну что я, как развалюха какая, сидеть буду дома, да у тебя на шее? - говаривал он вечерами жене, которая к тому времени уже заметно «округлилась». - Тем более ты в таком положении. Старших поднимать надо, смотри, вон поизносились все. Да и растут ведь. Женихи-невесты скоро у ворот топтаться начнут.
Пыталась отговорить его жена, что, мол, рано, слабый ещё, ночами вон стонешь, мечешься. Раны не зажили, на спине и гру­ди свищи открываются. Но Матвей был непреклонен. Обнимая жену, улыбался и шутя говорил:
-  Эх, мать, руки-ноги целы, прорвёмся! К тому же, сама зна­ешь, кое-что могу, и неплохо. - И Матвей гладил Ольгу по высту­пающему животу. На что улыбающаяся жена отвечала:
-  Это дело нехитрое. А на работе-то как, сдюжишь? Ведь вполсилы не сможешь, характер не тот. А где её найти, работу-то таку, по твоему состоянию чтобы, где, скажи?
-  Ладно, мать. Думать буду. Вон весна всё же на подходе, во­робьи и те копошатся, что-то делают, заботы у них. А что я-то клушкой старой сидеть буду со стариками по завалинкам? Не пойдёт, не к лицу солдату, ведь сама всё понимаешь!
И однажды апрельским утром Матвей ушёл в колхозную контору к председателю и секретарю партийной организации. Те были в прокуренном небольшом кабинете председателя и что-то бурно обсуждали. После крепких мужских рукопожатий Матвей Степанович сразу начал с дела.
-  Негоже мне, мужики, с дедами самосад-то переводить, как-то уже в тягость стало. Надо что-то подумать про меня. Най­дите что-нибудь сподручное, по силам моим сегодняшним, - то­ропясь, говорил Гордеев. - Да, рубаху на груди ещё не рвану, не всё ладно со здоровьем. Но что-то и смогу!
И он обратился к секретарю парторганизации Василию Дмитриевичу:
-  Понимать, Митрич, стыдно перед бабами, что всю вой­ну тут за нас тянули. Стыдно как коммунисту без дела сидеть, когда вокругом проблем столько. Твёрдо решил: хватит жирок нагуливать. Тем более, сам знашь, с Ольгой прибавления ждём. Только вот что, мужики. Бумажки мусолить и в кладовщики не сватайте, не пойду. Пусть там бабёнки в интересном положении отсиживаются.
-  Всё верно говоришь, Матвей Степанович, верно и правиль­но. И нам твоя помощь ой как сгодилась бы. Сам видишь, зады­хаемся, народу-то нет. Ведь больше половины не возвернулись друзей-то наших. Четверо уже дома от ран тяжёлых прибрались. - Секретарь помолчал, потом, вздохнув, продолжил:
-  Бабы за войну, ты прав, без нас тут все жилы вытяну­ли. А молодёжь-то, сам знаешь, не втянулась ещё, слабовата. Прокорму-то шибко нет. Хотя, что ни говори, горят на работе, горят!
Тут в разговор вступил председатель Алексей Назарович, тоже фронтовик, с войны вернулся без левой руки.
-  Василий прав. Ты нам очень даже нужен. Ведь посевная на носу. Давай попробуем помощником бригадира по полеводству в первую бригаду на период сева. Лошадёнку дадим. Будешь воду да харчишки подбрасывать. Контроль опять же, учёт и так далее.
Председатель немного помолчал, потом продолжил:
-  Стыдно будет плохо-то работать, когда такой герой ря­дом будет да на пригляд встанет. Уважают тебя земляки. А уж молодняк-то и подавно. Не каждый приходит с войны при пол­ной «Славе». - А затем тепло и искренне закончил: - Что сказать, герой! Все мы тобой гордимся!
На что Гордеев, махнув рукой, эмоционально ответил:
-  Да ладно, мужики! Все мы герои, раз гаду ту раздавили. Особливо те, кто до гнезда того проклятого кровью своей зем­лицу и свою и чужую полил!
Ничего не сказали в ответ Матвею как-то погрустневшие и сразу закурившие фронтовики. На том с общего согласия и по­решили. Домой Гордеев вернулся в приподнятом настроении, немного даже возбуждённый.
В работу включился сразу, с первых дней посевной. Вставал рано, приезжал поздно. Было видно, что нелегко ему даются эти ежедневные мотания по полям, пусть и в кошёвке. Витька слы­шал сквозь сон иногда, как отец стонал, как мать уговаривала его отказаться от этой работы или хотя бы отлежаться день-два дома. На что Матвей тихо говорил:
-  Неужто, мать, ты не видишь? Всем тяжело. - И утром снова уезжал на работу.
Однажды в конце июня, объехав некоторые участки озимой ржи, посмотрев, в каком состоянии находятся поля, Матвей под вечер возвращался на лошади домой. Лошадь тоже притоми­лась за день, бежала не спеша. Впереди на проселочной дороге он заметил старушку. Она шла с ведром ягод. Поравнявшись, он узнал в старой женщине Елизавету Григорьевну, что во время войны прибыла в деревню с группой эвакуированных из-под Гатчины, что в Ленинградской области. Говорили, что все её родные: сыновья, зять и муж - погибли на фронте. А дочь с вну­ками потерялась где-то на просторах страны во время эвакуа­ции из Белоруссии. Матвей Степанович уважительно попривет­ствовал женщину:
-  Что-то припозднилась, мать! Давно идешь, Григорьевна? Садись, подвезу.
На что женщина устало ответила:
-  Спасибо, солдат. С превеликим удовольствием. А припозд­нилась, потому как сердце что-то сегодня подвело меня. В лес пошла - вроде ничего было, а обратно иду - подводить стало.
В дороге они разговорилась. Старая женщина поведала с большой радостью Матвею Степановичу о том, что нашлись её дочь и внуки, все живы, здоровы. Живут теперь в Ярославле, куда во время войны после долгих скитаний попали. И вот те­перь она уезжает к ним на Волгу. Матвей искренне порадовался счастью этой повидавшей много горя на своём веку женщины. За разговорами не заметили, как доехали до деревни. Когда Матвей подвёз Елизавету Григорьевну к её старенькому доми­ку, в который её поселили во время войны, женщина, как бы из­виняясь, сказала:
-  Спасибо тебе, солдат. К сожалению, отблагодарить тебя нечем, скромно, очень скромно живу.- Она помолчала, и было видно, что хочет ещё сказать что-то.
-  Но вот подарок хочу тебе сделать. Я через неделю уезжаю. Возьми моего щенка себе. Накладно мне прокормить его, да и в дорогу брать боюсь. А собачка хорошая. Прибилась ко мне месяц назад в райцентре, когда в военкомат да в исполком ездила за вестями о солдатах своих да о дочери. Вот так пешком и пришли сюда вдвоём. Мне с ней хорошо было, она ласковая. Вернее, он. Кобелёк это. Чёрный, с бабочкой на груди. Такой франт. Гамлетом назвала. Возьми, солдат, не пожалеешь, - тепло закончила она.
Заслышав у дома голоса, за ограду выбежал щенок. Было ему на вид месяца четыре, но порода была видна сразу. Это была хорошая помесь дворняжки с овчаркой. Уже высокий на ногах, широкая грудь, украшенная белой бабочкой, стоящие уши и ум­ный взгляд. Щенок смотрел на мужчину ласково, но гордо. Мат­вею он сразу понравился. Подойдя к щенку, он погладил его.
-  Ну что, дружок, пойдёшь ко мне жить?
Щенок поднял голову и посмотрел на Елизавету Григорьев­ну, как бы спрашивая женщину: «О чём это он?» Григорьевна на­клонилась к щенку и ласково погладила его по голове:
-  Ступай, милый! Тебе у солдата будет хорошо. Там ребя­та, семья. А я одна. Да и поеду я, так что прощай! - И женщина отвернулась, стала вытирать набежавшие слезы. Её одинокое сердце уже привыкло к этому ласковому существу. Матвей Сте­панович тихо сказал:
-  Ну что ты, мать. Не рви себя. Всё будет хорошо. А за щенка спасибо.
-  Спасибо и тебе за слово доброе!
-  Как соберёшься, дай знать. Поможем, чем можем,
Он некоторое время помолчал. Потом весело скомандовал щенку:
-  Ну, друг, по коням! - Подойдя к кошёвке, сказал:
-  Прошу! - и указал щенку, куда следует сесть. Тот отошёл от Елизаветы Григорьевны, оглянулся на неё, словно ждал и её команды. Постоял некоторое время, потом резко, с разбегу, прыгнул в кошёвку. Матвей попрощался с женщиной. Он зашёл с обратной стороны, чтобы не тревожить щенка, и сел на свое место. Потом весело сказал:
-  Ну что, домой, парень!
Виктор Матвеевич и сейчас помнит, сколько тогда было ра­дости у всех в семье, когда они увидели в кошёвке у отца, за­ехавшего в ограду, этого красивого щенка. Во двор высыпала вся ребятня, вышла и Ольга. Дети стали, перебивая друг друга, спрашивать:
-  Папа, это теперь наша собачка? Ты её привез насовсем? Где ты взял такого пёсика? С вопросом обратилась и Ольга:
-  Правда, Матвей, не томи детей, откуда щенок?
Отец тогда коротко объяснил всем домашним, откуда взял щенка. Сказал, что Елизавета Григорьевна уже кличет его Гам­летом. Щенок всё это время сидел в кошёвке, как будто ждал своей участи. Ольга безбоязненно подошла и ласково погладила щенка.
-  Гамлет! Слово какое-то не наше. - Потом тихо продолжи­ла: - Красивый. Чёрный, как грач весенний. Ну и пусть у нас Чер­нышом будет.
На что Матвей весело отозвался:
-  А что, соответствует. Как, ребята, согласны? Давайте Чер­нышом и будем звать.
Он подошёл к щенку, взял его на руки и передал Витьке, который стоял рядом. Прошло уже столько времени, а Виктор Матвеевич помнит, как билось сердце щенка, когда парнишка прижимал его к себе. Вот так и появился в их семье Черныш, ко­торый стал всеобщим любимцем.
С первых дней Черныш не расставался с отцом, всюду был с ним. Отец днями ездил по бригадам, полям. Иногда брал ре­бятишек и собаку, и они ехали на озеро ставить сети. Пока отец плавал, они с Чернышом вдоволь резвились в воде. Пёс стано­вился видным, красивым и сильным. Незаметно и лето стало скатываться за желтеющие леса. Потом наступила зима. Сколь­ко радости было у Черныша при виде первого снега! Он резвил­ся вместе с ребятами, азартно бегал за сороками, что зачастили из леса в деревню и всё ближе и ближе подлетали к жилью, что­бы чем-нибудь поживиться. К весне Черныша было не узнать. За зиму он возмужал и стал чем-то походить на сильного матёро­го волка. А вот сердце оставалось добрым, как у того ласкового щенка.
После праздника Победы у отца сильно разболелись раны и он на две недели слёг в районную больницу. Как без него скучал Черныш! Он практически ничего не ел, мог подолгу сидеть за оградой и смотреть в ту сторону, куда по дороге увезли отца на председательской машине. Проблемы с сердцем и ранами ока­зались гораздо серьёзнее, чем предполагали врачи. К тому же обнаружили затемнение на лёгком, поэтому лечили и это забо­левание. Так что повалялся солдат снова на больничных койках. Нанёс урон бюджету райбольницы, как он сам с грустинкой го­ворил. Аппетит-то был у него завидным, несмотря на болезнь. Дома Матвей Степанович планировал побыть недельку, пока- хаться с младшенькой дочкой, которую не видел долгое время и в которой души не чаял, просто дышал ею. Черныш в отсутствие отца был постоянно с Витькой, теперь же парнишку словно и не замечал. От отца не отходил ни на шаг. Ольга по рецепту соседки сделала для мужа какую-то мазь и два-три раза в сутки смазы­вала ею раны Матвея. Было тепло, и Ольга часто проделывала эту процедуру во дворе. Матвей снимал рубашку, жена обраба­тывала раны, и муж потом сидел и подолгу наслаждался теплом.
Однажды, после очередной такой процедуры, Матвей, раз­морившись на солнышке, уснул на крылечке, приклонив голову к пристрою. Как рассказывала потом всем Ольга, что случайно всё это увидела, Черныш, подойдя к спящему мужу, стал слизы­вать с раны выделяющуюся прозрачную жидкость. Слизывал, тряс и крутил головой, фыркал и снова энергично слизывал. Продолжалось это минут пять. Потом он выбежал вон из огра­ды. Ольга поведала о том, что видела, мужу и соседу деду Тро­фиму, что подошёл покурить с Матвеем. Дед выслушал Ольгу и сказал:
-  Ты, девка, давай-ка мажь раны не мазью этой, а поперво­сти сметанкой али ещё чем скусненьким. Пусть псина-то почаще лижет раны. А уже опосля можно и снадобьем твоим. На языке-то у собак много пользительного. Ведь они сами себя врачуют. Вспомните, какие раны были у мово Верного после драки с ко­белями. Ить выходил сам себя, всё зализал, как заштопал. - По­молчав, дед продолжал: - А сейчас Черныш бегает травку ис­кать, каку ему надо. Найдёт, пожуёт и сам очистится к тому же.
Ольга с Матвеем вроде как с недоверием отнеслись к сло­вам соседа, но согласились всё исполнить в точности. Черныш вскоре прибежал домой, был он необычно спокоен и виновато смотрел на Матвея, лежал у его ног, иногда склонял голову на его колени. На следующий день Ольга всё сделала по совету ста­рика. Матвей снова сел на крыльцо. Ольга смазала места вокруг ран свежей сметаной. И Матвей шутя дал команду Чернышу:
-  Ну что, друг, лечи солдата!
А сам откинулся немного на стенку. Черныш смело подошёл к хозяину и стал слизывать не сметану, а стал лизать раны. Он старательно вылизывал основную рану под сердцем и делал это с усердием. Так продолжалось несколько дней. После каждой та­кой процедуры Черныш убегал из дому. Возвращался всегда не­ожиданно, был тихим, подавленным.
Что помогло тогда Матвею? Уход и мази жены или «врачева­ние» четвероногого друга? Один Бог знает. Но раны перестали кровить, отцу заметно полегчало. Вскоре он снова вышел на ра­боту. И, как прежде, Черныш был всегда и везде с ним.
Ушли они из жизни практически одновременно. Произошло это года через три после собачьего врачевания. Был разгар сено­косной страды. За неделю перед этим отец стал жаловаться на сердце, ему постоянно не хватало воздуха, в груди давило. Его увезли в больницу, там провели обследование, поставили уко­лы. Но помещать на стационарное лечение не стали, так как в корпусе делали ремонт, везде пахло краской. Предложили Мат­вею подлечиться с недельку в области в кардиологическом от­делении, но отец тогда наотрез отказался, сказав, что вроде как стало получше. Ему выписали лекарства и отправили домой с условием, что через неделю он непременно приедет на полное обследование и лечение. Утрами, по холодку, он старался что-то делать: отбивал литовки, насаживал новые вилы, ремонти­ровал деревянные грабли для покоса - одним словом, занимал себя, старался и в таком положении быть полезным. А днём, в самый жар, уходил в пристрой к бане, где у него был топчан, и подолгу лежал, закрыв глаза, или читал.
В тот трагический день все с утра поехали на покос, надо было закончить копнить подсохшее сено. Работы артелью было немного, к обеду домашние обещали вернуться. Младшую Да­шеньку завезли к бабушке, что жила на берегу озера на другом конце села. Матвея оставили одного на хозяйстве, с условием, что никакой работы он до приезда делать не будет, единствен­ное - к обеду подтопить баньку. На этот раз и Черныш увязался со всеми. Работа на покосе спорилась, все трудились с охотой, часто слышен был смех, ребята отпускали шутки. Ольга иногда поругивала старших и своего брата, чтобы не торопились и де­лали работу на совесть. Погода стояла замечательная, обдувал лёгкий ветерок, и копны на их покосе росли как грибы. Черныш иногда срывался за сороками, с весёлым лаем бегал за бабочка­ми и стрекозами. Вволю набегавшись, лежал в тени. Работы уже оставалось немного, у молодёжи было хорошее настроение: ско­ро домой, а там на озеро. Вдруг Черныш залаял, потом подбежал к Ольге и стал лаять ещё сильнее и громче. Он несколько раз отбегал от неё, снова возвращался и продолжал лаять. Потом со­рвался с места и стремительно побежал с покоса в сторону села. Ольга сердцем почувствовала, что дома неладно. Она опусти­лась на сено и выдохнула:
- Матвей! Ребята, что-то с отцом!
Виктор Матвеевич хорошо помнит, как старшие торопливо стали запрягать лошадь, побросав весь инструмент под кусты. Как гнали лошадь, как быстро доехали до села, благо, оно было недалеко от покоса. Мать и Витька тогда спрыгнули с телеги, не доезжая дома, и побежали. Уже приближаясь к дому, они услы­шали вой Черныша, и Витьке стало не по себе. Вбежав на ограду, они увидели на крыльце отца. Он сидел на своём любимом ме­сте, прислонившись к дощатой стенке нового пристроя-навеса. Рядом сидел Черныш. Увидев Ольгу с Витькой, он жалобно за­скулил, из его собачьих глаз потекли слёзы. Это были слёзы на­стоящего друга, который уже ничем не мог помочь своему хозя­ину. Ольга поняла: Матвей мёртв. Не выдержало сердце солдата.
Хоронили отца со всеми почестями. Прибыло много во­енных из района и области. С районным военным комиссаром приехало несколько солдат с автоматами. Были речи, прощаль­ные залпы на кладбище. И прощальный вой Черныша. Этот вой давил всем на сердце.
После похорон Черныша посадили на привязь. Но он своим жалобным воем разрывал сердца и домашним, и соседям. И Оль­га попросила Виктора, чтобы он отпустил пса на время. Почув­ствовав свободу, Черныш стремглав выбежал из ограды. Всем было понятно: собака убежала на кладбище. Вернулся пес дня через два-три. Он вошёл в ограду пошатываясь, стал худым, сра­зу лёг у крылечка, где обычно сидел Матвей. Пёс ни к чему не притрагивался, что бы ему ни предлагали. Однажды утром его не стало на привычном месте у крыльца, не было и в будке. Но он приходил, а утрами снова убегал. А потом Черныш не при­шел совсем. Нашли его тогда на могиле отца. Пёс был мёртв. С тяжёлым чувством ещё одной утраты похоронили они любимо­го Черныша в лесочке, что рядом с кладбищем. Сильно плакали тогда все родные над его холмиком. Оборвалась нить, что свя­зывала их с отцом и мужем. Занемело тогда сердце у парнишки: сразу две потери, два горя. Долго не отходило, осталось всё это в памяти на всю его жизнь. С той поры Виктор Матвеевич никогда не держал собак. Не может. Тяжело терять настоящих и предан­ных друзей, таких, каким был для их семьи Черныш.

Ноябрь-декабрь 2016 г.      г.      Тюмень.



Шкатулка

[image]

Заболела Анна этой весной, прихворнула, как сама с горе­чью в голосе говорила. И надо же именно сейчас, когда самая работа и на молокозаводе, и на собственном подворье. За день не провернёшь работу-заботушку. А тут эта болезнь привяза­лась, и похоже, надолго. Серьезно застудилась Анна в цехах за­водских - в воде да резине. А помощники-то дома не ахти ка­кие. Матери вон уже под семьдесят - тоже недомогает часто, в войну надорвалась по делянам да по другим тяжёлым работам. Скрипит, конечно, помаленьку на огороде, по двору. Мужиков в доме нет совсем. Только слёзы о них. Полегли родненькие, муж и сын старший, где-то на Смоленщине осенью сорок третьего. Младшие ребятишки, конечно, помогают, не без этого, стремят­ся что-то делать. Но дело ответственное, серьёзное доверять ещё рано: устают быстро, а то и в игру всё норовят превратить. Одна надежда на Лёшку - сына среднего, что батина копия. Этот уже взрослый. В январе как-никак двенадцать годков стукну­ло. Гордится им Анна. И в школе учится хорошо, спортом, когда время есть, опять же, занимается. Видела раз Анна, что на тур­нике у школы он выделывал. Гордость за сына взяла. В тот же вечер выпросила у мужиков на заводе хороший обрезок трубы металлической, домой принесла - вот радости-то было. Турник делал сам с ребятами соседскими. Надёжно, добротно сделали, на совесть. Место выбрал у дома, на полянке, рядом со своей лю­бимой берёзкой, что брат старший перед войной посадил. Тут же рядом скамеечку основательную приспособил. Стало теперь это место любимым у сына и его школьных друзей. Собирают­ся вечером зачастую на полянке, устраивают состязания всякие на спор: кто больше подтянется, кто упражнения разные лучше выполнит. Одним словом, по сердцу ребятам стали и турник, и занятия эти.
А Лёшка ещё и музыкой увлёкся. В школе говорят, что у него получается. У соседки Авдотьи Воротниковой осталась после мужа гармошка новая. Купил он её незадолго до войны по слу­чаю в райцентре на базаре. Даже не купил, а на картошку семен­ную выменял. Туго что-то перед войной с семенами было, вот он на мешок доброй картошки и обменял гармонь эту. Да ещё от доброты своей деньгами приплатил немного, чтобы не ушла к другому. То-то шуму дома было! Разошлась тогда Авдотья, хоть святых выноси. Долго бушевала баба, плакала. Успокоилась по­том, простила - потому как сильно любила мужа своего Гришу, да и петь сильно любила. А когда пошли провожать мужиков-то на войну, хорошо играл её Гриша, надрывно, подходяще для мо­мента такого. Когда запылила по большаку машина с мужиками деревенскими, Авдотья прижала гармонь эту к груди, как самое дорогое, что у неё оставалось, и плакала молча, будто предчув­ствуя, что никого и ничего, кроме этой гармони, у неё не оста­нется.
Долго никому Авдотья эту гармонь не давала. Стояла она у неё на месте видном под образами, вместе с единственными фотографиями её Григория да сына Петра, что погиб где-то на границе северной ещё в финскую. Не раз просили мужики свои, что вернулись с фронта, и парни повзрослей продать гармонь или поменять на продукты. Никому не отдала, всем отказала. А как иначе? Память. А вот Лёшке принесла как-то вечером сама. Все были дома. Зашла Авдотья тихо, без стука. Гармонь несла как ребёнка, крепко прижав к себе. Сразу присела на скамью у печи. Некоторое время молчала. Молчали и в доме. Потом как-то взволнованно сказала:
-  Нюра, подруга моя дорогая! Видела я сегодня во сне Гри­шу своего. Грустный какой-то. А потом и говорит мне вроде как с укоризной:
-  Скучно пошто живёте? Жизнь-то продолжатся. Песен не слышно, музыку не играете. Разве за это мы полегли? Чтобы вы горе только горевали? Нет, дорогая супружница! Мы погибли, чтобы солнце светило. Дети и вы радовались всему, песни пели, жизнь возвеличивали да краше делали. И нам радостней будет, душа воспоёт. Вот так-то, милая. Помните это, живите и за нас.
-  Так прямо и сказал Гриша-то мой. Потом, знашь, Нюра, замолчал он и светлеть стал, как облако, и пошёл куда-то. Не, не пошёл, а поплыл над травой зелёной, навроде нашей, а там, впереди его, лес тоже берёзовый, светлый. А Гриша-то уходит и улыбается. Проснулась я, подруга - чисто как-то на душе, свет­ло стало, и слёз нет. Ты знашь, соседка, день маялась, не могла надумать, что же сделать, чтоб наказ-то его сполнить, не ослу­шаться. И вот решила. А возьми-ка, Лёшка, ты гармонь эту сол­дата моего. Пусть и вправду играт она, народ веселит. Пусть и песни поются, может, и вправду легче им там будет.
И она опять замолчала, вся подобралась как-то. И лицом будто светлее стала. Потом неожиданно сказала:
-  А сыграй-ка Гришину, сынок.
Лёшка взволнованно произнёс:
-  Дак, а смогу ли? Ведь редко играю.
-  Сможешь, касатик. Всё сможешь, - бодро ответила вдова.
Лёшка потными от волнения, слегка подрагивающими ру­ками взял гармонь из её рук. Присел тут же на табурет. Попробо­вал несколько аккордов и как-то робко сначала заиграл, потом музыка зазвучала всё громче и громче, торжественнее. Он играл любимую соседа «На сопках Маньчжурии». Играл Лёшка хоро­шо. В доме стояла тишина, никто не сдвинулся с места. Тишина стояла ещё какое-то время и после того, как он закончил играть. Потом Авдотья встала, подошла к сидящему Алексею, поцело­вала смутившегося мальчишку и поклонилась в пояс.
-  Спасибо, сынок, уважил. Пусть, Лёша, будет тебе это по­дарком от солдат наших. Вижу, правильно решила, в надёжных руках струмент будет. Играй, людей радуй. - Перекрестившись, Авдотья молча вышла.
Вот так появилась в их доме эта гармонь. Без дела она не стояла. Вечерами иногда просили женщины-соседки Анну по­звать Лёшку с гармонью, поиграть. Ни Анна, ни Лёшка никогда не отказывали им в этом. И слышна была в округе чаще груст­ная музыка и песни грустные, печальные. Плакали женщины да пели, пели да плакали. Словно душу чистили. Напевшись, мол­ча расходились грустные по домам. Так и текла жизнь деревен­ская в заботах да хлопотах. Да царапали порой сердце женское до боли страшной воспоминания о жизни прошлой, о солдатах, что не вернулись. Печально было тогда бабам, вот и собирались вместе выплакаться. Мать эту весну, да и лето, пожалуй, была точно не работница. Лёшка видел это, понимал, сочувствовал ей. Старался, что посильно, взвалить на себя, держал крепко в руках меньших брата и сестру. Да и сами погодки стали вдруг повзрослей и в шесть лет многое уже делали по дому и огороду, ухаживали за мамой, которая ещё не могла много передвигать­ся. Общими силами, под руководством бабушки, провели в саду все работы. Прибрались, вскопали грядки, мелочь посадили. В конце мая сосед на заводской лошадёнке вспахал небольшой клочок земли под огород. Миром посадили и картошку. Пома­леньку делали и другие дела.
К началу июня и матери стало полегче. Лёшка уже выводил её ненадолго на ограду. Она тихо сидела на скамье во дворе, лю­бовалась зелёной травой и садом, слушала пение птиц. Радова­лась солнцу и курам, что копошились у её ног. Обрадовало Лёшку и бабушку и то, что Анна стала понемногу, но с аппетитом кушать. А однажды попросила приготовить её любимую окрошку - со свежим зеленым луком. Бабушка, конечно же, всё скоренько при­готовила. А потом с любовью смотрела, как дочь не торопясь, с удовольствием ест. Бабушка опять всплакнула и приговаривала:
-  От счастья, детки, от счастья я.
Повеселел и Лёшка, и малышня. Лёшка стал вечерами нахо­дить время на турник и мяч выходил погонять с ребятами на заводской поляне. Иногда из их сада были слышны и звуки гар­мони. Но это уже была другая музыка - весёлая, зовущая.
Как-то вечером бабушка тихо подсела к Лёшке на скамью за оградой. Положила свою натруженную, мозолистую, но такую родную ладонь на его колено и некоторое время молча сидела. Лёшке казалось, что рука эта прожжёт ему штаны, столько теп­ла было в этой жилистой и сухонькой руке. Потом бабушка Улья­на заговорила:
-  Видишь, Ляксей, мамке твоей лучше стало. На поправку, стало быть, пошла. Это хорошо!Я на днях в церкву в соседнюю деревню с оказией доеду. Помолюсь ещё за неё, болезную. Надо. С тобой о другом говорить хочу. Скоро день рождения у неё. Что бы тако придумать, подарок какой? Дух чтобы её ещё шибче поднять, настроение чтобы на радость повернуло. Ну, ты меня понимашь, внучок. Ты молодой, ум у тебя лучше кумекат. Поду­май. Что тако можно сделать? Да, поднимать надо дочу, подни­мать. Одна она у нас пока и надёжа, и кормилица.
Вздохнула старая женщина и продолжала:
- А ты подумай, милай, подумай. - И бабушка ласково погла­дила внука по голове. Потом устало поднялась и молча пошла в ограду, у неё всегда были дела.
Чем можно порадовать мать, чем поднять настроение в её день рождения? С этой думой и заснул Лёшка в этот вечер. И утром не давала покоя ему эта мысль. Надо что-то сделать осо­бенное, женское. Чтобы это было только её. Но вот что? Этот во­прос сидел в его голове как заноза. И вдруг под вечер его как током ударило. Шкатулку! Да, непременно шкатулку, он сам сде­лает её матери. Он вспомнил, как в школе на уроке рисования старый учитель-фронтовик Анатолий Романович однажды по­ставил на высокую подставку простую шкатулку, инкрустиро­ванную битыми ракушками. Шкатулки такие мальчишки стар­ших классов делали на уроках труда ещё до войны. Мальчишки те в основном погибли, остались где-то там, на полях сражений, а вот несколько шкатулок осталось и хранится в школе. Хранил одну такую и старый учитель-солдат в память о своих мальчиш­ках. Лёшка точно помнит, как в классе раздались возгласы вос­хищения, когда на шкатулку упали лучи яркого весеннего солн­ца. Все ребята были просто поражены этой дивной красотой. Шкатулка переливалась и играла перламутровыми цветами, казалась необыкновенной, неземной.
Вот именно такую красоту и захотел подарить Лёшка своей матери, порадовать её. Дело это нельзя было откладывать, вре­мени оставалось не так уж много. На следующий день, выбрав время, Лёшка пошёл на завод, в бондарный цех. Дядя Вася Воро­нов, друг его отца, один из немногих вернувшихся с войны земля­ков, всегда был рад Лёшке, разговаривал с ним как со взрослым, серьёзно и степенно. Узнав, что собирается делать парнишка, он похвалил его, поддержал. Подобрал ему необходимые до­щечки, подсказал, посоветовал, как лучше делать. Инструменты столярные были дома всякие, остались от отца, который очень любил столярничать до войны в свободное от работы время и мальчишек своих учил, как чем пользоваться. Два или три ве­чера, перед встречей домашнего стада с полей, Лёшка трудил­ся под навесом, где отец когда-то соорудил себе верстак, на ко­тором и производил все столярные и слесарные работы. Здесь под рукой всегда было всё, к тому же под вечер стояла прохлада.
Шкатулка у Лёшки получилась необходимого размера, вме­стительная. Ладной получилась и крышка - лёгкая, плотно при­легающая к шкатулке. Придумал Лёшка и ножки-подставки, вроде и простые, но на них шкатулка смотрелась гораздо лучше. Форму ножек он подсмотрел у старинного бабушкиного сундука, в котором она хранила всё своё самое ценное. Проклеив шкатул­ку, хорошо обработав поверхность, Лёшка остался доволен своей работой. Шкатулка получилась лёгкой, даже какой-то изящной.
Дело оставалось за ракушками. Да ещё надо было всё это удержать в тайне. Он старался работать в то время, когда мать час-другой перед вечером отдыхала. Бабушка же, зная, чем за­нимается старший, старалась отправить малышню куда-ни­будь с «особым» заданием. Потом дня два Лёшка под предлогом жары и того, что в стаде, которое пригоняли на водопой, надо посмотреть теленка, который всего несколько дней на выпасах, уходил на озеро. По берегу он шёл к дальним камышам, в отда­лении от всех купающихся, и добывал ракушки. Дело это было нетрудное. Лёшка получал двойное удовольствие: дело делал и от души купался. За два дня необходимое количество разных по размеру и цвету ракушек было добыто. Были и чёрные, и серые экземпляры. Дома Алексей осторожно раскрыл у всех ракушек створки, извлёк содержимое, которое с превеликим удоволь­ствием, таская по двору, уничтожили куры. Закончив эту рабо­ту, парнишка сложил под навесом наверху в укромном тёмном месте сушить половинки раковин. Через несколько дней высо­хшие половинки Алексей осторожно разломал на нужные по размеру кусочки. Разложив кусочки на свету, долго любовался картинкой, менял местами разломанные части ракушек.
Пришлось опять бежать на завод к дяде Василию за советом и за помощью. Взяв с собой несколько забракованных кусочков ракушек, он пришёл к Воронову. Как специалист, тот опробовал опытным путём все имеющиеся у него виды клея, что-то поме­шал, сделал клеевую смесь и сказал:
- Возьми, это будет держать мертво. Только береги, в хозяй­стве мужику всегда сгодится.
Ещё два вечера Лёшка колдовал со шкатулкой. Подбирал цвет перламутра, тщательно подгонял кусочки. В последний ве­чер было уже темновато, когда он закончил работу. Чтобы избе­жать всяких неожиданностей с её хранением, он унёс шкатулку на ночь в баню, поставил на полку над окошком, чтобы клей про­сох и всё прикипело. Утром Лёшка встал раньше обычного: вме­сте с бабушкой, которая выгоняла телка в стадо и уже затопила печь-времянку, что была сложена на летний период на ограде, чтобы уже начать что-то готовить. Когда внук вынес свою по­делку из бани на утреннее солнце, у него самого дух захватило, Она ожила, как будто пропиталась лучами вся насквозь. Бабуш­ка тоже зачарованно смотрела на поделку внука.
- Ах, кака красота, кака баска! Ну, прямжемчуговая! А горит-то, полыхат, что сама Царь-птица. Вот это подарок! Вот мать-то рада будет. Молодец, внук! Правильный растёшь, рукастый. А как жа, наша порода. Весь в деда и отца. Хорошо, прямо скажу, хорошо!
И бабушка уголком поблёкшего фартука утёрла набежав­шую слезу.
-  Теперь вот что, касатик. Надёжно прибрать надо красо­ту эту до времени. Вот возьми-ка корзинку, что под навесом, и не поленись в предбаннике на жёрдочку, где веники висят, по­весить. Там она в надёже будет, подсохнет чуток, крепше станет.
День рождения матери выпал на субботу. Был конец июня. Погода стояла тёплая. До этого два дня дождило. На огородах всё радовало. С понедельника начинался Петров пост. Пост хоть и не строгий, но деревенские старались его придерживаться. Несмотря на то, что все знали о состоянии Анны, с поздравле­ниями потянулись сутра. Первыми, еще до выгона скота в поле, подошли друзья Вороновы - Василий и Люба. Они спешили на завод. Любовь - принимать молоко, что скоро будут подвозить после утренней дойки, а у Василия был большой заказ от про­изводства на тару под масло, вот он и решил до сенокоса пора­ботать в выходные, чтобы впрок наготовить тары. Они препод­несли Анне на день рождения петуха и курицу. Василий что-то прокомментировал на ухо виновнице, так что та засмущалась. Принесли ведро рыбы-карася живого, которого только что вы­давил из сетей Воронов. Ох, как это было кстати! Бабушка расще­дрилась по такому случаю, подала Василию целый ковш браги, который он с большим удовольствием почти весь и «принял». Крякнув, остаток торжественно двумя руками поднёс жене со словами:
-  Не обессудьте, гражданочка. Я в бондарке роблю один. А вы человек умственного труда, вы на людях, вам боле нельзя.
У Любаши чёртики пробежали в глазах, но она, с улыбкой поклонившись, сказала:
-  Благодарствую, муженёк! Чтоб внуки тебе на старости столь водицы подавали.
На что Воронов шутя обратился к бабушке Ульяне:
-  Вот смотри, старА, что солдату, осколками посечённому, защитнику-герою, желат жена родная.
Закусив, ещё немного пошутив, чета Вороновых ушла на за­вод. Сразу после того как прогнали стадо за околицу, подъехал дядька Матвей-безногий, так все в деревне звали его по-за гла­за. Безногий, потому что вернулся с фронта без ноги, а потом и вторую «отчекрыжили» в больнице, как он говорил, так как заражение пошло. Звали же все его уважительно - Матвей Сте­панович. Хоть и без ног был солдат, но работать любил, везде успевал. Сильно не любил, когда его жалели. Успевал Степано­вич и дома, и в колхозе трудиться. И жена его Нина детей ро­жала часто, чем вызывала шутки и зависть со стороны женской половины населения. Матвей Степанович был родным братом бабушки Ульяны, следовательно, приходился родным дядькой Анне. Любил он свою старшую сестру. Уважал за основатель­ность, надёжность и щедрость, за женскую мудрость и поклади­стость. Любил он и племянников своих. И, несмотря на то, что его семья жила скромно, всегда чем-нибудь да помогал сестре и Анне.
Вот и сейчас Матвей Степанович привёз ведра два картош­ки, хороший кусок копчёного сала, что весной коптил, и полную «лагушку» кваса берёзового на ячмене. Степановичу Ульяна на­лила не браги, а с уважением подала стакан водки, что держала про запас для брата всегда. Матвей Степанович пожелал Анне доброго здоровья и простого бабского счастья, с большим удо­вольствием выпил и тоже крякнул. Так, наверное, делают все, кто понял цену жизни и дорожит ею, занял своё место на земле этой. Больше пить не стал, сославшись на работу и свои прин­ципы. Да, все знали, что в этот период он возил по бригадам на покосы воду и людям, и лошадям, и для техники. Дело делал важное. Степанович немного закусил, попросил разрешения по­дымить. Покурил, что-то тихо сказал сестре. Потом громко об­ратился к Анне:
-  Там вечером моя забежит с подарком. Да и отдохнёт пусть, умаялась тоже. Если меня не будет, не обессудь. Могу, племяшка, уработаться за день так, что свалюсь без ног. - И Матвей Степано­вич как-то невесело улыбнулся, посмотрев на культи в брезенто­вых защитных чехлах, но все же бодро попрощавшись со всеми.
Больше в течение дня никто с поздравлениями не заходил. Субботний день - хлопотный банный день, работы хватало всем. Но домашние знали, что вечером непременно придут и подруги, и соседи. Поздравив и поцеловав мать, ребята объявили, что по­дарки будут вручать только при всех вечером за столом. Бабуш­ка потихоньку хлопотала весь день. Помаленьку помогала ей и Анна с малыми. Готовили окрошку, варили картошку цельную в чугуне, нарезали копчёного и солёного сала. Лёшка на грядах на­щипал много пера свежего лукового. Он знал, что будет сегодня на столе это неприхотливое блюдо с домашней сметаной. Любят эту простую закуску в деревне летом. Идёт она и с картошечкой горячей, и под сало «за милу душу», да и просто с хлебом. Разли­вали по крынкам квас ядрёный и ставили в углубление в земле под навесом. Женщины готовили и мясо. Бабушка решила зару­бить двухуже стареющих кур, как знала, что живности на дворе прибудет. Столы и лавки поставили на ограде, часть их взяли у соседей. Ребята в заводском саду аккуратно наломали берёзо­вых веток, постарались с душой украсить стенку навеса, возле которой стоял уже стол. Поставили и на стол веточки в простых глиняных крынках. Всё было готово.
Вечером гости собрались быстро. Все после бани, уставшие за рабочую неделю, с большим удовольствием садились за сто­лы. Анна вышла нарядная, в цветастом платье, что до войны ку­пила в городе с мужем. Это платье он сильно любил. Все желали Анне здоровья, что-то дарили. Старый учитель-ленинградец, что поселился с женой в деревне во время войны и похоронил здесь супругу, преподнёс Анне букет полевых цветов и прочитал стихотворение о женской доле, чем растрогал женщин за сто­лом. Жена Матвея Степановича подарила ей отрез на платье и что-то прошептала племяннице на ушко. Бабушка, подойдя с по­здравлением, разволновалась, не могла ничего сказать, поцело­вала дочь, расплакалась и отошла хлопотать под навес.
Когда настала очередь детей, малышня, о чём-то пошептав­шись, убежала в баню. Вышли оттуда с красивым венком из по­левых цветов и зелёных веточек. Они попросили мать сесть и торжественно надели это простое великолепие на голову своей любимой мамы. Анна совсем растрогалась, её глаза стали сле­зиться, и она часто прикладывала к ним платочек. Последним с поздравлением и подарком в руках вышел Алексей. Он начал говорить негромко, но говорил так, что все слушали:
- Мама, то, что я тебе сейчас подарю, делал сам. Не знаю, понравится, нет ли. Но я старался. И сильно хочу, чтобы по серд­цу тебе был подарок этот, как это платье, что купил тебе отец. Делал я его отцовским инструментом, делал и думал о них - о бате и братке. Думал, что бы они подарили тебе сегодня. Так что правильно будет, если подарок этот я тебе подарю от всех нас, твоих родных мужчин.
И Лёшка замолчал. Он сильно волновался. Ведь не в школе, а перед своими близкими и соседями впервые говорить довелось. Видя, что внук сильно волнуется, бабушка негромко подбодрила:
-  Давай, Ляксей, не робей. Дари подарок-то.
Лёшка развернул тряпицу, в которую была завёрнута шка­тулка, бережно, двумя руками преподнёс её матери. Заходящие лучи солнца ласково коснулись подарка, и шкатулка заиграла, ожили на ней все цвета радуги. Мать тоже двумя руками приняла этот дорогой для неё подарок. Отвела его в сторону, чуть припод­няв вверх - или для того, чтобы все видели его, или чтобы лучи уходящего солнца на прощание ещё раз коснулись шкатулки.
Да, она была прекрасна. Мать и подумать не могла, что такое мог сделать парнишка, её подрастающий сын. Мать бережно по­ставила шкатулку рядом с собой, потом крепко обняла Лёшку. Она ничего не говорила, но её плечи стали вздрагивать, мать беззвучно плакала на плече повзрослевшего сына. Потом мед­ленно подняла голову, и все увидели в глазах Анны какой-то особенный блеск. Это был блеск радости, счастья и гордости.
-  Спасибо, сынок, за подарок расчудесный, за руки твои зо­лотые, за старания твои. За радость, что мне доставил. Особливо спасибо тебе, сынок, за память твою и слова. Слова добрые, сло­ва правильные, что сказал ты сейчас от сердца об отце своём и брате.
Анна на какое-то время замолчала, потом, поцеловав Лёш­ку, молча присела. Всё-таки не ушедшая ещё до конца болезнь, волнения сегодняшнего дня сказались: она устала. Потом Анна подняла стакан, что стоял перед ней, и торжественно, но спо­койно произнесла:
-  Да, правильно сказал сейчас сын мой. Надо думать о них, о тех, кого нет сейчас с нами. Но они в сердцах наших навечно. Дело делаем - они с нами. Горе мыкаем - они с нами. Радость у нас - пусть и у них радость будет. За радость эту полегли, не возвернулись к нам отцы и мужья, сыновья и братья, девчонки и бабы, молодые и старые - родные наши. И пока живы, помнить о них и о времени том будем, крепко помнить. Всё сдюжим, всё переживём. Давайте, родные и дорогие мои, выпьем за них, за память нашу. Спасибо им всем за то, что солнце светит, детишки спят спокойно, сны добрые видят, о будущем мечтают.
Все слушали Анну молча. Каждый сейчас думал о своём и о том, как живётся без них, думали о солдатах, лежащих где-то в краях неведомых, далёких и здесь, на родном погосте за озером.
Вечер стоял тёплый. Постепенно застолье стало более оживлённым. Анну поздравляли, выпивали, закусывали. Уже сыпались шутки, прорывались забористые частушки, слышал­ся чаще смех. Ребятню отправили спать, Лёшку же оставили по­сидеть со взрослыми. Через какое-то время его попросили по­играть. Гармонь уже с вечера стояла под навесом на верстаке, дожидаясь своего часа. Лёшка стал играть, что просили. Играл он сегодня с каким-то особым подъёмом и настроением. Радо­вало то, что матери подарок пришёлся по душе, то, что он за столом со взрослыми и они признают его за равного. За столом пели душевно, без надрыва и крика. Пели спокойно и величаво. Песни ложились на душу и уплывали куда-то в темнеющее небо. Пели о женской доле и о войне, о любви и сторонке родной, пели о том, что дорого в жизни этой каждому за столом этим. После каждой песни народ за столом стихал, кто-то вытирал слёзы, кто-то просто молчал, подперев голову руками.
На небе были уже видны чётко звёзды, ночь накрывала де­ревню тёмным цыганским платком. Анна, извинившись перед гостями, отправила Лёшку спать. Кое-кто из соседей тоже засо­бирался было уходить, сославшись на завтрашнюю занятость. Но, с общего согласия, решили ещё немного посидеть, благо, было тепло, да и на столе было чем угощаться. За столом сно­ва стало оживлённо. Уже засыпая, Лёшка услышал, как запела мать. Запела одна, других голосов он не слышал. Давно она не пела. Не пела с тех пор, как проводила мужа и сына на фронт. Замкнулась в себе и стала гаснуть, когда получила похоронки на своих дорогих мужиков. А сейчас она запела их любимую с от­цом песню «По диким степям Забайкалья». Они пели эту сибир­скую народную песню часто: когда ехали на покос или в деля­ны, иногда просто вечером, когда оставались вдвоём. Она пела о судьбе каторжника так душевно и просто, так прочувствованно, что никто за столом даже не пытался подхватить песню, чтобы не нарушить воцарившуюся гармонию. Засыпая, Лёшка улыбал­ся: ему стало как-то тепло, надёжно и спокойно.

Май 2016. г.      г. Тюмень.



Горький рассвет
Памяти тружеников тыла


[image]

В это февральское ядрёно-морозное утро, несмотря на то, что бригадир вчера отпустил её отсубботничать после недель­ной работы в деляне, Анна поднялась по обыкновению рано. В избёнке было уже стыло. Топить печь в полную силу, как в до­военные времена, она не стала с середины января, опасаясь, что до весны дров не хватит. Так, поддерживала сносную тем­пературу на ночь, немного «прилетивала», как говорила её све­кровь. А днём у свекрови то готовка, то стирка, да и домашние целый день в движении, и температура в домишке держалась. А февраль завернул, вторую неделю держит, не отпускает. И Рож­дество, и Крещение минули, ан нет, давит мороз, крепко давит. И в делянах бабёнкам никак без костров нельзя, просто поги­бель: ни отогреться, ни кипятком нутро согреть. А робить надо. Срочный заказ поступил. Готовят и в морозы лес для крепежа на шахты угольные. Вот птички лесные и те перебрались ближе к жилью. Везде, где можно, обустраиваются около людей, про­питание добывают в старой соломе, что ещё осталась на навесах да сараюшках. 
Сунув босые ноги в допотопную, будто оспой изъеденную обутку из старых обрезанных валенок, накинув на плечи стёга­ную душегрейку, Анна, осторожно ступая, прошла к печи. Взяв на выступе коробок со спичками, подошла к небольшому столу, что притулился у окошка. На столик из окна ещё падал лунный свет. Осторожно сняв стекло с керосиновой лампы, запалила фи­тиль. Настроила пламя на самую малость, водрузила закопчён­ное стекло на место. Немного постояла, глядя в окно. Там цар­ствовало безмолвие и висела морозная синева. Подойдя к печи, открыла дверцу. Дрова уже были по-хозяйски уложены в утробе печи, приготовлены берёста и лучина. С вечера свекровь поза­ботилась, подготовила её к растопке.
Растопив печь, Анна присела на небольшую скамеечку, что сделал задолго до войны ей муж, для того чтобы было удобно доить их красавицу - кормилицу Берёзку. Нет теперь той бурён­ки, пала от бескормицы в прошлую зиму. И где теперь её Макар, на каких фронтах воюет? Нет от него, почитай, уже третий ме­сяц известий. Живет семья в неведении. А на деревню идут и идут похоронки. На отцов и мужей, на братьев и сыновей. Си­ротеют детки, вой бабий стоит над деревней. Сердце замирает от чужого горя. Живут Анна и её домашние надеждой. Живут, думая о Макаре и днём, и ночью.
На печи под шубёнкой снова сильно закашлял старший сы­нишка. В начале февраля серьёзно простыл на рыбалке. Пар­нишке тринадцать по осени исполнилось. Школа-семилетка только в соседнем селе, не захотел Федька ходить туда на учёбу, заявив, что после победы доучится непременно. Остался помо­гать матери в деревне. С виду-то парень ладный, крепкий. На работах уже втянулся. Вот и стал в колхозе работать, помогать взрослым. А как лёд «встал», отрядили его и ещё двух хлопцев в артель рыбацкую, на ловлю карася для нужд фронта да госпита­ля, что на станции железнодорожной. Карась-то в здешних озё­рах знатный. И не крупный - стандартный «желтячок», как его с любовью называют местные жители. Но вкус у него особый, отменный. Хорош их толстячок и в ухе, и в жарёхе. И, как говорят врачи и персонал госпиталя, бойцы на поправку идут быстрее от ухи из него, как от снадобья пользительного. Конечно, артель - громко сказано. Три старика да три парнишки - вот и все ра­ботники. Но дело делали большое и важное. И мальчишки этим очень гордились. План добычи артель выполняла справно, по­ставки и в госпиталь, и в сельпо не срывали. Иногда Федя и до­мой приносил килограмм-другой бракованной рыбёшки. Кла­довщик давал работникам с разрешения председателя сельпо. Вот в такие дни радости-то было дома! Свекровь варила знат­ную уху с сушёным укропчиком. Дурманящий аромат её плавал по всему дому. Глаза у младшеньких блестели от предвкушения сытной еды. Недоедали, сильно недоедали ребятишки. На уху знатную, уху-кормилицу завсегда зазывали и старушек-соседок, что тоже жили впроголодь в это тяжёлое время. Ничего не вы­брасывала свекровь при разделке драгоценного карася. Рыбью чешую томила в чугуне в печи, и получалось что-то вроде студ­ня. Она его выносила на улицу, замораживала и потом добавля­ла в разные болтушки. Всё не пустую воду ложками по тарелке гонять.
Вот так и сидела Анна, пригревшись у открытой печи, гляде­ла в раздумье на огонь. Федька снова закашлял. Прикрыв двер­цу печи, в которой весело плясали языки огня, она поднялась на скамью, прислушалась к дыханию сына. Вчера она на ночь приготовила ему отвары из трав, и сегодня он спал лучше, чем прошлые ночи, не так и кашель бил его. Заглянула и на полати, где спали в обнимку младшие - дочурка и сын. Лунный свет из небольших окон падал на пол, и всё ей казалось в домике сверху каким-то необыкновенным. Сполохи огня от печи добавляли ощущение сказочности.
В доме стало теплеть, вкусно попахивало дымком. Женщина тихонько прошла за шторку в закуток за печью. Там на топчане было законное место её свекрови Авдотьи Петровны. Вчера по­сле купания младших ребят она помыла в лохани и свекровь. И сейчас изработавшаяся за свою долгую жизнь старая женщина ещё спала. Анна осмотрелась, приподняла осторожно крышку бачка - воды было достаточно. А вот дров сухих осталось толь­ко на одну закладку. Нужно ещё донести. Топить надо сегодня побольше: все дома, да и мороз, похоже, не сбавит. Облачившись в старый полушубок, торопливо надев рабочие валенки, она с неохотой вышла в сенцы. Немного постояв, открыла скрипучую дверь на улицу. Шагнув на мороз, остановилась.
На дворе вовсю уже зарилось. По дорожке, что прочистила несколько дней назад, вышла за калитку. На небе прямо над ле­сом, словно зацепившись за деревья, висел рогатый ущербный месяц. Ярким блеском в морозной синеве ещё пульсировали звёзды. Над многими домишками в студёное небо поднимались змейками тощие дымки. В некоторых домах подслеповато све­тились окна. «Просыпается родная! Просыпается трудяга!» - с теплотой подумала женщина. Уже собираясь заходить на двор, она обратила внимание на то, что у Лукерьи, старушки, жившей от Муравьёвых наискосок, не топится печь и окно не светится. «А ведь и вчера тоже не видно было у неё дыма над крышей, - подумала про себя Анна. - Надо бы заглянуть сегодня к старуш­ке обязательно. А с утра пусть свекровь непременно навестит подружку да унесёт что-нибудь из съестного. Одна ведь совсем осталась Лукерья. Муж-то Никанор Матвеевич перед самой во­йной умер, надорвавшись по тяжёлым работам, да и ранения в Гражданскую сказались. И сыночки её погибли. Матвей - на финских фронтах, кадровым военным был. А Петька, младшень­кий, после службы остался на западе служить дальше, женился, на курсах отучился. В первые дни и погиб где-то под Брестом. Худо живётся Лукерье одной. О снохах и внуках ничего не знает. Одни где-то в Белоруссии, другие под Ленинградом. Под немцем, одним словом. Живы ли, что с ними, не знает старушка. Одна неизвестность. А так вдвойне тяжелее. Правда, духом Лукерья не падает. Всегда на народе старается быть, к теплу людскому тянется. Вот и сейчас уже второй месяц вместе с бабами да дев­чонками артельно лепит для фронта пельмени сибирские. Там и душой отходит, да и, глядишь, в обществе и бульончик какой- никакой горяченький попьёт. Дома-то совсем худо, нет прак­тически ничего. Что было, уже в основном подъела. А скудные остатки растягивает до весны. Правда, соседки завсегда помо­гают старушке».
Набрав под навесом, крытым ещё до войны ржаной соло­мой, охапку сухих дров, Анна заспешила в домишко. Мороз стал уже своими холодными ручищами забираться под полушубок. Осторожно открыла дверь в дом. На неё сразу пахнуло теплом и родными устоявшимися запахами. Стараясь не греметь, сложи­ла дрова у печи.
-  Да ты, Анюта, шуми, шуми. Не бойся. Я уже не сплю. И так, чего Бога гневить, понежилась, как королева, после твоей по­мывки.
-  Ну, и хорошо! Ты, мамань, полежи ещё. Я сегодня дома. Справлюсь сама. Вот сейчас приставлю варево, приготовлю всё, тогда и ребятишек поднимать будем. Да, маманя. Что-то у твоей подруги Лукерьи свет в окне не теплится, печь не топится. Не было отродясь такого. Бабка завсегда рано поднималась. При­хворнула баушка, поди.
-  Так и немудрено! Нам теперь уже, золотко, одна дорога. Годков-то уже что мне, что ей прилично, пора к старикам своим подсобироваться, - тихо в своём углу проговорила Авдотья Пе­тровна. - Но, Анюта, в таку стужу не хочу. Народ намёрзнется, из­мучается. А вот как листва опадёт, журавушки полетят, ветерок тёплый листвой золотой мести будет, гнус проклятущий успо­коится, вот тогда я с превеликим удовольствием, - не то всерьёз, не то в шутку весело продолжила свекровь. - А до подруги дой­ду, прямо с утреца и дойду, - через некоторое время раздался из-за занавески снова её тихий голос.
-  Я скоро управлюсь. Поделимся, унесёшь подружке горя­ченького, - тоже негромко ответила Анна.
-  Хорошо, дочка, хорошо, - приглушённо донеслось из за­кутка.
Время утреннее в делах да заботах побежало быстро. Вот и на стол подавать пора, ребятишек поднимать надо. И свекровь вся в делах, хлопочет в кути, чай морковный с травами готовит. Заглянула и в чугунок, где аппетитно булькало какое-то мясо, но ничего не спросила. А сегодня у них пир, настоящий пир. Ещё на неделе Анна получила на трудодни две буханки заморожен­ного хлеба с добавленным в него картофелем, припрятала его до выходных в кладовой в бочке. И сейчас хлеб отходил в тепле и уже расточал свой неповторимый запах. А ещё было варево с мясом. Дня два назад она под навесом обнаружила замерзшую сороку, там же ощипала её, потом опалила в стареньком ведёр­ке над пучком ржаной соломы. И вот сейчас на плите в чугунке томится эта божественная похлёбка - картофельный суп с гор­сточкой толчёной жареной пшеницы, что получила свекровь за работу, когда осенью по хатам сушили и жарили пшеницу для фронта.
Ребят дважды приглашать к столу не надо. Младшие на по­латях уже давно о чём-то шушукались. Их головы то вместе, то порознь появлялись из придавленной, но родной темноты на свет. Федька на печи тоже отдёрнул занавеску, значит, не спал. За стол уселись дружно. На вопрос, откуда в доме мясо, Анна ко­ротко поведала о куропатке, которую якобы придавило в деля­не лесиной и которую она нашла. Больше вопросов не поступа­ло. Все молча с большим аппетитом принялись за наваристую похлёбку. Первым, чуть стесняясь, добавки попросил Федя. «Это хорошо. На поправку пошёл парень. Молодой организм обяза­тельно поборет болезнь. Поддержать только надо мальчишку, покормить бы получше, да нечем», - подумала с горечью про себя мать, наливая от души похлёбку в тарелку сына. Млад­шие тоже попросили добавки. С аппетитом ела сегодня и све­кровь. После того как закончили с похлёбкой, Анна поставила всем морковно-травяной чай и положила каждому по хорошему куску сушённых на листах лопуха лесных ягод. И этой радости было немного в доме. Два года подряд лето не радовало дерев­ню. Дожди, сырость и прохлада тянулись с самой весны, так что не удалось впрок заготовить ни ягод, ни грибов.
Чай пили не торопясь, как пили семейно до войны после трудовой недели да после баньки. Вели неспешный разговор. Младших прежде всего интересовал вопрос, когда прекратятся морозы. Уж так им хотелось в школу, по учительнице стоскова­лись, да и друзей неделю не видели.
-  Да и я, мама, наверное, дня через два-три на работу пойду, - тихо сказал Федор.
-  Что ты, сынок, какая работа! Да и не рыбачит сейчас бри­гада твоя. Все фитили, что с осени деды ставили, они посни­мали. А сейчас, сам видишь, то морозы, то снега начались. Да и лошадёнок решили немного подкормить, на овсы да сенцо до­брое поставили, - горячо стала говорить Анна. Словно сын пря­мо сейчас засобирался в артель. - Да и Степанович ваш сказал, чтобы неделю ты ещё отлёживался. А ежели всё ладно пойдёт, можешь к деду Игнату в помощники пойти. Они сейчас снасти чинят, фитили новые садят, сети вяжут. Сказал, что большая ра­бота пойдёт у вас через недели две-три, когда карась собьётся в ямы и задыхаться начнёт. Вот по таким ямам и работать будете. А сейчас лечись, сынок. Взвара поболе пей, вон на печи опять для тебя из трав преет.
-  А про улицу ты, паря, пока забудь, - тихо сказала бабуш­ка, вытирая пот с лица. - Поберечься, внучок, надо. Поберечься. Один ты у нас мужичок покудова в доме. Наломаешься ещё на работах-то, вся жизня впереди. А я, Аннушка, пожалуй, пойду проведаю подругу-то, - обратилась она к снохе.
-  Что-то неспокойно мне, девонька, ох, неспокойно.
-  Да дойдите, маманя. Я тоже подойду скоренько. Я вот тут собрала для соседки горяченького в горшке да хлебца немно­го и ягодок сушеных лепешку. Побалуется чайком когда. Пусть потчуется соседушка. Горяченькое сразу с хлебушком заставь поесть, когда она хлебушек-то видела последний раз.
-  Хорошо, милая. Обязательно заставлю, заботушка ты наша, - тихо отозвалась свекровь и торопливо вышла за порог, впустив в домишко клубы свежего воздуха.
Анна принялась убирать со стола, сносить посуду в куть за занавеску. Там на плите уже подошла вода, и она принялась мыть посуду. Федя на топчане, расположившись поближе к окну, стал читать детям сказки. Они доверчиво прильнули к старше­му брату и внимательно слушали. Подбросив в печь ещё немного дров, Анна засобиралась к Лукерье. Сказав ребятам, что скоро вернётся, она заспешила к соседке. Подойдя к соседней избёнке [у которой с прошлой зимы не было ни ворот, ни калитки: всё пришлось пустить под топор - и в печь), она осмотрелась и не увидела никаких следов к заброшенному сарайчику, где у Луке­рьи находился запас дров на зиму. Женщина торопливо зашла в сенцы, сердце беспокойно заколотилось в груди. Открыв обитую материалом от старой шинели дверь, Анна оторопела и застыла на пороге, забыв про открытую дверь. Во главе небольшого сто­ла, что находился недалеко от печи и стоял у топчана, сидела её седая простоволосая свекровь. Её платок лежал на полу. На сто­ле стоял горшок с горячей похлёбкой, и от него к потолку избён­ки ещё исходил пар. А на топчане лежала уже остывшая мёртвая Лукерья. Закрыв дверь, Анна молча тяжело опустиласьу порога на самодельную табуретку. Так они и сидели: две женщины, уже повидавшие в этой жизни и радость, и смерть, сидели и думали каждая о своём. А над горшком с едой всё ещё продолжал вити­евато-фигуристо клубиться пар. И Анне вдруг показалось, что не пар это поднимается над столом, а душа труженицы Лукерьи покидает её тело навсегда.
Хоронили Лукерью через два дня. Мороз пошёл на спад. Мо­гилку для старушки так до конца и не осилили. Не смогли взять её на всю полагающуюся глубину, так земля-матушка промёрз­ла. Помянуть новопреставленную собрались в прокуренной на­топленной конторке колхоза. Принесли, кто что мог, правление выделило часть продуктов. За сдвинутыми тремя столами си­дели молча. В этой тишине неожиданно громко, надрывно за­звучал простуженный голос председателя Алексея Петровича Листова. Свой был председатель. Доступный и требовательный. Уважали его на деревне, ласково называли «Чапай». Служил он в кавалерии и с финской кампании пришёл без левой руки. Он знал, что такое горе. В прошлом ноябре здесь же схоронил жену свою, умершую внезапно. В начале года пришла похоронка на сына старшего. И сейчас он видел, как тяжело женщинам, что продолжали получать на родных похоронки и хоронить земля­ков. Он со скорбью в голосе заговорил:
- Земляки мои дорогие! А ведь мало кто сейчас помнит, как и откуда появилась у нас Лукерья. А я вот точно помню, хоть и пацаном был, не то в восемнадцатом году, не то годом позже они с Никанором появились у нас в деревне. Старики вот помнят, от­ступали тогда через наши лесные края белогвардейцы, на Ир­тыш к Омску пятились, там тогда Колчак восседал. И вот в одном из отрядов красных бойцов, что их преследовали, были Никанор и Луша. В самом расцвете сил были они тогда. Подранили силь­но Никанора где-то поблизости, и осталась Лукерья-пулемётчица здесь выхаживать мужа. Долго болел тогда красноармеец, но с помощью бабок местных сообща справились с болезнью, под­няли Никанора на ноги. Так и остались они у нас, как оказалось, навсегда остались. Лукерья потом съездила на родину куда-то под Тюмень, привезла хлопцев своих. И зажили они, жизнь но­вую строить здесь вместе с нами начали. Вы помните, и тракто­ристкой первой она была, бригаду тракторную возглавляла, и лес корчевала, и дояркой была, даже клуб рубила вместе с мужи­ками. Все колхозные работы прошла. Но нигде ни за кого не пря­талась, везде передом шла и за собой вела. Геройская женщина, настоящая пулемётчица. И допоследу такой была. Пока не при­болела серьезно к старости. А веселой какой была, как пляса­ла! А пела как! Заслушаешься. Вот и сейчас, когда вы, бабоньки, уже два месяца лепите наши знаменитые сибирские пельмени для фронта да поёте иной раз, голос её слышно, он выделяется завсегда. А ежели одна поёт и я где-то поблизости, обязатель­но остановлюсь и её слушаю. И поверьте, сердцем отдыхаю, на душе светлее становится. Потому как светлой была наша Лу­керья Назаровна. Давайте помянем её, товарищи, мои дорогие земляки. Пусть земля ей будет пухом, а память о ней будет дол­гой и светлой. И пусть соединится она быстрее со своим Никанором Матвеевичем и ребятами своими, воинами славными.
После слов председателя все какое-то время молчали, не­торопливо закусывали. Потом заговорили и бабы, и старики. Говорили искренне, от души, женщины - со слезами на глазах. Говорили о Лукерье не как о покойной, а как о живой. В самом конце поминок снова заговорил председатель.
- Моя это вина, бабоньки-гражданочки и деды наши ува­жаемые. Моя вина, что мрут с голоду старики наши. Да, плохо мы живем, впроголодь. И лета второй год не видим. Сена загото­вить не можем в достатке для животноводства и для своего про­корму. Буду завтра настойчиво выбивать разрешение района на восстановление пайковых норм для неработающих стариков, у кого родные на фронте али погибшие есть. Да и из своих колхоз­ных скудных запасов поделимся. Война-то поворот уже взяла, пора и нам в тылу послабление дать. Потеплеет - рыбой артель опять займётся, оставлять себе будем поболе, тоже об этом говорить буду. В лес надо наладить пару человек дичинки попромышлять. Надо, бабоньки, выживать до весны. Надо работать. Победа-то не за горами. Вон фрица наши вовсю к границе гонят. Сорок третий год на дворе.
И председатель надолго замолчал, попросил деда Игната, что сидел с ним рядом, свернуть самокрутку, жадно закурил. За столом стали говорить о делах текущих, о вестях с фронта, о на­болевшем. Всем хотелось выговориться. Так редко собирались теперь вместе. Потом снова раздался голос председателя, и, как всем показалось, был он уверенным и даже каким-то торже­ственным.
- Что касается нашей Лукерьи. Обещаю вам, дорогие земля­ки, что будем с партийной властью писать ходатайств о в райком, исполком, чтобы нашей женской тракторной бригаде, которую когда-то создала и возглавляла она, было присвоено её имя.
Слова председателя были встречены возгласами одобрения. Торопливо стали расходиться. У всех дела, жизнь продолжается. И никто не отменял ту трудную, подчас непосильную работу, что делали здесь, в этой далекой сибирской деревне, ради буду­щей общей победы эти женщины и старики.

***    ***    ***
Весной, перед самым выходом в поле, в деревню приехал се­кретарь райкома Ваганов. Собрали народ прямо на улице у мага­зина. Торжественность этому сбору придавал и ученики школы с букетиками весенних полевых цветов и звуки школьного горна. Секретарь райкома торжественно огласил решение о присвое­нии женской тракторной бригаде колхоза «Новое время» имени Лукерьи Назаровны Граниной, простой женщины-труженицы с трудной, но яркой судьбой.

Январь 2017 г.      г.      Тюмень.


Крепко помнить...

[image]

С тяжестью в сердце, в раздумьях ехал в этот раз Матвей Устюгов в отчий край, на землю родную. Неспокойно было на душе, не находила она себе места. И было отчего. Стареть стал Матвей, стареть. Вот по весне семьдесят отплясал-отпраздновал и посыпался, как пень старый. Прихварывать стал серьёзно, по больницам чаще прохлаждаться начал. А на родину-то ездить надо. Дом родительский вот без пригляда сиротой до тепла сто­ит частенько. Раньше на всё лето завсегда по очереди все приез­жали, что твой муравейник дом был. А как же: воздух медовый, озеро, рыбалка, лес, грибы-ягоды, движение целый день и про­чие удовольствия. А сейчас редко кого затянешь сюда. Далеко, говорят. Невыгодно. Да оно и на самом деле далековато от го­рода, почитай, триста вёрст. Так, десантом нагрянет народец на родительский день, на Троицу. Ну, разумеется, в грибы, по ягоду лесную, охота-шашлыки, само собой. А отдыхает большинство его земляков-горожан теперь на дачах, что рядом с городом, там и трудится. Конечно, воздух дачный не тот, нет от него пользы большой. Но народ попривык, всё его устраивает. Опять же, эко­номия, будь она неладна.
Вот и Устюгов решился-таки пристроить родительский дом в руки надёжные и бывать здесь пореже. Нет, дом он не продал. Решил пустить людей, пусть поживут. Родственники дальние по весне погорели основательно, голову приклонить негде. Мают­ся уже больше месяца с детишками по родным да знакомым. Всё одно чужой угол, разве дело? А дом родительский ещё ничего, из красного леса собран, крепкий. Ему руки да догляд - жить можно долго. Вот и порешили на семейном совете в городе по­ступить так: отдать дом, пусть люди живут, обихаживают и своё потихоньку строят. И дом, глядишь, дольше протянет, глазами весёлыми на мир посмотрит.
Наутро чувство беспокойства не покинуло Матвея. Тяжело ступали ноги его в сторону дома родительского от племянни­ка, где ночевал старик. Он понимал, что идёт прощаться с от­чим гнездом, возможно, надолго. Покосившиеся, но добротные ещё ворота были заперты изнутри, калитка тоже была на зам­ке. Открыв её, Матвей вошёл во двор. Остановился на короткое время посередине и стал хозяйским взглядом всё оглядывать. Вроде всё было на месте, как оставил с осени, так и стоит, до­жидается хозяйской руки да глаза. Смотрит уже повеселевшими оконцами в душу его сейчас. Матвей прошёлся неторопливо по двору, приминая поднимающуюся везде буйно траву. Сначала заглянул в сарайчик и баню: всё было на месте, всё в ожидании жизни и движения. Затем подошёл к забору, что разделял двор и просторный сад. Он закурил и некоторое время стоял, обло­котившись на почерневший от времени штакетник, и с любо­вью смотрел на старые яблони. Давно посадили они их с отцом, часть уже повымерзла, не выдержала суровых сибирских моро­зов, часть была подсажена вновь. Матвей тогда весной только из армии пришёл. Ездили с другом на машине совхозной в во­енкомат на учёт становиться, вот он и прикупил в райцентре несколько уже распустившихся яблонек. Это были их первые плодоносящие деревца. Ничего, прижились. И вот уже десятки лет справно радуют яблоками не только родню, но и соседей. И сейчас было видно, что будет нынче добрый урожай, порадуют яблоками «старушки». Докурив очередную папиросу, он вздох­нул и направился наконец в дом. Дочь наказывала прибрать, что нужно, чтобы перевезти потом в город на дачу. «Что тут приби­рать, что таскать старьё туда-сюда? Здесь оно на месте и вроде всё нормально смотрится, прилично ещё. Пусть людям добрым всё останется. Ведь погорели родные напрочь, нет ничего сво­его. Селяне приносят, кто что может. Так что пусть пользуются и живут с Богом. А вот это я, пожалуй, заберу», - размышлял про себя Матвей, увидев две небольшие рамки с фотографиями своих стариков и близких родственников. Он прошёлся по скри­пучему полу в горницу и маленькую спаленку, раздвинул везде занавески. В горнице открыл настежь у одного окна створки. «Пусть свежий воздух войдёт, всё протянет. Скоро родственники подойдут, посвежее будет», - рассудил Устюгов.
Походив ещё немного по дому, Матвей снова вышел на двор. Присев на старую, но крепкую скамью, на которой когда-то ста­рики пристраивали на лето ручной сепаратор, он снова закурил, видно, всё-таки волнение сказывалось. Что-то ещё захотелось ему оставить на память о доме этом старом, о родителях, о вре­мени, проведённом здесь и теперь безвозвратно ушедшем. И Матвей вдруг вспомнил, что лет пять назад он на чердак при­брал старинный самовар-ведёрник за ненадобностью, так как ему подарили на заводе на какой-то юбилей электрический са­мовар и он всегда на лето привозил его в деревню. И сейчас он подумал: «А давай-ка заберу раритет этот в город на дачу. Хоро­шая вещь, нужная, будем с соседями вечерами чаи гонять». По старой, но крепкой ещё лестнице он поднялся на крышу при­строенной веранды и кладовой. Осторожно прошёлся по крыше и открыл дверцу на чердак самого дома. Там было темновато, только лучи утреннего солнца через многочисленные дыры в крыше пронизывали сумрак как шпагами. Кругом висели ста­рые, заготовленные еще отцом для бани берёзовые веники, ва­ленки разных размеров. Так и есть. Самовар виднелся в дальнем углу чердака, Матвей увидел его сразу. Был «старикан» в хоро­шем состоянии, правда, кое-где на потёртостях почернел да от времени потускнел. У него не было одной ножки, вторая была сильно погнута. Зато две других надёжно держались на своих местах. «Ничего, это поправимо, будет у меня сиять как новый», - подумал про себя Устюгов. Тут же в углу он увидел свой ста­рый патронташ с десятком гильз. Здесь же была небольшая раз­валенная стопка старых школьных учебников, выше на гвозде висел потрёпанный школьный портфель. Это был его портфель, ему когда-то купил в городе отец. В нём он носил в школу учеб­ники все младшие классы. Матвей осторожно снял его с гвоздя, отряхнул от пыли. Портфель был на застёжке, но легко открыл­ся, словно им постоянно пользовались. Внутри были какие-то квитанции, несколько совершенно новых катушек с цветными нитками, вырезки из газет и журналов, баночка крема для об­уви. Переложив себе в карман нитки и крем, он уже хотел бро­сить портфель к стопке учебников, но его что-то остановило. Он увидел ещё в одном отделе портфеля тонкую тетрадку в клеён­чатой твёрдой коричневой обложке. Сама обложка показалась Матвею какой-то необычной. «Наверное, стихи сестрёнки старшей да секреты девичьи», - подумал про себя Матвей и извлёк тетрадку из портфеля. Осторожно ударил ею о колено, чтобы отряхнуть от многолетней пыли. Открыв наугад страницу, он увидел совсем не девичий - каллиграфический, старательный, а необычный, витиеватый, красивый твёрдый мужской почерк. «Как писарь какой писал», - подумал про себя Устюгов. Просма­тривая дальше записи, он дважды натолкнулся на знакомые имена и странное обращение: «Любезные родные мои, сестра и зять Григорий...». Это сильно заинтриговало Матвея, и он, взяв самовар и патронташ, поспешил спуститься на свет, на воздух.
Поставив самовар на травку, Матвей положил патронташ на скамью, закурил и тут же снова взялся за тетрадку. Он от­крыл первую страничку, пробежал глазами несколько строк и сразу понял, что тетрадка-то эта тайная и касается его семьи, непростой давней семейной истории. Он понял, что это посла­ние из прошлого, что это письмо одного из старших братьев его матери, которые в двадцатых годах, после революции, при­нимали участие в крестьянском восстании здесь, в Сибири, потом бежали. Он слышал эту историю. Мать не раз её расска­зывала, правда, без всяких подробностей. Уже став взрослым, Матвей расспрашивал стариков сельчан. Его интересовало, а что же на самом деле случилось тогда лютой зимой и весной 1921 года здесь, в приишимских краях. Как говорили старики, взбунтовали-то крестьяне не против власти, а супротив побо­ров грабительских, продразверстки. Поднялся тогда народ по всей округе, повсеместно. Задавили-подавили, конечно, тогда мятеж тот быстро. А как же! Сила-то была у государства. Крови-то и горя много было, и память худая осталась. А вот некоторые тогда весной после смуты, кто семьями, кто в одиночку путями разными подались в бега из краёв родных. Практически все так и потерялись на просторах державы огромной, сгинули где-то во времени неспокойном. Часто домашние вспоминали своих близких, искать боялись, всё хотели весточку получить о них при жизни. А весточка-то, оказывается, была, и вот она сейчас в руках у Матвея Устюгова. Ждёт с нетерпением. Ждёт, чтобы уда­рить правдой, рассказать ему сейчас о чём-то неизвестном, рас­крыть тайну. Закурив, он вновь открыл первую страницу этой загадочной тетради.
«Здравствуйте, разлюбезные мои родные, сестра моя до­рогая Клавдея, также зять наш дорагой Григорий Пантелеевич, дети также и родова вся наша. Знамо, родителей наших уже нету в живых, время сколько прошло. Письмо шлёт вам и низко кланяется всем сродственник ваш кровный Маслеников Петро Михайлович. Не знаю, когда попадет писанина эта в руки ваши, дойдут ли слова мои о мытарствах и горестях наших, жизни безрадостной проклятой в краях далёких, на чужбине-стороне. Пишет всё это под мои рассказы и слёзы горькие человек один хороший по прозванию Козьма-звонарь, из наших, из православ­ных он, из Костромы-города. Человек дюже грамотный, вместе уже давно при церкви нашей служим-кормимся в Харбине, что в Китае-стране. Знамо, что писанину таку поштой не отправишь. Буду ждать, можа, оказия кака надёжна будет, с нею и отправ­лю, а то вить и вас всех потянут за связь с врагом-супротивником. А каки мы супротивники земле родной матушке? Вить всё могло по-другому оборотиться. Могли мы все жить-кормиться да хозяйствовать на земле нашей. Да если бы сразу власти-то новые народные по-людски к крестьянину-мужику, дак разве случилось бы побоище кроваво. Вить мы как кумекали умом-то своим? Трудно, чижало живётся в Рассей. Мор, голод - знамо, штука сурьёзная. Дак ты к нам по-людски, по-христиански, объясни-растолкуй обстановку, обрисуй картину. Неужто мы не­люди каки, неужели не поймём. Завсегда выручали из беды, по­следним делились в горе-то. Дак нет, вить горлом стали брать, властью-силой сразу попёрли. Вражина какой-то неправильно обрисовал специально обстановку начальству-то, что выше было. Ну, и пошло. Да разве взялись бы мы за вилы, ружья, пош­ли бы супротив? Вить что учинили тогда? Подчистую всё вы­гребать стали, утеяли овец зимой лютой стричь наголо, как рекрута-перволетку. А потом и того краше, тулупы мужиковы и те стричь учинились. План, вишь ли, у них. А как семенно зерно-то стали выгребать, да разе тут стерпишь? Дале-то жить, кормить­ся как, пахать-сеять. детишков подымать? Вот и не стерпели мы тогда, взыграла кровь. Ох, и всполыхнули тогда над Ишимом-рекой зори алые да кровавые, вить и дале покатилось, даже казахи поднялись. Больно смотреть на зори те было, а опосля страшно. Вить ничего не добились мы, себе худо сделали. Осиротили и себя, и детей своих без земли-родины оставили. Крепко попри­жали нас, постреляли да под лёд поспускали. Много брата на­шего по весне-то по рекам всплыло и понесло к морю-окияну со льдом вместе. А кто цел остался, сорвались тогда на восток, а кто через казахов в Монголию да Китай подались. Ох, и помота­ла нас жисть, помотала. Где только не были, не ютились! Толь­ко приткнёшь головёнку-то, опять бежать надо. Так и жили, как волки, всё в бегах. Затропили нас со всех сторон и с Сибири, и с востоку. И выдавило, как чирью назревшую, как лимент ненуж­ный, в страну чужую - Китай. Ох, и много тогда там калготилось брата нашего мастей и цветов всяческих».
На этом Матвей прервал на время чтение. И глаза уже уста­ли, и волнение к горлу подступать стало. «Вот ведь судьба, вот как повернуться жизнь-то может в одночасье. Вот она, новая жизнь-то, как вставала, поднималась на ноги. На изломе, на кро­ви!» - стал рассуждать про себя Матвей. Конечно, он знал исто­рию своей страны, знал и непростые, трагические её страницы. Но эта тетрадь дыхнула на него жарко тем временем, открыто поведала о боли, страданиях и метаниях его родных. Это ближе, понятнее и больнее. Он снова закурил и несколько минут сидел в какой-то отрешённости, ни о чём не думая. Потом снова взял тетрадь и стал читать письмо - боль и исповедь дальше.
«А жёнку и детишков своих, любезные мои сродственники, - писал далее Петр Маслеников, - я оставил тогда болезных у людей хороших в Чите-городе, выправили за деньгу им гумаги други, стали они Кондратьевыми прозываться, значить. И поте­рялись оне опосля где-то там, в краю таёжном. Живы али сгину­ли? Чижало было тогда, голодно, болезни свирепствовали. Бо­лел и я тогда долго, крепко держала за горло костлявая. Ладно, братка Авдюша тогда к церкви-то нашей меня пристроил, там и выходили. Там и оклемался, свет божий снова увидел, дале жить захотелось. А когда болезный совсем был, виделось всякое, не приведи Господи! То крадусь задворками вдоль плетня к дому своему. И всё цепляюсь, цепляюсь за хмель карабином. Так, вид­но, истосковался по запаху тому хмельному. А то виделись ло­шади наши. И так ластятся ко мне, нюхают, волосы теребят. То ржут и зубы скалят да приговаривают: «Куда девался, чолдон, на кого спокинул животину родну?» А сейчас всё чаще хлев наш снится, где коровы да живность всяка. И запах тот словно чую. А вить нажито всё было горбом своим, на руках вскормлено. Сги­нуло всё в одночасье. Нету, ничего и никого нету. Одна память осталась и гложет и гложет, кончает совсем. А ещё снится, что бросают нас всех в сани зимой. Тычками в спину ружьями пи­хают и старых, и малых. Холод лютый, метёт вокругом, и везут нас на станцию. А я дорогой и убёг. Ушёл в метель, в падеру, но ушёл. А детишки-кровиночки остались. И всё руки ко мне тянут и тянут. Проснусь, бывало, знаю, что не было такого со мной, а всё одно весь в поту и сам не свой. А сердце завсегда рвётся от неизвестности, от пустоты. А братка-то мой, как меня выходил, дальше побежал судьбу пытать-искать. Не поглянулось ему в китайской стороне. Уплыл он окияном-морем в страну далёку, не то Зеландия, не то Австралия прозывается, будь они нелад­ны. Спокинул меня, и не ведаю, где он, живой ли.
Знаю, что война страшная была в Рассей нашей, поредела матушка сильно. Чижало, знамо, и сейчас всем живётся. Однако дома вы, вместе все, а это легче. Всё можно пережить, вытерпеть. А нам вот закрыта дорога к дому родному, к погостам отчим. И уже никак не вырваться с чужбины. Хотя пытались многие, и я тоже. А куды там! Вороги, до конца ворогами и останемся. Нет нам прощения, что родину спокинули, не повинились. Скажу одно: не сподличали многие из нас, не продали державу. Ни разу боле не взяли ружья, не стреляли в братьев своих. И ещё пропи­шу. Теперь, верно, уже все знают про церкву нашу, что сгорела. А коль нет, правду скажу. Её, родимую, тогда Митька Изотов с чехом пришлым подпалили, ироды. Они по пьянке нам в Иркут­ске признались. Чеха того мы с браткой сразу под горячу руку пристрелили, а Митьку избили до полусмерти. Знамо, за дело, а церква-то тут при чём, божий дом вить. Грех-то какой, грех! А он, вишь, на Бога тогда осерчал, что заступничества с его сто­роны не было, произвол не укоротил. Не ведаю, когда попадёт послание-слёзы мои в края родные. Можа, я к тому времени и на свете уже значиться не буду, а буду чертям котлы в аду шпарить. Отмаюсь, отбегаюсь. Так-то не стар ещё, а вот душа выгорела, значить, табак дело.
За сим прощаюсь со всеми. Прощения прошу за всё и у вас, и у сторонки родной. Спытайте, может, где и мои объявятся, кла­няйтесь непременно. Глядишь, кто из детишков найдёт когда могилку отца своего непутёвого и заблудшего Петра Михайлова Масленикова в Харбине-городе на кладбище церковном. Тама буду непременно. За человека, что придет с оказией, не бойтесь. Свой человек, правильный. Будет он двигаться дальше в Рассею. Приютите, обогрейте по-божески. Ещё раз простите и прощевайте. Даст Бог, свидимся опосля на небесах».
Закрыв тетрадь, Матвей долго сидел и смотрел перед собой в землю. Пустота и тяжесть повязали его. Пусто было и на душе. И всё это оттого, что нельзя ничего вернуть, нельзя поправить. Остаётся только помнить, крепко помнить.

Январь-март 2017 г.      г.  Тюмень.



Жить памятью
Леонид родился после войны. Бабушке его было уже дале­ко за пятьдесят. Она была ровесницей того, ушедшего уже века. Пять лет прошло с той поры, как отгремела война, скатилась, как огромная зловещая туча-молох, прочертила повсюду крова­вый след, пропустила через свои страшные жернова миллионы человеческих судеб и жизней, оставив после себя огромное ко­личество братских могил и обелисков и простых, поросших тра­вой холмиков.
Всегда, когда Леонид думал о том страшном времени, крова­вой войне, он вспоминал простые строки:
К победе шли, друзей своих теряя,
Могил не счесть на ратном том пути.
И на рейхстаге расписались в мае,
Вот только жаль, не все смогли дойти.

Да, войны Леонид не видел. Но он хорошо помнит скорбные лица женщин, помнит постоянные слёзы матери и бабушки, ко­торые долго убивались по не вернувшимся с войны мужу, отцу, братьям. Помнит он и строгую атмосферу, что царила не только в их доме, но и во всей округе. Помнит, что не было долго смеха, задорного, счастливого смеха. Хорошо помнит и тёмный платок бабушки, который она ещё долго не снимала после той трижды клятой войны.
Жить надо дальше - и она жила,
Везде трудилась, отдыха не зная.
И всё родных с войны ждала,
Оттуда, с незнакомого ей края.

Вообще его бабушка была удивительным человеком, инте­ресной волевой женщиной с непростой судьбой. О себе она не любила рассказывать, всё больше работала да молчала. Больше о судьбе бабушки любила рассказывать её старшая сестра Пела­гея. Разговорили как-то её ребята и весь вечер слушали неторо­пливый рассказ старой женщины. Вот что она поведала.
Были они из семьи бедной, трудно приходилось. Девчонок, как только они подрастали, отдавали «в работы» в соседние деревни - с детьми чужими водиться, в огородах помогать, за птицей, мелким скотом доглядать-ухаживать, по двору управ­ляться. Повзрослевших девчат отдавали уже на серьёзные ра­боты - косить, молотить, за скотом ухаживать. Всё это прошла и бабушка наша. В шестнадцать лет отдали её в услужение купцу Грачёву в соседнее село. Выполняла она тогда все тяжёлые ра­боты, с лошадьми управлялась ловко, не хуже парня. Девка была видная, здоровая, кровь с молоком. А красавица какая! Вот эта красота-то чуть и не сгубила тогда девушку.
Как кот на кусок лакомый, посматривал на статную девуш­ку средний сын купца, недомерок прыщавый Авдей. Он пытался несколько раз в укромном месте поприжать её, лез с поцелуями. Но девушка так охаживала противного ухажёра, что он отлетал от неё, как от молодой строптивой кобылицы.
Дело было в конце июля. Мужики-работники навозили к сеновалу с полей сена свежего на осень да молодняку на весну. Бабы да девки покрепче подавали его на сеновал, замётывали. Перед обедом выдался небольшой перерыв: воды испить, чуток отдохнуть. Клава, попив квасу холодного, упала на душистое све­жее сено отдохнуть, расслабиться. Что говорить, хоть и молодая, а усталость брала своё. Ведь с утра рано на ногах: дойка, скот, работа тяжёлая, не девичья. Руки, ноги к концу дня гудят. Упала на сено и как провалилась. Вдруг почувствовала на себе чьи-то горячие руки. С испугом открыла глаза и увидела, как над ней склонился похотливый Авдей. Глаза парня горели, а трясущие­ся от страсти потные руки уже шарили под платьем девушки. В ярости с силой отбросила она от себя охальника. Но не тут-то было: его уже не остановить. Он с силой толкнул Клаву на сено и снова набросился на девушку, стал задирать платье, раздвигать ноги, при этом больно бил по лицу. Вскипело тогда всё внутри у девушки, ударила она что было сил обеими руками по ушам на­сильника, как братья учили. Закричал от боли Авдей, руки его ослабли, отпустили девушку. Она спихнула с себя парня, вско­чила, огляделась. У стенки сарая стояло несколько вил. Клава мгновенно ими вооружилась и стала ждать. Авдей поднялся и с горящими глазами снова бросился на неё. Но девушка опере­дила его и нанесла два удара вилами в ноги. Раздался сильный крик, на который стали сбегаться работники. Прибежал и разъ­ярённый хозяин. Конечно, была кровь. Хорошо проучила тогда Клава охотника до прелестей девичьих. Хозяин заставил мужи­ков немедленно скрутить непокорную девку, закрыть в «тем­ную» и послать за представителями власти. И всё кричал:
- На каторгу, на каторгу стерву! Сгною!
Так, наверное, и было бы. Но тёмной ночью освободил, вы­крал её из неволи парень из нашего села Василий, который давно влюблённо посматривал на работящую соседку и всегда сильно смущался, когда доводилось перемолвиться с ней сло­вом. Да, да, это был ваш дед. Выкрал её и увёз на дальнюю охот­ничью заимку. Там и спрятал.
А тут и революция приспела. Не до девки стало властям и купцу тоже. Свою шкуру спасать надо было. Да и кобель этот ко­лотый к тому времени уже поправился. Василий привёз девуш­ку в село родное. С благословения родителей сошлись они с ба­бушкой и стали жить в согласии да уважении. Трудно пришлось молодым. Ох, и неспокойное времечко настало тогда в Рассее и в Сибири нашей. Власть и флаги менялись часто и повсеместно. И везде кровь. Шла страшная битва новой, народившейся жизни и старой, устоявшейся, привычной, сильной и крепкой.
Понятно, что Василий с женой молодой встали под знамёна жизни новой. Увидели мы все тогда в ней будущее своё, почув­ствовали защиту, зажили надеждой. Но всё это надо было защи­щать. Почитай, до 1921 года не слезал тогда с коня Василий и друзья-то вари щи его. Много было желающих вернуть прежний режим и хозяев, чтобы жить по-старому, здесь, в Сибири. Но не хотел народ вертаться к старому, в батраках да бедности прозя­бать. Хотелось самим жизнь новую лучшую строить, хозяевами этой жизни быть. Вот и шли тогда люди брат на брата, сын на отца - всё перепуталось, много кровушки невинной пролилось в краях наших.
А Василий возмужал, мужиком видным стал. Усищи тогда отрастил, табаком провонял весь. Пришёл с Гражданской ко­мандиром каким-то. И на селе тоже опосля командовал. Пред­седателем сельсовета долго был. Потом по здоровью ушёл с ра­боты той, весь ведь пораненный вернулся с войны-то. В сельпо, опять же, командовать стал. Хорошо везде работал. Ну, само со­бой, детишков нарожали, Бог не обидел. А как иначе? Красави­цей в бабах-то стала сестрица моя. Куда там! У мужиков-то на­ших шеи клинило, когда они головами-то вертели, как она шла. Ну, стать, ну, краса была. Вот така история жизни той давней бабушки вашей, а моей сестры любимой, дорогой. Ну, а что ещё интересует, у неё попытайте, касатики. Теперь-то отходит уже она от горя, легче, однако, ей стало. Может, разговорится когда, откроет душу свою. А рассказать ей есть чего...
Алексей так однажды и сделал: спросил бабушку, как жила она раньше, про деда спросил. На все вопросы взрослеющего уже Алексея бабушка с улыбкой всегда отвечала:
-  А зачем тебе, милок, знать-то, как жилось? Не сладко жи­лось тогда, ох, не сладко. Да и всем трудно было, не мне одной. А вот счастливой была всегда. Это точно. Дед твой сильно меня любил, это ли не счастье! Вот и ребята в любви родились и вы­росли. Жаль, сгинули сынки-соколики. Но за дело кровь проли­ли, за землю нашу родную. Погибли, но не сподличали, не опо­зорили мать свою, а это разве не счастье? Вот ты спрашивать, любила ли я деда твоего? А что такое любовь-то, внучок? Шибко уважала я мужа своего, жалела. Почитала и прощала, конечно. А как же иначе? Хозяин! Он же опора, кормилец и защитник мой и семьи был всегда.
Бабушка улыбнулась, и лицо её засветилось в вечерних лу­чах заходящего солнца. Засветилось от счастья и приятных для неё воспоминаний. Давно не видел Алексей такой улыбки на лице своей бабушки. Улыбаясь, она продолжала:
-  И он меня любил, сильно любил. Хотя, скажу тебе, дед твой тот ещё был ходок. Помнишь бабку Лукерью, подругу мою закадычную, что умерла этой весной? Царствие ей небесное! Так вот. Этой подруге я как-то до войны все окна «постеклила» за то, что Василия мово к себе приваживать стала... - Бабушка ненадолго замолчала. - А Пелагею, что на дальней улице у озера живёт, тоже знаешь? Так вот, её я чуть не спалила! Опять же, за деда твоего, за Василия Петровича мово, командира красного. И к ней захаживал, когда она у него в сельсовете работала. Дня им, вишь, не хватало. И ведь тоже подруга. Вот така она, жизнь, вну­чок, быват и така любовь. Всех простила. И его, и подруг своих. Бог велит прощать - помни это. А его и посейчас люблю. Нет мне без него воздуха, не хватает всегда.
И бабушка опять улыбнулась, уже как-то загадочно, видно, опять что-то вспомнив.
-  Ведь и ко мне женихи подкатывали после войны, и не один. И ребята всё неплохие, работящие, герои-фронтовики. Да, тяжело мне тогда было. Мамка твоя в городе училась, подраба­тывала там везде, чтобы на еду мало- мало было. Да ещё и нам помогала, бедовая. Никого не приняла я. А один хороший чело­век вечером как-то с рамой вместе на улицу вышел.
И бабушка опять улыбнулась.
-  Так вот и осталась одна. И не оттого, что достойных не было. Нет, были достойные. Но они другие, не родные. Не надо мне никого. У меня есть он, дед твой геройский, та наша жизнь, наша память.
Она опять замолчала. Потом тихо сказала:
- Вот видишь, как разговорилась твоя бабушка. А может, и надо было тебе давно всё это рассказать. О жизни моей, о де­душке твоём, о любви нашей. Конечно, всё было. Как и у всех. Ошибались, и прощали, и верили. А сейчас я живу памятью о нём и сыночках и о времени трудном нашем. Вами живу и радуюсь. Верой живу и надеждой, что всё ладно будет.
С этой светлой памятью, верой и радостью и прожила эта простая женщина до дней своих последних.



Встреча с прошлым


[image]

Отпуск этим летом Ульяновы планировали провести вместе и непременно на море. Давно они не были на море, всё как-то не получалось. Этим летом всё складывалось как нельзя лучше. И на работе у них пусть не сразу, но вроде получилось, «срослось», как шутил Ульянов. У Николая Петровича в зерновой компании на этот период всегда почти месячный перерыв до нового уро­жая, передышка. Объёмы закупа сокращаются, на специализи­рованных предприятиях идет активная подготовка к приёму нового урожая, поэтому вопрос с его отпуском на это время ре­шился сразу. Небольшие проблемы с отпуском на июль были у жены, но и это было решено с руководством фармобъединения. Аптека, где уже много лет работала его жена, закрывалась на ре­конструкцию и ремонт. А на торговлю препаратами первой не­обходимости в арендованном киоске на этот период пригласят двух студенток старших курсов из медакадемии. Одним словом, всё складывалось как нельзя лучше. Но, как обычно, коррективы в последние минуты внесла жизнь. Их сноха Полина, находясь в гостях у родителей в Белгороде, раньше срока на месяц родила внука. Какое тут море! Родился наследник, продолжатель рода, носитель их фамилии. В спешном порядке решив все домашние и дачные дела, утряся все вопросы на работе, Ульяновы вечер­ним поездом выехали из Тюмени в Москву. Там пересадка на Белгород, и они смогут взять своего внука на руки. Уставшие, но в приподнятом настроении, они вошли в своё купе. Проводница предупредила, что пока они будут одни. Это сейчас было как раз кстати, и супруги обрадовались этому обстоятельству. Немного посидев, Лариса стала неторопливо разбирать дорожную сумку. Выложила сменные вещи и часть продуктового пайка. Чемодан и сумки с вещами и подарками сразу определили на место. По­езд медленно тронулся. И через несколько минут за окном уже побежали мириады огней, ярких, веселых, манящих. Сочные огни рекламы брызгали яркими бликами, завораживали.
Когда поезд пошёл по железнодорожному мосту через реку, открылась великолепная панорама сибирского города, что за последние годы стал просто неузнаваем. Особенно впечатляла картина двух мостов через Туру и вид новостроек левобережья. Ульяновы молча смотрели в окно на красоту города, что принял когда-то их и стал им родным. Редко им удавалось увидеть его в вечернее время в летнюю пору. Выезжать за пределы региона стали реже. Летом держит дача, другие неотложные дела. Про­громыхав по мосту, поезд через несколько минут уже воткнулся в темноту, и за окном побежали разорванные огни пригорода и дачных посёлков.
Некоторое время супруги сидели молча. Первым нарушил тишину Николай Петрович:
- А что, мать, не сообразить ли нам по чаю? Веришь, что-то я с этой предпоездной суматохой даже не помню, когда перекусы­вал. И если честно, сейчас съел бы что-нибудь посущественнее.
Лариса, улыбаясь, сказала:
-  Знаю я твоё существенное. Видел, как дочь положила на дорогу сало домашнее, и уже не терпится. Холестерин ведь это, забыл?
-  Эх, мать! Холестерин разный бывает. Сало - хороший холе­стерин. Побольше бы такого, - весело сказал Николай Петрович. - Ничего, приеду к свату, у него этого продукта во всяких видах припасено, да и продукт покрепче имеется... Вот там мы и на­верстаем.
Лариса, сделав голос нарочито строгим, сказала:
-  Кто бы сомневался! За внука не грех. Давай-ка подсажи­вайся. - И она стала раскладывать на домашнем небольшом по­лотенце продукты.
-  Я мигом, - сказал Ульянов и ушёл за чаем.
Когда он вернулся, на столе было сплошное изобилие, было порезано и сало. Венчала всё это фляжка со своей настойкой, как шутя пафосно говорил Николай, а-ма-ре-тто... Николай Пе­трович, увидев всё это, потёр руки:
-  Эх, и оторвусь же я сейчас!
Увидев фляжку с настойкой, с сожалением сказал:
-  А это, пожалуй, убери. Что-то давит. Сегодня не буду. Успеется. - И он приложил руку к груди.
Несмотря на то, что проголодались оба и поначалу были го­товы серьёзно подобрать припасы на столе, трапезу закончили быстро. Потом пили чай и смотрели в окно. На небе были уже пуговки звёзд и большой секирой завис полумесяц. Вдали про­бегали огни редких населённых пунктов, да иногда темноту как клинком вспарывали огни машин, что проносились по дороге, которая шла параллельно железнодорожному полотну.
Посидев ещё немного, убирать со стола ничего не стали, про­сто прикрыли полотенцем. Лариса стала укладываться спать: сказался напряжённый ушедший день. Николай Петрович по­пытался почитать прихваченный на дорогу любимый журнал «Рыболов», но что-то не читалось. В голове засела мысль о ро­дившемся внуке. Что он будет за человек, какая судьба выпадет? Полистав журнал несколько минут, он тоже окунулся во власть бога сна.
Утром они проснулись позже обычного. За окном уже было светло. Глянув на время, Николай Петрович присвистнул:
-  Во дали! Вот что значит отпускники. Время-то 9.30, суда­рыня! А мы ещё не емши.
Он помолчал и весело сказал:
-  Ну что, моемся, бреемся - и за стол. Я пойду разживусь кипятком.
Пришёл Николай Петрович с чаем в приподнятом настрое­нии.
-  Ты знаешь, а мы уже город Екатерины утром проехали. И что удивительно, мы всё ещё в купе одни. - И он театрально, на­распев, эмоционально закончил:
-  ЛЕ-ПО-ТА-А-А, мать, ЛЕ-ПО-ТА-А-А!
В Первоуральске у них появились соседи. Первой в купе во­шла улыбающаяся, красиво полноватая женщина выше средне­го роста. На вид ей было лет под шестьдесят. Продолжая улы­баться и излучать притягательный свет, она негромко сказала:
-  Здравствуйте, люди добрые. Извините, что нарушили ваше уединение. Мы вот с вами дальше поедем.
Продолжая улыбаться, она спросила, обращаясь почему-то к Ульянову:
-  А у нас, значит, тоже верх и низ?
-  Да, конечно, вот ваши места, располагайтесь, - тоже улыб­нувшись, ответил Николай.
Следом в купе, осторожно ступая, вошёл седой мужчина в тёмных очках. Он был постарше своей спутницы. По тому, как он ощупывал пространство вокруг себя, сразу стало понятно: муж­чина плохо видит. А увидев на его костюме орденские планки, Николай Петрович понял: это бывший военный, скорее всего, афганец. Ульянов почему-то сразу проникся симпатией к этой, как ему показалось, чистой и светлой супружеской паре. И от мужчины тоже исходили дружелюбие, необъяснимая, но при­тягивающая уверенность и сила. Как потом оказалось, они не муж и жена, а дядя и племянница. Вещей у них было немного: небольшой современный чемодан на колесиках и две сумки. Ни­колай Петрович быстро помог женщине разместить поклажу по местам. Попутчики с облегчением вздохнули и присели.
-  Огромное спасибо, - и женщина, снова улыбаясь, стала благодарить соседей. - Разрешите представиться. Меня зовут Татьяна Георгиевна, можно просто Таня. А это мой дядя, Алек­сандр Иванович, тоже можно Саша, ему так больше нравится. Он в последнее время стал совсем плохо видеть.
-  Вот добились направления, - продолжала тихо женщина, - везу на обследование и операцию в Москву.
Молчавший всё это время мужчина тихо сказал:
-  Ну что ты, Танюша, не такой уж я и слепой, немного вижу. Просто сейчас обострение. А так сам себя обслуживаю полно­стью.
Он уверенно протянул для рукопожатия крепкую руку Ни­колаю, привстав, представился:
-  Александр!
Потом пожал руку Ларисе. Некоторое время сидели молча. Но, видимо, напряжённая тишина как-то давила на всех. Её на­рушил Александр.
-  С вашего позволения, мы с Татьяной немного займёмся собой. Приведём себя в дорожное состояние, если можно так вы­разиться. Да, и ещё, если можно, на ты, ребята. Нам так будет проще, привыкли мы так.
Его горячо поддержала племянница:
-  Да, ребята, было бы неплохо. Вижу, мы практически все одного возраста. Люди мы простые. Ну, о себе мы ещё до Москвы всё расскажем. - И она с улыбкой опять посмотрела на Николая Петровича. При этом у неё на правой щеке образовалась доволь­но симпатичная ямочка.
-  Да, да, конечно. Мы согласны. Давайте располагайтесь, а мы выйдем. Надо и прикупить что-нибудь, - сказала Лариса.
-  Ну что вы, ребята, у нас всё есть и к чаю, и не только, - бы­стро заговорила Татьяна.
-  Но тем не менее, надо, - твёрдо произнес Николай, и они с женой вышли. - На самом деле, сходи прикупи чего-нибудь. Да той же минералки возьми. Ну, сама знаешь. А я пойду покурю.
Он вышел в тамбур, закурил и стоял в раздумье. Ему ка­залось, что он видел уже где-то этих людей раньше, общался с ними. Было что-то в них знакомое, родное. А вот что? И этот взгляд женщины: глубокий, искренний, проникновенный. Ему даже вдруг показалось, что эти глаза когда-то уже смотрели на него так. И эта ямочка на щеке тоже знакома. Николай мыслен­но про себя чертыхнулся и сказал, сам себя успокаивая:
-  Ну, дурила, надо же! Чертовщина полезла в голову. За ты­сячу километров от дома какие-то знакомые, да ещё и взгляды. Стареешь, Петрович, стареешь!
Он затушил сигарету и пошел к купе. Пройдя по коридору, в приоткрытую дверь своего купе увидел, что Ларисы ещё там нет, и пошёл её встретить. Взял у неё часть покупок, и они пош­ли к ожидавшим их попутчикам. Дорогой он тихо спросил жену:
-  Где мы их могли видеть раньше? Тебе не кажется, что мы знакомы?
Лариса со смехом приложила к его лбу пальцы и сказала:
-  Всё, Ульянов, с тобой понятно, клиника налицо. Влюбился. А то я и смотрю, что Татьяна прицельный огонь ведет в твою сторону. Пошли, кавалер - И она легонько подтолкнула Николая в спину.
Открыв дверь, они увидели накрытый стол и улыбающихся соседей.
-  Вот, не обессудьте, соседи дорогие. Давайте попьём чайку вместе, а заодно и за знакомство поднимем, - улыбаясь, встре­тила Ульяновых Татьяна.
Они уже переоделись. Она была в бриджах и в просторной легкой кофточке с короткими рукавами, на глазах очки. Дядя - в спортивных брюках, распахнутой рубашке с коротким рукавом и поблёкшей тельняшке. На глазах сейчас были обычные очки, но с сильными диоптриями.
-  Да, ребята, просим за стол. И не беспокойтесь, мы знаем, что у вас тоже есть много чего на стол выставить. Не волнуй­тесь, дойдёт очередь и до ваших припасов. А пока всё необходи­мое есть.
На стол действительно было радостно посмотреть: свежие помидорчики и огурцы, яйцо и колбаска, сало и окорочок, бан­ка шпрот, две копчёных рыбины, и венчала всё это великолепие бутылка коньяку.
-  Да, - с подъёмом в голосе сказал Николай, - удивили, ре­бята. С вами не до Москвы, на край света ехать можно. Как-то неожиданно. А вообще-то правильно, по-нашенски. За таким столом и беседа душевней будет.
Стали рассаживаться. Александр стал осторожно разливать коньяк. Бразды правления за столом взяла сразу на себя Татья­на.
-  Ребята, позвольте мне первой рассказать о нас. Я совсем коротко. Это мой любимый дядя Александр, ему 63 года. Он бывший военный, майор в запасе. Прошёл Афганистан, бывал в других горячих точках. Был ранен, контужен. Женить вот до сих пор не могу, - с грустной улыбкой сказала Татьяна.
-  Ну, и о себе, - немного погодя тихо продолжила она. - Мне 58 уже, замужем была, двое детей и трое внуков. Всю жизнь про­работала медиком, сейчас на пенсии. Вот такая моя се-ля-ви. А тост мой такой. Давайте за нас, за поколение наше. За детей и внуков наших. Чтобы всё было хорошо, чтобы дети всегда воз­вращались домой, а дома их всегда ждали.
Все одобрительно поддержали Татьяну и дружно сдвинули стаканы. Сразу принялись неторопливо закусывать. Некоторое время в купе стояла тишина, которую нарушил Александр.
-  Друзья мои, тут Танюша не всё сказала. Да, она медик, и она тоже захватила Афганистан, почти два года, тоже имеет бо­евые награды. И девчонки наши погибали там тоже. Вот она ска­зала, что не может женить меня. Был я женат, ребята, и счастлив был. Но моя жена, а её подруга, тоже была медиком и погибла на перевале Саланг перед самым выводом войск. Вот такая бы­вает загогулина, ребята, как говорил наш знаменитый земляк, - грустно закончил Александр.
Некоторое время все сидели молча, только ложечка в стака­не на столе тихо что-то вызванивала приятное. Александр взял уверенно бутылку, снова разлил коньяк.
-  Жизнь продолжается, ребята, - уже веселее заговорил Александр. - Давайте, теперь ваша очередь «исповедоваться» и ваш тост.
Николай молча переглянулся с женой и тихо начал говорить:
-  Хорошо ты сказал, Саша. Да, жизнь продолжается. Её про­должение обеспечили в кровавой бойне отцы и деды наши. А вы сейчас, ребята, в мирное время. Я хочу сказать вам огромное спасибо за труд ратный, нелёгкий труд, кровавый. За вас, ребя­та, и за друзей ваших!
Все за столом встали и молча сдвинули стаканы. После не­которой паузы Николай тихо продолжил:
-  Что касается нас, мы из Тюмени. Я будущий пенсионер, через год на пенсию. Сейчас работаю в региональной зерновой компании, занимаюсь поставками сырья для перерабатыва­ющих предприятий нашего региона. Лариса уже на пенсии, но ещё трудится в аптечной сети. Вроде всё как у всех. Двое детей, внуки. Вот и сейчас едем к сватам в Белгород. Внук у нас там ро­дился. Сноха поехала к родителям погостить перед родами, вот он, понимаешь, на радостях-то, что к дедам приехал, возьми и родись.
Тираду свою Николай закончил весело, а молчавшая до это­го Лариса оживлённо сказала:
-  За это надо выпить!
Разговор пошёл более оживленно, стали говорить о детях и внуках. Через несколько минут Саша, посмотрев на Татьяну, сказал:
-  Если за столом не против, мы пойдём с Николаем покурим, а вы сделайте чаю. Но это до конца не убирайте, пригодится. Как там предки говорили? Под чай и барыня пивала!
И он улыбнулся, но все заметили, что улыбка была грустной. Мужчины вышли в тамбур, закурили. Поезд в это время словно вынырнул из темного смешанного леса и некоторое время шёл мимо неширокой реки. В двух или трёх местах Николай заметил рыбаков на лодках. Александр, увидя заинтересованный взгляд попутчика, тихо спросил:
-  Рыбак? Я тоже. Кстати, рыба, что на столе, поймана и при­готовлена лично мной. У нас такая рыбалка! Впрочем, кого я хочу удивить, у вас в Сибири рыбалка знатная.
-  А ты знаешь, тоже не везде, - ответил Николай.
И начал эмоционально рассказывать Александру, где и ког­да доводилось ловить довольно приличных щук, окуней, кара­ся, более благородную рыбу. Весело переговариваясь, мужчины вошли в купе. На столе, кроме чая, было пополнение из запасов Ульяновых. У окна рядом с коньяком лежала фляжка.
-  Вот это женщины, вот это любо, - эмоционально начал Николай.
На что Александр заметил:
-  Нет, други, это уже лишнее. Вот коньячок допьём - и хоро­шо. Я-то не большой любитель этого уже давно, Татьяна знает. А тут ещё обследования, анализы в белокаменной. Так что я толь­ко под чай.
Николай поддержал Александра:
-  Нет, нет. Мы не настаиваем. Кто сможет, но за дружбу не­пременно!
Все, конечно, согласились. Снова дружно выпили и приня­лись закусывать тем, что достала Лариса из своих припасов и что осталось ещё на столе. Чуть разрумянившаяся Татьяна поверну­лась боком к столу, и тут только Николай обратил внимание на её плечо. На нём он увидел изогнутый змейкой шрам почти во всё плечо. Николаю стало как-то не по себе. Он уже видел такой шрам именно на правом плече. Такой шрам был когда-то у их с Ларисой одноклассницы Татьяны Синцовой. Он появился у дев­чонки летом после пятого класса. Тогда в парке установили но­вые качели. Вот радости было! Это были настоящие городские лодочки, и, конечно, все по очереди бежали после больших дере­вянных качелей покачаться на этих. Как и что там получилось, но у одной лодочки оборвалось верхнее крепление. Татьяна при падении располосовала тогда плечо какой-то проволокой. Хо­рошо, что больница сельская рядом. Кровь удалось остановить быстро. И зажило всё быстро, а вот шрам-змейка остался.
В тот же год осенью у Татьяны в семье случилось непоправи­мое горе. В аварии погибла её мать. Отец Татьяны остался один с двумя девчонками на руках. Сломался мужик, запил. А под весну пропал совсем. Поговаривали, уехал с бабёнкой какой-то в Ка­захстан. Весной после школы Татьяну с сестрой забрала тётка и увезла куда-то на Урал. С тех пор о Татьяне одноклассники ниче­го не слышали, хотя пытались её разыскать.
-  Скажите, ребята, а мы с вами нигде раньше не встреча­лись? - тихо спросил Николай и пристально посмотрел на Та­тьяну.
-  Ну что ты, Николай! Где мы могли встретиться? Ведь мы из городка только на учёбу выезжали да в горы, - и Татьяна много­значительно показала пальцем в потолок.
Тут на Николая прицыкнула Лариса.
-  Ну, что ты пристал к человеку? Таня, вот и мне он всё твер­дит: Лариса, мы знаем этих людей. Мы встречались с ними где-то. Какие-то догадки у него. А какие, не говорит, - со смехом за­кончила Лариса.
-  Ладно, мать, может, ты и права. Всё мне что-то кажется. Успокойся, больше я ничего говорить не буду. И то правда, не совсем удобно: только познакомились, а я с расспросами, да ещё и в душу лезу, - вроде как с обидой сказал Николай. Но, немного помолчав, он опять эмоционально обратился к попутчикам:
-  Только, пожалуйста, ребята, один вопрос. Таня, вопрос этот к тебе. - И Николай замолчал, как бы собираясь с мыслями или подбирая слова, чтобы не обидеть человека. - Прошу вас, если что не так, простите. Как будто и не было ничего.
-  Ну что, брат, дёргай чеку-то, - улыбаясь, сказал Александр.
-  Хорошо, хорошо, сейчас. Всё не так просто. Это очень важ­но для меня да, думаю, и для всех присутствующих, - совсем тихо сказал он. - Вот скажи, Татьяна, ведь этот шрам на плече не боевой?
-  Нет, - тихо ответила Татьяна.
-  Этот шрам ты получила, качаясь с подругами на качелях в детстве? - настойчиво спрашивал Ульянов женщину. Всем стало как-то неловко от такой напористости Николая, а Татьяна вдруг стала бледнеть и растерянно смотреть на Сашу, на попутчиков.
-  Да, - тихо выдавила она из себя, - на качелях летом после пятого класса. А ты,.. Вы... откуда знаете?
Николай откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Потом снова принял прежнее положение. Он не стал отвечать на её во­прос, а задал ещё один:
-  Скажи, почему ты представилась Георгиевной? Ведь тво­его отца звали Григорий? Григорий Иванович, если мне не из­меняет память?
Дальнейшее в купе было действительно похоже на разрыв гранаты. Татьяна почти закричала:
-  Кто ты? Почему об этом спрашиваешь?
И она резко поднялась, вытирая слёзы.
-  Ещё раз спрашиваю: кто ты? - твёрдым голосом спросила женщина. - А про отца ты прав. Это дедушку моего так звали. А отец нас предал, бросил с сестрой.
Слезы опять побежали по её щекам. И она тихо, с мольбой в голосе спросила:
-  Кто ты, Коля? Скажи, наконец!
Николай посмотрел на свою жену, на Александра, который опустил голову и протирал очки. Затем встал, приблизился к Та­тьяне, приобнял её и ласково сказал:
-  Танюша, я Коля Ульянов, твой одноклассник, ты училась с нами до седьмого класса.
Он повернулся и указал жестом на жену:
-  А это Лариса Яковлева, твоя одноклассница и подруга. А теперь вот уже сорок лет как моя жена. Если всё так, ребята, то Александр - брат покойной твоей матери, Галины Георгиевны. А с тобой мы часто гоняли футбол у интерната, и тебе и твоим друзьям я таскал от отца иногда «Беломор» да мужика с палкой. Так?
Речь Ульянов закончил почти победно. Он посмотрел на Сашу, по щекам которого тоже сейчас текли слёзы и который в знак согласия кивал головой.
-  Быть этого не может. Так не бывает! - раздался эмоцио­нальный голос Ларисы. - Таня, Саша! Скажите, это правда?
Саша поднялся со своего места, встала и Лариса.
-  Да, это именно так, дорогие наши земляки. Это мы! - И он порывисто обнял всех троих.
Теперь заплакала и Лариса и стала успокаивать то подругу детства, то седого мужчину, которые вдруг оказались сейчас са­мыми близкими людьми.
-  Родные мои, какое счастье, какая радость! Это неверо­ятно, это чудо! Такое может только присниться, - всхлипывая, приговаривала она.
Так продолжалось ещё какое-то время. Бледная Татьяна чуть слышно сказала:
-  Ребята, давайте присядем. Что-то тяжеловато. - Она бы­стро взяла свою сумочку, достала таблетки.
-  Будешь, Саша? - тихо спросила она у Александра. Тот от­рицательно мотнул головой.
В купе стояла томительная тишина. Каждый думал о своём. Первой нарушила эту тишину Татьяна. Видно, она стала прихо­дить в себя. Она, лукаво улыбаясь, спросила у Ульянова:
-  Так, значит, это ты тот Колька, что забрасывал мне в окно букеты сирени и писал записки, которые я находила в карманах одежды в школьной раздевалке? А ты, значит, та Лариска, что от ревности съедала меня глазами на уроках да подбрасывала в портфель всякую гадость?
На что Ульяновы, улыбаясь, кивали головой. И в этот миг все были счастливы.
-  А как же ты узнал меня, Коленька? Ведь прошло столько лет, страшно сказать, прошла целая жизнь! - И она потрепала его за волосы.
-  А по глазам, - улыбаясь, ответил Ульянов. - Только твои глаза тогда смотрели так на меня.
На что Лариса шутливо сказала:
-  Так, господа-товарищи, я не ревную, но предупреждаю. За своего Ульянова я ещё постоять могу. Раньше, подруга, надо было очаровывать! Ты, Танюша, извини, это во мне что-то взы­грало женское. Конечно, не случись тогда беды, как бы оно по­вернулось всё? Кто бы с кем был? Одному Богу известно.
В купе опять наступила тишина. Что они сейчас чувствова­ли, было понятно и без слов. И только руки, что, скрестившись, лежали на столе, говорили о том, что встретились близкие люди и рады этой встрече, встрече со своим прошлым.
После длительного молчания первой заговорила Татьяна. Она стала тихо рассказывать о своей судьбе после тех трагиче­ских событий в селе Озерном. Через полгода после смерти мате­ри, после того как их бросил отец, забрала их с сестрой из род­ного села тётя и увезла к себе на Урал. А потом, закончив школу, туда же приехал и Александр. А всё то время, что он доучивался в школе, он жил в интернате. На выходные его забирал к себе учитель рисования и трудового обучения фронтовик Анатолий Романович. Они с женой жили вдвоём и сильно привязались к этому тихому и скромному парню. После приезда на Урал Саша сразу поступил в речное училище, но так как мечтал стать во­енным, то зимой стал готовить документы в военное учебное заведение и после первого курса поступил в Свердловское во­енное училище. После окончания служил некоторое время в За­байкальском военном округе. Затем Афганистан, другие горя­чие точки. Когда Татьяна рассказывала об их судьбе, Александр иногда тоже тихо что-то добавлял, уточнял детали, особенно когда разговор зашёл о его погибшей жене.
-  А что касается меня, - после небольшой паузы так же тихо продолжила Татьяна, - то всё сложилось стандартно, клас­сически. Я успешно закончила школу и легко поступила в ме­дицинский, потом работала. С подругой, которая стала женой Александра, добились своего и попали в Афганистан. Хотя Саша был категорически против. Но он был там, и мы сильно рвались туда. После гибели подруги вернулась в Союз, приехала в род­ной городок. Вышла замуж, дети, внуки. Живу сейчас в тётином доме, она оставила его нам в наследство. Кстати, у Саши своя отдельная квартира, он завидный состоятельный жених на дан­ный момент. Так что, если есть хорошая знакомая, рекомендую. - И Татьяна улыбнулась. - Что касается мужа, то он оказался по­хлеще моего папаши. Тоже ушел из семьи в трудное перестроеч­ное время, бросив меня с детьми без копейки, и забыл, что мы есть на свете. Впрочем, мы ему ответили тем же. Не хочу даже об этом вспоминать. Отболело всё, отвалилось, забылось. Вот с Сашей и тянем вдвоём, воюем с проблемами и бюрократами но­выми, бесчувственными, зажравшимися на деньгах народных.
Татьяна замолчала и стала грустно смотреть в окно. Через некоторое время она повернулась и уже весело сказала:
-  Ну, что мы всё опять о нас. Расскажите о себе, о нашей школе, ребятах. Мы часто всё это вспоминаем с Сашей, иногда смотрим фотографии, рассказываем детям, внукам. Да, скажу сразу, на могиле у мамы мы были несколько раз с сестрой и Сашей. Были, как говорят, инкогнито, никого не оповещали, ни с кем не встре­чались. Были в будние дни, и, если честно, не хотелось встре­чаться только оттого, что жалеть начнут, ворошить прошлое. Давно не были, давно. Вот после операции собираемся с детьми да старшего внука хотим взять. Не судите, ребята, за то, что ред­ко приезжаем к маме. Правда, мы оставили деньги в последний раз и попросили присматривать за могилкой людей добрых.
-  Мы знаем, Татьяна, - тихо сказала Лариса. - Могилка тво­ей мамы всегда ухожена. За ней смотрят земляки, что знали и любили твою мать. Да и мы не забываем. Ведь и наши родные теперь покоятся там же, за озером нашим. Царствие им всем не­бесное!
Лариса перекрестилась. Перекрестились и все сидящие в купе. Снова повисла тишина. Все откинулись на своих местах и слушали монотонный стук колес.
-  А что касается нас, - тихо начала Лариса, - то в нашей био­графии нет ничего особенного, тем более героического. Школу тоже закончили успешно. Николай поступил в пединститут на филологический, а я закончила фармацевтическое отделение медицинского техникума. После окончания поженились. Рабо­тали. Я длительное время в аптеках, он в сельских школах, затем в партийных органах. Куда посылала партия, там и трудились. В лихие 90-е уехали в Тюмень. Сейчас оба трудимся в коммерче­ских структурах. Я в аптечной сети, муж в зерновой компании. Вот, пожалуй, и всё.
Лариса замолчала, но после небольшой паузы продолжила:
-  Что ещё о нас рассказать? Говорили мы уже: есть дети, внуки. Вот сейчас четвёртый народился. Наследник! Ульянов! - И ласково погладила мужа по волнистым седеющим волосам.
Потом они ещё долго говорили. Вспоминали счастливое время и беззаботное детство, всех ребят и дорогих учителей. Вопросов было задано много, много было и эмоций. Мужики часто выходили покурить в тамбур, и там у них продолжались свои воспоминания, свои разговоры. У женщин тоже было своё прошлое, и сейчас, вспоминая его, они иногда прикладывали к глазам носовые платочки, а иногда тихо смеялись. Вот так, не сомкнув глаз, они и проговорили до самой Москвы. Прощаясь, записали телефоны и адреса. Твёрдо условились, что непремен­но встретятся вместе на родине малой, в своём любимом озёр­ном краю.
А утром Ульяновы были уже в Белгороде. На перроне было много провожающих. Отходил фирменный поезд на Москву. Не­ожиданно они услышали, как громко зазвучала знакомая музы­ка. Это был знаменитый марш «Прощание славянки». Оказы­вается, здесь сложилась такая традиция: отправлять из города первого салюта, города-труженика и героя, свой фирменный по­езд в белокаменную под этот замечательный марш, марш славы и гордости.
«Хорошая традиция, правильная. Вот так бы везде в горо­дах наших. Чтобы гордость была за землю свою и совесть не за­тягивало грязью», - подумал про себя Ульянов. Слушая музыку эту, он внутренне подобрался, почувствовал себя как на параде. Да, это память и гордость, это дань уважения миллионам наших людей, тем, кто не познал радости победы, что они завоевали, не услышали этой торжественной музыки тогда, в сорок пятом. И он вспомнил свои стихи, что написал ещё студентом к очеред­ной годовщине Победы:
И пусть гордо «Прощанье славянки»
Над Россией победно звучит.
Никогда не допустим, чтоб танки
Снова дымом коптили зенит.

И они заспешили по перрону к встречающим. А навстречу с цветами торопливо шёл радостный сын. Жизнь продолжается, и скоро они возьмут на руки своего внука. Это ли не счастье? Ради этого стоит жить.

Август-декабрь 2016 г.      г. Калининград - Тюмень.


Все светлой памяти достойны
Памяти моих родных, представителей
большого рода сибиряков Мельниковых,
солдат, защитников Отечества.
Не спится и не лежится сегодня старому солдату Михаилу Хлебникову. Сутра вот накатило что-то, тревожно-холодно ста­ло на душе, беспокойство вдруг поселилось в ней. Кроме душев­ного дискомфорта, появилась боль и физическая. Разом стали беспокоить мелкие осколки, что прижились в теле солдата с давних военных лет. Не стали их тогда извлекать сразу после ранения, так и осели они в неподходящих, сильно уязвимых ме­стах. Врачи в госпитале опасались, что их удаление может вы­звать обильное кровотечение, а крови он тогда и так изрядно потерял. Одним словом, оставили осколки до лучших времён. Так и жил, трудился и ходил по земле Хлебников с этим «драго­ценным» металлом отгремевшей войны. Часть осколков всё же вышла сама, болезненно, но покинули они тело, отторг их наби­рающий силу крепкий молодой организм.
Война стала потихоньку не то чтобы забываться, её не за­будешь никогда. А вот те события стали как - то размываться в памяти Хлебникова, отодвигаться на задний план, да и сама память уже не так кровоточила. А вот вчера война вновь напом­нила о себе. Часов около десяти старик вышел за ограду, чтобы посидеть на лавочке. По обыкновению, в это время он ждал со­седей, дружков-товарищей. Они любили собираться по утрам «у Митрича». Специально для таких мужицких сборов Хлебников давно сделал две скамьи. Друзья рассаживались чинно, неспеш­но сворачивали самокрутки или крепкие сигареты, смачно ды­мили. Вполголоса рассуждали о жизни, говорили о болячках, о местных и мировых проблемах. Часто предавались воспомина­ниям, охотно возвращали себя в довоенное время, когда были молоды. Говорили, конечно, и о войне. Вспоминали, где и как во­евали. С грустью, как-то по особому, вспоминали друзей-земляков, что остались где-то далеко на полях сражений, на чужбине постылой, всегда говорили и о тех, кто ушёл уже здесь.
Не успел Хлебников достать кисет с табаком и бумагой, как напротив него остановилась сельсоветская машина, за рулём которой был сам председатель Александр Петрович Зуев. Оста­вив машину на обочине, тот, улыбаясь, неторопливо шёл к Хлеб­никову.
-  Доброе утро, Митрич! - крепко, по-мужски поздоровался председатель со стариком. Зуев был свой, всю жизнь прожил в родном селе. Он долго работал в школе, преподавал историю и географию. Вот уже несколько лет сельчане избирали его пред­седателем Совета. Он всегда и для всех был простым и доступ­ным. И селяне, и Хлебников его сильно уважали. К тому же, он был сыном его лучшего друга Петра, тоже фронтовика, и часто мальцом сиживал на коленях у Михаила. Поэтому и отношения у них были простыми и тёплыми.
-  Здорово, старый солдат, - душевно, по-свойски ещё раз по­приветствовал председатель старика. - Как дела ветеранские? Как здоровье? Как металл вражеский, не сильно беспокоит?
-  Об чём разговор, Петрович! - весело ответил Хлебников. - Они вить тоже устают лежать на одном боку-то. Вот и ворочают­ся, стало быть, чтобы, понимашь, пролежней не было. Вот тогда и мне весело, впору хоть польку-бабочку наяривать. Бабке спать не даю. Да что тебе рассказывать. Прекрасно знашь, как с ними живётся. Батя-то твой тоже из Восточной Пруссии начинённый прибыл. Как, кстати, дружок поживает? Неделю уже не кажет глаз к приятелю старому.
-  Да ты знаешь, Митрич, вроде и ничего. Вы ведь теперь как погода - непредсказуемы. Вчера вот возил в райцентр в боль­ницу: на ноги стал жаловаться, сахар полез, будь он неладен. Вообще, сам всё расскажет. Завтра собираются с соседом Плот­никовым к тебе. Так что готовься. Что-то всё о списках говорят. Я пока не вникаю. Придёт время, думаю, меня не обойдёте. При­дёте, расскажете.
-  Дак я маленько в курсе, Петрович. Мы после мая нонеш­него и заговорили об этом. Ты посмотри, дело-то какое. Когда памятник в парке нашем поставили, помнишь? Не морщи лоб, значит, не помнишь. А я тебе скажу. Накануне 9 мая 1965 года, аккурат к 20-летию Победы. Знамо дело, в спешке тогда всё де­лали, поспеть к юбилею старались. Оно и понятно, да и установ­ка с самых верхов была. А памятник всё одно сурьёзный возве­ли. Крепко встал солдат в парке. Как в войну стояли на фронтах твердо, так и на родине малой встали по всей стране тогда сол­даты. От Балтики и до океана Тихого, да и по миру гордо встал наш советский солдат. Сам знашь, председатель, на памятнике нашем прописаны золотом земляки, что отдали жизни свои за Отечество. Да вот закавыка, не все прописаны. Многих там нет. А ведь семьдесят лет после войны уже прошло. Чья-то судьба до сих пор неизвестна. А кого-то и власти не дали в те списки золотом внести тогда. Время, сам понимашь, какое было. А сей­час по-другому на это всё смотрят. Все должны там, в списках, и в памяти людской достойно стоять. И те, кто плен прошёл, и кто без вести сгинул где-то в топях болот. Все, кто не скурвился, с честью вынес всё и жизнь отдал. Все мы должны быть в одном строю. И солдаты, и труженики тыла. Все, кто ковал победу. Вот тогда порядок будет. Справедливо, по-божески будет, все ведь под небом ходим.
Хлебников ненадолго замолчал, стал торопливо что-то ис­кать в карманах пиджака, потом махнул рукой и снова продол­жил:
-  Вот возьмём, к примеру, Пелагею Воронцову. Скольких она, баба бедовая, проводила тогда на войну эту проклятущу? Правильно. Пять мужиков ушло тогда со двора её. Пять кор­мильцев и надёжа матери. Вначале муж, Архип Пантелеевич, по­том четыре сына-соколика. А сколько их на памятнике значит­ся? А там прописаны из родовы Воронцовых сам Архип да Петро, что средний. А где остальные ребята - воины славные? Сгинули где-то на дорогах войны, пропали без вести. И вроде как нет им уже уважения, нет им памяти доброй на родной земле. Да и сама Пелагея Матвеевна до последнего на полях да фермах колготи­лась, пользу приносила. Ведь орден высокий за труд получила. Разве не обидно? Ох, и обидно женщине-страдалице, да и всей родове их. Вот так-то, уважаемый, дорогой наш председатель!
Хлебников, эмоционально закончив свой продолжитель­ный монолог, торопливо стал снова искать что-то в карманах.
-  Погодь, Петрович! Тут недавно в журнале стихи прочитал, вокурат на эту тему. Так задело правдой своей - вырезал и со­хранил специально. Вот думал друзьям прочитать да так народу показать.
Он наконец нашёл этот листок и протянул Зуеву. Стихотво­рение с первых строк завладело председателем:
Давно отгремела кроваво война,
Те страшные дни слезою скатились.
Но плачет ещё по погибшим страна,
Домой сыновья не все возвратились.

Но смерти страшнее - на многих табу,
На них подозрительно власти смотрели
За то, что живыми остались в аду
И в лагерных топках тогда не сгорели.

За то, что собаки их рвали тела,
За то, что поля удобряли их пеплом,
За то, что в плену с исчадием зла
Боролись и там исчезали бесследно.

Потом, как с проказой, нельзя было в строй,
Обида и злость зубами скрипели.
Их судьбы и так раздавило войной,
И здесь страшней смерти вериги висели.

И нет кое-где их славных имён
На памятных стелах и обелисках.
И только вопросы седеющих жен,
И только отчаянье внуков и близких.

А в чём виноват тогда был солдат?
Что раненный сильно в плену оказался,
В беспамятстве был и не видел закат
И в том, что из плена бежать не пытался?

Они святой памяти тоже достойны,
И пусть им поклонится низко страна,
И души солдат этих будут спокойны,
Они чашу горя испили до дна.

Прочитав стихотворение, председатель некоторое время молчал. Потом каким-то надорванным голосом произнёс:
-  Правдиво, жизненно написано. Прав поэт, должны всем мы поклониться, всех вспомнить, чтобы никто не ушёл в заб­вение. И ты правильно говоришь, Митрич! Всё правильно. Да­вайте, уточняйте - и ко мне. Военкомат, органы подключим, архив. Сверимся, уточним все вместе. Надо к весне следующего года пополнить списки и на День Победы собрать отовсюду всех родственников погибших и пропавших без вести, чьих имён не было на памятнике.
-  Вот это верно, председатель, по справедливости будет, - горячо и торопливо заговорил старый солдат.
-  Да, Митрич, память - штука серьёзная и всем всё возвра­щает по заслугам, - тихо, в раздумьях проговорил Зуев и при­нялся прикуривать. Какое-то время помолчали.
-  А я ведь к тебе, Михаил Дмитриевич, специально, с офи­циальным визитом, так скажем, подъехал. И вопрос касается как раз памяти, о чём мы с тобой сейчас говорили. Приятную я тебе весть принёс, солдат. Вчера позвонили из райвоенкомата и администрации и известили нас о том, что из Москвы пришло несколько наград, не вручённых нашим землякам по разным причинам в те горячие военные дни. В том числе пришла и твоя награда. Оказывается, ты тогда был награждён орденом Славы. Я не стал уточнять детали, за что награждён и какой степени. Велено через два дня доставить тебя в здравии и при полном параде в районную администрацию. Туда прибудут высокие чины из области. Вот такой пируэт, Митрич! Я сердечно тебя по­здравляю, солдат.
И он крепко, по-сыновьи, прижал к себе поднявшегося со скамьи Михаила Дмитриевича. Хлебников некоторое время молчал. Снова сел на скамейку. Слегка дрожащими руками стал сворачивать самокрутку. У него плохо это получалось, и он смял бумагу, сунул её в карман. Знаком попросил у Зуева закурить. Тот подал ему сигарету и поднес зажигалку. Хлебников прику­рил, сделал несколько затяжек.
-  Вона, значить, как! Награда, говоришь. Награда - это хоро­шо, это кстати. Живому-то, понимашь, их получать сподручней и приятней. Как там сейчас пишут-то: «Награда нашла героя!» Хорошо, что нашла. Скоро ведь юбилей затеял встречать: 90 стукнет. А «Слава» - это хорошо! Наша, солдатская высокая на­града. Дюже уважали её в войну.
Он снова замолчал, докуривая сигарету. Потом сказал:
-  Как ты, Санька, отраву эту куришь? Наверно, химия одна. Ты, брат, лучше брось, коли организма не принимает серьёзное курево. Я и сам бы бросил, но врачиха в областном госпитале, кстати, тоже из наших - фронтовичка и нещадно курит, посове­товала этого не делать. Раз я с войны травлюсь, организм, вишь, не перенесёт этого, и, следовательно, мне никаких перспектив не светит. Видишь, он не перенесет. Подумашь, принц!
-  А «Слава» эта за Польшу, скорее всего, за языка сурьёзного, что мы там взяли в конце сорок четвертого, - снова заго­ворил Митрич. - Взять-то мы его взяли, но и сами попали уже у передовой в заварушку. Двое погибли, а меня начинило тогда осколками по полной. Так что ребята через передовую тащили не только языка, но и меня, как куль с добром. А потом-то, зна­мо, по госпиталям провалялся. Тут и наши в Берлине о победе громко возвестили, так отсалютовали, весь мир от счастья пла­кал. Про ту операцию я и забыл тогда совсем, хотя понимал, что награда какая-то должна была быть. А если честно, не до наград тогда было, хотя грех обижаться, у меня их уже с десяток на гру­ди красовалось. У всех радости было через край. Война закончи­лась. Живой остался. Домой, на родину, в Сибирь.
И Хлебников снова знаком попросил у Зуева закурить. Вид­но, старик волновался.
-  Я ведь, Саша, тогда домой-то не сразу возвернулся, - тихо стал продолжать старик. - После полного выздоровления, как опытного разведчика, меня направили в особый отдел. Потом были закрытые зоны и работа с военнопленными немцами на восстановлении режимных объектов в Белоруссии, Украине, Прибалтике. Домой вернулся только в конце сорок девятого, аккурат перед Новым годом. Вот так-то, земляк мой дорогой.
И Хлебников замолчал опять ненадолго. Потом тихо спросил:
-  А ты, кстати, знаешь историю, как мы с твоим отцом на фронт-то попали? Ведь годами-то мы никак на начало войны не подходили. Не брали нас, да и работы в колхозе было по-за глаза. Мужики-то работящи все в вагонах на запад далёкий за­спешили, супостата воевать. Вся работёнка свалилась на баб да пацанов с девчонками, таких, как мы с твоим отцом. А на фронт шибко хотелось. Да что там говорить, все годки, да и помлаже нас, рвались туда. А мы с твоим батькой схитрились. На лето в сельсовет пришла работать за мать девчонка - соседка Манька Кузнецова, она тогда как раз перешла в последний класс. Кра­сиво и грамотно писала, вот её председатель вместо матери и засадил за канцелярию. А мать-то на полевые работы вместе со всеми наладили. Вот Маняша по неопытности, с наших слов, на­кинула нам тогда по году и выдала свежие справки для военко­мата. Так фактически в семнадцать лет весной сорок третьего мы и ушли с твоим отцом, Петром Никаноровичем, на фронт. Время было горячее, наши вовсю жали фашиста по всем фрон­там. Свежие силы требовались везде, кто там будет разбирать­ся? А мы парни деревенские, видные, здоровые. С радостью нас приняли на краткосрочное обучение в резервный полк. А потом и фронт. Вот так - то, председатель.
На том разговор и закончили. Договорились, что о деталях поездки председатель сообщит дополнительно. Попрощавшись с председателем, Хлебников заспешил домой. Давно уже подо­шло время и таблеток, и чая. И его Любовь Андреевна поджида­ет хозяина к столу.

***    ***    ***
Непростой была судьба и у его Любашки. Познакомились они здесь, в этом сибирском селе. Когда Хлебников вернулся до­мой после долгого отсутствия, по соседству, у тетки Груни По­таповой, уже месяц как квартировала очаровательная девушка. Любашка приехала по направлению из области на местный мо­локозавод лаборантом после курсов. Мать Хлебникова только и говорила о новой лаборантке, только и нахваливала её. И на новогоднем вечере в сельском клубе Хлебников решил брать штурмом эту симпатичную соседку. Ей тоже приглянулся кудря­вый воин-сосед. А тут оказалось, что Хлебников и гармонист, и ещё какой плясун. Словом, долго не хороводились. Расписались в сельсовете, собрали небольшой вечер. И всё. И стали жить, как все тогда жили, трудно, но весело.
Любашка тоже была сибирячкой, правда, из далёкого сибир­ского села в Иркутской области. В августе сорок восьмого года она вместе с группой ребят и девчат из родной области уехала по направлению учиться в ФЗУ в далёкий Ленинград, чтобы потом работать на стройках, восстанавливать разрушенный войной и блокадой город-герой. Но, проучившись полгода, она дальше не могла находиться в Ленинграде. Перенесенная в годы войны болезнь лёгких серьёзно обострилась в сыром и промозглом климате. Девушка постоянно болела, кашель просто разрывал лёгкие. Врач, что наблюдал и лечил Любашку, посоветовал ей срочно сменить климат, вернуться домой, в Сибирь. Он же и по­мог ей это осуществить. И, несмотря на то, что в то время вопрос перемещения трудоспособного населения решался непросто, со справкой врачебной комиссии она получила перевод. Правда, в родную Иркутскую область ей тогда так и не удалось вернуться. Она получила направление в Омск. «Ну, и пусть будет Омск, - ре­шила Любашка, - всё ближе к дому и климат свой, сибирский».
В Омске её направили на курсы в школу мастеров маслоде­лия для обучения на лаборанта молочного производства. А по­том она попала в это большое сибирское село на окраине обла­сти, где была работа и где она нашла свою судьбу.

***    ***    ***
Скрипя крыльцом и половицами в сенях, Хлебников сте­пенно вошёл в свой небольшой, но по-простому ухоженный пятистенок. Раньше, когда все при нём жили, тесновато было. Выросли дети, разлетелись, а им с женой и этого теперь впол­не достаточно. И гостей летом есть где разместить. Его Любовь Андреевна сидела за столом. На нём красовался петухом распис­ным чудный электрический самовар, подаренный детьми ро­дителям на какой-то юбилей. Жена, подперев по обыкновению рукой голову, смотрела в окно и слушала песню, что лилась из приёмника на стене.
-  Доброго здоровья, баушка, - весело приветствовал жену Хлебников. - Как спалось-ночевалось?
-  Да виделись, однако, уже. А ты что, как кочет молодой, перья-то распушил? Опять, поди, соседке, фершалше молодой, дрова помогал в поленницу класть, а она плеснула тебе меди­цинского для ран душевных? Смотри, старый, доходишь по по­мочам, с претензиями придут, - так же весело, в тон мужу отве­тила Андреевна. - И что такой солнечный с утра, батюшка? Али в лотерею выиграл, али письмо от внуков получил?
-  А что мне, подруга, не веселиться? Живой покуда. Сол­нышко вон пригреват, на огородах всё растёт, природа радует, ты вот рядом. Дети, внуки, слава Богу, живы-здоровы, все при деле. А весело - радостно мне оттого, что весть хорошу привёз сейчас председатель наш Санька Зуев, крестничек дорогой. И надо же, аккурат к юбилею. Теперь точно не буду поспешать в дорогу скорбную.
-  Да говори ты толком, порадуй и меня весточкой доброй. Что заладил, как пономарь, одно и то же? - стала уже было сер­диться Любовь Андреевна.
-  Охолонь, старая, всё по порядку. Готовь костюм мне па­радный, да так, чтоб ордена-медали блестели, как вот самовар твой. Через пару днёв повезут меня в администрацию районну, где меня ждёт-дожидается награда сурьёзная - орден Славы, наш солдатский орден. С самой Москвы, вишь, с оказией присла­ли. Да, да, мать! Оказывается, ещё с войны награда, а сейчас вот нашла меня. Хорошо, что застала.
И Хлебников, подсев к столу, замолчал.
-  Вона как! Вот это новость! Да ты, батюшка Михаил Дми­триевич, и взаправду герой. И так вся грудь в орденах и медалях, не стыдно с тобой по селу пройтись в праздники. А тут ещё и «Слава». Как ребятишки-то наши с внучатами возрадуются за отца и деда своего! И пусть гордятся. Ты кровью на войне заслу­жил это уважение. И после работал допоследа, куда ни пошлют.
Она не торопясь подошла к мужу, прижала его седую давно голову и тихо сказала:
- Я рада за тебя, старый. Спасибо тебе, дорогой мой солдат. Мы все гордимся тобой и шибко любим тебя, отец!
И она нежно поцеловала Хлебникова в шрам на правой сто­роне головы, что остался после операции по удалению осколков из черепа ещё с войны. Они долго молчали, и было видно, что каждый старается справиться с волнением и воспоминаниями, что вдруг подступили к их сердцам.

Август 2017 г.      г.      Тюмень.



Учительский вальс

[image]

Поезд стал быстро набирать скорость. И через несколько минут за окном вагона уже замелькали родные, светлые сибир­ские берёзовые перелески, изумрудные поля взошедших уже озимых. Середина сентября. И поэтому картины природы за окном поезда были одна привлекательней другой: солнечные, светлые, греющие душу.
Скорый поезд уносил Светлану Петровну в замечательный приволжский старинный город Кострому. Ехала она в тамош­ний кардиологический санаторий, чтобы поправить здоровье. В этот санаторий на Волге она ездит часто в разное время года. Ездит туда ещё и потому, что в этом городе живут её сын, сноха и внуки. Она всё чаще ездила летом, в период каникул, и убивала сразу двух зайцев: виделась с родными и здоровье поправляла. Сейчас Светлана Петровна уже на пенсии, но входит в обще­ственный районный Совет по военно-патриотическому воспи­танию подрастающего поколения. Работа в Совете ей интересна и она со свойственной ей энергией взялась за неё.
Вот и сейчас она откликнулась на предложение своего друга и однокурсника, теперь начальника департамента образования Харина Анатолия Степановича, поучаствовать во Всероссийской научно-практической конференции по военно-патриотическо­му воспитанию в современных условиях. Конференция будет проходить в Костроме в течение двух дней в то же самое время, когда Светлана Петровна будет находиться в санатории.
В купе она была одна. Устроившись поудобнее, стала смо­треть на проплывающую за окном красоту, думала и про себя рассуждала, зачем людям приходят в голову страшные мысли о войне, как можно уничтожать земную красоту, как поднимается рука на это. Она очень часто думает об этом и дома. Думает и не может понять этих людей.
С войной у Светланы Петровны свои счёты. Она её ненави­дит всем своим существом. Ненавидит потому, что она нормаль­ный человек. Ненавидит потому, что много родных её не при­шло с полей сражений последней страшной войны. Ненавидит за отца, что прошёл всю войну, вернулся израненным домой и через 7 лет после победы умер от зашевелившихся под сердцем осколков. Ненавидит за то, что её первая и единственная лю­бовь сгорела в пламени войны в Афганистане.
Эти мысли и воспоминания разволновали Светлану Петров­ну, у неё разболелась голова. Она попросила у проводников чая. Некоторое время пила чай и задумчиво смотрела в темнеющее уже окно. В купе она по-прежнему была одна. Так и просидев от­решённо какое-то время, она решила укладываться спать. Усну­ла на удивление быстро. Или эмоции ушедшего дня сказались, или укачал мерный перестук колёс поезда.
Проснулась Светлана Петровна уже за Уралом, когда поезд шёл по Пермскому краю. За окном было светло. Встала она бо­дрой, посвежевшей и сразу припала к окну. Всякий раз, проез­жая на Волгу по этим местам, она не переставала любоваться великолепием природы этого края. Перепад высот, холмисто­горные образования, извилистые речки и совершенно дикие, чудные леса. Всё это как-то бодрило, создавало хороший на­строй. Оторвавшись от окна, Светлана Петровна решила поза­втракать, сходила умылась, посмотрела расписание. Следующей крупной станцией будет Киров, Набрав чая, она вернулась в свое купе. Поудобней устроившись, стала завтракать и смотреть в окно, снова любоваться контрастом осенних, стремительно ме­няющихся красок.
Поезд стал двигаться медленнее: видно, преодолевал пово­рот и подъём, так как Светлана Петровна увидела впереди весь изгибающийся состав и голову поезда. Впереди по ходу поезда, на небольшом пригорке, показалась деревенька в 15-20 дворов. Деревенька довольно ухоженная, с современными яркими кры­шами. Поезд проходил совсем рядом с ней, шёл медленно, как бы огибая её, и Светлана Петровна стала внимательно разгля­дывать деревенскую картинку. Хорошо были видны опрятные дома. Они утопали в золотом убранстве осенних деревьев. Хо­рошо видны были чистые, уже прибранные огороды, что выхо­дили к железной дороге. Кое-где в огородах ещё лежали яркие, разноцветные, созревшие дыни и тыквы. Во многих садах крас­нели поздние яблоки. В центре деревни она увидела памятник. Скорее всего, это был памятник односельчанам, не вернувшим­ся с войны. Памятник был неброским, но тоже ухоженным и об­несенным красивой новой оградкой. Поезд стал набирать ско­рость, и деревенька быстро исчезла из виду. Опять потянулись хвойные леса, кое-где с пламенем осин и ярким золотом берёз.
Вид только что оставшегося за окном памятника снова рас­тревожил Светлану Петровну, вернул в воспоминания, в то да­лёкое славное время, когда всё было хорошо и она была счаст­лива, просто радовалась жизни, своему будущему. Родилась и выросла Светлана в большом сибирском селе. Край богатый, былинный, суровый, и люди интересные. Она росла непоседой, живой девчонкой. Всё время попадала в разные истории. Верхо­водила не только над подружками-сверстницами - была своей и в компании ребят. В школе Светлана училась хорошо, увле­калась спортом, участвовала в районных и областных соревно­ваниях. Бегала на лыжах, прыгала, метала копьё, бросала диск, играла в волейбол. Но больше всего любила футбол и коньки. Могла часами гонять с мальчишками мяч на школьном поле. А с каким нетерпением все они ждали, когда встанет озеро! И если оно застывало в тихую погоду без волны за одну ночь, для ребят это было счастье, потому что лёд был ровным, как стекло, и про­зрачным. Вот тогда для них было раздолье. На лёд выходили на коньках, выезжали на велосипедах, делая на колёса всякие при­способления. В общем, и летом и зимой ребятам на озере хвата­ло развлечений для души.
Как-то незаметно для себя повзрослела Светлана, поостепенилась. И однажды влюбилась, сразу и безоглядно. И это по­сле седьмого класса. Влюбилась в парня, что был старше на два года. Он перешёл уже в десятый и жил на этой же улице, только ближе к центру села, к родной школе, что была в старом саду. Влюбилась Светка так, что вечерами думала только о нём. А днём всё искала повод, чтобы пойти в центр. Всё спрашивала у матери, не надо ли в магазин, на почту или в контору централь­ную унести бумаги какие. Мать, конечно, давно всё поняла и догадалась, что неспроста девка проявляет такую прыть и же­лание всячески помочь. Она знала, и кто стал причиной этого. А причина - Славка Воронцов, внук Дарьи Петровны, бывшей учительницы, ленинградки-блокадницы. Конечно, Славка па­рень видный, с пшеничными волнистыми волосами, скромный, работящий, уважительный, учится хорошо. Но рано ей ещё го­лову этим забивать. А парень через год школу окончит, там и армия. Но ничего не говорила Наталья дочери, не заводила пре­ждевременных разговоров, Время само покажет.
После первого сентября и Славка как-то по-другому стал посматривать на Светлану. Стал чаще крутиться возле неё без всякого повода. Стал напрашиваться в провожатые после шко­лы или школьных вечеров, вечерних киносеансов. А как не по­сматривать? Светка-то за лето подтянулась, стала уже походить не на подростка, уже была видна статная девушка, по плечам которой сбегали чудесные золотые волосы. Стали на неё обра­щать внимание и парни сельские постарше. Но у Светки на уме один только Славка. И время она проводила только с ним или в его окружении. Так и проходили они всю зиму: мечтали, планы строили. Потом экзамены, его выпускной. Через неделю после выпускного Славка уехал сдавать документы в педагогический и летом поступил на физико-математический факультет. Было это в далёком 1975 году. Видеться ребята стали реже. Потом у него учёба в городе. Светлана тоже налегла на учебники, твёрдо решила поступать на филологический в этот же институт. Ред­кие горячие встречи и письма, письма...
Два года пролетели незаметно. И вот - прощай, школа! Здравствуй, новая жизнь! Снова короткие встречи, снова рас­ставания. У Светланы вступительные экзамены, у Славки сес­сия, прыжки с парашютом. Потом сразу с ребятами на север, в стройотряд. Надо подзаработать, ему нужны были деньги, чтобы и бабушке помочь старенькой, и себя приодеть. Роди­тели Славы более десяти лет назад погибли во время стихии, когда возвращались на погранзаставу на Дальнем Востоке, где служил тогда отец. Конечно, они получали за погибших роди­телей какие-то деньги, но Славка еще со школьной скамьи стал подрабатывать и всегда говорил бабушке, чтобы она отклады­вала деньги на будущее. А Светлана успешно сдала экзамены в пединститут, поступила на филологический факультет. Потом и у неё уборочная. Встретились в институте только в октябре. Дальше время полетело: учёба, вечера, встречи, любовь, сессии, мечты, планы. И вот очередная весна. Госэкзамены у Славки, ди­плом и направление учительствовать в родной район. А потом - как гром среди ясного неба: Света, я ухожу в армию. Я уже на­писал заявление. Понимаешь, так надо, я так должен поступить. Ты только не осуждай и дождись меня. Потом были слёзы, мно­го слёз. Была горячая последняя ночь, только их ночь. Потом армия, мотострелковый полк. Через какое-то время страшные слова: Афганистан, война. Потом письма, письма, письма. Снача­ла мальчишеские, восторженные. Потом короткие, сухие письма солдата, повидавшего горе и смерть боевых друзей. Потом рож­дение сына, их сына, о котором он так и не узнал. Потом тишина, долгая пугающая тишина. Письма перестали приходить осенью того страшного 1981 года.
Светлана и её родители несколько раз обращались в воен­комат, чтобы узнать о судьбе своего земляка, дорогого для них человека. Объясняли, что он отец ребёнка, который родился без него. Но ответ был один: сведений нет. Тем более, официально вы ему никто. Документов, подтверждающих родство, тоже нет. Родных у Славки уже никого не было. Бабушка его умерла от сердечного приступа три месяца назад, внук об этом и не знал. В последнем письме из военкомата сообщалось, что Воронцов пропал без вести при невыясненных обстоятельствах. Одно­значно он погиб или попал в плен, неизвестно.
Потянулись долгие чёрные дни и годы ожидания и одино­чества, воспитание сына, которого она записала на Славкину фамилию, дала имя и отчество отца. И молчание, ничего о судь­бе солдата. Ничего. Замуж она, конечно, выходила - за коллегу - учителя. Как сама шутя говорила, сходила замуж ненадолго. Не задалось, не сложилось. Больше попыток выходить замуж она не делала. Ушла вся в работу, воспитание сына. Отдав больше тридцати лет школе, после инфаркта вынуждена была уйти с работы, лечилась. Теперь вот и внуки, и общественная работа. Всё это доставляет ей удовольствие, она любит встречаться с детьми. Многое им рассказывает из своей жизни, о своём отце и, конечно, о Славке.
Её воспоминания прервал стук в дверь купе. Вошла пожилая женщина неопределённого возраста с девочкой лет десяти. По­знакомились. Александра Андреевна следовала до Ярославля, что очень обрадовало Светлану Петровну. До Костромы будет с кем слово молвить. Сошлись попутчицы быстро. Александра оказалась тоже сельской жительницей, долгое время работала медсестрой в небольшой больнице. Сейчас вместе с внучкой долго добиралась до вокзала на перекладных и поэтому, изви­нившись, сразу стала укладывать внучку спать. Но сама так и не прилегла. Видно, ей тоже хотелось выговориться. Так и прогово­рили долго две женщины, повидавшие жизнь, облегчили души. Перед выходом Светланы Петровны в Костроме они уже стали как родные. Обменялись адресами и телефонами, обещали не­пременно побывать в гостях друг у друга с внуками.
Поезд прибыл в Кострому рано утром. Женщины прости­лись на перроне, немного всплакнули. Поезд тронулся, а у Свет­ланы Петровны на душе осталось какое-то светлое чувство от общения с этим человеком. Как будто в церкви побывала или из чистого родника воды испила. На душе было легко, и она бы­стро зашагала в здание вокзала. Она была уже здесь не раз, всё ей было знакомо. Сына она не стала беспокоить, не сообщила, когда будет в городе. Пройдя через вокзал, увидела автобус са­натория, там уже сидело несколько человек, прибывших этим и другими поездами. В назначенное время автобус отправился в санаторий. Он ехал утренними улицами старой, удивительно ве­личественной при восходе солнца Костромы. Светлана Петров­на с наслаждением смотрела за окно. Узнавала знакомые места. Вот знаменитые торговые ряды, в туманной дымке возвыша­ется величественный памятник Ивану Сусанину. Вот городская «сковородка» - большая круглая площадь в центре города. Всё это радовало Светлану, бодрило, настраивало на хорошее.
Вот и санаторий. Устроилась быстро и вполне прилично. Двухместный номер с видом на лес и красавицу Волгу. Дни по­текли: процедуры, прогулки, экскурсии, вечера, встречи с род­ными. Подошло время её участия в конференции. С лечащим врачом вопрос был решён без всяких осложнений. Светлана Пе­тровна утром созвонилась с сыном, чтобы он её забрал вечером к себе. После ужина Слава с внуками приехал за матерью. Утром за сорок минут до начала конференции сын привёз ее к месту проведения мероприятия. Регистрация, суета - и вот она в зале.
Наступила рабочая тишина. Председательствующий при­ступил к своим обязанностям, стал говорить вступительное слово. Потом подробно остановился на программе предстоящей конференции. Светлана Петровна никак не мола настроиться на работу. Когда на трибуну вышел основной докладчик, она стала рассматривать сидящих вокруг людей. Народ в зале был разный, но в основном это были люди в возрасте, и женщины, и мужчины. Присутствующие уже внимательно слушали доклад­чика, делали пометки в своих блокнотах. На мгновение она за­держала свой взгляд на сидящем через два ряда от неё мужчине. Он привлек её внимание тем, что постоянно тоже осматривался вокруг. И что его седая голова как-то подёргивалась. Седина на его голове была не равномерной, а какими-то пятнами. Когда он в очередной раз повернул голову, она заметила на его левой щеке шрам. Он был приметным: своеобразной рваной звездоч­кой. Похожий шрам был у её Славки, это след конька его това­рища Толика Скворцова, оставленный во время азартной игры в хоккей на озере. У Светланы Петровны от этого воспоминания опять как-то потеплело в груди. Она стала себя успокаивать. По­думаешь, невидаль, - шрам. Мало ли их бывает у людей, и точно таких же, и на том же месте. И она не стала больше смотреть в сторону этого человека. Стала внимательно слушать, о чём говорил очередной выступающий, что-то записывать. Но всё равно уже не писалось, сознание словно затуманилось. Видно, крепко засела в голове мысль о шраме.
Светлана Петровна, чтобы как-то отвлечься, стала про­сматривать программу конференции, интересоваться темами выступлений, бегло знакомиться с фамилиями выступающих. Вдруг её словно током ударило, буквы в программке конферен­ции стали сливаться, она абсолютно ничего не видела. Она от­кинулась на спинку кресла, закрыла глаза, чтобы перевести дух. Потом ещё раз посмотрела на текст. В программе второго дня конференции в списках выступающих стояла фамилия: Ворон­цов Вячеслав Иванович, председатель совета ветеранов санато­рия-профилактория Костромской области. Светлану Петровну как будто вдавило в кресло, ей стало не хватать воздуха. Она судорожно стала расстегивать верхние пуговицы на кофточке. При этом твердила про себя: «Спокойно, Светка, спокойно!» А мысль так и пульсировала в голове: «Таких совпадений не бы­вает». И шрам, а главное, фамилия. Это он, непременно он, её Славка.
Она медленно подняла глаза и по-другому стала рассматри­вать этого мужчину. Она то находила сходство с тем, давним Славкой, то нет. Вот волосы - хотя и седые наполовину, но ведь волнистые, что ещё не факт. Привычка подпирать так же под­бородок рукой, когда внимательно кого-то слушает, тоже вроде не аргумент. Вот-вот. Ручкой в правой руке стал крутить воло­сы. Именно так делал её Славка. И она стала настойчивее убеж­дать себя в этом. Остальных докладчиков Светлана Петровна уже практически не слышала. Стала сильно болеть голова. Она бросала растерянно взгляд то на зал, то на Славку. И только те­перь обратила внимание на то обстоятельство, что он всё делал только правой рукой. Иногда поправлял волосы, что-то стряхи­вал с плеча, кого-то приветствовал - и всё только правой рукой. Левый рукав был практически весь пуст и прижат к телу. У него не было левой руки! Он продолжал постоянно поворачивать го­лову, и Светлана увидела, что на его лице есть ещё несколько заметных шрамов.
Светлана Петровна прослушала, как объявили перерыв, что будет по программе дальше. Люди в зале стали подниматься с мест и дружно двинулись к выходу. Она растерянно стала спра­шивать у соседей, а что дальше, куда сейчас. Оказывается, объ­явили перерыв на полтора часа с обедом. Рядом в парке в кафе были накрыты столы для участников конференции. Все они не спеша двинулись туда. Людским потоком Светлана Петровна была вынесена из зала заседаний в аллею, что вела к кафе. Как прошёл обед, что подавали, Светлана смутно помнит. Глазами она всё время искала Славку. Вот он отобедал и пошел к выходу из кафе. Она незамедлительно последовала за ним. Остановив­шись на высоком крыльце, она отдышалась, осмотрелась. Увиде­ла Славку, который стоял недалеко от скамейки на одной из ал­лей в одиночестве и курил. Откуда-то сверху из окон кафе стала звучать музыка. На площадке перед зданием появились вальси­рующие пары. Светка почти сбежала по высоким ступенькам и направилась в начало аллеи, где стоял Славка. Она подбежала к нему и остановилась, тяжело дыша, рядом. Мужчина, растерян­но оглядываясь, посмотрел по сторонам, но не увидел рядом с собой никого. Он легким движением стал по привычке что-то стряхивать с костюма, хотя тот был безукоризненно чист и эле­гантно смотрелся. И только теперь Светлана Петровна обрати­ла внимание на широкую полоску орденских планок на костюме мужчины. Она стала с силой стучать по его широкой груди свои­ми ослабевшими от событий сегодняшнего дня кулачками. Сту­чала и плакала. Она просто не могла ничего произнести. Этот повидавший всё за свою жизнь высокий седой мужчина-воин стоял, не пытаясь сопротивляться. Наконец Светлана Петровна смогла справиться с собой и почти выкрикнула в лицо растерян­ному мужчине:
-  Славка, это же ты, Славка!
Мужчина побледнел, шрамы на его лице стали наливаться кровью, багроветь. Он на мгновение отстранился от женщины, потом единственной рукой судорожно схватил её за плечо. Он в волнении сжал её так, что она почувствовала боль и ойкнула. Он резко и крепко обнял женщину и уткнулся головой в её во­лосы. Светлана Петровна почувствовала, как затряслись плечи этого сильного человека. Он плакал. И она услышала его тихий горячий шепот:
-  Светка! Моя милая Светка!
Она не делала никаких попыток освободиться из крепких объятий дорогого ей человека. Более того, она прижалась к нему и обняла его за плечи. Они стояли так долго, молча смотре­ли друг на друга. Светлана нежно гладила его шрамы, а он поры­висто целовал её руки. И Светлану Петровну сейчас совершенно не интересовало, женат ли он, есть ли дети, семья. Главное, он нашёлся, он был рядом.
Зазвучала знакомая песня. Это был их любимый вальс из кинофильма «Доживём до понедельника». Они когда-то его на­зывали УЧИТЕЛЬСКИМ. И по душе сразу потекло тепло. Славка, улыбаясь, сказал:
-  Не изволите ли, сударыня, потанцевать со мной?
И под руку повёл Светлану к танцующим парам. Они с упое­нием танцевали этот вальс, смотрели друг на друга и молчали. Иногда во время танца Светлана просто склоняла свою голову ему на плечо и крепко его обнимала, а он с любовью гладил её седеющие волосы. А потом они ушли, не сказав никому ни слова. Просто ушли. Они шли по городу, по паркам, аллеям и говори­ли. Вернее, говорил, торопясь, как будто не успеет, в основном Вячеслав Иванович. Они шли не спеша. Иногда Славка забегал вперёд, влюблённо глядел на Светлану, не веря в то, что случи­лось, и кружился, словно мальчишка. Было видно, как он счаст­лив. Иногда они на короткое время присаживались на скамейки и опять говорили, говорили и всё время смотрели друг на друга, как когда-то в пору их молодости. Из торопливого, порой сбив­чивого рассказа Светлана Петровна поняла, где был её Славка эти долгие годы.
После призыва он сразу попал в учебку мотострелкового полка. Так как имел уже за плечами более трех десятков прыжков с парашютом, да ещё с различных высот, его после ускоренной подготовки и присвоения младшего офицерского звания спешно с группой отправили в Афганистан. Время горячее, он участво­вал в боях постоянно. Был дважды ранен. Подлечивался там же в госпиталях и снова рвался в бой. Был награждён. Однажды с разведротой попал в такую мясорубку, из которой выбраться не смог тогда никто. Ребята гибли под кинжальным перекрёстным огнём. Потом мощный взрыв, контузия - и тишина. Очнулся он с двумя товарищами в каком-то каменном мешке, и он, и ребята в крови. Вокруг они видели только бесформенные камни, уложен­ные стеной один на один, видели круглое отверстие в крыше, и всюду запах, знакомый с детства запах. Как потом оказалось, это был зимник для молодняка овец. Стало страшно: ведь это плен. Они знали, что делают с нашими пленными солдатами. Дважды пытались бежать. После первого побега били так, что Женька, друг и земляк из Омска, умер от побоев через неделю. Похоро­нили его ребята сами по православному обычаю. Афганцы даже разрешили поставить на его могиле простенький крест. Враги, а шурави уважали. При попытке бежать второй раз Воронцова ранили, на этот раз в руку, и серьёзно. Обработать раны не дали, бросили снова в какой-то подвал. Пошло заражение, рука стала нарывать. Её ампутировали в соседнем кишлаке в примитивной больничке. Долго валялся в бреду, болел, но и тогда выжил.
Обстановка в Афганистане стала уже меняться. Все уже на­воевались. Дело шло к выводу наших войск из этой горной стра­ны. «Духи» стали более покладистыми, миролюбивыми и сго­ворчивыми. И однажды их с другом как-то неожиданно быстро обменяли на местного наркодельца и полевого командира. По­том был Союз. Долгая проверка. Санаторий-профилакторий под Костромой для реабилитации воинов, принимавших участие в боевых действиях. Потом проверка, ещё раз проверка. Вернули награды, добавили новые, присвоили очередное звание. Угово­рили остаться в этом же санатории работать. О судьбе бабуш­ки ему сообщили, так что выбора не было. На родину он ездил. Ездил к матери Женьки Семёнова, рассказал, как погиб её сын, каким он был другом, где похоронен. Был и в своём селе. С вок­зала взял таксиста-частника и проехал сразу на кладбище. Мо­гилка ухожена: любили бабушку односельчане. Посидел, попла­кал. Рассказал о жизни своей нелёгкой. И уехал. Кто и видел его мельком, не узнал. На вокзале у буфетчицы расспросил о земля­ках, вскользь и о Светлане. Она рассказала, что та учительствует, замужем, растёт сын. Не стал искать встречи с друзьями тогда Славка. Просто уехал. Решил оборвать нить, что связывала его с родным краем, отчим домом, с прошлой жизнью. Весь ушёл в ра­боту, её в санатории хватало. На лечение и реабилитацию стали поступать ребята из различных горячих точек. Поступали маль­чишки, искалеченные физически и душевно. Так и не женился. Хотя была одно время медсестра, тоже прошедшая Афганистан. Хорошая девушка, тоже с подбитой душой. Вроде любила. Но он не любил. А жить просто так не мог. Расстались друзьями. Правда, уехала она вскоре с десантником одним, что лечился в санатории после ранения в Чечне. Иногда вроде и жалел, что по­ступил с ней так. А теперь что? Вот и возраст, и болезни в атаку пошли, кому нужен такой.
Светлана Петровна прижалась к Славке, на глазах у неё в ко­торый раз выступили слёзы. Она тихо сказала:
-  Нужен, дорогой мой. Ещё как нужен. Нам нужен. Мне ну­жен навсегда, и любой.
Потом тихо продолжила:
-  Счастливый день сегодня у нас. Я расцелую нашего с то­бой друга Толика Харина, который почти насильно заставил меня участвовать в этой конференции. Я думаю, ты тоже най­дёшь, что все очень рады твоему воскрешению.
Светлана Петровна некоторое время молчала, потом твёрдо и уверенно сказала:
-  Жизнь продолжается, мой дорогой солдат. Завтра у тебя трудный день. Тебе выступать. Надо отдохнуть, подготовиться. Да и мне надо прийти в себя. Через день в санаторий. И потом мы будем всегда вместе до конца. - И она снова счастливо улыб­нулась и на какое-то время припала к Вячеславу Ивановичу. - Ты проводишь меня? Тут недалеко.
Обняв Светлану Петровну, мужчина согласно кивнул. Дверь открыл сын Славка и некоторое время стоял в растерянности.
Он удивился, увидев мать с незнакомым седым мужчиной на по­роге своего дома вечером, Такого раньше не было никогда. Но он вежливо поздоровался с мужчиной за руку и пригласил прой­ти. Светлана Петровна, загадочно улыбаясь, представила гостя сыну как старого друга далёкой юности, земляка, назвав его по имени-отчеству, при этом подчеркнула, что они с гостем тёзки. Она спросила сына:
-  Слава, а где внуки?
Сын немного изменившимся голосом тихо сказал:
-  Пошли с Наташей прогуляться, заодно и в магазин зайдут.
-  Это хорошо, это очень хорошо, - опять улыбаясь, сказала негромко женщина. Сын в недоумении посмотрел на мать. Гость стал вежливо прощаться. Светлана Петровна взяла Славку-старшего за руку и тихо произнесла:
-  Подожди, родной. Это ещё не все приятные и неожидан­ные сюрпризы нашего с тобой счастливого дня. - Она обрати­лась к сыну, который почему-то всё время поправлял красивые волнистые русые волосы:
-  Слава, ты только не волнуйся и прими сейчас всё правиль­но. Познакомься: это Воронцов Вячеслав Иванович, мой Славка, о котором я тебе много рассказывала. Это, сынок, твой отец, пропавший когда-то во время войны в Афганистане. Он долго к нам шёл, сынок, он был в плену. А сегодня судьба совершенно случайно свела нас на конференции. Ты знаешь, он живет здесь, в Костроме. И вы давно ходите по одним улицам.
Вячеслав Иванович побледнел, с силой сжал плечо Светла­ны Петровны и хрипло произнёс:
-  Как сын? Мой сын?
-  Да, мой воин. Это твой сын. Наш с тобой сын!
И она с любовью посмотрела на мужчину и стала нежно ру­кой вытирать слёзы, что текли по щекам этого сурового на вид человека. Славка-младший растерянно стоял посреди прихо­жей, не зная, что делать, и только повторял:
-  Воронцов! Как и я, Воронцов! Ну, мама! Ну, мама! Что же ты так-то, ведь мы же живые!
Старший Славка решительно шагнул к сыну и крепко обнял его. Так они и стояли в прихожей, эти двое незнакомых мужчин, крепко обнявшись, не говоря друг другу ни слова. И было понят­но, что роднее нет никого на свете. Они родная кровь!

Август-сентябрь 2016 г.      г. Калининград - Тюмень.


Хлеб Победы 
Памяти матери Клавдии Анатольевны

[image]

Был трудный день. Девчушку разморило.
Свалилась от усталости в тени.
Ей восемь лет всего-то было,
Но шла война. И были трудодни.

А где-то там бои и гибнут люди,
Ушли на фронт отец и земляки.
Ж не слышны здесь залпы из орудий,
Атаки, смерть и танки далеки.

Ушли отцы и сыновья и братья,
Крестом в дорогу осенили всех,
Но помнят здесь их крепкие объятья,
Их шутки до войны, задорный смех

В тылу народ, от мала до велика,
Работает ударно день и ночь.
Чтоб вражья нечисть там была разбита,
И гнал солдат наш эту сволочь прочь.

При деле и они с братишкой старшим,
Они телят родившихся пасут.
Конечно, им вдвоём не очень страшно,
Но так заката с нетерпеньем ждут.

Девчонка спит и снятся ей качели,
Что по весне отец соорудил 
И слышит песни, что родные пели,
Когда он по ранению приходил

Ещё ей снится — засвистели пули,
И жалят её тело как шмели.
Же пули это — плетью стеганули,
За то, что в хлеб животные зашли.

Горело тело. Слёзы утирая,
К полям бежала, тем, что у реку.
А дядька грозный, жалости не зная,
Кричал, грозил сослать на Соловки.


*** ***
Сибирский хлеб тот осенью убрали,
Обмолотив, на станцию свезли.
А плечи матери до смерти знали
Цену Победы, хлеба и земли!


22 июня 2014 год.
День памяти и скорби!



Слово друзьям...
И этот тематический сборник прозы вышел благодаря под­держке давних друзей и коллег, которые являются моими активными читателями и пропагандистами моего скромного творчества. Это представители разных отраслей народного хо­зяйства - от рядового сельского учителя и специалиста - аграр­ника до руководителя крупного агрохолдинга и перерабаты­вающего предприятия региона. Всех их объединяет любовь к слову, к хорошей книге. И я сердечно благодарен всем им за эту любовь и постоянную посильную помощь в издании сборников.
Я искренне благодарен Наталье Островской за редактиро­вание, за то, что она точно сумела разглядеть суть моей прозы и ярко, мастерски показать это читателю в замечательной всту­пительной статье.
С уважением и глубокой признательностью, Владимир Герасимов.