ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ДОМОВИТАЯ ПАРА
Богушка неширокая река. Но волку без разбега ее не перепрыгнуть. Вброд, кроме лося, никому не перейти. Ветер порывисто свирепо трепал кущи деревьев. Но, захлебываясь в тальниках, не дотягивался до воды. Она текла спокойно в неглубоком ложе.
— Построили б через Богушку мост, — выдумывала весело Маринка. — Столько бросового леса, веток, коряг!
Я недовольно возразил:
— Кому мост нужен?
— Мне, тебе, зверью.
На правом берегу было полно крупной спелой клюквы. С пустыми легкими кошелками мы шагали беззаботно собирать полезную ягоду.
Осень желтой краской опятнала корявые ветвистые березы. Нарядила в алые косынки купы молодых рябин. Листопад шумел, как дождь. Река была замусорена, будто стружкой, разноцветным опавшим листом: осиновым, ивовым, красной смородины. Порывами теплого ветра его выдувало из черной, угрюмой трущобы. Дряблый, мятый, скоробленный, он цеплялся за жухлые травы, упестрял торфяной рыхлый берег. Не плыл, а тек по морщинистой темной воде.
— Пестро! До чего пестро! — упивалась осенним многоцветьем Маринка. Шмыгнув под нависшие, сплетенные ветви, как под арку, останавливалась недвижимо. — Глухой забор.
Перед нами непролазным частоколом встали мрачные, разросшиеся дебри. В них даже не совались кабаны, благоразумно огибали заростельник стороной.
Я вспомнил, как однажды, страшно маясь, проплывал на лодке по Богушке. На дне валялись сучья, палки, топляки. Посудина то шебаршила дном по ним, то натыкалась носом на коряги. Ветки вениками хлестали по груди, норовили сорвать с меня беретку. Еще тогда закаялся соваться в эту глушь. И не захотел сейчас:
— Обогнем чащобу.
— Столько обходи-ить, — вздохнув, посетовала дочь. Но тронулась со мной.
Натоптанной кабаньей дорожкой мы, не торопясь, обходили взъерошенный, шумящий вертенник. Он тянулся вдоль тропы длинной палочной оградой.
Сделав знатный крюк, изрядно удалившись от реки, мы снова повернули к ней. Когда внезапно вышли на лужок, то не поверили своим глазам. Русло совершенно обмелело. В торфяных отвесных берегах бежал прозрачный маленький ручей. Куда девалась большая вода? Это на Урале несется по камням поток и вдруг ныряет в карстовую яму, ищет по пещерам себе другое ложе, неожиданно выскакивает из-под стремнистого утеса и вновь бурлит в своем скалистом русле. Но тут дно без сквозных отверстий! Под нами твердая, слежалая земля. Почему тогда до пережима текла лесная речка, а за ним струится тиховодный крохотный ручей?
— Наваждение, — сказала потрясенная Маринка. У поворота сообщила — Нет коряги!
Не унесло ж водой набухшую, громоздкую кокору? Человеку она вовсе не нужна, Ему такую тяжесть не поднять, не то, что унести. Тем более, вода — как ледяная.
— Утащено бревно! — негодуя, крикнула из-за куста девчонка.
Дерево, что я свалил для перехода, исчезло из воды. Комель, лежавший на земле, был странным образом обрублен. Не топором, а вроде бы стамеской и заострен, как карандаш.
— Давай вернемся, — предложила мне взволнованно Маринка. — Вдоль берега проверим. — Рукой тревожно указала на трущобу. — Там дела творятся…
Молчком настойчиво, упрямо мы продирались в заростельник: где наклоняли гибкие деревья, где пролазили под ветки. Шум листопада, крепкий ветер глушили, скрадывали наши осторожные шаги.
За излукой, будто за углом, нас поразила невидаль, немыслимое чудо. Речка была перегорожена плотиной!
— Волшебство! — ахнула Маринка.
Это у нерадивых строителей — то не завезли кирпич, то нет жидкого раствора — простои, крик, неразбериха. У неведомых трудяг запруда сделана из местных материалов. Коряги, бревна, бурелом, опавшая листва, камыш, затопленные ветки — все это хитроумно уложено в фундамент. Илом, словно марочным цементом, скреплено навечно, мертво. Запруда невысокая, вровень с черными речными берегами. Длиной и шириной с обычную лодку-долбленку. Человек по валу мог запросто ходить туда-сюда, а звери прытко бегать, Плотина, правда, не достроена пока. В середине брешь, промоина зияла, через которую стремительно лилась говорливая струя.
— Вот откуда начинается ручей! — догадалась дочь.
Скрытничая, опасаясь, как бы не вспугнуть неведомых строителей, я наклонился к спутнице и на ухо шепнул:
— Сбылось твое желание. Построен на Богушке мост!
Почтительно подумал, какой громадный, кропотливый труд вложили неизвестные трудяги! Нет, это дело рук не звероловов или рыбаков. Те мостик на дороге не починят, не сколотят лавку, не поставят от дождя навес. Им лишь бы бить, рвать, хапать.
Лес шумел, как приближающийся поезд: натужно, угрожающе, раскатисто. Листья роем вились над запрудой. Плавно приземлялись то на воду, то на сушу.
— Вон они, работники! — показала на тот берег радостно Маринка.
Наискосок от нас по-семейному влюбленной, верной парой сидели бобр с бобрихой.
— Какие серьезные! — сказала тихо дочка.
Я выдержанно, шепотом просвещал ее, что бобры друг другу преданы до смерти. Не расходятся, как люди, и не бросают маленьких детей. Живут с избранницей в ладу. Опрятны. Чистоплотны.
Мы затаенно наблюдали, как ухаживал за благоверной внимательный супруг. Встав столбиком и, опираясь на массивный хвост, он пятерней, будто скребком, старательно, прилежно расчесывал хозяйке шерсть. Подруга жмурила глаза от наслаждения.
— Лилипуты! — восхитилась изумленная Маринка. — У них роскошные шубы!
Я рассказал ей коротко о том, что бобры — элитное зверье, их ценный мех один из лучших в мире. Он настолько густ, что совсем не пропускает влагу. Подшерсток у зверька всегда сухой, хотя животные подолгу купаются в пруду. Шкурки бобров когда-то были вместо денег для обмена на любой другой товар. Позже знатные бояре и дворяне, нахально хвастаясь богатством, носили шубы, шапки из бобров — верх тогдашней моды. В погоне за мехами люди выбили животных, извели. Теперь разводят снова.
Откуда-то и к нам явилась потревоженная, изгнанная пара. Звери были взрослые, большие. Облюбовав Богушкин пережим, они его, как арендаторы, упорно, терпеливо обживали всей семьей.
— Это что за куча палок? — привстав на цыпочки, спросила приглушенным голосом Маринка.
— Хатка, — ответил я негромко.
На берегу из сучьев, веток высился, точно огромный муравейник, бобровый крепкий дом. Я знал, что в нем хозяева устроили столовую и спальню. К реке прорыли дружно подземный скрытый ход.
— Зачем?
— Чтоб укрыться под водой, — делился скромными познаниями с любопытной дочкой. — Строят обязательно плотину. Образуют пруд. Это их поместье.
— Пруд-то для чего?
— Купальня… Зимняя кладовка. Бобры питаются корой.
Они, как дровосеки, навалят в пруд осину, иву, тополь. Когда вода покроется надолго льдом, звери сплавают за веткой. Притащат ее в хатку. Грызут в столовой аппетитно. После еды спокойно почивают в теплой спальне. И нипочем им лютые морозы, затяжные буйные метели, непролазные снега.
— Домовитая пара. Живет не хуже людей, — похвалила одиноких трудолюбцев дочь.
Я оживленно подсказал:
— Бобры усерднее строителей готовятся к зиме. У тех ведь как? Тяп-ляп, авралы, суета. У этих кропотливая и мерная работа.
— Поближе подкрадемся? — нетерпеливо позвала меня Маринка.
Повесив на ракиту порожние кошелки, мы по-охотничьи, с оглядкой подобрались к поднявшейся воде. Притаившись за высоким обгорелым пнем, втихую, затаенно высматривали чинных, мешкотных зверей. Листья порхали вокруг них, как стая местных птах.
Расчесав прилежно, тщательно бобриху, хозяин, грузный, тучный, отошел к поваленной осине. Ночью перегрызть ее он не успел, продолжил дело поутру. Навалившись на оголенный, как дощечка, хвост, придерживаясь лапами за ствол, бобр острыми резцами так мощно скусывал сырую древесину, что в трущобе раздавался своеобразный, звучный скрип. Щепки падали к ногам неутомимого умельца. Белели кучкой у зеленого ствола.
— Вот это зубы! — подивилась необычному открытию Маринка. — Засохший пряник перекусит!
— Для них сухарь — пустяк. Они срезают дуб!
Дровосек нет-нет да отрывался от работы. Подозрительно прислушивался: не крадется ли к нему какой-нибудь заклятый враг. Но в шуме ветра, листопада чужих шагов не разберешь, наш шепот не услышишь. Верховые буйные порывы разгуливали вольно над трущобой. Косматили деревья. Срывали высохшие листья: рыжие, багровые, желтые, зеленые. Кидали их на хатку, укрывая ее пестрядевым, многоцветным слоем.
Возле поваленной осины листья желтели россыпью потертых медяков. Перегрызая с хрустом ствол, бобр топтался в этой груде. Ворошил мусор плоским, будто чешуйчатым хвостом.
Отделив от дерева короткое бревешко, зверь вцепился в него крепкими зубами, неуклюже пятясь, поволок безостановочно к воде. Подоспевшая бобриха, топая на задних лапах, передними толкала привычный тяжкий груз.
— Лилипуты! — восторгалась трудолюбцами девчонка.
Свалив обрезок в речку, неутомимый работяга ухватился острыми зубами сбоку за ядреный сук. Легко, будто торпеду, повел к плотине.
— Смотри, играючи плывет! — подтолкнула меня локтем ошеломленная Маринка.
— Они отличные ныряльщики, отменные пловцы, — ответил я негромко. И пояснил, что у бобров на задних лапах между пальцев жесткие сплошные перепонки. Звери, как гребными ластами, отталкиваются ими от воды.
Бобр между тем подвел чурбак к плотине. Вдвоем с супругой они его поставили торчмя и метко, точно втиснули в зияющий проем — заткнули накрепко промоину. Из мелких, крохотных щелей, как из фонтана, брызнула вода.
Эта временная течь ничуть не огорчила опытных строителей. Они без суеты, но быстро, вдвоем отправились к своей плетеной хатке. Подобрав вокруг обглоданные палки, сложили их в два небольших пучка. Каждый из зверей захватил нелегкий груз широким ртом. Придерживая его снизу лапами, понес стоймя к плотине.
У бобра охапка покосилась, Он умело, как ладонью, выровнял ее. Пошел к размоине скорее: не растерять предметы, донести до места!
Доковыляв до вала, бросил палки около воды. Брал их по одной зубами и с силой вталкивал в тесные щели дамбы.
Помощница носила с берега щепу и затыкала крошечные дыры на плотине. Потом мастеровые густо замазали отверстия прибрежным вязким илом. Вода не стала утекать из водоема. А постепенно до краев заполнила его. Есть бобровая запруда!
Маринка утомилась от непрестанного восторга. Выдыхала заведенно:
— Настоящие строители! Гидрологи! Мостовики!
А работящая скромная пара блаженно плавала в семейном, собственном пруду, который соорудили в глухомани самостроем. Бобры ныряли, фыркали и шлепали тяжелыми хвостами.
Сбитый ветром лист плотно смыкался над водой. Звери, рассекая наплывной пятнистый сор, испещрили крытую поверхность водоема темными разводьями. Волны покачивали листовой покров, будто мягкий, пестрый ковер. Листья с шуршанием терлись, гнулись, напирая друг на друга. Превращались в жеваное месиво. Замирали неподвижно у плотины.
Натешившись в ставке, хозяин медленно проплыл мимо запруды, проверил, нет ли где случайно течи. Не обнаружив ни малейшего изъяна, удовлетворенно фыркнул: «Хороша!» Хлопнув по листве хвостом, унырнул в благоустроенную хатку отдыхать: ночью новая работа — валить в пруд мелкие деревья, запасать на зиму корм.
Бобриха оказалась дотошнее супруга. Вскарабкавшись на вал, она детально осмотрела бывшую промоину. Убедившись, что дыра заделана надежно, проверщица решила вновь спуститься в воду. Боясь случайно поскользнуться, брякнуться с плотины, хозяйка сползла неповоротливо по круче взад пятки. Без всплеска опустилась в воду. Оставляя за собой узорные разводы, выкупалась напоследок от души. Со всплеском унырнула в глубину, подалась под крышу хатки к мужу. Листья, будто тучи, сомкнулись тесно над водой.
— Пройдемся по Бобровому мосту? — подзадорил я Маринку.
— Пройдемся! Пройдемся! — радуясь, запрыгала она.
Сняв плетеные корзины, мы вытрясли из них опавший мусор. Только вышли из укрытия, как увидели матерого медведя возле хатки. Он, ленивец, искал укромное местечко для берлоги. Надумал у бобров отнять просторное жилище, сделать снаружи себе ход. Взявшись за батог, мишка мощно потянул его из кучи. Дубина треснула, переломилась, но удержалась в палочном строении.
Топтыгин, рассердившись, уцепился когтями за изогнутый, как коромысло, сук. Но не вытащить, не расшатать батог не мог. Злясь на бобров, свирепо дергал палки и напрасно. Они были так прочно сплетены между собой, что не поддавались зверским усилиям лесного силача.
Медведь задался целью проломить круглую крышу. Подпрыгивая наверху, он всей тяжестью обрушивался на нее. Хатка заметно шевелилась, однако стояла неприступно. Бобры, таясь внутри, видимо, переживали бесчинства непутевого соседа. Однако чувствовали в безопасности себя. Дом, как крепость, защищал их от врага.
Не добившись своего, намяв бока напрасно, громила рыкнул во всю глотку, неуклюже слез на землю. Собрался перейти на левый берег по плотине, но остановился около нее, осмотрел придирчиво, сердито: не выдержит, провалится под ним. Не хватало перед спячкой окунуться в ледяную воду, заболеть. Топтыгин косолапо повернулся, волоча лениво ноги, загребая ими жухлую листву, побрел понуро в лес искать убежище к зиме.
Маринка добродушно, тихо смеялась над верзилой:
— Не прошло на шармачка. Своими лапами построй берлогу!
Ветер не унимался ни на миг. Вертя, кружа, вращая сохлый лист, разбрасывал его по всей трущобе, осыпал нас с головы до ног.
Мы снова вышли из-за пня и тронулись к плотине. Медведь ее не оценил. Она была покрепче хатки. Сделана тем же бобровым способом: замысловато, хитроумно. Коряги, бревна, палки, жерди, ветки скреплены навечно прибрежной липкой грязью, как цементом. Когда мы шли, сучки предательски потрескивали под ногами. Маринка боязливо держалась сзади за мой пояс.
— Ой, запнусь! Ой, полечу!
Плотина в поперечнике с долбленку. Споткнуться, оступиться тут довольно просто. Слева грязное пустое русло. Справа полноводный пруд, затянутый узорчатым листом. Упадешь и выкупаешься в грязи или ледяной купели. Топтыгин спасовал не зря.
Мы, перебравшись на тот берег, вздохнули с облегчением. Маринка, ощутив родную землю под ногами, одержимо заприплясывала на бугре:
— Есть на Богушке мост! — размахивая пустой, легкой кошелкой, уверила меня: — Привыкнем по нему ходить!
И не ошиблась. Мы всю осень запасали клюкву впрок. Освоившись, легко и смело переходили таежную запруду. Хлам постепенно утоптался, улежался, появилась пешеходная дорожка. По ней животные гуляли без оглядки. Однажды мы столкнулись с кабаном. Он шел оттуда, мы — туда. Поспешно уступили место секачу.
Бобры привыкли к нам, особенно к Маринке. Она их вызывала ласково наверх:
— Боби! Боби! Боби!
Звери выныривали из воды. Подплывали медленно к запруде. Доверчиво, охотно угощались морковкой, яблоками, репой.
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ДОМОВИТАЯ ПАРА
Богушка неширокая река. Но волку без разбега ее не перепрыгнуть. Вброд, кроме лося, никому не перейти. Ветер порывисто свирепо трепал кущи деревьев. Но, захлебываясь в тальниках, не дотягивался до воды. Она текла спокойно в неглубоком ложе.
— Построили б через Богушку мост, — выдумывала весело Маринка. — Столько бросового леса, веток, коряг!
Я недовольно возразил:
— Кому мост нужен?
— Мне, тебе, зверью.
На правом берегу было полно крупной спелой клюквы. С пустыми легкими кошелками мы шагали беззаботно собирать полезную ягоду.
Осень желтой краской опятнала корявые ветвистые березы. Нарядила в алые косынки купы молодых рябин. Листопад шумел, как дождь. Река была замусорена, будто стружкой, разноцветным опавшим листом: осиновым, ивовым, красной смородины. Порывами теплого ветра его выдувало из черной, угрюмой трущобы. Дряблый, мятый, скоробленный, он цеплялся за жухлые травы, упестрял торфяной рыхлый берег. Не плыл, а тек по морщинистой темной воде.
— Пестро! До чего пестро! — упивалась осенним многоцветьем Маринка. Шмыгнув под нависшие, сплетенные ветви, как под арку, останавливалась недвижимо. — Глухой забор.
Перед нами непролазным частоколом встали мрачные, разросшиеся дебри. В них даже не совались кабаны, благоразумно огибали заростельник стороной.
Я вспомнил, как однажды, страшно маясь, проплывал на лодке по Богушке. На дне валялись сучья, палки, топляки. Посудина то шебаршила дном по ним, то натыкалась носом на коряги. Ветки вениками хлестали по груди, норовили сорвать с меня беретку. Еще тогда закаялся соваться в эту глушь. И не захотел сейчас:
— Обогнем чащобу.
— Столько обходи-ить, — вздохнув, посетовала дочь. Но тронулась со мной.
Натоптанной кабаньей дорожкой мы, не торопясь, обходили взъерошенный, шумящий вертенник. Он тянулся вдоль тропы длинной палочной оградой.
Сделав знатный крюк, изрядно удалившись от реки, мы снова повернули к ней. Когда внезапно вышли на лужок, то не поверили своим глазам. Русло совершенно обмелело. В торфяных отвесных берегах бежал прозрачный маленький ручей. Куда девалась большая вода? Это на Урале несется по камням поток и вдруг ныряет в карстовую яму, ищет по пещерам себе другое ложе, неожиданно выскакивает из-под стремнистого утеса и вновь бурлит в своем скалистом русле. Но тут дно без сквозных отверстий! Под нами твердая, слежалая земля. Почему тогда до пережима текла лесная речка, а за ним струится тиховодный крохотный ручей?
— Наваждение, — сказала потрясенная Маринка. У поворота сообщила — Нет коряги!
Не унесло ж водой набухшую, громоздкую кокору? Человеку она вовсе не нужна, Ему такую тяжесть не поднять, не то, что унести. Тем более, вода — как ледяная.
— Утащено бревно! — негодуя, крикнула из-за куста девчонка.
Дерево, что я свалил для перехода, исчезло из воды. Комель, лежавший на земле, был странным образом обрублен. Не топором, а вроде бы стамеской и заострен, как карандаш.
— Давай вернемся, — предложила мне взволнованно Маринка. — Вдоль берега проверим. — Рукой тревожно указала на трущобу. — Там дела творятся…
Молчком настойчиво, упрямо мы продирались в заростельник: где наклоняли гибкие деревья, где пролазили под ветки. Шум листопада, крепкий ветер глушили, скрадывали наши осторожные шаги.
За излукой, будто за углом, нас поразила невидаль, немыслимое чудо. Речка была перегорожена плотиной!
— Волшебство! — ахнула Маринка.
Это у нерадивых строителей — то не завезли кирпич, то нет жидкого раствора — простои, крик, неразбериха. У неведомых трудяг запруда сделана из местных материалов. Коряги, бревна, бурелом, опавшая листва, камыш, затопленные ветки — все это хитроумно уложено в фундамент. Илом, словно марочным цементом, скреплено навечно, мертво. Запруда невысокая, вровень с черными речными берегами. Длиной и шириной с обычную лодку-долбленку. Человек по валу мог запросто ходить туда-сюда, а звери прытко бегать, Плотина, правда, не достроена пока. В середине брешь, промоина зияла, через которую стремительно лилась говорливая струя.
— Вот откуда начинается ручей! — догадалась дочь.
Скрытничая, опасаясь, как бы не вспугнуть неведомых строителей, я наклонился к спутнице и на ухо шепнул:
— Сбылось твое желание. Построен на Богушке мост!
Почтительно подумал, какой громадный, кропотливый труд вложили неизвестные трудяги! Нет, это дело рук не звероловов или рыбаков. Те мостик на дороге не починят, не сколотят лавку, не поставят от дождя навес. Им лишь бы бить, рвать, хапать.
Лес шумел, как приближающийся поезд: натужно, угрожающе, раскатисто. Листья роем вились над запрудой. Плавно приземлялись то на воду, то на сушу.
— Вон они, работники! — показала на тот берег радостно Маринка.
Наискосок от нас по-семейному влюбленной, верной парой сидели бобр с бобрихой.
— Какие серьезные! — сказала тихо дочка.
Я выдержанно, шепотом просвещал ее, что бобры друг другу преданы до смерти. Не расходятся, как люди, и не бросают маленьких детей. Живут с избранницей в ладу. Опрятны. Чистоплотны.
Мы затаенно наблюдали, как ухаживал за благоверной внимательный супруг. Встав столбиком и, опираясь на массивный хвост, он пятерней, будто скребком, старательно, прилежно расчесывал хозяйке шерсть. Подруга жмурила глаза от наслаждения.
— Лилипуты! — восхитилась изумленная Маринка. — У них роскошные шубы!
Я рассказал ей коротко о том, что бобры — элитное зверье, их ценный мех один из лучших в мире. Он настолько густ, что совсем не пропускает влагу. Подшерсток у зверька всегда сухой, хотя животные подолгу купаются в пруду. Шкурки бобров когда-то были вместо денег для обмена на любой другой товар. Позже знатные бояре и дворяне, нахально хвастаясь богатством, носили шубы, шапки из бобров — верх тогдашней моды. В погоне за мехами люди выбили животных, извели. Теперь разводят снова.
Откуда-то и к нам явилась потревоженная, изгнанная пара. Звери были взрослые, большие. Облюбовав Богушкин пережим, они его, как арендаторы, упорно, терпеливо обживали всей семьей.
— Это что за куча палок? — привстав на цыпочки, спросила приглушенным голосом Маринка.
— Хатка, — ответил я негромко.
На берегу из сучьев, веток высился, точно огромный муравейник, бобровый крепкий дом. Я знал, что в нем хозяева устроили столовую и спальню. К реке прорыли дружно подземный скрытый ход.
— Зачем?
— Чтоб укрыться под водой, — делился скромными познаниями с любопытной дочкой. — Строят обязательно плотину. Образуют пруд. Это их поместье.
— Пруд-то для чего?
— Купальня… Зимняя кладовка. Бобры питаются корой.
Они, как дровосеки, навалят в пруд осину, иву, тополь. Когда вода покроется надолго льдом, звери сплавают за веткой. Притащат ее в хатку. Грызут в столовой аппетитно. После еды спокойно почивают в теплой спальне. И нипочем им лютые морозы, затяжные буйные метели, непролазные снега.
— Домовитая пара. Живет не хуже людей, — похвалила одиноких трудолюбцев дочь.
Я оживленно подсказал:
— Бобры усерднее строителей готовятся к зиме. У тех ведь как? Тяп-ляп, авралы, суета. У этих кропотливая и мерная работа.
— Поближе подкрадемся? — нетерпеливо позвала меня Маринка.
Повесив на ракиту порожние кошелки, мы по-охотничьи, с оглядкой подобрались к поднявшейся воде. Притаившись за высоким обгорелым пнем, втихую, затаенно высматривали чинных, мешкотных зверей. Листья порхали вокруг них, как стая местных птах.
Расчесав прилежно, тщательно бобриху, хозяин, грузный, тучный, отошел к поваленной осине. Ночью перегрызть ее он не успел, продолжил дело поутру. Навалившись на оголенный, как дощечка, хвост, придерживаясь лапами за ствол, бобр острыми резцами так мощно скусывал сырую древесину, что в трущобе раздавался своеобразный, звучный скрип. Щепки падали к ногам неутомимого умельца. Белели кучкой у зеленого ствола.
— Вот это зубы! — подивилась необычному открытию Маринка. — Засохший пряник перекусит!
— Для них сухарь — пустяк. Они срезают дуб!
Дровосек нет-нет да отрывался от работы. Подозрительно прислушивался: не крадется ли к нему какой-нибудь заклятый враг. Но в шуме ветра, листопада чужих шагов не разберешь, наш шепот не услышишь. Верховые буйные порывы разгуливали вольно над трущобой. Косматили деревья. Срывали высохшие листья: рыжие, багровые, желтые, зеленые. Кидали их на хатку, укрывая ее пестрядевым, многоцветным слоем.
Возле поваленной осины листья желтели россыпью потертых медяков. Перегрызая с хрустом ствол, бобр топтался в этой груде. Ворошил мусор плоским, будто чешуйчатым хвостом.
Отделив от дерева короткое бревешко, зверь вцепился в него крепкими зубами, неуклюже пятясь, поволок безостановочно к воде. Подоспевшая бобриха, топая на задних лапах, передними толкала привычный тяжкий груз.
— Лилипуты! — восторгалась трудолюбцами девчонка.
Свалив обрезок в речку, неутомимый работяга ухватился острыми зубами сбоку за ядреный сук. Легко, будто торпеду, повел к плотине.
— Смотри, играючи плывет! — подтолкнула меня локтем ошеломленная Маринка.
— Они отличные ныряльщики, отменные пловцы, — ответил я негромко. И пояснил, что у бобров на задних лапах между пальцев жесткие сплошные перепонки. Звери, как гребными ластами, отталкиваются ими от воды.
Бобр между тем подвел чурбак к плотине. Вдвоем с супругой они его поставили торчмя и метко, точно втиснули в зияющий проем — заткнули накрепко промоину. Из мелких, крохотных щелей, как из фонтана, брызнула вода.
Эта временная течь ничуть не огорчила опытных строителей. Они без суеты, но быстро, вдвоем отправились к своей плетеной хатке. Подобрав вокруг обглоданные палки, сложили их в два небольших пучка. Каждый из зверей захватил нелегкий груз широким ртом. Придерживая его снизу лапами, понес стоймя к плотине.
У бобра охапка покосилась, Он умело, как ладонью, выровнял ее. Пошел к размоине скорее: не растерять предметы, донести до места!
Доковыляв до вала, бросил палки около воды. Брал их по одной зубами и с силой вталкивал в тесные щели дамбы.
Помощница носила с берега щепу и затыкала крошечные дыры на плотине. Потом мастеровые густо замазали отверстия прибрежным вязким илом. Вода не стала утекать из водоема. А постепенно до краев заполнила его. Есть бобровая запруда!
Маринка утомилась от непрестанного восторга. Выдыхала заведенно:
— Настоящие строители! Гидрологи! Мостовики!
А работящая скромная пара блаженно плавала в семейном, собственном пруду, который соорудили в глухомани самостроем. Бобры ныряли, фыркали и шлепали тяжелыми хвостами.
Сбитый ветром лист плотно смыкался над водой. Звери, рассекая наплывной пятнистый сор, испещрили крытую поверхность водоема темными разводьями. Волны покачивали листовой покров, будто мягкий, пестрый ковер. Листья с шуршанием терлись, гнулись, напирая друг на друга. Превращались в жеваное месиво. Замирали неподвижно у плотины.
Натешившись в ставке, хозяин медленно проплыл мимо запруды, проверил, нет ли где случайно течи. Не обнаружив ни малейшего изъяна, удовлетворенно фыркнул: «Хороша!» Хлопнув по листве хвостом, унырнул в благоустроенную хатку отдыхать: ночью новая работа — валить в пруд мелкие деревья, запасать на зиму корм.
Бобриха оказалась дотошнее супруга. Вскарабкавшись на вал, она детально осмотрела бывшую промоину. Убедившись, что дыра заделана надежно, проверщица решила вновь спуститься в воду. Боясь случайно поскользнуться, брякнуться с плотины, хозяйка сползла неповоротливо по круче взад пятки. Без всплеска опустилась в воду. Оставляя за собой узорные разводы, выкупалась напоследок от души. Со всплеском унырнула в глубину, подалась под крышу хатки к мужу. Листья, будто тучи, сомкнулись тесно над водой.
— Пройдемся по Бобровому мосту? — подзадорил я Маринку.
— Пройдемся! Пройдемся! — радуясь, запрыгала она.
Сняв плетеные корзины, мы вытрясли из них опавший мусор. Только вышли из укрытия, как увидели матерого медведя возле хатки. Он, ленивец, искал укромное местечко для берлоги. Надумал у бобров отнять просторное жилище, сделать снаружи себе ход. Взявшись за батог, мишка мощно потянул его из кучи. Дубина треснула, переломилась, но удержалась в палочном строении.
Топтыгин, рассердившись, уцепился когтями за изогнутый, как коромысло, сук. Но не вытащить, не расшатать батог не мог. Злясь на бобров, свирепо дергал палки и напрасно. Они были так прочно сплетены между собой, что не поддавались зверским усилиям лесного силача.
Медведь задался целью проломить круглую крышу. Подпрыгивая наверху, он всей тяжестью обрушивался на нее. Хатка заметно шевелилась, однако стояла неприступно. Бобры, таясь внутри, видимо, переживали бесчинства непутевого соседа. Однако чувствовали в безопасности себя. Дом, как крепость, защищал их от врага.
Не добившись своего, намяв бока напрасно, громила рыкнул во всю глотку, неуклюже слез на землю. Собрался перейти на левый берег по плотине, но остановился около нее, осмотрел придирчиво, сердито: не выдержит, провалится под ним. Не хватало перед спячкой окунуться в ледяную воду, заболеть. Топтыгин косолапо повернулся, волоча лениво ноги, загребая ими жухлую листву, побрел понуро в лес искать убежище к зиме.
Маринка добродушно, тихо смеялась над верзилой:
— Не прошло на шармачка. Своими лапами построй берлогу!
Ветер не унимался ни на миг. Вертя, кружа, вращая сохлый лист, разбрасывал его по всей трущобе, осыпал нас с головы до ног.
Мы снова вышли из-за пня и тронулись к плотине. Медведь ее не оценил. Она была покрепче хатки. Сделана тем же бобровым способом: замысловато, хитроумно. Коряги, бревна, палки, жерди, ветки скреплены навечно прибрежной липкой грязью, как цементом. Когда мы шли, сучки предательски потрескивали под ногами. Маринка боязливо держалась сзади за мой пояс.
— Ой, запнусь! Ой, полечу!
Плотина в поперечнике с долбленку. Споткнуться, оступиться тут довольно просто. Слева грязное пустое русло. Справа полноводный пруд, затянутый узорчатым листом. Упадешь и выкупаешься в грязи или ледяной купели. Топтыгин спасовал не зря.
Мы, перебравшись на тот берег, вздохнули с облегчением. Маринка, ощутив родную землю под ногами, одержимо заприплясывала на бугре:
— Есть на Богушке мост! — размахивая пустой, легкой кошелкой, уверила меня: — Привыкнем по нему ходить!
И не ошиблась. Мы всю осень запасали клюкву впрок. Освоившись, легко и смело переходили таежную запруду. Хлам постепенно утоптался, улежался, появилась пешеходная дорожка. По ней животные гуляли без оглядки. Однажды мы столкнулись с кабаном. Он шел оттуда, мы — туда. Поспешно уступили место секачу.
Бобры привыкли к нам, особенно к Маринке. Она их вызывала ласково наверх:
— Боби! Боби! Боби!
Звери выныривали из воды. Подплывали медленно к запруде. Доверчиво, охотно угощались морковкой, яблоками, репой.