ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
МЕРЗЛАЯ ХИЩНИЦА
Морозно за стеной и — холодно в избе. Маринка печку подтопляла. Услышав, что рыбачить я собрался, из кухни звонко попросила:
— Щуку мне поймай. Не видела ни разу, — капризно упрекнула: — Ты же обещал.
Карася и окуня я каждый день ловил. Их в озере невпроворот. Щука тоже там водилась: рыбаки вытаскивали часто хищниц бреднем. А мне вот не везло: ни в сеть, ни на крючок не попадалась.
Обещанное надо выполнять. Я дочку успокоил:
— Топи. Вари. Поймаю тебе щуку.
— Самую большую излови, — Маринка наказала. Спохватившись, приостановила у порога — А зубы острые у ней?
— Поймаю, разглядишь.
Во дворе безветрие. Но стужа злей волчицы: так и кусает, так и щиплет. Солнце будто обручем обковано. Старая примета: коль гало вокруг светила — это к лютой стуже. У окошка градусник показывал минус тридцать семь. В этакую стынь лесовичку бы на печи лежать, а не рыбалить. Но надо что-то есть. Свежье к столу не помешает. Пока не толстый лед, приберегу запасы. Поймаю окуней да испеку пирог. А повезет, обещанную щуку изловлю.
Белая рыба в эту пору держалась на глубоких омутах. Там у меня и место было облюбовано. Озерный лед толще панельного бетона. И всякий раз долбить его пешней — замаешься. Я приноровился готовые лунки соломой закрывать. Под ней они поменьше замерзают. Чтоб ноги не томить, сиденьице из чурки приспособил. Словом, все у меня было, как у заправского умельца-рыбака.
Поэтому я скоренько солому с проруби спихнул. Тонкий лед топориком протюкал. Сачком осколки высыпал на снег. И в воду удочку закинул. И разу окуня поймал. Выудил мгновенно пяток пятнистых рыбин. А щука не брала.
Я не печалился. Еще не вытаял на небе месяц, день только занялся, а у меня приличный был улов.
Маринка прибежала. В заячьей шапке, длиннополом полушубке, она невероятно походила на мальчишку. Замерзла, посинела: мороз-то тридцать семь! Голые ручонки прятала в обшарпанные рукава.
Оглядев замерзших окуней, дочурка огорчилась:
— А щука где?
— Там, — я указал на прорубь.
— Поймать не можешь?
— Могу. Смотри.
Блеснушку кинул вниз. Она железкой булькнула в воде. Брызги по льду разлетелись. Леденцами к валенкам прилипли и намертво застыли.
— Морозно. Побегу. Чаю вскипячу. Тесто замешу,
— Маринка съежилась, как хлипкая пичуга. Голову втянула в воротник. Себя руками обхватив, переминалась беспокойно. Но не успела убежать.
Леску дернуло. Она струною напряглась. Врезалась, сдавила рукавицу. Рыбина потянула меня к проруби. Я даже приподнялся с толстой чурки.
— Стой, доченька! Стой, милая! Щука на крючке! — азартно закричал.
Изловчившись, обмотнул поспешно руку леской. К лунке хищницу подвел. И выволок с натугой.
Да, это рыбина была! Поболе топорища! Такая же крепкая, округлая. С темными пятнами на сером тулове. Рыло острое, как наконечник копья. Махнув хвостом, она в калач согнулась. Внезапно распрямившись, с силой дернулась к воде. Пыталась вырваться из плена. Но я ее, под жабры ухватив, мертво держал обеими руками. Щука, изгибаясь, вырывалась. Стегала по ногам хвостом. Грозилась укусить. И открывала широченно пасть.
— Какие зубы у нее! — Маринка пальчиком хотела их потрогать.
Я ее предупредил:
— Отхватит! Убери!
Отцепив с крючка, отбросил щуку к окуням. Она, потрепыхавшись, обледенела и на глазах замерзла: мороз-то жал под сорок!
Отправив доченьку домой, я наладился еще немного порыбачить. Вдруг опять такую рыбину поймаю. Однако не везло.
Растаял месяц в тучах. Солнце выше поднялось. Дымком от дома потянуло. Покрылась пленкой прорубь, леска вмерзла в лед. Какая уж рыбалка. До костей продрог! Закрыв соломой лунку, спихал в рюкзак улов. Трусцою по льду припустил. Мерзлые рыбины стучали деревянно и колотили по спине. Щучье рыло выпирало из мешка и тыкало в затылок. Но я бежал, не поправляя рюкзака.
В доме пахло тестом. Хозяюшка его поставила на печь. Оно в тепле тотчас же поднялось, спихнуло с миски крышку.
Я щуку выложил на стол. Окуней в кладовочку повесил. Переодевался у порога.
Маринка от мерзлой рыбины не отходила. Мерила пядями ее пеструю спину.
— Какая длинная да широченная! — трогала жабры, плавники, жесткий скользкий хвост. — Колючие. — Немало подивилась оскаленным щучьим зубам: — Какие острые! — И пальчиком коснулась.
Мне бы дочь предостеречь: после мороза случается, что рыба оживает. Но я у вешалки замешкался. И в этот самый миг, не раньше и не позже хищница воскресла. Сомкнула плотно пасть. Дочуркин палец прикусила По столу ударила хвостом. Разбрызгала оттаявшую воду.
Маринка оказалась как в капкане. От боли и страха закричала во весь голос:
— А-а-а!
Личико порозовело. Глаза набухли, покраснели. Носишко осопливел.
Я дочке кинулся на помощь. Ножом рот хищницы разжал. И палец вытащил из щучьей пасти. Он был прокушен в трех местах.
Обработав перст йодом, я перевязал его бинтом. Дочь блажила на весь дом. Болели жутко ранки. Я успокаивал ее, что ничего опасного нет, что палец скоро заживет. Дул на больное место. По-колдовски тихонько бормотал:
— Не боли у кошки, не боли у крошки! Заживи у псинки и моей Маринки!
Дочка, повсхлипывав, постепенно нюнить перестала. Как часто бывает, горючие слезы сменил задорный смех:
— Щука-то размораживается! Оживает!
Я подозвал к столу Маринку и щучью пасть открыл.
— Смотри, в какую мясорубку ты сунула свой палец.
Нижние зубы щуки были похожи на кинжальчики. Верхние торчали, словно гвозди. Передние смахивали на шпильки. Даже язык был усеян мелочью зубов!
— Какая хищница! — дочка была потрясена. — Схватит рыбку — не отпустит.
— Эта никого уже не схватит, — заверил я дочурку.
Сам очистил щуку. Разрезал на три части. Посолил. Испек пирог. Два дня мы его ели.
А пальчик у дочурки через неделю перестал болеть. Только шрамики остались. На память об озерной хищнице, о ее острых зубах.
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
МЕРЗЛАЯ ХИЩНИЦА
Морозно за стеной и — холодно в избе. Маринка печку подтопляла. Услышав, что рыбачить я собрался, из кухни звонко попросила:
— Щуку мне поймай. Не видела ни разу, — капризно упрекнула: — Ты же обещал.
Карася и окуня я каждый день ловил. Их в озере невпроворот. Щука тоже там водилась: рыбаки вытаскивали часто хищниц бреднем. А мне вот не везло: ни в сеть, ни на крючок не попадалась.
Обещанное надо выполнять. Я дочку успокоил:
— Топи. Вари. Поймаю тебе щуку.
— Самую большую излови, — Маринка наказала. Спохватившись, приостановила у порога — А зубы острые у ней?
— Поймаю, разглядишь.
Во дворе безветрие. Но стужа злей волчицы: так и кусает, так и щиплет. Солнце будто обручем обковано. Старая примета: коль гало вокруг светила — это к лютой стуже. У окошка градусник показывал минус тридцать семь. В этакую стынь лесовичку бы на печи лежать, а не рыбалить. Но надо что-то есть. Свежье к столу не помешает. Пока не толстый лед, приберегу запасы. Поймаю окуней да испеку пирог. А повезет, обещанную щуку изловлю.
Белая рыба в эту пору держалась на глубоких омутах. Там у меня и место было облюбовано. Озерный лед толще панельного бетона. И всякий раз долбить его пешней — замаешься. Я приноровился готовые лунки соломой закрывать. Под ней они поменьше замерзают. Чтоб ноги не томить, сиденьице из чурки приспособил. Словом, все у меня было, как у заправского умельца-рыбака.
Поэтому я скоренько солому с проруби спихнул. Тонкий лед топориком протюкал. Сачком осколки высыпал на снег. И в воду удочку закинул. И разу окуня поймал. Выудил мгновенно пяток пятнистых рыбин. А щука не брала.
Я не печалился. Еще не вытаял на небе месяц, день только занялся, а у меня приличный был улов.
Маринка прибежала. В заячьей шапке, длиннополом полушубке, она невероятно походила на мальчишку. Замерзла, посинела: мороз-то тридцать семь! Голые ручонки прятала в обшарпанные рукава.
Оглядев замерзших окуней, дочурка огорчилась:
— А щука где?
— Там, — я указал на прорубь.
— Поймать не можешь?
— Могу. Смотри.
Блеснушку кинул вниз. Она железкой булькнула в воде. Брызги по льду разлетелись. Леденцами к валенкам прилипли и намертво застыли.
— Морозно. Побегу. Чаю вскипячу. Тесто замешу,
— Маринка съежилась, как хлипкая пичуга. Голову втянула в воротник. Себя руками обхватив, переминалась беспокойно. Но не успела убежать.
Леску дернуло. Она струною напряглась. Врезалась, сдавила рукавицу. Рыбина потянула меня к проруби. Я даже приподнялся с толстой чурки.
— Стой, доченька! Стой, милая! Щука на крючке! — азартно закричал.
Изловчившись, обмотнул поспешно руку леской. К лунке хищницу подвел. И выволок с натугой.
Да, это рыбина была! Поболе топорища! Такая же крепкая, округлая. С темными пятнами на сером тулове. Рыло острое, как наконечник копья. Махнув хвостом, она в калач согнулась. Внезапно распрямившись, с силой дернулась к воде. Пыталась вырваться из плена. Но я ее, под жабры ухватив, мертво держал обеими руками. Щука, изгибаясь, вырывалась. Стегала по ногам хвостом. Грозилась укусить. И открывала широченно пасть.
— Какие зубы у нее! — Маринка пальчиком хотела их потрогать.
Я ее предупредил:
— Отхватит! Убери!
Отцепив с крючка, отбросил щуку к окуням. Она, потрепыхавшись, обледенела и на глазах замерзла: мороз-то жал под сорок!
Отправив доченьку домой, я наладился еще немного порыбачить. Вдруг опять такую рыбину поймаю. Однако не везло.
Растаял месяц в тучах. Солнце выше поднялось. Дымком от дома потянуло. Покрылась пленкой прорубь, леска вмерзла в лед. Какая уж рыбалка. До костей продрог! Закрыв соломой лунку, спихал в рюкзак улов. Трусцою по льду припустил. Мерзлые рыбины стучали деревянно и колотили по спине. Щучье рыло выпирало из мешка и тыкало в затылок. Но я бежал, не поправляя рюкзака.
В доме пахло тестом. Хозяюшка его поставила на печь. Оно в тепле тотчас же поднялось, спихнуло с миски крышку.
Я щуку выложил на стол. Окуней в кладовочку повесил. Переодевался у порога.
Маринка от мерзлой рыбины не отходила. Мерила пядями ее пеструю спину.
— Какая длинная да широченная! — трогала жабры, плавники, жесткий скользкий хвост. — Колючие. — Немало подивилась оскаленным щучьим зубам: — Какие острые! — И пальчиком коснулась.
Мне бы дочь предостеречь: после мороза случается, что рыба оживает. Но я у вешалки замешкался. И в этот самый миг, не раньше и не позже хищница воскресла. Сомкнула плотно пасть. Дочуркин палец прикусила По столу ударила хвостом. Разбрызгала оттаявшую воду.
Маринка оказалась как в капкане. От боли и страха закричала во весь голос:
— А-а-а!
Личико порозовело. Глаза набухли, покраснели. Носишко осопливел.
Я дочке кинулся на помощь. Ножом рот хищницы разжал. И палец вытащил из щучьей пасти. Он был прокушен в трех местах.
Обработав перст йодом, я перевязал его бинтом. Дочь блажила на весь дом. Болели жутко ранки. Я успокаивал ее, что ничего опасного нет, что палец скоро заживет. Дул на больное место. По-колдовски тихонько бормотал:
— Не боли у кошки, не боли у крошки! Заживи у псинки и моей Маринки!
Дочка, повсхлипывав, постепенно нюнить перестала. Как часто бывает, горючие слезы сменил задорный смех:
— Щука-то размораживается! Оживает!
Я подозвал к столу Маринку и щучью пасть открыл.
— Смотри, в какую мясорубку ты сунула свой палец.
Нижние зубы щуки были похожи на кинжальчики. Верхние торчали, словно гвозди. Передние смахивали на шпильки. Даже язык был усеян мелочью зубов!
— Какая хищница! — дочка была потрясена. — Схватит рыбку — не отпустит.
— Эта никого уже не схватит, — заверил я дочурку.
Сам очистил щуку. Разрезал на три части. Посолил. Испек пирог. Два дня мы его ели.
А пальчик у дочурки через неделю перестал болеть. Только шрамики остались. На память об озерной хищнице, о ее острых зубах.