ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН


ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА


ЕГЕРЬ


СТРЕМОУХАЯ ЛАЙКА
Я чинил на поляне разбитую двуколку, когда собаки громким тявканьем предупредили: к заимке приближается машина. Прислушался. За мостиком, как лес от ветра, глухо и натужно гудел перегретый мотор. Кто мог ехать? После ночной грозы к нам не пробиться даже на «Урале». Луж, как звезд, бесчисленное множество, суглинок вязкий, скользкий. Любая машина забуксует. Знать, отважный водитель гнал сюда в такое время.
«Газик» юрко выскочил из сосняка, поднялся на бугор. Вильнув между деревьями, задком сполз в колею. «Засядет!» — ахнул я. Но автомобиль, взревев надрывно, зацепился передним правым колесом за песчаный твердый грунт, вырвался из липкой грязи и весело вбежал на конотопную просторную поляну.
«Радионыч!» — обрадовался я. Перекрашенное в зеленый цвет авто принадлежало Зноеву. Из списанного драндулета он сделал приличную высокопроходимую машину. И вот, пересекая лужайку, шутливо просигналил мне мотив: «Эх, дорожка, фронтовая». Остановившись около двуколки, бодро вышел из кабины. Разгоряченный ловкой, виртуозной ездой заговорил задорно, громко:
— Промялся, так промялся! Ломит спину и руки. У болота, голова садова, чуть не сел. Но вывернулся!
Был он интересный, видный дед. Среднего роста, курносый и до того седой, что брови казались подернутыми инеем. На белом добродушном лице смеялись проницательные синие глаза.
— Чего приехал? — с любопытством спросил я.
— Надоело в панельной берлоге сидеть. В лес потянуло. Сегодня какой день? День Победы, голова садова! У меня кофе в термосе. Посидим на пеньках. Выпьем «по нашей, фронтовой».
Он исчез в кабине, звякнул металлом. Когда появился передо мной снова, я остолбенел. Седовласый старшина был увешан множеством наград. Только орденов я насчитал пять штук. Сколько же ратных подвигов совершил этот веселый, добродушный человек? А что я знал о нем? Ну, охотник, ну, фронтовик. Ну, автомеханик. Надежный товарищ…
Как-то я провалился в болото. Будь один — не выкарабкался бы. Трясина тянула потихоньку вниз, на холодное губительное дно. Зноев без паники быстро нарубил кучу осин, невозмутимо балагуря: «Суждено сгореть — в болоте не утонешь!» — сделал небольшую гать. Подполз по ней, протянул мне ремень…
Пока мы обсыхали на бугре, он поведал фронтовой занятный случай. Рота атаковала немцев. В лоб. Немецкий пулеметчик с высотки очередями прижимал бойцов к вытоптанной пашне. Ротный был — крикун. Заучил одно: «Вперед и прямо!» В маневре ни бум-бум.
Срывая голос, горланил ошалело: «Ура-а!» Сам из борозды не поднимался. А правее была заросшая изложина. С умом по ней не то, что роту, полк можно незаметно провести. Зноев сползал туда, разузнал. Лощина оказалась перекрыта шатким проволочным заграждением. Вход охранял пулеметный расчет. Подкравшись ближе, Радионыч бросил гранату. Сбегал за своим подвижным взводом. Ударили фашистам в тыл. Немцы врассыпную. Рота заняла высоту. Зноеву медаль, а командиру — орден.
Вот и все, что я знал о деде. После моего спасения мы с ним особенно сошлись. Я радовался каждому его приезду.
Увидев Белянку, которая доверчиво, охотно подошла ко мне, дед заволновался:
— Породистая лайка! Теперь таких мало. — Синие глаза его заблестели. — На фронте у меня была стремоухая собака. С ней орден Красной Звезды заработал. Вот этот.
— Расскажи, Радионыч, — попросил я.
— Не сочтешь хвастуном? Так и быть, в День Победы можно, — согласился он. — Скоро мы, отечественники, вымрем…
Пеньки, как табуретки около стола, кучно стояли вокруг кондового обшарпанного комля. Этот укромный уголок рыбаки шутливо нарекли «каютой». Тут мы и расположились. В термосе еще не остыл коричневый напиток. Радионыч наполнил наши небольшие кружки. С наслаждением отхлебнул.

— Было это на Волховском фронте. Войска устали от непрерывных боев и перешли к обороне. Немцы оказались в более выгодном положении, чем мы. Занимали рубежи на высоком косогоре под защитой соснового леса. Наши роты рассредоточились в низине с частым кустарником. Редко, как бы для порядка, постреливали из пушек, и на этом военные действия заканчивались.
Солдаты изрыли землю траншеями, ходами сообщения. Настроили землянок, блиндажей. Копали бы их глубже, да близко была вода. Выше пояса не рыли. Подтаскивали землю на себе и поднимали бруствер. Войска постепенно пополнялись, накапливали силы для главного удара. А у бывалых солдат наступили долгие тоскливые дни.
Меня нестерпимо тянуло из расположения роты на загадочные и глухие острова. Как охотник я догадывался, что там есть ягоды, водятся и звери, и птицы. Украдкой от ротного пробирался в угодья. Бродил между воронками. Надеялся подстрелить какую-нибудь живность. Но после бомбежек и артобстрелов дичь покинула опасную зону. И все же, голова садова, нет-нет да попадались пугливые зайцы, тетерева. Я их одиночными выстрелами сбивал из автомата. После постной каши и приевшихся консервов охотничье варево было для нас деликатесом. Под разными предлогами я продолжал отлучаться в лес: то якобы за дровами, то за сеном для подстилки, то за сушняком для костра.
Как-то вечером, голова садова, услышал странный хруст. Кабан? Кто еще мог быть такой высокий, черный? Как воздержался — не хлестнул из автомата, удивляюсь и сейчас. Видимо, сказалась охотничья привычка: «Стреляй по ясной цели». Отодвинул ветку и увидел лайку: черную, восточно-сибирской породы.
Собака жадно уминала копалуху. Видать, словчилась поймать. Другой солдат для острастки шумнул бы на бездомную псину. Но в нас же охотничья жилка! Подманил я собаку, приголубил. Добрая псина, даже худоба почти не портила ее. Уши во! — Дед приставил кисти лодочками к голове. Подвигал ими, как ушкан. — Осанка и окрас благородные. Расставаться с такой находкой не хотелось. Вести в расположение части? Ротный вместе с собакой отправит под арест. А породистая лайка пригодилась бы в лесу! Вот и прикидывал, как подкатить хитрее к лейтенанту. И все-таки нашел занятный выход. Братва в землянке поддержала мой замысел. Лайку в честь притока речки, голова садова, окрестили Пчежкой. Определили под нарами ей место проживания.
После подъема явились к ротному всем взводом. Огорошили его:
— Поймали ученую лайку!
— С миной бросается под танк!
— Разрешите испытать в бою…
— С миной под танк? — заколебался лейтенант. Помявшись, согласился: — Ладно. Чтоб не видел комбат.
— Добились! — Радионыч вскинул торжествующе кулак над головой, будто событие произошло сию минуту. Васильковые глаза его от радости и возбуждения сияли. Седые волосы лохматясь падали густыми прядками на лоб. Пригладив их рукой, фронтовик отпил из кружки. — Так вот, житуха на передовой была тогда такая же спокойная, как здесь. Солнце. Тишина. Природа. Никто не придирался, не приказывал, не поучал. Все делалось по распорядку, само собой. Ходили, не сгибаясь, не хоронясь от фрицев. А с Пчежкой забавлялись, словно дети.
И тут расчетливая пуля невидимой «кукушки» серьезно ранила взводного в затылок. Сперва подумали — случайность. Но на другой день снайпер пришиб политрука, ранил старшину. И началось: каждый день замаскированный стрелок пускал свинец в кого-нибудь из наших командиров. Обидно было — гибнут не в бою, а на передышке.
Разгневанный комбат заставил ротного немедленно убрать «кукушку». А лейтенант был, говорю, тупоголов. «Вперед и прямо» — формула его мышления. Тут же, днем, отправил разведчика снимать фашистского стрелка. Не успел боец выползти из-за куста, как был тут же подстрелен. Ротный кипел:
— Не можете фрица перехитрить!
Не утерпев, я обратился к нему по форме:
— Разрешите мне, охотнику, пробраться ночью с собакой и уничтожить снайпера!
— Давай сейчас! — не терпелось отличиться лейтенанту.
Бойцы сочувственно глядели на меня: напросился, голова садова, вызвался на свою погибель, ротного не переспоришь. Но я нашелся:
— Сейчас нельзя. Неподготовлена собака.
— Как так?
— Сейчас она сыта. Перед охотой ей надо обязательно проголодаться. Чтоб искала лучше зверя.
К удивлению бойцов, убедил твердолобого вояку.
Радионыч облегченно вздохнул, будто освободился только что от непосильной ноши. Оглядев задумчиво округу, продолжал:
— Место против нас было открытое. Несколько кустарников росло поодаль. За ними простиралось голое поле. А посередине небольшой колок — наш главный ориентир. В нем на дереве и притаился «охотник».
Надо было как-то выведать, где точно он сидел. Я наказал ефрейтору палкой поднимать над бруствером пилотку. Сам следил в бинокль за рощей: там должен щелкнуть выстрел или мелькнуть дымок. Фриц трижды продырявил головной убор. А я ни выстрела, ни свиста пуль не слышал, не обнаружил и дымков. Фашист скумекал, что русские его дурачат, выискивают хитростью. И перестал стрелять. Попробуй угадай, где затаился. Я возлагал надежду только на собаку. Она должна была найти на дереве «кукушку» и облаять ее громко.
Ночью мы благополучно перебежками достигли дубравы. Дожидаясь под кустом рассвета, я прислушивался к шорохам чужого леса. Лайка, свернувшись калачом, спала спокойно, как перед обычной рядовой охотой.
Мне нравилось, что колок был старый. Березы, сосны, тополя — толще деревенских печных труб. За ними прятаться легко. Я не шел, а крался: медленно с оглядкой. Не покидало ощущение, что снайпер внимательно следит за каждым моим шагом. Нога ступала мягко. Но иногда сучья предательски хрустели под сапогом. Я тут же прятался за деревом. Вслушивался, выжидал.
Был уверен, что стрелок находится где-то на опушке: наискосок или напротив нашей роты. Мой замысел был прост — незамеченным подкрасться к фрицу с тыла.
Частые остановки раздражали лайку: что это за охота! Она натягивала туго поводок, звала быстрее двигаться. Я, успокаивая, гладил ласково:
— Тихо, Пчежка, тихо. Белку ищем, белку.
Собака с упреком глядела карими разумными глазами: «Ну, что ты, голова садова, держишь на привязи охотницу? Развяжи. Мигом зверя отыщу!»
Но возле выворотня лайка неожиданно рванулась с поводка и в отчаянии негромко заскулила. Я разволновался: выдаст! Все мои старания насмарку! Зажал собаке пасть. Но дальше удерживать ее было невозможно. Чтобы не выдать, не открыть себя, лайке следовало дать свободу. Я отцепил поводок…
Пчежка радостно припустила вперед. Рыскала между деревьев, обнюхивала землю. На охоте она при мне облаивала глухаря. Здесь ни разу не взглянула вверх. Я страшно огорчился: неужели у нее нет верхнего чутья? Казалось, замысел мой рухнул: теперь вместо собаки сам разыскивай «кукушку».
В сердцах я про себя чихвостил ротного за тупость. Дуролом, отправлял сюда под пули неподготовленных солдат. Завзятый охотник-следопыт и то рискует ошибиться…
Только углубился к центру рощи, как слева у опушки настырно залаяла собака. Я возликовал: «Ах ты молодчина! Зря тебя бранил!» Скачками от дерева к дереву метнулся на голос Пчежки.
У подорванной березы поостыл: «Голова садова, куда так открыто? Под пулю?»
А Пчежка! Держась поодаль от «кукушки», гавкала озлобленнее, громче, чем на глухаря или тетерю. Догадывалась, псинка, что перед нею ворог, супостат!
Я видел вздернутую морду лайки, стоячие, нацеленные уши. Вдруг Пчежка оскалилась свирепо, зарычала грозно, люто, будто на нее наставили винтовку. Щелкнул тихий выстрел. Сдавленно, тоскливо взвизгнула собака, И повалилась в высокую немятую траву.
Во мне кипела ярость: «Беззащитное животное ухлопал!» Знай точно, где сидел фашист, я б не удержался, выскочил из-за ствола. Но в кронистых высоких соснах трудно было что-либо различить.
Переждал, пока уймется стук в груди, тише мышки проскользнул к кряжистой осине. Высунулся из-за користого ствола. Невдалеке среди густых хвойных ветвей увидел худое горбоносое лицо германца. Он явно опасался: не привела ли за собой собака русского разведчика?
Из укрытия я мог автоматной очередью запросто сразить снайпера. Но какой прок от мертвого? Унял недавний гнев, прикинул: если выстрелить немцу в правое плечо, от неожиданного удара тот выронит винтовку и тушей свалится на землю. Вскинув автомат, я взял германца на прицел, начал плавно нажимать курок.
И тут слева от худосочного стрелка раздался шутливый басовитый голос:
— Курт, ист дер хунд — партизан?
Я шпрехаю немного по-немецки.
— У них и собаки партизаны, — ответил фриц по-своему.
Отпрянув за дерево, я присел от изумления. Голова садова, «кукушки»-то на пару куковали! Вдвоем следили за округой. Но проворонили разведчика! Пчежка отвлекла врага, как боец, меня прикрыла.
Разглядел обоих. Второй был скуластый, упитанный. Соорудив на верхотуре жердяные помосты, снайперы удобно устроились на них. Замаскировались свежими развесистыми ветками. Сразу не различишь, что это «кукушкины гнезда». Если бы не стремоухая собака, неизвестно, нашел бы я их или нет. Скорее всего, они ухлопали бы меня.
Снова услышал веселые, бесшабашные голоса немцев. Особенно изощрялся скуластый, толстозадый Ганс — видимо, старший по званию. Он говорил о какой-то веревке, табличке.
Костлявый Курт спустился вниз. Повесив Пчежку на веревку, привязал к груди короткую фанерку: «Партизан». Повернул ее вместе с собакой к Гансу. Тот от восторга захлопал в ладоши:
— Гут! Гут!
Курт волоком подтащил лайку к самой опушке дубравы. Спрятался в кустах. Оба фрица долго следили за передним краем наших. Не обнаружив никого, Ганс подал партнеру условный сигнал: квакнул, как лягушка Худосочный немец умело перекинул веревку через прочный сук и подтянул проворно Пчежку над густым кустом.
Лайка висела на виду у батальона Сперва было тихо. Потом, наверное, в бинокль увидели убитую Пчежку с фанеркой на груди… Застрочил по роще ручной пулемет.
Потом снова все затихло. Над моей головой жужжала желтая оса. Сзади пела пеночка-теньковка. Внезапно, раскатисто застрекотав, она перелетела вглубь дубравы.
Птаха взволновалась ненапрасно. Тощий Курт, спокойно отсидевшись за бугром в кустах, шел, не таясь, к своей сосне. Толстозадый Ганс подбадривал дружка с наблюдательного пункта.
Для боевых действий был самый подходящий миг. С криком «Ура-а-а!» я ошалело выскочил из-за осины и всадил длинную очередь в мордастого Ганса. Он тюфяком свалился с верхотуры. Худосочный Курт испугался неожиданной атаки, упал на землю.
— Хенде хох! — подскочив к нему, скомандовал я грозно.
Держась за голову, точно она страшно болела, поджарый горбоносый фриц поднялся неуклюже. Дрожал от страха, будто от озноба…
Не таясь, на виду у всего войска повел «кукушку» в расположение своей части. Бойцы уже не боялись снайперов. Весь личный состав вывалился из землянок и траншей. Сам комбат в полный рост вышел мне навстречу, поздравил с «языком». Ротный подпевал начальству:
— У нас Зноев орел!

…Мы допили кофе. Радионыч снял парадный мундир.
— Поноси еще, — сказал я ветерану.
— Повоевали и хватит, — отшутился он. — Надо пропитание добывать.
Взяв в каждую руку по веслу, Зноев осмотрел их по-хозяйски: нет ли на лопастях малозаметных трещин.
Я закинул за плечо плетеный нитяной садок. Мы с седовласым дедом пошли бок о бок по тропинке на озеро.