ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЕГЕРЬ
НАИВНАЯ ПРОСТОТА
— Горе, егерь, горе. Дочки плачут. Жена плачет. Теща ревмя ревет. Горе, егерь. Наша собака блины не ест. Ты знаток, вылечи Хана. Век не забуду. — Пот соскальзывал за ворот опрятной рубашки. Толстяк Пыхтымов платком, как полотенцем, тщательно, усердно вытирал соленую влагу. Пышные щеки его розовели от жары и волнения. — Вылечи Хана. Не поскуплюсь. Отблагодарю бараном. Двумя баранами! Еще ягненка поднесу!
Просьба гостя была курьезной, неожиданной. Я заколебался. Пыхтымов — лицо уважаемое, должностное. Известный в округе любитель-собаковод. Отказов он не переносит. Обиду до смертного часа таит. Незадача. Как поступить с важной персоной? Тем более что его просьба выполнима. Если я вылечил подстреленную лайку, неужели не избавлю от дурного недуга декоративного кобеля?
Как обходительный врач на приеме, я с задумчивым сочувствием спросил дородного клиента:
— Саиль-ага, может, Хан оттого блины не ест, что за ним неважный уход?
От негодования толстяк Пыхтымов покраснел, как переспелый помидор.
— Что ты, егерь, наивная простота! Хан в особой комнате живет. На подушках спит. На ковре валяется. Из фарфора кушает. Женщины чешут ему шерсть. А ты говоришь «неважный уход», — укоризненно качал солидной лысой головой. — Нехорошо, не зная, осуждаешь.
Пытаясь посетителя утешить, я сдержанно, невозмутимо предложил свои услуги:
— Надо взглянуть на вашего Хана. Едемте к нему.
— Зачем ехать, наивная простота! — толстяк Пыхтымов так надулся на меня — бестолковый врачеватель! — что капли пота густо оросили его лысину, посыпались дождем на полотняную рубашку. — Хан здесь, в моей машине.
Открыв заднюю дверцу, почтительно, елейно обратился к развалившемуся догу.
— Пожалуйста, Хан, выходи. Пожалуйста, погуляй на травке.
«Нива» скрипнула рессорами: пес телячьих величин сполз нехотя с сиденья. Ноги не удержали его раскормленную тушу, подломились произвольно, он рухнул на обочину дороги возле колеса. Дышал, будто астматик: устало, тяжело. Из распахнутого зева, как галстук из неряшливого пиджака, вывалился багровый, с каплями слюны язык.
Сороки, увидев этакого несуразного, дебелого бездельника, сзывая на смотрины любопытных белобоких сестер, застрекотали неприязненно, крикливо: «Чрревоугодник! Чрревоугодник!»
Толстяк Пыхтымов, сочувствуя больному, поставил перед ним на узорном блюдце горку масляных блинов. Заискивая, попросил:
— Покушай, Хан, покушай, полегчает.
Кобель от сдобной, запашистой пищи презрительно отворотил упитанную морду.
Хозяин сокрушенно — он так любил животных! — пожаловался мне:
— Совсем дог занедужил.
Я едва удержался от колючего словца. Важных персон не стоит раздражать: у них своя правота, у нас своя маета.
Тут Динка кстати от избушки принеслась — поджарая, чернявая, покладистая лайка с форсисто загнутым в кольцо хвостом. Обнюхав спереди и сзади четвероногого страшилу, фыркнула, отворотившись: «Ф-фу! Как псиной разит! Ф-фу!» Дог не удостоил ее своим ханским вниманием. Даже не распознал, как приятно, по-лесному пахнет местная красавица. Настолько опустился, ожирел, что динками уже не любовался.
«P-разве это кавалер? — ворковали осуждающе горлицы на крыше: — Меррин. Сивый меррин! — Восторгались статной лайкой: — Экая пригожая. Рработница! Рработница!»
Динка, подвижная, смешная, подскочила ко мне весело и прытко. С разгона встала возле ног. Ловко прилегла. Ластясь, махала оживленно смоляным хвостом. Ждала забавы иль команды.
— Твоя собачка ест блины? — спросил недоверчиво солидный посетитель.
— Все ест, что ей даю. — Я подкинул лайке завалявшийся в кармане вытертый сухарь.
Бережно подняв его с земли, Динка признательно вильнула мне хвостом: «За угощение спасибо». Удалилась под навес. Захрумкала гостинцем.
— Какая умная собачка! — восхитился Пыхтымов. В узенькую щелку глаза, возможно, закатилась капля пота, возможно, выпала умильная слеза. Зажмурился мой гость. Осторожно промокнул влагу. Полюбопытствовал пытливо:
— А что, наивная простота, лайка под выстрел зверя выгоняет?
— А как же. Не для забавы, для нужды держу. Зайца подраню — принесет. Утку подобью — достанет из воды. В обходе точно укажет копалуху. Подведет к любой норе. В лесной жизни Динка моя незаменимая помощница. А ваш дог, Саиль-ага?
Польщенный, что поинтересовались его любимцем, гость заговорил напористо и быстро, сопровождая слова размашистыми жестами:
— Хан весьма знатной породы. Родословная от прапрапрапрадеда известна. Такую родовитую собаку в здешних краях не сыщешь. По рекомендации приобрел в столице у одной знатной персоны.
Он расписывал бы псиные достоинства и дальше, но, солнышком нагретый, дог встал с обочины дороги от машины. Растворив в зевке красную пасть, потянулся так, что утробистое брюхо провисло до земли. Прохладным росным утром страдал, как при полуденной жаре. В сравнении с ним, породистым и благородным, охотничья лайка казалась шавкой и впрямь «наивной простотой».
Вихляя рыхлым телом, дог заковылял неловко к развесистой березе. Едва не раздавив лягушку, колодой рухнул набок. Неприлично развалился в холодке.
«Уваллень! Уваллень! — вышмыгнув сноровисто из-под листа, гневно заквакала квакуха. — Мог ррасплющить! Мог ррасплющить! Захребетник!»
Отопнув лягушку подальше от больной собаки, толстяк Пыхтымов уважительно, душевно повторил чудную просьбу мне:
— Вылечи, пожалуйста, Хана. Утешь мою семью.
— Непременно, Саиль-ага, — заверил я его. — Через месяц приезжайте, дог будет рвать блины из рук. — Как строгий врач распорядился: — Пока заприте его в здравпункт, — Указал на пустовавший, сколоченный из горбыля сарай. — Дог еще увяжется за вами, убежит.
А сам подумал с огорчением: «Пес не то, что бегать, ходить-то разучился. Да и сам хозяин изрядно косолапит: всю жизнь то ездит, то сидит».
«Шалберры! Шалберры! — ворковали горлицы на крыше. — Оба рразучились. Оба рразучились».
Я об этом умолчал. Что толку говорить, если серьезные люди держат животных ради моды? Катают их в машинах. Хвалятся — на дачах дружат с морскими свинками, трехшерстными котами, а не с добрыми людьми. И псиный бум не затихает. В ином сквере дам с собаками больше, чем с колясками мам!
«Скажжи хозяину! Скажжи!» — шумно настаивали нахальные сороки.
Нe поймет! Да и зачем утруждать заядлого кинолога мирскими, заурядными заботами? Пусть он живет в ладу с собой и в добром настроении возвращается к родному очагу.
Я проводил напыщенного толстяка до самой «Нивы». С потугами, со скрипом он все же влез на мягкое сиденье. Сколько ни возился, ни пыхтел, никак не мог закрыть дверцу кабины.
«Рраздобрел на черрной икрре! Раздобррел!» — трещали вперебой белобокие подруги.
Возводили напраслину на сельского кинолога. Была ли у него икра, если он потчевал меня все время баклажанной? — «Кушай, наивная простота, кушай». — Сам ее, правда, ни разу не отведал: тошнота, изжога мучили гурмана.
Не зря говорят охотники, что собаки похожи на своих хозяев, а хозяева — на них. Пыхтымов, как и Хан, был очень дородным. В кабине ему тесно, не повернуться — мешает чрево. Пришлось помочь клиенту: снаружи хлопнуть дверкой.
На стук к машине прибежала Динка. Мордахой терлась о мою ладонь.
— Ну и собачка. Ест ржаные сухари! — толстяк Пыхтымов вздыхал в окне с завистливым недоумением. — Что ей доспеется? На свежем воздухе, в лесу. Всегда здорова, весела. — И, заведя мотор, он посулил великодушно напоследок: — Старайся. Двумя баранами отблагодарю! Еще ягненка поднесу, наивная простота. — Розовый, самодовольный покинул нашу тихую заимку.
Дог даже на него не посмотрел: уехал и уехал. Не привлекали его внимания говорливые сороки, воркующие горлицы. Квелый, истомленный, он ко всему был равнодушен. С раскрытой пастью лежал, как боров, в продуваемом сарае…
Я сразу же занялся врачеванием. Налив колодезной воды в корыто, поставил перед хворым на узорном блюдце горку оставшихся пыхтымовских блинов. Кобель не ел, не пил. В прохладной сараюшке ему было невыносимо жарко. На ворсистом коврике он отпыхивался, бока качались пышными подушками.
Шерсть чесать, ухаживать за Ханом нам с Динкою не позволяли неотложные дела. Без нас жирняга отлежится, отсидится, отойдет. Воды хватит надолго. И мы отправились стеречь овсы от вороватого медведя, который не столько лопал, сколько мял неспелые злаки. Через неделю за нами прилетели горлицы: «Он там рревет. Брросается на стены».
Покинув балаган, мы навестили дога. Завидев нас, он скреб когтями дверь, грыз затравленно косяк. В глазах обида и упрек: оставили на произвол судьбы. Не до блинов — хотя бы дали хлеба.
Я принес ему из озера воды. Подбросил черствую горбушку. Хан жадно с хрустом ел, с причмоком ненасытно пил мутную жидкость из колоды.
Мы с Динкой вновь ушли к овсам. Прогнали все же вредного медведя, отвадили от поспевающих полей. Усталые вернулись на заимку. Почуяв нас, дог заповизгивал, запричитал: «Напоите! Накормите!» Прыгал рывками на запертую дверь. Ему не до хлебов! Картошки бы в мундире да горстку сухарей.
Чтобы далеко не бегать, я ему начерпал из лужи дождевой воды. Высыпал к порогу засохшие объедки. Пес алчно чавкал и лакал. Жалко скулил, прося добавку.
Зато как внешне изменился! Грудь колесом, живот подтянут — выправка дога, а не опустившегося пса.
«Какой ладный! Какой видный!» — стрекотали, рассевшись на заборе, сороки.
На смотрины прилетели горлицы: «Ррослый! Стрройный! — нахваливали откровенно моего пациента. — И вправду он порродист!»
Я выгуливал его по правилам науки: заставлял быстро ходить, бегать по берегу трусцой, перепрыгивать канаву, брать барьер. Хан выполнял эти задания. На него благожелательно поглядывала Динка. Он взаимностью ответил. Носился с ней на озеро пить воду. Щипал полезную траву. Лайку обнюхивал, ухаживал, как за невестой.
«Был даррмоедом — стал батырром!» — с гордостью не то за меня, как удачливого врачевателя, не то за нового знакомого рыкнула негромко Динка.
— Псиной не разит?
«Пахнет лесом! Пахнет лесом!» — виляла изогнутым хвостом покладистая лайка.
Осталось передать излеченного дога его степенному хозяину.
Он прикатил в служебной «Волге» к концу месяца. Ее сопровождал тяжелый грузовик.
Я по случаю для опыта напек белых блинов. Завидев важного селянина, выпустил его любимую собаку из сарая. Чтобы не ударить в грязь лицом и доказать свою ученость, я швырнул догу теплый блин. Лязгнув пастью, Хан на лету в прыжке поймал гостинец. Повторную подачку проглотил легко, как муху. В мгновение ока уничтожил всю тарелку снеди.
Толстяк Пыхтымов от восторга взмок. Расслабленно, истомно простонал:
— Вылечил, наивная простота! — прикрикнул на зазевавшихся подсобников: — Эй, сгружай баранов! Сгружай ягненка! Тащи к нему в загон!
Рубашка, повлажнев, прильнула к телу пузана. На красной лысине засверкали густо капли. Пыхтымов был взволнован:
— Наивная простота, выходил такую ценную породу! Мои дочки Хана ждут. Моя жена по нему скучает. Теща ревмя ревет. Вот обрадуются, какие у них складные мужчины — Хан и я!
Распрямившись, хотел показаться подтянутым, высоким. Но это у него не получилось. Все равно под полотняной дорогой рубашкой будто был припрятан дубовый бочонок этак ведра на полтора. Я кивнул на знатное пузцо:
— Саиль-ага, захвораете, тоже приезжайте. Как Хана исцелю.
— Что ты, наивная простота, я здоров. Совершенно здоров! — растопыренными пальцами похлопал по утробе. В ней, как в таре, глухо отдалось: «доров, ров, ов». — Видишь, какой я крепкий. — Пыхтя, кряхтя, но в «Волгу» втиснулся с трудом. Хана посадил на заднее сиденье.
«Пррощай! Пррощай!» — затараторили сороки.
«Будь здорров!» — заворковали благосклонно горлицы.
Предчувствуя отъезд, дог дьявольски заволновался: ведь лайка оставалась на заимке. Он сунулся к окну и даже сокрушенно заскулил. Пыхтымову назад не повернуться. Он что-то буркнул своему шоферу. Тот, гибкий, верткий, сухопарый, протянул, как повар, Хану блюдечко с блинами. Объедливый кобель сразу охладел к хорошенькой лесной подруге.
Вкус стряпни ему напомнил роскошный, светлый дом, где скоро станут его холить, показывать гостям. И — юных дочек-модниц, которые начнут гулять с ним по проспекту, гордиться перед публикой: «Какой у нас чистопородный дог!»
Машины тронулись. Мы с Динкой подошли на пару к полосатому столбу, чтобы закрыть за отъезжавшими шлагбаум.
Толстяк Пыхтымов сидел за лобовым стеклом. Должностное, важное лицо было сосредоточенно, серьезно. С переднего сиденья он видел дальше своего водителя и дальше остальных. Но кто из нас «наивная простота» — этого солидный шеф разглядеть, понять не мог.
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
ЕГЕРЬ
НАИВНАЯ ПРОСТОТА
— Горе, егерь, горе. Дочки плачут. Жена плачет. Теща ревмя ревет. Горе, егерь. Наша собака блины не ест. Ты знаток, вылечи Хана. Век не забуду. — Пот соскальзывал за ворот опрятной рубашки. Толстяк Пыхтымов платком, как полотенцем, тщательно, усердно вытирал соленую влагу. Пышные щеки его розовели от жары и волнения. — Вылечи Хана. Не поскуплюсь. Отблагодарю бараном. Двумя баранами! Еще ягненка поднесу!
Просьба гостя была курьезной, неожиданной. Я заколебался. Пыхтымов — лицо уважаемое, должностное. Известный в округе любитель-собаковод. Отказов он не переносит. Обиду до смертного часа таит. Незадача. Как поступить с важной персоной? Тем более что его просьба выполнима. Если я вылечил подстреленную лайку, неужели не избавлю от дурного недуга декоративного кобеля?
Как обходительный врач на приеме, я с задумчивым сочувствием спросил дородного клиента:
— Саиль-ага, может, Хан оттого блины не ест, что за ним неважный уход?
От негодования толстяк Пыхтымов покраснел, как переспелый помидор.
— Что ты, егерь, наивная простота! Хан в особой комнате живет. На подушках спит. На ковре валяется. Из фарфора кушает. Женщины чешут ему шерсть. А ты говоришь «неважный уход», — укоризненно качал солидной лысой головой. — Нехорошо, не зная, осуждаешь.
Пытаясь посетителя утешить, я сдержанно, невозмутимо предложил свои услуги:
— Надо взглянуть на вашего Хана. Едемте к нему.
— Зачем ехать, наивная простота! — толстяк Пыхтымов так надулся на меня — бестолковый врачеватель! — что капли пота густо оросили его лысину, посыпались дождем на полотняную рубашку. — Хан здесь, в моей машине.
Открыв заднюю дверцу, почтительно, елейно обратился к развалившемуся догу.
— Пожалуйста, Хан, выходи. Пожалуйста, погуляй на травке.
«Нива» скрипнула рессорами: пес телячьих величин сполз нехотя с сиденья. Ноги не удержали его раскормленную тушу, подломились произвольно, он рухнул на обочину дороги возле колеса. Дышал, будто астматик: устало, тяжело. Из распахнутого зева, как галстук из неряшливого пиджака, вывалился багровый, с каплями слюны язык.
Сороки, увидев этакого несуразного, дебелого бездельника, сзывая на смотрины любопытных белобоких сестер, застрекотали неприязненно, крикливо: «Чрревоугодник! Чрревоугодник!»
Толстяк Пыхтымов, сочувствуя больному, поставил перед ним на узорном блюдце горку масляных блинов. Заискивая, попросил:
— Покушай, Хан, покушай, полегчает.
Кобель от сдобной, запашистой пищи презрительно отворотил упитанную морду.
Хозяин сокрушенно — он так любил животных! — пожаловался мне:
— Совсем дог занедужил.
Я едва удержался от колючего словца. Важных персон не стоит раздражать: у них своя правота, у нас своя маета.
Тут Динка кстати от избушки принеслась — поджарая, чернявая, покладистая лайка с форсисто загнутым в кольцо хвостом. Обнюхав спереди и сзади четвероногого страшилу, фыркнула, отворотившись: «Ф-фу! Как псиной разит! Ф-фу!» Дог не удостоил ее своим ханским вниманием. Даже не распознал, как приятно, по-лесному пахнет местная красавица. Настолько опустился, ожирел, что динками уже не любовался.
«P-разве это кавалер? — ворковали осуждающе горлицы на крыше: — Меррин. Сивый меррин! — Восторгались статной лайкой: — Экая пригожая. Рработница! Рработница!»
Динка, подвижная, смешная, подскочила ко мне весело и прытко. С разгона встала возле ног. Ловко прилегла. Ластясь, махала оживленно смоляным хвостом. Ждала забавы иль команды.
— Твоя собачка ест блины? — спросил недоверчиво солидный посетитель.
— Все ест, что ей даю. — Я подкинул лайке завалявшийся в кармане вытертый сухарь.
Бережно подняв его с земли, Динка признательно вильнула мне хвостом: «За угощение спасибо». Удалилась под навес. Захрумкала гостинцем.
— Какая умная собачка! — восхитился Пыхтымов. В узенькую щелку глаза, возможно, закатилась капля пота, возможно, выпала умильная слеза. Зажмурился мой гость. Осторожно промокнул влагу. Полюбопытствовал пытливо:
— А что, наивная простота, лайка под выстрел зверя выгоняет?
— А как же. Не для забавы, для нужды держу. Зайца подраню — принесет. Утку подобью — достанет из воды. В обходе точно укажет копалуху. Подведет к любой норе. В лесной жизни Динка моя незаменимая помощница. А ваш дог, Саиль-ага?
Польщенный, что поинтересовались его любимцем, гость заговорил напористо и быстро, сопровождая слова размашистыми жестами:
— Хан весьма знатной породы. Родословная от прапрапрапрадеда известна. Такую родовитую собаку в здешних краях не сыщешь. По рекомендации приобрел в столице у одной знатной персоны.
Он расписывал бы псиные достоинства и дальше, но, солнышком нагретый, дог встал с обочины дороги от машины. Растворив в зевке красную пасть, потянулся так, что утробистое брюхо провисло до земли. Прохладным росным утром страдал, как при полуденной жаре. В сравнении с ним, породистым и благородным, охотничья лайка казалась шавкой и впрямь «наивной простотой».
Вихляя рыхлым телом, дог заковылял неловко к развесистой березе. Едва не раздавив лягушку, колодой рухнул набок. Неприлично развалился в холодке.
«Уваллень! Уваллень! — вышмыгнув сноровисто из-под листа, гневно заквакала квакуха. — Мог ррасплющить! Мог ррасплющить! Захребетник!»
Отопнув лягушку подальше от больной собаки, толстяк Пыхтымов уважительно, душевно повторил чудную просьбу мне:
— Вылечи, пожалуйста, Хана. Утешь мою семью.
— Непременно, Саиль-ага, — заверил я его. — Через месяц приезжайте, дог будет рвать блины из рук. — Как строгий врач распорядился: — Пока заприте его в здравпункт, — Указал на пустовавший, сколоченный из горбыля сарай. — Дог еще увяжется за вами, убежит.
А сам подумал с огорчением: «Пес не то, что бегать, ходить-то разучился. Да и сам хозяин изрядно косолапит: всю жизнь то ездит, то сидит».
«Шалберры! Шалберры! — ворковали горлицы на крыше. — Оба рразучились. Оба рразучились».
Я об этом умолчал. Что толку говорить, если серьезные люди держат животных ради моды? Катают их в машинах. Хвалятся — на дачах дружат с морскими свинками, трехшерстными котами, а не с добрыми людьми. И псиный бум не затихает. В ином сквере дам с собаками больше, чем с колясками мам!
«Скажжи хозяину! Скажжи!» — шумно настаивали нахальные сороки.
Нe поймет! Да и зачем утруждать заядлого кинолога мирскими, заурядными заботами? Пусть он живет в ладу с собой и в добром настроении возвращается к родному очагу.
Я проводил напыщенного толстяка до самой «Нивы». С потугами, со скрипом он все же влез на мягкое сиденье. Сколько ни возился, ни пыхтел, никак не мог закрыть дверцу кабины.
«Рраздобрел на черрной икрре! Раздобррел!» — трещали вперебой белобокие подруги.
Возводили напраслину на сельского кинолога. Была ли у него икра, если он потчевал меня все время баклажанной? — «Кушай, наивная простота, кушай». — Сам ее, правда, ни разу не отведал: тошнота, изжога мучили гурмана.
Не зря говорят охотники, что собаки похожи на своих хозяев, а хозяева — на них. Пыхтымов, как и Хан, был очень дородным. В кабине ему тесно, не повернуться — мешает чрево. Пришлось помочь клиенту: снаружи хлопнуть дверкой.
На стук к машине прибежала Динка. Мордахой терлась о мою ладонь.
— Ну и собачка. Ест ржаные сухари! — толстяк Пыхтымов вздыхал в окне с завистливым недоумением. — Что ей доспеется? На свежем воздухе, в лесу. Всегда здорова, весела. — И, заведя мотор, он посулил великодушно напоследок: — Старайся. Двумя баранами отблагодарю! Еще ягненка поднесу, наивная простота. — Розовый, самодовольный покинул нашу тихую заимку.
Дог даже на него не посмотрел: уехал и уехал. Не привлекали его внимания говорливые сороки, воркующие горлицы. Квелый, истомленный, он ко всему был равнодушен. С раскрытой пастью лежал, как боров, в продуваемом сарае…
Я сразу же занялся врачеванием. Налив колодезной воды в корыто, поставил перед хворым на узорном блюдце горку оставшихся пыхтымовских блинов. Кобель не ел, не пил. В прохладной сараюшке ему было невыносимо жарко. На ворсистом коврике он отпыхивался, бока качались пышными подушками.
Шерсть чесать, ухаживать за Ханом нам с Динкою не позволяли неотложные дела. Без нас жирняга отлежится, отсидится, отойдет. Воды хватит надолго. И мы отправились стеречь овсы от вороватого медведя, который не столько лопал, сколько мял неспелые злаки. Через неделю за нами прилетели горлицы: «Он там рревет. Брросается на стены».
Покинув балаган, мы навестили дога. Завидев нас, он скреб когтями дверь, грыз затравленно косяк. В глазах обида и упрек: оставили на произвол судьбы. Не до блинов — хотя бы дали хлеба.
Я принес ему из озера воды. Подбросил черствую горбушку. Хан жадно с хрустом ел, с причмоком ненасытно пил мутную жидкость из колоды.
Мы с Динкой вновь ушли к овсам. Прогнали все же вредного медведя, отвадили от поспевающих полей. Усталые вернулись на заимку. Почуяв нас, дог заповизгивал, запричитал: «Напоите! Накормите!» Прыгал рывками на запертую дверь. Ему не до хлебов! Картошки бы в мундире да горстку сухарей.
Чтобы далеко не бегать, я ему начерпал из лужи дождевой воды. Высыпал к порогу засохшие объедки. Пес алчно чавкал и лакал. Жалко скулил, прося добавку.
Зато как внешне изменился! Грудь колесом, живот подтянут — выправка дога, а не опустившегося пса.
«Какой ладный! Какой видный!» — стрекотали, рассевшись на заборе, сороки.
На смотрины прилетели горлицы: «Ррослый! Стрройный! — нахваливали откровенно моего пациента. — И вправду он порродист!»
Я выгуливал его по правилам науки: заставлял быстро ходить, бегать по берегу трусцой, перепрыгивать канаву, брать барьер. Хан выполнял эти задания. На него благожелательно поглядывала Динка. Он взаимностью ответил. Носился с ней на озеро пить воду. Щипал полезную траву. Лайку обнюхивал, ухаживал, как за невестой.
«Был даррмоедом — стал батырром!» — с гордостью не то за меня, как удачливого врачевателя, не то за нового знакомого рыкнула негромко Динка.
— Псиной не разит?
«Пахнет лесом! Пахнет лесом!» — виляла изогнутым хвостом покладистая лайка.
Осталось передать излеченного дога его степенному хозяину.
Он прикатил в служебной «Волге» к концу месяца. Ее сопровождал тяжелый грузовик.
Я по случаю для опыта напек белых блинов. Завидев важного селянина, выпустил его любимую собаку из сарая. Чтобы не ударить в грязь лицом и доказать свою ученость, я швырнул догу теплый блин. Лязгнув пастью, Хан на лету в прыжке поймал гостинец. Повторную подачку проглотил легко, как муху. В мгновение ока уничтожил всю тарелку снеди.
Толстяк Пыхтымов от восторга взмок. Расслабленно, истомно простонал:
— Вылечил, наивная простота! — прикрикнул на зазевавшихся подсобников: — Эй, сгружай баранов! Сгружай ягненка! Тащи к нему в загон!
Рубашка, повлажнев, прильнула к телу пузана. На красной лысине засверкали густо капли. Пыхтымов был взволнован:
— Наивная простота, выходил такую ценную породу! Мои дочки Хана ждут. Моя жена по нему скучает. Теща ревмя ревет. Вот обрадуются, какие у них складные мужчины — Хан и я!
Распрямившись, хотел показаться подтянутым, высоким. Но это у него не получилось. Все равно под полотняной дорогой рубашкой будто был припрятан дубовый бочонок этак ведра на полтора. Я кивнул на знатное пузцо:
— Саиль-ага, захвораете, тоже приезжайте. Как Хана исцелю.
— Что ты, наивная простота, я здоров. Совершенно здоров! — растопыренными пальцами похлопал по утробе. В ней, как в таре, глухо отдалось: «доров, ров, ов». — Видишь, какой я крепкий. — Пыхтя, кряхтя, но в «Волгу» втиснулся с трудом. Хана посадил на заднее сиденье.
«Пррощай! Пррощай!» — затараторили сороки.
«Будь здорров!» — заворковали благосклонно горлицы.
Предчувствуя отъезд, дог дьявольски заволновался: ведь лайка оставалась на заимке. Он сунулся к окну и даже сокрушенно заскулил. Пыхтымову назад не повернуться. Он что-то буркнул своему шоферу. Тот, гибкий, верткий, сухопарый, протянул, как повар, Хану блюдечко с блинами. Объедливый кобель сразу охладел к хорошенькой лесной подруге.
Вкус стряпни ему напомнил роскошный, светлый дом, где скоро станут его холить, показывать гостям. И — юных дочек-модниц, которые начнут гулять с ним по проспекту, гордиться перед публикой: «Какой у нас чистопородный дог!»
Машины тронулись. Мы с Динкой подошли на пару к полосатому столбу, чтобы закрыть за отъезжавшими шлагбаум.
Толстяк Пыхтымов сидел за лобовым стеклом. Должностное, важное лицо было сосредоточенно, серьезно. С переднего сиденья он видел дальше своего водителя и дальше остальных. Но кто из нас «наивная простота» — этого солидный шеф разглядеть, понять не мог.